Lib.ru/Классика: Феоктистов Евгений Михайлович. Интимная переписка последнего короля Польского

ИНТИМНАЯ ПЕРЕПИСКА ПОСЛѢДНЯГО КОРОЛЯ ПОЛЬСКАГО.

Correspondance inédite du roi Stanislas-Auguste Poniatowski et de Madame Geoffrin (1764--1777), précédée d'une étude sur Stani slae-Auguste et Madame Geoffrin et accompagnée des nombreuses notes par Charles de Mouÿ. Paris, 1875.

Станиславъ-Августъ, послѣдній король польскій, принадлежитъ къ числу тѣхъ глубоко-несчастныхъ историческихъ личностей на долю которыхъ выпало нести бремя отвѣтственной власти среди обстоятельствъ роковымъ образомъ ниспровергавшихъ всѣ ихъ планы и начинанія. На этихъ личностяхъ лежитъ печать трагизма. Обыкновенно надѣленныя прекрасными свойствами ума и характера, лично достойныя и одушевленныя наилучшими намѣреніями, онѣ оказываются совершенно безсильными для борьбы съ неотразимымъ ходомъ вещей, и подпадая давленію обстоятельствъ, стяжаютъ ненависть и клевету современниковъ и ближайшаго потомства. Достоинства которыя составили бы ихъ славу въ болѣе спокойное время, становятся ихъ недостатками, ихъ злополучіемъ, въ желѣзную эпоху, куда ихъ бросилъ капризъ исторіи. Жертвы собственнаго несоотвѣтствія съ духомъ и условіями вѣка, они погибаютъ подъ тяжестью непосильнаго бремени, не имѣя другаго утѣшенія кромѣ сознанія своего безсилія предъ неотразимымъ движеніемъ событій.

Станиславъ Понятовскій принадлежитъ къ числу такихъ личностей, и исторія обязана отнестись къ нему съ особенною осмотрительностью. Не можетъ быть сомнѣнія въ томъ что по своимъ личнымъ качествамъ это былъ человѣкъ имѣющій право на уваженіе и симпатію. Образованность, искреннее и глубокое увлеченіе интересами науки и искусства, обаятельное обращеніе со всѣми, природная доброта, честность и великодушіе, безкорыстный патріотизмъ и желаніе истиннаго блага своему народу -- все это ставитъ его довольно высоко среди политическихъ людей XVIII вѣка. Но качества эти скорѣе служили ему во вредъ, чѣмъ въ пользу, среди тяжелыхъ условій окружавшихъ его жизнь и дѣятельность. Судьба поставила его между двумя глубокими политическими умами, съ которыми ему суждено было постоянно бороться вслѣдствіе столкновенія національныхъ и государственныхъ интересовъ -- бороться безъ надежды на у спѣхъ, съ полнымъ почти сознаніемъ недостаточности своихъ силъ. Ни средства его страны, ни личныя политическія способности его не могли, конечно, противопоставить оплота дальновиднымъ и настойчивымъ планамъ Екатерины И или искуснымъ интригамъ и притязаніямъ Фридриха Великаго; притомъ нигдѣ вокругъ себя онъ не находилъ поддержки, и во все время царствованія ему приходилось постоянно выбирать между внутреннею анархіей и внѣшнимъ вмѣшательствомъ. Обстоятельства сложились такимъ образомъ что неустройства страны питали притязанія сосѣдей, а могущество послѣднихъ, въ свою очередь, давало опору внутреннимъ замѣшательствамъ. Поставленный между этими двумя опасностями, Станиславъ-Августъ не избѣгъ ни одной изъ нихъ: безпорядки въ государствѣ дошли при немъ до крайнихъ предѣловъ, до хроническаго междуусобія, значеніе королевской власти упало окончательно, и лишенный почти всѣхъ прерогативъ своихъ, король осужденъ былъ видѣть какъ провинціи Рѣчи Посполитой одна за другой отходили къ сосѣднимъ державамъ, пока наконецъ не изчезло самое имя королевства Польскаго.

Въ этой жизни, поставленной среди такихъ роковыхъ условій, есть извѣстный внутренній интересъ, помимо внѣшняго историческаго. Книга заглавіе которой мы выписали, способна возбудить болѣе чѣмъ простое любопытство. Въ ней собрана неизданная переписка Станислава-Августа съ гжей Жоффренъ, въ теченіе первой половины его царствованія, наиболѣе богатой событіями и треволненіями. Взаимныя отношенія обоихъ переписывавшихся лицъ, основанныя на самой искренней дружбѣ, сообщили перепискѣ тотъ интимный и откровенный характеръ, который особенно дорогъ въ этихъ случаяхъ. Независимое положеніе гжи Жоффренъ было причиной что Станиславъ-Августъ бесѣдовалъ съ ней совершенно свободно, не скрывая мы своихъ мыслей, ни чувствъ, ни откошеній къ лицамъ съ которыми онъ входилъ въ соприкосновеніе. Увѣренный въ ея нелицемѣрномъ сочувствіи, онъ не считалъ нужнымъ таить отъ нея того глубокаго скорбнаго отчаянія, которое съ теченіемъ времени все болѣе овладѣвало имъ и заставляло много разъ повторять: "счастливы мертвые!" Личность гжи Жоффренъ, въ свою очередь, представляетъ не мало интереса. Это одна изъ тѣхъ составившихъ себѣ историческое имя женщинъ XVIII вѣка, которыя, не отличаясь ни особенно блестящимъ умомъ, ни выходящими изъ ряду личными дарованіями, тѣмъ не менѣе являются не иначе какъ въ центрѣ литературнаго и политическаго движенія, отражая лучи яркихъ созвѣздій около нихъ группировавшихся. Салонъ гжи Жоффренъ въ Парижѣ долгое время былъ любимымъ мѣстомъ rendez-vous всего что столица Франціи имѣла наиболѣе блестящаго въ наукѣ, въ литературѣ, въ искусствѣ, въ обществѣ. Самые умные, просвѣщенные и талантливые люди охотно посѣщали вечера въ домѣ этой женщины, которой тогда было уже за пятьдесятъ лѣтъ, которая, никогда не блистала красотой, которая не могла гордиться происхожденіемъ, которая, наконецъ, получила образованіе до того ограниченное что писала со страшными орѳографическими ошибками. Чтобы быть при этихъ условіяхъ душой лучшаго парижскаго общества и предметомъ заискивающаго вниманія европейскихъ дворовъ, надо было быть женщиной необыкновенной. Пользуясь свѣдѣніями какія находятся въ изданіи г. Муи, мы попытаемся представить характеристику этой замѣчательной личности, прежде чѣмъ перейти къ обзору переписки ея съ послѣднимъ Польскимъ королемъ.

Происхожденіе и общественное положеніе гжи Жоффренъ были какъ нельзя болѣе скромныя. Она была дочь придворнаго лакея, и на пятнадцатилѣтнемъ возрастѣ вышла замужъ за фабриканта зеркалъ, человѣка очень богатаго, но безобразнаго и совершенно ничтожнаго. Онъ былъ не только необразованъ, во почти безграмотенъ; единственнымъ развлеченіемъ его было играть на трубѣ. О немъ разказывали что взявъ однажды въ руки квиту напечатанную въ два столбца, одъ сталъ читать ее во всю ширину страницы и пришелъ въ искреннее негодованіе отъ выходившей при такомъ чтеніи безсмыслицы. Въ салонѣ своей жены онъ занималъ" конечно, самое незначительное мѣсто и находилъ ея вкусы и ея общество въ высшей степени странными. Разказываютъ что одинъ изъ друзей гжи Жоффренъ, вернувшись въ Парикъ послѣ долгаго отсутствія, между прочимъ спросилъ ее: А что сталось съ тѣмъ господиномъ который всегда садился на концѣ стола и никогда никому не говорилъ ни слова?" -- "Я знаю о комъ вы. говорите, отвѣтила равнодушно хозяйка -- онъ умеръ".-- "Въ самомъ дѣлѣ? а кто онъ былъ?"-- "Мой мужъ." Равнодушіе это не покажется удивительнымъ, если принять въ соображеніе крайнее несходство во вкусахъ и въ развитіи мужа и жены; имѣя съ своимъ мужемъ такъ мало общаго, гжа Жоффренъ ограничивалась строгимъ исполненіемъ долга, и безупречность ея жизни стояла выше всякихъ подозрѣній.

Проведя большую часть жизни въ кругу ученыхъ, литераторовъ и художниковъ, гжа Жоффренъ сама имѣла крайне ограниченное образованіе. Она ровно ничему не училась, и если обнаруживала кое-какія понятія о предметахъ политики и исторіи, то эти понятія были пріобрѣтены ею мало-по-малу, вслѣдствіе постояннаго общенія съ образованными людьми, безъ всякаго участія школы или домашняго воспитанія. Бабушка ея едва умѣла читать, и ничему другому не выучила внучку. Письма ея, которыми дорожили даже вѣнценосные современники, отличались самымъ неправильнымъ языкомъ, отвратительнымъ почеркомъ и орѳографіей способной привесть въ отчаяніе. Къ книгѣ которой мы пользуемся, приложено fac-similé одного ея письма; по этому обращику можно заключить что Mme Жоффренъ была знакома съ грамматикой вѣроятно не болѣе своей кухарки. Повидимому она не замѣчала большаго неудобства въ этой крайней недостаточности образованія, утѣшалась примѣромъ своей бабушки, отличавшейся при такомъ же невѣжествѣ замѣчательнымъ здравымъ смысломъ. Въ одномъ письмѣ къ императрицѣ Екатеринѣ II она говоритъ между прочимъ: "Моя бабушка училась очень немногому; но она имѣла умъ такой просвѣщенный, здравый, дѣятельный что онъ никогда не покидалъ ея и замѣнялъ ей знаніе. Она такъ пріятно говорила о томъ чего не знала что никто не желалъ бы чтобъ она знала больше; и когда невѣжество ея становилось слишкомъ замѣтно, она выпутывалась шутками, побивавшими педантовъ, которые думали ее унизить. Она была такъ довольна своей долей что считала знаніе вещью совершенно безполезною для женщины. Она говорила: я такъ хорошо безъ него обхожусь что никогда не чувствовала въ немъ нужды." Руководясь такимъ взглядомъ, бабушка ничему не учила внучку, чтобы не тратить попусту время. Въ виду такого оригинальнаго воспитанія и ранняго замужества съ человѣкомъ крайне тупымъ и невѣжественнымъ, трудно становится понять, откуда взялась у гжи Жоффренъ эта страсть къ интеллигентному обществу и къ интересамъ литературнымъ и художественнымъ, благодаря которой она сдѣлалась знаменитостью наряду съ госпожами Дюдефанъ и Леспинасъ.

Надо замѣтить что никто не умѣлъ лучше и легче гжи Жоффренъ нести бремя своей необразованности въ избранномъ кругу среди котораго она постоянно вращалась. Она была истиннымъ и неизмѣннымъ другомъ умныхъ и талантливыхъ людей, всегда съ самою искреннею готовностью стремившихся въ ея гостиную. По выраженію Сенъ-Бёва, салонъ ея былъ "цѣлое учрежденіе" въ Парижѣ XVIII вѣка. Вся интеллигенція всемірной столицы сходилась тамъ по нѣскольку разъ въ недѣлю. По понедѣльникамъ туда являлись знаменитѣйшіе художники -- Бушардонъ, Лагрене, Ванло, Лемуанъ, Верне, графъ Келюсъ; по средамъ собирались преимущественно литераторы -- Вольтеръ, Монтескьё, аббатъ Сенъ-Пьеръ, Дидро, Даламберъ, Гельвеціусъ, Гольбахъ, Гриммъ, Мармонтель, англійскія знаменитости, каковы Юмъ, Гиббонъ, Горасъ Вальлоль, лордъ Шельбёрнъ, лордъ Стенли и наконецъ множество польскихъ литераторовъ и вельможъ, для которыхъ домъ гжи Жоффренъ, по ея связямъ со Станиславомъ-Августомъ, былъ всегда совершенно роднымъ домомъ. Здѣсь упомянуты только нѣкоторыя болѣе громкія имена; но можно сказать безъ преувеличенія что все что только было въ Парижѣ выдающагося по таланту, по уму, по знатности рода и по высокому общественному положенію, стремилось въ салонъ дочери придворнаго лакея и жены фабриканта. Быть принятымъ у гжи Жоффренъ уже составляло репутацію. Аристократія рода и аристократія таланта сходились здѣсь яйцомъ къ лицу, и никто лучше г Au Жоффренъ не умѣлъ поддержать взаимныхъ симпатій между ними. Молодыя свѣтскія дамы и дѣвушки находили также особенную прелесть въ этихъ собраніяхъ. Извѣстность ихъ простиралась гораздо далѣе предѣловъ Франціи; иностранцы, пріѣзжая въ Парикъ, добивались чести проникнуть къ гжѣ Жоффренъ, посланники считали долгомъ представиться ей; европейскіе дворы прислушивались къ тому что у нея говорилось и считали ея общество высшимъ ареопагомъ въ вопросахъ литературныхъ и художественныхъ. Когда гжа Жоффренъ, возвращаясь изъ предпринятой ею поѣздки въ Варшаву, пріѣхала въ Вѣну, императрица Марія-Терезія доставила себѣ удовольствіе нѣсколькихъ свиданій съ нею; императоръ и графъ Кауницъ встрѣтили ее съ такимъ почетомъ съ какимъ принимаютъ владѣтельныхъ особъ. Императрица Екатерина дорожила перепиской съ ней; король Польскій считалъ за честь называть себя ея сыномъ; нѣмецкіе принцы поклонялись ей.

Какимъ образомъ пріобрѣла гжа Жоффренъ это высокое положеніе, на которое повидимому не имѣла никакихъ правъ вы по происхожденію, ни по образованію, ни по внѣшнимъ личнымъ качествамъ?

Приходится искать разгадки ни въ чемъ другомъ, какъ въ неотразимомъ очарованіи ея характера, въ ея неисчерпаемой добротѣ, въ прямодушіи и искренности которыя она вносила въ свои отношенія къ людямъ, въ необычайной женственности ея натуры и въ здравомысліи ея ума. Въ замѣнъ недостававшаго ей образованія, она въ высокой степени обладала знаніемъ жизни и искусствомъ устраивать свои дѣла такимъ образомъ чтобы создавая собственное счастье, дѣлать себя пріятною другимъ. Въ свою долгую жизнь она никогда ни съ кѣмъ не разсорилась, никогда не оскорбила ни одного самолюбія и никогда не была жертвой вошедшей въ пословицу раздражительности литературныхъ людей. Ея обращеніе съ ними отличалось обезоруживающею благожелательностью: тогда какъ скептическій и тщеславный умъ гжи Дюдефанъ заставлялъ ее относиться нѣсколько свысока къ покровительствуемымъ ею писателямъ и артистамъ, гжа Жоффренъ дѣлалась ихъ истиннымъ другомъ, повѣреннымъ ихъ мыслей и плановъ, входила въ ихъ частные интересы, помогала имъ въ случаѣ нужды, собирала пожертвованія на литературныя предпріятія, обнаруживала къ нимъ материнскую нѣжность, благодушно журила ихъ въ случаѣ надобности, щадила ихъ самолюбіе и умѣла съ величайшимъ искусствомъ избѣгать всего что могло оскорбить ихъ. При своемъ недостаточномъ образованіи, она удивительно умѣла входить въ самыя интимныя подробности творческаго труда, и ей были понятны всѣ движенія артистической щепетильности, авторскаго самолюбія и художническихъ капризовъ. Для примѣра можно указать на слѣдующій случай. Станиславъ-Августъ заказалъ при ея посредствѣ французскимъ художникамъ нѣсколько большихъ историческихъ картинъ для своего дворца, и просилъ ее достать у нихъ для предварительнаго просмотра эскизы будущихъ работъ. Гжа Жоффренъ съ изумительнымъ тактомъ татчасъ поняла что художникамъ можетъ не понравиться это требованіе, и постаралась отклонить отъ него короля. "Этихъ двухъ артистовъ -- писала она ему о Буше и Віанѣ -- я люблю и уважаю отъ всего сердца, столько же за честность души, сколько за талантъ. Я умоляю ваше величество не требовать отъ нихъ высылки чертежей: надо предоставить свободу ихъ воображенію; если они будутъ принуждены въ точности слѣдовать высланному эскизу, имъ будетъ казаться что они дѣлаютъ копію." При такомъ тонкомъ пониманіи условій художественнаго труда, покровительство которое оказывала артистамъ гжа Жоффренъ было полно нѣжной заботливости объ ихъ интересахъ и ихъ достоинствѣ, и очаровывало всѣхъ, никого не раздражая и не унижая. Въ ней нельзя было не оцѣнить также неизмѣннаго такта, съ которымъ она старалась никогда не выступать впередъ между своими гостями, никогда не бралась руководить бесѣдой, не спѣшила съ своими сужденіями и впечатлѣніями. Тщеславіе было совершенно чуждо ея натурѣ. Она заботилась только о томъ чтобъ искуснѣе выдвинуть остроуміе и таланты своихъ друзей и доставить каждому поводъ говорить о томъ что наиболѣе его интересовало. Издатель книги которою мы пользуемся сравниваетъ ее съ дирижеромъ оркестра умѣющимъ извлечь изъ каждаго инструмента его лучшіе звуки. Сенъ-Безъ разказываетъ что когда однажды аббатъ Сенъ-Піерръ, человѣкъ очень достойный, во нѣсколько скучный, обнаружилъ намѣреніе расположиться у лея на цѣлый вечеръ, она сперва пришла въ весьма понятный ужасъ, но тутъ же, вдохновись своимъ отчаяннымъ положеніемъ, сумѣла взяться за аббата такъ что сдѣлала его очень занимательнымъ для всѣхъ остальныхъ гостей, къ величайшему удивленію самого аббата. Когда, прощаясь, хозяйка сказала ему любезность насчетъ увлекательности его разказовъ -- послужилъ только инструментомъ на которомъ вы отлично сыграли", возразилъ почтенный священникъ. Чуждая всякаго желанія рисоваться и первенствовать въ обществѣ, гжа Жоффренъ первая смущалась если иностранцы или люди ее знавшіе, введенные въ заблужденіе ея репутаціей, обращались къ ней какъ къ литературному авторитету. Одинъ Италіянецъ, поднося ей свое произведеніе, распространился о томъ какъ дорожитъ онъ ея мнѣніемъ; гжа Жоффренъ отвѣтила ему съ видомъ величайшаго удивленія: "Но я вовсе не ученая женщина, вовсе не знаменитость, мое мнѣніе ничего не значитъ, и я не знаю по-италіянски." Авторъ продолжалъ настаивать, но хозяйка прервала его съ ласковымъ нетерпѣніемъ: "Monsieur, я даже безграмотна."

Кромѣ этихъ лривлекаггельныхъ качествъ натуры, избранный кружокъ собиравшійся у гжи Жоффренъ цѣнилъ ея необыкновенно вѣрный и правдивый здравый смыслъ. Чувство мѣры и правды преобладало въ ней. Всякое преувеличеніе въ модахъ, въ украшеніяхъ, въ рѣчахъ -- говорилъ о ней одинъ Англичанинъ -- оскорбляло ее какъ фальшивый звукъ оскорбляетъ вѣрное ухо. Горасъ Вальполь писалъ о ней: "Первый разъ какъ увижу ее, я окажу ей: Здравый Смыслъ, присядь со мной; я до сихъ поръ думалъ такъ-то и такъ-то; неправда ли, какъ это нелѣпо?" Сама проникнутая чувствомъ мѣры, она цѣнила его въ другихъ и терпѣть не могла преувеличенныхъ, страстныхъ и рѣзкихъ сужденій; вѣроятно этимъ объясняется строгій отзывъ ея о Вольтерѣ который мы находимъ въ одномъ письмѣ ея къ Станиславу-Августу. Горячія головы и рѣзкіе языки не пользовались ея расположеніемъ и исключались изъ ея общества; она имѣла неизмѣнную привычку прекращать всякій разговоръ становившійся черезчуръ оживленнымъ, и ея гости должны были обходить всѣ острыя темы способныя возбуждать страсти. Политическіе люди, посѣщавшіе ея салонъ, не осмѣливались говорить тамъ о политикѣ, энциклопедисты оказывались нѣмы по вопросамъ религіи и церкви. Одинъ изъ ея друзей, Гриммъ, писалъ полушутя полусеріозно что въ ея гостиной нельзя говорить "ни о дѣлахъ внутреннихъ, ни о дѣлахъ внѣшнихъ, ни о городскихъ, ни о дѣлахъ Сѣвера, ни о дѣлахъ Юга, ни о дѣлахъ Востока, ни о дѣлахъ Запада, ни о политикѣ, ни о финансахъ, ни о мирѣ, ни о войнѣ, ни о религіи, ни о правительствѣ, ни о богословіи, ни о метафизикѣ, ни о грамматикѣ, ни о музыкѣ, ни о чемъ бы то ни было." На самомъ же дѣлѣ гости гжи Жоффренъ говорили обо всемъ, но съ извѣстною сдержанностью, отвѣчавшею чувству мѣры которымъ отличалась хозяйка. Въ эпоху когда наиболѣе процвѣталъ ея салонъ, то-есть въ пятидесятыхъ и шестидесятыхъ годахъ прошлаго столѣтія, еще была возможность удерживать этотъ миролюбивый тонъ умѣренности и безстрастія -- нарождавшіяся новыя идеи еще не облеклись въ свои рѣзкія формы и могли быть высказываемы никого не устрашая и не оскорбляя. Но въ семидесятыхъ годахъ многіе изъ обычныхъ гостей гжи Жоффренъ начинали уже тяготиться сдержаннымъ тономъ царствовавшимъ въ ея салонѣ, и предпочитали собираться у барона Гольбаха и у гжи Гельвеціусъ, гдѣ чувствовали себя гораздо свободнѣе. Еслибы гжа Жоффренъ прожила еще десять лѣтъ, замѣчаетъ г. Муи, ея собранія уже не удовлетворяли бы чрезвычайному возбужденію овладѣвшему философами, экономистами и политическими людьми. Предчувствіе бурь уже омрачало горизонтъ, умы искали движенія и шума, и гостиной гжи Жоффренъ предстояло бы опустѣть еслибъ эта женщина не имѣла счастія умереть раньше чѣмъ измѣнился характеръ французскаго общества и парижской жизни.

Сближеніе со Станиславомъ-Августомъ произошло когда гжѣ Жоффренъ было уже за пятьдесятъ лѣтъ. По выраженію г. Муи, она впрочемъ всегда казалась старушкой, до такой степени ея умъ и ея обращеніе носили печать благожелательной и мудрой опытности, благодушія и ясности. Домъ ея былъ устроенъ соотвѣтственно ея мирнымъ вкусамъ: въ немъ дышали мягкимъ и теплымъ воздухомъ, напоминавшимъ нѣсколько тепличную атмосферу, но какъ нельзя лучше подходившимъ ко вкусамъ и привычкамъ литературныхъ людей того времени. "Тогдашніе люди", говоритъ г. Муи, "при всей смѣлости ихъ доктринъ, вовсе не походили на уличныхъ атлетовъ; они не были привычны къ дѣятельности и оставались исключительно мыслителями, писателями и болтунами. Они любили, сидя у камина, спокойно развивать -- кто въ нѣсколько напыщенныхъ фразахъ, кто въ простомъ и ясномъ стилѣ составляющемъ настоящій французскій языкъ -- опасныя системы и скептическія теоріи-долженствовавшія въ послѣдствіи перевернуть міръ; по странной противоположности между (дѣйствіями и причинами, столь страшная политическая и соціальная революція подготовлялась втихомолку, въ тиши кабинетовъ, въ мягкой атмосферѣ гостиныхъ. Странное дѣло! Этотъ мирный домъ гдѣ общество того времени тихо сходилось подъ предсѣдательствомъ старушки, любившей покой и скромную бесѣду, былъ необходимою лабораторіей величайшей нравственной и политической смуты когда-либо потрясавшей міръ."

Предчувствіе этой бури не омрачало гжи Жоффренъ; она не подозрѣвала пожара тлѣвшаго подъ пепломъ ея мирнаго очага. Тогда какъ Mme Танеевъ, отъ которой она наслѣдовала ея литературныхъ друзей -- Фонтенеля и Монтескьё, глядѣла на будущее съ тревогой и почти предсказывала революцію, гжа Жоффренъ не имѣла никакихъ безпокойныхъ предчувствій и не подозрѣвала опаснаго вліянія какое имѣли на общество ея друзья-литераторы. Быть-можетъ это происходило оттого что сама на себѣ она этого вліянія ни мало не ощущала. Вращаясь въ кругу философовъ и скептиковъ, она сохранила неприкосновенными свои религіозныя вѣрованія и хотя не была слишкомъ ревностною католичкой, но охотно соблюдала всѣ церковные обряды и не подавала повода подозрѣвать себя въ скептицизмѣ которымъ были заряжены ея друзья. Религіозность ея впрочемъ была, какъ кажется, не столько дѣломъ убѣжденія сколько результатомъ привычки и врожденнаго уваженія къ преданію. Гжа Жоффревъ и въ своей домашней жизни была рабомъ привычки, преданія, установившагося нравственнаго и матеріальнаго комфорта. Она терпѣть не могла перемѣнъ, потрясеній; придерживалась прошлогоднихъ модъ и кажется заблаговременно усвоила себѣ всѣ привычки и всю обстановку старости чтобы не быть вынужденной мѣнять что-либо въ послѣдствіи.

Характеристика гжи Жоффренъ была бы не полною еслибы мы упустили изъ виду то что было почти главнымъ дѣдомъ ея жизни, что составляло ея счастіе и что вытекало изъ всей ея натуры -- именно ея широкую благотворительность. Здѣсь, какъ и во воемъ, она умѣла украшать каждое свое дѣйствіе деликатностью и тактомъ, въ той же мѣрѣ привлекавшими всеобщія симпатіи какъ и самыя благодѣянія. Одинъ изъ ея біографовъ разказываетъ что часто она нарочно посѣщала знакомыхъ, бѣдность которыхъ ей была извѣстна, чтобы высмотрѣть чего именно имъ недостаетъ въ ихъ скромномъ жилищѣ. Рѣшивъ послать имъ такую-то вещь, она уже не могла успокоиться пока не приводила своего намѣренія въ исполненіе, словно ее тяготилъ личный долгъ. Литературные друзья ея пользовались постоянно ея денежною помощью, нѣкоторые получали отъ нея даже пенсіи; въ числѣ послѣднихъ были Даламбертъ и дѣвица Леспинасъ. Приходя на помощь людямъ самолюбивымъ и раздражительнымъ, она умѣла благотворить щадя самую щепетильную щекотливость. Одинъ изъ ея знакомыхъ, зайдя къ ней въ воскресенье, когда она никого не принимала, засталъ ее за завертываньемъ въ пакетики небольшихъ денежныхъ суммъ; эти пакетики предназначались для темнаго бѣднаго люда. "Я. принудилъ ее признаться", говоритъ заставшій ее за этимъ занятіемъ, "что такое употребленіе воскреснаго уединенія было для нея пріятнѣе чѣмъ вечеръ который она должна была дать на другой день лучшему обществу." Между прочимъ о ней разказывали слѣдующій случай, характеризующій ея великодушную чувствительность: Знаменитый скульпторъ Бушардонъ прислалъ ей двѣ великолѣпныя вазы заказанныя ею для своей гостиной. Когда двое рабочихъ принесли ихъ, крышка на одной оказалась разбитою. Рабочіе сознались что это сдѣлалъ третій ихъ товарищъ, не поспѣвшій явиться вмѣстѣ съ ними, и что хозяинъ тотчасъ его прогонитъ, какъ только узнаетъ о его неосторожности. Они прибавили что несчастный имѣетъ жену и четырехъ дѣтей. Гжа Жоффренъ увѣрила ихъ что она ничего не скажетъ Бушардону, и поручили имъ успокоить своего товарища. Но этого показалось ей недостаточно; ее жучила мысль что рабочій много страдалъ отъ безпокойства, и что она должна вознаградить его. Она позвала одного изъ своихъ слугъ, велѣла ежу сходить къ Бушардону, опросить тамъ такого-то и отдать ему 12 ливровъ, а 3 ливра двумъ его товарищамъ, которые такъ хорошо говорили о немъ. Многіе ли, спрашиваетъ г. Муи, поступили бы такимъ образомъ, въ особенности когда дѣло шло объ артистическомъ произведеніи Бушардона? Разсыпая вокругъ себя благодѣянія, гжа Жоффренъ не любила когда ей что-нибудь дарили. Однажды императрица Екатерина прислала ей мѣха, а императрица Maрія-Терезія фарфоровый сервизъ. "Вотъ, сказала гжа Жоффренъ, прекрасные подарки, достойные обѣихъ императрицъ; но сама я совсѣмъ не достойна ихъ, потому что не ношу мѣховаго платья и никогда не буду пить изъ этого фарфора. Я какъ Лафонтеновскій пѣтухъ, нашедшій жемчужное зерно."

Съ этимъ характеромъ, полнымъ доброты, простодушія и любви, среди этой жизни, наполненной свѣтлыми, мирными, чисто нравственными впечатлѣніями, гжа Жоффренъ выработала въ себѣ то счастливое, неизмѣнное, жизнерадостное равновѣсіе духа, которое составляло главное ея очарованіе. Ея врожденная веселость, вытекавшая изъ чистой совѣсти и внесеннаго въ жизнь строгаго порядка, сообщала ея личности обаятельную прелесть. Свѣтскія женщины искали ея сближенія, чтобъ освѣжиться подлѣ нея отъ утомительныхъ впечатлѣній модной жизни. "Я такъ весела, писала она къ Станиславу-Августу, что цѣлый рой молодыхъ двадцатилѣтнихъ дамъ является навѣстить меня, когда имъ хочется позабавиться. Я заставляю ихъ помирать со смѣху. Mme Эгмонтъ во главѣ ихъ. Онѣ часто просятъ чтобъ я сдѣлала имъ маленькій ужинъ. Я журю ихъ за употребленіе какое онѣ дѣлаютъ изъ своей молодости, и внушаю имъ чтобъ онѣ приготовили себѣ такую же здоровую и веселую старость какъ моя." Веселая сама, гжа Жоффренъ терпѣть не могла скучныхъ людей и скучныхъ разказовъ. Гриммъ передаетъ въ своихъ письмахъ что однажды графъ Куаньи, обѣдая у нея, началъ какую-то нескончаемую исторію. Въ довершеніе всего онъ досталъ изъ кармана крошечный ножичекъ и принялся ковырять имъ въ кускѣ говядины, что само по себѣ могло уже разстроить нервы. При этомъ онъ продолжалъ свою исторію, никакъ не приходившую къ концу. Гжа Жоффренъ, выведенная изъ терпѣнья, прервала его словами: "Графъ, надо имѣть большіе ножи и маленькіе разказы."

Всеобщая любовь, уваженіе и почетъ окружавшіе гжу Жоффренъ, не сдѣлали ее тщеславною. Скромность и искренность остались главными чертами ея характера. Когда Станиславъ-Августъ просилъ ее прислать ему свой портретъ во весь ростъ, просьба эта сильно смутила старушку. Она отвѣчала ему письмомъ, подъ шутливою и остороумною формой заключавшимъ рѣшительный отказъ. "Вотъ что гжа Жоффренъ, жительствующая въ улицѣ Сентъ-Онорё, отвѣчаетъ относительно своего портрета -- писала она въ этомъ письмѣ.-- Она припоминаетъ что въ бытность въ Варшавѣ, въ минуту восторженной любви къ своему королю, она обѣщала ему прислать оригиналъ своего портрета, писаннаго Наттьё, но возвратясь домой и сдѣлавшись хладнокровнѣе, она нашла что это будетъ дерзостью съ ея стороны, послать свой портретъ въ Польшу. Онъ очень великъ, она представлена на немъ красивою дамой, ей показалось смѣшнымъ посылать это. Надо мнѣ разказать маленькую сказку вашему величеству. Здѣсь есть одинъ вольнодумецъ, по имени Дебарро, нынче уже обратившійся на путь истины. До своего обращенія, онъ вздумалъ однажды съѣсть въ Страстную пятницу яичницу съ саломъ, вмѣстѣ съ своими друзьями, такими же вольнодумцами. Пока они ѣли эту яичницу, случилась буря, и страшный ударъ грома. Дебарро былъ оглушенъ. Онъ открылъ окно, и выбросивъ въ него яичницу, проговорилъ: вотъ ужь слишкомъ много шуму изъ-за яичницы съ саломъ! Съ тѣхъ поръ это у насъ сдѣлалось пословицей: когда одно не отвѣчаетъ другому, мы говоримъ: слишкомъ много шуму изъ-за яичницы съ саломъ! Когда увидятъ при вашемъ дворѣ мой большой и прекрасный портретъ, занимающій такъ много мѣста, окажутъ: вотъ ужь слишкомъ много шуму изъ-за яичницы съ саломъ! И я сдѣлаюсь яичницей съ саломъ."

Такими симпатичными чертами рисуется эта женщина, связавшая свое имя съ самыми громкими именами XVIII вѣка и умѣвшая заслужить всеобщее уваженіе и извѣстность въ эпоху столь богатую талантами и знаменитостями всякаго рода. Познакомивъ читателя съ этою личностью, мы можемъ перейти къ ея вѣнчанному другу, съ которымъ ее связывала до самой смерти нѣжная и трогательная привязанность и которому переписка съ нею доставляла одно изъ самыхъ дорогихъ удовольствій.

Станиславъ-Августъ познакомился съ гжою Жоффренъ еще до избранія его на польскій престолъ, въ бытность свою въ Парижѣ въ 1753 году, куда отецъ его пріѣхалъ вмѣстѣ съ нимъ по нѣкоторымъ семейнымъ дѣламъ. Салонъ гжи Жоффренъ въ то время уже имѣлъ значеніе "учрежденія", куда каждый знатный иностранецъ, пріѣзжавшій въ Парижъ, старался проникнуть. Гжа Жоффренъ обласкала молодаго человѣка, понравившагося ей съ перваго взгляда, и приняла его самымъ рѣшительнымъ образомъ подъ свое покровительство.

Молодой графъ былъ четвертый сынъ Станислава Ціолека-Понятовскаго, главнаго начальника артиллеріи Рѣчи Послоіной. Между молодежью своей страны и своего времени онъ отличался весьма солиднымъ воспитаніемъ, которымъ руководила умная и энергичная мать его, рожденная Чарторыйская. Родъ Понятовскихъ занималъ въ Польшѣ весьма водное положеніе, въ особенности съ тѣхъ поръ какъ вступилъ въ свойство съ Чарторыйскими. Тщательное воспитаніе должно было возвысить природныя качества Станислава-Августа, отличавшагося благородною добротой, веселостью и положительнымъ расположеніемъ къ литературѣ и искусствамъ. Онъ былъ любимымъ сыномъ матери, возлагавшей на него всѣ свои надежды. Разказываютъ что знаменитый тогдашній астрологъ, докторъ Формика, предсказалъ ей что младшему сыну ея предстоитъ королевскій вѣнецъ. Вслѣдствіе ли этого предсказанія, или по естественному материнскому предчувствію, Констанція Чарторыйская не только заботилась дать этому сыну болѣе тщательное воспитаніе, но и старалась развить въ немъ честолюбіе. Не безъ намѣренія дала она ему и имена Станислава и Августа, напомнившія двухъ королей Польскихъ. Заботы матери не были растрачены понапрасну: младшій Понятовскій въ совершенствѣ усвоилъ себѣ образованіе того времени и отличался тѣми блестящими внѣшними качествами, которыя пріобрѣли ему столько успѣховъ въ высшемъ свѣтѣ. Когда онъ, двадцати лѣтъ отъ роду, былъ привезенъ своимъ отцомъ въ Парижъ, его утонченныя манеры и изящество въ обращеніи были замѣчены взыскательнымъ обществомъ этой наиболѣе элегантной столицы. "Въ самомъ дѣлѣ -- писала графинѣ Брюль герцогиня де-Бранкасъ -- имъ нельзя достаточно нахвалиться. Я не встрѣчала иностранца который бы такъ выгодно себя заявлялъ. Онъ изучалъ повидимому законы, и обычаи не только Польши, но и странъ съ который она входитъ въ сношенія. Онъ знаетъ нашу исторію, анекдоты каждаго царствованія; его разговоръ пріятенъ и гораздо выше разговоровъ большинства нашихъ Французовъ. Онъ старается всему научиться; нѣтъ такого предмета которымъ бы онъ не занимался и о которомъ бы не говорилъ очень хорошо, безъ тщеславія, скромно." Справедливость требуетъ впрочемъ сказать что молодость брала свое, и пребываніе Станислава-Августа въ Парижѣ ознаменовалось множествомъ приключеній свидѣтельствовавшихъ о его легкомысліи. Онъ самъ говорилъ о себѣ что въ то время голова его была "богато меблирована", но еще очень зелена. Брошенный въ водоворотъ парижской жизни, ласкаемый въ избранномъ обществѣ, онъ нѣсколько неосмотрительно отдался жаждѣ наслажденій, столь естественной въ молодомъ человѣкѣ съ такимъ привилегированнымъ положеніемъ. Впрочемъ этотъ періодъ его жизни продолжался всего только пять мѣсяцевъ: его непомѣрныя издержки и слишкомъ громкія приключенія заставали стараго Понятовскаго поскорѣе вызвать его въ Польшу, гдѣ его ждало званіе стольника литовскаго и затѣмъ посланника Рѣчи Посполитой при Русскомъ дворѣ. Извѣстна блестящая и опасная роль Станислава-Августа въ Петербургѣ и чувство внушенное ему молодою великою княгинею, будущею императрицею Екатериной. Это чувство было искренне и глубоко; гораздо позднѣе, будучи уже королемъ польскимъ, онъ еще находилъ его въ себѣ, вопреки всѣмъ разчетамъ политики и давленію національной вражды. Петербургскія воспоминанія долго сохраняли власть надъ нимъ, какъ это видно изъ писемъ его къ гжѣ Жоффренъ. Въ нихъ, кромѣ того, была завязка дальнѣйшихъ событій въ его жизни. Императрица Елисавета всѣми мѣрами старалась удалить его отъ своего двора, въ чемъ ей помогалъ маркизъ Лопитадь, резидентъ Людовика XV въ Петербургѣ; Августъ III, тогдашній король польскій, нашелся вынужденнымъ удовлетворить этимъ настояніямъ и отозвалъ Понятовскаго. Послѣдній вернулся въ Варшаву съ глубокимъ раздраженіемъ противъ правительства и присталъ къ оппозиціи образовавшейся тамъ противъ Августа Ш и его саксонскаго министра Брюля. На сеймѣ 1762 года, гдѣ Брюль засѣдалъ посломъ отъ города Варшавы, Понятовскій протестовалъ противъ присутствія иностранца въ числѣ представителей страны. Споръ этотъ раздѣлилъ сеймъ за двѣ партіи, взявшіяся тотчасъ за сабли. Кровь была бы пролита, еслибы сеймовый маршалъ не закрылъ собранія. Опираясь на поддержку старшаго брата и двухъ дядей Чарторыйскихъ, Понятовскій съ этого времени занялъ первенствующее мѣсто въ политической борьбѣ волновавшей Варшаву, а какъ представитель національной партіи, выступившей противъ саксонской династіи, пріобрѣлъ чрезвычайную популярность среди шляхты. Возвышенію содѣйствовали также и родственныя связи съ знатнѣйшими польскими фамиліями: кромѣ Чарторыйскихъ онъ былъ въ родствѣ съ Радзивидами, Браницкими, Любомірскими. Между всѣми политическими людьми тогдашней Рѣчи Посполитой онъ соединялъ въ себѣ наиболѣе условій для того чтобы въ случаѣ смерти Августа Ш выступить претендентомъ на польскій престолъ.

Важнѣйшимъ изъ этихъ условій было, конечно, могущественное покровительство новой Русской императрицы. Хотя она рѣшительнымъ образомъ отклоняла его настоянія пріѣхать въ Петербургъ, опасаясь чтобы появленіе его не произвело неблагопріятнаго впечатлѣнія при ея дворѣ, но она продолжала поддерживать съ нимъ переписку, и въ этой перепискѣ кандидатура его на польскій престолъ заранѣе была признана дѣломъ рѣшеннымъ. Екатерина II понимала какъ нельзя лучше насколько избраніе Понятовскаго отвѣчало самымъ серіознымъ интересамъ Россіи. Она хорошо знала бывшаго представителя Рѣчи Посполитой при дворѣ Елисаветы, цѣнила его личныя достоинства, его просвѣщенную вѣротерпимость, обѣщавшую улучшеніе участи диссидентовъ, его миролюбивыя наклонности и дружественное расположеніе къ Петербургскому кабинету. Императрица понимала что обязанный ей своимъ избраніемъ, Станиславъ-Августъ будетъ доступенъ русскому вліянію, тѣмъ болѣе что и съ однимъ изъ европейскихъ дворовъ онъ не имѣлъ связей, которыя могли бы противодѣйствовать его сближенію съ Россіей. Въ письмѣ посланномъ ему тотчасъ по вступленіи на престолъ, Екатерина прямо сообщила: "Немедленно отправляю графа Кейзерлинга посланникомъ въ Варшаву, съ тѣмъ чтобъ онъ сдѣлалъ васъ королемъ по смерти нынѣшняго, а если ему не удастся возвести васъ, то князя Адама (Чарторыйскаго)". Фридрихъ Великій охотно раздѣлялъ планы Екатерины: Пруссія въ то время увидѣла себя совершенно изолированною въ Европѣ и искала случая сблизиться съ Россіей. Несмотря на то что въ Польшѣ существовала довольно сильная партія предлагавшая престолъ брату Фридриха Генриху, король предпочелъ поддерживать Понятовскаго, разчитывая этою цѣной пріобрѣсть признательность Русской императрицы. Въ мартѣ 1764 года, между обоими дворами состоялся договоръ, въ силу котораго Россія и Пруссія обязывались противодѣйствовать всякой попыткѣ измѣнить дѣйствовавшую въ Польшѣ конституцію и оказывать совмѣстное покровительство диссидентамъ православнаго и лютеранскаго исповѣданій. Независимо отъ того, секретною конвенціей оба двора условились содѣйствовать избранію на польскій престолъ претендента изъ дома Пястовъ, а именно Станислава-Августа Понятовскаго. Для того чтобы придать своей политикѣ въ Варшавѣ болѣе энергіи, Екатерина послала туда, въ помощь Кейзерлингу, князя Репнина, къ настойчивости и способностямъ котораго она имѣла полное довѣріе.

Прочія европейскія правительства повидимому мало расположены были оказывать противодѣйствіе видамъ Россіи и Пруссіи. Франція и Австрія лучше желали бы видѣть на престолѣ Польши принца изъ Саксонскаго дома, и обратили свои взоры на Ксаверія, втораго сына Августа. Но въ виду дѣятельнаго вмѣшательства двухъ сѣверныхъ державъ, необходимо было приступить къ самому энергическому образу дѣйствій для того чтобы доставить значеніе этой кандидатурѣ; между тѣмъ ни Людовикъ XV, ни Марія-Терезія не были расположены жертвовать войсками и деньгами ради дѣда не касавшагося близко ихъ существенныхъ интересовъ. Императрица Австрійская ограничилась дипломатическою нотой въ которой говорилось о неприкосновенности правъ Польскаго народа на свободное избраніе своихъ государей и заключались неясныя угрозы противъ посягающихъ на эти права; вмѣстѣ съ тѣмъ всѣмъ было вѣдомо что Австрія не намѣрена поддерживать Ксаверія Саксонскаго ни деньгами, ни войсками, и что участіе ея въ этомъ дѣлѣ не выйдетъ изъ предѣловъ дипломатической переписки. Людовикъ XV, высказывая свои симпатіи къ Саксонскому принцу, точно также не скрывалъ что "не намѣренъ начинать войны изъ-за Поляковъ"; онъ держалъ себя въ этомъ дѣлѣ вообще крайне безтактно, обнаруживая неудовольствіе по поводу русско-прусскаго вмѣшательства и не предпринимая ничего для противодѣйствія ему; такимъ образомъ французское правительство въ концѣ-концовъ оказалось потерпѣвшимъ пораженіе въ дѣлѣ, въ которомъ оно собственно и не участвовало. Вліяніе Англіи въ ту эпоху было совершенно ничтожно, и съ видами ея никто даже не справлялся. Россія и Пруссія являлись единственными распорядительницами судебъ Польши, и принялись дѣйствовать съ настойчивостью, заставлявшею заранѣе предвидѣть исходъ выборовъ. Петербургскій и Берлинскій дворы прежде всего заявили категорически что они не попустятъ избранія никакого иностраннаго принца; затѣмъ десять тысячъ русскаго войска вступили въ предѣлы Польши, а Фридрихъ Великій двинулъ къ границѣ значительные отряды "для того чтобъ убѣдить этихъ республиканцевъ -- какъ говоритъ онъ самъ въ своихъ Мемуаровъ -- такіе какъ и иностранныя державы, въ томъ что если кто захочетъ вмѣшаться въ выборы въ противность волѣ Россіи и Пруссіи, тотъ будетъ имѣть съ ними дѣло, и хорошо сдѣлаетъ если прежде не разъ подумаетъ о томъ."

Положеніе дѣлъ въ самой Польшѣ предоставляло полный просторъ вмѣшательству сосѣдей. Страна была жертвой внутреннихъ раздоровъ; партіи не имѣли никакого опредѣленнаго плана дѣйствій, и провинціальные сеймики, задачею которыхъ было подготовить избраніе, находились во власти вооруженныхъ бандъ предводимыхъ ни въ чемъ не согласными между собою магнатами. Никогда еще неурядица не достигала такихъ размѣровъ въ этой странѣ, прославившейся своею неспособностью къ самоуправленію. Общее благо, національные интересы, оборона отечества, казалось, были непонятными словами для своевольныхъ гражданъ Рѣчи Посполитой. "Всѣ наши пренія -- сказалъ примасъ Польши на избирательномъ сеймѣ -- не приводятъ ни къ чему, намъ недостаетъ силы пособить себѣ, недостаетъ мужества помочь своей долѣ. Намъ не на что положиться, у насъ нѣтъ ни правительства, ни войска, ни крѣпостей, ни гарнизоновъ, ни защищенныхъ границъ. Скажемъ смѣло, королевство походитъ на раскрытый домъ, на жилище разоренное вѣтрами, на зданіе безъ хозяина, готовое рушиться на своихъ потрясенныхъ основахъ. Рука Господня готова отяготѣть надъ истощенною страной."

Серіозными претендентами на престолъ Пястовъ являлись только принцъ Ксаверій Саксонскій и графъ Станиславъ-Августъ Понятовскій. Первый, независимо отъ дипломатической поддержки Австріи и Франціи, опирался на двѣ вліятельныя партіи, воеводы Виленскаго князя Радзивилла и кодоваго гетмана графа Браницкаго. Оба они, и Радзивиллъ и Браницкій, были въ родствѣ съ домомъ Понятовскихъ, но личные разчеты и отношенія заставляли ихъ противиться всѣми мѣрами избранію Станислава-Августа. Послѣдній, опираясь главнымъ образомъ на русско-прусское вмѣшательство, въ то же время находилъ сильную поддержку въ своихъ дядяхъ Чарторыйскихъ, которые сами могли бы быть очень серіозными кандидатами на престолъ, но предпочли уступать свои шансы молодому племяннику, при которомъ разчитывали играть первенствующую роль въ государствѣ. Кромѣ того, на сторонѣ Понятовскаго была значительная часть шляхты, смотрѣвшая на Саксонскаго принца какъ на чужеземца и желавшая видѣть на тронѣ кровнаго Пяста.

Сторонники саксонской династіи сами проиграли свое дѣло. Понимая всю важность какую представляло въ настоящую минуту присутствіе русскихъ войскъ подъ самыми стѣнами сейма, они рѣшились на отчаянную попытку, съ оружіемъ въ рукахъ принудить эти войска очистить Польшу. Радзивиллъ и Браницкій лично выступили во главѣ собранной ими арміи. Но русскія войска нанесли имъ нѣсколько Жестокихъ пораженій, вслѣдствіе которыхъ оба они принуждены были спасаться бѣгствомъ въ Придунайскія княжества. Радзивиллъ былъ лишенъ своихъ помѣстій и Виленскаго воеводства, Браницкій хотя сохранилъ званіе короннаго гетмана, но главныя прерогативы этой почти совершенно самостоятельной должности были отняты. Русскія войска получили значительныя подкрѣпленія, и сеймъ возобновился подъ исключительнымъ ихъ вліяніемъ.

6го сентября 1764 года, послѣ торжественнаго богослуженія въ соборѣ Св. Яна, сеймъ удалился на избирательное поле. Графъ Кейзерлингъ вручилъ избирателямъ меморандумъ, которымъ чины Рѣчи Посполитой извѣщались что Русская императрица желаетъ видѣть на польскомъ престолѣ Станислава-Августа. Пренія были непродолжительны. Изъ одиннадцати пословъ отъ воеводствъ польскихъ, семеро немедленно высказались за Понятовскаго. Остальные присоединились къ большинству, и такимъ образомъ избраніе состоялось единогласно, при восторженныхъ кликахъ и рукоплесканіяхъ шляхты, окружавшей сеймъ.

Молодой король Польскій былъ полонъ восторга и надеждъ. По никогда можетъ-быть врожденное легкомысліе его не выразилось такъ явно, какъ въ настоящемъ случаѣ. Онъ какъ будто не сознавалъ чему и кому была обязанъ своимъ избраніемъ, и въ упоеніи торжества писалъ гжѣ Жоффренъ что во всей нашей исторіи еще не было примѣра избранія такого спокойнаго и такъ безусловно единодушнаго". Съ непростительною въ его положеніи наивною вѣтренностью онъ прибавлялъ тутъ же: "Всѣ знатнѣйшія дамы Королевства присутствовали на избирательномъ полѣ, въ толпѣ дворянъ... и я имѣлъ удовольствіе быть провозглашеннымъ устами всѣхъ женщинъ, также какъ и устами всѣхъ мущинъ моего народа, присутствовавшихъ при избраніи -- потому что примасъ, проходя предъ ихъ колясками, въ самомъ дѣлѣ имѣлъ любезность спросить ихъ, кого бы онѣ хотѣли сдѣлать королемъ"... Эти откровенныя строки сорвавшіяся съ пера Станислава-Августа почти на другой день послѣ важнѣйшаго событія его жизни, очень ярко его рисуютъ и свидѣтельствуютъ до какой степени онъ, несмотря на привлекательныя качества ума и характера, былъ ниже выпавшей за его долю трудной и суровой задачи.

Познакомивъ читателя съ обѣими личностями интимная переписка которыхъ сдѣлалась нынче достояніемъ публики, мы можемъ перейти теперь къ обозрѣнію этого любопытнаго матеріала. Мы будемъ, конечно, останавливаться преимущественно за томъ что представляетъ интересъ болѣе историческій. Слѣдуетъ однако сказать нѣсколько словъ объ отношеніяхъ какія существовали между Станиславомъ-Августомъ и гжею Жоффренъ и какія рисуются въ ихъ перепискѣ. Мы видѣли что они встрѣтились впервые когда гжа Жоффренъ была уже старуха. Этого обстоятельства достаточно чтобъ устранить предположеніе о чемъ-нибудь романическомъ въ ихъ привязанности. Дѣйствительно, ихъ близкая связь основывалась за чувствахъ совершенно другаго рода. Станиславъ-Августъ былъ порученъ отцомъ ея материнскому попеченію. Подъ ея покровительствомъ онъ вступилъ въ парижскій свѣтъ, въ ея салонѣ онъ завязалъ свои первыя блестящія знакомомъ, она была первою свидѣтельницей его успѣховъ въ элегантномъ мірѣ Вѣроятно она же первая и журила его за опрометчивость и легкомысліе молодости, сопровождавшія ранніе шаги его свѣтской жизни. Изъ этихъ отношеній, полныхъ благородства, простоты и искренности, родилась привязанность, соединявшая имъ до самой смерти гжи Жоффренъ. Безъ всякаго сомнѣнія, по отъѣздѣ его изъ Парижа между ними завязалась переписка, не сохранившаяся въ семейномъ архивѣ графовъ Понятовскихъ. Въ началѣ эта переписка, какъ можно думать, не отличалась постоянствомъ и исправностью, но вступленіе Станислава-Августа на престолъ дало ей новую пищу. Это событіе вмѣсто того чтобъ охладить существовавшія между ними отношенія, напротивъ, еще болѣе оживило ихъ. Гжа Жоффренъ не могла остаться нечувствительною къ этой сыновней привязанности, славшей ей привѣтъ съ высоты трона. Она гордилась торжествомъ Станислава, какъ своимъ собственнымъ успѣхомъ; она видѣла своего, близкаго человѣка въ этомъ юношѣ, призванномъ отнынѣ играть историческую роль. "Она начала съ нимъ съ тѣхъ поръ болѣе постоянную переписку -- говоритъ г. Муи -- ложную чисто-материнской нѣжности; ея письма, съ ихъ сердечными порывами, страстною заботливостью, бурною щепетильностью чувства, разнообразнымъ содержаніемъ, представляютъ нѣчто совсѣмъ исключительное, одинаково любопытное по живости чувства и по фамиліарности тона, и въ особенности по этому обмѣну идей, установившемуся до самой смерти Mme Жоффренъ между государемъ, поставленнымъ въ такое драматическое положеніе, и простою парижскою буржуазіей." Въ этой перепискѣ гжа Жоффренъ часто измѣняетъ своему сдержанному характеру, и изъ-подъ ея пера вырываются выраженія которыя могли бы подать поводъ предполагать въ ней чувство болѣе страстное чѣмъ дружба, еслибъ ея лѣта не ставили ея внѣ всякаго подозрѣнія. Какъ обращикъ чрезвычайнаго экстаза, мало отвѣчавшаго чувству мѣры постоянно въ ней присутствовавшему, приведемъ напримѣръ слѣдующія отроки, которыми она отвѣчала на первое письмо короля по восшествіи на престолъ: "Дорогой сынъ мой, дорогой король, дорогой Станиславъ-Августъ, вотъ три лица въ одномъ! Вы моя троица. Вообразите, если это возможно, мой радостный восторгъ при полученіи вашего божественнаго письма отъ 9го сентября. Я видѣла въ васъ добраго Генриха IV, а въ себѣ -- вашего Сюлли."

Упоеніе торжества овладѣвшее Станиславомъ-Августомъ въ первые дни царствованія весьма скоро должно было уступить печалямъ и заботамъ, связаннымъ съ его труднымъ положеніемъ. Обстановка въ которой онъ себя увидѣлъ не заключала въ себѣ ничего обнадеживающаго. Анархія не была устранена съ окончаніемъ междуцарствія. Молодой король видѣлъ себя лицомъ къ лицу съ могущественными врагами, во главѣ которыхъ попрежнему стали Радзивиллъ и Браницкій, готовые вымостить на немъ свои недавнія неудачи. Около нихъ группировалась масса недовольныхъ, какихъ всегда было много въ Польшѣ -- людей чуждыхъ всякой національной идеи, привыкшихъ считать анархію естественнымъ состояніемъ страны и жаждавшихъ замѣшательствъ, чтобы въ мутной волѣ ловить рыбу. Дворянство проживало свою страну. Рѣчь Посполитая нуждалась въ сильной центральной власти, которая заставила бы замолкнуть междуусобія, ограничила бы самоуправство вельможъ, поставила бы интересы государства на мѣсто интересовъ своевольнаго панства, не хотѣвшаго слышать о нуждахъ правительства и народа. Молодой король имѣлъ смутное сознаніе этой исторической потребности страны, сдѣлавшейся особенно настоятельною съ тѣхъ поръ какъ обѣ сосѣднія державы, на западѣ и востокѣ, сплотились въ централизованныя, сильныя массы. Онъ имѣлъ врожденное расположеніе къ порядку, къ благоустройству, его воззрѣнія склонялись къ европейскому идеалу государства, имъ были усвоены политическія идеи вѣка, направлявшіяся къ равномѣрному распредѣленію правъ между всѣми сословіями народа. Но онъ долженъ былъ очень скоро сознать всю невозможность приложить эти идеи и симпатіи къ дѣйствительности, надъ которою ему пришлось царствовать. Внутри, онъ встрѣчалъ застарѣлыя анархическія привычки, непреодолимый партикуляризмъ шляхетныхъ родовъ, неспособныхъ возвыситься до понятія о національномъ интересѣ, безобразную конституцію съ ея сеймами, сеймиками, liberum veto, гетманами, воеводами, конфедераціями, маленькими арміями въ каждомъ магнатскомъ помѣстьи, бурнымъ самоуправствомъ пановъ и тяжкимъ рабствомъ народа. Извнѣ затрудненія были двоякаго рода: они исходили и отъ нескрываемаго недоброжелательства Австріи и Франціи, и отъ дружественнаго вмѣшательства Россіи и Пруссіи, установившаго надъ правительствомъ Станислава-Августа бдительную и дѣятельную опеку. Это вмѣшательство, давая королю опору противъ враждебныхъ ему партій, въ то же время плодило новыхъ враговъ ему среди буйной шляхты, косившейся на иноземное давленіе и эксплуатировавшей его какъ предлогъ для постоянныхъ возстаній, самоуправствъ и насилій.

Дипломатическое примиреніе съ Франціей сдѣлалось первою заботой Станислава-Августа. Въ томъ самомъ письмѣ къ гжѣ Жоффренъ которымъ онъ извѣщалъ ее о своемъ вступленіи на престолъ, онъ выражаетъ свою заботу о томъ какимъ образомъ доставить это извѣщеніе Лудовику XV, такъ какъ французскій посланникъ былъ отозванъ изъ Варшавы еще во время междуцарствія. Отозваніе это сопровождалось взаимными неудовольствіями между представителемъ короля Французскаго и архіепископомъ Гнѣзненскимъ, въ лицѣ котораго во время междуцарствія сосредоточивалась исполнительная власть; Лудовикъ XV смотрѣлъ на эти пререканія какъ на оскорбленіе нанесенное чести Франціи, и нѣкоторое время отклонялъ домогательства Станислава-Августа о признаніи его со стороны Версальскаго кабинета. Такъ какъ ни Французскій дворъ въ Варшавѣ, ни Варшавскій въ Версалѣ не имѣли своихъ представителей, то новый король Польскій поручилъ своему брату, находившемуся въ австрійской службѣ, передать французскому министру въ Вѣнѣ его письмо къ Лудовику XV, для представленія по принадлежности. Но и эта мѣра не сразу ему удалась. "Я имѣю извѣстіе изъ Вѣны -- писалъ онъ къ гжѣ Жоффренъ 3го октября 1764 года -- что Генненъ, вашъ бывшій здѣшній резидентъ, отказался принять мое письмо къ королю Французскому, которое мой братъ хотѣлъ передать ему, подъ предлогомъ что по его мнѣнію слѣдовало прежде уладить дѣло примаса (то-есть архіепископа Гнѣзнеяскаго). Мой братъ отвѣтилъ ему, независимо отъ многихъ другихъ доводовъ, которые должны совершенно отдѣлить вопросъ о моемъ избраніи отъ дѣда примаса, что если мнѣ и слѣдуетъ въ него вмѣшаться, то сначала надо признать меня. Въ концѣ-концовъ Генненъ взялъ копію съ моего письма, повидимому, для того чтобы переслать къ королю Франціи, который узнаетъ такимъ образомъ что отъ него зависитъ имѣть мою дружбу. Его поведеніе будетъ мѣриломъ моего." Хотя Лудовикъ XV долженъ былъ повѣрить дружественнымъ намѣреніямъ новаго короля Польскаго, но прошло еще много времени до тѣхъ поръ пока Станиславъ-Августъ былъ признанъ Французскимъ дворомъ.

Впрочемъ, какъ онъ, такъ и тжа Жоффренъ понимали что политическій центръ находился не въ Версалѣ, а въ Петербургѣ. Отношенія Станислава-Августа къ Русской императрицѣ въ первое время были постояннымъ предметомъ ихъ переписки. Кромѣ весьма понятнаго интереса какой возбуждала во всей Европѣ Екатерина II, любопытство гжи Жоффренъ относительно всего происходящаго въ Петербургѣ питалось сознаніемъ неизбѣжнаго и неотразимаго вліянія русской политики на польскія дѣда. Мы видимъ что съ самаго начала своего царствованія Станиславъ-Августъ находилъ нужнымъ давать гжѣ Жоффренъ объясненія по поводу множества превратныхъ слуховъ ходившихъ въ Парижѣ на счетъ Русской императрицы, и какъ бы защищать ее отъ подозрительнаго отношенія къ ней самой гжи Жоффренъ. Вы спрашиваете у меня -- писалъ онъ ей 20го октября 1764 года -- новостей издалека (то-есть изъ Петербурга). Дознано что нѣкто Мировичъ, человѣкъ отчаянный, вздумалъ освободить принца Ивана, чтобы сдѣлать свою каррьеру. Стражи этого несчастнаго принца, видя себя не въ силахъ помѣшать его похищенію, исполнили печальный долгъ, убивъ его. Процессъ Мировича былъ веденъ со всею торжественностью и съ возможною гласностью, и онъ былъ обезгдавлепъ. Императрица во всемъ этомъ участвовала только тѣмъ что смягчила приговоръ, осудившій виновнаго быть сожженнымъ живымъ. Я уже шесть лѣтъ не видалъ императрицы, и мало имѣю надежды когда-нибудь увидѣть ее. Это очень тяжелое лишеніе для меня, но надо смотрѣть на него, какъ и на многое другое, скрѣпя сердце." Въ другомъ письмѣ Станиславъ-Августъ говоритъ какъ дорога ему репутація императрицы, и съ глубокою признательностью вспоминаетъ слова сказанныя ею нѣкогда ему: "я чувствую какую власть имѣетъ надо мною тотъ кого я люблю; Богъ да сохранитъ васъ для меня". Хотя это мѣсто въ письмѣ очень темно, и имѣетъ намеки за другое письмо, къ сожалѣнію затерявшееся, но повидимому надо думать что Станиславъ-Августъ, со свойственною ему способностью къ иллюзіямъ, едва ли не считалъ возможжымъ основать за прежнихъ отношеніяхъ къ императрицѣ собственное на нее вліяніе. Гжа Жоффренъ повидимому смотрѣла за дѣло иначе и гораздо болѣе опасалась чрезмѣрнаго подчиненія своего любимца вліянію Русской императрицы. "Я хотѣла бы проникнуть во многое касающееся больной дамы -- писала она.-- Я думаю что когда она говорила: я чувствую власть надо мною того кого я люблю, она дѣйствительно чувствовала это въ ту минуту, и что она искренно желала сохранить того кто царствовалъ въ ея сердцѣ; но съ тѣхъ поръ можетъ-быть она дѣлала такіе обѣты для другихъ. Я вижу что вы попрежнему интересуетесь ея судьбою. Я узнаю вашу душу и ваше сердце въ этихъ чувствахъ. Вы говорите что не боитесь новаго переворота. А я такъ не вижу какимъ образомъ можетъ устоять это зданіе. Если ея сынъ умретъ, кого возьметъ она въ преемники? И потомъ этого преемника надо будетъ женить. Что будутъ думать и дѣлать юные претенденты? Если ея сынъ будетъ живъ, будетъ ли онъ терпѣливо ждать пока очистится мѣсто? Повторяю, я не вижу какъ это можетъ продолжаться."

Въ этихъ строкахъ нельзя не видѣть отголоска того недовѣрія съ какимъ относились въ Европѣ къ императрицѣ Екатеринѣ въ первые годы ея царствованія. Достойно замѣчанія что и гораздо позднѣе, Понятовскій долженъ былъ подтверждать своимъ авторитетомъ извѣстія о побѣдахъ русскихъ войскъ надъ Турками, которымъ повидимому же хотѣли вѣрить въ Парижѣ. "Повторяю вамъ, чтобъ устранить всякое сомнѣніе -- писалъ онъ къ гжѣ Жоффренъ въ 1770 году -- что Турки побиты, дѣйствительно сильно побиты, достовѣрно и несомнѣнно, на сушѣ и на морѣ, и вы можете вполнѣ этому вѣрить. Признаюсь вамъ что хотя мнѣ давно уже нѣтъ охоты смѣяться, я не могъ удержаться отъ смѣха, встрѣчаясь и съ вашимъ столь новымъ для меня политическимъ любопытствомъ, и съ вашими предосторожностями противъ всякаго недоразумѣнія въ столь важномъ вопросѣ. Но посмѣявшись и удостовѣривъ васъ вполнѣ что Турки прогнаны за Дунай и что ихъ флоты сожжены, возвращаюсь" и т. д.

Положеніе дѣлъ въ Польшѣ предоставляло широкій просторъ русскому вмѣшательству. Независимо отъ хронической анархіи, на которую сосѣдняя держава не могла смотрѣть безучастно, такъ какъ въ ней заключался источникъ постоянныхъ безпокойствъ, выступалъ на очередь весьма важный вопросъ, затрогивавшій существенные интересы русской политики. То былъ вопросъ о диссидентахъ. Многочисленная масса православнаго населенія въ восточныхъ провинціяхъ Польши издавна чувствовала на себѣ тяжкій гнетъ католическаго правительства, дѣйствовавшаго за одно съ католическою шляхтой и католическимъ духовенствомъ. Диссиденты, то-есть православные и лютеране, мало-по-малу были лишены всѣхъ политическихъ правъ, и это безправное состояніе ихъ постановленіемъ сейма 1736 года было признано основнымъ закономъ государства. Поставленные въ безвыходное положеніе диссиденты обратились къ защитѣ сосѣднихъ единовѣрческихъ державъ, Россіи и Пруссіи. Екатерина II справедливо признала что вопросъ этотъ требовалъ самаго дѣятельнаго вмѣшательства русской политики, и поддержанная содѣйствіемъ Фридриха II, предписала князю Репнину дѣйствовать энергически на предстоявшемъ въ 1766 году сеймѣ. Личные взгляды Станислава-Августа въ значительной степени совладали въ этомъ вопросѣ со взглядами Екатерины. Онъ не раздѣлялъ нетерпимости большинства своихъ католическихъ подданныхъ и понималъ что угнетая диссидентовъ, страна ослабляла свои собственныя силы. Но предразсудки шляхты и духовенства были такъ сильны что борьба съ ними обѣщала неимовѣрныя трудности и опасности. "О, дорогая мать моя, писалъ онъ къ гжѣ Жоффренъ еще въ декабрѣ 1764 года, народные предразсудки страшная вещь! Я преодолѣлъ нѣкоторые изъ нихъ на этомъ сеймѣ, но принужденъ былъ оставить существовать многіе другіе. При малѣйшей попыткѣ въ пользу не-католиковъ поднялся крикъ фанатизма, который я могъ бы (?) подавить, во я предпочелъ сдѣлать видъ что принимаю его въ уваженіе, для того чтобы скорѣе заглушить его, и я открылъ себѣ другой путь, тайный и болѣе долгій, но который въ концѣ-концовъ дастъ мнѣ возможность дѣйствовать по крайней мѣрѣ гуманно относительно иновѣрцевъ моего королевства. Что больше всего повредило имъ и мнѣ въ настоящемъ случаѣ, это то что диссиденты (такъ называютъ здѣсь всѣхъ некатоликовъ) распространили слухъ будто я хочу уравнять ихъ во всемъ съ господствующимъ вѣроисповѣданіемъ, чего никогда не было и не будетъ въ моихъ мысляхъ." Изъ этого видно что сознавая невозможность оставить диссидентовъ въ состояніи прежняго угнетенія, Станиславъ-Августъ не умѣлъ возвыситься до мысли о совершенной ихъ равноправности съ католиками, тогда какъ въ этомъ и заключалось единственное раціональное рѣшеніе вопроса. Въ другомъ письмѣ, писанномъ полгода спустя, король, отвѣчая на выраженное гжею Жоффренъ намѣреніе посѣтить Варшаву, такимъ образомъ опредѣлялъ свои затрудненія и заботы: "Вы найдете вашего сына очень занятымъ (не въ этомъ бѣда), но почти постоянно печально занятымъ составленіемъ плановъ и такъ-сказать черновыхъ замѣтокъ по всевозможнымъ предметамъ, никогда почти не имѣя удовольствія видѣть ихъ осуществленными. Вѣчно сталкиваясь съ предразсудками или злонамѣренностью какъ подданныхъ, такъ и иноземцевъ, какое бы благо ни затѣялъ я, я не имѣю власти осуществить его, и какъ король ограниченный ревнивыми вольностями, и какъ вождь обезоруженнаго народа. Петру I пришлось шлифовать грубый алмазъ, но онъ былъ полный хозяинъ и алмаза, и инструментовъ которые онъ употреблялъ для его шлифовки. А я кажусь самому себѣ мужемъ Ксантиппы, и мнѣ придется развѣ только терпѣніемъ и ловкостью сладить со своею республикой. Прибавьте къ этому мой меланхолическій и чувствительный характеръ, и судите каковъ я, въ особенности когда могущественный сосѣдъ даетъ мнѣ понять что онъ помогъ мнѣ сдѣлаться тѣмъ что я теперь, лишь потому что положилъ противиться всѣми силами возможности съ моей стороны препятствовать ему дѣлать намъ самыя оскорбительныя правонарушенія и обиды." Гжа Жоффренъ старалась утѣшить его, предостерегая отъ честолюбивыхъ видовъ императрицы Екатерины и отзываясь съ крайнею строгостью и даже пренебреженіемъ о королѣ Прусскомъ. "Для меня, писала она Станиславу-Августу, онъ рѣдкій человѣкъ, но я не вижу въ немъ ни великаго человѣка, ни добродѣтельнаго. У него есть умъ, таланты, но онъ не имѣетъ ни чувства въ сердцѣ, ни добродѣтели въ душѣ. Таланты и успѣхъ создаютъ извѣстность, но только добродѣтель дѣлаетъ репутацію. Чрезъ пятьдесятъ лѣтъ не будутъ говорить о королѣ Прусскомъ. Онъ выигрывалъ сраженія, но гдѣ его дѣла человѣколюбія, справедливости, благородства, великодушія? Имѣлъ ли онъ друзей? Сдѣлалъ ли онъ свой народъ счастливымъ? Ничего подобнаго, напротивъ. У него, кромѣ того, есть низкая зависть глупыхъ людей. Но онъ не глупъ, а только завистливъ. Ему хотѣлось бы быть поэтомъ, а вмѣсто того онъ король. Онъ король и живетъ какъ простолюдинъ. Онъ не знаетъ прелести общества, никогда не испытывалъ сладости дружбы, у него нѣтъ достоинства Наконецъ, онъ не имѣетъ ни одной добродѣтели и много пороковъ, и прячется для того чтобы скрыть ихъ. Наружность его, очень гадкая, нисколько не возбуждаетъ моего любопытства; оно еще менѣе было бы удовлетворено, еслибъ онъ показалъ мнѣ свою душу и свое сердце. Повторяю вамъ, дорогой сынъ мой, я не имѣю au малѣйшаго желанія его видѣть. Сравнивая его съ вами, я восклицаю: какая разница! Клянусь вамъ, мнѣ не польстило бы вѣжное имя его мамаши!"

Планъ поѣздки гжи Жоффренъ въ Варшаву, о которомъ мы уже нѣсколько разъ упоминали, составлялъ цѣлое событіе обращавшее на себя вниманіе всей Европы. Въ то время подобныя путешествія не представлялись дѣломъ легкимъ и обыкновеннымъ. Путь изъ Парижа въ Варшаву приходилось дѣлать за почтовыхъ лошадяхъ, по дорогамъ не вездѣ исправнымъ и грозившимъ не только усталостью и скукой, но и опасностями. Тѣмъ труднѣе былъ этотъ путь для гжи Жоффренъ, имѣвшей уже шестьдесятъ пять лѣтъ отъ роду, жившей до того времени безвыѣздно въ Парижѣ и привыкшей къ извѣстнымъ удобствамъ, къ извѣстному порядку, возможнымъ въ ту эпоху только у себя дома. Подвинуть на такое предпріятіе могла только пламенная привязанность не боящаяся никакихъ жертвъ. Станиславъ-Августъ сначала принялъ ея намѣреніе въ шутку; но гжа Жоффренъ упорно привязалась къ этой мысли, лелѣяла ее полтора года и только въ іюнѣ 1766 года собралась привести ее въ исполненіе. Она старалась увѣрить себя и другихъ что предпріятіе это въ сущности вовсе не такъ трудно, какъ хотѣли представить его окружающіе ее; но уже то обстоятельство что сборы въ дорогу потребовали столько времени, доказываетъ что поѣздка эта была дѣломъ нешуточнымъ. Она даже едва не разстроилась вовсе, вслѣдствіе довольно серіозной размолвки ея съ королемъ, едва не охладившей ихъ отношенія. Виновникомъ этого столкновенія былъ нѣкто Деламаршъ, одинъ изъ тѣхъ французскихъ авантюристовъ которые въ XV III вѣкѣ таскались по Европѣ, странствуя изъ одной столицы въ другую и существуя милостями дворовъ, часто принимавшихъ ухъ съ незаслуженнымъ радушіемъ. Деламаршъ побывалъ между прочимъ въ Варшавѣ, и возвратясь оттуда въ Парижъ, представился первому секретарю иностранныхъ дѣлъ, Сентъ-Фуа, въ качествѣ агента польскаго правительства, снабженнаго особымъ полномочіемъ. По всей вѣроятности Станиславъ-Августъ, вообще крайне фамиліарный съ франітзскима выходцами и не всегда осмотрительный въ разговорахъ, самъ былъ виноватъ, внушивъ Деламаршу преувеличенныя понятія объ услугахъ которыхъ онъ ожидалъ отъ него. Сентъ-Фуа, будучи знакомъ съ гжею Жоффренъ и зная что она болѣе всѣхъ въ Парижѣ близка къ королю Польскому, явился къ ней чтобы спросить ея мнѣнія о сообщеніи Деламарша. Гака Жоффренъ была изумлена и оскорблена: она не могла допустить чтобы Станиславъ-Августъ, именовавшій себя ея сыномъ, рѣшился завязать какія-то таинственныя отношенія съ Версальскимъ дворомъ, не предупредивъ ее о томъ ни однимъ словомъ. Она была уязвлена въ своей привязанности и въ самолюбіи, тѣмъ болѣе что Деламаршъ, болтая всюду о своей таинственной миссіи, заставлялъ друзей гжи Жоффренъ считать ее лишенною довѣрія Польскаго короля. Въ то же самое время другая личность подобною же легкомысленною болтовней смутила покой гжи Жоффренъ. Это былъ нѣкто Луи, архитекторъ, котораго сама она рекомендовала королю для постройки его дворца. Вернувшись изъ Варшавы, этотъ Луи точно также сталъ выдавать себя за политическаго агента снабженнаго особымъ секретнымъ полномочіемъ. Отсутствіе правильныхъ дипломатическихъ сношеній между Франціей и Польшей заставляло давать нѣкоторое довѣріе всѣмъ этимъ самозванцамъ, такъ какъ не было ничего неестественнаго еслибы Станиславъ-Августъ, не имѣя офиціальнаго представителя при Версальскомъ дворѣ, обратился къ услугамъ тайныхъ агентовъ. Уже настроенная подозрительно болтовнею Деламарша, гжа Жоффренъ не знала что подумать относительно нескромностей Луи, тѣмъ болѣе что этотъ послѣдній распускалъ и про короля Польнаго и про его парижскаго друга всяческія сплетни. Онъ увѣрялъ всюду что пользовался безграничнымъ довѣріемъ Станислава-Августа и былъ свидѣтелемъ самыхъ интимныхъ подробностей его жизни, разказами о которыхъ забавлялъ парижское общество. Про гжу Жоффренъ онъ распускалъ слухъ, будто она настаивала чтобы дворецъ Станислава-Августа былъ какъ можно болѣе украшенъ зеркалами, разматывая получить заказъ для своей зеркальной фабрики. Всѣ это крайне волновало гжу Жоффренъ и заставило ее написать къ Станиславу-Августу въ такомъ сухомъ и рѣзкомъ тонѣ, что добрыя отношенія ихъ должны были рушиться. По счастью король отнесся ко всему этому дѣлу хладнокровно и сумѣлъ успокоить ревнивыя и оскорбленныя чувства своего парижскаго корреспондента. Путешествіе ея въ Варшаву, едва не разстроившееся, было рѣшено окончательно и въ концѣ іюня 1766 года она пустилась въ дорогу. Къ этому времени король добился своего призванія со стороны Людовика XV, и въ Версаль посланъ былъ графъ Лойко съ извѣстіемъ о вступленіи его на престолъ. Время возвращенія его совпало съ отъѣздомъ гжи Жоффренъ, и онъ получилъ приказаніе сопровождать ее до Вѣны. Тамъ ждалъ ее іюльскій офицеръ, посланный нарочно чтобы провезти ее изъ столицы Австріи въ Варшаву. Такимъ образомъ поѣздка почтенной старушки обставлена была возможными удобствами и почетомъ, и всѣ европейскіе дворы слѣдили за агамъ необыкновеннымъ путешествіемъ, какъ за событіемъ политической важности. Въ Германіи и въ Австріи ее встрѣчала всюду самый любезный пріемъ и почести приличествовавшія принцессѣ королевской крови; есть свѣдѣніе что императрица Екатерина очень желала бы принять знаменитую путешественницу въ своихъ владѣніяхъ, во Петербургъ устрашалъ гаку Жоффренъ отдаленностью.

Пребываніе въ Варшавѣ, продолжавшееся болѣе двухъ мѣсяцевъ, несмотря на восторженный пріемъ оказанный ей королемъ, доставало гакѣ Жоффренъ повидимому гораздо менѣе удовольствія, чѣмъ она обѣщала себѣ. Причина заключалась отчасти въ крайне впечатлительномъ характерѣ старушки, весьма наклонной раздувать каждое незначительное обстоятельство, если оно шло въ разрѣзъ съ ея нѣаквою привязанностью къ королю, отчасти въ затруднительномъ положеніи самого короля, далеко не чувствовавшаго себя въ Варшавѣ такимъ хозяиномъ, какъ это предполагали въ Парижѣ. Переписка, хотя весьма не полная и отрывочная въ этомъ періодѣ, носитъ слѣды волненій, свидѣтельствуетъ о непріятностяхъ и размолвкахъ, сопровождавшихъ пребываніе гжи Жоффренъ въ Варшавѣ. Всѣ эти тревога не имѣли однако серіозныхъ послѣдствій и не отозвались ущербомъ на ихъ привязанности. Путешественница выѣхала обратно изъ Варшавы 13го сентября, прежнею дорогой на Вѣну, гдѣ ее встрѣтили еще съ большими оваціями, и прибыла въ концѣ октября черезъ Страсбургъ въ Парижъ. Отъѣздъ ея глубоко опечалилъ Станислава-Августа: онъ чувствовалъ себя какъ бы осиротѣлымъ и печаль его выразилась въ письмѣ, отправленномъ на другой же день: "Вы уѣхали, сестра моя уѣхала! писалъ онъ. Проснувшись, я нашелъ свой замокъ а свой день пустыми; я остался одинъ, совсѣмъ одинъ, нѣмой, со стѣсненнымъ и печальнымъ сердцемъ. Предметы безразличные становятся ненавистными, когда она являются на смѣну того что интересовало живо."

Эта личная скорбь находила пищу въ политическихъ обстоятельствахъ, становившихся все болѣе и болѣе трудными. Гжа Жоффренъ оставила короля наканунѣ сейма 1766 года, Принесшаго ему много тяжкихъ огорченій и оскорбленій. Пруссія, основательно считая безсмысленное право liberum veto главною причиной безсилія Польскаго королевства, и потому заинтересованная въ его сохраненіи, настояла на возстановленіи его Это былъ самый существенный ударъ для Станислава-Августа, уничтожавшій всѣ его планы государственныхъ преобразованій. На томъ же сеймѣ съ новою яростью возбуждены были несогласія между католиками и диссидентами: католики, раздраженные вмѣшательствомъ иностранныхъ державъ, угрожающимъ положеніемъ князя Репнина и прусскаго уполномоченнаго кавалера Бенуа, обвиняли короля въ измѣнѣ; диссиденты становились все настойчивѣе въ своихъ требованіяхъ: русскія войска заняли значительную часть Польши. Куда ни обращался Станиславъ-Августъ, онъ всюду встрѣчалъ преграды и нигдѣ не находилъ опоры; матеріальная поддержка сосѣднихъ державъ только усиливала его непопулярность и множила его враговъ. До какой степени дѣйствовала на него безвыходность положенія, видно изъ письма его къ гжѣ Жоффренъ отъ 10го декабря 1766 года. "Наконецъ-то я могу писать къ вамъ и сказать что я люблю васъ и цѣлую тысячу разъ. Мой сеймъ" вмѣсто шести недѣль, продолжался восемь, и судите сколько намъ было дѣла, если, не говоря о множествѣ засѣданій кончавшихся лишь къ полночи, послѣднее тянулось 18 часовъ сряду, съ трехъ часовъ пополудни до девяти часовъ слѣдующаго утра. Замѣтьте что каждый изъ членовъ сейма можетъ выходить чтобъ отдохнуть; одинъ только сеймовый маршалъ и король не пользуются этимъ правомъ, потому что отсутствіе ихъ останавливаетъ отправленіе собравши. Маршалъ лишился чувствъ отъ усталости въ восемь часовъ утра. Я дотянулъ до конца. До сихъ поръ я не могъ писать къ вамъ, потому что мнѣ осталась куча дѣлъ для исподженія согласно съ постановленіями сейма. Вы справедливо предполагаете что я де всегда былъ въ духѣ, что моя душа была страшно взволнована, что терпѣніе и мужество часто готовы были оставить меня. Трудъ не тяжелъ, когда онъ удаченъ, но когда вы дѣлаете сколько можете людямъ добра, урѣзываете себя ради нихъ, даете имъ совѣты способные доставить имъ то что они наиболѣе любятъ, и видите что васъ подозрѣваютъ, противорѣчатъ вамъ и создаютъ зло, которое припишется вашей администраціи -- вотъ что приводитъ въ отчаяніе и что я испыталъ въ первой половинѣ сейма. Помощью стараній, умѣстныхъ рѣчей, доказательствъ взятыхъ изъ фактовъ, я успѣлъ однакожь склонить въ свою сторону большинство Сарматовъ, которые изъ одного только сарматизма принесли за сеймъ раздоръ и оппозиціонные планы, подсказанные се стороны, отчасти вы знаете кѣмъ; и мнѣ остается утѣшеніе что всѣ они будутъ трубить по цѣлой странѣ въ мою пользу относительно всего что произошло во второй половинѣ этого сейма. Надо вамъ сказать что сеймы 1764 много сдѣлали въ пользу рѣшающаго значенія большинства голосовъ въ вашемъ государствѣ. Россія и король Прусскій потребовали отъ нынѣшняго сейма чтобы возвышеніе налоговъ и увеличеніе войска, вмѣстѣ съ другими важнѣйшими вопросами, были предоставлены единогласному рѣшенію. Я сказалъ: "отнимите у меня эту корону, которую вы мнѣ доставили, но избавьте мой народъ отъ несчастія и оскорбленія -- быть лишеннымъ того безъ чего у него не будетъ даже надежды на національное бытіе." Репнинъ и Бенуа отвѣтили мнѣ: "Государи слишкомъ уважаютъ себя чтобы дозволить себѣ посягать на одного изъ нихъ; лично вамъ ничего не будетъ сдѣлано, но 40.000 Русскихъ и 20.000 Прусаковъ, стоящіе въ готовности на границахъ, немедленно вступятъ въ вашу страну и предадутъ ее огню и мечу. Вотъ что поручено намъ объявить вамъ положительнымъ образомъ, если вы не возстановите на сеймѣ права единогласія и не сломите конфедерацію. {Рѣчь идетъ о конфедераціи составившейся въ 1766 году въ Калитѣ. Надо замѣтить что приводимыя королемъ олова Репнина и Бенуа едва ли вполнѣ точны: въ возстановленіи liberum veto главная роль принадлежала Пруссіи; русскій уполномоченный дѣйствовалъ энергически только въ вопросѣ о диссидентахъ.}

У меня не было войска, чтобы противопоставить его этому требованію. Страхъ овладѣлъ наиболѣе богатыми, и я не могъ взять на свою совѣсть бѣдствіе столь многихъ. Я находился въ исключительной и ужасной необходимости пожертвовать честью долгу. Я долженъ отдать справедливость многимъ моимъ соотечественникамъ, которые, зная что ихъ ожидаетъ, готовы были рисковать всѣмъ и предлагали голосовать отрицательно на требованія Россіи и Пруссіи, если я захочу. Я сказалъ имъ: благодарю васъ, но отказываю вамъ, потому что вы болѣе чѣмъ я пострадаете въ этомъ случаѣ.

"Въ дѣлѣ диссидентовъ императрица требовала слиткомъ много, а сеймъ слишкомъ много отказалъ. Поэтому русскія войска уже проникли въ сердце страны. Придутъ ли еще новыя, и будутъ ли они дѣйствовать непріятельски, я еще не знаю. Я къ несчастію король, и не могу перестать быть имъ. Но какъ истинное мужество не должно отчаиваться, я говорю себѣ: я сдѣлалъ все что могъ чтобы сласти государство отъ величайшаго несчаcтія. Нація убѣждена въ этомъ, она будетъ довольна многимъ другимъ сдѣланнымъ на этомъ сеймѣ. Кадетскій корпусъ и военный дворъ утверждены. Я доказалъ что подарилъ государству три милліона со времени моего избранія. Я отказался отъ огромныхъ подарковъ, которые сеймъ желалъ мнѣ сдѣлать. Я доказалъ, вопреки злонамѣреннымъ обвиненіямъ епископа Краковскаго, что я больше чѣмъ онъ сдѣлалъ для католицизма, потому что во время сейма я писалъ императрицѣ что не могу согласиться на ея требованія для диссидентовъ, простиравшіяся до того чтобы допустить ихъ къ законодательству или по крайней мѣрѣ въ суды. Согласиться на это значило бы явить себя въ глазахъ націи измѣнникомъ вѣрѣ и государству."

Письмо это представляетъ любопытный историческій документъ: оно свидѣтельствуетъ что Станиславъ-Августъ не только не обладалъ рѣшимостію пробиться сквозь безвыходныя затрудненія окружавшія его тронъ, но даже не умѣлъ возвыситься до полнаго пониманія своей задачи. Если онъ относился къ диссидентамъ съ нѣкоторою благосклонностію, то это было лишь результатомъ его гуманной натуры и усвоенныхъ имъ идей вѣротерпимости, а не послѣдствіемъ яснаго пониманія политической стороны дѣла. Онъ желалъ бы сласти диссидентовъ отъ безчеловѣчнаго угнетенія, но не находилъ возможнымъ даровать имъ полную равноправность. Между тѣмъ если что-нибудь могло еще спасти Польшу, то именно полный и тѣсный союзъ короля съ иновѣрческимъ населеніемъ Рѣчи Посполитой. Чтобы положить конецъ анархіи, обезоружить шляхту, обуздать фанатическое духовенство, укрѣпить королевскую власть, однимъ словомъ, создать на развалинахъ издыхающей республики государство въ европейскомъ смыслѣ, существовалъ только одинъ путь -- дѣйствовать революціонными средствами. Православное населеніе Польши одно только представляло неиспорченный, неразвращенный, преданный порядку, трудолюбивый и бодрый элементъ. Высказавшись за полную равноправность диссидентовъ съ католиками, ввѣривъ судьбы государства, правительства, порядка этому здоровому православному элементу, болѣе энергическій и дальновидный народъ могъ бы совершить гигантское coup d'état, уничтожитъ безсмысленное liberum veto, организовать правильное народное представительство, сломить феодализмъ, создать армію, утвердить наслѣдственность власти. Въ виду полнаго разложенія какое являла шляхетно-католическая часть Польши, нельзя сомнѣваться что переворотъ удался бы въ рукахъ искуснаго исполнителя, и возрожденная Рѣчь Посполитая быть-можетъ имѣла бы совершенно другія судьбы. Инаго же исхода, какъ въ союзѣ съ диссидентами, королевская власть не могла имѣть предъ собою.

Событія не замедлили обнаружить всю ложность политики которой слѣдовалъ Станиславъ-Августъ. Не прошло и нѣсколькихъ мѣсяцевъ послѣ того какъ онъ сообщалъ гжѣ Жоффренъ о какихъ-то громадныхъ подаркахъ предложенныхъ ему сеймомъ и о трехъ милліонахъ пожертвованныхъ имъ для государства, какъ мы встрѣчаемся въ его перепискѣ со слѣдующимъ обстоятельствомъ. Французская актриса Клеровъ имѣла намѣреніе поступить на королевскій театръ въ Варшавѣ. Король, страстный любитель сценическаго искусства, писалъ по этому поводу гжѣ Жоффренъ: "Посылаю вамъ эстафету чтобы вы предупредили какъ можно скорѣе Mlle Клеронъ отъ моего имени чтобъ она не думала больше о поѣздкѣ въ Варшаву въ этомъ году. Не могу выразить вамъ съ какимъ сожалѣніемъ отказываюсь я отъ обѣщаннаго себѣ удовольствія видѣть и слышать ее здѣсь. Но вотъ что меня лишаетъ этого удовольствія: какъ только я увидѣлъ что дѣла поворачиваютъ къ тому чтобы произвести здѣсь безпокойства, я предполагалъ распустить весь свой театръ. Но мнѣ сказали: это слиткомъ рано обнаружитъ ваше мнѣніе о положеніи дѣлъ, и когда узнаютъ это мнѣніе, умы преждевременно придутъ въ волненіе. Я уступилъ этимъ представленіямъ, особенно когда узналъ что Mlle Клеронъ хочетъ пріѣхать сюда, и вы повѣрите что искушеніе было очень сильно! Но на сихъ дняхъ до меня дошло съ разныхъ сторонъ что эта самая публика увеселяющаяся на моихъ спектакляхъ, порицаетъ меня однакожь за то что я трачу на нихъ заботы и деньги въ эту критическую минуту. Правда, пожертвованіе театромъ не дастъ мнѣ арміи; внезапное распущеніе его будетъ мнѣ порядочно стоить; я лишусь моего любимаго развлеченія, и въ особенности лишусь Mlle Клеронъ. Но что за важность. Надо повиноваться гласу народа, когда дѣло идетъ о томъ чтобы доказать ему что чувствуютъ и раздѣляютъ его страданія. Каждый долженъ казнить себя во времена бѣдствій, и я охотно подаю примѣръ тому."

Денежныя дѣла вообще съ этихъ поръ начинаютъ сильно затруднять короля. Онъ уже не знаетъ какъ расплатиться за двѣ кареты заказанныя имъ въ Парижѣ, и за нѣсколько картинъ. Въ письмѣ отъ 9го апрѣля 1768 года, извиняясь за долгое молчаніе, онъ говоритъ: "Я ждалъ возможности сказать вамъ навѣрное что Шмитъ везетъ въ Парижъ все что слѣдуетъ для удовлетворенія рабочихъ, долгое ожиданіе которыхъ заставило меня по меньшей мѣрѣ столько же страдать какъ и ихъ. По правдѣ, всѣ эти смуты, продолжающіяся здѣсь уже годъ, поставили меня во всѣхъ отношеніяхъ въ жестокія затрудненія. Моя превосходная звонкая монета дискредитируется цѣлый годъ, половина моихъ помѣстій захвачена, остальные доходы уходятъ на новыя каждый день нужды -- есть отъ чего задолжать. Во несмотря на все, я дѣлаю усиліе, а Шмитъ заплатитъ или гарантируетъ все что я долженъ въ Парижѣ."

Затрудненія эти были только слѣдствіемъ общаго положенія дѣлъ, быстро направлявшаго Рѣчь Посполитую къ ея окончательной гибели. Не взирая на видимые признаки власти, закона, порядка, страна уже находилась во власти анархіи. Недовольные подняли оружіе, составили конфедерацію и избрали предводителемъ того самаго князя Радзивилла котораго сеймъ 1764 года изгналъ изъ отечества и лишилъ имѣній. Въ нелѣпой организаціи Польской республики эти конфедераціи, то-есть вооруженныя возстанія, имѣли свое законное мѣсто, подобно оппозиціи въ парламентарной конституціи. Радзивиллъ, выступивъ во главѣ возстанія, облекался прерогативами присвоенными правительству, принималъ присягу высшихъ чиновъ управленія и даже раздѣлялъ съ королемъ исполнительную власть. Трудно понять какимъ образомъ правительство находило возможнымъ отправлять хотя внѣшнимъ образомъ свои обязанности. Мысль объ отреченіи нѣсколько разъ представлялась Станиславу-Августу, во ему казалось что долгъ воспрещаетъ ему покидать кормило правленія въ эти опасныя минуты. Онъ впрочемъ не переставалъ надѣяться на лучшія времена, хотя трудно догадаться въ чемъ именно могъ онъ видѣть якорь спасенія. "Вамъ, моей доброй матери,-- писалъ онъ гжѣ Жоффренъ,-- страдающей отъ моихъ золъ, я говорю: имѣйте мужество, такъ какъ оно есть у меня. Я достигну пристани съ трудомъ, безъ всякаго сомнѣнія, и не безъ потерь, но достигну ея; сердце говоритъ мнѣ, и долгъ повелѣваетъ не бросать задачи. Мое отчаяніе было бы подлостью и величайшимъ бѣдствіемъ для государства." При такихъ условіяхъ долженъ былъ открыться сеймъ 1767 года. Король готовился къ нему почти съ ужасомъ. "Послѣзавтра начинается сеймъ, и какой сеймъ! писалъ онъ къ гжѣ Жоффренъ.-- Всѣ другіе ничто въ сравненіи. Такъ какъ я шипу къ вамъ и знаю что ваша искренняя дружба дѣйствительно интересуется состояніемъ моей души, я скажу вамъ что нѣтъ такого зла которое не представлялось бы мнѣ возможнымъ. И чтобы сохранить хладнокровіе, я пятьдесятъ разъ на день повторяю себѣ правило Фонтенеля: не надо спѣшить ни радоваться, ни огорчаться." Нѣсколько дней спустя онъ восклицалъ въ другомъ письмѣ: "О, какой ужасный сеймъ!" Борьба между католиками и диссидентами дѣйствительно возгорѣлась съ такою яростью, которая не предвѣщала ничего добраго. Обѣ партіи требовали поддержки короля, и не находя ея, хватались за сабли. Въ виду совершеннаго безсилія власти, русскому уполномоченному, если онъ хотѣлъ поддержать интересы своихъ единовѣрцевъ, ничего болѣе не оставалось какъ прибѣгнуть къ силѣ. Въ ночь съ 13го на 14е октября, нѣкоторые главнѣйшіе вожди католической партіи были схвачены и увезены въ Россію. Предъ лицомъ этого рѣшительнаго факта, сеймъ покорился и призналъ за диссидентами права которыхъ требовала для нихъ императрица Екатерина. Но борьба этимъ не кончилась, а только была перенесена за другую почву. Недовольные, подстрекаемые религіознымъ фанатизмомъ и оскорбленнымъ чувствомъ національнаго самолюбія, составили новую конфедерацію, извѣстную въ исторіи подъ именемъ Барской. Возстаніе было направлено въ одно и то же время и противъ короля, и противъ Россіи. Этимъ рѣшена была участь Польши: Россія вызвана была кончить споръ орудіемъ, и не должна была щадить усилій чтобы разъ навсегда уничтожить за своей границѣ источникъ непрестаннаго безпокойства. Въ этой борьбѣ ей предстояло естественнымъ образомъ опереться на тотъ самый здоровый православный элементъ, который отвергла доживавшая свои послѣдніе дни католическая Польша.

"Вы конечно думаете -- писалъ Станиславъ-Августъ въ томъ самомъ письмѣ въ которомъ жаловался за финансовыя затрудненія -- что съ распущеніемъ сейма всѣ раздоры въ Польшѣ окончились 5го марта. Ничуть не бывало. Вотъ возникаетъ новая конфедерація въ Подоліи, въ сосѣдствѣ Турокъ и Татаръ, которыхъ она собирается вооружить за католическую религію, противъ постановленнаго за сеймѣ въ пользу диссидентовъ. Но мусульманская кровь отказывается течь ради креста, а христіанскіе принцы не хотятъ воевать съ Россіей изъ-за этой конфедераціи, къ которой я послалъ вашего друга Мокрановскаго, съ порученіемъ дать почувствовать вождямъ что они причинятъ самимъ себѣ несчастіе, если будутъ упорствовать, и можетъ-быть цѣлой странѣ, если имъ удастся увлечь недовольныхъ, между которыми люди маленькіе волнуются изъ-за дѣла вѣры, а большіе изъ-за надежды опять ловить рыбу въ мутной водѣ." Значеніе и размѣры этого новаго возстанія повидимому не были ясны Станиславу-Августу. "Насколько можно видѣть отсюда -- продолжаетъ онъ въ томъ же письмѣ, -- эта искра не произведетъ пожара. Но плохо жить постоянно съ пожарною трубой подъ рукой и вѣчно ходить по горячей золѣ. Правда что можно ко всему привыкнуть, и при терпѣніи и мужествѣ, имѣя опредѣленную и чествую цѣль, въ концѣ-концовъ справиться съ людьми легкомысленными, безразсудными и дурными; и сердце говоритъ мнѣ что прежде чѣмъ умереть, я увижу спокойные дни, и сдѣлаю прочное добро моей странѣ, которая впрочемъ оцѣнитъ меня уже тогда когда меня не будетъ." Событія не оправдали этихъ свѣтлыхъ надеждъ, и Станиславу-Августу предстояло, "прежде чѣмъ умереть," видѣть окончательное уничтоженіе страны которую онъ думалъ облагодѣтельствовать.

Три мѣсяца спустя, король писалъ гжѣ Жоффренъ что бѣдствія его отечества умножаются. "Вотъ еще одно, и ужасное. Нѣкоторые фанатики пригрозили крестьянамъ нашей Украйны всевозможными напастями, если они не перестанутъ быть православными чтобы сдѣлаться уніатами, то-есть если не перестанутъ исповѣдывать Троицу какъ исповѣдуютъ ее въ Петербургѣ и не станутъ изъяснять ее по римскому обряду. Подумайте, что тутъ понимаютъ эти несчастные крестьяне! Но этого было достаточно чтобы возмутитъ ихъ; а возмущеніе этого народа вовсе не игрушка! Они очень многочисленны, вооружены и, всегда свирѣпы, когда подымаютъ мятежъ. Они рѣжутъ своихъ пановъ, съ женами и дѣтьми, всѣхъ католическихъ священниковъ и Жидовъ. Есть уже тысячи избіенныхъ. Мятежъ разгорается какъ фейерверкъ, потому что вѣроисповѣдный фанатизмъ соединяется у нихъ съ Жаждою независимости. Это племя казаковъ, враждебное Полякамъ со временъ подобныхъ войнъ въ царствованіе Яна Казиміра, въ прошломъ столѣтіи. Очень трудно найти средства остановить этотъ лотокъ. Я до крайности занятъ. Это фанатизмъ православныхъ и хлоповъ, борющійся съ огнемъ и желѣзомъ въ рукѣ противъ фанатизма католическаго и шляхетскаго. Но довольно. Хотѣлось бы сообщить вамъ что-нибудь менѣе печальное, но такова моя судьба; что дѣлать? Надо переносить ее, и перевязывать раны по мѣрѣ того какъ она свершается, пока есть корпія. Все-таки правда что безъ Барской конфедераціи это новое бѣдствіе не постигло бы насъ. Конфедерація почти уничтожена, но пускаетъ новые отпрыски въ другихъ мѣстахъ. Ода возникла въ Краковѣ и въ части воеводства Русскаго. Боже мой! зачѣмъ нація не послушала меня? Теперь она поставила меня почти въ невозможность извлечь ее изъ пропасти въ которую она ринулась."

Письма короля становятся съ этого времени все рѣже и рѣже; среди возраставшихъ затрудненій онъ повидимому съ трудомъ находилъ время и бодрость для переписки съ своимъ далекимъ другомъ. Ему очевидно тяжело было сообщать постоянно однѣ печальныя вѣсти. За то тѣ немногія письма которыя сохранились отъ этого періода, отличаются значительнымъ политическимъ интересомъ. Между прочимъ очень любопытно письмо отъ Зго марта 1770 года, представляющее какъ бы оправдательную записку относительно всей политики короля и объясненіе роковаго хода дѣлъ съ его точки зрѣнія. Приводимъ здѣсь самую существенную часть его: "Странное положеніе мое такъ переполнено противорѣчіями, что кажется необъяснимымъ тому кто не можетъ прослѣдить нить его. Я попытаюсь однакожь сдѣлать вамъ краткій очеркъ, къ которому, какъ къ фону, вы можете присоединить дальнѣйшія частности. Съ 1765 года, Россія не переставала требовать отъ меня улучшенія участи диссидентовъ. Я отвѣчалъ постоянно что до извѣстнаго предѣла, и въ особенности въ отношеніи гражданскомъ, это будетъ хорошо. Россія, которая въ теченіи нѣкотораго времени, казалось, одобряла эту среднюю мѣру, вдругъ потребовала для диссидентовъ совершеннаго равенства съ католиками, и именно чтобъ они были допущены въ законодательныя учрежденія. Это возмутило сеймъ 1766 года. Поляки отказали во всемъ, и слѣдовательно слишкомъ. Это слишкомъ задѣло императрицу; она сказала: я хочу всего, и еще всего. Она хотѣла однако имѣть возможность оказать Европѣ что Польская нація сама вызвала ее употребить въ Польшѣ свою армію, чтобы доставить диссидентамъ полное равенство. Для этого надо было чтобы нѣсколько вождей увлекли толпу. Эти вожди хорошо чувствовали опасность соединенную съ дѣломъ столь противорѣчившимъ общему мнѣнію и настроенію націи. Поэтому они внушили Россіи что единственное средство заставить массу мелкой шляхты глядѣть на вступленіе русскихъ войскъ какъ на свою выгоду, состояло въ томъ чтобы какъ можно меньше говорить о диссидентахъ, но сказать имъ что Россія уничтожитъ всѣ новшества, введенныя здѣсь со смерти покойнаго короля. Новшества же эти клонились главнымъ образомъ къ уменьшенію злоупотребленій liberum veto. Вы спросите меня, какими приманками Россія увлекла этихъ вождей? Я отвѣчу вамъ: нѣкорые изъ нихъ надѣялись что когда королемъ будетъ вмѣсто меня курфирстъ Саксонскій они будутъ царствовать его именемъ. Другіе, раздраженные тѣмъ что у нихъ отняли возможность вредить, разчитывали во время смутъ возвратахъ свои прежнія права. Но едва только эта конфедерація 1767 года произвела, съ помощью всего происходившаго тутъ, пресловутый трактатъ которымъ Россія дѣлалась поручителемъ въ томъ что диссиденты будутъ уравнены съ католиками, и что Польшѣ не будетъ дозволено увеличивать доходы и войска иначе какъ по единогласному рѣшенію -- едва только, говорю я, это было сдѣлано, какъ нація захотѣла ниспровергнуть сдѣланное. Увлекшіе ее вожди, чтобъ оправдаться предъ нею, сказали ей что это а былъ виновникомъ всего зла, и нація повѣрила, потому что она видѣла какъ я въ 1766 году противился предложенному епископомъ краковскимъ закону, опредѣлявшему изгнаніе всякому кто предложитъ хотя бы малѣйшее Улучшеніе въ пользу диссидентовъ. Всѣ кто желалъ Саксонскаго короля постарались раздуть этотъ огонь, и при свѣтѣ его возбудили Турокъ.

"Польскіе конфедераты подняли оружіе противъ Русскихъ. Послѣдніе признавали ихъ не только непріятелями, но мятежниками противъ законодательной власти сейма 1768 года, а считая себя, въ силу этого трактата, союзниками республики, поступаютъ съ ними какъ съ бунтовщиками и употребляютъ противъ нихъ часто чрезвычайныя кары.

"Когда я говорю за конфедератовъ, когда я требую отъ Россіи чтобъ она отказалась отъ гарантіи и сдѣлала бы уступку въ пунктѣ о диссидентахъ, она отвѣчаетъ мнѣ такимъ образомъ чтобы дать мнѣ почувствовать что моя страда и моя столица во власти ея войскъ, и что если она меня покинетъ, то я перестану быть тѣмъ что я теперь. Это не заставляетъ меня перемѣнить тона, но я съ грустью вижу какъ конфедераты каждый день публикуютъ ужасныя обвиненія противъ меня и въ то же время отнимаютъ мои доходы, грабятъ тѣхъ кто еще остается преданъ мнѣ, и дѣлаютъ видъ что все это совершается противъ Русскихъ, которые въ свою очередь обираютъ ихъ, послѣ безпрерывныхъ пораженій. Нерѣдко конфедераты нападаютъ даже на остатки моихъ войскъ, защищающіе то что сохранилось изъ моихъ доходовъ. Когда мои солдаты берутъ у нихъ плѣнныхъ, то отпускаютъ ихъ безъ всякаго выкупа, офицерамъ возвращаютъ даже ихъ лошадей, какъ это сдѣлалъ три дня назадъ извѣстный вамъ Браницкій, {Племянникъ короннаго гетмана, другъ Станислава-Августа.} въ двадцати миляхъ отсюда. Каждый разъ когда Русскіе берутъ въ плѣнъ конфедератовъ, я стараюсь выхлопотать имъ свободу, или по крайней мѣрѣ облегченіе ихъ участи. Русскимъ хорошо мнѣ говорить: вы ходатайствуете за тѣхъ которые хотятъ лишить васъ престола; я отвѣчаю: по моему, они грѣшатъ по невѣдѣнію; ихъ побужденія по большей части имѣютъ предметомъ патріотизмъ и національную независимость; они Поляки, и я долженъ стараться помочь имъ.

"Мое поведеніе неизмѣнно въ этомъ отношеніи, также какъ и во всѣхъ тѣхъ случаяхъ гдѣ величайшее благо страны или наименьшее ея зло указываютъ мнѣ какъ держаться относительно всѣхъ болѣе или менѣе могущественныхъ актеровъ этой сцены. Быть-можетъ такое поведеніе приведетъ меня къ окончательной погибели, во я охотнѣе надѣюсь что моя постоянная искренность, мой истинный патріотизмъ, заставятъ мало-по-малу отдать мнѣ справедливость и я заключаю словами: терпѣніе и мужество! Хуже всего то что моя роль совершенно ничтожна. Очень сожалѣю что не могу въ эту минуту рискнуть сказать вамъ больше чтобъ убѣдить васъ изъ тысячи обстоятельствъ до какой степени это бѣдственно-справедливо. "

Ожесточеніе конфедератовъ, безпрерывно разбиваемыхъ русскими войсками, дошло до того что они рѣшились отдѣлаться отъ Станислава-Августа путемъ насилія или цареубійства. "Не знаю, писалъ король, есть ли въ исторіи другой примѣръ подобной несправедливости. Конфедераты рѣшались за такую крайность что выставили во многихъ мѣстахъ актъ которымъ не только объявляютъ престолъ вакантнымъ, но повелѣваютъ всѣмъ и каждому умертвить царствующаго короля. Это дѣлано уже нѣсколько недѣль назадъ. Нынче конфедераты хвастаютъ, и мнѣ сообщаютъ о томъ же изъ двухъ другихъ источниковъ, что Франція выдаетъ этимъ господамъ по шести тысячъ дукатовъ въ мѣсяцъ, или по милліону во французской монетѣ въ годъ. Не знаю, обязанъ ли я этимъ Шуазелю, или его преемникамъ."

Хотя конфедераты нигдѣ не могли держаться противъ русскихъ войскъ, но возстаніе обнаруживало упорную живучесть, и на мѣсто разбитыхъ отрядовъ являлись новые. Переходы сторонниковъ короля въ ряды конфедератовъ продолжались постоянно. Такъ въ сентябрѣ 1771 года присоединилъ ея къ конфедераціи гетманъ литовскій Огинскій, одинъ изъ сильнѣйшихъ и богатѣйшихъ магнатовъ, тотъ самый который построилъ Огинскій каналъ. Онъ былъ впрочемъ немедленно разбить русскими войсками и бѣжалъ въ Кенигсбергъ. Тѣмъ не менѣе переходъ его на сторону конфедераціи создалъ для короля новыя затрудненія. "Всѣ несчастные, сдѣлавшіеся таковыми вслѣдствіе его дурнаго образа дѣйствій писалъ Станиславъ-Августъ, подвергшіеся преслѣдованію тѣхъ на кого они нападали, падаютъ мнѣ на плечи и я долженъ спасать ихъ отъ бѣдствій въ которыя они ввергнуты. Я такъ и дѣлаю и всегда буду дѣлать въ подобныхъ случаяхъ, ежеминутно повторяющихся въ послѣдніе три года. Я не причинилъ имъ никакого зла, напротивъ. Ихъ начали было увѣрять съ нѣкоторыхъ сторонъ, въ 1767 году, что я хочу сдѣлать имъ зло. Они закричали объ опасности. На это имъ сказали: требуйте нашей помощи, нашей гарантіи. Они потребовали; и когда получили эту гарантію, то почувствовали что это иго и стали кричать уже противъ того что сами же сдѣлали. А съ той, другой стороны имъ сказали: это вашъ король надѣлалъ вамъ этихъ глупостей, надо вамъ отъ него отдѣлаться {Всѣ эти намеки на интриги русской политики представляютъ какъ понятно само собою, лишь сырой матеріалъ, любопытный только какъ выраженіе искренняго мнѣнія Польскаго короля. Весьма естественно что Станиславъ-Августъ въ этомъ дѣлѣ не могъ быть ни вполнѣ свѣдущъ, ни вполнѣ безпристрастенъ.}. И они захотѣли отдѣлаться. И чтобъ отдѣлаться, они поднялись противъ тѣхъ кого сами же первые призвали. И эти же ими призванные сказали: такъ какъ вы однажды призвали насъ, то мы васъ побьемъ за то что вы хотите насъ прогнать. И когда они ихъ бьютъ и берутъ въ плѣнъ, плѣнные обращаются ко мнѣ и говорятъ: спасите насъ. Я дѣлаю что могу чтобы сласти ихъ и когда говорю за нихъ тѣмъ кто ихъ захватилъ, тѣ говорятъ мнѣ: развѣ вы забыли что они были противъ васъ? развѣ вы забыли что они грабятъ ваши и государственные доходы, такъ что вы во всемъ нуждаетесь? развѣ вы забыли что они провозгласили письменно что убить васъ будетъ достойное дѣло? О послѣднемъ надо забыть потому что они не вѣдали что творили; и не они виновны, а тѣ кто подбиваетъ ихъ, устрашаетъ ихъ клеветами и жестокою ложью. Вотъ, вкратцѣ, картина моей жизни за четыре года. Я провелъ ихъ въ горести и что еще хуже, въ безпокойствѣ. У меня уже много показалось сѣдыхъ волосъ, лучшая пора моей жизни уже прошла. Черезъ три мѣсяца мнѣ будетъ сорокъ лѣтъ: полдень мой миновалъ, мнѣ остается въ утѣшеніе надѣяться только на хорошій вечеръ. И эта лампа надежды не погасла во мнѣ, благодаря Бога! У меня остается еще желаніе трудиться, по моимъ способностямъ и по обстоятельствамъ, и дѣлать добро, что составляетъ долгъ и цѣль моего положенія. Одинъ Богъ знаетъ основательна ли эта надежда; но такъ какъ Онъ поддерживаетъ ее въ моемъ сердцѣ, то я о видимому Онъ хочетъ поддержатъ мое мужество, а Онъ ничего не дѣлаетъ понапрасну. Но что бы ни случилось, я могу смѣло сказать и надѣюсь буду имѣть эту возможность до конца, что я никогда не хотѣлъ зла и всегда хотѣлъ добра".

Съ этихъ поръ письма Понятовскаго уже неизмѣнно проникнуты грустнымъ чувствомъ. Къ нему возвращается иногда надежда, но эта надежда плохо вяжется съ тѣми печальными извѣстіями которыми ему приходится дѣлиться съ гжею Жоффренъ. Анархія продолжала терзать несчастную страну, кровь лилась почти во всѣхъ провинціяхъ, земледѣліе и промышленность оставались почти безъ рукъ, являлись зловѣщіе признаки голода, чумы, всеобщей нищеты и отчаянія. Королевская власть, обратившаяся въ никому не нужный призракъ, была безсильна помочь народнымъ бѣдствіямъ. Къ довершенію всего, на особу короля было сдѣлано дерзкое покушеніе. Трое изъ конфератовъ, Лукавскій, Стравинскій и Закржевскій, видя что приглашеніе къ цареубійству не находитъ охотниковъ, составили планъ овладѣть личностью короля и привести его въ Ченстохово, въ лагерь конфедератовъ. Предводитель конфедераціи, Пулавскій, одобрилъ ихъ намѣреніе, подъ условіемъ чтобы жизнь короля была сохранена. Принеся присягу въ послѣднемъ обязательствѣ, Стравинскій съ небольшимъ числомъ пособниковъ прибылъ въ Варшаву. Вечеромъ 3го ноября 1771 года, когда Станиславъ-Августъ возвращался отъ своего дяди Михаила Чарторыйскаго, заговорщики напали на его малочисленную свиту, причемъ убили одного изъ гайдуковъ, старавшихся защитить его своимъ тѣломъ, ранили самого короля въ голову и въ ногу и потащили его въ лѣсъ. Тамъ они неожиданно наткнулись на казачій отрядъ; пока происходила стычка, Станиславу удалось подѣйствовать убѣжденіями на приставленнаго къ нему стража, и при его содѣйствіи онъ убѣжалъ и скрылся на находившейся неподалеку мельницѣ. Рано по утру на другой день онъ вернулся въ Варшаву, окровавленный, въ разорванныхъ одеждахъ, и былъ радостно встрѣченъ населеніемъ столицы. "Я вамъ писалъ въ первомъ письмѣ послѣ этого случая -- читаемъ въ его перепискѣ съ гжею Жоффренъ -- что теперь болѣе чѣмъ когда-нибудь я твержу: терпѣніе и мужество! и я имѣю основаніе говорить такимъ образомъ. Мое приключеніе уже подало поводъ къ благопріятнымъ для меня заявленіямъ; могу съ безконечною похвалой отозваться въ этомъ случаѣ о Вѣнскомъ дворѣ. Но не менѣе справедливо что я испыталъ и испытываю въ теченіе моего выздоровленія огорченія и волненія духа, въ тысячу разъ худшія чѣмъ тѣлесныя раны. Часто я готовъ почти завидовать положенію этихъ жалкихъ существъ которыхъ не одушевляетъ никакое чувство чести. Невозможно вообразить до какой степени мое положеніе не только тяжело, но странно и неестественно. Но за всѣмъ тѣмъ, я все-таки долженъ говорить себѣ: такъ какъ Богъ спасъ меня почти чудомъ, то ясно что Онъ хочетъ еще употребить меня на что-нибудь въ этомъ мірѣ. Мнѣ надо собрать всѣ силы души и тѣла, чтобъ быть въ состояніи исполнить Его виды и заслужить Его покровительство."

Въ слѣдующемъ году, дѣла Рѣчи Посполитой начали уже видимо клониться къ неизбѣжной развязкѣ. "Конфедераты -- писалъ Станиславъ-Августъ Это августа 1771 года -- нигдѣ больше не имѣютъ сколько-нибудь значительныхъ войскъ, кромѣ какъ въ Ченстоховѣ, маленькой крѣпостцѣ у силезской границы, знаменитой иконою Божьей матери. Это мѣстечко и гарнизонъ его уже вступили въ переговоры съ Русскими; во обстоятельство это, которое было бы важнымъ событіемъ четыре мѣсяца назадъ, ничтожно въ виду австрійской, прусской и русской армій, первая изъ которыхъ отняла уже у меня двѣ трети моихъ доходовъ, тогда какъ она щадитъ частныхъ лицъ въ той четверти Польши которую она почти уже заняла и кажется хочетъ удержать за собою. Прусаки продолжаютъ разорять захваченную ими масть безпримѣрнымъ въ исторіи образомъ. Русскіе также начинаютъ поговаривать о томъ чтобъ отнять у насъ половину Литвы. Вообразите положеніе того куска что у насъ останется -- безъ соли, безъ торговли, и судите о моемъ состояніи!" Шесть недѣль спустя, король писалъ къ гжѣ Жоффренъ: "Такъ какъ вы предпочитаете получать отъ меня печальныя письма, чѣмъ вовсе не получать, то я отвѣчаю на ваше письмо отъ 27го августа, сообщая вамъ что буря шумѣвшая надъ моей головой вотъ уже шесть мѣсяцевъ, разразилась. Король Прусскій занялъ 13го нынѣшняго октября всю польскую Пруссію, исключая города Данцигъ и Торнъ. Его министръ, вмѣстѣ съ русскимъ, вручили вчера моимъ бумагу въ которой извѣщаютъ что ихъ дворы берутъ каждый по части моего королевства. Въ томъ же документѣ они сообщаютъ мнѣ что Вѣнскій дворъ дѣлаетъ также, по общему съ ними соглашенію. Уполномоченный послѣдняго еще не прибылъ сюда, но долженъ быть сегодня или завтра. Въ ожиданіи, арміи русская, прусская и австрійская, и въ особенности вторая, сосутъ страну до крови, въ предѣлахъ и за предѣлами провинцій которыя онѣ хотятъ присвоить. Польша кормитъ нынче болѣе 100 тысячъ иностранныхъ войскъ, а нападаютъ на маленькій остатокъ вашихъ, существующій еще въ числѣ менѣе 10 тысячъ. Въ томъ что отходитъ отъ Польши, я теряю на свою долю двѣ трети моего дохода. Надо быть очень несчастнымъ, чтобы не звать даже чего желать. Нынѣшній случай представляетъ въ большомъ видѣ и для цѣлой страны то чѣмъ въ маломъ видѣ и для меня одного было покушеніе 3го ноября прошлаго года. Чудо спасло меня, и я не думалъ тогда чтобы Богъ извлекъ меня изъ опасности только для того чтобы продолжить мои мученія. Видно я ошибался; до сихъ поръ мученія мои только возрастали со времени покушенія. Русскій посланникъ отозванъ; его замѣнилъ второстепенный уполномоченный, баронъ Штакельбергъ. Онъ началъ отправленіе своихъ обязанностей врученнымъ вчера документомъ, о которомъ я вамъ говорю въ началѣ этого письма. Вы хотите чтобъ я представлялъ вамъ вещи какъ онѣ существуютъ, и я начерталъ вамъ вѣрную и точную картину. Судите, легко ли мнѣ рѣшиться писать о подобныхъ вещахъ тому кто любитъ меня какъ вы. Васъ удивляетъ что я завидую только участи мертвыхъ, а не участи частныхъ лицъ? Мнѣ не позволено больше о томъ думать. Мужественно страдать, никогда не измѣняя своему долгу предъ государствомъ, выжидать минуты и средствъ чтобы подняться -- вотъ мои обязанности и мои намѣренія." Среди этихъ печальныхъ обстоятельствъ, слабымъ утѣшеніемъ для короля являлась мысль что бѣдствія обрушившіяся на страну были послѣдствіемъ ослѣпленія націи и возмездіемъ за противодѣйствіе какое постоянно встрѣчали его планы преобразованій въ государственномъ устройствѣ. Попрежнему не сознавая что возрожденіе Польши могло совершиться только на почвѣ совершеннаго уравненія диссидентовъ съ католиками и рѣшительной отмѣны конституціи Рѣчи Посполитой, онъ продолжалъ думать что тѣ слабыя попытки къ достиженію лучшаго порядка какія были имъ заявлены, при благопріятномъ ихъ исходѣ, способны были обезпечить существованіе Польши между тремя могущественными сосѣдними державами. "Вы не перестанете любить вашего друга, когда онъ несчастливъ, писалъ онъ къ гжѣ Жоффренъ въ апрѣлѣ 1778 года. А я всячески несчастливъ, потому что неразуміе, несправедливость и злословіе составили заговоръ противъ меня. Поляки имѣли безразсудство находить дурнымъ, когда я хотѣлъ чтобы государство имѣло доходы и армію и когда я хотѣлъ ввести и началъ вводить порядокъ въ странѣ. Я хотѣлъ низвергнуть зловѣщаго идола liberum veto. Они возстановили его съ торжествомъ, съ помощью иноземцевъ, которые, будучи не въ силахъ отказать такимъ Полякамъ въ заслуженномъ ими презрѣніи, поработили ихъ когда были призваны ими, и поступали въ Польшѣ такъ какъ только величайшая сила можетъ поступать съ крайнею слабостью. Злословіе, осмѣливающееся сказать что я былъ пособникомъ въ раздробленіи Польши, хотѣло бы заставить позабыть что въ этомъ раздробленіи я теряю три четверти своего собственнаго дохода; что мои братья, мои самые близкіе слуги ограблены и доведены до нужды также какъ и я. Австрія секвестровала у Браницкаго все его имѣніе, потому только что онъ во Франціи. Правда, я его послалъ туда вовсе не затѣмъ чтобы хвалить раздѣлъ Польши. Европа покидаетъ меня, отказываетъ мнѣ о всякой помощи, и тѣ кто обираетъ меня говорятъ что своимъ сопротивленіемъ ихъ водѣ я сдѣлался причиною умноженія бѣдствій которыя ихъ войска заставляютъ терпѣть мою націю. Находятся люди которые, не боясь упрека въ непослѣдовательности, порицаютъ меня нынче за то что а недостаточно хорошъ былъ съ Россіей, тогда какъ цѣлыя пять лѣтъ они воевали со мной и терзали меня единственно потому что ошибочно считали меня въ слиткомъ хорошихъ отношеніяхъ съ ней." Способность надѣяться за нѣчто лучшее не покидала короля и среди этихъ безвыходныхъ обстоятельствъ. Въ томъ же письмѣ онъ какъ бы примиряется съ совершившимся фактомъ и даже думаетъ что въ уцѣлѣвшей части Польши легче будетъ устроить прочный государственный порядокъ, хотя ожидаетъ что злословіе не пощадитъ его въ этомъ случаѣ. Но тутъ же ему приходится прибавить: "Въ ожиданіи пока сеймъ рѣшитъ нашу участь, я умираю съ голоду. Вы скажете: у васъ осталась еще четвертая часть доходовъ. Да, во я не могъ отпустить столько ртовъ чтобъ быть въ состояніи кормить тѣхъ кого бѣдствія взваливаютъ за меня. Болѣе чѣмъ когда-нибудь говорю я: счастливы мертвые! счастливъ мой братъ, умершій въ Вѣнѣ! Онъ слишкомъ страдалъ, видя меня ограбленнымъ тѣмъ самымъ императоромъ которому онъ такъ вѣрно служилъ."

Едва только открылся сеймъ 1773 года, какъ стало ясно что бѣдствія не научили Поляковъ и не поселили въ нихъ сознанія необходимости подавить анархію и сомкнуться около сильнаго и твердаго правительства. Представители Рѣчи Посполитой находили, (напротивъ того, что королевская власть слишкомъ сильна въ республикѣ, и что для блага страны необходимо ограничить ее. Съ этою цѣлью подлѣ короля долженъ былъ стать постоянный совѣтъ изъ тридцати членовъ, облеченный большею частью королевскихъ правъ и сосредоточивавшій въ своихъ рукахъ высшее управленіе страною въ промежуткахъ между сеймами. Пруссія энергически поддерживала этотъ планъ государственнаго преобразованія, опираясь на вновь прибывшія въ Варшаву войска свои. Эти войска хозяйничали въ Польшѣ какъ въ завоеванной странѣ, обременяя постоемъ даже самыхъ важныхъ сановниковъ королевства."Шестьдесятъ Прусаковъ -- жаловался Станиславъ-Августъ въ письмѣ къ гжѣ Жоффренъ -- назначены въ домъ моего брата; воевода русскій имѣетъ ихъ почти столько же, и кромѣ того долженъ уплатить огромную контрибуцію, и все это подъ угрозою грабежа, какъ въ городѣ взятомъ приступомъ. Въ доказательство что угроза эта осуществима, представили обращикъ въ домѣ епископа, смежномъ съ моимъ замкомъ. Этотъ епископъ обнаружилъ на сеймѣ много патріотизма. Одиннадцать прусскихъ гусаровъ поселились у него, занявъ даже спальню, куря трубки, валяясь на лучшей мебели, уничтожая ее, и заставляя подавать себѣ не только ѣсть, но даже самыя изысканныя вина и ликеры; лошади епископа выгнаны изъ его конюшни, а на ихъ мѣста поставлены и кормятся лошади Прусаковъ. Послѣ того какъ три двора добились всего чего хотѣли, войска ихъ продолжаютъ однакоже жить безплатно во всей Польшѣ. Русскій уполномоченный обѣщаетъ что все это прекратится; австрійскій, съ своей стороны, подаетъ надежды; прусскій даже и того не даетъ. Повелитель послѣдняго кажется занятъ стараніями склонить своихъ союзниковъ чтобъ они дозволили ему пріобрѣсть болѣе чѣмъ онъ взялъ у васъ до сихъ поръ. Императоръ повидимому считаетъ себя обязаннымъ дѣлать намъ столько же зла какъ и король Прусскій, а императрица Русская кажется слишкомъ занята Турками, чтобы помѣшать королю Прусскому вредить намъ." Станиславъ-Августъ заключаетъ письмо восклицаніемъ: "да будетъ проклятъ день приведшій меня къ несчастному мѣсту которое я занимаю и котораго нельзя оставить!"

Гжа Жоффренъ не находила уже для своего друга ни совѣтовъ, ни утѣшенія. Она могла только говорить ему какъ она страдаетъ при одной мысли о его ужасномъ положеніи. "Когда при мнѣ заходитъ рѣчь о Польшѣ, я хотѣла бы спрятать голову въ мѣшокъ," писала она ему. По ея мнѣнія", лучше всего было бы отречься и переѣхать въ Англію, гдѣ жить частнымъ человѣкомъ; въ другой разъ она мечтаетъ сдѣлать его кардиналомъ въ Римѣ. "Мнѣ кажется, писала она, что избытокъ бѣдствій долженъ внушить вамъ отвращеніе къ человѣческимъ сердцамъ и къ вашему трону. Нѣтъ такого положенія котораго я не предпочла бы вашему, даже нищету. Король покинувшій свой престолъ -- личность интересная для государей и народовъ." Станиславъ-Августъ также писалъ что "его душа и тѣло нуждаются въ покоѣ. Покоя! покоя! у меня нѣтъ больше другихъ желаній. Въ какой мукѣ живу я уже столько лѣтъ! Вѣчные призраки, мерцаніе -- и ничего болѣе!"

Преобразованіе государственной конституціи наконецъ состоялось, и вотъ что писалъ по этому поводу Станиславъ-Августъ, въ апрѣлѣ 1775 года: "Злополучный сеймъ нашъ наконецъ распущенъ, и постоянный совѣтъ началъ дѣйствовать. Онъ уже причинилъ мнѣ бури и волненія очень тяжкія. Онъ установленъ на ограниченіи королевскихъ прерогативъ. Мнѣ объявили офиціально что если я не приму его, остатокъ моей страны будетъ предавъ огню и мечу, а по всеей землѣ выставятъ плакарды чтобы оказать жителямъ: вамъ не причинили бы всѣхъ этихъ золъ, еслибы вашъ король не упорствовалъ сохранить въ цѣлости свою прерогативу. Вы понимаете что мой долгъ короля-патріота не позволилъ мнѣ далѣе настаивать. Но взгляните за странность моей судьбы: едва постоянный совѣтъ открылся, какъ большая часть націи, и въ особенности магнаты, стали ему враждебны и ищутъ только какъ бы его осмѣять, порицать, вредить ему. А я, поставленный во главѣ этого совѣта, вынужденъ употреблять старанія, подвергая себя всевозможнымъ безпокойствамъ новаго рода, чтобы защитить его и помѣшать компрометировать и оскорблять его. Что же касается моихъ доходовъ, я не могу обѣщать себѣ ничего опредѣленнаго раньше года, потому что даже черезъ шесть мѣсяцевъ я еще не выйду изъ неизвѣстности въ которой нахожусь."

Послѣднее письмо политическаго содержанія писанное Станиславомъ-Августомъ къ гжѣ Жоффренъ помѣчено 24го августа 1776 года. Въ немъ король снова возвращается къ своимъ надеждамъ, въ виду новой конфедераціи, образовавшейся съ цѣлью уничтоженія liberum veto и уменьшенія власти гетмановъ. "Я надѣюсь, пишетъ онъ объ этой конфедераціи,-- посредствомъ нея ослабить хотя отчасти зло причиненное Польшѣ предыдущею. Я далекъ отъ надежды уничтожить его совсѣмъ, но никогда не худо начать. Тѣ самыя державы которыя два года назадъ надѣлали столько бѣдъ Польшѣ, нынче повидимому расположены позволить ей залѣчить нѣкоторыя изъ ея ранъ." Спустя годъ, переписка, становившаяся все менѣе и менѣе дѣятельною, прекратилась за смертью гжи Жоффренъ.

Надежды выраженныя королемъ являются какъ бы предчувствіемъ второй, болѣе спокойной половины его царствованія. Этотъ второй періодъ обнимаетъ 17 лѣтъ, съ 1775 по 1792 годъ. Утомленная нескончаемыми страданіями, заключенная въ гораздо болѣе тѣсные предѣлы, Польша какъ будто искала того самаго покоя къ которому стремился ея король. Въ умахъ обнаруживалось даже какъ будто сознаніе источника народныхъ золъ, являлась мысль о невозможности продолжать политическое существованіе при анархическихъ условіяхъ прежняго государственнаго устройства. Планы лучшей организаціи, весьма впрочемъ робкіе, предлагаемые Станиславомъ-Августомъ, начали встрѣчать сочувствіе въ нѣкоторой части польскаго общества. Благодѣянія мира не замедлили сказаться въ успѣхахъ промышленности, земледѣлія, просвѣщенія. Явились поэты, ученые, юристы и историки, сообщившіе царствованію послѣдняго Польскаго короля извѣстный блескъ. Поощряя искусства, украшая Варшаву художественными памятниками, предсѣдая на литературныхъ и ученыхъ собраніяхъ, Станиславъ-Августъ чувствовалъ себя болѣе на своемъ мѣстѣ, чѣмъ среди политическихъ интригъ и бурнаго волненія партій. Но эти мирныя преуспѣянія были только временнымъ затишьемъ предъ послѣднею катастрофой. Они были скорѣе слѣдствіемъ политическаго истощенія, чѣмъ избытка внутреннихъ силъ страны. Скромныя реформы осуществленныя конституціей 1791 года не могли пересоздать Польшу и сласти ее отъ гибели. Элементы разложенія и анархіи, остававшіеся въ организмѣ Рѣчи Посполитой, проявились въ 1792 году новымъ и уже послѣднимъ взрывомъ, поглотившимъ ея политическое существованіе.

V. W.

"Русскій Вѣстникъ", No 11, 1875

Оставить комментарий Феоктистов Евгений Михайлович (bmn@lib.ru) Год: 1875 Обновлено: 14/04/2020. 118k. Статистика. Статья: Публицистика Публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Correspondance inédite du roi Stanislas-Auguste Poniatowski et de Madame Geoffrin (1764-1777), précédée d'une étude sur Stani slae-Auguste et Madame Geoffrin et accompagnée des nombreuses notes par Charles de Mouÿ. Paris, 1875.

Феоктистов Евгений Михайлович Интимная переписка последнего короля Польского

ИНТИМНАЯ ПЕРЕПИСКА ПОСЛѢДНЯГО КОРОЛЯ ПОЛЬСКАГО.

Феоктистов Евгений Михайлович
Интимная переписка последнего короля Польского