Фрейтаг Густав
Инго и Инграбан

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Ingo und Ingraban
    Русский перевод 1874 г. (без указания переводчика).
    Это первый роман (из шести) эпопеи "Предки" ("Die Ahnen", 1872-1880). Действие первой части ("Инго") происходит в 357 г. н. э. Действие второй части ("Инграбан") -- в 724 г. н. э.

Густав Фрейтаг

Инго и Инграбан

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1. В 357 году

   На возвышении, подле засеки, отделявшей леса турингов от каттов, стоял молодой страж, охраняя крутую тропу, поднимавшуюся в гору от владений каттов. Над ним вздымался могучий бук, вдоль гребня гор, по обеим сторонам, тянулась порубежная ограда, в частом кустарнике цвели ежевика и дикие розы. Юноша держал метательное копье, за спиной у него на ремне висел длинный рог; небрежно прислонившись к дереву, он прислушивался к говору леса, к постукиванию дятла и к тихому шороху ветвей, когда чащей пробирался лесной зверь. Время от времени он нетерпеливо посматривал на солнце и оглядывался назад, где в дальних просеках, в долине, находились оборонительные укрепления и загоны для стада.
   Вдруг он наклонился вперед и стал прислушиваться; на тропинке раздались тихие шаги, и сквозь листву деревьев показалась фигура человека, быстрыми шагами поднимавшегося в гору. Страж поправил ремень рога, схватил копье и, выставив его острием вперед, закричал подошедшему к открытой окраине леса:
   -- Остановись, лесной путник, и скажи присловье, чтобы оно предохранило тебя от моего копья!
   Незнакомец кинулся за крайнее дерево, выставил вперед открытую правую руку и сказал:
   -- Мирно приветствую тебя; я чужеземец и не могу дать тебе решения.
   Но страж недоверчиво воскликнул:
   -- Не вождем, на коне и с прислугой, пришел ты; нет у тебя воинского щита и не похож ты на странствующего торговца с поклажей на телеге!
   -- Издалека иду я горами и долами; конь мой погиб в водовороте горного потока, и теперь гостеприимства ищу я в твоих дворах, -- ответил незнакомец.
   -- Если ты чужой, то подожди, пока мои товарищи не откроют тебе нашу страну. А между тем, дай мне мир и прими его от меня.
   Мужчины зорко наблюдали друг за другом; прислонив свои копья к пограничным деревьям, они вышли на открытое место и подали руки, при этом не переставая внимательно следить за лицом и движениями соперника. Страж с прямодушным удивлением смотрел на гордое лицо, прямую осанку и могучую руку чужеземца, который был постарше него.
   -- Не легка была бы битва с тобой на мечах на зеленой мураве, -- откровенно сказал он. -- За нашей скамьей я почти самый высокий, но глядя на тебя, я должен задирать голову вверх. Приветствую тебя под моим деревом, отдохни, а я тем временем возвещу о твоем приходе.
   Незнакомец спокойно последовал приглашению, а страж поднес к губам рог и извлек из него сильный звук, разнесшийся по родным долинам. Суровые звуки эхом отразились от гор. Страж взглянул на хижины в далеких просеках и самодовольно кивнул головой, потому что перед домами уже заметно было движение, и вскоре к возвышению поспешно направился всадник.
   -- Ничего нет лучше могучего звука из турьего рога! -- улыбаясь, сказал он и соскользнул на луговую траву подле незнакомца, причем его быстрый взор полетел вдоль просек в чужие долины.
   -- Скажи, странник, быть может, тебя преследуют, быть может, видел ты в лесу воинов?
   -- Не звучит в лесу ничего, кроме того, что свойственно лесу, -- отвечал незнакомец. -- Ни один лазутчик каттов не наблюдал тропы моей в течение шести дней и ночей.
   -- Сыны каттов рождаются слепыми, как щенки! -- с презрением вскричал страж, -- Но если ты избежал их сторожевые посты, значит, хорошо известны тебе лесные тайники.
   -- Предо мною был свет, за мною -- тьма! -- гордо ответил чужеземец.
   Страж с участием взглянул на незнакомца, на загорелом лице которого ясно обозначалась истома; тело его тяжело прислонилось к древесному стволу.
   Страж размышлял одно мгновение.
   -- Если ты опасался мести каттов, то по целым дням должен был быть лишен огня и дыма и питаться в пути дурной пищей, потому что нет теперь в лесу ни ягод, ни диких плодов. Я принадлежу к скамье вождя и не знаю, предложит ли он тебе хлеба и соли, но я не могу видеть в лесу голодного человека. Возьми и поешь из моей сумки.
   С этими словами страж достал из-за дерева сумку из шкуры барсука и предложил находившиеся в ней мясо и черный хлеб. Незнакомец признательно взглянул на него, но не тронулся с места. Тогда страж протянул ему маленький рог, приподнял деревянную крышку и ласково сказал:
   -- Возьми также и соли. Под деревом мой дом, и я здесь хозяин.
   -- Да будет благословен дар богов, -- проговорил чужеземец. -- Отныне мы друзья!
   И он стал жадно есть, а юноша с удовольствием смотрел на него.
   -- Приятна обязанность стража, если красное солнышко пробивается лучами сквозь листву деревьев, -- продолжал незнакомец, -- но лесному караульщику необходимо мужество, когда бурной ночью завывает бор.
   -- Пограничная межа посвящена здесь добрым богам, -- ответил юноша, -- с обеих сторон бегут в долину священные ручьи, и знакомы лесным обитателям ночные песни деревьев.
   -- Молод ты годами, -- вновь проговорил незнакомец. -- Но если твой господин поручает тебе, одному, стражу границ страны, значит, он питает к тебе большое доверие.
   -- У межевой ограды стоят еще и другие, -- пояснил страж. -- Мы не опасаемся вторжения неприятельских отрядов нагорными лесами, потому что трудно чужой ноге, по скалам и через лесные ручьи, проникнуть за гряду. Но молва гласит, будто недавно на римской границе возгорелась жестокая брань между аллеманами и Кесарем, которого называют Юлианом, и десять дней тому назад, ночью, пронеслась у нас в воздухе лютая рать бога, -- и юноша робко взглянул вверх. -- С того времени мы охраняем границу.
   Незнакомец повернул голову и в первый раз посмотрел на родину своего товарища. Горные возвышения многочисленными грядами тянулись одно за другим, пересекаемые поперечными глубокими долинами, и там, где они расширялись в прогалины, виднелась белая пена водного потока.
   -- Теперь поведай мне, товарищ, чье знамение носишь ты и куда ведешь ты меня?
   -- Во всех долинах, которые видит глаз твой и дальше, до самых равнин, начальствует сын Ирмфрида, Ансвальд, и я служу ему.
   -- На чужбине я слышал, что великий король правит народом турингов, и имя ему -- Бизино, -- сказал путник.
   -- Правду слышал ты, -- подтвердил юноша. -- Но искони эта лесная страна свободно управляется собственным княжеским родом, и великий король доволен, если мы охраняем границы и каждый год шлем коней к его двору. Мало заботимся мы, полесовщики, о короле, и наш начальник, Ансвальд, редко выезжает к двору, в королевский замок.
   -- И король Бизино не считает стад, которые я вижу там, возле хижин? -- снова спросил незнакомец.
   -- Гм... однажды по деревням пронесся звук оружия, потому что королю захотелось откармливать своих вепрей под нашими дубами, и вздумал он охотиться за дикими быками в наших лесах. Но уже давно ничего об этом не слышно.
   Незнакомец важно взглянул на долину.
   -- Где двор твоего господина?
   -- При выходе из гор, в трех часах расстояния для хорошего ходока, но конь донесет нас туда гораздо скорее. Слышишь ли топот копыт? Рог возвестил моим товарищам, что надо провести чужеземца, и тот, кто должен сменить меня, уже спешит.
   По горной дороге поднимался всадник, статный юноша, ростом и движениями похожий на стража. Он соскочил с коня и негромко поговорил со своим товарищем, который передал ему рог, перекинул через плечо сумку и предложил коня чужеземцу.
   -- Я пойду за тобой, -- уклонился тот и, жестом приветствуя нового стража, с любопытством посматривающего на незнакомца, направился со своим проводником в долину.
   Среди лесных исполинов, длинные мшистые ветви которых темным серебром сверкали на солнце, к извилистому руслу потока вела стремнистая тропа. Корни деревьев, подобно гигантским змеям стлались по дороге, и извивались высокими арками там, где лежавшие под ними валуны были унесены водой. На берегу потока преградой лежали наносные деревья и огромные кучи сухого тростника; силой вешних вод разметало во все стороны свалившиеся древесные стволы, и с оголенными ветвями, в диком беспорядке лежали они, но нож лесных обитателей проложил узкую дорогу через сплетение ветвей. Быстрыми шагами спускались путники под гору, широкими прыжками переносясь с камня на камень, от дерева к дереву. Страж шел впереди и часто высоко вздымался он вверх, подобно мячу, который резво прыгает, пущенный вниз по скату. Там, где широкий ручей преграждал дорогу, он, чтобы подбодрить товарища, отпрыгивал назад.
   Юноша бросил поводья коню на шею, и послушно, словно собака, шел за ним жеребец, которому неровная дорога была нипочем. С удовольствием измерив глазами широкий прыжок, сделанный незнакомцем через ручей, страж стал разглядывать следы на мягкой почве.
   -- Слишком могуч шаг твой для утомленного человека, -- сказал он, -- и сдается мне, что прежде ты уже широко прял шаги на ратном поле. По следам твоим вижу я, что ты принадлежишь к нашему народу, потому что носок ноги твоей выдается вперед, и сильно напирает ступня на мякоть. По твоему говору поначалу я принял тебя за чужеземца. А случалось ли тебе видеть следы римлян?
   -- Нога у них мала и ходят они короткими шагами, опираясь на всю подошву, как утомленные люди...
   -- То же самое говорят и наши, которым случалось побывать на западе. Но до сих пор я видел только безоружных торговцев черноволосым народом, -- прибавил юноша.
   -- Да удалят жены судеб ноги римлян от пределов наших! -- ответил незнакомец.
   -- Ты говоришь, как наши старики, но мы, молодые, полагаем, что если римляне не придут к нам, то мы сами отправимся на них. Ибо дивна земля их: все дома из разноцветного камня, целый год кротко светит солнце, а зимой зелена земля; из серебра скамьи и стулья, в золотых украшениях и шелковой одежде пляшут девы и в полном величии является властительный воин.
   Напрасно он ждал ответ от незнакомца; они безмолвно шли друг подле друга, наконец юноша схватил коня за поводья.
   -- Здесь дорога становится лучше, -- сказал он, -- садись на коня, чтобы к вечеру мы прибыли на место.
   Незнакомец схватился за загривок коня и резко вскочил в седло. Его проводник одобрительно кивнул головой и тихонько свистнул; конь большими скачками понес всадника в долину, а юноша побежал подле него, потрясая копьем и порой покрикивая на коня, который тогда поворачивал голову и издавал ответное ржание.
   -- Что это за жены в светлых одеждах? -- спросил незнакомец, остановившись близ прогалины на возвышении и заглянув через ограду.
   -- А! -- воскликнул страж. -- Это служанки пришли из господского дома. Вот бурая корова Фриды. Слышишь бубенчик, который висит у нее на шее? А вот и сама девушка.
   Его зардевшееся лицо показывало, что эта встреча была ему приятна.
   -- Взгляни на эти старые хижины. В них живет древний пастух; летом деревенское стадо отправляется на лесные пастбища, а наши девушки приходят и уносят в господский дом содержимое погреба.
   Они вступили на прогалину; страж снял жерди, заграждавшие вход в загон, и незнакомец въехал за ограду, где с ревом бегали коровы, в то время, как жена пастуха со своими служанками вносила молочную утварь в прохладный погреб, сложенный из камня и мха и предохранявший от солнца длинные ряды посуды с молоком.
   -- Желаю тебе удачи, незнакомец! -- вскричал страж. -- Сама Ирмгарда, дочь нашего господина, находится здесь, чтобы взглянуть на стадо. Если она будет к тебе благосклонна, то можешь ожидать хорошего приема.
   -- Которую же назвал ты так по имени? -- спросил незнакомец.
   -- Вон ту, что распоряжается служанками, впрочем, ты легко узнаешь ее.
   Девушка стояла подле телеги, запряженной двумя быками и долженствовавшей свозить в господский дом творения молочной: сбитое масло в бочках из дерева дикой сливы и приправленные тмином сыры, завернутые в зеленые листья.
   -- Поди к ней, друг, и скажи, что чужеземец пришел с просьбой. Я опасаюсь говорить с дочерью твоего господина, прежде чем ее отец не укажет мне место у очага. Но раз уж мы приятели, то, насколько это возможно, благосклонно поговори обо мне.
   Незнакомец соскочил с коня и издали приветствовал девушку.
   Свободно вились золотистые кудри вокруг ее высокого стана, обрамляя крепкие формы девственного облика и ниспадая до самых бедер. Выложенный серебром пояс стягивал ее белое полотняное платье, поверх которого была накинута короткая верхняя одежда, вытканная из тонкой шерсти и нарядно вышитая иглой. Она взглянула на незнакомца своими большими глазами и легким движением головы ответила на его почтительный поклон.
   Страж подошел к дочери своего господина.
   -- Чужеземец просит уголка на нашей скамье и места у очага для своей утомленной в пути головы; я провожаю его во двор, чтобы вождь решил его участь.
   -- Три дня отдыха даем мы путнику, посылаемому нам богами. Кто бы ни был приходящий с просьбой к очагу нашему, добрый ли он или лихой человек, но в течение трех дней он пользуется помещением и затем уже отец спросит, добрый ли он человек и достоин ли крова нашего. Тебе известно, Вольф, что много буйных людей бродит теперь по стране, навлекая проклятие, идущее по их стопам, на дом честного человека.
   -- Он выглядит человеком, честно поступающим в отношении друзей и недругов, -- сказал юноша.
   Девушка быстро взглянула на незнакомца.
   -- Если он таков, как ты говоришь, то мы рады его приходу. Дай ему кружку молока, Фрида!
   Незнакомец напился и, отдавая кружку Фриде, сказал:
   -- Да будет благословенна твоя благодетельная рука. Первый привет в этой стране был предложен мне от души добросердечным человеком, да будет же и второй предвозвестником того, что и в господском доме я найду мир, которого так страстно желаю.
   Между тем страж поймал для себя одного из коней, бегавших в отдельном загоне. Он уже приготовился было сесть на коня, как вдруг к нему подошла краснощекая Фрида.
   -- Тебе посчастливилось во сне, Вольф, -- начала подтрунивать она. -- Когда ты дрыхнул, на межевом кусте терновника уселась залетная птичка. Как спалось тебе, караульщик, на тернистом ложе?
   -- Сова не давала мне спать и все выла она по Фриде, что стоит по ночам у плетня да думает-гадает, откуда приедет к ней муженек.
   -- Видела я щегленка на засохшем кусте и собирал он старый пух репейника для брачного ложа богача Вольфа.
   -- А я знаю одну гордячку, -- гневно возразил Вольф, -- которая, отыскивая фиалку, растоптала ее, угодив при этом в крапиву.
   -- Только не в крапиву на твоем поле, глупый ты Вольф! -- ответила рассерженная Фрида.
   -- Знаю я кое-кого, кому не кину мяча на первом хороводе, -- ответил Вольф.
   -- Когда Вольф пляшет, то гуси взлетают на дерево и хохочут, -- насмехалась Фрида.
   -- Свей себе венок из овсяной соломы, госпожа гусыня! -- с коня прокричал Вольф и отъехал с незнакомцем в сторону, который из чувства приличия держался от этого разговора на полет копья.
   -- Невежа! -- пожаловалась Фрида своей госпоже.
   -- Как аукнулось, так и откликнулось, -- улыбаясь, ответила та. И взглянув вслед незнакомцу, продолжала: -- Он выглядит властелином над многими людьми.
   -- Однако ж завязки его обуви изорваны и кафтан так пострадал от тягот пути, -- сказала Фрида.
   -- Не думаешь ли ты, что каменья режут только ногу бедного путника? Кто приходит издалека, о том мы думаем, что он многое видел и многое испытал. Прискорбно нам, если сделался он недобрым человеком из алчности или от нужды, но если возможно, мы охотно предложим ему мир.
   Между тем солнце склонилось к западу, и деревья отбрасывали на дорогу длинные тени, когда всадники достигли конца долины. Горы отступили назад, вдоль ручья расстилалась светлая трава и пестрые луговые цветы; красная лисица шмыгнула через дорогу.
   -- Рыжеголовая смекает, что недалеко человеческое жилье, -- сказал юноша, -- и охотнее всего бродит она там, где слышатся крики домашних петухов.
   В вечернем свете перед ними открылась деревня, обнесенная рвом и валом, обсаженным деревьями; в промежутках между деревьями там и тут виднелись белые стены под темными соломенными крышами, над которыми поднимались облачка дыма. В стороне от деревни, на небольшом холме возвышался господский дом, обнесенный особым частоколом и рвом; над частыми домами и конюшнями возносилась кровля храмины, с коньком, украшенным резными рогами.
   На лугу толпа мальчиков упражнялась в воинских играх; устроив высокие подмостки, они поочередно то взбирались вверх, то с криком спускались вниз. При приближении всадников толпа высыпала на дорогу, дерзко посматривая на чужака. Позвав одного из мальчиков, страж тихонько поговорил с ним, и широкими прыжками, подобно молодому оленю, мальчик пустился к господскому дому, а всадники между тем с трудом умеряли шаг своих беспокойных коней. На пыльной деревенской улице хороводом плясали дети; мальчики -- почти нагие, в одних только шерстяных курточках, девочки -- в белых сорочках; они пели и босыми ногами шлепали по пыли. При приближении всадников круг расстроился; в отверстиях деревенских домов показались женские лица, из каждой двери повыскакивали кучки голубоглазых детей; мужчины тоже вышли к дверям, соколиными глазами наблюдая за чужеземцем, а страж не преминул напомнить своему спутнику, чтобы тот поглядывал по сторонам и приветствовал обитателей домов. "Ласковый поклон, -- сказал он, -- располагает к нам сердца, а вскоре, ты можешь иметь нужду в благосклонности соседей".
   Между тем мальчик прибежал в господский дом. Князь Ансвальд сидел в деревянной беседке, тенистой передней пристройке дома. То был высокий, широкоплечий мужчина с открытым лицом под седыми волосами; поверх рубахи на нем была домашняя шерстяная куртка, отороченная бобровым мехом; его кожаные чулки были перевязаны разноцветными ремнями -- и только его важная осанка да почтительность, с какой все обращались к нему, указывали, что он хозяин дома. Он сидел, окруженный своими застольниками, с удовольствием, глядя на двух откормленных быков, приведенных служителями и предназначенными для жертвоприношения на предстоящем торжественном обеде. Проворно протиснувшись к одному пожилому, с умным лицом человеку, стоявшему по левую руку от начальника и вежливо отвечавшему на слова своего господина, мальчик шепотом сообщил ему предмет своего посольства.
   -- Вольф привел чужеземца, -- сказал старый Гильдебранд. -- Одиноко пришел человек этот, без провожатых, без коня и воинских доспехов и просит он гостеприимства.
   -- Устройте ему привет в светлице, -- равнодушно приказал Ансвальд и знаком удалил своих ратников. -- Неспокойно смотрю я на чуждых проходимцев, -- сказал он своему наперснику. -- С той поры, как на Рейне возгорелась война с римлянами, горячие искры прыскают по стране, и не один молодец, потерпевший от насилия, бродит по земле и в горьком озлоблении сам совершает преступления.
   -- Если он бежал с юга, то может доставить нам вести о римской войне.
   -- И занести в страну римское коварство. Итальянский обычай, словно зараза, крадется по нашим долинам и наполняет высокомерием замки королей. Нашим правителям тоже хотелось бы красоваться в пурпуровой одежде и откармливать тунеядцев-телохранителей, которые вонзают ножи в спину свободному человеку, не понравившемуся их повелителю. Однако ж пойдем, кто бы ни был незнакомец, но подобающее нуждающемуся человеку он получит, а ты попытайся посредством разумных речей проникнуть в его тайну.
   Войдя в дом, начальник сел на хозяйское, из дубового дерева кресло, обтянутое черной шкурой молодого медведя. Ноги его покоились на скамеечке, в руке он держал белый посох.
   Всадники сошли с коней перед воротами, и прислонив свое копье к косяку, незнакомец молча сел у ворот. Появившийся наперсник князя с важным поклоном пригласил его к вождю, и выпрямившись во весь рост, незнакомец подошел к порогу; он и князь пытливо взглянули друг на друга, при этом обоим понравилось увиденное ими.
   -- Благо тебе, князь Ансвальд, сын Ирмфрида!
   -- И тебе тоже! -- раздалось с княжеского кресла.
   -- Утомленному путнику дай воды из колодца твоего, плодов полей твоих и защиту крова твоего. Я пришел к твоему очагу без друзей, лишенный отечества и защиты; подай мне, что дозволяется гостеприимством твоего народа.
   Гильдебранд выступил вперед и сказал:
   -- По обычаю народа, в течение трех дней князь предлагает тебе отдых и пищу, затем он спросит о молве людской. А вы, юноши, подвиньте ему скамейку к очагу и предложите дары богов.
   Один из юношей принес скамейку, на которой сел незнакомец, другой -- две миски с хлебом и солью, а третий -- деревянную кружку, наполненную темным пивом. Затем, по знаку Гильдебранда, они оставили залу.
   -- А теперь, -- ласково начал Гильдебранд, садясь у ног князя, -- когда ты, путник, находишься в безопасности, поведай нам, насколько это для тебя возможно, не видел ли ты или не слышал чего-нибудь за горами, что было бы нам на пользу, а тебе не во вред. Время теперь смутное, и предусмотрительный хозяин старается получать сведения от знающих людей. Если дано тебе от богов, чтобы охотно сложились речи в устах твоих, то рассказывай; или же должен я спрашивать о том, что знать нам необходимо?
   Незнакомец поднялся.
   -- Я приношу вести, волнующие сердца мужей, не знаю только, радость или горе они готовят вам. Произошла битва, страшнее которой не помнят люди. Волки воют на поле сражения и вороны носятся над костями аллеманов, которым бог наш отказал в победе. Франки отдали победу римлянам, в плену короли аллеманов, Гундамар и Атанарих, и многие дети королей; войска кесаря жгут все в долинах Шварцвальда до самого Майна и гоном гонят толпы пленников. Кесарь усилился в пограничных землях, и говорят, катты шлют к нему послов, прося союза.
   Глубокое молчание настало вслед за этими словами. Князь Ансвальд мрачно потупил глаза, а Гильдебранд с трудом скрывал свое волнение.
   -- Мы в мире с римлянами и аллеманами, -- осторожно начал он наконец, -- и туринги не боятся могущества кесаря. Я вижу, что ты был недалеко от поля битвы и с той поры избегал поселений каттов, которые, по твоим словам, расположены к римлянам. Не спрашиваю тебя, кому ты желал победы.
   -- Отвечу и не спрошенный! -- вскричал незнакомец. -- Не получал я жалованья от римлян.
   Луч благосклонности сверкнул в очах начальника.
   -- Ты не аллеман, -- сказал он, -- заключаю по говору твоему, ты от сынов бога нашего, живущих далеко на востоке.
   -- Вандал с берегов Одера, -- быстро ответил незнакомец.
   -- Далеко от родины твоей до поля битвы на Рейне, путник. Твой народ тоже посылал на войну ратников своих?
   -- Я прибыл на Рейн без соотечественников. Горькая судьбина удалила меня с родных полей.
   -- Судьбу устроят боги или строптивый дух мужа. Да не сокрушается, однако ж, сердце твое тем, что было причиной удаления твоего с родины.
   Незнакомец с благодарностью склонил голову.
   -- Забота гостя -- быть угодным хозяину; прости, если я изыскиваю, что может сделать тебя благосклонным к чужеземцу. На родине я слышал мелодию певца, будто давно уже один витязь из страны турингов ратовал против римлян в числе воинов моего народа, далеко на юге, на Дунае, и имя ему было Ирмфрид.
   Князь поднялся с кресла и сказал:
   -- Рука его, благословляя, лежала на моей голове: то был мой отец!
   -- Он кровью побратался с одним воином моего народа и, уезжая, князь могучей рукой разломал надвое золотую римскую монету, оставив одну половинку, да послужит она грядущим поколениям знамением гостеприимства. Если одна половина золотой монеты твоя, то другая -- моя.
   И он подал золотую пластинку князю. Ансвальд быстро встал во весь рост и при свете стал разглядывать монету.
   -- Молчите! -- повелительно вскричал он. -- Никто да не смеет произнести ни одного слова. Ступай, Гильдебранд, и отнеси монету госпоже твоей. Пусть она приложит ее к другой половинке, да скажи, чтобы она была одна, когда я приведу к ней незнакомца.
   Гильдебранд поспешно ушел, а хозяин приблизился к гостю и изумленно оглядел его с головы до ног.
   -- Кто ты, приносящий в дом мой столь высокий привет? Нет надобности в знаке: ты взволновал мое сердце, явясь на порог моего дома. Пойдем, витязь, и объяви мне свое имя там, где совпадут обе половинки таинственного знака.
   Он быстро пошел впереди, а за ним незнакомец. Княгиня Гундруна стояла в своем покое, приложив одну к другой обе половинки золотой монеты.
   -- Вот два колоса от одного стебля! -- вскричала она супругу. -- Присланное тебе -- знак короля Ингберта.
   -- А подошедший к колену твоему -- Инго, сын короля Ингберта, -- сказал незнакомец.
   Наступило продолжительное молчание; хозяйка дома робко смотрела на горделивого воина, на его благородный облик и царственную осанку -- и низко поклонилась она, но озабоченно вскричал князь:
   -- Нередко хотел я видеть лицо гостеприимца, знаменитого витязя из рода богов, ибо отец рассказывал мне о богатом дворе и могучей дружине в блестящих стальных кольчугах. Но высшие силы иначе устроили свидание. В одежде путника, просящим странником вижу я сына великого короля и ужас ощущаю я в сердце. Да будет хорошим предвозвестником час, в который я узрел лицо твое, а со своей стороны я не забуду честно доказывать тебе мою верность.
   -- Не счастливцем я пришел к тебе и жене твоей, -- сурово сказал Инго. -- Я изгнанник и не хочу обманом добиться твоей защиты. Дядя прогнал меня с родины, похитив у ребенка, по смерти его отца, царский венец, и с трудом укрывали меня верные сообщники, доколе я не сделался мужем. Опасность -- мой удел; послы дяди следовали за мной от народа к народу, предлагали дары и требовали моей головы. С небольшим отрядом верных людей отправился я на войну вместе с аллеманами, великие короли которых были ко мне благосклонны, и в день битвы я предводил отрядом их народа. Но гордый победой кесарь разыскивает теперь тех, кто босой не изъявил ему покорности. Далеко простирается власть его в королевских замках; я видел послов твоих соседей, каттов, и ехали они на Рейн со знамением мира. Поэтому шесть дней и столько же ночей крался я волчьим ходом по их владениям; удивительно, как я убежал от них. Это должен ты знать, прежде чем скажешь: "Добро пожаловать, Инго".
   В нерешительности стоял хозяин и старался уловить взор хозяйки, которая сидела в кресле, опустив в землю глаза.
   -- Я сделаю то, чего требуют честь и наши обеты, -- сказал наконец Ансвальд, и лицо его просветлело. -- Добро пожаловать, Инго, сын королевский!
   -- Благородные чувства выказываешь ты, витязь, -- начала княгиня, -- опасаясь навлечь невзгоду на дом твоего гостеприимца. Но нам следует поразмыслить, каким образом доказать тебе наше расположение и, вместе с тем, оградить от опасности собственные дворы. Далеко по странам гремит имя короля, и многие недруги окружают венценосного витязя: ты сам испытал это. Поэтому я полагаю, что только осторожность может быть во благо и тебе, и нам. Если могу я молвить верное слово супругу моему, то хорошо было бы, если бы гость твой не узнанным находился в доме твоем и никто не знал о его роде, кроме тебя и меня.
   -- Неужели придется прятать у себя в доме достойного гостя? -- с неудовольствием вскричал хозяин. -- Я не слуга ни кесарю, ни каттам.
   -- Король турингов охотно ест с золотых блюд, изготовляемых римлянами, -- продолжала княгиня, -- не возбуждай подозрений короля.
   Неподвижно стоял гость, и тщетно старалась княгиня узнать его мысли.
   -- Трудно скрывать доблестную кровь под одеждой слуги, -- сказал Ансвальд.
   -- Витязь Зигфрид, воспеваемый бардами, тоже стоял у наковальни в одежде ремесленника.
   -- И в конце концов сокрушил как наковальню, так и самого кузнеца! -- вскричал князь. -- Скажи, Инго, как нам обходиться с тобой?
   -- Я проситель, -- с трудом ответил гость, -- и высоко ли, низко ли посадишь ты меня между застольниками твоими, гневаться я не должен. Я не хвастаюсь именем моим, но и не скрываю его, а к низкой работе ты меня не приставишь.
   -- Он мыслит так же, как и я! -- воскликнул князь.
   -- Витязи постоянно опасаются умаления своей чести, -- улыбнулась княгиня. -- Но просьба моя легко может быть исполнена: только в течение короткого времени не брезгуй одеждой, которую мы предлагаем чужеземцам, а повелитель мой между тем постарается снискать тебе благосклонность народа. Не вечно же на границах будет раздаваться бранный клич; у кесаря не будет недостатка в новых войнах, через несколько месяцев утихнет шум, а между тем удастся, быть может, задобрить короля.
   -- До вечера я поразмышляю над этим, -- сказал Ансвальд, -- потому что всегда разумны советы жены моей, и нередко мне приходилось убеждаться в этом. Но до той поры прими на себя, о витязь, смиренный вид и поверь, мне, что с сокрушенным сердцем жду я времени, когда в открытой храмине можно будет возвестить то, что требуется твоей и моей честью.
   И мужчины оставили покои княгини. Когда же вечером Ансвальд сидел рядом с ней на своем ложе, то с неудовольствием воскликнул:
   -- Тяжко сердцу моему, что должен я видеть его на нижнем конце скамьи!
   Но княгиня тихо ответила:
   -- Сначала испытай, достоин ли он твоего покровительства, потому что необычно свойство чужеземца и безотрадна его участь. А тайну его мы скроем ото всех, и даже от Ирмгарды, дочери нашей.
  

2. Пир

   Во дворе князя устраивался пир. Хозяйка ходила со своими служанками по помещениям, где хранилась кухонная провизия, -- длинными рядами висели там окорока, круглые колбасы и копченые бычьи языки; она радовалась хорошим припасам, выдавала их на кухню и приказывала служанкам отмечать лучшие куски особым знаком, чтобы стольник подавал их на стол старейшин. Затем они отправились в прохладный погреб; сложенный из камня, покрытый землей и дерном, он находился в укромном месте, куда не проникал солнечный свет. Там выбирала она бочки с хмельным пивом и ендовы с медом, беспокойно поглядывая на чужеземные глиняные сосуды, которые стояли в углу, наполовину зарытые в землю.
   -- Не думаю, чтобы мой повелитель захотел вина, -- сказала хозяйка, -- но если он потребует его, то прикажите подающему взять сосуды поменьше: другие слуги пусть стоят и ждут большого торжества. Да присмотрите сами, чтоб неуклюжие парни не повредили драгоценной посуды. Легко может случиться, что по неловкости опьяневших юношей длинный путь окажется напрасным для утвари, которую с таким трудом, в соломе, на лошадях доставили из италийских стран.
   И еще раз заботливо оглядев обширное помещение, она продолжила:
   -- Довольно здесь запасов для княжеского дома, и многие годы еще мед будет веселить сердца мужей; дали бы только боги, чтобы витязи наши все осушили, весело и честно. Послушай, Фрида: что потребуется мужам -- это известно, но как бы ни был обилен выбор напитков, это всегда обманчиво. Поэтому прикажи вынести в кладовую еще три ендовы старого меду и скажи подчашему, что если гости будут спокойно заняты честной беседой, то под конец можно им предложить и этого меду; если же раздражившись друг на друга они станут враждовать, то пусть он наливает с предосторожностью, чтобы не приключилось нам великое несчастье.
   Княгиня отправилась на поварню, где на каменных плитах пылал огромный огонь. Перед домом юноши рассекали жертвенных животных, больших оленей и трех диких кабанов, и натыкали мясо на длинные вертела. Бесконечными рядами сидели девушки, ощипывая живность или скатывая в большие шары пряное пшеничное тесто, а деревенские ребятишки, улыбаясь, ждали той поры, когда они начнут крутить вертела, чтобы и им перепал лакомый кусок со стола витязей. Между тем дружина начальника была занята делом возле большой храмины. Посреди двора стояло большое здание, срубленное из толстых сосновых бревен, лестница вела к растворенной двери; внутри, на двух рядах деревянных столбов лежали стропила кровли, от столбов до стен, с трех сторон, тянулись высокие подмостки; посредине, напротив двери, находились почетные места для начальника и самых важных гостей, и тут же -- нарядно украшенное, подобно беседке, помещение для женщин, чтобы они могли сколько угодно глядеть на пир мужей. Младшие из воинов украшали беседку цветущими ветвями, а Вольф привез большую телегу душистой травы для посыпки пола.
   -- Хорошо тебе здесь живется, -- начал Вольф, поклонившись Инго. -- Видно, госпожа благосклонна к тебе: ты ходишь в новой одежде, сотканной нашими женами. Как носится сукно, изготовленное девами Турингии?
   -- Что охотно предложено, то впору получившему, -- с улыбкой ответил чужеземец. -- Я рад слышать твой голос, потому что целыми днями ты бываешь в отсутствии.
   -- Мы, челядинцы, с собаками добывали в лесу дичь для пиршественного стола. Помоги-ка, Теодульф! -- крикнул он одному из своих товарищей. -- Неужто мне одному придется опростать телегу?
   Теодульф, гордый дружинник, крепкой рукой схватил ситник и через плечо обронил, обращаясь к чужеземцу:
   -- Кто привык выпрашивать чужое платье, тот не должен стоять праздно, когда люди, поблагороднее его, шевелят руками.
   Мрачно взглянул Инго на говорившего -- высокого, широкоплечего воина, с длинным рубцом на щеке. Тем же ответил чужеземцу ратник князя; гнев одного воспламенился взорами другого, и глаза противников метнули друг в друга огненные стрелы. Но Инго преодолел свое раздражение и спокойно ответил:
   -- Скажи ты это мне ласково, и я охотно последовал бы твоему наставлению.
   Но Вольф шепнул ему:
   -- Не раздражай его, он брюзга и при первом удобном случае хватается за железо. Происходит он от дружественного княгине рода и служит не так, как мы. Теодульф благородного происхождения и обязался служить только временно, но впоследствии он отправится в богатое наследие своих отцов. Поэтому неудивительно, что ситник, который он обязан таскать, жжет ему руки.
   -- Коли служит, то пусть и таскает, -- мрачно ответил Инго.
   Девушки тоже внимательно разглядывали нарядную одежду чужеземца.
   -- Посмотри, как гордо расхаживает чужеземец в кафтане, подаренном ему княгиней, -- сказала Фрида Ирмгарде.
   -- Доблестный дух облагораживает и бедную одежду, -- ответила Ирмгарда.
   -- Бедную!? -- вскричала Фрида. -- Кафтан из самого лучшего сукна в наших сундуках; я знаю это, потому что некогда сшила его собственными руками. Удивительно, как это княгиня дала проходимцу такую дорогую одежду!
   -- Потому что человек он не заурядный.
   -- Вообще-то, я и сама так думаю, -- подтвердила Фрида. -- Встретив его, княгиня первая заговорила с ним, и они обменялись чисто боярским приветом. Она улыбнулась ему и провела рукой по его одежде, словно он человек, ей близкий, из числа друзей.
   -- Когда чужеземец подошел вчера вечером к очагу, где собрались витязи, -- сказала Ирмгарда, -- то отец, до того беспечно шутивший с прислугой, при появлении иноземца изменился видом, хотел было пойти навстречу гостю, однако ж не сделал этого. Но важен стал его лик и тиха трапеза, точно королевский посол сидел за княжьим столом.
   -- Да и чужеземец, -- подхватила Фрида, -- смело направился к князю, как бы желая сесть подле княжеского места, так что одному из молодых людей пришлось за одежду оттащить его подальше, чтобы он не забывал должного почтения.
   -- Видела я это, он засмеялся, -- сказала Ирмгарда и сама улыбнулась, вспомнив об этом.
   -- А все же он сидит на нижнем конце скамьи, -- заметила Фрида, -- и приходится ему выслушивать мудрые речи мальчишки, потому что пустослов Вольф снова начал болтать своим длинным языком.
   -- Если это тайна, -- тихо сказала Ирмгарда, -- то нам, девушкам, откроют ее позже всех.
   -- Но ты и сама, -- наставительно сказала Фрида, -- с того времени мало оказываешь ему благосклонности. Нас первых он честно приветствовал, а между тем в течение трех дней ты не обращалась к нему с речью. Неприветливой назовет он тебя и, сокрушенный духом, не посмеет заговорить с тобой, потому что пришел он к нам изгнанником. Поговори, наконец, с ним.
   -- Мы поступим, как того требуют приличия, -- согласилась Ирмгарда и подошла к толпе молодых людей, которые обычно следовали за князем, когда ездил он по селам или вступал в битву. Но в их присутствии она посовестилась заговорить с незнакомцем, поэтому, остановившись подле Теодульфа, промолвила:
   -- Поздно вечером зазвучал у ворот твой охотничий рог, какова была добыча, братец?
   Теодульф покраснел от удовольствия, так как хозяйская дочь обратилась к нему прежде, чем к другим: он рассказал ей о своей удаче и подвел к деревянной клети, где угрюмо сидел молодой медведь.
   -- Собаки пощипали ему шубу, а я связал его ремнями и живого принес домой. Пусть будет товарищем игр для деревенских ребятишек.
   Когда Ирмгарда, оглядев бурого, удалилась с Фридой, та с неудовольствием заметила:
   -- Поистине вежливо же поговорила ты с чужеземцем.
   -- Я была довольно близко от него, но он молчал, -- ответила Ирмгарда.
   -- Ему хорошо известно, что подобает дочери хозяев, -- возразила Фрида.
   Однако с этого момента Ирмгарда стала наблюдать за чужеземцем, и заметив, что он, оставшись один, прислонился к изгороди, прошла подле него и, как бы случайно остановившись, молвила:
   -- На сиреневом кусте, над твоей головой, поселилась маленькая серая птичка, ночной певец, и каждый вечер девушки заклинают ласочку и сыча, чтобы они не разрушали его гнезда. Если он запоет тебе, то выслушай его, чтобы он порадовался ласке твоей. Говорят, будто песнями своими он каждому напоминает о приятном.
   И Инго горячо ответил:
   -- Все птицы -- ястреб в поднебесье и лесные певцы -- одну и ту же песню напевают чужеземцу: напоминают ему о родине. Там некогда добрая мать кормила зимой птичек, чтобы сыну ее они напевали добрые предзнаменования. И до сих пор они были ему верными. Не раз дикие пернатые вестники предохраняли странника, в дебрях и на лугах, от грозившей опасности. Они разделили его участь: подобно ему, скитаются они по миру, подобно ему, питаются добычей или дарами, подаваемыми рукой гостеприимного человека.
   -- Однако ж они везде находят пух для гнезд своих, -- ответила Ирмгарда.
   -- Но безродный где срубит дом свой? -- угрюмо спросил гость. -- Кто стоит на пороге жилища своего и считает коней в наследстве отцов, тому неизвестно, как терзает сердце гордого человека бедность: он вынужден принимать дары, которые сам хотел бы раздавать другим.
   -- Ты сетуешь на дары гостеприимства в доме, допустившем тебя к очагу своему, -- с упреком сказала Ирмгарда.
   -- Радостно восхваляю я хозяина и хозяйку, милостивых к чужеземцу в их честном доме, -- ответил гость. -- Но тревожно носятся помыслы человека, которому они отвели место на скамье, и неспокойным взором следит он на лице хозяина, милостив ли тот к пришельцу. Каждый во дворе опирается на свое право, только чужак ходит по земле, подобной тонкому слою льда, который, быть может, треснет завтра, и всякий раз, когда раскрываются чьи-либо уста, не знает он, позор или честь они выразят ему. Не гневайся на меня за жалобы эти, -- прямодушно попросил он. -- Слова твои и глаза вызвали в груди моей тайные скорби; и слишком смело высказался я в этой задушевной речи. Тяжко было бы мне быть тебе неугодным.
   -- Всякий раз, как увижу странника во дворе нашем, я буду вспоминать слова твои, -- тихо ответила Ирмгарда. -- Поверь, однако ж, ты приятен здесь кое-кому. Туринги любят веселый нрав и приветливые речи; покажи себя таким сегодня, и если я могу дать тебе добрый совет, то не избегай общества молодых людей, когда они станут упражняться в воинских играх. Полагаю, что тебе посчастливится и в бою. Если мои соотечественники похвалят тебя, то возрадуется дом наш; слава гостя -- честь хозяину, и я замечаю, что отец благосклонен к тебе.
   Она, зардевшись, наклонила голову и оставила чужеземца, который проводил ее радостным взглядом.
   Тем временем, стоя перед домом, князь принимал благородных людей и свободных хлебопашцев, которые, пешком и на конях, пришли по всем дорогам и у отворенных дверей были приветствуемы Гильдебрандом. Кто приехал верхом, тот сходил там с коня; молодые люди уводили коней в обширный загон, привязывали их, а конюхи обтирали с них пену и засыпали им овёс в ясли. Важны были поклоны и приветствия, большим кругом стояли гости на дворе -- гордая община: почтеннейшие мужи из двадцати деревень, все в воинских доспехах, с ясеневыми копьями в руках, с мечами и кинжалами у пояса, в нарядных кожаных шапках, украшенных клыками и ушами дикого вепря; иные были в железных шишаках, кожаных колетах, кольчатых панцирях поверх белых сорочек и в длинных кожаных чулках, достигавших пояса; на богатых и любивших товары рейнских торговцах были плащи из иностранной материи, имевшей тонкий, разноцветный волос, похожий на нежный мех хищного животного. Молча стояли мужи и радовались собранию, но иные подходили друг к другу и обменивались тихими речами о слухах, ходивших по стране, про великую битву на востоке и смутных временах. Но кто проникал в мысли людей, как, например, Гильдебранд, тот видел, что сердце их смущено и различны их помыслы. Долго еще длился прием, потому что подходили некоторые из запоздавших, наконец Гильдебранд подошел к вождю и указал ему на положение солнца.
   Тогда хозяин повел своих гостей к храмине, и торжественно поднялись они по ступеням; у входа их встретила хозяйка, возле которой стояла дочь со служанками. Почтительно приветствовали мужи женщин; княгиня каждому подала руку и, как следовало, осведомлялась об их женах и хозяйстве, подставляя щеку для поцелуя тем, кто принадлежал к числу ее друзей. Начальники важно заняли кресла на возвышении; вошел стольник и за ним длинными рядами слуги, несшие в деревянных чашах утренние напитки и вкусную закуску, -- белые душистые пряники и копченое мясо.
   Между тем перед двором, на дерновой поляне, юноши нетерпеливо приготовляли ристалище для воинских игр. Деревенские ребятишки начали бой, чтоб и их похвалили воины; они взапуски бегали по поляне, перепрыгивали через коней и пускали в столб тростниковые стрелы. Но вскоре задор охватил и юношей: они стали метать копья, бросать тяжелые камни, устремляясь вслед за ними, а когда Теодульф, мощно размахнувшись, бросил самый тяжелый камень и сделал самый длинный прыжок, на целую сажень дальше других, радостные крики донеслись до самой храмины. И старейшины, и мудрые, будучи не в силах усидеть на месте, поспешили на зрелище, на мураву. Большим кругом стояли зрители: деревенские женщины в праздничной одежде, отдельно мужчины, к все громче и громче раздавались восклицания и хвала победителям.
   В числе зрителей стоял и Инго, молча глядевший на проявление ловкости и силы. Вдруг к нему подошел Изанбарт, маститый начальник. Он испытующе посмотрел на Инго и важно начал, так что речи других умолкли.
   -- В среде твоего народа, откуда бы ты ни был родом, молодые воины также наверняка упражняются в искусстве владения оружием. По твоим глазам и рукам вижу я, что ты не сведущ в тонкостях пехотного сражения; быть может, угодно тебе показать нашим юношам, что есть в обычаях твоего народа. Если ты из восточных стран, как я слышал, то по меньшей мере умеешь метать деревянную палицу. Это тоже доказывает силу мужа, хотя соотечественники мои мало упражняются в таком занятии. В храмине видел я такую палицу над креслом хозяина.
   -- Если князь и важные люди дозволят, то попытаюсь показать, чему я некогда учился, -- ответил Инго почтенному старцу.
   По знаку князя один из стражей поспешил во двор и принес оружие из дубового дерева, от рукоятки загнутое назад, а спереди снабженное острым лезвием. Палица переходила из руки в руки, и с улыбкой взвешивали мужи легкое орудие.
   -- Такое оружие носит наш свинопас и бьет им волков, -- с презрением сказал Теодульф, но старец Изанбарт укоризненно возразил:
   -- Неразумно говоришь ты, ибо видел я, что палица, не тяжелее этой, раздробляла череп, словно глиняный горшок.
   И он передал палицу хозяину.
   -- Кому случалось проезжать по полю сражения на восточных границах, -- сказал князь, -- тому известны раны, наносимые этим оружием. Слышал я от старых воинов, что в деревяшке этой сокрыто нечто таинственное и что трудно управлять ею. Но как коварно поражает она голову неосторожного! Палица эта не недостойна руки благородного человека, потому что некогда она была оружием короля, и мой отец привез ее из чужбины.
   -- Так пусть она сослужит службу сыну! -- весело воскликнул Инго и схватил оружие. Коротким движением руки он бросил палицу, которая извилистыми кругами понеслась по воздуху, и когда все полагали, что она упадет на землю -- вдруг, словно по шнурку, она полетела назад к Инго, который схватил ее на лету за рукоятку и снова стал швырять то туда, то сюда, все сильнее и сильнее, причем каждый раз она послушно возвращалась в его руку. Потеха дубовой палицей казалась столь нетрудной и забавной, что зрители стали подходить ближе, и громкий смех послышался в их кругу.
   -- Фиглярство проходимца! -- презрительно закричал Теодульф.
   -- Оружие мужа, -- с достоинством ответил чужеземец. -- Едва ли череп твой крепче этого шишака.
   Он сказал что-то Вольфу, который поставил на столб, на расстоянии полета копья, старый железный шишак. Инго на глаз измерил это расстояние, взвесил оружие в раскачивающейся руке, навесом метнул его в шишак и сделал мощный прыжок вперед. Сильно затрещал лопнувший металл, однако палица снова полетела назад, и снова Инго ловко схватил ее. В кругу раздался крик изумления, и любопытная толпа собралась вокруг разбитого шишака.
   -- Так и быть, -- снисходительно сказал Теодульф. -- Ты показал нам свою ловкость, теперь испытай себя и в нашем обычае. Приведите коней!
   Сперва поставили двух коней -- голова в голову. Прыгуны подались назад и бросились вперед с небольшого разбега. Этот прыжок удался почти всем, но при трех конях перепрыгнуть их посчастливилось лишь немногим, а через четырех перепрыгнул один только Теодульф. Подходя из-за коней к толпе, он кинул на Инго вызывающий взгляд и жестом пригласил его продолжать. Чужеземец немного наклонил голову и сделал такой же прыжок, но с такой легкостью, что поляна огласилась одобрительными криками. Тогда Теодульф потребовал пятого коня для трудного прыжка, редко кем исполняемого даже из самых искусных воинов. Но раздраженный туринг решил совершить невозможное. Он поставил коней таким образом, чтобы серый оказался пятым, затем оглянулся вокруг, принял приветствие своих друзей, сделал мощный прыжок и, опускаясь на землю, только задел спину серого. Но в тот момент, когда Теодульф горделиво выступил вперед и наслаждался радостными восклицаниями народа, за ним раздался еще более громкий крик. Обернувшись, он увидел чужеземца, который быстро и легко сделал точно такой же прыжок.
   Туринг побледнел от злости и молча пошел на свое место, тщетно стараясь побороть зависть, сверкавшую в его глазах. Подойдя к чужеземцу, старики славили его искусство, а маститый вождь сказал:
   -- Если вид твой не обманывает меня, чужеземец, то искусен ты и в прыжке через шестерых коней, что называется королевским прыжком и что на веку человеческом удается не всякому витязю. В молодости мне случилось раз увидеть это, но народу моему -- никогда. Приведите шестого коня! -- громко крикнул он.
   В кругу раздался говор, стоявшие далеко стали протискиваться вперед, а юноши между тем поспешили поставить коня. Вдруг к Инго подошла княгиня и, огорченная поражением своего родственника, тихо сказала гостю:
   -- Подумай, витязь, что стрела охотника легко поражает глухаря, когда, распустив крылья, он подает свой голос.
   Но Инго взглянул на Ирмгарду, которая в радостном ожидании стояла за спиной своей матери, ласково улыбаясь ему. С зардевшимися щеками он ответил:
   -- Не гневайся на меня, княгиня, меня вызывают, я не набивался на состязание, но неохотно отказывается муж от предложенной ему чести.
   Он отошел назад, высоко взлетел вверх и совершил прыжок под радостные возгласы всего народа. Возвращаясь назад, он не обращал уже внимания на недовольное лицо княгини и радовался только, что ему удался подвиг и что щеки Ирмгарды подернулись розовым отливом. Долго еще толпились зрители, восхваляя отвагу чужеземца, пока состязанию мужей не поставили других целей. С того момента Инго молча стоял возле начальников, и никто уже не вызывал его на новое состязание.
   Солнце уже склонялось к земле, когда Гильдебранд подошел к князю и пригласил все общество к столу. В радостном ожидании мужчины последовали приглашению, они направились ко двору и поднялись по ступеням храмины. Гильдебранд и кравчий шли впереди и рассаживали гостей по их достоинству и своему обычаю. Трудная это была работа, потому что каждый желал подобающего ему места: или за княжьим столом, или вблизи его и скорее по правую, чем по левую от него сторону. Длинным рядом стояли столы; для почетнейших мужей были кресла с ручками, для именитых -- с высокими спинками, для юношей -- красивые скамейки. Нелегко было угодить каждому, но Гильдебранд разумел свою должность, и приходилось ему расхваливать места то ради соседей и близости к женщинам, то ради прекрасного вида на залу. Возле дверей длинными рядами разместились застольники хозяина; там на почетном месте сидел Теодульф, а напротив него, на нижнем конце, Инго. Все сидели в ожидании, как вдруг появился подчаший со слугами, несшими в прекрасных деревянных чашах приветственный напиток; хозяин встал, выпил за здоровье гостей и, поднявшись, все осушили чаши. Затем вошел стольник с белым посохом, а за ним длинными рядами служители, поставившие на стол первую перемену. Каждый тогда взял свой нож, висевший у него на боку, и бодро принялся за еду.
   Вначале за столами все было тихо, потому что голод не позволял никому говорить, и только тихо восхваливалось обильное угощение хозяйки. Но старейшины, сидевшие недалеко от князя, обменивались важными речами, вспоминали о былых подвигах витязей и восхваляли достоинства своих коней. Прочие же кушали, охотно внемля словам стариков.
   И один благородный муж, сидевший подле князя, громко начал:
   -- Поистине, нет ничего приятнее для меня, как такое пиршество летом, когда соотечественники, в воинских доспехах, приветствуют друг друга на зеленом лугу, когда седовласые мужи вспоминают о старых походах, а воинственная молодежь доказывает играми своими, что доблестью она увеличит со временем славу отцов своих. Греет светлое солнце, и улыбается гостям лицо хозяина. Тучные стада гуляют, и ячменные колосья темнеют под южным ветром; радуется сердце человека и неохотно в такую пору предается он заботам. Но даже за трапезой не подобает мужу отставлять свой меч дальше, чем на хватку руки, ибо коловратна жизнь в долинах человеческих. Небо может покрыться щитом черных облаков, земля -- белым покровом снега; непрочно людское счастье, и новый день может принести с собой и новую судьбину. Вот и теперь ходят промеж народа вести из римских земель, многих тревожит это, и мысленно спрашивают они нашего хозяина -- не получал ли он вестей, которые нам полезно было бы знать?
   Речь эта выражала мнение всех, со всех столов послышалось одобрение, затем наступила полная тишина. Но князь осторожно ответил:
   -- Все мы слышали о великих бранных тревогах и впоследствии мы поразмыслим, может ли это быть нам полезно. Однако ж не советую я, чтобы мы, обитатели лесов, отвращали сегодня тревожные взоры от чащ наших. Мы знаем только то, что занесено к нам из чужбины путниками, что, быть может, они сами видели и что может оказаться лишь смутным слухом. Поэтому теперь наши верховые едут лесами на юг за свежими вестями. Мы ждем их возвращения, и затем мудрые рассудят, стоят ли вести того, чтобы народ тревожился ими.
   Слова эти показывали, что хозяин ничего не хочет объяснять народу о римской войне; поднялся смутный ропот, и Ансвальд понял, что гостям приятно было бы узнать побольше и что они недовольны его молчанием. Поэтому по тайному знаку хозяина вперед выступил Гильдебранд и сказал:
   -- Приближаются танцоры и просят вашей благосклонности.
   Все умолкли, каждый приладил свой стул поудобнее, а женщины повставали со своих мест.
   Впереди шли флейтист и волынщик, а за ними двенадцать танцоров, все молодые воины из числа княжьих застольников, в белой нижней одежде с разноцветными поясами, с блестящими мечами, а впереди Вольф, тринадцатый, король мечей, в красной одежде. У входа они остановились, приветствуя общество наклоном мечей, затем начали хороводную песню, медленными шагами продвигаясь на свободное место, к скамье князя. Король мечей стоял в середине, окруженный двенадцатью товарищами с поднятыми вверх Мечами. По его знаку музыканты заиграли; движения танцоров стали быстрее, одна их половина понеслась по внутреннему кругу направо, а другая -- по внешнему в противоположную сторону, причем каждый танцор обменивался с каждым поочередно ударами меча. Вдруг в пространство между мечей нырнул король и понесся в танце, поочередно то в круге, то вне его, отражая удары своим оружием. Рисунок танца становился все изощреннее, движения танцоров еще более убыстрились, и каждый из них, словно в бою, извивался, избегая ударов кружащихся вокруг партнеров. Затем они в такт музыке разбились на части, устремились друг на друга, сверкая оружием, и наконец, по трое-четверо сомкнулись в воинственной позе. Внезапно, сделав мечами широкий круг, они преклонили их к земле и в мгновение ока сомкнули в искусном сплетении в виде щита. Король мечей стал на щит, а двенадцать товарищей приподняли его на высоту своих плеч, и стоя таким образом, он приветствовал мечом князя, гостей и женщин. Подобным же образом танцоры медленно опустили его на землю, отделили свои мечи и снова бросились друг на друга, но их прыжки и удары были теперь быстры, как молния. Глаз едва мог успевать следить за отдельными ударами, вихрем мелькала светлая сталь, фигуры воинов носились в блеске оружия, пронзительно свистела флейта, грубо гудела волынка, искры летели от мечей. И эта потеха длилась до тех пор, пока, словно по волшебству, танцоры не остановились попарно друг против друга в положении ратоборцев. Затем снова зазвучала хороводная песня, и медленным, широким танцевальным шагом они удалились в двери залы. За столами грянула буря одобрительных восклицаний, гости восторженно встали со своих мест и радостно благодарили танцоров.
   Недалеко от князя поднялся Ротари, человек благородный, и начал свою речь:
   -- Мне кажется, никогда и нигде не видели очи мои более искусной потехи, и по всей земле славимся мы, туринги, такими играми. Но там, на нижнем конце княжьей скамьи сидит чужеземец, искусный в бранном деле, и заключая по выказанной им сегодня доблести, я назначил бы ему место высокое, в сонме сильных. Не равно раздают боги дары свои, но и чужеземец, не знающий своих предков, может быть доблестным воином. Говорят, что весть о битве с римлянами разнеслась по стране из княжьего двора, и увидев чужеземца, я принял его за вестника; но метание палицей доказало, что он родом из восточных стран. Приветствую здесь гостя!
   Инго встал и поблагодарил. Но Теодульф громко воскликнул:
   -- Не одного случалось мне видеть, который прыгал и метал на мягкой мураве, забывая о высоких прыжках на поле битвы.
   -- Правду говоришь ты, -- спокойно ответил Инго, -- но у иного зависть гложет душу, что не удалось ему выше всех прыгнуть на лугу.
   -- Доблестнее прыгунов считается у нас муж, носящий спереди рубцы от ран своих, -- возразил Теодульф.
   -- Но я слышал от стариков и мудрых, что не менее доблестно наносить глубокие раны, чем принимать их.
   -- Поистине, тебе подобает сан вождя, перед которым стража носит щиты, предохраняя его от неприятельских копий, чтобы лицо его, на радость народу, цвело вешним цветом, -- снова насмехался ратник князя.
   -- А я услышал кое-кого, кто хвастался полученными ранами, точно курица снесенным яйцом, -- с презрением ответил Инго.
   -- Рубаха скрывает бесславные язвы, следы побоев на спине! -- с зардевшимся лицом вскричал Теодульф.
   -- Бесчестным называю я язык, язвящий гостя. Недостойны, по моему мнению, такие речи и неприличен турингу коварный обычай римлян.
   -- Если тебе так хорошо известен обычай римлян! -- закричал с другого стола какой-то свирепый воин из числа друзей Теодульфа, -- то наверное тебе пришлось испытать их удары.
   -- В битве я стоял против римских воинов! -- забываясь, вскричал Инго. -- Спроси об этом в их стане, и не всякий, приблизившийся к мечу моему, даст тебе ответ.
   Громкие крики наполнили залу при известии, что чужеземец ратовал против римлян.
   -- Разумно говоришь ты, чужеземец, -- раздалось с разных сторон, но с иных столов слышалось: "Чужеземец хвастает, да здравствует Теодульф!"
   И тут поднявшись, князь звучно крикнул:
   -- Конец словопрениям! Напоминаю о мире в пиршественном чертоге.
   Замолкли громкие крики, но борьба мнений шумно носилась вокруг всех столов, сверкали глаза и вздымались сильные руки. Во время этого смятения какой-то юноша из княжеской стражи поднялся по ступенькам и прокричал в зал:
   -- Фолькмар, певец, въезжает во двор!
   -- Добро ему пожаловать! -- воскликнул князь. И обратившись к женщинам, продолжал: -- Ирмгарда, дитя мое, приветствуй твоего наставника и приведи его к столу нашему.
   Так приказал хозяин, чтобы напомнить враждующим о присутствии женщин. Слова его, как заклятье, подействовали на шумную толпу: суровые лица прояснились, иной схватил чащу и сделал большой глоток, чтобы покончить со своими мыслями и приготовиться к песням певца. Ирмгарда вышла из беседки и через ряды мужей направилась к двери.
   На ступеньках перед залой стояла деревенская молодежь и с любопытством заглядывала в храмину. Ирмгарда протиснулась сквозь толпу и на дворе стала ждать певца, который в одном из домов наряжался для пиршества. С почтительным поклоном подошел он к ней; то был среднего роста, с блестящими глазами человек, в золотистых кудрях его виднелась седина, нарядно сидел на нем плащ из разноцветного сукна, его голые руки были украшены золотыми запястьями, на шее висела цепь, на боку -- лира.
   -- В добрый час приходишь ты, Фолькмар, -- сказала ему девушка. -- Они враждуют друг с другом; необходимо, чтобы песни твои возвысили их дух. Покажи сегодня свое искусство и, если можешь, спой им что-нибудь радостное.
   -- Что смущает их? -- спросил певец, привыкший, подобно врачу, осторожно предлагать свое искусство. -- Не злобствуют ли они снова на грубую челядь короля Бизино, или ссорятся они из-за римского похода?
   -- Молодые люди не уживаются в мире, -- ответила Ирмгарда.
   -- И больше ничего? -- равнодушно спросил певец. -- Напрасно было бы удерживать их от ратных подвигов на зеленой поляне, -- но взглянув на озабоченное лицо девушки, он прибавил: -- Если это домашние буяны, то опасаюсь, что песня моя не усмирит их злобу. Если бы я мог привнести в песни мои твою приветливую улыбку и каждому пропеть их на ухо, они пошли бы за мной, как ягнята. Но вести, приносимые мной сегодня, -- изменившимся тоном прибавил он, -- так печальны, что наверное из-за них они забудут о вражде своей. Плохая это закуска для пиршественного стола, но я должен объявить им весть; не знаю, захотят ли они тогда песен.
   -- Неужели за трапезой ты хочешь объявить им печальное известие? -- грустно спросила девушка. -- Это окончательно опечалит их сердца и возбудит их гнев.
   -- Ведь ты знаешь меня, -- возразил певец, -- я предложу им столько, сколько они в силах вынести. Кого пригласил князь?
   -- Наших старых союзников.
   -- А чужих нет?
   -- Никого, за исключением одного бедного путника, -- чуть поколебавшись, ответила девушка.
   -- Тогда не беспокойся, -- сказал певец. -- Мне известно сердце наших, и я сумею приготовить им ночной напиток.
   Девушка поднялась в беседку через боковую дверь, а певец, между тем, вошел в залу. Он остановился на пороге, и под сводами храмины громко зазвучали клики и приветствия. С гордостью осознал Фолькмар, что он любимец народа, и быстрыми шагами подойдя к свободному пространству, к столу вождя, низко поклонился князю и княгине.
   -- Тысячекратно приветствую тебя, наш любимец! -- воскликнул князь. -- Птицы рощ наших, улетевшие было зимой, давным-давно уже распевают свои вешние песни, только певца витязей тщетно ждали мы.
   -- Не птиц, вестников весны, слышал я: я слышал в ветре вой боевых псов бога и видел я, как по мосту из разноцветных облаков бесконечной ратью поднимались витязи в чертоги богов. Видел я, как Рейн катил свои багровые воды, покрытый трупами мужей и коней; видел я поле битвы и кровавую долину, где лежат груды убитых, снедаемых вранами, и знаю я закованных в цепи королей, ждущих в римском стане удара секиры.
   Громкий вопль последовал за этими словами.
   -- Рассказывай, Фолькмар, мы слушаем, -- сказал князь.
   Певец провел рукой по струнам, и в чертоге воцарилась такая тишина, что слышно было тяжелое дыхание гостей. Он ударил по струнам и поначалу говором начал повесть о битве аллеманов с римлянами, но затем возвысил голос и запел ритмическую мелодию. Он назвал королей и детей королевских, которые выступили за Рейн с аллеманами против кесаря и сначала обратили в бегство всадников римских. Затем он запел:
   "За вторым строем римской рати ездил на коне кесарь; над ним развевалось стягом изображение дракона, священное знамя римлян -- исполинский, с извивающимся телом змей, красно-багровый, и из раскрытой его пасти вылетало вьющееся пламя. И воскликнул кесарь батавам и франкам: "Сюда, германские витязи, мои римляне не в силах отразить напор врага". Герольд уехал, и сверкая, восстали от земли франки; в передних рядах могучей рукой потрясал мечом Аимо, сын Арифрида".
   -- Это мой брат! -- крикнул кто-то от одного стола.
   -- Да здравствует Аимо! -- раздалось в другом углу зала.
   "Они наступали прямыми рядами, с белыми, украшенными изображениями быков щитами; могуч был напор их, и как огонь очищает луговую поляну, так мечами своими очистили они поле битвы от натиска аллеманов. Но аллеманы снова бросились клином, впереди короли, и снова дрогнули римляне. Тогда кесарь обратился к последнему отряду своему, известному в римской рати под названием "Тернистого плота военачальника".
   -- Архимбальд! -- послышалось из одного угла зала.
   -- Эгго! -- раздалось с другой стороны.
   "Там предводили сотней ратников исполин-туринг Архимбальд и его племянник Эгго, опытный в ратном обычае римлян. Они опустились на землю на одно колено, прикрылись щитами из дерева липы и стояли тройной оградой щитов, ощетинившись копьями. И снова ринулись вперед аллеманы; щиты задрожали под ударами секир, копья пронзали броню и мужей; длинными рядами ложились мертвые, а над трупами неслась толпа, щит к щиту, грудь против груди, подобно бою быков за плотной оградой. И покинуло аллеманов воинское счастье; они попятились назад, устрашенные множеством умиравших соотечественников. Закатилось солнце, и ратное счастье погибло. Рассыпались отряды, устремляясь к берегу реки, за ними, с ножами и копьями, мчались римляне, что стая псов за оленем; в Рейн прыгала бегущая рать, испуская громкие крики, победители с берега метали копья в гущу мужей и коней, мертвых тел и умиравших витязей. И речные ундины, растопырив когтистые руки, увлекали витязей в глубину, в свои жилища".
   Певец умолк; громкие стоны послышались в собрании и только кое-где радостные восклицания, а князь напряженно прислушивался к взрывам горя и радости. Но Фолькмар продолжал, сменив грустные звуки могучей песнью:
   "Кесарь подошел к берегу и с улыбкой взглянул на бедствие мужей. Он кликнул своего знаменосца, носившего изображение дракона -- красное чудище, сотканное из пурпура, в которое римский бог вложил тайну побед. "Распусти змея над волнами, -- сказал он, -- и пусть он покажет зубы свои и сверкающее жало гибнущему народу. Пусть высоко поднимется он в воздух к чертогам умерших, и когда они станут воздыматься на облаках, пусть он оскалит зубы; римский змей преградит им путь, и пойдут они назад, дорогой рыб, в мрачную глубину, в обитель Гелы". Но за это глумление отомстил последний витязь, упорно стоявший против римлян -- Инго, сын Ингберта, из страны вандалов, царский сын из рода богов. Он ратовал бок о бок с королем Атанарихом, в передних рядах, на страх римлянам. Когда военное счастье изменило ему, Инго отступил со своим отрядом, следовавшим за ним по стезе войны из страны в страну; медленно и гневно, словно ворчащий медведь, отошел он к берегу, где у подножья скалы стояли челноки. Туда собрал он женщин, прорицательниц судеб, кровеутолительниц, и принудил их отплыть, чтобы священные жены избежали меча римлян. И певца заставил он войти в челн, а сам великодушно оградил место отплытия оружием и ратниками. Отвязали веревки, и челноки понеслись по зеленым волнам, под свист римских копий; враги напирали, и с трудом бился отряд в последнем бою у подножья скалы. Вдруг витязь увидел на скале, над своей головой, римского дракона, свирепого змея, -- и одним прыжком прорвал он ряды римской стражи, вскочил на скалу, медвежьей хваткой поднял великана-знаменосца и сбросил его со скалы. Бездыханный римлянин упал в волны, а витязь, испустив бранный клич и подняв знамя, бросился в реку. Крик ярости вырвался из груди римлян, и чтобы отомстить на глазах у кесаря за горький позор, убить смельчака, спасти священное знамя -- мужи и кони, как безумные, побросались в реку. Но змей и победоносный витязь неслись вниз по пенистому потоку. Еще раз увидел я приподнятую и потрясающую знаменем руку, а затем уже не видел ее. Смущенный кесарь велел искать знамя на обоих берегах реки; два дня спустя один лазутчик нашел далеко внизу по течению, на берегу аллеманов, сломанное древко знамени, но неприятельского змея никто не нашел. Тогда в души мужей, находившихся на берегах Рейна, возвратилось мужество: погибла в потоке тайна побед кесаря, и близились к римской рати карающие беды. Узнав о дурном предзнаменовании, остановились в пути послы каттов, ехавшие предложить союз римскому народу. Могучая рука отомстила победителю за его глумление, но отошел от мира витязь, король Инго".
   Певец умолк, склонившись головой к лире; в зале воцарилось безмолвие, будто после похорон; но глаза мужей сверкали, оживились их лица, а более всех лицо чужеземца. Еще когда певец входил в зал, задев при этом одежду Инго, то тот наклонил голову, и не без неудовольствия заметил Вольф, что Инго меньше, чем приличествует воину, обращал внимание на рассказ Фолькмара; увидев это, застольники стали указывать на него и обмениваться насмешливыми речами.
   Но когда певец начал повесть о битве из-за знамени, то Инго приподнял голову, розовым светом озарилось лицо его, и так светел и лучезарен был взгляд, брошенный им на певца, что никто не мог отвести от него очей; и золотым сиянием колыхались кудри вокруг восторженного лика Инго.
   -- Взгляни туда, Фолькмар! -- раздался женский, дрожащий от волнения голос, и глаза всех устремились туда, куда указывала рука Ирмгарды.
   Певец поднялся и пристально взглянул на чужеземца.
   -- Духи потока возвратили витязя! -- с ужасом вскричал он, но вслед за тем выступил вперед. -- Да будет благословен день, когда я узнал тебя, витязь Инго, сын Ингберта, спаситель мой, последний воитель в битве аллеманов!
   Гости повскакали со своих мест, зала дрогнула от радостных криков. Певец подошел к Инго, склонился к его руке и воскликнул:
   -- Живого осязаю я тебя, и никогда еще песни мои не получали такой награды!
   Он подвел чужеземца к столу князя, который, с увлажненными глазами поспешил навстречу Инго.
   -- Благословляю тебя, витязь! Тяжкое бремя спадает сейчас с сердца моего: я знал, что нельзя утаить славу героя. Приветствую в моем доме тебя, старинного гостя! Подайте кресло, юноши, да присоединится князь к сонму благородных мужей моего народа. Вина, подчаший, и за благоденствие царственного витязя, сына богов наших, выпьем римского напитка из римских золотых кубков!
  

3. Искренние сердца

   Рано утром шла Ирмгарда к лесу по росистой траве. Белый туман клубился по земле и, подобно одежде водяных духов, стлался вокруг деревьев. Из луговых паров восставал светлый облик девы; веселая сердцем, с распущенными волосами, с зардевшимися щеками она пела, издавала радостные возгласы и, подобная богине полей, бежала среди дрожащих облаков. Она видела и слышала, что значит доблесть и что возносит человека из юдоли ужаса и смерти в сонм великих богов; все преклонялись перед геройской доблестью того, кто тайно нравился ей и был искренен, как никто. Она поднялась по горной дороге до того места, откуда дом ее отца уже не был виден за деревьями, и, одинокая, остановилась среди леса и скал; под ней шумел поток, над ней неслись светлые облака зарождающегося дня. Она поднялась на скалу и огласила горы и воды словами песни, слышанной ею в чертоге. Радостно повторяла она то, что сохранилось у нее в памяти из песен Фолькмара, и дойдя до броска на Рейн, восхищенная, она с восторгом запела: "Вы, разумные птички лесные, посланцы богов, и вы, крошечные эльфы под кустами папоротника, послушайте еще раз!" И она повторила слова песни. Взгрустнулось ей, когда витязь исчез в речном потоке. И чувствительная девушка излила свое волнение в новых, словах, еще раз пропела плач певца, и песня молодой женщины, эхом отразившись от скал, перекрыла голоса лесных птиц и тихое журчание горного ручья.
   Вдруг неподалеку от нее в ручей скатился камешек; она взглянула в ту сторону и узнала человека, одетого легким покровом ундин, который прислонился к древесному стволу. Витязь, славу которого она вещала лесу, воочию стоял невдалеке, и когда смущенная Ирмгарда отступила назад, она услышала его умоляющий голос:
   -- Продолжай петь, чтобы из уст твоих узнал я, что делает человека счастливым. Звуки голоса твоего приятнее мне, чем все искусство Фолькмара. Когда певец пел, и чертог гремел кликами мужей, я все думал о тебе, с гордостью радуясь, что и ты услышала весть.
   -- Устрашенные, скрылись при виде твоем слова, -- ответила Ирмгарда, стараясь оправиться от неожиданного появления Инго. -- Я смелее говорила с тобой под сиреневым кустом, -- продолжала она, -- хотя и тогда ты мало нуждался, витязь, в моих советах; вспоминая об этом, я краснею теперь от моего неразумения. Не насмехайся же надо мной: у нас, лесных обитателей, речи прямы и простодушны помыслы. Но тяжко мне сознавать, что дважды из уст моих ты слышал известное тебе; если бы я знала, кто ты такой, я затаила бы доброе о тебе мнение, и теперь еще мне стыдно, что ты подслушал меня.
   -- Если ты благосклонно думаешь обо мне, Ирмгарда, -- попросил гость, -- то не скрывай этого, потому что изгнаннику редко приходится слышать сердечные слова из уст доброй женщины пусть певец воспевает его подвиги, пусть хозяин пьет за его здоровье, но все же пришлец чужд семейству и кругу друзей; вряд ли знатный отдаст свою дочь за бедняка, и значит, не оставит изгнанник сыновей, которые гордились бы его подвигами.
   Ирмгарда насупилась.
   -- Но позволь, -- продолжал Инго, -- поведать тебе тайну души моей, и если не гнушаешься ты доверием моим, то сядь здесь, на камень, и выслушай мой рассказ.
   Ирмгарда послушно села, а Инго встал перед ней и начал:
   -- Узнай, что случилось со мной после битвы аллеманов. Сияли звезды, изнеможенный лежал я на каменистом берегу реки, обвив римское знамя вокруг слабой руки, ночной ветер стонал по умершим, шумели волны, охладело мое тело и омрачился мозг. Вдруг надо мной склонилось скорбное лицо -- то была прорицательница судеб аллеманов, вещая жена, наперсница богов.
   "Тебя ищу я, Инго, между трупами мужей, -- сказала она, -- желая спасти твою жизнь, подобно тому, как спас ты мою."
   -- И подняв меня, она одела меня теплыми покровами, дала целебного напитка и, отделив копье от чуждого знамени, с молитвой бросила сломанное древко в реку. В чаще лесной укрыла она изнеможенного и, подобно матери, день и ночь сидела у ложа моего. При расставании она взяла пурпурное знамя и сказала:
   "Вот нити, которыми управляет судьба твоя. Боги предоставляют витязю выбор: отбросишь ты от себя талисман, сотканный руками римлян -- и состаришься ты в мирной тиши, неведомый народу, покладистый в жизни и свободный от рока. Но сохрани пурпуровое изображение с коварными глазами и огненным языком -- и певцы воспоют тебе хвалу в сонме воинов, и славно будет жить в народе память о тебе; опасайся, однако, что дракон испепелит и тело, и жизнь твою. Выбирай любое, Инго, ибо боги устраивают судьбу мужа по его мыслям, и из его подвигов выпадают жребии, тяжкие и добрые; как бросишь его, такова и будет твоя судьба".
   -- Тогда я сказал:
   "Давно уже боги и дела праотцев определили мою участь на земле; не могу я -- тебе известно это -- лениво лежать на мягких мехах: ратовать с товарищами в передних рядах, воссылать мужей в чертоги богов -- вот мое призвание! Хотя я пришелец среди чужих родов, но не страшусь я указующего перста жены судеб; с твердым духом хочу я шествовать среди витязей, смело доверяясь своему мужеству, и никогда не стану скрывать я головы от лучей солнца".
   -- И взяв в руку пурпур, она отделила головы дракона от извивающегося тела; головы сохранила, а ткань с изображением туловища бросила в пламя очага.
   "Быть может, -- сказала она, -- таким образом отделю я горькую долю от дней твоих".
   -- Высоко поднялось пламя, едкий дым наполнил пещеру, она побежала вон, увлекая меня за собой. Перевязав головы ивовыми прутьями и затянув узлом, она шепотом пропела песню и дала мне связку в кожаной сумке, чтобы я хранил ее втайне ото всех.
   "Это спасает от воды, но не спасет от огня; поручаю жизнь твою охране богов".
   -- Вот тайна моей жизни, и я охотно доверяю ее тебе. Не знаю, что суждено мне богами, но открываю тебе, чего никто не знает. С того времени, как прибыл я в вашу страну, изменились помыслы мои, и приятнее мне сидеть подле тебя или на коне мчаться по лугам, нежели с коршунами следить за бранными тревогами. Очень изменились мысли мои, и тяжко удручен дух мой, что я скитался, а то не слишком бы тревожила меня участь моя: я полагаюсь на собственную руку и благосклонность богов, которые, быть может, приведут когда-нибудь изгнанника на родину. Но теперь ясно мне, что унесусь я, подобно этой сосне, мечущейся в зыбких волнах.
   И он указал на ствол молодой сосны: оторванная от почвы, с землей и мхом, она неслась в водовороте потока.
   -- Все меньше и меньше становится глыба земли, она осыпается, -- мрачно заметил Инго, -- и наконец дерево погибнет между скал.
   Ирмгарда поднялась и напряженно проследила за путем дикого ствола, который несся по течению, порою поднимался вверх в водовороте волн и наконец почти исчез в тумане и брызгах.
   -- Остановилось! -- вдруг закричала Ирмгарда и побежала к тому месту ручья, где дерево зацепилось за выдававшуюся косу. -- Взгляни сюда, вон оно, зеленое, на нашем берегу. Очень может быть, что оно врастет в землю.
   -- И тебе это любо, скажи?! -- страстно воскликнул Инго.
   Ирмгарда промолчала.
   Солнце показалось из-за туч, озарив своими лучами светлый облик девушки; золотом искрились волосы вокруг ее головы и плеч, и с опущенными глазами, зардевшимися щеками стояла она перед Инго. Сердце затрепетало в нем радостью и любовью, и почтительно подошел он к ней; но Ирмгарда стояла неподвижно, и только защищаясь легким движением руки, она с мольбой прошептала:
   -- Красное солнце видит!
   Инго горячо поцеловал ее, молвив милому солнцу:
   -- Приветствую тебя, кроткий властелин дня; будь ласков к нам и храни виденное тобой!
   Он еще раз поцеловал ее, ощутив своими губами ее теплый рот. Но когда он хотел обнять ее, то Ирмгарда подняла руку и страстно взглянула на него, однако щеки ее побледнели, и движением руки она указала ему на горы. Инго повиновался и пошел, когда же, оглянувшись, он посмотрел на нее, то, озаренная светом солнца, она стояла на коленях перед деревцем, с мольбой подняв к небу руки.
   Утром того же дня в доме Ансвальда собрались благородные мужи и мудрые старцы, начальники общин и испытанные воины, и уселись они в креслах, поставленных рядами по обеим сторонам очага. Хозяин сел посредине, за его креслом стоял Теодульф. Гильдебранд запер дверь, и князь сказал собранию:
   -- В дом мой пришел Инго, сын короля Ингберта, связанный со мной узами гостеприимства со времени отцов наших. Я прошу для него у народа права гостеприимства, чтобы не только в доме моем, но и в стране нашей он был в безопасности от всяких врагов, чтобы находил он право против злодеев и защиту в оружии соседей против каждого, кто покушался бы на его жизнь и честь. Просителем стою я перед вами за достойного человека, и от вас зависит окончательный выбор.
   За словами этими наступила глубокая тишина, наконец поднялся Изанбарт. Длинными прядями ниспадали белоснежные волосы вокруг покрытого рубцами лица, высокий стан его опирался на посох, но могуч был голос старца, и почтительно слушали его мужи.
   -- Тебе, князь, подобает говорить, и ты сделал это. Мы привыкли, чтобы народу давал ты, но если ты сам просишь у народа, то сердца наши готовы исполнить желание твое. Славен муж этот, и что он именно таков, а не какой-то лжец-проходимец, за то ручается песня певца, знак гостеприимства, сличенный тобой, но больше всего -- доблесть его лица и тела. Но мы поставлены стражами благосостояния многих, тревожные времена требуют осторожности, поэтому надобен нам строгий совет и согласие мнений, которые, быть может, разъединяют витязей нашего народа.
   Он сел, и соседи почтительно кивнули. Вдруг поднялся Ротари, благородный муж из древнего рода, человек тучный, с красным лицом и рыжеватыми волосами, добрый бражник, удалой боец и веселый хороводник; в насмешку молодежь прозвала его "краснощеким королем".
   -- По-моему, -- сказал он, -- утренний совет должен быть, подобно утренней выпивке, краток и крепок. Нечего тут кажется, долго токовать. Недавно мы пили вино за его здоровье, значит, не следует сегодня наливать воды в его чашу. Он витязь, и в пользу его говорят два добрых поручителя: песня певца и наша благосклонность. Голосом моим я даю ему право гостеприимства.
   Старики улыбнулись такой горячности, а люди помоложе громко изъявили Ротари свое одобрение. Тогда поднялся Зинтрам, дядя Теодульфа, человек безбровый, белоокий и с тощим лицом, суровый господин, грозный для врагов, но мудрый в совете и уважаемый при дворе короля.
   -- Благосклонен ты к нему, князь, и он заслуживает этого, говорите все вы. И я охотно бы приветствовал его как гостя, что порой делаем мы для путника, похвала которому, и не возвещается устами певца. Но желания сердца моего сдерживаются одним сомнением: другом ли нашим явился он с чужбины? Не все молодые воины деревень наших находятся у домашних очагов, не забываю я и о тех, кто отправился на чужбину за славой и золотом. Кто из наших родичей ратовал за одно с аллеманами? Ни одного не знаю я. Но в римском войске есть отважные бойцы, наши соотечественники; если они враги пришельцу, то можем ли мы считать себя его друзьями? Если они пали в бою, то в селениях наших раздастся погребальный плач. Но кто же сразил их? Быть может -- отважный в боях муж, который сам похвалялся этим за столом. Можем ли мы предложить гостеприимство недругу, враждебно пролившему кровь нашу? Сделал ли он это я не знаю, но если и не сделал, то только случайно, и не было у него такого намерения, так как он сражался за короля Атанариха. В римских войсках, слышал я, поговаривают, будто кесарь обязан своими победами только союзникам, говорящим на нашем языке; подобно великанам, краснощекие сыны нашей страны возвышаются над черноокими чужеземцами. И кесарь награждает их запястьями, почестями и высшими должностями. Спросите в Риме о могучем воине и гордом властелине, и римские торгаши с завистливым взором ответят: "Все это -- германская кровь". Где найти нашей молодежи воинскую честь и благосклонность богов, если оружие наше станет мирно ржаветь в стране? Куда отправится избыток сил из селений наших, если кесарь не откроет путникам сокровищницы своей? Поэтому говорю я, что полезно нам его царствование, и ратующий против него -- противится нашим пользам. Берегитесь, чтобы чужеземец не преградил нашим мужам дорогу, ведущую благородных витязей к богатству и почестям.
   Мрачно сидели мужи, опечаленные тем, что Зинтрам сказал правду. Но молчание, нахмурив густые брови, прервал Беро, отец Фриды, дюжий землепашец.
   -- Ты услал брата своего в римское войско, -- медленно и грубо проговорил он, -- а теперь спокойно сидишь на его земле; не удивляюсь я после этого, что хвалишь ты чужое племя. Но не на радость земледельцу заносчивые парни, которые возвращаются из походов на римские земли, потому что плохие они соотечественники: хулители наших обычаев, хвастуны и лгуны. Поэтому говорю я, что римские походы -- гибель для нашего народа. Если наши молодые воины поступают на службу к чужим военачальникам, то делают они это на свой страх и риск, а не по выбору или назначению народа. Но я хвалю любовь к родному дому, честные удары топора и мирную жизнь с соседями, чтящими моих богов и мой язык. Теперь мы в мире со всеми; если аллеман, человек добрый, придет сегодня к очагу нашему, то мы посадим его у огня; но пусть явится завтра римский воин, честно поступающий по отношению к нам, и мы сделаем, быть может, то же самое. Оба они должны мирно жить по нашим законам, но если они станут завидовать друг другу из-за воздуха или огня очага, то пусть возьмут мечи свои и за деревенской околицей боем покончат с распрями. Удары -- это их дело, а не наше. Поэтому говорю: здесь доблестный муж, и римлянин он или вандал, я все равно приветствую его за нашим столом. Мы остаемся хозяевами и сумеем обуздать его, если он нарушит спокойствие страны.
   Сказав это, он сердито сел на свою скамеечку, а старики одобрительно забормотали. Тогда поднялся Альбвин, благородный муж; говорили, будто у него с незапамятных времен поселился под бревенчатой крышей домовой, и ночью укачивает он детей его семейства, отчего они и не растут, подобно другим людям -- все его родичи были малы ростом, но приветливы на вид и ласковы словами. И Альбвин сказал:
   -- Быть может, тебе удастся, князь, примирить мнения начальников и соседей. Все они желают добра витязю, пришедшему с войны к очагу твоему; опасаюсь только, чтобы впоследствии не стал он соотечественникам в тягость участью своей, потому что негоже именитому мужу праздно лежать под кровом хозяина. Он соберет приверженцев и создаст себе врагов, и чем громче слава мужа разнесется по стране, тем больше товарищей соберется с ним в путь. Мы не настолько скупы, чтобы считать дни, в течение которых укрывали мы путника, но нам не известны помыслы витязя, а потому да будет мне дозволено спросить об этом хозяина. Если пришельцу потребны отдых и кров на короткое лишь время, то не для чего тут и совещаться, но если он намерен окончить дни свои в среде нашего народа, срубить себе дом на этой земле, то мы должны зрело обсудить не только благо чужеземца, но и наше собственное.
   -- Основательно говоришь ты, -- с важностью ответил князь, -- однако ж я должен отказать тебе в ответе. Тебе известно, что неприлично хозяину выпытывать у гостя час его отъезда; если бы даже я мог поступить таким образом, все равно никогда бы не сделал этого, потому что благородный муж пришел изгнанником, но скоро ли он возвратится на родину или никогда не возвратится -- этого он и сам не знает.
   И снова поднявшись, Ротари пылко сказал:
   -- Что тут торговаться из-за времени? Если мы, туринги, открываем сердце наше, то делаем это не на срок. Дайте ему право гостеприимства в народе и кончено!
   Мужи громко изъявили свое одобрение и повскакивали со своих мест. Но на середину круга вдруг выступил Зинтрам и резко крикнул разволновавшейся толпе:
   -- Постарайся, князь, чтобы вожди наших селений, подобно ребятишкам, гоняющимся за пестрой птичкой, не угодили в неизведанную пропасть. Я требую молчания, потому что мало еще сделано для нашего блага.
   Князь сделал знак жезлом своим, и с неудовольствием сели мужи, подняв грозный ропот против Зинтрама, который, ничуть не смутившись, продолжал:
   -- Могуществен ты, князь, и остро железо союзников твоих, но мы -- туринги, и король господствует над нами, поэтому не нам, а королю подобает дать право гостеприимства королевскому сыну.
   -- Король Бизино, король-черника! -- вскричали гневные голоса.
   -- Уж не хочет ли Зинтрам, чтобы королевский гонец напомнил нам клятвы, которые мы должны произнести при огне очага?! -- воскликнул какой-то мрачный туринг.
   -- Король -- верховный властелин, -- осторожно сказал Ансвальд, -- и со страхом должно произноситься имя его в совете народа.
   -- Очень хорошо знаю я, -- вскричал настойчивый Зинтрам, -- что не обращаемся мы к королю, когда утомленный путник, имя которого никому не ведомо, садится на скамью нашу, но пришедший теперь -- знаменитый воин, враг римлян. Неизвестны нам мысли короля, не знаем мы, вреден или полезен ему чужеземец и с похвалой или одобрением взглянет король, в своей заботливости о спокойствии народа, на данное нами право гостеприимства.
   Теперь поднялся Туриберт, верховный жрец, сидевший по правую руку от князя, и начал голосом, громко звучащим под бревенчатой кровлей:
   -- Ты спрашиваешь, милостиво ли кивнет нам король головой или гневно отвратит от нас лицо свое? Я не порицаю твою заботливость, потому что иные даже спрашивают, как бегает заяц и что кричит филин. Но скажу вам то, что понятно каждому и без указания. Боги поставили нам законом: безвинному чужеземцу не отказывать в земле и воде, в воздухе и свете. Разгневается ли король, что честно держим мы себя в отношении просящего, -- и терпеливо мы покоримся, ибо опаснее гнев богов, чем злоба короля. Если чужеземец не мил вам, потому что сражался он против римлян, то немедленно погасите огонь очага, у которого сидел он, и выведите его за лесную границу. Но обсуждение того, что впоследствии он может оказаться для нас вредным, а может, и нет -- не дозволяется ни обычаем нашим, ни велением богов.
   -- Внемлите словам его, -- снова начал Изанбарт. -- Я видел, как пали в битвах сыновья мои, внуки мои тоже исчезли с лица земли, и неизвестно мне, зачем уцелел я в боях между мраком и светом, между летом и зимой, между любовью и злобой людей. Быть может, могущественные боги сохранили меня для того, чтобы поведал я молодому поколению судьбы его праотцев. В старину -- так рассказывали мне деды -- все туринги селились на полях своих свободными людьми, в союзе сел, закрепленном присягой. Но распри проникли в народ; обитатели северных поселений безуспешно воевали против саксонских ножей. Тогда северяне избрали себе короля, воздвигли ему высокий стол и возложили головную повязку на чело витязя, известного воинской доблестью. И усилился тогда один царственный род, построил себе замок из камней, собранных в долине, и созвал в его стены воинов из среды народа. Но наши предки, лесные обитатели, свободно сидели в наследии отцов своих, нетерпеливо взирая на власть короля. Долго длилась борьба наших сел с королевскими ратниками. Когда дружина короля подступала к нашим пределам, мы угоняли стада под сень лесов, мрачно глядя, как люди долины предавали пламени дворы наши. Собирались мы позади засек и считали дни, когда нам можно будет отомстить дворам и воинам королевским. Наконец король предложил полюбовную сделку. Я был еще ребенком, когда люди сел наших впервые преклонили голову перед красной королевской повязкой. С того времени мы стали посылать наших молодых ратников на войны короля, взамен чего королевская дружина становилась в ряды наши, когда мы находились в состоянии войны с общинами каттов. Но короли нетерпеливо переносили нашу слабую покорность; часто пытались их посланцы считать снопы полей наших и оценивать стада наши, и не раз на вашем веку возгоралась брань с людьми короля. Взаимные выгоды снова принуждали к миру, но завистливо смотрели королевские советники с высоты замковых башен на наши свободные леса. Теперь мы живем еще спокойно; запястья и одежды из королевского замка украшают наших благородных мужей, и с громкими приветствиями принимаются наши односельчане в чертогах королевских. Но предостерегаю вас: не привыкайте безропотно подчиняться королевской службе -- что бы мы ни спрашивали, король Бизино не присылал ответа, что бы ни просили, повелитель не оказывал нам милости. Всякий предлог выказать власть над нами -- желателен при дворе короля. Люб ли, не люб чужеземец королевским ратникам, но если мы только спросим их, то причинят они нам горе. Если мы теперь станем испрашивать разрешение на гостеприимство и получим его, то завтра же королевский гонец привезет нам приказ. Мне кажется, нам лучше всего оставаться в прежнем мнении: дать мир чужеземцу -- это наше право, а не право короля. Итак, кончим это дело. Во цвете лет я был походным товарищем отца нашего хозяина и в боях стоял я подле отца того витязя, который ждет теперь у очага нашего.. Кроток, великодушен и могуч был отец, и, как вижу, сын такого же склада. Когда я застал юного витязя за воинской потехой, воскресли во мне образы прежних дней, и увидел я дружественные, а не чуждые глаза, и снова держал я королевскую руку, к которой некогда прикасался я на чужбине. Поэтому я хотел бы снискать ему благоволение народа и место на нашей скамье.
   Старик медленно сел, и вокруг очага раздались громкие крики, зазвенели мечи в ножнах.
   -- Благо, Изанбарту! Благо, Инго! Мы даем ему право гостеприимства!
   Князь встал и закончил совет:
   -- Благодарю друзей и союзников, -- сказал он. -- Да будет решено и окончено все, о чем мы рассуждали здесь, и никто не должен враждовать друг с другом из-за произнесенного здесь слова. Главам народа подобает единодушие, да не нарушится спокойствие общин сомнениями и раздорами!
   Переходя от одного к другому, Ансвальд от каждого принимал рукобитие. Зинтрам, когда князь взглянул на него, тоже с ласковой улыбкой ударил его по руке. Ротари же промолвил: "Очень рад!" и хлопнул так, что улыбки пробежали по суровым лицам мужей. Гильдебранд отворил дверь, и витязи важно вышли со двора на поляну, где уже собрался широкий круг их соотечественников. Там, при возгласах толпы, чужеземцу дали право гостеприимства в среде народа, пригласили его в круг и затем, по святому обычаю, подвели к большому котлу княжеского очага, над которым вожди народа и Инго дали друг другу клятву.
   После этого князь сказал гостю:
   -- Союз утвержден клятвой; тебе приготовят, витязь Инго, дом во дворе моем, чтобы ты имел кров на столько, на сколько тебе это будет угодно. Но ты сам должен назначить себе прислужника: выбери из числа моих застольников того, кто придется тебе по сердцу. Я не хотел бы только лишиться Гильдебранда и Теодульфа, который и сам принадлежит к благородному сословию. Прочие, узнав, что это приятно мне, сочтут за честь поклясться тебе в верности и следовать за тобой, доколе будешь ты среди нас.
   Тогда Инго подошел к Вольфу и сказал:
   -- Ты первый предложил чужеземцу хлеба и соли на рубеже страны, и с той поры ты всегда был к нему ласков. Не решишься ли быть товарищем изгнанника? Других сокровищ нет у меня, как лес да поле, если только князь позволит мне искать там добычу и запястья убитых врагов. Ты будешь следовать за бедным господином, и одно только вознаграждение могу я предложить тебе: доброе сердце и верную помощь копьем и мечом.
   И Вольф ответил:
   -- Научи меня, о витязь, твоему военному искусству, и наверное я добуду себе сокровища, если только угодно будет богам, чтобы я уцелел в битвах. Но если они призовут меня в чертоги свои, то буду я знать, что славен был путь, по которому я следовал за тобой.
   И он поклялся гостю в верности.
   Теодульф также старался помириться с Инго. Вечером пиршественного дня, когда князь повел витязя на почетное место, Зинтрам и другие мужи из числа его друзей подошли к Теодульфу. Они тайно посовещались, каким бы образом воспрепятствовать вражде соперников; Теодульф согласился с их предложением и, сопровождаемый своим родом, подошел к Инго.
   -- Когда солнце показывается из-за облаков, -- торжественно начал он, -- в другом виде предстает земля. Если я сказал тебе что-нибудь недоброе, то потому только, что не знал тебя. Речь моя обращалась не к тебе, а к неизвестному человеку, которого теперь уже нет; забудь поэтому о моих оскорбительных словах, чтобы не был я в чертоге единственным человеком, к которому ты питаешь злобу.
   А князь прибавил:
   -- Благие речи говорит он, и никто из нас не желает тебе зла, витязь. Я сам прошу для него мира, потому что я утаивал от домочадцев имя твое.
   -- Об оскорбительных словах я забыл, Теодульф, еще при песне певца, -- сказал Инго, -- и впредь неохотно стану помышлять о мщении.
   В золотом сиянии настало для Инго следующее утро. Но в нагорных лесах за знойным утром часто начинается гроза, -- так и сердечная теплота быстро гибнет в буре гневных помыслов.
  

4. При дворе короля

   В королевском замке, в высоком кресле сидела королева Гизела; она подпирала голову ладонью, и кудри волос из-под повязки скрывали ее белую руку и глаза. У ее ног служанка считала и укладывала в ящики золотую столовую посуду прежде, чем нести ее в сокровищницу. Увидев в металле свое искаженное отражением лицо, она улыбнулась и взглянула на госпожу, но королева мало заботилась о богатствах. В нескольких шагах от нее сидел король Бизино, отважный воин, коренастый, с могучим торсом и широким лицом; на щеке у него было черное пятно, наследственное в его роду. Одному из предков оно было дано как бы в насмешку, но теперь считалось царской отметиной, и если не сообщало оно красоты, то являлось знаком гордости. Угрюм был король; от обильного пития у него на лбу вздулись жилы, и он гневался на стоявшего перед ним певца Фолькмара.
   -- Я вызвал тебя после обеда, -- сказал король, -- чтобы королева расспросила тебя кое о чем, но, кажется, она даже не замечает нашего присутствия.
   -- Что угодно повелителю моему? -- спросила Гизела, гордо выпрямляясь.
   -- Право, -- проворчал король, -- пора бы уже открыть глаза, когда короли на Рейне оказались в железных оковах и брошены в сырые темницы.
   -- Зачем же позволили они сковать свои руки? -- холодно произнесла Гизела. -- Кто ведет тысячи своих воинов в чертоги усопших, тому неприлично уступать другим свое право идти впереди. На цветущем лугу я вижу только храбрецов со смертельными язвами, но не забочусь я о бледных лицах в темницах.
   -- Счастье покидает и мужественных, -- сказал король, робко взглянув на свою жену. -- Однако ты не все рассказал, певец: одному удалось бежать, и пришел он в мою страну. Двор князя оглашался гулом толпы, а чертог дрожал от приветственных криков в честь витязя Инго. Ты находился при этом, борзоязыкий гусляр, но почему же изменил ты песню свою? Совсем иначе звучали в лесах напевы твои.
   -- Бесславен был бы певец, если б песня его монотонно звучала одной струной. Мой долг каждому воздать подобающее, чтобы радостно отверзалось сердце слушателя. Я не скрыл от короля имя витязя, потому что славные подвиги живут устами моими, но я не знал, что изгнанник тревожит сердце великого вождя народа.
   -- Знаю я тебя! -- гневно воскликнул король. -- Подобно выдре, ты проворно ныряешь в реку, но берегись, чтобы мои юноши не исполосовали твою гладкую шкуру.
   -- Певец в безопасности и среди дикого люда. Даже твои ратники, буйный народ, крики которого доносятся теперь до нас со двора, опасаются певца, потому что всякое злодеяние он разнесет по стране, и если навеки умолкнут уста его, то добрые товарищи отомстят за погибшего. Гнев твой не страшит меня, но прискорбно мне лишиться милостей твоих, ибо щедро награждал ты верную службу. Не знаю, почему мой повелитель немилостиво слышит имя чужеземца; по-моему, изгнанник -- человек не злой, верный в дружбе и не падкий на чужое добро.
   -- Как следует говоришь ты, -- ласково сказала королева, -- и королю хорошо известны твои достоинства. Прими же королевский дар за весть, быть может, и печальную.
   По ее знаку служанка поднесла к ней тяжелый сундук, и не выбирая, королева достала из него золотую чашу и предложила ее певцу. Фолькмар изумленно посмотрел на дорогую вещь, но королева мрачно сдвинула брови, и певец взял чашу, низко склонившись над рукой Гизелы.
   -- Если твои быстрые ноги могут повременить у нас, то поучи моих девушек плясовым песням, которые ты в последний раз ты исполнял в нашем чертоге. Потом будь неподалеку от меня.
   Она ласковым жестом отпустила его, и король с неудовольствием посмотрел вслед певцу.
   -- Щедра же ты на золото сундуков твоих, -- угрюмо сказал он.
   -- Выгодный торг заключает король, выкупая золотом несправедливость, причиненную им незнатному человеку. Мало чести моему повелителю выказывать свою тревогу перед проходимцем, который ходит из чертога в чертог и поет ради золота. Тебе остается на выбор: или зажать ему рот чашей, или ударом меча навсегда замкнуть его уста. Я дала ему выкуп с тем, чтобы он хранил молчание; везде известен человек этот, и умерщвлять свидетеля твоей робости было бы опасно.
   Смущенный -- как это часто случалось с ним -- высокомерием своей жены, король робко спросил:
   -- Как посоветуешь ты мне поступить с чужеземцем, которого, наперекор мне, обитатели лесов приняли к себе гостем? Что должен я предложить ему: золото или железо?
   -- Твою благосклонность, король Бизино, потому что Инго, сын Ингберта, муж знаменитый.
   -- Какая же мне польза от того, что он может делать королевские прыжки? -- снова спросил король.
   Гизела взглянула на него, но сразу не ответила.
   -- Только доверием связуется благородное сердце, -- сказала она наконец. -- Если мой повелитель хочет избежать опасности, то пусть пригласит он пришельца к своему двору и окажет ему подобающую честь. Королевский сын опасен, быть может, в лесах, в окружении хлебопашцев, но не в королевском замке, среди рати твоей. Здесь он твой гость и связан он собственной клятвой и твоим могуществом.
   Король размышлял.
   -- Хороши советы твои, Гизела, и тебе известно, что я чту слово твое. Подожду, что принесет будущее.
   Он поднялся, а королева знаком удалила служанку и, оставшись одна, раздраженно стала ходить взад и вперед.
   -- Гизела называюсь я; заложницей выдали меня на чужбину, на нерадостное ложе, грубому человеку. Много лет уже дщерь королей бургундских сидит на престоле, но мысли стремятся назад, в родную страну, во времена детства. Там я увидела некогда того, кого отец назначил мне супругом; я была тогда девочкой, он -- мальчиком. Инго, изгнанник! Тяжек тебе хлеб скитальца и горек напиток изгнания, но еще горше скорбь моя в королевском замке! Всякий раз, как заезжий воин прибывал с чужбины, я спрашивала о судьбе твоей. Теперь нога твоя приближается к стезе, по которой хожу я. Приветствую тебя, хоть и не знаю, люб или не люб ты будешь мне; устала я в одиночестве!
   На дворе раздался дружный смех и пение служанок; королева села и, сложив руки на коленях, стала прислушиваться к плясовым песням Фолькмара. Служанка тихо ввела певца.
   -- Многое, что рассказывал ты за королевским столом, смутило моего повелителя, -- улыбаясь, сказала она. -- Теперь сообщи мне откровенно, каким образом ты избежал римских уз, потому что близка была опасность лишиться достойного человека, который часто доставлял мне удовольствие. Если ты сложил песню о собственной беде, то я послушаю.
   -- Мало заботился я тогда о себе, королева, я все смотрел на спасителя моего, подвергшегося еще большему бедствию.
   -- Полагаю, что это был чужеземец, -- сказала королева. -- Пой, но умерь, если можно, свой голос, чтобы лишние не толпились у дверей.
   Фолькмар тихо начал повесть о челноках и броске на Рейн. В небольшое оконное отверстие проникали лучи заходящего солнца, обдавая золотом лицо певца, который с глубоким чувством пел то, чем было взволновано сердце его; королева сидела в тени, и снова рассыпались волосы по ее руке, поддерживающей склоненную голову. Погруженная в самое себя, она была неподвижна, пока певец не закончил историю встречей в княжеском чертоге.
   -- Славна эта песня для обоих: для него и для тебя, -- ласково сказала королева. -- Ходи из чертога в чертог, от очага к очагу, да распространится в народе весть эта.
   Вечером, окруженный своими ратниками, король сидел за чашей вина; вокруг очага раздавались радостные восклицания и хохот дюжих телохранителей, пивших пряный напиток из кубков и чаш.
   -- Заиграй плясовую, Фолькмар, которой ты сегодня учил королевских служанок, -- потребовал один из буянов. -- Чтобы и мы под ее звуки могли ловко сплясать.
   -- Оставь его, -- расхохотался Гадубальд, могучий воин с изборожденным рубцами лицом, некогда он был драбантом при римском дворе, а теперь служил, королю. -- Его песня только для того и годна, чтобы журавли прыгали под ее звуки на птичьем дворе. Кто видел танцорок, ласковых дев Александрии, тому мужской топот, что шествие гусей вперевалку.
   -- Он возгордился с той поры, -- подхватил другой, -- как завелась у него золотая чаша королевы. Берегись, Фолькмар, не впрок богатство страннику, что бродит по полям.
   -- Вольфганг, а значит, Волчеход имя тебе, -- возразил певец, -- и сам ты волчьей поступью крадешься по полям. Непристойно за царским столом завистливым оком глядеть на дар королевы.
   Он взял лютню, ударил по струнам и запел плясовую песню. И стало раззадоривать ратников; они в такт ударяли руками по столам и топали по полу, даже король стучал крышкой винной кружки и покачивал хмельной головой. Но на второй строфе опьяненные ратники поднялись; только старики усидели, крепко вцепившись руками в чаши, а прочие попарно, длинной вереницей помчались вокруг столов, так что загремело в чертоге. Король захохотал.
   -- Умеешь же ты справляться с ними! -- закричал он певцу. -- Поди поближе, Фолькмар, хитроязыкий ты человек, да садись подле меня, чтобы я задушевно поведал тебе мои мысли. Сегодня я был неласков, но без злого умысла; вести твои тяжело ложились на сердце мое. Что касается золотой чаши, подаренной тебе королевой, то не несправедливо сказано моим старым ратником: "Золото -- царский металл, и не под стать оно дорожной сумке незнатного человека". Ведь ты и сам поешь, что оно на пагубу людям. Хорошо поступишь ты, если тайно и от доброго сердца возвратишь эту вещь в мою сокровищницу.
   Певец, охотно сохранивший бы у себя великолепный дар королевы, ответил:
   -- Чего желает глаз господина, то не на пользу слуге; но подумай, что вещь, на которой лежит печаль и зависть утратившего ее, будет на пагубу сокровищнице царской.
   -- Об этом не беспокойся, -- ласково ответил король, -- ничего со мной от этого не станется.
   -- Но если узнает королева, что я так мало почтил ее подарок, то по справедливости она разгневается на меня, -- сказал певец.
   -- Поверь мне, ей едва ли известно, что это было: золото или медь, -- продолжал король. -- Когда осенью лесные обитатели пришлют мне коней, ты выберешь себе самого доброго, круглокопытого, а прислужник мой даст тебе нарядную одежду. Это украсит тебя перед народом лучше, чем круглая жестянка. Я желаю тебе добра, Фолькмар, и опасаюсь за тебя по причине моих завистливых ратников.
   -- Непристойные слова слышал я сегодня у очага королевского, -- ответил оскорбленный певец.
   -- Да не сокрушат они тебя, -- настаивал король. -- Правда, дика порою речь моя, и с трудом я сдерживаю буйство слов, но искусство короля как раз и состоит в умении пользоваться ими сообразно со свойствами каждого мужа. Ради золота и теплого угла они, быстрые гонцы королевские, готовы на все, и не спрашивают они, дело ли это крови или нет. Можно ли королю править народом без таких слуг? Заносчив дух мужей, каждый хочет действовать по своему усмотрению, каждый упорно стоит на своем праве и ищет мести, но никто не покоряется чужой воле. Каждый хочет битв и ран для собственной славы и слишком уж спешат все вознестись в жилище богов. Я и сам в конце концов потребую места в чертогах богов, но теперь мне хотелось бы видеть на земле покорные выи. Если я вынужден спроваживать со света опасных людей, то только немногих, но сохранить прочих в их наследиях -- в этом состоит моя польза и слава. Подумай об этом, Фолькмар, потому что человек ты разумный. Непокорен народ и надменно его сердце; но король обязан заботиться обо всем, что полезно стране. Поэтому не брани моих приспешников. Лучше, чтоб они совершали порой дело необходимости, лишь бы только прочие не замышляли насилия друг против друга, и народ турингов не подпал под власть чуждого рода.
   Певец молчал, но король лукаво продолжал:
   -- Вино сделало меня откровенным, и я говорю с тобой как с другом. Скажи так, как сказал бы ты брату своему -- каков чужеземец? Я охотно доверился бы ему, но происходит он от заносчивого рода, похваляющегося, будто на брачном ложе одной из прародительниц его покоился некогда бог. Мало пользы на земле от этого исчадия: почернела кровь его, словно старый мед в засмоленных сосудах. Они только производят в народе тяжкие смуты, кривляются, точно родичи бога войны, а на участь других смотрят как на мякину, которую они отдаляют от себя дуновением своим. Таков ли чужеземец?
   -- Мне кажется, весел он духом и беспечален, но тяжкая участь лежит на нем, -- ответил Фолькмар.
   -- Каков он за чашей? -- спросил король. -- Люблю я краснощеких юношей, которым вино развязывает языки!
   -- И на словах, и за чашей он сумеет ответить за себя.
   -- В таком случае он желанный гость за моим столом! -- воскликнул король, ударяя кружкой об стол. -- Избираю тебя моим доверенным посланцем; доставь чужеземца из-под сени лесов в мой замок, приведи его пред очи мои.
   Фолькмар поднялся и теперь размышлял стоя.
   -- Вести твои я объявлю ему. Но чтобы он был уверен в сердечном благоволении повелителя моего, прошу тебя, чтобы королева, король и его ратники обещали чужеземцу верную стражу ко двору и со двора.
   -- Что взбрело тебе на ум, певец? -- с неудовольствием спросил король. -- Каким образом могу я дать обет чужому человеку, мысли которого мне неизвестны?
   -- Однако ж ты хочешь, чтобы он дался тебе в руки. Легко потребовать клятву от одинокого. Мой повелитель счел бы чужеземца глупцом, если бы он появился среди ратников, не получив мира.
   -- Что за нужда королю назначать проходимца для такого посольства?! -- вскричал тут Вольфганг. -- Пусть он пошлет нас, и мы доставим чужеземца или на его собственных ногах, или на нашем щите. Давно уже хочется побывать нам в селениях спесивых мужиков.
   -- Молчать! -- приказал король. -- Когда я веду дело с моими полесовщиками, то не нуждаюсь в вашем грубом языке. Фолькмар будет послом нашим, потому что теперь -- пора ласковых слов, но в пору суровых дел я кликну вас. Итак, ты полагаешь, что он не будет настолько глуп? -- снова спросил он у певца, причем из водянистых глаз короля сверкнул огненный взгляд, точно молния из облаков. Но в следующий миг король поборол себя и уже ласково продолжил:
   -- Так и быть, все обещаю ему. А вы там -- молчать! -- возвысил он голос, перекрывая шум своих ратников. -- Пойдите сюда и поклянитесь миром Инго, сыну Ингберта, ко двору, во дворе и от двора.
   Ратники послушно поклялись.
   -- А теперь, певец, -- грозно сказал король, -- кладу тебе на душу: немедленно приведи его.
   -- Но я только твой посланец, а принудить его не могу.
   -- Подумай о собственном благе, Фолькмар, -- раздраженно сказал король, поднимая вверх руку. -- Прискорбно было бы для тебя обходить стороной родину отцов твоих.
   -- Я буду держать себя как верный посол, -- важно ответил певец.
   -- Вот и хорошо, Фолькмар, -- поднимаясь, закончил успокоившийся король. -- Конец бражничанью, вставайте! А ты, Фолькмар, будь мне сегодня вместо прислужника. Проводи меня.
   Король тяжело оперся о плечо Фолькмара и отправился с ним в спальную королевы. По дороге он шутливо шепнул певцу на ухо:
   -- А где же, плутишка, чаша?
   Фолькмар открыл кошель, висевший у него на поясе, и отдал королю золотой сосуд.
   -- Положи его ко мне в платье, -- сказал король, -- а ради тебя я уж постараюсь, чтобы Гизела не заметила чашу.
   На следующее утро певец покинул замок. Недоверчиво посмотрев вслед своему посланцу, король подумал: "Едва ли лесные лисицы отпустят чужеземца в мой замок. Но если они откажут мне в моем требовании, то я буду в праве пойти на них ратью, сбить с них мужицкую спесь и положить конец их свободному союзу. Но тогда они выберут предводителем Инго; мне кажется, человек он мужественный, и не миновать тогда жестокого боя между дровяными поленьями и лесными грибами. Чем кончится это -- никому не известно, но нет у меня охоты, чтобы мое тело служило подножием, при помощи которого другой поднялся бы на королевский трон".
   Угрюмо пил он свой мед, таясь даже от королевы, которая порой пытливо посматривала на него своими большими глазами и разгадывала его мысли, хотя он их и старательно прятал.
   День проходил за днем, но Инго не являлся. Вдруг однажды вечером в дверь постучал Зинтрам, дядя Теодульфа. Король принял его с распростертыми объятьями, долго наедине беседовал о ним; и Гизела подметила, как король уверял Зинтрама, пожимая ему руку:
   -- Твоя польза и моя должны вместе рыскать по лесу, что два волка.
   Но когда витязь Зинтрам удалялся, то и ему вслед с неудовольствием посмотрел король, обозвав его косоглазой лисой.
  

5. В лесах

   На княжеском дворе и в деревне скрипели телеги с зерном;. забыв в трудовой суете о воинской гордости, ратники помогали слугам, с набожными кликами связывали жнецы последний сноп для своего великого бога и с плясками несли они венок из колосьев в дом князя; босые деревенские ребятишки, подобно дроздам, щебетали на опушке леса и собирали ягоды и орехи в широкие кузова из древесной коры. Каждый старательно собирал плоды, даруемые богиней полей оседлому человеку. Стоя подле хозяина, Инго смотрел на мирные занятия, которые он видывал прежде только сверху, с седла боевого коня; с неудовольствием слушал он, когда хозяин, словно простой землепашец, жаловался, что волки покалечили молодой скот, но нередко и весело улыбался Инго при виде Ирмгарды, распоряжавшейся работами служанок. У него и девушки бились от радости сердца, когда на дворе или в поле они обменивались порой учтивым приветом или ласковым словом, потому что строг был обычай в доме: мужчины жили особняком, и с того времени, как Инго дал клятву гостя, он опасался дерзким сближением нарушить спокойствие дома. Все ласково относились к нему за исключением княгини, взор которой омрачался, когда она глядела вслед Инго. Ее оскорблял горделивый дух Инго, который, наперекор ее совету в воинских играх одержал верх над ее другом, а также то, что ее желание держать витязя в положении захожего проходимца, уничтожено песней Фолькмара. Да и другое тяготило ее. Она избрала своего родственника, Теодульфа, будущим супругом для своей дочери, и давно уже ее род и князь Ансвальд порешили это. А теперь она подозрительно следила за дочерью и гостем.
   Однажды на лугу появился странствующий фигляр с коробкой и стал он играть на волынке перед двором князя до тех пор, пока не сбежались деревенские жители: из ворот повыходили даже ратники и челядинцы княжеские. Образовался круг, и фигляр на ломаном языке начал рассказ о том, что у него в коробке спрятан римский витязь, и если мужи и прекрасные жены будут к нему милостивы, то готов он показать им своего героя. Он постучал по коробке, крышка приподнялась, и крошечное, отвратительное чудовище, лицом похожее на человека, в римском шлеме, выставило голову и стало кривляться. Многие отступили назад, но более отважные рассмеялись такому диву. Фигляр открыл коробку, и из нее выпрыгнула обезьяна, одетая, словно римский воин, в панцирь. Она засеменила тощими ножками по траве, перекувырнулась в воздухе и начала плясать. Сначала земледельцы только дивились, но потом раздались громкий хохот и одобрительные крики, так что Гильдебранд побежал к князю и сказал ему:
   -- Перед воротами пляшет скоморох с маленьким диким человечком, которого называют обезьяной.
   Князь с Инго и женщинами вышел во двор и стал любоваться забавными прыжками обезьяны, которая наконец стащила с головы свой шлем и побежала кругами, а скоморох закричал:
   -- Подайте, витязи, моему римскому воину, что имеется у вас в кошельках из римских монет, крупных и мелких; чем славнее витязь, тем крупнее деньги! А у кого ничего нет, тот клади в коробку яиц и колбас!
   Все рассмеялись, причем одни схватились за свои кошельки, а другие поприносили со дворов то, что могло служить страннику пищей в дороге. Незнакомец подошел и к господам; князь и Теодульф достали из карманов римскую медь, и Фрида услышала, что, указывая скомороху на Инго Теодульф сказал:
   -- Вот он, первейший из витязей, подаст тебе самый богатый дар.
   Человек с обезьяной приблизился к Инго. Опасаясь, найдут ли что-нибудь для подачки витязь и его прислужник Вольф, Фрида, во избежание унижения, быстро сняла маленькую серебряную пряжку, дар княжеской дочери, и выступив вперед, сказала:
   -- Витязь этот, которому прыжки римлян известны лучше, чем тебе, готов подать, если ответишь ты на один вопрос: в каком платье ходит твое чудовище, когда ты выпрашиваешь подаяние у римлян?
   Скоморох взял серебро, робко взглянул на Инго и ответил:
   -- Знаю я, что груб и лукав привет вандалов. А тебе скажу: кто хочет пляской понравиться римлянам, тот должен плясать нагишом. Советую тебе делать то, что делает там моя обезьяна.
   -- А я думаю, что твой пляшущий кот точно так же среди чужих позорит воинов моего народа, как чужих -- у нас.
   Мужчины кивнули головами и, улыбаясь, отвернулись от фигляра. Но Инго подошел к нему и спросил:
   -- Откуда ты знаешь, что я вандал?
   -- Это довольно ясно из того, что носишь ты на голове, -- ответил скоморох, указывая на шапку Инго, в которую воткнуты были три ровных пера дикого лебедя. -- Едва ли восемь дней прошло с того времени, как шибко досталось мне у бургундов от таких перьев.
   Инго изменился в лице и, поспешно схватив фигляра за руку, отвел его в сторону.
   -- Сколько было тех, которые носили этот знак? -- спросил он.
   -- Больше десяти, но меньше тридцати, -- ответил фигляр. -- С грубыми речами отнеслись они ко мне и грозили побоями, потому что мой малютка плясал в гусиных перьях.
   -- Бранивший тебя -- седобородый воин с рубцом на челе?
   -- Он таков, каким ты обрисовал его; кроме того, человек это грубый.
   Ирмгарда заметила, что витязь с трудом скрывал свое волнение и, отделившись от других, в одиночестве возвратился в дом.
   Вскоре после этого во двор пришел Фолькмар, посол королевский. Инго принял его как давно желанного друга. Выслушав его вести, витязь повел Фолькмара к князю, и втроем они держали дружеский совет.
   -- Король приглашает меня к себе и обещает мне безопасность, -- сказал Инго. -- Что бы ни думал он в сердце своем, но я должен принять его приглашение. Одно только удерживает меня, и со стыдом сознаюсь в этом: не могу я неимущим человеком явиться ко двору короля; тебе известно, как я пришел сюда.
   -- Не будешь ты нуждаться, витязь, ни в коне, ни в одежде, -- ответил король, -- а Вольф прислужником последует за тобой; не советую тебе, однако ж, полагаться на слово короля и подвергаться риску угодить под топоры его телохранителей, и значит, бесследно исчезнуть за каменными стенами замка. Путь этот может оказаться бесславным концом твоей доблести.
   Фолькмар тоже сказал:
   -- Тебе, витязь Инго, прилично пренебрегать опасностью, ибо знаешь ты, что порой отвага полезнее всего мужу. Но если ты намерен последовать приглашению короля, то не делай этого одиноким путником. В презрении будешь ты у короля и его дружины, и недостойно станут обходиться с тобой, если бы даже король и не посягал на твою жизнь. Таков уж обычай при дворах королей: только нарядная одежда, кони да прислуга дают витязю значение. Поэтому, прежде чем отправиться к королю, приобрети все это, но если за тобой последуют люди здешних лесов, то вконец будешь ты ненавистен королю.
   -- Разумно говоришь, ты, Фолькмар, -- ответил Инго. -- Если ты решишься показаться на глаза королю, то скажи ему, что благодарен я за высокое посольство и что предстану я пред его очами, когда снаряжусь, как того требует и его честь, и моя собственная.
   -- Ответ я отнесу, -- ответил Фолькмар, -- и надеюсь проворно отскочить в сторону, когда король запустит в меня кружкой.
   Князь Ансвальд тоже одобрил изъявление такой благодарности, потому что его тайно тревожило требование короля, хотя он и мужественно скрывал свою озабоченность.
   Когда Фолькмар и Инго остались наедине, то витязь сказал:
   -- Кто дал один благой совет, тот не откажет и во втором. Ты сам видишь, что я подобен щенку, которого кинули в воду. Добросердечны здесь люди, но редко предпринимают они военные походы; понаблюдай, верный товарищ, нет ли в стране славной работы для меча.
   -- Потерпи немного, -- улыбнулся Фолькмар, -- а между тем не брезгуй моими песнями, когда Ирмгарда станет петь их пред тобой, потому что искусна она в пении и игре на лютне. Но если я услышу про честные походы, то ты узнаешь об этом. Тебе известно, что осенью воинов манит родина, а весной -- ратные походы.
   -- Теперь послушай, отчего без сна мечусь я по ночам, -- продолжал Инго. -- Бросок на Рейн разлучил меня с ратниками моими; подобно водному потоку, ринулись за мной в страну римские отряды; жрица тщательно скрывала меня до тех пор, пока не услала на север, а при расставании обещала разыскать соотечественников моих, с которыми я стоял у челноков. Но недавно слышал я от одного скомороха, что в этом месяце воины моего народа находились среди бургундов; один из них -- Бертар, которого ты, кажется, знаешь. Если ты расположен ко мне, Фолькмар, то, коли возможно, проведай у верных людей эти вести; как ни милы мне иные из турингов, среди которых живу я, но не могу я успокоиться, доколе не узнаю, не избежал ли кто-либо из моих железа римлян.
   -- Хозяин дома этого расположен к тебе, но изменчиво сердце людей, и опирающийся на одну ногу легко устает. Ты почтил меня доверием своим, рассказав, каким образом тебя спасли из воды. Поэтому я попрошу тебя об одной милости. Некогда ты дал мне это золотое кольцо; возьми его обратно, витязь, чтобы я мог доказать тебе мою преданность. Со временем ты дашь мне больше, если только боги пошлют тебе удачу. Кольцо доставит тебе коня и одежду или готового на послуги товарища.
   -- Я охотнее взял бы взаймы у тебя, чем у другого, -- ответил Инго, -- ведь тебе известно, что без золота воин не ходит на битву. Данное мне Бертаром в день, когда я лишился его, я храню при себе на тот случай, чтобы нашедший у меня золото из благодарности предал меня честному погребению, если б одиноко лежало на поле тело мое.
   -- Тогда вспомни, витязь, и о живых, и если смею дать тебе совет, то дай что-нибудь Фриде, потому что во дворе перешептываются, будто она сняла с себя серебряное запястье с тем, чтобы угодить госпоже своей. Одари также своего оруженосца Вольфа, да не будут презирать его за то, что служит он неимущему господину. Не гневайся, если я говорю как твой наперсник, но кто привык искать милостей, тот разумеет, чем приобретается любовь.
   Инго с улыбкой протянул ему руку.
   -- Только тебе ничего я не дам и охотно останусь твоим должником, -- сказал он.
   -- А я твоим -- покуда жив, -- почтительно поклонился Фолькмар.
   Инго последовал совету Фолькмара. Когда он дал своему, оруженосцу две золотые монеты с изображением великого властелина римлян Константина, то заметил по счастливому лицу Вольфа и его горячей благодарности, как ценились подобные дары в лесах. А после обеда, подойдя к Ирмгарде, в присутствии других он сказал:
   -- Подруга твоя, Фрида, за серебро, данное ею скомороху, выторговала мне радостную весть. Мне бы очень хотелось доказать ей свою благодарность, поэтому прошу тебя, возврати ей ее затрату этими монетами.
   Иноземное золото стало меж женщин переходить из рук в руки; князь и все доброжелатели радовались, что гость поставил себя как подобает его достоинству, но Инго, по готовности мужчин на послуги, заметил, что их добрая воля проявляется куда как резвее, когда появляется надежда получить что-либо ценное.
   Но Инго искал подарок и для милой его сердцу. Ирмгарда стояла на дворе, неподалеку от сиреневого куста, и Инго поспешил к ней. Она услышала звук его шагов, но не обернулась, чтобы никто не заметил радости на ее лице. И теперь, отвернувшись ото всех, они смотрели в глаза друг другу, не замечая на этот раз ночного певца, который в ветвях тревожно напоминал об отлете своим птенцам. И Инго повел потаенную речь:
   -- Прародительница моего рода, Швангильда, летала некогда над землей в одежде из перьев лебедя, и с того времени ровные лебяжьи перья составляют священный знак, носимый на шлемах и головных повязках мужчинами и женщинами моего племени. Мы стараемся похитить перья у живой птицы, потому что убить лебедя считается у моего народа преступлением. Сегодня мне удалось добыть одно украшение. Тебе, милая, предлагаю его -- прими его и храни. На стерженьке пера я вырезал знак, который отмечает то, что принадлежит мне.
   Ирмгарда смутилась, догадываясь, что перьями он выразил то, чего не смел сказать словами, и робко спросила:
   -- А может ли быть моим то, что принадлежит тебе?
   С глубоким волнением ответил Инго:
   -- Потому только и мила мне жизнь, что знаю я одну девушку, которая когда-нибудь перед всем народом станет носить перо это.
   И он снова предложил ей украшение. Ирмгарда взяла перо и спрятала его в своей одежде. Рука Инго лишь чуть-чуть коснулась ее руки, но Ирмгарда всем сердцем почувствовала это прикосновение.
   -- Ирмгарда! -- раздался во дворе повелительный голос княгини.
   Инго и Ирмгарда обменились сердечным приветом очей, и девушка поспешила к дому.
   -- Что говорил тебе чужеземец? -- недовольно спросила мать. -- Его рука коснулась твоей. И я видела, как вспыхнули твои щеки.
   -- Он показал мне ровные перья одной птицы. Если витязь носит их на своем шлеме, то это является отличительным знаком родного племени Инго, -- ответила Ирмгарда, но предательская краска снова залила ее лицо.
   -- Слышала я однажды безумную, которая так громко вопила в храмине мужей, что все умолкли, подобно тому, как смолкают лесные певцы, когда молодая кукушка начинает свой крик.
   -- Если я поступила опрометчиво, выдели его из других, то не было это зазорно; сердце мое переполнилось восхищением, и друзья простят меня. Не гневайся и ты, родимая.
   Но княгиня неумолимо продолжала:
   -- Не на радость мне гостит чужеземец в нашем дворе. Хозяину прилично быть гостеприимным к просящему, но хозяйка твердой рукой должна держать ключи, чтобы не расточалось имущество, и охранять птичий двор, чтобы куница не забралась туда. Если чужеземец полагает, что своим прыжком через коней он залетит в наследие моего повелителя, в кладовые и на поварню, то мало ему пользы от такой строптивости. Как моя дочь ты должна быть чужда человеку, живущему скитальцем, не имеющему родины, изгнаннику, столь же убогому, как бродячий нищий, что у дверей, наших выпрашивает подаяния.
   -- О ком говоришь ты? -- выпрямляясь, спросила Ирмгарда. -- Уж не о витязе ли, которому хозяин указал почетное место? Не о безвинном ли человеке, который пришел к нам, веря клятвам отцов? Я слышала, что отец моего отца в священном напитке смешал каплю крови своей с кровью царственного рода, чтобы и потомки жили друг с другом в любви и почете.
   -- Когда я слушаю твои дерзкие речи, -- возмутилась мать, -- то в душе моей возгораются старые скорби, что нет уже в живых твоего брата. В тот злополучный день, когда его убил королевский ратник, ты стала единственным детищем скорбей моих, но дурно же вознаграждаешь ты мать за ее заботы.
   -- Если бы мой брат был жив, он почел бы за высочайшую честь быть ратным товарищем витязю, которого ты теперь позоришь прозвищем нищего!
   -- Но как брат твой отошел от мира, -- не слушая ее, продолжала княгиня, -- то сделалась ты наследницей в стране, и матери надлежит подумать, кому отец отдаст тебя в замужество.
   -- Если я наследница дома, то я также наследница обязанностей союза и данных клятв, которые я намерена свято соблюдать. Никогда не отказывала я в почете твоим друзьям, ни дяде Зинтраму, ни твоему племяннику Теодульфу, что бы ни думала я о них при этом. Не брани же меня, если я оказываю любовь тем, кто дружбой связан с родом моего отца.
   -- Молчи, ослушница! -- запальчиво ответила мать. -- Слишком долго воля отцовская держала тебя дома; пора, чтоб замужество сломило твой строптивый нрав!
   Княгиня оставила покой, а Ирмгарда потупила глаза, крепко сжав кулаки.
   -- Княгиня так гневно говорит со служанками, -- сказала вошедшая Фрида, -- что сливки свернулись в погребе.
   -- Она строга и с другими, -- с трудом произнесла Ирмгарда. -- Ты предана мне, и кроме тебя никому не могу я довериться, если, конечно, у тебя хватит духу переносить немилость госпожи.
   -- Я женщина свободная; не хозяйке, а тебе дала я обет быть подругой и ради тебя нахожусь в господском доме, хотя отец и требует меня назад. Иногда мы вместе уже одолевали гнев княгини, доверь же мне теперь, что печалит тебя.
   -- Матушка гневается на гостя, к которому вначале она была так милостива. Опасаюсь, что может лишиться он ухода: где не понукает госпожа, там мешкотны служанки.
   -- Не беспокойся, ведь молодой Вольф -- его прислужник, и если я захочу, то расскажет он о своем господине больше, чем нам дозволено слышать.
   -- Расскажи мне все, -- увещевала Ирмгарда, -- потому что всегда полезно знать, в чем нуждаются гости.
   -- По-моему, тебе хорошо бы послушать и об одном, и о другом, -- со смехом ответила Фрида. -- Мне гораздо милее гость, чем эта цапля Теодульф, который задирает нос выше головы. Когда сваты Теодульфа придут во двор, я скажу им то же самое; а что они придут, то об этом уже поговаривают. Но у ворот они найдут метлу: пусть смекнут, что думаем мы, девушки, об их сватовстве.
   От таких дерзких речей Ирмгарда даже закрыла лицо руками, но слезы катились сквозь ее пальцы, тело вздрагивало от горя. Фрида обхватила руками княжескую дочь, опустилась перед ней на колени, стала целовать ее и говорить нежные слова.
   Вскоре после беседы между матерью и дочерью во двор въехал, не случайно, впрочем, витязь Зинтрам. Долго сидел он в задушевной беседе с хозяином в покое княгини, еще раз обсуждая сватовство своего родственника Теодульфа. Ибо доколе человек благородный живет при дворе вассалом, связанный с князем служебной клятвой, торжественное сватовство состояться не может. Но к новому году князь должен был освободить его от присяги, вот тогда Теодульф приедет со сватами, а весной уже быть свадьбе. Все было оговорено: выкуп невесты и приданое, и княгиня советовала, чтобы мужи возобновили старые обеты свои относительно тайной сделки. Садясь на коня, довольный Зинтрам улыбался; хозяин проводил его до ворот и горячим рукопожатием простился с ним, причем Зинтрам даже не заметил метлы, которую коварная Фрида поставила у ворот; но Теодульф, пришедший проститься с дядей, дал метле такого пинка, что она отлетела далеко в сторону; встретив затем во дворе Фриду, он бросил на нее исполненный злобы взгляд.
   Все уходит -- и вместе с жарой и грозовыми тучами прошло и красное лето. Поля опустели, обитатели сел стали общительнее. Состоятельные дворы пожелали поочередно принимать гостей; пиры сменялись охотами в лесистых горах, князь и Инго редко бывали дома. Князю еще больше полюбился гость, когда он увидел, в какой чести тот у односельчан и с каким достоинством и прямодушием он держит себя. Хозяин не замечал тревоги на женской половине дома: благоразумная хозяйка скрывала то, что могло смутить мысли ее повелителя, и была довольна, что витязи по целым неделям были вдали от деревни. Но Инго стал замечать, что важен сделался вид Ирмгарды, и он досадовал, что ему редко удавалось поговорить с ней без свидетелей.
   Однажды он поехал с князем к той ограде, через которую впервые вошел в эти земли. Опадал пожелтевший лист, в просеках раздавались охотничьи клики и лай собак; с ревом бегали откормленные быки, пастух приготовлялся к возвращению в деревни, и снова дворовые девушки взваливали на телеги остатки из молочных погребов. Пока Ансвальд осматривал жеребцов, Инго стоял возле Ирмгарды -- указав на проходившую с кружками молока Фриду, Ирмгарда промолвила:
   -- Из этого источника ты впервые напился у нас, и там, где ты сейчас стоишь, я впервые увидела тебя. С той поры пожелтела отрадная зелень и улетели дикие птицы.
   -- А радость сошла с лица твоего, -- нежно ответил Инго.
   Но Ирмгарда продолжала:
   -- Блаженны были некогда высокородные жены, что в одежде из перьев летали, по своей воле, над грешной землей. Знаю я одну девушку, которая стоит у ручья и тоскует по высокому искусству. Она хотела бы сшить одежды для лебедя и лебедки, но тщетно желание ее, и грустно глядит она, когда оперенная стая с полей уносится вдаль.
   -- Доверь мне, что смущает твою душу? -- тихо попросил Инго.
   Ирмгарда долго молчала.
   -- Придет пора, когда тебе это скажут другие, но не я, -- ответила она наконец. -- Если ты останешься на зиму у нас, то каких бы скорбей она ни принесла с собой, я все равно буду спокойна.
   Ее речь была прервана дикими возгласами и чуждым воинским кличем. Инго встрепенулся, его лицо просияло радостью, как некогда в княжеском чертоге, а между тем остальные мужчины собрались в отряд и схватились за оружие.
   -- Они идут с миром, -- воскликнула дочь Беро, -- среди них едет мой отец. -- И она показала на всадников, которые с веселым криком, потрясая копьями, летели с холма. Инго поспешил к ним навстречу; всадники соскочили с коней, окружили витязя, обхватывали его руки, склонялись перед ним, обнимали колени и восторженно кричали. Инго называл каждого по имени, всех обнял и поцеловал, и слезы радости лились из его глаз. Но напрасно его взгляд скользил по лицам: не все, кого надеялся приветствовать он, стояли перед ним. Однако счастье этого мига было столь велико, что Инго и незнакомые всадники долго не замечали присутствия других. Вокруг князя собрались его ратники, привлеченные воинским кличем, у девушки и Ансвальда тоже увлажнились глаза, и с восторгом слушали они быстрые вопросы и ответы, смех и вздохи незнакомцев. Но Беро, спокойнее других воспринявший эту встречу, рассказал князю:
   -- Ездил я на юг, за горы, до самого Идисбаха, где обитает небольшое племя марвингов, и рядясь там о скоте, наткнулся я на эту стаю диких гусей, разыскивающих своего вожака. Я узнал, в чем дело, а как мне по сердцу пришелся их развязный вид, то и привел их сюда.
   Подойдя к князю, Инго сказал:
   -- Прости, князь, если на радостях мы позабыли о снискании твоей благосклонности. Они такие же изгнанники, как и я; ради меня оставили они милую родину, и у них тоже нет ни родителей, ни друзей. Мы кровью побратались между собой и гордимся тем, что почитаем друг друга, делим пополам радость и невзгоды, скитаясь безродными по земле. Только на их верных сердцах утвержден королевский престол бедного Инго; где преклонят они головы свои, там покоиться и моей голове. Ты радушно принял меня, но теперь я -- целый отряд, и в смятении предстаю я пред очи твои.
   -- Всех их приветствую! -- горячо воскликнул князь. -- Дом мой обширен, кладовые полны. Приветствую вас, благородные гости!
   -- Однако ж я советую, -- осторожно сказал Беро, -- чтобы ты, начальник страны, распределил чужеземцев по деревням. Все соседи охотно примут гостей, каждый будет иметь свою часть и никому не будет это в тягость, потому что ведут они на арканах добытых коней, а с ними их кровных жеребцов. Посмотри-ка на этого серого, князь! Не одному соседу приятно было бы выторговать себе коня, а зимой слушать у очага рассказы о воинских походах на чужбину.
   Ансвальд улыбнулся, но решительно возразил:
   -- Разумно мыслишь ты, Беро, но за моим домом остается большее право, и на этот раз, сосед, он не поступится правом своим. За несколько дней вы, гости, вместе с моими челядинцами срубите себе спальный покой и безопасно выдержите там зимние бури.
   -- Что ж, намерение благое, -- сказал Беро. -- Приведи-ка, Фрида, моего бурого.
   И подойдя к одному старому воину вандалов, он протянул ему руку и произнес:
   -- Не забывайте наших слов. Вы теперь на княжеской земле, но если пожелаешь кровли хлебопашца, то желанными гостями будете вы в "Свободной топи".
   Он сказал еще несколько слов своей дочери, затем вскочил на коня и, поклонившись, рысью спустился в долину.
   Инго подвел своих товарищей к князю и назвал каждого по имени. Впереди всех стоял старый, но крепкий воин; словно из меди были отлиты его мускулы, мужественны черты лица и смел взгляд; низко опускалась его длинная седая борода, словом -- витязь, и видно было, что привычен он к боям и не боится опасности.
   -- Это Бертар, муж благородный. Когда я был отроком, он вывел меня под щитом из своего пылающего дома, последнего убежища моего на границе страны; бургунды, находившиеся тогда в союзе с моим дядей, подожгли дом. С той поры он был моим наставником во всяком ратном деле; подобно родному отцу, лелеял он мою юность, и если не недостоин я предков моих, то этим обязан ему.
   И когда Ансвальд подал витязю руку, тот сказал:
   -- Я помню день, когда мой отец принимал твоего отца в своем дворе. Стоял осенний день, как нынче, и хороша была охота в горах, которые мы называли Исполинскими. Я убил тогда первого вепря, и витязь Ирмфрид в шутку пригласил меня поохотиться на лесистых нагорьях турингов. Долго пришлось мне ехать, уже белый иней пал на голову мою, прежде чем я проник за твою ограду. Но теперь я здесь, князь, и готов, если позволишь, следовать за тобой по звериной тропе.
   Слова эти обрадовали князя, и в свою очередь он объяснил чужеземцам достоинства каждого из своих застольников, посоветовав обеим сторонам быть добрыми товарищами. Затем он с Ирмгардой уехал вперед, чтобы Инго мог открыто побеседовать с вновь обретенными друзьями. Оставшись одни, вандалы еще раз испустили приветственный крик и снова, пока Бертар вел отряд ко двору, в разные стороны летели вопросы и ответы. Нелегко было сохранить стройность рядов, потому что все норовили ехать поближе к своему повелителю, и возгласы их эхом отражались в горах.
   Дорогой Инго сказал Бертару:
   -- Дивно мне, что держу я твою руку. Но еще раз поведай мне все: как вы спаслись и отыскали меня.
   -- Господин отправился дорогой рыб, -- улыбнулся Бертар, -- а прислуга последовала за ним. Отступая, мы обменялись не одним ударом меча с преследователями, пока я не высмотрел на берегу местечка, пригодного для прыжка в воду, и подобно лягушкам, попрыгали твои юноши в Рейн, но не все, однако ж: ты не забыл, витязь, тех, кого теперь недостает. И бились мы под щитами, под свистом неприятельских стрел, но добрый бог послал нам помощь. Ивовый ствол, отторженный волнами от берега, огромной колодой, с корнями и ветвями медленно плыл по течению; он укрыл утопленных, и мы направили его прочь от римского берега. Поднявшись на берег соотечественников, мы укрылись в густом лесу, а по ночам стали добывать вести о тебе в долинах, желая сослужить нашему повелителю последнюю службу и обойти вокруг его могильного холма. Напрасны были, однако, розыски и расспросы: никто из беглецов не видел лица твоего. Печальные, пробрались мы тогда Шварцвальдом до владений бургундов, преследуемые отрядами римской рати. Когда же бургундские сторожевые привели нас пред лик их короля Гундамара, то весть о твоем прыжке дошла уже до него, и думал он, что ты вознесся в чертоги богов. Хотя и недруг твой, но услышав от меня твое имя, он вздохнул, вспомнил про твою доблесть и уже не посмел выдать нас связанными римлянам. Он предложил нам отправиться с его воинами в поход, предпринимаемый им против пограничных племен на Дунае. Мы согласились, ибо сильно нуждались в конях и одежде -- мы были голы, словно галки в пору линьки. Мы отправились в поход, и нам посчастливилось; твои молодые воины добыли себе коней и богатыми возвратились назад, с полными карманами. В предпоследнюю луну стояли мы однажды на берегу Дуная; бургунды складывали добычу и, как охотно они это делают, болтали с римскими торговцами и скоморохами, поспешившими к ним ради корысти и даров. Но твои ратники были пасмурны и только глядели, как сухие листья мчит осенний ветер. Но вот подошел ко мне один странник и, поприветствовав, начал:
   -- Если угодно, витязь, то загадаю я тебе загадку, найдешь ли только ответ: "Кто кинул гусляра в челнок, кто нырнул под копьями, подобно дивному лебедю?" И ужаснувшись, я ответил: "Король Инго кинул Фолькмара в челнок и король Инго исчез в потоке, подобно дивному лебедю". Тогда чужеземец сказал: "Ты тот, кого я ищу; ради тебя прошел я дальний путь посланцем моего товарища. Но теперь я отыскал тебя, а потому послушай и вторую притчу, которую шлет тебе Фолькмар: "В чертогах Ирмфрида сидит страж лебедей, у очага турингов ждет он улетевших".
   Мы обрадовались больше, чем могу выразить, потому что поняли значение имени Ирмфрид. Король Гундамар хотел удержать нас, но я попросил у него соизволения возвратиться домой, не сказав ему, однако, что родина твоих юношей там, где тело их повелителя бросает тень свою.
   -- Бедные юноши, -- мрачно сказал Инго, -- умалилась тень, и не покрывает она следов ног ваших!
   -- Взойдет для тебя новое солнце, -- утешал его старик, -- и отбросит тень твою по обширной стране. Но теперь следует подыскать для твоих утомленных воинов убежище против зимних непогод. А как разбухнут древесные почки, мы отправимся с тобой в новые ратные походы, но скажи мне, король, могут ли укрыть нас зимой кровли, которые я теперь вижу?
   -- Если бы на это было милостивое соизволение богов! -- важно ответил Инго. -- Более чем думал, нашел я здесь счастья, но менее безопасности, чем надеялся.
   Ворота господского дома были широко распахнуты, а хозяин принял гостей и провел их в покой, где им устроили приветственный стол, и вместе с княжескими ратниками вандалы разместились по скамьям.
   На следующее утро уже слышался прилежный стук молотков: из кучи балок и стропил, высоко нагроможденных на дворе, подле дома Инго срубили спальный покой для его соотечественников, а заодно и загон для коней. За несколько дней возвели постройку, потому что велико было число помогающих рук. Пришедшие соседи приветствовали чужеземцев, оглядывали крепкие арканы свободных коней, покупали, выменивали, а за добытых на войне коней расплачивались обещанием зимой кормить оставшихся у вандалов животных. Вокруг тихого господского дома царило теперь веселое оживление и суматоха; рослые вандалы бродили в своих воинских доспехах между домов, возлегали подле княжеских ратников на ступеньках чертога, весело хохотали или охотно пускались в рассказы, по обычаю их племени; ходили с дворовыми в лес и желанными гостями посещали окрестные деревни.
   Но через несколько недель хозяева двора стали замечать, что трудно соблюсти мир между их ратниками и гостями, потому что молодые были вспыльчивы и скоры на гнев, а старики ревниво оберегали честь своих господ. И вот вандал Радгайс и Агино, буйный парень из дворовых, повздорили из-за того, что вандал подарил пряжку одной деревенской улыбнувшейся ему девушке. Агино рассердился и язвительно сказал: "Мы полагали, что скудна казна господина твоего, но теперь видим, что в кошельках у вас водится добро". Вандал не остался в долгу: "Кто в боях подвергает опасности свою жизнь, тому попадает серебро в карманы; но кто, подобно тебе, молотит на гумне, у того на руках вырастают мозоли и больше ничего".
   Слова эти были услышаны дворовыми, и когда на следующий день Бертар пришел с воинами в амбар за овсом для коней, то Гильдебранд; бывший ключником по хозяйству, отказал в выдаче намолоченного овса, заявив:
   -- Если вы насмехаетесь над мозолистыми руками наших парней, то можете сами вымолачивать снопы собственными ногами или ногами ваших коней, как вам угодно; но мои товарищи не хотят работать на вас, потому что грубы речи ваши. Берите овес в снопах, а не в мешках.
   Но Бертар ласково ответил:
   -- Не хорошо со стороны моих товарищей презирать обычаи хозяев. Но ты человек опытный и знаешь, что различны обычаи на земле. В ином месте застольники господские сваливают снопы, косят и раскидывают сено, выезжают на поля с бороной, но позорно для них держать цеп или ручку плуга. Поэтому будь снисходителен к моему товарищу, если ему, человеку чужому, странен кажется ваш обычай.
   Однако Гильдебранд грубо возразил:
   -- Кто ест наш хлеб, тот должен подчиняться нашим обычаям; бери снопы, потому что с этого дня только их и станешь получать.
   И вандалы, взвалив на себя снопы, отправились в конюшни, после чего Бертар грозно приказал:
   -- Валите снопы и режьте, доколе не измочалится железо!
   Со времени неразумных речей Радгайса между ратниками возникала не одна ссора, но обе стороны старались скрывать это от господ. В воинских забавах они сначала стояли в одних рядах, стараясь, по совету князей, подражать друг другу в ратной сноровке, но теперь они выезжали на ристание порознь, так что однажды, перед началом состязания вершников на палках и щитах, Ансвальд сказал Теодульфу:
   -- Почему гости стоят отдельно на своих конях; мы бы с удовольствием посмотрели, кто заслуживает большую похвалу.
   Теодульф ответил:
   -- Они сами не хотят состязаться: слишком уж сильно стучат по их щитам палки турингов.
   Тогда, подъехав к Бертару, князь сказал:
   -- Сомкни, витязь, твои ряды с рядами моего народа.
   Но и старик ответил:
   -- Ради спокойствия только я держу наших ратников отдельно, чтобы неосторожно брошенная в пылу битвы палка не возбудила ссоры.
   И князь молча должен быть смотреть на раздельную езду и слушать, как его ратники презрительно посмеивались, когда чужеземцы бросали свои палицы. Неожиданно какой-то дерзкий парень-туринг выкрикнул тяжкое бранное слово: "собакобои". И тогда, когда дворовые прыгали при метании камней, и одному из них не удался прыжок, вандалы, искривив свои лица, прожужжали насмешливое словцо, придуманное ими по тому поводу, что туринги за столом предпочитали многому другому круглые катышки из пшеничного теста.
   Вслед за воинскими упражнениями началась пляска, и стало заметно, что дворовые девушки тянулись только к своим землякам, а поскольку гостям не удавалось пригласить девушку, им оставалось только смотреть. Недовольный этим, князь закричал вандалам:
   -- Почему вы брезгуете дворовой прислугой?
   Бертар снова ответил:
   -- Дворовые девушки жалуются, что нашими прыжками мы калечим им ноги.
   И тут вперед выступила смелая Фрида. Она поклонилась старику и сказала:
   -- Мне мало нужды, что я кому-то не понравлюсь, взяв руку чужеземца: я знаю при дворе кое-кого, кто грозит девушкам расправой, если они станут плясать с гостями. Если тебе угодно, витязь Бертар, и если ты не считаешь меня недостойной, то веди меня на танец.
   Бертар рассмеялся, а за ним и господа; старик схватил руку девушки, пустился в пляс, словно юноша, и закружил с ней по мураве, так что, глядя на него, все одобрительно закивали головами. Чужеземцы хорошо видели нерасположение к ним княгини, она даже с Бертаром не разговаривала, хотя он происходил из знатного рода. Однако и княгиня нашла повод для жалоб, так как два вандала, братья Алебранд и Вальбранд, перебросились с двумя девушками княгини резкими словами, а потом, подкараулив их вечерком, поцеловали их и поизмяли им одежду. Подойдя на дворе к Инго, княгиня стала громко жаловаться на своеволие его ратников, поэтому Инго, глубоко оскорбленный и жестокими словами княгини, и проступком своих людей, вынужден был держать суд над виновными. И хотя при расследовании выяснилось, что в этой истории было больше обоюдной заносчивости, чем проступка, однако он сурово корил братьев и, в явное посрамление, посадил их на нижний конец своей скамьи. С того дня преступники были очень печальны, но даже этот случай не изменил отношения княгини к чужеземцам.
   И вот однажды, возвратившись в свои покои от княжеского очага раньше обыкновенного, Инго услышал в новой пристройке резкий треск жерновов и, изумленный, спросил у Бертара:
   -- Неужто девушки вертят жернова в спальном покое ратников?
   Старик вынужден был признаться:
   -- Если сам спрашиваешь, так знай: не служанки вертят жернова, а твои юноши. Теперь, если хотят они поесть хлеба, то должны исполнять бесславную работу подневольных жен; служанки отказываются молоть для нас муку, и хозяйка это приветствует. Тяжка такая работа для рук королевских витязей, и мы охотно утаили бы от тебя то, что не делает чести твоему гостеприимцу.
   Инго отошел за один из столбов, чтобы скрыть навернувшиеся слезы. А снаружи завывал вокруг кровли северный ветер, покрывая двор дымчатым пологом снега и ледяной изморозью.
   -- На стропилах дома бушует буйный парень, -- продолжал Бертар, -- он теперь властвует на большой дороге и полях и хочет воспрепятствовать отъезду нашему из этого дома. Полагаю, что и сам ты помышляешь об этом. Итак, выслушай, что сообщил мне витязь Изанбарт, мой старый боевой товарищ, которого я навестил вчера. Римский торговец Тертуллий побывал у них в околотке со своими вьючными конями, он пришел с востока и направлялся дальше, в королевский замок. Ты знаешь его: у аллеманов он слыл лукавейшим из лазутчиков кесаря. Однако ж он избегал двора, в котором находимся мы, хотя здесь самый лучший рынок для купца. Но в стране он везде о тебе расспрашивал и говорил неприятные речи, будто кесарь разыскивает тебя и готов заплатить большие деньги, лишь бы увидеть тебя или твою голову, и таким образом уничтожить дурное предзнаменование, тяготящее римских воинов со времени похищения тобой их священного стяга. Если римский торговец едет к королю Бизино, то в коробках у него хранятся скорее дары королю, нежели товары на продажу, потому что не торопился он распаковывать тюки. Закручинился витязь Изанбарт и просил тебя предостеречь: меньше, чем когда-либо, доверяй посольству короля.
   Инго положил руку на плечо своему верному служителю.
   -- Ты тоже, витязь, готов скорее попасть в ловушку, поставленную нам королем, чем и дальше терпеть грохот жерновов, которыми злобная женщина оскорбляет честь нашу. Но я привязан к этому дому, словно железными цепями. Я попрошу у князя удовлетворения за это оскорбление, но не покину страны, не узнав того, чего так страстно желаю.
   На следующее утро Ансвальд сидел с застольниками своими за завтраком, вдруг открылась дверь, и на пороге появилась Ирмгарда; за ней Фрида несла мешок муки.
   -- Прости, что осмеливаюсь поднести тебе намолотое на жернове рукой твоей дочери.
   И девицы поставили мешок у ног изумленного князя.
   -- Что означает этот дар? Не предназначен ли он для жертвенного пирога богам, если жернов вращали руки свободных дев?
   -- Не для жертвы, -- возразила Ирмгарда, -- но во искупление нарушенных обязательств гостеприимства свободные руки намололи зерно. Умоляю тебя, князь: если считаешь пристойным, то отошли муку твоим гостям. Я -- слышала, что дворовые уже не хотят молоть им муку для хлеба, и благородные гости сами должны исполнять работу несвободных жен.
   На лбу у князя вздулись жилы, и поднявшись, он вскричал:
   -- Кто нанес мне такой позор?! Говори, Гильдебранд, потому что на тебе лежит забота о столе гостей!
   Гильдебранд смутился перед гневом хозяина.
   -- Служанки жаловались на трудную работу и непристойности вандалов, а княгиня полагает, что для жалоб есть повод.
   -- Как осмелился ты непристойности отдельных ратников наказывать тяжким оскорблением, нанесенным тобой всем сразу? Ты позоришь своего господина перед его гостями, возбуждаешь в народе злобные толки. Немедленно возьмите мешок и отнесите его гостям! Тебе же, старик, советую пойти к ним и принести им такого рода извинение, какое угодно им будет принять. А служанкам скажи, что если они и впредь будут жаловаться, то грозная рука причинит им еще большие неприятности.
   -- Не гневайся на служанок, князь, -- сказала Ирмгарда. -- Они всегда послушны и готовы даже переносить дополнительные тяготы, но один человек из твоего двора осмеливается как господин распоряжаться прислугой, и человек этот -- твой меченосец Теодульф. Страшась его сурового нрава, многие стараются приобрести его благосклонность. По своему произволу он запрещает служанкам работать на гостей и плясать -- с ними. Никто не смеет жаловаться тебе, но, как дочь твоя, я не потерплю, чтобы человек, сам состоящий в услужении, оскорблял честь нашу в нашем же дворе.
   Выслушав дочь, князь подумал, что права она, но вместе с тем он ощутил затаенную скорбь, ибо девушка неуважительно отзывалась о человеке, которого он назначил ей супругом. Страшно озлобленный на всех, он закричал дочери:
   -- Не напрасно же ты ворочала жерновами: подобно тяжелому камню, слова твои измалывают доброе имя твоего родственника. Однако я не порицаю твой дар: быть может, им искупится тяжкое оскорбление. А что касается тебя, -- вскричал князь, указывая на Теодульфа, -- то не забывай, что доколе я жив -- я господин во дворе этом, хотя я и помню, что хозяйка желает тебе добра. Но если кто-нибудь из вас позволит себе против гостей злобные речи или помыслит тайное коварство, то окажутся тому тесными как двор мой, так и собственная его шкура.
   Князь Ансвальд удалил всех и закручинился. Наконец он направился к княгине и гневно высказал ей все, что он думает о ее родственнике. Гундруна изменилась в лице; поняв, что слишком уж много она позволила себе и что по справедливости злобные толки тревожат ее мужа, она сказала:
   -- Дело со служанками должно служить только предостережением чужеземцам, чтобы они уважали права дома. Кончено, и впредь будем избегать этого, да и ты не тревожься. Что же касается родственника, то ты знаешь, что верно служит он тебе и за тебя носит он раны свои.
   Когда князь несколько успокоился, она продолжила:
   -- Как отраден был несколько месяцев назад вид на двор и поля! Но теперь нет мира в доме, покоя в стране, и грозен гнев короля. Твой гость -- муж знаменитый, но беды следуют по его стопам. Я помню о дочери твоей, которая молит избежать брака с Теодульфом. Против родительской воли грозно восстает дух дочери.
   -- Какое дело Инго до гнева девушки? -- с досадой спросил князь.
   Гундруна изумленно взглянула на него.
   -- Едущий на коне не смотрит на придорожную траву. Обрати внимание на ее глаза и щеки, когда она беседует с чужеземцем.
   -- Не удивительно, что он понравился ей, -- возразил князь.
   -- А если он помышляет о браке?
   -- Это невозможно! -- вскричал князь с неприятным смехом. -- Ведь он изгнанник, не имеющий ни кола, ни двора.
   -- Тепло сидится у очага в тени лесов, -- продолжала княгиня.
   -- Не может решиться на такое безумие чужеземец, человек не нашего племени, к тому же пользующийся только тем правом, что хозяева терпят его. Напрасно тревожишься ты, Гундруна -- одна мысль об этом возмущает меня.
   -- Если таково мнение твое, -- настойчиво проговорила княгиня, -- то не радуйся ни дню, когда он вошел в дом наш, ни песне в чертоге, ни проходимцам, которые, полагаясь на право гостеприимства и переводя добро моего повелителя, находятся теперь у нас. Король требует чужеземца; позволь ему удалиться, прежде чем он и его отряд многим из нас уготовят горе.
   -- О симпатии между ним и моей дочерью тебе известно больше, чем говоришь ты? -- спросил князь, подходя к Гундруне.
   -- Только то, что ясно каждому, желающему видеть, -- осторожно ответила княгиня.
   -- С великим почетом и радостным сердцем принял я его, -- продолжал Ансвальд, -- и не могу же я теперь удалить Инго как докучливого человека. Избирать дочери супруга -- это право отца, и не может быть для нее иного брака, как только через мое посредство; это известно твоей дочери -- она не безумная. Помню я клятву, данную мной друзьям твоим, но со своей стороны, умерь, если можешь, заносчивость твоего племянника и постарайся, чтобы милее стал он нашей дочери, да не вспыхнет упорство девушки будущей весной, когда мы станем наряжать ее на свадьбу.
   С этого утра при встречах с чужеземцем князь Ансвальд стал испытывать удрученность духа; с неудовольствием размышлял он о дерзости Инго; с подозрением наблюдал за речами и жестами гостя и порой думал, что тягостным будет зимой пребывание чужих у его очага. В эти дни скорби прибыл вестником горя -- витязь Зинтрам, посланный королем. Король сильно жаловался на тайное пребывание чуждого отряда, угрозами требовал его выдачи -- и понял князь, что близкая опасность грозит или его гостю, или ему самому и его союзникам. Но как человек великодушный, он снова обрел свое достоинство и, подойдя к Инго, откровенно заявил ему, что под предлогом охоты намерен созвать начальников страны на тайный совет. Инго поклонился и, соглашаясь с князем, ответил:
   -- Первое слово тут принадлежит хозяину, второе -- гостю.
   Отправились гонцы, и три дня спустя снова сидели благородные мужи и мудрецы вокруг очага князя. Но не летняя пора стояла теперь, когда помыслы людей радостно витают над землей, а суровая зима, пора забот и озлобления. И когда князь начал свою речь, печально было лицо его.
   -- Король шлет второе посольство за Инго и его дружиной и на этот раз к союзникам и ко мне, и прислал он не певца, а витязя Зинтрама. Король народа требует чужеземцев в свой замок, поэтому спрашиваю: воспротивимся ли его приказанию или, принимая во внимание общее благо, исполним его волю?
   Здесь поднялся Зинтрам и повторил угрозу короля:
   -- Силой хочет он взять чужеземцев, если мы сами не выдадим их; воины его злобствуют и радуются предстоящему походу на дворы наши. Некогда я уже предостерегал вас; теперь нам грозит близкая гибель. Мы обещали гостеприимно защищать одного чужеземца, но не один он теперь находится в стране нашей: чуждое племя рыскает по долинам нашим, и тягостна народу буйная челядь.
   За речью Зинтрама наступило продолжительное молчание, наконец подал свой голос Изанбарт:
   -- Стар я, и не дивит меня изменчивость людских помыслов: мне и прежде случалось видеть не одного хозяина, радостно приветствовавшего, но еще радостнее отпускавшего гостей. Не угодно ли тебе поэтому, князь, сказать прежде всего: не нарушил ли чужой витязь прав дома, не оскорбил ли он чести твоей и не совершила ли его прислуга злодеяний в среде народа?
   Князь Ансвальд, чуть поколебавшись, ответил:
   -- Не жалуюсь я на гостя, но груб и чужд нрав его ратников, и с трудом согласуется он с обычаями страны.
   Изанбарт кивнул седой головой и сказал:
   -- То же самое пришлось испытать мне, когда с отцом твоим, Ирмфридом, гостили мы в стране вандалов. Насколько помнится, мы тоже казались вандалам чужими и грубыми, но хозяева весело улыбались, умиротворяли вражду воинов, где она возникала, постоянно просили нас погостить подольше, и когда наконец мы собрались в путь, то отпустили они нас с богатыми дарами. Поэтому полагаю, что, прежде чем принять гостей, хозяину необходима предусмотрительность и затем уже снисходительность, доколе гости находятся под его защитой.
   И Ротари, которого называли толстощеким, поднялся и воскликнул:
   -- Насколько мне известно, у всех народов на земле поставлено законом, что прислуга принадлежит ее господину. Принимающий господина не может отказать в мире его провожатым, если только чужие сами не лишат себя мира своими злодеяниями. Очень хорошо знаю я, что тягостно твоему дому число присяжных воинов, и слишком уж велико для двора количество мужей и коней. Но когда они пришли, ты сам пожелал чести разместить их у себя, предпочтительно перед другими. Если бы их распределили, смотря по их роду, по дворам людей благородных и хлебопашцев, то никого бы не отягощали гости, и многие, при вечернем огне, с удовольствием слушали бы рассказы их о чуждых странах.
   Но оскорбленный князь ответил:
   -- Я требовал совета не о пребывании чужеземцев во дворе моем, но о тягостных для нас велений короля.
   Тогда ему ответил хлебопашец Беро:
   -- И другое еще тяготит нас, князь, больше даже, чем чужеземцы. Король ищет предлог взимать десятину со стад наших и со снопов полей наших; но мы видим, что стада и пахотные земли и без того становятся слишком малы для наших нужд. Все села переполнены здоровой молодежью, которая требует земли под новые дворы, пахотных полей, лугов и лесных пастбищ. Но кто даст их? Все распределено и отмежевано камнями; пастухи жалуются, что стада землевладельцев становятся слишком велики, а дубы оскудели желудями; распашке лесов противятся общины, но больше всего начальники. Многие полагают поэтому, что пришла пора расселяться нашему народу за рубежи страны, как во времена отцов и дедов. И мы спрашиваем по деревням, где же свободные земли для переселения? Таким образом, недовольство господствует в народе, и наши молодые люди могут примкнуть к тому, кто даст им свободные пашни, будь это даже сам король. Говорю я это в предостережение, потому что опасна алчность правителей, требующих для себя народного оружия. Не советую выдавать гостей королю, но если король хочет увести их силой, то пусть попытается. При мысли, что королевские воины могут угнать мой скот и спалить мои амбары, ярость овладевает мной, и я не поступлюсь нашим правом: всякий сочтет несправедливым, если мы выгоним гостей в снежную метель. И скорее погибну я со двором моим, чем из трусости нарушу данную клятву.
   Довольный Ротари хлопнул хлебопашца по руке и вскричал:
   -- Так говорит достойный сосед -- внемлите словам его!
   Наконец, с заискивающим лицом, выступил и Альбвин:
   -- Я согласен со сказанным свободным хлебопашцем. Советую сдержать клятву, быть может, и тягостную, если только гости ссылаются на нее и желают нашей защиты. Но если они уедут добровольно, то мы окажем им содействие и предложим даров, чтобы беззаботно отправились они туда, куда влечет их сердце. Но помимо их доброй воли, мы не выдадим гостей королю.
   С этим большинство охотно согласилось, в том числе князь и Зинтрам, но Ротари гневно вскричал:
   -- Вы хотите поступить, как лиса, однажды сказавшая крестьянке: это твоя курочка, но ничего больше я не требую.
   А Изанбарт предостерег:
   -- Можете ли вы перекладывать на гостя обязанность, лежащую на вас и детях ваших? Кто похвалит хозяина, взывающего к великодушию гостей?
   Долго препирались друг с другом лесные обитатели, а мнения между тем оставались несогласными.
   Тем временем Гильдебранд громко пропел во дворе охотничье присловье и большим рогом созвал охотников. Вооруженные копьями и самострелами, со сворами борзых спешили туринги; с толстыми железными копьями, роговыми луками и палицами пришли не имеющие собак вандалы. Гильдебранд разделил охотников на два отряда: гостей и дворовых, присоединив к ним местных жителей. Охотники тихо прошептали охотничью молитву, затем Бертар сказал Гильдебранду.
   -- Без собак не быть удаче твоим гостям на скользкой тропе. Но раз уж известны тебе звериные ходы, то по крайней мере постарайся, витязь, чтобы не напрасно мои ратники утаптывали снег, потому что и быстрым ногам не настичь зверя там, где нет зверя. Иной раз ты далече усылал нас от следов лесных великанов -- смотри же, чтоб нынче мы не были обижены в сравнении с местными жителями.
   -- У кого нет счастья и умения, тот пеняет на загонщиков, -- возразил Гильдебранд. -- Напрасно только напоминаешь, потому что распорядился я по всей справедливости.
   Зазвучал рог, собаки рванулись на ремнях, весело поднялись охотники, приветствуя женщин, у ворот смотревших на отъезд. Проходя мимо Ирмгарды, вандалы мгновенно издали громкий, радостный крик и преклонили перед ней колена и оружие. Инго тоже подошел к ней.
   -- Ты только один, витязь, не обращаешь внимания на охотничьи клики, -- сказала Ирмгарда.
   -- Остались еще и другие, -- ответил Инго, указывая на дом.
   -- Не сомневайся в их верности, -- попросила Ирмгарда. -- Когда ты находишься при твоих витязях, то не слишком опасаемся мы, что между ними и нашими ратниками снова возникнет вражда.
   Инго быстро облекся в охотничьи доспехи и поспешил за своими товарищами; нагнав их прежде, чем они разделились, он был принят радостными восклицаниями своих воинов; даже местные жители обрадовались ему, и все добрыми товарищами вошли в лес. Гильдебранд указывал дорогу, и ведомые деревенскими парнями, один за другим отряды исчезали в извилинах долины и за высокими древесными стволами. Вскоре вдалеке раздались удары загонщиков по деревьям, лай собак и веселый звук рогов. На этот раз вандалам посчастливилось: они подкрались к стаду зубров, среди которых гулял могучий бык, уже знакомый охотникам. Им удалось загнать стадо с холма в глубокую долину, где снежные завалы препятствовали бегу огромных животных. И тогда ринулись мужи на стадо сверху, а внизу, у подножья холма, на животных пошли охотники с копьями и стрелами. Удалось положить все стадо, только вожак, чудовищный бык, прорвался сквозь цепь охотников до более ровного места. Тогда Инго метнул в него тяжелым железом, раздался стук металла о тело, и сразу ручьем хлынула кровь.
   -- Задело! -- вскрикнул Инго и в ответ раздался радостный крик остальных. Однако лесной великан с трудом, но взобрался в высокоствольный лес: без копья, широкими прыжками помчался за ним Инго, размахивая ножом. Животное снова бросилось, в глубокую лощину, волоча копье, и в то время, как Инго стремился вперед на холм, пытаясь опередить быка на свободном от снега участке, вдруг услышал он лай собак, охотничий клик и звук рога. Спустившись в долину, он обнаружил быка, лежащим на земле, с копьем Теодульфа в теле, а сам Теодульф стоял на животном и трубил победный клич.
   -- По законам охоты бык мой, -- вскричал Инго, вскакивая на тело зверя, -- мое копье нанесло ему смертельный удар!
   Над добычей стояли друзья Теодульфа, и ярая злоба сверкала в их глазах.
   -- Мое оружие -- и бык мой! -- в свою очередь упорствовал Теодульф.
   Тогда Инго вырвал копье Теодульфа из тела быка и далеко отшвырнул его, так что оно повисло в ветвях сосны. От бешенства туринг заскрежетал зубами; в какой-то миг он готов был броситься на Инго с кулаками, но смущенный доблестной осанкой мужа, отскочил назад и натравил на Инго свору собак. С воем бросились на витязя разъяренные животные, и тщетно вопил Гильдебранд: "О, горе!" Инго заколол ножом лютейшего из псов, а подоспевшие вандалы выручили из беды своего короля, поубивав копьями остальных собак.
   -- Конец охоте! -- приказал Бертар. -- Теперь начнется иного рода полевание, и не узрит следующего дня мерзавец, натравивший собак на нашего короля. Сегодня мы были собакобоями, как ты обозвал нас, так будь же последней собакой, которую мы убьем!
   И он приготовился бросить палицу, но железной хваткой Инго впился в его руку.
   -- Никто да не осмелится прикоснуться к нему: этот человек принадлежит моему мечу. А ты, Гильдебранд, пригласи судей на судбище; немедленно, перед кровавыми следами убитого зверя разрешите мое право.
   Оба отряда избрали каждый по мужу, а те, в свою очередь, третьего. Осмотрев раны, судьи пошли по кровавым следам до места, где копье Инго поразило быка, затем они вернулись и изрекли приговор: "Добыча принадлежит витязю Инго". Жестокая улыбка скользнула по лицу короля, и он повернулся спиной к быку.
   -- Советую, -- смущенно начал Гильдебранд, -- чтобы оба отряда не одновременно направились во двор; если угодно, витязи, то ступайте вперед.
   -- Вам будет полегче, -- возразил Бертар, -- а нам придется долго тащить из леса тяжелую ношу. Полагаю, не следует нам пренебрегать охотничьей честью, потому что об этой охоте еще долго будут говорить в стране.
   Молча отправились застольники Ансвальда ко двору; только Теодульф говорил со своей обычной заносчивостью, чтобы речами заглушить кипевший в нем гнев; без охотничьего клика вошли они во двор, и Гильдебранд поспешил к князю. Уже стемнело, когда победоносный отряд подошел со своей добычей.
   -- Протрубите радостный клич! -- вскричал Бертар. -- Это подобает столь богатой охоте.
   Раздались победные звуки, но никто не отпер ворот и Вольф вынужден был отодвинуть поперечную перекладину. Вандалы положили добычу перед домом князя с пилоном расстались с товарищами-турингами и молча собрались в своем доме.
   Тихо было во дворе, бурный ветер завывал над кровлями, но в домах и палатах слышался шепот тревожных речей.
  

6. Разлука

   На бой, которого не должно увидеть солнце, шли сумерками следующего утра Инго со своими боевыми товарищами, Бертаром и Вольфом. Под их ногами хрустел снег, злой ветер проносился над их головами, нанося в долины облака нагорного снега; завеса туч заволакивала свет неба; только духи смерти царили на земле, завывали в ветре, шумели в оголенных деревьях, в ледяных потоках несли весть, что из двух сильных витязей один лишится солнечного света и низойдет в студеное царство туманов. Бертар молча указал в сумеречную даль: на другой стороне ручья стояли три мужа -- Теодульф со своими товарищами, Зинтрамом и Агино.
   -- Их ноги быстрее наших, -- с неудовольствием сказал Инго, -- похвали того, кто первым повернется спиной к туманной поляне.
   Перед ними лежало поле битвы -- песчаный остров, покрытый тонким слоем снега, с двух сторон окаймленный проточной водой. Не произнося ни слова, секунданты жестами приветствовали друг друга через ручей и, подойдя к прибрежным ивам, срезали большие ветви и ножами сняли с них кору. Бертар и Зинтрам перешли ручей одновременно, вышли на поляну и белыми колышками обозначили поле битвы. Затем каждый из них отошел в конец острова -- один вниз, а другой вверх по течению ручья -- и сделал знак соперникам, ратоборцы преклонились перед богами-заступниками, прошептали молитву и перешли вброд через ручей к своим товарищам. Секунданты отошли за ручей, а смертные враги ринулись друг на друга, без щитов, в железных шишаках, с поднятыми мечами. Сталь ударилась о сталь, вокруг них стонал ветер, и журчала ледяная вода. И был то жестокий бой, и оказался Теодульф недостойным славы, которую он имел среди своих товарищей: недолго длилась битва, столь быстро влекущая к смерти, -- и с неудовольствием увидел Бертар на мглистом небе зарю, предвестницу дня. В этот момент Теодульф покачнулся под тяжелым ударом, Инго снова бросился на него и нанес решающий удар, который сокрушил врагу череп. Хлынула кровь, и ратник князя рухнул на снег. Инго подошел к нему чтобы острием меча пронзить -- ему горло, но внезапно из-за холма проник первый луч солнца; багровый свет упал на лицо раненого, и Зинтрам, забыв в смертельной тоске об обете молчания, закричал:
   -- Пощади его, солнце видит!
   Этот луч и этот крик тронули суровую душу победителя -- он отвел меч и промолвил:
   -- Властитель дня не должен видеть, как я убиваю ратника гостеприимца моего, живи, если, можешь.
   И отвернулся Инго.
   А Теодульф, приподняв руку, сжатую в кулак, пробормотал:
   -- Не благодарю я тебя за это.
   Инго через студеную воду. перешел к своим друзьям, и Бертар с упреком сказал ему:
   -- Впервые поскупился король, уплачивая смертельному врагу дорожные издержки в страну туманов.
   -- Не забочусь я о мести человеку, лежавшему под мечом моим, -- ответил Инго.
   Молча последовали за ним его ратники, а друзья Теодульфа тут же бросились за ручей помогать раненому.
   Перед домом гостей толпой, в доспехах, стояли вандалы. Они увидели, что король невредимым возвращается с поляны, но Бертар воспрепятствовал им приветствовать Инго. В мрачном ожидании стояли во дворе княжеские ратники, пока не послышался жалобный стон Зинтрама, за которым несли на носилках сраженного витязя. Их поставили перед домом женщин; выбежавшая княгиня с громким воплем бросилась к своему родственнику, с мольбой простирая руки к супругу. За коротким молчанием во дворе настало неистовое оживление, вопли и крики о мщении; с успокаивающими речами поспешили союзники и начальники народа от одной толпе к другой, с грустью помышляя, что, кажется, разгорелось пламя, которое с трудом можно будет погасить разумными советами. Прежде всех попал в беду Вольф. Когда он подошел к своим товарищам-турингам, то они сначала враждебно посмотрели, потом повернулись к нему спинами, а Агино сказал:
   -- Кто в бою стоял против товарища нашего, тот отлучен от скамьи нашей, и если могу дать я тебе последний совет, то избегай нашего соседства, чтобы холодное железо не вознаградило тебя за измену.
   -- Позорно обходитесь вы с товарищем, -- обиделся Вольф, -- я поступал честно, в силу данной мной клятвы, которую вы сами некогда и одобрили. Мог ли в несчастье покинуть я своего господина?
   -- Если ты был ему товарищем в невзгоде, -- возразил один из ратников, -- то теперь ступай в его покой и пей мед с его друзьями, а нам отныне ненавистно имя твое, и да погибнет в нашем кругу даже память о тебе!
   Даже старый Гильдебранд был откровенен:
   -- Еще отроком знал я тебя, и будь это возможно, дал бы тебе благой совет, но старинная пословица гласит: где поскользнулся господин, там упал слуга. Будь даже князь Ансвальд благосклонен к тебе, то защитить тебя от мести дворовых он не сможет. Я попытаюсь уговорить его, чтоб он освободил тебя от присяги, -- отправляйся тогда с мечом своим на все четыре стороны.
   Вольф отошел в сторону, чтобы скрыть от ратников свое лицо, воспылавшее от их упреков.
   -- Неужто твоя дорожная кладь так тяжела, что готов хныкать ты, словно ребенок, -- раздался рядом с ним женский голос.
   Юноша сразу разозлился:
   -- А вот твои насмешки мне горше, чем глумление всех остальных, потому что только из-за тебя я терпел службу при дворе.
   -- Благодарю, но кроме этих хором, стоящих в стороне от ратных путей, есть и другие дворы, где легче воину приобрести благосклонность начальника, а заодно и землю, и дом, чтоб мог он взять себе добрую жену. Мне же не нравится здешняя скамья витязей потому что ею властвует женщина.
   -- Ты советуешь мне уйти, Фрида, а сама остаешься здесь? -- изумился Вольф.
   -- Мое призвание -- прялка, и я должна ждать доколе мужчина не посадит меня на коня и не умчит в свой отчий дом. Достойными презрения кажутся мне хозяева, которые сперва тянут руки к гостям, а потом боятся их присутствия. Садись на коня, смело скачи по полям и ищи себе более надежного господина.
   -- Редко бывала ты ко мне ласкова, Фрида, однако ж трудно мне оставить тебя среди дворовых парней, -- возразил честный Вольф.
   -- Быть может, я и уберусь со двора, -- нервно ответила Фрида. -- Если порой я и бывала с тобой груба, то знай, Вольф, что ненавижу я этих болванов с того момента, как отказали они тебе в товариществе.
   Она ласково взглянула на него и исчезла, а успокоенный Вольф направился к дому гостей.
   -- О чем шепчутся запальчивые юноши? -- поинтересовался Бертар.
   -- Они отлучили меня от себя, -- мрачно ответил Вольф, -- за то, что я был на поляне на стороне князя Инго.
   -- И как намерен ты поступить дальше, юный туринг?
   -- Я обрек себя на служение твоему повелителю.
   Бертар жарко схватил его за руку.
   -- Так может сказать только доблестный человек. Ты всегда нравился мне; верен ты в службе, ласков с товарищами, и насколько возможно, я постараюсь, чтобы не раскаялся ты в своем выборе. Сперва поговори с витязем Изанбартом, чтобы он защитил и своим заступничеством освободил тебя от присяги, связующей тебя с хозяином, а затем -- возвращайся к нам. Боги не дали мне сына, но тебя я буду держать подле себя вместо собственной крови, с тобой поделюсь последним глотком, рядом с тобой нанесу последний удар своим мечом. Добро пожаловать в нашу среду на странствования по грешной земле, на добычу и блаженную смерть в бою!
   Ирмгарда тоже почувствовала нескладицу этого утра.
   -- Где дочь?! -- воскликнул князь у постели раненого -- Пусть она поможет матери своим умением врачевать.
   Тихо, чтобы никто не услышал ее слов, ответила раздраженная княгиня:
   -- Она упорно отказывается подходить к его постели.
   Негодуя, князь вошел в покои Ирмгарды -- щеки девушки побледнели, но взгляд не уклонился от свирепого отцовского взора.
   -- Твое место у постели жениха твоего, бесчувственная! -- закричал он.
   -- Если б я отдала ему мою жизнь, я бы возненавидела себя, -- не шелохнувшись, ответила Ирмгарда.
   -- Это дело твоего отца, но если бы он и не хотел этого, то все равно -- Теодульф из твоего рода, а мне брат по оружию. Неужели ты так мало почитаешь наши обычаи?
   -- Знаю я, батюшка, как подобает поступать твоей дочери. Пораженный столь заслуженным ударом, он прежде натравил собак на нашего гостя. Если я дщерь дома этого, то он мне -- и чужой, и враг.
   -- Как безумная, говоришь ты. Мне хорошо известен лукавый умысел, смущающий твою душу, и слишком долго терпел я непереносимое.
   И он угрожающе поднял руку.
   -- Убей меня, батюшка, властен ты в этом, но никогда не подойду я к постели нелюбимого человека!
   -- Если таково твое решение, то покоришься ты неволе! -- вне себя от гнева закричал князь. -- Я отведу источник, несущий такое горе в мой дом: отныне живи отдельно, узницей, пока не смирится непокорный дух твой.
   Он оставил покой и через двор направился к очагу, собрались союзники и туда же двое начальников привели Инго.
   Лицо князя побагровело от гнева и дрожал его голос, когда он начал в собрании свою речь:
   -- Смертельно Ранил ты Инго, сын Ингберта, моего отца Теодульфа, благородного мужа, родственника моей супруги, витязя, которому я назначил в жены мою дочь; повредил ты его тело в тайном бою которого не должно было узреть солнце; оскорбил ты мою честь, нарушил права гостеприимства, попрал присягу. Поэтому отказываю тебе впредь в мире моего дома и двора, разрешаю узы, некогда связывавшие отцов наших, гашу пламя очага, еще согревающее тебя, и проливаю воду, над которой некогда мы поклялись друг другу миром гостеприимства!
   Он качнул котлом очага, пролил воду на пламя, и шипя, белый пар расстелился по дому.
   Но Инго ответил:
   -- Смертельно оскорбленный в чести моей, я совершил дело необходимости, которое должен совершить каждый, не желающий бесчестно жить среди людей. Когда недобрый человек лежал под моим мечом, я вспомнил о твоем гостеприимном очаге и отвел острие меча. За добро, которым я пользовался под кровом твоим, теперь благодарю, но сумею защититься от зла, которое ты и твои друзья стали бы замышлять против меня; как погасил ты пламя, гостеприимно светившее мне, точно так же бросаю я на холодные уголья твоего очага знак, данный твоим отцом моему, снимаю с себя обязанности гостя, связывающие меня. Чужим пришел я, чужим и уйду; богам, высоким свидетелям клятв, приношу жалобу на несправедливость, причиненную тобой мне и моему роду, и испрашиваю их благословения для каждого, кто во дворе этом и в стране желает мне добра.
   Он повернулся, чтобы уйти, но поднявшийся Изанбарт сказал:
   -- Хотя ты поссорился с нашим начальником из-за дела необходимости, но не в ссоре ты с народом, обещавшим тебе мир нашими устами. Если угодно тебе подождать решения общин о вражде твоей с князем Ансвальдом, то ты и твоя прислуга будете желанными гостями во дворе и у очага старца, стоявшего некогда в битвах бок о бок о твоим отцом.
   Инго подошел к старику и низко поклонился ему.
   -- Благослови меня, отец мой, прежде чем уйду, потому что непохвально было бы с моей стороны оставаться в стране и возбуждать вражду в селах. Но доколе жив, не забуду я ласки твоей.
   Старик молча положил руки на его голову, после чего Инго пошел к дверям. Со злобой и беспокойством заметил князь, что кое-кто из его земляков встал, чтобы проводить уезжавшего. Изанбарт подал ему руку и повел Инго через вооруженную толпу ратников грозно теснившихся у двери; напротив них на конях сидели вандалы, готовые к отъезду, а если нужда заставит, то и к бою. Но достоинство начальников усмирило злобу подчиненных; Инго вскочил на коня, подведенного ему Бертаром, бросил во двор долгий взгляд и помчался в ворота, за ним последовали его воины. Им вдогонку понеслись угрозы дворовых, но гневный голос Изанбарта заставил всех умолкнуть. Безмолвный, погруженный в тяжкие думы сидел князь у своего холодного очага.
   За путниками по замерзшей земле застучали конские копыта. К Инго подскакал Беро и проговорил:
   -- Я привел тебе товарищей твоих, а теперь хотелось бы мне доказать тебе мою добрую волю. Село, в котором я живу, лежит на твоем пути, -- пожалуйста, витязь, побывай у меня и отведай пищи земледельца.
   -- Советую тебе, -- сказал Бертар, -- принять приглашение вольного хлебопашца, я считаю его человеком доброжелательным, и разумны советы его.
   -- Не один ты из твоего племени желал мне добра, Беро, пока мы жили здесь, -- с грустной улыбкой ответил Инго.
   Витязи порешили последовать приглашению, и довольный Беро свернул на проселочную тропу. Их с громким криком нагнал Ротари.
   -- Первое посещение ваше -- моего дома, -- сказал круглый человек, протягивая к ним с коня руки. -- Заботы оставь позади себя, витязь, и не гневайся на нас, если не в ладах расстался ты с князем.
   Поехав рядом с Инго, он продолжал более искренне:
   -- Не один станет дивиться в стране, что твой меч отказал в последней чести драчуну; у этого человека есть враги в народе, потому что неправдив он и его род -- я и сам из числа его недругов.
   Таким образом, ласково разговаривая, ехал он среди воинов, порой вертел своим копьем и рассказывал о забавных проделках, так что хохотали слушавшие его чужеземцы.
   Едва на другое утро первый отблеск зари проник в темный покой, как Ирмгарда тихонько, чтобы не разбудить спавшей служанки, поднялась со своего ложа, сказав себе: "Видела я во сне, будто ждущий меня стоит у ручья. Обледенели берега бегущей воды, унеслась сосна, приставшая к нашему берегу; среди камней и льдин плывет она вниз по течению, и никогда уже я не увижу ее. Не знаю, кого и любить теперь когда не стало его среди нас!"
   Она накинула поверх одежды темное покрывало тихо отворила дверь и вышла на опустевший двор.
   -- Кто отодвинет мне засов у ворот? -- сказала она, но прикоснувшись к ним, заметила, что деревянные клинья поперечной перекладины были выбиты.
   Выйдя за ворота, она поспешила в горы, на то место, где некогда встретила своего возлюбленного. Она остановилась в страхе, потому что в сумеречном свете увидела вдруг у ручья высокую фигуру. А Инго уже спешил к ней навстречу:
   -- Я надеялся встретить тебя. Побуждаемый предчувствием, я мчался сюда ночной порой на резвом коне.
   -- К недругам едет король, -- ответила Ирмгарда, -- потому что мой род изменил клятвам. Горька мысль эта, ненавистна мне жизнь: и на меня станешь ты гневаться, вспоминая в несчастье о доме отцов моих.
   -- Где бы я ни был, но о тебе я буду помнить всегда! -- воскликнул Инго. -- От тебя одной жду я счастья в жизни. Ты для меня дороже всего, тверда ты духом, поэтому вручаю тебе нити, на которых, по словам жрицы, держится судьба моя.
   И он протянул Ирмгарде маленькую сумку из кожи выдры, с крепким ремнем. Ирмгарда робко взглянула на дар.
   -- В ней сокрыты чары дракона, -- продолжал Инго, -- тайны римских побед, как полагают наши воины, и моя судьба. В королевском замке римлянин расточает золото, и очень может быть, что ратники короля готовят мне гибель. Если они убьют меня с моими воинами, то пусть не достанется римлянину то, что, как говорят, приносит ему победы. Сохрани поэтому пурпур, доколе я не потребую его, но если врагам удастся их дело, тогда отнеси таинственное знамение на могильный холм, который воздвигнут над моим прахом, и глубоко зарой его там, чтоб не попал он в чужие руки.
   Взяв сумку, Ирмгарда обронила на нее свои слезы.
   -- Чужим был ты у очага отцов моих, но ты пребудешь навсегда моим гостем, Инго, и люб ты сердцу моему. Я сохраню данное тобой и буду молить богов, властителей судеб, чтобы залог этот и меня сделал участницей твоей судьбины. Родись я мальчиком, как того желали родители, последовала бы я за тобой по стезе твоей. Но одинокой, с сомкнутыми устами останусь я в нерадостном доме, о тебе думая, -- о тебе, которого видят только ястребы, свирепые птицы, когда реют они между небом и грешной землей. Не зная отдыха, скитаешься ты, благородный человек, среди чужих стен, под ветром веющим и падающим инеем.
   -- Не кручинься, милая, -- взмолился Инго. -- Не боюсь я, что недругам удастся погубить меня. Пусть вихрится снег, но радостно сердце мое, что могу тебе довериться, о ком моя забота. И ночью, и днем одна только у меня мысль: как бы сделать тебя своей.
   -- Отец гневается, мать ненавидит, а дочь любит -- есть ли на свете большая мука? -- скорбела Ирмгарда.
   Инго нежно обнял ее:
   -- Затаи свою любовь, как дерево таит свою силу в земле по миновании лета. Теперь вокруг нас бушует лютая сила зимы, белым саваном укрыта земля, но и ты, милая, молча неси ледяное бремя. А когда набухнут почки и молодая зелень покажется из земли, взгляни тогда на вешнее солнце: не услышишь ли пение диких лебедей, реющих в небе?
   -- Затаю и вынесу! -- торжественно сказала Ирмгарда. -- Но и ты запомни: когда вокруг твоей головы будет бушевать буря, знай, что скорблю я и взываю тебе, когда же красное солнце улыбнется тебе с небес -- плачу по тебе!
   Она оторвала от своего платья ленту и обвила ею его руку.
   -- Вот так связала я тебя с собой, и знай, Инго, что ты мой, а я твоя.
   И обхватив руками его шею, она крепко прижала его к себе. В стороне послышался резкий крик хищной птицы.
   -- Сторож напоминает, что нам пора расставаться, -- огорченно сказал Инго. -- Благослови меня, Ирмгарда, чтобы счастлив был путь мой.
   Он склонил голову, а Ирмгарда, держа над ним руки, шевелила пальцами и шептала молитву. В нечеловеческой скорби Инго еще раз обнял ее и умчался в сосновый лес. И снова Ирмгарда стояла одинокая среди скал и деревьев, а вокруг нее кружился снег.
   Поздним утром вандалы выехали со двора Ротари и с ними окрепший духом Инго; но он молчал, потому что мысли его стремились назад, к девушке в княжеском дворе. В полдень прибыли они в деревню, известную под названием "Свободная топь", где находился двор Беро. Весело освещало солнце белый покров земли, вершины ив сверкали инеем. Мост, перекинутый через деревенский ров, был украшен зелеными сосновыми ветками, у избы сторожа стояли землепашцы в нарядной одежде, а перед ними Беро и шесть его сыновей, крепкие парни со статными фигурами и громадными ручищами. Беро приветственно воскликнул:
   -- Так как мы живем последними на твоем пути, то хотим обогреть вас под нашими камышовыми кровлями, прежде чем вступите вы на чужбину.
   Всадники весело соскочили с коней и вошли в деревню, окруженные землепашцами.
   -- Угощением гостей мы поделимся, -- продолжал Беро, -- чтобы каждый мог почтить их, а если молодым людям угодно, то, отобедав с нашими парнями, они могут поплясать с девушками в просторной избе или на подметенном гумне, как у нас принято.
   Он взял под уздцы коня Инго и ввел благородных гостей в распахнутые ворота. Пока его сыновья привязывали коней и засыпали им овес, гости подошли к дому, на пороге которого их ждала мать Фриды. Она подала им загоревшую от солнца руку. В сенях, на глиняном полу стоял стол и деревянные стулья, в глубине дома с возвышенных подмостков на вошедших таращились голубоглазые, с белыми как лен волосами ребятишки, -- и когда гости улыбались им, дети смущенно прятали головки за перилами.
   -- Проси обедать, -- сказал Беро жене, -- да подавай на стол все лучшее, что есть в печи, потому что гости привыкли к господской пище.
   Инго пригласил было хозяйку сесть возле себя, но на отказалась и сама стала подавать кушанья.
   -- По-моему, это хороший обычай, -- пояснил Беро, потому что глаз хозяйки лучше всего видит, чего не достает гостю; да и хозяину бывает в тягость, когда прислуга подслушивает хозяйские разговоры.
   Много яств подавала хозяйка, без конца приносила она разные блюда и всякого просила отведать. Наконец хозяин увел короля и Бертара в свою комнату; втроем сели они за маленький стол, и Беро подал сосуды с хмельным медом, черным и густым от многолетней выдержки.
   -- Напиток сварен еще моей матерью, когда она только пришла в этот двор, -- сказал он.
   Он поднял свою кружку, выпил за здоровье гостей и важно начал:
   -- Старики наши говорят, будто некий бог, странствуя по саду земли, создал однажды людей благородных, вольных хлебопашцев и работников. И каждой породе дал он особые дары; вам -- благородным -- предводительство народом на войне, нам -- летом и зимой господство на полях; работникам -- тяжкий труд с согбенной спиной. Но благородный и вольный не могут обойтись друг без друга. Вам, витязям, не добыть себе славы, если мы не пойдем за вами на поле брани, а нам не пахать спокойно, если вы не защитите нас от враждебных соседей оружием и советом. На войне достается вам лучшая доля славы, потому что редко певцы воспевают воинские подвиги хлебопашцев, но тревожна жизнь ваша и непостоянно принимаются роды. Мы же, напротив, крепко сидим на пашнях, и если, бывает, убьют хозяина и сожгут его двор, то сыновья идут стопами отца и снова начинают строить и пахать.
   Довольные добрым словом, гости одобрительно кивнули.
   -- Несколько недель наблюдая вас, витязи, узнал и прослышал, что мыслите вы правдиво и живете честно. Полагаю поэтому, что можем мы быть полезными друг другу. Не возлагайте ровно никаких надежд на дворян, -- иные из них и сами себе порадеть не могут -- и ничего не ждите от короля, потому что ко всякому, кто не служит ему, питает он подозрение и зависть. Попытайте поэтому счастья у хлебопашцев. Когда я привел тебя с юга, витязь Бертар, то тогда уже я вскользь высказал мою тайну, как вообще высказываются перед чужими, но сегодня я целиком откроюсь перед вами. Со времен дедов я вожу хлеб-соль со свободными людьми на Идисбах. Живут там честные земледельцы, а имя им марвинги. Они в кровном родстве с турингами, но давно уже поселились они маленьким племенем в долинах, на ручье Идисы, высокой жены судеб. Много лет назад лишились они своего княжеского рода и лучших воинов, которые сначала стали враждовать со своим народом, а затем отправились за славой и добычей на запад, к франкам. С того времени оставшихся теснят наши поселенцы с той стороны гор, а с юга, с Майна -- бургунды. Невыносим им двойной гнет, и часть марвингов собирается тайно, как только деревья выбросят зеленые побеги, отправиться вслед за князьями. Поэтому и ездил я по осени за горы променивать коней и упряжных быков на их свиней, которых марвинги сами не бьют. Видел я там прекрасные луга и вспомнил при этом о парнях во дворе моем. Но все они, как и приятели мои, скорбели, что нет матки в их маленьком пчелином рое: они лишились княжеского рода, который водил бы за них дружбу с соседями или воевал с хищными пограничными дворянами. Однако ж хлебопашцы на Идисбахе не желают быть ни турингами, ни бургундами, хотят сохранить свое свойство и скорее готовы присягнуть чужому роду, чем нашим дворянам, а королю -- и того меньше. Вот я и подумал о тебе, Инго. Вас мало, их побольше, стало быть, вы не сможете притеснять их. Советую тебе съездить туда весной. Поглядите сами, хорошо ли это будет для вас, но пахарям это полезно, поэтому и таков совет мой.
   -- Обрати внимание на его слова, король! -- воскликнул Бертар. -- Это весть, какой давно уже не получал ты, и правдиво каждое из сказанных слов: я сам видел эту страну и разговаривал там с людьми. От Майна ехали мы на север, за пределы бургундов, по тощим сосновым лесам и песчаным полям, как вдруг с какого-то возвышения увидели обширную долину с проточкой водой, которую называют ручьем жены судеб, Идисы. Повсюду там крутые, покрытые лесом холмы, а на лугах такая высокая трава, что наши кони с трудом продирались. Знаю я там один горный склон, очень удобный для постройки королевского замка -- словно со сторожевой вышки видны оттуда долина Идисбаха и леса далеко за Майном.
   Инго засмеялся:
   -- Тебе, старому бродяге, тоже захотелось помахать плотницким топором и иметь теплый угол у собственного очага? Странная судьба скитальца: князь гонит меня со своего двора, а хлебопашец предлагает землю. Мы же, не зная отдыха, скитаемся по миру, подобно тучам, гонимым солнцем. Одного только опасаюсь я, разумный ты человек, чтоб не пришлось мне ехать на Идисбах через замок короля Бизино.
   -- Избегай короля, -- увещевал Беро, -- уклоняйся от границ и ты избавишься от его преследований.
   -- Не сердись, -- ответил Инго, -- если на этот раз я, подобно странствующему богатырю, сам нарываюсь на опасность, а не обхожу ее, как осторожный человек. На приглашение короля я ответил, что приеду, и хотя немилостив он ко мне, но я сдержу свое слово. Да и ты не будешь порицать эту поездку: если б я стал избегать короля, то в этом он увидел бы мою неприязнь, а когда мои ратники, как ты того желаешь, весной возведут деревянную ограду неподалеку от его границ, то месть короля скоро уготовит поселенцам на Идисбахе лютую участь. Во всем другом я последую твоим советам, -- сказал Инго, схватив Беро за руку, -- а потому скажи мне: каким образом должен я поступить с твоими приятелями касательно приобретения земли, чтобы летом мы вошли друг с другом в союз?
   Витязи склонили головы и долго еще сидели в совете, а на дворе между тем раздавались звуки свирели и волынки, и молодые пары выходили в плясовой круг.
  

7. Инго при дворе короля

   Вольф, ведший передовой отряд, остановился на одном из возвышений и указал вдаль. Перед всадниками открылся на занесенной снегом местности величественный королевский замок: высокие стены, толстые башни и между ними темно-красные черепичные кровли королевских строений. Вид, устрашающий любого неприятеля.
   -- Нетрудно птице будет залететь в такую клетку, но не каждой удастся выбраться оттуда, -- проворчал Бертар.
   С дальней башни раздался отрывистый звук рога.
   -- Башенный страж зашевелился; теперь -- рысью, чтобы они видели нашу поспешность.
   Витязи поднялись по дороге между двух скал к внешнему каменному укреплению, сооруженному перед мостом и защищаемому вооруженными ратниками.
   -- Готовясь принять нас, они заперли ворота, -- съязвил Бертар и ударил по ним железной колотушкой.
   Башенный страж сверху осведомился об имени прибывших и их цели. Однако еще долго пришлось ждать отряду, и нетерпеливо перебирали копытами кони, прежде чем со скрипом отворились тяжелые ворота и на землю опустился подъемный мост. Всадники въехали во двор замка, во всех дверях которого толпились вооруженные люди; дворецкий вышел навстречу гостям, еще раз послышались вопросы и ответы, после чего этот человек предложил вандалам сойти с коней и привел витязей к большим королевским хоромам.
   -- Где хозяин?! -- с досадой воскликнул Бертар. -- Мой король не привык переступать через порог, на котором не стоит сам хозяин.
   Но в это мгновение дверь хором отворилась, и у входа остановился король Бизино, окруженный своими благородными мужами, а возле него Гизела с сыном.
   -- Долго и тщетно ждали мы тебя, чужеземец, и медлен был ход твоего коня от лесов до моего жилища, -- мрачно начал король.
   Но Гизела тотчас выступила вперед, подала витязю свою белую руку и наклоном головы приветствовала его спутников.
   -- Когда я была ребенком, не больше, чем теперь мой сын, я видела тебя, витязь, в палатах бургундов, но ни прошлое, ни дружба не забыты нами. Подай руку родственнику, -- велела она мальчику, -- и постарайся быть столь же славным в народе витязем, как и он.
   Ребенок протянул ему руку. Инго приподнял малютку, поцеловал его, и мальчик тотчас ласково повис на шее у витязя. Подошел король, и в сопровождении царственной четы Инго последовал в хоромы, обмениваясь с супругами приветствиями; наконец король приказал своему дворецкому провести гостей в приготовленное для них помещение. Инго вернулся к своей дружине; лица турингов стали поласковей -- то один, то другой воин подходил к чужеземцам и приветствовал их. Служители принесли в отведенные гостям покои яств и напитков, подушек и одеял, а снова вошедший дворецкий пригласил Инго к королевскому столу.
   Поздно вечером вернулся Инго в покои своих ратников, сопровождаемый служителем и факельщиком. У дверей сидел Бертар -- у ног он держал свой боевой меч, а щит прислонил к косяку; его седая борода и кольчуга под полотняным кафтаном блестели при свете факелов. Инго поклоном отпустил служителей, а Бертар воткнул факел в большой, с рост человека подсвечник, возвышавшийся посреди комнаты, и свет озарил ряды ратников, спавших на полу на тюфяках; возле них лежали мечи, в изголовьях -- щиты и кольчуги.
   -- Верный же ты страж, -- сказал Инго, -- а как тебе нравятся наши новые хозяева?
   -- Косятся, -- засмеялся старик, -- Справедлива пословица: чем могущественнее король, тем злее блохи в простынях, которые он стелет заезжему гостю. Скуден был хозяйский ужин, но королева прислала вина и сладких закусок; утомленные дорогой, но сытые, твои ратники лежат подле щитов своих. Обширно помещение это, -- продолжал он, вглядываясь в темные углы, -- там, на возвышении устроили тебе господское ложе. Заметь себе, король: в каменных стенах огромного замка это единственное деревянное строение; стоит оно вплотную к высокой стене, и если ночью кто-нибудь из королевских ратников поднесет факел к этой деревяшке и запрет дверь, то вспыхнет пламенем дом, и треск огня немногим нарушит сон владетелей замка.
   Инго обменялся со стариком взглядом и тихо спросил:
   -- Каков привет ратников королевских?
   -- Крадутся, что лисы к гнезду; не привычен им придворный обычай, и похваляются они могуществом своего повелителя, пытливо поглядывая на наше оружие. Сдается мне, что надеются они обменяться с нами сильными ударами мечей. Мой король порой бывал окружен врагами, но никогда еще преграда не была столь крепка.
   -- Король Бизино и сам не знает, чего он хочет, а королева к нам благосклонна.
   -- Никто из прислуги не восхвалял красоту королевы, -- возразил старик. -- Из этого я заключаю, что они побаиваются своей госпожи. Быть может, тревога сломает моего короля и поможет ему соснуть ненадолго. Погашу-ка факелы, чтобы их свет не указал стреле места, где стоит твое ложе. Первая ночь для гостя всегда самая трудная.
   -- Быть может, она же и последняя, -- отозвался Инго. -- Теперь моя очередь сторожить, иди на постель.
   -- Не думаешь ли ты, что старик уснет, если не смыкается глаз твой?
   Он поставил для Инго у входа стул -- там тень скрывала сидевших -- затем снова уселся на свою скамейку, положил руки на рукоятку меча, прислушиваясь к шорохам на дворе и порой поглядывая на вызвездившееся небо холодной зимней ночи.
   -- Говорят, будто высокие звезды восседают на серебряных седалищах и предохраняют они угнетенного от бед, с мольбой взирающего на них человека, -- благоговейно начал Бертар. -- Я дряхлый ствол и пора бы уже срубить меня, но иногда я желаю тебе, король, боя с благородными врагами, славного исхода для твоих трудов. Видел я в лесах добрую, преданную тебе женщину, и боюсь я теперь для тебя мрачных туч ночи, заслоняющих нас от света звезд, опасаюсь ночной бури, проносящейся по кровле, и полагаю, что во мраке исполнит король внушения своего злобного духа.
   -- Тебе известно, что мы умеем преодолевать невзгоды холодного гостеприимства, -- ответил Инго.
   Старик улыбнулся от приятных воспоминаний и велеречиво продолжил:
   -- Всегда я радуюсь, когда железо свободно летит по воздуху: значит, поле открытое, а свет получше, чем от пылающего дерева. Однако ж разумно говоришь ты, король, многое неверно на грешной земле, но нет ничего более обманчивого, как ожидание перед битвой. Чем дольше походишь меж мечей и копий, тем меньше думаешь о ее исходе, и, чтобы все высказать тебе, я полагаю, что высокие жены судеб с улыбающимися устами мечут перед битвой жребии наши. Словно шутя, то готовят они нам смертельную опасность, то снова весело вытаскивают нас за волосы, порой опьяняют чувства победными мечтами и наконец мертвыми укладывают нас на сырую землю. Но как ни испытывают они сердце мужа, а все же мы, воины, приятны им на земле, а позже и в ином месте.
   Речь его была прервана свистом и ударом; к месту, где сидел Инго, со двора прилетела стрела и, ударившись наконечником о ножны меча, упала на пол. Неподвижно сидели мужи, но за этим нападением не последовало ни новых неожиданностей, ни крика.
   -- Ложись-ка спать, дуралей! -- вскричал Бертар, обращаясь к темной тени, скрывшейся во мраке возле домов. -- А стрела из охотничьего колчана.
   -- Это товар, оставленный нам Тертуллием, -- ответил Инго. -- Король Бизино не прислал бы столь слабого привета.
   Витязи сидели и ждали, но больше ничего не произошло; звезды медленно катились по небу на своих седалищах, объятый мраком, в глубоком безмолвии стоял замок королевский. Наконец Бертар сказал:
   -- Сон уже носится над хмельными ратниками короля, пора и тебе подумать об отдыхе.
   И подойдя к спавшим, он разбудил Вольфа. Молодой воин проворно вскочил на ноги и провел своего господина до постели, затем, взяв щит и копье, остался со стариком сторожить у дверей, пока сероватый свет занимавшегося дня не скользнул по небу.
   На этот день была объявлена большая охота. На свободной площадке перед королевскими хоромами нетерпеливо перебирали ногами кони, свора псов, с трудом сдерживаемая на ремнях сильными псарями, подавала злобные голоса, веселой толпой в ожидании короля собрались воины. Прислонившись к коню, Инго тоже ждал отъезда. Наконец и король, любивший охоту даже больше, чем добрую выпивку, пришел в охотничьей одежде, с тяжелым копьем в руке. Рога протрубили утреннее приветствие, и весело подойдя к Инго, король громко спросил:
   -- Как почивал ты ночью? Я только узнал, что со времени отцов ты в кровном родстве с королевой; приветствую тебя при моем дворе как родственника.
   Услышав эти слова, ратники изумленно переглянулись, Инго же почтительно ответил:
   -- Благодарю короля, столь милостиво приветствующего меня.
   -- Так и быть, -- продолжал Бизино, -- испытай сегодня подле нас силу твоего копья.
   Он сел на коня, ворота распахнулись, опустился мост, и ринулись вперед собаки, а за ними поезд вершников. Инго легко правил конем, который, подобно своему господину, радовался свободной земле под копытами. Витязь ехал близ короля, а тот внимательно вглядывался в благородный облик гостя и самоуверенную силу, с какой Инго управлял мощным охотничьим конем. Иногда Бизино ласково разговаривал с ним, как со старым товарищем, так что королевские ратники шептали друг другу: "К чему кот величает мышку тетушкой, если она у него в когтях?" Но не таково было мнение короля -- ему полюбился Инго, в его ушах еще звучали благосклонные речи королевы о чужеземце, а еще помнил он о сыне, который был ему дороже всего на свете. И король подумал, что Инго действительно веселый товарищ, на которого приятно смотреть. "Почему же не делать ему добро, покуда можно терпеть его в числе живых? Есть ведь другие, смерть которых была бы для меня полезнее". Его ласка шла прямо от сердца, и с удовольствием слушал он рассказы о силе льва, которого Инго видел в башне аллеманских королей.
   Вскоре охотников принял дубовый лес, а до тех пор глаза королевы следили за воинами с высоты башенных зубцов. Она кликнула прислугу и спустилась в опустевший двор. К удивлению слуг, королева остановилась у поварни и сказала там несколько слов о предстоящем торжественном обеде -- редко удостаивавшийся такой чести повар обещал показать все свое умение в изготовлении блюд охотничьего обеда. Подойдя к дому, где разместились гости, она услышала стук молотка -- Бертар сидел у двери и, натачивая наконечники копий, тихо напевал заговор острому железу. Королева решительным жестом приказала своей свите отойти назад и, остановившись возле ступенек, глядела на старого витязя. Бертар поднял глаза и, сбросив кожаный передник, почтительно вышел навстречу королеве.
   -- Какого зверя намерен ты низложить железом, витязь короля Инго? -- спросила Гизела. -- Ведь ты сидишь в замке, в то время как собаки рыщут в лесу.
   -- Затачиваю я снаряд для другого охотничьего клика, -- ответил Бертар, -- потому что далече славится по свету потеха королевская.
   -- Трудно твоему господину будет обойтись в лесу без боевого товарища.
   -- Зверя, что рыскает при солнечном свете, мой велитель убьет и сам со своими воинами, а ночью, волчьей охоте я помогу ему.
   Королева пристально взглянула ему в глаза и шагнула вперед.
   -- Не впервые вижу я тебя, Бертар, и хотя с тех пор снег пал на твою голову, но я узнала тебя.
   -- Не тверда память старика; многих я видел с того дня, как скитаюсь с моим повелителем по миру, лишенный родины. В глаза мои заронились искры, когда пылал мой дом, так что не узнаю я прекрасного лица.
   -- По справедливости гневаешься ты, старик, на моих соотечественников. Отец твоего повелителя заключил некогда союз с моим отцом, но Гундамар, мой брат, забыл о клятвах и ратовал он на Одере союзником врагов наших, а меня еще ребенком услали в супружество королю турингов. Узнал ли ты меня теперь, Бертар?
   -- Стебель сделался красивым деревом, и иные, чем в былые времена, щебечут теперь птицы в его листве.
   -- Однако что ни год, то дерево цветет одним и тем же цветом, и старый витязь найдет в королеве друга. Доволен ли ты своим домом в замке и честно ли приветствовали тебя юноши короля?
   -- При дворах таков привет слуг, каков и господ, но твое благоволение, королева, ручается за добрую волю твоих приближенных.
   Лицо королевы омрачилось.
   -- Это язык гордых гостей, -- продолжала она с притворной улыбкой. -- Полагаю, что веселее жилось вам в лесных избах.
   -- Мы странники, королева, а кто скитается безродным, тому в помощь быстрая сметка. Нет у него ни двора, ни жены, и берет он, что подаст ему день: добычу, напитки, женщин. Нет у него ни выбора, ни забот, и при расставании он беспечно помышляет о делах грядущего дня.
   Старик заметил, что королева снова улыбнулась ему. Подойдя поближе, она сказала:
   -- Там, в башне, покои королевы. Если от копий своих ты подымешь глаза вот на то окно, то, быть может, там будет гореть свет, который наперед возвестит тебе охоту на волка.
   И поклонившись, она вернулась к своей свите. Старик изумленно посмотрел ей вслед и, схватив молоток, стал колотить им -- но на этот раз он уже не пел.
   Следующей ночью сон гостей не был возмущен ни стрелой, ни лаем волков королевских. С каждым днем король становился все ласковее к гостям, расхваливал их придворные обычаи своим ратникам, в особенности их искусство управлять конями в воинских играх. Гермин, маленький сын короля, часто приходил к Инго, упражнялся перед ним своим детским оружием, гладил седую бороду Бертара и просил забавных побасенок. Однажды утром, на охоте, Инго полюбился королю пуще прежнего. В охотничьем задоре король заехал далеко вперед, и на крутояре соскочив с коня, поскользнулся на льду. В следующий миг он уже лежал, беззащитный, под рогами дикого быка. Подвергая опасности собственную жизнь, Инго отвлек от короля внимание разъяренного животного и убил его. Король поднялся и, хромая от ушиба, сказал:
   -- Теперь, когда мы одни и нет поблизости никого из моих вассалов, я вполне убедился в твоем добром расположении. Если бы ты не прибежал, подобно верному псу, то свирепый бык взметнул бы меня на рога, и никто не смог бы упрекнуть тебя. Чего никому не следует знать, то известно, однако ж, мне.
   В тот же день король весело сидел за обедом на своем почетном месте, подле него -- Гизела, с другой стороны -- Инго.
   -- Нынче радуюсь я удачной охоте, -- начал король, -- радуюсь моей власти и золотой казне, о которой вы все знаете, и пью за здоровье витязя Инго, оказавшегося добрым товарищем в бою с горным быком. И все вы радуйтесь вместе со мной при виде серебряных блюд и кубков, стоящих перед глазами вашими в честь вам и мне. Побывал ты, Инго, при дворах могучих властителей; скажи же мне, витязь, видел ли ты где-нибудь лучшую утварь?
   -- Я славлю твой достаток, король; где полна сокровищница, там, полагаем мы, спокойно правит государь; опасаются его враждебные соседи и просто люди недобрые. Две добродетели всегда восхваляются в могучем правителе: умение вовремя наполнить казну вовремя раздать ее своим верным, чтобы, в случае нужды, они последовали за ним.
   Слова эти вполне согласовывались с мнением сидящих за столом витязей, и с одобрительным шепотом они наклонили головы.
   -- Аллеманы тоже были богаты золотом, пока кесарь не опустошил их страну, -- продолжал Инго. -- Полагаю, однако ж, что они снова окрепнут, потому что падки они на поживу и разумеют улаживать дела с купцами. К тому же более других соблюдают они римский обычай: даже хлебопашцы живут у них в каменных домах, жены вышивают одежду пестрыми узорами, а во дворах у них висят сладкие гроздья винограда.
   -- Ты знаешь римских жен? -- спросила королева. -- Королевские ратники много дивного рассказывают об их красоте, хотя смугла у них кожа и черны волосы.
   -- Речи и телодвижения у них живые, ласково манит их приветливый взор, но редко мне случалось слышать похвалу их скромности.
   -- Ты побывал и в стране римлян? -- с любопытством спросил король.
   -- Два года назад, -- подтвердил Инго, -- мирно въехал я в стены великого имперского города Трира, сопутствуя молодому королю Атанариху. И видел я там высокие своды и каменные стены, как бы сооруженные великанами. Густыми толпами ликует народ на улицах, но у воинов, стоявших у ворот с римскими знаменами на щитах, были наши глаза и наш язык; хотя и называли они себя римлянами.
   -- Чужеземцы учат нас своей мудрости: продают нам золото и вино, а мы обеспечиваем их силой мускулов; хвалю такой обмен, -- ответил Гадубальд, которому было неприятно, когда порицали службу у римлян.
   -- Что касается меня, -- начал Бертар, -- то мало путного вижу я в хваленой мудрости римлян. Мне тоже довелось побывать у них, в больших каменных городах, когда мой повелитель Инго услал меня на юг, за Дунай, в Аугсбург, где селятся теперь швабы. С трудом проехал я через разрушенные городские стены и видел там много беспутного, неприятного даже зрелому человеку. Дома римлян стояли густой массой, подобно стаду овец в бурю; ни одного не видел я, где было бы довольно места для двора. И жил я в такой каменной норе, пол и стены которой были гладки и сверкали множеством пестрых красок. Верные швабы возвели, однако ж, соломенную крышу. Уверяю вас, тесно мне было по ночам среди камней, и радовался я утреннему щебетанию ласточек на соломенной крыше. Однажды ночью шел дождь, и на рассвете увидел я в луже воды на полу пару уток, не настоящих, впрочем, а нарисованных. Я подошел, ударил по полу моей боевой секирой и увидел, что это жалкая работа из множества маленьких камешков -- каждый камешек был влеплен в пол, а сверху вылощен, как каменный топор. Из таких-то разноцветных камней и были сложены две птицы. Была то работа, над которой трудились многие люди в течение многих дней -- а все для того только, чтобы обточить твердый камень. Мне это показалось чистым безумием, да и шваб мой был такого же мнения.
   -- Быть может, утка у них считается священной птицей, которая там редкость; иная птица водится везде, а иная -- нет, -- сказал Вальда, разумный человек из свиты королевы.
   -- Я и сам так думал, но моему хозяину было известно, что римляне изготовляют подобные вещи для собственного удовольствия, чтобы ходить по ним.
   Мужчины рассмеялись.
   -- Разве наши дети не лепят из глины маленьких медведей, а из песка печи, и не по целым ли дням они забавляются этим вздором? Римляне превратились в ребятишек! -- воскликнул Вальда.
   -- Правду говоришь ты. Маленькие камни они вытачивают в птиц, а между тем в римских лесах швабские воины возводят сложные укрепления. А когда римлянам хочется есть, то возлегают они на ковры, подобно женщинам, соблюдающим шестинедельный срок.
   -- Все, что ни говоришь ты об утках, и неверно, и нелепо! -- возмутился Вольфганг, королевский воин. -- Римлянам свойственно все воспроизводить в красках и камнях: не одних только птиц, но и львов, и сражающихся воинов. Умеют они изображать, словно живых, каждого бога и каждого витязя, себе в честь, а первым в память.
   -- Они лощат камень, но витязи, ратующие за них в битвах -- нашей крови. Если в их обычаях любить дело холопов, то наш обычай -- властвовать над холопами. Не хвалю я витязя, служащего рабу! -- с достоинством ответил старик.
   -- Рабами называешь ты людей, властвующих почти во всем мире. Род их древнее нашего и славнее их предания, -- снова вступил Вольфганг.
   -- Если они болтали об этом, то они лгали, -- ответил Бертар. -- Впрочем, справедлива ли слава и не лживо ли предание, это узнает каждый, если то и другое возвышает в битвах дух мужей. Поэтому я сравниваю славу римлян с потоком, некогда затопившим страну и затем превратившимся в сухое болото, а славу наших витязей с горным ручьем, что стремится по камням, разнося в долины свои живительные воды.
   -- Однако ж римские мудрецы убеждены, -- заметил Инго, -- что теперь они даже могущественнее, чем прежде. Во времена дедов -- так похваляются они -- в их царстве появился новый бог, приносящий им победы.
   -- Давно уже слышал я, что римляне полагают великую тайну в своем Христе, -- сказал король. -- И не тщетно их верование, потому что действительно они стали теперь могущественны. Впрочем, многие говорят об этом, но никто не знает ничего наверное.
   -- У них очень мало богов, -- таинственно объяснил Бертар. -- Быть может, не больше одного, но под тремя названиями: один называется отец, другой -- сын, а третий -- дух.
   -- Третьему имя -- злой дух! -- вскричал Вольфганг. -- Я знаю это! В свое время я жил среди христиан и уверяю вас, их чары сильнее всяких других. Я научился их таинственному знамению и одной молитве, которую они называют "Pater noster".
   И он благоговейно осенил крестным знамением свою винную кружку.
   -- А я полагаю, -- упрямо возразил Бертар, -- что придет пора, когда, несмотря на свои города, новых богов и искусство в изготовлении каменных уток, римляне увидят наконец, что живут кое-где люди посильнее их, свободно возводящие в небо свои деревянные крыши.
   -- Нам тоже полезно перенять искусство римлян, -- решил Бизино. -- Небесчестно для короля употреблять себе на пользу хитро придуманное другими, но приятны мне речи твои, витязь Бертар, ибо разумен человек, отзывающийся о своем народе лучше, чем о чужом.
   После обеда, оставшись с Инго за чашей вина, король словоохотливо начал:
   -- Я вижу, витязь, что жены судеб наделили тебя при рождении многими скорбями, но вместе с тем не отказали они тебе в благих дарах: если сердца людей ласково разверзаются перед тобой, то это их заслуга. Слушая твои речи и глядя, как ты держишь себя среди моих вассалов, я хотел бы выказать тебе мою благосклонность. Одно лишь смущает мою душу: ты жил среди моих хлебопашцев, в лесных хижинах, но издавна строптивы они духом, и я побаиваюсь, не во вред ли мне ты находился там?
   -- Напрасно тревожится мой король, -- важно ответил Инго, -- едва ли придется мне снова отдыхать у очага князя Ансвальда.
   -- Клятвам и товариществу положен столь скорый конец? -- спросил довольный король. -- Но чтобы поверил я этой странной вести, расскажи мне, если хочешь, что разлучило тебя с Ансвальдом?
   -- Неохотно переносит хозяин пребывание чужих в своем дворе, -- уклончиво ответил Инго.
   -- Дружба господ заставляет и слуг соблюдать мир, -- ответил король. -- Не все говоришь ты, поэтому верить тебе я не могу.
   -- Если королю угодно -- поклясться мечом своим, что причина ссоры моей с Ансвальдом останется между нами, то я по всей правде открою ее тебе -- недоверчивость твоя мне вредна, но от твоего благоволения я жду для себя добра.
   Король немедленно поднял меч, положил на него пальцы и поклялся.
   -- Так знай же, король, что люблю я Ирмгарду. Отец гневается на меня, потому что обещал он отдать дочь в замужество в род витязя Зинтрама.
   Довольный король засмеялся:
   -- Хоть ты и сведущ в ратном деле, но не прав был ты, Инго, пожелав дочери правителя такую участь. Может ли отец отдать дочь-наследницу безродному чужеземцу? Народ назвал бы его безумцем, и нестерпимо было бы ему, если б чужеземец воссел на княжеский престол. Если б даже сам отец, при свидетелях, обещал тебе свою дочь, то я, король, никогда бы не потерпел этого, и пришлось бы мне посадить на коней ратников моих и созвать ополчение, чтобы воспрепятствовать вам.
   Инго так свирепо взглянул на короля, что тот подвинул к себе оружие.
   -- Враждебно говоришь ты с изгнанником. Как гостю много мне привелось испытать горя, но с трудом свыкается дух мужа с презрительными речами. Полагаю, что непристойно благородному королю оскорблять гордость несчастливца.
   -- Теперь я благосклоннее к тебе, чем прежде, -- весело ответил король. -- Впрочем, у тебя есть еще надежда преодолеть гнев отца.
   -- Князь связан своими обетами, могуществен в лесах род Зинтрама, с которым в дружбе даже жена Ансвальда.
   Король ударил по своей кружке, что он обыкновенно проделывал, когда что-нибудь приходилось ему по душе.
   -- Всего приятнее было бы для меня выдать девушку замуж за кого-нибудь из моих вассалов, ничуть не любо мне, что дворы и княжеская казна достанутся роду Зинтрама, коварство которого мне известно. Но противнее всего было бы мне, если б с согласия отца ты сделался его зятем. Как запах меда привлекает медведей к лесному дереву, так точно хвала певцов собрала бы на твои дворы все охочие до битв руки, -- вандалов и других бродяг, и как начальник турингов ты волей-неволей стал бы скоро моим врагом. Подумай об этом, -- добавил король, собственноручно наливая чашу своему гостю. -- Пей, витязь, и постарайся не огорчаться. Пируя на поле битвы, волки восхваляют гостеприимство твоего меча, доставляющего им обильную трапезу, но не помышляй ты пирами соблазнить в лесах моих турингов.
   -- Так выслушай же, король, совет чужеземца и, со своей стороны, не помышляй выдать девушку за другого: доколе шевелятся мои руки, никто не сможет отнять ее у меня! -- гневно воскликнул Инго. -- Меч мой уже поверг на поляну Теодульфа, избежавшего смерти только случайно, и как воспрепятствовал я его браку, точно так помешаю браку любого витязя из народа твоего.
   Король всем телом затрясся от хохота.
   -- Чем больше говоришь ты, тем с большим удовольствием я тебя слушаю, несмотря даже на твою запальчивость. Мыслишь ты, подобно странствующему витязю, но полагаю, что и на деле окажешься таковым. Уломай отца, уложи Теодульфа, длинноногого дурака, на кровавой поляне, возведи жену на свое брачное ложе -- и от всего сердца я помогу тебе, лишь бы во всем была тебе удача.
   Инго подозрительно взглянул на веселящегося короля -- уж не помрачился ли от вина его рассудок -- и наконец сказал:
   -- Непонятен мне смысл твоих речей: за одно и то же ты и порицаешь, и хвалишь меня. Можешь ли с удовольствием слышать то, что кажется тебе невыносимым, и каким образом поможешь ты мне в браке, которому намерен помешать, если даже со стороны отца не будет препятствий?
   Король Бизино важно ответил:
   -- Садись за свою кружку. Тебе свойственно многое, что делает честь мужу, но не в состоянии ты усвоить труднейшее: искусство повелителя. Мысли твои прямо устремлены вперед, как собаки по следам оленя; но король не может быть простодушен ни в милости своей, ни в мщении. Обо многом должен он размышлять, никому не может довериться вполне и каждого должен употреблять для своей пользы. Поэтому Ирмгарду, девицу, я скорее отдал бы тебе, чем любому другому, но, пойми меня -- девицу, а не ее наследие, и не княжескую усадьбу по смерти отца Ирмгарды.
   Инго сидел подле короля и покорно внимал, склонив голову.
   -- С той поры, как стал я королем, -- продолжал Бизино, -- власть моя колеблется от упорства лесных обитателей и силы их князя, Ансвальда. И давно уже ищу я случая обуздать их; ты мог предводить их воинами, и поэтому ты мне самому был невыносим. Если бы выводок твоих вандалов захотел поселиться возле княжеского дома, то пришлось бы мне извести тебя, как врага, хотя я и расположен к тебе. Подумай об этом, витязь! Но как враг отца ты силой можешь завоевать девушку, как делают это побуждаемые страстью витязи. А значит, с княжеского двора исчезнет наследница, и нечего мне опасаться, что власть перейдет к другому роду. Понимаешь ли ты меня, бычья твоя голова?
   -- Я добиваюсь девушки, а не господского дома на твоей земле, хотя и печалит меня, что выйдя замуж, моя жена лишится своих законных прав.
   -- Об этом позволь позаботиться мне, -- холодно ответил король. -- Если желаешь увезти жену на чужбину, то я вечный твой товарищ, но только не заставляй меня, короля, защищать от тебя права страны. Подумай, витязь Инго, каким образом завоевать жену путем отважного подвига, а я, со своей стороны, не оставлю тебя.
   -- Если ты даешь мне жену, король, то дай мне также двор или замок, в котором я мог бы защитить ее от врагов! -- воскликнул Инго, хватая короля за руку.
   Король наморщил лоб, но в конце концов в чертах его лица проступило искреннее благоволение, и он осторожно ответил:
   -- Наука правителя снова вынуждает меня отказать в твоей просьбе. Могу ли я скрывать тебя среди моего народа, наперекор требованиям страны? Если б можно было пособить тебе тайно, я бы охотно сделал это, из расположения к тебе и ради собственной пользы. Подумай, каким образом я мог бы помочь тебе советом и тайным делом, но сокровищницы я перед тобой не открою: запястья и римские монеты я запас для себя, что в случае нужды воины ратовали за меня.
   -- Великий повелитель народа оказывает свою благосклонность, либо раздавая сокровища, либо укрывая угнетенного своим королевским щитом. Каким образом хочет помочь король мне, если он отказывает и в том, и в другом?
   Бизино прищурил глаза и вдруг лукаво подмигнул:
   -- Король прищурит глаза, как делаю я это теперь; будь доволен и этим, витязь!
   При виде широкого лица повелителя, покосившегося на витязя своими глазами, Инго против воли улыбнулся, и королю пришлась по сердцу его улыбка.
   -- Вот и ладно! Отбрось гнетущие тебя заботы и весело отвечай на круговую. Веселее пьется мне с тобой, чем с любым другим, с той поры, как узнал я, что молодой медведь не имеет лучшего убежища, чем мои башни. Поэтому открою тебе одну тайну. Римлянин Тертуллий много чего нашептывал мне и высокую предлагал цену, лишь бы только я выдал тебя. Когда ты прибыл сюда, я действительно не слишком был к тебе расположен, но теперь, узнав, каков ты, я охотно приберег бы тебя для себя.
  

8. Последняя ночь

   Вокруг башен королевского замка бушевала стародавняя борьба духов зимы с добрыми богами, покровителями жизни. Суровые властелины раскинули серый полог туч между светом неба и грешной землей, и смущали они витязя Инго мрачными мыслями и тревогами о счастье милых ему людей. Духи бурь проникали снежным веяньем в щели дома до самых постелей гостей; даже воин, у которого имелась медвежья шуба, и тот ощущал острые укусы стужи, жался днем к очагу хозяев и печально говорил: "Тяжела для странствующего витязя студеная пора, и лучший тогда у него товарищ -- сосновое полено". Угрюмые враги жизни тяжелым покровом льда отделили зеркало вод от свободного воздуха, и гневно колотил водяной, что водится в глубоких омутах, о хрустальную громаду. Но никто не знал, что волновалось под ледяной завесой, таившей мысли королевы; одна только она безмолвно сидела среди спорящих мужей, одинаковая со всеми гостями в своей холодной приветливости, но королю казалось, что Гизела стала не столь высокомерной, как прежде. Когда северный ветер завывал погребальными песнями вокруг королевских башен, то Бизино порой ворчал на гостей, однако благосклонность к чужеземцу постоянно побеждала злобу, и всякий раз, когда луч солнца расцвечивал красноватым отблеском снежный покров, король говорил: "Хвалю я эту зиму, потому что добрые речи слышал я за столами и в покоях". К охотам, устраиваемым королем для гостей однажды добавился поход на какой-то саксонский околоток, куда вандалы отправились с королевскими вассалами. И когда возвратились победителями, отягченные добычей, то король во всеуслышанье стал восхвалять добрый меч Инго, -- с той поры королевские ратники согласно сидели на скамьях с чужеземцами.
   Под лучами вешнего солнца растаял наконец снег, новая зелень показалась из земли, на березах и орешнике появились почки, а в душах мужей родились надежды на новую жизнь и желание выбраться из-под зимних кровель. Первые птицы прилетели с юга, а с ними и певец Фолькмар, -- и вещал он в королевских хоромах о былых битвах богов и тихо напевал Инго о скорби одной лесной пташки. И рассказал он еще, что неурядицы и суровые речи смущают дух мудрых под сенью лесов. Больной Теодульф все еще находился при дворе князя, усилились там сторонники Зинтрама, князь Ансвальд неласково обращался с застольниками и требовал певца к весне на свадьбу дочери. Но и из королевского замка донеслись до леса ласковые приветы. Вольф получил соизволение посетить родину. Перед отъездом он тайно беседовал с Инго и Бертаром, по пути отдыхал во дворах Беро и Ротари и с первым отправился на юг, к Майну, по малохоженным дорогам.
   Наконец реки взломали покров льда и властно залили молодую зелень лугов, неожиданными потоками бурлили их воды; а люди робко взирали на могущество неукротимой стихии. Но восточный ветер, поднявший против нее всю свою мощь, обуздал волны и просушил землю на опушках и склонах. Для юного королевского сына сокольник приручил двух ястребов к охоте за малыми птицами, и однажды утром Гермин попросил у отца позволения испытать искусство крылатых ловцов. Королевский конь стоял уже, оседланный для охоты, как вдруг во двор въехал гонец с вестями, от которых мрачно сдвинулись брови короля. Он приказал распрячь своего коня, а сына отправил на холмы с королевой и витязем Инго. Грело солнце; Инго впервые ехал рядом с королевой без свиты. Сокольник снял с ястреба покрывало, и юный королевич с витязем Вальдой и своими спутниками с веселым криком помчался вперед, под летом птицы. Но королева не торопилась. С раскрасневшимися щеками правила она горячим конем и улыбалась своему гостю, который любовался прекрасной женщиной и заботливо наблюдал за ходом ее коня. Желая помочь ей, Инго даже схватил поводья, и тогда королева, остановившись, сказала:
   -- Я помню день, в который ты оказал подобную же услугу ребенку; это было далеко отсюда -- мы резвились на пестрых цветах, и робко сидела я тогда на коне, не желая, однако ж, чтоб ты заметил это.
   -- Круглее было тогда лицо моей царственной родственницы, -- весело закричал Инго, -- и короче волосы, вившиеся вокруг ее головы. Но когда здесь ты вышла мне навстречу и так благосклонно напомнила королю о былых временах, тогда признал я в гордых чертах лица ту маленькую девочку, отметив при этом что за оказанную милость в королевском замке мне придется благодарить тебя.
   Королева улыбнулась и пустила своего коня быстрым аллюром, пока они с Инго не скрылись ото всех за холмами, -- тогда она остановилась и ласково промолвила:
   -- Всегда благодари меня, Инго, любо мне знать, что я приятна тебе. С той поры, как вражда моего рода разлучила нас, оба мы ушли с родины на чужбину; но не забыла я тебя, и когда путник заезжал с юга в наш замок, я расспрашивала о тебе. В несчастье ты был мне, как брат, и с гордостью узнавала я, что доблестно держишь ты себя под ударами тяжкой судьбины. Когда же наконец ты пришел к нам, я обрадовалась больше, чем когда-либо.
   Она так нежно посмотрела на него, что восхищенный ее чарующим взором, Инго жарко схватил протянутую к нему белую руку, -- несколько мгновений они ехали так, повернувшись друг к другу. Затем, капризно отдернув руку, она снова вскачь понеслась по полю, снова остановилась, обернулась, чтобы убедиться, едет ли за ней Инго, и с улыбкой сказала:
   -- Кое-кто хочет надеть на тебя колпачок, как на охотничьего сокола, но кажется мне, что орел улетит на свободу и в сиянии солнца изберет свой путь... Ты не создан быть слугой, и кто захочет приручить тебя, должен остерегаться, чтобы не задел его острый коготок.
   От ласковых речей Инго тоже захотел рассказать леве о том, что волновало его в далеких лесах; но слова и взгляд Гизелы не позволили ему этого, пока сама она не начала слегка дрогнувшим голосом:
   -- С подвязанными крыльями сидел некогда благородный сокол во дворе хлебопашца. Хвалю, однако ж неразумие отца, расторгшего бесславные узы: тебе подобает стремиться к другому, и только отважные подвиги могут вознести тебя над людьми; подумай об этом Инго. Ступай к моему сыну; я радуюсь, что ребенок доверяет тебе, и лучшего, чем ты, наставника в любом ратном деле я не желаю для него.
   И снова она поскакала вперед, ее королевская мантия и волосы развевались на ветру -- и бросив маленькое копье, она на лету поймала его. Но теперь Инго держался на некотором отдалении от нее, наконец они присоединились к охоте и криком приветствовали ястреба, ниспавшего с небес с куропаткой в когтях.
   Возвратившись в замок, охотники увидели там необычное движение: приезжали и уезжали всадники, слуги вносили ковры и подушки в каменный дом, предназначенный для знатных гостей, у королевских палат раздавался звон оружия и топот многочисленных коней. Инго и королевский сын спешились у спального покоя вандалов, и Бертар заторопился к витязю.
   -- Ты следил взором за ястребами, а тем временем во двор короля залетела другая хищная птица. Кесарь прислал новое посольство, и, как думаешь, кто прибыл послом? Лютейший из римских ратников, франк Гариетто, которого называют истребителем полчищ, тот самый, что рубил разбойникам-саксонцам головы и доставлял их в город, словно кочны капусты. Прежде чем он приехал, король уже мрачно ходил по двору; смущенно ответил он на мой привет, а королевские ратники искоса посматривали на нас и избегали нашего общества. Только что в наших покоях был прислужник короля и, запинаясь, объявил, что принесет он тебе обед сюда, дабы не встретился ты с римлянами за королевским столом.
   -- За столом ли, на дворе ли, но мы не станем скрывать лицо наше перед этим извергом, -- ответил Инго. -- Если его посольство касается меня, то хорошо бы узнать об этом заранее. Пойдем! -- закричал он королевичу. -- Посмотрим, как подъедут чужеземцы как король поприветствует римских послов.
   Ребенок направился с Инго через двор к широкой площади перед королевскими палатами. Как раз в это время чужеземцы сходили с коней, а король между тем представлял послу знатнейших людей из своей свиты. Посол переходил от одного к другому, иногда роняя несколько слов. Почти на целую голову возвышался римский франк над королевскими ратниками. Подобно великану, стоял он, могучий, с руками, увешанными запястьями, с золотым изображением кесаря на чешуйчатом панцире. Под его шлемом лохматились густые брови, суров был его взор и едва заметна улыбка.
   Бизино и его гость развернулись и тут же натолкнулись на Инго, который молча поклонился и подвел к королю мальчика. Король быстро схватил мальчика за руку и привлек к себе. Но взгляд чужеземца твердо уперся в Инго, невольно потянулась его рука к мечу, словно он намеревался немедленно поразить врага своего повелителя. Все же Инго еще раз поклонился послу и сказал:
   -- Горячий был то день, витязь Гариетто, когда в последний раз мы виделись с тобой. На кровавом поле битвы ты заносил надо мной свой меч, но прямее был тогда твой взгляд, чем теперь, когда воля чужого короля удерживает от приветствия руку твою.
   -- Отрадно было бы мне сказать, витязь Инго, что рад я встрече с тобой, но нахожусь я здесь послом великого римлянина, неблагосклонно думающего о тебе.
   -- Не хвалю я посольство, -- ответил Инго, -- возбраняющее мужественному человеку мирно приветствовать боевого соперника, с которым он обменивался честными ударами.
   -- Гневные боги занесли нас с родины в неприязненные ряды, и оба мы следуем связующей нас присяге, -- сказал франк.
   -- Ты последовал за боевым знаменем чужеземцев, а я -- зову соотечественников.
   -- В стане римлян певец поет те же песни, что и здесь, -- возразил Гариетто.
   -- Но из старинных песен, слышанных мной еще мальчиком, я научился избегать власти чужеземцев, -- ответил Инго.
   -- Идите все под знамя кесаря, и мы все будем римлянами.
   Оба они гордо кивнули головами и разошлись. Но столпившиеся вассалы одобрительно перешептывались после каждой фразы и возражения -- живее, когда говорил Гариетто, но не было, однако, недостатка в похвалах и речам Инго, заметившему, что при его последних словах сам король одобрительно хмыкнул.
   Посол направился с королем в хоромы, где спутники франка уже раскладывали дары кесаря. Бизино восхищенно смотрел на золотые чаши и кубки, на дивную работу из драгоценных камней, уверяя посла, что он -- друг кесарю и готов на любые услуги. Но Гариетто пожелал тайной беседы, и когда король всех отослал, сразу потребовал выдачи Инго.
   Бизино ужаснулся и надолго погрузился в размышления. Наконец он ответил, что требование слишком сурово, что для ответа надобно время, а между тем, не угодно ли ему, послу, погостить при дворе. Но Гариетто потребовал скорого ответа, предложил более значительные дары и даже пригрозил Бизино. Тогда возмутилась гордость короля, и он гневно вскричал, что если посол не соглашается на деловое предложение, то на угрозы он и подавно откажет. С тем и отпустил король чужеземца, который со своей свитой расположился среди королевских ратников, пил с ними и раздавал дары.
   Смущенный король направился в свою сокровищницу, сел на скамейку, с тяжким сердцем еще раз осмотрел подарки и стал считать золотые запястья, чаши и кубки, большие блюда и кружки. С трудом приподнял он одно серебряное блюдо, посмотрелся в него и печально молвил:
   -- Скорбное лицо вижу я. Чужеземец привез мне богатые дары, хотя большая чаша из позолоченного серебра -- не славный подарок королю народа. Не хотелось бы мне лишиться других даров, о которых говорил римлянин, но не отдаст он их, если я не выдам Инго живым, а быть может, и мертвым. Если я обременю жизнь свою несправедливостью и выдам Инго врагам, то извергом прослыву я по всей земле, наемником чужеземцев, предавшим гостя позорной смерти. Да и самому мне жаль его, потому что добросердечен и честен он, верный товарищ за чашей и на коне. Но тяжкий труд грозит мне, если наперекор римлянам я стану защищать его: война, вероятно, умалит мою казну, уменьшит силу народа и поколеблет мой королевский престол.
   Его взгляд упал на меч, висевший на стене.
   -- Вот королевское оружие моего рода, прославляется оно в песнях, страшатся его люди и не одно тяжкое дело совершено им; предание гласит, будто сталь его выковал некогда бог. Странно, что не могу я сейчас оторвать от него глаз!
   И вздохнув, он продолжал:
   -- Я пил и охотился с Инго, сражался рядом с ним и желаю я, чтоб его конец был столь же славен, как конец его предков, слишком уж спешивших принимать грудью смертельные раны. Если я не в состоянии буду спасти его, то, по крайней мере, окажу ему царский почет.
   Король встал и взял оружие. Вдруг он почувствовал легкое прикосновение к своему плечу и, вздрогнув, обнажил меч: за ним стояла Гизела, насмешливо глядя на него.
   -- Уж не хочет ли король выйти в поле с кухонной посудой и сделать смотр рати своей?
   -- В чем же сила короля, если не в казне? -- недовольно спросил Бизино. -- Могу ли я обуздать дух алчных и заручиться их присягой в верности, если не стану дарить им чужеземного металла? В моей стране не многие имеют его, а между тем всем хочется золота -- откуда же мне брать его, если не у чужеземцев?
   -- Король хочет продать Инго римлянам? -- спросила Гизела, и пламенем сверкнули ее глаза.
   -- Стал бы я размышлять, если б хотел этого! -- проворчал король. -- Но этот чужеземец, точно филин, сидит в моем лесу; все птицы накидываются и кричат на него, и недолго ждать, когда короли с Одера пришлют послов и потребуют его выдачи.
   -- Не обманешь ты меня! -- гневно воскликнула королева. -- Может ли жить после такого позора король, об этом поразмысли, но я не хочу этого и с клятвопреступником, продавшим за римское золото своего товарища, не стану делить ни стола, ни ложа!
   Король искоса взглянул на Гизелу.
   -- Пылко стремятся мысли твои, но полагаю, не достигают они своей цели.
   -- Кто должен больше королевы радеть о чести короля? -- возразила Гизела, стараясь совладать с собой. -- Если ты не в состоянии спасти его от римлянина, то отпусти его со своего двора. Лучше оказаться слабым, чем вероломным.
   -- Чтоб, оскорбленный, он сделался моим врагом? -- спросил король.
   -- Так обяжи его торжественной клятвой, думаю, он из числа людей, сдерживающих свои обещания.
   -- Не хочет ли королева уговорить его, чтоб никогда не помнил он об обиде?
   -- Да, хочу, -- беззвучно ответила Гизела, -- если это полезно моему королю.
   Оба они мрачно взглянули друг на друга, наконец король продолжил:
   -- В опасности полезнее всего быстрота. Попытай счастья, Гизела, и уведомь его сегодня, чтобы он поднялся в твою башню для тайной беседы. Быть может, ты будешь содействовать его благополучному отъезду.
   Королева потупила взор, и бледно было лицо ее, когда она произнесла:
   -- По твоему приказанию посоветую ему уехать.
   И она быстро повернулась спиной к королю, тяжело посмотревшему ей вслед.
   Вечером королева сидела в своем покое, в башне; ночные птицы, нахохлившись на стенах, жалобно кричали о том, что в башне готовится кое-кому гибель: под сильными порывами ветра, врывавшегося в окно, трепетало пламя воскового факела и отбрасывало на стены -- то туда, то сюда -- колеблющуюся тень прекрасной женщины. Посреди комнаты стояла Гизела. Наклонив вперед бледное лицо и нервно сцепив руки, она мучительно говорила себе: "Уйдет отсюда Инго, к великая мне мука, горше самой смерти останется здесь и из трех живущих один окажется лишним на свете"
   Она вздрогнула и стала прислушиваться -- внизу раздался приглушенный шум голосов и тихий звон оружия. Тогда Гизела вынула факел из высокого подсвечника и выставила его за окно, так что дым и пламя стали развеваться у зубцов башни -- и вспорхнули испуганные совы. Через несколько мгновений вдали раздался охотничий крик; королева унесла огонь и завесила окно ковром.
   На каменной лестнице застучали мужские шаги.
   -- Это он, -- прошептала Гизела.
   Дверь отворилась, и королева отскочила вглубь комнаты: вошел король Бизино. Угрюмо было лицо его, коренастое тело одето в панцирь, на голове -- стальной шлем; рукоятка его меча сверкала при свете факела алым, как кровь, камнем.
   -- Королева нарядилась, словно на пир! -- гневно сказал он.
   -- Ты сам пожелал этого.
   -- Желаю я также быть незримым свидетелем вашей беседы, и чтобы ты все говорила по моему приказу, выслушай предостережение: у подножья башни стоят два крепкоруких ратника. Если он спустится вниз без меня, то живому не перешагнуть ему через порог.
   -- Прекрасно распорядился король, -- угрюмо ответила Гизела.
   Вдруг ее взгляд упал на королевский меч, и она вскрикнула:
   -- Кровью горит камень на мече короля, это смертоносное оружие твоих предков! -- С трудом преодолевая ужас, она пыталась возмутиться: -- Меч не допускается в покои королевы, зачем же король нарушает мое право?
   -- Это только предосторожность, Гизела, -- свирепо ответил король и, направившись в глубь покоя, скрылся за маленькой боковой дверью.
   Королева снова осталась одна, ее мысли страшно волновались: "Король замыслил злодеяние, а мне суждено содействовать позорному делу!"
   Но в этот миг раздались другие шаги, и вошел Инго, без доспехов и меча.
   -- Благодарю тебя, Гизела, -- ласково начал он, что открыла ты передо мной башню свою.
   Он взглянул на нарядно убранное помещение, шитые ковры на стенах и драгоценную чужеземную утварь.
   -- С того времени, как я лишился матери, мне не доводилось бывать в пышных королевских покоях. Что ты так напряженно стоишь, Гизела? -- грустно спросил он. -- Прости, если не настолько, как следовало бы, я обрадовался чести быть принятым королевой в ее лучшем наряде.
   Он схватил ее руку, и несмотря на страх, бледное лицо Гизелы покрылось розоватым отливом.
   -- Легче войти в покои королевы, чем выйти из башенной двери, -- сказала она, тихо высвобождая руку.
   -- Я видел королевских стражей, и это не удивляет меня, -- ответил Инго. -- Я знаю, что Гариетто возбудил против меня короля, столь милостивого ко мне прежде. Поэтому умоляю тебя, насколько можешь, постарайся, чтобы не было на мне позора. Устал я, королева, от своей участи на земле, в тягость я каждому гостеприимцу, везде я несчастен, подобно бешеному волку гонят меня от одного двора к другому; презренна такая жизнь, потому что чувствую я себя достойным лучшей доли и подумываю уже, чтоб живого меня не опутали римские цепи. Но если ты не в силах изменить участь мою, то молю, спаси от бесславной смерти моих товарищей скитающийся рой. Они охотно будут сражаться с кем бы то ни было, но страшатся они тайно близящейся гибели, потому что теперь плотно охвачены мы каменными стенами.
   Безмолвно смотрела королева на потаенную дверь, и вдруг издала пронзительный крик. Король вошел в комнату и воскликнул:
   -- И эти стены охватили тебя для последней раны!
   С поднятым мечом Бизино бросился на Инго, но королева, подобно львице, выскочила навстречу королю и отвела его руку; и со звоном упал меч. Инго поднял его и, замахнувшись, вскричал:
   -- Смерть твоя в моей руке, король Бизино, и немного было бы тебе пользы от твоих доспехов, если б я хотел завершить дело, задуманное тобой против меня. Благодари бога, в которого ты веруешь, что клятвы гостеприимства для меня священнее, чем для тебя.
   И он швырнул меч к ногам короля. Слабый звук, словно женский стон, задрожал в покое. Король дико посмотрел вокруг:
   -- Как муж говоришь ты, возьми же на лестнице свой меч и будем биться!
   -- Я поклялся тебе миром, -- не шелохнувшись, ответил Инго.
   -- А я тебе, -- возразил король. -- Но клятва нарушена, и ты свободен -- возьми же свое оружие.
   -- Не стану я биться с тобой, -- ответил Инго. -- Священна для меня голова короля, и хотя порой недоброе ты замышлял против меня, никогда не допущу я, чтобы добрая слава твоей жены была запятнана кровью, пролитой перед ее ложем. Если же мне суждено погибнуть, то рази меня и прими мою благодарность за дар гостеприимства!
   Король нагнулся, чтобы поднять меч, но снова раздался воинский клич, и Инго вздрогнул.
   -- Проклятье! -- вскричал он. -- В собственном лихе я забыл о товарищах по несчастью. Иду! Я слышу пение моих лебедей. Берегись, король, знаю я, что усмирит тебя!
   С быстротой ветра кинулся он из двери, а король хрипло прошептал:
   -- Неведомо сострадание ждущим внизу!
   Но Инго спустился лишь на несколько ступенек -- к месту, где стоял его меч, и где, под покоями королевы, юный королевич почивал возле витязя Вальды. Инго поднял мальчика с постели, прижал его к себе и шепнул:
   -- Помоги мне, Гермин, мне грозит погибель. Но я не причиню тебе зла, если только король не станет вредить моим товарищам.
   Сонный мальчик лежал в объятиях Инго, обхватив его за шею.
   -- Я помогу тебе, братец, -- бессознательно сказал он.
   Пока не проснулся престарелый воин, Инго поспешил унести мальчика. Он открыл дверь покоев Гизелы, и король с мечом в руке бросился на него. Но увидев занесенный над сыном меч Инго, Бизино отступил назад.
   -- Иди вперед, король, и указывай мне путь! -- повелительно сказал Инго. -- У меня на руках то, что усмирит тебя! Жизнь твоего ребенка будет порукой за жизнь моих ратников. Прощай, Гизела, и моли богов, да не погибнет этой ночью дом королевский!
   Мужчины торопливо спускались по каменной лестнице, а Гизела неподвижно прислушивалась к шуму внизу. Она терялась в своих желаниях. Чего ей больше хотелось: чтоб ушел витязь с заложником-сыном или остался в замке, чтоб возвратился сюда король или вообще не было никого? Она чувствовала ненависть к отвергшему ее помощь, но вместе с тем и жестокий страх за его жизнь. Королева подошла к окну и воззрилась в ночной мрак; слышала она далекий ропот и громкий крик -- затем все стихло; видела отблеск огня -- но и он погас; мрачна и тревожна была ночь, как сама судьба Гизелы.
   Инго остановился на последней ступеньке перед выходом из башни.
   -- Прогони своих псов, король, чтобы не задели они зубами твоего сына.
   Король нехотя пошел вперед и удалил своих стражей. И в тот же миг, подобно быстроногому оленю, Инго промчался мимо него к дому своих ратников. Король отстал.
   У помещения для гостей стояли королевские ратники, вооруженные копьями и щитами, некоторые с факелами. На земле, перед ступеньками, пылало багровое пламя, бросая неверный свет в мрачный зал и на суровые лица вандалов.
   -- Что щурятся совы при свете огня и отвращают взоры?! -- вскричал Бертар. -- Удивляюсь, что ратники королевские устрашились подлого дела: я слышал, привычны они к ночным убийствам, и чистыми бесстыдниками слывут они в народе. Уж не боятся ли они, что мечом моим я сокрушу свет факельщика? Подойдите поближе, гнусные твари, и будьте прокляты вы перед всем народом как рушители мира. Идите сюда, чтоб юноши мои уготовили вам последний путь!
   -- Грубые слова -- монета безродного нищего, -- возразил Гадубальд, -- и очень тароват ты на уплату, когда, жадно озираясь, сидишь на чужих скамьях или таскаешься по миру. Бесполезны мы на земле, и вряд ли придется вам когда-нибудь смущать своим криком чужие дворы.
   Такими речами мужи настраивали себя на жестокий бой. Но вдруг через толпу продрался Инго с королевским сыном на руках. Он поднялся на ступеньки и стал среди своей дружины -- вокруг храмины раздался громкий приветственный крик вандалов, и повелительно сказал Инго ратникам короля:
   -- Назад, храбрые витязи турингов! Юный королевич, которого я держу на руках, приказывает вам хранить мир. Если хотите, чтобы ни один волос не упал с его головы, то не оскорбляйте моих ратников. Приветствую короля в доме моем! -- прибавил он при приближении Бизино. -- Да будет его приход знамением мира! Милостиво войди, король, в покои гостей, потому что не оружием сегодня, полагаю, разрешится это смятение. Помоги мне, Гермин, пропустить сюда короля.
   Он поставил мальчика и, занеся над ним меч, пошел навстречу королю. Ребенок взял отца за руку и остановился между двумя витязями.
   -- Зажгите факелы! -- закричал Инго своим воинам. -- Пусть все удалятся от дома, а вы, витязи вандалов, охраняйте совет королей!
   Бизино угрюмо кивнул и приказал своей дружине очистить вход, а Гадубальду велел охранять ступеньки числом ратников, равным с вандалами. Инго подвел короля к своему ложу и сел напротив, обхватив рукой королевича. Бизино мрачно потупил взор.
   -- Головой моего сына ты надеешься принудить меня, чтобы пощадил я бродяг твоих. Но между нами восстал гнев, и опасаюсь я, что непрочным будет примирение. Если сегодня ты избежишь моего гнева, то завтра же или чуть позже он все равно настигнет тебя. Пусть просьбы этого мальчика раскроют перед тобой врата моих башен, но ты великолепно знаешь, как далеко простирается моя власть, и воля короля со всех сторон обкладывает тебя, словно травимого зверя.
   -- Чту я могущество твое, король, -- ответил Инго, -- и знаю, что трудно было бы мне переехать мост и скакать по полям, если б гнев твой враждебно преследовал меня. Но, думаю, благородно поступил бы король, если б соблюдал мне верность, оговоренную нашими клятвами. Король предложил мне единоборство -- похвально его стремление, и достойно оно витязя. Если не может терпеть он моего пребывания на земле, то знаю я, что не будет мне высшего почета в памяти людской, как пасть от его оружия или самому отправить его в чертоги мертвых, а вслед за ним погибнуть с товарищами от гнева турингов. Но не могу я сражаться с тобой, моим повелителем и хозяином: ласков был ты ко мне, во дворе твоем я пользовался благодеяниями, чту я супругу твою и ребенка, которого теперь держу за руку, и добра ждал я от твоей благосклонности. Хоть и славным считаю я бой на мечах, но прискорбно б мне было, если ради себя я стал враждовать с тобой.
   -- Разумны речи твои и честны, как полагаю, твои помыслы, -- ответил король. -- Неохотно замышляю я твою погибель, но гнетет меня неволя царская, которой никто не ведает, кроме правящего своим народом. Так знай же, бесприютный ты человек: кесарь требует, чтоб выдал я тебя его послам.
   -- И великий король народа станет повиноваться, словно поверженный, велениям завистливого римлянина?
   -- Он возбудил каттов, готовых добывать себе рабов и стада моего народа. Из-за тебя туринги должны запеть боевую песню.
   -- Поставь меня в рать свою, -- прервал его Инго, -- и только победителем возвращусь я.
   -- Не думаешь ли ты, что победителем был бы ты мне приятнее, чем мужем наследницы князя? -- мрачно спросил Бизино -- Только один король властен над битвами турингов.
   Инго опустил руки на голову мальчика и грустно сказал:
   -- Подобно этому ребенку, я взрос под царским венцом, и был я невинен, как твой сын, когда изгнали меня из отечества. Подумай о том, король, что изменчива судьба людей, и неизвестно еще, какая участь уготована твоему сыну. Какой бы жребий боги ни определили нам, но прежде всего требуют они, чтобы мы были верны нашему слову. Постарайся, король, чтобы клятву, данною тобой бедному Инго, боги когда-нибудь не взыскали с твоего сына.
   -- Утверждая его державу и освобождаясь от данной тебе клятвы, я прежде всего думаю о сыне, -- ответил король.
   -- Так разреши клятву гостеприимства, не навлекая на себя гнева богов, -- продолжал Инго, -- необиженным отпусти меня из замка твоего и земли твоей. Народ твой ничего больше и не требует, но если римлянину захочется дурного, то оскорбит он тем твою честь. Помоги мне, дитя, и попроси обо мне отца твоего.
   Гермин опустился на колени и обнял ноги отца.
   -- Не причиняй ему зла! -- сказал он.
   Король долго смотрел на мальчика, над которым Инго занес вооруженную руку.
   -- Не знаешь ты, чего просишь, сын мой, -- сказал он наконец, и с состраданием взглянув на Инго, продолжил: -- Если ты торжественно поклянешься никогда не мстить за эту ночь, никогда не вредить ни мне, ни сыну моему, никогда не искать дружбы в княжеском дворе, то я отпущу тебя из моего замка и земли моей.
   -- Я приму клятву на совесть свою, -- тихо сказал Инго, -- если король поклянется головой этого ребенка, что будет он помнить слова, только что сказанные им, и с пониманием станет смотреть своими королевскими глазами на мои поступки, навеянные мне силой народного голоса.
   Король мрачно улыбнулся.
   -- Ладно, если ты откроешь мне свои тайные замыслы.
   Инго согласно склонил голову.
   -- Так садись, как прежде, подле меня и тихо поведай твою тайну.
   Короли повели тайную беседу, а ребенок сидел между ними, обнимая колени отца.
   На лестнице порознь, за своими щитами, расположились вандалы и королевские ратники, а за ними, на скамейках, оба щитоносца -- Бертар и Гадубальд. И Гадубальд начал:
   -- Кажется, беседа наших повелителей готовит мир. Если угодно, витязь, порешим наши распри выпивкой, которую нам живо доставит кто-нибудь из моих товарищей, потому что зябко веянье ночного ветра.
   -- Поджигатели! -- свирепо ответил Бертар.
   -- Дурно поступаешь ты, браня слугу, сделавшему полезное своему господину.
   -- Ночные разбойники! -- снова проворчал Бертар. -- Верность свою ты нарушил ради королевского пива, и с того времени прокис предлагаемый тобой напиток.
   -- Кто гордо отказывается от предложенной чаши, тот должен остерегаться, чтоб не пролилась кровь его на зеленой поляне.
   -- На зеленой поляне или в темном лесу, да и здесь -- везде можешь быть уверен в кровавых ударах, если только мир королевский не станет тебе охраной. Довольствуйся этим, витязь!
   Долго длилась беседа повелителей, наконец король крикнул:
   -- Подчаший, принеси кубки и выпьем во знаменье любви, прежде чем витязь Инго уедет отсюда!
   Ратники весело зашевелились, подчаший принес большой кувшин меду, и короли, над головой мальчика, дали друг другу клятву верности.
   -- А теперь расстанемся, Инго, -- сказал король. -- Жаль мне, что ты только странствующий витязь и не моего ты рода; но будь ты из моего племени, то, быть может, и не настолько бы полюбился мне.
   -- Поминай меня добром, король, -- поблагодарил Инго и весело крикнул старику: -- Приготовься к отъезду, скоро отправляемся!
   -- Мы прибыли сюда при свете солнца, и мой повелитель с воинами своими не должен уходить, словно ночной вор, -- ответил Бертар. -- Если Инго угодно, чтобы мы. уехали прежде, чем пропоет петух, то прошу тебя, король Бизино: пусть твои ратники посветят нам факелами, которые они так усердно носили вокруг дома, чтобы не было у нас недостатка в ярком освещении.
   Король поначалу разгневался, но затем сказал:
   -- Хвалю, умеешь ты ратовать за своего повелителя и словом, и мечом. Садитесь на коней, гордые гости, а вы, ратники, зажгите огни, потому что сам король проводит их до ворот.
   На мосту Инго расстался с королем, но еще раз все изумились, когда Бизино вновь поспешил по доскам к витязю, обнял его и расцеловал; лишь Бертар с улыбкой посмотрел на суровые лица воинов.
   -- Шагом! -- приказал он вандалам. -- Да не подумают они, что мы боимся их нападения сзади.
   Но вскоре он крикнул:
   -- Вольф, пусти коня вскачь; свеж ночной воздух, и удалась нам поездка в королевский замок.
   Как только ворота затворились за гостями, король внушительно сказал своим ратникам:
   -- Если кто-нибудь из вас осмелится болтать об этой ночи или шептаться с римлянином за чашей, как некоторые делали это сего дня, то секира королевская пресечет тому язык.
   Он взял на руки сонного ребенка и понес его в свои покои. Проходя мимо башни, король мрачно взглянул на окна королевы. А за ними, прислонив голову, стояла неутешная женщина, прислушиваясь к звуку голосов и дальнему топоту копыт. А король подумал: "Если б она не принадлежала к столь высокому роду, это было бы лучше и для меня, и для нее: я поколотил бы ее и затем снова держал в любви. Но ей захотелось порвать наши отношения, и восстала она против моего меча. Не думает ли королева, что я это забуду? Что касается римлянина, то любо мне, что не сделалось по его желанию -- бесчестно было его требование, и кичлив посол".
   На следующее утро король пригласил к себе изумленного Гариетто и сказал:
   -- Ради великого кесаря я исполнил все, что дозволено мне честью королевской, но не более того. Я отказал изгнаннику в гостеприимстве и отпустил его без провожатых, чтобы удалился он из страны моей. Едет он теперь по полям, далече отсюда.
   Сказав это, король направился в свою сокровищницу и, поглядев на себя в серебряное блюдо, тяжко вздохнул:
   -- Одна забота прочь, а другая, побольше -- тут как тут. И радует меня только, что вижу я теперь честное лицо.
  

9. Идисбах

   Молодые люди в лесных селах почувствовали желание постранствовать, когда древесные побеги набухли соками и молодые листья показались из почек. По дворам слышался затаенный шепот, и бойкие парни скрытно совещались в лесных зарослях, потому что выселяться приказывали не старцы и не мудрецы, и отъезд не благословлялся священными жертвами: только недовольные покидали пределы милой родины -- их тянуло к добрым земельным участкам.
   Вначале лишь немногие решились попытать счастья на чужбине, и во главе их Бальдгард и Бруно, сыновья Беро, но вскоре это желание охватило и других, младших сыновей почетных хозяев, да буйных парней, лесных скитальцев, которые охотнее дрались, чем пахали, а также некоторых отцов семейства, возненавидевших своих соседей. Иного тайно подбивала любимая девушка -- перед отъездом он посватался, а отец невесты, если в доме было много дочерей, вверял свое дитя далекой надежде. На этот раз это не было, однако ж, выселением в неизвестную страну, куда указывают дорогу лишь месяц и звезды, ветер веющий да ворон перелетный. Новые земли находились только в нескольких днях перехода от рубежей страны, и путь лежал за леса и границы соотечественников, во времена предков шедших той же дорогой. Поэтому переселенцы не слишком боялись угрозы нападения, не заботились о пище и корме для скота, надеясь, что там, где желают они поселиться, встретят они радушный прием, потому что благоразумный распорядитель побеспокоился об их прибытии и заключил союз с народом, к которому переселенцы должны примкнуть. Однако несмотря на это, желающие уехать устраивали свой отъезд большей, нежели обычно, тайной, потому что не все начальники страны были довольны переселением, уменьшающим число их молодых воинов, -- недовольны были князь Ансвальд и род Зинтрама, и старались они воспрепятствовать отъезду, насколько это зависело от них. Уезжавшие опасались также гнева короля, который мог помешать их задумке еще до того как они закрепятся на новых землях. Поэтому на ночном совете будущие переселенцы поклялись друг другу в верности, избрали вожаками сыновей Беро, в последние месяцы подготовлявших отъезд, испрашивали подмоги у своих друзей, налаживали телеги и земледельческие орудия. Они хотели отправиться порознь и без лишнего шума, а за порубежными горами уже собраться в общий отряд.
   На заре уже стояли телеги, груженные зерном и домашним скарбом. На крепкий досчатый помост были натянуты кожаные пологи, ревели подъяремные быки, женщины и дети сгоняли стада, а большие собаки, верные спутники людей, лаяли около возов. Родственники и соседи несли все, что могло служить путникам пищей в дороге или памятью о родине. Не радостно было расставание, и даже мужественные люди тайком страшились грядущего. Хотя новая страна лежала и не бесконечно далеко, но почти всем она была неведома, и неизвестно было, даруют ли боги родины переселенцам свою защиту, не погибнут ли от вредных насекомых и эльфов стада и посевы, не будут ли сожжены дворы недругами. Даже дети чувствовали страх и, сидя на мешках, плакали, хотя родители навешали им на шеи и головы целебные, приятные богам травы. Путники поднялись при восходе солнца; старший из рода или мудрейшая из матерей напутствовали их молитвой, и все шепотом испрашивали удачи и волшебными заклинаниями пытались отвадить хищное зверье лесное и бродячих злодеев. Поселяне, остающиеся дома, глядели на путников как на людей пропащих, -- и безумцами казались им беззаконники, покидающие благодатную родину. Но единомышленников сильно манила неведомая даль, хотя и страшились они новой жизни, обычаев и законов других земель.
   Со скрипом двигались телеги к горам. Еще раз глянув с высоты на село отцов своих, путники преклонили колена перед незримыми богами полей, причем иной из недовольных проклинал врагов, отравивших ему пребывание у родного очага.
   Оки вступили под сень нагорных лесов. Труден был путь по каменистым дорогам, на которых снежная вода оставила глубокие рытвины; мужчинам часто приходилось слезать с коней и лопатами и кирками расчищать путь; дико разносились крики и удары бичей погонщиков; мальчики, следовавшие за телегами, подкладывали под колеса камни, не давая возам скатываться вниз, а мужчины и женщины крепкими плечами налегали на колеса. Там, где дорога становилась лучше, мужчины зорко смотрели по сторонам и ехали около обозов, приподняв оружие, готовые к бою с хищным зверьем или лесными скитальцами.
   В конце первого дня пути они достигли укромной лесной долины, заранее выбранной для совместного сбора с земляками. Радость от встречи с соплеменниками позволила сразу же забыть о тяготах перехода -- громко кричали только что прибывшие, им вторили становники, и даже люди, прежде незнакомые, по-братски приветствовали друг друга. Мужчины собрались вместе, и Бальдгард, человек сведущий в межевании, обозначил кольями место под стан. Распрягли животных, поставили телеги табором и на камнях развели огонь. Домашний скот пасся под присмотром вооруженных юношей и собак, а женщины тем временем готовили ужин; мужчины устраивали из кольев загон для скотины, расставляли сторожей и сгружали с телег хмельные напитки. Затем они повели разумную беседу о сочных пастбищах, которые их ждут на Идисбахе, о бесконечных лесах на юг от гор, о каменистой почве и крутых подъемах, из-за чего эта гористая страна так скудно и заселена. После ужина лучших коней и быков загнали в середину табора, а сонных детей уложили под кожаными пологами. Вскоре ушли и женщины, но мужчины посидели еще немного за чашами, пока холодный ночной ветер не положил конец их веселью. Они укрылись шубами и одеялами и улеглись возле огня или под телегами. Все стихло, сторожа ходили дозором вокруг стана, изредка подбрасывая поленья в костры. Но без устали лаяли собаки, потому что вдали слышался хриплый вой, а вокруг огня, подобно теням, крутились в опустившемся тумане хищные алчные звери.
   Так они ехали три дня. Мочил их дождь, а ветер просушивал одежду. Порой останавливались они в долинах, во дворах своих соотечественников, встречая в них или буйных молодцов, закаленных в борьбе с лесами, или горемычных поселенцев, жалующихся на скудную землю, -- и тем смущали сердца путников. Однажды утром они проезжали мимо деревянной башни, сооруженной на границах турингов; с изумлением посмотрел на странников сторож, живший тут же, во дворе. В другое время он не обратил бы внимания на странствующую ватагу, но путники громко приветствовали его, потому что одинокий полесовщик жил тут последним из их племени. Оттуда целый час ехали они пограничным пустырем, по бесплодным песчаным холмам, покрытым сучковатыми соснами, где никогда поселенец не строил дом; безотрадно лежала полоса эта, и вдоль ее границ витали -- так рассказывали -- злые духи, удаленные из страны, охраняемой благосклонными для оседлого человека богами. Но за сосновым лесом переселенцы с радостью увидели обширную долину, окаймленную достаточно высокими холмами и густым лиственным лесом. Там извилистым бегом протекал по лугам Идисбах, а у подножья гор лежали дворы и пахотные поля. Солнце приветливо освещало яркую зелень листвы, и тогда кони, почуяв свежий воздух долин, зафыркали, быки заревели, и путники с мольбой воздели руки к богине, властвующей над долинами и охраняющей жизнь угодных ей людей.
   Навстречу путникам выехал всадник, и еще издали, в знак приветствия, завертел он своим копьем; признав своего земляка Вольфа, путники весело закричали ему. Даже женщины подошли к его коню, а дети тянули к нему из телег свои ручонки.
   -- Благо вам, милые земляки! -- воскликнул Вольф. -- Свершен ваш путь! Располагайтесь подле того холма, у жертвенного камня. Там ждут мудрецы страны, чтобы узаконить ваше пребывание среди народа и наделить землей.
   Все засуетились и поспешно двинулись по сухой дороге в долину.
   Бальдгард тепло сказал ехавшему рядом с ним Вольфу:
   -- Из королевского замка турингов вы промчались мимо нашего двора в ночном тумане, подобно нечеловеческим призракам мрака. Едва хватило тогда времени пожать тебе руку и условиться о сроках нашего отъезда. С той поры мы не видели и не слышали вас -- меня сильно тревожила постигшая вас участь, но поневоле приходилось таить свои опасения.
   Вольф улыбнулся.
   -- Вандалы обладают искусством быть невидимками и, как кажется, витязь Бертар первый происходит от рода лесных эльфов, потому что умеет ловко затаиться под кустом папоротника. Даже кони их ложатся в лесные заросли, словно сторожевые собаки. Мы незаметно пересекли границы и проникли в эту страну, где и встретили радушный прием: твой отец заботливо все приготовил. Инго, мой повелитель, властвует теперь здесь, и, как замечаю, марвинги довольны им. Ты сам увидишь, что люди здесь добрые, любят обычаи старины. Они пьют пиво из дубовых чаш, поднять которые не так-то легко, зато напиток славный. Теперь мало у нас досуга: одна часть наших с топорами и молотками копошится в горах, а прочие отправились с начальником на юг, к бургундам. Но вы пожаловали в добрый час, потому что предводитель, которому вы хотите доверить себя, только что приехал и ждет вас у жертвенного камня.
   -- Если увидишь витязя Бертара, -- ответил Бальдгард, -- передай ему это от Фриды, сестры моей, она строго наказывала мне это. Это сделано для него в княжеском доме.
   И он протянул Вольфу необычный клубок.
   От места стоянки туринги направились к горе, вознесшей свою круглую вершину над остальными холмами. Инго сидел на коне, со своей дружиной, перед последним подъемом; вандалы соскочили с коней и ласково приветствовали переселенцев. У турингов отлегло от сердца при виде витязя, которому некогда они предложили гостеприимство на родине и который мог быть теперь для них доблестным вождем в опасности и справедливым судьей. Инго привел толпу на гору, к жертвенному камню, где плотно стояли люди долины со старцем Марфальком впереди, жрецом. Приносящие жертвы разделились на три отряда; к камню подвели быков, по три для каждого народа, над жертвенным котлом мужи заключили союз и дали обет чтить Инго как своего начальника. Затем в тени деревьев устроен был жертвенный обед, и всем показалось добрым предзнаменованием, когда начальник объявил своему народу, что окончена с бургундами старая распря о переделе границ.
   После жертвенного обеда Инго поехал с Бертаром к другому холму, на котором вандалы строили себе дома, весело сказав по дороге:
   -- Вот мы и в ладах с обоими королями, и если будут благосклонны к нам боги, то и здесь посчастливится нам. Твоему походу с бургундами я обязан успехом у короля Гундамара. Он негодует теперь на высокомерие римлян и, надеюсь, и впредь будет хранить мир.
   -- А мы тем временем крепко вгрыземся в эти скалы, -- засмеялся Бертар, -- так что через несколько лет даже великому королю народа трудно будет разорить новые поселения. Взгляни туда, король: это место для твоего двора.
   Над лесом высился крутой скалистый холм и, подобно утесу, повис он над долиной Идисбаха. Гордо вознеслась гора над зеленой долиной, на ее вершине единственным украшением были старые дубы. По краям горы деревья были срублены и сложены, вместе с камнями и землей, в крепкую засеку, перед которой был вырыт ров, так что никакой метательный снаряд не смог бы долететь до макушки горы. Бертар разумно использовал русло ручья и небольшие овраги и провел удобные дороги от вершины горы до обводного вала, чтобы во время битвы осажденные могли по ним спускаться и подниматься, не подвергаясь ударам неприятеля снизу. Укреплению он придал такой уклон, чтобы с главной вершины вниз вел удобный путь; а там, где холм смыкался с цепью других гор, вал был выше, а ров -- глубже. С этой стороны, за внешним окопом, из-под скалы пробивался сильный родник. Строители пощадили здесь развесистые деревья, чтобы подход к нему был тенист и безопасен. Вершину холма выровняли и по его краям возвели из камней и стволов деревьев второй вал, окружающий площадь, достаточную для укрытия на ней, в случае нужды, женщин, детей и животных. Там, где крутая дорога из долины вела через окоп в укрепление, доступ в него преграждали ворота и деревянная сторожевая башня. На самом высоком месте, среди деревьев, ратники Инго строили из массивных брусьев королевские хоромы, обозначив кольями места под помещение для ратников, конюшни и кладовые. Но чтобы во время строительства, дома король не нуждался в укрытии, то на вершине самого высокого дуба ему соорудили древесное жилище. Между толстых ветвей ратники укрепили настильные брусья, прибили к ним доски, внутри обрубили дубовые ветви или вывели их наружу, пустое пространство забрали половицами, так что на дереве образовалось помещение в два яруса. По стволу дерева вилась узкая лестница. Каждое из двух помещений закрывалось внизу подъемной дверью.
   С радостью глядел Инго на законченную работу, но еще больше был доволен старик-зодчий, водивший его с одного места на другое.
   -- Свободными, как птицы, прибыли мы на землю эту, -- улыбаясь, сказал он, -- так пусть же мой король живет среди птиц, пока не будут готовы хоромы -- и место у очага. Смотри: там внизу, у ручья жены судеб, туринги уже становятся табором -- это место их будущей деревни. Я приставил к ним твоего оруженосца Вольфа, потому что сведущ он в обычаях земляков. Теперь посмотри дальше: там привольные места для выпаса скота, в лесах кричат олени и ревут дикие быки. А вдали, на юге, где Идисбах вливается в Майн, видны дымчатые леса бургундов и холмы, на которых стоят их пограничные укрепления.
   -- Клетка готова, -- ответил Инго, протягивая руку своему верному товарищу, -- но лесная певица, которую я хотел бы приголубить, горюет еще по ту сторону гор. Главное еще не сделано -- печальный, скитаюсь я, а тревога за ее участь стесняет мою грудь.
   -- Так вот же тебе моя весть. Это прислала дочь Беро из княжеского двора, -- сказал Бертар, вынимая горсть орехов, нанизанных на нитку. -- Заметь, король, как ясно девушка назначила тебе срок. Первый плод -- наполовину белый, наполовину черный -- означает равноденствие, каждый из прочих -- следующие дни, на седьмом вырезано изображение новой луны, последний орех -- черный, и воткнута в него игла. По-моему, он означает день свадьбы. Не длинен остающийся тебе срок: в последний раз изменилась луна.
   Тогда Инго воскликнул:
   -- Подбери мне товарищей на отважный подвиг, по обычаю родины, облеки в черный цвет мужей и коней для похода вандалов и вместе с нами моли духов ночи о буре и мраке!
   Над лесом носились лохматые тучи; тени то удлинялись, то снова скучивались; перед луной мелькали то как бы лик человека, то -- золотистая нога коня. С вершины гор опускался густой туман, свинцово-дымчатый клубился он вверху, сползал в долины и заволакивал страшным мраком все на земле: скалы, деревья и запоздавшего путника. Ветер завывал в горах далеко слышными жалобными воплями и колыхал верхушки деревьев, низко наклонявших в долину свои ветви; то там, то тут лес гремел от тяжелых ударов: падали древние вековечные стволы, источенные гнилью, с криком разлетались стаи ворон и, кружась, опускались в ущелье, где крепко цеплялись за камни клювами и когтями. Внизу гневно шумели вспененные воды потока, в яростном водовороте кружились ветви и стволы, и водная громада билась с горы.
   Над лесистыми горами разлился слабый свет. Быть может, он шел от земли, быть может -- из небесных туч; неясно виднелись очертания гор, высившихся над мрачной сенью долин. Но неистовее, чем шум леса и треск деревьев, раздавался властительный голос бога громов.
   Инго высоко стоял над потоком. Он крепко держался за корни, торчавшие из земли, благоговейно склонив голову перед молнией и гласом грома.
   -- Среди ночных духов, которых молил я помощи, близишься ты, могучий повелитель, -- шептал он, -- но что предвещает просящему огонь небесный, в котором мчишься ты? Требуешь ли меня от грешной земли в светлые чертоги, должен ли я сокрушиться, подобно вершине древесной под бурей, или угодно тебе, чтобы, подобно плоду, падающему с дерева, я укрепился в долине, людьми обитаемой? Если имеешь для меня знамение, то возвести: удастся ли задуманный мной подвиг?
   Вдруг из облаков огненный луч упал на скалу, находившуюся под Инго, навстречу молнии из скалы сверкнуло голубоватое пламя, грянул гром, вершина скалы раскололась и, подскакивая на камнях, устремилась с высоты в долину; она мчалась лесом, сокрушала деревья и камни и наконец рухнула в реку, так что пена брызнула до облаков. За ударом и грохотом воцарилось безмолвие -- но вдали уже раздался звук человеческих голосов. И тогда в диком восторге Инго вскричал:
   -- Я слышу голоса дружек, зовущих на свадьбу! Благослови подвиг наш, великий властелин! -- и размахивая оружием, среди громовых туч и ночного мрака, Инго кинулся в долину.
   Луна скрылась за горами; ночь тьмой одела леса; с шумом проносились великаны, бурь вокруг домов княжеского двора, ледяным дождем обдавали кровли, срывали доски, с ревом стучались в запертые двери. Кто из мужчин не спал, тот робко прятал голову в подушки; даже собаки визжали в своих конурах. В покое Ирмгарды дрожало пламя лампы под сильным сквозняком, пронизавшим стены и двери. Ирмгарда сидела на своем ложе, а перед ней стояла на коленях Фрида, обхватив руками, стан подруги и тоскливо вслушиваясь в завывание духов ночи.
   -- Дева ветра проносится над двором, преследуемая великанами, -- скорбела Ирмгарда. -- Кто осмелится бросить нож в круговорот вихря, тот поранит -- так говорят -- бегущую женщину. И мне отец угрожал ножом, когда на коленях умоляла я освободить меня завтра от обетов злому человеку. Но прежде чем скажу ненавистному священные слова, я умчусь, подобно невесте великана.
   -- Не говори таких ужасов, -- умоляла Фрида, -- чтобы верховные не услышали и не напомнили тебе речей твоих.
   И подняв головы, они снова стали вслушиваться.
   -- Он пришел во двор, но недолго длилось блаженство, ниспосланное мне богами, -- опять начала Ирмгарда. -- Ни о чем не заботилась я, когда ночной певец сладко пел мне, и темные ягоды висели на плодовых деревьях; он беседовал со мной, и казалось мне, будто я гордо рею над землей в одежде из перьев, а теперь, одинокая, гляжу я в мрак ночной. Ненавижу я себя, -- вскрикнула она, -- что скорблю о собственном горе! Инго, возлюбленный! Горька скорбь моя, но еще лютее тревога моя о твоей участи, о тебе, что умчался в ночном ветре; никто не принесет мне весточки; не знаю, помнишь ли ты меня или уже забыл, жив ли ты еще на чужбине, скорбный, подобно мне, и не пора ли нести пурпуровую ткань на твою могилу!
   И вскочив, она запричитала:
   -- На сердце храню я твою тайну и, связанная с твоей жизнью, я должна жить, доколе не узнаю, где покоится голова моего короля! Посмотри, близится ли утро, пред которым я трепещу? -- обратилась она к своей подруге.
   Фрида подошла к окну и приподняла угол завесы; с воем ворвался ветер, хлестнул в покой потоком небесной воды и холодным порывом коснулся щек женщин.
   -- Не вижу я серого отблеска на небе, ничего не слышу, кроме стона ветра, -- ответила Фрида и закрыла окно ставнем и завесой.
   -- Благодарю, -- сказала Ирмгарда, -- значит, еще можно повеселиться. Но наутро соберутся поезжане; в нарядных одеждах приблизятся они, станут в круг, введут в него женщину, подскажут ей речи и станут глумиться над ней, спрашивая, согласна ли она. Нет! -- закричала Ирмгарда. -- И вижу я испуганные лица, а один побагровел от гнева. Он хватается за нож... Рази!
   И закрыв лицо руками, Ирмгарда скорбела:
   -- Бедный отец! Грустно будет тебе лишиться дочери. Но умчусь я потаенным трактом, пустынными полями понесусь, через потоки ледяные побреду; холоден мрак и безмолвен путь, ведущий в обитель богини смерти, окрест меня беззвучно носиться будут мрачные тени.
   Ворота дома шевельнулись и быстро отворились; в них проскользнула одна тень, за ней другая, целая толпа -- крепкие фигуры, черные головы и черные одежды. Ужас обуял женщин при виде ночных страшилищ. Из крута молчаливых, скользящих призраков выступил один. Всего лишь звук -- не то вопль, не то стон -- испустили уста Ирмгарды; черный капюшон опустился на ее голову, ее подхватили с исполинской силой и вынесли в бурную ночь. Один из ночных гостей набросил покров на голову Фриды и хотел было поднять ее, но отчаянно защищаясь и дрожа от страха, она закричала:
   -- Я согласна добровольно идти среди ночных призраков! Однако я вижу под медвежьим капюшоном знакомую прядь золотистых волос.
   Через мгновение покой опустел, дверь заперли снаружи, и сквозь большое отверстие, проломанное в дворовой ограде, полуночники устремились вдаль -- только фыркали под ветром горячие кони. И снова духи бурь издавали пронзительные крики мщения и обдавали ледяной водой кровли дома, из которого умчалась хозяйская дочь.
   На закате следующего дня буря стихла, и солнце теперь окрашивало золотистым вечерним светом дубы на Идисбахе. Вдруг из темного леса, возвышавшегося за деревянным обводом, к валу укрепления устремился отряд всадников. Богатырь, стороживший на башне, поспешил к воротам и, воздев руки, громко приветствовал прибывших. Кони влетели во двор, с них сняли двух женщин с покрытыми головами. Инго развязал капюшон одной из них, и бледное лицо Ирмгарды озарило солнце. Вандалы бросились перед ней на колени, тянули к ней руки и громко приветствовали. Но Бертар, почтительно подойдя к неподвижно стоявшей женщине, взял ее за руку и обратился к витязям:
   -- Станьте кругом, ратники, и молите верховных богов -- да благословят они царственный союз!
   И он обратился со священным брачным вопросом к Инго, сыну Ингберта, королю вандалов. Затем старик, заступивший на место отца, повернулся к девице и задал ей тот же вопрос. И тогда впервые после страшной ночи раскрылись ее уста, и послышались трепетные слова:
   -- Да, согласна.
   И жена вандала скрыла свое лицо на груди любимого человека.
   Под дубами устроили свадебный обед. Принесли деревянные доски, ратники поставили их на ими ясе срубленные козлы, позаботились также о почетных сидениях со спинками для хозяина и хозяйки.
   -- В знак привета благосклонно прими сегодня благородная повелительница, простой обед твоих ратников, -- торжественно попросил старик. -- Вместо серебряной, мы можем предложить лишь деревянную посуду -- отведай же с нее мясо дикого кабана из лесов твоих, а в напиток -- ключевую воду и мед, сваренный хлебопашцами. Будь же милостива и благосклонна к народу твоему.
   А вечером Бертар сказал Инго:
   -- Часто доводилось мне радоваться в жизни; хотя я и не больше, чем странствующий богатырь, но теперь я стою перед моим повелителем более ликующий, чем когда-либо. Гнездо, которое подобно ястребам, мы свили здесь, на скале, кажется мне делом добрым и праведным. И упоенный медом, хвалю я работу: крепкие валы, глубокие рвы и творящую руку человека. Много всякого дела человеческого переделал я, и чаще приходилось мне разорять, чем создавать, но наравне со сражением на поле битвы хвалю я, как достойнейшее, дело топора, устраивающего жилища на никому не принадлежащей земле. Покойся, король, на брачном ложе; в первый раз со времени отрочества задремлешь ты господином на собственной земле, обняв рукой шею твоей жены. Спокойно спи: ратники почтительно бодрствуют вокруг зеленого брачного чертога их короля. Счастлив был день, да будет же счастлива ночь, и прибытие ваше во двор да будет для вас знамением счастливой жизни!
  

10. У источника

   Один раз лето уже одело зеленой листвой деревья на Идисбахе, и один раз зима уже оголила ветки деревьев -- но целый год весело горел огонь в очаге нового двора. Снова наступило лето, а с ним и хорошая пора: по небу потянулись вереницы светлых облаков, а у подножья лесистых холмов -- вереницы овец и быков. Среди дубов возвышалось теперь массивное деревянное строение, господские хоромы. Поднявшийся по ступенькам, входил через дверь в обширный зал, видел в углублении священный очаг, а над собой -- крепкую бревенчатую кровлю, по сторонам -- высокие подмостки, а за ними -- вход в покои хозяина и хозяйки. На дворе находились конюшни, амбары и низкий спальный покой для ратников, за которым вздымался вал.
   Под дубом, на котором было оборудовано жилище, сидела Ирмгарда, в блаженном упоении потупив глаза: на земле, на липовом щите своего отца, лежал ее крошечный сын, а Фрида укачивала его. Малютка тянулся ручками к жужжавшей перед ним пчеле.
   -- Прочь, носительница меда, -- гнала ее Ирмгарда, -- и не причиняй вреда маленькому витязю, ведь он не знает, что у тебя под мохнатой одеждой скрыто оружие. Лети себе к своим подругам и прилежно вари медовую сыту, чтобы мой витязь зимой насладился плодами твоей работы. Ведь он юный владетель замка, и для него взимаем мы десятину со всякого добра, произрастающего в диком лесу. Посмотри, Фрида, как сердито поглядывает он и сжимает кулачки; со временем он будет воином, какого страшатся мужи. А вот и отец несет ему добычу с охоты, -- радостно воскликнула она и, взяв малютку со щита, поднесла его к Инго, подошедшему к ним с убитым козлом на плече.
   Предводитель наклонился над сыном, ласково провел рукой по кудрям жены и положил животное у дерева.
   -- Быстроногий перебежал мне дорогу, когда я шел по ту сторону гор к границам бургундов. Они довольно близко, и достичь их можно и без большой езды на коне, -- улыбаясь, сказал он. -- У одного из марвингов ночью похитили из лесного загона двух быков; мы отправились по следам, ведшим за рубежи, и гонцы наши теперь идут на юг чтобы истребовать похищенное. Опасаюсь, однако ж, что напрасно: тамошние порубежники несправедливы, и не добудем мы добро наше иначе, как в свою очередь напав на стада на их землях. Незавидный подвиг для витязя -- таскаться по ночам, подобно коту, выходящему на ловлю мышей; но хлебопашцы требуют этого, а начальнику не следует им отказывать.
   -- Поэтому приветливо они улыбаются тебе, а жена довольна оказываемым тебе почетом, -- утешила его Ирмгарда.
   -- Моя добрая жена радуется, а между тем редко доводилось ей слышать, чтобы певец воспевал подвиги ее мужа, -- ответил Инго. -- Сегодня ночью снилось мне, будто оружие звенело над ложем нашим; я поднялся и увидел, что меч мой шевелится в ножнах. Не знаешь ли, что означает сей сон, толковательница знамений?
   -- Моему королю хочется уехать от жены и ребенка, -- сказала Ирмгарда -- Тесен тебе двор и безвестно пребывание твое в лесах. Порой я отчетливо вижу тучи на челе твоем, и боевые речи слышу из уст спящего, когда склоняюсь над ним.
   -- Таков уж обычай мужчин, как тебе это известно, -- откликнулся Инго, -- на ложе они желают воинских походов, а после боя -- возвращения на грудь супруги. Легко может статься, что звон меча моего предвещает войну с бургундами, потому что неприятны наши ссоры, и охладели помыслы Гундамара. Посмотри: даже старик сделался плотником, -- сказал Инго, указывая на Бертара, шедшего по двору с топором и большой кожаной сумой.
   -- Надо починить подъемный мост, -- объяснил с поклоном подошедший витязь, -- а рук мало. Твои ратники, король, устраивают с земледельцами ночное пиршество в честь летнего солнцестояния и приготовляют костры для нагорных огней.
   -- А ты охраняешь всех нас, -- улыбнулась Ирмгарда.
   -- Страж, охраняющий сокровище, должен быть бдительным, -- серьезно ответил Бертар. -- Кровля этого чертога обращена к северу, и в горах скопляются злые бури. Часто я поглядываю на север, даже и в такие теплые дни, как сегодня. Прости, королева, что я возбуждаю тайные тревоги. Доколе был жив мой старый товарищ, Изанбарт, до тех пор он благосклонно сдерживал мстительные замыслы, а князь Ансвальд внимал словам его. Но как скоро над ним насыпали могилу, недоброжелатели овладели слухом начальника. Не голоса народа опасаюсь я, но тайного похода лесами, и прискорбно мне видеть, что королева ходит одна по долинам.
   -- Неужто жить мне узницей? -- взгрустнула Ирмгарда.
   -- Немного еще потерпи наши хлопоты. Иные язвы заживут, да вот и раны Теодульфа тоже излечились и, говорят, он находится теперь при дворе короля.
   С вала послышались громкие речи, на деревянной вышке страж протрубил в рог, добавив к крикам веселые, совсем не подходящие звуки. Ирмгарда рассмеялась.
   -- Это друзья, -- сказал Инго, -- и страж хочет оказать им почет.
   -- Фолькмар! -- закричала Ирмгарда и поспешила навстречу певцу, торопливо въезжавшему во двор, но увидев важное лицо путника, она остановилась.
   -- Ты прибыл с родины, но вижу, не радостен принесенный тобой привет.
   -- Еду я из королевского замка, но кратковременным было мое пребывание в нем, -- начал певец, и голос его дрогнул. -- Князь Ансвальд приказывал седлать коней и ехать в королевский замок, княгиня сидела среди своих служанок; все было тихо при дворе, и никто не спросил, куда я отправляюсь.
   Ирмгарда отвернулась, но через миг уже схватила руку Инго и взглянула на него любовными глазами.
   -- Ты прибыл королевским гонцом, -- сказал Инго, -- надеюсь, что король возложил на тебя благосклонное посольство.
   -- Умолкли уста короля, -- ответил Фолькмар, -- покончены заботы его о королевском престоле и сокровищнице. Его нашли мертвым на ложе, а между тем еще вечером он пировал среди ратников своих. Ему воздвигли костер, и вокруг его останков плясало пламя.
   При этих словах воцарилось глубокое молчание.
   -- Могучий властелин и храбрый витязь! Я желал ему более доблестной смерти, чем смерть среди хмельных телохранителей, -- начал взволнованный Инго. -- Как ни поступал он с другими в своей брюзгливой подозрительности, но он содействовал моему счастью и целый год сдерживал напор моих недругов.
   -- Ключи от его сокровищницы хранит теперь королева для своего сына, -- продолжал певец. -- Властительно правит она в замке и рассылает ратников по стране. Благородные витязи приезжают ко двору, наперебой стараясь снискать ее расположение своими рассказами, и никто не осмеливается восставать против ее могущества. Многие считают, что рука покойного короля была полегче ладони Гизелы. Объявляю тебе это, князь, никем не посланный; а ты поразмысли: не будет ли тебе это во вред.
   -- Что радость, что печаль -- обо всем рассказываешь ты с одинаковой важностью, -- улыбнулся Инго. -- Король не вредил мне, а королеву я знаю как женщину добрую и благородную. Теперь только с веселым духом я могу похвалиться счастьем моим, насколько зависит оно от воли моих соседей.
   -- Не прочна благосклонность властолюбивой женщины, -- возразил певец.
   -- Я был верным стражем границ покойного короля, почему же менее верным буду я для его сына. Доколе турингами повелевает Гизела, я жду от нее только добра. Ты говорил с королевой?
   -- Неприязненно язвили глаза королевы, когда она увидела меня в толпе. "Если когда-нибудь вздумаете поучить песням моих служанок, то избегай поездок в горы. У сороки, летящей над лесом, ястреб выщипывает перья. Некогда ты был многоречивым посланцем, побереги же свой язык". Тем самым она заставила меня поспешить сюда, и вот я здесь, побуждаемый беспокойством о тебе и княгине.
   -- Хотя тревога и напрасна, но все равно, благодарю за преданность. Какой-нибудь клеветник озлобил против тебя королеву. Но ее благосклонность я изведал в тяжкий час; доказана на деле дружба, и из одного источника кровь наша. Нами правят доблестные предки в чертогах богов, и двумя чадами живем мы на чужбине, по обоим склонам гор: я -- муж, она -- жена.
   -- Да только не твоя, -- заметил Бертар.
   Инго рассмеялся:
   -- Все же она женщина, и непристойно было бы нам, мужчинам, опасаться женских прихотей.
   -- А еще опаснее доверять их дружбе, -- наставлял старик. -- Пока медведица была мала, она лизала руку человека, которому потом вцепилась в затылок.
   -- Упрям же ты в своей недоверчивости, -- добродушно возражал Инго. -- Но я поступлю, как ты предлагаешь. Мы отправимся по селениям и пригласим старейшин на совет: послать ли посольство к королеве или благоразумно готовить оружие. Если напрасной окажется тревога, то мы сами посмеемся над ней. А ты, Фолькмар, погости у нас, доколе не узнаешь, что Гизела снова благосклонна к тебе -- ты ведь знаешь, как приятно нам твое присутствие.
   -- Прости, повелитель, -- важно ответил певец, -- если я не приостановлюсь в пути: гнев этой женщины быстрее конского скока, скоротечнее соколиного лета. Она совсем забыла, что перед покойным королем восхваляла мое посольство. Если полагаешь, что безопасности от нее ты, то для себя я этого не жду.
   -- Кто осмелится сдержать прыть странствующего певца? Но если ты должен непременно уйти, то не откажи в просьбе: поскорее возвращайся под наши дубы.
   -- Я еще побываю там, где растут дубы, -- сказал Фолькмар, склоняясь над рукой Инго. Они с Ирмгардой посмотрели вслед королю и Бертару, которые направились к коням.
   -- Много тайн известно тебе, -- тихо сказала она, -- но не можешь ты истолковать скорбящей жене всех мыслей, что проносятся в голове ее мужа.
   -- Мысли щебечут в голове, что ласточки на кровле дома: то улетают, то прилетают они, -- утешал певец. -- Но ты подобна домашнему очагу, который дает мир и веселит сердце -- не думай о мимолетных тенях. Но и к тебе, повелительница, пришел я тайным гонцом. Когда уходил я из лесов, то княгиня Гундруна вошла со мной в загон, где держит она свою домашнюю птицу, и указав на самку аиста, сказала: "Птица улетела летом со двора, но к зиме возвратилась назад с птенцом своим; теперь мы кормим обоих. Та, которую ты знаешь, ушла отсюда, потому что ухватилась она за правильные перья лебедя перелетного -- отнеси же ей другое знамение пути".
   И певец протянул Ирмгарде знамение: перо из крыла аиста и перо молодой птицы, перевязанные нитью. Ирмгарда взяла привет матери, и ее слезы покатились на него.
   -- Адебара прилетела назад во двор, потому что хитрая птица растерзала хозяина ее гнезда. Но сердце повелевает мне противиться лютым соколам, устремившим крылья на моего повелителя. Пойдем, Фолькмар, я покажу тебе моего бедного птенца, который с радостным криком сжимает свои ручонки, когда отец склоняет к нему лицо.
   По полудни в замке все стихло. Певец ушел, Инго с товарищами отправился в долины, а Ирмгарда стояла у родника, который неподалеку от дома выбивался из скалы. Ратники высекли из камня красивое корыто, в котором скапливалась вода источника. Тепло светило солнце, и весело плескалась прохладная вода, струясь из корыта на землю; со скалы вниз опускались, наподобие кровли, ветви ясеня, вокруг родника стояли ивы, скрывая его от постороннего глаза своим серым лиственным пологом.
   Ирмгарда подняла своего сына над священным источником.
   -- Милостивая владычица бегучей воды, -- молила она. -- Будь благосклонна к моему ребенку; да будет крепок он и благообразен телом, подобно моему повелителю!
   Она окунула мальчика, нетерпеливо кричавшего и бившего своими ножками, вытерла его маленькое тело сухим полотенцем, тепло одела его, положила на мох и ласково заговорила с ним -- до тех пор, пока не перестал он кричать и снова не улыбнулся матери. Ирмгарда встала и сняла с себя верхнее платье; оставшись неподпоясанной, в нижней одежде, она прополоскала подол замоченного платья и разложила его там, где лучи солнца падали на муравчатую тропу.
   -- Некогда прислуживали мне женщины, и редко касались руки мои корыта и очага; но теперь я живу дикаркой с одной только Фридой, и огрубели руки мои, боюсь, что это неприятно моему повелителю. Но если б руки эти сохранили нежность, то лишился бы он многих удобств. Без моей помощи как ему жить на пустынных границах?
   Она посмотрела на свое отражение, дрожавшее на возмущенной воде, и распустила волосы. Длинные пряди кудрей упали и погрузились концами в воду, но Ирмгарда, устремив на родник пристальный взгляд, тихо промолвила:
   -- Такой некогда я понравилась ему, хотелось бы знать, думает ли Инго, как прежде, когда он целовал меня на утренней заре? Или тайная скорбь о гневе отцовском, о горе матери изменили меня? Я таю мои вздохи от короля и только наедине заламываю руки. Но его гордый дух возмущается покойным одиночеством, вдаль стремится он к славным подвигам, и высоко возносятся помыслы того, кто всю жизнь уготовлял поле битвы для своих орлов. А теперь ради меня он укрывается под деревянной кровлей.
   И погруженная в тяжкое раздумье, она склонила голову. Закричал сторож на башне, застучал покатившийся камень, но Ирмгарда не обратила на это внимания.
   Вдруг возле нее фыркнул конь, и низкий женский голос вскричал:
   -- Чего скорчилась эта женщина у колодца и так жадно глядит на свое лицо, что замутились у нее глаза и отказал ей слух?!
   Ирмгарда вскочила. Перед ней сидела на коне статная женщина; с ее золотистых волос ниспадало покрывало, на ее плечи и хребет коня был наброшен пурпуровый плащ, золотом сверкал убор коня, и его копыта уже попирали полотняную одежду расстеленную Ирмгардой. Позади незнакомки она увидела бледное лицо Зинтрама, и тотчас горячая краска бросилась в лицо Ирмгарды -- она узнала женщину, перед которой стояла теперь без пояса, с обнаженными ногами. В глазах ее запылал гнев, как, впрочем, и в глазах королевы. Женщины враждебно смотрели друг на друга, затем Ирмгарда скрыла свою грудь под завесой волос, присела на мох, чтобы убрать под себя обнаженные ноги и, взяв ребенка на колени, прижала его к себе.
   -- Онемела что ли женщина, присевшая на землю?! -- закричала королева своему спутнику.
   -- Это сама Ирмгарда, -- ответил растерянный Зинтрам. -- Ирмгарда, тебя зовет королева.
   Но неподвижно сидевшая Ирмгарда повелительно воскликнула:
   -- Отврати лицо свое, Зинтрам! Непристойно тебе смотреть на меня, когда конь твоей королевы топчет мою одежду!
   -- Не в отчем ли дворе, из которого сбежала ты наложницей чужого человека, научилась ты тому, что прилично женщине?
   -- Хоть ты и королева, но злословишь несправедливо! -- снова вскричала Ирмгарда. -- Я честно живу с мужем моим. Можешь ли, завистница, похвалиться такой честью?
   Королева грозно подняла руку, как вдруг наверху раздались голоса.
   -- Сюда, Инго! -- закричала Ирмгарда. -- Помоги жене твоей!
   По крутой дороге спустился Инго. С изумлением увидел он свою жену на земле, а на коне гневную королеву. Пройдя мимо жены, он покорно склонил голову и колено перед Гизелой.
   -- Благо великой повелительнице турингов! -- почтительно сказал он. -- Приветствую твою благородную голову, благосклонностью своей одари дом преданного родственника твоего.
   Лицо королевы изменилось, когда она увидела витязя столь ласковым и уважительным, и она приветливо ответила:
   -- И тебе благо, Инго.
   -- Что ж это никто, по придворному обычаю, не поможет королеве сойти с коня! -- вскричал Инго, предлагая Гизеле ногу и руку, чтобы она спустилась. И схватившись рукой за его кудрявые волосы, королева сошла по его ноге на землю.
   -- Прости, Гизела, -- продолжал Инго, когда она остановилась перед ним, -- но неприлично, чтобы моя жена сидела обнаженной перед глазами королевы и чужого человека. Милостиво одолжи ей плащ твой, чтобы смогла она пристойно удалиться, -- и проворно схватив плащ там, где он пристегивался пряжкой, Инго сорвал его с плеч королевы.
   Гизела побледнела и отступила назад, а Инго накинул плащ на свою жену, поднял ее и, указав на дорогу, приказал:
   -- Оставь нас!
   Ирмгарда прикрыла плащом себя и мальчика и поднялась вверх по тропинке. Инго снова повернулся к королеве, заметив при этом, как старается она совладать с собой. Сошедший с коня Зинтрам приблизился было с обнаженным мечом, но, по знаку королевы, послушно отошел назад.
   -- Дерзка рука, срывающая плащ с королевы, но мужу подобает защищать честь своего дома. Ты, Инго, смело исправил то, что в горячности было упущено нами, и не сержусь я на тебя.
   Она еще раз сделала знак своему спутнику; Зинтрам с конями отошел подальше, и Инго остался с королевой наедине.
   -- Случилось наконец то, чего я желала, -- начала Гизела, -- ты стоишь перед моими глазами, Инго, как некогда, когда я приняла тебя на ступеньках чертога. И по-прежнему я расположена к тебе.
   И с уже большей важностью она продолжила:
   -- В моей земле есть у тебя враги; они замышляют погубить тебя, и громко раздаются в королевском замке их мстительные крики; мои соотечественники, бургунды, как я слышала, тоже жалуются на твой разбойный народ.
   -- Тебе известен, королева, обычай порубежников: за ущерб, причиненный им чужеземцами, мои люди сами определяют способ мести. Но если кто-либо из моих товарищей причинял вред турингу, то мы спешили расплатиться с потерпевшим. Милостиво же прими мир, королева, которого ждут от твоей власти Инго и его порубежники.
   -- Витязь, которого я некогда знала, стремился к большей славе, чем к угону бургундских коров в свой укрепленный замок, -- съязвила королева.
   -- Человек, не всегда скитающийся по свету, охотно возводит себе кровлю, под которой он мог бы властвовать хозяином, -- ответил Инго.
   -- По-моему, непрочен кров дома, из-под которого вот-вот уведут хозяйку, как того требует глас народа, -- сказала королева. -- Отец и жених, у которых ты похитил ее, хотят похода на тебя; молодой король нуждается в помощи своих дворян, и не может он не потребовать от тебя похищенную. Опасаюсь, тебе грозит близкая гибель, потому что с трудом сдерживает гнев мужей воля королевская.
   -- Угрозы твои, королева, заставляют меня еще упорнее держаться двора моего, и если близится ратное дело, то приветствую его: заржавел мой меч, висящий над очагом.
   -- Безумец! -- вскричала королева. -- Ни о чем не подозревая, живешь ты в лесу, а между тем со всех сторон идут на тебя охотники. Кесарь снова выступил против аллеманов, но его мщение жаждет и тебя; он предложил союз бургундам, и Гундамар собирает рать.
   -- Ты упомянула кесаря?! -- вскричал Инго. -- Благодарю за добрую весть, королева! Недаром же звенел меч мой -- вот приближается боец, которого я желал и ночью, и днем!
   Глаза его сверкали, рука тянулась к оружию.
   -- Доблестна речь твоя! -- воскликнула королева, сама охваченная его пылом. -- Пугать тебя опасностью -- напрасный труд. Но я предостерегла тебя, потому что известен мне для тебя более славный союз, чем с лесными и порубежными хлебопашцами. Инго, родной мой, тебе скорее, чем любому другому, я доверила бы и юного короля, и самое себя; хочу я витязя, который предводил бы в боях народной ратью и научил моего сына, как добывается слава. Ты избран мной для столь высокого дела, и с тем я здесь, чтоб увезти тебя в королевский замок.
   Мысли смешались в голове изумленного Инго. Он видел перед собой прекрасную женщину в королевской короне; она простерла к нему руки, с мольбой предлагая то, что составляет предмет счастья для горделивейшего из витязей.
   -- Ты был еще отроком, -- с глубоким волнением продолжала Гизела, когда родители соединили руки наши. И сделался ты славным в народе витязем, а я несчастнейшей из женщин в замке королевском; но снова твои пальцы ласково коснулись руки моей, а разлучавшее тебя с королевой уже истлело на костре. Пришла я с приглашением к доблестнейшему из витязей стран этих. Оба мы взываем к одному и тому же верховному божеству, как внуки к предкам, потому что оба мы происходим от рода богов, -- они поставили нас владыками земли и людей.
   Услышав из уст Гизелы собственные слова свои, Инго, словно оглушенный, взглянул на королеву, подобно некоей богине, устраивающей его судьбу. Вдруг над ними что-то зашуршало, на землю упал плащ королевы, и откуда-то донесся слабый крик младенца.
   -- Вот одежда, приличная возлюбленному витязю! -- вскричала королева, поднимая плащ.
   Инго поднял голову и посмотрел наверх.
   -- Я слышу слабый крик, -- сказал он, -- слышу голос моего маленького, тоскующего по мне сына, и как человек, очнувшийся ото сна, стою я перед королевой. Я соединен с женщиной, которая для меня дороже самой жизни. Она все оставила ради меня; в кругу боевых товарищей я дал обет защищать ее, как отец, и с ней одной делить ложе, как супруг. Могу ли я покинуть ее и отправиться в замок королевский?
   -- Ни слова больше, Инго! -- вскричала Гизела, и лицо ее вспыхнуло. -- Вспомни, что и мне ты подавал руку, вспомни ночь, когда я отвела от тебя меч короля. В ту пору, когда я спасла тебе жизнь, невидимые силы соединили твою судьбу с моей; ты принадлежишь мне, одной только мне, и дорогой ценой я купила тебя!
   -- Ты поступила со мной великодушно, как героиня, -- ответил Инго, -- и доколе жив, я буду благодарен тебе.
   -- Плюю я на твой холодный привет! -- вне себя от гнева закричала королева. -- Плюю на витязя, который ласковыми словами вознаграждает женщину, ради него принявшую на себя проклятье богов смерти! Неужто ты не понимаешь, что сделала я, удержав меч моего мужа? Злобные силы, подозрения, тайную ненависть возбудила я против собственной жизни; с той поры желчь стала моим и его напитком, всякое слово подозрительно, тревожна каждая ночь. И одна только была у меня забота, точащая сердце ночью и днем: жить ли мне на свете, когда он бражничает среди своих буйных ратников?
   -- Если из-за меня тебе приходилось выносить тоску, -- сказал растроганный Инго, -- то позови меня в час опасности, и кровью готов я уплатить за ту долю твоего бремени, которую я тоже обязан нести.
   Но едва ли королева слышала его слова, -- она вплотную подошла к Инго и хрипло прошептала:
   -- Ты готов, мой милый? Очень может быть, что не умер бы король, если б той ночью не находился ты в моих покоях.
   Витязь отступил назад, щеки его побледнели, но холоден был его взор, когда он ответил:
   -- Не думаешь ли ты, королева, что, приняв на душу тяжкое преступление, ты стала милее моему сердцу?
   -- Чего уставился на меня, словно истукан? -- вскричала она, и схватив руку Инго, стала трясти ее. -- Не последуешь за мной -- и не жить нам вместе на грешной земле!
   Инго гневно вырвался.
   -- Если тайным делом мрака ты накликала на мою голову гнев мстительных богов, то готов я поплатиться, но только не зависимым от тебя человеком, не рабом, связанным с твоей жизнью.
   Королева пристально взглянула ему в лицо, медленно поднялась -- и грозно сжалась ее рука.
   -- Брошены жребии, на которых жены судеб начертали наше будущее. Твой выбор сделан, Инго, и горе пророчит выпавшее на твою долю знамение!
   Она повернулась, судорожно вздрагивало ее тело, но не было слез в глазах ее, и окаменело лицо, когда, указав на заходящее солнце, она вполголоса сказала:
   -- Завтра!
   Королева поспешно пошла к коням, а Инго, ногой отбросив плащ Гизелы, поспешил к своему двору по дороге, которой поднялась Ирмгарда.
  

11. Громовой удар

   Через узкую дверь, ведшую от ручья во двор укрепления, Инго поспешил к запертым воротам, которые охранялись ратниками. Бертар закричал ему с башни:
   -- Посмотри, король: там, в долине, едет королева со своими ратниками, приближаясь к границам страны. У кого покоен дух, тот не мчится так быстро.
   -- Она уехала в гневе.
   Из сумрачного лица начальника Бертар понял то, чего не досказал Инго.
   -- Если пастух прогонит волка из ограды, то травленый не возвращается три дня, зато следующей же ночью туда попробует ворваться голодная волчица. Пастырь марвингов, когда ожидаешь ты нападения на стадо твое?
   -- Завтра.
   Старик кивнул головой.
   -- Не ладно там, на севере. На башне, построенной нами на рубеже страны, стоит Радгайс. Это один из самых благоразумнейших воинов, и не думаю, что он спит: ему известно, что королева заварила турингам свежую похлебку. С его вышки не поднимается, однако, дым, а между тем день светлый, и прозрачен воздух. Опасаюсь, король, что не добровольно закрыл он глаза.
   -- Королева направилась лесной дорогой, чтобы миновать башню, -- ответил Инго.
   Но в тот момент, пока он оборачивался, на севере, на золотистом вечернем небе появился белый пар, все выше и выше поднимался столб дыма, окрашиваясь в темный цвет.
   -- Понимаем предостережение! -- воскликнул Бертар. -- Ратники королевы ускакали за рубежи. От всего сердца желаю, чтобы страж ускользнул от них.
   -- Посмотри на юг, Бертар, там восстает на нас старый враг. В третий раз уже кесарь требует нас, но на этот раз он потребовал от бургундов нашей смерти. Королева грозит оружием своего брата Гундамара.
   Старик снова взглянул на начальника, заметив по суровым чертам его лица, что Инго помышляет о жестоком бое. Бертар покрепче стянул свой кожаный пояс и, свирепо улыбнувшись, сказал:
   -- Чтобы украсить двор сразу для двух королей -- срок короткий, но твои ратники проворны; давно уже ждем мы такой чести, и если непрошеному гостю захотелось попировать у нас, то, пожалуй, он угодит прямо на пир к орлам и воронам. Приказывай, король, твои ратники готовы к бою.
   -- Зажги огни, отправь лазутчиков на южную границу и оповести в селениях оседлых землепашцев, чтобы они спрятали в лесах женщин и детей, а нам, сколько можно, прислали вооруженных людей, -- распорядился Инго.
   Бертар мощно грянул воинский напев вандалов:
   -- К оружию, сыны лебедей! Железную жаровню сюда и зажгите смолистый огонь; сегодня ночью пойдет у вас знатная пляска, словно вокруг пылающих костров!
   Вскоре наверху запылал большой огонь, и вооруженные вершники спустились с горы.
   Ирмгарда сидела в брачном покое, устроенном ей некогда вандалами в листве дуба. Она держала в руках предостерегающее знамение своей матери и пристально глядела в пространство. Услышав шаги мужа, она устремила на него взгляд, но тот остановился внизу с Бертаром. Наконец он поднялся в покои и, подойдя к Ирмгарде, сказал:
   -- Плащ королевы упал вниз, и в гневе уехала она с наших гор.
   -- Я лежала на скале, над источником, поверженная тоской и стыдом. И слышала я ваш разговор, и видела, как мой повелитель склонялся к королеве. Я знаю, что она требовала своих прав на его жизнь.
   -- Значит, ты слышала и мои возражения, -- добродушно возразил Инго.
   -- Слов я не разобрала: расплакался мой сын, и я отнесла его на отцовское ложе, чтобы ты, Инго, привел для него мачеху.
   -- Ирмгарда! -- вскричал опешивший супруг. -- О чем ты говоришь?
   -- Не думаешь ли ты, что я стану лежать на твоей дороге камнем, преграждающем твоей ноге путь к геройским подвигам и к царскому венцу? Я слышала -- мои соотечественники говорят, будто сочеталась я с тобой не в законном браке, и позорен был привет королевы. Отправь домой свою наложницу, и королева по-прежнему будет к тебе благосклонна.
   -- Ты оскорблена, и язвительны речи твои, -- быстро ответил Инго. -- Но полагаю, не должна ты рвать наших отношений потому только, что королева злобно помышляет об этом. Она хочет разлучить тебя с мужем, но не для того, чтобы, как тебе кажется, приготовить ему королевское ложе. О другом ложе помышляют многие для чужеземца Инго, и там, в долине, приносят уже камни, чтобы скрыть его в мрачной обители.
   Ирмгарда вскочила, словно от жала змеи, но Инго привлек ее к себе и нежно проговорил:
   -- Горек был мой путь по грешной земле; еще отроком я должен был, подобно хищному зверю, рыскать в долинах и искать добычу для поддержания жизни, а охотники между тем шли за мной по пятам. Нередко противен был мне день, когда за чужим столом алкал я обгрызенные кости и ловил на себе холодный взгляд хозяина. Но, надеюсь, не бесславно пробивался я в боевом строю через неприятельские рати и честно достиг того, что со временем даст мне радостное место в чертогах витязей. Последний прыжок в толпу неприятеля казался мне высшим блаженством, и в звуках боевой песни слышалось мне, что бессмертные зовут потомка в дружину свою. Но с той поры, как увидел я тебя, как сделалась ты мне дороже жизни, стал находить я другую отраду на свете: было мне приятно сидеть над долинами, улыбаться при виде козлов и баранов, бодающих друг друга в нашем дворе, или глядеть на ратных товарищей, приносивших в плетушках соты диких пчел. Но боги, одарившие нас таким счастьем, определяли также, что непрочно будет оно и исполнено страданий для тебя, моей возлюбленной. Я вынужден был добиться тебя отважным похищением. Сделавшись моей женой, ты стала беднее, чем была дома. Кроме моих суровых товарищей да поселенцев, давших мне присягу в верности потому только, что не было им счастья на родине, никто не приветствовал тебя. Я часто замечал, что от изгнанника таила ты свои слезы и вздохи по родине. Но сегодня, когда упал плащ королевы, верховные боги вразумили меня. Очень может быть, что им угодно призвать меня к себе, поэтому я стараюсь, чтобы славным было мое отбытие и гибельным для врагов моих.
   -- Уезжай из этой ограды и устрой себе новое жилище на чужбине! -- воскликнула Ирмгарда.
   -- Только дикий зверь покидает свое логово, когда несется на него свора псов, но не начальник народа!
   -- Целый год ты счастливо прожил в безвестности, выносил сына на щите, жена обнимала твою шею. Подумай об этом, Инго, прежде чем сделаешь выбор.
   И она с тоской взглянула в его глаза.
   Инго еще раз подошел к маленькому окну и во все стороны осмотрел мглистую окрестность. Небо алело, подобно жаркому золоту; в долинах над ручьем поднимался туман. Взглянув на высокие холмы, темные леса и плодоносные поля, Инго повернулся к жене.
   -- Когда певец пел в чертоге, и ты в присутствии всех почтила чужеземца, тогда я был тебе мил, потому что шел я впереди витязей по стезе смерти. Что изменило помыслы твои, жена вандала?
   -- Боязнь лишиться тебя, -- тихо ответила Ирмгарда и скрыла свое лицо на его груди.
   Инго крепко обнял ее.
   -- Высоко держал я голову изгнанником, пользовался счастьем дня, считал жизнь ничем в сравнении со славной смертью, гордясь тем, что был я верен каждому, кому вверял себя, и грозен врагам моим. Кто желает усмирить гордость мою, того я убью или тот убьет меня. Но горделивее, чем когда-либо, готовлюсь я теперь к бою: могуч напор врагов, и ты, возлюбленная, увидишь, что недаром певец прославлял витязя. Приготовься, княгиня, к торжественному дню твоего супруга! Вскоре услышишь ты вокруг брачного покоя пение лебедей твоих, а над облаками увидишь воздушный мост, по которому витязи умчатся ввысь.
   Мрачнее становились тени ночи, пылал сторожевой огонь, отбрасывая багровый свет и облака дыма на двор, где ратники готовились к отпору. Они очищали двор от телег, несли метательные копья и камни. Им помогали служанки: они черпали воду из ручья и наполняли ею бочки и кадки у чертога. Гонцы-селяне бегали с поручениями, приезжали и уезжали вершники, и приказания начальника доносились из-за вала, окружающего укрепление.
   Ирмгарда с Фридой спустились с вышки. Подавлены были сомнения княгини, и шла она по двору, как бы несомая богиней силы. Довольный Бертар улыбнулся, когда она приблизилась к нему. Быстро поднявшись с земли, где он работал молотком над большой пращей, старик приветствовал Ирмгарду, как приветствует воин своего начальника:
   -- Отрадно видеть мне королеву в таком наряде; приятны мне ее светлое лицо и золотые украшения на груди. Хвалю я пир, на который невеста является в богатом наряде. Охотнее бьемся мы, ратники, при виде госпожи, которая, подобно деве битв, склоняется над воином. Выслушай, однако ж, доброжелательные слова старца. В мирное время ты была доброй госпожой для буйных ратников; обо всех ты заботилась, но и со всеми была горда, как подобает доброй хозяйке, чтобы не касались ее ни дерзкий взгляд, ни непристойная шутка захмелевшего от меда. Но если угодно тебе, будь теперь ласкова с воинами, приветливо поговори с каждым и щедро раздай запасы, хранимые тобой в погребах и кладовых. Я не опасаюсь, что не хватит пищи и напитков во время битвы, но иной и разит сильнее и сильнее мечет оружием, если почтен он медом и доброй закуской. До сих пор мы подстерегали только бургундских хищников, но на этот раз быть работе, о которой станут говорить новые рода.
   Старик почтительно взял протянутую ему Ирмгардой руку.
   -- Все случилось, как я всегда того желал: небольшое поле и горячий бой, и я бок о бок с моим повелителем, -- продолжал он. -- Одно только смущает меня: невелик отряд, который последует за ним на поле битвы, а богу войны приятнее считать на своей ниве тьмы воинов, нежели одиночные стебли. Поди-ка сюда, Вольф! -- закричал он молодому турингу. -- Ты мастер обращаться с женщинами, а они расхваливают тебя как танцора. Будь же старшиной над женщинами. Предводи ими, когда они станут скатывать камни со скалы или заливать горящую на кровле стрелу. Вытащи из ямы бычьи и оленьи шкуры и расстели их влажными на кровле дома, потому что после древесной листвы нет лучшей защиты против подметного огня.
   -- Я надеялся быть поближе к предводителю, -- ответил обиженный Вольф.
   -- Никто и не запрещает тебе в нужную пору сделать приличный прыжок, -- утешил его старик, -- но доблестнее, чем полагаешь, обязанность твоя.
   -- Ты думаешь, что кое-кому из нас жарко придется сегодня?
   -- Кое-кому из них -- так следует говорить, -- ответил Бертар. -- Постарайся только, пригожий ты парень, понравиться высоким женам судеб.
   -- Не о себе думал я, -- заметил Вольф, через плечо взглянув на дом.
   -- Не оглядывайся назад -- таков закон войны. Все, что позади тебя, пусть само заботится о себе, а ты посматривай на тех, кто перед тобой.
   Вольф приготовился было поднять на веревках связку влажных шкур, как вдруг к нему подошла Фрида и насмешливо проговорила:
   -- К славному же делу приставили тебя: незавидно пахнут ковры, которые ты расстилаешь над нами. Если ты будешь оруженосцем, защищающим нас, женщин, то враги наверняка остановятся шагах в десяти от нас и с отвращением отвернут в сторону свои носы.
   -- Будь я начальником, -- сказал раздосадованный Вольф, -- я бы поставил тебя над воротами, перед всей ратью, чтоб злобными речами язвила ты сердца врагов. Помоги-ка мне приставить лестницы в зале к слуховому окну и подержи веревку, чтобы наверху я развязал кожи.
   Фрида охотно ему помогла. Вольф разостлал все шкуры, спустился вниз, и увидев, что кроме них в покое никого нет, проворно поцеловал Фриду. Но она не противилась, а быстро вынув ленту, сказала:
   -- Дай руку, Вольф, чтобы я связала себя с тобой. Если доживем до завтрашнего вечера, то я буду твоей женой. Я часто бывала с тобой неласкова, но сегодня скажу: на свете нет мне милее тебя.
   Она перевязала ему руку, а Вольф воскликнул:
   -- Мне остается прославлять королеву, лишившую шипов мою розу!
   Фрида горячо поцеловала Вольфа, вырвалась от него и убежала к служанкам.
   Снова под серпом луны проносились облака, создавая страшные образы -- тела людей и ноги коней -- то озаряемые золотистым светом, то темные, как уголь. Над Идисбахом вился и клубился туман, подымаясь к обводному валу и укреплению. У его ворот раздавались крики животных и голоса людей; жители сел гнали из долин коней, быков и овец. Мужчины шли, держа щиты и копья, которыми они подгоняли стада, плелись женщины и дети, навьюченные домашним скарбом. Тяжел был их путь в гору: иной оборачивался назад, с грустью подумывая, вернется ли живым в недавно отстроенный им дом или все вспыхнет пламенем. У ворот нижнего вала толпились беженцы, и вандалу, охранявшему вход, приходилось кричать, чтобы в темноте хлебопашцы не уклонились от дороги, ведущей к воротам. Двор укрепления на вершине горы заполнялся людьми и стадами. Ревели быки, неистово бегали кони, а женщины с узлами жались к деревянной ограде. Бертар посоветовал мужчинам поставить животных в несколько рядов, а овец обнести плетнем. Посреди двора пылал огонь, для голодных кипели горшки, а подчаший разливал жаждущим пиво. Бертар переходил от одного к другому, как в мирное время, честно приветствовал каждого, выпытывал их мнение и вместе с тем прикидывал численность хлебопашцев и их боевые возможности.
   -- Чего замешкались соседи по ту сторону ручья, где крепкорукие земледельцы с Агорнвальда и Финкенвеля? -- закричал он турингу Бальдгарду. -- Неужели белый туман ослепил марвингов, не слышен им крик башенного стража, не видят они зарева огня?
   -- Медленны они на подъем, -- озабоченно ответил Бальдгард. -- Я видел, что они отправляли стада и телеги к лесным становищам -- не оставят же они своих детей и коней. Хотя поспешность была бы им полезна, потому что в сумерках вдоль ручья проходил отряд, блестели щиты и железные шишаки. Полагаю, это буйные ратники королевы; они ищут ночлег во дворах, по ту сторону ручья.
   Из долины по тропинке пронесся всадник; он влетел в ворота на задыхающемся коне и на скаку сделал знак Бертару.
   -- Радгайс! -- закричал старик и поспешил в чертог, где Инго принимал донесения. Гонец соскочил с коня и поклонился.
   -- Королевские ратники перешли нашу границу -- их целый рой, и с ними дружина Теодульфа. С трудом ушел я горами, запалив солому. Стоят они за лесом, в долине.
   -- Ты видел королеву?
   -- Только Теодульфа да еще Зинтрама, старую лису.
   -- Если Гизела посадила в седла небольшое число всадников, то многим из ее верных не увидеть семейных кубков, -- презрительно сказал Бертар.
   -- От Майна едут с докладом о других гостях, -- заметил Инго.
   Примчался вандал Вальбранд.
   -- Ехал я, король, сосновым бором, чтобы разведать, что творится на той стороне границы, как вдруг на опушке леса послышался стук щитов. Я спрятал моего коня, а сам пешим стал пробираться через чащу. И я увидел, как длинной вереницей тянулась рать бургундов -- три отряда: всадники и пехота. Возле предводителя ехал чужеземец, римлянин из числа телохранителей кесаря, известных под прозванием протекторов: я узнал это по шлему и доспехам, к тому же слышал его смех и римскую речь. Беспечно шли они по песку, без передовой охраны и разведчиков, вполне уверенные в себе. Я закаркал из чащи, как ночной ворон; напуганные, они остановились, сквозь ветви деревьев посматривая на небо. Я из-за дерева метнул копье в римлянина. Он со стоном повалился на песок, остальные громко вскрикнули -- а я скрылся в зарослях. Полагаю, для них это дурное предзнаменование.
   -- Хвалим мы предусмотрительность королевы собравшей чуждую рать против воинов моих, -- сказал Инго. -- Неужели она так мало доверяет турингам, что приглашает на пир мечей своих соотечественников? Где встревожил ты витязей птичьим криком?
   -- На полдороге между Майном и здешними местами, -- ответил Вальбранд, -- я еще видел, как они расположились на ночь лагерем. Бургунды проснутся поздно, -- прежде чем в долинах наступит утро, они не подымутся, будь даже дело спешным. В тумане я рассмотрел следы коней по ту сторону ручья.
   Инго жестом отпустил гонца, сказав Бертару:
   -- Наблюдай, чтобы все спали за исключением сторожевых: завтра всем понадобятся острые глаза и отдохнувшее тело. Усиль стражу у ворот, чтобы неприятель не подкрался быстрым броском. На рассвете мы соберем хлебопашцев и посчитаем число ратующих. Для укрепления наш отряд не велик, но мы сражаемся за жизнь, а враги наши -- ради скудной добычи. Но прежде чем посвятить себя яростному бою, в последний раз мирно приветствую тебя, отец мой. Если нас, скитальцев, считают достойными называться сильной ратью, то этим я обязан тебе, и радуемся мы этому.
   Светало; тучи, окаймленные багровыми бликами, застилали солнце. В укреплении поднимались с земли проснувшиеся воины. Мужи готовились на служение беспощадным богам войны: умащивали себе волосы, надевали на руки и шеи золотые и бронзовые запястья и крепко перетягивались поясами, чтобы быстрее был шаг и резче движения мускулов. Одни надевали рубахи из оленьей кожи, покрытые стальной чешуей, другие сбрасывали с себя шерстяные кафтаны и расстегивали рубахи, чтобы видны были на груди доблестные раны. Мрачны были взоры воинов, неукротимо их мужество и молчаливы действия, потому что неприличны праздные речи на службе у бога войны.
   Предлагая вооружавшемуся возле него Вольфу толстое золотое кольцо, Бертар сказал:
   -- Давно уже храню я эту драгоценность, полученную мной некогда в подарок от короля. Прими ее сегодня, как дар твоего товарища, чтобы не неотличенный потрясал ты копьем подле нас, и не сказали бы враги: "Посмотрите, оказывается этот туринг не дослужился у чужеземцев ни до какой награды".
   Вольф надел кольцо, с благодарностью взглянул на старика и ответил:
   -- Когда будешь устраивать бой, то вспомни, чтоб не остался я среди женщин, и не гневайся, если скажу тебе: кто враг господину, враг и его дружине, но гораздо охотнее я поднял бы руку на бургундов, не принадлежащих к моему племени.
   Старик мрачно улыбнулся.
   -- Напрасно лаешь, молодой пес, еще не почуял ты запах крови, но как только наступит день и тяжелее скучатся облака, ты сразу перестанешь обращать внимание на подобные сомнения.
   Перед покоем короля воздвигли жертвенный камень, вокруг которого собрались ратники. Инго вышел из хором со своими воинами: на нем была сизая стальная кольчуга и шлем, увенчанный головой вепря с серебряными зубами -- багровым блеском сверкали глаза чудовища. Ратники подвели молодого коня, и Бертар вонзил в него жертвенный нож. Король пропел песню крови; каждый из ратников погрузил руку в кровь коня, и все поклялись друг другу в верности, а королю в повиновении.
   С вершины дерева раздался отчетливый женский голос:
   -- Берегись, король, сверкают щиты и острия копий!
   Рог сторожа на башне зазвучал предупредительным сигналом, и к королю подскакал гонец:
   -- Вдоль ручья идет отряд королевских ратников и с ними сама королева!
   Во дворе укрепления раздался бранный клич; схватив щиты и копья и собравшись кругом, воины пропели боевую песню, прислонив рты ко впадинам щитов. По долам разнесся суровый напев -- вначале медленно и торжественно, но усиливаясь, подобно шквальному ветру, зазвучал он наконец резко, как вой девы ветра. Когда он смолк, внизу раздались пронзительные крики. По приказу Бертара воины стали спускаться с горы и рассредоточиваться по валу.
   -- Несогласно звучала боевая песня, -- тихо сказал Бертар Инго, -- розно у наших ратников и хлебопашцев; поэтому доверяй сегодня лишь родному напеву.
   Инго еще раз взобрался со стариком на вершину дерева.
   -- Действительно, королева привела только веселых вассалов из своего замка да дружину Зинтрама, пригласив бургундов для того только, чтобы они живее покончили дело. И охотно пожаловали они, потому что их десяток приходится на одного нашего. Посмотри, витязь, они уже окружили щитами наш ров. К валу! Приличие требует, чтобы я приветствовал Гизелу -- я буду против того места, где начальствует королева, а ты веди людей южнее, на чуждую рать.
   Быстрым шагом витязи поспешили к засеке. Раздался крик, полетели копья, и осаждающие небольшим отрядом ринулись вперед, неся камни и хворост к внешнему укреплению для засыпки рвов.
   Везде, где на северной стороне схватка становилась жарче, раздавался могучий воинский клич Инго, а с южной стороны отвечал ему зычный голос Бертара, и куда бы ни бросал король копье, там тотчас же возникал Теодульф, требуя мести. Не раз дрожало его копье близ головы Инго, вонзаясь в брусья ограды, и щит вандала трещал под оружием королевским. Но не удался неприятелю натиск -- и осаждающие отошли, разбились на небольшие отряды и стали носить из селений и лесов доски и бревна и усердно работать топорами и молотками.
   -- Могучим размахом вздымались руки твоих товарищей! -- одобрительно воскликнул Бертар, обращаясь к сыну Беро. -- Но неужели ратники королевы превратились в плотников? Презренен воин, который скрывается за дощатым щитом.
   А к Инго он обратился с улыбкой:
   -- Мало выказали пыла бургунды в натиске, и очень скудны жертвы, принесенные нами богу войны, так что приходится обратиться к нему: "Милостиво довольствуйся и малым", подобно тому, как сказала однажды кукушка медведю, предлагая ему на обед пару дохлых мух.
   Под горячим полуденным солнцем клубились сизые грозовые тучи; вдруг рога осаждающих издали призывный сигнал к новому бою, и с обеих сторон снова поднялся воинственный крик. Сильнее теперь был натиск и грознее опасность, потому что осаждающие не напрасно работали топорами. Со всех сторон они лезли за дощатыми щитами. Снова забрасывали хворостом ров и тащили пни и брусья, чтобы перекинуть мост через углубление; бургунды соорудили также стропила, на которых были подвешены бревна, осадные тараны -- с грохотом ударялись об ограду раскачанные сваи, и длинные крючья сбрасывали в ров дощатую ограду. Вокруг мощных орудий разгорелся лютый бой. Если отступал один отряд осаждающих, его место тут же занимал другой, потому что за воинами стояла сама королева, беспрестанно побуждая их к приступу и словом, и воздетой рукой. Наконец врагам удалось кое-где разрушить ограждение и подняться по рву. И закипел тогда горячий бой на открытых местах, но защитники сплотились телами и щитами, загораживая проломы. Однако подобно волнам, хлынувшим через прорванную плотину, превосходящие числом враги ринулись вперед, и небольшой отряд осажденных был оттеснен к возвышению. Инго с немногими товарищами, бившимися бок о бок с ним, стоял у ворот укрепления, щитом и копьем прикрывая отступление своих воинов. Он последним вошел в ворота, и за ним тут же взмыл вверх подъемный мост.
   Осаждающие испустили победный клик и устремились к последнему окопу на вершине горы. Но непродолжительно было их торжество: с крутого возвышения чаще полетели копья, и запрыгали камни, пролагая кровавый путь через тела осаждающих. Но уменьшилась и цепь защитников -- скорбен был их ратный пыл, потому что сражались они за последний рубеж, укрывавший их от погибели. Все были при ратном деле; даже женщины, подобрав платья, проворно подавали мужчинам камни. Невмоготу пришлось врагам, и побежали они вниз широкими прыжками, причем не у одного из них нога оказалась раздробленной обломком скалы.
   Тогда разгневанная королева, подъехав к свои ратникам, желчно сказала:
   -- Если намереваетесь вы, прыгающие витязи, пить мед королевы, то поднимитесь к ивам и опрокиньте каменное корыто, из которого они черпают себе воду. Быть может, губами придется им подбирать текущие капли влаги.
   Теодульф, приказав воинам провести общую атаку со всех сторон, побежал туда. Снова зазвучали рога и раздались пронзительные крики, снова полетели с вершины горы копья и камни. Но пока осаждающие метали стрелы, Гадубальд с четырьмя товарищами поднялся руслом ручья к ивам; согнувшись под щитами, ратники несли крепкие рычаги, и под защитой скалы добрались до деревьев. От Бертара не ускользнула грозящая опасность, и взяв с собой нескольких ратников, он поспешил через калитку вниз.
   -- Мы нападем снизу, а вы пускайте стрелы со л скалы, чтоб ни один не ускользнул!
   Но когда старик прибежал к деревьям, огромный каменный водоем уже треснул, сдвинутый со своего места.
   -- На беду себе пришел ты, винный мех, к источнику! -- взбесился Бертар и, прежде чем Гадубальд успел защититься, мощным ударом палицей раздробил ему голову.
   И другие королевские воины тоже пали под ударами вандалов, лишь один попытался бежать, но и он рухнул на землю, пораженный в спину смертоносной стрелой. С вершины горы его гибель приветствовалось громкими криками.
   -- Водоем разрушен, -- тихо сказал вернувшийся Бертар, -- бешено стремится вниз вода, и трудно будет теперь моим товарищам добыть ее и себе, и своему скоту.
   -- Королеве памятен источник, -- сурово улыбнулся Инго. -- Но если они опрокинули камень, то мы должны снова поставить его на место. Приготовь жерди, подбери воинов и окружи щитами руки умельцев.
   Вдруг над ним в башню со свистом ударила стрела, вокруг нее запылало маленькое пламя.
   -- Королева напоминает нам о разоренном источнике, -- сказал Бертар.
   Вокруг горы расположились стрелки, пуская воспламененные стрелы в деревянное укрепление и ловко уворачиваясь от брошенных камней. То там, то здесь огонь лизал брусья и столбы; осажденные жердями сбивали стрелы и сбрасывали пламя, но все чаще вспыхивал огонь -- раздавались жуткие крики, вопили дети, кони взвивались на дыбы, когда на них падали горящие стрелы -- они рвали недоуздки и бешено носились среди людей. Становилось все труднее, и иные из защитников уже лишились и надежды, и мужества.
   К рати королевы во всю прыть мчался всадник с небольшим числом сопровождающих. Он и его спутники были встречены громкими криками дружины Теодульфа. Князь Ансвальд сошел с коня.
   -- Ложным известием я приглашен к твоему двору, королева, а между тем ты мстишь здесь по моему делу.
   -- Непрошеный и нежеланный приходишь ты, -- ответила королева. -- Не помышляй, однако ж, стать между мной и местью моей, потому что непрошеного посредника поражают стрелы с обеих сторон. И никому из смертных не изменить судьбу их, если сами они не смогут этого.
   -- Если королева хочет властвовать над народом турингов, то она почтит обычай страны. Я вижу там женщин и детей от нашей крови; гнусно бросать копья и горящие стрелы в беззащитных из своего же племени, и всякий свободный туринг, желающий победы в честном бою, поможет мне предотвратить такой позор. Да уклонится королева от того, что сделает всех нас безбожниками в памяти людей.
   -- Разумно говорит князь! -- вскричал какой-то престарелый воин, и туринги загремели копьями.
   -- Благо князю Ансвальду!
   Королева мрачно взглянула на отряд, но промолчала.
   -- Выслушай меня, повелительница! -- вскричал Ансвальд, устрашенный ее суровым лицом. -- Моя дочь, которую я обещал некогда Теодульфу, стоит теперь среди пылающих стрел, а с ней и другие женщины из лесов. Мне одному принадлежит право наказывать дочь мою, и никто, даже ты, не может лишить меня этого права.
   Он встал на дороге перед дружиной.
   -- Здесь стою я, Ансвальд, князь турингов, не раз предводивший в боях вашей ратью. Но прежде, чем решитесь вы погубить беззащитных, воздевающих руки там, за валами, сперва убейте меня, чтобы не пережил я такого позора.
   И снова раздались восклицания воинов.
   -- Ко мне, ратники короля! -- вскричала Гизела. Теодульф и Зинтрам поставили своих коней рядом с конем королевы и тихо переговорили с ней.
   -- Не будь ты вне себя, старик, -- начала наконец королева, и голос ее гневно дрожал, -- я наказала бы тебя, потому что безумно побуждаешь ты воинов к неповиновению. Но мало у меня желания проливать кровь хлебопашцев, хотя они самовольно выселились за пределы страны. Пусть раздастся звук рогов, Теодульф, и крикни за вал: хлебопашцы имеют свободный выход; не одни только женщины и дети, но и безоружные мужчины могут выйти из окопов, без вреда их телу и имуществу, по милости королевы.
   Снова из рядов раздались одобрительные восклицания, и протяжными звуками возвестил рог о прекращении боя. Теодульф подошел к валу на полет копья и могучим голосом возвестил укреплению милость королевы.
   За валом поднялось неистовое волнение. Ворота остались запертыми, но к валу и к столбам ограды, кидались в отчаянии обезумевшие люди, бросали столбы и бревна вниз и сами скатывались следом. То тут, то там из-за окопа вырывался отряд, с робкой толпой женщин и детей, вперемежку с конями и быками. Повыходили также иные и из мужчин, побуждаемые страхом, утомленные безнадежным боем, -- их руки багровели еще жертвенною кровью. Но большинство хлебопашцев столпились на горе, со щитами у ног, нерешительно глядя вслед женщинам и стадам. Только присяга и стыд удерживали их.
   Но Инго подошел к ним и громко вскричал:
   -- Вы пришли добровольно, значит, свободно можете и уйти: соотечественники зовут вас. Я не хочу косых взглядов и неохотной службы. Воин, во время боя тоскующий по жене и детям, мало приносит мне чести. Я освобождаю вас от присяги, и если хотите, то позаботьтесь о собственном спасении.
   Многие молча прислонили щиты к ограде и не оглядываясь бросились вниз. И Бертар закричал оставшимся:
   -- Не сразу отделяется на гумне мякина от пшеницы. Я вижу еще кое-кого, кого ветер унес бы за ограду. Попытайтесь еще раз, горделивые товарищи! Охотно обойдемся мы без лесных жителей. Их выбор сделан: одна дорога ведет наверх -- в чертог короля, другая вниз -- к навозным кучам.
   Бертар пошел за своим повелителем, поспешившим в хоромы. Оставшиеся немного подождали, но их воинский пыл быстро угас. Мало кто последовал за королем, большая часть бежала, побросав оружие. Бальдгард и Бруно последними оставили укрепление.
   Из долины с воинственными криками устремилась наверх рать королевы. Ратники уготовили ей путь: изрубив засовы ворот, осаждающие ринулись на открытую площадку перед хоромами. Но быстро отступили они назад: из пращи, поставленной Бертаром на лестнице, у входа, в ряды врагов полетели заостренные колья. Они пытались спрятаться за ограду, но копья летели в них со всех сторон.
   А из долины сыпались на кровлю пылающие стрелы. По ее стропилам клубился белый дым, сквозь который вдруг раздался крик: "Воды наверх!"
   На лестнице стоял ратник и кричал:
   -- Трещит кровля, коробятся бычьи шкуры! Стрела бургундов занесла огонь на выступ кровли, она пылает, а ведра пусты!
   -- У нашего источника отдыхает королева, -- мрачно пошутил Бертар. -- Если не хватает воды, то пивом залей огненные языки.
   С воем пронесся по кровле порывистый ветер, вызвав облака дыма и пламенного жара. Раздался Радостный крик врагов -- то тут, то там из-под шкур начал пробиваться огонь.
   -- Сойди вниз, Вольф! -- закричал Бертар витязю который с опаленными волосами и почерневшими руками с трудом держался на лестнице. -- Из твоего тела уже струится источник, и багрянцем покрылась лестница.
   -- Но этого недостаточно, чтобы погасить огонь -- ответил Вольф.
   Спустившись вниз, он встряхнул свою окровавленную руку и схватил оружие.
   -- Отворите двери, воины, чтобы сквозняк удалил дым от нашей повелительницы, -- приказал Бертар. -- Кидайте копья во все стороны -- и дальность их полета укажет, как велика теперь держава вандалов.
   Инго стоял у лестницы хором, прикрываясь щитом; над ним носились густые облака дыма и, гонимые бурным ветром на врагов, скрывали их лица и доспехи.
   -- Хоромы отворены! -- закричал им Инго. -- Хозяин ждет с приветом! Почему медлят оробевшие гости?
   Из дыма к нему устремилась какая-то фигура муж без щита, и раздался голос:
   -- Ирмгарда! Дитя мое! Отец зовет тебя спасайся несчастная! --
   Услышав крик, Ирмгарда вздрогнула и положила младенца на руки Фриды. И снова со двора послышался зов, уже более пронзительный и тоскливый:
   -- Ирмгарда! Утраченное дитя мое!
   Инго поставил щит на землю и посмотрел через плечо:
   -- Ястреб зовет своего птенца, повинуйся зову, властительница турингов!
   Мимо Инго, не обращая внимания на летящие копья женщина пробежала к своему отцу. В рядах турингов послышались крики радости и приветствия. Обняв отца, Ирмгарда вскричала:
   -- Благо мне! Увидели тебя глаза мои, и на своей груди ты держишь меня!
   У витязя Ансвальда дрогнуло сердце, и он потянул ее за собой:
   -- Тебя ждет мать, милое дитя!
   -- Благослови меня! -- воскликнула Ирмгарда. -- Жарко истоплен покой, в котором бедный ребенок плачет по матери. Благослови меня, отец мой!
   Князь опустил руку на ее голову, а Ирмгарда склонилась к его коленям, затем быстро поднялась, отступила назад, простерла к нему руки и, вскричав: "Поклонись матери!", бросилась назад к пылающему дому.
   Неподвижно стоял Инго, устремив на врагов острый взгляд. Но когда его жена, в смертельной тоске, возвратилась к нему, он протянул к ней руки, чтобы обнять ее. И в этот миг Теодульф швырнул в него копье -- оно поразило короля в бок, и тихо выпал Инго из объятий своей жены. Подбежавший Бертар щитом прикрыл раненого, а ратники, вздыхая, отнесли его на высокую господскую скамью. Ирмгарда опустилась перед ним на колени, но Бертар сурово сказал:
   -- Пусть женщины плачут подле раненого, а вы, ратники, живее сюда и приготовьтесь следовать по стопам короля. Четверо дверей в хоромах королевских, и каждая ведет в чертоги богов. Постарайтесь отомстить за рану короля. Вальбранд, ты последним сидел на скамье повелителя -- за это ринешься ты первым; последним же буду я.
   Вандалы устремились к дверям, а оттуда один за другим вниз по ступенькам. И снова вокруг дома поднялся бранный шум. Бурный ветер неистовствовал над пылающей кровлей, в небесной выси рокотал гром, крыша хором трещала, падали горящие доски и пепел. Оглушенная Фрида положила младенца на ложе короля.
   -- Ребенок улыбается! -- воскликнула Ирмгарда и, рыдая, склонилась над младенцем, который весело болтал своими ножками и тянул ручки к пламени. Ирмгарда крепко обняла ребенка -- в покое царило безмолвие. Вдруг она вынула из-под платья сумку из кожи выдры, надела ее на крошечное тело младенца, завернула его в покрывало и, еще раз поцеловав, передала Фриде со словами:
   -- Спаси его и напевай ему о родителях!
   Фрида побежала к Вольфу, который как копьеносец находился при короле.
   -- Пойдем, -- тихо сказала она. -- У задней двери стоят люди из наших лесов. Мы умчимся в родные края.
   Но в это время Бертар хрипло вскричал:
   -- Где замешкался первый хороводник? Танцоры ждут!
   -- Прощай, Фрида, -- решительно сказал Вольф. -- Не из одной и той же двери выйдем мы с тобой отсюда. Прощай и помни меня.
   Еще раз посмотрел он на нее своими доверчивыми глазами, стремительно выскочил за дверь, перепрыгнул через пылающие бревна и на бегу вонзил копье в грудь одного из ратников королевы. Раздался громкий вопль, в витязя полетели стрелы, кровь хлынула у него из ран, но, потрясая мечом, он кинулся к отряду, перед которым стоял Теодульф -- неистово поднял Вольф оружие на прежнего своего товарища, но упал на землю, умирая.
   И снова раздался предостерегающий голос Бертара:
   -- Горят стропила, спасайте женщин!
   А князь Ансвальд, подбежав к двери, воскликнул:
   -- Ирмгарда!.. Спасите мою дочь!
   Против него, у двери, возникла согбенная фигура старца: голова покрыта пеплом, борода опалена, в выражении лица жажда мести. Он свирепо вскричал:
   -- Кто так дерзко шумит у спальни королевской и требует повелительницу? Не ты ли, глупец, некогда раскаявшийся в предложенном тобой же гостеприимстве? С холодным приветом отпустил ты короля, так пусть же, как железо будет холоден ответ вандала!
   И быстро, словно хищный зверь, спрыгнул он со ступенек и пронзил копьем грудь князя турингов, закричав изумленной толпе:
   -- Все свершилось и доблестен конец! Прочь, бледнолицые дуралеи, и с бабьем вертите жернова королевы вашей! Великий король вандалов возносится к своим предкам!
   Вокруг него летали стрелы, но подобно раненому медведю, он стряхивал с себя железо -- потом тяжело повернулся к хоромам, сел со щитом у королевского ложа и не промолвил уже ни слова.
   Через разбитые ворота въехала королева. Грохотал гром и сверкали молнии, пламя дома ярко освещало золотой панцирь, покрывавший грудь королевы. Она соскочила с коня, и робко отступили ратники: мертвенно-бледно было ее лицо, мрачно сдвинуты брови.
   Она стояла неподвижно и смотрела на пламя. Раз только шевельнулась она, когда увидела женщину, которая с ребенком на руках отбивалась от державших ее воинов.
   -- Это служанка с их сыном, -- вполголоса, сказал бледный Теодульф.
   Гневным движением королева приказала отвести женщину в сторону. Огненные языки высоко вздымались над коньком дома, ветер раздувал пламя, пылавшее широким кругом, и бросал на Гизелу и воинов горящие доски и щепы. Но недвижно стояла королева, пристально глядя на огонь.
   В хоромах было тихо. Ирмгарда стояла на коленях перед ложем супруга, волосы ее покрывали рану Инго, которого крепко обняла она, прислушиваясь к его дыханию.
   Король обнял жену и безмолвно взглянул ей в глаза.
   -- Благодарю тебя, Инго, -- сказала она. -- Прости, возлюбленный, в последний раз лежим мы вместе на ложе.
   Совсем близко прогрохотал гром.
   -- Слышишь? Там, наверху, зовут! -- прошептал умирающий.
   -- Держи меня, Инго! -- вскричала Ирмгарда. Яркая молния пронзила комнату, грянул громовой удар, и рухнули стропила кровли...
   На дворе, на оглушенных воинов королевы сыпался град, он ударялся о шлемы и панцири.
   -- Боги призывают сына в чертоги свои! -- вскричала королева и плащом укрыла голову.
   Бросившись на землю под щиты, воины поспешили скрыть свои лица от гнева громовержца. Когда же гроза пронеслась, и, робко, поднявшись, ратники посмотрели вокруг себя, то поверхность горы уже вся была покрыта серым слоем града, дом рухнул и от влажных углей поднимался дым. Но королева по-прежнему стояла, словно окаменевшая. И тихо молвила она:
   -- Одна покойно лежит на горящем ложе, другая стоит на дворе, пораженная градом. Жребии подменены завистливыми богами: находиться там -- то было мое право... Где ее ребенок? -- вдруг спросила она грозно поведя очами.
   Но Фрида и младенец исчезли. Воины искали их в горах и долинах, осматривали каждое дуплистое дерево, обшаривали густые заросли. Теодульф со своей дружиной изъездил всю землю лесных обитателей расспрашивал о беглецах у каждого очага, -- но никогда уже королева не имела вестей о сыне Инго и Ирмгарды.
  
  

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1. В 724 году

   По лесной дороге, ведшей от Майна на север, в холмистую страну франков и турингов, знойным утром молча ехали три всадника. Первый был проводник -- молодой человек крепкого сложения, его длинные волосы в беспорядке свисали, а голубые глаза беспрестанно бегали, озирая лес по обеим сторонам дороги. На нем была полинялая кожаная шапка, поверх темного кафтана большая сума с дорожными припасами, в руке метательное копье, за спиной лук и колчан, на боку длинный охотничий нож, у седла тяжелая лесная секира. В нескольких шагах за ним ехал широкоплечий мужчина зрелого возраста, большой лоб и блестящие глаза сообщали ему вид воина. Но одет он был не как ратник: его коротко подстриженные волосы были скрыты под саксонской соломенной шляпой, поверх длинной одежды не было воинской перевязи и за исключением висевшей у седла секиры, которую имеет при себе в глуши каждый путник, не было видно другого оружия; заключая по большому, привязанному к седлу мешку, путешественника можно было принять за торговца. Возле него ехал юноша в такой же одежде и с таким же снаряжением; за спиной у него висел узелок, а в руке была ветка, которой он погонял свою лошадь. По обращению к ним проводника ясно было, что не считал он путников людьми важными: коротко отвечая на вопросы старшего из них, он высоко поднимал голову, и только по временам, когда дорога круто шла вверх или когда путники отставали, он мрачно оглядывался назад, но тотчас отводил взгляд, как от неприятных товарищей. С одного возвышения на другое тянулся трудный путь среди древних сосен по пескам и камням; на почерневшей земле не росло почти ничего, кроме молочая, вереска и темных лесных ягод. Все было тихо, только вороны каркали на вершинах деревьев; знойный воздух был пропитан запахом смолы, и ни одно дуновение ветерка не освежало воспаленных щек. Дорога стала подниматься вверх, и соскочив с коня, юноша нарвал на обочине пучок ягод и дал их всаднику, который поблагодарил молодого человека ласковым взором и начал на латинском языке:
   -- Не видишь ли конца лесу? Устали кони наши, а солнце склоняется к закату.
   -- Ствол за стволом, отче, и ни одного светлого луча впереди в лесу.
   -- Ты не привычен к трудным дорогам, Готфрид, -- с участием сказал старший. -- Неохотно я взял тебя в пустынную страну и недоволен теперь, что уступил твоим просьбам.
   -- Но я счастлив, отче, -- с веселой улыбкой возразил юноша, -- что могу сопутствовать тебе недостойным слугой.
   -- Юношам всегда приятны странствования, -- сказал всадник. -- Посмотри на нашего проводника: это могучее дикое дерево, ждущее только прививки.
   -- Не ласков он с нами.
   -- Если он неприветлив, то почему он должен оказаться нечестным? Он поклялся Гильдегарде и мне в целости и сохранности провести нас за горы, да и не выглядит он плутом. Но если бы он и оказался таковым, то и в этой глуши нашелся бы кое-кто посильнее него.
   И путник наклонил голову.
   -- Посмотри, он нашел нечто, не позволяющее ему продолжать путь.
   Осанка проводника изменилась; выпрямившись, сидел он на коне, приподняв копье, как бы готовясь к нападению.
   Незнакомец подъехал к проводнику.
   -- Имя тебе -- Инграм, как я слышал?
   -- Я Инграбан, туринг, -- надменно ответил проводник, -- а вот это Ворон, мой конь.
   Он потрепал по шее благородное животное, черное как и его крылатый тезка, и под рукой всадника конь заржал и поднял голову.
   -- Я вижу, что знакомы тебе пути и вдали от родины.
   -- Часто ездил я гонцом моих соотечественников к графу франков, за Майн.
   -- Значит, Гильдегарда, вдова графа, издавна благосклонна к тебе?
   -- Я сражался в дружине ее мужа, когда его убили венды. Гильдегарда женщина добрая, к тому же она печется о моем больном оруженосце.
   -- Я встретил тебя у одра больного и очень рад, что нашел столь надежного проводника. Что препятствует тебе ехать?
   Проводник указал на следы на песке.
   -- Здесь пронесся целый табун коней, -- сказал незнакомец, взглянув на следы.
   -- Больше трех всадников, и при встрече с ними враждебен будет их привет, -- ответил проводник.
   -- Откуда ты знаешь, что это враги?
   -- Разве в твоей стране путник ждет ласкового привета в глухомани? -- спросил проводник. -- Проехавшие здесь были воины; они говорят на чужом языке и принадлежат к племени вендов, что на реке Заале, называемой так сорбами. Далеко рыскают они на конях своих за охотничьей добычей и за стадами скота. Да вот их знак, -- и проводник тронул копьем короткую камышовую стрелу с каменным наконечником. -- Они пересекли нашу дорогу вслед за последним дождем.
   -- И ты надеешься провести нас за горы тайно от чужеземцев?
   -- Было бы у вас мужество, а добрая воля у меня есть. На лесистых холмах мне известна не одна тропа, которой избегают их отряды; советую вам, однако, хранить молчание и держаться неподалеку от моего коня.
   Незнакомцы осторожно двинулись вслед за проводником.
   Тропинка то спускалась в тихую лесистую долину, то пролегала по болотистой почве и руслу ручья, то снова, на другой стороне, поднималась в лес. Среди высокоствольных буков путники ехали спокойнее по мшистой почве, позолоченной косыми лучами солнца. Но тропинка снова ушла в глубокую долину, и на опушке леса проводник остановился.
   -- Это долина Идисы, -- склонив голову, сказал он, -- а вот там течет Идисбах, по направлению к Майну.
   Он поехал высокой луговой травой по направлению к броду; переправившись, они свернули на север, вдоль цепи холмов. Пустынно и безлюдно лежала цветущая долина. Порой путники ехали заброшенными пахотными полями; еще видны были борозды, но терновник и колючий дрок стояли на них плотной стеной, так что кони с трудом пробирались через нее. Незнакомец с сожалением глядел на заглохшие пашни.
   -- Здесь трудились некогда прилежные руки, -- сказал он.
   -- С незапамятных времен пустынны места эти, -- равнодушно ответил проводник.
   Немного подальше он указал на одно возвышение, сказав:
   -- И здесь стоял двор, но венды сожгли его, когда я был еще ребенком, и двадцать уже лет растут здесь дикие травы. Если тебя занимают разоренные дворы, то здесь ты их встретишь очень много. За ручьем некогда селились авары, народ со смуглой кожей и раскосыми глазами; у них, по рассказам стариков, были заплетены вокруг голов косы -- это могущественное восточное племя, но только они очень свирепые. По той стороне -- так гласит предание -- находилось множество дворов в священном лесу, состоящем из деревьев, которые мы называем кленами; и теперь еще уцелели некоторые из старых пней, но дворы сожжены аварами, и на месте их -- пустошь. Но было это давно: везде, где видишь ты теперь терновники и репейник, некогда были постройки; иные разорены во времена наших предков, иные -- на памяти живущих, но некоторые кое-где еще уцелели.
   Так как незнакомец молчал, то проводник, указав на небо, подернутое заревом вечерней зари, узкой тропинкой поднялся из долины в гору. Кони путников с трудом поднялись густым лесом на возвышение, которое представляло из себя голое от деревьев пространство, заросшее приземистым кустарником и дикими цветами. Только одинокий ясень могуче возвышался веди кустов. Взоры всадников устремились поверх холмов: на юг -- до самого Майна, на север -- над сизыми горами турингов, а прямо -- над широкой долиной, опоясанной цепью высоко вознесшихся холмов. За ними тянулось нагорье, отделенное от близких вершин земляными насыпями и рытвинами, подобными старым валам и рвам. Проводник соскочил с коня и, низко поклонившись ясеню, подошел к обрыву, при этом внимательно вглядываясь в глубь лесной опушки. И снова повернувшись к ясеню, он благоговейно сказал:
   -- Это гора Идисы, а это священное дерево высокой жены судеб. Место это дает защиту против злых духов, и потому я привел вас сюда.
   -- Ты оказался сведущим проводником, -- ответил незнакомец, осматривая удобное становище, и сойдя с коня, сам отвязал от седла кожаные мешки. -- Ты наверное знаешь поблизости какой-нибудь источник.
   Проводник взял поводья коней.
   -- Прикажи твоему юноше нести фляги и помочь мне установить плетень, -- сказал он и повел коней по склону шагов на сто вниз, к месту, где из обросшего мхом каменного желоба струился в долину источник. Там он привязал к деревянным кольям коней, чтобы они паслись, взял тяжелый топор и сделал знак юноше следовать за ним в лес.
   Оставшись один на вершине горы, незнакомец, с молитвой, нагнув голову, обошел вокруг ясеня, как человек, умеющий толковать знамения природы, тщательно осмотрел местность и ударил ногой под сучковатый корень, высоко торчащий из земли; найдя достаточно рыхлую почву, он воткнул в нее рукоятку топора и с трудом вытащил камень, над которым росли корни. Отростки их проникли в отверстие камня и раскололи его. С изумлением посмотрел путник на одно правильно сделанное отверстие, затем благоговейно взял кожаный мешок и положил его на место камня, причем на лице странника промелькнула улыбка.
   -- Если в дереве этом водится нечистый, то несдобровать ему от тайного клада.
   Еще раз пытливо взглянув на неровную местность и растущую на ней сочную зелень, он вынул маленькую книгу, сел так, чтобы лучи вечерней зари падали на нее, отстегнул застежки и стал читать по пергаменту. Он слышал стук колотушки и видел, что проводник намеревается устроить на ночь ограду подальше, внизу.
   -- Сюда, Инграм! -- повелительно закричал незнакомец.
   Но проводник покачал головой и продолжал стучать. Тогда незнакомец приблизился к нему и приказал:
   -- Принеси колья наверх, мы заночуем под деревом.
   -- Никогда! -- решительно ответил проводник.
   -- Но почему, если на то моя воля?
   -- Разве ты хочешь, чтобы свет огня выдал чуждым лазутчикам место твоей стоянки?
   -- Ночь тепла, мы легко обойдемся без огня, а воин, подобный тебе, может перебиться и без печи.
   Неподвижно стоял Инграм, мрачно глядя на незнакомца.
   -- Кто бы ты ни был, -- продолжал тот, -- но за хорошее вознаграждение ты взял по отношению ко мне определенные обязательства, и в этой поездке я господин твой. Если же ты не хочешь исполнять мою волю, то иди своим путем, а я и без тебя найду дорогу.
   -- Неохотно служу я тебе, -- запальчиво возразил проводник, -- и только по настоянию женщины, сделавшей мне добро. Когда же освобожусь от данного слова, то скорее буду твоим врагом -- если ты умеешь владеть мечом -- чем другом: да будет это известно тебе, незнакомец. Не мне страшиться этого дерева, а тебе; оно известно повсюду, и с незапамятных времен вокруг него витают верховные силы, враждебные тебе, но никак не мне.
   -- Следуй за мной, и я покажу тебе, насколько они мне враждебны, -- сказал незнакомец, направляясь к дереву. И подняв топор, он вскричал: -- Если они оскорблены, то пусть гневаются; если имеют власть, то пусть поразят меня, как я поражу это дерево!
   И сильным взмахом он вонзил топор в дерево. Проводник подался назад, схватился за оружие и пристально посмотрел вверх, как бы ожидая, что знамение богов поразит дерзкого; но все было тихо, только упала засохшая ветка с семенами ясеня.
   -- Посмотри, -- наставительно сказал незнакомец, указывая на пучок семян, -- вот он, гнев твоих богов! Дерево, которого ты страшишься, было некогда летающим по ветру семенем -- как и вот это -- и произросло оно из крошечного зерна. Но где же обитали могучие, которых ты страшишься, когда дерево было еще семенем? Не думаешь ли, что оно стоит от начала сотворения мира? Посмотри, под его корнями я нашел этот камень, истрескавшийся и расщемленный силой дерева. Взгляни на камень: это жернов, какой вертят женщины, чтобы измолоть зерно. Прежде ясеня здесь уже стояло жилище живых людей. Не великой же чести заслуживают боги, которые в этом ясене сделались могучими тогда, когда вымерли люди, обитавшие здесь прежде, чем родилось само дерево. Но я служу повелителю, имя которому Бог, и который создал небо и землю. Он один вечен и всемогущ и пребудет вечным и всемогущим даже тогда, когда ни единой щепки не останется от дерева этого.
   Проводник подсел к разбитому камню, посмотрел на кусок корня и остатки древесных углей, приставших к песчанику. Волосы опустились на его лицо, грудь сильно вздымалась.
   -- Если здесь стоял дом, то он сгорел, -- промолвил он наконец. -- Мне рассказывали, когда я был еще ребенком, что мои предки поселились здесь, на горе. Старые люди помнили сложенную про это песню, да и певец, убитый вендами, тоже знал ее.
   Незнакомец дотронулся до его плеча.
   -- Ночь наступила, волки воют в лесу, принеси колья, Инграм.
   Проводник встал.
   -- Я привел тебя сюда, -- с горечью сказал он, -- чтобы сдержать данную тебе клятву и чтобы был ты безопасности близ высокой повелительницы, в благосклонности которой я убежден. Но ты нарушаешь спокойствие богини топором своим и смущаешь меня, роняя в сердце мое тяжкие мысли. Если властен ты знать прошедшее и жить без помощи внеземных существ, то устраивай себе ночлег, где хочешь, а я тебе не помощник.
   Незнакомец молча взял один из кольев, между тем принесенных юношей, и принялся за колотушку. Сильно падали удары на макушки кольев; Готфрид подавал деревяшки и стягивал их ветвями, пока вокруг дерева не образовался плетень. Готфрид ввел коней в ограду, а незнакомец, когда все было кончено, подошел к проводнику и ласково сказал:
   -- У нас найдется место и для тебя, и для твоего коня.
   -- Ни я, ни конь мой не нуждаемся в твоей защите, -- уклончиво ответил Инграм. Он поднял жернов, отнес его на край обрыва, подальше от незнакомцев, затем сходил к источнику и, сняв путы с коня, подвел его к жернову. Улегшись подле своего Ворона, он положил камень себе под голову.
   Между тем Готфрид связал в виде креста два куска дерева и, облобызав его, благоговейно передал незнакомцу, который водрузил крест у древесных корней, скрывавших богатство путника. Оба они стали на колени и запели латинскую вечернюю молитву; старший сильно возглашал торжественную мелодию, а юноша вторил ему. И отраженные недальним утесом, мелодичные звуки боролись с дикими голосами ночи, раздававшимися в лесу визгом и воем. При начале пения проводник поднялся было, но трепетные звуки умиленных голосов обуздали его поспешность; он сел и, отвернувшись, устремил пристальный взгляд на золотистый свет по краям небосклона.
   По окончании пения незнакомец сел у корней дерева и подвинул дорожную сумку своему спутнику.
   -- Кушай! -- повелел он в ответ на несогласное движение юноши. -- Ты не привычен к пути, а Господь требует теперь от тебя телесных сил.
   Юноша послушно взял несколько кусочков и затем лег у ног незнакомца, который бережно укрыл его своим плащом. В небольшой ограде наступило безмолвие. Блеск вечерней зари затухал в белесоватом свете, надвигавшемся на север; изредка в листве шумел ночной ветер, и сова издавала над путниками жалобные крики; из леса -- то вблизи, то вдали -- доносились голоса зверей; тогда поднимались утомленные кони и робко фыркали ноздрями. Неподвижно, сложив руки, сидел незнакомец; когда же на дереве слышался шорох, то как бы выжидая, он поглядывал на ветви и на застланное глубоким мраком небо.
   Между тем проводник пристально глядел в долину, где над ручьем клубились белые водяные пары.
   -- Я вижу, как они кружатся над волнами, -- шептал он. -- Облеченные белыми одеждами, они помышляют о помощи и благе их верного слуги, скрывают путь его от преследователей, освобождают его от вражеских пут. Порой, лежа под ясенем, я слышал в долине их пение. Мои предки прибыли сюда в тяжкую годину и вымолили они себе помощь у белых жен, которые, как я слышал, искони были хранительницами моего рода. Но теперь меня смущает значение мельничного камня, добытого чужеземцем из-под дерева с помощью чар. Древесные корни проницали камень, и вековечен он, говорит чужеземец, древнее даже, чем дерево богов. Но мои предки жили здесь прежде, чем владычествовали боги и существовал камень; какой же бог милостиво защищал их тогда? Давно уже род мой покинут счастьем и победой. Деда убили смуглые авары, отца -- венды, когда я был еще ребенком, а мать умерла в скорбях. Везде исчезла радость на земле. Только изредка боги благосклонны к моему народу, и чуждый бог чаще странствует по долинам. Сожжен дом, стоявший некогда на горе, погибло счастье моего племени, и грустно у меня на сердце. Вот они молятся по чуждому обычаю и твердо уповают на своего бога. Но если они безумны, то пусть наши боги проявят по отношению к ним свое могущество.
   За молящимися сверкнула молния, загрохотал гром, и Инграм издал свой боевой клич:
   -- Благо мне! Я слышу гром его колесницы: он идет, чтобы воздать чужеземцам за их святотатство!
   И бросившись на землю, он укрыл свою голову.
   Бурный ветер потрясал ветвями дерева и бросал на путников листья и ветки. Но они еще раз запели божественный гимн, и среди грома и шума дождя раздалась как бы победная песня над яростью природы. Пение смолкло лишь тогда, когда гроза унеслась за горы; снова в ограде наступило безмолвие, и только капли дождя тихо стучали по листьям. Прошла ночь; на рассвете перед оградой показалась темная фигура проводника, который пытливо взглянул на чужеземцев.
   -- Труден был твой ночлег под открытым небом, -- сказал ему незнакомец. -- Ясень защитил нас от бури, но не от дождя. Если можешь развести огонь на сырой земле, то окажешь ты этим услугу моему юноше и самому себе; если же нет, то поедем, чтобы разогрелись мышцы моего товарища.
   -- Далек сегодня путь до нагорных лесов турингов, -- ответил проводник, -- и потеря времени может быть гибельна. -- И с любопытством ощупав плащ незнакомца, он продолжал, торжествуя: -- Ты промок, значит, и ты безоружен перед дождем.
   -- Как угодно Богу, -- возразил незнакомец.
   Мужчины быстро собрались в путь; незнакомец вынул из-под древесных корней кожаный мешок и тщательно пристегнул его ремнями к седлу коня, которого юноша тем временем кормил из торбы, затем оба они еще раз преклонились перед деревянным крестом и произнесли напутственную молитву. Через вал и ров Инграм повел их нагорным лесом, но ехал он сегодня поспешнее, чем вчера, и снова его быстрый взгляд осматривал каждый кустик, каждый камень. Всякий раз, как из леса они спускались в луговую долину, проводник знаком приказывал незнакомцам оставаться сзади, но через миг, приподняв руку, приглашал их следовать за ним. Труден был путь по древесным корням и болотной воде, скопившейся в низких местах леса; порой проводник брал коней под уздцы и показывал юноше твердые места. Он был молчалив, как и вчера, но больше, однако ж, заботился о путниках. Спустившись с одного холма в обширную долину, проводник сказал:
   -- Здесь мы поедем открытой -- местностью; если услышите, что я крикнул: "Гара!" -- то во всю конскую прыть скачите к лесу: быть может, вам удастся сбежать.
   Незнакомец улыбнулся.
   -- О нас не беспокойся, а помышляй о собственном спасении.
   -- Пустите коней вскачь, -- сказал проводник, и когда они снова поехали лесом, незнакомец с благодарностью начал:
   -- Ты оказался человеком добросердечным, да и племя твое славится верностью.
   -- Туринг крепок и в привязанностях, и в ненависти, -- ответил проводник.
   -- Даже ненависть его не есть ненависть коварного человека, -- с улыбкой произнес незнакомец. -- Не прямо на север идет, однако ж, дорога, которой ты ведешь нас.
   -- Кто хочет уклониться от боя, тот изворачивается, как лиса, когда та слышит собачий лай. Погляди туда, на далекий отблеск огня, -- сказал он, указывая сквозь деревья, -- это горит двор.
   -- Быть может, от молнии.
   -- Зарево поднялось еще при тихой ночи.
   Незнакомец сурово взглянул на слабый свет, мерцавший во мраке на краю горизонта.
   -- Ты знаешь хозяина двора?
   -- Это франк, -- холодно ответил туринг. -- Его дед прибыл в страну с дальнего запада.
   -- И туринг спокойно смотрит, как убивают его земляков?
   -- Не меня, а великого повелителя франков спроси, зачем позволяет он чужим убивать союзников народа! -- вскричал проводник. -- Мы, туринги, были некогда победоносным племенем, но франки вторглись в страну, а с ними саксонцы и англы; наши воины пали на полях битв, и чужеземцы поделились полями обитателей страны. Говорят, что большинство наших воинов отправилось тогда стезей смерти. Теперь нами правит наместник франкского короля и по своему произволу призывает нас к оружию. Я видел, как последний наместник был убит вендами; с той поры беззащитны мы, обитатели лесов; наши начальники заключили мир с неприятелями, не спрашивай только, какой ценой. Каждый год я вижу, что копыта наших стад направляются в славянские земли, но мало их возвращается оттуда.
   -- Но у тебя есть копье и меч, -- сурово перебил незнакомец.
   -- Не хочешь ли испытать, остры ли они?! -- вскричал туринг, расстегивая свой кафтан и указывая на длинные багровые шрамы. -- Полагаю, что я больше давал, чем получал. Не велика, однако ж, честь, -- добавил он, -- похваляться перед безоружным.
   -- Я говорю с добрым намерением, -- ответил незнакомец. -- Думаю, много коней убили вы в честь тех, которых величаете именем богов, но кровь которых я называю бесовской; опасаюсь также, что и другая кровь, еще более противная Богу, которому я служу, проливалась на жертвенных камнях, однако ж боги ваши оказались слишком слабыми для того, чтобы даровать вам победу против стрел вендов. Человека, опирающегося на соломинку, когда у него подкашиваются колени, я не считаю умным.
   -- Бог браней взвешивает жребии как ему угодно и дает победу, кому хочет, -- возразил проводник.
   -- Если точны мои сведения, тогда речь твоя неразумна. Венды приносят жертвы иным богам, но угоняя к себе людей ваших сел, они утверждают, что их бог могущественнее вашего.
   -- Разве христианский бог всегда дает победу своим последователям? Не одного из земляков моих, творящего крестное знамение, видел я убитым на поле брани.
   -- Не всякий, творящий знамение креста, есть воитель вечного Бога, -- важно ответил незнакомец. -- Кто просит победы у великого властителя небес, тот прежде всего должен сотворить свою жизнь достойной божьей помощи, жить по заповедям Бога и избегать всякой скверны. Высоко и трудно служение, зато высока и награда: здесь -- победа и мир, на небесах -- блаженство. И говорю тебе: тогда только одолеете вы врагов ваших, когда крестное знамя будет предшествовать вам, когда каждый из вас посвятит свои помыслы и сердце великому Богу христиан.
   -- Научи этому короля франков или кого-нибудь другого из правящих нами. Мы слышали, будто по причине христианской веры король превратился в монаха, и один из его витязей правит страной.
   Проводник отвернулся, а незнакомец сказал своему спутнику:
   -- Ты слышал его речи? Туринг ненавидит франка, а тот и другой -- саксонца; одно племя истребляет другое, и слава витязей состоит лишь в пролитии крови и в угоне беззащитного народа, который должен служить им потехой, а спины его -- подстилкой для их ног. Со времени отрочества моего в дальней стране я вижу, что люди совершают неистовые злодеяния; грабеж и убийство -- вот адский путь, которым они следуют. Истинно, сад земли превратился в пустырь; повсюду разрушенные дома прежних родов, и подобно стае волков, воют живущие в пустыне. И если где-нибудь на земле, добытой посредством убийства и огня, обитает еще многочисленный народ, то победители живут в разврате, непрестанно алчут золота и плотских наслаждений. Злой дух вконец погубил и поработил род этот; люди затыкают уши свои для вести благодати, хотя и творят знамение креста и именуют себя христианами. Для ходящих прямо, по образу и подобию Божию, одно только и есть спасение: да склонят они непокорные выи пред Повелителем, которым сказано: "Легко иго мое".
   В местности, в которую они теперь вступили, в долинах и на горных склонах, струившихся обильными источниками, разбросаны были кое-где села и отдельные дворы франкских переселенцев; по большей части дворы были малы, дома запущены или кое-как починены, а подле них зачастую лежали пустынные пожарища. Каждый двор и каждая деревня были обнесены валами, но валы и рвы пообваливались и разрушились. Не много народа виднелось на полях; в деревнях женщины и ребятишки подбегали к плетням и глядели вслед путникам, причем проводник гордо кланялся, а ответные почтительные поклоны показывали, что считали его здесь человеком важным. На франкских домах, над знаком домовладельца, нередко видны были изображения креста, и незнакомец приветствовал стоявших у дверей по-христиански; народ с изумлением слушал его и спешил к всадникам. Но проводник торопился, так что крики и вопросы заглушались рысью коней.
   Но вот приехали путники в какую-то деревню; не обнесенные забором стояли там дома с высокими соломенными крышами, почти достигавшими земли; не было здесь даже бузинных деревьев, которые обычно в каждом дворе выставляют напоказ свои черные ягоды. Нагие дети, смуглые и покрытые грязью, вместе с поросятами валялись в навозных кучах; народ был мельче, круглее и плоше лицом, а вместо сдержанного спокойствия, с каким деревенские жители приветствовали всадников в других местах, навстречу им на чуждом языке неслись громкие крики, ругань и проклятья.
   -- В вашей земле много чужеземцев? -- спросил незнакомец.
   -- Это венды, племя восточное, поселившееся в Турингии многими селами; хоть они и платят дань графу короля франков, но народ это злоумышленный и непокорный, -- ответил проводник.
   Он остановил коня, прислушиваясь к проклятьям, посылаемым им вслед какой-то противной женщиной, затем снова пришпорил коня, вскричав:
   -- Вперед!
   Быстро помчались они; проводник часто приподнимался в седле, посматривая то вправо, то влево. Немного спустя к нему подъехал незнакомец.
   -- Не скажешь ли ты мне, что так поспешно гонит наших коней?
   -- Я мало понимаю язык вендов, -- ответил Инграм, -- но женщина, этот мешок с руганью, сулила нам беду, если мы встретим по дороге воинов ее племени. В воздухе неспокойно: уже с утра на севере носятся коршуны и вороны. Жаль, что не расспросил я об этом говорящих на нашем языке.
   Он прикрикнул на своего коня и поскакал вперед, а путники с трудом следовали за ним; сделав им знак не отставать, Инграм во всю прыть помчался к ближайшему, видневшемуся на возвышении двору. Путники заметили, что он остановился на холме, но тут же быстро спустился вниз и пронесся мимо них. Когда они достигли наконец -- какого-то крутого подъема, незнакомец спросил:
   -- Скажи, не грозит ли нам опасность?
   -- Опустел двор и конюшни опустели -- нет ни единой души; удивляюсь, как это нам навстречу не попалось ни одного беженца, -- мрачно ответил проводник. -- Вперед, если не хотите, чтобы я покинул вас.
   -- Ты надеешься избегнуть опасности, если до заката солнца мы заморим наших коней? -- спокойно спросил незнакомец.
   -- Посмотрю! -- коротко ответил Инграм.
   Час времени ехали они то буковым лесом, то лугами, наконец в стороне от дороги показался большой двор под липами, и стрелой поскакал к нему проводник. Путники заметили, что иногда Инграм приостанавливался, затем широким скоком исчезал за деревьями. Поехав помедленнее и приблизившись ко двору, они увидели провалившуюся кровлю, разбитые ворота, а перед домом -- уголья от костра. Проводник наклонился над чем-то, лежавшим на траве: то был человек с разбитой ударом палицы головой.
   -- Это хозяин двора, -- сказал проводник, причем губы его дрогнули. -- Он был родом франк, но человек гостеприимный, и пал он как воин. Взгляните туда.
   Взрытая земля была насыпана двумя круглыми буграми.
   -- Хищники похоронили своих покойников.
   -- Когда это случилось? -- спросил незнакомец.
   -- Вчера, прежде чем стемнело, -- ответил проводник, указав на труп коня, пораженного копьем хозяина двора и лежавшего тут же.
   Незнакомец соскочил с коня и поспешил к дому.
   -- Давайте поможем, если кто-нибудь там еще жив.
   -- Напрасная забота, -- возразил проводник. -- Его дочь, Вальбурга, и маленькие дети угнаны, корова с белой отметиной заколота, а на его коне ездит теперь славянин. Венды умеют хозяйничать, и ничего не делают они наполовину.
   Незнакомец взял лопату и стал рыть яму.
   -- Благоразумнее было бы удалиться отсюда, -- тревожно произнес проводник.
   Но незнакомец указал на крест, изображенный синильником на обнаженной руке убитого.
   -- Он одной со мной веры, и не могу я уйти, не предохранив его останки от коршунов и волков.
   Проводник отошел назад, прошептав:
   -- Не один, творивший знамение креста, мирно покоится теперь в окровавленной земле.
   Путники выкопали могилу, опустили в нее покойника, преклонили колени на молитву, засыпали могилу землей и водрузили на ней крест. Тогда незнакомец знаком удалил юношу и один простерся перед земляной насыпью.
   Между тем проводник поспешил вперед по следам неприятеля, подобно охотничьей собаке стал рыскать по полянам и наконец с пылающим лицом возвратился к ждавшим его чужеземцам.
   -- Я признал следы женщины и детей. Только один из коней был подкован; полагаю, это конь Ратица, предводителя сорбов. Скоро я увижусь с ним! -- грозно вскричал он. -- Ответь мне на один вопрос, чужеземец, приятно было бы тебе видеть убитыми Ратица и его дружину?
   -- Нет, -- ответил незнакомец.
   -- Он умертвил твоих единоверцев, а их детей увел в горькое рабство.
   -- Говорю тебе, нет, -- повторил незнакомец.
   Проводник прошептал какое-то проклятье и вдруг подошел к коню незнакомца.
   -- Скажи, что у тебя в кожаном мешке, который ты так заботливо охраняешь?
   -- Не приличен такой вопрос, -- холодно ответил путник, -- и отвечать тебе я не стану.
   -- Полагаю, там у тебя серебро и запястья, какие привозятся в страну чужеземными торговцами, -- сказал проводник, жадно взглянув на кожаный мешок.
   -- Быть может, там есть сказанное тобой, быть может -- нет, тебе-то какое дело? Твоим это не будет никогда.
   Проводник свирепо взглянул на чужеземца, лицо его передернула судорога и, бросившись на землю, он закрыл лицо руками. Незнакомец взял топор, стал перед лежавшим, отвел от лица его руки и протянул ему оружие.
   -- Вот топор, сын мой, а вот голова беззащитного человека -- рази, если хочешь. Но если желаешь слушать, то внемли словам человека постарше тебя.
   Инграм бросил оружие на траву и с понурой головой сел на землю.
   -- Я знаю, что смущает тебя, -- продолжал незнакомец. -- Хищники угнали в свои горы молодую женщину; желая освободить ее оружием или куплей, ты надеешься, что чужеземец поможет тебе. Отвечай, правду ли я говорю.
   -- Она надменно говорила со мной, потому что, по обычаю моих отцов, я находился под дубами при жертвоприношениях коней; но меня страшит, что она должна остаться в руках Ратица, и словно знак небес подсказывает мне, что я должен освободить ее. Я уведу ее домой; она станет моей, а я буду ее господином.
   -- И станет она исполнять твою волю, -- холодно сказал незнакомец. -- А если Ратиц, твой враг, думает таким же образом?
   Проводник заскрежетал зубами и снова бросился на траву.
   -- Аки звери дикие, -- по-латыни промолвил незнакомец. -- Вставай, проводник, -- спокойно приказал он, -- и прежде всего выполни свое обещание. Твоя честь требует, чтобы ты сохранно привел нас на твою родину, хотя мы и чужие и неприятны тебе. Освободившись от этой обязанности, подумай затем, в чем будет состоять твой ближайший долг. Не забывай, однако ж, что женщина, которую пожелал ты, идет тернистым путем под могучей защитой, ибо сопровождают ее крылатые посланцы моего Бога, ангелы, -- да спасена она будет в сем мире или вознесена в небеса христиан. Хотя и в цепях сорбов, но она в длани милосердного Отца, который внемлет всем, в горе взывающим к нему, И если Ему угодно, чтобы она была освобождена твоей рукой, то так и будет, но ты исполни теперь твой долг.
   Проводник встал, встряхнулся и без звука сел в седло. И путники отправились дальше на север; каждый был занят самим собой, и только изредка незнакомец обращался к своему спутнику с несколькими латинскими словами. После солнечного заката они вступили в мрачные леса гор, отделявших земли турингов от франкских владений.
   За деревьями послышался лай собак, смешанный с глухим и неприятным рычанием.
   -- Ты привел нас в логовище медведей? -- спросил незнакомец.
   -- Здесь живет Буббо, -- ответил Инграм. -- Он ловит медведей, умеет смирять их ярость и далеко на юге, в стране франков, продает их по господским дворам или бродячему люду. Во всей стране страшатся его, и в безопасности Буббо у друга и недруга, потому что сведущ он в волхвовании.
   -- Он твоей веры? -- спросил чужеземец.
   -- Мало кому известно, каким богам он молится, -- сказал проводник.
   -- В таком случае минуем негостеприимный двор.
   -- Взгляни на небо: ночью будет дождь, твой юноша и кони нуждаются в отдыхе, потому что завтра мы станем взбираться лесом по глухим дорогам, и не встретим там хозяина, который приютил бы нас.
   Чужеземец взглянул на стоявшего возле него юношу и молча, жестом, изъявил свое согласие. Они подошли ко двору поближе; раздался еще более яростный лай псов, к которому присоединилось рычание целой семьи медведей, а когда Инграм постучал в ворота, то поднялся такой неистовый шум, что незнакомец осенил себя крестным знамением. Долго стучался проводник, наконец послышались человеческие шаги и громкий окрик на зверей; Инграм назвался по имени, поперечная перекладина ворот отодвинулась, и в них появилась исполинская фигура мужчины. Проводник тихо поговорил с хозяином, который легким движением руки пригласил путников войти, взял поводья дрожащих коней, провел их во двор и снова запер ворота. В темноте развьючили коней, которых Инграм и хозяин увели в конюшню, затем мужчины вступили на глиняный пол сеней; хозяин поднес смоляной факел к тлеющим углям полена, лежавшего в очаге, и озарил копотным светом лица своих гостей. Узнав чужеземца, Буббо отшатнулся; факел вывалился из его руки и запылал на земле, но Инграм поднял его и воткнул в железное кольцо у очага.
   -- Никогда не надеялся я видеть лицо твое в хижине моей. Неласков был твой привет, когда в первый раз я увидел тебя: меня и моих медведей ты приказал прогнать со двора твоего хозяина.
   -- Но во второй раз, -- спокойно возразил чужеземец, -- я освободил твою шею от ивовых, уже сплетенных для тебя прутьев; а в третий раз я видел тебя крестником, стоявшим передо мной в белой рубахе, и священная вода лилась на голову твою.
   -- Давно уже истаскалась крестная рубаха; в последний раз она была не так хороша, как в былое время, когда я погружался в вашу воду. Неохотно, впрочем, вспоминает человек о тяжких часах, когда он склоняет голову перед чужеземными чарами, -- робко ответил хозяин. -- Ты сделал мне много добра, да и зла тоже, но все же я полагаю, что человек ты сведущий в великих тайнах; обо мне тоже толкуют, будто я смекаю кое-что. Но если я предложу тебе мир под моим кровом, то из благодарности ты мог бы научить меня кое-каким тайнам.
   -- С удовольствием, -- сказал незнакомец, -- если только у тебя есть уши, чтоб слышать.
   -- Значит, порешено, забыто прошлое, и я буду держать тебя как моего гостя: приючу тебя и твоего спутника, да и ужином накормлю. Приветствую тебя у очага моего, тебя, Винфрид, пред которым народ становится на колени и которого называют Бонифацием и епископом!
   Выехав вечером следующего дня из темного соснового леса, путники увидели перед собой невысокие холмы, а в отдалении -- открытую местность. Перед ними, у подошвы горы, лежала деревня: серые кровли с серыми стропилами, обнесенные бревенчатой оградой и широким рвом. Плотно скучились дома на улицах деревни, чтобы легче можно было отражать нападение неприятеля. За оградой, на косогоре, отдельно ютились два двора, отстоящие один от другого на несколько полетов стрелы; к каждому из них от дороги вела тропинка. Остановившись на перекрестке, Инграм сказал:
   -- Я привел вас в землю турингов; это деревня, а вот двор франка, которого называют управляющим графа; да вот и он сам стоит там. Все обещанное мной -- исполнено; поезжайте!
   Чужеземцы, склонив головы, возблагодарили Бога своего, а Инграм между тем умчался, и когда Винфрид посмотрел вслед проводнику, тот уже скрылся за выступом леса. С противоположной стороны навстречу путникам шел франкский управляющий, человек с седыми волосами и важным лицом. Винфрид приветствовал его по-христиански, и с зардевшимся от радости лицом франк ответил: "Во веки веков". Когда же Винфрид показал вырезной лист пергамента -- знак, присланный госпожой своему управляющему -- тот почтительно снял шляпу, взял под уздцы коней и повел чужеземцев в свой двор.
  

2. Христианин среди язычников

   В стороне от деревни, на равнине, стоял запущенный дом, обнесенный деревянным забором, над которым раскидывал свои серые листья запыленный лопушник; забор был дыряв, небрежно сложен, и целый год поросята и дворовые куры имели здесь беспрепятственный лаз. За воротами был, из двух жердей, сооружен деревянный крест -- единственный признак того, что жил здесь Мегингард, которого называли также Меммо, христианский священник. Неохотно деревенские жители позволили ему несколько лет назад, и то по настоянию графа, поселиться в пустой хижине. Однако несмотря на это, внутренность избушки была не совсем лишена удобств. В щель притворенных оконных ставень можно было разглядеть весело пылавший на очаге огонь. Тут же сидел и сам Меммо, маленький круглый человечек; перед ним стоял плохонький стол и на нем кружка пива, на очаге варилась в горшке курица, а подле печи хлопотала, с деревянной ложкой в руке, здоровенная служанка.
   -- Давно уже варится курица, Годелинда, -- сказал маленький человечек, тоскливо взглянув на горшок, -- ворочай-ка ложкой, да подбрось дров: этого добра вдоволь в здешней стороне.
   Но Годелинда обращала мало внимания на вздохи своего господина и порой лишь сердито посматривала на монаха.
   -- Мой господин мог бы принести от больного соседа подарок почище, чем вот это, -- и она указала ложкой в угол хижины, где на вязанке соломы сидела девушка-славянка, которая, склонив голову, уставилась в землю. -- В течение многих недель заклинали вы злых духов, поселившихся в больной ноге соседа, и плохое же это вознаграждение за великий труд -- пленница, хворое, дрянное, ни к чему не годное существо! Зачем не подарил он вам на хозяйство теленка? Часто советовала я вам высказаться с соседом по этому поводу. Еле-еле хватает для прокормления двух ртов, а тут пожаловал и третий: какая-то дикарка с растрепанными волосищами, слова не умеющая вымолвить... Вот и новая добавка к хлопотам, которые я имею, ходя за вами.
   Меммо лукаво прищурился и посмотрел в угол.
   -- Ради тебя только я и взял ее, Годелинда, -- ласково сказал он, -- для поля, лугов... Мне бы очень хотелось облегчить твой тяжкий труд.
   -- Разве я жаловалась на работу? -- дулась мало успокоенная властительница очага. -- Вот и хлопочи еще об этом уроде!
   Она выкинула вареную курицу на глиняную миску и подала горячее кушанье и ложку своему господину. Поднялся благоуханный пар, а Меммо, ожидая, чтоб кушанье остыло, сидел и нетерпеливо постукивал ложкой по блюду.
   Вдруг что-то заскрипело на дворе и вслед за этим, с короткими промежутками, в дверь раздались четыре удара палкой. Ложка выпала из руки монаха; он испуганно вскочил, уставился на дверь и, как бы страшась появления какого-нибудь духа, тихо и почти бессознательно пробормотал: "Во имя святого духа, аминь". Раздался еще удар, от которого распахнулась дверь, на пороге показался мужчина в черной одежде, и послышался глухой голос:
   -- Во имя Бога, приветствую тебя.
   Меммо стоял, онемев, вся краска сошла с его лица. В течение одного мгновения Винфрид глядел на обитателей дома, затем подошел к окну, открыл ставень, взял миску с курицей, все выбросил во двор, так что только загремели черепки, и повелительно вскричал:
   -- Прочь, женщины!
   Подбоченившаяся Годелинда нисколько не собиралась повиноваться приказанию незнакомца, но увидев, что ее господин сильным движением руки приказывает ей удалиться, и заметив, что пламенные глаза незнакомца устремились на нее, оробела и, потащив за собой пленницу-славянку, поспешила к двери.
   -- Приищи себе на ночь другой приют, -- закричал ей вслед Винфрид, -- потому что едва ли отныне нога твоя будет в келье этого человека!
   Он притворил за женщинами дверь, запер ее на засов и подошел к окаменевшему Меммо.
   -- В нечестии живешь ты, брат, -- грустно сказал Винфрид, -- и в дурном обществе я застал тебя; но я пришел, чтобы наставить душу твою. На колени, Мегингард, повинись в злодеяниях твоих, ибо настал день покаяния. Постарайся снискать милосердие Судящего.
   Ошеломленный монах опустился перед епископом на колени и стал бормотать латинские молитвы. Весело горело пламя очага, отбрасывая по сторонам тени мужчин; вода в горшке приподнимала крышку и шипела на очаге, но никто не обращал на это внимания; наконец пламя улеглось, затихла вода. В избе сделалось темно; тлеющие уголья разливали слабый свет, в оконное отверстие падало бледное мерцание звезд, но монах все еще лежал на полу -- слышались только тяжкие воздыхания и шепот торжественных молитв, а порой резкие удары бича и тихие стоны. И длилось это всю ночь. И когда свет звезд померк в рассвете нового дня, Меммо все ещё лежал ниц, с распростертыми в виде креста руками, а подле него на коленях стоял чужеземец, и его голос торжественно гремел над стонами лежавшего.
   Винфрид отворил дверь, и первые лучи утра проникли в темное помещение; у калитки стоял юный Готфрид, он молча поклонился учителю, потому что еще не настала пора, когда монаху разрешалось говорить.
   -- Я думал, что ты спокойно спишь на ложе хозяина, -- сказал Винфрид и знаком позволил говорить Готфриду.
   -- Прости, отче, я пришел сюда, побуждаемый беспокойством о тебе.
   -- Там лежит падший. Посиди возле него, чтобы он увидел лицо твое, когда приподнимет голову; поддерживай его колеблющиеся шаги. Я изловил его, как улетевшую из клетки коноплянку, но неспокойно мечется душа его. Хотя ты и моложе его, но помоги ему, да привыкнет он снова к послушанию, и насколько возможно, будь к нему снисходителен. Не разумно было бы лишать одичавшего всякого утешения.
   Чужеземец направился к деревне, где во дворах уже замечалось движение, а молодой инок тихо сел подле кающегося; вскоре тот вздрогнул, осторожно приподнял голову и с изумлением увидел не сурового епископа, а юношу, на светлом лице которого изображалось живейшее участие.
   -- Явился вестник мира, -- с трепетом пробормотал он и снова пал ниц, но через несколько мгновений опять приподнял голову. -- Я ощущаю теплое дыхание над головой; если ты из наших, то говори.
   -- Имя мое Готфрид, отче; я твой брат и слуга.
   -- Он ушел, -- вздохнул Меммо, робко оглядываясь; ощупав затем свою изъязвленную спину, он с трудом сел и обхватил руками голову. -- Я совсем преобразился... Он выбросил за окно курицу и миску, а Годелинду... -- Монах перекрестился. -- Отыди, сатана! Тяжким испытаниям подвергся я среди язычников, сын мой, сидел меж конских голов; а когда весной они водили хороводы, то требовали они, чтобы я с Годел... -- монах снова перекрестился. -- Истинно, епископ -- муж святой, превыше немощей человеческих. Ты молод, брат мой, но и тебе известно правило.
   Готфрид ласково кивнул головой.
   -- В таком случае ты знаешь, сын мой, что раскаявшемуся грешнику дозволяется увлажнить пылающие уста водой с уксусом. Уксуса здесь нет, но, -- убедительно продолжал он, -- там есть остатки пива, а воды в нем довольно; прошу тебя, подай мне кружку.
   Готфрид охотно подал напиток, а истощенный монах, сделав большой глоток и держа кружку в растопыренных ладонях, сокрушенно начал свою утреннюю молитву. Готфрид повторил священные слова, затем насыпал в углу соломы, привел больного к постели и до тех пор тихонько читал ему молитвы, пока тот не уснул.
   Возвратившись к монаху, Винфрид застал Меммо бодро сидящим на стуле. Готфрид убрал келью, соорудил маленький алтарь, украсил его сосновыми ветками и пахучей богородицкой травой. При появлении епископа Меммо попытался было встать, но Винфрид легонько подтолкнул его обратно на стул.
   -- Я пришел теперь не врачом, заставляющим больного принять целебное лекарство, но твоим старым товарищем сажусь я подле тебя. Если тебе не в труд, то прошу, брат мой, поведай мне по правде, какие тяготы довелось испытать тебе среди народа этого. Истинно, не легка возложенная на тебя обязанность, и не за приятным трудом застаю я тебя.
   -- Ничего доброго не могу я сказать тебе, достопочтенный отче, -- робко начал Меммо. -- Подобно Даниилу во рве львином, пять лет выдержал я среди народа этого. Суровы их сердца и надменен дух; у лучшего из них выдаются часы, когда неистовствует он, точно злой дух преисподней. Верующих мало, да и веруют они только тогда, когда вывихнут ногу или их бьет злой дух лихорадки; тогда они шлют за мной, чтобы я молился перед ними и усердно осенял себя крестным знамением, но на другой день посылают за язычницей, творящей волхования, и снова выводят у себя на теле изображение молота. Часто спрашивают они, может ли наш Бог даровать им победу на славян и саксонцев; в таком случае они готовы сойтись с ним. Бог должен обязаться по отношению к ним, подобно слуге, но сделать для него то же самое они не хотят.
   -- Тебе известны христиане здешней местности? -- нетерпеливо спросил Винфрид. -- Для этого, собственно, ты и послан сюда, подобно тому, как ласточки высылают вперед своих вестников.
   -- Кажется, я знаю их на всем пространстве между Заалой и Веррой, -- ответил Меммо. -- По твоему повелению я записал имена некоторых, пользующихся значением и пребывающих еще в вере. Но из священников я словно одинокая овца среди воющих волков. Действительно, есть и другие, именующие себя христианскими священниками, но это чисто бесовская снедь: они имеют больше одной жены, сидят с язычниками за жертвенными пирами, конские головы висят подле их крестов, а великого римского наставника они и знать не хотят. Издавна исчадие это поселилось в стране. Они на теле своем красками изображают какие-то знаки.
   -- Диких шотландских кошек! -- гневно вскричал Винфрид.
   -- Много перенес я побоев и глумления, -- продолжал Мегингард, -- но худшее случилось в последний год, при вторжении вендов в страну. Став против них недалеко от Заалы, туринги грозили мне и потребовали, чтобы я, их гость, пользующийся миром страны, отправился с ними и как мирный человек стоял подле их рати на возвышении и молитвами низвел на них победу. Итак, меня увели и поставили на холм, но венды одолели турингов, многих поубивали, пожгли села, увели в неволю женщин и детей; меня тоже взяли и связали ивовыми прутьями. Подобно стаду овец, гнали нас на восток, в рабство. Горек был путь среди жен-язычниц и плачущих детей; кто падал и не в состоянии был подняться, тот получал удар палицей и оставался на дороге. И скудна была пища в пути: нам давали похлебку в корытах, словно свиньям. Два дня и две ночи шли мы путем страдания, пока не увидели вендских деревень и столбов, на которых развевались знамена военачальников. Там нас распределили по селам; я достался сорбу Ратицу, человеку свирепому, который возвел себе круглое укрепление по сию сторону Заалы. Язычники устроили великий пир, а меня обрекли на горькую смерть; увидев мою стриженную голову, бесы эти плевали в меня. И лежал я, связанный и безнадежный, как вдруг в сарай вошел Ратиц и через сопровождающего его человека спросил у меня, какого я племени и рода.
   Я ответил ему, что я монах, а ты -- мой достопочтенный наставник, и я обязался тебе странствовать по землям турингов. Тогда Ратиц смягчил свое сердце, приказал разрешить узы мои и через своего спутника, под великой тайной объявил, что намерен он отправить послов на запад, к повелителю франков, и что ты, человек могущественный и миролюбивый, можешь ходатайствовать в пользу его желаний. И этот лукавый волк, насытившийся убийством в нашей овчарне, уверял, будто он возлюбил мир, но что пограничные франкские графы -- хищники, жаждущие крови. И я был вынужден обещать ему как можно скорее доставить тебе эту весть. После этого меня освободили, накормили, одели и проводили почти до наших сел, о чем я немедленно уведомил тебя письмом, которое взял франк Гунибальд, отправляясь на запад.
   -- Я прочел твое послание, -- ответил Винфрид. -- Между тем проголодавшийся волк снова вторгся в земли франков. Не знаешь ли, чего он хочет от Карла повелителя франков? Славяне и франки столь же мало могут блюсти мир между собой, как два хомяка, живущие в одной норе.
   -- Мне кажется, что он хочет даров и, быть может, захваченных им земель.
   -- И он согласится исповедать имя Божье и отречься от дела сатаны?
   -- Скорее лиса, попавшая в капкан, откусит себе хвост. В нем столько же благочестия, как в пустом орехе.
   -- Столь же пусты и некоторые из осеняющих себя крестным знамением, -- ответил Винфрид. -- Если он не ревностный язычник, то дети его могут оказаться горячими христианами. А теперь расскажи мне о другом человеке. Ты знаешь Инграма, которого язычники называют Инграбаном?
   -- Не много хорошего слышал я о нем. Он враг кресту и живет в местности, называемой "Вороньим двором", потому что черные птицы язычников гнездятся там по деревьям и каркают свои злобные пески. Во всяком бою он впереди, и в его руках сердца молодых воинов. Во время битвы я видел, как товарищи унесли его раненого; они полагают, что если бы Инграм до конца ратовал в передних рядах, то не досталась бы победа славянам.
   Винфрид встал и пытливо осмотрел углы хижины.
   -- Закон повелевает, чтобы иноки жили под одной кровлей, и неприлично мне жить у чужих там, где у монаха имеется дом. Постарайся устроить мне здесь постель.
   Меммо с ужасом выслушал это решение.
   -- Хижина тесна, достойный отче, и повреждена крыша, через нее протекает дождь, да и с пищей плохо; не думаю, однако ж, чтоб это было важно для тебя, -- спохватился Меммо. -- К тому же прости, достопочтенный отче, -- птички, которых до сих пор я держал, громко поют и порой так бессовестно гадят. Владыко, прикажешь выпустить птичек? Студеной зимой прилетели они ко мне, иные упорхнули весной в небо, но другие свили себе гнезда на стропилах, вывели второй выводок, и порой, когда я бывал смущен духом, щебетанье их радовало меня. Грешен, -- почти со слезами продолжал он, -- что прилепился сердцем к твари, но, отче, все равно они воротятся назад -- если только не свернут им шеи -- а в особенности один щегленок, красивейшая птичка в здешней стране.
   Винфрид сурово слушал сетования строптивого монаха.
   -- Брату своему предложи ночное отдохновение не менее охотно, чем и твоим пернатым товарищам.
   -- Тщетен оказался труд над сердцами людей, -- печально продолжал Меммо, -- но птицы скоро усвоили себе священные глаголы. Ежегодно ловил я молодых воронов и сорок, выучивал их петь греческие молитвы и затем выпускал на волю. В светлом лесу ты можешь слышать, как распевают они священные слова. Желая порой отомстить Инграму за несправедливости, которые причинил он мне, я пускал моих молодых воронов на его деревья, чтобы среди языческих птиц они взывали к Богу, но другие вороны ожесточенно нападали на них и выдергивали у прирученных перья, потому что диким противно наше пение. И питомцы мои снова возвращались назад. Но и прирученные не оставляли своего коварства: пожирали моих крошечных товарищей, и с последней суровой зимы только маленькие и остались у меня. Прости меня, святый отче.
   -- Я не сержусь на тебя, брат мой, -- ответил Винфрид. -- Посылая тебя, я знал, что не сеятель ты в каменистой стране; но так как у тебя доброе сердце, то я полагал, что язычники, быть может, станут терпеть тебя ради твоей ласки. Ты был для меня соглядатаем, отправленным в обетованную землю, но теперь я пришел сам, чтобы покорить народ этот Господу моему.
   Через отворенные ворота Готфрид ввел во двор коня, привязал его к столбу, взял кожаный мешок и принес в хижину. Теплый луч любви и скорби пал на юношу из очей Винфрида.
   -- Что сказал проводник, так неласково расставшийся с нами?
   -- Я едва смог добраться до него, -- раздался мягкий голос монаха. -- Слуги сурово гнали меня прочь, наконец провели за ограду, где Инграм связывал своих коней, как бы желая угнать их. Я объяснил ему твое желание, и он нетерпеливо выслушал его. "Никогда не провожал бы я твоего господина, если б мне был известен его сан. Я не требую вознаграждения за проводы: ни запястий, ни франкского серебра; благодарность его также не радует меня, но пусть он не ждет от меня расположения, если оно потребуется ему!" Так сказал он, стоя передо мной, подобно Турну, суровому витязю, о котором римлянин Вергилий повествует, что он восстал против короля Энея.
   -- У твоего короля Энея, сын мой, -- с улыбкой ответил Винфрид, -- нет другого оружия против дикаря, кроме честного намерения быть полезным и ему, и другим. Молись, чтоб это удалось нам.
   Винфрид подошел к столу, распустил ремни кожаного мешка, вынул деревянный ящик и благоговейно передал его Мегингарду.
   -- Храни его, как зеницу ока, Мегингард, в нем заключены мощи святых, ризы и сосуды для храма, который мы воздвигнем здесь.
   Меммо изумленно поглядывал то на епископа, то на хранилище святынь, а Винфрид между тем сделал знак юноше и вышел с ним из хижины.
   Готфрид вел коня, а епископ решительно шагал к холму, стоявшему перед лесом. Винфрид остановился на возвышении.
   -- Скорее, чем предполагал я, -- взволнованно начал он, -- настал час, когда трудным путем я должен отправить тебя к язычникам, тебя, сына сестры моей. Любимое существо должен я предать опасностям пустыни, и да простит мне Господь, если с тоскливой робостью я помышлял о служащем ему посланце.
   -- Доверься мне, отче, -- просил Готфрид.
   -- Ты должен дать Ратицу ответ на его вопрос; вопрос ты знаешь, знаешь и ответ.
   -- Знаю, отче.
   -- Ты должен также помочь язычнику Инграму освободить пленницу. Стоя на коленях у гроба франка, я дал обет Господу обречь тебя на это посольство; но вспыльчив и неприветлив человек, которого я хочу избрать тебе в товарищи.
   Винфрид снова пошел вперед, продолжая:
   -- Юношей твоего возраста вошел я однажды, в земле англов -- родине нашей, в развалившееся каменное здание, воздвигнутое римским народом не сколько веков назад. Ибо в древние времена, прежде чем благовест Господа проник в среду обитателей страны, народы обуздывались великим царством римлян, и они почти везде воздвигли себе сильные укрепления. И увидел я тогда, что воины моего племени согнали за каменные стены толпу женщин и детей, похищенных из соседних сел. Я слышал свист бича и вопли, видел удары меча, поражавшие безоружных, -- в общем, адскую ночь провел я на римских камнях. Убийцы и убиваемые похвалялись, что они христиане, и с ужасом познал я, что даже божественное учение лишилось на земле своей благотворной силы. Повсюду епископы враждовали между собой, один обзывал другого лжеучителем, бил противника по ланитам или обнажал на него меч, но едва ли хоть кто-нибудь поступал по заповедям Господа; подобно пастырям, и паства вконец развратилась; всякий грех и своеволие видел я в полном цвету, и порой язычники бывали лучше христиан. Я думал, что лишусь ума от такого бедствия на земле и молил Господа небесного, которому обрек себя, о спасении человечества от скорбей наших. И вот снизошло на меня послание благодати, и подобно пламени, пронеслось по моим жилам, так что в страхе и радости я воспрянул духом. Ибо возвещено мне было спасение людям, новое обуздание для необузданных и новое единение для враждующих. Погибла власть римлян, но в Риме пребывает кроткий преемник апостолов. Он есть верховный судия сердца и совести и должен он править на земле великим вождем царя небесного. И все мы обязаны служить ему в деле веры точно так, как служим королям и военачальникам в мирских делах. Мой долг: привести народы земные к служению ему -- фризов, саксонцев, гессов, турингов и, если будет милостив Бог, то и дикие орды, которые называются вендами. Всем хочу я возвестить мир моего Господа. И да соделается вера целебной для народов, стану я учить, что правит ими единый Бог в тверди небесной, а здесь, на земле -- его наместник, римский епископ, достопочтенный и властный над всеми. На земле должно быть единение в учении, единение в повиновении, да будет также единение в любви. Поэтому проповедовал я среди фризов и гессов, поэтому ездил я в Рим и, на коленях перед папой, обрек себя на вассальство Богу моему; поэтому, наконец, я странствую среди плевел диких долин, одинокий с тобой, о юноша, ибо хочу я истребить бедствие мира, и всем, пребывающим в погибели, возвестить слово спасения.
   Юноша почтительно поцеловал крепко стиснутую руку Винфрида, который уже спокойно продолжал:
   -- Ты предан мне, любимец мой, юноша летами, но мудрец разумом, и мало есть мыслей, которые я скрывал бы от тебя. Не язычники больше всего тревожат меня: предстоящий мне труд, труд, при котором я сильно нуждаюсь в помощи, гораздо важнее. Мне кажется, что лютейшие из волков -- это франки, именующие себя христианами, и их епископы, злодеи, каждый из которых враждует со всеми. Римский епископ -- муж достойнейший, но и он вначале смотрел на меня как на безумца, когда я объявил ему, что в деле веры он должен быть верховным повелителем на земле, для спасения всех нас. Много там себялюбия и жажды мирской власти, но Господь, которому я обрек себя, поможет мне одолеть как неразумие сильных, так и упорство этих длинноволосых дикарей. Поэтому следуй за мной к язычнику, сын мой, открой уши и слушай в пути, в чем еще окажется тебе надобность.
   Когда они достигли возвышения, на котором находился "Вороний двор", то навстречу им вылетела пара горячих коней, на одном из которых сидел Инграм, а на другом -- его служитель. Винфрид стал на дороге, так что конь Инграма взвился на дыбы, и раздраженный всадник, крепкой рукой осадив коня, остановился вплотную к епископу.
   -- Зачем ты задерживаешь меня?! -- гневно вскричал Инграм. -- Да будет проклят час, когда я обещался служить тебе!
   -- Кто отправляется в дорогу, подобную твоей, -- ответил Винфрид, -- тот поступает неразумно, проклятьем начиная свой путь.
   -- Не хочу я твоего благословения, христианин, и сумею найти себе защиту посильнее той, которую дает твое знамение.
   -- Но многие в сорбской деревне, у которых руки стянуты ивовыми прутьями, уверовали в священное знамение, столь безрассудно унижаемое тобой. Если перед выездом ты оскорбляешь Бога, которому поклоняются христиане, то берегись, да не окажется бесплодным путь твой.
   Всадник, хотевший было тронуть своего коня, мрачно опустил глаза.
   -- Смири свою горячую кровь, -- важно продолжал Винфрид. -- Разумный совет -- прежде быстрого дела. Хоть ты и не любишь меня, не пренебрегай, однако ж, моими словами; сойди с коня, Инграм, если только действительно у тебя есть желание освободить женщину.
   Напоминание было до того убедительным, что ту-ринг сошел с коня и бросил поводья своему слуге.
   -- Пусть будет кратко то, что ты имеешь сказать мне, чужеземец. Земля горит у меня под ногами.
   Винфрид отвел в сторону нетерпеливого воина.
   -- Ответь мне на один вопрос, который я задаю с добрым намерением и в сильной заботливости о пленниках. Есть ли у тебя то, что могло бы служить для Ратица выкупом? Или надеешься ты похитить из стана сорбов женщин и детей?
   Дрогнув лицом, Инграм ответил:
   -- Входящий в стан разбойника берет похищенное как получится. Если мне удастся пробраться не узнанным, то я постараюсь тайно увезти ее.
   -- Но ты говорил мне, что туринги обещали мир сорбам.
   -- Только не я, потому что лежал я тогда раненый.
   -- Но старики обещали за тебя.
   -- Мир нарушен тем, кто убил моего друга. Кто станет порицать меня, если я отомщу за него?
   -- Твой народ спросит, друг ли ты умершему: ты из страны турингов, он -- франк.
   Инграм промолчал.
   -- А если пограничная стража сорбов заметит тебя? Им известен обычай порубежников, и опасаются они теперь мести франков. После этого ясно, что только мирным путем можно освободить пленницу.
   -- Так знай же, хотя и неохотно сознаюсь я в этом, -- мрачно ответил Инграм, -- что я хочу добыть выкупные деньги продажей коней, которых ты видишь здесь; иные из них достойны носить седло короля. Не знаю только, согласится ли Ратиц принять их, потому что наполнен конями стан воров со времени их последнего набега. Поэтому я угоню коней в Эрфесбург, там большой рынок моего народа; может, удастся получить за них запястья и франкское серебро. Сомнительная, однако ж, продажа, если приспела крайность; вот именно это меня и тревожит.
   -- И нет другого средства преклонить волю славянина?
   -- Золото или серебро гномов, искусно выкованное ковачем: против этого не устоять низкому человеку, -- быстро ответил Инграм. -- Но у туринга нет королевского добра.
   Винфрид взял футляр, открыл его и вынул дивной работы большую чашу: снаружи -- серебро, внутри -- золото, с венком из виноградных листьев и выпуклыми человеческими фигурками.
   -- Это из сокровищницы одного короля, И дано мне королевским вассалом. Не думаешь ли ты, что эта вещь может освободить детей?
   -- Никогда не видал я подобного творения рук человеческих! -- сверкнув глазами, вскричал туринг. -- Отчеканенные из серебра дети, они так рельефны, будто, ожившие, бегают по саду!
   Но он тут же сдержался и, устыдившись своего любопытства, промолвил:
   -- Такое сокровище освободит многих.
   -- Да будет благословен час, в который я получил эту чашу! -- торжественно произнес епископ.
   Но мрачная тень снова пронеслась по лицу молодого воина, и гордо возвращая сосуд, он воскликнул:
   -- Убери свою чашу, коварный чужеземец! -- и повернулся к коням.
   Но Винфрид схватил его за руку.
   -- Не думай, Инграм, что золотом и серебром я хочу купить твое расположение. Ты отказался принять вознаграждение за проводы. Будь ты сыном великого Бога, я подарил бы тебе чашу для христианского подвига. Но ты высказал предо мной свою дикую страсть. Не рабыней должен ты привести в свой дом франкскую женщину; чашу я дарю ей и ее племени, и если можно ценой сосуда выкупить ее из рабства, то возвратится она свободной, она и другие, которых ты сможешь освободить: таково мое намерение. Но умоляю тебя ради узников: всех их выкупи и затем отведи в убежище, какого они сами пожелают.
   -- И вся честь достанется тебе, а мне -- ничего! -- запальчиво вскричал Инграм.
   -- Не я и не ты даем выкуп. У меня богатства меньше, чем у беднейшего из твоих соотечественников: я только посол христианского Бога, и из его сокровищницы серебро это.
   Воин робко взглянул на блестящий металл.
   -- Спрячь чашу в твою деревяшку: опасаюсь, не, было бы в даре этом злых чар.
   -- Да и я не советую держать ее при себе, -- продолжал Винфрид. -- Я посылаю к Ратицу моего юного брата Готфрида, по делам франкского короля. Но ты будешь рядиться о выкупе, и прошу тебя, позволь юноше отправиться с тобой и обещай верно заботиться о нем.
   -- Труден путь к селам Ратица: придется ехать быстро, и не безопасна в горах дорога скорого посланца. Как мне уберечь от этого юношу?
   -- Ты испытал его силу и не нашел его способным?
   Воин взглянул на Готфрида, державшего под уздцы коня епископа, и лицо Инграма прояснилось. Он размышлял.
   -- Вижу, что властелином хочешь ты управлять моей волей. Не знаю, полезно ли мне исполнить твое желание; впрочем, я не исполнил бы его, если б дело касалось одного меня. Но вижу я женщину с заломленными руками, сидящую в неволе. Обещаю блюсти юношу как своего друга! -- вскричал он и положил свою руку на руку епископа.
   Вскоре он поспешил к коням и приказал увести их во двор. Между тем Винфрид, тихо разговаривавший с юношей, воздел руки над его головой, и глубокая скорбь легла на его лицо, когда он шептал над странником напутственную молитву.
   -- Сюда, юноша! -- позвал Инграм, потрясая копьем. -- Много времени потрачено на словопрения; пусть скорее загремят копыта на пути к земле славян!
   Он еще раз пытливо посмотрел на коня и мирного всадника, и понравилось ему, что юноша крепко сидит в седле. Он приветливо кивнул ему, громко вскрикнул свое "Гара!" и всадники помчались к лесной дороге. Винфрид, поглядев им вслед, воздел руки к небесам.
   В хижине Меммо долго стоял перед кожаным мешком, крестился и клал поклоны, потом отнес мешок в угол, тщательно прикрыл его соломой и сел, погруженный в глубокие раздумья. Иногда он покачивал головой.
   -- Кто должен построить церковь? Я и он. А кто иссечет из камня купель? Опять же я. Много ударов молотом сделают мои руки, и погнется спина под тяжестью бревен. Но кто же станет приходить во двор для принятия крещения? Да никто за исключением ласточек небесных и полевых мышей, но в один грозный день явятся язычники, и мечами своими понаделают кресты на головах наших. С сегодняшнего дня я чужой в моем доме, ибо сказано: "Прейдете на земле и яко былинка человек".
   Вдруг заскрипели ворота, и красное лицо заглянуло в окно.
   -- Силы небесные! Это же Годелинда! Прочь, женщина! -- вскричал он, не трогаясь с места. -- Я не знаю тебя!
   -- Шибко же вы изменились! -- разгневанно вступила женщина. -- Какие чары потемнили ваш рассудок?
   -- Прочь, Годелинда! -- сурово вскричал Меммо. -- Пусть только епископ увидит тебя -- и ты погибла. Ты находишься под крестом, и властен он над тобой!
   -- Вот чего стоит ваш епископ, да и вы сами, трусишка этакий! -- воскликнула она, бросая монаху соломинку. -- И вы позволяете, чтобы чужеземец, в награду за службу, которую несла я днем и ночью, гнал меня из дома?
   -- Мало проку в сетовании на прошлое, -- ответил Меммо, -- я навсегда отказываюсь от тебя. Приютись у своей тетки и возьми с собой славянскую девушку, только, пожалуйста, не обижай бедняжку. Можешь прихватить с собой поросенка из хлева, но только замолчи и исчезни, потому что я погружаюсь в глубокое созерцание, и тягостна мне твоя болтовня. Эта ночь полностью преобразила меня, и в душе каюсь я, что нога твоя переступила мой порог.
   -- Трус! -- взъярилась Годелинда. -- Когда-нибудь ты раскаешься, что прогнал служанку, а я буду хохотать, вспоминая глупца, который у холодного камина жует сырые бобы, запивая их ключевой водой.
   С этими словами она удалилась, а вскоре из хлева раздался визг поросенка.
   -- Она уносит сокровище дома моего, -- вздохнул, Меммо и смиренно склонил голову, пока не сел на нее щегленок и с голого черепа не стал щебетать свою песню. Меммо шевельнул рукой, птичка слетела на нее, и монах поцеловал ее в красненькую головку.
  

3. В сорбской деревне

   На пути к сорбам путники остановились ночевать. Кони стояли за крепкой оградой, Инграм и Готфрид лежали под деревом, а служитель Вольфрам, готовивший ужин на небольшом костре, принес кожаную флягу, похожую на мех.
   -- Пиво охлаждено в ключевой воде.
   Отведайте. Готфрид с благодарностью отклонил флягу, а Инграм благодушно произнес:
   -- До сих пор ты был добрым спутником, не брезгай же и яствами, хотя мы и не твоей веры. Как вижу, люди во многом враждуют между собой, но все они одинаково чтят пищу и напитки.
   -- Не сердись, товарищ. Не привычны мне крепкие напитки и мясо животных. Но раз это приятно тебе, то я разделю твою трапезу.
   Отложив в сторону свой хлеб, Готфрид поел немного мяса и отпил пиво.
   -- Скажи мне, если это тебе не трудно, -- продолжил Инграм. -- Ты из числа тех, которые считают нехорошим делом обнимать женщин?
   -- Да, -- покраснев, ответил Готфрид.
   -- Клянусь мечом, странные у вас обычаи! -- насмехался Инграм. -- У меня две рабыни и по моему желанию они обнимают меня, но их обоих и всякую другую девушку я бы отдал за ту, за которой мы теперь едем! Человек должен наслаждаться жизнью. Мы подобны птицам, которые с веселым щебетаньем устраивают себе гнезда. Но ты похож на старого сыча, что сидит в дупле.
   -- И моя жизнь не без радостей, -- улыбаясь ответил Готфрид. -- Я рад, что еду с тобой, хоть ты и презираешь меня. Но я рад помочь тебе в добром деле.
   -- Какая же тебе польза, если нам удастся выкупить пленников?
   -- Я поступаю по заповедям Бога, всемогущего владыки небесного.
   -- Если твой Бог всемогущ, как ты говоришь, если он повелевает тебе освободить узников, то удивляюсь, почему он не запретит угонять пленников?
   -- Бог создал людей свободными, чтобы они сами устраивали свою судьбу. Но подобно тому, как ты видишь жемчужины, нанизанные на нитке, так точно великий Повелитель видит дела и мысли каждого из земнорожденнных, оценивая достоинства каждого человека: вознести ли его к будущей жизни в число любимцев своих, или же низвергнуть в царство смерти. Поэтому человеку необходимо неустанно заботиться о том, чтобы жить по заповедям Бога своего.
   -- Истинно! -- вскричал Инграм. -- Тяжкое это служение! Подобно рабам живете вы в неволе. Хвалю человека, воздающего честь богам, но во всех начинаниях своих прежде всего спрашивающего, может ли это доставить ему почесть и славу.
   -- Разве тебе не в честь, если жены соотечественников будут благодарны тебе за освобождение их из сорбских мельниц? А избавление невинных детей от побоев и позорной службы гнусному народу?
   Инграм задумался.
   -- Это дети наших соседей по ту сторону гор и, быть может, иных из них я носил на руках, но для тебя они чужие. Не проходит года, чтобы во всех землях их не гнали стадами на рынок.
   -- Имей я золото и серебро, -- вскричал Готфрид, -- я освободил бы их! Будь я великим витязем -- я бы всех спас.
   -- Я вижу, что вы, христиане, считаете друг друга соседями и друзьями.
   -- Мой отец приказал мне в случае удачи привести также женщин-язычниц и их детей, -- ответил Готфрид.
   -- Тогда полонят других, -- заметил Инграм.
   -- Мы посланы в мир для возвышения заповедей царя небесного, исполненного милосердия. Каждому из нас он уготовляет счастье и спасение как на земле, так и на небесах. И когда все последуют велениям его, тогда никто не будет продавать брата своего, как теленка или быка, но станет взирать на ближних, по сказанному: по образу и подобию Божьему создан человек и должен он прямо ходить среди зверей, с наклоненной головой несущих свое ярмо.
   Несколько мгновений Инграм молчал.
   -- Всего золота гномов, которому, как говорят, нет числа, не хватило бы для освобождения всех узников, а между тем, ты -- не воин, а хочешь принять на себя такой труд?
   -- Я воин, только ты не видишь этого, -- ответил Готфрид. -- Смиренный перед господом моим, но более сильный, чем ты думаешь. Господи, прости меня, что похваляюсь перед ним! -- прибавил он.
   Инграм измерил его глазами и сердце его тронулось нежностью. Он тихо промолвил:
   -- Много таинственных знаний -- так полагал и Буббо, вожак медведей, -- досталось нам в удел. Опасаюсь только, что вы можете их употребить и на пользу и во вред другим.
   -- Быть к каждому -- ласков и никому не вредить -- таков завет моего Господа, -- торжественно ответил Готфрид.
   -- Такая заповедь подобает светлому богу, -- заметил Вольфрам, до сих пор молчаливо управлявшийся с пивом и мясом дикой козы, а теперь спокойно растянувшийся у огня. -- Не трудно с таким учением ездить по лесам. Поверь, чужеземец, и здесь есть сверхчеловеческие существа, у которых те же помыслы, которые ты восхваляешь в своем боге. Видишь ли там на скале нависший холм? Там обитает племя добрых карликов, маленьких ласковых человечков. Никто никогда не слышал, чтобы они принесли кому-то вред. Но счастлив путь того, кто оставляет им что-либо из своего дорожного запаса. Многих они подзывали к себе, давали сухие листья и орехи, превращавшиеся ночью в золото.
   -- Много непристойного, в речах твоих, Вольфрам, -- возразил монах. -- Бог христиан не дарит ни листьев, ни орехов, и он не дает даров, сохраняющих счастье в доме человека.
   -- Однако такая охрана есть, -- сказал Инграм. -- Я знаю одного человека, в род которого жены судьбы дали дар. Мне известно даже место, где он скрыт, и я знаю, что в течение многих поколений он сохраняет силу.
   -- О, не доверяй чарам! -- пылко увещевал Готфрид. -- Обманчивы дары лукавого! Они вселяют в человека высокомерие и гордыню, но настанет пора, когда тщетны окажутся его надежды и Господь смирит его заносчивость.
   Инграм улыбнулся.
   -- Пусть каждый хранит в сердце то, что сообщает ему мужество, но как добрые товарищи, мы не станем добиваться, где каждый из нас таит свое сокровище. Падает роса, а завтра нам предстоит ехать по диким дорогам. Вольфрам, разбуди меня после полуночи.
   Следующим утром всадники увидели перед собой безлесную страну. Недавно срубленные деревья были сложены на опушке леса в засеку. На зеленой земле стояли пни, окруженные молодыми порослями и дикими кустами. Проникнув один за другим в узкое отверстие засеки, путники увидели множество вершников, которые сперва зажгли сторожевой огонь, поднявшийся высоким столбом дыма, а затем, закричав с большого возвышения и потрясая оружием, поскакали к путникам. На воинах, несмотря на летнюю жару, были длинные полотняные кафтаны, отороченные мехом, и большие меховые шапки. Оружие у них составляли палицы и роговые луки. Это был мелкий, проворный народ с широкими лицами, большими усами и черными прямыми волосами. Они неистово вопили и грозили путникам палицами. Вольфрам выехал вперед и произнес на их языке:
   -- Мы туринги, мирные путники, витязь Инграм и я, его слуга. А это Готфрид, посол владыки Винфрида.
   Всадники столпились вокруг них, заговорили с неистовством, наконец один из них -- то был Славик прозванный Соловьем, потому что пел на пирах Ратица, -- подъехал к Инграму и вежливо приветствовал его на языке сорбов. Когда же туринг ответил тем же, то сорб поклонился и высоким голосом, точно девушка, мягко сказал, что он очень рад. Так они и остановились, а сорбы между тем загородили засеку.
   -- Чистые дети, -- вскричал Инграм. -- А ограда их подобна детской игрушке, через которую легко перескочит конь.
   Понявший его сорб ответил на германском языке:
   -- Я знаю день, когда ворон из земли турингов не мог перелететь через ограду, которую обнесло железо сорбов.
   -- Ты прав, -- с улыбкой ответил Инграм. -- Я врезался было в плетень и тернии истерзали мое тело.
   И мужчины приветствовали друг друга рукой. Около часа еще пришлось прождать путникам, прежде чем с возвышенности понесся, словно туча, сильный отряд всадников на маленьких и горячих лошадях. Со всех сторон окружили они пришельцев, и по знаку Соловья толпой понеслись вперед по невысокой мураве с чужеземцами посередине. Перед ними расстилалась широкая долина, окаймленная одиночными старыми деревьями, под сенью которых сорбы и их кони укрывались летом. В долине был возведен вал из земли и дерна, а за ним находились соломенные избы, кровли которых достигали почти до земли. Похожа была деревня на воинский стан. Посреди нее возвышался крутой холм, также увенчанный валом, окружавшим дом Ратица и хижины его двора. На длинном шесте поднималось его знамя, развеваясь навстречу чужестранцам. И с зардевшимися щеками Инграм закричал Готфриду:
   -- Клянусь головой, если не удастся увести той, которую мы ищем, то я не буду знать ни отдыха, ни покоя, пока не увижу горящей пакли на моей стреле и пока сама стрела не будет торчать в этой крысиной норе.
   -- Не сердись товарищ, но молись теперь, чтобы был милостив к нам Господь!
   Деревенские ворота отворились и всадники понеслись по улице и по круглой площади, находившейся перед холмом. У деревенского пруда скорчившись сидела толпа полунагих женщин и детей, с бледными лицами и всклоченными волосами. Инграм пришпорил коня и выехал из отряда, направляясь к воде, но сорбские всадники с гневными криками загородили ему дорогу, схватились за оружие.
   -- Не забывай, что берущий товар, прежде чем он куплен, должен дорого заплатить, -- предупредил его тихо Вольфрам.
   И вновь путники быстро понеслись вверх по холму. Отворились ворота, конский топот раздался на обширном дворе и чужестранцев ввели -- к Ратицу.
   Славянин сидел, словно князь, среди своих верных подданных, на высоком стуле с ручками, а вокруг него -- у стола, на скамейках помещались предводители его рати -- со свирепыми, изборожденными шрамами лицами. На широком лице начальника наискось сидели глаза, у него была коренастая фигура с короткой шеей, а борода -- жидкая и жесткая. Чужеземцы поклонились, но Ратиц едва кивнул головой, продолжая неподвижно сидеть со своими дружинниками.
   -- Пусть кто-нибудь спросит у этого кота, -- гневно вскричал Инграм. -- Не в обычае ли его племени так принимать гостей?
   Сорб кивнул одному человеку с длинной седой бородой, который приблизился к путникам и заговорил на немецком языке:
   -- Мой повелитель Ратиц приветствует могущественных витязей и спрашивает у них: известно ему, что один из вас прибыл из дальней страны, где великий повелитель франков сидит на золотом престоле. Если кто-нибудь прислан из этой страны, то пусть он назовется.
   -- Это я, Готфрид, посол Винфрида, -- ответил монах.
   Славяне изумленно посмотрели на юношу в бедной одежде, а Ратиц, нахмурив лоб, поговорил с седобородым, который объяснил:
   -- Моему повелителю кажется, что мало оказывают ему почести франкские вельможи, отправляя к нему посла, столь молодого и в столь убогой одежде.
   -- Я христианин, обречен великому Царю небесному и грешно мне носить другую одежду, кроме власяницы. Я молод, но являюсь облеченный доверием моего повелителя.
   Славянин снова оживленно поговорил с одним из своих товарищей, который тотчас же ушел из зала.
   -- Мой повелитель спрашивает тебя, -- продолжил седобородый, не из числа ли ты мудрецов, обладающих тайной узнавать мысли человека на коже животных: не из таких ли ты, что понимают чужеземный язык, называемый латынью.
   -- Да, -- ответил Готфрид.
   Вслед за объяснением старика, гнев на лице Ратица сменился великим изумлением. Возвратившийся посланец принес между тем измятый и почерневший лист пергамента.
   -- Трудно верится моему повелителю, чтобы юноша был столь сведущ в великом деле. Он желает, чтобы ты представил ему доказательство твоего искусства и объяснил мысли, которые можно распознать на этой коже.
   Готфрид развернул пергамент.
   -- Сперва скажи, почему непонятно для нас начертанное там.
   -- Это латынь, -- ответил Готфрид. -- Необходимо особое умение, чтобы читать ее.
   Ратиц ударил рукой по столу и в подтверждение сильно мотнул головой.
   -- Правду говоришь ты. Объясни же нам ее, если сможешь.
   Готфрид взглянул на пергамент. Это была изорванная грамота старинного франкского короля, похищенная, быть может, славянами во время набега. Монах начал читать. Он склонился, произнося священные слова, а Ратиц снова ударил рукой по столу. Старик объяснил его жест:
   -- Мой повелитель доволен, что ты подтвердил уже известное ему. Это грамота, присланная ему великим повелителем франков, как государем государю. Не одобряя и желая уничтожить несправедливость своих пограничных графов, твой повелитель предлагает дружбу Ратицу. Зная, что там написано, мы радуемся словам твоим.
   Прежде чем Готфрид оправился от изумления, Ратиц встал, подошел к юноше, потрепал его по щеке, поцеловал и приказал поближе подвинуть стул для монаха.
   -- Мой повелитель приветствует тебя, как посла и просит объявить ему цель твоего посольства.
   -- Я имею немного сказать по поручению моего повелителя Винфрида, епископа, и это немногое предназначено, быть может, только для слуха Ратица, -- осторожно ответил монах.
   -- Разумно говоришь ты, Готфрид: тайны повелителей не для всякого уха. Подожди, пока настанет пора.
   Старик предложил монаху стул, а Инграм подошел к столу, взял свободную скамейку и с грохотом поставил ее на пол возле Ратица и сел, развалившись. Сорбы молча перенесли это своеволие, но Ратиц повернулся к Инграму и старик передал такие слова:
   -- Я удивляюсь, Инграм, что непрошеный и не будучи в дружбе с моим народом, садишься ты у моего стола. Не потому ли понадобился тебе стул, что горят у тебя раны, нанесенные ножами моих воинов?
   -- Те царапины излечены, я о них и не помню, -- ответил Инграм. -- Но не хвалят хозяина, который заставляет чужеземца самому принести себе скамейку.
   -- Ты уже давно во вражде с моим народом и никому неизвестно, что привело тебя в мой дом. Ты не пригнал стад, дани, наложенной на твой народ сорбами.
   -- Ты напрасно стараешься уязвить меня своими словами. Мир между славянами и турингами закреплен клятвой и я прибыл мирным путем для купли и обмена пленниками, угнанных тобой во время набега.
   -- Уж не послал ли тебя человек, которого называют Винфридом, епископом, и не склонял ли ты голову под руками христиан, когда они творят земное знамение креста?
   -- Я не отрекся от веры отцов моих и лишь как попутчик привел к тебе человека, принадлежащего чуждому епископу.
   Сорб кивнул своим товарищам: всем им хотелось поскорее заключить сделку, и они охотно бы отпустили пленников в землю франков, так как в случае выкупа, они бы гораздо меньше опасались бы мести с их стороны.
   -- Мои воины не спешат с продажей добычи. Наш стан наполнен зерном и стадами из франкских деревень и нелегко прокормить пленных до прибытия сюда торговцев, -- повернувшись к Готфриду сорб продолжал: -- Не хочет ли епископ набрать себе общину из женщин и детей?
   -- Мой отец просит у тебя, как милости, чтобы ты позволил мне взглянуть на узников и поприветствовать тех из них, кто соблюдает нашу веру.
   -- Есть ли у вас то, чем выкупаются пленные? Мне кажется, ваша дорожная кладь невелика.
   -- Мы намерены предложить тебе, по пограничному обычаю, выкуп за пленников, -- ответил Инграм. -- Но покупатель прежде всего хочет видеть товар. Если угодно -- покажи нам узников.
   Сорб размышлял. Он поговорил со своими застольниками, потом повернулся к Готфриду.
   -- Постараюсь доказать твоему повелителю, что я уважаю его посольство. Можете взглянуть на пленников. Ступайте, чужеземцы. Мой старик проведет вас.
   Послы с поклоном вышли из зала, услышав за собой шум и хохот сорбов.
   За дверью старик сделался как-то ласковее, словно он освободился от тяжкого гнета. Он снял свою меховую шапку, низко поклонился и сказал:
   -- Когда вороны охотятся, то и вороне что-нибудь перепадает. Если вам удастся освободить пленников, то надеюсь, вы сделаете подарок старичку, потому что мне трудно объясняться на двух языках. К тому же я могу вам и другие услуги оказать.
   Готфрид нерешительно посмотрел на своего проводника.
   -- Таков обычай, -- сказал тот и снял с кафтана серебряную пряжку, единственную свою ценность. -- Возьми это в знак моего расположения к тебе, а когда Буббо, торговец медведями придет к вам, то я пришлю тебе через него кусок красного сукна.
   Старик униженно протянул руку.
   -- И Инграму угодно поклясться в этом?
   Инграм положил два пальца на рукоять меча и произнес слово: "Клянусь!", а старик весело засмеялся.
   -- Слово ваше ценится на границах наравне с товаром.
   Они прошли через двор и у ворот старик кликнул некоторых из праздно бродивших воинов. Они немедленно прибежали, полагая отправится за чужеземцами, но старик просто отослал их подальше.
   С холма они спустились на деревенскую площадь, на которой, близ пруда, стоял длинный, подобный амбару дом, предназначавшийся для совещаний общины. Старик отворил низенькую дверь и Инграм поспешно вошел в мрачное помещение.
   -- Вальбурга! -- вскричал он.
   Из одного угла раздались два голоса:
   -- Сюда!
   На соломе, выстилавшей пол, послышался шорох, и два белокурых мальчика, обхватив колени Инграма, жалобно зарыдали.
   -- Где сестра? -- глухим голосом спросил Инграм.
   -- Ее увели к Ратицу, на гору.
   Зубы Инграма заскрипели, кулаки сжались, но он бросился на колени возле мальчиков и обнял их. Горячие слезы полились на кудрявые головы рыдавших. Между тем, посреди помещения зазвучали торжественные слова: "Придите ко мне все нуждающиеся и отягченные, говорит Господь". Лучи света падали через отворенную дверь на кроткое лицо юноши, и оно сверкало состраданием и воодушевлением, словно лик ангела.
   Женщины и дети столпились вокруг монаха. Некоторые из них рыдали, падали ниц перед ним, иные приподнимали вверх малюток, чтобы он благословил их. Даже язычницы внимали словам его с клоненными головами и сложенными руками. Он произносил священные слова и громко молился. В помещении было тихо, слышались лишь рыдания женщин и стоны детей. Готфрид подходил к каждой женщине отдельно, благословлял ее и тихо читал молитвы. Наконец подошел старик и сняв шапку настоятельно попросил:
   -- Не хочешь ли отправиться за мной, чтобы не гневался на нас Ратиц?
   Готфрид подошел к Инграму и тихонько дотронулся до его плеча.
   -- Где женщина, которую ты ищешь?
   -- В хижинах хищника, -- последовал печальный ответ.
   -- Так пойдем, чтобы и она получила привет моего Господа.
   Инграм с трудом поднялся, отряхнул с себя плачущих мальчиков, а Готфрид подвел их к одной стоявшей на коленях христианке и сказал:
   -- Что сделаешь ты для них, то сделаешь и для Господа.
   Готфрид направился к выходу, но неутешная толпа окружила его, протягивала к нему руки и хватала за платье, стараясь удержать. Помогли лишь приказания старика и плеть, которой он разогнал страждущих.
   Быстрыми шагами мужчины поднимались на холм.
   -- Я должен поговорить с христианской девушкой, находящейся во дворе Ратица, -- сказал Готфрид. Старик покачал головой, но монах продолжил:
   -- Не мешай мне, мне так приказано.
   -- Я подвергнусь гневу моего повелителя, -- произнес седобородый сорб.
   -- Я удвою твою плату, -- сурово сказал Инграм. -- Не думаешь ли ты, что мы похитим девушку из хижины?
   Старик улыбнулся, кивнул головой и провел их вдоль окраины холма к месту, где под защитой вала стояло несколько низеньких соломенных хижин.
   -- У Ратица двадцать жен и у одной из них живет чужеземка. Очень может быть, что в скором времени он построит ей новую хижину, если только она не опротивеет ему.
   Инграм отворил дверь, но входить медлил.
   -- Ступай вперед, -- шепнул он монаху.
   Из хижины раздался тревожный женский голос:
   -- Инграм, -- и молодая женщина охватила воина за руку. -- Я предчувствовала, что увижусь с тобой, потому что твое сердце предано нашему дому.
   Но, заметив его неподвижный взор и печальное лицо, она вскричала:
   -- Глупец, да разве я стала бы говорить с тобой?
   Инграм хотел обнять ее, но она уклонилась.
   -- Если бы ты помог отцу, ивовые прутья не стягивали бы нас. Да и теперь я вижу тебя не таким, как воображала себе. Где копья соотечественников, требующих выдачи детей и жен друзей своих? Не о себе говорю я -- дни мои сочтены, -- но о братьях, о множестве плачущих, что ждут на соломе минуты, когда угонит их на чужбину торговец невольниками.
   -- Я пришел с ним, чтобы порядиться насчет выкупа, -- ответил Инграм, указывая на монаха.
   Изумленно взглянула Вальбурга на незнакомое лицо юноши, но когда Готфрид поднял руку, чтобы сотворить крестное знамение, то она медленно опустилась на колени и произнесла символ веры Христовой.
   -- Благослови меня и помолись обо мне. Да, помолись обо мне, -- вскричала она во внезапном порыве горькой скорби. -- Да обрету я милосердие, если сотворю неугодное Господу! Я молилась и приготовилась, как учила меня тому мать.
   Готфрид благословил ее.
   -- Мне одному подобает суд и всякое воздаяние, -- тихим голосом произнес он.
   Вальбурга безмолвно встала и снова обратилась к Инграму:
   -- Досмотрщица редко оставляет меня одну. Вот и теперь они уже ссорятся с седобородым. Прощай Инграм. Наша свобода зависит от тебя и от меня. Ты был честным другом, помни меня. И знай: порой я скрывала, что своим приходом ты больше доставлял мне удовольствие, чем своим уходом. Не окажешь ли мне еще одной дружеской услуги? Трудно колоть дрова не имея ножа. У меня все отняли. Говорят, что друзьям не следует дарить ничего острого, но ты подари.
   Инграм снял с пояса нож, который Вальбурга спрятала в своем платье. Он вышел во двор, к поджидавшему его монаху. Они направились к чертогу, стоявшему посреди двора, причем Готфрид прикоснулся к руке Инграма.
   -- Ты вне себя и не слышишь моих слов. Необходимо однако приготовиться к выкупу. Подумай, каким образом мы его предложим.
   -- Клянусь головой, -- вскричал Инграм, -- мне ненавистен любой выкуп! Я ничего не хочу, кроме боя с хищником! Железо против железа!
   -- Но для мирного выкупа я сохраняю для тебя чашу.
   -- Чары христианского бога будут действительнее в твоей руке, чем в моей, -- мрачно ответил Инграм. -- Притом мне кажется, что к тебе они относятся с большим почтением.
   При входе их в чертог, Ратиц нетерпеливо закричал:
   -- С трудом пересчитали вы пленников, потому что неприятен хорек на птичьем дворе. Но теперь покупайте, если вы действительно купцы, а не лазутчики.
   -- Тебе известно, что я прислан послом, -- ответил Готфрид. -- Так как через Мегитарда, священника, ты сам потребовал меня у моего господина, епископа. И когда я уходил, владыко Винфрид подтвердил мои полномочия.
   Готфрид вынул ящик из-под своего широкого платья и снял с него покровы.
   Инграм подошел к монаху и быстро промолвил:
   -- Не выпускай чаши из рук. Продающий птичку должен крепко держать ее, чтобы она не упорхнула.
   Взяв чашу, Инграм протянул ее сорбу.
   -- Посмотри как будет выглядеть драгоценность из королевской сокровищницы подле твоей кружки с медом.
   При виде блестящего металла и находившихся в нем изображений, сорб не смог подавить громкий крик изумления. Его товарищи столпились вокруг чаши, наклонив головы, перешептываясь друг с другом и смеясь при виде крошечных фигурок.
   -- Уважаю Винфрида, епископа, приславши мне такой дар! -- вскричал Ратиц. -- Позволь мне поближе рассмотреть его, витязь.
   -- На нем моя рука, -- сказал Инграм -- и до сих пор чаша еще моя.
   -- Твоя, твоя, -- подумав подтвердил Ратиц. Он позвал старика, который почтительно снял шапку перед сосудом, тщательно осмотрел его под рукой Инграма, дотронулся до стенок снаружи и внутри влажным языком, а потом тихонько поговорил со своим повелителем.
   -- Вот условия за дар епископа, -- продолжил Инграм. -- Во-первых, ты выдаешь нам Вальбургу дочь Виллигальма, франка, убитого тобой, и двух ее братьев. Во-вторых, пленников вашего последнего похода, всех. И в-третьих, коня Виллигальма и двух добрых быков для прокормления всех освобожденных в пути.
   При имени Вальбурги сорб вздрогнул, но, преодолев свою досаду, пытливо посмотрел на товарищей и сказал:
   -- Дивна серебряная чаша из королевской сокровищницы. Не угодно ли вам, франки, выйти на некоторое время, чтобы мы посовещались?
   Готфрид заметил, что сорб уже не столь жадно смотрит на чашу, которую Инграм высоко держал над головой. Туринг спрятал сосуд в ящик и послы вышли во двор.
   -- Они замышляют какое-то коварство, -- презрительно произнес Инграм.
   -- Или опасаются Винфрида, -- спокойно ответил монах. -- Хорошо, что ты потребовал быков, поскольку трудно было бы прокормить всех пленников. Но зачем тебе конь?
   -- Ты рассуждаешь не как воин. Неужели ты думаешь, что Виллигальм найдет успокоение в могиле, если сорб будет разъезжать на его коне? Неужели он пешком пойдет в царство теней?
   Готфрид перекрестился.
   -- На небесах христиане не нуждаются в конях.
   -- Хоть и христианин, но он был воином, -- гордо ответил Инграм. -- Но чего добивается славянин от твоего епископа?
   -- Вероятно ему хочется быть пограничным графом и возвести себе замок над сорбской деревней, -- улыбаясь ответил Готфрид.
   Инграм разразился проклятьями.
   -- И вы хотите помочь ему?
   -- Тебе известно, что он убивал и грабил христиан -- ответил Готфрид.
   Между тем, в доме долго длилось сорбское совещание. Наконец, старик пригласил их войти, и Инграм снова поднял чашу над головой. Но на этот раз сорбы даже не посмотрели на нее, а Ратиц начал:
   -- Велики дары, требуемые вами для епископа, но мои благородные мужи согласны дать вам дар за дар, не торгуясь слишком много. Получите пленников, которые еще не пошли в дележ и одного быка, трехгодовалого, с тучного стада. Но мы отказываем вам в Вальбурге и в буланом коне. Девушка дана мне моим народом, а конь стоит на конюшне витязя Славника, близкого мне по почету и воинской славе. Вы принесли дары по собственному выбору, таким же образом и мы шлем вам наши дары.
   -- Владыко Винфрид собственными руками пот хоронил Виллигальма, и на могиле франка дал обет позаботиться о его детях, -- ответил Готфрид. -- Рассуди, что удерживая христианку, ты тем самым высказываешь епископу недружелюбные чувства.
   -- Я требую женщину! -- гневно вскричал Инграм.
   -- Поэтому, должно быть, ты и забрался в дом моих жен, -- отозвался Ратиц. -- Так выслушай мое последнее слово. Мальчиков я отошлю епископу, но девушку оставлю себе. Если ты не согласен на мену, то убирайся вместе со своей чашей. Слишком ты засиделся в нашем стане. Прибыл ты сюда без провожатых, без них и уйдешь.
   -- К чему задумываешь коварное нападение в лесу? Разве сорбы страшатся боя в открытом поле? -- вскричал Инграм. -- Здесь стою я, лукавый ты человек, и готов биться из-за женщины с любым из твоих воинов. Выставь своих ратоборцев, и пусть боги решат судьбу.
   При этом вызове сорбские воины повскакали с мест, и их крики раздались в чертоге. Но мановением руки начальник заставил их сесть и сказал:
   -- Иные хвалят крепость твоей руки, но я не могу похвалить разумность твоих речей. Я был бы глуп, если бы послал воинов в бой за то, что уже и так приобрел моим копьем. Да и не велика честь сражаться моим воинам из-за согбенной рабыни. Предлагаю тебе иное ратоборство, более приличное мирному времени. Я слышал, что ты умеешь управляться с чашей, как и подобает мужу, но и меня не легко одолеть за кружкой. Испытаем наши силы. Ты поставишь своего коня, Ворона, я -- франкскую женщину, а победитель получит и то, и другое. По моему, совет не дурной.
   Громкие крики одобрения раздались вокруг стола, только Инграм стоял смущенный.
   -- Конь и меч нераздельно принадлежат витязю, и мои предки не ласково приветствовали бы меня, если бы я позволил сорбскому селу уход за моим конем. А потому выставлю двух жеребцов от племени Ворона, четырех и пяти лет, лучших, чем какой-либо конь из твоих.
   -- Мне неизвестна твоя ставка, да и долог путь до твоей конюшни. Ворон и пленница здесь, во дворе, следовательно состязание правильное.
   Инграм стоял в сильной борьбе с самим собою.
   -- Клянусь женами судеб моего племени, так и быть! Давайте сюда чаши и пусть начнется состязание.
   Снова раздался радостный крик сорбов, звучавший для уха Готфрида подобно адским воплям.
   -- Ставить жизнь человека на чашу -- безбожно! -- вскричал он.
   Ратиц сделал вежливое, отклоняющее движение рукой, а Инграм сердито ответил:
   -- Немного счастья доставило тебе серебро твоего епископа. Отойди прочь, а я обращусь к помощи моего бога.
   Старик принес несколько чаш, одинаково выточенных из пятнистого дерева -- на выбор, и большую ендову меда. Затем старик наполнил обе чаши по самых краев. Витязи взяли их в руки, сняв предварительно оружие. Сорб отдал свой меч Славнику, а Инграм -- одному из молодых воинов. То был витязь Мирос.
   Ратиц первым начал состязание, сказав:
   -- Я, Ратиц, сын Кадуна, повелитель сорбов, предлагаю мед для равной битвы.
   -- Отвечает Инграбан, сын Ингберта, свободный туринг, -- послышалось в ответ.
   И оба они, осушив чаши, поставили их на стол. Старик опять налил, поклонился каждому из витязей, а Ратиц продолжил:
   -- Я слышал, что назван ты по имени черной птицы, но над шатрами моих воинов парит белый орел. Могучий орел рвет добычу когтями, а рядом, поглядывая на останки, каркает стая воронов.
   -- Пять панцирей и пять кривых мечей, добытых на поле брани, висят на стене моего дома. Не думаешь ли ты, что твои воины отдали их мне добровольно?
   Они снова выпили и поставили чаши, которые старик быстро наполнил.
   -- Добывающий пленных, добывает и славу! -- вскричал Ратиц.
   -- Слава добывается тем, кто защищает свою родину, -- возразил Инграм.
   Старик еще раз наполнил чащи медом. Так продолжалось неоднократно. Состязавшиеся, обращались друг к другу то с упреками, то ласково, иногда гневно, пытаясь схватиться за меч. А старик между тем все наполнял и наполнял чаши. У Ратица посоловели глаза, а рука потеряла твердость. Он раздумывал, чем бы смутить своего соперника. Наконец произнес:
   -- Весело сидим мы здесь, препираясь на словах, но приятнее было бы пить мед, глядя на женщину. Приведите сюда франкскую девушку, чтобы мы насладились ее видом.
   Двое из его товарищей вскочили и поспешили к Двери, а Инграм ударил по столу.
   -- Ты нарушаешь игру, потому что мне тяжко видеть среди неприятелей дочь достойного друга.
   -- Однако ты хочешь ее освободить, могучий бражник. Если у тебя хватит силы, то докажи это теперь.
   Инграм сурово потупился. У него отяжелела голова. Сорбы уже вводили девушку в зал. Вальбурга остановилась у двери и ее глаза при виде пьющих противников помрачнели.
   -- Подойди поближе, дочь франков, -- сказал Ратиц. -- Из-за тебя идет спор, который должен быть решен богами. Уйдешь ли ты с витязем Инграмом, или я построю для тебя новую хижину и оставлю у себя.
   Но негодующая девушка ответила:
   -- Я избрала себе более доблестного защитника, так как свободу, добытую посредством кружки, считаю позором. Не помышляй, Инграм, добыть себе жену при помощи меда и твори свой языческий обычай ради сорбской девушки, а не меня.
   Повернувшись к нему спиной, она отошла в угол, где сидел Готфрид, опустилась подле него на колени и закрыла лицо руками. Горячий румянец бросился в лицо Инграму, когда девушка презрительно отвернулась от него. Он услышал презрительный смех славян, и, поднявшись со стула, гневно вскричал:
   -- Игра нечиста и да будет проклята чаша, которую я еще выпью!
   Он бросил чашу на пол и вместе с тем сам тяжело рухнул на землю. В зале раздался дикий радостный вой сорбов, а Мирос, державший меч Инграма, подошел и сказал:
   -- Снесите его в мой дом.
   Но торжествующий Ратиц поднялся и в хмельном задоре подошел к франкской девушке.
   -- Ты моя. Проводите ее в хижину и позовите певца, чтобы он спел брачную песню.
   Девушка поднялась с колен. Ее лицо было бледно, а взгляд суров.
   -- Никому бы не спасти тебя от руки моей, чудовище! -- вскричала она. -- Едва ты сразил отца, как уже готовишь позор дочери. Счастлив ты, что возле меня находится праведник. Ты хвалил мои красивые щеки, посмотри, понравятся ли они тебе теперь.
   С быстротой молнии она выхватила нож из-под одежды и нанесла себе по лицу зияющую рану. Хлынула кровь. Вальбурга снова подняла на себя нож, но подбежавший Готфрид вырвал у нее оружие Ратиц разразился тяжкими проклятьями, схватил кружку, чтобы бросить ее в девушку, но покачнулся, упал на землю, сраженный медом и гневом. Сорбы собрались вокруг своего начальника, а Готфрид со стариком увели раненую девушку в ее хижину и постарались унять текущую кровь.
   На следующее утро в хижине Мироса сидел Инграм, склонив голову на руки. На коленях он держал меч, отданный ему хозяином, а стоявший перед ним Мирос рассказывал об исходе вчерашней попойки и о ране девушки.
   -- В гневе своем она лишила бы себя жизни, но чужеземный посол вырвал у нее нож. Напрасно, однако. Честнее погибнуть от ножа, чем от палицы Ратица.
   Инграм вздрогнул и схватился за меч.
   -- А как поступил бы ты, если бы пленница грозила тебе ножом? -- спросил Мирос.
   -- Если бы она погибла от доблестного, совершенного над собой поступка, если бы мой меч поразил Ратица, я был бы свободен и счастлив, -- пробормотал Инграм. -- Но теперь меня гнетут чары, рассеянные на моем пути серебром и песнями враждебных христиан. Бог, властно правящий чашей, отказал мне в помощи. Мне опротивела жизнь и у меня нет желания возвращаться домой.
   -- Оставайся у нас, -- посоветовал сорб. -- Привыкнешь к нашим обычаям. Ратиц построит тебе хижину. А если пожелаешь женщину с рассеченной щекой, то, может быть, он подарит ее тебе.
   Инграм улыбнулся.
   -- Сможете ли вы забыть, что я убивал ваших воинов? Может ли существовать мир между вами и мной? Нет, Мирос, иначе советуют мне жены судеб. И ты полагаешь, что он убьет ее?
   -- Как же ему еще поступить?
   -- Так скажи ему, что я вызываю его на бой между вашей и нашей границей на шестой день от сегодняшнего.
   -- Сам объяви ему эту весть, если у тебя есть желание расстаться с солнечным светом. Ты тоже под его рукой, и если он отпустит тебя, то это означает, что его смертельный враг свободно уезжает от него. Прежде всего позаботься о собственном благе.
   -- Ты говоришь разумно. Я или уйду от вас, или совсем не уйду. Пусть боги решат мою участь. Как вижу, твой повелитель сведущ в искусстве пить. Но пусть поставит он свою судьбу против моей в игре в кости. Снеси ему эту весть. Еще раз померяемся в мирном бою. Он поставит девушку и выигранного вчера коня, а я...
   -- А ты?
   -- Самого себя. И свободно уйду или останусь пленником.
   Сорб сделал шаг назад и раскрыл рубаху, сказав:
   -- Тебе известно, кто нанес мне этот удар? Подумай об этом воин. Мне было бы стыдно сознаться, что раб нанес мне этот удар.
   Инграм подал ему руку.
   -- Ступай, чужеземец.
   Сорб с неудовольствием ушел, а Инграм склонился головой на стол.
   Через некоторое время на дворе раздались шаги вооруженных людей и вошел Ратиц, сопровождаемый своими воинами.
   -- Горячий же ты игрок, -- хриплым голосом произнес он. -- Первое состязание предложил я, второе -- ты. Истинно, высоко ты ценишь себя. Но конь и девушка приятнее мне, чем ты, и я неохотно выполняю твое желание. Но мои воины требуют, чтобы я не отвергал твое предложение. Условие: одна игральная кость и кинуть надо один раз.
   -- Если я проиграю, то ты получишь за меня выкуп, -- сказал Инграм.
   -- При оценке мы почтим тебя как воина, -- подтвердил Ратиц. -- Поклянемся!
   Они взяли мечи и произнесли клятву.
   -- Если у тебя есть человек, -- продолжил Ратиц, -- игральной кости которого ты доверяешь, то произнеси его имя.
   -- Мой хозяин Мирос, -- сказал Инграм.
   Мирос отошел в угол хижины, вынул кости из ящика и положил их на стол. Потом бойцы отошли в сторону и прошептали каждый свою молитву.
   -- Первым пусть кинет потребовавший игры, -- сказал Мирос и вложив кость в чашу, дал ее Инграму.
   Бледно было лицо туринга, так же как и лицо Ратица. В хижине воцарилось безмолвие. Инграм тряхнул чашей и выбросил игральную кость.
   -- Пять! -- вскричал Мирос.
   -- Удачно, -- сказал Ратиц и кинул.
   -- Шесть! -- вскричал Мирос.
   Крики торжества раздались в хижине. Все отошли от Инграма. Несколько мгновений стоял он, наклонив голову. Затем отстегнул свой меч и бросил его на землю.
   -- Ты мой! -- сказал Ратиц, положив ему на плечо руку. -- Принесите ивовых прутьев и свяжите ему руки.
   ...Перед хижиной, где находилась Вальбурга, стоял монах. Его истощенное тело дрожало под лучами теплого утреннего солнца, но мыслями он постоянно стремился к христианской девушке. Ему первый раз в жизни приходилось ухаживать за женщиной и он чувствовал блаженную радость, то улыбаясь себе, то печально и сокрушенно посматривая на небо.
   Готфрид услышал невдалеке звон железа и поспешные шаги. Перед ним появился вооруженный Ратиц, а среди его воинов -- безоружный, с поникшей головой и связанными за спиной руками Инграм. Ратиц указал на солнце.
   -- Далек твой путь, юный посланец, а вид твой неприятен моему народу. Кончена игра, начатая в моем доме. Боги даровали мне славу и победу. Но если ты похвалишь меня перед твоим епископом, то готов я исполнить предложенное тобой вчера. Дай чашу и возьми пленницу.
   -- Хочешь ли выслушать ответ епископа на твой вопрос?
   -- Говори.
   -- Ты желаешь отправить послов на запад, ко двору короля Карла и требуешь, чтобы епископ доставил им провожатых и пристойный прием у повелителя франков. Если я правильно выразил твою мысль, то подтверди это.
   -- Уже много месяцев я не думал о посольстве. Мои воины не опасаются могущества франков. Где их рать? Мы не видим ее.
   -- Если ты изменил свои намерения, то говорить нам не о чем.
   Готфрид отошел в сторону, но Ратиц продолжил:
   -- На тонких же весах взвешиваешь ты слова человека, чужеземец. Быть может нам угодно отправить послов, а быть может -- нет.
   Готфрид молчал.
   -- Не поручится ли человек, которого называют Винфридом, что при дворе повелителя франков ласково встретят моих воинов и удовлетворят их требования?
   -- Нет, -- твердо оказал Готфрид. -- Требования твои неизвестны повелителю моему. Все зависит лишь от государя Карла. Епископ может лишь содействовать, что твоих послов выслушают.
   -- Ты мало сведущ в обычаях порубежников, -- сказал Ратиц.
   -- Возможно, -- произнес монах. -- Я не могу уйти без девушки и моего товарища, которого вижу связанным.
   -- Теперь это мой раб. Безумец проиграл мне себя в кости.
   Послышался легкий вздох Инграма. Ратиц закричал связанному:
   -- Говори, раб, чтобы пославший тебя не отрекся от нашего договора!
   Инграм повернулся и утвердительно наклонил голову.
   -- Мне поручено заботиться о нем и о женщине, -- сказал Готфрид. -- Могу ли я явиться к епископу без них?
   -- Разве не отпустил я без выкупа одного из служителей твоего епископа? -- с гневом сказал Ратиц. -- Да и ты сам? Разве не невредимым стоишь передо мной? Не знаешь, глупец, что стоит мне поднять руку, и воины мои ножами снимут с тебя кожу?
   -- Участь моя не в твоей руке, а в деснице моего Господа, -- смело ответил Готфрид. -- Но добровольно я не покину этих мест без моих друзей.
   Ратиц разразился проклятьями и топнул ногой.
   -- Так я прикажу моим воинам привести тебя к пограничной ограде и перекинуть через нее.
   -- Освободи их, а меня удержи рабом или жертвой, как хочешь.
   -- Такая мена была бы безумием! Молодая женщина и воин -- за тебя, не то мужчину, не то женщину.
   Готфрид побледнел, но привыкнув смиряться, ответил:
   -- Если ты презираешь посла, то ради себя выслушай его вести. Победоносный повелитель франков выступил со своим войском против врагов своих и стоит он станом невдалеке от Берры, вызвав в землю турингов для охраны границ нового графа. Если ты действительно желаешь мира и согласия, то поспеши отправить послов в его стан.
   Смущенный Ратиц гневно заговорил со стариком. Потом он отошел в сторонку и стал тихо совещаться со своими воинами, а Готфрид приблизился к Инграму и сказал:
   -- Что сердишься, несчастный человек? Не отворачивайся от меня, потому что правдивы мои помыслы.
   Инграм угрюмо взглянул на него.
   -- Ты принес мне несчастье, возбудив мой гнев. Не хочу я твоей помощи и бесполезно все, что пытаешься ты сделать для меня. Выкупи женщину и скажи ей, что охотнее я бы сам освободил бы ее. Постарайся лучше прислать ко мне Вольфрама, чтобы до отъезда я мог поговорить с ним. Скажи моим друзьям на родине, что ивовые узы не так связывают меня, как кажется. Прежде чем приставлять меня к рабской работе, я наложу себе на голову и грудь кровавое знамение. Отойди прочь и ступай своей дорогой, а свою я отыщу сам.
   Монах отошел в сторону и слезы хлынули из его глаз.
   -- Прости его Господи! -- промолвил он.
   Совещание сорбов кончилось, и Ратиц сурово сказал Готфриду:
   -- Чтобы твой повелитель видел, как доблестны помыслы моих воинов, возьми с собой женщину с раскроенной щекой. Иди также с пленниками. А чашу епископа оставь здесь. Ни слова больше! Дорого обошелся мне твой приезд. Уезжай и скажи твоему епископу, что когда мои послы прибудут к нему, то я жду от него равного расположения.
   Он повернулся, сделав знак своим провожатым. Старик и Мирос остались, а прочие обступили Инграма, который, не оглядываясь повернулся спиной к хижине. И долго еще монах смотрел вслед Инграму, пока высокая фигура последнего не скрылась в доме, среди сорбских воинов.
  

4. Возвращение на родину

   По тропинке, ведущей к лесистым горам, двигалась безоружная толпа. Впереди шел статный отрок, неся деревянный крест, сложенный из двух кусков дерева, за ним Готфрид вел толпу детей.
   Золотистые волосы малюток развевались на ветру. Над ними носились жаворонки, летали пчелы и мотыльки. За детьми шли женщины-христианки, с полузакрытыми лицами, опущенными головами, некоторые из них несли на плечах младенцев. Среди них, плотно закрыв лицо, ехала Вальбурга на коне монаха. Готфрид пел латинский псалом, и его слова далеко разносились по пустынной местности. За христианами плелась корова, сострадательно подаренная путникам Миросом. За ней шли язычники со своими детьми. Самым последним ехал Вольфрам, оставивший стан Ратица позже всех. Осматривая шествие, он проехал вдоль его к самому началу.
   -- Хвалю искусство, с каким собрал ты этих босоногих людей, -- сказал он монаху. -- Оно еще понадобится тебе. Ехать по нагорным пустыням не менее трех дней. И неизвестно, какой прием встретите вы у первых поселений соотечественников.
   -- Я полагаюсь на твою помощь, -- ответил Готфрид.
   Вольфрам сильно откашлялся.
   -- Кое-кто остался позади, а своя рубашка ближе в телу.
   -- Ты хочешь возвратиться к сорбам? -- встревожено спросил Готфрид.
   Вольфрам ничего не ответил. Но некоторое время спустя сказал:
   -- Инграм всегда был горяч и не рассудителен. Но нет человека, который одолел бы его за кружкой. Он простодушно дался в руки плуту. В чаше Ратица есть какая-то тайна. Сами сорбы со смехом рассказывали об этом у очага. Когда плут нажмет чашу пальцем, то мед утекает в сделанное углубление; когда же наливающий снова нажмет, то мед возвращается. Таким образом один выпил только половину, а другой все. Исполнены коварства эти грязные карлики, и только так они победили Инграма... Проиграл за чашею, проиграл в игре, связан ивовыми прутьями. Поэтому-то я и хочу отправиться обратно. Если он сыграл, то и я сыграю. Освобожу его или последую за ним.
   Готфрид обменялся с ним взглядами.
   -- Разреши мое сомнение: если бы тебе удалось освободить несчастливца, то уверен ли ты, что он согласиться бежать? Он добровольно лишил себя свободы.
   -- Мой повелитель честен, как немногие в стране, -- ответил Вольфрам. -- Но если ему представится случай бежать, то медлить он не станет. Разве ты не знаешь, что они решили склонить его над жертвенным камнем при первом торжественном пиршестве? Гнусные псы! Слыханное ли дело, чтобы добровольно отдавший себя в рабство пал под ножом жреца?
   -- Это мерзость! -- вскричал ужаснувшийся Готфрид.
   -- Ты отзываешься о них справедливо, -- похвалил Вольфрам. -- Мой господин не военнопленный и не подлежит жертвенному ножу.
   Готфрид безмолвно ломал себе руки, а Вольфрам продолжал:
   -- Не беспокойся. Инграм сделает тщетными их надежды. Он получит свой нож и употребит его в дело против кого угодно. Одним словом, я покину вас. Как мне кажется, лазутчики сорбов не идут вслед за нами.
   -- Если можешь, то скажи мне еще одно, Вольфрам. Каким образом ты, одинокий, проберешься за окоп?
   -- Ты слишком много расспрашиваешь, -- промолвил Вольфрам. -- Да, я без помощников. Но на том месте, где стан Ратица, когда-то существовала моя деревня. Хищник умертвил многих поселенцев, но некоторые из них до сих пор живут там, в рабстве. Я свел знакомство с некоторыми. Я опасаюсь не сорбов, а их лохматых собак. Но у меня есть чем унять их лай. А Ратиц и его воины на возвышении?
   -- Ратиц собирается в поход. Он намерен напасть на некоторые отдаленные франкские поселки.
   -- И вместе с тем он желает мира с повелителем франков! -- вскричал возмущенный Готфрид.
   -- Быть может Ратиц полагает, что показав свою силу, условия мира будут для него более предпочтительны?
   -- Послушай, а что будет с нами, если ты освободишь Инграма? Ведь путь наш долог, и нас легко догонят сорбские воины.
   -- Христианские жрецы обладают многими тайнами, -- задумчиво сказал Вольфрам. -- Возможно, ты лишишь силы сорбских коней, или возбудишь призрак, который собьет их с дороги. Прощай! Если нам суждено свидеться, то только в земле турингов.
   Вольфрам еще раз взглянул на странствующую толпу. Он слез с лошади, отдав повод Готфриду. Потом подождал девушку-язычницу Гертруду, подробно объяснив ей, как продвигаться дальше и где переходить реку в брод. Затем широким шагом пошел обратно.
   ...В большом собрании сорбов жрец объявил Инграму его участь. Воины посматривали на Инграма, гадая, как воспримет он эту зловещую весть. Но Инграм не смутился, лишь гневно закричал Ратицу:
   -- Не честно и лукаво решение твое! Не воином, но подобно старой бабе мстишь ты безоружному человеку!
   -- Брань узника -- что жужжание комара, -- отозвался Ратиц. -- Взнуздайте мне вороного, а жертвенную скотину отведите на конюшню.
   Мирос и некоторые из воинов повели пленника в пустой блокгауз во дворе.
   -- Если обещаешь, Инграм, не бежать из помещения, то оставлю твои ноги свободными.
   Инграм ответил:
   -- От слуги Ратица я не приму даже радушного одолжения.
   -- Так свяжите ему ноги.
   В одно мгновение Инграма скрутили, повалили на землю и привязали к тяжелому деревянному чурбану. Сорб вышел из помещения, а один молодой воин остался на страже. Инграм лежал на полу и мысли его медленно и вяло текли в голове. Один только раз приподнялся он, заслышав топот копыт. Сквозь маленькое отверстие в деревянной стене проникал луч солнца. Равнодушно смотрел на него Инграм. Время для него еле тянулось.
   Настал вечер, сторож принес хлеба и воды. Инграм выпил немного из кружки, но от хлеба отказался. Золотое солнце померкло в мягком багрянце. Мрак наполнил помещение. Человек, лежащий у двери, положил себе под голову вязанку сена и уснул. Инграм тоже склонил утомленную голову на чурбан. Глаза его смежились.
   Вдруг снаружи послышался легкий шорох. Что-то зашелестело у нижней балки. Инграм приподнялся, зрение и слух обострились, из уст его вырвался легкий свист. В ответ кто-то тоже ответил Инграму. Он заметил как что-то продвинулось в люк, приподнимаясь и опускаясь, точно веревка, и слегка звеня о стены. Инграм догадался, что это нож. Он подумал, что может быть удастся достать нож ногами, если удастся сдвинуть тяжелый чурбан с места. Это ему удалось. Он ущемил нож ногами и с трудом поднес рукоятку ко рту. Схватив нож зубами, он мало-помалу перерезал веревку, привязывающую его к чурбану. Воткнул нож в землю и стал тереть связанные сзади руки. Наконец, он полностью освободился. Потом Инграм услышал знакомый голос: "Теперь ко мне..." Сторож пошевелился, но Инграм с быстротой молнии сбросил с себя куртку, бросился на сорба, завязав ему голову своей одеждой, а веревкой скрутив руки и ноги "Ты обязан жизнью кружке воды", прошептал ему Инграм. Затем он бросился в открытую дверь. На дворе все было тихо. Он оббежал вокруг дома и дружеская рука помогла ему перепрыгнуть через плетень. Двое мужчин понеслись с горы и помчались деревенскими улицами. Бешено лаяли собаки. Вдруг стало светло, как днем. На противоположном конце стана вспыхнул огонь. Один из стражей, ходивший дозором вдоль плетня, кликнул их. Вольфрам осветил ему на славянском языке, сказав что-то о пожаре. Через околицу они спустились в ров, а затем выбрались в поле. За спиной раздавались крики и вопли. На поле перед беглецами высилось грушевое дерево, а под его листвой какой-то всадник держал коней.
   Все трое вскочили на коней и помчались во мраке, а за ними к небу поднималось пламя и раздавался набат проснувшейся деревни.
   Инграм протянул с коня руку своему слуге:
   -- Как имя третьему? -- спросил он.
   -- Годес, конюх Мироса. Он поклялся мне в верности. Господин побил его плетью, вот Годес и затеплил ему свечку. Пламя может спасти нас. Оно поднимается по укреплениям Ратица и отвлечет сорбов от погони.
   Они неслись вниз по холму. Вдруг в стороне раздался окрик и топот конских копыт.
   -- Теперь жизнь или смерть! -- вскричал Вольфрам.
   Беглецы понеслись вперед подобно буре, за ними -- преследующие их. Одна стрела упала на седло Инграма, другая задела его развевающиеся волосы.
   -- Вот порубежная ограда, -- крикнул Вольфрам. Они пришпорили лошадей и перенеслись через ограду. Еще немного времени -- и над ними уже ветви соснового леса. Всадники стали подниматься в гору узкой тропинкой. Кони спотыкались и храпели.
   -- Сломись конская нога -- и всплачутся сорбские девушки! -- вскричал Вольфрам.
   Крики преследующих становились все слабее и слабее, и наконец затихли совсем.
   -- Ночная погоня кажется им опасной. Осторожнее, Годес. Тело человека и конские ноги не из железа.
   Они пробрались чащей на гору и поехали невысоким буковым лесом. Оглянувшись, они увидели, что весь холм Ратица озарен пламенем.
   -- Там горит разбойничье гнездо, -- с дикой радостью сказал Вольфрам.
   Инграм улыбнулся, но дрожь пробежала у него по Телу. Еще с детства он боялся пожаров, и товарищи часто поднимали его за это на смех.
   -- Не одна сорбская женщина стонет сегодня в горячей печи, -- произнес проводник.
   -- Слабое это вознаграждение за пожары, причиненные в наших селах, -- возразил Вольфрам. -- Полагаю, что у Ратица завтра отпадет охота жечь франкские села.
   Инграм молчал. Еще целый час ехали всадники под этот багровый отблеск. Вскоре зарево стало исчезать в утренней заре. На их пути бежал ручей. Они напоили коней и спустились по течению до того места, где виднелось множество следов. Оттуда они пустили коней за ольховую рощу, невдалеке от другого берега. Проводник остановился.
   -- Знаю, о чем ты думаешь, Годес, -- сказал Вольфрам. -- Это следы людей, которых ведет монах. Не пойдем ли и мы их дорогой?
   Инграм мрачно посмотрел на луг.
   -- Через несколько часов мы их настигнем, если выдержат кони. Но если мы отправимся за франкскими женщинами, то привлечем Ратица на их следы и опасность на их дорогу.
   -- Голодный медведь хватает первое подвернувшееся животное. Эти люди могут поплатиться за пожар.
   Снова дрожь пробежала по телу Инграма.
   -- Дорого же заплачено за одного человека.
   Тут свое слово произнес и Годес:
   -- Некоторые отправились в погоню за нами, но сорбы снарядят охоту и за женщинами.
   -- Когда Ратиц возвратится в свое разоренное укрепление? -- спросил Инграм.
   Проводник взглянул на него и подумал.
   -- Если Ратиц видел ночной пожар, а это несомненно, то еще до полудня может изготовить себе обед на углях своего дома.
   -- А к вечеру свернуть шею монаху и остальным, -- добавил Вольфрам.
   -- Довольно! -- вскричал Инграм, ударив ногами по бокам своего коня. И они поехали дальше, по лежащим на земле следам. Через некоторое время они добрались до места ночного отдыха путников.
   -- Теперь мы найдем их, -- сказал Вольфрам. -- Следы направляются на север, именно так, как я им и советовал.
   Всадники осторожно поехали по следам, переправились через ручей, свернули в лес, избегая славянских дворов и углубились на север. Вскоре они обнаружили еще одно место привала. А потом случилось невероятное -- следу внезапно исчезли. Всадники тревожно переглянулись.
   -- Истинно, чужеземец обладает какими-то тайнами, -- проговорил Вольфрам. -- Или же все они в желудках волков.
   -- Они дошли до скал и здесь исчезли следы, -- сказал Инграм. -- Мы едем навстречу Ратицу.
   Инграм повернул коня и снова во всю скачь понесся на место второго ночлега женщин. Всадники сошли с коней, осмотрели холм и его окрестности, но не отыскали ни людей, ни их следов. Лишь следы двух коней.
   -- Отдыхать здесь я не намерен, -- мрачно сказал Инграм. -- Следуйте за мной в горы, быть может с возвышения мы увидим огни.
   И вновь они отправились дальше.
   Мрак царил под деревьями. Всадники прислушивались к каждому шороху. Наконец, спустившись в мрачную лесную ложбину, Вольфрам остановился.
   -- Остановимся здесь, Инграм, -- сказал он. -- А то мы лишимся наших коней.
   Инграм соскочил с коня и сказал мрачным голосом:
   -- Да будет проклято ложе, на котором я отдохну эту ночь. Не надейся отговорить меня Вольфрам. Оставайтесь здесь, а я поеду искать один.
   Во мраке Инграм поднимался в гору. Ум его был расстроен, мысли дико метались в голове. Он думал о мести сорбов. Новые пожары вспыхнут на пограничных селах его родины, и виною тому будет он. И среди подобных мыслей ему слышались речи монаха: "Не мстите, мне одному подобает воздаяние". Нелепые речи для слуха воина!
   Все вокруг него было мрачно, пустынно, везде враждебная человеку глушь. Инграм глубоко вздохнул, и на его вздох из глубины чащи раздался вой волков. Ему был известен их голос: так они завывали, готовясь на поле боя или на пир трупов. Вскрикнув, он размахнулся палицей и как безумный помчался вниз. Он заблудился, один раз чуть не сорвавшись в бездну, но все же вышел на шум ручья. В сумерках рассвета Инграм побежал вдоль ручья. Его тянуло к месту стоянки женщин. Может быть они ночуют невдалеке оттуда? Остановившись, Инграм увидел сквозь листву потухающий костер, услышал ржанье коней, а рядом -- человека в сером кафтане. Сорб! Значит, это преследователи. Бросившись на землю, Инграм пополз вдоль опушки, отыскивая глазами женщин и детей среди неприятелей. Но ни Инграм, ни сорб, стороживший лошадей не знали, как близка от них была стоянка, над которой возносился крест. На раскинувшимся возвышении монах расположил станом своих питомцев. Спокоен был их путь: два солнечных дня под листвой и среди цветущей травы, две ночи под звездным небом. Когда проходили они мимо сорбских хижин, то им давали воды и хлеба, трепали по щекам детей. О зареве в тылу путники ничего не знали. Только в полдень последнего дня, достигнув черноводья, Вальбурга сказала проходившему монаху, с трудом приподняв покрывало со своего лица:
   -- Не останавливайся на месте, избранным слугой Инграма и не иди по избранной им дороге. Спасти детей от погони посредством быстрого хода -- напрасный труд. Угони наших двух коней на север, потому что они накликают на нас беду -- волков или сорбов. Лучше вверить жизнь заповедному лесу и скалам Шварцы. Там укроешь детей.
   Совет был одобрен, и язычницей Гертрудой. Переправившись через черноводье, путники вышли на твердую землю, где их следы терялись. Они отогнали коней на север, а сами пятились назад по своим следам, чтобы запутать возможных преследователей.
   -- Детская уловка, -- сказала многоопытная Гертруда.
   Затем, оставив ручей слева, они отправились по долине до другого ручья, который впадал в Шварц. Поднявшись по его руслу, они медленно и устало поднялись наконец на гору и некоторое время шли по ее гребню. Потом нашли старую засеку, сооруженную некогда охотниками, разожгли костер и устроились на ночлег.
   Готфрид подошел к Вальбурге, взглянул, примочена ли ее рана, потом благословил ее. Больная девушка старалась подняться и с благодарностью пожала ему руку.
   -- Не благодари меня, -- сказал он. -- Я повинуюсь заповедям нашего Господа небесного.
   Вальбурга опустилась на солому, а Готфрид направился к выходу из ограды. Из долины раздавался вой волков и крики совы. Готфрид осенил себя крестным знамением.
   А в это время перед Вольфрамом и Годесом предстал взволнованный Инграм.
   -- Я видел огни сорбов, стоящих невдалеке отсюда. Два отряда охотников оспаривают друг у друга добычу. Снова началась погоня. На коней -- и в лес!
  

5. Сходка у леса

   Подобно дикому вепрю Инграм внесся в свой "Вороний двор". Он оттолкнул от себя Вунигильду, рабыню, протянувшую к нему руки, и коротко ответил слугам, которые радостно приветствовали его. Одолеваемый сном, Инграм бросился на свою постель, но тяжкие мысли волновали его. Без меча и копья, жалким рабом возвратился он во двор своих предков и еще раз прошедшее пронеслось перед глазами: насмешливые лица сорбов, горящая деревня, гневно отвернувшаяся от него женщина и чужеземный юноша, перед которым Вальбурга опустилась на колени. Он сжал кулаки и отбросил от себя меховое одеяло.
   -- Они уже в деревне? -- крикнул Инграм вошедшему Вольфраму.
   -- Мало кто не спал и никто не может ничего сказать о них, -- ответил Вольфрам. -- Вокруг хижины монаха все тихо. Если они улетели, то мало кто знает, где они остановятся. Если скрылись в горах, то никому не известно, когда возвратятся.
   Инграм поспешил к двери.
   -- Куда? -- вскричал Вольфрам.
   Он принудил его снова лечь в постель, а сам тихо сел подле него. И снова начал рассказ о лесных дорогах, которые они исходили вдоль и поперек и о чарах монаха. Наконец голова Инграма склонилась на подушку и сон одолел его. Только тогда Вольфрам ушел в свою светлицу.
   Когда поздним утром Инграм очнулся от беспокойного сна, Вольфрам уже стоял возле постели.
   -- Не следовало бы будить тебя, но если ты выйдешь за дверь, то увидишь невероятное. Долина изменилась, многие собрались из окрестностей. Вокруг дома Меммо толпятся христиане и язычники. Прибыл сам Герольд, новый граф, присланный повелителем франков для охраны границ, а с ним его жена Берсвильда. Я вижу множество копий начальников и мужей из всех лесных сел. Да и на твоем дворе топают кони добрых приятелей. Ждет тебя твой товарищ Бруно, Куниберт и многие друзья, потому что оповещено послание повелителя франков и все суетятся вокруг чужеземца.
   Инграм вскочил с постели и вышел за ворота, где многие из почтенных людей приветствовали его. Но все взоры невольно устремлялись на луг и поле, окружавшие дом христианина Меммо. Изумленный Инграм смотрел на праздничную суматоху, на бивших копытами коней, вооруженных всадников и бесчисленное множество соотечественников. Здесь были Азульф, один из первейших в стране, Гундари, сын Ротари, человек зажиточный, Годолаф, могущественный воин, Альбольд и многие другие.
   -- Истинно, -- с изумлением вскричал Вольфрам, -- много чести оказывают наши начальники заезжему чужеземцу.
   -- Никогда я не думал, что в нашей стране живет такое множество народа, преклоняющихся перед крестом.
   Из хижины показался Винфрид в епископском одеянии, его одежда сверкала золотом и серебром, а в руке он держал посох. Меммо и еще один священник следовали за ним.
   К Инграму и Вольфраму присоединился Куниберт.
   -- Видно, народ наш сбился с толку, -- сказал он. -- Да и ты, Инграм, как я слышал, ездил слугой чужеземного епископа?
   -- Я ездил к сорбам по собственному делу, -- мрачно ответил Инграм. -- Но вы, как кажется, собрались для того, чтобы ударить челом чужеземцу?
   -- Ты не знаешь, отчего он в чести у народа. Он привез в страну латинские грамоты, послание повелителя франков к нашим начальникам и всему народу. Граф Герольд приказал прочесть письмо своему священнику. Епископ должен находиться в безопасности среди нас, так как повелитель франков берет его под свою защиту. Все это сказано в письме.
   -- Если неприятная весть входит в ухо, -- вскричал Инграм, -- то изгнать ее можно языком, а не поможет язык, то и мечом.
   -- Может ли человек бороться с незримой силой, говорящей с нами издалека? -- ответил Куниберт. -- Истинно христиане обладают искусством, против которого мы бессильны. У них есть чары латинского языка, мало кому из нас известного. Они сносятся между собой посредством писем. В молодости я сражался в войсках франков на Рейне, а впоследствии и на Дунае, и везде слышал латинскую речь. Сказанное много лет назад они доказывают письменами, посредством которых они дарят, наделяют и решают имущественные споры.
   -- А я полагаю, -- сказал Инграм, -- что клятва честного человека поважнее черных каракуль, и я скорее готов биться с каждым из них, чем отдам что-либо, принадлежащее мне.
   -- Однако я советую вам сойти с возвышения, -- сказал подошедший Вольфрам, -- потому что готовятся читать послание. Никогда еще не обсуждалось так много важного в кругу лесных обитателей.
   Под липой, на которой развевалось знамя франков, граф Герольд поднял руку с пергаментом и закричал толпе:
   -- Вот послание из Рима, которое достопочтенный папа Григорий, сидящий на золотом престоле написал начальникам народа. Желающие услышать слово его, да приблизятся!
   Все столпились вокруг липы. Священник читал латинское послание, а глашатай громким голосом объяснял его смысл. И община услышала слова: "Могущественным мужам, сынам моим: Азульфу, Годолафу, Вилари, Гундари, Альбольду и всем возлюбленным Богом турингам, верным христианам, послание папы Григория".
   Приподняв головы, с зардевшимися лицами выступили вперед выкликнутые по именам начальники, а тучный Гундари вскричал:
   -- Я Гундари и вот я здесь!
   Робко взглянуло все собрание на доблестных, к которым обращались в послании из далеких стран. Родственники столпились вокруг них, а многие повытягивали шеи, чтобы только увидеть грамоту.
   Глашатай продолжал объявлять слова папского послания.
   "Известна нам ваша достославная преданность Христу. Ибо когда язычники принуждали вас к служению идолам, то, твердые верой, вы ответили, что скорее умрете спасенными, чем нарушите в чем-либо верность Христу, раз принятую на себя. Исполнились мы поэтому великой радости и принесли должные благодарения Господу нашему и Искупителю, подателю всяких благ, милосердие коего уготовит нам еще большую благостыню, если с покорным сердцем станете вы искать вашего блага у святого престола апостольского, как и подобает сынам королевским и сонаследникам царства искать блага у царственного отца. Поэтому отправили мы вам в помощь возлюбленного брата нашего, Бонифация, рукоположить его во епископы и назначить его вашим проповедником, да наставит он вас в вере. Желаем и увещеваем вас во всем согласовываться с ним, да будет совершенно спасение ваше о Господе".
   Почтительное молчание наступило вслед за посланием. Наконец Азульф, самый значительный по роду и богатству, произнес:
   -- Если угодно тебе, владыко, то покажи мне то место, на котором достопочтимый папа римский выставил мое имя.
   Винфрид взял пергамент, указал имя и все протеснились к нему.
   -- Великую честь оказал ты нам посредством письма этого, -- сказал Годолаф, -- а потому умоляю тебя, владыко, еще раз прочти нам и народу дивное послание: оно мне милее доброго боевого коня и целого стада.
   Винфрид прочитал послание еще раз, а мужи слушали, сложив руки и после всякого предложения одобрительно качали головами.
   -- Я всегда полагал, -- снова начал Азульф, -- что великий Бог христиан, которому мы обрекли себя, очень хорошо видит, блюдут ли вассалы верность присяге и избегают ли они лошадиного мяса. Но теперь ясно вижу, что могучим глазом своим он охватывает далекие страны. Может ли иной бог похвалиться таким прозрением? Он знает любой из моих поступков, и если я делаю что-то угодное ему, то уверен, что он и наградит меня в будущей жизни. К числу моих наследственных земель принадлежит одна дача, запашка, тридцати десятин пахотной земли, с лесными лугами и небольшой рощей. Прошу, владыко, прими их от меня в дар Господу небесному, чтобы мог ты построить там церковь и поставить в ней священника который станет молиться за меня и всех принадлежащих роду моему, да будет милостив нам Царь небесный.
   -- Азульф говорит как человек разумный, заботящийся о своем благе, -- вскричал Альбольд. -- В свою очередь я предлагаю поле, лежащее подле поселка. Мои дачи не меньше Азульфовых и надеюсь, что дары, предлагаемые мной, будут угодны Богу небесному.
   -- Мы хотим того же! -- вскричало несколько голосов.
   -- Предлагаемое вами Господу, -- сказал Винфрид, -- принимаю я во имя Царя небесного и да будет это в честь и спасение вам и роду вашему. Подойдите и на коленях подтвердите даяние ваше пред лицом Бога, в присутствии графа и общины, чтобы все было закреплено вашим обещанием.
   Христиане встали на колени перед алтарем и поклялись, а стоящие в стороне язычники язвительно насмехались над доброхотными дателями. Когда же было прочтено третье послание из Рима ко всему народу турингов, касавшееся также и язычников, то последние почувствовали себя польщенными, и злоба их была смягчена ласковыми словами владыки.
   Христиане подошли к графскому знамени и начали торжественно молиться под песнопения священников. По окончании богослужения начальники-христиане и простой народ почтительно приблизились к Винфриду, стараясь услышать от него ласковое слово, взять за руку, прикоснуться к одежде. Граф Герольд поздравил его с успехом.
   -- Все удалось тебе сегодня, да и я жду добра от твоего приезда: теперь они охотней будут уплачивать подати и сильнее прежнего наносить удары славянам.
   Военачальник Вилари, о котором упоминалось в письме из Рима, произнес:
   -- Я не из числа людей, завидующих почету другого, тем более, что я сам пользуюсь почетом. Но меня удивляет, что папа упомянул имя витязя Гундари. Он часто стоял у жертвенного камня, а также плясал во время Пасхи и неоднократно опивался крепкого меду. Рассуди сам: сделано ли это из усердия в вере христианской?
   -- Он воспротивится своим порокам, -- утешил Винфрид и повернулся к графу. -- Я заметил в толпе туринга Инграма, которого я посылал к сорбу Ратицу выкупить женщин и детей. Странно мне, что он держится вдали. Не угодно ли тебе позвать его, чтобы я выслушал его ответ.
   -- Я слышал, что человек этот пользуется доброй славой, -- сказал граф. -- Вести его могут оказаться важными не только для вас, но и для других.
   Вельможи отвели епископа на мызу, и вскоре в круг привели Инграма. Его лицо было бледно, а взор мрачен. Безмолвно приветствовал он собравшихся, избегая взоров епископа, но граф молча указал рукой на Винфрида.
   -- Где Готфрид, где дети, женщины, Инграм? -- вскричал епископ, не в состоянии преодолеть волнение.
   -- Не знаю! -- коротко ответил Инграм.
   -- Однако ты стоишь передо мной целый и невредимый.
   -- Твой посол выкупил женщин и детей. Пять дней тому назад, рано утром они ушли из стана Ратица. Вольфрам, мой служитель, провел их до ручья сорбов, а день спустя я набрел на их следы по сю сторону черноводья, но их самих не нашел.
   Винфрид отвернулся, стараясь обуздать свою скорбь и гнев. Но сурово было лицо епископа, когда он снова повернулся к Инграму.
   -- Я часто слышал, что неприлично воину покидать спутников в опасности.
   -- Я не набивался в спутники твоему послу, ты сам навязал его мне. Его вел ваш Бог, а меня -- судьба.
   -- Молва гласит, -- сказал граф, -- что без нужды ты никогда не покидал товарищей в лесу. Не скажешь ли, что разлучило тебя с ними?
   Инграм мрачно потупился.
   -- Скрывать этого я не могу: все равно разнесется в народе. Я лежал связанным у Ратица. Несчастливо выпали игральные кости и я лишился свободы.
   Собравшиеся тревожно зашевелились, а многие поднялись со своих мест.
   -- Поставить добрый меч туринга на игральную кость сорбов, -- дурная мысль, -- ответил граф. -- Надеюсь, что ты выкупился недорогой ценой.
   -- Псы эти нарушили свое слово, -- вскричал Инграм. -- Они отвергли мой выкуп и обрекли меня к жертвенному камню и ножу жреца. Но следующей ночью я ушел, за мной к небу поднялось пламя и стан Ратица сгорел.
   Громкий крик изумления и одобрения пронесся по собранию, но граф Герольд быстро поднялся и подошел к Инграму.
   -- Холодно же ты объявляешь весть, которая в течение всего лета задает нам горячую работу! Не для того послан я в страну эту повелителем Карлом, чтобы стада ваши угонялись на восток. Добрую весть доставил ты мечу моему, но хороша ли она для тебя собственно -- об этом рассудят соотечественники. Ты поджег разбойничье гнездо?
   -- Сделал это Годес, раб сорбов, доставивший нам коней для побега. Сегодня я отправил его на моем коне на север, в страну саксов, чтобы он избежал мщения сорбов.
   -- Поступил ты как человек буйный, -- произнес граф, -- и по собственной воле навлек войну на свой народ. Удивляюсь, что Ратиц до сих пор соблюдает мир и даже просил охранной стражи для своих послов, ждущих на границе. Не знаешь ли еще чего-нибудь, Инграм, что касалось бы кого-нибудь из нас?
   -- Знаю только то, что касается лично меня. Вот я стою в кругу начальников и старцев, но не могу я жить в позоре. Христианин упрекнул меня, будто нарушил я клятву верности в отношении товарищей, но сами вы слышали, что несправедливо его обвинение. Я обязан однако засвидетельствовать, что посол его поступал со мной, как верный спутник, хотя я и не искал его расположения. Он предложил сорбам за меня свою голову. Поэтому мне прискорбно, что я не нашел его пустыне, хотя и искал в течении трех дней. Говорю это вам, а не епископу, который столь дурно обо мне думает.
   Когда Инграм так непочтительно выразился на счет епископа, то в среде христиан послышался ропот, а между язычниками -- одобрительный гул. Но Инграм продолжал:
   -- Большая скорбь гнетет меня, и потому обращаюсь к вам с вопросом. Я убежал от Ратица, так как он хотел поступить со мной вопреки уговору, но бежал я без выкупа. И беглым рабом станут называть меня сорбы, а это гложет мое сердце. Я хочу знать: считают ли меня таковым соплеменники? Если же вы дурно думаете обо мне, я немедленно седлаю коня и уеду из страны, пока не найду Ратица и его дружину и не уготовлю себе честной смерти.
   Глубокое молчание последовало за словами Инграма. Первым взял слово Азульф, старший из собравшихся тут.
   -- Если все произошло по сказанному тобой, если сорбы обещали назначить тебе цену, но затем обрекли тебя жертвенному ножу, то ни один честный человек не станет порицать, что ты рассек ивовые прутья. Но ты рисковал против чужеземных хищников конем, мечом и свободой и этот безумный поступок отныне будет лежать на тебе. Ты должен нести его и ничто не в силах снять это бремя. Иные сочтут это забавной проделкой, но другие -- оскорблением памяти твоих предков. Постарайся же будущей доблестью загладить его.
   Христиане согласились с мнением начальника, а язычники молчали и никто из них не противоречил. Снова настала глубокая тишина и Винфрид начал:
   -- Не мне решать насчет мирской славы воина. Одно только должен я сказать: любвеобилен и милосерден Бог, которому я служу и судит он не только дела, но и мысли людей. Не угодно ли вам, благородные мужи, спросить у воина, из-за чего он так дерзновенно играл в кости с сорбами?
   -- Ты слышишь вопрос, Инграм, -- сказал граф. -- Если желаешь отвечать, то говори.
   Гордость и нерасположение к епископу боролись в душе Инграма с желанием сказать то, что могло бы служить ему оправданием в глазах соотечественников. Но упрямство одержало вверх. Он отрывисто сказал:
   -- Не хочу!
   Тогда поднялся Куниберт и воскликнул:
   -- Так как витязь Инграм молчит, то скажу вам я то, что слышал от его служителя Вольфрама. Он играл ради Вальбурги, франкской девушки, дочери его друга, убитого сорбами. Сорб предназначал девушку для своего ложа и не хотел иначе дать ей свободу.
   Тихий шепот пронесся по собранию и суровые лица прояснились.
   -- Если дело произошло из-за женщины, -- с улыбкой начал граф, -- дочери твоего друга, то молодые люди и девушки не станут дурно думать о тебе. Мой тебе совет: не седлай своего коня, а подожди, когда в моей дружине покончишь счеты с Ратицом.
   Граф знаком отпустил его. Молча оставил Инграм мызу.
   Настал вечер и собравшийся народ расположился на ночлег. Вокруг деревни, в долинах и на горах пылали костры. Мужчины сидели, разделившись по селам и родам, и вели беседу о событиях дня и о большой перемене, произведенной в стране епископом. Между кострами ходил Винфрид в сопровождении священника. Он читал молитвы и благословлял людей. Язычники не смели оскорбить его словом, лишь позади него слышались их глухие проклятья.
   Вокруг "Вороньего двора" огни не пылали. Там сидели и лежали некоторые из значительнейших язычников. Их лица были озабочены и они вели беседу о важных делах.
   -- Очень мне приятно, Инграм, что на сходке ты так мужественно возражал чужеземцу, -- говорил Бруно, сын Бернгарда. -- Однако хвалю я и епископа за сказанное им насчет игры в кости. Очень важно его напоминание, что следует обращать внимание на намерения человека.
   -- Коварны его речи и лукавы помыслы, -- гневно возразил Инграм.
   -- Никто однако не станет отрицать, что человек это могущественный, влиятельный. Сегодня его речь гремела, как буйный ветер.
   -- И у лжецов бывает сильный голос, -- возразил Куниберт.
   -- Он не проходимец, -- возразил Бруно, -- да и ходит он, словно король, сановито, в богатой одежде.
   -- Можно ли сравнивать его с королем? Он не носит оружия.
   -- Но и у соседей наших, саксов, жрецам запрещено метать копья и сражаться. Скажи, Инграм, считаешь ли ты епископа трусом?
   -- Когда я сопровождал его, то в опасности видел его бесстрашным, хотя он трусливо отказывается от мести врагам своим, -- с затаенным неудовольствием ответил Инграм.
   Товарищи его изумленно переглянулись, а молодые презрительно захохотали. Один только Бруно, покачав головой, сказал:
   -- Я тоже слышал, что Бог повелевает им любить врагов своих, хотя всякому, носящему оружие оно кажется и позорным, и не разумным. Но я замечаю, что тут кроется какая-то тайна или смысл, уразуметь которые я не могу. Ведь граф Герольд христианин, да и другие, носящие оружие. Все христиане говорят и проповедуют одно и тоже, хотя не все поступают по сказанному.
   -- Вразумительнее говорят с нами боги наши! -- подняв голову вскричал Инграм. -- Я внемлю их голосу в шуме деревьев, в грохоте грома, в журчанье источника. Кому нужно более сильное свидетельство, чем то, которое мы ежедневно видим и слышим?
   -- Разумно говоришь ты, -- сказал Бруно, взглянув на воронов вокруг дерева. -- Боги носятся вокруг нас и присутствие их возвещается вестниками. Поэтому в ясных словах и в новых мыслях слышим мы великое откровение среди бела дня. Кто внемлет речам епископа, между тем, тот тоже с трудом может противоречить ему. Я полагаю, что различна власть богов. Новый бог христиан, называемый Триединым, царит среди дня. Боги нашей страны витают тут же, творят и правят, но, опасаюсь, не в состоянии преодолеть христианского бога. Страшны такие времена для каждого правдивого человека, но знаменуют ли они битву богов, конец земли человеков или новое владычество кто может знать это?
   Он печально поник головой. Прочие тоже молчали. Наконец начал Куниберт:
   -- Каждого из нас удручают тяжкие мысли. Противен мне чужой обычай и новые учения. Старые боги дали мне почет и счастье и неразумно и злодейски поступил бы я, оставив милостивцев моих. Поэтому я полагаю: если возникла борьба между нашими богами и христианскими, то должны мы почтительно ждать, кто из них окажется более сильным. Тогда все выяснится для нас и если мы не безумны, то последуем мы тому, кто будет могущественнее в подаче счастья и победы. Если Бог христиан так могуч, как говорят, то прежде всего он должен даровать нам победу в войне со славянами. И будет это, по-моему, великий суд богов, когда решится судьба нашего народа.
   -- Следуй покорно за победителем, -- гневно вскричал Инграм, -- но я останусь верен могучим, которых славили мои деды. Давно уже известно нам, что вражда существует как на земле человеческой, так и на небесах. Зима воюет с летом, а ночь с днем. Будь я даже одинок, но в борьбе богов я останусь на стороне добрых духов моих предков, погибнут ли они или восторжествуют. Ненавистны мне новые хитрости, лукавые речи и злорадные улыбки богов и жрецов.
   Он гневно поднялся и быстро вышел из дома своего, а Бруно печально посмотрел ему вслед.
   -- Сорбские узы расстроили его рассудок. Опасаюсь, что замышляет он насильственные действия.
   Яркая заря сменилась темно-серым светом. Легкий багрянец лежал еще на лесистых горах и высотах, как вдруг на дороге, поднимавшейся от реки к деревне, послышалось торжественное пение. В сумраке двигалось шествие: мальчик с деревянным крестом, за ним Готфрид, толпа женщин и детей, Вальбурга на телеге, запряженной парой быков. Когда путники приблизились к горящим кострам, то их встретили радостные восклицания и громкие крики. С изумлением глядели они на огни и давку и принимали поздравления теснившейся толпы. Сам епископ с распростертыми объятьями поспешил навстречу пришельцам. Окруженный народом, Готфрид прежде всего отдал Винфриду отчет о своем посольстве.
   Сквозь толпу, слушавшую рассказ, протеснился Инграм. В блаженном унынии он еще издали произносил имя Вальбурги, забывая в эту минуту свою злобу. Его мужественное лицо светилось. Покров на лице Вальбурги пошевелился, и она протянула руку к Инграму. Но подошедший Готфрид взял ее за руку, спустил с телеги и подвел к Винфриду. Вальбурга встала на колени, а Инграм отошел назад. В коротких словах Готфрид объявил епископу имя Вальбурги и постигшую ее участь, причем Винфрид ласково сказал:
   -- На дальней могиле я дал обет заботиться о тебе, как о дочери и Царь небесный услышал первую молитву мою. Принимаю тебя в залог того, что и впоследствии Господь будет милостив к делу моему.
   И взглянув на мызу, где уже лежала куча бревен для новой постройки, он радостно воскликнул:
   -- В этом уголке леса воздвигнется, надеюсь, приют, в котором не один из узников получит свободу. Благодарю тебя, сын мой, за удачно совершенный тобой путь, тем более, что твое возвращение снимет с одного человека тяжкую ответственность.
   На руках Инграма повисли маленькие братья Вальбурги.
   -- Пойдемте со мной, дети, -- гневно сказал Инграм и потащил за собой малюток.
   Но Винфрид загородил ему дорогу.
   -- Мальчики мои, и вся толпа эта принадлежит мне.
   -- Это сыновья моего друга и заботу о них я принимаю на себя, -- вскрикнул Инграм.
   -- Дети выкуплены имуществом моего Господа, а не твоим, -- ответил епископ.
   -- Они должны стать воинами, а не коленопреклонными христианами, -- возразил Инграм.
   -- Опасаюсь, Инграм, -- сказал Винфрид, -- что не в пользу будут им дикие порядки твоего двора. Я обязан предохранить их от этого.
   В яром порыве гнева Инграм схватился за меч, а епископ взял за руки мальчиков и, приподняв голову, встал против рассвирепевшего туринга.
   -- Не впервые стою я перед твоим оружием, -- с укором произнес он.
   Граф быстро подошел к Инграму и схватил его за руку.
   -- Восставая против епископа, ты поступаешь как безумец! Последуй благому совету. Но только попробуй поднять меч -- и ты лишишься руки.
   Но Инграм вырвался, в глазах у него зарябило. У присутствовавших побледнели лица. Инграм закричал:
   -- Меня и любимых мною он разлучает с богами нашими! Отомщу за оскорбление или погибну! -- и пригнувшись, он направил меч против епископа. Но вдруг увидел он перед собой не ненавистное лицо священника, но женское, бледное, с багровой, как кровь язвой на щеке -- и пораженный такой переменой, Инграм подался назад.
   -- Схватите рушителя мира! -- вскричал граф Герольд.
   Раздались дикие крики, сверкнули мечи. Но Инграм с поднятым мечом побежал в гору. Друзья его и товарищи-язычники встали между ним и гневной толпой. Это спасло его -- преследуемый скрылся в тени леса.
  

6. Вальбурга

   После трехдневных поучений и торжественного празднования, союзники разошлись по домам, христиане -- высоко подняв головы, а язычники -- унылые. Но волнение, возбужденное обаянием могущественного человека, распространилось по обширной земле турингов. Порыв ветра из лесной долины превратился в сильную бурю и, проносясь по стране, ниспровергал языческие деревья.
   Винфрид уже не жил в хижине Меммо. По совету графа ему построили на мызе дом, чтобы он мог достойнее принимать народ. Но он редко бывал дома. Сопровождаемый всадниками и дружиной, епископ неустанно разъезжал по стране и где бы не появлялся, везде шли споры о жертвенных обрядах и о грядущем блаженстве в небесной твердыне.
   Многие возлагали на себя белые одежды новокрещенцев, но еще большее число держалось в стороне, бессильные против громогласного слова и мужа, который подобно Богу решал там, где другие томились сомнением. Враги его защищались слабо, потому что епископ приветливо и почтительно говорил с каждым, каждому воздавал почтение, был ласков с женщинами и детьми. Встретив угнетенного или страждущего, он отдавал все, что имел при себе и так настоятельно увещевал, что побуждал на добрые дела даже самых ожесточенных. Во всей стране говорили, что человек он кроткий и важный, а потому охотно слушали его слова.
   Деревня, в которую он приехал впервые, также преобразилась в течение нескольких недель. На мызе, принесенной Гильдегардой в дар Богу христиан, подле дома высилась башня, а около нее небольшое отгороженное пространство, посвященное богослужению, а также много блокгаузов: спальни, рабочие мастерские, первая в стране школа. Там, на низеньких скамейках сидели мальчики, состоявшие под опекой епископа. Они учили на родном языке "Отче наш" и закон Божий, а по латыни -- молитвы, пение, отдельные слова. Учителем у них был Меммо. Он готовил также все необходимое для письма, варил черный сок волшебных чернил, учил питомцев вырезать и обделывать в рамы маленькие дощечки, наводил их для грифеля тонким слоем воска, а для чернил -- покрывал белой корой берез. Когда Готфрид бывал в деревне, то и он учил детей церковному пению. Эту школу посещали также женщины и девушки. Как только вечернее пение разносилось с горы по деревне, хлебопашцы переставали работать и робко посматривали на двор, где новому Богу воздавалось вечернее поклонение.
   Меммо бродил по лесам и лугам со своими учениками, объяснял им свойство трав и растений, причем деревенские мальчишки кричали на его маленьких питомцев, как кричат дикие птицы на прирученных, и Меммо порой приходилось поработать палкой, чтобы разогнать драчунов.
   Весть о новой школе и странных порядках христиан далеко разнеслась по стране. Хотя знатным людям и не по вкусу приходился невоинственный обычай, но многие считали полезным отдавать в школу младших сыновей.
   Некоторые из женщин и детей были разобраны их друзьями, но большая часть находилась под опекой епископа, да ничего лучшего они и не могли желать, потому что домашнее хозяйство было благоустроено, а все потребное для жизни припасено в строгом порядке. Доброхотные христиане постоянно поставляли дары: съестные припасы, скот, дрова. Иное было приобретено и собственным трудом домочадцев. Вальбурга и Гертруда также жили здесь. Всякий раз, как епископ поздно возвращался из своих поездок, он принимал отчет от домочадцев. И всегда у него находилось ласковое слово для Вальбурги и ее маленьких братьев.
   Вальбурга выздоровела. Меммо доказал на ней свое искусство врачевателя. В течение многих недель он не позволял ей работать на открытом воздухе, но теперь объявил о ее полном выздоровлении. Половину ее лица все же скрывало покрывало, предохраняя язву от ветра. Однажды ее навестил Готфрид, когда Вальбурга разглядывала ткань, прикидывая, что можно из нее сшить.
   -- Твоя одежда совсем износилась, -- сказала она монаху. -- Тут еще останется достаточно сукна, и я могла бы сшить тебе новое домашнее платье.
   -- Позаботься о других, -- ответил Готфрид. -- Если одежда у меня плоха, то я сотку и сошью себе другую или получу сшитую другим монахом. Обычай не позволяет чернецу носить женскую работу.
   Он сказал это с большим, чем следовало воодушевлением, причем провел рукой по голове Беццо, который ухватился за ногу Вальбурги и нетерпеливо вскарабкался ей на руки.
   -- Опять жмут! -- вскричал Беццо.
   -- Это он насчет башмаков, -- объяснила Вальбурга. -- Ножки у него языческие, неповинующиеся указаниям епископа. Будь же умником, Беццо, и попроси монаха, чтобы он перекрестил твою головку в ограждение от дурных мыслей.
   Беццо согласился и кинулся с шеи девушки на шею монаха, прося:
   -- Перекрести мне голову, а тетушка Вальбурга даст мне медовой патоки.
   -- Надобно же, чтобы крестное знамение полюбилось малюткам, -- пояснила Вальбурга.
   Готфрид покраснел, снял мальчика с шеи и поставил его на землю.
   -- Мы редко видим теперь тебя, -- продолжала Вальбурга. -- Однако все мы сердечно к тебе привязаны.
   -- Следующей весной приедет моя сестра Кунитруда, -- ответил Готфрид. -- Она будет жить с вами. Она обрекла себя Господу, ходит с покрытым лицом и будет начальницей женской обители. Она умнее меня.
   -- Разве она умеет по латыни? -- спросила изумленная Вальбурга.
   -- Она говорит по латыни лучше меня и владыко хвалит ее за искусство стихосложения. Не одну священную книгу она прочитала.
   -- Куда же нам против такой женщины? -- испуганно вскричала Вальбурга.
   -- Она не старше тебя, и похожа на тебя лицом и движениями, -- смущенно ответил Готфрид. -- Надеюсь, она будет тебе доброй подругой.
   -- Молода и уже обрекла себя Господу? -- задумчиво продолжала Вальбурга. -- Молодая девушка приняла на себя столь великий подвиг? Если лицо у нее покрыто, то ей неприлично ходить весною с девушками по лугам, не может она ласково приветствовать мужчин и помышлять о муже и детях. Великая и тяжкая это обязанность для молодого сердца. Прости, достопочтенный брат мой, -- спохватилась Вальбурга, взглянув на зардевшееся лицо монаха. -- Я забыла, что она твоя сестра и -- что ты сам посвятил Господу свою жизнь.
   Готфрид наклонил голову, молча поклонился Вальбурге и быстро направился к школе, а девушка подошла к водоему, приподняла покрывало, взглянула на красный шрам на своем лице и со вздохом опустила полотно.
   -- Шрам не красит девушку, -- грустно промолвила она. -- Едва ли кто-нибудь похвалит мое лицо. Уж нет ли у его сестры пятен на лице, если она отказывается от земных радостей?
   Почувствовав удар по плечу, она быстро повернулась: Гертруда смотрела на нее с улыбкой. Она надела Вальбурге на голову венок из ясеневых листьев и красных ягод.
   -- Тебе очень к лицу этот венок! -- сказала она.
   -- Благочестивые монахи обещали полностью исцелить мою рану, -- произнесла Вальбурга.
   -- Длиннокафтанники хорошие люди, -- согласилась Гертруда. -- Но как ты полагаешь: есть ли между ними человек, достаточно сильный, чтобы в хороводе приподнять над своими бедрами крепкую девушку?
   -- Не говори столь неразумно, -- сказала Вальбурга и повесила венок на колодец.
   Гертруда скрестила свои могучие руки и насмешливо взглянула на подругу.
   -- Полагаю, что ты и сама так думаешь втихомолку. Все здесь очень чинно, но не слышала я, чтобы кто-нибудь тут веселился, кроме ребятишек. Никогда мне не было так хорошо, как под сенью креста, но порой я отдала бы все, лишь бы только попрыгать летом с веселым парнем через ночные огни.
   -- Не говори о языческих обычаях, чтобы кто-нибудь из детей не услышал, -- напомнила Вальбурга.
   -- Неужели в тебе столько усердия, что ни одна мысль твоя не выходит за пределы христианского дома? -- спросила Гертруда.
   Но, заметив печальные взоры подруги, она раскаялась в своем вопросе и продолжала:
   -- Почему никогда не говоришь ты со мной о человеке, который ради тебя пришел к очагу твоего отца?
   -- Я боюсь расспрашивать о нем, -- грустно призналась Вальбурга, -- так как мне неизвестно, что он думает обо мне. Женщины говорили, будто он далеко отсюда, в рати франкского короля. Ему всегда хотелось большого похода. Что ты уставилась на меня, Гертруда? Ты что-то знаешь о нем? Будь же добра, говори!
   -- Разве ты не слышала известное уже многим? Его судили графским судом и если приговор уже состоялся, то пусть тебе передадут это другие, а не я.
   -- Где Вольфрам? -- вскричала Вальбурга. -- Каждый день я высматривала его в "Вороньем дворе", но он пуст.
   -- Там все разбежались, -- ответила Гертруда.
   -- Но кто-то же кормит скот?
   -- Быть может Вольфрам тайно живет во дворе. Если для тебя так важно видеть слугу Инграма, то я помогу тебе.
   -- Приведи его сюда, -- попросила Вальбурга.
   -- Едва ли он осмелится придти: всадники графа сторожат у ворот. Но раз ты можешь теперь выходить на воздух, то пойдем со мной к воротам.
   Подойдя к воротам, девушки увидели толпу народа, собиравшуюся всякий раз, когда ожидали возвращения епископа из поездки. Подле всадников стояли бедные и больные, первые -- в ожидании подачки, вторые -- исцеления. В сторонке стояли воины в чуждой славянской одежде. Вальбурга с отвращением признала шапки и конскую сбрую сорбов, а также знакомого седобородого старика. Он с низким поклоном подошел к женщинам, теребя свою шапку.
   -- Как вижу, женщины счастливо перебрались через сорбский ручей.
   Преодолев свое отвращение, Вальбурга ответила:
   -- И ваша поездка к великому королю франков, как кажется, совершилась в мире.
   -- Сильна охранная стража твоего повелителя, епископа. Но много кое-чего сгорело у нас, когда вы ушли.
   -- Во время пути мы видели позади себя зарево.
   -- Солома горит так же легко, как и тес, -- ласково ответил старик, взглянув на деревянные крыши домов. -- Но мои соотечественники быстро строятся, и если ты побываешь у нас, то увидишь новые крыши.
   -- Во век не хочу я видеть деревню вашу! -- с ужасом вскричала Вальбурга.
   -- Да будет все по твоему желанию, -- смиренно ответил старик. -- Но было бы приятно, если бы девушка помогла мне в законном праве. Витязь Инграм, убежавший от нас, обещал мне кусок красного сукна, если я позволю ему побеседовать с тобой, Я позволил, а сукна жду до сих пор. С того времени ему и здесь не посчастливилось, но я не желаю, чтобы его обещание осталось невыполненным. Может быть ты поможешь мне?
   -- Инграм ради меня задолжал тебе, и я постараюсь, чтобы ты получил должное.
   Девушки отправились к выступке леса, невдалеке от дороги. Там Гертруда приказала своей подруге сесть на опушке леса и ждать, а сама отправилась к "Вороньему двору".
   Возвратилась она вместе с Вольфрамом.
   -- Где Инграм? -- воскликнула Вальбурга.
   -- Не Инграмом зовется он теперь, а Вольфсгеносом, что означает товарищ волков, и лишен он мира, подобно зверю лесному. Я очень рад, что ты вспомнила о нем, потому что во дворе, из которого ты пришла, ему не желают добра. Ради него старейшины наши собрались вокруг графского седалища под тремя липами. Я стоял подле ограды и слушал. Горький то был день! Графский военачальник вышел на середи круга и выдвинул обвинение, громко выкрикнув имя моего господина. Вместо Инграма явился его верный друг Бруно. Три раза ответил он на обвинение, трижды совещались старейшины и после третьего совещания последовал приговор. Так как мой господин вооруженной рукой нарушил мир короля франкского и народа, то с этой поры он должен пользоваться волчьим миром там, где ничей глаз не видит его, ничье ухо не слышит. И лишенный мира он живет теперь среди волков.
   Вальбурга вскрикнула, а Вольфрам грустно продолжал:
   -- Говорят, что приговор милостив: двор его не сожжен и пока им владеет Бруно. Да и чести его тоже не лишили. Может статься, теперь дикие звери изберут его своим королем.
   -- Где же он находится? -- спросила Вальбурга.
   Вольфрам значительно взглянул на нее.
   -- Быть может, в дремучем лесу, а может быть -- под твердой скалой, но покинул он свет солнца.
   Вальбурга сделала подруге знак отойти назад и тихо промолвила:
   -- Я полагаю, что он в войсках короля франков.
   -- Не думаю, -- сказал Вольфрам.
   -- Ты скрываешь его во дворе.
   -- Двор не защитит его теперь от лазутчиков.
   -- Так скажи, где он? -- заклинала его Вальбурга.
   -- Не знаю, полезно ли мне будет, если я изменю своему господину. Обещай в тайне хранить то, что я тебе скажу.
   Вальбурга перекрестилась и подала ему руку.
   -- Я и мой господин знаем в диком бору одно дуплистое дерево, в котором храним мы по нашему обычаю некоторое охотничье снаряжение, одежду. Вот там он и прячется.
   -- Спрашивал ли он обо мне? -- спросила Вальбурга.
   -- Даже о конях своих не спрашивал, -- ответил Вольфрам.
   Девушка грустно наклонила голову.
   -- Из того, что говорил он о сорбах, я заключил, что он совсем рехнулся. Он хотел красного сукна для старика, для чего я должен был свести на рынок одного из наших коней.
   -- И ты исполнил его приказание? -- спросила Вальбурга.
   -- Красного сукна я выменял, но не отдал его старому вору, полагая, что это чистейшая глупость и безумие. Ведь сорбы тоже поступили с ним несправедливо.
   -- Все же выполни его приказание, -- попросила Вальбурга. -- Хотя бы ради меня.
   -- Псы эти расположились в деревне, точно военачальники, -- возразил Вольфрам. -- Я видел старика. Он везде сует свой нос, и его прибытие не предвещает мне ничего доброго. Ладно, пусть это будет его последнею наживой. С той поры я больше не видел своего господина, но все, что прятал в дупле дерева -- исчезало. Вчера я нашел в дупле кусок коры, на котором начертан конь. Завтра я приведу ему самого лучшего коня.
   -- Куда же влечет его сердце? Скажи, если знаешь.
   -- Куда же еще, если не к сорбам! Ивовые узы пуще всего сейчас смущают его сердце, и он станет грызться лютым волком, пока не уложит его удар палицы. Отправлюсь и я с ним -- таково мое предназначение.
   -- Не приведи в лес коней, на которых он отправится с тобою на смерть, -- торжественно сказала Вальбурга. -- Прежде чем отправишься завтра к дереву, обещай обождать меня здесь, я передам тебе то, что может оказаться полезным твоему господину.
   Вольфрам размышлял.
   -- Я знаю что ты расположена к нему и не выдашь его врагам.
   -- Никогда! -- вскричала Вальбурга.
   -- Так и быть: я буду ждать тебя здесь, когда солнце поднимется над лесом.
   Девушка поспешила ко двору, потому что по деревенской дороге поднимался отряд всадников, а среди них -- епископ, приветствуемый криками толпы. Подобно военачальнику шел он среди народа к своим хоромам, где по очереди стал принимать послов и посетителей. Наконец во двор прискакал и сам граф Герольд. Епископ встретил его на пороге мирным приветствием и провел к очагу.
   -- Я прогнал ворона, ты отомщен, -- сказал граф.
   -- Не благодарю я тебя за это, Герольд. Тебе известно, как я ходатайствовал за него.
   -- Не было мне никакой пользы сокрушать лучший меч турингов, -- с неудовольствием заметил граф. -- Если я и потребовал суда над ним, то сделал это только потому, что мой повелитель поручил мне заботиться о твоей безопасности. Не долго прожить бы тебе среди народа, если бы первый, осмелившийся обнажить против тебя меч, остался ненаказанным: ты сделался бы презренным для каждого и ножи язычников со всех сторон устремились бы на тебя.
   -- Если ты погубил его, -- сказал Винфрид, -- за дерзкое нарушение народного мира, то я не могу возражать тебе. Но прискорбно мне, если ты мстил собственно за меня. Тебе известна высокая заповедь, что должны мы благотворить к врагам нашим.
   -- Если так написано, то постарайся, чтобы тебе поверили! -- вскричал раздосадованный Герольд. -- Но я полагаю, что прибыл ты сюда не для ослабления, а для укрепления мужества в народе. Не смирение агнца потребно здесь, но война и грозные битвы. Для этого послан я в страну эту и славный король Карл желает, чтобы ты помогал мне. Когда мы уходили от короля франков, то подав друг другу руки, мы поклялись быть верными слугами в народе турингов, я -- моему повелителю, ты -- христианскому Богу, потому -- что эта страна пришла в упадок и нуждалась в твердых правителях.
   -- До сих пор ты верно соблюдал наш уговор, -- ответил Винфрид. -- И я охотно свидетельствую, что если мир удастся склонить над купелью непокорных, то главным образом я обязан этим тебе. Страх перед твоими воинами -- моя земная защита, и поверь, не проходит дня, чтобы слуги мои не молились о твоем спасении.
   Граф Герольд несколько наклонил голову.
   -- Мне будет очень приятно, если ты уготовишь Мне на небесах надежный приют, так как мало я сведущ в этом. Но не менее отрадно было бы, если бы ты Другим путем доказал мне твою преданность и, говоря напрямик, не нравится мне, что выхлопотал ты послам Ратица свободный проезд к королю Карлу. Ты действовал в ущерб моим интересам, да и своим тоже.
   -- Подумай, -- спокойно возразил Винфрид, -- что ничего не делал я без твоего ведома. Мой долг -- возвещать на земле божественный мир, и мог ли я не заявить королю Карлу о миролюбивых желаниях Ратица? Мне доносили, что хищник этот находится во вражде с некоторыми из своего народа, а великому повелителю франков желательно распространить свою власть и на пограничных славян.
   -- Если это желательно ему, -- гневно ответил Герольд, -- то нам, правящим на границах, это ненавистно и невыносимо. Не думаешь ли ты, что рядом с нами мы потерпим Ратица, как пограничного графа, в ущерб нашим земледелию и сбору десятичной подати? Скажу тебе: я очень рад, что мне удалось повредить Ратицу у короля Карла. Сорбы возвращаются, не получив благоприятного ответа и Ратицу приказано перейти за реку Заал.
   -- А если он не сделает этого? -- спросил Винфрид.
   -- Тогда мы поразим первого, чтобы страх обуздал славянский народ.
   -- Но если соотечественники помогут ему?
   -- Вот именно этого я и хочу -- вскричал Герольд. -- Не думаешь ли ты, что мне желательно все лето праздно носить меч в ножнах?
   -- И снова начнутся убийства, пожары и ужасы пограничных войн, -- сказал Винфрид. -- Я вижу разоренные дворы, умерщвленных хозяев, беззащитных, гонимых подобно скоту пленных!
   -- Я всегда находил тебя благоразумным в мирских делах, -- ответил Герольд. -- Но подобные речи кажутся мне нелепыми. Покорность турингов твоему учению зависит не от одних молитв, которым ты учишь их, но и от ударов, которые с войсками моими я стану наносить вендам. Язычники только тогда преклонят перед тобой колени, когда одержат они победу под христианским знаменем. Если же ты желаешь обратить и восточные племена, то те не станут внимать твоим словам, если не убедятся, что их кумиры повержены.
   -- Мое дело -- проповедовать народам земным мир царства Божия, -- ответил Винфрид. -- Но ты обязан поражать врагов повелителя франков. Многолетним опытом я убедился, что святое учение не мгновенно изменяет сердца и помыслы людей, и прежде чем христиане сами уразумеют слово любви и милосердия, вымрет не одно поколение. Я порешил с королем Карлом, что он должен быть единственным повелителем всех покоренных языческих стран, а римский епископ -- единственным наместником Бога; и в такой мере я буду желать тебе победы и буду молить Вседержителя, да дарует Он тебе геройской доблести. Но если желаешь ты битвы ради добычи и страсти к воинской славе, то берегись, чтобы не постигла тебя кара, когда из кратковременной жизни сей внидешь в вечную.
   -- Заботы о царстве небесном я поручаю тебе, -- сказал граф с тайной боязнью, -- и полагаю, что ты не упустишь, там из виду моих выгод, а здесь я буду ратовать для твоей же пользы, хотя порою ты и противоречишь мне. Будем по-прежнему добрыми товарищами. Я отправляюсь на границу, и вскоре твои молитвы будут мне полезны.
   Гремя оружием он вышел из двери, а Винфрид тихо прошептал про себя:
   -- Больше будет мне отрады у моих маленьких питомцев.
   Он отправился в рабочий дом, приветствовал женщин и детей, прошел с Вальбургой по всем помещениям, принял отчет в том, что сделано в его отсутствие, осмотрел также ткацкие станки и запасы кладовых. С улыбкой прикоснулся он к покрову, скрывающему половину лица девушки.
   -- Хвалю искусство врача: хорошо излечил он рану, а время окончательно исцелит ее. То один, то другой просят тебя в жены, но мы неохотно лишимся тебя, потому что разум у тебя твердый и все спорится у тебя под рукой. Половина твоего лица уже закрыта, но, быть может, Господь ниспошлет на тебя свою благодать и всю свою жизнь ты посвятишь ему.
   Вальбурга покраснела, но, прямо взглянув в лицо епископа, сказала:
   -- Я часто подумывала навсегда остаться здесь. Мир так отраден близ тебя, а горя я испытала много. Хотя я и не обручена, но судьба моя связана с судьбой другого. Не гневайся, если я напоминаю о человеке, дерзновенно поднявшем на тебя меч.
   Чело епископа омрачилось гневом и неудовольствием, но мгновение спустя он снова ласково взглянул на женщину, сложившую с мольбой свои руки.
   -- Его лишили мира, которого еще прежде он сам себя лишил.
   -- Поэтому именно я и хочу отправиться к нему.
   -- Ты, девица? -- изумленно спросил епископ. -- В пустыню, в далекую страну, к отверженному?
   -- Где ни живет он, в диком ли лесу, под скалой ли, у хищных зверей, но я отправлюсь к нему. Я у него в долгу, владыка.
   -- Ты не должна поступать против велений твоего Отца небесного. Добрый обычай и скромность требуются от женщины и ей неприлично и безумно рисковать своей жизнью.
   -- Я это знаю, достойный отче, -- смиренно ответила Вальбурга. -- Я всегда держала себя скромно, была горда с ухаживающими парнями, да и с ним тоже. Из-за меня он рисковал жизнью и свободой, и зная, что слишком греховен такой риск, я сурово сказала ему об этом, а теперь каюсь. Ради меня он подвергся бедствию и я отправлюсь, чтобы спасти его.
   -- В состоянии ли ты исполнить это?
   -- Бог будет милостив ко мне, -- ответила Вальбурга.
   -- Но уверена ли ты, -- продолжал допрашивать Винфрид, -- что он желает твоего прихода? Ты полагаешься на изъявленное им некогда желание владеть тобой? Но, Вальбурга, бедное дитя, ты обезобразила лицо, которое он некогда находил прекрасным.
   Вальбурга потупила глаза и скорбное чувство тронуло ее сердце.
   -- Днем и ночью размышляла я об этом и очень опасаюсь, что мое лицо ему опротивело. Мой покойный отец был ему другом и дочь друга будет принята Инграмом, как добрая знакомая, если бы даже со временем он пожелал другой женщины.
   -- Где скрывается несчастный?
   -- В нагорном лесу. Его служитель, Вольфрам, проведет меня.
   -- Как поступила бы ты, если бы я не позволил тебе рисковать жизнью и душой?
   Вальбурга бросилась на колени и подняв к епископу лицо, тихонько промолвила:
   -- Все-таки пошла бы, владыка.
   -- Вальбурга! -- грозно вскричал епископ и гневом сверкнули его глаза.
   -- Что заставляет тебя, владыка, ходить среди язычников? -- быстро поднявшись, сказала Вальбурга. -- Ежедневно ты подвергаешь злобе врагов свою священную голову, беззаботно и весело ездишь по селам, не заботясь, что стрела может поразить тебя из лесной чащи? И питая столь великое упование на защиту Господа, ты гневаешься на девушку, подвергающуюся опасностям пустыни? Велики обязанности твои, владыка. Многим тысячам хочешь ты уготовить спасение от погибели, у меня же, бедной женщины, есть один только человек, о котором молюсь я и плачу. Но такое же у меня мужество, такая же воля, как и у тебя, и доколе свободно хожу я, до тех пор шаги мои будут направляться туда, где покоится его бесприютная голова. Я знаю, что злые духи витают вокруг него, и смущают его душу, поэтому я должна поспешить, и если возможно, спасти его.
   -- Я скитаюсь по полям и лесам присяжным вассалом Царя небесного, подвергаюсь опасности и терплю по долгу своему, но ты, желая соединиться с несчастливцем, следуешь влечению страсти, связующей на земле мужей и жен. Не мое дело хвалить или порицать твои поступки. Будь я твоим отцом, имей я право избрать тебе мужа, я или воспротивился бы тебе, или отправился с тобой. Но как твой духовный наставник скажу тебе: не могу я порицать твое намерение, но также не смею одобрить твой неразумный уход.
   Он отвернулся от Вальбурги, но увидев, что девушка стоит неподвижно с поникшей головой, епископ снова подошел к ней и ласково взял за руку.
   -- В таком случае я буду говорить как епископ. Если у тебя есть желание воспротивиться злым духам, то от этого я не стану дурно мыслить о тебе и буду молить Господа, да милостиво услышит Он тебя. Если же ты возвратишься такой, какой уйдешь, то я приму тебя, как вновь отысканную дочь.
   Вальбурга преклонила голову, а епископ произнес над ней молитву.
   Возвратившись в свои покои, Винфрид задумчиво сказал самому себе:
   -- Мой товарищ Герольд -- честнейший человек из всех франков, которых я знаю. Да и девушка, желающая пожертвовать жизнью за погибшего, может быть лучшей в стране этой, но все же они не истинные наследники царства Божия. Страшно подумать, как невелико число людей, считающих земную жизнь лишь подготовкой для чертогов славы. Пойди сюда, сын мой, -- сказал он входившему Готфриду. -- С тяжкими мыслями борюсь я, но присутствие твое укрепило меня. Я с грустью вижу, что твое лицо бледно и сумрачен вид. Не хвалю я твое воздержание от пищи, ночные бдения и удары хлыста -- я слышу их через стену -- поражающие твою спину. Не мудрствуй над значением слов и не тревожься, что мимолетные помыслы могут порой запятнать светлую одежду твоей души. Господь назначил тебя помощником моим по трудному делу и ты нужен мне, исполненный сил. Много еще предстоит работы. Война готовится на границах и возникла она из нашего мирного семени. Мы должны по стараться, чтобы юные общины не погибли от козней бесовских. Твоего спутника, Инграма, постиг суровый приговор суда и мы обязаны уготовить для лишенного мира свободный путь на родину, потому что и он принадлежит к чадам молитв наших. Молись также о Вальбурге: она покидает нас и уходит в пустыню к лишенному мира.
   Готфрид молчал, но дрожь пробежала по его телу и он прислонился к стене. Епископ со страхом посмотрел на изнеможенного юношу.
   -- Готфрид, сын мой, что с тобой? -- вскричал он.
   Готфрид тихо подошел к сундуку, в котором хранились священные одежды, взял епитрахиль и, моля взором, возложил ее на епископа. Винфрид опустился на стул, а монах стал подле него на колени и сложил руки. Еле слышались произносимые им слова, но боевым кличем звучали они в ушах твердого мужа. И когда юноша окончил и приник головой к коленам эпископа, то последний сидел, наклонившись над Готфридом и держал голову молящегося, исполненную скорби.
  

7. Во мраке леса

   На следующее утро Вальбурга направилась к лесу со своим проводником, а вслед ей Гертруда грустно произнесла:
   -- Преклонись, листва, и ты, трава, преклонись: свободная дева покидает свет солнца.
   Под деревней паслось стадо коров. Круглыми глазами они уставились на девушку. Пастух вышел из кустарника, поклонился и спросил, куда она отправляется таким ранним утром.
   -- В горы, -- тихо ответила Вальбурга. Пастух покачал головой.
   Шаловливый теленок бежал за Вальбургой и обнюхивал корзинку.
   -- Отойди прочь, -- сказала она. -- Опасна для тебя дорога, по которой я иду. Человек, которого я ищу -- мое несчастье. Каждый может сорвать на нем гнев, потому что скитается он без защиты и закона.
   На вершине холма она повернулась назад и с приветом протянула руку к светлой долине, посмотрела на нивы, на серые крыши, на мызу, в которой нашла приют, вспомнила она и о детях, и о том, кто даст им завтрак. Ей представились монахи, сидящие в школе у своих деревянных досок и крошечный Беццо, с криком искавший ее во дворе.
   -- Криком своим он переполошит всю школу, -- прошептала она.
   И перед ее глазами предстало суровое лицо Винфрида, говорящего: "Ты следуешь земной любви и возлагаешь упование на сей мир, я же -- на другой". Вальбурга вздохнула.
   -- Хотелось бы знать, гневается ли он на меня? Однако он меня благословил, -- утешила она сама себя. -- Быть может, он молится за меня Богу, и с его молитвами я смело отправляюсь в путь.
   Около часу шли они вдоль гремящего потока до места, где последние пограничные знаки были вырублены на пограничных деревьях, и где исчезали колеи возов. Там уже начиналась пустыня, посещаемая лишь охотниками да робким путником, переходящим через горы, или лесными хищниками, что без роду и племени скитаются по земле. Вокруг был дремучий лес, вековечные деревья, повитые длинными порослями и блестевшие сероватым серебром. Глубокий мрак покрывал землю. Зеленый покров мха устилал сплетенье корней, повалившиеся стволы и большие листья папоротника расстилались в сумраке.
   Вольфрам снял шапку, как подобает охотнику при вступлении под сень деревьев, а Вальбурга благоговейно склонилась перед высоким бором.
   -- Свободно возноситесь вы, могучие, к небесам, вершинами своими ощущаете дождь и свет солнца, горные ключи увлажняют вашу стопу. Подайте мне благостыню вашу и не откажите пришельцам, со страхом подходящим к вам, защитите от всех врагов.
   Еще раз повернувшись к свету, она смело вступила под сень леса.
   Около часу Вольфрам вел ее среди деревьев по горам и долам, и наконец остановился на возвышении подле одного исполинского бука и тихим голосом промолвил:
   -- Вот это дерево.
   Осторожно отодвинув листья папоротника, он приподнял кусок буковой коры, закрывавшей дупло, указал на него рукой, а затем осмотрелся вокруг. Никого не было видно.
   -- Еще не настала пора, когда он приходит, но будь уверена, что сегодня он явится. Ему нужен конь.
   У девушки забилось сердце, когда она взглянула вокруг себя. Исполинские стволы один за другим окружали ее, подобно громадной стене.
   -- Расстанемся, Вольфрам. Возвратись во двор, а меня оставь здесь. Я хочу встретить его одна.
   -- Могу ли я покинуть безоружную женщину в столь диком месте? -- с неудовольствием ответил Вольфрам.
   -- Ступай, верный человек. То, что я имею сказать ему, касается одних лишь нас и никто не должен слышать этого. Если же хочешь быть мне другом, то завтра приходи сюда в полдень и спроси дерево, что сталось со мной. Я так хочу, Вольфрам, и поступив иначе, ты огорчишь меня.
   Вольфрам протянул ей руку.
   -- Счастливо оставаться, Вальбурга. Я не ушел бы, но знаю, что Инграм не заставит себя ждать.
   Он шел обратно до тех пор, пока девушка могла его видеть, затем бросился на землю.
   -- Подожду, пока не увижу Инграма, чтобы подле нее был кто-нибудь знакомый с лесными обычаями.
   Вальбурга одиноко сидела под деревом, сложив руки. Она глядела ввысь, но не голубое небо видела она, а ветви и листву. Глубокое безмолвие царило под сенью серых древесных стволов, лишь изредка слышался вверху крик птицы. Вдруг что-то спустилось по стволу, и белка уселась на ветке против Вальбурги. Она наклоняла свою маленькую головку и глядела круглыми глазами, держа в лапах орех. И обратившись с приветствием к лесному зверьку, Вальбурга сказала:
   -- Как идут тебе твои мохнатые ушки и пышный хвост. Будь же ласкова ко мне, рыженькая, потому что не замышляю я ничего дурного. Тревожусь я только об одном человеке, которого ты часто видишь, когда носишься по вершинам деревьев. Если встретишь его -- приведи ко мне.
   Белка мотнула головой, бросила орех и быстро поднялась по стволу дерева.
   -- Она исполнит мое желание, -- улыбнулась Вальбурга.
   Вдруг она услышала поспешные шаги, кто-то окликнул ее по имени, и она увидела Инграма, который направлялся к ней среди деревьев. Он бросился перед ней на мох и схватил за руки.
   -- Наконец ты пришла! -- от радостного волнения голос не повиновался ему. -- Я тайно надеялся еще раз увидеть тебя и каждый вечер бродил, точно околдованный.
   Вальбурга нежно погладила его щеки и волосы.
   -- Бледная тень, бегущая солнечного света! Бледно лицо твое, всклочены волосы, исхудало тело! Враждебен тебе лес: твой вид печален и суров.
   -- Ужасно одиночество для отверженного, -- ответил Инграм. -- Ноги его ущемляются древесными корнями, ветви рвут его волосы, а вороны в выси резко перекликаются друг с другом, достанется ли он им в пищу или нет? Не знаю, -- приподнялся он с мха, -- радоваться ли мне, что вижу тебя: ты пришла от монахов и к ним же возвратишься с радостной вестью, что застала ты меня в горе и бедствии.
   -- Я была у монахов, но пришла к тебе, -- ответила Вальбурга. -- Из христианского двора прибыла я, чтобы позаботиться о тебе, если это возможно, и покинув людей, я избрала дикий лес. Если только согласен ты принять меня.
   -- Вальбурга! -- вскричал Инграм.
   И вновь бросившись на землю, он охватил ее руками, прижался головой и зарыдал, как ребенок.
   Вальбурга взяла его голову, поцеловала волосы и утешила, словно мать.
   -- Успокойся. Тяжела судьба твоя, но я помогу тебе. И я взросла в пустыне, невдалеке от порубежных хищников, но угнетенных спасает терпеливое мужество. Садись против меня, Инграм, и давай разумно поговорим, как говорили мы некогда у очага моего отца.
   Инграм послушно сел, держа руку Вальбурги.
   -- Не пожимай так нежно руку мою, -- сказала Вальбурга. -- Много грустного хочу я тебе сообщить и неохотно говорят об этом девичьи уста.
   Но Инграм перебил ее:
   -- Прежде чем выскажешься, выслушай меня.
   И подняв с мха камень, он бросил его в сторону.
   -- Так выбрасываю я все, разлучившее нас. Но и ты, Вальбурга, забудь, чем я огорчил тебя. Не вспоминай о сорбских узах и об освобождении при помощи чужеземца. Умоляю тебя, не смущай меня суровыми речами. При виде твоем я ощущаю такое блаженство, что мало забочусь о мире и изгнании. Ты несказанно мила моему сердцу. Теперь же, надеюсь, я ни о чем не смогу думать, как только о тебе.
   Покров, скрывавший половину лица Вальбурги, пошевелился.
   -- Взгляни сначала, мила ли я тебе, Инграм. Мы хвалим жениха, который сперва осматривает то, что намерен он приобрести.
   Она откинула назад покрывало. Багровый рубец тянулся по ее левой щеке: одна половина лица была непохожа на другую.
   -- Это не та Вальбурга, щеки которой ты ласкал некогда.
   Инграм увидел перед собой лицо, испугавшее его в то время, когда он обнажил меч на епископа... Вальбурга пытливо глядела на него. Заметив его изумление, она закрыла свою щеку и отвернулась, скрывая слезы.
   Но Инграм пододвинулся к ней и тихо прикоснулся к другой ее щеке.
   -- Позволь мне поцеловать ее, -- сказал он. -- Я испугался, потому что неприятно выглядит шрам на лице твоем, но я знаю, что ты получила его в то время, когда я был в безумии. Это не лишит меня уважения мужчин и женщин.
   -- Честно говоришь ты, Инграм, но боюсь я, чтобы со временем не тягостен был тебе вид мой, когда станешь ты сравнивать меня с другими. Я горда и когда буду твоей женой, то потребую, чтобы был ты моим живой и мертвый: в этом мое право. Скажу тебе, что у меня на сердце. Когда я была такой же, как и другие девушки, то надеялась выйти замуж. Именно за тебя. Но недавно слышала я как бы говоривший во мне голос, что должна я облечься другому повелителю, Господу небесному, который и сам имел на себе язвы. Лицо мое закрыто только наполовину, но должна ли я совсем покрыть мою голову, или нет -- об этом спрашиваю тебя в тяжкий час скорби.
   Инграм вскочил.
   -- Всего дурного желаю я монахам, отвратившим от меня твое сердце!
   -- Они не сделали этого, -- с живостью ответила Вальбурга. -- Ты не знаешь тех, кого бранишь. Садись и спокойно слушай. Между нами должно быть доверие. Если бы ты был счастлив, может статься я бы скрывала чувства моего сердца. Обратись ты даже к ближайшему родственнику моему, и тогда по причине шрама тщетным было бы твое желание и твое сватовство. Я бы с трудом поверила твоему постоянству. Но теперь я вижу, что ты нуждаешься в друге, что жизнь твоя подвергается великой опасности. Страх за тебя перевесил в моем сердце, и вот я пришла к тебе, чтобы не одичал ты между хищными зверями и не погиб в лесу, если только я смогу предотвратить это. Знаю я, да и ты знаешь, что в любом несчастье -- я с тобой.
   И сняв покрывало, она продолжила:
   -- С этой поры ты должен видеть меня такой, какова я. Я не стану скрывать от тебя лица моего.
   И снова, бросившись на землю возле Вальбурги, Инграм обнял ее.
   -- Не помышляй о моем спасении и счастье: ничего не значит для меня ни то, ни другое, но скажи лишь то, что я желаю слышать -- что пришла ты из любви ко мне.
   -- Я готова обречься тебе, -- тихо молвила Вальбурга, -- если то же самое ты сделаешь для меня.
   -- Пойдем туда, где красное солнце может видеть нас, -- ликовал Инграм, и приподнял Вальбургу. Но заглянув в ее глаза, с любовью и нежностью устремленные на его лицо, он изменился, суровая скорбь пала на его сердце и он отвернулся.
   -- Истинно! -- вскричал он. -- Я достоин жить среди волков. Дочь убитого друга я хочу предать ужасной пустыни. Вокруг меня вековой лес и дикие заросли. Надо мной в выси раздается крик орла. Дурно устроил я свою жизнь, но я не низкий человек, и злоупотреблять преданностью женщины для того только, чтобы и она погибла -- я не могу. Да, Вальбурга, все это не больше, как приятное сновидение.
   Прислонившись к дереву, он застонал, но Вальбурга крепко схватила его за руку.
   -- Невредимая однако стою я возле тебя, уповая на могучую защиту того, кто зовется Отцом, и на копье и меч моего витязя.
   -- Я был воином, но теперь я отверженная тень. Тяжело Вальбурга избегать огня и дыма, а еще тяжелее -- робко скрываться от взоров каждого путника или быть готовым к бою без неприязни и гнева, потому только, что каждый волен убить лишенного мира, точно бешенную собаку. Но что тягостнее телесных страданий и самой смерти во мраке леса -- то это робко скрывать голову свою и, подобно лесной гадине, влачить позорную жизнь. Невыносимо такое скитание и единственная мне помощь -- это скорая смерть в битве. Ступай, Вальбурга, и если хочешь доказать мою любовь и свою тоже, то скажи тому, кто некогда был моим слугой, пусть приведет он мне взнузданного коня, чтобы в последний раз я мог отомстить за себя.
   Он бросился на землю и скрыл во мху свое лицо.
   Сильно встревожилась Вальбурга за лежащего, однако принудила себя к мужественной речи и сидя подле Инграма, гладила его всклокоченные кудри.
   -- Ты поступаешь так, как будто никто в стране не заботится о твоем благе. Не один, лишенный мира, снова получал его по миновению гнева. Многим прискорбен постигший тебя приговор и сам Винфрид ходатайствовал за тебя у графа.
   -- Не утешай меня этим! -- гневно вскричал Инграм. -- Противны мне его просьбы, ненавистно каждое благодеяние монаха! С первого же дня, в который я увидел его, он хотел распоряжаться и повелевать мной, точно слугой. Хотел лукаво воспользоваться мной, да и тобой тоже. Несноснее всего мне его сострадание, мне хотелось бы опротиветь ему, как он -- мне.
   Вальбурга вздохнула.
   -- Можно ли порицать его? Он поступает по заповедям своей веры, повелевающей благоволить врагам нашим.
   -- Быть может и ты, христианская девушка, пришла с тем, чтобы облагодетельствовать меня, а между тем внутренне ты меня презираешь?
   Вальбурга тихонько ударила его по голове.
   -- Упрямая у тебя голова и несправедливы твои мысли, -- и она снова поцеловала его в лоб. -- Не один только епископ расположен к тебе. Новый граф сожалел о тебе перед Бруно, хвалил твой меч и сказал, что неприятно ему, что не увидит он тебя во время скорого похода на славян. Так знай же, витязь турингов, что нынешней осенью, по окончании жатвы, потребуют рать на вендов.
   Инграм вздрогнул.
   -- Вот так добрая весть, Вальбурга, хотя меня и изгнали.
   -- Послушай еще раз и другое, -- продолжала Вальбурга. -- Говорят, что сам повелитель франков выступил в поле против Саксонии и повсюду воины его готовятся к новой войне.
   -- Ты сведешь меня с ума! Не думаешь ли, что я переживу позор в разлуке со своими ратными товарищами, когда они станут добывать себе славу?
   -- Я хочу, чтобы ты сражался в их рядах и потому именно я и пришла сюда.
   Инграм изумленно посмотрел на Вальбургу, луч надежды запал в его душу, и он спросил:
   -- Каким образом ты можешь помочь мне?
   -- И сама еще не знаю, -- ответила Вальбурга, -- но я надеюсь. Я отправлюсь к графу, если же он ничего не сможет сделать, то и к самому повелителю франков, на чужбину, да и соотечественников попрошу. Из одного двора в другой буду ходить я просительницей. Быть может ко мне будут милостивы, так как теперь они нуждаются в твоем мече.
   -- О, преданная девушка! -- вскричал Инграм.
   -- А между тем, ты не позволяешь, чтобы я помогала тебе, безумный ты человек, -- сказала Вальбурга. -- И не хочешь принять моих обетов. Но может ли девушка хлопотать о тебе, не будучи обручена с тобой?
   Инграм поднял руки и вскричал:
   -- Если мне суждено жить, если когда-нибудь буду я ходить по светлым полям, то постараюсь отблагодарить тебя за твою любовь!
   -- Приятно мне теперь слышать, как ты говоришь, -- радостно ответила Вальбурга. -- И как с будущим мужем, я обо всем побеседую с тобой, чтобы получше устроить наше счастье. Держи меня здесь в лесу, или где бы то ни было, доколе я тебе полезна. Но если заблагорассудишь, отправь меня в страну, чтобы в качестве твоей будущей жены я позаботилась о твоем имуществе. Мне поверят, если я скажу, что являюсь твоей невестой, а для "Вороньего двора" полезно, чтобы за порядком смотрела женщина. Служанки твои разбежались, да им и не надо возвращаться, потому что я намерена стать единственной хозяйкой в доме. Скот тоже требует ухода, я приищу тебе служанку, поговорю с Бруно -- человек он скромный, посоветуюсь с ним, как бы снова возвратить тебе мир. Пеню уплатишь, хотя бы стоило это части усадебной земли или наследственных полей твоей матери, что в долине. Суровый приговор настиг тебя, когда объявили, что можешь ты пользоваться миром там, где никто не видит и не слышит тебя, но суровое слово может быть милостиво истолковано. Доколе ты не появишься и не сделаешься известен в народе, христиане не станут ни следить за тобой, ни подслушивать, хоть бы ты находился даже в "Вороньем дворе" или в опустелом дворе моего милого отца, в который я так охотно бы возвратилась. Вот мое мнение, а теперь выскажи свое.
   -- Мое мнение -- что если суждено мне жить под светом солнца, то будет у меня добрая хозяйка, которая в практических делах разумнее хозяина.
   -- Хорошо Инграм! -- торжественно сказала Вальбурга. -- Как выпутаемся из беды, известно одному лишь Богу, но я уповаю на Него и благодарю Его за то, что нашла я тебя в лесу и узнала сердце твое и мысли.
   Наклонив голову, Вальбурга произнесла "Отче наш", а Инграм тихо сидел подле нее, слушая шепотом сказанную молитву. Когда же Вальбурга, сложив руки и улыбнувшись, снова подсела рядом, то Инграм тихо коснулся ее руки и сказал:
   -- Пойдем, Вальбурга. Я выведу тебя из мрака на свет солнечный.
   -- А шрам -- очень уродует лицо? -- спросила девушка.
   -- Я уже не замечаю его, -- ответил Инграм.
   -- Быть может, и привыкнешь, -- вздохнула Вальбурга. -- Однако, постой. Солнце не должно видеть тебя в таком виде: всклокоченные волосы не к лицу жениху. Сбрось куртку, я починю ее, а сам отыщи источник и убери как следует голову.
   Она открыла корзинку, достала нитки и иглу.
   -- Всего принесла я, чего не найти в лесу, но что необходимо каждому, желающему нравится другим. Вот брачная сорочка -- носи ее ради меня. Я ее сшила в страданиях, когда лежала больная. Не для одного себя живешь ты теперь: ты должен заботиться обо мне и главное -- всегда нравиться мне.
   Она удалила его и старательно починила дыры темной шерстяной одежды.
   Когда Инграм снова направился к ней, то, оборвав последнюю нитку, Вальбурга помогла ему надеть куртку и очистить от мха.
   -- Вот так ты нравишься мне еще больше, ты стал совсем другой. А теперь, Инграм, я готова идти за тобой куда бы то ни было.
   Она уложила свой маленький узелок, но не позволила Инграму взять корзинку.
   -- Неприлично это воину. Можешь понести меня, если я устану. Дай мне руку, чтобы я оперлась на нее.
   Молча шли они таким образом по мшистой земле до скалы, высившейся среди деревьев. Стоявшее некогда здесь дерево упало и на его месте под лучами солнца росла роскошная трава, дикие розы и голубые колокольчики. Вальбурга пожала руку Инграму, стараясь под улыбкой скрыть свое волнение.
   -- Остановись, Инграм, и выслушай мое последнее слово. В этот час я согласна быть твоей невестой, но дочь твоего друга сделается тебе женой лишь в кругу родственников, когда дядя мой задаст обычный брачный вопрос. Но до той поры между нами -- блестящий нож, который ты подарил мне.
   Вальбурга вынула из платья клинок, который она некогда употребила против себя в хоромах Ратица.
   -- Вспомни о ноже, когда не будешь видеть моей щеки.
   -- Несносный нож! -- с досадой вскричал Инграм.
   -- Хорошее предостережение, -- ответила Вальбурга, схватив его за руку. -- Пусть он напоминает тебе о том, что ты всегда должен уважать свою жену.
   Инграм вздохнул, но затем приподнял голову и сказал:
   -- Ты мыслишь, как приличествует женщине.
   Выйдя на открытое место, они произнесли перед солнцем небесным свои имена и слова, посредством которых обреклись друг друга на жизнь и на смерть. Инграм, хотевший по обычаю, перевязать жену каким-нибудь знаком, обернулся назад, чтобы сорвать веточку, но Вальбурга тихо сказала ему:
   -- В твой карман я положила крепкую связь, должную соединить нас.
   Инграм взял твердый ременный пояс для ножа подаренного им Вальбурге в час смертельной опасности. И когда после обряда он обнял ее, то почувствовала она, как дрогнуло волнением его могучее тело и заметила, что солнце освещает его бледное и печальное лицо. Долго она держала его в объятиях и тихо шевелились ее уста, но потом она весело произнесла:
   -- Садись, витязь, а я приготовлю свадебный обед, эта честь принадлежит невесте и я не допущу, чтобы меня лишили этого. Так как не будет сегодня других гостей, то мы пригласим маленьких птичек, если они согласятся весело распевать нам свои песенки.
   Она заставила его отведать принесенного кушанья, давала ему лучшие куски, точно больному, причем весело беседовала о своем путешествии от сорбов, о трудовой жизни на мызе, о венке буйной Гертруды, так что Инграм снова улыбнулся.
   Солнце спустилось с полуденной высоты и Инграм взглянул на небо.
   -- Я замечаю, что мой повелитель думает о возвращении, -- сказала Вальбурга. -- Куда угодно веди твою лесную невесту. Как у доброго охотника, у тебя наверное есть хижина, которую я хочу хорошенько убрать.
   -- Под скалой логово дикого зверя, -- важно ответил Инграм. -- Я случайно нашел его и известно оно лишь одному мне. Далеко отсюда до него. Но все же необходимо, чтобы ты знала, где мой приют.
   -- Пойдем, -- сказала Вальбурга. -- Мне страшно, что ты так тревожно поводишь глазами, когда я обращаюсь к тебе с речью.
   И снова они пошли по нетореным дорожкам, из лиственного леса в хвойный, с горы на долину, по оврагам и через стремительные потоки. Вдруг Инграм остановился, бросился на землю и увлек за собой Вальбургу.
   -- Вблизи пролегает горная дорога, -- шепнул он.
   Вальбурга услышала мужские голоса, а на некотором расстоянии различила ратников. Когда голоса замолкли, Инграм поднялся, но лицо его было бледно, как у умирающего, и холодный пот выступил на челе.
   -- Это всадники графа, -- хриплым голосом сказал он.
   Вальбурга платком отерла его лоб.
   -- Потерпи и настанет пора, когда с приветом склонятся они перед тобой, -- сказала она, глубоко сознавая всем сердцем горечь стыда Инграма.
   Безмолвно отправились они дальше. Часто останавливался Инграм, прислушиваясь и тревожно озираясь, наконец они стали спускаться частым лесом, среди которого возвышались лишь несколько высокоствольных деревьев. Вальбурга с трудом спустилась к подножию крутого склона. Инграм остановился.
   -- Вот здесь. Не бойся, Вальбурга, и доверься мне.
   Она наклонила голову. Инграм развел ветви и отодвинул в сторону каменную плиту: перед ними зияло темное отверстие.
   -- Узок путь, ведущий в глубь земли, но с этой поры вот твое жилище, невеста волка.
   С трепетом подалась Вальбурга назад, осеняя себя крестным знамением.
   -- Только привыкни, и подобно мне станешь смеяться над этим, -- утешил Инграм. -- Я пойду впереди и буду держать тебя за руку. Наклони голову, чтобы не ушибла тебя скала.
   Он вошел и повел за собой Вальбургу. Среди мрачной ночи они спускались вниз. Вальбурга ощупывала путь рукой.
   -- Страшен путь в обитель мертвых, -- вздохнула она.
   -- Теперь остановись, а я посвечу, -- и он выпустил руку Вальбурги.
   Вальбурга стояла на неровной почве. Подле нее не было уже скал, и с ужасом хваталась она вокруг себя за пустоту. Вдруг вспыхнула искра, показался огонек, охватил кучу хвороста и при багровом освещении Вальбурга увидела сводчатую пещеру. Подобно серебру и жаркому золоту сверкали выступы камней. Перед ней почва склонялась к мрачному водоему, занимавшему половину пещеры. Дым клубами носился вокруг сверкающей скалы и исчезал вверху в сероватой мгле, где через одно отверстие проникало бледное мерцание дневного света. Вальбурга опустилась на колени и закрыла глаза.
   -- Не бойся, Вальбурга, -- утешал Инграм. -- Холоден камень, глубока вода, но зато надежен приют в скалистой храмине.
   -- Это обитель языческих богов, -- вздохнула Вальбурга. -- Говорят, в таких пещерах дремлют они во время бурь. Они скрываются здесь от Бога христиан и преступно с нашей стороны проникать в тьму языческих божеств.
   Инграм тревожно посмотрел вокруг себя и тряхнул головой.
   -- Быть может, они и обитают здесь, но я их не видел. Придя сюда в первый раз, я тоже оробел подобно тебе. Лежа порой подле пылавшего огня или в мрачной темноте, кротким сердцем взывал я ко всем священным именам, моля их о помощи. Но никто не услышал меня, -- последние слова Инграм прошептал. -- Я полагаю, что высокая храмина принадлежит владычице людей Фриде. Мудрецы утверждают, что она милостиво властвует в горах и порой принимает к себе смертных. Я был в отчаянье, отвержен, и мнилось мне, что она ласково допустила меня в свою пещеру. Хотя волосы поднимались у меня дыбом, но я позвал ее по имени, молил и вопил, обрекал себя ее служению, но она не явилась. Как и теперь пылает пламя, только в воде что-то волновалось, и я увидел большую, кружившуюся водяную змею. Полагаю, что это была богиня. Я бросился на землю, причем услышал шелест змеи, вот как теперь, -- и Инграм указал на воду.
   Вальбурга пронзительно вскрикнула. В воде извивалась большая змея, голова которой выставлялась на поверхность среди водяных кругов.
   -- Уходи, Инграм! -- закричала она. -- Я знаю написано в священны книгах, что такая гадина замышляет пагубу людям.
   -- Говорят, будто она дает сокровища, -- тихонько ответил Инграм. -- Но до сих пор я не видел здесь золота. Однажды змея выползла из воды и свернула на теплом месте из-под угольев, и я подумал, что наверное она владычица пещеры. Но теперь не так. Увидел я как-то бегущую подле воды мышь, змея выскочила, проглотила мышь и затем со вздутым животом улеглась подле воды.
   -- Знаешь ли, кто была мышь? -- со страхом Вальбурга. -- Бес может принять образ мыши.
   Тряхнув головой, Инграм ответил:
   -- Полагаю, что это была лесная мышь, как и другие. С той поры я не слишком опасаюсь змеи. Если она и может что-нибудь, то ничего опасного, вот мы и живем мирно друг подле друга. Но я вполне доверюсь тебе, Вальбурга, -- грустно продолжил он. -- Не думаю, что боги очень пекутся обо мне. Мне не посчастливилось также и у Гиллы, вещей жены, когда я решился проникнуть в ее жилище.
   -- Несчастный! -- вскричала Вальбурга. -- Ты ходил к колдунье? Она приносит жертвы духам тьмы и всякий, имеющий с ней дело -- погибнет.
   -- Так говорите вы, христиане. Не отрицаю однако, что печален ее вид, а занятие ее нечестиво. Она требовала живого ребенка для мрачного дела, которое хотела совершить ради меня.
   -- Но ты не согласился? -- спросила Вальбурга.
   -- Я вспомнил о тебе и о поездке моей к сорбам для освобождения детей, и больше не ходил к Гилле. С того времени я живу как бы вне защиты богов, которые тоже презирают лишенного мира. Одной только высокой владычице доверяю я, -- таинственно продолжил он. -- Жене судеб, носящейся над волнами со своими подругами. Мне полезнее молиться в долине, в которой она властвует.
   -- Ты говоришь о богине вод на Идисбах? -- робко спросила Вальбурга.
   Инграм кивнул в ответ.
   -- Она исконно благосклонна к моему роду и предание гласит, почему так случилось. Если тебе охота послушать, то узнаешь. Настала пора, когда я могу открыть тебе мою тайну.
   Он подбросил вязанку хвороста в запылавший с треском костер, посадил подле себя испуганную Вальбургу и торжественно начал:
   -- Предок, от которого я происхожу, назывался Инго, и был он витязем в стране турингов. Он полюбился дочери своего начальника, но отец обещал ее другому. Витязь убил своего соперника, его лишили мира. И стал он скитаться странствующим воином. Едучи однажды около реки Идисбах, он увидел выдру, бившуюся с лебедем. Инго убил выдру и сел подле ясеня, на возвышении, как вдруг лебедь обернулся богиней, которая обратилась к нему с ласковыми словами и дала ему талисман, сообщавший победу над врагами и дар невидимости. Витязь проник ночью во дворец начальника и увез любимую девушку. Он построил себе на том ручье двор и жил там могучим властелином. Люди долин служили ему и никто из врагов не мог его одолеть. Однажды маленький сын витязя взял талисман из сундука, надел его на себя и пошел в лес. В это время враги моего предка напали на него и сожгли вместе с домом и домочадцами. Спасся только маленький мальчик. От него-то я и происхожу.
   -- Но известно ли тебе, Инграм, что дар этот действительно доставляет счастье? -- спросила Вальбурга.
   -- Можешь ли ты сомневаться в этом? -- с неудовольствием ответил Инграм. -- Это тайное знамение нашего рода и я храню талисман, как наследие моих предков.
   -- Ты хранишь доставшееся от бесов? -- с ужасом вскричала Вальбурга. -- Покажи, чтобы я видела его. Теперь я имею на это право.
   -- Ты стоишь под знамением креста, -- возразил встревоженный Инграм, -- и неизвестно мне, благосклонна ли ты к талисману и благосклонен ли он к тебе. Но я не стану скрывать его от тебя.
   Он распахнул свою одежду и показал маленькую кожаную сумку, висевшую у него на шее.
   -- Знамение это столь же истинно и священно, как что-либо другое на земле. Посмотри: оно действительно из кожи выдры. Его носил мой отец, а мать передала мне. Когда я ездил за детьми, то не имел его при себе. Опасаюсь, что от этого сорбы и взяли надо мной вверх. Но по возвращении я повесил его себе на шею.
   -- И в тот же вечер тебя лишили мира, -- сказала Вальбурга.
   -- Быть может, -- печально согласился Инграм. -- Талисман не дает мира. Мой предок тоже был лишен мира, когда получил его.
   Вальбурга с ужасом подумала, что ее возлюбленный находится под властью нечистых сил. Пылавшее пламя разбрасывало вокруг себя искры, зубчатые камни сверкали и блестели, а внизу кружился бесовский змей.
   -- Кто там дерзко греет кости свои? -- вскричал вдруг у входа грубый голос.
   Из расщелины сказы выступила исполинская фигура в темной одежде из звериных шкур. Лицо было забрызгано кровью, кровь струилась и по рукам страшилища.
   Испуганная Вальбурга вскочила с места.
   -- Я вижу двоих. С ума ты сошел, Инграм, что приводишь женщину под землю?
   -- В недобрый час приходишь ты, Буббо, -- с досадой молвил Инграм. -- Да и некстати тебе грозить, когда сам нуждаешься в помощи. Как вижу, ты возвратился из тяжкого боя.
   -- Я убил медведя, но медведица схватила меня и оба мы скатились со скалы. По счастью, она находилась внизу и таким образом приплатилась за меня, а я еле-еле приплелся сюда в надежде встретить тебя, -- ответил Буббо, тяжело дыша.
   Он опустился на мох.
   -- Посмотри, где он ранен, а я перевяжу его, -- сказала Вальбурга. При виде несчастья ближнего к ней возвратилось мужество и она тотчас же принесла свою корзинку.
   -- Ты Вальбурга? -- проворчал Буббо. -- У меня переломана рука и все тело в ранах. Перевяжи руку лубками и, если можешь, то помолись, чтобы не слишком радовались бурые моему падению.
   Инграм зачерпнул воды и поспешил из пещеры за древесной корой и мхом, а Вальбурга между тем приготовила перевязку.
   -- Никогда не думала я, Буббо, чтобы моя фата очутилась на твоих ранах, -- добродушно сказала она.
   -- Не в первый раз ты перевязываешь меня, -- ласково ответил лесной скиталец. -- Если кому-либо должна быть известна наша тайна, то я очень рад, что именно тебе, хотя и полагаю, что придя из мызы под эти холодные камни, ты поступила совсем неразумно.
   По приходе Инграма, Вальбурга при его помощи перевязала сломанную руку и раны Буббо.
   -- Если дашь напиться, то будет это приятно, -- произнес Буббо. -- Вода здесь холодная и чистая.
   Девушка боялась спуститься вниз и вынув из кармана флягу, она налила маленькую деревянную чашку.
   -- Вот напиток, указанный нам Винфридом и который помогает в жестоких болях, -- сказала она. -- Сначала он развеселит тебя, а потом -- утомит. Ничего не может быть лучше для тебя сейчас.
   -- Похвалил бы я напиток твоего епископа, если бы скудости своей он не испарился по дороге в утробу, -- вздохнул Буббо, отдавая чашку. -- Не отрицаю, однако, что напиток приятнее, чем его проклятья.
   -- Ты его знаешь? -- вскричала Вальбурга.
   Продолжительное ворчание было ответом.
   -- Как не знать, если он сам не нахвалится мной. В последнюю луну он отправился с рейтарами графа за горы, в села франков. Проезжая подле моего двора, копейщики перекрестились, но Винфрид сказал: "Мы остановимся здесь", -- и Буббо захохотал. -- Изумленные всадники тихонько поговорили с ним, но он ответил: "Здесь живет мой приятель". Долго стучались они, -- словоохотливо продолжал Буббо, -- а я стоял за дверью. Наконец, я отворил, а Винфрид сказал: "Мы не станем беспокоить тебя постоем. Попрошу только напиться, да скажи, чем могу быть полезен?" Когда же мы сидели одни у очага, я напомнил о его прежнем обещании научить меня своему искусству. И Винфрид сказал: "Я готов, чего же ты хочешь?" Добыть или найти золото, ответил я. "Хорошо, я покажу тебе золото", сказал Винфрид и вынул из своего кожаного мешка пергамент в деревянной оправе -- называется это у них книгой -- и открыл ее. За всю жизнь не приходилось мне так изумляться. На белой коре были начертаны золотые письмена и они сверкали мне в глаза, так что я испугался. Но Винфрид сказал: "Ты хорошо сделаешь, если снимешь шапку, потому что начертанные здесь слова святы и вот данное тебе откровение". И показав мне одно место, прочитал: "Жил некогда человек, до того несчастный, больной и презренный, что никто не хотел знаться с ним, но его-то именно неземные и вознесли на небесную твердыню, посадили на почетное место, а богатого и знатного низвергли в мрачное царство ночи". И еще епископ сказал: "Заметь себе: в небе христиан уготован надежный приют для бедных, преследуемых и отверженных, будь это даже бездомные скитальцы и охотники на медведей, лишь бы только покаялись они в прегрешениях своих. Богатому труднее войти в чертоги небесные, чем бедному. Если тебе не посчастливится с медведями твоими, то подумай о лучшей жизни и приходи ко мне, чтобы уготовано было тебе на небесах блаженство, о котором возвещено здесь". Вслед за этим они уехали, а я сел у очага и показалось мне, что советовал он недурно. После этой жизни мне тоже хотелось бы жизни получше той, что досталась мне в удел среди зимних вьюг с моими длинношерстными товарищами. И припомнилось мне, что в земле франков я видел не одного поселенца, который одиноко просил у креста милости Царя небесного. Если Бог христиан отводит почетное место несчастному обитателю лесов, то я готов служить ему, а пещера, в которой я лежу теперь истерзанный, со временем может быть моим жилищем.
   Инграм громко захохотал.
   -- Ты, Буббо, хочешь молиться среди христиан?
   -- Быть может я так и сделаю, -- угрюмо сказал Буббо. -- Если учение Христа так милостиво к бедным и подневольным, то пусть поостерегутся высоко задирающие головы: все бедняки отойдут к епископу, а бедных побольше, чем богатых.
   -- Но ты умеешь владеть мечом! -- вскричал Инграм.
   -- Мне всяким оружием приходилось убивать и людей и зверей, смотря по надобности, -- мрачно ответил исполин. -- Но какая же мне от этого польза? Люди робко поглядывают на меня. Я живу одиноко среди снегов и зимних бурь. Ни боги, ни люди не заботятся обо мне. Кто в течение тридцати лет выл в лесных трущобах вместе с лесными зверями, тот уже не думает о языческих богах. Слышал я россказни стариков, да и много песен странствующих певцов про чертоги богов, в которые возносятся витязи. Но чтобы там радушно приветствовали охотника на медведей -- этого я еще не слыхивал. Едва ли одну весну ты стал товарищем волков, молился у жертвенного камня и надеялся от этого себе добра. Но я по временам сторожил у расщелины скалы, из которой вылетал филин, выкрикивая свое "ву-гу", причем люди по долинам прятали головы в ожидании гремящей рати бога. Но я разбивал крикуну голову, обрезал его когти и бог не препятствовал мне. Истинно скажу вам: редко боюсь я богов, а их расположению нисколько не верю. Не знают сострадания лесные властелины и всегда они враждебны человеку. Только страдания и бедствия причиняют носящиеся среди бурь и витающие в вершинах деревьев. Если же я пользовался иногда счастьем, то только добытым при помощи тяжкого труда.
   Вдруг речь его была прервана грохотом. Дрогнула скала, а испуганные Вальбурга и Инграм приподнялись. Буббо стал прислушиваться, а затем засмеялся.
   -- Дерево свалилось, подточенное гнилью да червем. Не думаете ли, что это напоминовение богов? Много валится этих деревьев, да никто не слышит. Вот медведя я боюсь, когда не имею при себе оружия. Боюсь ядовитой змеи, боюсь коварных эльфов, вселяющихся в мое тело и лишающих меня сил, боюсь также порой стужи и молнии из облаков. Я знаю, что боги люто враждуют между собой, а потому, полагаю, что в золотых письменах епископа заключается тайна, которая поможет мне выбраться из лесной глуши. Впрочем, я скоро узнаю это.
   -- Ступай к нему, Буббо, -- вскричала Вальбурга, -- и еще раз послушай его проповедь.
   -- Вот именно этого-то я и не хочу, -- лукаво ответил Буббо. -- Это было бы мне теперь не в пользу. Если христианский Бог достаточно силен, чтобы предохранить от опасности своего военачальника, то впоследствии и мне будет от этого польза. Я связал мою судьбу с судьбой епископа, против которого, как полагаю, выступили теперь враги. Если его убьют, значит христианский Бог не сильнее других богов, и я по-прежнему стану ловить моих бурых, пока какой-нибудь из них не уломает меня. Но если мой приятель одолеет своих врагов, то я сделаюсь вассалом Бога.
   От страха у Вальбурги сжалось сердце, но она постаралась спокойно сказать:
   -- Странные, однако, у тебя мысли! Каким образом Винфриду может грозить опасность, если в стране все спокойно, а графские всадники охраняют его?
   Буббо сурово улыбнулся.
   -- Вы такие же волчьи дети, как и я, так послушайте: быть может, на него нагрянет Ратиц.
   Инграм вздрогнул.
   -- Откуда тебе это известно?
   -- Древесная листва шепнула в лесу, а вороны передали мне, -- ответил Буббо. -- Вскоре после твоего отъезда я был у Ратица, ходившего подобно бешенному псу среди подгоревших хижин. На первых порах я встретил столь дурной прием, что начал было подумывать о возвратном пути, но Ратиц внезапно изменился в лице и предложил мне франкских денег, чтобы тайно укрыл я в своей хижине одного вершника, а затем отправил к Верре для принятия послов Ратица, коль скоро они возвратятся от короля франков. -- Они медленно ехали по земле турингов и везде их задерживали. Я исполнил его желание: взял с собой во двор вершника и, отправившись на восток к Верре, стал поджидать послов, которые с опечаленными лицами дали мне знак для гонца и приказали возвратиться восвояси. Я передал знак гонцу, а он немедленно сел на коня и точно гонимый ветром, поскакал по направлению к сорбскому ручью.
   -- Всадник не проедет по прямому направлению от твоего двора в сорбское село. В стране на востоке нет дорог! -- вскричал Инграм.
   -- Он отправился нагорной дорогой, глупец ты этакий! Если нагорный путь свят для турингов и заповедан коням вашим, то почему он будет таковым для сорбов? Чужеземцам ненавистны чуждые боги и отправляясь на добычу, они мало заботятся о ваших богах. Поэтому говорю: Ратиц намерен ворваться в долины турингов, прежде чем пойдете вы на него ратью и если ему удастся полонить епископа, то ко многому принудит он франков. Быть может, ему известен двор, которому он охотно отмстит за свой сожженный стан. Так, по крайней мере, грозил гонец в моей хижине.
   Инграм молча подпоясался мечом.
   -- Когда уехал гонец в стан Ратица?
   -- Четыре дня тому назад, -- ответил Буббо в сонной истоме. -- Зачем хватаешься, глупец, за копье? Тебя изгнали, и если ты возвратишься, то каждый волен убить тебя.
   Инграм ничего не ответил и только знаком показал Вальбурге, чтобы она следовала за ним.
   -- Вероломный! -- с трудом приподнимаясь, вскричал Буббо. -- Ты покидаешь в несчастье своего товарища?
   Вальбурга поставила подле ложа флягу и съестные припасы.
   -- Можешь оставаться здесь, пока мы не возвратимся, -- сказала она. -- И если желаешь себе добра в будущем, то помолись Богу христиан, чтобы не наказал он тебя за участь, которую приготовил ты епископу.
  

8. Под колокольным звоном

   Когда лишенные мира вышли из каменной пещеры на открытый воздух, солнце уже закатилось и бледный свет луны лежал на древесной листве. Инграм поспешно пробивался частым кустарником, а девушка с трудом следовала за ним. Наконец они вышли к опушке леса. Перед ними лежала открытая местность, а над головами расстилалось ночное небо. Вальбурга заметила, что ее спутник высоко держал голову, а речь его звучала властительно, как и подобает воину.
   -- Подле леса на восток пролегает дорога к "Вороньему двору". Мы отправимся туда и на родине я найду и врагов моих, и месть.
   -- Скажи, что ты замышляешь?
   -- Я хочу смыть позор ивовых прутьев, жажду крови Ратица! -- мрачно ответил Инграм. -- Иначе будет вершиться судьба моя, Вальбурга. Преданная сердцем, ты хотела устроить мне мирный возврат на родину, но невидимые воспротивились этому. Сказанное раненным в пещере иной принял бы за неразумный бред или неверные предположения, но я знаю, что каждое его слово правдиво. Я знаю сорба, я видел, как горели его глаза и полагаю, что Ратиц поклялся отомстить мне, как я ему. Я чувствую, что сорбы уже несут головни, чтобы сжечь мой двор. Когда старик уехал с мызы?
   -- Вчера в полдень.
   Инграм кивнул головой.
   -- Значит, послы находятся в безопасности по ту сторону Заалы, и сорб волен делать все, что ему угодно.
   Девушка подошла к нему.
   -- Однако не здесь, а далече отсюда отдыхают они на лесной дороге, -- объяснил он. -- Вижу я Ратица и моего коня с путами злодея. Узнаю витязя Мироса и всех его товарищей. Они расположились станом у священного леса, близ вершины, на которой находится жертвенник громовержца. Место это удобное для сокрытия съестных припасов, необходимых им на возвратном пути. Не высоки их огни, над ними высятся дубы. Сорб взял только часть своего племени, около сотни самых резвых коней, не осмеливаясь перевалить за горы со всей ратью. Он знает, что только быстрота ему в подмогу. На рассвете он хочет нагрянуть на наше селение. Все ясно вижу я, а между тем никого не могу позвать, да и никто не поверит моим словам!
   -- Я стану говорить за тебя, чтобы спасти других, -- сказала Вальбурга.
   -- Ты все заботишься о монахе? -- сурово спросил Инграм.
   -- Если бы я не делала этого, стал бы ты почитать меня? -- спросила Вальбурга. -- Под его кровом покоятся мои братья.
   Послышался лай собак.
   -- Это двор Азульфа, -- сказала Вальбурга, указывая на кровли, блестевшие при лунном свете в нескольких полетах стрелы от дороги.
   -- Истинно, дурно кончились все старания мои, -- вскричал Инграм. -- Прежде мысли мои носились резвыми конями, ясна и тверда была моя воля, но теперь пресмыкаюсь я свиным ходом, враждует во мне любовь с ненавистью. Многих, кого я ненавижу, приходится теперь уважать, как друзей, а причинивших мне зло -- предохранять от опасности. По-моему тяжек такой разлад в душе. Если новый Бог превращает конские ноги в свиные, то вскоре воины сделаются женщинами.
   Однако он подошел к усадьбе, постучал в ворота и трижды испустил воинственный клич турингов. Сторож спросил грубым голосом:
   -- Кто так грозно стучится и возвещает войну среди ночной тишины?
   -- Сорбы едут горами, -- ответил Инграм. -- Разбуди твоего господина и пусть он поторопится, если желает спасти епископа.
   -- Прежде всего скажи, кто несет столь суровую ночную весть?
   Тогда девушка ответила:
   -- Вальбурга, находящаяся во дворе епископа, -- и они быстро скрылись, прежде чем сторож успел посмотреть вслед ночным призракам.
   То же самое они возвестили во всех дворах, лежащих на их дороге, а по прибытии в родное село Инграм предупредил сторожа, спавшего в приворотной сторожке. Выло уже за полночь, когда они поднялись из села: последние лучи закатывающейся луны падали на новые кровли мызы, но двор Инграма сумрачно стоял в тени деревьев. Инграм остановился там, где тропинка отделялась от деревенской дороги.
   -- Вот двор моих отцов, а вон там живут твои братья и монахи. Быть может, они снова примут тебя, хотя ты и лишена мира. Выбирай, Вальбурга.
   -- Я избрала тебя, -- ответила девушка. -- Но и ты не забывай о детях.
   Инграм одобрительно кивнул головой и повернулся к мызе.
   -- Где спальный покой монахов?
   Вальбурга привела его к новому дому.
   -- Осторожнее, -- сказала она. -- Во дворе всадники графа.
   Но Инграм не обратил на это внимания и постучал в ставни.
   -- Если юноша, называемый Готфридом, находится здесь, то пусть он послушает.
   В доме зашевелились.
   -- Не твой ли голос, Инграм, зовет меня? Слушаю, спутник мой.
   -- Вольфгенос называюсь я, -- вскричал Инграм, -- и не спутник я твой, а враг. Но как ты протянул руки под ивовые узы, чтобы освободить другого, то вот тебе предостережение от живущего среди диких скал. Пронеслось в лесу, будто Ратиц едет горами, чтобы полонить епископа, а вас погубить. Постарайся спасти себя и любимых тобой: близится гибель ваша.
   Дверь отворилась и на пороге показался Винфрид. Копье в руке Инграма дрогнуло, но он повернул голову в сторону в то время, как Винфрид говорил.
   -- Тревожно твое предостережение, но его недостаточно для спасения других. Ты или кто-либо другой видел приближающихся сорбов?
   -- Только умысел их стал мне известен, -- ответил Инграм.
   -- Когда ждешь ты нападения?
   -- Сегодня на рассвете или завтра.
   -- Сегодня день Господень, на рассвете Царь небесный соберет в храме верных своих и защитит молящихся. Лишенному мира тоже готово убежище. Приходи, если желаешь мира.
   -- Не хочу я твоего мира, -- сказал Инграм. -- Волк и волчица удаляются от твоей ограды.
   Он ушел быстрым шагом и Винфрид видел, как две скользящие по дороге тени исчезли по направлению к "Вороньему двору".
   Инграм отворил маленькую дверь, незаметно прорубленную в частоколе и через ограду и ров помог девушке войти во двор.
   -- Не завиден приход невесты в дом жениха, -- гневно пробормотал он. -- Собственные собаки нападут на меня.
   Но через мгновение псы с радостным лаем запрыгали вокруг него.
   -- Молчите, звери, слишком радостно разносится по долине ваш привет.
   Он постучал в блокгауз, в котором находилась комната Вольфрама.
   Все трое встали под липой и начали поспешно совещаться.
   -- Вот почему смеялся плутоватый старик, когда я дал ему сукно, а он так умиленно поглядывал на наши кровли, -- вскричал изумленный Вольфрам. -- Если все так, как ты говоришь, то сорбы грозят нам опасностью сегодня или на днях. Но они еще не прибыли, и можно подумать о защите двора.
   -- Покинута кровля изгнанника, -- ответил Инграм, -- и копья соотечественников не станут защищать ее, если бы даже и могли. Чтобы ни случилось, однако, со двором, но я не позволю порадоваться этим конокрадам. Мой Ворон у них, но ни за что не оставлю я им благородную кровь моей конюшни. Необходимо спасти племя кобылиц, славящееся со времен моих дедов и трофеи, которые я добыл у сорбов и храню у очага. Я заседлаю необходимых мне коней, а с остальными и с воинской добычей ты отправишься в долину к "Оленьему лесу" и укроешь их в ущелье, где находится наш тайник.
   Вольфрам указал на Вальбургу.
   -- Разумно ты говоришь, но ведь девушка умеет обращаться с конями. Я покажу ей дорогу в долину, потому что мне не хотелось бы с тобой расставаться.
   -- Я останусь близ тебя, Инграм, -- просила Вальбурга.
   -- Значит, придется мне сделать ночную поездку, -- сказал недовольный Вольфрам. -- Но я знаю кое-кого, кто не станет прятаться по долинам. По дороге я постучусь в дверь Альбольда и приглашу его поохотиться на сорбов.
   Поспешно зашевелились руки, и несколько времени спустя Вольфрам поскакал с конями вниз, предварительно шепнув Вальбурге:
   -- На всякий случай я привязал для тебя у ворот рыжего. Конь принадлежит тебе, он из завода твоего отца.
   Инграм подошел к девушке, ведя под уздцы коня.
   -- Выйди из двора под свет ночных звезд. Вот я стою на последней страже перед двором моих отцов и опасаюсь, что ни боги, ни люди не заботятся об отверженном. Когда полетят здесь копья, то не узнаю я, чье оружие поразило меня: старых ли моих ратных товарищей или недругов. Я обречен мечу, а дверь моя -- пожарам. Без друзей и товарищей моих стою я на земле перед своей последней битвой. Но если бы впоследствии кто-нибудь спросил обо мне, то скажи, что мужественно я ждал последнего удара. Только по тебе горько тоскую я, из-за меня ты лишилась мира, подобно мне подверглась презрению и стала одинокой. И я тяжко скорблю, чтобы снова не попала ты в руки сорбов. Поэтому обрати внимание на мою просьбу: оставайся со мной доколе нас укрывает мрак ночи, чтобы я мог держать хоть одну человеческую руку. Когда же серый свет падет дорогу, отправляйся назад, к моему старому товарищу Бруно. Человек он честный, снеси ему мой последний привет и он позаботится о тебе ради меня. Как скоро меня не станет, то тебя почтут в народе.
   Он крепко схватил ее за руку, и грустная Вальбурга ощутила его трепетное пожатие.
   -- Ты думаешь о смерти, Инграм, как человек лишенный надежды, но я хочу, чтобы ты жил в свое счастье, и я возлагаю надежды на будущее. Ради этого я пришла к тебе в лес. Иного жду я от тебя, а не того, чтобы в ожидании неприятеля стоял ты на страже у опустевшего двора. Соотечественники поступили с тобой жестоко, но поблизости есть много людей, благосостояние которых должно быть тебе близко. Помыслы у тебя высокие и ты не должен ждать в бездействии, когда нагрянут хищники. Никто лучше тебя не знает лес, никто скорее тебя не разведает неприятеля, поэтому молю тебя, витязь, убедись, не обманут ли ты предположениями? Если же ты скажешь, откуда близятся враги, то легче будет отразить их.
   -- И ты усылаешь меня в час опасности? -- мрачно спросил Инграм. -- Не хочешь ли ты отправиться к христианам? Но они столь же беззащитны, как и ты сама.
   -- Ты говоришь сурово и мне прискорбны твои речи, -- вскричала Вальбурга. -- Я забочусь не о себе, а о тебе. По священному учению: если тебе принесли вред, окажи им добро.
   -- Так говоришь ты, -- возразил Инграм. -- Прощай, Вальбурга, я уезжаю.
   Но девушка остановила его.
   -- Еще не пора, возлюбленный! Ты хочешь уйти, но страшно мне, что я сама отправляю тебя на опасность. Если хочешь битвы, то не уезжай: ты должен только предостеречь, чтобы спаслись другие. Я останусь здесь и буду вместо тебя сторожить опустевший дом, пока ты не возвратишься. Помни это. Если же ты хочешь биться с сорбами, то ухвачусь за тебя с просьбой, чтобы не погиб ты в лесу.
   Она страстно обняла его, а Инграм поцеловал ее в голову.
   -- Не тревожься, девушка! Если не захочу, то едва ли сорбы изловят меня. Но я желаю возвратиться и привести вести тебе и твоим друзьям. Пусти меня, милая, уже близится утро.
   Он еще раз прижал ее к себе, сел на коня и поехал по направлению к лесу.
   Одиноко стояла Вальбурга. Она привыкла видеть людей в опасности, но сегодня она беспомощно заламывала руки и тревожилась обо всех, близких ее сердцу. Мрачный двор напоминал обитель мертвых. Перед ней расстилалась черная окраина леса, в котором таились хищники, и сама она, одинокая, под ночным небом, ожидала часа бегства. Схватившись за гриву коня, она взглянула на добровольно покинутую ею мызу. Там замечалось движение огоньков, люди не спали и поспешно ходили взад-вперед, как бы готовясь к отъезду. Отворились ворота, из которых быстро выехали вершники. Вальбурга догадалась, что это всадники, которых епископ разослал с вестями по стране. Мысли ее снова понеслись за воином, которого отправила она навстречу мстительным врагам. И она стояла таким образом, сложив руки на шее коня и блуждая взором между дворами, лесом и высокими звездами, сияние которых меркло и бледнело в свете близкого утра.
   Вдруг в утреннем безмолвии раздался светлый звон, какого еще не слыхивал никто в стране. Медленно и торжественно звучали удары, как бы о некий медный щит, и далеко разносились они в воздухе, напоминая об угрозе и скорби. Звуки неслись по долинам и над лиственным покровом дикого леса. Бегущие женщины, угонявшие скот, и воины, готовящиеся к бою, останавливались и с ужасом глядели то на небо, то на вершины деревьев, словно бы звуки должны были вызвать ответный клич. Но не раздался ни грохот грома, ни завывание бури. Безоблачно закруглялся свод неба и радостно зарделся на востоке диск солнца. Певчие птицы по кустам прекратили свое утреннее щебетанье и запорхали по ветвям. Вороны громким карканьем предостерегали своих товарищей и улетали к мрачным лесам.
   -- Смотрите! -- кричали деревенские жители. -- Улетают вороны старых богов!
   По нагорной дороге к низменности спускались ратники, неся смерть и пожары в долины турингов. Но и они остановились, изумленные. Окруженный своими воинами, их предводитель поднялся на возвышение, отыскивая открытое место для обозрения страны. А беспрестанный звон все плыл и плыл в небе. Никто не мог определить -- откуда он раздается: от земли ли, с облаков или то был сам голос христианского Бога, предостерегающего своих верных детей? У самых мужественных стало жутко на сердце.
   Во всей стране, на сколько раздавался в утреннем воздухе зовущий голос, мужи брались за оружие, облачались в воинские доспехи и по всем дорогам спешили к месту, откуда предостереженье поражало их слух. Из дворов, оповещенных лишенным мира, выходили не только христиане, но и язычники.
   На башне, сооруженном христианами подле дома епископа, качался колокол и ясным голосом говорил девушке, стоявшей у языческого двора: поди сюда! Сложив руки, Вальбурга прислушивалась к неведомым звукам и, молясь, думала о том, с благоговением ли внемлет предостережению лазутчик, едущий сейчас во мраке леса. Взглянув вверх, она узнала в утренних сумерках отряды приближающихся соотечественников. Сквозь туман, лежащий на деревенских полях, увидела знамена военачальников, сумятицу всадников и отряды вооруженных поселян, которые поднимались к мызе и становились вокруг бревенчатой ограды -- места, посвященного богослужению. Из храма, под звоном колокола, она услышала утренние гимны священников, женщин и детей, вспомнив при этом, что братья ее с пением стояли вокруг алтаря и что связанная обетом с Богом небесным, она должна отправиться в общину христиан.
   Еще раз взглянула Вальбурга на опустевший двор взяла поводья коня и отправилась на зов. Она привязала коня к одному из деревянных крюков, находившихся на внешней стороне бревенчатого забора, а сама вошла в освещенное здание и у самого входа опустилась на колени подле женщины. Перед алтарем, в епископском облачении стоял Винфрид и свершал священнодействия. Победно и могуществе гремел его голос под звоном колокола, все еще призывающего верных и предостерегающего недругов.
   Между тем, Инграм осторожно пробирался среди зеленого леса. Только священной дорогой, ведущей к молитвенному камню, чуждые всадники решились бы на рассвете спуститься в долину. Часто прислушивался одинокий Инграм и нетерпеливо поглядывал на узкие, видневшиеся над ним полоски ночного неба. Когда же первый луч солнца пронесся над вершинами деревьев и серый свет стал падать на его пути, Инграм услышал далекий звон колокола и, изумленный остановился. И прежде в стране франков случалось ему слыхивать привет христианского Бога, но сегодня он ощутил неистовую радость, что чуждый повелитель в пору будил союзников народа. Вокруг него слышались только ночные звуки леса. Инграм знал, что сорбы недалеко и пламенная ненависть ясно представляла ему лицо предводителя сорбов, его лукавый голос. Вдруг он ясно услышал звон оружия и топот спотыкающихся копыт. Спрятавшись за деревьями, Инграм разглядел впереди отряд сорбов, и среди них -- ехавшего на его вороном коне Ратица. Кровь бросилась в лицо Инграму. В диком озлоблении, позабыв о всяческой осторожности, он окликнул Ворона по имени, а лошадь, на которой сидел сам, пустил наутек. В лесу раздался воинственный клич, когда сорбы признали своего врага. И началась среди деревьев неистовая погоня.
   Инграм, хорошо знавший дорогу, далеко ускакал вперед. Только благородный конь Ратица, возбужденный окликом своего хозяина, широким скоком несся за Инграмом, опередив всех сорбских воинов. Погоня перешла из леса в долину, проторенной телегами, до лесной опушки, невдалеке от деревни, где Инграм, поднявшись на стремена, испустил на поляне свой боевой клич.
   Священнодействие епископа было прервано этим кличем. Сторожевые повторили его, воины бросились к оградам и коням, а женщины и дети столпились у алтаря, перед которым высоко подняв крест стоял Винфрид. Увидев перед собой открытое пространство, услышав позади мстительные крики сорбов, Инграм развернул коня и метнул копье в приближающегося Ратицу. Но сорб щитом отразил его и метнул свое в бедро коня, который взвился на дыбы и сбросил всадника на бревенчатую ограду. Инграм остался беспомощно лежать.
   Из-за ограды раздался крик ужаса. Готфриду был хорошо известен этот голос. Подобный же вопль как ножом резанул однажды его сердце. Молодой человек бросил блестящий взгляд на Вальбургу, быстро перескочил через ограду и поспешил к Инграму. Ратиц, защищавшийся палицей от вооруженных поселян, бросился вперед и занес смертоносное оружие над лежащим Инграмом. Вдруг перед ним с распростертыми руками предстал Готфрид. Палица свистнула, поразила монаха по голове и он беззвучно упал на землю возле Инграма. В это мгновение Мегингард дернул веревку колокола и снова над головами сорбов раздался сильный клич Бога христиан.
   Со всех сторон послышались боевые крики, из леса показались сорбские воины, а собравшиеся вокруг ограды туринги бросились к ним. В дикой сумятице они столкнулись и началась сеча.
   Когда Инграм поднялся, то увидел перед собой окровавленную голову Готфрида, а против себя -- столб дыма, поднимавшийся над его усадьбой. На одно мгновение он склонился над лежащим юношей, затем схватил палицу сорба, вскочил на лошадь и снова ринулся в свалку. Как безумный носился он среди сорбов, отыскивая орлиное крыло, развевавшееся на шапке предводителя. Он смутно видел, как Мирос собирал воинов своих вокруг знамени, а Вольфрам с отрядом Альбольда направлялся к Миросу, и как сорбов мало-помалу оттеснили к лесу. Инграм во всю мочь помчался к своему врагу, рукой и голосом побуждал соотечественников. Ратиц видел перед собой сверкающие глаза и развевающиеся волосы своего врага, слышал над собой удары колокола, и, разразившись проклятьями, бросился в лес, преследуемый Инграмом. Вскоре туринг одиноко гнался за Ратицом по лесной тропке, ведущей к священной дороге, среди древесных корней, скал и по руслу потока. Не раз сорб пытался свернуть и с кривым мечом броситься на врага, но тропинка нигде не представляла удобного места, а в воздухе все звучал грозный боевой набат.
   Во время этой бешеной погони в груди Инграма как бы проносилась зарница радости. Инграм испустил резкий свист, и Ворон остановился, поднявшись на дыбы. Сорб начал бешено хлестать коня плеткой. Преследующий приближался. Видя, что конь не трогается с места, Ратиц спрыгнул на землю и с быстротой молнии вонзил меч в живот Ворона. Инграм громко вскрикнул, а в ответ ему раздался язвительный хохот. Сорб ринулся под гору. Но в то же мгновение в воздухе сверкнула палица, и Ратиц повалился на землю.
   Инграм соскочил с коня, схватил оружие и второй раз поразил лежащего. Победитель снял с убитого кривой меч, сорвал орлиное крыло с разбитого шлема и, бросившись на землю, обнял шею Ворона, который взглянул на хозяина верными глазами.
   Инграм встал и свирепо взглянул на своего мертвого врага. Тот лежал со сжатыми кулаками, со сведенными членами. Умер и верный Ворон. Посуровевший Инграм повернулся и отправился назад, к дому. Свирепый гнев, некогда возбуждавший его, мгновенно улегся.
   Вдруг он услышал слабые звуки и скорбный голос: "Я тоже воин, только ты не видишь этого" -- и перед ним предстал образ юноши, некогда так грустно покинувшего Инграма со словами: "Несчастный ты человек". Слова эти беспрестанно раздавались в душе всадника, горячие слезы струились из его очей, а вдали беспрестанно звучал напоминанием и скорбью колокол Бога христиан. И теперь, на возвратном пути, таинства нового учения стали проясняться ему в слабых звуках. Юноша пожертвовал жизнью, как витязь христианского Бога, за человека, который не был ему другом. И в колокольном звоне Инграму слышался голос убитого: "Приди и ты". Он пришпорил коня, поняв, что и его призывал Бог, купивший его, Инграма, ценой воина своего. Невдалеке раздавался воинственный клич турингов, но Инграм взглянул на утреннюю зарю, позлащавшую вершины деревьев и отправился к месту, откуда все светлее и светлее проникал зов в его душу.
   Винфрид сидел на ступеньках алтаря, держа на коленях голову убитого монаха и уста его тихо шевелились. Вокруг него рыдали коленопреклоненные монахи и христианки, а за ними, наклонив головы, стояли воины, оставшиеся для охраны храма.
   К деревянной ограде подъехал всадник, а одна из стоявших на коленях женщин поднялась и направилась к нему. Вслед за этим в помещение вошел человек без меча, со следами битвы на лице. Все отвернули от него глаза, робко уклоняясь с его дороги, но не обращая на это внимания, он подошел к алтарю и сел на ступеньках у ног покойного, близ епископа, так что труп юноши лежал между ними.
   Епископ вздрогнул, увидев подле себя врага, ради которого юноша принял смерть. Инграм положил украшение со шлема сорба на платье мертвого и тихо промолвил:
   -- Он отомщен. Ратиц убит!
   Потом взглянул в лицо епископа.
   В Винфриде закипела кровь при известии, что убийца сына его сестры сражен. Он приподнял голову, мрачное пламя сверкнуло в его глазах, но в тоже мгновение гнев его был сменен смирением. Он смахнул рукой орлиное крыло с одежды монаха, приподнял покров с его головы и тихо сказал, указывая на разбитый лоб:
   -- Господь сказал: любите врагов ваших и благотворите оскорбляющим вас.
   И Инграм вскричал:
   -- Теперь убежден я, что истинно следуешь ты заповедям великого Бога, хоть это трудно и горько для тебя. Я уверовал в Бога этого юноши, добровольно принявшего смерть за меня, врага своего. Такая любовь превыше всякой воинской доблести.
   И приподняв покров с лица покойного, он поцеловал его в уста, безмолвно сел подле него и закрыл лицо руками.
   -- Слово лишенного мира не должно раздаваться в присутствии соотечественников, -- глухим голосом сказал Азульф, стоявший за Инграмом. -- Если изгнанный находится здесь, то пусть скрывает он голову свою, пока народ не даст ему мира.
   -- Там горит двор моих отцов, Азульф, и если турингам угодно, то могут они бросить волка в пламя, -- ответил Инграм и снова склонился над умершим.
   -- Убежище для лишенного мира -- у алтаря Господня, -- сказал Винфрид. -- Держи над ним крест, Мегингард и проведи его в твою хижину.
   -- Оставь меня здесь, -- попросил Инграм. -- Пока его смертные останки находятся среди вас. Поздно встретился я с моим спутником.
  

9. Возвращение на родину

   Неделю спустя Инграм стоял в хижине монаха на ступеньках алтаря, устроенного некогда Винфридом. Вошедший Меммо поставил перед ним корзину и сказал:
   -- Отведай кушанья, приготовленные женщинами на мызе.
   -- Ласково же ты заботишься о твоем пленнике, -- грустно ответил Инграм. -- Но для узника, лишенного свободы, всякое кушанье противно.
   -- Я знаю, что кое-кто из домочадцев мыслит иначе, -- ответил Меммо.
   Но так как Инграм молчал, то монах словоохотливо продолжил:
   -- Я ходил с Вальбургой в пещеру к медведю Буббо. Он выпил весь напиток епископа и проспал нападение язычников. Плохо этому человеку, безумно говорившему, что хочет сделаться отшельником.
   Инграм молча кивнул головой, а Меммо продолжал про себя:
   -- Никогда я не видел такой перемены, какую вера произвела в язычнике этом. Я подложил ему под голову вязанку сена, а он поблагодарил меня так ласково, словно девушка. И "Отче наш" он знает. Быть может, он сделается монахом, придется тогда учить его латыни.
   Перед хижиной раздался звон оружия, дверь отворилась и граф Герольд ступил на порог.
   -- Я зову тебя, -- сказал он изумленному Инграму. -- Снова можешь ты держать свободно голову среди своего народа. На совещании под липами тебе возвращен меч. Ты уплатишь виру скотом или землей, но цена назначена умеренная. Если еще не знаешь, то знай: наши настигли бегущий отряд хищников за холмом громовержца и только немногим из сорбов удалось уйти. Весть эта должна быть тебе приятна. Я пришел с тем, чтобы пригласить тебя в ратные товарищи. На коня, витязь! Через несколько дней мы отправимся за Заалу.
   Выйдя во двор и приподняв голову под солнечные лучи, Инграм вдруг почувствовал легкое прикосновение.
   -- Теперь ты вполне мой! -- вскричала Вальбурга, обнимая его.
   Ее пальцы коснулись кожаной сумки, висевшей у него на шее, и она боязливо подалась назад.
   -- Инграм, и ты хранишь то, что досталось тебе от бесов?
   -- Это дар моих предков, -- ответил Инграм. -- Могу ли я презреть им?
   -- Вспомни, милый, что много бедствий причинил тебе чародейский дар. Сохрани его -- и кто знает, насколько помутит он твой разум.
   -- Подобно тебе, некогда предостерегал меня кое-кто другой, -- ответил Инграм. -- Опасаюсь, что слишком полагался я на доставшуюся в наследство вещь. Я сниму ее, но ты можешь ее сохранить.
   -- Ни я, ни кто другой, -- сказал Вальбурга. -- Разрешить это может лишь один человек: сам владыка Винфрид.
   -- Не проведешь ли ты меня к епископу? -- тревожно спросил Инграм.
   -- Замечаешь ли ты, -- предостерегла Вальбурга, -- как заколдованная вещь удаляет тебя от епископа?
   Он развязал ремни и отдал сумку Вальбурге, которая накрыла ее платком и, перекрестившись, взяла ее.
   -- Теперь пойдем к епископу. Смирись, Инграм, -- попросила она медлившего. -- Потому что должен ты просить милости у человека, который сильнее тебя.
   Она с состраданием и нежностью взглянула на Инграма, позабыв на мгновение о бесовской вещи, которую держала в руке. Потом поспешно повела его за собой.
   Когда Вальбурга вошла, ведя за собой Инграма, епископ одиноко сидел в светлице.
   -- Наконец-то ты пришел, Инграм, -- сказал Винфрид. -- Долго я ждал тебя и прежде чем ты отыскал ведущую ко мне дорогу, оба мы приплатились.
   -- Талисман, данный женою судеб, по наследству переходит из рода в род, и смущает рассудок Инграма, -- пожаловалась Вальбурга. -- Избавь его от бесовской власти.
   -- Благодать Господа небесного и собственные подвиги спасут тебя, Инграм, доколе находишься ты на земле. Где талисман, который страшит вас?
   -- Вот он, под белым платком, -- сказала Вальбурга, положив узелок возле очага.
   Винфрид повернулся, прочитал молитву, захватил святой воды из кропильницы, окропил платок и стол и вынул бесовскую вещь. То была маленькая сумка из вытертой кожи, перетянутая множеством узловатых нитей. Винфрид широко распахнул дверь и окна, осенил крестным знамением свой нож, перерезал нити и кожу и стал искать содержимое сумки. В руку ему попались засохшие листья и пыль, а между ними другой, красного цвета сверток. Развернув его, Винфрид отошел назад. Перед ним находилась шелковая материя, плотная, как войлок, затканная золотыми нитями и на ней изображение, похожее на голову змеи или дракона. Глаза ее сверкали горячим золотом, в раскрытой пасти торчали золотые зубы и высовывался красный, стрелообразный язык.
   -- Едва ли при помощи человеческого искусства возможно произвести столь дьявольский образ, -- вскричал изумленный Винфрид, держа деревянный крест над головой дракона. -- Подбрось дров, Вальбурга, в очаг и пусть языческое изображение погибнет в огне христианина. Пусть исчезнет оно с глаз людей, потому что как живые сверкают у него глаза.
   Дрова трещали, высоко поднялось пламя над угольями... Винфрид поднес сумку к очагу и бросил ее в огонь. Поднялся бело-желтый дым, высоко взвился к крыше и заклубился вокруг стропил. Инграм на коленях стоял у двери.
   -- Горько мне расставаться с предками! -- вздохнул он.
   Вальбурга держала сложенные руки над его головой и с сияющим лицом смотрела на Винфрида, который стоял перед очагом, подняв крест, пока последние клубы дыма не унеслись через отверстие в крыше. Затем он подошел к Инграму и сказал:
   -- Приготовь душу свою, чтобы сделаться верным воином Господа христиан и занять место в твердыне небесной. Прими дар, предлагаемый через меня Господом: эту священную одежду, которую ты должен возложить на себя, когда приблизишься к крестильной купели и обречешь себя вечному Богу.
   На пожарище двора, где каркали вороны, высилась церковь и с башни раздавался звон колокола. В нескольких часах пути отсюда, близ рынка Турингии, стоял новый дом и двор, построенные Инграмом. Вскоре вокруг двора возникло большое село, которое и в позднейшие времена называлось наследственным имением Инграма. По всей стране славилось богатство Инграма, его жена, населившая двор толпой белокурых ребятишек, его гостеприимный дом и порода его боевых коней, потомков Ворона. Далеко на востоке от Заалы его хвалили как воина, грозу в пограничных войнах, могучего пособника франкских графов. Не раз посылали его ко двору повелителя франков, где ему всегда оказывался почет. Инграм хорошо знал, что имел он там тайного заступника. Когда же наконец король Пипин, сын доблестного Карла, прибыл в Турингию, чтобы лично предводить ратью против саксов и вендов, то Инграм отправился в его дружине, а король почтил добрый меч витязя почестями и дарами. Всякий раз, когда Винфрид приезжал в Турингию из своей архиепископской столицы в Майнце, Инграм отправлялся на границу страны приветствовать высокого церковного сановника. Архиепископ крестил всех его сыновей, и каждый год получал от жены Инграма тончайшее полотно, изготовленное на ткацких станках двора. Архиепископ, постоянно приветливый к Инграму, был даже благосклоннее к нему, чем к другим, и старался выказывать витязю свое высокое уважение. Никогда, однако, он не переступал порог своего верного слуги, хотя Вальбурга со слезами молила его о том. Но ее мальчиков он ласкал и приезжал в страну часто, никогда не забывая дарить им подарки.
   Тридцать лет прошло с тех пор, как впервые приехал Винфрид в землю турингов, Инграм имел уже трех сыновей и дочерей. Старший сын, похожий на отца, был уже испытанным воином и жил в отдельном дворе. Второй укрощал самых диких коней и с нетерпением ждал первого своего похода. Младший же, по желанию родителей, предназначался для служения церкви. Он уже распевал гимны на латинском языке, которым его учили благочестивые монахи.
   Вольфрам, домоправитель, честно управлявший имением, сказал Гертруде, своей жене, неохотно осеняясь крестным знамением:
   -- В новых христианских именах таятся великие чары. Наш Бог требует к себе на служение младшего сына господского и ни к чему не приведет тут сопротивление. Напрасно зашивал я в куртку мальчика волчью шерсть, напрасно клал в его подушку три вороньих пера, напрасно учил его стрелять из лука и метать палицы: невоинское имя Готфрид одолевает его превосходной силой. Надеюсь, он будет по крайней мере епископом, повелевающим теми, у которых пострижены волосы.
   Много уже лет архиепископ не приезжал в Турингию и его верные прослышали, что из Майнца он никуда не выезжает, так как по временам чувствует недуги старости. Тогда Вальбурга упросила мужа, при первой поездке своей ко двору короля, взять ее и сыновей в Майнц, чтобы они еще раз приняли благословение святого мужа, и что бы сам архиепископ благословил молодого Готфрида на служение церкви.
   В это время язычники вторглись на северной границе во владения христиан, разрушили тридцать храмов, поубивали мужчин, а женщин и детей угнали в плен. Маститый архиепископ сам поспешил к границам, взяв из сокровищницы все, что в ней находилось для выкупа пленных. Полгода он отсутствовал, совершая благое дело.
   Теперь же он возвращался. Его провожатые радовались во дворе возвращению на родину, а епископ Луллус, любимый ученик Винфрид а, войдя в покой архиепископа, тихонько откинул в сторону занавеси и поклонился Винфриду. Долго стоял Луллус, храня почтительное молчание. Он видел, что старец вполголоса говорит сам с собой и наконец разобрал слова:
   -- Пора уже мне отправиться в чертоги моего Господа. Очень желаю я кровавой язвы на груди, которая отверзла бы передо мной врата небесные.
   Изумленный этим откровением, епископ сказал:
   -- Что возмущает душу твою, достойный владыка, если говоришь ты подобно воину, утомленному битвой?
   -- Я утомлен миром, -- ответил Винфрид. -- Подобно пловцу ношусь я среди волн, ладья моя бьется о скалы. Сильно жажду я пристани, где мог бы преклонить свою голову.
   -- Ты называешь безотрадной жизнь, ты, которому Господь даровал победу и почет, как никому из людей? Измерь мысленным оком страны, которыми ты повелеваешь. На границах обузданы лютые враги. Тобой утверждена на земле единая вера, великий подвиг ты совершил, почему же скорбишь?
   Винфрид встал и начал ходить по комнате.
   -- Я поклялся в верности трем апостольским наместникам, правящим церковью в Риме. И могу сказать, что я был им верен. Я склонил перед ними непокорные головы мирян. Я подчинил им души людей. Но их самих я не мог заставить быть верными слугами церкви. Не в нищете и в смирении созидают они царство Божие, а жаждут, как вижу, новых земель и сокровищ, и власти. Злым они покровительствуют, порочных щадят. Я же хочу не почестей, а спасения бедствующих. Горько мне, что плотские похоти расточают церковную казну, и мало кто радеет о наставлении неверующих.
   Однажды, светлым майским утром, во дворе архиепископа толпился народ из города и окрестностей. На ступеньках двора сидела дворовая братия. Народ стоял голова к голове, ожидая выхода Винфрида. И когда он вышел, слезы умиления показались на глазах у многих. Среди преклоненной толпы Винфрид переходил от одного к другому, одаривая каждого благословением. Когда он приветствовал в толпе женщин Вальбургу, то она вывела вперед сына и, бросившись к ногам епископа, попросила:
   -- Предлагаю Господу сына моего, Готфрида. Возложи на него свою руку, владыка, да будет благословенна его жизнь!
   Винфрид улыбнулся при виде статного отрока и рука его коснулась светлых волос. Затем он подвел мальчика к одному из своих приближенных и повернулся к двери. Все присутствующие стояли на коленях и, благословляя их, архиепископ направился к выходу. Вдруг он взглянул на высокую фигуру Инграма и остановился. Винфрид сказал:
   -- Тебя, Инграм, зову я к себе. Не хочешь ли еще раз быть проводником моим?
   -- Да, хочу! -- встал с колен Инграм.
   -- Так распростись с женой и детьми, потому что отныне ты воитель Господа.
   Во дворе народ волновался подобно морским волнам. При появлении архиепископа все опустились на колени, и с воздетыми руками Винфрид направился к ладье. Еще раз обернулся он, приветствовал, благословлял и ласково улыбался детям, которых поднимали плачущие матери. Инграм одной рукой держал свою жену, а другой -- руки трех своих сыновей. Когда же он расставался на берегу со своими, то взял руку старшего сына и положил в нее руку Винфрида.
   -- Будь ему верен, как ты был верен отцу, -- сказал он.
   Отвязали канаты и ладья понеслась вниз по Рейну, а стоявший на коленях народ глядел на судно, пока оно не скрылось за изгибом реки.
   И был то радостный путь, подобный продолжительному, торжественному шествию. У всякой часовни на возвышении на берегу толпился народ и звонили колокола. Каждый вечер путники приставали к берегу, где жили благочестивые христиане. Винфрид спускался на берег и благословлял всех. Таким образом путники спустились по Рейну до того места, где река становилась морем.
   Став на якорь перед Утрехтом, они взяли на борт фрисландского епископа, а затем отправились на восток, к пределам язычников фризов. Винфрид заблаговременно пригласил туда новообращенных. При устье маленькой реки Борны, отделявшей фризов-христиан от фризов-язычников, путники, незадолго до назначенного дня, прибыли в залив. Архиепископ сошел на берег, выбрал место под стан и освятил его. Инграм приказал разбить шатры, выкопать ров, а плавучие деревья сложить в засеку.
   Он стоял подле вала, определял его направление и сам вколачивал колья, а проходивший возле него Винфрид сказал:
   -- Ты стараешься обнести нас деревом и землей, но позаботился ли ты о воле Правящего нами? Ибо Он созидает и разрушает твердыни по Своему произволу.
   -- Не гневайся, владыка, если я работаю молотком после вечерен. Меня предостерегли прибрежные жители. Села язычников смущены тайным говором и ропотом, а число твоих защитников невелико.
   Но Винфрид не слушал и продолжал, глядя на небо:
   -- Чаще стояли деревья в земле турингов. Там ты первый вколачивал для меня колья на ночлеге, во время пути. На землю пало тогда ясеневое дерево, -- а в сердце твое -- семя спасительного учения.
   Винфрид осенил Инграма крестным знамением и вошел в свой шатер.
   Инграм положил молоток и сел у входа в укрепление на ночную стражу. Взоры его блуждали по широкой равнине. Он вспомнил свою жену и цветущих детей, припомнил свою бурную, но счастливую жизнь, своих товарищей, живых и мертвых. На сердце у него стало легко, и он все глядел на небосклон, где медленно поднималась заря, пока на востоке не блеснул яркий луч солнца. И подумал Инграм, что и для него когда-нибудь отворятся врата, которыми проникнет он в твердыню Царя небесного и, опустившись, на колени, он помолился, как учил его Винфрид. Подняв глаза, он увидел вдали в тумане приближающуюся толпу. Блестели копья и белые щиты.
   Инграм запер ворота, издал свой боевой клич и поспешил к шатру архиепископа. Раздался звон маленького колокола, появился Винфрид со словом Божиим в руках, окруженный священниками. Язычники тем временем устремились к ограде. Потрясая копьем, Инграм бросился к ним, побуждая кличем своих воинов. Но вдруг раздался могучий голос Винфрида:
   -- Внемлите заповедям Господа, не воздавайте злом за зло. Прекратите вражду и битву, ибо настал желанный день, и сегодня Господь небесный наградит своих верных слуг.
   Тогда Инграм бросил свой меч к ворвавшимся неприятелям, приблизился к Винфриду с распростертыми объятиями, громким голосом выкрикнув имя Готфрида. Он принял на себя смертельную рану, а за ним -- архиепископ, духовенство и миряне. Лишь немногие спаслись за реку и принесли весть о смерти благочестивых.
   С большой дружиной отправился вождь Господа христианского в чертоги своего небесного Царя!
   Верные монахи отправили кости Винфрида вверх по Рейну, а турингу Инграму фризы-христиане воздвигли могильный камень на берегу морском. Вороны лесные носились над ним, а белокрылые чайки пели свои песни.
   Цепь предков, связывающая каждого с прошедшим, становится длиннее, наследие, полученное от древних времен, увеличивается и деяние праотцев проливают свет на жизнь каждого человека. Но вместе с гнетом, наложенным древностью, для правнуков дивно возрастают личная свобода и творческая сила.
  

-----------------------------------------------------------------

   Текст печатается по изданию: Г. Фрейтаг, "Инго и Инграбан", С.-Петербург, 1874 г. тип. П.П. Меркульева, 1874 (обл. 1875). - 383 с.
   Перевод с немецкого.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru