Федотов Георгий Петрович
Мы и они

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   --------------------
   Публикуется по: Федотов Г. П. Собрание сочинений в 12 т. Т. 6: Статьи из журналов "Новый град", "Современные записки", "Новая Россия". М., 2013. С. 418-435.
   --------------------
   

Мы и они

(1940).

   Вторая великая война началась. Мы стоим в самом начале её, и истинные её очертания ещё скрыты от нас в кровавом тумане. Мы не знаем, какое пространство мира она охватит, сколько народов вовлечёт в роковой водоворот, не знаем и того, какую массу разрушений она после себя оставит. Пока в ней участвуют всего три великих державы, но она разрастается, как лесной пожар, захватывая и уничтожая, один за другим, малые народы. Нейтральным всё труднее сохранять свою нейтральность, да и почти все они, ещё не начиная военных действий, уже заняли, за ничтожными исключениями, моральную позицию в великом споре. Уже теперь можно произвести смотр сил. Военные техники и экономисты ежедневно пытаются подсчитывать баланс материальных и военных средств воюющих сторон. Может быть, уместно и уже возможно подвести духовно-политический баланс. Напрасно некоторые политики и вожди народов ещё пытаются скинуть всякие идеологические мотивы со счетов войны. В известном, ограниченном смысле они правы. Ни Франция, ни Англия не обнажили бы меча для того, чтобы уничтожить тоталитарную диктатуру в Германии или в любой иной стране. В сознании большинства французов и, вероятно, англичан борьба ведётся за существование. На нас нападают или нападут завтра, как сейчас уже напали на наших союзников, -- мы защищаемся. Мы хотим пользоваться благами обеспеченного мира, -- Гитлер хочет мирового владычества. Война против завоевателя оправдана, священна, без всяких иных идеологических обоснований. Мы не хотим быть рабами.
   Слава Богу, в Европе есть ещё народы, которые предпочитают смерть рабству. Но даже эта простейшая, прозрачнейшая ситуация несёт в себе некоторую контрабанду идеологии. Правда ли, что Гитлер стремится к власти над миром, и почему он к ней стремится? Один ли он к ней стремится, воплощая извечные тёмно-героические потенции германского народа или есть и другие претенденты на мировое господство, носители новых империализмов, помимо Германии? Не находится ли германская экспансия в неразрывной связи с её национал-социалистическим строем? И не являются ли другие тоталитарные режимы восточной и южной Европы столь же благоприятной почвой империалистической агрессии? Достаточно поставить эти вопросы, чтобы очутиться целиком на почве идеологической дискуссии.
   Лишь неразвернутость войны, её территориальная ограниченность мешает вполне охватить её идеологический смысл. До сих пор одна из воюющих сторон представлена только Германией. Но с самых первых дней войны Советская Россия, официально в неё не вступая, делает с Гитлером общее дело. Соглашение Гитлера со Сталиным -- в этом едва ли уже может быть сомнение -- вызвало и самую войну. Не ввязываясь в войну с великими державами, Сталин уже делит с Гитлером добычу -- в Польше, в Прибалтике, в Финляндии. Напротив, Италия, участие которой в войне было обращено и закреплено торжественными договорами, в решительный момент уклонилась. Благоразумие и эгоизм заставляют её предпочесть безопасный нейтралитет страшному риску войны. Мы можем только желать, чтобы этот нейтралитет сохранялся ею и дальше. Национальный эгоизм, страх, пёстрое сплетение интересов мешают до конца выявиться идеологическому стержню войны. Так Северная Америка, при всём своём сочувствии делу союзников и даже материальной помощи им, предпочитает уклоняться от прямого участия. Таково же положение большинства нейтральных демократий в Европе. Гитлер может рассчитывать на сочувствие тоталитарных и полутоталитарных режимов Восточной и Южной Европы. Однако союз со Сталиным, с общим врагом вчерашнего дня, глубоко противен политической совести Италии, Испании, других диктатур. Несмотря на всё сближение коммунистической и нацистской идеологий, коммунизм и фашизм не могут забыть вчерашних битв. Тоталитарный лагерь, к счастью, не представляет монолитного единства. Трещины, проходящие в нём, происходят или от неполного сходства идеологий, или от различия империалистических интересов. Италия вообще, как по своей идеологии, так и по государственному строю, занимает промежуточное место между тоталитарными и демократическими народами. Но не различие интересов и идеологий, а страх войны, страх за собственное существование мешает до сих пор демократическому миру объединиться в твёрдый, антитоталитарный блок. И тем не менее моральное разделение мира -- уже совершившийся факт. В победе той или другой стороны заинтересованы все. Возможно, что эта победа наступит ранее, чем нейтральные ныне народы вынуждены будут определить своё место в борьбе. Если война затянется, это вряд ли для кого-либо будет возможно. Вот почему уже сейчас в оценке воюющих станов, мы можем мыслить за англо-французской коалицией ряд европейских и заокеанских демократий, а за Германией, уже с несколько меньшей определённостью, ряд диктатур восточной и южной Европы. Демократии против тоталитарных диктатур -- таков первый бросающийся в глаза идеологический фронт. Но в наше время демократии, тоталитарные диктатуры -- это не только политический строй и миросозерцание, это совершенно разные общества, с разной моралью, с разным бытом, с разным хозяйством. В настоящей борьбе противополагаются друг другу не только политические системы, но и социальные формы и духовные миры. Чрезвычайно важно приглядеться ближе к конкретному и сложному содержанию понятий, покрываемых ярлыками демократии или тоталитаризма. Почти всегда бывает, что гораздо важнее сознательных, рациональных целей стоящие за ними целостности. За идеями -- личности. Прежде, чем ответить на вопрос, за что ведётся война, нужно ясно видеть, кто ведёт войну.
   

1

   Слово "демократия", которым пользуются все для характеристики одной из воюющих сторон, способно вводить в заблуждение. Если под демократией понимать власть низших слоев народа, то Сталин и Муссолини, по-своему правы, называя демократией свои тиранические режимы. К ним мог бы присоединиться и Гитлер. Народные массы, оторвавшиеся от культурной элиты, выражающие свою волю, свою ярость или свои вожделения в непосредственном действии -- в бунте, погроме и классовом терроре, неизбежно оказываются в рабстве у своих вожаков. На такой "демократической" основе вырастали многочисленные тирании древнего и нового мира.
   Для строя западной и северной Европы существенна не столько власть народа (которая, действительно, осуществляется в нём, но опосредствованным, представительным путём), существенны свобода и право, проникающие все поры жизни. Эта свобода и это право созданы не народом (не массами); они создавались в течение веков аристократией и буржуазией для собственного употребления, и в последние поколения переданы всему народу, приобщившемуся к наследию тысячелетней культуры. Было время, ещё недавнее, когда в мире существовали аристократии и монархии, в чистом или смешанном виде. Теперь их нет нигде. Различия между монархической и республиканской формой правления потеряли своё значение. Аристократия не сохранила никаких политических прав. Но наследие монархии и аристократии, лучшее, что создано ими в политической культуре, живёт в том, что ныне называется демократией. Нынешняя демократия -- единственная существующая форма правового государства. Древние греки называли это благом, всю ценность которого мы лишь теперь осмыслили, благозаконием. В сущности, право и закон теперь существуют лишь в демократии. За пределами их начинается царство произвола, деспотического каприза или "революционного правотворчества".
   В отличие от античного благозакония, новая демократия, -- христианская по своему происхождению -- покоится на свободе личности. Здесь не лицо существует для государства, а государство для лица и для творимой национальной общностью лиц культуры. Государство в демократии вторичное, служебное начало, признающее над собой верховную власть иных (хотя теперь и затемнённых в сознании) ценностей. Эти ценности были некогда духовными ценностями. Они ещё не совсем испарились из жизни этих народов. Вот почему здесь легче дышать. Вернее, только здесь ещё и можно дышать.
   Определивши так демократию, мы уже дали определение тоталитаризма. Здесь свобода отрицается в самом принципе. Нет более позорного слова в странах новой тирании, чем либерализм. Ни права, ни закона, ни личности. Человек -- ничто. Государство (общество, нация, раса, класс) -- всё. Это государство через посредство промежуточных уравнений (в России) или непосредственно (Германия) отождествляется с Вождём. Вождь ничем не ограничен в своей воле, но он правит именем масс и живёт ещё не порванной (с революционных лет) связью с ними. От них к нему и от него к ним (менее всего в России) исходят волевые токи, которые сообщают страшный динамизм этому государству. В отличие от старых тираний, вождь не может шагу ступить, не приводя в движение массы. Демагогия есть основа этих режимов, суррогат их религии. Демагогическое действо принимает характер культа. Вся соблазнительность, всё обаяние тоталитаризма -- в этом лжерелигиозном чувстве сверхиндивидуальной воли, спаивающей личности, вернее, обезличенные стада.
   Для слабых людей может быть привлекательно слияние с толпой, заражение массовыми чувствами, маршировка под музыку, крики "ура!" или "хайль!" и особенно акты коллективного насилия. Здесь слабость находит ложное сознание своей силы. Политика становится эротическим извращением, общественность -- самоубийством личности. Лишь последнее оголение, растрата всех святынь, которыми жил человек, может толкнуть его на этот акт отчаяния (Германия), если это не является выражением примитивизма стадного, восточного типа (Россия). Государство (или вождь) обещает массам создать для них новую религию, новую мораль, новую истину. Оно создаёт целую систему эрзацев, железных или бумажных хлебов, но одного оно не создаёт и, кажется, не обещает: человечности. Рождённое в преступлении, оно продолжает жить преступлением. "Вождь" воплощает в себе самый низкий тип современного человека: смышлёного и хищного, узколобого и мускулистого зверя.
   

2

   Но демократии -- страны лишь "формальной" свободы. Экономически они представляют область капитализма, капиталистической эксплуатации. Фашизм в разных видах и формах уничтожает классовое общество и создаёт государственное хозяйство, -- если угодно, социализм. Борьба идёт между капитализмом и социализмом, -- таков новый лозунг, брошенный Берлином и Москвой. Нужно признаться, что он находит себе отклик кое-где в рабочей среде среди демократических стран. Здесь, во всяком случае, нащупывается их наиболее слабое место.
   Я не оспариваю, что хозяйственный режим тоталитарных стран, Германии и России, может быть назван социалистическим. Что же, социализмы могут быть разные. Когда-то принципиальные враги социализма, Герберт Спенсер, Рихтер и столько других рисовали социализм как "грядущее рабство". Такой именно социализм, или карикатуру на него, действительно осуществили тоталитарные государства. Классовые различия, если не совсем исчезли, то сильно сгладились. Общество нивелировалось, орабочилось; оно и именует себя "рабочим", доставив пролетарию моральное удовлетворение: вчера он был последним, сегодня становится "мерой вещей". Его материальное положение не улучшилось, скорее ухудшилось, но оно стало обеспеченнее. А главное, он видит вокруг себя общее понижение уровня, его не давит в такой мере роскошь богатых, и, потеряв все свои личные и коллективные права, он может утешаться, видя вокруг себя всеобщее рабство. Только это низменное удовлетворение -- равенство в рабстве -- объясняет всё ещё не изжитую покорность рабочих слоев в тоталитарных обществах.
   Против такого рабовладельческого социализма -- демократический капитализм. Будем ли мы защищать его? Не следует поддаваться этому искушению и смягчать существующее зло. Что капитализм со всеми своими безобразиями много лучше тоталитарного социализма, в этом легко убедиться. Для этого достаточно представить себе, что всякий недовольный капиталистическим строем может сразу же переменить его на тоталитарный. Стоит ему только совершить лёгкое преступление и попасть в тюрьму: здесь он найдет и обеспеченный, полуголодный паёк и равенство бесправия. Но бросим горькие шутки. Капитализм лучше государственной тюрьмы, но это не делает его привлекательным. Ведь это именно он создаёт мираж привлекательности для тюрем, отделённых политическими границами и декорированных флагами, плакатами и пышными лозунгами.
   О капитализме следует сказать вот что. Это очень сложный, двусмысленный и многоликий строй, который непрестанно меняется в своей истории. О двойном, положительном и отрицательном его смысле писал ещё Маркс в "Коммунистическом манифесте". За сто с небольшим лет его существования положение рабочего класса и самые основы хозяйственной жизни радикально изменились. Нет ничего общего между уровнем жизни современного английского рабочего и тем, который описывал Энгельс в 40-х годах прошлого века. Рабочее законодательство, охрана труда, вообще бытовые условия жизни и работы в капиталистических странах, конечно, не хуже, а лучше стран фашистского социализма. Но остаётся необеспеченность, остаются кризисы, остаётся огромное неравенство состояний и культуры, которое более всего раздражает и озлобляет.
   Менее, чем когда-либо, современный капитализм отличается устойчивостью и косностью. Он давно уже утратил свои классические принципы, свою чистую совесть, и вступил в полосу трансформаций, в ходе которых он неизбежно перерождается в совершенно новый общественный строй. Век экономического либерализма ушёл безвозвратно. Нигде уже закон конкуренции, стихия рынка не определяет всецело, и даже преимущественно хозяйственной жизни. Государство и общество, в лице картелей и синдикатов, давно уже вступили на путь регулирования экономической жизни. За последние годы, даже в таких классических странах либерализма, как Франция, границы хозяйственной свободы и борьбы необычайно сузились. В некоторых странах (Америка) борьба за новый хозяйственный строй ведётся с большей остротой, и притом не снизу, а сверху, возглавляемая президентом республики. Без видимой борьбы, втихомолку, Швеция (отчасти другие скандинавские страны) практически строят социализм и добились успехов, которые вызывали бы зависть в пролетариях всех стран, если бы им делалась хотя десятая доля той рекламы, которая окружает достижения тоталитарных государств. В Англии, где нет резких и заметных сдвигов, имеется налицо огромный рост социального сознания, тот религиозно-моральный капитал жертвенности, готовности к самоограничению, который в любой момент может актуализироваться в давно назревшей перестройке.
   Капиталистические демократии доживают последние дни капитализма. Они чреваты новым социальным строем -- назовём его хотя бы свободным социализмом -- рождение которого, к сожалению, замедлено военной тревогой, застигнуто войной в разных фазах для разных стран, и резко оборвано. Страны тоталитарные уже разрешились от бремени мертворожденным младенцем. Младенец, к сожалению, не совсем мёртвый: он живёт и может чахнуть долго, но это дитя должно приводить в ужас всех чаявших и чающих новой жизни. Вот почему неверно противополагать тоталитарный социализм демократическому капитализму. Демократия несёт в себе не только капиталистическое прошлое, но и подлинное, т. е. свободное социалистическое будущее, убитое до рождения и безнадёжно в тоталитарном рабстве.
   

3

   Капитализм демократий имеет ещё другой аспект: интернациональный. Эти богатые страны старой культуры оказываются лучше других наделёнными колониальными территориями. Вполне естественно, что, ранее других вступив на путь колониальной политики, они более других преуспели в разделе мира. В конце XIX столетия этот раздел, в основных чертах, уже завершился. Для поздно пришедших, Германии, Италии, остались кости, в виде клочков африканских пустынь. Но опоздавшие на пир обладают большим аппетитом, мощным "динамизмом", который экономически поддерживается быстрым ростом индустрии и её борьбой за рынки сырья и сбыта. В этом, несомненно, заключается, один (но не главный) из нервов мировой войны, выступавший ещё сильнее в войну 1914-18 годов. На языке нацизма и фашизма это называется борьбой "пролетарских народов" против либеральных плутократий. Лозунг очень заразительный, действующий на многих. Здесь нападающие становятся в позу борцов за право: захватнические войны принимают вид революционной борьбы бедных против богатых.
   Правда, эта бедность очень относительная. В Германии, например, заработная плата рабочего была лишь немногим ниже, чем во Франции; более скудное, или менее обильное питание возмещалось техническим комфортом в жизненной обстановке. Роскошь общественных зданий в Германии и новой Италии, огромные затраты на оборудование промышленности поражают по сравнению с суровой бережливостью, отказом себе даже в необходимом, какие мы видим в послевоенной Франции. С другой стороны, этот тоталитарный пролетарий оказывается вооружённым до зубов солдатом со всеми традициями юнкерского класса, и мнимая антитеза бедного и богатого перекидывается в другую: Рим и Карфаген, "булат и злато". "Все возьму" противопоставляется "все куплю". То, что остаётся реальным в этой антитезе, это противостояние двух империализмов: старого, уже насытившегося, и нового, стремящегося к добыче.
   Но сказать это, значит ещё сказать очень мало.
   За четыреста лет колониальной политики европейский империализм (западный) радикально переродился. Некогда Кортес истреблял сотнями тысяч всех ацтеков в только что открытой Америке. Потом, в течение столетий, торговали рабами, как скотом. И сейчас отношение европейцев к туземцам в колониях далеко не идиллия. Но рабства уже нет. И, главное, за последние десятилетия выросло сознание, что колонии оправдываются не эксплуатацией их, а культурным воспитанием. Уже понимают, что эти владения исторически временны, до совершеннолетия отсталых народов. В сущности, система мандатов, временных управлений, выражает точно нравственное отношение западного человека к его цветным подданным (или согражданам). На наших глазах, в несколько лет, произошла совершенная революция в отношениях между белой и цветными расами. Уже цветные сидят в Лиге Наций, цветные имеют свою интеллигенцию, цветные умеют обращаться с оружием. Их равноправие там, где оно ещё не достигнуто, вопрос немногих лет.
   Былые империи перерождаются в союзы народов. Англия указывает для всех направление пути. Свою империю она создавала правдами и неправдами, как и все. Но за последние полвека её "доминионы", владения, населённые англосаксами, превратились в самостоятельные государства. Почти на днях Англия признала независимость Ирландии (чуждая, враждебная народность), Египта и приступила к самоуправлению Индии. Реформы последних лет в Индии (уже существует индийский парламент, туземные министры и чиновничество) примирили с империей многих из её ожесточённых врагов.
   Не следует, конечно, впадать в идеализацию. Много ещё грехов на совести Европы против её цветных братьев. Но её покаяние несомненно. Несомненны новые тенденции жизни, обещающие близкое решение "колониального вопроса".
   Что же обещает пролетарский передел мира? Об этом мы можем судить и по недавним захватам в Африке и ещё более по средне-европейским подвигам. Если обращают в рабов славян, чего же ожидать для чернокожих? Нельзя игнорировать, конечно, серьёзную экономическую сторону колониальной проблемы: международное распределение сырья. Надеемся, что будущая федеративная Европа найдет соответствующее решение этой проблемы. Но мы должны строго отличать от неё проблему колоний и колониальных империй. Ведь колонии -- прежде всего люди, цветные люди, а не сырьё. И вопрос о судьбе этих людей и их отношений к белой расе должен стоять на первом плане. С беспощадностью, отрешённой от всяких остатков христианской человечности, юнкер-пролетарий грозит истребить целые расы или обратить их в навоз для своей (уже загубленной) культуры. Новейшая система взаимоотношений между "передовыми" и "отсталыми" расами возвращает нас даже не к Римской империи, а к Ассирийской. Восстановлены, кстати, переселения (Вавилонский плен) целых народов. А чем грозит в будущем эта система?
   Если цветные не будут целиком истреблены, в результате колониального перераспределения, а только обращены в рабство, -- какой взрыв ненависти сулит это в близком будущем, и как придётся расплачиваться всей белой расе, в годы её слабости и междуусобий! Уже не наивный дикарь будет стоять перед нею, но дикарь, вооружённый по последнему слову техники и укрепивший свой первобытный "этос" научно-нигилистическим "логосом" белого фашизма.
   Пропасть между социально-политическим строем воюющих народов соответствует не менее глубокой, разделяющей их духовные миры, строй их культуры. Как странно и больно вообразить себе, что ещё четверть века тому назад Европа жила единой и цельной жизнью, в полном общении мысли, искусства, практических идеалов. Вопреки той дичи, которая болтается теперь о "вечной" латинской культуре, "вечном" германизме или славянизме, наша культура была европейской, единой, в которую каждая нация вкладывалась своим особым опытом и творческим даром. Как далеки эти дни!
   Тоталитарная революция вырыла ров между вчерашними братьями. По одну сторону остались народы культурного либерализма, по другую -- принудительного монизма.
   Мир демократии -- это мир почти абсолютной духовной свободы, для мысли, искусства, религии. Блага этой свободы ощущаются каждым из нас, испытавшим, что значит её лишение. Есть одна сфера культуры, которая без неё положительно умирает: это наука. В наши дни научная мысль живет по-настоящему лишь у народов демократии. В несколько меньшей, но всё в большой мере это относится и к литературе, к искусству вообще. Вся культурная жизнь подавлена, извращена или убита в странах тоталитарных. Однако, следует серьёзно считаться с той критикой этой культуры и этой свободы, которая раздаётся из вражеского лагеря, тем более, что эта критика давно уже разделяется мыслящими людьми в странах свободы.
   В двух словах: эта свобода бесцельна, и эта культура не имеет своего центра. Духовное благополучие, уверенность в себе, отличавшие XIX век, потеряны безвозвратно. Уживавшиеся в нём тенденции далеко разошлись и вступили ныне в непримиримое столкновение. Сейчас кажутся немыслимы ни общая религия, ни общая философия, ни даже общие основы научного знания. Стиль в искусстве утерян ещё ранее, чем в науке. При таких условиях культура всё более разбивается на отдельные секты, научные, художественные, религиозные, почти закрытые для взаимообщения. Возрождение церковного христианства происходит одновременно с возрастанием атеизма и антирелигиозной борьбы. Всевозможные мистические течения, оккультные школы и просто грубейшие суеверия возрождаются параллельно с успехами материализма в сознании народных масс. Более, чем когда-либо, западная культура напоминает вавилонское смешение языков. Находятся люди, которые готовы принципиально утверждать это смешение, как духовную основу демократии. Они называют его релятивизмом. Справедливая мысль о релятивизме (нейтральности) государства переносится в сферу самой духовной культуры, которая разрушается ею без остатка. Если бы такое умонастроение стало господствующим, это свидетельствовало бы о безнадёжности болезни, об истощении творческих сил. На самом деле, релятивизм -- это уходящая, изжитая установка. Наш мир жаждет цельности, жаждет истины. Он вступил в полосу духовного брожения, и не успокоится, пока не обретёт объединяющего начала жизни. Борьба за догмат более характерна для всех -- даже безрелигиозных -- течений современности, чем классический адогматизм конца прошлого века. Это особенно бросается в глаза при сравнении молодых поколений со стариками. Нет, культура Запада не умирает от атонии подобно римской. Творческих сил ещё достаточно. Им не хватает лишь ориентировки, "общей меры", т. е. условий культурного общения.
   Духовный мир фашизма-нацизма-коммунизма есть прямой ответ на вопрошание гуманистической свободы. Ложный ответ, но это ответ. Это значит, что фашизм прямо порождён недугом гуманизма. Он хочет быть его исцелением, но на деле является последней, смертельной фазой болезни.
   Фашизм отвечает на потребность в едином центре жизни. Но, бессильный найти этот центр, достаточно глубокий, чтобы примирить противоречия нашей сложной культуры, фашизм берёт первую попавшуюся идею или идейку, часто уже выброшенную в мусорный ящик истории, чтобы сделать из неё духовный стержень жизни. Чем уже, беднее идейка (класс, раса), тем насильственнее построение. Чтобы достигнуть цельности, приходится удалять огромные пласты культуры, в ней не вмещающиеся. Действительность говорит нам, что и в Германии, и в России эти обречённые и хирургически удаляемые элементы количественно превосходят то, что сохраняется для новой постройки. И в то же время истребляемое принадлежит к лучшему и к ценнейшему, сохраняется часто последняя дрянь. Почему именно дрянь, станет понятным, если вспомнить, что в этих странах культура определяется потребностями низов, уже развращённых и обездушенных развитием капитализма и ещё не приобщившихся к высокой, хотя бы буржуазной культуре. Из этих подонков выходят и сами обожествляемые вожди. Не удивительно, что в результате "строительств" новых культур ампутируются не только члены старых, но и самые головы. Другими словами, совершается духовно-культурное самоубийство. В России убита русская культура, в Германии -- немецкая, в Италии, хотя и в меньшей мере, убивается культура итальянская.
   Некоторое время мы могли обманываться, думая, что новые культурные формы идут на смену старых. Никакая культура не может взойти на таких дрожжах. Исчезновение остальных элементов её, пощажённых хирургом-коновалом (техника, естествознание), вопрос времени. Если в мире уцелеют одни тоталитарные общества, всеобщая варваризация станет неизбежной. И пусть не ссылаются на примеры Византии, Китая, Египта и других тоталитарных культур древности. Те великие культуры расцвели на органической и глубокой цельности, данной в народной религии, в естественно выросшем миросозерцании. На суррогатах, на эрзацах не взрастить ни цельности, ни жизни. Строение новой тоталитарности насквозь механично. Здесь направляющие идеи выделываются в партийных комитетах и осуществляются методами полиции. Насилие нередко бывало в истории повивальной бабкой (по Марксу); никогда оно не заменяло творческого зачатия. Без отца, без матери, в реторте создаётся гомункул, который чахнет несколько лет (подобно куриному сердцу в лаборатории), и умирает.
   

5

   С темой духовной культуры тесно связан вопрос о христианстве. В какой мере демократии защищают христианство или имеют право именовать свою культуру христианской? Христианство гонимо в тоталитарном строе, который хочет вытеснить его своей, наспех сфабрикованной государственной религией. Это бесспорно. В Италии, после первого столкновения с церковью, Муссолини занял утилитарно-покровительственную позицию по отношению к ней. Он хочет сделать Римскую церковь (которая, по его словам, спасла мир от "еврейского христианства") орудием своей диктатуры, и худшие элементы католичества идут ему навстречу. Духовно и в Италии между христианством и фашистской религией государства нет ничего общего.
   Ну, а демократии? Характеризуя их культуру, как вавилонское смешение, не выносим ли мы им, с точки зрения христианства, самого жёстокого приговора? Отношение западного культурного мира к христианству весьма сложно.
   Если говорить о мнениях и убеждениях большинства, то окажется, пожалуй, что христиане везде составляют меньшинство в современном мире. Но религиозное влияние не исчерпывается конфессиональной принадлежностью и сознательной верой. Не подлежит никакому сомнению, что нравственные понятия и основные жизненные идеи большинства неверующих и даже враждебных христианству людей -- христианского происхождения. Сюда относится прежде всего уважение к личности и её достоинству, сострадание к человеку и идеал вселенского общения. Ницше был прав, как прав и Гитлер, объединяя в своей ненависти христианство и этику демократии. Отсюда встреча Рузвельта и папы Пия XII в одинаковой оценке состояния мира, к которой присоединяется и Даладье, наследник "лаической" традиции левой Франции.
   Второе, о чём у нас обыкновенно забывают или чего не знают, что сравнительная сила христианской традиции, даже в конфессиально-церковной форме, в протестантских и англосаксонских странах. Забывают о том, что Гладстон был прежде всего теологом, и что эта традиция не совсем умерла в английской общественной жизни, где многие из вождей рабочей партии вышли из протестантских проповедников. Рузвельт -- сознательный и истинный христианин, как и лорд Галифакс. Демократические учреждения и идеалы, как их понимает англосаксонский мир в значительной мере являются созданием христианского разума и совести.
   И, наконец, третье. В хаосе современных течений, оспаривающих влияние на духовную жизнь, и притом не как доживающая почтенная традиция, а как динамическая сила, современнейшая среди современных, всё явственнее выступает христианство. Его влияние всё возрастает, как на молодёжь, рабочую и студенческую, так и на культурную элиту. Никогда ещё, за два последних столетия, католическая интеллигенция не определяла в такой мере культурной жизни Франции, как в наши дни. И это возрождение христианства не имеет ничего общего с реакцией. Конечно, традиционалисты ещё преобладают во всех исповеданиях. Но культурное водительство принадлежит не им. Христианская элита, как и христианская молодёжь, выступают не во имя сохранения, но во имя строительства нового мира и притом на основах одинаково далёких от духовно-буржуазной анархии и от фашистского тоталитаризма. Скажу более. Ненависть к тоталитаризму, как и всякие другие ненависти, разделяются очень широкими и самыми различными общественными кругами. Но в положительном, творческом преодолении тоталитаризма христианским силам принадлежит первое место. В этом главное основание для надежд на благополучный исход духовного и социального кризиса демократии.
   

6

   Для огромного большинства демократов и социалистов тоталитаризм есть воплощённая реакция: он отрицает все предпосылки, которыми жила революционная мысль XIX века. Сам тоталитаризм однако именует себя революционной силой. Во всех странах он пришёл к власти путём революции, и лозунги, которыми он вёл за собой массы, обещали революционную ломку и строительство новой жизни. Для коммунизма это самоочевидно. Его происхождение из левого крыла социализма настолько памятно, что до сих пор многие отказываются видеть за революционной маской его подлинное лицо. Но столь же несомненна революционная искренность Гитлера: он строит новый мир, а не поддерживает старый. Столпы этого мира, монархисты, клерикалы, ему ненавистны почти так же, как и либерально-еврейская интеллигенция.
   Идеологи тоталитаризма любят противопоставлять свои народы как передовые, полные сил и энергии, консервативным и одряхлевшим обществам демократий. Для них демократия -- старый порядок, против которого они, новые революционеры, повели борьбу не на жизнь, а на смерть.
   Какая доля правды заключается в этом самосознании?
   Думается, в историко-эволюционном ряду тоталитаризм, действительно, опережает демократию. Он впереди, а не позади её, в чисто исторической последовательности. Он из неё вырастает, её недугами питается, ей идёт на смену. Но, сменяя её, он резко обрывает всю линию её развития за последние века.
   Если рассматривать эволюцию нашей эпохи, как прямолинейное движение, по типу старого "прогресса", то тоталитаризм -- это обогнавшая нас тройка по дороге, ведущей прямиком на край пропасти. Он уже свалился в неё, а мы лишь к ней приближаемся. В такой передовитости нет ничего ценного.
   В эпоху, когда культура склоняется к упадку, всё более передовое, более юное ближе к варварству и гибели. Если смотреть на нашу культуру, как на изжившую себя (глазами Шпенглера), то прогресс окажется ценностно-обратным, и консерватизм тогда -- единственно-возможная культурная и нравственная позиция: защита святыни, хотя бы безнадёжная.
   На самом деле, как мы уже видели, о прямолинейности движения не приходится говорить. Европейское общество живёт в борении, в сложном взаимодействии сил. Одно умирает, другое рождается. Если взять упадочную линию, столь явно обозначившуюся, бросающуюся в глаза со времён последней войны, то эта линия прямым путём идёт к тоталитаризму. Здесь нас поджидают коммунисты и кагуляры разных мастей, как мнимые строители и реальные могильщики. Наша надежда в том, что, помимо одной, пускай, столбовой дороги, ведущей в пропасть, есть и другие пути, скрытые среди травы и камней, расчистить которые и даже разглядеть -- нелёгкий труд.
   Возвращаясь к динамизму тоталитарных народов, чаще всего мы видим, что этот взрыв разрушительных энергий оказывается пароксизмом болезни, подобно жару и бреду сыпнотифозного. Быть может, это последняя вспышка жизненных сил перед концом, подобно вспыхнувшему пламени догорающей свечи. Три великих тоталитарных народа находятся не в одинаковых условиях по отношению к культурно-творческим силам. Россия переживала перед революцией творческий подъём, но подъём во многом нездоровый: во всяком случае, эти творческие энергии радикально пресечены революцией, которая питается из совершенно другого источника: из нигилизма народных масс. Германия до великой войны несла на своих плечах огромную культурную тяжесть, превышающую ношу любой другой страны. её поражение подкосило веру в себя и иссушило источники творческих сил. Нацистская революция была революцией бессилия и отчаяния; её горячечный характер всего резче выражен. Наконец, в Италии и культурный динамизм до войны и революционный жар менее значительны, хотя и несомненны.
   В действительности, то, что объединяет три великих и несчастных народа, это катастрофа объективных или субъективных (Италия) поражений. Они не вынесли напряжения и разочарования войны, -- не вынесли, и сломились. Отчаяние сделало их восприимчивыми к самоубийственным ядам культуры, которые могли сойти за её последние слова. Отсюда кажущийся модернизм их. Подлинно новое слово ими не сказано. Оно ещё дремлет, -- но не там, а в лоне демократий, с трудом различимое в хаосе противоречивых звуков.
   

* * *

   Вот грубая схема мировой ситуации, духовно-политическая карта воюющей Европы, по степени огрубления похожая на печатающиеся в газетах картографические клише. Я не стремился к бесстрастной объективности. В настоящий момент высказывание само есть акт борьбы. Мы должны оборонять линию фронта, за которой находится все то, ради чего ещё стоит жить. Наносить удары врагу в таких условиях -- и необходимость, и радость. Я хотел лишь нащупать не слабые, а сильные места для удара и не бить холостыми зарядами. Конечно, возмутительная краткость этих строк создаёт мнимое впечатление лёгкости и обороны, и нападения. В действительности, даже духовная борьба гораздо тяжелее, чем это может показаться. Я умышленно выпустил для нас, русских, самую главную трудность в борьбе: особенности духовного и военного положения России. Как бы мы ни болели за Россию, то, что решается сейчас в мире, по своему значению и своим последствиям далеко превосходит собою важность того, что может случиться с одним народом, даже если это наш народ. Спасение или гибель сейчас возможны для всех, а не в одиночку. Россия спасётся, если спасётся культурное человечество.
   Что ожидает нас всех в случае победы тоталитарных сил, это ясно, хотя и трудно вообразимо. Это конец всего. Фашистско-коммунистическая революция повсеместно в Европе и медленное умирание в бесчеловечной деспотии. Победа демократии сама по себе не решает никаких проблем, приведших к войне и революции, но она означает возможность их решения. Не спасение, а шанс на спасение. Решает -- в той мере, в какой спасение зависит от человека, -- духовное напряжение, сосредоточенность "доброй воли". Демократии не святые, а очень грешные. Но они несут в себе, как беременная женщина, новую жизнь. Поэтому их собственная жизнь священна.
   В этой борьбе по существу не может быть нейтральных -- разве только не решившие, не нашедшие себя. По существу не может быть и половинчатого исхода. Слишком велико противостояние духовных миров, которые стоят за линиями фронта. И ещё: так как война ведётся не за интересы, а за святыни (война за веру), то в ней не может быть и тыла. Исход зависит от сознания, от разума и воли каждого из нас. Миллионы человеческих воль вступили в борьбу -- не друг с другом, а против враждебного образа мира. В такой войне, при всём значении техники и числа, лишь духовно сильнейшему принадлежит победа.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru