Франко Иван Яковлевич
Довбанюк

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Перевод О. Рувимовой и Р. Ольгина.

Ив. Франко.

ВЪ ПОТѢ ЛИЦА.

ОЧЕРКИ ИЗЪ ЖИЗНИ РАБОЧАГО ЛЮДА.

ПЕРЕВОДЪ
О. Рувимовой и Р. Ольгина.

   

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе М. Д. Орѣховъ.

   

ДОВБАНЮКЪ.

   Его прозвали Довбанюкомъ, за то, что онъ носилъ господскіе, безъ сборокъ {По-украински довбані, откуда прозвище -- довбанюкъ.}, штаны. Настоящая же фамилія его была Городыськый. Шляхтичъ онъ былъ, правда, не Богъ вѣсть какой, изъ захудалыхъ, но спѣси шляхетской у него было столько, что хоть и графу бы впору. Бывало, идетъ по улицѣ ободранный, полотняные штаны два года не стираны, грязный по колѣни,-- кто не зналъ бы его, такъ далъ бы кусокъ хлѣба, какъ нищему,-- а встрѣтится съ крестьяниномъ -- надуется, словно индюкъ, задеретъ носъ, словно бы звѣзды считаетъ, да претъ прямо на него, ни на что не глядя. И попробуй-ка кто не обойти его или возомъ за штаны задѣть, такъ обругаетъ, что своихъ позабудешь!
   -- Ахъ ты мужикъ! Ахъ, холопъ! Ахъ, разбойникъ! Не видишь ты, что я иду, не можешь дать дорогу?
   Свои ужъ знали его спѣсь,-- такъ только усмѣхнутся, бывало, и скажутъ:
   -- Ну, ну, панъ Городыськый (если-бъ не сказали "панъ", то, сохрани Матерь Божья,-- смертельно обидится), въ этотъ разъ я нечаянно!
   И Городыськый гордо кивнетъ головой въ знакъ того, что перемѣнилъ гнѣвъ на милость, зашлепаетъ по улицѣ дальше. Но если попадался незнакомый человѣкѣ, изъ чужого села, то такой иногда остановится, слушаетъ -- слушаетъ ругань Довбанюка, а потомъ увидитъ, что человѣчекъ совсѣмъ не стоющій, да и начнетъ надъ нимъ издѣваться.
   -- Ба, а чего-жъ это панъ въ каретѣ четвернею не ѣдетъ, а пѣшкомъ по болоту тащится?
   -- Подожди-ка ты, подожди,-- вскрикнетъ въ отвѣтъ Довбанюкъ.-- придетъ еще время, когда мы. шляхта, на васъ, хамахъ, ѣздить станемъ!
   -- Еще, чего добраго, Богъ по вашему сдѣлаетъ?-- смѣется человѣкъ, а Довбанюкъ еще больше свирѣпѣетъ.
   -- Пахать вами будемъ, да! А бабами вашими боронить,-- знай ты это! Ты думаешь -- я шучу? Подожди только, черезъ два года Польша возродится, увидишь!
   Услыхавъ такую рѣчь, крестьянинъ быстро перестаетъ смѣяться, съ какимъ-то страхомъ взглядываетъ на Довбанюка, потомъ плюетъ изо всей силы и молча идетъ своей дорогой. А Довбанюкъ также сплюнетъ да ворчитъ подъ носомъ!
   -- Вотъ хамы! Какъ распустились! Забыли уже дисциплину, совсѣмъ забыли! Но подождите-ка, будетъ этому конецъ, узнаете вы, что шляхтичъ не мужикъ. Пусть только Польша возродится!
   Очень часто онъ, бѣдняга, вспоминалъ эту покойницу Польшу. Богъ его вѣдаетъ, что ему казалось: груши, что-ли, тогда на вербахъ будутъ расти или съ калачами туча съ неба свалится? Одно только было для него несомѣннымъ, что тогда и самому плохонькому шляхтичу ежедневно масленица будетъ. А тутъ у него, у бѣдняги, что ни день, то страстная пятница. Тяжелый крестьянскій трудъ, видите, былъ ему не по вкусу, своего имущества только и всего, что на немъ; ну, а ѣсть нужно. Садъ постеречь, на пасѣкѣ за роемъ присмотрѣть, хотя пчелъ онъ очень боялся и въ пчеловодствѣ ничего не понималъ; иногда у хлѣба возлѣ жницъ постоять, или зимою щепокъ наколоть да хлѣбъ провѣять на вѣялкѣ -- вотъ вся его и работа была. А не позоветъ его никто на работу -- онъ лѣтомъ плетется въ лѣсъ по грибы, наберетъ цѣлую кучу, разведетъ гдѣ-нибудь огонекъ да жаритъ и ѣстъ. А зимою онъ съ пустыми руками тащится изъ хаты въ хату, посидитъ, посопитъ, поговоритъ, дадутъ что-нибудь -- перекуситъ, а нѣтъ дальше плетется.
   Было въ нашемъ селѣ нѣсколько богатыхъ шляхтичей, однофамильцы Довбанюка, все Городыськые, хоть и не родственники ему. Эти всегда заботились о немъ. Лѣтомъ на работу приглашаютъ да и зимой не забываютъ. Не знаю, былъ ли у нихъ уговоръ, что-ли, только, когда Довбанюкъ не жилъ и не ѣлъ у нихъ, они давали ему регулярно по гарнцу ячменной муки въ недѣлю. Вотъ ужъ, бывало, у насъ, у дѣтей смѣху-то! Какъ только наступаетъ вечеръ въ субботу, мой Довбанюкъ, не говоря ни слова, беретъ мѣшочекъ за ремень да въ село. А мы, также ничего не говоря, да за нимъ.
   -- А вы куда, колодачики? {Большой ножъ съ деревянной рукояткой.} (Всѣхъ дѣтей онъ звалъ колодачиками).
   -- Да такъ себѣ! Идемъ послушать, откуда собаки лаютъ.
   -- Дамъ я вамъ собакъ!
   И онъ грозилъ намъ пальцемъ. Очень ужъ, видите, онъ не любилъ, чтобъ за нимъ смотрѣли, что онъ дѣлаетъ или куда ходитъ. А намъ только этого и нужно. Намъ хотя бы въ конецъ села пробѣжаться, чтобъ только Довбанюка подразнить. И какъ ужъ онъ ни изворачивался; черезъ заборы скакалъ, въ кукурузѣ да въ коноплѣ прятался, чтобъ только провести насъ, чтобы мы не узнали, въ какую онъ хату заходитъ. Да куда спрячешься отъ четырехъ паръ всевидящихъ дѣтскихъ глазъ! Куда онъ. туда и мы за нимъ, и все кричимъ:
   -- Панъ Городыськый, гепъ -- гепъ! Панъ Городыськый, гепъ -- гепъ!
   -- Ну, ну,-- ворчитъ онъ изъ конопли,-- гепну я тебя, не уйди ты только съ глазъ моихъ!
   Но когда онъ ужъ достанетъ свой гарнецъ муки, то выходитъ изъ хаты и прямо на улицу. Тогда онъ и не думаетъ уже скакать черезъ заборы. Идетъ по самой серединѣ дороги -- и Боже упаси подступиться къ нему!-- Да прямо къ нашей хатѣ. Съ моимъ отцомъ онъ давно былъ знакомъ, стерегъ у насъ пасѣку, садъ. И вообще во время безработицы, которое иногда выпадало у него, онъ жилъ у насъ. "Тутъ мое пристанище, пока не прогоните" -- говоритъ онъ, бывало. И сундучекъ его съ тряпьемъ стоялъ у насъ въ амбарѣ. Даже горшечекъ его и желѣзная ложка были въ этомъ сундучкѣ. Въ этомъ горшкѣ онъ ежедневно варилъ себѣ изъ той муки лемишку {Крутое вареное тѣсто.}. Сваритъ, бывало, водой разведетъ да хлебаетъ. Мама не вытерпитъ, вольетъ ему немного молока въ его жижицу, а онъ отвернется, и какъ будто не видитъ, чтобъ не пришлось благодарить. Не любилъ онъ, видите, показывать виду, что кто-нибудь оказываетъ ему благодѣяніе, а ужъ попросить кого о чемъ-нибудь -- скорѣе съ голоду пропадетъ!-- "Вотъ,-- говоритъ, бывало, мама, -- шляхетская манера!" Но говорила это мама совершенно равнодушно -- она привыкла къ старому Довбанюку.
   Такъ вотъ послушайте, какая на старости лѣтъ въ старую голову дурь забралась. Случилось это въ воскресенье, приблизительно передъ Петровымъ днемъ въ тотъ годъ, когда произошло польское возстаніе въ Варшавѣ. Газетъ у насъ тогда никакихъ не было, а такъ только ходили въ народѣ глухія вѣсти, что "поляки придутъ, крестьянъ будутъ рѣзать" или что, по меньшей мѣрѣ, "барщину возстановятъ". Крестьяне очень пригорюнились, а шляхтичи, словно на дрождяхъ, росли. А село наше, видите, смѣшанное: большая половина -- крестьяне, а меньшая шляхта. Что до нашего Довбанюка, то онъ не разъ и сквозь сонъ кричалъ: "Подождите-ка вы, хамы, скоро Польша возродится! Мы вамъ!"
   Съ самой весны ходилъ онъ, словно угорѣлый. На работу, хоть рѣжь его, ни на какую не пойдетъ, а хоть бы и пошелъ, то какая съ него работа! Пусть рои летятъ, куда имъ Богъ укажетъ, пусть воробьи черешни объѣдаютъ, пусть пастухи всѣ заборы на костры поломаютъ, пусть ястребъ всѣхъ гусенятъ передушитъ -- онъ ничего не видитъ и не слышитъ. Скоро, вѣдь, Польша возродится! Неудивительно поэтому, что пока что, а нашъ Довбанюкъ изрядно таки голодалъ. На его бѣду и грибы въ тотъ годъ не уродились и рыба не ловилась. Если-бъ не тотъ гарнецъ ячменной муки, что ему по субботамъ давали его однофамильцы, то Довбанюкъ, не дождавшись возрожденія Польши, умеръ-бы съ голоду. Мама прокормить его не могла, потому что у нея и своихъ дѣтей было достаточно -- да и до новаго хлѣба далеко было. Но Довбанюкъ и въ усъ не дуетъ: чѣмъ хуже кругомъ, тѣмъ больше онъ о своей Польшѣ думаетъ.
   Сидимъ мы какъ-то на заваленкѣ въ полдень: отецъ, нѣсколько сосѣдей и мы, дѣти, а Довбанюкъ на порогѣ у сѣней ѣстъ лемишку, прямо изъ горшка, не разведенную. Погоревали наши хозяева о томъ, что всходы взошли поздно, а затѣмъ перешли на возстаніе, разсказываютъ, кто что на ярмаркѣ или отъ чужихъ селянъ слышалъ.
   -- Говорятъ, русскій одолѣваетъ,-- выпалилъ одинъ.
   -- Кто это говоритъ? Кто смѣетъ говорить?-- вскрикнулъ Довбанюкъ, сорвавшись съ порога и бросивъ въ горшокъ свою желѣзную ложку.
   -- Ой, панъ Городыськый, плохо съ вашей Польшей! Тамъ, говорятъ, русскій повстанцевъ, какъ рыбу въ неводѣ, ловитъ, а кого изловитъ, то такое съ нимъ дѣлаетъ, что кто былъ пѣтухомъ, такъ потомъ каплуномъ сталъ.
   -- Дураки разсказываютъ, а еще большіе дураки слушаютъ!
   -- Ну, да мы собственно межъ собой тихо разговаривали, чтобъ вы не могли слышать.
   Общій хохотъ. Довбанюкъ даже покраснѣлъ отъ злости, но не сказалъ ничего, только опять сѣлъ на порогъ и снова взялся за свой горшокъ съ лемишкою.
   -- Вотъ напрасно пана разгнѣвали, -- передразниваетъ одинъ хозяинъ.-- Кто знаетъ, можетъ, завтра Польша будетъ! То-то будете въ ярмѣ ходить!
   -- Га, въ ярмѣ такъ въ ярмѣ,-- отвѣчаетъ другой.-- Но я думаю, что налъ Городыськый не будетъ такимъ, онъ покажетъ намъ, глупымъ мужикамъ, всю свою великую милость.
   А Городыськый ничего,-- только сопитъ да ячменную лемишку уплетаетъ. Вдругъ собаки залаяли и съ сосѣдняго закоулка, словно козлиное блеяніе, раздался тонкій голосокъ:
   -- Горшки оплетать проволокой, мамо-о-о!
   -- Тьфу, спятилъ онъ: въ воскресенье горшки оплетать,-- зашумѣли сосѣди.
   -- Извините, завтра оплету, а сегодня ищу только, гдѣ переночевать,-- отозвался изъ-за забора тотъ же козлиный голосъ мастера.
   -- Ишь, какой хитрый! Ну, иди сюда, иди!-- сказалъ отецъ и указалъ перелазъ.
   Проволочниковъ у насъ въ ту пору принимали очень радушно, ибо проволочникъ та же газета -- про всякую всячину разскажетъ. Бывало, какъ въ муравейникъ, полная хата людей набьется, а, онъ засядетъ себѣ на скамью, и плететъ, что на языкъ навернется. а люди рты раскрываютъ да только ахаютъ. Да много и бродило этихъ проволочниковъ,-- что ни нѣсколько дней -- какой-нибудь новый. Ходилъ даже слухъ, что ихъ нарочно подсылали. Одни говорили, что ихъ паны подсылаютъ, чтобъ крестьянъ бунтовать, другіе -- что начальство, чтобы наблюдали, не бунтуются-ли крестьяне въ самомъ дѣлѣ.
   Такъ и этотъ проволочникъ. Перелѣзъ на дворъ, поздоровался съ крестьянами и сѣлъ на заваленкѣ. Отдыхаютъ крестьяне, разспрашиваютъ его о томъ, о семъ, а онъ ничего -- слово -- два скажетъ и опять сопитъ. Въ короткое время откуда-то по селу уже пронесся слухъ, что пришелъ проволочникъ. Немедленно нашло полдвора гостей новостей послушать. Тогда мой проволочникъ какъ пошелъ говорить! Сразу пошелъ и плелъ, чортъ знаетъ что такое; потомъ началъ ужъ чисто по-польски, да уже не про что иное, какъ только про возстаніе. Началъ разсказывать, какъ повстанцы бьютъ русскаго, какъ французъ и англичанинъ вотъ-вотъ выступятъ на помощь полякамъ, какъ и нашъ цесарь ничего не имѣетъ противъ того, чтобъ русскаго "проучить", какъ мѣстами и крестьяне возстаютъ, а помѣщики крестьянамъ не то чтобы барщину, а всѣ лѣса и пастбища дарятъ.
   -- Pöjdzcie ludzie, pöjdzcie {Идите, люди, идите!},-- говорилъ онъ.-- Qjezyzna wola! Sluchajcie piosneczki! {Отчизна зоветъ! Слушайте пѣсенку.}
   Да затянулъ своимъ козлинымъ голосомъ:
   
   Stój, wrogu, stój
   Во nie ustal bój *).
   *) Стой, врагъ, стой.
   Еще не кончился бой.
   
   Распѣвая, онъ подскакивалъ, вертѣлся на одной ногѣ, помахивалъ въ одной рукѣ своей проволокой, а въ другой шиломъ для починки горшковъ... Люди слушали, смотрѣли, какъ на комедію, нѣкоторые смѣялись, женщины крестились. А когда проволочникъ закончилъ свою пѣсню страшными словами:
   
   Powiesimy was ро parze, *)
   Czyuowniki dygnitarze!
   *) Повѣсимъ васъ попарно,
   Господа чиновники.
   
   то всѣ разразились громкимъ смѣхомъ,-- такъ смѣшно вертѣлся и кривлялся проволочникъ.
   -- Pòjdzcie, luczie, pòjdzcie! {Идите люди, идите.} приговаривалъ онъ дальше.-- Pokazcie, ze wy wierne polskie dzieci! {Покажите, что вы вѣрные дѣти Польши.}
   -- Да врешь ты, козлиный сынъ!-- сказалъ на то добродушно-критически одинъ хозяинъ, -- мы не дѣти, и не польскія!
   -- Проволочникъ, я иду съ тобою! раздался вдругъ рѣзкій, могучій голосъ. Всѣ оглянулись и ахнули. На порогѣ сѣнныхъ дверей стоялъ Довбанюкъ съ горшкомъ недоѣденой лемишки въ одной рукѣ, съ желѣзной ложкой въ другой и, не сводя глазъ съ проволочника, грозилъ, казалось, цѣлому свѣту.
   -- Я иду съ тобой, слышишь, проволочникъ!-- повторилъ онъ еще разъ.-- А ихъ не зови, это мужичье ничего не понимаетъ.
   -- Довбанюкъ!-- вскрикнулъ мой отецъ, забывъ даже величать его паномъ.-- Свихнулся ты, что-ли, что съ тобой?
   -- Молчи, хамъ,-- гаркнулъ Довбанюкъ, окинувъ отца такимъ несказанно-гордымъ взглядомъ, какого я съ роду не видалъ и не увижу. И, не говоря больше ни слова, онъ повернулся, пошелъ въ амбаръ, отомкнулъ свой сундучекъ, вложилъ въ него горшочекъ, до половины полный лемишки, положилъ невытертую ложку, заперъ сундучекъ, спряталъ ключъ въ сѣняхъ и, взявъ въ руку палку, вышелъ на дворъ.
   -- Гурра!-- привѣтствовали его люди громкимъ окликомъ.
   -- Вотъ казакъ, такъ казакъ!
   -- Опоясался, совсѣмъ собрался!
   -- Хоть на возстаніе, хоть въ просо воробьевъ пугать!
   Насмѣшки градомъ сыпались на голову Довбанюка. Онъ не отвѣчалъ на нихъ. Онъ взялъ проволочника подъ руку, даже не поклонился никому, и они пошли.
   -- Гей, музыка военная! Съ парадомъ провести пана капитана!-- крикнулъ кто-то и вмигъ, откуда ни возьмись, толпа парней съ корытами, подойниками; другіе среди нихъ съ палками -- да лупъ-цупъ, трахъ-трахъ тарахъ, тарабанятъ изо всей силы! Я самъ, какъ сейчасъ помню, такъ билъ по ведру, чуть дна не вышибъ. Крикъ, гвалтъ, шумъ! А за этой шайкой другая идетъ -- парни, хозяева, и ревутъ -- ревутъ:
   
   Приставь Юрку до вербунку,
   Будешь істи з масломъ курку!
   Будеш істи, будеш пити,
   Довбеньками вошi бити *).
   *) Приставь, Юрку, къ отряду,
   Будешь ѣсть съ масломъ курицу!
   Будешь ѣсть, будешь пить,
   Молотками вшей бить.
   
   Словомъ, съ большимъ парадомъ проводили мы Довбанюка за село. А онъ ничего,-- пошелъ, даже не поблагодарилъ.
   Прошли жнивья. Всякіе слухи о Довбанюкѣ смолкли -- онъ точно въ воду канулъ. Ужъ надъ нимъ и смѣяться перестали. Но вотъ къ осени какъ-то опять случилось, что у насъ на заваленкѣ собралось изрядно народу. Сидятъ, разговариваютъ. Вдругъ смотримъ -- тащится улицей что-то ободранное, сгорбленное, съежившееся, едва ноги за собой волочитъ. Да и ноги хороши: исцарапанныя, окровавленныя по самыя колѣни, которыя едва прикрывались остатками штановъ. Идетъ прямо къ нашему двору, приближается, снимаетъ съ головы что-то, словно лопухъ, корой повязанный... Господи, да это-жъ онъ самъ, Довбанюкъ!
   -- Юрку! панъ Городыськый! Вы ли это?-- вскрикнуло вмѣстѣ болѣе десятка голосовъ. Но ни въ одномъ голосѣ не было и тѣни насмѣшки.
   -- Я!-- коротко отвѣтилъ Довбанюкъ и, казалось, съ крайнимъ напряженіемъ своихъ силъ выпрямился и гордо прошелъ сквозь толпу обступившихъ его людей. Всѣ къ нему съ вопросами: а что? а какъ? а куда? а когда?-- а онъ ни слова... въ сѣни; взялъ свой ключъ да въ амбаръ, да къ своему сундучку... Отомкнулъ и первымъ дѣломъ хвать горшокъ съ лемишкою, да за желѣзную ложку. Горшокъ и ложка были полны... плѣсени. Ему все равно! Какъ ни въ чемъ не бывало, сѣлъ онъ все на тотъ же порогъ сѣней, соскребъ плѣсень, да какъ начнетъ ѣсть, какъ начнетъ!.. Люди обступили его кругомъ и остолбенѣли...
   -- Бѣдный человѣкъ! Два мѣсяца не ѣлъ ничего!
   Насилу мама вырвала изъ его рукъ заплѣсневѣлую лемишку и дала ему теплаго борщу, пирога, молока. Поѣлъ онъ, пришелъ въ себя, разговорился.
   -- Да гдѣ-жъ вы были?
   -- А чортъ его знаетъ! Гдѣ-то на границѣ.
   -- Что-жъ вы дѣлали?
   -- Чортъ его знаетъ! Какіе-то дубы таскалъ. Было насъ двѣнадцать, такихъ самыхъ старыхъ дураковъ, какъ я. Привели насъ къ какому-то пану и тамъ велѣли ждать приказаній. Ждали мы, ждали, разумѣется, въ лѣсу. Пану надоѣло -- онъ и говоритъ намъ: нѣтъ у васъ тутъ дѣла, таскайте дубы съ той стороны границы къ намъ. И таскали мы ихъ черезъ такіе лѣса да дебри, что Боже упаси! Это, говоритъ, нужно будетъ для войны, если она сюда придетъ. Таскать велитъ скоро, а ѣсть съ каждымъ разомъ даетъ все скупѣе. Таскали мы, таскали -- взгляните какъ обносились! Наконецъ, взяли и удрали.
   -- Да куда-жъ вы шли такъ долго?
   -- А чортъ знаетъ! Главнымъ образомъ лѣсами.
   -- И никто вамъ ничего не говорилъ?
   -- Нѣтъ, никто. Я думалъ, что хоть арестуютъ да по этапу отошлютъ въ село -- такъ вотъ-же не захотѣли. Пришлось самому, голому да голодному, пробираться. Господи, сколько я испыталъ, сколько испыталъ!
   -- Ну, а въ возстаніи были?
   -- А чортъ его знаетъ! Кажется, не былъ.
   -- Ну, а Польша возродится?-- вырвалось у кого-то противъ воли.
   Довбанюкъ только голову понурилъ. Молчалъ, молчалъ, наконецъ, вскочилъ, топнулъ искалѣченной ногой о землю, махнулъ желѣзной ложкой въ воздухѣ въ какомъ-то неопредѣленномъ направленіи, да какъ крикнетъ во все горло:
   -- А чортъ ихъ всѣхъ возьми!
   
   Львовъ, февраль 1886 г.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru