Флейшман Гектор
Неверная Жозефина

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Joséphine infidèle.

Гектор Флейшман.
Неверная Жозефина

[]

Эта женщина, которую он сделал первой во Франции,
тоскует о ничтожном волокитстве среди беспечности
блаженнейшей доли и, едва встречая ухаживающего
за ней сильного солдата или смешного каламбуриста,
сразу сдается и отдается.
Фредерик Массон

Птичка с островов

Брачная сделка

   Улица Тевено в квартале Сен-Дени была в конце XVIII столетия такой же, как и теперь: узкой и темной. Враждебные солнцу громады домов почти не пропускали света.
   И все-таки Тевено не выглядела совсем уж траурной. В нее впадала улица Де-Порт. А на углу Де-Порт известная своей предприимчивостью особа по имени мадам Журдан открыла гостиницу. Заведение не испытывало недостатка в клиентах. Экипажи следовали вереницей, а в них ехали -- в предвкушении удовольствий -- и лица светские, и лица, облеченные духовным званием.
   Вот карета останавливается... За ней -- другая... Пассажиры выходят, неловко раскланиваются друг с другом... О, это не самое удобное место для сановных любезностей... Пикантные сценки подобного рода -- истинное удовольствие старого Парижа, где до сих пор витают распутные тени галантного прошлого.
   Туда-то в декабре 1779 года переехала только что обвенчанная шестнадцатилетняя графиня Александра де Богарне, урожденная Мария-Жозефина-Роза де Таше де ля Пажери.
   Через двадцать пять лет ее коронуют в соборе Парижской Богоматери, и она, уже императрица Франции, будет вслушиваться в восторженный рев солдат и звон колоколов.
   Она родилась 23 июля 1763 года на Мартинике от Жозефа Гаспара де Таше де ля Пажери, рыцаря Сен-Лазара, капитана драгун, рыцаря де Сен-Луи, и от Розы-Клер де Верже де Саннуа.
   Таше, уроженцы Шатонёф, близ Блуа, поселились на Мартинике в 1726 году, Монгальяр, подтверждая их дворянство, глумится над претензиями на герб. Но в последнем он явно неправ.
   Жозеф Гаспар отправился на Мартинику в поисках счастья. Однако счастья не нашел. Правда, он владел двадцатью неграми. Но зато и пассий из местных красавиц у Жозефа Гаспара было не меньше. А значит, были и долги.
   Увлечения отца напомнили о себе Жозефине в пору высшей славы. Императрица была вынуждена признать свою сестру-мулатку.
   
   Говорят, Жозеф Гаспар расхаживал не иначе как со шпагой на боку и тростью в руке. О том же, что он делал в перерывах демонстраций собственного благородного происхождения, говорили всякое...
   Так или иначе, судьба сыграла с Жозефом Гаспаром злую шутку, уморив прежде, чем он смог поправить дела с помощью дочери-императрицы. Впрочем, он и не пережил бы известия о короновании дочери -- умер бы от удивления.
   Жозефина (ее звали на креольский манер Эйэттой) росла бесенком. Говорили, что она умеет только петь и танцевать. Впрочем, относительно танцев -- большое преувеличение. Жозефина сама признавала это и оправдывалась тем, что у нее был только один учитель, да и тот скверный.
   Единогласно признано -- в ту пору в Жозефине не было даже намека на бешеную страсть, которой она позже пленит Барраса и захватит Бонапарта.
   "Скорее обольстительная, чем хорошенькая", -- сказал кто-то о Жозефине. Что же в ней обольщало? Грация, присущая настоящим креолкам, -- тягучая, мягкая, раскованная, ленивая плавность движений и, одновременно, порывистость и непредсказуемость.
   Всё это как нельзя лучше гармонировало с чудными тропическими пейзажами, подобно тому, как редкое растение оттеняет хрупкую вазу, в которую заключено.
   Жозефина -- птичка с островов, маленькое существо, легкомысленное, капризное и вечно влюбленное, сотворенное для жарких стран. Природа, как будто обожженная красным солнцем, расцвеченная букетами пальм, исполосованная яркими лучами, раскрашенная тысячами экзотических пернатых, -- вот живая рама, подчеркивающая первобытную грацию Жозефины. Мягкий зной, аромат и блеск этой рамы она увезет с собой. Они созданы друг для друга.
   Как же на такой, в буквальном смысле слова, благодатной почве не прорасти легенде об островитянке Жозефине, Жозефине-счастливице?
   Империя заставит Жозефину пожалеть об этом маленьком далеком счастье, о палисадниках, о верных неграх, которые обмахивают огромными веерами прекрасных беспечных креолок, качая их в гамаках.
   В экваториальном климате, располагающем к вольной жизни, вдали от колодок европейского воспитания, пробуждение чувств совершается как бы само собой и очень быстро. И потом уже не знает удержу.
   Монгальяр называет Жозефину влюбчивой, как голубка, и легкомысленной даже для колонии.
   В это время любовниками Жозефины считают капитана Терсье и англичанина, впрочем, слишком напоминающего героя романа, чтобы быть реальным человеком. Чьего тщеславия в разглашении интимных тайн больше -- Жозефины или кавалеров, это еще вопрос. Но тут есть место и хвастовству, и гордости, и тщеславию.
   Баррас в изложении пикантных подробностей из жизни Жозефины идет гораздо дальше. "Рассказывали, -- говорит он, -- что измены креолки (Жозефины) переходили всякие границы приличий и что, стоящая выше предрассудка относительно темного цвета кожи, она имела связи с неграми".
   Баррас, в принципе, ничего не выдумывал. Давая в 1802 году инструкции подчиненным, Леклерк, начальник экспедиции в Сан-Доминго, писал: "Белые женщины, развратничавшие с неграми, будут отсылаемы обратно во Францию, к какому бы сословию они ни принадлежали".
   Не правда ли, происходившее на Гаити вполне могло случаться и на Мартинике? Впрочем, чем рисковал Баррас, делая свои заявления? По крайней мере, он не выказывал ревности к своим предшественникам.
   Ясно одно -- Жозефина в ту пору была легкомысленна и скомпрометировала себя. Позже Александр де Богарне соберет на Мартинике в качестве улик не только разговоры, но и факты, которые дадут ему повод к разрыву с Жозефиной.
   Что же до брачного союза Александра и Жозефины, то он был заключен при странных обстоятельствах, обошелся без медового месяца и продолжался менее пяти лет.
   Отец Александра, маркиз Франсуа де Богарне, командир военной морской эскадры, происходящий от маркиза де Богарне, который от имени короля Франции управлял в 1726 году Канадой, прибыл в колонию 13 мая 1757 года в качестве губернатора Мартиники и островов Ветра. Он привез с собой жену, Марию-Анну-Генриетту Пивар де Шастеле.
   Отношения между европейцами в тропическом изгнании завязываются быстро. Де Богарне ускоряет процесс до того, что скоро становится любовником тетки Жозефины, Марии-Евфимии-Дезире, обвенчанной с месье Реноденом.
   За три года мадам Реноден совершенно прибрала губернатора к рукам. Дело зашло настолько далеко, что когда маркиз в 1761 году покинул свой пост, мадам Реноден последовала за ним во Францию. Маркиза, тогда еще пребывавшая в неведении относительно чувств мужа, плыла, разумеется, на том же корабле. И только в Париже ей открылась правда и о муже, и о преданной подруге их семьи. Маркиза с достоинством покорилась своей участи и удалилась к матери в Блуа, где и умерла в 1767 году.
   После нее остались два сына, Франсуа и Александр.
   Первый станет ревностным роялистом и заслужит в Национальном собрании звание "непримиримого Богарне", окажется замешанным в историю с бегством Людовика XVI, эмигрирует, примет в 1805 году должность посланника в Этрурии и, не обращая внимания на родство с императором, войдет с Бурбонами в заговор против Империи.
   Второй сын -- Александр. В руках мадам Реноден он явится орудием, употребляемым ею, чтобы удержать маркиза-отца около себя.
   Отсюда комбинация -- брак между двумя молодыми людьми шестнадцати и девятнадцати лет.
   Сначала Александра, родившегося в 1760 году, мечтали женить на младшей сестре Жозефины, Марии Франсуазе, родившейся в 1766 году; потом на Екатерине-Марии-Дезире, родившейся в 1764 году; но так как самая младшая умерла, а вторую удержала от брака мать, то была избрана Жозефина. Да и неважно было, на какой из девушек жениться. Лишь бы на дочери Таше -- вот всё, о чем просила мадам Реноден.
   Двадцатого октября 1779 года мадам Реноден принимала племянницу на набережной Бордо.
   Тринадцатого декабря в Нуази-ле-Гран, тайком, с церковными церемониями, сведенными к приличному минимуму, сыграли свадьбу. Мадам Реноден могла быть довольна, она значительно укрепила свои позиции около де Богарне-отца.
   Тетушка наградила племянницу, дав ей в приданое 20 672 ливра. Маленькая креолка в этом очень нуждалась.
   У порядочных людей это называется сделкой. Люди менее щепетильные называют это сводничеством.
   Чем могло обернуться супружество, устроенное таким образом, едва ли нужно говорить.
   Александр, тогда капитан Саррского полка, был уже таким, каким и остался на всю жизнь: легкомысленным и расточительным. Политический альманах 1791 года, дававший оценку депутатам и почтивший Мирабо кличкой "бочка с вином", называет Александра де Богарне "женский любезник".
   А любезен де Богарне всегда -- даже в самые опасные моменты жизни. Именно любезности он обязан самыми нежными из побед. Париж высоко ценил способности Александра...
   Третьего сентября 1780 года Жозефина разрешилась от бремени сыном Евгением. Де Богарне, забыв клятвы у алтаря, в это время бегал по девчонкам.
   Но его не оставляли и мечты о военных лаврах. И, за недостатком благоприятствующего их добыванию поля, Александр в октябре 1782 года отправился добровольцем на острова. В ноябре он высадился на Мартинике.
   Десятого апреля 1783 года Жозефина родила ему второго ребенка -- дочь Гортензию.
   На Мартинике де Богарне был принят родителями жены. Однако они выказывали недовольство ветреностью зятя и были очень сдержанны в проявлении родственных чувств.
   Александр надулся.
   Молодая особа, взявшаяся утешать его, не пожалела красок для живописания историй, в которых мадам Реноден и Жозефина играли, может быть, и различные, но одинаково пикантные роли. Сколько правды могло быть в этих историях? Точно неизвестно, но, судя по рассказам Монгальяра и Терсье, можно представить, что значительная доля.
   Александр, услышав интригующие подробности, весьма правдоподобно оскорбился. И, в свою очередь, высказал возмущение в письме к Жозефине, составленном в патетически-сильных выражениях. Письмо это -- любопытный документ, заслуживающий того, чтобы быть приведенным здесь в наказание за любовные грехи молодости креолки:
   "Если бы я написал вам в первый момент бешенства, мое перо прожгло бы бумагу, и вы подумали бы, слушая все мои ругательства, что я выбрал момент хандры или ревности, чтобы писать вам. Но уже более трех недель прошло с тех пор, как мне стало известно, по крайней мере отрывками, то, что я сообщаю вам.
   Несмотря на отчаяние моей души, несмотря на бешенство, которое душит меня, я сумею сдержаться. Сумею холодно сказать вам, что вы в моих глазах -- самое подлое создание; что пребывание мое в этих странах дало мне возможность узнать о вашем гнусном поведении; что мне до мельчайших подробностей известна интрига ваша с месье де Б., офицером Мартиникского полка, потом таковая же с месье д'Н., пассажиром на "Цезаре"; что мне не остались неизвестными ни способы, избранные вами для того, чтобы доставлять себе удовольствия, ни люди, употребленные вами, чтобы облегчить вам это; что Бригитта получила свободу только за свое молчание; что Людовик, теперь уже умерший, тоже был посвящен в тайну. Мне известно, наконец, содержание ваших писем, и я привезу вам один из сделанных вами подарков.
   Итак, поздно притворяться, и ввиду того что мне не остались неизвестными никакие подробности, у вас имеется только один исход -- добровольное признание. Что касается раскаяния, то я не требую его от вас, вы к нему неспособны. Существо, которое смогло в момент приготовлений к отъезду принимать в свои объятия любовника, хотя знало, что предназначается другому, не имеет души: оно ниже всех плутов в мире.
   Если вы рискнули рассчитывать на сон матери и бабушки, совсем неудивительно, что вы сумели обмануть вашего отца. Я оправдываю их всех и считаю виновной только одну вас. Вы одна могли обманывать целую семью и принести позор и бесчестие в чужую семью, которой недостойны.
   После стольких проступков и жестокостей что думать об облачках, о спорах, случавшихся в нашем обиходе? Что думать о последнем ребенке, появившемся на свет через восемь месяцев и несколько дней после моего возвращения из Италии?
   Я вынужден принять его, но, клянусь небом, он от другого, в его жилах течет чужая кровь! Он никогда не узнает моего срама и, клянусь, никогда не заметит ни по заботам о его воспитании, ни по хлопотам о его устройстве, что он обязан своим появлением на свет адюльтеру.
   Но я должен избегнуть подобного несчастья в будущем. Никогда, никогда не позволю я еще раз меня опозорить!
   Так как если бы мы жили под одной кровлей, вы были бы для всех почтенной женщиной, то будьте добры немедленно по получении моего письма отправиться в монастырь. Это мое последнее слово, и ничто в мире не в состоянии поколебать меня в этом.
   Я посещу вас по возвращении моем в Париж только один раз. Я хочу побеседовать с вами и передать одну вещь. Но, повторяю, ни слез, ни протестов! Я уже восстановлен против всех ваших стараний, и все мои усилия будут направлены к тому, чтоб еще более вооружиться против подлых клятв, столь же низких, сколь и презираемых.
   Несмотря на все ругательства, какие ваша злоба будет расточать на мой счет, вы знаете меня, сударыня. Вы знаете, что я добр, чувствителен, и, я уверен, в глубине души вы отдадите мне справедливость. Вы будете упорно отрицать всё, потому что с первых дней вашей жизни ложь обратилась для вас в привычку. Но внутренне вы, тем не менее, будете убеждены, что получаете только заслуженное.
   Вероятно, вам неведомы способы, употребленные мной для раскрытия стольких мерзостей. Я же открою их только моему отцу и вашей тетушке. С вас достаточно почувствовать, что люди очень нескромны, главным образом, когда есть повод жаловаться. Кроме того, вы писали, вы даже пожертвовали письма месье де Б. тому, кто был его преемником. Вы также пользовались цветными людьми, нескромность которых добывается ценой денег.
   Смотрите же на срам, которым будем покрыты вы, я и наши дети, как на кару небесную, вами заслуженную, ценой которой я заслужу сожаление всех честных сердец.
   Прощайте, сударыня, пишу вам в двух экземплярах, и оба будут последними письмами, которые вы получите от вашего отчаявшегося и обездоленного супруга.
   P.S. Сегодня отправляюсь в Сан-Доминго и рассчитываю быть в Париже в сентябре или в октябре, если мое здоровье не пошатнется от тяжести путешествия в таком ужасном состоянии. Полагаю, что после этого письма не застану вас у себя. И должен предупредить вас, что вы найдете во мне тирана, если не исполните в точности сказанного мною вам".
   Очевидно, у де Богарне имелись и иные причины для разрыва, но из этого не следует, что обвинения, высказанные в письме, нужно отбросить.
   Преувеличивал ли он, утверждая, что Жозефина будет всё отрицать, и называя ее лживой от природы? Без сомнения, нет. И будущее подтвердит это. Но океан слез растечется не перед Александром, а позднее, перед Наполеоном. Сцена, которой так стремится избежать Богарне, будет разыграна Жозефиной по возвращении Бонапарта из Египта...
   А пока де Богарне называет факты и имена. Он нисколько не скрывает, что сведения получил от самих любовников и посредников порочных связей -- негров. (Возможно, тех самых, которых Баррас записывает на счет креолке.)
   Фредерик Массон упрекает Александра в недобросовестности при сборе улик. Но где же он должен был добывать их? Не в семействе же Жозефины? Разумеется, там приняли бы сторону дочери.
   Как бы там ни было, не позволяет ли всё это несколько менее, чем принято, сомневаться в правдивости сведений Монгальяра и Терсье? Если они и лгали, то не они были первыми на этой стезе.
   Только одно замечание. Массон сопоставил числа и установил, что Гортензия все же была дочерью Александра. Этот факт, конечно, бросает подозрение на другие жалобы из этого письма. Но ни в коем случае не отменяет их.
   Александр высадился на родной берег в первых числах октября. А 20 октября он писал Жозефине из Шательро:
   "Из писем моего отца я с удивлением узнал, вернувшись во Францию, что вы, несмотря на выраженную мной в письме с Мартиники волю, еще не в монастыре. Полагаю, что вы пожелали дождаться моего прибытия, чтобы покориться этой необходимости, и что опоздание это не должно быть принято за отказ.
   Когда я писал вам в июле, я уже всё обдумал и мое решение было принято окончательно. Вы сознаете, что ни тифозная горячка, постигшая меня от чрезмерного горя, ни постоянные рецидивы болезни, в течение четырех месяцев державшие меня между жизнью и смертью, ни полное расстройство здоровья, боюсь, непоправимое, не могут заставить меня передумать. Я непоколебим в решении и предлагаю вам самой сказать моему отцу и вашей тетушке, что их старания будут бесполезны и смогут только усилить мои страдания, нравственные и физические, играя на моей чувствительности и ставя меня в необходимость идти наперекор их желаниям.
   Что касается нас, то, скажем без желчи, без раздражения, можем ли мы вести совместную жизнь после того, что я узнал? Вы были бы столь же несчастны, как и я, от постоянной мысли о ваших проступках, известных, как вы знаете, и мне. И если бы даже вы были неспособны к угрызениям совести, мысль, что ваш муж получил право презирать вас, не действовала бы разве унижающе на ваше самолюбие?
   Доверьтесь же мне, изберите самую благую долю, покоритесь моим желаниям. Предпочтите в этом ужасном положении иметь уверенность, что не испытаете более на себе ничего дурного с моей стороны, и не вынуждайте меня неподчинением моим требованиям поступать с вами строго и дурно. Я не нахожу ничего неудобного в том, чтобы дать вам разрешение вернуться в Америку, если бы вы того пожелали. Вы можете выбрать либо возвращение в свою семью, либо монастырь в Париже.
   Надеясь дней в пять-шесть сделать семьдесят лье, отделяющих меня от столицы, и имея по прибытии надобность в экипаже для прогулок с целью развлечения и для помощи моим слабым ногам, был бы вам очень обязан, если бы вы к будущему воскресенью, 26 числа, прислали в Париж моих лошадей и карету. Если Евфимия пожелает воспользоваться случаем и привезет Евгения, то я буду ей очень признателен и благодарен за удовольствие, а ведь я уже давно не испытывал никаких удовольствий...
   В моем письме вы не найдете упреков, сколько бы я ни имел право их сделать. К чему бы они привели? Они не уничтожили бы случившегося, они даже не имели бы возможности оправдать вас! Итак, я молчу.
   Прощайте, сударыня. Если бы я мог открыть свою душу, вы бы увидели ее уязвленной до крайности, но твердой и неизменно решившейся.
   Итак, ни одной попытки, ни одного усилия, ни одной выходки, которые бы клонились к тому, чтобы растрогать меня. В течение шести месяцев я только и делал, что закалял себя против этого. Подчинитесь так же, как и я, горестному отъезду, разлуке, огорчающей ваших детей, и поверьте, сударыня, что из нас двоих не вы достойны большего сожаления".
   Сколько ни просил Александр, попытки к примирению с Жозефиной всё же были сделаны его отцом и мадам Реноден. Напрасные мучения.
   В ноябре Жозефина, решив начать с мужем процесс, удаляется с теткой в монастырь Пантемон на улице Гренель, место приюта для светских дам, разорвавших супружеские узы. Оттуда идут все ее "защитительные письма", оттуда посылает она Александру и нижеследующую записку в ответ на новое -- сто первое -- обвинение:
   "Месье виконт де Богарне должен помнить, что я не хотела отпускать его на Мартинику, не послав с ним подарков моей семье.
   Пенсия в три тысячи шестьсот ливров была слишком скудной для меня, обязанной платить учителям, я вынуждена была войти в долги.
   Наступили роды, отец мой должен был крестить моего ребенка (Гортензию) с графиней Богарне, он не имел средств на расходы по крестинам -- тратила я. Чтобы расплатиться, рассудите, месье, не нашлось другого выхода, как расстаться с подаренным предметом. (Речь идет о медальоне, подаренном отцом Александра Жозефине.)
   Относительно мебели не отвечу ничего. Месье де Богарне должен знать, что у меня нет ничего, а нужно мне всё. Но так как я не поклонница денег, то и мало занимаюсь этим вопросом..."
   Из Пантемона тетушка Реноден направляет прошение о раздельном жительстве. Ловко ли действует мадам Реноден, или Александр очень несправедлив, только законный акт о раздельном жительстве (а не о разводе) от 3 марта 1785 года дает Жозефине полное удовлетворение.
   Говорят, так вышло потому, что Александр не смог доставить доказательств справедливости своих обвинений. И зачем он не привез с Мартиники негров и любовников жены?..
   Александр признал свою неправоту. Но это не означает, что Жозефина права.
   В это время в Парижской военной школе юный ученик Наполеон Бонапарт узнает о смерти отца. Наполеону было тогда пятнадцать лет и семь месяцев.

Другая тетушка, или Чувствительная Фанни

   Свободная, Жозефина отправляется на жительство в Фонтенбло. Она входит в долги, делая первый шаг к финансовой бреши, которая во время Империи будет измеряться миллионами.
   На родителей Жозефине рассчитывать не приходилось, и не без причин. У Таше, как всегда, финансовые затруднения: громадные по тем стеснениям, которые причиняют, и ничтожные по сумме, которую составляют.
   Семья де Богарне, разумеется, исключая Александра, осталась в хороших отношениях с Жозефиной. Она в благодарность ходатайствует за свекра. Об этом свидетельствует письмо от 13 января 1787 года к военному министру. Жозефина хлопочет о пенсии для маркиза, подобающей его прежней должности генерал-губернатора Мартиники.
   В это время Жозефина усердно посещает салон Фанни де Богарне, о которой Лебрен говорил, что у нее две маленькие странности: она сочиняет себе лицо и не сочиняет стихов. Лагарп так же остроумно продолжил замечание Лебрена, сказав, что первая ее работа не лучше второй.
   Чувствительная Фанни прекрасно дополняла прагматичную мадам Реноден. Занятная парочка, не так ли?..
   Фанни, писавшая Вольтеру, что она "не богомолка, не педантка", была дочерью главного сборщика налогов королевства. Урожденная Мария-Анна-Франсуаза Мушар пятнадцати лет вышла замуж за графа де Богарне и через несколько месяцев покинула его. (Видно, де Богарне имели обыкновение неудачно жениться...)
   Став свободной, Фанни открыла на Монмартре что-то вроде "ученого салона". Но до учености ей было далеко. Зато она умела слушать и казаться слушающей, когда не слушала. (Жозефина воспримет это полезное умение и со временем станет получать благодаря ему неплохие дивиденды.)
   Фанни просила у своих друзей: "Стихов! Пожалуйста! Я так хочу стихов! Они утешают меня!" И надо отдать ей должное, она слушала вожделенные строфы молча. Какое самообладание...
   Это чувствительное создание, которое искало утешения, было утешено многочисленными любовниками.
   Фанни написала послание к мужчинам, где можно было прочесть такие обещания:
   "Мужчины, считающие себя главенствующим полом, сделайтесь хотя бы достойными быть таковым. А когда вы этого заслужите, за нами дело не станет. Мы превзойдем вас, чтобы вам же и нравиться!"
   Так и было. Трудность заключалась разве что в богатстве выбора.
   Фанни принимала завсегдатаев салона в поэтичной обстановке, которую кое-кто находил странной.
   В слабо освещенном небесно-голубом будуаре, небрежно разлегшись на диване, с венком из роз на голове, Фанни была похожа на царицу. Вокруг, как тени, осторожно передвигались гости, пытаясь на ощупь отыскать стулья. В этом-то полумраке чувствительную Фанни нашел, должно быть, тоже на ощупь, Дорат. И был предпочтен ею, отодвинув Мабли, Бюффона, Колярдо, Делиля, Мерсье, Дюси, Газотта и Ретиф де ля Бретона. В этом предпочтении выразился вкус Фанни.
   Она не смогла противостоять Дорату, посылавшему ей свои одинаково "художественные" рисунки и стихи.
   "Прими плоды моих досугов, тебе их посвящаю, тебе -- утешению моей жизни, доставляющей мне славу и удовольствия. Прочь, я презираю фимиам пошлой и холодной лести: тебе обязан я всеми моими чувствами, твое одобрение -- моя слава..."
   "Прости нескромные заблуждения свободной и фантастической музы, не могущей выдержать маски и всегда откровенной в своих портретах".
   "Я ценил, быть может, слишком, любовь, меняющуюся ежеминутно. Но с тех пор, как встретился с тобой, я начал новую жизнь, узнав любовь неизменную с течением времени".
   Право же, трудно думать и писать более пошло.
   Нашелся, однако, некто, кто превзошел в этом и Дората. Это был Мишель де Жюбьер, родившийся в 1772 году. Де Жюбьер довел свое восхищение Доратом до того, что принял его имя. Но "Дорат-Жюбьер" показалось ему недостаточным, и он добавил к нему "де Пальмезо", что дало якобинцам повод через несколько лет обвинить его в аристократизме. На это последовало решительное возражение де Жюбьера, сжегшего своих идолов и отрекшегося от своих имен.
   Де Жюбьер настолько обожал Дората, что наследовал ему в ухаживаниях за Фанни. Связь де Жюбьера с Фанни де Богарне была открытой и продолжительной.
   Когда она в 1813 году умерла 65 лет от роду, де Жюбьер оказался до такой степени нуждающимся, что ему пришлось добывать деньги, торгуя собственными взглядами. Но и в этом он не преуспел. Несчастный скончался в 1820 году раскаявшимся якобинцем и убежденным роялистом.
   Де Жюбьер прославлял свою даму галантно, но бездарно. Дорат мог ревновать своего преемника, но не стихи были бы причиной этого чувства.
   Лебрен, утверждавший, что Фанни не писала стихов, ошибался. Он их просто не читал. А если бы прочел, то не позволил бы себе своей эпиграммы. Стихи чувствительной Фанни были настолько плохи, что вполне могли принадлежать ее перу.
   В сборнике 1807 года встречаются курьезные образцы этих стихов, как, например, ода "К Бонапарту в тот момент, когда французский народ решает вопрос: быть ли Наполеону пожизненным консулом?".
   Она начинается заявлением:
   "Мой пол будет всегда обожать героев. Бывало, он их одухотворял.
   Увы! То прошлое слишком прекрасно, тогда быть женщиной -- значило царствовать!"
   Далее:
   "За что без всякой учтивости лишают нас чести подать наши голоса за того, кто был творцом Коммуны, создателем мудрых законов и кто еще молодым уподобился своими благородными подвигами самым гордым завоевателям Греции и Рима?"
   Потом -- тирада в защиту феминизма:
   "Милостивые государи, мы обладаем инстинктом тонким, чистым и правдивым, никогда не вводящим в заблуждение..."
   Бонапарт считал Фанни хорошей женщиной, но ее литературных упражнений не одобрял. И за это Бонапарта упрекнуть нельзя.
   У Фанни де Богарне была дочь Мария Франсуаза. "Рост 4 фута 9 дюймов, брови и волосы черные, нос правильный, рот малый, лицо продолговатое, подбородок круглый, лоб маленький" -- так изображает ее регистратурный акт в книгах тюрьмы Сен-Пелажи, куда она была заключена 10 брюмера II года Революции (31 октября 1793 года). Она вышла замуж за брата Александра -- "непримиримого де Богарне" -- и, чтобы не изменять семейным традициям, развелась в первые дни Революции.
   Что касается сына Фанни, графа Клода де Богарне, родившегося 29 сентября 1756 года, то он был офицером французской гвардии в царствование Людовика XVI, сенатором, рыцарем Марии Луизы во времена Империи, пэром Франции во времена первой Реставрации, одинаково ничтожным и незначащим при всех режимах. Он очень походил на мать.
   Вот атмосфера, в которой Жозефина училась жить в столице, одна, без средств, но с большими претензиями.

* * *

   Салонный полумрак был бессилен скрыть живую и гибкую грацию Жозефины, как был он бессилен скрыть и наштукатуренную дряхлость Фанни.
   Нет ничего неправдоподобного в том, что именно в салоне познакомилась Жозефина с теми, кого называли ее любовниками. Среди них -- некий де Крессней, двоюродный брат де ля Вьевиля, на которого указывает Массон и который не отрицает близких с ней отношений. Там же можно встретить Шарля де Саливака, барона де Виель-Кастеля, утверждавшего, что он происходит от крестоносцев, и бывшего тогда драгунским офицером.
   Но можно ли отнести его связь с Жозефиной к 1788 году? "Мой отец был любовником Жозефины до ее брака с Наполеоном", -- пишет сын барона, не добавляя ничего. Но это может быть с таким же успехом отнесено и к эпохе Директории.
   Да и разве не все равно, когда он был любовником -- в 1788-м или в 1795 году? Так или иначе де Виель-Кастель в свое время сделается камергером отверженной императрицы и окажется в 1814 году среди умников, желавших видеть "корсиканского людоеда" повешенным.
   Обхаживал ли в 1788 году Жозефину, разведенную по существу, но не по закону, кто-нибудь, кроме этой мелюзги?
   В 1790 году станет известно о некоем Сципионе дю Руре, флотском офицере, самым доблестным подвигом которого оказалась победа над Жозефиной.
   "Что думать о Сципионе дю Руре?" -- вопрошает Массон. Господи, да то, что Жозефина вполне способна была сделать его преемником де Кресснея.
   С этим моряком она познакомилась на обратном пути с Мартиники в 1790 году, куда неизвестно по какой причине отправилась в 1788 году.
   Жозефина высадилась на французский берег как раз вовремя, чтобы быть вовлеченной в начинавшуюся бурю Революции.

"Аристократ, смазывающий нож гильотины"

   Так сказал об Александре де Богарне де Вогюэ.
   Теперь мы подходим к моменту, когда гильотина сделает Жозефину вдовой, когда ее муж, взойдя на липкие подмостки Сансона, сделает ее совершенно свободной -- переставала ли она когда-либо быть таковой? -- и в последний раз обратит на себя общее внимание.
   Заслужил ли Богарне-революционер эту суровую кару?
   В 1789 году округ Блуа посылает его депутатом от дворянства в Народное собрание. В Национальном собрании, когда доктор Гийотен предлагает уравнение наказаний и дебаты доходят до энтузиазма, Александр -- среди голосующих за это гуманное предложение. Проголосовав за равенство наказаний, он подает голос и за равный допуск французских граждан на все должности. Он сделает даже доклад на эту тему и будет избран секретарем.
   Его деятельность нисколько не ослабевает ив 1790 году. Он ратует за то, чтобы у евреев в Бордо не отнимали принадлежащие им права; он предлагает разрешить монахам, остающимся в монастырях, пользование фруктовыми садами размером не более шести десятин; оспаривает у короля право решения вопроса о войне и мире; предлагает средства для предупреждения военных захватов и т. д. В начале 1791 года он голосует за временный закон о резиденции королевской фамилии.
   Девятнадцатого июня он избран президентом Собрания. Когда 21 июня приходит известие о бегстве короля, он председательствует. Его фраза делает его знаменитым. "Господа, -- говорит он, -- король уехал в эту ночь, перейдем к очередным делам". Он обещает Друэ и Гийому награды за участие в аресте беглого и клятвопреступного монарха.
   Тридцать первого июля он избран во второй раз президентом. Он хлопочет об утвержденном Собранием кредите в 100 000 франков для поддержки художников, скульпторов и граверов.
   Враги его считаются с ним, и его имя встречается во многих брошюрах и процессах того времени.
   Двадцать третьего мая 1792 года Богарне отправлен генерал-адъютантом в Северную армию. Десятого августа он шлет оттуда комиссарам армии свою присягу на верность.
   Седьмого сентября он послан в качестве шефа Генерального штаба в армию, формируемую на Рейне.
   Лавалетт нисколько не преувеличивает, говоря о его неутомимой деятельности. И можно поверить Лавалетту, когда он объявляет Александра любимцем армии. Богарне в такой милости, что 13 июня ему предлагают портфель военного министра, от чего он, впрочем, отказывается. Возможно, потому, что опасается чрезмерной его тяжести, или потому, что соблазнился лаврами, которые сулили германские берега.
   Конвент утверждает Богарне на посту главнокомандующего Рейнской армией.
   И перед лицом врага Александр остается верен себе. Он -- среди требующих от Коммуны недопущения благородных к общественным должностям:
   "Граждане администраторы! -- пишет он. -- Вы знаете, что я настоятельно просил Национальный конвент назначить военным министром кого-нибудь другого, а не меня. Слабость моих способностей, далеко не могущих равняться с моим рвением, заставляет меня избегать выдающихся должностей. И если я не ищу мест, доставляющих влияние на общественные дела, то, напротив, я всегда буду стремиться добиться уважения моих сограждан, и в особенности уважения Коммуны, которой Франция обязана не только падением трона, но еще и тем общественным духом, который может навсегда предохранить от деспотов, формируя друзей свободы и Брутов тирании.
   Ревностный сторонник Республики, твердо преданный народному делу, я никогда не переставал защищать его права на народных собраниях, где, как могут засвидетельствовать тысячи моих сограждан, нападал на трон, духовенство, дворянство, журналистов, умеренных и вообще на всё, что препятствовало полнейшей революции, которая одна только могла составить счастье народа. Таким останусь я всегда, граждане администраторы.
   Солдат моего отечества, я буду биться за него до самой смерти, и так как философия предписывает вам не видеть в людях ничего, кроме их личных добродетелей или пороков, доверьтесь тому, кто не желает иной награды за свою преданность; тому, чей последний вздох будет отдан за счастье человечества, свободу народа и славу французского имени".
   Массон, осуждая стиль Богарне, пишет: "Он испытывает беспримерное удовольствие писать помпезные, пустые и длинные фразы".
   Пусть длинные, но не пустые, ибо если Богарне пишет глупо, то глупа вся революционная литература. Впрочем, историограф Жозефины недалек от истины. Можно противопоставить Богарне если не Мирабо, то Сен-Жюста, этого Бонапарта террора. Правда, Богарне не Сен-Жтост. Стоит ли он Тальена, взбалмошного болтуна и неистощимого фразера? Да, без сомнения. Однако Тальен свергнул Максимилиана Робеспьера!
   Когда последовал декрет об удалении дворян из войска, он подает в отставку. С тех пор им овладевает странная апатия. Он не занимается больше ничем, кроме любви. В этой игре его партнершей становится некая Риваж.
   Двенадцатого июня 1793 года в Комитет народного спасения поступил негодующий донос с оттенком притворной добродетели: "Анкар, командированный в Вогезскую армию, -- пишет непорочный якобинец, -- проезжая через Страсбург, узнал, что Богарне, вместо того чтобы хлопотать о народном деле, проводит дни в ухаживаниях, а по ночам задает балы".
   Отставка Богарне хотя и не сразу, но все же была принята. И отныне история якобинца закончена.

* * *

   В вихре кровавых событий 1793 и 1794 годов Жозефина почти не заметна. Да ей и нет там места. "Она не обладала ни способностями, ни властолюбием мадам де Сталь или мадам Ролан", -- признается один из ее наиболее наивных защитников. На самом деле бедная маленькая креолка была на это просто неспособна. Всё, что она умеет, -- это проматывать деньги и оказывать услуги. Иногда к последнему ее вынуждают обстоятельства, но каковы бы ни были побуждения, услуги она всё же оказывает.
   Впервые подает ей повод сделать это арест дочери Фанни де Богарне. "Непримиримый Богарне", не помышляя ни о чем дурном, перешел границу и отправился подышать воздухом Кобленца. При этом он забыл о неприятностях, которые могли пасть из-за такой неосторожности на голову его жены -- Марии Франсуазы.
   Тридцать первого октября 1793 года ее арестовали и заключили в Сен-Пелажи. Для нее-то и решается Жозефина на смелое и рискованное предприятие. Она отправляется к Вадье.
   Вадье -- ужасная личность эпохи Террора. Шасль описывает его несколькими словами: "Кривой нос, очень острый подбородок, глазки маленькие, прыгающие в орбитах". Вольтерьянец более, чем сам Вольтер, он говорил о Робеспьере, падению которого содействовал: "Робеспьер! Уничтоженный! Приконченный!.. Я его низвергнул!"
   Вадье потом тоже низвергнут...
   А в эпоху Террора он председательствовал в Комитете общественной безопасности. Он жил на улице Сент-Оноре, на первом этаже мрачного дома, в мрачной же комнате. Да и сам он был мрачным.
   Убранство жилища Вадье поражало бедностью. Матрас на козлах вдвинут в альков без занавесей, между окном и камином -- комод, жалкий письменный стол и несколько ветхих стульев.
   В это убогое жилище и пришла Жозефина просить за невестку. Вадье не дослушал обращенную к нему трогательную речь и захлопнул дверь перед самым носом просительницы.
   Тогда Жозефина написала ему.
   Письмо это -- один из самых интересных документов для биографии Жозефины -- объявилось в первый раз на публичной распродаже автографов в 1855 году. Оно было тогда продано за 200 франков. Пять лет спустя письмо появилось вновь, теперь уже на аукционе, и пошло за 450 франков. Его купил коллекционер Шамбри, после смерти которого письмо продали в третий раз. До 1863 года оно оставалось неизданным.
   Письмо это цитируется редко. А жаль, потому что оно служит к чести Жозефины. Той Жозефины, которая именовалась санюолоткой и которая помыслить не могла о коронационных торжествах в свою честь.
   
   "Париж, 28 нивоза II года Республики [17 января 1794 г.],
   единой нераздельной. Свобода, равенство.
   От ля Пажери-Богарне к Бадье, представителю народа.
   Поклон, уважение, доверие, братство.
   
   Так как нельзя тебя видеть, надеюсь, что ты пожелаешь прочесть эту записку. Твой коллега сообщил мне о твоей строгости, но в то же время рассказал и о твоем патриотизме, честном и добродетельном, а также и о том, что, несмотря на твои сомнения в гражданских доблестях "урожденных", ты всегда интересовался несчастными жертвами заблуждений. Уверена, что по прочтении записки твоя человечность и правосудие заставят тебя принять во внимание положение женщины, обездоленной во всех отношениях за то только, что она принадлежала врагу Республики, старшему Богарне, которого ты знал и который в Конституционном собрании был в оппозиции с Александром, твоим коллегой, а моим мужем. Мне было бы очень жаль, гражданин-представитель, если бы ты смешал в своих мыслях Александра со старшим Богарне.
   Представляю себя на твоем месте: ты должен сомневаться в патриотизме всех аристократов, но ведь и среди них встречаются ревностные друзья свободы и равенства. Александр никогда не уклонялся от этих принципов: он постоянно придерживался этого направления. Если бы он не был республиканцем, он никогда не имел бы ни уважения моего, ни дружбы. Я американка и из всей его семьи знаю только его.
   Если бы мне разрешено было увидаться с тобой, твои сомнения исчезли бы. Мое хозяйство -- хозяйство республиканское. До революции дети мои не отличались от санкюлотов и, надеюсь, окажутся достойны Республики. Пишу тебе с откровенностью санкюлотки. Я такова же, как и ты, я не верю в патриотизм без честности, без добродетелей. Я жалуюсь на твою строгость только потому, что она лишила меня возможности иметь с тобой свидание и небольшую беседу.
   Я не прошу ни милости, ни пощады. Но я взываю к твоей чувствительности и человечности в пользу несчастной гражданки. Если меня обманули, нарисовав мне картину ее положения, если она была или казалась тебе подозрительной, прошу тебя не обращать на всё мною сказанное никакого внимания, потому что я неумолима, как и ты. Но не смущай твоего старого коллегу, поверь: он достоин твоего уважения.
   Несмотря на твой отказ, я со своей стороны одобряю твою строгость, но не могу одобрить твоих сомнений насчет моего мужа.
   Видишь, твой коллега доложил мне всё тобою сказанное, он так же, как и ты, питал сомнения, но, увидав, что я имею всю жизнь дело только с республиканцами, перестал сомневаться. Ты был бы столь же справедлив и не сомневался бы более, если бы выслушал меня.
   Прощай, любезный гражданин, вверяюсь тебе совершенно.

Ля Пажери-Богарне".

   Вадье совсем не прельщают беседы с хорошенькой женщиной. Ответа Жозефина не получит. Зато ровно через сорок четыре дня вместе с коллегами из Комитета общественной безопасности Вадье отдаст приказ об аресте Александра де Богарне.
   Очевидно, послание, подписанное Жозефиной и написанное ее рукой, редактировалось не ею. Судя по стилю, к письму приложила руку тетя Фанни.
   Мария Франсуаза дождется освобождения только 6 октября 1794 года.
   Пока же Александр, вернувшийся из Рейнской армии, удалился в департамент Шер и Луары, в родовое поместье.
   Несмотря на многочисленные свидетельства гражданской доблести, в том числе и подтвержденные документально, Богарне все еще был под подозрением. Поток доносов не иссякал. Наконец последовал приказ об аресте:
   
   "Комитет
   Национального конвента
   общественной безопасности и надзора.
   12 вантоза II года Французской Республики [2 марта 1794 г.],
   единой и нераздельной.
   
   Комитет общественной безопасности постановляет, что Богарне, бывший главнокомандующий Рейнской армией, а в настоящее время мэр Роморантенской коммуны, подлежит аресту и помещению в Парижский арестный дом. Бумаги его должны быть опечатаны, за исключением тех, кои признают подозрительными.
   Поручается гражданину Сирожану, комиссару Комитета, взять с собой для исполнения вышеизложенных предписаний двух членов надзирательного Комитета названной коммуны, уполномочивая их требовать для этого всевозможного содействия властей.
   Представители народа,
   члены Комитета общественной безопасности:
   Вадье, Жало, Луи (с Нижнего Рейна), Леба, Давид, Дюбарран".
   
   Александру ставили в вину, будто бездействие его армии вызвало падение Майнца. А в обвинительной речи Богарне приписали сообщничество в других изменах. В те дни гильотинировали и за гораздо меньшие прегрешения.
   Пятого термидора (23 июля) Александр предстает перед революционным трибуналом. Жатва дня -- сорок девять осужденных. Примечательны слова одного из них: "Здесь так же, как в Национальной гвардии, где можно было вместо себя выставить другого".
   Из 49 осужденных 46 в тот же день усадили в повозки Сансона и в отблеске вечерней зари отвезены к Барьеру низверженного трона.
   Последние минуты Богарне не ознаменовались ничем. Это была смерть среди смертей товарищей по несчастью.
   Голова Александра смешалась с прочими залитыми кровью головами, сваленными в тележке палача.
   На исходе дня, когда совершилась гекатомба, Богарне под стон тисовых деревьев был погребен в общей могиле за мрачными замшелыми стенами монастыря Пиктус. Останки Александра, первого мужа ее величества императрицы Франции, покоятся там до сих пор, разделяя вечность с останками монахов.
   
   Жозефина под подозрением
   
   Тюрьма, устроенная в Кармелитском монастыре, во времена Террора была едва ли не худшей из тюрем Республики. С узниками там обращались ужасно. Ужас, казалось, был разлит в пространстве. Даже все еще хорошенькие лица узниц, в избытке встречавшиеся там, неспособны были скрасить этот ад.
   Одна человеческая трагедия сменяла другую, и кровь убитых, оставляя следы на стенах, запекалась слоями.
   Сырость в казематах была такая, что заключенным по утрам приходилось выжимать платье. От смрада невозможно было спрятаться, как и от гадких насекомых...
   Только представьте: с залитых солнцем и напоенных волшебными ароматами счастливых островов попасть в этот погреб, в эту клоаку, в этот гнойник! Вся жизнь Жозефины состояла из подобных контрастов...
   Жозефина оказалась в тюрьме по приказу тюильрийской секции революционного Комитета:
   
   "Консьерж арестного дома Кармелитов примет гражданку Богарне, жену генерала, заподозренную на основании закона от 17 сентября с.г., для содержания ее там впредь до изменения приказа в целях общественной безопасности.
   
   Дан в Комитете 2 флореаля II года Республики [21 апреля 1794 г.]
   единой и нераздельной.
   Пито, Гаррик, Моро, Лакомб, Годи, Луи-Франсуа Шарве, Дорнет".
   
   Александр, заключенный в эту же тюрьму, провел там до дня прибытия Жозефины полтора месяца. Виделись ли они? А если виделись, то вспомнили ли перед лицом смерти былые наслаждения страсти?
   Несмотря на то, что в тюрьме женщины были отделены от мужчин, свидания Александра и Жозефины исключить нельзя. Возможно, гражданин Роблятр, консьерж тюрьмы, с пониманием относился к такому аргументу, как деньги...
   Что касается Жозефины и ее мужа, то имеется более, нежели предположение (впрочем, менее, чем доказательство), -- прощальное письмо приговоренного. Накануне смерти Александр пишет Жозефине из Консьержери, куда был переведен для допроса. Сравните это письмо с письмом, присланным с Мартиники ровно за одиннадцать лет и пятнадцать дней до того.
   
   "4 термидора II года Французской Республики [22 июля 1794 г.],
   единой и нераздельной.
   
   Все признаки чего-то вроде допроса, произведенного сегодня большому числу заключенных, указывают на то, что я -- жертва злодейской клеветы нескольких аристократов, так называемых патриотов этого дома. Предчувствие, что эта адская махинация будет преследовать меня и в революционном трибунале, не оставляет никакой надежды ни увидать тебя, мой друг, ни обнять милых детей.
   Не буду говорить тебе о моем сожалении: моя нежная любовь к вам, братская привязанность, соединяющая меня с тобой, не допустят с твоей стороны никаких сомнений относительно чувства, с которым я уйду из жизни при таких обстоятельствах. Мне равно жаль расстаться с любимой мной родиной, за которую я бы желал тысячу раз отдать жизнь, как жаль и того, что я не только не смогу более служить ей, но что она, видя мое исчезновение со своей груди, будет предполагать во мне дурного гражданина.
   Эта душераздирающая мысль не дозволяет мне не поручить тебе заботиться о моей памяти. Старайся ее реабилитировать, доказывая, что жизнь, целиком посвященная служению своей стране и тому, чтобы доставить торжество свободе и равенству, должна в глазах народа уничтожить гнусных клеветников, набранных преимущественно из числа людей подозрительных.
   Эта работа должна быть отсрочена, потому что во время революционных бурь великий народ, сражающийся, чтобы сорвать с себя оковы, должен проникнуться справедливым недоверием. Только потом он начнет больше бояться наказать невинного, чем оправдать виновного.
   Я умру с тем спокойствием, которое, однако, позволяет чувствовать самые нежные привязанности, и с тем мужеством, которое характеризует человека свободного, совесть чистую и душу честную, более всего стремящуюся в своих желаниях к преуспеянию Республики.
   Прощай, мой друг, пусть тебя утешают мои дети, и ты утешай их, просвещая. И в особенности научи их тому, что силой добродетелей и доблестей гражданских должны они изгладить воспоминание о моей казни и напомнить национальной признательности о моих заслугах.
   Прощай, ты знаешь, кого я люблю, будь их утешительницей и своими стараниями продли мою жизнь в их сердцах.
   Прощай, в последний раз в жизни прижимаю к сердцу тебя и милых моих детей..."
   
   Как ответила Жозефина на это письмо? Скоро увидите. А что она сделала для восстановления поруганной и оскорбленной памяти Богарне? Ничего. Она ли напоминает в VII году, что гильотинированный был доведен до эшафота клеветой? Нет. Благодаря ли ей украсил бюст Богарне главную лестницу Люксембургского дворца в консервативном Сенате во время Империи? Нет.
   Что же из этого следует? Она жила, как многие, как все. Она и любила так же.
   Ко времени, когда до Жозефины дошло письмо Александра, она пробыла в тюрьме уже 83 дня. Еще 15 дней, и она будет свободна.
   Опьяненная воздухом свободы, она утешится во всем до такой степени, что впоследствии будет в состоянии без излишней горечи рассказывать о ста днях заключения.
   "Это -- птичка с островов, вылетевшая из клетки. В числе выпущенных сегодня, 19 термидора [6 августа 1794 г.], -- пишет гражданин Куатанн, -- находилась гражданка Богарне.
   Эта женщина была здесь общей любимицей. Радостная весть, что Тальен придет облегчить ее мучения, снять ее оковы, вызвала тысячи аплодисментов, от которых она так расчувствовалась, что ей сделалось дурно. Придя в себя, она простилась с нами и вышла среди пожеланий и благословений всего дома".
   В этой тюрьме креолка нашла Гоша.

Гош и его стремянный

   Гош попал в тюрьму десятью днями раньше Жозефины. Вот приказ об его аресте:
   
   "22 жерминаля II года Французской Республики [11 апреля 1794 г.],
   единой и нераздельной.
   
   Комитет общественного спасения постановляет, что генерал Гош будет арестован и препровожден в арестный дом Кармелитов, чтобы содержаться там впредь до нового распоряжения.
   
   Сен-Жюст, Колло д'Эрбуа, Барер, Приёр, Карно, Кутон, Линде, Бийо-Варенн".
   
   Из Кармелитской тюрьмы он был препровожден 27 флореаля (16 мая) в Консьержери. Там он дождался термидора, а с ним, 17-го (4 августа), и свободы. Двадцать восемь дней спустя он получил назначение в армию на берега Шербура, куда и выехал.
   В письме двоюродному брату, наряду с инструкциями относительно заказа форменного платья, есть такие строки: "Что поделывает моя маленькая женка? Оставляет ли она тебя хоть на минутку в покое? Обними ее за меня, но не более. Очень боюсь, что Париж ей надоел. Я очень болен и не сознаю даже, что значит любить. Право же, это тяжелое бремя".
   Не Жозефина ли эта маленькая женка? Нет, конечно. Потому что Гош в это время был женат законным браком, и этой жене, которую его смерть поставит в затруднительное положение, Первый консул назначит пенсию в 6000 франков.
   Гош питал, по словам Барраса, к своей молодой и добродетельной супруге нежное уважение. Он мог изменять ей. Но бросить и забыть из-за мимолетного волокитства (вроде связи с вдовой Богарне) не мог.
   А существовала ли на самом деле связь будущего умиротворителя Вандеи с будущей императрицей? Так как в таких делах существенных доказательств почти никогда представить невозможно, то решающее значение принадлежит здесь предположениям.
   Со стороны Жозефины это легко допустимо. Со стороны Гоша допустимо с еще большей легкостью. Он столь же великий волокита, сколь и великий генерал.
   В письме кузине, из которого целомудренно вычеркнуты скабрезные места, Гош просит назвать одного из своих крестников Лазарем и добавляет: "Уверяю тебя, милая кузина, что если он будет похож на меня, то это будет плохая шутка, свидетельствующая о моем поведении в Париже. Это между нами. Думаю, моя кузиночка молчалива".
   Гош проявлял необычайную предусмотрительность. Бегая день и ночь, он старался делать вид, что бегал не за женщинами. Пусть будет так, но если это женщины бегали за ним?
   Репутация Гоша как дамского угодника установилась до такой степени, что Гойе, извещая одного из друзей о назначении генерала военным министром и сожалея о годах, не позволивших принять эту должность, писал: "С большим удовольствием дал бы я ему один из моих самых счастливых годов. Но этот подарок, который с большей охотой сделают ему наши хорошенькие женщины, к сожалению, невозможен".
   Кроме того, известно буквально гибельное влияние, оказанное на Гоша любовными излишествами. "Вы знаете, -- говорил Виктор Сарду, -- он был болен... Ему прописывали лошадиные лекарства, вот что уморило его".
   На другой же день после смерти генерала разнесся подобный -- и даже правдоподобный, если не достоверный -- слух. Биография 1827 года повторяет его в следующих выражениях: "Утверждают, что Гош умер единственно от последствий невоздержности и что окончательно свела его в могилу молодая супруга, на которой он незадолго перед тем женился и которую страстно любил".
   Итак, что до Гоша, то сомневаться не приходится. Он мог пойти на связь с креолкой. Красавец, он мог понравиться Жозефине.
   Баррас говорит: "Это был один из наших красивейших мужчин, по сложению скорее Геркулес, чем Аполлон". Монгальяр подтверждает это свидетельство, добавляя, что он был "наделен самыми привлекательными формами".
   Любовный роман, который начинался в тюрьме и в который верят даже историки-скептики, продолжался недолго: не более двадцати шести дней, если предположить, что Жозефина бросилась в объятия Гоша в самый день своего прибытия в заточение. (Это ни в коей мере не делает менее правдоподобным свидание Жозефины с Александром.)
   Гош, по словам Барраса, будто бы не без стыда оправдывался в связи с Жозефиной: "Нужно было находиться с ней в тюрьме, -- говорил он, -- чтобы быть в состоянии так интимно сойтись. На свободе это было бы непростительно".
   Однако и на свободе эта связь продолжалась. Правда, недолго -- на этот раз двадцать один или двадцать два дня.
   Говорили, что Жозефина воспользовалась ими, чтобы попытаться уговорить Гоша на развод. "Гордый Гош" с "ужасом" отверг эти притязания, "решительно" заявив креолке: "Можно, конечно, обойтись на минуту непотребной женщиной вместо любовницы, но никак нельзя брать ее в законные супруги".
   Это послужило одним из поводов к разрыву.
   Монгальяр указывает еще и второй: "Незадолго до смерти Гош не скрывал отвращения, внушаемого ему подобной связью, ибо Жозефина беспрестанно просила у него денег".
   Баррас согласен с Монгальяром. Он пишет: "Хотя и казалось, что для мадам Богарне позывом для начала связей были плотские желания, самое ее распутство было сугубо рассудочным, сердце не участвовало в наслаждениях тела. Любя всегда только по расчету, похотливая креолка не теряла из виду деловые соображения даже тогда, когда ее считали покоренной и покинутой. Деловым соображениям Жозефина принесла в жертву всё. И так же, как говорили об одной особе, предшествовавшей ей в этом жанре эксплуатации, "она готова была черпать золото из черепа возлюбленного"".
   Это обычная манера Барраса выражаться. Он не привык сдерживаться.
   Теперь скажем о третьем поводе для разрыва между Жозефиной и Гошем и сошлемся в этом на Барраса.
   Упомянув между прочим об адъютанте Гоша, "который, передавая письмо генерала мадам Богарне, был соблазнен ею", Баррас говорит: "Генерал Гош ставил мадам Богарне в упрек и капризы менее изысканные". И тут же в качестве доказательства цитирует письмо генерала Гоша: "Что касается Розы, то пусть оставит меня в покое. Я отдаю ее Ван Акерну, стремянному".
   Баррас замечает: "Роза -- одно из имен мадам Таше ля Пажери. Так мы называли ее между собой. Бонапарт впоследствии заменил его именем Жозефины, которое нашел менее фамильярным, менее истрепанным предшественниками и более возвышенным и пригодным для великой будущности, так же как и он сам, со временем, стал зваться не Буонапарте, а Бонапарт, а потом и просто -- Наполеон, когда признал это имя более громким и звучным".
   Гош решил расстаться с Жозефиной, потому что ему стало известно о ее связи с Ван Акерном.
   Ван Акерн, мужчина "колоссального роста и пропорциональной силы", был предметом особого внимания со стороны Жозефины. Угадываете, какими намеками мог Баррас подчеркивать "эту пропорциональную силу"?..
   Вдова гильотинированного, говорят, сделала стремянному много подарков: свой портрет в золотом медальоне, золотую цепочку и т. д.
   А что мешало ей так поступить? Уж не стыдливость ли?
   Несколько лет спустя Жозефина точно так же задарит Шарля, "смешного каламбуриста". Она осыплет его драгоценностями, покроет его ими, как содержанку.
   Не в пользу Жозефины в этом случае привычка, вывезенная с Мартиники. Жозефина мотовка по натуре. Ни одна женщина не проматывала состояние так легкомысленно и быстро, как Жозефина. Кроме того, она раздавала направо и налево свои бриллианты, платья, шали... Достаточно было кому-нибудь из знакомых дам выразить восхищение изящной вещью. Иногда и мужчины поступали подобным образом.
   От Барраса мы узнаем, что после смерти генерала его секретарь передал Жозефине любовные письма, которые она написала Гошу -- заключенному Кармелитской тюрьмы. Верить ли в существование этих писем? Не в большей степени, чем всему, что пишет Баррас... Но и не в меньшей.

* * *

   День, когда Жозефина вышла на свободу, и день, когда вдова Богарне станет гражданкой Бонапарт, разделяет немногим более года.
   Так как же оценить первый период жизни креолки? И какое влияние окажет он на дальнейшую ее судьбу?
   Первый брак заставил Жозефину разучиться любить. Отныне она -- только сладострастная арфа, красивый инструмент, чьи томные струны начинают дрожать, едва их коснутся ловкие пальцы. Грубые или нежные, неважно... И Жозефина будет дрожать, часто преданная власти сладострастия больше, нежели чему-либо иному.
   Она изведала любовь вольной птичкой, затерянной среди дикой природы островов, на Мартинике, где Александр почуял затаенную страстность ее скороспелой зрелости. Там она любила. Потому что там было средоточие, фокус, центр ее жизни. Она умела по-настоящему любить только среди темных ночей, полных аромата и звезд.
   Когда, предназначенная неизвестному супругу, она прибыла во Францию, какие горизонты открывались ей? Горизонты улицы Тевено. Известно, какими они были...
   В угрюмом, холодном, застывшем в своей пышности доме познала она всю горечь воспоминаний, всю тоску безрадостного изгнания из рая.
   Мог ли Александр заменить ей прекрасное и милое прошлое? Сомнительно.
   Вот истоки медленного, но неумолимого разъединения между супругами.
   Что потом?
   Голова Александра скатывается с плеч...
   И Жозефина забывает об Александре.
   Если памяти можно изменить, то Жозефина ей изменяет.
   О, если бы богам было угодно, чтобы Жозефина чти-

Вдова гильотинированного

Непотребный дом, его содержатель и завсегдатаи

   На другой день после падения Робеспьера Жозефина очутилась в Париже, впавшем благодаря Республике в бражничество. Оставшаяся одна, она вынуждена занимать у всех, кто может явить христианское снисхождение к вдове без кредита. Жозефина подписывает векселя, допускает кредиторов опротестовывать их, возобновляет кредит, отбивается, взятая за горло посредниками.
   Инстинктивно в Жозефине просыпается публичная женщина.
   Ей нечего есть, а она желает иметь карету. И у кого же вдова Богарне просит ее? У Комитета общественного спасения!
   О! Она берется за это очень умело, с изощренной хитростью. Если послушать Жозефину, Александр Богарне оставил, покидая Рейнскую армию, лошадей, которыми воспользовались представители народа. Очень смиренно она просит о возмещении этой потери какой бы то ни было суммой. За отсутствием денежного возмещения она удовлетворилась бы тремя лошадьми и каретой...
   И она их получила! Правда, ей в этот момент нечем было заплатить за меру овса для своих бурок, но она занимает деньги и все-таки разъезжает в экипаже.
   В этой спекуляции сказалась вся натура креолки. Ах, как вовремя вспомнила она об Александре... Но как ненадолго...
   При Директории, называемой Дезинкуром "правлением террора", а Имбером де Сент-Аманом "пародией на правление", один за другим открываются салоны. Там обсуждают дела столь же нечистые, как и романы, которые там завязываются.
   Салон Терезии Тальен из их числа. Среди завсегдатаев, этих пройдох, сплетников, этой банды "животов" и "глоток", Терезия была царицей. Ее муж -- знаменитый Тальен, "чувствительный гильотинер", как назвал его Мишле.
   Отчего бы Жозефине выказывать отвращение к посещениям такого салона, ей, ищущей приключений и содержателей?
   Она найдет там и то и другое в лице Барраса и в то же время настолько сойдется с Терезией, что заставит некоего писателя сказать, что "она не стеснялась компрометировать себя открытой близостью с мадам Тальен".
   Но нельзя требовать достоинства от вдовы гильотинированного, Жозефины III года Республики и эпохи Директории.
   Впрочем, дружба с Терезией, этой Богоматерью Термидора, переживет Директорию. Конец ей положит лишь Наполеон. Он потребует ссылки "ужасной и позорной женщины". Терезия покорится судьбе без злобы, с долей меланхолического разочарования. Меланхолия всегда удачно сочеталась в ней с обходительностью. Отзвук этого настроения доносит до нас записка, посланная в 1800 году Терезией бывшей подруге, слишком быстро примирившейся с разрывом, Жозефине, жене Первого консула Французской Республики:
   
   "Мадам де Бонапарт
   в Тюильрийский дворец.
   25 вандемьера IX года [17 октября 1800 г.].
   Гражданин Бронувиль желает проникнуть к вам, мой старинный друг. Он полагает, что мое письмо может помочь ему и окажется достаточным, чтобы заинтересовать вас в его пользу.
   Разочарованная временем, обстоятельствами и вашим сердцем, я нисколько не предаюсь сладкому заблуждению, но не могу отказать в подтверждении моего сочувствия человеку, двадцать пять лет служившему правительству, человеку, потерявшему всё во время революционного кризиса. Для него это надежда на счастье, а для меня -- случай напомнить вам, что моя дружба может противостоять всем испытаниям и окончится только с моей смертью.

Терезия Кабаррюс-Тальен".

   Какой прием оказала Жозефина подателю этой рекомендации? Не знаем. Но, вероятно, не указала ему на дверь. Наглость (в отличие от насмешек) всегда казалась Жозефине симпатичной.
   
   Жозефина, уже закаленная в салоне Тальен, устремилась в салон Барраса, носителя двух чинов -- директора и сплетника. Сам Баррас уверяет, что вдова Богарне отправилась с Терезией туда исключительно для того, чтобы попасть в его общество. Возможно. Из-за таких пустяков Баррас врать бы не стал.
   Официальный салон в Люксембургском дворце представлял собой странное место. Там играли вовсю, и бешеные ставки превращали салон в игорный дом. Там, среди развращенных аристократов, потерянных женщин и банкротов, готовились те воровские дела, "доходы от которых разделял Баррас", -- как утверждает Тьебо.
   Чтобы быть принятым в этом непотребном доме или, если угодно, салоне, нужно было, по словам Массона, "выставлять напоказ тело".
   И Жозефина демонстрировала свое тело с откровенностью, выходящей далеко за границы приличий. "На Жозефине было платье розовое с белым, драпированное сверху донизу, со шлейфом, отделанное по подолу черной бахромой. На корсаже нет никакой косынки. Короткие рукава из черного газа. Длинные, выше локтя, перчатки орехового цвета, очень идущего этой прекрасной фиалке. Желтые сафьяновые башмаки. Чулки белые с зелеными стрелками.
   Если она и носит прическу по-этрусски, украшенную лентами, то, я уверен не для того, чтобы быть похожей на древность. Подражать моде -- вот вся претензия доброй Жозефины. Но выходит само собой, что знаменитая мадам де Богарне предписывает моду".
   Не знаем, откуда взялось это щегольское дезабилье, но, конечно, оно должно было недурно выглядеть на креолке. "На корсаже никакой косынки"! Тогда женская нравственность одобрялась менее всего, и один журналист писал: "Уже более двух тысяч лет женщины носят сорочки -- анахронизм, переживший себя". Жозефина и ее подруги сочли элегантным не носить их.
   Баррас устраивал пышные приемы и шумные танцевальные вечера.
   Как танцевали у Барраса, можно прочесть у Арсена Гуссе:
   "Мадам Тальен, мадам Богарне, мадам Рекамье были одеты, как тогда говорили, "на радость Творца", настолько они умели принимать вид раздетых. Входя в салон, каждая держала на руке хламиду.
   Лишь только скрипки подавали сигнал, они храбро устремлялись на свои грациозные представления и, вооруженные этой легкой тканью, принимали при помощи покрывала позы -- то самые страстные, то самые целомудренные. Легкая ткань служила то вуалью, скрывающей влюбленную или ее волнение; то драпировкой, защищающей испуганную стыдливость; то это был пояс -- пояс Венеры, завязываемый рукой Граций и развязываемый рукой Амура.
   Нельзя вообразить себе более восхитительных представлений.
   Сколько раз доходило до того, что мадам Тальен, мадам Рекамье и мадам Богарне, сопровождаемых раззолоченной толпой энтузиастов, относили полумертвыми в соседний будуар".
   Миленький отрывок. И спектакль наверняка был очень мил... И никто не позаботился спросить, сколько месяцев прошло с тех пор, как овдовела прекрасная исполнительница одной из партий страстного трио. Баррас называл это трио богинями своего разума.
   Ответьте, возможны ли сомнения касательно отношений, существовавших между Баррасом и той, в которой маркиз де Сад усмотрел "сильнейшее стремление к наслаждениям"?
   Тьебо в этом не сомневается, Монгальяр говорит: "Баррас принял мадам Богарне в свой гарем", и, наконец, сам Баррас в этом признается. По этому поводу Массон решился заметить, и правильно: "Смею думать, что Баррас, быть может, не слишком ее оклеветал".
   В ту эпоху связь вдовы и директора вызывала так мало сомнений, что когда Жозефину приглашали быть крестной матерью, то крестным отцом спешили пригласить Барраса. Так было даже после брака Жозефины с Бонапартом, во время пребывания генерала в Египте. Бувье пишет: "За соединением двух имен (Жозефины и Барраса) крылась констатация родителями известной интимности между этими двумя лицами".
   В мемуарах Барраса есть сцена, которую издатель заменил точками. Свое решение он объяснил так: "Неблагопристойность выражений в этом месте такова, что я, предоставляя Баррасу возможность достаточно ясно выразить его мысль, из уважения к читателю должен был вычеркнуть несколько строчек".
   Вот этот пассаж:
   "Сжимая меня в объятиях, она упрекала меня, что я не люблю ее более, повторяя, что я был для нее дороже всего на свете, был тем, от кого она не могла отрешиться даже в тот момент, когда становилась женой маленького генерала...
   
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Я очутился почти в положении Иосифа перед женой Пентефрия. Однако я солгал бы, если бы приписал себе жестокость молодого министра фараона...
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   
   Я вышел с мадам Богарне из моего кабинета не без некоторого смущения с моей стороны".
   Впрочем, и сам Баррас беспокоился о мнении читателей. Поэтому на странице, предшествующей этому описанию, он позаботился отрекомендоваться: "Француз, воспитанный в правилах рыцарства".
   Относительно любовной связи с креолкой Баррас заявляет: "С моей стороны мало гордости, другие даже сказали бы, много скромности в этом разоблачении". Действительно. Не только Люксембургский дворец был свидетелем романтических сцен. Подобное еженедельно происходило в Круасси, где Жозефина купила загородный домик. Раз в неделю она устраивала там Баррасу и его свите наилучший прием. Подавались пулярки, примеры (первые фрукты и овощи сезона), изысканные вина. Затруднения возникали с посудой. Ее занимали у соседа -- Паскьё.
   Позже Жозефине придется встретиться с этим свидетелем ее шалостей времен Директории. Паскьё, тогда начальник департамента по приему прошений и префект полиции его императорского величества, оказался порядочным человеком. Он совершенно не узнал свою соседку по Круасси и позабыл всё. Но потом все-таки вспомнил -- в мемуарах.
   
   Доказательства связи с Баррасом со стороны Жозефины довольно незначительны. Причина -- отчасти лень Жозефины к писанью, та лень, благодаря которой ее автографы ценятся на вес золота. Мы нашли только два письма Жозефины к Баррасу. Оба помечены первым годом супружества, до ссоры Бонапарта с Баррасом.
   Тридцать первого августа Жозефина пишет Баррасу, браня его за то, что он не пришел ее навестить, и добавляет: "Если бы я не была женщиной доброй, я бы обиделась. По счастью, я не злопамятна. Итак, с удовольствием принимаю ваше приглашение на завтрашний день".
   В самом деле, она нисколько не обиделась, потому что потом прислала ему 4 сентября из Милана ящик ликеров "с чувством нежнейшей дружбы".
   Вообще более чем вероятно, что любовные письма Жозефины к Баррасу были редки. Иначе он, хвалясь своим рыцарством, не преминул бы их опубликовать.
   Баррас хранит молчание и о денежных просьбах Жозефины в свой адрес. Он говорит, что такие просьбы обращены были к Гошу. Монгальяр меняет их ролями, и кто знает, не он ли прав в данном случае? "Креолка, -- говорит он, -- была большая мотовка... Ее поведение заставляло ее прибегать ко всем уверткам любезничания. Однажды она послала мадам X., близкую свою подругу, в Люксембургский дворец, чтобы добыть денег. Баррас не давал, уверяя, что его кошелек пуст. Дама, бывшая тоже одной из фавориток президента, увидала ключ от письменного стола, отперла стол и взяла все, что нашла там: "Нужно, милый, -- сказала она, -- чтобы ваши любовницы ни в чем не нуждались. Разве они не служат вам согласно вашим вкусам?" И Баррас разразился хохотом".
   Мемуары Барраса навязывают Жозефине и другую роль. Говоря о Мальмезоне, где со временем поселилась гражданка Бонапарт, он уверяет, что она в качестве незаинтересованной "поставщицы" желала там "угодить на все вкусы, даже когда выбор падал не на нее".
   В этом обвинении Жозефины Баррас имел предшественника. В памфлете Леви Гольдшмидта читаем: "В настоящее время она (разведенная Жозефина) имеет сношения с мадам Кампан, директрисой пансиона Экуан. И когда иностранцы являются к ней на поклон, она умеет пленять их присутствием хорошеньких пансионерок... Ее милости оплачиваются непреложным аргументом Базиля... Нельзя всегда быть тем, чем были..."

"Шпага моего отца"

   То, что Баррас врет, как все истинные южане, еще не делает Жозефину непорочной. Она сама позаботилась о том, чтобы в этой области не уступить божественному виконту.
   Благодаря главным образом самой Жозефине анекдот о шпаге Богарне до наших дней служит неизбежным предисловием к повествованию о романе креолки с Бонапартом. По словам Барраса, Жозефина чрезвычайно старательно распространяла эту версию. А намек Балейля, которому совершенно не к чему врать, еще более выразителен: "История была пущена в ход только после брака".
   Этот маленький рассказ общеизвестен. Странно, что Массон, столь осведомленный и проницательный во всем, что касается Наполеонидов, относится к нему со слепым доверием.
   Суть дела такова: 22 вандемьера (14 октября) Конвент отдал приказание разоружить изменнические секции.
   У Жозефины изъяли шпагу гильотинированного мужа. А на другой день юный сын Жозефины и Александра, Евгений, явился со слезами на глазах к генералу Бонапарту, чтобы в самых патетических выражениях потребовать оружие отца. Расчувствовавшийся усмиритель восстания (у которого этой шпаги и быть-то не могло) вручает Евгению "драгоценную реликвию". Жозефина спешит к генералу с благодарственным визитом. Стрела пущена. Через пять месяцев они поженились.
   Умилительно, не так ли?
   Однако вернемся назад.
   Бонапарт бывал в салоне мадам Тальен -- этих посещений никто не оспаривает. Именно там он и встретился с виконтессой де Богарне.
   Память обманывает Барраса, когда он утверждает, что эта встреча произошла в Люксембургском дворце. Дата знакомства (несколькими днями позже или раньше 14 октября) Жозефины и генерала значения не имеет. Существует письмо, написанное Жозефиной Бонапарту 6 брюмера (28 октября), тогда как первый прием в Люксембургском дворце состоялся только 1 фримера (22 ноября). (Вот вам и еще одно основание сомневаться в достоверности истории о шпаге.)
   Насколько же правда проще вымысла!
   Бонапарт встретился с Жозефиной в салоне Тальен. Она весьма привлекательна -- и не обезоруживает холодностью. Генерал находит вдову хорошенькой, быть может, высказывает ей это. А молодой женщине нужно обеспечить настоящее и будущее. И она не упускает случая.
   Кто за кем гонялся? Вот ответ:
   
   "Вы перестали навещать любящую вас подругу. Вы совсем ее забросили. Вы очень неправы, ибо она нежно привязана к вам.
   Приходите завтра, в седьмой день, ко мне пообедать. Мне нужно повидать вас и обсудить ваши же интересы.
   Доброго вам вечера, мой друг, обнимаю вас.

Вдова Богарне".

   Вдова Богарне... Действительно, эта женщина вдовеет более года. Только помнит ли она об этом?
   В тот же день генерал отвечает:
   "Не понимаю, что могло дать повод вашему письму. Прошу вас доставить мне удовольствие считать, что никто так не желает вашей дружбы, как я, и не готов более, чем я, сделать что угодно, чтобы доказать это. Если бы мне позволили мои занятия, я сам доставил бы вам это письмо".
   Письма недолго сохраняют сдержанный и учтивый тон людей, между которыми еще не стоит ночь любви. На утро после такой ночи Бонапарт напишет по-другому! Отныне он будет гоняться за Жозефиной, а она -- всего лишь уступать.
   Жозефина жила тогда на улице Университета, в квартире, выходящей на улицу Пуатье. Туда-то и адресует ей генерал прекрасный образец пламенного любовного послания:
   "Все мои мысли о тебе. Твой портрет и воспоминания о наслаждениях прошлой ночи не дают мне покоя. Милая и несравненная Жозефина, какую необыкновенную власть ты имеешь над моим сердцем. Ты дуешься? Печальна? Беспокоишься? Моя душа разбита горем, и нет покоя твоему любовнику. Но для меня еще хуже, когда, поддавшись тем глубоким чувствам, которые управляют мной, я извергаю на твои губы и на твое сердце пламя, которое пожирает меня. Да, прошлой ночью я понял, что твой портрет -- не ты. Ты ушла в полночь. Я увижу тебя через три часа, тем не менее, mio dolce amor, прими тысячу поцелуев, но не давай мне ни одного, потому что они сжигают мою кровь".
   Знал ли де Сегюр об этом письме, когда наивно утверждал, что "только брак доставил Бонапарту самые сладкие ласки вдовы"?
   Без сомнения -- нет. Не знал и пошлый Дорис, по прозванию де Бурж, заставивший Наполеона в 1815 году согласиться на редактуру его любовных воспоминаний. Вот как оценивал император, пером Дориса, сладострастные заслуги креолки (следующий отрывок своей странной, смущающей откровенностью заслуживает того, чтобы быть приведенным):
   "Жозефина была существом драгоценным не только по нравственным качествам. Она была восхитительна и в смысле любви и сладострастия. Скромная и застенчивая в обществе, наедине со мной Жозефина сразу делалась шаловливой, резвящейся нимфой, игры и ласки которой не раз отвлекали меня от скуки представительства и от печалей, нераздельных с троном.
   Ей шел тогда 28-й год. (Дорис ошибался. Жозефине, когда она выходила замуж, было ровно 32 года, 8 месяцев и 15 дней.) С тех пор я знал многих женщин. Даже 16-летние не располагали хотя бы половиной очарования и арсенала средств моей не столь молодой супруги, чтобы заставить полюбить себя.
   Если я на троне сохранил остатки любезности, если вы, французы, не имели государем строжайшего, надменнейшего, угрюмейшего из монархов, то благодарите за это Жозефину: ее нежность, ее ласки часто смягчали мой характер и подавляли мое бешенство".

* * *

   Если в этот союз Бонапарт внес страсть, набиравшую силу с каждым часом, то что внесла Жозефина?
   Расчет.
   Это подтверждает редко цитируемое письмо. Однако о нем нужно напомнить, чтобы показать равнодушие, с каким Жозефина относилась к браку, которого добивалась по абсолютно прагматическим соображениям.
   В письме к подруге, помеченном первыми числами января 1796 года, Жозефина поражающе откровенна:

"Милый друг!

   Хотят, чтобы я снова вышла замуж. Все мои друзья советуют мне это, тетушка почти приказывает, и дети мои упрашивают меня о том же.
   Почему вы не здесь? Вы бы подали мне совет в этом важном деле, уверили бы меня, что я не могу отказаться от союза, который разрешит трудности теперешнего моего положения. Ваша дружба, которою я столько раз уже пользовалась, придала бы вам прозорливости относительно моих интересов, и я решилась бы без колебаний, как только бы вы высказались.
   Вы видели у меня генерала Бонапарта. Вот он-то и хочет заменить отца сиротам Александра Богарне и мужа его вдове. "Любите ли вы его?" -- спросите вы меня. Нет. "Он вам противен?" -- Нет, но я нахожусь в том равнодушном состоянии, которое мне не нравится и которое люди набожные считают худшим в деле религии.
   Любовь -- род культа, поэтому и по отношению к ней нужно быть совсем не такой, как я. Вот почему я желала бы вашего совета, который решил бы сомнения моей слабохарактерности. Принять решение всегда было трудным для моей креольской беспечности, полагающей, что гораздо легче следовать воле других. Я восхищаюсь доблестью генерала, обширностью его познаний, дающих ему возможность рассуждать обо всем, живости его ума, позволяющей ему понимать чужие мысли даже ранее, нежели они были выражены.
   Но, признаюсь, меня пугает влияние, которое он стремится распространить на всё, что его окружает. Его испытующий взгляд имеет в себе нечто странное, необъяснимое, импонирующее даже нашим директорам. Представьте, как перед ним должна робеть женщина.
   Наконец то, что должно было бы мне нравиться, -- сила страсти, о которой он говорит с энергией, не позволяющей сомневаться в его искренности, -- именно она-то и задерживает согласие, которое я была готова дать.
   Я уже не первой молодости, можно ли надеяться надолго сохранить эту бурную нежность, которая у генерала имеет вид припадка бессилия? Если мы будем связаны, а он перестанет меня любить, не попрекнет ли он меня тем, что сделал для меня? Не пожалеет ли о более блестящей партии, какую мог бы сделать? Что отвечу я тогда? Что сделаю? Я бы только плакала.
   "Прекрасное средство!" -- написали бы вы. Боже, знаю, что это бессмысленно. Но всю мою жизнь это средство было единственным, которым я пользовалась, когда ранили мое бедное сердце, столь тонко чувствующее обиды.
   Напишите мне поскорее и не бойтесь сказать, если считаете меня неправой. Вы знаете, всё исходящее от вас найдет хороший прием.
   Баррас уверяет, что если я выйду за генерала, он доставит ему возможность сделаться главнокомандующим Итальянской армией! Вчера Бонапарт в разговоре об этом повышении, вызывающем уже теперь, когда оно еще не произошло, ворчанье его собратьев по оружию, сказал мне: "Они, наверное, думают, что мне нужна протекция, чтобы возвыситься? Наступит день, когда они будут счастливы, что я соблаговолю им ее оказать. Моя шпага при мне, а с ней я пойду далеко".
   Что скажете об этой уверенности в успехе? Не служит ли она доказательством самонадеянности, являющейся следствием исключительного самолюбия? Бригадный генерал, протежирующий главам государства! Не знаю почему, но иногда эти смешные уверения захватывают меня до такой степени, что заставляют верить в возможность всего, что этот человек внушает. А с его воображением, кто может предсказать, на что он пойдет?
   Мы все здесь скучаем без вас и утешаемся в ваше продолжительное отсутствие только тем, что ежеминутно говорим о вас и мысленно шаг за шагом следуем за вами по прекрасной стране, по которой вы путешествуете. Если бы я была уверена, что встречусь с вами в Италии, я завтра же вышла бы замуж, с условием сопутствовать генералу. Но мы с вами, пожалуй, разминулись бы в дороге.
   Итак, считаю более предусмотрительным, прежде чем решиться, дождаться вашего ответа. Поспешите с ним, а еще более с вашим возвращением.
   Мадам Тальен поручает мне передать вам, что нежно любит вас. Она по-прежнему прекрасна и добра, употребляя всё свое громадное влияние лишь для того, чтобы хлопотать о милостях для несчастных просителей, к тому же делает это она с таким видом удовлетворения, будто ее же этим и обязывают. Ее дружба ко мне изобретательна и нежна. Уверяю вас, что чувство, которое я питаю к ней, похоже на то, что я испытываю к вам. Это я говорю для того, чтобы вы имели представление о моей привязанности к ней.
   Гортензия становится всё более и более интересной. Ее очаровательная фигура развивается. Если захотеть, то можно воспользоваться прекрасным случаем для досадных размышлений о том, как время только и делает, что украшает одних за счет других! К счастью, моя голова наполнена другими вещами, и я избегаю черных мыслей, занимаясь только будущим, обещающим быть счастливым, потому что скоро мы соединимся, чтобы более не расставаться.
   Если б не беспокоящее меня замужество, я была бы очень весела, несмотря ни на что. Но пока оно имеется в виду, я буду мучиться. Страдание стало моей привычкой, и если бы мне были суждены новые печали, думаю, я вынесла бы и их, лишь бы дети, тетушка и вы остались со мной. Мы условились пропускать окончания писем: прощайте же, мой друг!"
   
   Вот что чувствует и о чем думает Жозефина менее чем за месяц до замужества. Она признается, что стеснена в средствах. Еще бы! Охота на состоятельных поклонников требовала соответствующего гардероба. Среди бумаг Жозефины сохранилась занятная бумага с перечнем предметов дамского туалета: четыре дюжины сорочек, две дюжины платков, шесть юбок, шесть ночных кофт, двенадцать пар шелковых чулок, шесть муслиновых шарфов, два платья из тафты, три кисейных, два из органди, три из кандери, три полотняных, летнее из тафты и вышитое платье из линона и т. д.
   Это гардероб типичной дамы легкого поведения. И нравственность Жозефины была столь же типичной для подобного сорта особ.
   Любит ли она Бонапарта? Нет. Если Жозефина теперь вообще способна любить, то только того, кто ее содержит. Бонапарт был избран потому, что не нашлось никого получше.
   Здесь уместно свидетельство Барраса. На этот раз его трудно обвинить во лжи, ведь Жозефина своими поступками подтвердила справедливость предъявляемых упреков.
   "Движимая расчетом, -- пишет Баррас, -- и не остерегаясь признаваться в этом перед всеми, она начала с ясного доказательства того, что не сердечное влечение привело ее к этому союзу. В ряду людей, которых она могла любить, этот маленький "кот в сапогах" был, конечно, последним. В нем не было ничего, что привлекало бы ее. Он происходил из нищей, не уважаемой ни в каком государстве семьи. Но у него есть брат, сделавший хорошую партию и обещающий поддерживать остальных, в том числе его. Он кажется предприимчивым, гарантирует, что обязательно сделает карьеру..."
   Разве не то же самое писала Жозефина в письме к подруге?
   Далее Баррас передает монолог Жозефины, которую называет "настоящей пройдохой": "Я со своей стороны не считала нужным посвящать его (Бонапарта) в суровую действительность моего положения. Он думает, что я обладаю известным капиталом в настоящее время и в будущем мне улыбаются с Мартиники большие надежды. Постарайтесь, чтобы он не узнал что-либо из известного вам, иначе можете всё расстроить. Не любя его, я могу пойти на эту сделку. Любить же я буду всегда только вас, вы можете на это рассчитывать. Роза всегда будет вашей, в вашем распоряжении. Только дайте знак.
   Но я хорошо знаю, что вы не любите меня более, -- говорит она мне, проливая потоки слез, всегда бывшие в ее распоряжении. -- Это-то и грустнее всего для меня. Я никогда не смогу утешиться, что бы я ни сделала. Когда любишь человека, подобного вам, Баррас, можно ли иметь другую привязанность на этом свете?"
   Что же на эти прекрасные речи отвечает Баррас? А вот что: "А Гош, -- возразил я ей, очень мало тронутый, почти смеясь, -- вы и его любили больше всего на свете и всё же имели адъютанта и Ван Акерна! И многих других!.."
   Некоторое время спустя Жозефина говорит Арно: "Он чудак, этот Бонапарт", а еще через некоторое время Балейлю: "Я считаю Бонапарта честным человеком".
   "Честный человек" в представлении Жозефины -- то же, что и "чудак". Конечно, не такого жениха ждала суеверная Жозефина, которой негритянки с Мартиники и знаменитая парижская гадалка мадемуазель Ленорман предсказали блестящую будущность! Ей, влезшей по уши в долги!
   Это ли венец усилий для той, которая, покидая постель Барраса, имела полное право претендовать на заключение более выгодной сделки?
   И что за наружность у Бонапарта! Никакой представительности! Правда, он запечатывает свои письма печатью с фамильным гербом... Но если говорить о гербах, то у Таше с этим тоже всё благополучно! Только кому сейчас нужны эти гербы...
   Отказаться от мечты?! Так верить предсказаниям и достаться Бонапарту? "Чудаку Бонапарту"?!

В своей обстановке

   Нет содержанки, которая не мечтала бы о собственном доме, о комфорте, о роскоши, о мишуре, обо всем том, что помогает завлечь еще более серьезного содержателя. Такого, который непохож на завсегдатая сомнительных номеров.
   За два месяца до записочки, посланной Бонапарту -- помните, как Жозефина заманивала генерала? -- она уже всё рассчитала. Она без гроша и сама признает, что "должна Богу и дьяволу". И этот-то момент Жозефина выбирает для найма на год (для начала) небольшого дома на улице Шантерен. Цена -- десять тысяч ливров ассигнациями, или четыре тысячи франков звонкой монетой. Договор заключен 30 термидора III года (17 августа 1795 года).
   Жозефина и владелица быстро приходят к соглашению и чудесно понимают друг друга. Уж не одинаковым ли ремеслом они занимаются?
   Этот дом, построенный де Монтрейлем, архитектором графа д'Артуа, был подарен графом де Сегюром его любовнице Юлии Каро. В первые дни Революции он сделался местом элегантных собраний. Его посещали самые знаменитые люди Франции. Среди них -- Мирабо, Дюмурье, Верньо. Из женщин выделялась несколько утратившая свежесть троица -- Конта, Сент-Юберти и своенравная Рокур, которую мадам Бонапарт удостоит впоследствии дружбой. Юлия Кандейль, любовница Верньо, вносила в это "собрание антиреволюционеров, аристократов и их наложниц", как его называет друг народа Жан-Поль Марат, блеск улыбки и лучезарную свежесть весны.
   В VI году Бонапарт купит дом номер 6 на улице Шантерен за 52 400 ливров.
   Восьмого вантоза того же года (26 февраля 1798-го) центральное управление департамента Сены, принимая в соображение, что пребывание здесь Наполеона изгладит все следы королевской власти, какие могли бы еще найтись в округе, и желая увековечить победу французских войск памятником, напоминающим простоту древних нравов, дает комиссару исполнительной власти приказ переименовать улицу Шантерен в улицу Победы.
   Какие же "следы королевской власти" ставила центральная администрация в упрек этой отдаленной улице? Да только ее название, которое можно перевести словами: "Пой, царица".
   Название улица Победы не могло не шокировать Людовика XVIII. И он его упразднил. Министерское постановление от 25 ноября 1833 года вернуло улице славное старое имя.
   Бонапарт, став консулом, покинул дом на Шантерен, чтобы переехать в Люксембургский дворец. Императорским декретом от 1 июля 1806 года дом будет пожалован генералу Лефевр-Денуэтту. Потом дом начнет переходить из рук в руки. Наконец в 1857 году новая улица Шатоден поглотит сад, примыкавший к дому, перережет двор и разрушит сам дом, оставив только часть стены и два дерева в глубине двора, чтобы те свидетельствовали потомству о величии исчезнувших воспоминаний.
   Посмотрим теперь, что это был за дом.
   "Монитёр" говорит, что он "совсем не роскошен и даже прост".
   Определение покажется справедливым, если сравнить эту роскошь с той, какую ожидал найти Бонапарт. Но и такой, каков есть, дом может соответствовать самым честолюбивым устремлениям.
   К дому примыкает сад, занимающий десятину. В нижний этаж входят через подъезд. Внизу четыре комнаты: будуар Жозефины, кабинет Бонапарта, гостиная и столовая.
   Будуар достоин своей хозяйки. Пол мозаичный, сама комната полукруглая. Одно из трех зеркал, украшающих будуар, -- 12 футов в вышину и 36 футов в ширину. Стены увешаны гравюрами. Всего их 16. На комоде красного дерева со столешницей из темно-синего мрамора -- множество флаконов.
   Кабинет Бонапарта скромен. В нем разыграется в ночь с 17 на 18 брюмера пролог государственного переворота. Оттуда, затянутый в синий мундир со следами египетских песков, Наполеон выйдет, чтобы начать действовать...
   В гостиной внимание привлекает чудный камин, украшенный превосходной золоченой бронзой. Столы и стулья расписаны белой краской с золотом. На стенах -- барельефы, изображающие картины великих деяний римских героев.
   В столовой бросаются в глаза 8 гравюр, а под ними -- стулья красного дерева. Стол круглый.
   Наверх ведет ничем не примечательная лестница. Там три комнаты. Одна из них гостиная, обычная по убранству.
   Комната Бонапарта, на дверях которой в стиле того времени изображены этрусские вазы, лиры и орлы. Орлы!.. Открыв дверь, вы как будто оказываетесь в походной палатке. Вместо стульев -- барабаны, покрытые кусками замши.
   Рядом полукруглая, как и будуар, комната Жозефины. Пол паркетный, везде зеркала, маскирующие двери и развешенные, чтобы... Лучше не думать, для чего... Зеркала не краснеют.
   И всё. Во дворе -- конюшня и каретный сарай. В конюшне две вороные лошади, в каретном сарае -- плохонькая карета. Та самая, дарованная Комитетом общественного спасения? Возможно.
   Вот гнездышко для медового месяца. Формально этот месяц будет продолжаться всего два дня.
   Брак был заключен 19 вантоза IV года (9 марта 1796 года), в 10 часов вечера, в мэрии II округа. Был свежий, сухой мартовский вечер.
   В большом зале мэрии в ожидании томятся Жозефина и свидетели: Тальен и Баррас. Баррас!
   Генерал всё не едет. Свидетель с его стороны, юрист Кальмеле, -- в нетерпении и некотором недоумении.
   А время идет.
   Офицер гражданского ведомства Леклерк дремлет в кресле за столом.
   В тишине раздаются удары часового маятника.
   Жозефина кутается в муслиновую шаль.
   О чем она думает? О первом своем замужестве? О шестнадцати годах, прошедших с тех пор? Об июле 1794 года?
   А о чем думает Баррас?..
   Но вот с лестницы доносятся звуки шагов.
   Это Бонапарт. Он входит в сопровождении Жана-Леонора-Франсуа Лемаруа, своего адъютанта (того Лемаруа, которого Наполеон сделает адъютантом его величества и старшим офицером Почетного легиона).
   Наконец-то! Можно покончить с этим делом. Заспанный Леклерк выпрямляется и приступает к исполнению своей роли. Раздаются предусмотренные правилами слова.
   Кажется, даты рождения обоих супругов изменены? Жозефина помолодела на четыре года, а Бонапарт состарился на год. Это свадебный подарок генерала. Креолка оценила это, а другие предпочли не заметить.
   Подошла очередь свидетелей. Они должны заверить только что составленный акт. Первым к столу приблизился Баррас. Потом -- Лемаруа. Правда, Лемаруа еще несовершеннолетний и его подпись недействительна. Но это неважно. Важно то, что его выбрал Бонапарт.
   А знаете почему? Потому что он был на дежурстве в тот день, когда Евгений Богарне явился к Бонапарту. Это Лемаруа ввел его в кабинет генерала и таким образом стал как бы проводником будущего. Не удивляйтесь, легенда о "шпаге отца" очень живуча.
   После бравого Лемаруа ставят подписи Тальен, Кальмеле и Леклерк. Здесь же -- росчерк генерала. Ниже растянулась, словно расплющенная, подпись креолки.
   Рукопожатия, пожелания доброго вечера и разъезд.
   Так венчались в IV году.
   
   Мадам Бонапарт везет мужа на улицу Шантерен.
   Карета мерно покачивается. О, как благоухают ее темные кудри! Как вздрагивают они в такт движению... И как вздрагивает в объятиях генерала всё это тело, покорное, отдающееся, гибкое... (И равнодушное!) Она, Жозефина, "mio dolce amor", теперь жена, жена!
   У подъезда карета останавливается. Бонапарт несет свою прирученную добычу в зеркальную комнату. Волшебное раздевание...
   Не это ли воспоминание посетит генерала несколько месяцев спустя под Вероной, накануне битвы, когда он, такой же усталый, как и солдаты, растянувшиеся на мерзлой земле, будет писать:
   "Боже мой! Как был бы я счастлив, если бы мог присутствовать при твоем милом туалете, увидеть плечико, белую, маленькую, но такую упругую грудь. А над ними -- повязанную креольским платочком прелестную головку!" [Полностью письмо от 21 ноября 1796 г.]
   Но его "поцелуи в уста, глаза, плечо, грудь, всюду, всюду" будут оставлять Жозефину холодной, как мрамор. Так напишет ей сам Бонапарт.
   Но тот вечер -- чем был он для него, если не счастьем?
   Впрочем, он наслаждался счастьем не безраздельно. Моська Жозефины, Фортюне, не пожелала уйти с постели и уступить хозяйку новому повелителю. Сопротивление тявкающей бестии раздражало Бонапарта, однако он уступил. Для этого оказалось достаточно всего лишь гримаски Жозефины.
   Как не без остроумия замечает некий автор: "Бонапарт старался нравиться даже комнатной собачонке". И Фортюне осталась на своем привычном месте.
   "Видите эту шавку, -- сказал однажды генерал поэту Арно, -- это мой соперник. Ему принадлежала кровать госпожи, когда я на ней женился. Я хотел заставить его уйти. Бесполезная попытка. Мне объявили, что я должен либо лечь в другом месте, либо согласиться на совместное владение. Меня это очень взбесило. Но вопрос заключался в том -- взять или отдать. Я покорился. Фаворит был не столь снисходителен. Доказательство -- у меня на ноге".
   А через пять месяцев после свадьбы любовное письмо Жозефине Бонапарт завершает так: "Тысяча поцелуев, и даже для Фортюне, хоть он и злой" [Письмо от 17 июля 1796 г.].
   
   Судьба шавки, о которой герцогиня д'Абрантес (мадам Жюно) говорила, что она "никогда не видывала более ужасного животного", закончилась трагически в 1797 году, когда Бонапарт укрылся в Монбелло. Огромная дворняга тамошнего повара не слишком вежливо обошлась с малюткой Фортюне. Бедняжка умерла, отброшенная к стене мощной лапой недоброжелателя. "Представьте себе печаль хозяйки!" -- замечает Арно. Еще бы!

* * *

   Второго марта Бонапарт был назначен главнокомандующим Итальянской армией. 9-го он женился. А 11-го генерал был уже в дороге и нагонял свой отряд.
   Новобрачный оставил Жозефину одну. Он любил ее и доверял ей.
   В конце марта Бонапарт в Ницце принял на себя командование ордой грабителей и якобинцев. Он сделает их солдатами Великой армии, поведет их к триумфам.
   Лавры победы, вырванные у судьбы, Бонапарт посвятит имени жены. Кто достоин их более чем она? Кто более нее заслужил почести этой новой, ни с чем не сравнимой славы? Только Жозефина! Он, влюбленный, верит в это.
   Его неистовые, буйные депеши, покрытые пылью дорог, с сообщениями о победах вперемешку с признаниями в любви, ежедневно летят на улицу Шантерен. В тот дом, где накануне брачной ночи он нашел -- что бы вы думали? -- золотого орла, забытого Тальма, одним из интимных приятелей креолки.

"Старушка" и ее молодой муж

   Бонапарт женился на Жозефине. Значит, он ее любил. А за что?
   За то, как уверяет Баррас, что считал ее имеющей влияние. За то, что с ее помощью надеялся получить доступ в общество Сен-Жерменского предместья.
   Но в Сен-Жерменском предместье Жозефина знает только изгоев дворянского общества и авантюристок, хозяек салонов, похожих на притоны.
   Да и само Сен-Жерменское предместье, остававшееся по сути роялистским, искало ли знакомства с вдовой гильотинированного, пусть и генерала, но все же генерал а-якобинца? С ней будут искать знакомств позже, когда она поднимется на недосягаемую, даже по меркам Сен-Жерменского предместья, высоту. А до тех пор Жозефину просто используют, потому что знают способности креолки в искусстве выпрашивания помилований, щедрот и всякой мелкой монеты великой фортуны, всего, над чем ее вознесет чудеснейший из случаев, удивительнейшая из судеб.
   Но в 1796 году кто может предвидеть торжество вдовы Богарне?
   Так, значит, Бонапарт ценил ее за ум? Но ум Жозефины -- это миф. Примеров тьма.
   Тогда за что же?
   Значит, за красоту?
   Не нужно судить об этом по картинам, на которых она изображена то в образе томной креолки на фоне изумрудных пейзажей, то в образе салонной дамы, сладострастно раскинувшейся на шелковых подушках.
   Жозефина вовсе не такая. Но она умеет казаться такой. Конечно, не всем. Но Бонапарт, по крайней мере в то время, попал под ее искушенные чары.
   Жозефина хорошо понимает, что значит жаргонное словцо "старушка". Так фамильярно будут называть ее солдаты Наполеона. Но что взять с солдат! Конечно, конечно... Однако Дезире Клер Бернадотт -- дама. И это нисколько не помешает ей назвать Жозефину, тогда уже императрицу, "старушкой".
   В год свадьбы талия Жозефины -- это еще "талия нимфы". Последние следы прелести, которая скоро поблекнет! А шея и бедра Жозефины уже и теперь не слишком изящны. Но всё искупает мягкость движений, их ласкающая шаловливость.
   Говорили, что в юности Жозефина была толстухой. И только когда она сделалась женщиной, формы ее стали гармоничными. Даже широкое лицо и вздернутый простонародный нос не портили впечатления.
   Хотя до совершенства Жозефине было далеко, положение спасал внутренний огонь, волнующее, восхитительное очарование живости и знойной томности уроженки Мартиники. Она как бы заряжала этим окружающих, создавая поистине экзотическую атмосферу.
   Но зубы... Они были ужасны. Впрочем, будучи изощренной кокеткой, креолка отлично умела их прятать. Жозефина ухитрялась прятать зубы даже в улыбке. А улыбка делала ее моложе. Говорили, что улыбающаяся Жозефина "на расстоянии нескольких шагов производила впечатление молоденькой и хорошенькой женщины".
   Евгений унаследовал от матери дурные зубы. "Зубы были настолько испорчены, что уродовали его", -- говорила о Евгении некая женщина.
   В то время это вообще была большая проблема, даже и в очень богатой среде. Так что Жозефина не составляла исключения.
   Как и все уроженки островов, Жозефина, этот слишком рано распустившийся цветок, скоро увяла. Тридцати двух лет, в год своего замужества, она уже зрелая женщина. Баррас упоминает о ее "скороспелой дряхлости", а застенчивый де Сент-Аман намекает, что "ее красота несколько миновала".
   Спустя годы Жозефина, вспоминая те восторги, с которыми ее принимали как императрицу, меланхолично признавалась:
   "Это тем более делает меня счастливой, что французы в особенности любят молодость и красоту, а я уже давно не обладаю ни тем ни другим".
   Правда, Жозефине тогда исполнилось уже сорок шесть лет -- годы страшные, кажется, непоправимые для любой женщины, и для императрицы тоже. Вместо красоты или того, что принимали за нее, у Жозефины осталась "наштукатуренная старость заслуженной султанши".
   Все-таки Жозефина ни за что не соглашалась сдаться.
   И у нее это получалось. Как говорит О'Меар: "Жозефина с большим искусством защищалась от нападений времени".
   Жозефина прикладывала старания не только к своему лицу, но и к портретам, которые с нее писали. Стареть в жизни -- еще куда ни шло... Но нельзя быть старой в глазах потомства. Необходимо оставить будущим векам лучезарное изображение молодости, блиставшей и исчезнувшей!
   Личный секретарь Жозефины пишет миниатюристу Жану Герену:
   
   "Байонна, 7 июня 1808 года.
   Только что получил я, милостивый государь, те два портрета, о прибытии которых вы извещали меня письмом вашим от 29-го числа прошлого месяца. Я поспешил представить их императрице, которая поручила мне передать вам следующие замечания, а именно:
   1) волосы чересчур черны;
   2) яблочки щек и окружность носа требуют некоторой отделки;
   3) нужно также поправить челюсть, которая выглядит слишком толстой и которой вообще желательно бы придать больше изящности;
   4) воротник слишком высок, и верхняя губа, особенно по бокам, должна быть сокращена.
   Таковы маленькие изменения, оказавшиеся необходимыми для достижения полного сходства.
   Прическа и наряд никаких поправок не требуют.
   Ее величество императрица желает, чтобы вы сделали ей с этого портрета копию чрезвычайно малых размеров, как бы для кольца.
   Имею честь быть вашим покорнейшим и смиреннейшим слугой,

Ж. М. Дешан".

   Вернемся к вопросу, оставшемуся без ответа. За что Бонапарт полюбил Жозефину?
   Она не имела связей, не отличалась умом, не была безупречной красавицей...
   Бонапарт полюбил Жозефину, потому что полюбил. И этим объясняется всё.
   Для Бонапарта она -- сначала и потом, увядшая, с преждевременными морщинами -- являлась олицетворением любовного идеала, истинной эссенцией женского сладострастия.
   "Хотя она и потеряла всю свою свежесть, она нашла средство нравиться ему, а ведь хорошо известно, что в любви вопрос "почему?" является излишним, любят, потому что любят". Чье же перо подписалось под этим неоспоримым выводом? Перо Мармона! Разве не для того это случилось, чтобы доказать: иногда ненависть отлично умеет отдавать должное справедливости.

* * *

   А что же Бонапарт?
   Мармон сообщает нам, какой нежностью окружает он воспоминания о Жозефине. "Он думал о жене не переставая, желал ее, ждал ее с нетерпением... Никогда любовь более чистая, более истинная, более исключительная не владела сердцем мужчины".
   Бонапарт никогда не будет отрицать этого. А фразу "Стоило только моей жене пожелать что-либо, чтобы я сделал обратное" с полным правом следует считать милой шуткой, шаловливой стрелой, направленной в Жозефину, находившуюся тогда, по словам Редерера, "довольно близко, чтоб услыхать эти слова".
   Бонапарт лучше других может рассказать о своей любви. Взгляните на письма из первого итальянского похода, написанные вскоре после свадьбы, когда еще, как выражается де Сегюр, "любовь Бонапарта к Жозефине была для него стимулом славы", и сообразите, сколь высоким и бешеным пламенем горела в нем эта страсть.
   "Я получил твое письмо, мой обожаемый друг, -- пишет Бонапарт Жозефине. -- Оно наполнило мое сердце радостью... Я в печали с тех пор, как покинул тебя. Мое счастье в том, чтобы быть рядом с тобой. Я непрестанно перебираю в памяти твои поцелуи, твои слезы, твою милую ревность. И прелести несравненной Жозефины непрестанно воспламеняют мое сердце и чувства живым и горячим огнем...
   Несколько дней тому назад я думал, что любил тебя, но с той минуты, как увидел тебя, чувствую, что люблю в тысячу раз сильнее. С тех пор как я узнал тебя, я с каждым днем люблю тебя все больше...
   Ах, умоляю, позволь мне разглядеть в тебе какой-нибудь недостаток. Стань не такой красивой, изящной, нежной, доброй. И главное, главное, никогда не будь ревнивой... Поверь, я уже не в силах подумать о чем-либо, кроме тебя, все мои мысли подчинены тебе одной" [Письмо от 17 июля 1796 г.].
   Это совсем не лживые клятвы, не пустые обещания.
   Жозефина! Он принадлежит только ей! Пусть приводят к нему хорошеньких пленниц, заранее покорных, он примет их со спокойным достоинством, он прикажет проводить их до аванпостов, вернуть их свободе, любви и возлюбленным.
   Из другого письма: "Я весь принадлежу Жозефине и доволен и счастлив только в ее обществе" [Письмо от 18 июля 1796 г.].
   Может ли Жозефина поклясться если не в таком же чувстве к Бонапарту, то хотя бы в половине, в десятой доле его?
   Генерал, не получивший ответа на свое послание, пишет жене:
   "Вызвал курьера. Он сказал, что заезжал к тебе и что тебе нечего было ему поручить. Фи! Ты недобрая, гадкая, жестокая тиранка, маленькое прекрасное чудовище! Ты смеешься над моими угрозами и над моими глупостями. Ах, если бы я мог запереть тебя в своем сердце! Я посадил бы тебя туда под замок" [Письмо от 19 июля 1796 г.].
   А через два дня:
   "Не ты ли душа моей жизни и любовь моего сердца?.. Прощай, моя прекрасная и добрая, несравненная, божественная" [Письмо от 21 июля 1796 г.].
   И еще:
   "Как можешь ты, такая нежная, приветливая и любезная по своей природе, забывать о том, кто любит тебя так горячо? Уже три дня от тебя нет писем. Я написал тебе за это время несколько раз. Разлука ужасна, ночи долги, скучны и пресны. Дни однообразны.
   Я остаюсь один на один со всеми мыслями, трудами, писаниями, людьми с их опостылевшими речами, и у меня нет даже от тебя записочки, которую я мог бы прижать к сердцу" [Письмо от 31 августа 1796 г.].
   А поцелуи! Безумные, дразнящие и жгучие, они каскадами льются с этих грубых листов, о которые ломается перо и на которых чернила осушаются пылью с полей брани!
   "Целую тебя тысячу раз... Миллион раз..."; "Тысячу поцелуев столь же пламенных, сколь ты холодна..."; "Тысячу поцелуев пылких, как мое сердце, чистых, как ты..."; "Тысячу влюбленных поцелуев..."; "Тысячу нежных поцелуев..."; "Тысячу поцелуев очень сладких, очень нежных, очень крепких..."; "Тысячу крепких и сильно влюбленных поцелуев..."; "Обнимаю тебя миллион раз..."; "Тысячу, тысячу поцелуев столь же нежных, как мое сердце..."; "Надеюсь, еще немного, и я сожму тебя в своих объятиях и покрою тебя миллионом жгущих, как на экваторе, поцелуев..."; "Шлю тебе сто поцелуев...".
   Вот тон Бонапарта, тон его любовных писем, нежный и мужественный, сплетающийся с грохотом героической солдатской эпохи. Страсть Бонапарта подобна гибкому неугасимому пламени.
   "В этих письмах царит такой страстный тон, -- говорит мадам де Ремюза, -- они наполнены такими сильными чувствами, такими живыми и в то же время поэтическими излияниями и любовью, так сильно отличающейся от всякой другой любви, что нет женщины, которая не оценила бы подобных посланий".
   Такая женщина нашлась. Это была Жозефина. Когда же она успела пресытиться такими горячечными и ласкающими речами? Александр де Богарне писал ей с Мартиники не так...
   Призывы Бонапарта остаются неуслышанными. Он упрекает жену в этом десять, двадцать раз. А когда, наконец, погоняемая, пришпориваемая, прижатая к стене его любовью, Жозефина сознает, что должна отвечать, Бонапарт получает две-три банальных строчки. "Равнодушные письма", как говорили тогда.
   Переписка Бонапарта с Жозефиной опубликована. Какое это могущественное оружие против креолки! Любой памфлетист имеет теперь право, указав на эти письма, спросить: "Не правда ли, он любил эту женщину?" И, получив утвердительный ответ, добавить: "А теперь посмотрите, как эта женщина ответила на его любовь!"
   Увы! Как жаль, что правы именно они и что ревнители императорской славы оказались бессильными не признавать этого...

Богоматерь Победы

   После череды победных сражений в Италии Бонапарт задумывает выписать жену. Конечно, он мечтал об этом с первого дня похода. Но до сей поры генерал колебался, потому что боялся за Жозефину. Ей могли грозить тысяча и одна опасность, подстерегающие на больших дорогах войны. Однако теперь он спешит позвать свою Жозефину: "Лети на крыльях, приезжай, приезжай!"
   Его жена как будто ничего не расслышала. Он настаивает, торопит, приказывает, умоляет.
   Вот одно из множества писем Бонапарта, доставленных Жозефине сквозь страшную сумятицу войны.
   
   "Французская Республика.
   Свобода. Равенство.
   Главная квартира.
   IV год Французской Республики единой и нераздельной.
   Милан, 29 флореаля [18 мая 1796 г.] после полудня.
   Бонапарт, главнокомандующий Итальянской армией
   Жозефине.
   Не знаю почему, но сегодня утром мне лучше. У меня предчувствие, что ты уже выехала ко мне. Эта мысль наполняет меня радостью.
   Ты, конечно, поедешь через Пьемонт: эта дорога гораздо лучше и короче. Ты прибудешь в Милан, где тебе будет очень хорошо, поскольку это очень красивое место. Меня же это настолько осчастливит, что я могу сойти с ума от радости.
   Умираю от желания видеть, как ты носишь ребенка. Это должно придать тебе величественный и почтенный вид, который кажется мне очень забавным.
   Главное, не заболей! Нет, мой милый друг, ты приедешь сюда и будешь чувствовать себя хорошо, ты родишь ребеночка, красивого, как его мать, и он будет любить тебя, как его отец. И когда ты станешь очень-очень старенькой, когда тебе будет сто лет, он станет твоим утешением и твоим счастьем. Но пока это время не наступило, остерегайся любить его больше, чем меня! Я уже начинаю к нему ревновать.
   Adio, mio dolce amor, adio, моя возлюбленная! Приезжай скорей послушать хорошую музыку и увидеть прекрасную Италию. Ей не хватает только твоего появления. Ты украсишь ее. На мой взгляд, по крайней мере. Ты же знаешь, когда где-то находится моя Жозефина, я не вижу уже ничего, кроме нее".
   Прекрасная Италия, хорошая музыка, любовь Бонапарта... Но Жозефину удерживает в Париже нечто более привлекательное. Это возобновившиеся нежные отношения с Баррасом и Кабаррюсом. Всё почти так же, как раньше. Только теперь, упрочив свое положение, креолка может отдаться наслаждению без расчета, сладострастию -- без привкуса горечи.
   И Жозефина пользуется моментом. Балы и концерты, пикники и ужины, театры и прогулки -- внимание всех приковано к ней. Слава Бонапарта, восходящая в Италии чудной зарей, посвящает Жозефину в Богоматерь Победы. Так теперь называли ее в любезном столичном обществе.
   А тем временем волнение Бонапарта достигает высшей точки. "Я в отчаянии, -- пишет он Карно. -- Моя жена не едет. У нее есть какой-нибудь возлюбленный, удерживающий ее в Париже".
   Бонапарт угадывает свое несчастье, чует измену. Жозефина понимает, что без объяснений не обойтись.
   Что придумать? Она больна... "Нет, добрый друг, ты приедешь сюда, будешь хорошо себя чувствовать!" Она беременна... "Мне до смерти хочется посмотреть, как ты носишь ребенка!" Она утомлена... "Это должно придавать тебе величавый и почтенный вид, который, мне кажется, должен быть очень забавным!"
   О! Этот человек! Этот невыносимый муж, у которого готов ответ на все ее отговорки, который любит свою жену, желает ее!
   Так что же отвечать? Ничего. Жозефина ничего и не отвечает. Делая так, она, по крайней мере, не увязает во лжи. Хотя и того, что было придумано ею, довольно. За низкую, недостойную комедию беременности судьба отомстит Жозефине в 1809 году разводом.
   Она спекулировала беременностью, как содержанка. И ради чего? Ради того, чтобы муж не оторвал ее от парижских удовольствий. Бонапарт, должно быть, сошел с ума! Покинуть всё, чтобы следовать за ним? И куда? В страну, где все еще стреляют, на случайные бивуаки, в военную палатку, где Бонапарт может предложить ей только соломенный тюфяк? Полно! Смеется он над ней, что ли?
   Как могла она полюбить такого человека? Она и замуж:-" вышла за него только потому, что надо было как-то жить... Любить Бонапарта? С его тулонской чесоткой [Двадцать восьмого января 1817 года император говорил: "Чесотка ужасная болезнь, я получил ее при осаде Тулона в 1793 году. Два канонира, страдавшие ею, были убиты впереди меня, и их кровь залила меня. Потом болезнь плохо залечили, и чесотка была у меня и в Италии, и в Египте. По моем возвращении оттуда Корвизар избавил меня от чесотки, поставив на грудь три мушки, вызвавших спасительный кризис. До этого я всегда был желт и худ. А с тех пор стал чувствовать себя хорошо". -- Прим. авт.], с худым желтым лицом, с живым, но холодным огнем проницательных глаз? Это не ее герой.
   Итак, Жозефина отказывается ехать, виляет, лжет.
   Спустя годы она как будто забудет об этом и скажет, что "выбрала мужа, чтобы быть с ним". А не столь забывчивый Наполеон скажет, что жена создана для мужа, а муж -- для отечества, семьи и славы.
   А, собственно, был ли Бонапарт в первые месяцы 1796 года мужем Жозефины? Формально -- да. Но не более того.
   Завоевав Пьемонт, Бонапарт посылает в Париж к Директории Жюно. Тот доставляет в столицу знамена побежденных.
   Но не судьба этих славных, изрубленных лохмотьев заботит посланца генерала. Эти свидетельства триумфа только предлог. Жюно должен выполнить приказ Бонапарта и привезти в Италию Жозефину.
   Жюно, как дисциплинированный солдат, исполняет приказ командира, хотя и не без труда.
   Двадцать четвертого июня 1796 года Директория выдает Жозефине паспорт для поездки.
   Еще когда до дня отъезда оставался месяц, Карно писал Бонапарту: "Надеемся, что мирты, которыми увенчает вас Жозефина, не затмят лавров, которыми вас уже украсила победа!"
   Но Карно умолчал о том, что несколько увядшие мирты Жозефины уже успели увенчать не одно счастливое чело.
   Наконец, не имея возможности и дальше откладывать отъезд, Жозефина двинулась в путь. Но как? Рыдая, будто шла на казнь, а не навстречу поцелуям мужа. Больше того, навстречу поцелуям победителя.
   Потом, в ссылке, павший монарх скажет почти без иронии, что не сомневался -- Жозефина пришла к нему с любовного свидания.
   Жозефину сопровождали Мюрат, Жюно, Жозеф Бонапарт и горничная Луиза.
   Слухи неслись впереди Жозефины и не были приятными для Бонапарта. Жозефину обвинили в том, что она слишком притязает на внимание Жюно. И якобы верный служака, озабоченный сохранением честного имени командира, был вынужден спасаться от домогательств креолки, прикрываясь ожесточенным волокитством за ее горничной.
   Что на самом деле происходило по дороге в Италию, неизвестно. В любом случае это оказалось бы безделицей в сравнении с тем, что случится несколько позже.
   Девятого июля Жозефина прибыла в Милан, куда под звон больших колоколов победным маршем вступали оборванные, но не утратившие героического вида французские войска.
   В Милане Жозефину ожидали не палатки и бивуаки, а дворец из розового гранита, усеянного кристаллами, сверкающими на солнце, с просторными роскошными гостиными, с колоннадами, с широкой и длинной галереей. Эту резиденцию предложил Жозефине, подруге Барраса и жене Бонапарта, де Сербеллони, президент правительства Цизальпинской республики.
   Бонапарт, едва встретив Жозефину, пустился в погоню за отступавшим неприятелем. 6 июля он в Ровербелле;
   11 июля в Вероне; 17 июля в Мармироло; там он остается до 19 июля; 21--22 июля он в Кастельоне; 30--31 августа в Брешии; 3 сентября в Але; 10 сентября в Монтебелло;
   12 сентября в Ронцо; первый дополнительный день в Вероне; 17 октября в Модене; он возвращается 9 ноября в Верону и остается там до 24 ноября.
   За это время любимая жена генерала получила от него двадцать писем.
   Он "любит ее до бешенства". Он мчится в Милан, загоняя лошадей. Он прибывает, подхваченный волшебным вихрем своих побед....
   Какая чудовищная катастрофа обрушилась на всегда счастливого победителя? Какое несчастье сгибает героя, только что принудившего новую победу принадлежать ему?
   До потомства дошел его полный неизбывной грусти вопль. А сколько сдержанной скорби таится в двух приводимых ниже письмах, про то знают только те, кто мог любить, как любил тогда Бонапарт.
   
   "Жозефине, в Геную.
   Я прибыл в Милан. Я кинулся в твои покои. Я бросил всё, чтобы увидеть и обнять тебя. Но тебя не было.
   Ты разъезжаешь по городам в поисках развлечений. Ты убегаешь, когда я приезжаю. Ты не думаешь больше о твоем дорогом Наполеоне. Ты полюбила его из каприза, твое непостоянство сделало его безразличным тебе.
   Я привык к опасностям и знаю лекарство от горестей и жизненных невзгод, но мое горе безмерно. Я был вправе не ожидать такого.
   Я пробуду здесь до 29 ноября. Не волнуйся. Развлекайся, счастье создано для тебя. Целый мир слишком счастлив, если может тебе угодить. И лишь твой муж очень, очень несчастлив" [Письмо от 27 ноября 1796 г.].
   Проходит ночь, а потом и день. Прежде чем он закончился, Бонапарт написал еще одно письмо:
   
   "Жозефине, в Геную.
   Прибыл курьер, которого Бертье отправлял в Геную. Ты не нашла времени написать мне, я отлично понимаю. Было бы ошибкой принести мне малейшую жертву среди удовольствий и развлечений.
   Бертье охотно показал мне письмо, которое ты написала ему. Я понимаю, что ты ни в чем не нарушишь свои планы и не откажешься и от малой части доступных тебе удовольствий. Я не стою такого труда, ведь счастье или несчастье человека, которого ты не любишь, не может интересовать тебя.
   Для меня же судьбой и целью жизни было любить тебя одну, делать тебя счастливой и не делать ничего, что могло бы огорчить тебя.
   Будь счастлива, не упрекай себя ни в чем, не заботься о благополучии того, кто живет лишь твоей жизнью. Наслаждайся лишь своими удовольствиями и своим счастьем. Когда я требую от тебя любви, подобной моей, я неправ. Разве кружево не легче золота? Когда я приношу тебе в жертву все мои желания, все мысли, всякий миг моей жизни, я покоряюсь действию твоих прелестей, твоего нрава и всей твоей личности на мое несчастное сердце. Увы мне, если природа не наделила меня чарами, способными пленить тебя. Но я заслуживаю со стороны Жозефины внимания и уважения, ибо люблю ее до исступления и люблю ее одну.
   Прощай, обожаемая женщина. Прощай, моя Жозефина. Пусть судьба отдаст все горести и страдания моему сердцу, а Жозефине дарует дни процветания и счастья. Кто заслуживает этого больше, чем она? Когда она скажет, что больше не любит меня, я запру свою боль в глубине сердца и буду довольствоваться тем, чтобы быть ей полезным и на что-нибудь годным.
   Вновь открываю письмо, чтобы поцеловать тебя... Ах, Жозефина... Жозефина!.." [Письмо от 28 ноября 1796 г.]
   Эти письма следует приводить всякий раз, когда мифы о "доброй Жозефине", о ее любви и нежности захотят использовать как орудие нападения на гранит памяти императора, как предлог для унижения монарха. Не надо комментариев, потому что и так всё понятно.

* * *

   Жозефины нет в Милане. Где же? Бонапарт сообщает нам: в Генуе. И не одна.
   Общеизвестны слова Стендаля: "Забавляйте женщину -- и вы ее получите". В Итальянской армии нашелся болван, чтобы забавлять Жозефину. И она отдалась ему без долгих размышлений. А о чем здесь размышлять...
   Индивидуум, которому удалась эта, по правде сказать, нетрудная штука, зовется Ипполит Шарль. Он состоял при штабе Леклерка, мужа Полины Бонапарт.
   В начале революции Шарль поступил волонтером в полк разведчиков Безансона. Случайности походов доставили ему чин капитана.
   Вот он адъютант Леклерка и любовник Жозефины. Справедливо говорили, что солдаты Первой Империи не останавливались ни перед чем. Но Шарль, хотя и в гусарских галунах, не похож на солдата. Это забавник, шут, острослов, "крепыш-каламбурист". Он в самом деле крепыш, хотя и мал ростом.
   Но ограниченность роста не исключает гармонии форм. Ему 27 лет, у него прекрасные усы и вьющиеся черные волосы. Это очень идет его матовому лицу.
   Шарль очаровывает Жозефину. Как, впрочем, и Полину. Уверяют, что она из ревности хотела приказать его расстрелять за предпочтение, оказанное невестке. Хотите, считайте это преувеличением.
   Пока Бонапарта не было в Милане, Шарль чувствовал себя во дворце Сербеллони как дома.
   Потом Бонапарт выгонит Шарля из армии. Но не из сердца Жозефины. Она выкажет это менее чем через два года. Да так, что это станет понятным всему Парижу.
   Бонапарт простит Жозефину за Шарля, но не простит Шарля. Герцогиня д'Абрантес повествует, какой бледностью покрылось лицо Бонапарта, когда он однажды случайно встретился с Шарлем.
   Повторим то, о чем уже говорили. Баррас уверяет, будто генерал сказал ему, что Жозефина совершала из-за Шарля "всякие сумасбродства", что она дарила ему громадные суммы и даже драгоценности, словно содержанке. Это не значило осуждать его строже, нежели он заслуживал.
   Если верить Сисмонди, Шарль был не единственным партнером Жозефины в ту эпоху. Он откровенно рассказывает, что Бонапарт "во время своих первых итальянских походов удалил из своей главной квартиры многих любовников Жозефины". Принадлежит ли Мюрат к числу тех любовников, о которых говорит Сисмонди? Если поверить герцогине д'Абрантес, сомнения отпадут. По ее словам, Мюрат во время завтрака с гусарскими офицерами позволил себе весьма многозначительные намеки. Впрочем, именно многозначительность намеков и делает их подозрительными...
   Важно другое. Бонапарт простил Жозефину за все ее связи. И будет прощать еще не раз. Любовь горела в нем слишком сильным и ярким пламенем, чтобы погаснуть в одночасье. Такие страсти исчезают медленно. Зато верно. Но этот час пробьет для Бонапарта несколькими годами позднее.
   Бонапарт старался завоевать ускользавшую от него Жозефину, он устроил ей дивную жизнь. Ради Жозефины Бонапарт стал победителем. И, побежденный, он пал к ее ногам.
   "Генерал был тогда так сильно влюблен в свою жену, что даже в присутствии иностранцев позволял себе с ней
   "супружеские вольности", постоянно ставившие нас в неловкое положение", -- признается один из современников.
   Герой, оттенивший блеск своей эпопеи античной простотой своей любви! Он напоил землю Италии воспоминаниями о страсти. Более того, он сам остался в тех местах -- живой, влюбленный. Он стоит, обожженный солнцем, перед старой церковью, на пустынной площади, выделяясь бурым силуэтом на фоне неба. Его любовь освещает всё вокруг не меньше, чем его победы. Он принес здесь на алтарь суровых битв не только свой военный гений, но и свое сердце, первую горечь робкого и преданного желания.

Любовные вечера Мальмезона

   Однажды, вдали от Парижа, между одержанной победой и ожидаемым сражением, Бонапарт по неосторожности разбил портрет Жозефины, который он постоянно имел при себе.
   "Мармон, -- сказал он, внезапно взволнованный, обеспокоенный и страшно бледный. -- Мармон, моя жена очень больна или неверна мне".
   Больной она не была. У Жозефины вообще было крепкое здоровье, а когда в первый раз она заболела, то и умерла [Чаще всего она была мнимо больной. "Хотя Жозефина и обладала железным здоровьем, -- пишет некий историк, -- хотя она и выдерживала усталость, суровость климата с невероятной выносливостью, присущей женщинам, она всегда воображала себя больной, без конца требовала лекарств, злоупотребляла слабительным и причиняла своим домашним много забот. Когда Леклерк и Торо не знали, как отказать в бесполезных лекарствах, они приглашали Корвизара, который являлся на консилиум и с серьезной улыбкой прописывал пилюли. Они составлялись из хлеба. Императрица немедленно чувствовала от них облегчение и спешила сделать доктору какой-нибудь подарок, как, например, перламутровую табакерку с изображением Эскулапа на античной камее с оригинала в музее Клюни". -- Прим. авт.].
   А то, что она была неверна, так это точно. Правильно сказал Бонапарт.
   Это случилось во время второй его большой отлучки, когда он отправился в Египет с надеждами на блестящую победу.
   Чем Жозефина была раньше, тем она и оставалась. Бонапарт уехал, Шарль -- нет. С ним она и решила утешиться в соломенном вдовстве.
   Через год после отъезда мужа она поселилась помещицей в Мальмезоне вместе с "крепышом".
   Мальмезон был тогда обширным деревенским поместьем, сохранившим имя, полученное от нормандских пиратов в IX веке, означавшее "Скверное логовище", или "Гнилушки".
   В 1798 году, когда, чтобы прицениться, поместье посещает Бонапарт, оно принадлежит де Молею. Революция не отняла собственность у хозяев. Де Молей "рычал" против знати, а в 1789 году его дети послали в Монне, как патриотический дар, свои игрушки. О мадам де Молей известно только, что она была хорошенькой, к тому же отчаянной модницей (по крайней мере во времена Директории).
   Генералу Мальмезон понравился, только цену он нашел слишком высокой.
   Но Жозефина не признавала преград своим капризам. Она хотела Мальмезон. Поместье восхищало ее, как новая игрушка, как кашемир неведомых оттенков, как драгоценный камень. Она настроена так же, как тогда, когда без гроша в кармане и с долгами на шее сняла за известную цену дом на Шантерен.
   Дело повел Шанорье, с которым Жозефина познакомилась в Круасси во время нежных прогулок с Баррасом.
   Первого марта 1799 года он отправляется для осмотра Мальмезона, и донесение, сделанное им Жозефине, еще более поощряет ее к покупке. Владение занимает 387 десятин, из которых 75 отданы парку. Есть лес, виноградники, луга и пашни.
   Переговоры тянутся до середины апреля. Жозефина начинает выказывать нетерпение. Она пишет гражданину Ренувье, что с нетерпением ждет окончания дела. Сама мадам Реноден интересуется Мальмезоном.
   Двадцать первого апреля она пишет Кальмеле, спрашивая: "Купила ли Жозефина Мальмезон? Некоторые говорят -- да, другие -- нет. А когда я говорю, что ничего не знаю, -- это похоже на то, будто я хочу всё скрыть".
   Не стоило беспокоиться. В тот же день сделка была удачно завершена, и Жозефина сделалась собственницей
   Мальмезона, купив его за 225 000 франков. Мебель обошлась в 37 516 франков. 9111 франков -- за купчую.
   Из этих 271 627 франков Жозефина не отдаст и четвертой части. Она уплатит только за мебель. "Победа доставит бронзу", -- гласили приказы по армиям Конвента. Это Жозефине по вкусу. Она решает, что генерал внесет остальные деньги, когда вернется из Сирии. Если только вернется.
   Однако откуда у нее взялись деньги на мебель -- 37 516 франков? Их дал Бонапарт? Едва ли. Тогда кто? Осталось неизвестным.
   Одна из самых легковесных версий -- Баррас расщедрился. И якобы в возмещение долга Жозефина "разрешила ему наслаждаться ее прелестями без покрывал".
   Баррас протестует, заявляя, что это Жозефина желала подарить ему Мальмезон.
   Жозефина помещает в Мальмезон Шарля. Он явился в кабриолете, запряженном кобылой, известной как самая резвая лошадь Парижа. Скоро Шарль устроился там на жительство. Он жил в Мальмезоне как хозяин.
   (Кажется, не он один утешал в это время Жозефину. Утверждали, что жена Бонапарта "несколько раз меняла любовников, устраивая судьбу каждого из них". На какие деньги?)
   Из письма Евгения к матери мы узнаем, что "крепыш" принес креолке собачку, что он возил ее в Итальянскую оперу в закрытые ложи. Эту подробность Бонапарт не забудет. На другой день после Эйлау он прикажет любовнику своей жены: "Отправляйтесь иногда на спектакли, и всегда в главную ложу".
   В Мальмезоне лениво тянулись счастливые дни. Любовники, забывшие о человеке, который тем временем являл миру победы в долинах фараонов, гуляют в прекрасных тенистых садах.
   А в дальнем далеке, среди пыльных вихрей пустыни, под ослепительным солнцем шла бойня. Это -- сиюминутная эпопея, врезанная в эпопею прошлого, это -- лавры, белые от пыли; это -- смертельная усталость и смерть, сменяющая изнеможение.
   А здесь, в Мальмезоне, на берегу Сены, чьи воды неторопливо движутся мимо шелестящих тополей, -- весна, исполненная свежести...
   Немая красота убаюкивающих вечеров...
   Пурпурное солнце на закате прощается со всем живым, и начинается мистерия появления мрачного лика ночи...
   Может быть, ступая по мозаичным полам своего египетского дворца, муж Жозефины вспоминает такие же вечера... Когда запах земли казался нежным ароматом неба...
   Бонапарт еще не знает о мальмезонской идиллии. А когда узнает, сможет ли он уснуть в духоте египетской ночи? Будут ли в его висках стучать молотки? Будет ли он сжимать кулаки? Будут ли его глаза полны безумием? Будет ли он взывать к вероломным любовникам, блуждающим по садам Мальмезона с губами, влажными от поцелуев?
   "Ее видно с дороги, -- рассказывала одна тамошняя женщина будущей мадам Жюно, -- и вечером, когда она в белом наряде и вуали опирается на руку своего сына (!), одетого в черное или синее, это производит почти фантастический эффект. Можно подумать, что это две тени".
   Бедная женщина! Быть может, она думает о первом муже, убитом палачами Революции?.. Возможно, она думает о том, кого послал ей Бог потом и кого пушечное ядро может в секунду отнять у нее? Как устраивается он там, среди этих турок, чтобы послушать мессу?.. О!
   Господин де Вогюэ, как хорошо вы поступаете, обходя молчанием эту маленькую авантюру Жозефины и отважно утверждая, что как до, так и после революционного карнавала жена консула, императрица, отвергнутая супруга Жозефина не дает ни малейшего повода к злословию.
   Как и до?..
   Действительно...

Ликвидация счетов

   Бонапарт прибыл в Египет с сердцем, полным воспоминаний о жене. Это была обычная тема его фамильярных бесед с Бурьеном. Он простил Жозефине Милан, он забыл. Забыл, потому что еще любил.
   Но Париж не любил Жозефину настолько, чтобы прощать ей поступки, рискованные даже для столицы. В век почтовых сообщений тайны не держатся долго.
   Скоро генерал уже был обо всем осведомлен через Жюно. При самом известии он сделался совершенно бледным и несколько раз ударял себя по голове, как будто охваченный помешательством.
   Резко покинув Жюно, Бонапарт набросился на Бурьена: "Вы совсем не преданы мне! Женщины!.. Жозефина!.. Если бы вы были мне преданы, вы сообщили бы обо всем, что я только что узнал от Жюно. Вот истинный друг. Жозефина!.. А я за 600 лье! Вы должны были бы сказать мне это!.. Жозефина!.. Так обмануть меня!.. Она!.. Горе им!.. Я истреблю эту породу вертопрахов и щеголей!.. Что до нее -- развод!.. Да, развод!.. Развод публичный, гласный!.. Я должен написать!.. Это ваша вина!.. Вы должны были мне это рассказать!.."
   Бурьен попытался было смягчить поток обрушившихся на него упреков и проговорил: "Ваша слава..."
   Бонапарт тут же перебил: "Моя слава! О! Я не знаю, что дал бы за то, чтобы сказанное Жюно было неправдой, так люблю я эту женщину!.. Если Жозефина виновата, нужно, чтобы развод разделил меня с ней навсегда... Я не желаю быть посмешищем парижских негодяев! Я напишу Жозефу. Он прикажет объявить о разводе".
   Герцогиня д'Абрантес признала это свидетельство лживым по всем пунктам. Однако не из уважения к Жозефине и не из преданности Бонапарту (она скорее презирала его) [Что касается императора, то 7 августа 1813 года он так написал о д'Абрантес в послании к Савари, министру общей полиции: "Я даю согласие на то, чтоб вы покончили с герцогиней д'Абрантес, указав ей деревню, куда бы она могла удалиться и жить с этих пор. Вы поставили ей на вид, что в бытность ее гувернанткой в Париже она дурно вела себя, расстроила дела своей семьи до полного разорения и оставила детей без хлеба. Пришло время прекратить это и не заставлять более говорить о ней". -- Прим. авт.], но из любви, или чего угодно, к своему мужу Жюно.
   "Я ни минуты не поколеблюсь, утверждая, -- писала она, -- что содержимое страниц этой книги, приведенное здесь, целиком ложно. Так как я не смею предполагать, что де Бурьен выдумал всю эту историю, что было бы недостойно, я предположу на минуту то, что де Бурьен допускает на всем протяжении своих мемуаров, т. е. что он сочинил сказку, вместо того чтоб рассказать историю".
   И на шестидесяти строчках убористого текста герцогиня напрягает все силы, чтобы доказать, что Жюно не мог совершить такую нескромность, сыграть "самую подлую роль", потому что преклонялся перед генералом, как перед идолом.
   Мы знаем, как нужно относиться к такому преклонению. "Я буду иметь случай доказать, -- говорит Массон, -- что щедроты императора по отношению к Жюно превзошли всякое вероятие; что, все еще недовольный получаемым, Жюно был самым дерзким грабителем из всего войска, и что Наполеон, хотя это его очень раздражало, не приказывал отнимать у него неправедно взятое; что Жюно, удивительному солдату, но неспособному генералу, постоянно путем наилучших командировок предоставлялась возможность войти на высшую ступень военной иерархической лестницы; и что во время этих командировок он выказывал себя не только неопытным и неспособным, но просто жалким тупицей. Он вредил успеху великих операций, отказывался даже от маршей и все-таки не был лишаем милости. Император пожаловал ему одну из лучших синекур Империи, провинцию, где, как он полагал, Жюно не сможет наделать глупостей. А он совершал там безумство за безумством, и пришлось понять, что он давно уже потерял рассудок" [Жюно сошел с ума в июне 1813 года. Он писал принцу Евгению экстравагантные письма. Типично одно из них, от 7 июля 1813 года: "Назначаю вас моей тайной властью королем от Адижа до Катарро, -- пишет он. -- Даю вам один остров на Адриатическом море, один на Черном, один на Красном, один на Средиземном, один на Океане, один на Индийском море... Мы завладеем всем и прикажем короновать нас среди десяти миллионов солдат-друзей в центре Пекина, и через десять лет всё это будет осуществлено. Все дальнейшие подробности я сообщу вам при разговоре". 29 июля того же года Жюно покончил с собой. -- Прим. авт.].
   Есть еще одно свидетельство тех дней. Оно принадлежит Евгению. Что же сын пишет матери?
   "Вот уже пять дней, как Бонапарт кажется очень скучным, -- пишет он ей, -- и это явилось следствием беседы, бывшей у него с Жюно, а также и с Бертье. Он оказался более, нежели я мог предполагать, огорчен этим разговором.
   Всё мной слышанное сводится к тому, что Шарль доехал в твоей карете до третьего парижского поста; что ты виделась с ним в Париже; что ты была с ним у итальянцев в ложе; что он принес тебе собачку; что даже сию минуту он около тебя...
   Однако Бонапарт удваивает свою любезность ко мне. Он будто хочет показать своими поступками, что дети не отвечают за грехи матерей..."
   Итак, Бурьен если и сочинил, то сочинил правдоподобный рассказ. Он сделал только одну грубую ошибку, относя сцену безнадежного гнева Бонапарта к февралю 1799 года. Эту дату опровергает сам генерал в письме, написанном из Каира к Жозефу 25 июля 1798 года. Оно не оставляет никаких сомнений относительно тогдашних чувств Бонапарта:
   "Из бумаг ты узнаешь о результате сражений и о египетской победе, которая была достаточно спорной, чтобы прибавить еще лист к венку военной славы этой армии. Египет -- самая богатая рожью, рисом, овощами и мясом страна, существующая на земле. Там процветает варварство.
   Денег нет даже, чтобы рассчитываться с войском. Через два месяца я имею возможность быть во Франции.
   Поручаю тебе мои интересы.
   У меня много домашних огорчений, ибо завеса сброшена вполне. Ты один остался для меня на свете, твоя дружба мне очень дорога, стоит мне только потерять ее или увидать твою измену, чтобы сделаться мизантропом...
   Печальное состояние -- питать сразу все чувства к одной и той же особе, в одном и том же сердце... Ты понимаешь меня. Устрой, чтобы к моему возвращению у меня была дача близ Парижа или в Бургундии, все равно где. Я собираюсь провести там зиму, запереться в ней, мне наскучила человеческая натура. Я нуждаюсь в тишине и уединении, величие надоедает мне, чувства заглохли.
   Слава пуста. В двадцать девять лет я истощил всё, мне остается только стать настоящим эгоистом. Я собираюсь сидеть дома. Никогда не отдам я своего дома кому бы то ни было. Мне больше нечем жить!
   Прощай, мой единственный друг, я никогда не был несправедлив к тебе! Ты у меня в долгу в этом отношении, хотя мое сердечное желание быть в долгу у тебя... Ты понимаешь меня! Обними твою жену, Жозеф".
   И начинается история разрыва Бонапарта с Жозефиной. Сердечная рана, полученная Бонапартом в Египетском походе, оказалась роковой для чувств генерала.
   Роковой, но еще не смертельной.

* * *

   Жозефину предупредили (кто, неизвестно) о гневе мужа.
   Жозефина испугалась и начала искать способ предотвратить нежелательный поворот дела.
   При посредстве Барраса Жозефина познакомилась в Люксембургском дворце с Гойе, президентом Директории. Между ними установились дружеские -- и только -- отношения. Гойе нравственен и женат.
   О Гойе говорили много дурного. Но он не заслужил этого. Наполеон считал его человеком неподкупным и откровенным. В этих определениях -- правда.
   Да, Гойе был одним из механизмов Террора. Но кто из Директории не запятнал руки в крови виновных или даже невинных?
   Чтобы получить представление о Гойе, прочтите хотя бы его письма к народному прокурору. Возьмите любое, наудачу. Вот что пишет Гойе:

"Гражданину Фукье.

   Ты не забыл, любезный согражданин, что мы решили сойтись за обедом в одну из предстоящих декад, ты, граждане Добсен, Роллен и ваши приятели. Я помню, ты сказал, что вам было бы удобнее это сделать 30-го. Но так как ничто не было относительно этого решено, то прошу вас уведомить меня, могу ли я рассчитывать на вас завтра или в третью декаду.
   Поклон и братство.

Гойе".

   И все письма одинаково безобидны. Найдется слишком мало улик (и не только в письмах), чтобы признать Гойе кровопийцей.
   Гойе в пору было называть "господин Респектабельность". Дружить с Гойе -- значило получать таким образом ручательство в нравственности. Как это важно для распутной Жозефины! Она докажет Бонапарту свою невиновность! Ведь ее принимают в семье Гойе! Что же спрашивать о ее отношениях с Шарлем... Это всё лишь приятельство...
   Жозефина, ведя свою роль, советуется с Гойе. Тот рассудителен и весьма тактичен:
   "Вы говорите, что вы и месье Шарль не питаете друг к другу ничего, кроме дружбы. Но дружба эта столь исключительна, что заставляет вас нарушать светские приличия, я сказал бы, настолько, как будто существует любовь. Разводитесь, потому что дружба, столь отрешающаяся от других чувств, заменит вам всё".
   Разводиться! Хорошо же он шутит! Именно развода она и не хочет! А иначе зачем бы она стала "откровенничать" с Гойе?
   Ах, как она была неосторожна! Ее выследили, о ней донесли! и до чего не ко времени! Только-только перед ней забрезжила возможность полной мерой насладиться преимуществами положения жены героя... Лишиться этого?..
   А все Бонапарты... Их-то следовало остерегаться в первую очередь: прямодушного Жозефа, ревнивой Полины, хитрого Люсьена, а особенно их мамаши Летиции...
   Но как раз Летиция будет меньше других докучать сыну нравоучениями. Она просто будет смотреть на сына глазами, напоминающими неподвижностью мрамор. И молчание это окажется страшнее подробностей, сообщенных Жозефом, страшнее слухов, нашептываемых Люсьеном, страшнее язвительной иронии, источаемой Полиной.
   Жозефина хотела упредить всех, заманить Бонапарта при его возвращении во Францию, поплакать -- это было так легко, -- надуться, как прекрасная влюбленная голубка, потом упасть в обморок, беспомощно, но изящно повиснув на его худых нервных руках.
   Вечером 11 октября прогремела весть: Бонапарт высадился в Бургундии. Жозефина узнала об этом от Гойе и, когда миновал столбняк, воскликнула: "Я отправлюсь встречать его. Для меня очень важно, чтобы его братья, всегда меня ненавидевшие, не опередили меня".
   После секундной паузы она, коварная и неотразимая в коварстве, добавила: "Впрочем, мне нечего бояться клеветы. Когда Бонапарт узнает, что моим обществом было ваше, он будет столь же польщен, сколь признателен за прием, которым я пользовалась в вашем доме в его отсутствие".
   В ту же ночь карета Жозефины покатилась по дороге в Бургундию. Тогда она и не подозревала, что разминется с мужем.
   В 6 часов утра 16 октября генерал прибыл в Париж.
   Он проехал через всю Францию за восемь дней. Страна восторженно принимала Бонапарта. Это был настоящий взрыв народного энтузиазма.
   От города к городу летел куплет:
   
   Когда-то Египет сохранил Спасителя,
   Хоть в том и сомневаются сейчас лукавые умы,
   Но что бы ни думали о древнем чуде, точно одно:
   В наши дни Египет сохранил спасителя Франции.
   
   Незамысловатые строки предвосхищали события, последовавшие 18 брюмера. Зарю этого дня ждали и приветствовали.
   В дом на улице Шантерен примчались все Бонапарты, за исключением Луи. Он опередил Жозефину по дороге в Бургундию, так же как она, не зная, что Бонапарт возвращался другим маршрутом.
   Бонапарт в растерянности. Жозефины нет! Значит, она виновна и поэтому боится объяснений! Надо покончить с этим навсегда, "ликвидировать счета"!..
   Жозефина задержалась с приездом на сорок восемь часов. Это дорого ей обошлось: она заплатила за свое опоздание слезами отчаяния, безумием неизвестности, ужасом безысходности.
   Как скажет впоследствии Евгений: "Враги моей матери имели свободное поле действий и выгодно употребили это время, чтобы повредить ей во мнении ее мужа".
   Баррас, профессор по части "рыцарских правил", констатировал: "Она настолько обесчестила брачное ложе, что корсиканец, такой совестливый, такой деликатный, не мог более пользоваться им".
   Бонапарт отдает приказание хранить пакет с драгоценностями Жозефины у консьержа.
   Конец?
   Нет, не конец, потому что он человек, у него есть сердце и он все еще любит; потому что она женщина и у нее есть хитрость.
   Хитрость Жозефины, граничащая с цинизмом, доходит до того, что она отправляет к Бонапарту своих детей, а сама остается за дверью ждать решения участи. И юные голоса, столь милые Бонапарту, вымаливают прощение для развратной матери и жены.
   Бонапарт прощает Жозефину и, выйдя из комнаты, обнимает рыдающую женщину.
   На другой день Люсьен, прибывший на зов брата, находит его в постели, а Жозефину, раскинувшуюся на измятых подушках, -- рядом с ним.

* * *

   Жозефина редко вспоминала о том, что у нее есть дети. Зато как удачно и как вовремя.
   Вообще же дети в ее порочной жизни значили мало. Особенно в промежуток между окончанием Террора и наступлением 18 брюмера. Дети стесняют ее на каждом шагу.
   Помните, гражданка Богарне писала гражданину Вадье: "Мои дети не отличались от санкюлотов"? После Революции дети виконта действительно от них не отличались. Евгения Жозефина отдала в ученье к столяру, что было или очень по-философски, или совсем не по-матерински.
   Жозефина просила Гоша принять Евгения в свой штаб. Потом она отправила сына в пансион Мак-Дермотта, в Сен-Жермене, для завершения воспитания.
   Иногда мать забывала о сыне. И сын напоминал ей о себе: "Очень просил бы тебя немедленно приехать навестить меня. Или ты не помнишь, что я не виделся с тобой уже с месяц?" Евгений с невинностью ребенка добавляет: "Надеюсь, что погода не помешает тебе: сейчас она прекрасна".
   Жозефина прекрасно осведомлена относительно погоды и поэтому отправляется не в Сен-Жермен.
   Гортензию, "бедную, нечестолюбивую девушку", Жозефина холит не больше и помещает в пансион мадам Кампан.
   Гортензия жалуется матери: "Я полагала, что причина задержки твоего посещения -- многочисленные победы генерала. Но если они лишают меня удовольствия видеть мою милую мамочку, я бы желала, чтобы они случались не так часто, потому что тогда я бы видела тебя не так редко".
   Но разве Жозефина виновата? Ей столько нужно сделать, стольких повидать! Барраса... Мадам Тальен... Шарля... И потом еще Бонапарты...
   А обеды, балы, ужины, загородные прогулки...
   К тому же пансион мадам Кампан имеет прекрасную репутацию.
   Жанна-Луиза-Генриетта Жене, по мужу Кампан, в эпоху Директории открыла в Сен-Жермене, чтобы не умереть с голоду, пансион. Имена воспитанниц указывают на связи хозяйки и дух самого заведения. В этом пансионе короткое время находилась и Полина Бонапарт, "не умевшая ни читать, ни писать".
   Пансион мадам Кампан станет местом смешения старого и нового правящего класса, местом создания нового стиля воспитания. И поставщиком невест для генералов и маршалов Империи.
   Вот почему, когда Наполеон основал Экуэн, он во главе этого учреждения поставил мадам Кампан. Мадам, надо заметить, и сама очень стремилась на новую должность, всячески заискивая перед императором. А в 1814 году она будет утверждать, что это император просто-таки упросил ее принять пост в Экуэне.
   Правда же заключается в том, что император трезво оценивал заслуги мадам. Ведь она воспитывала завтрашних женщин Империи. Тех, кого возьмут в жены боевые товарищи императора, чтобы влить в систему, им созданную, свежую кровь. Так он, по крайней мере, думал.
   И как же отплатила мадам Кампан за доверие Наполеона?
   Благодаря усилиям мадам в Экуэне воспитанницы делили свою любовь между Наполеоном и казненным королем, отдавая, впрочем, предпочтение последнему.
   Она сама напишет об этом в письме новым хозяевам, уже после отречения Наполеона. Но по недосмотру употребит для письма бумагу с распростертым императорским орлом.
   Как будет удивляться мадам тому, что Бурбоны ее выпроводили! Отсюда до разговоров о том, что верность императору подвергла ее королевским преследованиям, один шаг. И мадам сделала его.
   Хотя здесь еще не время говорить об отречении "верных" слуг...

* * *

   Казалось, что после кризиса в отношениях с Бонапартом Жозефина присмирела. Но так только казалось.
   В действительности она затаилась. Разве она отказалась от развлечений на стороне? Нет. Она всего лишь стала осторожнее. Разве перестала делать долги? Нет. Ей в этом по-прежнему не было равных. Только теперь она выбирает кредиторов более тщательно.
   Она не хочет злить Бонапарта. Не хочет рисковать снова. Ей страшно потерять и свое место, и своего "содержателя".
   В маленьком мозгу Жозефины медленно совершалась тайная работа.
   Лишившаяся изрядной доли двусмысленных визитов, Жозефина постепенно приблизится к пониманию того, что делает для нее человек, за которого она вышла замуж.
   С каждым днем она благодаря его триумфу будет возноситься всё выше, к обольстительным вершинам. О, страх падения! Она во что бы то ни стало удержится на головокружительной высоте! И если для этого надо создать в глазах Бонапарта образ новой Жозефины, она создаст его...
   Такова психология Жозефины, таков ее характер, ее нрав. Она сама свидетельствует об этом. Письмо времен Консульства выражает эволюцию Жозефины.
   Совсем не так писала она мужу в 1796 году!
   Мужу, который изо дня в день докладывал ей каждый свой шаг, отмечая этапы своей славы. Который отчитывался перед ней, доказывая этим верность супружеским клятвам. Который любил. И известно, как ревностно он любил.
   И теперь этот ревностный влюбленный питает к ней только "нежнейшую дружбу". Его сердце молчит. И лишь что-то вздрагивает внутри, когда накатывают воспоминания о прошлом чувстве.
   "Жозефина мне нравится, я люблю это имя", -- говорил он актрисе Жорж. Звук имени вызывает перед ним лучезарные видения, оскорбленные и уснувшие.
   Жозефина старается вернуться в сердце Бонапарта. Теперь она находит слова, которых, казалось, раньше не знала. Она не ограничивается несколькими строчками, как в былые годы. Ее рука выводит целые главы, в которых сквозят и слезы, и мольба, и ласка. Как искусно при этом она прячет себя настоящую.
   А вот и письмо:
   "Все мои огорчения исчезли во время чтения твоего доброго и трогательного письма, наполненного милыми выражениями твоего чувства ко мне.
   Как я благодарна тебе, что ты так долго занимался своей Жозефиной! Если бы ты знал -- насколько, то аплодировал бы себе за то, что сумел доставить столь живую радость женщине, которую любишь.
   Письмо -- это портрет души, и я прижимаю его к сердцу. От него мне так хорошо! Я хочу сохранить его навсегда! Оно станет моим утешением в твое отсутствие, моим путеводителем, когда я буду рядом с тобой, -- ибо я всегда хочу быть в твоих глазах доброй, нежной Жозефиной, заботящейся единственно о твоем счастье.
   Если порыв радости тронет твою душу, если печаль расстроит тебя хоть на миг, именно в груди твоей подруги разольются твое счастье и твои огорчения. У тебя не останется ни единого чувства, которое я не разделяла бы с тобой. Все мои желания сводятся к тому, чтобы нравиться тебе и делать тебя счастливым.
   Я сообщила тебе в последнем письме всё о моем времяпрепровождении. В этом письме я продолжу сообщать обо всех моих действиях.
   Вчера я смотрела "Ариану". Мадемуазель Дюшенуа играла так правдиво, так выразительно, что заставила забыть о ее безобразии.
   Завтра, в среду, я отправлюсь на обед к консулу Камбасересу.
   Я говорила, кажется, тебе, что провела день у мадам Мюрат.
   Вот и все мои удовольствия.
   Прощай, Бонапарт, я не забуду последнюю фразу твоего письма. Я отложила ее в своем сердце. Она как будто глубоко отпечаталась в нем! С каким воодушевлением мое сердце ответило на нее!
   Вся моя воля в том, чтобы нравиться тебе, любить тебя или, скорее, обожать" [Письмо от 14 ноября 1803 года из Парижа в Булонь].
   Нам понятно, что скрывается за этим письмом Жозефины, плетущей интригу, как опытный политик.
   Даже в звуках коронационных торжеств Жозефине будут слышаться чудовищные слова Бонапарта о разводе. Милостью мужа она займет место на троне рядом с ним. Но никогда больше Жозефина и Бонапарт не будут по-настоящему рядом.
   Страх окончательного разоблачения не отступит от нее. и однажды месть Провидения свершится.

"Всё благородное и деликатное никогда не было ей чуждо"

   "Мое желание таково же -- нравиться тебе". Вот что пишет она, консульша. Посмотрим, каким путем Жозефина этого добивается.
   Девятнадцатого брюмера Жозефина разделяет все почести, оказываемые ее мужу вновь установленным режимом.
   Но якобинцы и роялисты не сложили оружие перед режимом, одобряемым нацией.
   Куплеты -- вот одно из проявлений противостояния. В них осмеивается и поносится Бонапарт. Жозефина же -- нет. Политическая ненависть не касается ее не потому, что она женщина, а потому, что она де Богарне.
   Вот почему распоряжение от 1 фримера XI года (22 ноября 1802 года), приказывающее, чтобы при жене Первого консула находились "четыре дамы для оказания придворных почестей", не встретило при исполнении никаких затруднений. В платьях из белой индийской кисеи, покрытые кашемировыми шалями явились в Сен-Клу де Люссе, де Ремюза, де Талуэ, Лав де Лористон. Они приехали без принуждения.
   Не следует слишком буквально воспринимать слова Стендаля о том, что при этом дворе "одна только мадам Бонапарт выказывала, как бы ненароком, свою привлекательность". Четыре дамы, призванные к консульше, были привлекательны настолько, что заслуживали комплиментов даже самых суровых людей. Они все -- из высшей знати (не то что экзотическая Таше), все они некогда были богаты (во всяком случае намного богаче, чем Таше). Однако же все они явились, как явятся и другие.
   Но приехали ли они для того, чтобы служить Жозефине?
   Бонапарт понимает, что под показной готовностью служить скрывается расчет. Но что ему до того? Он хочет, он требует, чтобы его жена (пусть уже не столь любимая, но все же милая подруга) разделяла его почести, его могущество, с каждым днем приближающееся к апогею.
   Имя Жозефины станет ключом к щедрости Наполеона.
   "У нее есть доброта, милосердие, и, несмотря на всемогущество, она остается верна своим прежним друзьям", -- пишет Фонтен Шатобриану, незадолго перед тем сделавшемуся благодаря Элизе Бонапарт первым секретарем французского посольства. И будущий сочинитель пасквилей на Бонапарта и Бурбонов посылает жене корсиканца -- в чаянии ответного внимания -- камею.
   Ловкий маневр. Массон утверждал, что Шатобриан при посредничестве мадам де Ремюза буквально заставил императора уплатить свои долги.
   Да и сама мадам де Ремюза занималась не только посредничеством. И ей удалось пополнить свой кошелек.
   Итак, Шатобриан прислал Жозефине камею, Брюн -- мраморную статую и записку при ней: "Сударыня, посылаю вам лежащую Венеру, которую я для вас выписал из Италии. Поза ее отлично подходит для будуара или для украшения ванны". Ларевельер-Лепо -- стихи.
   На Жозефину отовсюду сыпались подарки. За них приходилось расплачиваться. Но платила не Жозефина, а Бонапарт. Он тратил золото своего могущества и на это.
   И в таком же духе все время -- с первых дней Консульства и до самого конца Империи, несмотря на разрыв и на развод. Жозефина всегда умела выпрашивать. А Наполеон, казалось, не способен был ни в чем отказать Жозефине. Он проливал на нее золотой дождь и дождь из милостей. А она просила золота и милостей не только для себя.
   И Наполеон жаловал других, но через Жозефину, помогая тем самым сочинять сказку о доброй Жозефине, Жозефине-благодетельнице. Она и правда раздала много чего. В особенности того, что ей не принадлежало.
   Жозефина с наслаждением благодетельствует пусть притворно, но все же смиренных просителей. В такие часы она отлично сознает, что значит быть женой Наполеона.
   И она осторожничает, загоняя свои желания в уголки, недоступные соглядатаям. Но уж там, в этих укромных уголках, она дает волю своей изголодавшейся натуре.
   Жозефина бросается в объятия Барраса. Она восклицает: "Мой друг, зачем мы не соединены? Почему не женились вы на мне, когда я была свободна?" И в те же дни Жозефина состояла в связи с адъютантом Барраса.
   Натура Жозефины прорывалась и в другом.
   Бонапарт решительно потребовал от Жозефины, основываясь на доводах скорее нравственности, нежели политики, расторгнуть отношения с персонами, олицетворявшими пороки времен Террора и Директории. Жозефина сделала вид, что не поняла сказанного. Она не прекратила принимать мадам Тальен. Как не прекратила она принимать и мадемуазель Рокур, когда-то завсегдатайницу интимного кружка Барраса.
   Нечто более низкое, чем публичная женщина, профессионалка разврата, виртуозка противоестественной любви -- вот что такое мадемуазель Рокур. В чем же предлог ее посещений гостиной Жозефины? Для всех он заключается в любви к цветам. Жозефина очень любила цветы, мадемуазель Рокур также была большой любительницей флоры.
   К тому же было известно, что мадмуазель Рокур приказала устроить в Шапеле оранжерею для редких растений. Что во время одного из путешествий Жозефина остановилась в Шапеле. Что она бывала в оранжерее и всякий раз увозила оттуда множество цветов. Что Жозефина называла мадемуазель Рокур очень интимно -- Фанни.
   Однако утверждали, что она имела право на такую интимность не только в силу общих интересов к цветам.
   Есть и другие свидетельства.
   В первые дни Консульства маркиз де Сад издал пасквиль, за который был заключен в тюрьму Шарантон. Сочинение было озаглавлено "Золоэ и два ее аколита". Золоэ была Жозефина, а две остальные роли исполняли мадам Тальен и мадам Висконти.
   Маркиз писал о Золоэ: "Она мастер тонкой инсинуации и лицемерного притворства. С примесью всего, что может соблазнять и пленять. Она соединила в себе самое живое стремление к удовольствиям, ростовщическую алчность к деньгам, которые расточает с безоглядностью игрока, и необузданную жажду роскоши, способную поглотить доходы с десяти провинций".
   Оклеветал ли божественный маркиз божественную креолку? Возможно ли серьезно оспаривать правдивость его уверений?
   Остановимся только на финансовом вопросе. Жозефина сама транжирила и рассеивала деньги по всему Парижу, отдавая золото в самые недостойные руки. Даже огромные суммы, жалованные Бонапартом, никогда не покрывали возраставшего года от года дефицита в бухгалтерии Жозефины. А в 1814 году она оказалась почти банкротом.
   При этом деньги она все-таки находила.
   "Я дал 25 луидоров вашей портнихе", -- писал Жозефине в 1798 году Бертье, обложенный Жозефиной податью.
   Важнее рассказ Фуше. Он признается, что вносил Жозефине из предварительно вычитаемых с игорных домов денег по 1000 франков в день. Несколько меньше давал он Бурьену, который, по его словам, получал 25 000 франков в месяц. "Таким способом, -- добавляет Фуше, -- я мог взаимно контролировать сведения секретаря сведениями Жозефины, а ее сведения докладами секретаря". Его превосходительство министр полиции называл это "быть точно осведомленным". А предмет осведомлений? Император. Тысяча франков в день -- в самом деле крупная сумма...
   В 1814 году Леви Гольдшмидт говорил то же самое. "Фуше, -- читаем в его памфлете, -- вынужден был платить Жозефине 1000 франков из денег, получаемых с игорных домов". Люсьен в своих "Мемуарах" ссылается на это обвинение. Но он остерегается подтверждать или опровергать его. "На меня самого слишком много клеветали, -- говорит он, -- чтобы я мог доверить всем видам этих обвинений, даже когда дело касается моих врагов".
   Вопрос остается нерешенным. Но разве не странно видеть это обвинение, воспроизведенное столь разными перьями и в столь разные эпохи? И как трудно защитить Жозефину от этих обвинений!
   Стремление Жозефины к роскоши естественно оборачивалось неразборчивостью в способах добывания денег для удовлетворения своих прихотей. Ей нужны были деньги, деньги во что бы то ни стало! И поставщики французской армии, воевавшей в Италии, знали это.
   Жозефина частенько вступала в двусмысленные сделки.
   Это подтверждает Массон, ничего не подтверждающий для проформы. Про то же говорят десять разных мемуаристов. Причем они не повторяют друг друга. Они называют имена и цифры.
   Например, Тьебо упоминает о кубке для вина стоимостью в 500 000 франков, полученном Жозефиной за помощь компании Флашата при устройстве сделки по поставкам в армию.
   Желая обеспечить будущность Шарля, Жозефина переуступает ему паи компании Луи Бодена, известной своими махинациями.
   Ни одна интрига, сулящая быстрый доход, не минует Жозефину, ни одно предприятие подобного рода не обходится без ее участия. У нее нет желания навредить кому-либо. Как нет желания составить на махинациях прочный капитал. Она не зловредная и не скопидомша. Всё добытое тут же ухается в бездонную бочку: счета за модные безделушки, за дамские штучки, перед которыми не в силах устоять ни одна кокетка, за кашемир, за муслин, за кисею, за шелк... Она расточает, мотает... И снова ищет кредиторов и махинаторов...
   Пусть Жозефина и не хотела ничего дурного для других, но, вступая в круг интриганов, она становилась его частью... Помнил ли об этом де Сегюр, когда писал о Жозефине: "Всё благородное и деликатное никогда не было ей чуждо"? Добрый, добрый де Сегюр...

Шантаж

   Жозефина получила корону из рук Наполеона только потому, что в нем не умерли воспоминания о любовном упоении первого года страсти к Жозефине. Если бы не было года 1796-го, не было бы для Жозефины и года 1804-го. То есть года коронования. Во имя памяти о любви Наполеон подарил Жозефине пять лет царствования, сопричастность к триумфам славы.
   Но Жозефина для Наполеона гораздо больше, чем любовь. Это его молодость, годы зависимости от превратностей судьбы. И это -- лучшая часть его жизни.
   И Наполеон, остро чувствующий всё доброе и благодарный за малейшее участие, питает признательность к женщине, которая вызвала в нем бурю страстной любви. Он благодарит ее за минуту счастья так, как никто и никогда не благодарил бывшую возлюбленную.
   Он подарил ей корону не колеблясь и не торгуясь. Это с папой он торговался. Но не с Жозефиной.
   Она коронована, потому что такова его воля.
   Конечно, Наполеон отдает себе отчет в несоразмерности подарка. И все же не отказывается от намерения.
   "Если я ее делаю императрицей, -- говорит он Редереру, -- то это из справедливости. Я прежде всего человек справедливый. Ведь если бы я был брошен в тюрьму, вместо того чтобы взойти на трон, она разделила бы мои несчастья".
   Какая сладкая иллюзия...
   Наполеон говорил: "Справедливо, чтобы она разделяла мое величие... Да, она будет коронована! Она будет коронована, если бы даже мне это стоило 200 000 человек".
   Он решил. И это главное.
   Папа еще думал, ехать ли ему в Париж, а в инструкции, отредактированной де Сегюром, обер-церемониймейстером, значилось: "Статья XIV. Император возьмет корону из рук старшего офицера, им для сего назначенного, и возложит ее на голову императрицы, которая подойдет к нему и преклонится, чтобы ее принять".
   Так и произойдет: "Императрица приняла корону на коленях", -- говорится в протоколе.
   Правда, кое-чего ни Наполеон, ни де Сегюр не предусмотрели.
   
   Вернемся несколько назад.
   После долгих размышлений папа прибыл в Фонтенбло. И там Жозефина на тайной аудиенции, без совета с Наполеоном, призналась, что только гражданские узы соединяют ее с мужем.
   Но сейчас необходимы именно церковные узы. Они приобретают решающее значение и для Жозефины, и для папы. Ибо может ли он, преемник римских первосвященников (среди которых и Иоанн III, отказавшийся короновать Аделаиду, жену Людовика Заики, потому что брак их был недействителен), короновать и миропомазывать супругов якобинской эры, соединенных только перед лицом гражданского закона? Все каноны Церкви противятся этому.
   И Пий VII, седенький, маленький и согбенный, как почти сгоревший фитилек, выказывает недюжинную силу, заявляя, что не будет короновать и миропомазывать Наполеона, если тот не обвенчается с Жозефиной в церкви.
   Собор Парижской Богоматери в прекрасном убранстве. Всё готово к главному действу года. Глаза Европы прикованы к французской столице. Миропомажет ли Пий VII Наполеона? Наполеон может составлять законы, раздавать троны... Это ничего не значит! Папа, а значит и сам Бог, могут отвернуться от него...
   А виной всему -- Жозефина.
   Жозефина хотела, чтобы загнанный в угол Наполеон обвенчался с ней в церкви. Тогда развод был бы немыслим. Еще более был бы немыслим развод миропомазанных императора и императрицы.
   В своей ханжеской игре Жозефина столкнула лбами папу и Наполеона.
   Она дала в руки папы отличную карту.
   Стоит ли венчание миропомазания?
   Это вопрос шантажистки. И задала его Жозефина.
   Возможно ли даже на минуту представить, что в Жозефине, в этой экзотической птичке с замаранными крылышками, взыграла набожность? Что она отправилась на тайную аудиенцию к папе, испытывая необоримую духовную потребность покаяния? Что ее совесть противилась готовящемуся святотатству?
   Нет, и тысячу раз нет.
   Она солгала бы так же естественно, как и в иных случаях. Но сейчас Жозефине оказалось выгодно быть честной.
   Жозефина очень рисковала, затевая эту многоходовую комбинацию. Но она была уверена, что риск оправдан.
   В полночь в маленькой церковке торопливо совершилось таинство венчания.
   Отныне Жозефина нерушимо связана с судьбой Наполеона. (Как она обольщается, бедняжка!)
   Сам же Наполеон -- в дурном расположении духа.
   "Он не любил священников, -- заметила мадам де Ремюза и не без иронии добавила: -- Оно и понятно".
   Теперь настала пора великолепной коронационной феерии.
   На голове Жозефины волшебным блеском горит корона. Императрицу молодой Империи сопровождают маршалы с тенью лавров их якобинских побед на челе.
   Пение торжественных псалмов, перезвон больших колоколов, крики восторга и преклонения...
   А в сущности, что изменилось?
   Ничего.
   Закончилась еще одна глава истории.
   Жозефине осталось блаженствовать всего пять лет.

* * *

   Не сила живой любви, но воспоминания об умершем чувстве... И только воспоминания. Приглушенный свет вместо яркого пламени.
   Жозефина больше не "mio dolce amor", она не та, к чьим ногам складывал Бонапарт лавры итальянских побед.
   Перелистайте его переписку с Жозефиной. Вот письма, помеченные великими полями битв, кровавые и золотые этапы его походной эпопеи... Как не похожи они, эти письма из Арколе и Риволи, на скупые строчки, летящие теперь от императора к императрице.
   В них -- любезность, но не страсть, поцелуи, но поцелуи брата, а не любовника.
   В них проза, а не поэзия.
   Наполеон теперь краток.
   Почему?
   Он с меланхолической грустью пишет Евгению: "У меня старая жена, которая не нуждается во мне, чтобы развлекаться".
   И это не единственный приступ меланхолии.
   "Ложусь в восемь вечера и встаю в полночь, когда, мне кажется, ты еще не легла" [Письмо от 13 октября 1806 г.], -- пишет Наполеон жене, как будто давая понять ей, что не питает иллюзий.
   Но тут же словно что-то вспыхивает в сердце Наполеона, и он из саксонской глухомани пишет оставшейся в Париже жене: "Может статься, что одной прекрасной ночью я нагряну в Сен-Клу, как ревнивец. Предупреждаю тебя" [Письмо от 18 июля 1807 г.].
   И еще: "Не будь самоуверенна, советую тебе соблюдать осторожность по ночам, ибо в одну из ближайших ночей поднимется много шума" [Письмо от 25 сентября 1809 г.]. И подобным образом заканчиваются десять, двадцать писем. Сколько в этих словах шутки, а сколько затаенной боли? И желания.
   Теперь не VII год. И Жозефина дорожит каждым проявлением нежности Наполеона.
   В 1807 году в Фонтенбло мадам де Ремюза замечала, что император "сохранял право свободных tЙte-Ю-tЙte со своей женой". Он увозил ее в коляске. А она радовалась этому.
   По воспоминаниям Констана: "Когда император желал провести ночь с женой, он раздевался у себя, выходил в халате, с шелковым платком на голове. Я шел впереди него с факелом. В конце коридора была лестница в пятнадцать или шестнадцать ступеней, ведущая в покои Жозефины. Велика была ее радость, когда она принимала визит мужа.
   Весь дом знал на другой день об этом. Я и сейчас вижу, как она потирает свои маленькие руки, говоря: "Сегодня я встала поздно, но, видите ли, это потому, что Бонапарт провел ночь со мной"".
   Но свидания эти становились всё более редкими. И не по вине Жозефины. Теперь -- нет.
   Жозефина любила мужа не сильнее, чем раньше. Но она сильнее, чем раньше, хотела удержать его возле себя, не деля ни с кем. Она ни с кем не хотела делить его могущество. Она никому не хотела уступать своих прав на благополучие.
   Император бывал занят по ночам не только государственными делами. Не место вспоминать, с кем он делил часы досуга. Как бы то ни было, император делал это со скромностью, которой Жозефина позаботилась подражать слишком поздно.
   Жозефина знала, что у Наполеона есть любовницы. Но знала и то, что он всегда возвращался. У императора не было воспоминаний более жгучих, чем те, что связаны с Жозефиной, неверной Жозефиной.
   В мемуарах читаем: "Даже расточая ласки другим женщинам, Наполеон сохранял особенную привязанность к Жозефине и говорил шутя, что, как бы там ни было, он всегда будет возвращаться к ней".
   А что для Жозефины важнее этого? Ничего.
   Вот откуда поражавшая многих безучастность Жозефины к происходившему за пределами их жизни с Наполеоном. Вот откуда беззлобность по отношению к тем, кто числился в ее врагах, особенно в давних.
   Кажется, если бы Наполеон собрал вокруг трона своих соперников, этих пройдох и сплетников, отзывавшихся о Жозефине хуже, чем о непотребной женщине, она приняла бы их с любезной улыбкой. Как приняла Давида, друга Жан-Поля Марата в 1793 году, поклонника Наполеона в 1805-м. Давида, который написал картину "Коронование Наполеона" той же рукой, которой подписал, среди прочих, приказ об аресте Александра де Богарне.
   Александр де Богарне?.. Правда, это было... Но кто помнит об этом? Только не Жозефина.

Тряпки

   Для Франции император -- всё. Нет власти, равной его.
   Но что для Франции императрица?
   Без императора она пустое место. Только рядом с ним она получает возможность играть достойную роль в жизни Империи.
   Назначение императрицы в молодой Империи -- перевязывать кровоточащие раны, нанесенные Франции Террором, привлекать на сторону императора тех, кто, принадлежа по праву рождения к высшему обществу, был вынужден бежать из страны или затаиться в глуши. Восстановить таким образом общество избранных, цвет нации, -- трудная задача. Императрице она явно не под силу. Жозефина старается, но старания ее выходят боком.
   Что будет представлять собой избранное общество двора, дамы, сановники, которым (по мысли Наполеона) надлежит скорее составить новую Францию, нежели восстановить старую, понятно с первых же дней Империи. Под императорским кровом, у самого подножия трона, образуется первый заговор "награжденных приданым", "наделенных рентами", "отблагодаренных".
   Нельзя было допускать, чтобы новая Франция с самого начала заразилась разрушительными элементами старого режима. Они-то и заразили всех и всё. Даже Нея, даже Бертье.
   Ватерлоо -- не конец. Это продолжение.
   Откройте Альманах 1814--1815 годов, который Тэстю преподнес его королевскому величеству с таким же почтением, с каким годом раньше преподносил его императорскому величеству. Кто слуги Бурбона? Это сплошь верные слуги Наполеона.
   Двор короля сформировался в Тюильри без малейших затруднений, разыскивать не пришлось никого.
   Разумеется, в том, что произошло, в той участи, которая постигла Францию, виновата далеко не только Жозефина. Однако и ее доля вины велика.
   Жозефина оставалась виконтессой де Богарне, которая сидела в тюрьме, мужа которой гильотинировали. И если она не ненавидела тех, кто виновен в этих преступлениях, то потому, что не создана для благородной ненависти.
   Роялисты всегда видели в Жозефине своего человека. Пусть презираемого, но все же своего.
   В этом не приходится сомневаться.
   Не ее ли вытолкнули вперед, чтоб спасти Полиньяков, скомпрометированных в заговоре против Бонапарта? Не она ли умоляла Первого консула за герцога Энгиенского? Когда Людовик XVIII пожелал войти в сношения с Бонапартом, кто проложил путь к нему? Всё Жозефина, всё она...
   В 1814 году она собрала врагов Наполеона и открыла им двери Мальмезона.
   Зато была задача, с которой Жозефина справилась.
   Императрице надлежало вернуть двору роскошь, унесенную Революцией, воссоздать этот великий источник преуспеяния нации, оживлявший страну от Лиона до Руана.
   Она должна возбудить артистическую энергию, заставить творить прекрасное и дорогое.
   Она должна задавать тон.
   И императрица с наслаждением задает тон. И задает планку в денежных тратах. Вот в чем Жозефине не было равных!
   Ежегодно императрица тратила только на туалеты 1 миллион франков. Следует учесть, что выделено было ей "на тряпки" всего 360 000 франков. Но аппетиты Жозефины унять невозможно.
   На императора обрушивается поток неоплаченных счетов. Император в разные годы заплатит: 701 873 франков, 650 000 франков, 391 090 франков, 60 000 франков, 400 000 франков. Счета летели за ним и на остров Эльба.
   И все же не стремление к роскоши самой по себе нужно ставить Жозефине в вину. Роскошь -- это один из принципов наполеоновской системы. Вина императрицы в том, что она не знает меры. Она виновата не столько в тратах, сколько в долгах.
   Долги эти Жозефина делает бессознательно, она покупает всё, что блестит, всё, что радует глаз. Здесь сказывается ее креольская юность. Беспечная, она подписывает финансовые обязательства, совершенно не беспокоясь об их покрытии.
   А когда приближался оговоренный срок, она, желая обмануть саму себя, по словам мемуариста, "часто посылала сказать купцам, чтобы те представляли счет только на половину суммы". Но другая-то половина не исчезала. Так долги накапливались. В 1812 году только Леруа, законодателю мод, демону-искусителю Жозефины, причиталось 58 000 франков.
   Умеющий быть вкрадчивым и мягким, наглый и заносчивый Леруа в компании со знаменитой портнихой мадам Ремболь (которую он впоследствии выставил за дверь фирмы, чьей славе она пожертвовала свое имя) с 1804 года буквально обложил податью элегантное парижское общество.
   Ему, пленительно-изящному тирану, Жозефина сопротивляется еще меньше, чем кому-либо другому.
   И он не советует, он приказывает. И Жозефина с наслаждением и трепетом внимает приказаниям.
   Леруа создает необыкновенные платья. Платья, которые скорее раздевают, нежели одевают, скорее обличают, нежели облекают.
   Как-то Жозефина произвела очередной фурор, явившись в платье от Леруа. Оно было сделано (уместнее сказать -- сотворено) из тюля и изукрашено вышивкой серебром, подол обрамляла кайма с вышитыми синелью маками и розами.
   Поражали и другие работы искусника и искусителя в одном лице: например, платья со стальной вышивкой, охотничьи костюмы из амарантового бархата, вышитые золотом. При этом Леруа ухитрялся оставаться в пределах вкуса. Роскошь его моделей не оскорбляла, а услаждала зрение.
   А вот счета за эти шедевры глаз не ласкали. Прибыль Леруа намного превышала затраты на производство. И то, что императрица всегда оставалась в долгу перед ним, дела не меняло.
   Как-то один из поставщиков императрицы, получив 35 000 франков по счету в 80 000, делился радостью с товарищами -- и эта сумма с лихвой покрыла его расходы.
   Жозефина -- птичка с Мартиники, Жозефина -- императрица Франции. Это одна и та же женщина. Она ничуть не изменила привычек. Изменились только цифры в счетах.

Наполеон -- соавтор легенды о Жозефине

   Легенда о Жозефине живуча. Как живуча всякая романтическая и трогательная история. Она появилась во времена Империи и заимствовала от этой эпохи ее чувствительность. Мало кто из историков смог противиться обаянию сказки о Жозефине.
   Достойно внимания, что легенда зародилась среди женщин -- сентиментальных и нервных, стремящихся к поклонению кумиру и желающих видеть только то, что отвечает их представлениям о прекрасном.
   Вот свидетельства женщин: "Жозефину начинали любить еще до того, как слышали ее голос"; "Чувствовали, что она приносит счастье"; "Кто вспоминает о ней, не благословляя ее? Кто произносит имя Жозефины, не прибавляя: 'такая добрая, такая благотворительница, столь любимая всеми?"".
   И т. д. и т. п.
   
   В эпоху Империи Жозефина взлетает на недосягаемую высоту, равную той, на которую вознесся сам Наполеон.
   Она разделяет его триумф.
   Крики приветствий обращены в равной степени к императору и к императрице, когда их кортеж следует среди ликующей и восхищенной толпы подданных.
   Более того, ажиотаж не спадает и когда венценосная чета недосягаема для глаз.
   Вот Мюрат в марте 1806 года въезжает в Дюссельдорф. Толпа в восторге. Крики "Да здравствует Наполеон! Да здравствует Жозефина!" раздавались со всех сторон. Их инициалы красовались везде. Везде говорили о славе Наполеона. И, как бы в продолжение славословия в его адрес, на устах у всех были рассказы о благодеяниях Жозефины.
   Какой поток поэзии -- од, строф без рифм и стансов без созвучий! Всё это изливалось в посвящаемых Жозефине альманахах и народных листках, которые, собранные воедино, образовали бы устрашающие тома.
   По городам странствовали куплеты вроде этих, которые распевали в 1804 году в Ахене:
   
   Наполеон -- опора народа, которому Жозефина очень дорога,
   Они оба несут благо Франции...
   
   И т. д.
   
   Куплеты, которые распевали после Аустерлица:
   
   Несчастный всегда найдет в ней конец своей печали.
   Смягчить его ужасную муку -- долг, милый ее сердцу.
   Она помогает бедноте, устраивая всеобщее счастье,
   И своей тихой благотворительностью она достойна
   своего супруга.
   
   Вот еще пример:
   
   В чертах Наполеона угадывается бог войны,
   Если бы доброта имела имя, ее звали бы Жозефиной.
   
   Вот заря легенды. Благотворительность, благодеяния императрицы будут лейтмотивом, воодушевляющим современных Жозефине поэтов, официальных и добровольных, великих учителей Университета и департаментских писак.
   А 18 марта 1807 года хор, в который вошли Полина, мадам де Ремюза, Жюно и другие не менее значительные придворные, спел хвалебные куплеты в самом Мальмезоне. Жозефина была растрогана. Казалось, исполнители были растроганы так же.
   И правда, благотворительность -- удел императрицы. Ведь всё остальное, то есть всё, совершается трудами императора. И кто же, как не император, обеспечивает саму возможность творить благо? К тому же императрица не искала случая сделать добро, напротив, она следовала диктату случая.
   Приглядимся к тем, на кого обращалась благотворительность Жозефины. Среди них есть и бедняки, и несчастные вдовы, и обездоленные сироты. И им она давала много, как, впрочем, и положено императрице.
   Однако ее рука не оскудевала и тогда, когда помощи, не всегда оправданной, просили и совсем другие люди. И это весьма уменьшает значение сделанного императрицей.
   Опубликован список имен, удостоенных Жозефиной христианских пенсий. Назидательный перечень! Сколько гербов! В том числе и Богарне. Ему перепали десятки тысяч франков.
   "Непримиримый" Богарне писал Гортензии, своей племяннице: "Благодеяния ее величества императрицы дали мне даже возможность расквитаться с долгами, сделанными мною в Испании. Теперь у меня нет иного стремления, как только сделаться, благодаря вашей и моего племянника дружбе, в состоянии приобрести приличную собственность, где бы я мог найти тихое убежище, которого давно уже домогаюсь, и содержать штат, приличествующий моему настоящему положению".
   Как отказать такому просителю в приличной его положению собственности?
   И именно такие, как "непримиримый" Богарне, титулованные попрошайки с особым усердием помогали в распространении легенды о "доброй Жозефине". И Жозефина, всегда только равнодушная, но никогда не добрая по-настоящему, поощряла их усилия.
   Но кто был у истоков этой легенды?
   К сожалению, сам Наполеон, вопреки всему не мысливший тогда жизни без "милой подруги". Он поставил Жозефину на ту высоту, на какой она в глазах толпы и оказалась.
   Он заявлял, что в свое отсутствие оставляет "главой семьи" Жозефину. Замечая при этом: "Моя семья -- семья политическая".
   Он заставил Наполеонидов стушеваться перед Жозефиной.
   Он сделал из Жозефины нечто большее, чем жену императора. Он превратил ее в настоящую императрицу. Все префектуры поместили в своих залах бюсты Жозефины (работы Шоде, по 100 франков за штуку).
   Сколько почестей... Как будто в утешение за неисчезающий страх возмездия... Как будто императрице надо торопиться насладиться обожанием подданных, пока оно не испарилось вместе с ее положением первой дамы Империи...
   У Жозефины, как и у Наполеона, имелись почетные апартаменты, состоящие из нескольких гостиных, столовой и концертного зала.
   Так же как и император, императрица располагала внутренними апартаментами, состоящими из гостиной, спальни, уборной и будуара, где прислуживали исключительно камер-юнгферы.
   Мужчин там не принимали. И чтобы дать знать о себе, дежурный камергер тихо скребся в дверь маленькой гостиной. Дверь открывала дама. Она же отправлялась принимать распоряжения императрицы.
   При Жозефине состоял оруженосец, исполнявший обязанности почетного кавалера. Ему надлежало поднимать с пола всё, что могла уронить беспечная Жозефина. За императрицей следовали два пажа. Они несли шлейф императрицы при каждом ее выходе из внутренних покоев.
   А каким величественным был кортеж императрицы, шествовавшей в церковь! Принцессы, статс-дамы, фрейлины, все в шелках, бархатах и кружевах... Пажи в изумительно красивых зеленых с золотом костюмах, не менее блестящие оруженосцы и камергеры... Жозефина казалась центром и направляющей силой процессии. Казалось, что Жозефина не только указывает направление движения, но и задает ритм дыхания. О, она умела делать это.
   Во время обеда старший камергер приказывал наливать кофе для императрицы при себе, потом брал из рук пажа золотую чашку и подносил Жозефине. Он же подавал императрице посуду для мытья рук за едой. А салфетку подавал и принимал у императрицы первый префект.
   Когда по окончании обеда Жозефина входила в салон, в котором в это время собиралось общество, все вставали, как и при появлении императора.
   На балу статс-дама держала веер императрицы, а фрейлина принимала приказания относительно приглашения танцоров, которым оказывалась такая честь.
   И только когда Наполеона покинет последняя иллюзия, связанная с Жозефиной, и он утратит всякую надежду на то, что она родит ему сына, он перестанет возвеличивать ее и решится на развод. Изображения Жозефины не увидят на триумфальных арках, возводимых в честь императора. Ее изображения не увидят рядом с изображением Наполеона на Вандомской и Булонской колоннах. Наполеон как бы давал понять этим, что не намерен брать Жозефину с собой в будущее, что кульминация ее славы должна остаться в настоящем, которое неизбежно превратится в прошлое.
   Но Наполеон не предусмотрел, что легенда, одним из творцов которой он сам стал, затмит то дурное, что известно о Жозефине. Напрасно он, великий и прямодушный, доверился суду потомков и слепоте (притворной или настоящей) современников.

Чтобы загладить прошлое...

   Имеет ли женщина с таким прошлым право ревновать? Да, если ревнует того, который, несмотря на это прошлое, вознаградил ее за минуты былой любви выше всяких человеческих возможностей. И если ей, этой женщине, сорок четыре года. И она слишком привыкла к лакомствам...
   Как хотела бы Жозефина, чтобы все забыли о ее прошлом, таком нечистом, таком подозрительно-двусмысленном. Оно настолько дурно, что даже она сама не в состоянии оправдать его перед собой.
   И Жозефина переходит в наступление. Она следит за мужем, платит лакеям, чтобы те шпионили за ним. Она устраивает сцены ревности. Она явно хочет упредить мужа, показать, что и у нее есть козыри. (Вспомните о блестяще удавшемся шантаже перед коронованием и поймете, что за подкладка у ревности Жозефины.)
   Этот приступ (в 1809 году) -- не первый.
   След своеобразной ревности тянется с первых дней свадьбы. В те дни, она, прелюбодействуя и выказывая полное равнодушие к молодому мужу, приказывает следить за Бонапартом некоему лицу, приближенному к генералу. Шпион со временем удостоится имени принца Невшательского и Ваграмского, и на его счет будет сделан вклад в 1 254 945 франков.
   В год свадьбы Бонапарта и вдовы Богарне Александр Бертье числился начальником генерального штаба Итальянской армии генерала, о победах которого он со временем будет с упоением повествовать. К нему-то и обратилась Жозефина, чтобы на важный случай быть осведомленной о делах и поступках мужа.
   Существуют письма Бертье, уничтожающие малейшие сомнения в их деловой связи. Как тонко осведомляет он "любезную гражданку", "достойного друга"! Она, конечно, всё понимает с полуслова, читает между строк.
   "Ваш любезный супруг чувствует себя отлично, -- пишет Бертье ей из Вероны 13 ноября 1796 года. -- Я об этом забочусь, рассчитывайте на мою привязанность к нему и мою дружбу к вам. Я заслуживаю его доверие..."
   Шесть дней спустя: "Обнимаю вас, рассчитывайте на мою привязанность к вашему любезному супругу. Никогда не сомневайтесь в том, во что я вас посвятил".
   Письмо от 22 ноября из Вероны еще выразительнее: "Будьте же счастливы. Вчера ваш муж, читая присланное мне вами письмо, сказал: "Признайтесь же, что у меня очаровательная жена. Да, я ее очень люблю и нахожу, что в мире нет другой такой. Как-нибудь, Бертье, надо нам с вами отправиться в Милан. С каким удовольствием обниму я там мою женушку!" Я полагаю, как и вы, что, говоря об объятиях, он думает о большем".
   И переписка продолжается в таком же фамильярном и шутливом тоне.
   Нужно выделить только следующее письмо, потому что оно показывает, до чего ожесточена была ревность Жозефины, в тот момент ворковавшей с Шарлем. А возможно, именно потому, что она ворковала с Шарлем...
   Из Анконы Бертье пишет:
   "Получил ваше очаровательное письмо, достойная и любезная гражданка. Признаюсь, оно доставило мне большое удовольствие в той части, которая касается меня, но много огорчения в той, что касается вашего душевного состояния. Уважайте же меня настолько, чтобы поверить мне. Да, клянусь вам, у вас нет друга более истинного и тем более искреннего, что эта дружба лишена всяких личных интересов [Бертье скромничал: Жозефина служила ему в это время для передачи его любовных писем мадам Висконти, его возлюбленной. Все письма Бертье заканчиваются просьбой о том. -- Прим. авт.].
   Я так предан вам, что клянусь, сказал бы, если бы Бонапарт хоть немного был бы не прав перед вами.
   Нет, он ни в чем не виноват. Он любит вас, обожает, он несчастен от химер, от предчувствий, которые заставляют вас верить в несуществующее. Я не покидал генерала Бонапарта в течение всего похода.
   Ну будьте же счастливы! Всем, что есть самого святого, клянусь вам, что он всегда занят только вами. Нет, больше -- нет женщины столь любимой, столь уважаемой, как вы.
   Сколько раз говорил он мне: "Согласись, милый Бертье, что я очень несчастлив! Я с ума схожу по жене, думаю только о ней, суди же сам, насколько она ко мне несправедлива!"
   Я могу только подтвердить его слова. Почему, когда он, занятый великими делами, выбирает момент броситься в ваши объятия, вы вместо самого радостного наслаждения находите причину для слез? Нет, вы не рассудительны. Простите, у вас нет друга лучшего, нежели я.
   Бонапарт любит вас искренно: не старайтесь мучить себя. Не отвергайте нежности, заставляющей его так сильно страдать. Как вы к нему несправедливы!
   Да, я люблю его. Я не могу не любить его, зная его качества, его сердце, и вас люблю за те же качества.
   Будьте же счастливы! Положитесь на меня. Обещаю вам -- моя дружба не скроет от вас ничего".
   И еще раз Бертье доказывает свою бдительность в письме из Толентино:
   "Не беспокойтесь: ваш муж обожает вас и, если бы вы пожелали, был бы очень счастлив, так же как были бы счастливы и вы.
   Я самый искренний друг ваш и, повторяю, предупредил бы вас, если бы ваш муж был виноват перед вами. Но он далек от того. Никогда вы не могли бы найти человека более привязанного, но который, озабоченный великими делами, не в состоянии, быть может, предвидеть мелочи, которые случайно покажутся предумышленными и которые далеки, клянусь вам, от того, о чем он думает".
   Бертье расточает уверения и клятвы. Самая влюбленная и подозрительная женщина удовлетворилась бы меньшим. И действительно, тогда Бонапарт был верен Жозефине.
   Позже, когда Жозефина сама толкнула Бонапарта на путь измены (во времена Консульства и Империи), она начала обставлять сцены ревности еще худшим антуражем.
   Она начала обвинять Бонапарта в желании отравить ее, чтобы отделаться. Она повторяла это всякому встречному -- Жозефу, мадам де Ремюза и другим.
   "Кто знает, на что он способен? Воспротивится ли он потребности отделаться от меня?" -- жалобно рыдала Жозефина. И рыдания "несчастной" вызывали сочувствие даже у Барраса: "Она боялась быть отравленной Бонапартом".
   "Отравление" -- какой это прекрасный аргумент для разбирательства при угрозе развода.
   Наполеон не замедлил узнать источник шума. Он шутил, считая невозможным сердиться на жену. "Представьте, -- говорил он Луи, -- эта женщина плачет каждый раз, как только у нее дурно варит желудок, потому что считает себя отравленной теми, которые хотят, чтоб я женился на другой".
   Еще во времена Консульства Жозеф в предвкушении желанного для всех Бонапартов развода говорил брату: "Ты будешь перед Францией, перед Европой и передо мной, хорошо знающим тебя, ее отравителем. Кто не поверит, что тобой сделано то, что сделать было вполне в твоих интересах?
   Лучше предупредить эти постыдные подозрения. Брось ее по политическим причинам и не заставляй думать, что ты отделался от нее путем преступления".
   Так что даже те, кто хотел развода едва ли не больше всех, не допускали мысли о преступлении в отношении Жозефины. Что же до Наполеона, то и за все блага мира он не пошел бы на такой шаг.
   Так кто несет ответственность за сплетни о Наполеоне, ищущем случая отравить бедную Жозефину? Сама Жозефина. Отзвуки ее жалоб слышатся в пасквилях на великого императора.
   Хотя в пасквили должны были бы попасть совсем другие картинки. Например, та, которая бы изобразила Жозефину, преследовавшую всякую женщину, приближавшуюся к императору. Жозефину, шпионящую за Наполеоном и находящую удовольствие в этой низкой и гадкой роли. Или Жозефину, в некотором роде даже благодарную одной из любовниц мужа, потому что ее поведение представило долгожданный случай выразить императору немой укор...
   Де Мерикур с убежденной серьезностью во времена Второй Империи скажет: "Жозефина слишком высокое и благородное создание, чтобы жало ревности могло ее коснуться".
   Ее коснулось нечто похуже, чем жало ревности. Это было коварство, прикрывавшееся ревностью.
   "Благородная Жозефина"... А не она ли пустила в свет сплетню о кровосмесительной связи Наполеона и Полины?
   Но, по крайней мере, сохраняет ли она сама себя в это время чистой от подозрений и упреков?
   Можно сказать -- почти. Здесь придется пренебречь Баррасом и Леви Гольдшмидтом, который дает императрице в любовники Раппа, Каффареля, Тальма, де Жюлиана и мамелюка Рустама.
   Это слишком много даже для Жозефины. И вовсе не потому, что она исполняет требования этикета, решительно предписывающего: "Императрица никогда не принимает в своих внутренних апартаментах никого из мужчин, разве только для услуг". Правда, некоторая двусмысленность последних слов способна смутить. Особенно тех, кто близко знаком с Жозефиной... Но поверьте, всё не так страшно.
   Мадам де Ремюза дает свою версию личной жизни Жозефины тех лет.
   Она намекает на интимные отношения, связывавшие Жозефину и принца Мекленбург-Шверинского, и относит этот краткосрочный роман ко времени пребывания двора в Фонтенбло в 1807 году. Тогда принц явился во Францию, чтобы добиться вывода французских гарнизонов, оккупировавших его владения.
   Возвращаясь в воспоминаниях на год назад, мадам Ремюза намекает на причину неожиданного желания Жозефины сопровождать мужа в поездке в Польшу: "Она тогда питала нежное чувство к молодому оруженосцу императора". Мадам де Ремюза, словно не в силах преодолеть стыдливость, не приводит никаких свидетельств, не называет имен. В этом мадам де Ремюза -- достойная ученица Барраса, свято исповедующего "рыцарские правила", если ей это выгодно. В данном случае мадам де Ремюза, знай она действительно о чем-нибудь пикантном, уж наверное бы проговорилась и наверное бы назвала имена и место романтических событий.
   В эпоху Империи Жозефина по понятным мотивам держится настороже. И даже такие проныры, как Баррас и мадам де Ремюза, оказывались непосвященными в интимные тайны императрицы. Жозефина, по выражению современника, "сохраняла внешние приличия и вела жизнь, ничем не забавлявшую публику". Что касается галантных шалостей, "она в эту эпоху, казалось, совсем не имела к ним склонности".
   Всё это давало возможность предполагать, что Жозефина раскаивается, что она стремится изгладить из памяти (других, да и своей собственной) дурные поступки прошлых лет.
   Еще и еще раз скажем: Жозефина умела носить маски и меняла их с поразительным проворством. Притворщица (или, если угодно, актриса) по натуре, она не испытывала при этом неудобств нравственного порядка. Жозефину воодушевляла единственная цель -- удержать то, что свалилось ей в руки. В ней не было потребности искренней благодарности Наполеону, а значит, не было и потребности раскаяния. По-настоящему она хотела лишь одного -- владеть Наполеоном как средством для роскошной жизни.
   Она не раскаивалась. Она вела себя как вор, застигнутый во время кражи. Чтобы избежать правосудия, вор добровольно отдает добычу. Но поселяется ли в его душе раскаяние? Не выжидает ли он просто безопасный случай для продолжения ремесла...
   Но опасность настигла осторожную Жозефину с совсем другой стороны.
   Она, родившая в браке с де Богарне двоих детей, теперь наказана бесплодием. При этом если отсутствие наследников в обычных семьях так и остается домашней трагедией, то в семьях монархов личная беда супругов превращается в проблему нации.
   Жозефина понимает, что ее бесплодие может стать причиной для развода. В таком случае разводят даже коронованных особ.
   Однако она все еще надеялась.
   Так, Наполеон готов был назначить своим преемником своего племянника, сына Гортензии, усыновив его. (Гортензия была замужем за братом Наполеона Луи.) К несчастью, столь любимый императором мальчик умер.
   Тогда у Жозефины сложился отчаянный план -- заставить Наполеона усыновить Евгения. Это был план ее решительного сражения Наполеонидам. Император усыновил Евгения. Жозефина несколько умерила свой пыл.
   А судьба уже начала отсчитывать последние месяцы Жозефины -- жены Наполеона.

"Старушка" в изгнании

Жозефина разведена или отвергнута?

   В 1809 году Великая Империя достигает апогея. Ей не хватает одного -- залога вечности, гарантии исполнения контракта, заключенного между императором и нацией. Что случится с Империей после Наполеона, если он не оставит законного наследника?
   "Мое перо способно рождать детей", -- сказал Наполеон Жозефу. Наполеон давал жизнь новым родам и фамилиям. Но он же, возможно, обрекал их на смерть тем, что его власть оказывалась лишенной преемственности.
   И кроме того, что значат эти все "дети" в сравнении с родным ребенком, плотью и кровью, естественным продолжателем дела отца и императора?
   И Франция понимала это. Она молча одобряла выбор Наполеона. Если он как мужчина решил принести Жозефину в жертву императорскому долгу -- значит, так тому и быть.
   Фуше замечал, что существовало единогласие во мнениях по этому вопросу и нетерпение видеть осуществление новой стратегии Наполеона. Ибо "каждый теперь сознавал, что у него нет иной гарантии личной безопасности и безопасности собственности, кроме детей императора".
   Слухи об окончательной готовности императора к разводу стали просачиваться за пределы двора. Тут же пошли разговоры о том, что причина не в бесплодии императрицы. Говорили, что Жозефина наконец наскучила мужу, что он устал от нее и ее ласк.
   Но утверждать так -- значит плохо знать Наполеона. Любовь -- огромное чувство (а то, что привязывало Наполеона к Жозефине, было хоть и мучительной, но все же любовью). Но есть средство, способное усилить его. Это ощущение конца любовной эпохи.
   После разлучения с Жозефиной Наполеон впал в состояние надрыва, его захватила и подавила немая печаль. Она погнала императора в зимний Трианон. Он часами сидел в одиночестве. Без сомнения, вспоминал и, может быть, плакал...
   Но что такое судьба женщины в сравнении с судьбой отечества? И что такое переживания любящего в сравнении с долгом императора? Как тогда писали: "Отечество стоит впереди женщины, император -- впереди человека, а человек -- впереди влюбленного". Так с холодной математической логикой решилась "проблема Жозефины".
   Французы назвали развод Жозефины и Наполеона "сделкой двора". И в соответствии с этим отнеслись к появлению девицы, прибывшей из Австрии.
   В этой истории есть и другие страницы, заслуживающие внимания. Мы уже отмечали, что с некоторых пор Наполеон не отказывал себе в любовных удовольствиях за стенами спальни Жозефины. И он имел случаи убедиться, что может стать отцом.
   Но это был аргумент скорее для других, чем для самой Жозефины. Она уже давно боролась с собственной бесплодностью, но успеха не достигала.
   "Я был действительно свидетелем, -- говорит Бурьен, -- стараний медицины относительно возвращения Жозефине признаков плодородия, переставших проявляться".
   Сколько горечи и страдания в словах Наполеона, сказанных им в 1816 году на острове Святой Елены: "Мне было необходимо иметь сына от Жозефины, он сделался бы для меня счастьем не только в политическом смысле, но и стал бы моей личной усладой... Он сохранил бы Жозефине спокойствие и устранил бы ее ревность, не дававшую мне отдыха".
   Это слова Наполеона, претерпевшего от Жозефины столько ужасных минут... И все еще нежного и желавшего покоя себе и Жозефине рядом с собой.
   Между ними встали не упреки во взаимной неверности, между ними стал нерожденный ребенок. И он же развел их по разные стороны земной жизни.
   И когда придет час, Наполеон, объясняя причины развода, будет говорить только о ребенке. И ни слова о любви, далеко не всегда получавшей удовлетворение.
   Итак, в первых числах октября 1809 года император принимает решение сообщить жене о своем намерении. Наполеон не хочет делать этого лично и просит Лавалетта, жена которого приходилась родственницей Жозефине, взять на себя тягостную миссию, чтобы "друг императрицы мог сделать менее горькой подносимую ей чашу". Однако Лавалетт отказывается, и именно из-за родства.
   Двадцать шестого октября, во время пребывания двора в Фонтенбло, император наконец решается сам поговорить с Жозефиной.
   Он говорит об интересах Империи, о том, что вынужден подписать указ...
   Жозефина чувствует, что на этот раз бесполезны слезы и тщетны мольбы.
   Но вот соломинка: Наполеон еще не определил дня печальной церемонии.
   Соломинка осталась соломинкой...
   Тридцатого октября, после обеда, император объявил, что "Акт отвержения" будет прочитан и подписан 15 декабря -- через тринадцать дней после пятой годовщины коронации.
   И тут Жозефина дала волю слезам и крикам. Истерика перешла в исступленный вой, а исступленный вой -- в истерику.
   На шум в комнату вбежал Боссе. Жозефина распростерлась на полу. Наполеон склонился над ней. Император сделал Боссе знак, и они вдвоем принялись поднимать затихшую в беспамятстве Жозефину.
   Когда они несли Жозефину по внутренней лестнице (один поддерживал тело за талию, другой -- за ноги) в собственные покои императрицы, та голосом, похожим на дуновение ветерка, шепнула Боссе: "Вы сжимаете меня слишком крепко".
   Боссе, вспоминавший об этом через десять лет и сохранивший тогдашнее изумление, замечает: "Я понял, что мне нечего опасаться за ее здоровье и что она ни на секунду не теряла сознания".
   Какая актриса! Актриса во всем и всегда!
   С того дня Жозефина не упускала возможности сообщать о предстоящем разводе всем встречным: лекарю, цветочнице, горничным. У Жозефины новая роль -- роль невинной жертвы интересов Империи.
   С ее лица не сходило выражение покорной печали. Такой и запечатлел художник Жозефину на гравюре, с которой она меланхолично улыбается из-под вуали.
   Жозефина не отменила балов. Напротив, она бросилась в развлечения, как будто можно насытиться впрок...
   Но и среди веселья Жозефина не выходила из образа. Один из приглашенных на бал в ратуше 4 декабря записал: "Была замечена печаль императрицы Жозефины".
   Одиннадцатого декабря император поехал охотиться к Бертье в Гро-Буа. "Их величества император и императрица присутствовали вчера на блестящем празднестве, данном его высочеством принцем Невшательским в его имении Гро-Буа", -- писал "Вестник Империи".
   Но он умолчал о случившемся там досадном происшествии. Празднество закончилось спектаклем, на котором, кроме императора и Жозефины, присутствовали три короля: Вюртембергский, Вестфальский и Неаполитанский, а также князь Куракин и адмирал Чичагов.
   Бертье получил приказ доставить обществу как можно больше развлечений. Особенное внимание приказано было обратить на императрицу, согбенную, как отяжелевший вялый цветок, удрученную отчаянием.
   Бертье выписал актеров варьете, чтобы поставить собиравшую весь Париж пьесу Ода "Руссель-младший, учитель декламации". И первая же сцена вызвала общее изумление выбором пьесы.
   Руссель-младший комически жаловался на отсутствие наследников. И добавлял: "Тяжело такому человеку, как я, не иметь никого, кому можно передать наследие славы. Я разведусь, чтобы жениться на молодой женщине, с которой буду иметь детей".
   Бертье, то ли по недомыслию, то ли в желании наилучшим образом исполнить приказ веселить императрицу, надрывался от смеха. Император нашел, что он очень невоспитан, и, когда занавес опустился, спросил:
   -- Давно ли играют эту пьесу?
   -- С год, государь.
   -- И она имеет успех?
   -- Громадный успех.
   -- Досадно. Если бы она была мне известна, я запретил бы ее. Господа цензоры, кажется, поставили своей задачей только и делать, что глупости.
   И Наполеон уехал.
   С этой минуты император занялся хлопотами о признании консисторией недействительности его брака, указывая ей через Камбасереса на формальные поводы. Теперь пришлись кстати издержки торопливости и гражданского, и церковного обрядов. Консистория, хотя и польщенная, не преминула заметить, что, быть может, пристойнее было бы обратиться к папе, на что Камбасерес возразил, что не имеет приказания вступать в сношения с Римом.
   -- Но папа в Савоне, -- говорили священники.
   -- Мне не поручено сноситься с ним.
   -- Но есть палата кардиналов в Париже.
   -- Они не имеют юрисдикции.
   -- Но существует еще комиссия кардиналов, архиепископов и епископов, заседающая по делам Церкви.
   -- Они не составляют трибунала.
   Консистория подчинилась и на заседании 9 января 1810 года вынесла приговор об уничтожении брака, присудив супругов "для исправления" церковных канонов к милостыне и указав, "что их величества не могут более иметь сношений, не навлекая на себя канонических штрафов".
   А тремя неделями ранее, вечером 15 декабря 1809 года, в Тюильри в присутствии всей императорской фамилии, Камбасереса и Реньо де Сен-Жан д'Анжели состоялась печальная церемония, похожая на похороны.
   Наполеон, с видом застывшего и торжественного величия, выразил желание подчиниться воле народа, а Жозефина ответила краткой речью, выученной наизусть утром за туалетом.
   Не обошлось без слез.
   Акт подписан.
   В последний раз взглянула императрица на трон. И, мгновенно одряхлевшая, она с трудом добралась до пока еще своих покоев, чтобы провести там последнюю ночь. Одна.

Чтобы утешить креолку

   "Мне очень скучно было вновь увидеть Тюильри. Большой дворец показался пустым, и я чувствовал себя там одиноким..." -- это признание Наполеона.
   Какой бы Жозефина ни была, она одушевляла торжественную суровость парадных залов и гулких галерей. Уехав 16 декабря из Тюильри в Мальмезон, Жозефина увезла с собой аромат дивных благовоний и радующие взгляд наряды. Дворец покинула женщина. Не важно, что она давно уже стала всего лишь миражом далекого видения, что грация ее несколько отяжелела, а очарование размылось временем...
   Наполеон не мог оставаться во дворце без Жозефины. "Император уедет в воскресенье из Парижа, чтобы провести несколько дней в Трианоне. Оттуда его императорское величество отправится в Рамбуйе", -- пишут в тот день газеты. А на следующий день известие подтверждается: "Его императорское величество император отбыл сегодня в 4 часа в Трианон".
   В старом королевском парке, под серым небом, среди зимнего безмолвия император скроет свою тоску и будет досадовать на себя за свою меланхолию.
   Что способно вознаградить его за принесенную жертву, за попытку вычеркнуть из памяти лучшие, хотя часто и тягостные, воспоминания, за отказ от чудного и страстного образа прошлого, за отказ от себя -- молодого и пылкого?
   Он оплакивал Жозефину как женщину, как спутницу, достойную его любви. Сейчас он не хотел думать о том, что эта женщина его обманывала и меняла на бивачных донжуанов и даже на нечто похуже. Он не хотел думать о том, что из-за нее не раз становился посмешищем...
   Одно только жило в нем: любовь IV года. Она была первая, которую он полюбил, его первая любовь, его первая нежность. В благодарность за это и сохранил он к ней вибрирующую от малейшего прикосновения памяти привязанность.
   Она если и не любила его, то верила в него в час робких дебютов. Она предчувствовала его великое будущее. И он благодарил ее (в его глазах всегда молодую и красивую) за то, что не пренебрегла им. Ему казалось, что он в долгу перед ней. И всю жизнь он платил по этому долгу.
   Разве не рассчитался он со своей кредиторшей? И кто бы дал ей проценты большие, чем он?
   Что же это за проценты?
   Почести.
   Для Империи Жозефина должна была остаться императрицей, миропомазанной, коронованной, царствовавшей. Нужно, чтобы знали, что она сошла с трона, чтобы удовлетворить желание народа иметь Наследника. Церковный и гражданский развод делает ее чуждой фамилии Бонапарта. Значит, теперь она снова Таше де ля Пажери или Богарне? Нет! Она продолжит носить фамилию императора. Это, конечно, противно канонам Церкви и букве закона, но не противно признательной памяти императора. Не о том же ли говорит записка, которую Наполеон написал Фуше в первый же месяц своего нового брака?
   
   "Компьен, 24 апреля 1810 года.
   Правда ли, что вышли гравюры под названием "Жозефина Богарне, урожденная ля Пажери"? Если это верно, то прикажите их конфисковать и наказать граверов".
   Примечательно, что "Императорский альманах" после перечня "Двора Марии Луизы" издает "Двор императрицы Жозефины". И без Империи и трона Жозефина не перестает быть императрицей.
   Не отказывает Наполеон Жозефине и в деньгах, как, впрочем, и всегда. Как и всегда, их оказывается слишком мало для аппетитов Жозефины.
   "Монитёр" 17 декабря 1809 года опубликовал статьи сенатского решения:
   "Статья первая. Брак, заключенный между императором Наполеоном и императрицей Жозефиной, расторгается.
   Статья вторая. Императрица Жозефина сохранит титул и ранг коронованной императрицы-королевы.
   Статья третья. Ее вдовья часть определяется ежегодной рентой в 2 миллиона франков из средств государственного казначейства.
   Статья четвертая. Все распоряжения, могущие быть сделаны императором в пользу императрицы Жозефины из средств его цивильного листа, будут обязательны для его преемников".
   Первым после развода распоряжением императора было его завещание относительно Жозефины, исполнить которое он просил народ и Империю. Обещал ли он Жозефине, как рассказывали, вдовью пенсию в 5 миллионов франков ежегодно и обширные владения?
   Как бы там ни было, император понимал, какой доли лишает свое семейство и насколько неумеренным могло казаться другим такое содержание.
   После развода Жозефина получила 2 миллиона франков, назначенных Сенатом, и прибавку ко вдовьей части в 1 миллион, дарованную сразу. Три миллиона -- это очень по-императорски...
   Из рачительного эконома Наполеон в расчетах с Жозефиной превратился в расточительного. То, что он пожаловал ей, никогда бы не увидели кровные родственники императора, Наполеониды.
   Вдовью пенсию Наполеон назначил Жозефине из сумм государственного казначейства. Пусть так, но он делал ей другие щедрые подношения, из личных средств. Он продолжит оплачивать долги Жозефины.
   Правда, Жозефине запретили бывать в Тюильри. Но взамен она получила замок в Наварре, Мальмезон и Елисейский дворец. Это -- дача, замок у ворот Парижа и дворец в самой столице.
   Император говорил Евгению: "Чего я больше всего желаю, так это чтобы она успокоилась и чтобы ее не волновала парижская болтовня".
   Но Жозефина уже успокоилась. Она органично вошла в новую роль благородной ссыльной императрицы, покорной обстоятельствам и "тем крохам, которые посылает судьба". А, собственно, на что было жаловаться при ее-то послужном списке?

Мальмезон -- место ссылки

   Итак, она в ссылке. Осмотрим это место.
   Полагали, что после развода императрица покинет если не Францию, то по крайней мере окрестности Парижа.
   Носился слух, что Жозефина выберет резиденцией Ахен. Ничего подобного. Она отправилась в Мальмезон. И не только потому, что любила это место. Мальмезон -- напоминание о только что прошедшем, милый его осколок. Кроме того, отсюда недалеко до Парижа. А для "ссыльной" Жозефины так важно иметь возможность быстро при необходимости (какой, Боже?) прибыть в столицу.
   В 1809 году Мальмезон только смутно напоминал дачу, купленную во время Египетской кампании. Всё переделано, модернизировано и изукрашено. Это стоило несколько миллионов.
   Бонапарт, возвратившись из Египта, нашел "замок рушащимся со всех сторон", свидетельствовала мадам Жюно. Она, безусловно, преувеличивала. Но все-таки таким, каким он был тогда, Мальмезон мало подходил для жизни, какую консул собирался вести в нем. Бонапарт говорил о тогдашнем Мальмезоне, что он "сухой, выжженный".
   И поместье принялись оживлять.
   В 1801 году реставрация продвинулась настолько, что архитектором Фонтеном и его помощником Персье (впоследствии -- создатели наполеоновского стиля) уже были израсходованы 600 000 франков. На вопрос Бонапарта, сколько еще вложений понадобится, последовал ответ: "Более миллиона". Благодаря Жозефине эта сумма вырастет почти вчетверо.
   Отстроили два дорических павильона при въезде в парк.
   Увеличили столовую. Правда, переделки привели к тому, что столовая почти не использовалась и приглашенных в сезон усаживали обедать в саду, в палатке.
   Из трех комнат нижнего этажа сделали галерею, куда потом свезли множество бесценных картин и античных статуй.
   Из прежней спальни сделали зал Совета, в виде военной палатки, обитой шелком, в то время трехцветным.
   На первом этаже Бонапарт занял три комнаты: ванную, уборную и спальню, окрашенную в серый цвет, с кроватью на римский лад в алькове.
   В двух шагах оттуда -- четырехугольная комната Жозефины.
   Библиотека -- любимое место занятий Бонапарта. Она разделена на три части дорическими колоннами красного дерева, поддерживающими декорированные арки. Письменный стол из красного дерева с золоченой бронзой, с самопритворяющимися ящиками. Чернильный прибор из слоновой кости с бронзовыми инкрустациями и тремя вазами. Средняя ваза скрывает звонок. Сбоку -- бронзовый золоченый факел в три свечи. Вертящееся кресло из вяза, обитое зеленым шелковым кантом.
   Когда на улице бывало жарко, письменный стол из библиотеки выносили на улицу и ставили под тиковый тент, на маленький мостик, перекинутый через ров во дворе.
   В Мальмезоне был даже театр. Устроенный сперва во втором этаже, он не понравился Наполеону малыми размерами. Его перевели во временный зал, сооруженный в парке, в ожидании возможности исполнять комедии на настоящей сцене, за которую Персье и Фонтену заплатят 30 000 франков. Со временем парк населили статуями, героями и богами. Из музея привезли два красных мраморных обелиска -- каменные сторожа, призванные охранять очаг завоевателя Египта.
   Парк простирался до Рюейля. Постепенно путем целенаправленных приобретений он значительно увеличится. Там было всё: молочная ферма; озера; теплицы и оранжереи; английский сад, разведенный знаменитым Бертольтом и поддерживавшийся в должном виде специально приглашенным англичанином; мостики, бельведеры, гроты, каскады; даже храм Любви, или Фортуны (его называли и так и этак, с намеком, что обе они улыбались Бонапарту).
   Предметом особой гордости и попечений Жозефины стали теплицы, где она собирала -- и по каким ценам! -- самые редкие, самые прекрасные, самые нежные цветы, душистые образы родной Мартиники. Жозефине много цветов дарили, знали, что это трогало ее.
   Мать прислала Жозефине манговые деревья и семена манго; Отто, комиссар в Лондоне, -- карликовые деревья.
   Жозефина писала ему из Мальмезона в 1801 году:
   "Очень вам благодарна, гражданин, за ваши новые любезные заботы. Очень сочувствую вашему предложению помочь мне всеми возможными для вас способами в исполнении моего плана натурализации во Франции разных полезных деревьев. Некоторое время назад я выписала большое количество таковых из Америки, что не помешает мне прибегнуть еще и к вам.
   Я в восхищении, что обязана частью вам удовольствием, ожидаемым мною от удачи моего проекта.
   Вы дали мне надежду, что садовник согласится дать вам несколько любопытных семян. Прошу напомнить ему о его обещании.
   Собираюсь послать вам вскорости выписку растений, которые нужно спросить у господ Зее и Кеннеди.
   Примите уверения в особом моем сочувствии".
   Любовь к цветам так сильна в Жозефине, что цветы стали одним из самых приятных ей подарков.
   Гортензия, в то время уже голландская королева, в 1806 году пишет матери из Голландии:
   "Посылаю тебе плоды, которые, наверное, еще не созрели во Франции: их выписывают в лучшие оранжереи.
   В Роттердаме мне оказали любезность: думая, что я имею твою любовь к цветам, в залу, где был подан завтрак, собрали все самые красивые. Я осмотрела их с видом знатока, но думаю, что тебе они показались бы прекраснее, нежели мне.
   Прощай, милая мама. У тебя столько прекрасных растений, что трудно найти для тебя новые".
   Иногда явная для всех любовь Жозефины к цветам служила прикрытием любовных интриг.
   Она писала близкой подруге:
   "Мальмезон, имевший для меня столько привлекательности в этом году, кажется сейчас пустынным и скучным [Массон не приводит даты написания этой записки. Но, вероятно, она относится к началу периода Консульства. Вот откуда отвращение к "скучной пустыне" Мальмезона -- в Жозефине еще свежи воспоминания о прогулках с Шарлем. -- Прим. авт.].
   Вчера я так поспешно уехала, что не имела времени сказать что-либо садовнику, который обещал мне цветы.
   Я непременно хочу ему написать. Я хочу засвидетельствовать ему мою печаль, так как, моя милая крошка, она очень сильна..."
   Занимательное, должно быть, садоводство у садовника, вызывавшего такую "сильную" печаль. Но, в конце концов, так как Жозефина любила цветы, не естественно ли, что она любила и садовника. Остается узнать, которого.
   Граф д'Англез дает такое объяснение любви Жозефины к цветам: "Чересчур несчастная в царствование своего супруга от его грубости и пренебрежения, она прибегла к ботанике и довольно далеко ушла в этой приятной науке".
   Но для нас нет секрета в том, что именно переживала Жозефина в царствование своего супруга. Любовь же Жозефины к диковинным растениям -- это продолжение ее любви ко всему яркому, всему, что составляло предмет вожделения для уроженки экзотической страны. И стало предметом еще большего вожделения для креолки, живущей во Франции. Иметь такие растения здесь -- это признак роскоши, которую могут позволить себе очень немногие.
   Жозефине мало было растений. Она выписывала крикливых попугаев, ловких и хитрых обезьян, мериносов, кенгуру и газелей, которых Бонапарт угощал табаком из своей табакерки. В коридорах Мальмезона, его кулуарах, вестибюлях, передних -- везде можно было видеть клетки, в которых бились, кричали и пели маленькие пернатые создания.
   Должно быть, восхищенный всем этим кардинал Антонелли расхваливал "утехи Мальмезона". Ничего подобного не было даже в садах Ватикана.
   Жозефина вырывала обитателей тропиков из привычной им обстановки, чтобы заставить жить рядом с собой, чтобы тешиться ими.
   Экзотические гости тешили Жозефину насколько хватало сил. А потом многие из них умирали, не выдержав новых условий. Как умерла одна из очаровательных и страшных обезьян редкого вида, принимавшая дорогие лекарства с видом важной персоны; как умерли диковинные птицы, похожие на индеек. Их с головками, спрятанными под крыло, находили в утренние часы под кустами.
   А жаль... Они величественно скользили по кротким волнам озера, как маленькие темные галеры, и с достоинством принимали хлеб из рук Жозефины. А сама Жозефина восседала в длинной шлюпке под створчатым шатром, шитым золотом. (Счет за эту роскошную лодку не был оплачен ив 1814 году, году смерти императрицы.)
   Бонапарт любил, вернувшись из военного похода, пожить в Мальмезоне. Его прельщала жизнь в месте, где "дивно хорошо и чрезвычайно просто".
   Встав в 5--6 часов утра, он работал в кабинете, откуда выходил только к завтраку. А в дни безотлагательной работы он приказывал сервировать себе завтрак на круглом столике рядом с письменным столом.
   Завтракали в Мальмезоне в 11 часов, без гостей. Только по средам устраивались большие парадные обеды.
   Бонапарт работал до 6 часов, времени обеда.
   В официальный приемный день у дверей Мальмезона -- толпа.
   В другие дни -- только приглашенные друзья. В Мальмезоне, на даче, близкие друзья Первого консула бывали, пожалуй, чаще, чем в Тюильри.
   Фонтен перечисляет только дюжину приглашенных на один из дней отдыха. В действительности общество более многочисленно. Там бывает Вольней, к которому Жозефина питает "искреннюю дружбу" и "любовь к его уму", тот Вольней, который проводит иногда в Мальмезоне по сорок часов и возвращается оттуда больным; Мюрат, Лебрен, Жтоно, Тальма, Савари, Дюси, де Сен-Пьер, Дюрок, Камбасерес, Бертье, Талейран, Рапп, Корвизар, д'Арлевиль. Как-то Бонапарт в присутствии друзей, когда Жозефина игриво ударила его по плечу, шутливо обронил: "Господа, будьте свидетелями, моя жена меня бьет!" Д'Арлевиль удачно сострил: "Все знают, что ей одной принадлежит эта привилегия, генерал!"
   Из женщин там бывали все представительницы ветреного общества тех дней.
   Однажды англичане воспользовались простотой и даже беспечностью, царившей в Мальмезоне, и попытались захватить Бонапарта, выехавшего в Париж всего с двенадцатью человеками эскорта. Кадудаль и сто его сообщников, переодетые в мундиры национальных гвардейцев, взялись за это предательское дело за вознаграждение в 100 000 франков. Заговор вовремя раскрыли.
   Бонапарт участвовал в играх гостей. Местом их чаще других бывал парк. Играют в чехарду, жмурки, в "ножницы". Бонапарт, как и положено в играх, плутовал, смеялся. Дурачась, подталкивал Жозефину, когда в теплые весенние ночи среди аллей, залитых бледным светом луны, начинали водить старинные хороводы ("Вы, хороводники! Держите ровнее круг!"). Дамы надевали для таких случаев легкие юбочки и прозрачные шарфы. Ветер мягко касался изящной ткани, и она, казалось, с трепетом отдавалась ему.
   Многих шокировал образ жизни Бонапарта в Мальмезоне. Талейран писал знакомому: "Приехал я в Мальмезон, и знаете, что я там делал и где устроил Первый консул свой рабочий кабинет? На одной из лужаек. Сидели на траве. Это ничего не значит для него, при его привычке к походам, сапогам и кожаным штанам... Но я! В шелковых чулках и штанах! Представляете ли вы меня сидящим на траве? Я разбит ревматизмом. Что за человек! Ему всё кажется, что он в лагере".
   В день, когда Бонапарта сделали пожизненным консулом, он решил, что безыскусная мальмезонская жизнь не подходит для первого чина Республики. Это произошло 14 термидора X года (2 августа 1802 года). А 20 сентября он отправляется в Сен-Клу, чтобы осмотреть замок. И замок ему понравился. Так Сен-Клу стал постоянной резиденцией Бонапарта.
   Двадцатого сентября помечена и записка Жозефины к нотариусу Рагидо, тому самому, который не советовал ей выходить за Бонапарта -- "забияку, у которого только и есть что шпага да плащ".
   
   "Сен-Клу, четверг.
   Бонапарт во что бы то ни стало желает, любезный Рагидо, иметь купчую на Бузенвальское поместье, а также знать про него все подробности. Он желал бы иметь ее немедленно. Он хочет прогуляться туда сегодня вечером.
   Примите, любезный Рагидо, уверение в моем уважении,

Жозефина Бонапарт".

   До времен Империи он официально принимал начальствующих лиц в Сен-Клу. В Сен-Клу же Сенат сообщил ему решение народа, призывающего его на трон.
   Однако к Мальмезону, как и ко всем вещам и существам первых лет его славы, Бонапарт сохранит тайное влечение.
   Когда Бонапарт хотел убежать от самого себя и от своего сердца, он ехал в Мальмезон, чтобы насладиться безмолвным опьянением воспоминаний. Мальмезон видел его без орлов и пурпура, окруженного семьей и прекрасного своей будущей славой. Там он мог смеяться, бегать по аллеям...
   И эти-то воспоминания вместе с Мальмезоном Бонапарт отдал Жозефине. Чего же больше?

Продолжение легенды

   Легенда изображает Жозефину времен "мальмезонского заточения" олицетворением безутешной печали и благородного отчаяния, медленно умирающую от разлуки с Наполеоном.
   Но действительно ли она столь безутешна? Отвечая на этот вопрос положительно, обращают внимание на письмо Жозефины Мармону, в котором есть такие слова: "Вы знаете, какова моя привязанность к императору, и можете судить, что я выстрадала. Только его счастье может вознаградить меня за такое самопожертвование". Но это письмо вряд ли стоит использовать в качестве решающего аргумента, так как оно направлено тому, кто непременно должен был показать его императору.
   Не аргумент и заметки Жоржетты Дюкре, которая писала скорее с усердием, нежели с точностью: "Императрица, сохранив к императору привязанность, граничащую с обожанием, не позволила переставить ни одного стула в помещении, которое он занимал, и предпочла тесниться. Всё осталось в том же самом положении, как было, когда император покинул свой кабинет: книга по истории, положенная на бюро, на той странице, где он остановился; на пере сохранились чернила, которыми минуту спустя могли писаться законы для Европы; карта земных полушарий, по которой он показывал страны, которые он хотел завоевать, носила некоторые следы нетерпеливых волнений, причиненных, быть может, легкими возражениями. Жозефина взяла на себя труд стирания пыли, осквернявшей то, что она называла "своими реликвиями", и редко давала разрешение входить в это святилище.
   Римская постель Наполеона без занавесей, по стенам его комнаты развешаны ружья и несколько принадлежностей мужского туалета разбросаны по мебели. Казалось, он сейчас войдет в эту комнату, откуда он изгнал себя навсегда".
   Какая трогательная картина... Только она имела не слишком много общего с реальностью.
   Как, не утешившись, Жозефина могла бы менее чем через месяц после развода настойчиво вмешиваться в переговоры о женитьбе Наполеона? А ведь она даже давала советы Меттерниху относительно невесты -- Марии Луизы. Жозефина даже предложила свои услуги самой австриячке. И та, нисколько не считая это компрометирующим, соглашается "поболтать". Известно, чем закончилась эта болтовня.
   Как, не утешившись, могла бы Жозефина принимать в Мальмезоне мадам Валевскую с сыном. Как могла бы она, отвергнутая и безутешная, принимать любовницу "обожаемого Наполеона", к которой он питал нежные чувства и которая родила ему ребенка?
   Вот отрывок из сочинения некоего автора, составившего короткий диалог между императрицей и Б.:
   "-- Вы несчастны, мадам?
   -- Не настолько, как думают. Во мне досада, но не злоба; воспоминания, но не сожаления. Признаюсь, что я не могла уничтожить в себе некоторую нежность к Наполеону с тех пор, как он меня отверг. Так мы созданы, особенно когда доходим до той чрезмерной степени доброты, какую дает нам привычка не отказывать ни в чем. Мы любим тех, кто нас оскорбляет, и чувствуем, что имеем сердце, когда его разрывают.
   -- Имеете ли вы еще некоторую слабость к Наполеону? -- и вы об этом спрашиваете? Ах! Да, я люблю его: я не могу освободиться от любви к нему..."
   Это тоже часть легенды. Жозефина только играла безутешную любовницу, надеющуюся на возвращение возлюбленного. (Иначе зачем она так старалась женить Наполеона?)
   Жозефина разыгрывала целые сцены, когда ожидала визитов императора. Накануне она, по собственному уверению, чувствовала себя растроганной и трепещущей. Жозефина утверждала, что вынуждена оставаться в кресле в ожидании Наполеона, так как лишалась сил двигаться.
   Наполеон всегда отдавал распоряжение, чтобы при его встречах с Жозефиной присутствовали третьи лица. Может быть, он сам не был уверен в своих чувствах? Может быть, он опасался выказать то, чего так ждала Жозефина -- грубое пробуждение чувства, вспышку былых любовных воспоминаний?.. Это осталось его тайной.
   Но и это Жозефина толковала в свою пользу: император не дает ей "более заметных доказательств" своих чувств, опасаясь ревности Марии Луизы. Но это абсурдно... Наполеон, пожелай он возобновить интимные отношения с Жозефиной, нашел бы способ сделать это скрытно ото всех.
   И наконец, как могла безутешная Жозефина поддаться плотскому порыву с кем-либо, кроме Наполеона?
   Имеется свидетельство Виель-Кастеля-сына, который утверждает, что отец его вновь сделался после развода любовником Жозефины, каким уже был раньше. Этот Виель-Кастель слыл "значительной ничтожностью". Но это, очевидно, не служило для Жозефины поводом презирать его. Ведь не презирала же она Шарля.
   Взглянем теперь на жизнь, какую вела в Мальмезоне безутешная Жозефина.
   С девяти часов она причесана и одета, затянута в корсет. Жозефина раньше была противницей "этого орудия пытки", но теперь, начав отчаянно толстеть, вынуждена прибегать к нему.
   Жозефина по-прежнему -- преданная рабыня моды. Платья для нее шьет мадмуазель Маргарита, одна из первых мастериц Леруа. Девушка безвыездно жила в Мальмезоне, и императрица буквально осыпала ее подарками.
   (После смерти Жозефины осталась куча неоплаченных счетов, она задолжала только портным 40 или 45 тысяч франков.)
   Утро занимали визиты и покупки. Мальмезон вновь сделался местом паломничества продавцов женских уборов и безделок.
   Жозефина не задумываясь ответила Бурьену, который выразил удивление по этому поводу: "Что делать, мой друг, всё это должно было бы быть для меня безразличным, но это привычка".
   Что до гостей, их бывает много, и не из худших. Ясно, что одиночество отвергнутой в Мальмезоне -- слабый пункт легенды.
   Маршал Кастеллан отмечает в своем журнале 12 января 1813 года: "Я был в Мальмезоне, представлялся императрице Жозефине".
   И не он один. Приезжавшие утром большей частью приглашались к завтраку. Как и обед, он состоит из одной перемены кушаний, вторую составляет десерт. Первая перемена включает супы, соусы, жаркое и пирожное. Всё подается сразу. За стулом каждого приглашенного -- лакей, подававший по окончании трапезы синий лекарственный шарик и стакан теплой воды, чтобы прополоскать рот.
   Что касается императрицы, то сзади нее -- два лакея, скороход, охотник и главный метрдотель.
   Завтрак продолжался три четверти часа. В Тюильри во времена Империи он отнимал не более двадцати минут.
   Послеполуденное время проходило в болтовне, в игре на бильярде. Гости, впервые попадавшие в Мальмезон, глазели на сокровища картинной галереи.
   Если погода была хорошей, гости разбредались по парку дразнить животных или наживали мигрень, любуясь яркими охапками тепличных цветов. Иногда все отправлялись в экипажах на прогулку по окрестностям.
   Но все скучали. Недоставало Парижа.
   В ожидании обеда Жозефина иногда играла на арфе красного дерева с орлом на верхушке, с украшениями из золоченой чеканной бронзы, или вышивала. Для вышивания имелись пяльцы красного дерева с украшениями из чеканной бронзы: лебеди, факелы, обвитые венками, рои пчел, лавры, треугольники с женскими головками внутри.
   Составление писем тоже было для Жозефины средством скоротать время. К услугам императрицы -- бюро с крышкой из зеленого гранита.
   Скрасить скуку можно было и забавами с драгоценностями, хранившимися в комоде красного и тисового дерева, с орлами и столешницей из крапчатого итальянского мрамора. Жозефина примеряла серьги, браслеты, диадемы... Милостиво давала рассматривать их восхищенным дамам. Бриллианты сияли, опьяняя холодным чистым блеском...
   Наконец обед, во всем похожий на завтрак.
   В девять часов все возвращались в салон, где слушали игру императрицы.
   В одиннадцать часов подавали прохладительные напитки, мороженое, торты, чай.
   В полночь Мальмезон погружался в сон.
   А назавтра происходило то же, что и вчера.
   В других резиденциях Жозефины расписание мало чем отличалось от мальмезонского.
   Жозефина в борьбе со скукой придумала неожиданное развлечение -- устраивать браки. (Впрочем, не такое уж неожиданное, устраивала же она брак Наполеона.)
   Один из таких союзов -- брак Пурталеса, вызвавший поток разговоров в Париже. Отчет об этом можно прочесть у Кастеллана, родственника невесты. Нет более живого наброска мальмезонского двора 1811 года.
   При императрице состояли мадемуазели Виргиния и Луиза де Кастеллан, дочери мадам де Кастеллан-Норан-те, урожденной Сомери. Мадемуазель Луиза де Кастеллан 18 ноября вышла замуж за графа Фрица де Пурталеса, шталмейстера императрицы.
   Вот как устроился их брак. Дамы императрицы, заметив с некоторого времени, что де Пурталес очень занят Луизой, предуведомили императрицу, что шталмейстер не остается в салоне в отсутствие мадемуазель де Кастеллан. Пурталес был замечен у двери мадемуазель де Кастеллан, когда собирался просунуть туда письмо. Об этом тотчас сообщили императрице. Она позвала де Пурталеса и Луизу, вышла с ними в сад и начала выговаривать Луизе, говоря: "Вы не имеете ничего, кроме вашего имени. Господин де Пурталес очень богат. Вы не можете верить в его желание жениться на вас".
   Де Пурталес вмешался: "Я был бы очень счастлив. Таково мое намерение".
   Императрица сказала тогда: "Я даю 100 000 франков награждения и сделаю приданое".
   Жозефина на самом деле обещала 100 000 франков, так как ей это ничего не стоило, но так и не выплатила их. После ее смерти пришлось получать их из ее наследства.
   Конец истории Кастеллан рассказывает не менее непринужденно:
   "Церемония свершилась в Мальмезоне. Фриц де Пурталес был протестантом, и потому Маррон, министр, исповедующий ту же религию, благословлял его в салоне. Его Библия лежала на столе, покрытом зеленым ковром. По правую и по левую его руку стояли два помощника, некрасивые, маленькие, в черных одеждах со шпагами.
   Потом перешли в часовню, где кардинал Мори, назначенный парижским архиепископом, в сослужении с домовыми священниками императрицы Жозефины и Жерфанионом, маделенским кюре, благословил супругов.
   Его речь была прекрасна. Он искусно говорил о прошлом величии императрицы, о ее настоящем положении. Он распространялся об уважаемых семьях обоих супругов. Всё это давало почувствовать оратора старой школы.
   Родственник мадемуазель Луизы де Кастеллан только по фамилии, я был избран держать венец вместе с камергером императора. Полагаю, что выбрали самый тяжелый из венцов.
   По окончании церемонии императрица Жозефина обняла мадам де Пурталес. Однако это было бы уместнее сделать в ее кабинете. По-моему, в ее положении нужно иметь еще больше достоинства, чем если бы она царствовала".
   Еще одно развлечение для Жозефины -- приезды Гортензии, почти разошедшейся с Луи. Она привозила с собой сына, названного Наполеоном.
   Спустя годы ему предстояло вступить на французский престол. А пока он довольствовался беготней по саду, разграблением теплиц, высасыванием сахарного тростника и получением от бабушки ящиков с игрушками, превращавшими перед праздниками и днями рождений Мальмезон в базар игрушек.
   Но визиты Гортензии непродолжительны. Почему? Мадам де Ремюза, которая, кажется, права в данном случае, заметила: "Жозефина и ее дочь были дружны, но слишком схожи между собой, чтобы сговориться".
   Так что же составляет главное развлечение Жозефины (из перечисленных) в это время? То, что она никогда не скрывала, то, что приносило ей наслаждение едва ли не большее, чем плотские утехи, -- мотовство. В чем-чем, а в этом она притворяться и не желала, и не могла.
   На Жозефину не действовали ни увещания императора, ни советы верных ей людей, ни сплетни недругов.
   Император вынужден был накануне очередных выплат, полагающихся Жозефине, 1 ноября 1811 года, дать министру финансов следующие инструкции:
   "Вам надлежит секретно разыскать интенданта императрицы Жозефины и сообщить ему, что ему ничего не будет заплачено, пока не будет представлены доказательства, что долгов не существует. И так как я не потерплю насмешки в данном случае, то личная собственность интенданта послужит мне гарантией. Итак, вы объявите этому интенданту, что с 1 января будущего года не будет произведено никакой уплаты ни вами, ни государственным казначейством до тех пор, пока он не засвидетельствует и не поручится своею собственностью, что долгов не существует.
   Мне известно, что траты этого хозяйства очень беспорядочны. Повидайтесь же с этим интендантом и узнайте, как обстоят денежные дела. Ибо смешно, что вместо экономии, которую императрица должна была бы иметь, получаются долги, которые нужно платить. Вам легко добиться обо всем этом ответа у интенданта и дать ему понять, что он очень скомпрометирован.
   Найдите случай увидать императрицу Жозефину и передайте ей, что я надеюсь, что ее хозяйство будет вестись с большей экономией.
   Императрица Мария Луиза имеет только 100 000 экю. Она уплачивает свои расходы каждые восемь дней. Она лишает себя платьев и отказывает себе во всем, чтобы никогда не иметь долгов.
   Итак, мое намерение таково, чтобы с 1 января ничего не было заплачено более по счетам двора императрицы
   Жозефины без удостоверения интенданта, что долгов не существует. Узнайте бюджет 1811 года и бюджет, установленный на 1812 год. Он не должен превышать миллиона.
   Если слишком много лошадей, нужно часть упразднить. Императрица Жозефина, имеющая детей и внуков, должна была бы сэкономить для них кое-что полезное, вместо того чтобы делать долги".
   Министр производит дознание. Результат удручает.
   А между тем Жозефина писала своему интенданту: "Вы найдете мое письмо слегка преувеличивающим, но я замечаю, что с каждым днем остановлюсь не только экономнее, но даже скопидомнее".
   Среди всего этого -- свадеб, каверз и долгов -- какая часть отчаяния приходилась на долю Наполеона? При этом маленьком дворе изгнанницы какую действительную роль играли воспоминания и само имя императора?
   Жозефина лениво дарила благосклонность всякому, кто умел ей польстить. И если среди всего этого Наполеона еще не забыли напрочь, то только потому, что он оставался источником погашения чудовищных долгов. В глазах Жозефины это его единственная заслуга. Императору дадут понять это в мрачные часы заката Империи.
   Пусть он подождет!.. Он узнает...
   Но нет. Он не узнает никогда. Он, отправленный на остров, в безысходном одиночестве, среди вздымающихся волн океана, сообщника английской измены, он, обобранный, преданный и проклятый, подтвердит легенду и освятит для обманутого потомства память о его "доброй Жозефине".

Казацкие любезности и французские улыбки

   Итак, в 1814 году Великая Империя пала. Достаточно было двух лет неверности фортуны и измены "толстых эполетов", чтобы в один день уничтожить якобинское и императорское творение. Список содействовавших этому разрушению не стоит приводить здесь. Одна Жозефина должна нас интересовать.
   Посмотрим на нее в этот трагический час: никогда ни одной женщине не представлялось случая выступить в более эффектной роли: уйти со сцены со своим императором.
   После ужасных сражений Париж, а с ним и вся Франция, пали. Людовик XVIII мог возвратиться. Бонапарт обуздан Коалицией.
   Об этом кричат на всех перекрестках, пишут в журналах. К тому же 3 апреля пала последняя надежда императора: он прижал к груди, вздымающейся от рыданий, бешенства и унижения, орлов своей гвардии. Третьего мая он пристал на английском фрегате "Необузданная" в Порто-Феррайо.
   С этого дня Жозефине осталось жить всего двадцать шесть дней.
   Что делала она в те дни, окутанные крепом поражения, что сделала она такого, что могло бы напомнить, что у Империи все еще есть императрица, и императрица, верная императору?
   Двадцать девятого марта казаки отправляются в разъезды по окрестностям Рюэля, вдоль Сены. Испуганная Жозефина, зашив бриллианты в нижние юбки, бежит в Наварру. Она прибыла туда ночью 30-го.
   Что она чувствовала? Об этом свидетельствует письмо, написанное ею знакомой 7 апреля:
   "Я приехала сюда 30-го, а Гортензия со своими детьми два дня спустя. Она столь же страдает и столь же огорчена, как и я. Сердца наши разбиты всем происходящим, особенно неблагодарностью французов. Журналы полны самых ужасных оскорблений. Если вы их не читали, лучше и не надо, они причинили бы вам боль.
   Император, кажется, посылал в Париж маршалов Нея и Макдональда и герцога Виченцкого, предлагая свое отречение от престола в пользу Римского короля, но предложение не было принято.
   До сих пор Эвре и Наварра спокойны, но не сегодня, завтра нам угрожает неприятельский визит. Можете ли вы поверить, что герцог Рагузский перешел на их сторону с корпусом, которым командовал?.."
   И больше ни слова об императоре.
   Она озабочена собственной судьбой. Не падут ли и на нее преследования, направленные на императора, ведь она императрица? Но тут же явилась спасительная мысль. Она отвергнута, разведена, разлучена, она -- жертва Наполеона. В этом залог ее свободы. Но как объяснить это тем, от кого зависит ее участь?
   И тут, о счастье, император Александр, не без влияния Талейрана, предложил Жозефине вернуться в Мальмезон. Она прибыла туда 15 апреля. "Мать принца Евгения возвратилась в Мальмезон" -- таково официальное известие.
   По прибытии туда ее первой заботой было написать Талейрану, избравшему во время падения своего государя путь, покрывший его бесчестием в глазах потомства. Жозефина благодарит за возможность вернуться в Мальмезон и рассказывает о том, что произвела перемены, каких требует ее новое положение. "Положение"! Вот слово, которое она считает подходящим. А вообще же она желает узнать "намерения правительства" и готова на всё, о чем ее могут попросить. Но ее не просят ни о чем.
   Неожиданный поворот в судьбе Жозефины. Ее навещает император Александр, победитель императора Наполеона.
   Что влекло Александра в Мальмезон, что заставляло свидетельствовать уважение, рассыпаться в фамильярностях высшего тона, снисходить до утонченных любезностей? Жозефина ли, Гортензия ли притягивали его, та или другая, или обе вместе? Он сохранил эту тайну. Дамы тоже.
   Жозефина в эти дни мотала больше, чем когда-либо.
   В Мальмезоне непрерывные празднества и гости. Это "уже не та печальная и молчаливая резиденция, где в безвестности и немилости прозябала отвергнутая императрица. Взгляд благоволения, брошенный на нее с высоты величайшего из тронов Европы, как плодотворный луч, вернул жизнь, движение, веселье туда, где до того царили горькие сожаления, мрачные печали и горести, считавшиеся неутешными". Пусть это слова памфлета, но на этот раз памфлет говорит рядом с ложью и правду.
   Что касается приглашенных, они без конца пересуживают хозяйку. "Жозефина, -- говорит один пруссак, -- имеет все прелести и прикрасы старой непотребной женщины".
   Жозефина заказывает себе у Леруа туалетов на 6000 франков. Ведь нужно же почтить "московита". Пусть он увезет на память о ней эту камею, подаренную папой, и эту севрскую чашу с портретом, подарок императора!
   Александр не остается в долгу и отвечает любезностью за любезность: отныне французская императрица в Мальмезоне получает для охраны казачий пикет. Ее охраняют, а не сторожат... "Никто тогда не удивлялся такой малости", -- замечает де Вогюэ. Такой малости?
   Жозефина вполне счастлива в окружении русского императора, этого "северного медведя", австрийских и прусских принцев, великих имен Англии. Это дает ей уверенность в прочности своего положения.
   Не должна ли она также позаботиться о Евгении? Оставят ли ему его итальянское вице-королевство?
   Через Александра Жозефина вступила в переписку с Тюильри. И скоро Евгений предстал перед королем. Людовик XVIII принял месье де Богарне и ради сына забыл пагубные мысли, какие могли быть с 1789 до 1794 года у его отца. К тому же этот отец был гильотинирован. Одним поводом больше приветить сына. "Принц Евгений прибыл вчера в Париж. Он был принят его величеством в три часа пополудни", -- разнеслось по Парижу.
   А через несколько дней -- еще сообщение: "Русский император отправился в замок Сен-Лё, близ Монморанси. Его императорское величество обедал там с принцем Евгением, его матерью и сестрой". Как удачно составлен протокол -- Жозефина просто мать, а не императрица...
   Наконец, Евгений получает гарантии, а Гортензия -- титул герцогини Сен-Лё, она, принцесса Империи!
   Лавалетт приписывает эту награду инициативе Александра. Но не забудем, что Лавалетт был приближенным Гортензии. По его словам, именно Александр выпросил этот фиктивный титул для дочери Жозефины: "Людовик XVIII не решился прямо отказать императору. Но Блакас, министр короля, отнесся к этому с таким неудовольствием, что Александр приказал своему адъютанту, которому было поручено доставить ему грамоту о пожаловании Гортензии титула герцогини, не уезжать из Тюильри и даже ночевать там, пока он ее не добьется".
   Допустим. Но если Гортензия не ходатайствовала сама, то должна ли она была принять подарок?
   Впрочем, к чему искать оправданий, у нее никогда не было ничего общего с Наполеонидами и она осталась кем была: де Богарне. К тому же у нее перед глазами были примеры в ее же семье: Пьер-Жан-Александр де Таше, пенсионер Шамборского сената, проголосовал 1 апреля за лишение Наполеона короны и был возведен, в награду за это, Людовиком XVIII в пэры Франции. Да, это получше титула графа Империи, полученного им в 1804 году.
   Но Провидение неумолимо.
   14 мая на обеде у дочери в Сен-Лё Жозефина схватила простуду.
   24-го в Мальмезоне был назначен обед в честь короля Прусского. Жозефина появилась на этом обеде улыбающейся. Ей удалось скрыть болезнь под маской креольского очарования, которое ее никогда не покидало и которое придавало ей мягкую покоряющую других прелесть.
   Она же с Александром открыла бал.
   После бала Жозефина отправилась в сад. Лавалетт рассказывает, что она говорила с Александром об императоре. Что они говорили о нем? Не узнал никто.
   В тот же вечер Наполеон, пленник, лишенный короны, подъезжал к Оранжу, направляясь на остров Эльба.
   На другой день Жозефина не встала с постели. Началась лихорадка. Однако в эти часы Жозефину волновало одно -- Александр не должен увидеть ее такой...
   "В день своей смерти она пожелала, -- говорит мадам де Ремюза, -- чтобы на нее надели очень элегантный капот, потому что она думала, что русский император приедет навестить ее".
   Он и приехал, но в спальню не пошел.
   Там на большой резной золоченой кровати в форме лодки с вензелем "Ж", украшенной в головах двумя лебедями, а в ногах -- двумя рогами изобилия, под балдахином, расписанным золотыми красками, со спускающимися полукруглыми занавесями из индийской кисеи, расшитой золотом, уже агонизировала Жозефина.
   28-го доктора признали гнилостное воспаление. Это дало Баррасу повод сказать, что на агонию Жозефины смотрели, "как на настоящее гниение, как на преждевременное разложение, следствие жизни, обуреваемой интригами и снедаемой развратом".
   29- го в полдень без криков, без конвульсий Жозефина умерла. Казалось, что специально для нее придумали выражение: "Отошла в вечность". Она именно отошла.
   В действительности болезнь Жозефины была гриппом.
   Но от гриппа ли она умерла?
   Монгальяр считает, что Жозефину отравили по приказу Талейрана, выступавшего в тайном сообщничестве с Людовиком XVIII. Она знала слишком много!
   Во время Директории Жозефина участвовала вместе с Баррасом в бегстве дофина из Соборной башни. А обладая этой государственной тайной, запятнавшей права Людовика, не делалась ли она опасной для тех, кто захватил престол? Но это только версия.
   30- го произвели вскрытие тела Жозефины и составили протокол, который удостоверял, что смерть наступила в силу естественных причин. Но что за доказательство -- официальный протокол? Иногда он как раз противоположен правде.
   Бальзамирование обошлось в 2619 франков 20 сантимов. После чего труп положили в свинцовый гроб, а его упрятали в дубовый гроб.
   В тот же день газеты сообщили о смерти Жозефины: "Мать принца Евгения умерла сегодня в полдень в своем замке Мальмезон от болезни, сначала выразившейся в форме катаральной лихорадки, принявшей вдруг столь вредный характер, что больная умерла на третий день. Она столь же набожно, сколь покорно приняла все напутствия Церкви.
   Жозефина имела печальное утешение умереть на руках дочери и сына, с которыми была столько времени в разлуке. За несколько часов до смерти она с удовольствием подумала, что многочисленные семейства, которые она имела счастье облагодетельствовать, вспомнят о ней. Казалось, эта надежда сильно смягчила ее горесть".
   Итак, ее "пресса прекрасна", как и ее агония.
   Тело остается выставленным до 2 июня. Около него неиссякающая толпа. Дефилирует "весь Париж", любопытствующий и роялистский. С утра до вечера по усопшей звонят на маленькой колокольне Рюейля, столь любимой императором во времена Консульства.
   Всё обито, задрапировано прекрасными тканями. В церкви этих драпировок на 15 703 франка 75 сантимов.
   Красивые похороны. На похоронах толпа и избранное общество. Ряды казаков. Фельдмаршал Сакен и генералы русского генерального штаба по приказу Александра сопровождают траурное шествие
   Где же Гортензия? В Сен-Лё. Где Евгений? В Сен-Лё. Больны! Они так говорят. Пусть. Во всяком случае Леруа поставил герцогине Сен-Лё траурных туалетов на 892 франка.
   Прекрасная надгробная речь. Ее произносит монсеньор де Барраль, архиепископ Турский. Сколько добродетелей, оказывается, было у Жозефины! Как мир переживет утрату столь редкого сокровища!
   Погребение совершилось в церкви Рюейля с особого на то разрешения.
   Только спустя годы дети умершей позаботились поставить ей памятник. Они желают, чтобы он был великолепен, величествен. У Наполеона одна плита, а у Жозефины будут пилястры, фронтоны, статуи.
   "Принц Евгений и его сестра считали должным настаивать на своем первоначальном решении, -- пишет рюейльскому мэру шевалье Этьен Суланж-Боден, шеф кабинета принца Евгения, -- и вы без труда поймете различные мотивы, долженствовавшие поддерживать их в первоначальном решении. Их благородный характер достаточно известен, чтобы оттолкнуть всякую мысль о мелочной бережливости..." Вот почему работы по возведению монумента, начатые в 1822 году, продолжатся три года и выльются в 70 482 франка. Но памятник-то как хорош!
   Его белый мрамор, творение архитекторов Жиле и Дюбюка, возвышается по правую сторону от хоров. Коленопреклоненная статуя -- произведение Картелье. Пользуются случаем напомнить, что в той же церкви покоится дядя Жозефины с материнской стороны, скончавшийся в 1806 году.
   Здесь найдет упокоение и Гортензия. Она уснет под изваянием Огюста Барра, напротив Жозефины. А на плите будет выгравировано:
   
   Королеве Гортензии
   сын ее, Наполеон III
   
   Наполеон?.. Правда, был один Наполеон... Но что общего у него с теми, кто зарыт здесь?

----------------------------------------------------------------------------

   Первое издание перевода: Неверная Жозефина (Первая жена Наполеона) / Гектор Флейшман. -- Москва: Образование, 1914. -- 125 с., 9 л. ил., портр.; 24 см.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru