Флобер Гюстав
Легенда о св. Юлиане Странноприимце

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Гюстав Флобер.

Легенда о св. Юлиане Странноприимце

Перевод Максимилиана Волошина

  
   ---------------------------------------------------------------------------
   Источник: Гюстав Флобер. Собрание сочинений в пяти томах. М.: Правда, 1956, Библиотека "Огонек". Том 4, стр. 71 - 94.
   Электронная версия: В. Есаулов, 22 декабря 2005 г.
   ---------------------------------------------------------------------------
  

I

   Отец и мать Юлиана обитали в замке среди лесов, на склоне холма.
   Четыре угловые башни заканчивались островерхими крышами, покрытыми свинцовыми черепицами, а цоколь стен опирался на глыбы скал, обрывавшихся до самой глубины рвов.
   Двор был вымощен обтесанными камнями, как церковный пол. Желоба, изображавшие драконов пастью вниз, извергали дождевую воду в цистерны; а на подоконниках всех этажей в расписных глиняных горшках цвели душистые васильки и гелиотропы.
   Вторая ограда, образуемая частоколом, включала прежде всего плодовый сад, а затем цветник, в котором сочетания цветов чертили вензеля; далее - виноградные шпалеры с прохладными беседками, наконец - особое место, где пажи развлекались игрою в шары. С другой же стороны находились псарня, конюшни, пекарня, винодельня и амбары. Вокруг расстилался зеленый выгон, также замкнутый густой колючей изгородью.
   Мир длился так давно, что подъемная решетка ворот уже не опускалась, рвы были полны водой, ласточки вили гнезда в трещинах бойниц; и лучник, который весь день ходил по крепостному валу, едва солнце начинало припекать, возвращался на сторожевую вышку и засыпал сном праведника.
   Внутри повсюду блестели железные оковки, тканые ковры по стенам защищали от холода, шкафы были переполнены полотном, в подвалах громоздились бочки вина, дубовые рундуки ломились под тяжестью мешков серебра.
   В оружейной палате между знаменами и мордами диких зверей висело оружие всех времен и народов, начиная с пращей амалекитян и копий гарамантов и кончая короткими мечами сарацин и кольчугами норманнов.
   На главном вертеле кухни можно было зажарить целого быка; часовня не уступала пышностью королевской молельне. В отдаленном конце двора была даже римская баня, но добрый сеньор не пользовался ею, не желая следовать языческим обычаям.
   Всегда закутанный в лисьи меха, он обходил свои владения, творил суд над вассалами, разрешал споры соседей. Зимой глядел он на хлопья падающего снега или заставлял читать себе разные повести. С первыми весенними днями он выезжал на своем муле по малым тропинкам вдоль зеленеющих нив, беседовал с вилланами, давал им советы. После многих приключений он взял себе в жены девицу знатного рода.
   Она была очень бела телом, степенна и немного высокомерна. Рога ее головного убора касались притолоки, шлейф суконного платья влачился на три шага позади нее. Домашний распорядок был установлен строгий, как в монастыре; каждое утро она распределяла работы между служанками, присматривала за вареньями и благовонными мазями, сама пряла или вышивала напрестольные пелены. По неотступным ее молитвам бог даровал ей сына.
   Тогда настали великие торжества, и трапеза длилась три дня и четыре ночи при свете факелов, под звуки арф; полы были усыпаны зелеными ветвями; подавались самые редкие пряности и куры величиной с ягненка; ради забавы, из пирога выскочил карлик. А так как посуды не хватало, потому что гости все прибывали, приходилось пить из рогов слоновой кости и из шлемов.
   Роженица на празднестве не присутствовала. Она спокойно лежала в постели. Раз вечером, проснувшись, она увидала в лунном луче, падавшем через окно, какую-то движущуюся тень. То был старец в грубой монашеской рясе, с четками у пояса и сумой через плечо, по всем признакам - отшельник. Он приблизился к ее изголовью и сказал, не разжимая губ:
   - Возрадуйся, о мать! Сын твой будет святым!
   Она хотела закричать, но, скользнув по лунному лучу, он тихо поднялся в воздухе и исчез. Застольные песни раздавались все громче. Ей послышались голоса ангелов, и голова ее упала на подушку, над которой, в оправе из карбункулов, висела кость великомученика.
   На следующее утро все опрошенные слуги сказали, что никакого отшельника не видели. Наяву это произошло или во сне, но, несомненно, то было откровение свыше; однако она никому ничего не сказала, боясь, что ее обвинят в гордости.
   На рассвете гости разошлись, и отец Юлиана, проводив последнего и находясь за потайной дверью вне стен замка, увидал вдруг нищего, представшего перед ним в тумане. Это был цыган с заплетенной косичками бородой, с серебряными запястьями на обеих руках, с горящими зрачками. С вдохновенным видом он бормотал, запинаясь, несвязные слова:
   - А-а... Сын твой... Много крови!.. Много славы!.. Во всем счастье! Сродни императору!
   И, наклонившись, чтобы поднять милостыню, он изник в траве, сгинул.
   Добрый хозяин замка глядел направо, налево и громко звал. Никого! Свистел ветер, расходились утренние туманы.
   Он приписал это видение усталости, так как спал слишком мало. "Если я расскажу, надо мною будут смеяться", - подумал он. Тем не менее он был ослеплен блестящей судьбой своего сына, хотя обещания и не были очень ясны, и он сомневался даже, действительно ли все это слышал.
   Супруги скрывали свою тайну друг от друга, но оба любили ребенка одинаковой любовью, благоговели перед ним, как пред богом отмеченным, и окружали его бесконечными заботами. Его постелька была набита самым тонким пухом; над нею теплилась неугасимая лампадка в виде голубя. Три кормилицы ходили за ним. Крепко запеленатый, розовый, синеглазый, в парчовой мантии и в чепчике, шитом жемчугом, он походил на младенца Иисуса. Когда у него прорезывались зубы, он ни разу не плакал.
   Семи лет мать научила его петь, а отец, чтобы сделать его мужественным, посадил на рослую лошадь. Ребенок улыбался от радости и скоро уже знал все, что касается боевых коней.
   Старый, очень ученый монах обучил его священному писанию, арабскому счислению, латинской грамоте и искусству делать малые раскрашенные рисунки на пергаменте. Они работали вдвоем, вдали от шумной суеты, на самом верху башни.
   После урока они спускались в сад и, прогуливаясь, изучали цветы.
   Иногда в глубине долины появлялся караван вьючных животных с погонщиком в восточной одежде. Хозяин замка, увидев, что это купец, посылал за ним слугу. Чужестранец доверчиво сворачивал с пути; введенный в приемную, выкладывал из своих ларей куски бархата и шелка, золотые и серебряные изделия, благовония, диковинные предметы неизвестного употребления; и под конец уходил с большой прибылью, не потерпев никакого насилия. Иной раз у дверей стучалась толпа паломников. Их мокрая одежда дымилась перед очагом. Насытившись, они рассказывали о своих странствиях: о блужданиях кораблей по вспененному морю, о переходах по раскаленным пескам, о свирепости язычников, о сирийских пещерах, яслях и гробе господнем; потом они дарили молодому господину раковины со своих плащей.
   Часто хозяин замка чествовал своих старых товарищей по оружию. За кубком вина они вспоминали о войнах, о штурмах крепостей, об осадных машинах, о необычайных ранах. Юлиан, слушая их, иногда вскрикивал, и тогда отец его не сомневался, что он будет воителем. Но по вечерам, при выходе от вечерни между преклоненных нищих, он с таким достоинством и скромностью подавал милостыню из своего кошеля, что мать надеялась в свое время увидеть его архиепископом.
   В капелле его место было рядом с родителями; и как бы ни продолжительна была служба, он оставался коленопреклоненным на своей молитвенной скамеечке, со сложенными руками, а шапочка его лежала рядом, на полу.
   Однажды во время обедни, подняв голову, он замётил белую мышку, которая вышла из норки в стене. Она просеменила по ступеньке алтаря два-три раза направо и налево и вернулась в ту же скважину. В следующее воскресенье его смутила мысль, что он снова может ее увидеть. Она вернулась. И каждое воскресенье он ожидал ее с раздражением, ненавидел и решил избавиться от нее.
   Закрыв дверь и накрошив хлебца на ступеньки, он встал против норки с палочкой в руке.
   После долгого ожидания показалась розовая мордочка, а потом и вся мышка. Он ударил ее совсем легко и оцепенел при виде маленького недвижного тельца. Капля крови запятнала камень. Он быстро стер ее рукавом, выбросил мышь и никому об этом не сказал.
   Разные птички клевали зерна в саду. Он придумал класть горошины в трубку тростника. Услышав щебет на дереве, он подкрадывался, подымал тростинку, надувал щеки - и пичужки сыпались ему на плечи в таком изобилии, что он не мог удержаться от смеха, счастливый своей злой выдумкой.
   Однажды утром, возвращаясь домой по куртине, он увидел на гребне стены большого голубя, который красовался на солнце. Юлиан остановился посмотреть на него. Стена в этом месте была пробита, и осколок камня подвернулся ему под руку. Он размахнулся - и камень полетел в птицу, которая покатилась чурбанчиком в крепостной ров.
   Проворнее молодого пса он кинулся вниз, повсюду шаря и царапаясь о кустарники.
   Голубь с перебитым крылом трепетал, запутавшись в ветвях бирючины. Это упорство жизни раздражало ребенка. Он начал его душить. От судорог птицы сердце его стало биться и переполнилось диким и бурным упоением. При последнем содрогании голубя он почувствовал, что силы оставляют его...
   Вечером за ужином отец объявил, что в его годы пора учиться псовой охоте, и пошел за старой тетрадью записей, где в вопросах и ответах были изложены все тонкости ловитвы. Учитель раскрывал в ней ученику искусство дрессировать собак, вынашивать соколов, расставлять западни; как распознавать оленей по помету, лисиц - по следам, волков - по оскалу; какой лучший способ различать их тропы, высматривать логова и подымать их оттуда; какие ветры самые благоприятные; перечислял охотничьи крики и правила травли.
   Когда Юлиан знал наизусть все эти вещи, отец подобрал для него хорошую стаю собак.
   Она состояла из двадцати четырех берберийских борзых, более резвых, чем серны, совершенно неудержимых; семнадцати пар бретонских собак, краснопегих, надежных, горластых, с сильной грудью; сорока гриффонов, мохнатых, как медведи,- для охоты за кабанами и опасных забежек. Татарские псы огненного цвета, величиной с осла, с широкими спинами и прямыми ногами, натасканы были на зубров. Черная шерсть испанок отливала, как атлас. Заливчатое тявканье тальботов не уступало певучему лаю английских гончих. На отдельном дворе рычали, потрясая цепью и вращая зрачками, восемь аланских догов - страшных животных, которые впивались в тело всадников и не боялись даже львов.
   Всех собак кормили пшеничным хлебом, лакали они из каменных корыт, и клички у них были звонкие.
   Но соколиный двор, пожалуй, превосходил псарню. Добрый сеньор за дорогую цену достал кавказских беркутов, вавилонских сероголовых подорликов, германских ястребов и перелетных соколов, пойманных на береговых утесах холодных морей в дальних странах. Все они помещались под навесом, крытым соломой; а у нашеста, к которому они были привязаны соответственно росту, перед каждой из птиц было положено по кому дерна, на который их время от времени спускали размяться.
   Всевозможные ловушки - и тенета, и силки, и железные капканы - были заготовлены в изобилии.
   Легавых собак часто водили в поле, где они тотчас делали стойку. Доезжачие, подкравшись, с осторожностью расстилали огромную сеть над их неподвижными телами, и по приказу псы поднимали лай. Перепела взвивались. Тогда окрестные дамы, приглашенные вместе с мужьями, детьми и служанками,- все кидались на них и легко ловили руками.
   В другой раз били в барабан, чтобы поднять зайцев; лисицы падали в ямы, а развернувшаяся пружина хватала волка за ногу.
   Но Юлиан презирал эти удобства и хитрости. Он предпочитал охотиться вдали от всех, один на своем коне, с любимым соколом. Это был почти всегда большой скифский кречет, белый, как снег. На его кожаном клобучке развевался султанчик, золотые бубенчики звенели на синеватых лапах. Он крепко держался на руке господина, в то время как конь шел галопом и равнины все развертывались. Юлиан, развязав путы, спускал его неожиданно. Смелая птица взвивалась в небо, как стрела, и можно было рассмотреть две неравные точки, - они кружились, соединялись и исчезали в лазури. Кречет вскоре возвращался, терзая добычу, и, трепеща крыльями, садился на перчатку к хозяину.
   Так Юлиан травил цапель, коршунов, ястребов и воронов.
   Он любил, трубя в рог, следовать за псами, которые мчались по склонам холмов, прыгали через ручьи, подымались в леса. А когда олень начинал стонать от укусов, он убивал его быстрым ударом, а после наслаждался бешенством псов, пожиравших куски туши на дымящейся шкуре.
   В туманные дни он забирался в болото и выслеживал диких гусей, уток или выдр.
   Три конюха с рассвета ожидали его у крыльца; а старый монах, высунувшись из слухового окна, напрасно делал ему призывные знаки,- Юлиан не оборачивался. Он уходил в солнечный зной, в дождь, в бурю, пил пригоршней воду из ключей, ел на скаку дикие яблоки, усталый - отдыхал под дубом. Возвращался он поздней ночью, весь в крови и в грязи, с колючками в волосах; от него пахло диким зверем. Он стал таким, как они. Когда мать его целовала, он принимал ее ласки холодно и, казалось, мечтал о другом - о важных вещах.
   Он убивал медведей ножом, быков топором, кабанов рогатиной; и ему случалось одной палкой отбиваться от стаи волков, глодавших трупы под виселицей.
  
  
   Однажды зимним утром он выехал еще до восхода солнца, хорошо вооруженный, с арбалетом за плечами и колчаном стрел у седельной луки.
   Земля ровно звенела под копытами датского жеребца, за которым бежали две барсучьих таксы. Дул резкий ветер, и капли дождя леденели на его плаще. Часть горизонта просветлела, и в белесоватых сумерках он увидел кроликов, прыгавших около своих нор. Обе таксы тотчас на них кинулись и, хватая их, перегрызали спинные хребты.
   Вскоре он углубился в лес. На конце ветви, отяжелев от холода и подвернув голову под крыло, спал тетерев. Юлиан мечом наотмашь отсек ему обе лапы и, не подобрав, продолжал путь.
   Три часа спустя он очутился на вершине горы, такой высокой, что небо казалось почти черным. Прямо перед ним скала, похожая на длинную стену, нависала над бездной. На краю ее два диких козла глядели в пропасть. Не имея стрел (конь его остался внизу), Юлиан задумал спуститься к животным. Босиком, скорчившись, добрался он до первого и вонзил ему нож под ребра. Второй в ужасе прыгнул в пустоту. Юлиан кинулся его ударить, но, поскользнувшись правой ногой, упал на труп убитого животного, раскинув руки, лицом над самой бездной,
   Спустившись снова на равнину, он пошел вдоль ив, окаймлявших реку. Низко летевшие журавли время от времени проносились над его головой. Юлиан без промаха убивал их бичом.
   Между тем в воздухе стало теплее, иней растаял, поплыли тяжелые туманы, показалось солнце. Вдали засверкало застывшее свинцовое озеро. Посреди озера сидел зверь, какого Юлиан не видал никогда, - бобр с черной мордочкой. Он убил его стрелой, несмотря на расстояние, и было досадно, что нельзя унести его шкуру.
   Затем Юлиан вошел в аллею больших деревьев, вершины которых образовали при входе в лес подобие триумфальной арки. Дикая коза выскочила из чащи, на перекрестке попался олень, барсук вылез из норы, на зеленой траве павлин распустил свой хвост. А когда он их всех умертвил, появились другие козы, лани, другие барсуки и павлины, а там - дрозды, сойки, хорьки, лисицы, ежи, рыси - бесконечное множество животных, и с каждым шагом все больше и больше. Трепещущие, они кружились вокруг него и глядели умоляющими и кроткими взорами. Но Юлиан не уставал убивать: то натягивал арбалет, то обнажал меч, то ударял ножом, ни о чем не думая, ничего не помня. Он охотился в какой-то неведомой стране, с незапамятных времен, и все совершалось бессознательно, с той легкостью, какую испытываешь во сне. Его остановило необычайное зрелище: стадо оленей заполняло долину, имевшую форму цирка; скученные, один подле другого, они отогревались собственным дыханием, которое дымилось в тумане.
   Мечта о необычайной бойне на несколько мгновений захватила у Юлиана дух острым наслаждением. Он слез с коня, засучил рукава и начал стрелять.
   При свисте первой стрелы все олени разом повернули головы. В их сплошной массе образовались впадины. Раздались стоны, и стадо заколыхалось.
   Края долины были слишком круты. Олени метались в естественной ограде, ища выхода. Юлиан целился и стрелял; стрелы падали, как дождь во время грозы. Олени, обезумев, дрались, взвивались на дыбы, карабкались друг на друга, их тела с перепутанными рогами воздвигались широким холмом, который рушился и передвигался. Колыханье их боков постепенно замирало, и наконец все они околели, лежа на песке, с пеной у ноздрей и с вывалившимися внутренностями.
   Все стихло.
   Наступала ночь, и за лесом, между ветвями, небо было красное, как кровавая завеса.
   Юлиан прислонился к дереву. Расширенными глазами он созерцал небывалую бойню, не понимая, как он мог это сделать.
   С другой стороны долины, на опушке леса он увидал оленя, лань и ее детеныша.
   Олень был черный, чудовищного роста, с шестнадцатью отростками на рогах и белой бородой. Лань, палевая, как осенний лист, щипала траву, а пегий детеныш на ходу сосал ее вымя.
   Арбалет зажужжал еще раз. Олененок был убит тут же. Тогда мать, глядя в небо, заголосила воем глубоким, раздирающим, человеческим. Юлиан в раздражении выстрелом в грудь положил ее на землю. Большой олень видел это и сделал скачок. Юлиан послал ему свою последнюю стрелу. Она вонзилась ему в лоб и там осталась.
   Старый олень будто и не почувствовал: шагая через трупы, он шел на него, готовый ринуться и поднять на рога. Юлиан попятился в невыразимом ужасе. Чудесный зверь остановился и, сверкая глазами, торжественный, как патриарх, как судия, между тем как вдали звенел колокол, повторил три раза:
   - Будь проклят! Проклят! Проклят! Настанет день, и ты убьешь отца и мать, свирепая душа!
   Он преклонил колени, тихо закрыл глаза и испустил дух.
   Юлиан был ошеломлен, затем подавлен внезапной усталостью. Отвращение и огромная тоска переполнили его. Закрыв лицо руками, он долго плакал.
   Коня он потерял, собаки его оставили. Окружавшее его одиночество, казалось, грозило бесчисленными бедами. Тогда, охваченный страхом, он побежал через поля по первой попавшейся тропинке и вскоре очутился у ворот замка.
   Ночью он не спал. При мерцании висячего светильника он все время видел большого черного оленя. Пророчество не давало ему покоя, и он боролся с ним. "Нет! Нет! Нет! Я не могу их убить!" А потом подумал: "А если бы я вдруг захотел..." И он боялся, что дьявол внушит ему нечестивые помыслы.
   Три месяца мать в тревоге молилась у изголовья его кровати, а отец, вздыхая, бродил по коридорам. Он призвал самых знаменитых лекарей, которые прописали много снадобий. Недуг Юлиана, утверждали они, причинился либо от зловредного ветра, либо от любовного томления. Но юноша на все вопросы отрицательно качал головой.
   Силы возвращались к нему; его водили гулять во двор; старый монах и добрый сеньор поддерживали его под руки. Вполне оправившись, он упорно отказывался от охоты.
   Отец, желая развлечь Юлиана, подарил ему большой сарацинский меч.
   Он висел в арматуре на верху колонны. Понадобилась лестница, чтобы достать его. Меч был так тяжел, что выскользнул у него из рук и, падая, так близко задел доброго сеньора, что разрезал его плащ. Юлиан подумал, что убил отца, и лишился чувств.
   С тех пор он стал бояться оружия. При виде обнаженной стали бледнел. Эта слабость приводила семью в отчаяние.
   Наконец старый монах, во имя господа, чести и предков, приказал ему возвратиться к занятиям, подобающим дворянину.
   Конюхи целыми днями занимались метанием копья. Юлиан быстро достиг совершенства в этом искусстве. Он попадал в горлышки бутылей, сбивал зубцы флюгеров, на расстоянии ста шагов вонзал копье в дверные гвозди.
   Однажды летним вечером, когда предметы в сумерках становятся смутными, стоя под виноградным наметом, он заметил вдали два белых крыла, трепетавших на высоте виноградных шпалер. Не сомневаясь, что это аист, он метнул копье.
   Раздался пронзительный крик.
   Это была его мать; лопасти ее чепца были пригвождены к стене.
   Юлиан бежал из замка и не вернулся.
  

II

   Он вступил в шайку искателей приключений, проходивших мимо.
   Он узнал голод, жажду, лихорадку и вшей, приучил себя к грохоту стычек и к виду умирающих. Кожа его обветрилась, тело огрубело от доспехов. Будучи очень сильным, мужественным, воздержанным и дальновидным, он без труда достиг командования отрядом.
   Вступая в битву, Юлиан увлекал за собою своих воинов широким взмахом меча. По узловатой веревке взбирался он ночью на стены крепостей; ураган раскачивал его, искры греческого огня приставали к латам, кипящая смола и расплавленный свинец струились из бойниц. Часто удар камня раздроблял его щит. Мосты, обремененные людьми, проваливались. Действуя одной палицей, он одолел однажды четырнадцать всадников. На поединках он побеждал всех охотников. Более двадцати раз его считали убитым.
   Божьей милостью Юлиан всегда выходил невредимым, потому что он защищал духовных лиц, сирот, вдов и особенно стариков. Когда ему случалось видеть впереди себя старика, он его окликал, чтобы взглянуть ему в лицо, точно боялся убить по ошибке.
   Беглые рабы, мятежные крестьяне, лишенные состояния незаконнорожденные, всякие смельчаки стекались под его знамена, и у него составилось целое войско.
   Оно росло, он стал знаменит, союза с ним искали.
   Юлиан оказывал помощь поочередно - то французскому дофину, то английскому королю, то иерусалимским храмовникам, то парфянскому сюрене, то абиссинскому негусу, то калькуттскому императору. Он сражался со скандинавами, покрытыми рыбьей чешуей, с неграми, ехавшими с круглыми щитами из бегемотовой кожи верхом на рыжих ослах, с золотистыми индусами, потрясавшими над своими диадемами широкими саблями, отполированными, как зеркало. Он побеждал троглодитов и антропофагов. Он пересекал области столь знойные, что волосы от солнечного жара сами вспыхивали, как факелы, другие - столь холодные, что руки отделялись от туловища и падали на землю, и, наконец, страну таких туманов, что люди шли, окруженные призраками.
   Республики в затруднительных случаях обращались к Юлиану за советом. При переговорах с послами он добивался неожиданно выгодных условий. Если какой-нибудь царь вел себя дурно, то он являлся внезапно и усовещивал его. Он освобождал народы и отворял темницы королевам, заключенным в башнях. Не кто иной, как он, убил медиоланского змия и дракона из Обербирбаха.
   Император Окситании, победив испанских мусульман, взял себе в наложницы сестру кордовского калифа; с нею он прижил дочь, которую воспитал по-христиански. Калиф, делая вид, что он тоже хочет принять христианскую веру, явился к нему якобы в гости в сопровождении огромной свиты, перебил весь гарнизон, а его самого бросил в подземную темницу и обращался с ним жестоко, чтобы силой вырвать у него сокровища.
   Юлиан поспешил ему на помощь, разбил войско неверных, обложил город, убил калифа, отрубил ему голову и перекинул ее, как мяч, на ту сторону укреплений. Потом он вывел императора из темницы и вновь возвел его на трон в присутствии всего двора.
   Император за такую услугу предложил ему много корзин с деньгами. Юлиан отказался. Думая, что он хочет еще больше, император предложил ему три четверти своих сокровищ. Новый отказ. Затем - разделить между ними царство. Юлиан поблагодарил, не принимая. Тогда император заплакал от досады, не зная, каким образом выразить свою благодарность, но вдруг ударил себя по лбу и шепнул несколько слов на ухо приближенному. Тут ковровая завеса поднялась, и появилась девушка.
   Большие черные глаза ее светились кротко, как две лампады; чарующая улыбка приоткрывала уста; локоны волос цеплялись за драгоценные каменья открытого платья. Под прозрачной туникой угадывалась юность ее тела. Вся она была нежной, пухленькой, стройной.
   Юлиан был ослеплен любовью, тем более что до сих пор он был целомудрен.
   И вот он женился на дочери императора и взял за нею замок, доставшийся от матери. Когда свадьба была окончена, после взаимного обмена бесконечными любезностями они расстались с отцом.
   Жили они во дворце белого мрамора на мавританский лад, построенном на мысу, среди апельсиновой рощи. Цветочные террасы спускались до самого берега залива, где розовые раковины хрустели под ногами. За замком расстилался веером лес. Небо было неизменно синим, а деревья склонялись попеременно то под морским бризом, то под ветром с гор, окаймлявших горизонт.
   Комнаты, полные сумрака, озарялись окладкою светлого мрамора стен. Высокие колонки, тонкие как тростники, поддерживали своды куполов, украшенных рельефами, наподобие сталактитовых гротов.
   В залах били фонтаны, мозаика выстилала полы, сквозили резные перегородки,- тысячи архитектурных изяществ, и всюду такая тишина, что ухо различало шуршание шарфа и эхо вздоха.
   Юлиан больше не воевал. Он отдыхал, окруженный мирным народом. Каждый день перед ним проходили толпы, преклоняя колени и по-восточному целуя руку.
   Одетый в пурпур, пребывал он, облокотившись, в амбразуре окна и вспоминал свои прежние охоты. Ему бы хотелось преследовать в пустыне газелей и страусов, скрываться в бамбуковой роще, подстерегая леопардов, пересекать леса, кишащие носорогами, восходить на вершины неприступных гор, чтобы оттуда вернее метить в орлов, или на морских льдинах сражаться с белыми медведями.
   Иногда во сне он видел себя праотцом Адамом в раю, посреди всех зверей. Простирая руку, он их убивал. Или они проходили перед ним попарно, согласно росту, начиная со слона и льва, кончая горностаями и утками, как в тот день, когда они вступали в Ноев ковчег. Из глубины пещеры он метал в них неотвратимые копья. Но появлялись другие звери - и так без конца.
   Он просыпался, дико вращая глазами.
   Друзья Юлиана, принцы, приглашали его на охоту. Он всегда отказывался, надеясь подобной епитимьей предотвратить несчастье, потому что ему казалось, что судьба его родителей зависит от умерщвления животных. Но он страдал, что не может видеть отца и мать, а его охотничья страсть становилась нестерпимой.
   Чтобы развлечь Юлиана, жена его приглашала жонглеров и танцовщиц.
   Она прогуливалась с ним в открытых носилках. В иные дни, возлежа у края ладьи, они смотрели на рыб, блуждающих в глубинах вод, ясных, как небо. Часто она бросала ему в лицо цветы; прижавшись к его ногам, играла на трехструнной мандолине; затем, положив руки на его плечи, робко спрашивала:
   - Что же с вами, мой повелитель?
   Он не отвечал или разражался рыданиями. Наконец однажды он признался в своих ужасных мыслях.
   Она стала оспаривать их очень рассудительно: отец и мать его, вероятно, уже умерли; но если бы он их и увидел, то какими судьбами, чего ради совершит он столь гнусный поступок? Значит, его страх не имеет оснований, и он снова должен приняться за охоту.
   Юлиан с улыбкой слушал ее и все-таки не решался удовлетворить свою страсть.
   Однажды августовским вечером они были в опочивальне. Жена его только что легла, а он стал на колени для молитвы, когда услыхал брех лисицы и легкие шаги под окном; ему померещились в сумраке тени животных. Соблазн был слишком велик. Он снял свой колчан.
   Жена его удивилась.
   - Я тебе повинуюсь! - сказал он. - К восходу солнца я вернусь.
   Тем не менее, она опасалась, что с ним приключится что-то недоброе. Он успокоил ее и ушел, дивясь переменчивости ее.
   Немного спустя паж доложил, что двое незнакомцев, за отсутствием господина, желают тотчас же видеть госпожу.
   Затем в комнату вошли старик и старуха, сгорбленные, запыленные, в холщовой одежде, опираясь на палки.
   Приободрившись, они заявили", что принесли Юлиану вести о его родителях.
   Она приподнялась, чтобы их выслушать.
   Но, обменявшись взглядами, они спросили, любит ли он их еще и говорит ли о них иногда.
   - О, да! - ответила она. Тогда они воскликнули:
   - Ну, так это мы! - и сели, потому что были слабы и разбиты усталостью.
   Но ничто не доказывало молодой женщине, что ее муж был действительно их сын.
   Они ей представили доказательства, описав особые знаки, которые он имел на теле.
   Она соскочила с постели, позвала пажа, и родителям Юлиана подали ужин.
   Хотя они были очень голодны, но ничего не могли есть, а она наблюдала в стороне, как дрожали их костлявые руки, когда они брали кубки.
   Они задавали тысячи вопросов о Юлиане. Жена его отвечала на каждый, умалчивая о тех мрачных мыслях, которые касались их самих.
   Видя, что он не возвращается, они покинули свой замок. Они странствовали уже много лет по смутным указаниям, не теряя надежды. Понадобилось столько денег на речные переправы, монастырские гостиницы, королевские пошлины и чтобы удовлетворить требования грабителей, что кошель их был пуст, и они жили теперь подаянием. Что за беда, раз они скоро обнимут своего сына! Они радовались его счастью, что у него такая милая жена; не могли на нее наглядеться и нацеловаться с нею."
   Богатство покоев очень их изумило, и старик, осмотрев стены, спросил, почему здесь находится герб императора Окситании.
   Она отвечала:
   - Это мой отец.
   Тогда он вздрогнул, вспомнив предсказание цыгана, а старуха подумала о словах отшельника, Несомненно, что слава ее сына только заря небесной лучезарности. И оба они сидели ошеломленные, в сиянии канделябра, освещавшего стол.
   Они, должно быть, были очень красивы в молодости. У матери еще сохранились все ее волосы; их тонкие завитки, белые, как снег, спускались на щеки. А отец своим высоким ростом и длинной бородой напоминал церковную статую.
   Жена Юлиана предложила им не дожидаться его. Она сама уложила их в свою постель, закрыла окно, и они заснули.
   Наступал день, и за цветной оконницей уже начинали щебетать птички.
  
   Юлиан пересек парк. Сильной поступью шел он через лес, наслаждаясь мягкостью травы и сладостью воздуха.
   Тени деревьев тянулись по мхам. Местами луна бросала на лужайки бледные пятна, и он не решался ступить, принимая их за лужи воды или за поверхность стоячего болота, сливавшуюся с цветом травы. Всюду была тишина, и он не находил ни одного из зверей, которые недавно бродили вокруг его замка.
   Лес сгущался, тьма стала глубже. Проносились порывы теплого ветра, полные расслабляющих ароматов. Он увяз в груде сухих листьев и прислонился к дубу, чтобы перевести Дух.
   Вдруг из-за его спины прыгнула темная масса - кабан. Юлиан не успел схватить свой лук, и это его огорчило, как несчастье.
   Выйдя из леса, он заметил волка, пробиравшегося вдоль изгороди. Юлиан пустил в него стрелу. Волк остановился, повернул голову, взглянул на него и продолжал свой бег. Он трусил, соблюдая то же расстояние, временами останавливался и, как только Юлиан прицеливался, снова начинал бежать.
   Юлиан прошел таким образом бесконечную равнину, потом песчаные холмики и наконец очутился на плоскогорье, которое господствовало над большими просторами земли. Между полуразрушенными склепами были разбросаны могильные плиты. Он спотыкался о кости покойников. Кое-где сиротливо наклонялись сгнившие кресты. Но в неясной тени могил шевелились какие-то призраки. Это были гиены, перепуганные и дрожащие. Стуча по плитам когтями, они подошли его обнюхать и, зевая, обнажали десны. Юлиан выхватил саблю. Они разом бросились врассыпную, и долго длился их торопливый и хромой галоп, пока они не исчезли вдали в клубах пыли.
   Час спустя Юлиан встретил в овраге разъяренного быка; наклонив рога, он рыл копытом песок. Юлиан направил копье в отвислые складки подгрудка. Копье разлетелось вдребезги, как будто животное было из бронзы. Юлиан закрыл глаза, ожидая смерти. Когда он их открыл - бык исчез.
   Тогда его душа сжалась от стыда. Высшая воля разрушала его силу. Он снова пошел в лес, чтобы вернуться домой.
   Лес был перепутан лианами; он их рубил саблей; вдруг куница скользнула у него между ног, пантера перепрыгнула через его плечо, змея спиралями поползла вверх по ясеню.
   В листве сидела чудовищная галка и глядела на Юлиана. Здесь и там между ветвями появлялось множество искр, точно небосвод пролился на лес всеми своими звездами. Это были глаза животных - диких кошек, белок, сов, попугаев, обезьян,
   Юлиан пустил против них свои стрелы; оперенные стрелы садились на листву словно белые бабочки. Он стал швырять камнями; камни, никого не задевая, падали на землю. Тогда он начал проклинать себя, рвался в бой, рычал неистовые слова, задыхался от бешенства.
   И все животные, которых он когда-либо преследовал, теперь появились и образовали вокруг него тесное кольцо. Одни сидели на задних лапах, другие дыбились во весь рост. Он стоял посредине, олёденев от ужаса, не в силах шевельнуться. Последним усилием воли он сделал шаг; те, что находились на деревьях, развернули крылья, сидевшие на земле передвинулись, все его сопровождали.
   Гиены шли впереди него, кабан и волк - сзади; справа бык мотал головой, а слева змея извивалась в траве, между тем как пантера, выгибая спину, подвигалась мягкими шагами и огромными прыжками. Он шел как можно медленнее, чтобы не раздражать зверей, и видел, как из чащи кустарника выходят дикобразы, лисицы, гадюки, шакалы и медведи.
   Юлиан бросился бежать, и они побежали. Змея свистела, зловонные звери источали слюну. Кабан касался клыками его каблуков, волк ерзал мохнатою мордой по его ладони. Обезьяны гримасничали и щипались, куница свертывалась в клубок под его ногами. Медведь сбил с него шляпу тыльной стороной лапы, пантера с презреньем уронила стрелу, которую несла в пасти.
   В мрачных ухватках зверей сквозила насмешка. Наблюдая его уголком зрачков, они, казалось, обдумывали план мести. Оглушенный жужжанием насекомых и ударами птичьих хвостов, задыхаясь от всех этих запахов, он шел, как слепой, с закрытыми глазами и вытянутыми руками, не имея даже сил молить о пощаде.
   Крик петуха задрожал в воздухе, другие откликнулись. Наступил день. По ту сторону апельсинных деревьев он узнал конек на кровле своего дворца.
   На краю поля, в трех шагах от себя Юлиан увидел красных куропаток, порхавших по жнивью. Он расстегнул плащ и бросил на них, как сетку. Когда он его приподнял, то увидел только одну куропатку, давно уже мертвую и сгнившую.
   Это наваждение привело его в раздражение еще большее, чем прежние. Жажда бойни вновь охватила его. За отсутствием зверей он готов был убивать людей.
   Он пробежал три террасы, кулаком выбил дверь, но внизу лестницы мысль о любимой жене смягчила его сердце. Она, конечно, спит, он застанет ее врасплох.
   Сняв сандалии, он тихо повернул затвор двери и вошел.
   Свинцовая оправа оконниц темнила бледную зарю. Юлиан запутался в платье, брошенном на полу; дальше он наткнулся на стол, еще заставленный посудой. "Должно быть, ужинала",- сказал он про себя и направился к кровати, стоявшей в темноте в самой глубине комнаты. Подойдя к изголовью, чтобы поцеловать жену, он нагнулся к подушке, на которой, одна рядом с другой, покоились две головы. И он почувствовал на губах прикосновение бороды.
   Юлиан отступил, думая, что сходит с ума; но он снова вернулся к кровати и, шаря пальцами, наткнулся на очень длинные волосы. Чтобы удостовериться в своей ошибке, он медленно провел рукой по подушке. Это действительно была борода мужчины! Мужчины, спавшего с его женой!
   Разразившись безмерным гневом, он обрушился на них с кинжалом. С воем дикого зверя, с пеной у рта он топал ногами. Затем остановился.
   Мертвые, пораженные в самое сердце, даже не шевельнулись. Юлиан внимательно прислушивался к их двойному, почти совпадающему хрипу, и по мере того как он ослабевал, другой голос издалека продолжал его. Сначала еле внятный, этот жалобный и долгий стон приблизился, вырос и стал жестоким. С ужасом узнал Юлиан крик большого черного оленя.
   Он обернулся, и ему показалось, что в обрамлении двери стоит призрак его жены со светильником в руке.
   Гомон бойни ее разбудил. Одним широким взглядом она поняла все и, убегая в страхе, уронила светильник.
   Юлиан его поднял.
   Его отец и мать лежали перед ним на спине, с зияющими ранами на груди. Их лица были величественны и кротки и, казалось, хранили вечную тайну. Брызги и пятна крови ярко выделялись на их белой коже, на простынях кровати, на полу и на распятьи из слоновой кости, висевшем в алькове. Багряный отблеск оконницы, через которую било солнце, освещал эти красные пятна и еще много других разбрасывал по всей комнате.
   Юлиан подошел к убитым, говоря себе, желая убедить себя, что это невозможно, что он ошибся, что бывает же иногда сходство необъяснимое. Наконец он слегка наклонился, чтобы рассмотреть старика поближе; тогда он заметил между не вполне прикрытыми веками потухший зрачок, который обжег его огнем. Затем он направился к другой стороне ложа, где лежало другое тело, седые волосы которого прикрывали часть лица. Юлиан, пальцами отстранив начесы, приподнял голову. Он рассматривал ее, придерживая вытянутой онемевшей рукой, а другою держа светильник. Капли крови, сочившейся с тюфяка, одна за другой падали на пол.
   Вечером того же дня он явился к жене и не своим голосом приказал прежде всего ему не отвечать, не приближаться к нему и даже не смотреть на него; потом ей надлежало, под страхом вечного осуждения, исполнить все его приказания, которые ненарушимы.
   Похороны следовало устроить согласно письменному расписанию, оставленному им на аналое в комнате убиенных. Ей он оставлял свой дворец, своих вассалов и все свое достояние, не унося с собою даже той одежды, что была на нем, и сандалий, которые надо было взять на верху лестницы.
   Она повиновалась воле божьей, ставши причиной его преступления, и должна молиться о его душе, так как с этого дня его больше не существует.
   Усопших похоронили с пышностью в монастырской церкви, в трех днях пути от дворца. Монах с опущенным капюшоном следовал за процессией вдали ото всех, и никто не дерзал заговорить с ним.
   Во время литургии он лежал ниц, крестом, не подымая лба от праха, посредине главного входа.
   После погребения видели, как он направился по дороге, что вела в горы. Он много раз оборачивался и наконец исчез.
  

III

   Юлиан пошел по-миру, питаясь подаянием.
   Он протягивал руку всадникам на дорогах, приближался, преклоняя колена, к жнецам или стоял недвижно у изгороди дворов, и лицо его было так печально, что никто ему не отказывал в подаянии.
   Из самоуничижения он рассказывал свою повесть, и все разбегались, осеняя себя крестным знамением. Как только его узнавали в деревнях, где он побывал однажды, - запирались двери, ему кричали угрозы, в него швыряли камнями. Самые сострадательные ставили ему миску на краю окна й опускали навес, чтобы его не видеть.
   Отвергнутый повсюду, он стал избегать людей, питался кореньями, падалицей, растениями и ракушками, которые собирал по отмелям.
   Иногда с высокого косогора он видел множество скученных крыш с каменными стрелками, мосты, башни, черные перекрестки улиц, откуда доходил до него непрерывный гам.
   Потребность принять участие в жизни других заставляла его спускаться в город. Но зверское выражение лиц, шум станков, безразличие речей леденили его сердце.
   В праздничные дни, когда соборный колокол с рассвета приводил в ликование весь народ, он смотрел на жителей, выходивших из домов, на пляски посреди площадей, на фонтаны браги на перекрестках, на дамасские ткани перед княжескими дворцами; а когда наступал вечер, смотрел сквозь окна нижних этажей на длинные семейные столы, где прадеды держали на коленях маленьких детей. Рыдания душили его, и он возвращался в поля.
   Он созерцал с любовным порывом жеребят на лугах, птиц в их гнездах, насекомых на цветах. Все при его приближении убегали подальше, либо прятались с испугом, либо торопливо улетали.
   Он искал уединения. Но ветер доносил до его слуха как бы предсмертные хрипы; капли росы, падая на землю, напоминали ему другие капли, более тяжелые. Солнце каждый вечер окрашивало облака кровью, и каждую ночь в сновидении повторялось его отцеубийство.
   Он сделал себе власяницу, усеянную железными шипами. На коленях поднимался он на холмы, где стояли часовни. Но беспощадная мысль омрачала великолепие всех дарохранительниц и терзала его, несмотря на покаянное изнурение плоти.
   Юлиан не роптал на бога за то, что он осудил его на такой поступок, однако приходил в отчаяние при мысли, что мог его совершить.
   Его собственная личность внушала ему такое отвращение, что, в надежде на избавление, он подвергал себя риску всех опасностей. Из охваченных огнем домов он вытаскивал параличных, со дна пропастей доставал упавших детей. Но бездна извергала его, и пламя не трогало.
   Время не успокаивало его страданий. Они стали непереносимы. Он решил умереть.
   Однажды, стоя на краю колодца, он заглянул в него, чтобы узнать глубину воды, и увидел перед собою худого старика с седой бородой, столь жалкого на вид, что он не мог удержаться от слез. Тот тоже заплакал. Не узнавая своего отображения, Юлиан смутно припомнил похожее лицо. И вдруг воскликнул: "Да ведь это отец!" После того он не думал уже о самоубийстве.
   Таким образом, неся на себе все бремя воспоминаний, он прошел через много стран и наконец подошел к реке, переправа через которую была очень опасна, благодаря силе течения и вязкому илу по берегам. Давно уже никто не отваживался переправляться через эту реку.
   Старая лодка, погруженная кормой, поднимала свой нос над тростниками. Юлиан, осмотрев ее, нашел пару весел, и ему явилась в голову мысль посвятить свою жизнь на служение людям.
   Он начал с того, что устроил по вязким берегам насыпи, по которым можно было бы пройти до самой воды. Он обломал себе все ногти, выворачивая огромные камни, которые он перетаскивал с места на место, прижимая к животу; он скользил, увязал в иле и много раз был на волосок от гибели. Починив лодку корабельными обломками, Юлиан построил себе хижину из глины и древесных стволов.
   Как только стало известно, что переправа открыта, явились и путники. Они призывали Юлиана с другого берега, махая флажками; он тотчас вскакивал в лодку. Она была очень тяжела; ее перегружали поклажей и разными тяжестями, не считая вьючных животных, которые, брыкаясь от страха, увеличивали тесноту. За труд он не брал ничего; но некоторые давали ему остатки съестных припасов, вынимая их из своих мешков, или ненужную, изношенную одежду. Грубые люди богохульствовали. Юлиан кротко их уговаривал, они отвечали ругательствами; он довольствовался тем, что благословлял их.
   Маленький столик, скамья, ложе из сухих листьев, три глиняных чашки - это была вся его обстановка. Два отверстия в стене заменяли окна. С одной стороны простиралась бесплодная равнина, усеянная здесь и там белесоватыми лужицами, с другой - большая река катила свои мутно-зеленые воды.
   Весною сырая земля издавала запах гнили. Потом беспокойный ветер подымал пыль и закручивал вихри. Она проникала всюду, загрязняла воду, скрипела на зубах. Позже поднимались облака москитов, их жужжание и укусы не прекращались ни днем, ни ночью. А затем наступали жестокие холода, придававшее всем предметам жесткость камня и возбуждавшие в людях неистовую потребность съесть мяса
   Целыми месяцами Юлиан не видал никого. Часто он закрывал глаза, пытаясь памятью вернуться к дням своей молодости. Он видел двор замка, с борзыми на крыльце, со слугами в оружейном зале, а в виноградной беседке - белокурого отрока между стариком в меховой одежде и дамой в высоком головном уборе. Вдруг все исчезало - и оставались два трупа. Тогда он кидался ничком на свое ложе и повторял, рыдая: "Ах, бедный отец! Бедная, бедная мать!" - и впадал в забытье, преследуемый загробными видениями.
   Однажды ночью, во сне, ему почудилось, что его кто-то зовет. Он насторожился и различил только рев волн. Но тот же голос повторил:
   - Юлиан!
   Он доносился с того берега, и это показалось Юлиану необычным, ввиду ширины реки. И в третий раз кто-то позвал:
   - Юлиан!
   Голос был громкий и звенел, как церковный колокол.
   Засветив фонарь, он вышел из хижины. Бешеный ураган переполнял ночь. Мрак был глубок, и то здесь, то там метавшиеся волны белизной своей разрезали мглу.
   После минутного колебания Юлиан отвязал канат. Река тотчас же стихла, лодка скользнула по ней и причалила к противоположному берегу, где ожидал человек.
   Он был закутан в рваную холстину, лицо его походило на гипсовую маску, а глаза были краснее угольев. Приблизив к нему фонарь, Юлиан заметил, что его покрывала отвратительная проказа. Между тем в его осанке было что-то, напоминавшее величие короля.
   Когда он вошел в лодку, она необычайно погрузилась в воду под тяжестью его; сильный толчок привел ее в равновесие: Юлиан принялся грести.
   При каждом взмахе весел прибой волн поднимал нос лодки. Вода, чернее чернил, с бешенством неслась по оба борта. Она взрывала пропасти, выгибалась горами, и ладья прыгала вверх и ныряла в глубину, где кружилась, носимая ветром.
   Юлиан наклонялся вперед, развертывал руки и, упираясь в дно ногами, откидывался назад, выгибая поясницу, чтобы придать себе больше силы. Град хлестал его пясти, дождь стекал по спине, ярость ветра его душила. Он остановился. Тогда лодку понесло вниз по течению. Но, понимая, что дело шло о вещах очень важных, о приказе, которого он не смел ослушаться, Юлиан снова взялся за весла, и щелканье уключин опять перебило рев бури.
   Маленький фонарик горел перед ним. Птицы, пролетая, то и дело закрывали его, но Юлиан все время видел зрачки прокаженного, который стоял на корме неподвижно, как столб.
   И это длилось долго, очень долго!
   Когда они вошли в хижину, Юлиан запер дверь и увидал, что прокаженный сидит на лавке. Род савана прикрывал его, спускаясь по пояс; и плечи, и грудь, и худые руки путника исчезали под чешуей гнойных прыщей. Глубокие морщины бороздили его лоб. Подобно скелету, у него была дыра вместо носа; из синеватых губ выходило дыхание, густое и удушливое, как туман.
   - Я голоден! - сказал он.
   Юлиан подал ему, что имел: кусок старого сала и корку черного хлеба.
   Когда он все это поглотил, на столе, на миске, на черенке ножа проступили те же пятна, которыми было покрыто его тело.
   Затем он сказал:
   - Я жажду!
   Юлиан достал кувшин, и когда брал его, оттуда поднялся аромат, от которого раскрылись его сердце и ноздри. Это было вино. Какая находка! Но прокаженный протянул руку и залпом выпил весь кувшин.
   После этого он сказал:
   - Мне холодно!
   Юлиан зажег свечой связку папоротников посреди хижины.
   Прокаженный подошел греться; присев на корточки, он дрожал всем телом и, видимо, ослабевал; его глаза уже больше не горели, язвы кровоточили, и почти угасшим голосом он прошептал:
   - На твою постель...
   Юлиан с нежностью помог ему добраться до постели и накрыл парусом своей лодки.
   Прокаженный стонал. Приподнятые углы рта открывали его зубы, хрипы потрясали грудь, а живот при каждом вздохе подводило до позвонков.
   Он закрыл веки.
   - Точно лед в моих костях! Ляг со мною! Юлиан приподнял парус и лег на сухие листья рядом с ним, бок о бок.
   Прокаженный повернул голову.
   - Разденься, чтобы я почувствовал теплоту твоего тела!
   Юлиан снял одежду и нагой, как в день рождения, снова лег в постель; бедрами он чувствовал прикосновение прокаженного, холодного, как змея, и шершавого, как напильник.
   Юлиан пытался его ободрить, тот же отвечал, задыхаясь:
   - Ах, я умираю!.. Приблизься еще, отогрей меня! Нет, не руками! Нет! Всем телом!
   Юлиан лег на него совсем, уста к устам, грудью на грудь.
   Тогда прокаженный сжал Юлиана в своих объятиях; глаза его вдруг засветились светом звезд; волосы протянулись, как солнечные лучи; дыхание его ноздрей стало сладостнее благоухания роз. Клубы ладана поднялись из очага, волны его запели.
   Между тем неизъяснимое упоение, сверхчеловеческая радость затопила душу млевшего Юлиана; а тот, чьи руки продолжали его обнимать, все вырастал и вырастал, касаясь стен хижины головой и ногами. Крыша взвилась, звездный свод развернулся, и Юлиан вознесся в лазурное пространство, лицом к лицу с господом нашим Иисусом, уносившим его на небо.
  
   Вот и легенда о святом Юлиане Странноприимце, - почти так же она изображена на расписной оконнице в одной из церквей моей родины.
  
   1876
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru