Гамсун Кнут
Голод

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Sult
    Перевод О. Х. (Ольги Химоны), 1910.
    Текст издания: Кнутъ Гамсунъ. Полное собраніе сочиненій. Томъ IV. Изданіе В. М. Саблина. МОСКВА. - 1910.

Кнутъ Гамсунъ.
Полное собраніе сочиненій.
Томъ IV.
Изданіе В. М. Саблина.
МОСКВА. -- 1910.
http://az.lib.ru

Голодъ.

Романъ.
Переводъ О. X.
Изданіе 4-е.

  

ЧАСТЬ I.

   Все это случилось тогда, когда я бродилъ въ Христіаніи и голодалъ... Странный этотъ голодъ... На всякаго, кому пришлось его испытать, онъ накладываетъ свою печать. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Я не спалъ въ своей мансардѣ и слышалъ какъ внизу часы пробили шесть; было уже довольно свѣтло, и по лѣстницамъ началась бѣготня. Внизу у двери, гдѣ комната была оклеена старыми номерами "Утренняго Листка", я могъ ясно различитъ подпись инспектора маяка и напечатанное жирнымъ шрифтомъ объявленіе о свѣжемъ хлѣбѣ у булочника Фабіана Ильсена.
   Открывъ глаза, я, по старой привычкѣ, началъ думать, что пріятнаго предстоитъ мнѣ сегодня.
   Въ послѣднее время я съ трудомъ перебивался; все мое имущество, вещь за вещью, перешло къ "дядюшкѣ"; я сталъ нервнымъ и раздражительнымъ. Уже нѣсколько разъ мнѣ приходилось лежать въ постели вслѣдствіе головокруженія.
   Порой, когда счастіе улыбалось, я получалъ въ какомъ-нибудь "листкѣ" 5 кронъ за свой фельетонъ.
   Совсѣмъ уже разсвѣло, и я принялся читать объявленія у моей двери; я могъ даже разобрать тощія, осклабленныя буквы надписи: "Саваны у дѣвицы Андерсенъ, направо въ воротахъ". Это заняло меня на нѣкоторое время... я слышалъ, какъ внизу пробило 8; тогда я всталъ и одѣлся,
   Затѣмъ я отворилъ окно и посмотрѣлъ на улицу. Съ того мѣста, гдѣ я стоялъ, я могъ видѣть веревку для сушки бѣлья и чистое поле.
   Туда подальше у обгорѣвшей кузницы лежалъ мусоръ, который сгребали рабочіе. Я облокотился на подоконникъ и уставился въ пространство; былъ ясный день, наступала осень, нѣжная, прохладная пора, когда все мѣняетъ краски и умираетъ. Шумъ, доносившійся снизу, манилъ меня на улицу. Комната моя, полъ которой качался при каждомъ шагѣ, казалась мнѣ гробомъ; ни замка у двери, ни печи; я не снималъ ночью чулокъ, чтобы они высыхали къ утру. Единственно, что мнѣ доставляло удовольствіе, это -- маленькая, красная качалка; въ ней я сидѣлъ по вечерамъ, мечталъ и думалъ о всевозможныхъ вещахъ. Когда дулъ сильный вѣтеръ и двери внизу были открыты, то черезъ полъ и стѣны проникали сюда странные стонущіе звуки, и на "Утреннемъ Листкѣ", тамъ внизу, у двери, появлялись новыя трещины.
   Я всталъ и началъ рыться въ узелкѣ, лежавшемъ въ углу около моей постели, не найду ли я тамъ чего съѣстного, но напрасно; тогда я снова подошелъ къ окну.
   Богъ знаетъ, удастся ли мнѣ найти какое-нибудь мѣсто. Отрицательные отвѣты, полуобѣщанія, рѣшительные отказы, лелѣянныя и обманутыя надежды, новыя попытки, каждый разъ кончающіяся ничѣмъ, все это уничтожало мою бодрость духа. Наконецъ, я сталъ искать мѣста кассира, но пришелъ черезчуръ поздно, да и кромѣ того, я не могъ внести залога въ 50 кронъ. Всегда какое-нибудь препятствіе! Захотѣлъ я поступить въ пожарную команду. Насъ было около 50 человѣкъ; мы стояли въ прихожей и колотили себя въ грудь, чтобы имѣть молодцеватый видъ. Чиновникъ обходилъ и осматривалъ всѣхъ; онъ щупалъ мускулы и задавалъ тѣ или другіе вопросы; когда очередь дошла до меня, то онъ прошелъ мимо; только покачалъ головой и сказалъ, что я не гожусь, потому что ношу очки. Я еще разъ пошелъ туда, уже безъ очковъ, и стоялъ съ прищуренными глазами, стараясь сдѣлать свой взглядъ острѣе ножа, но чиновникъ прошелъ мимо меня, улыбаясь: онъ узналъ меня.
   Самое скверное было то, что мое платье начало приходить въ такую ветхость, что я не могъ являться искать мѣсто въ приличномъ видѣ.
   Въ концѣ-концовъ, я лишился всѣхъ своихъ вещей, у меня не было гребешка, не было даже книги, которую я могъ бы почитать съ тоски. Въ продолженіе всего лѣта я отправлялся на кладбище или въ дворцовый паркъ, гдѣ садился и писалъ статьи для газетъ, столбецъ за столбцемъ, о самыхъ разнообразныхъ вещахъ, о чудесныхъ происшествіяхъ, о причудахъ и фантазіяхъ моего неспокойнаго мозга. Съ отчаянія я избиралъ самыя странныя темы, надъ которыми я долго мучился и которыя потомъ не принимались къ печатанію. Когда была окончена одна статья, я принимался за другую; отрицательный отвѣтъ редактора рѣдко приводилъ меня въ отчаяніе; я говорилъ себѣ: должно же мнѣ когда-нибудь посчастливиться. И дѣйствительно, иногда, когда у меня получалось что-нибудь порядочное, работа одного дня давала мнѣ 5 кронъ.
   Я снова отошелъ отъ окна, подошелъ къ умывальнику и плеснулъ воды на своя панталоны, чтобъ они казались чернѣе и новѣе. Потомъ, сунувъ по привычкѣ въ карманъ бумагу и карандашъ, я вышелъ. Тихонько спустился я внизъ по лѣстницѣ, чтобы не привлекать вниманія моей хозяйки. Послѣ срока найма прошло уже нѣсколько дней, а у меня нечѣмъ было ей заплатить за квартиру.
   Было 9 часовъ. Шумъ экипажей и голосовъ наполнялъ воздухъ,-- шумный утренній хоръ, къ которому примѣшивались шаги прохожихъ и щелканье извозчичьихъ хлыстовъ. Этотъ шумъ ободрилъ меня и я почувствовалъ себя какъ-то радостнѣй. Я никакъ не предполагалъ, что вышелъ на утренній свѣжій воздухъ для прогулки. Развѣ мои легкія нуждались въ воздухѣ?.. Я былъ силенъ, какъ великанъ, я могъ бы вывезти экипажъ на своихъ плечахъ. Тихое странное настроеніе, радостное и беззаботное чувство овладѣло мною. Я сталъ наблюдать людей, попадавшихся мнѣ навстрѣчу, и читалъ афиши на стѣнахъ. Поймалъ взглядъ, брошенный мнѣ изъ проѣзжавшаго мимо экипажа. Я отдавался дѣйствію всякой мелочи, всякой случайности, попадавшейся и исчезавшей на моемъ пути.
   А хорошо было бы, если бы было что поѣсть въ такой прелестный день. Впечатлѣніе яснаго утра совсѣмъ заполонило меня, я былъ безконечно доволенъ и отъ радости началъ что-то насвистывать. Передъ мясной лавкой стояла женщина съ корзиной и выбирала колбасу для обѣда. У нея былъ лишь одинъ передній зубъ. Эти послѣдніе дни я сталъ такимъ нервнымъ и впечатлительнымъ,-- лицо этой женщинй произвело на меня отвратительное впечатлѣніе; длинный желтый зубъ имѣлъ видъ маленькаго пальца, выступавшаго изъ челюсти, а во взглядѣ, который она на меня бросила, чувствовалась жирная колбаса. Тотчасъ же я потерялъ всякій аппетитъ и почувствовалъ себя нехорошо. Придя на базаръ, я подошелъ къ колодцу и выпилъ немного воды; я взглянулъ наверхъ -- на городской башнѣ было 10 часовъ.
   Я пошелъ дальше по улицѣ; беззаботно ходилъ взадъ и впередъ, остановился безъ всякой надобности на углу, свернулъ въ боковую улицу, хотя мнѣ тамъ нечего было дѣлать; въ это радостное утро я безцѣльно блуждалъ и беззаботно прохаживался среди счастливыхъ людей; воздухъ былъ легкій, ясный, ничего не тяготѣло на моей душѣ.
   Вотъ уже 10 минутъ, какъ передо мной идетъ, хромая старый человѣкъ. Въ одной рукѣ онъ несетъ узелъ. Онъ раскачивается всѣмъ тѣломъ, напрягаетъ всѣ свои силы, чтобы двигаться быстрѣй. Я слышалъ, какъ онъ пыхтѣлъ отъ напряженія, и мнѣ пришло въ голову, что я могъ бы понести его узелъ; но я не пробовалъ догнать его. Наверху, у "Гренце", повстрѣчался мнѣ Гаасъ Наули. Онъ поклонился мнѣ и поспѣшно прошелъ мимо. Почему онъ такъ спѣшитъ? У меня совсѣмъ и въ мысляхъ не было просить у него взаймы крону, и я собирался на-дняхъ вернуть ему его одѣяло, которое я занялъ у него нѣсколько недѣль тому назадъ. Какъ я только заработаю хоть немножко денегъ, я не буду никому обязываться одѣялами; можетъ-быть, я сегодяя смогу написать статью о "преступленіяхъ будущаго" или о "свободѣ", или вообще что-нибудь такое, что годится для чтенія; мнѣ за это дадутъ, по крайней мѣрѣ; 10 кронъ... При мысли объ этой статьѣ я почувствовалъ вдругъ, что мною овладѣваетъ стремленіе тотчасъ же приняться за статью и исчерпать мой переполненный мозгъ. Наверху, въ дворцовомъ паркѣ я найду подходящее мѣстечко и не встану, пока не будетъ окончена моя статья.
   Но передо мной на улицѣ продолжалъ ковылять старый калѣка. Меня начинало злить, что этотъ увѣчный человѣкъ все время идетъ впереди меня. Его путешествіе, кажется, никогда не кончится; можетъ онъ будетъ итти по тому направленію, что и я, и тогда я всю дорогу буду имѣть его передъ собой. Я былъ такъ раздраженъ, что мнѣ показалось, будто онъ умѣряетъ шаги на каждомъ перекресткѣ и ждетъ чтобъ видѣть, по какой дорогѣ я пойду, а затѣмъ онъ опять поднимаетъ свой узелъ и изо всѣхъ силъ старается итти скорѣй, чтобы обогнать меня. Видя передъ собой это искалѣченное существо, я все больше и больше злился; я чувствовалъ, какъ понемножку исчезаетъ мое хорошее настроеніе духа, и чистое, ясное утро представляется мнѣ уже въ другомъ свѣтѣ. Онъ имѣлъ видъ большого хромого насѣкомаго, опустившагося на землю и желавшаго безраздѣльно завладѣть всѣмъ тротуаромъ.
   Дойдя до конца улицы я не могъ дальше выносить этого и остановился передъ какимъ-то окномъ, чтобы дать ему возможность уйти дальше Но когда я двинулся дальше, нѣсколько минутъ спустя, человѣкъ этотъ былъ опять передо мной: онъ, оказывается, то же остановился. Не задумавшись, я сдѣлалъ три-четыре шага, догналъ его и ударялъ по плечу,
   Онъ моментально остановился; мы пристально посмотрѣли другъ на друга.
   -- Дайте шиллингъ на молоко! -- сказалъ онъ, наконецъ, и наклонилъ голову на бокъ.
   Вотъ какъ; великолѣпно, нечего сказать! Я порылся въ своихъ карманахъ и сказалъ:
   -- На молоко, да. Гы! Деньги въ наше время не дешевы, а я не знаю, дѣйствительно ли вы нуждаетесь.
   -- Со вчерашняго дня я ничего не ѣлъ,-- сказалъ человѣкъ. -- у меня нѣтъ ни одного хеллера, и я не могъ найти работы.
   -- Вы ремесленникъ?
   -- Да, я игольщикъ.
   -- Что такое?
   -- Игольщикъ; впрочемъ, я еще умѣю точать башмаки.
   -- Это другое дѣло,-- сказалъ я. -- Подождите минутку, я принесу вамъ сейчасъ немного денегъ, пару ёръ.
   Я быстро спустился по Пилестреду; я зналъ, что тамъ во второмъ этажѣ живетъ ростовщикъ; впрочемъ, до сихъ поръ я еще къ нему не заглядывалъ. Пройдя въ ворота, я поспѣшно снялъ свою куртку, свернулъ ее и взялъ подъ мышку; затѣмъ я поднялся по лѣстницѣ и постучалъ въ лавочку. Я поклонился и бросилъ куртку на прилавокъ.
   -- Полторы кроны,-- сказалъ человѣкъ.
   -- Ладно,-- возразилъ я. -- если бы она не была мнѣ узка, я, разумѣется, не отдалъ бы ее.
   Онъ далъ мнѣ деньги и квитанцію, и я отправился назадъ. Это дѣло съ курткой было, собственно говоря, удивительной выдумкой; у меня останутся деньги на обильный завтракъ, а къ вечеру будетъ готова моя статья о "преступленіяхъ будущаго". Я веселѣй сталъ смотрѣть на жизнь и послѣшилъ къ человѣку, чтобы скорѣй отдѣлаться отъ него.
   -- Вотъ, пожалуйста! -- сказалъ я,-- я очень радъ, что вы обратились прежде всего ко мнѣ.
   Человѣкъ взялъ деньги и началъ удивленно разсматривать меня съ головы до ногъ. Чего онъ уставился на меня? Мнѣ казалось, что онъ смотритъ какъ-то особенно на колѣни моихъ панталонъ; мнѣ надоѣло, наконецъ, его безстыдство. Неужели этотъ негодяй думаетъ, что я дѣйствительно такъ же бѣденъ, какъ выгляжу? Я уже почти написалъ статью въ 10 кронъ. И вообще, чего мнѣ боятся будущаго, если во мнѣ клокочетъ вдохновеніе. И какое дѣло этому чужому человѣку до того, что мнѣ вздумалось въ такой прелестный день дать ему на чай? Взглядъ этого человѣка разозлилъ меня, и я рѣшилъ прежде, чѣмъ уйти, прочесть ему наставленіе. Я пожалъ плечами и сказалъ:
   -- Милый человѣкъ, у васъ отвратительная привычка смотрѣть на колѣни, когда вамъ даютъ крону.
   Онъ облокотился головой о стѣну и открылъ отъ удивленія ротъ. Какая-то мысль копошилась въ его нищенскомъ мозгу; онъ, вѣрно, думалъ, что я хочу его провести, и протянулъ мнѣ деньги.
   Я затопалъ ногой и началъ ругаться,-- онъ долженъ оставить эти деньги у себя. Неужели же онъ думаетъ, что всѣ мои хлопоты были напрасны? Очень возможно даже, что я долженъ ему эту крону. Я началъ припоминатъ старые долги. Онъ имѣетъ передъ собой человѣка, честнаго до мозга костей. Короче говоря, деньги принадлежатъ ему...
   О! не стоитъ благодарности! Мнѣ это доставило только удовольствіе.
   Я ушелъ. Наконецъ-то я отдѣлался отъ этого сгорбленнаго, назойливаго человѣка, и теперь никто больше не будетъ мнѣ мѣшать. Я опять поднялся по Пилестреду и остановился передъ гастрономической лавкой. Въ окнѣ я увидѣлъ съѣстное и рѣшилъ войти и взять что-нибудь на дорогу.
   -- Кусокъ сыру и французскую булку! -- сказалъ я и бросилъ на прилавокъ свою полукрону.
   -- Хлѣба и сыру на всѣ деньги?-- спрашиваетъ женщина насмѣшливо и не глядя на меня.
   -- Да, на всѣ пятъдесятъ ёръ,-- отвѣчаю я.
   Я получилъ требуемое, простился въ высшей степени вѣжливо съ старой толстой женщиной и быстро поднялся на дворцовый холмъ въ паркъ. Я отыскалъ для себя одного скамейку и началъ съ жадностью уничтожать свой провіантъ. Какъ мнѣ было хорошо! Давно уже я такъ богато не завтракалъ; понемногу мною овладѣвалъ сытый покой, который бываетъ послѣ долгаго плача. Я становился бодрѣе; меня больше не удовлетворяло написать статью на такую простую и общепонятную тему, какъ "преступленія будущаго". Каждый могъ догадаться объ этомъ, стоило только почитать всемірную исторію; я чувствовалъ, что во мнѣ растетъ вдохновеніе. У меня было такое настроеніе, что я могу преодолѣть всякія трудности, и я рѣшился на большое сочиненіе въ трехъ отдѣлахъ "о философскомъ познаніи". Разумѣется, я найду способъ уничтожить нѣкоторые софизмы Канта. Когда я досталъ принадлежности для письма и думалъ уже начать работу, я не нашелъ карандаша; я забылъ его у ростовщика; онъ остался въ карманѣ моего жилета.
   Богъ мой, вотъ не везетъ! Я выругался, всталъ со скамейки и началъ ходить взадъ и впередъ до дорожкамъ. Вездѣ было тихо; тамъ вдали у королевской бесѣдки нѣсколько дѣвочекъ катали телѣжки, а кромѣ нихъ ни души. Я былъ ужасно разозленъ и бѣгалъ, какъ сумасшедшій, взадъ и впередъ передъ своей скамейкой. По всѣмъ швамъ трещитъ. Статья въ трехъ частяхъ не можетъ быть написана только благодаря тому простому обстоятельству, что я не могъ имѣть въ карманѣ карандаша за 10 ёръ. А что если я опять вернусь на Пилестредъ и заставлю отдать мнѣ мой карандашъ. Еще есть время написатъ довольно значительный кусокъ, прежде чѣмъ паркъ наполнится гуляющими. Многое можетъ зависѣтъ отъ этой статьи о философскомъ познаніи; можетъ-быть, счастье многихъ людей -- кто можетъ это знать?.. Можетъ-быть я окажу нравственную поддержку молодымъ людямъ.
   Пораздумавъ, я рѣшилъ не трогать Канта; этого можно избѣжать, стоитъ только обойти вопросъ о времени и пространствѣ. Однако, я не соглашусь съ Ренаномъ... съ старымъ ксендзомъ Ренаномъ. Во всякомъ случаѣ, нужно во что бы то ни стало написать статью въ столько-то и столько столбцовъ; неоплаченная квартира, косой взглядъ хозяйки, когда она встрѣтила меня сегодня на лѣстницѣ, все это мучило меня въ продолженіе цѣлаго дня и всплывало даже въ тѣ счастливые часы, когда у меня не было тяжелыхъ мыслей. Я долженъ положить всему этому конецъ. Я поспѣшно оставилъ паркъ, чтобы взять свой карандашъ у poстовщика.
   Спустившись съ дворцоваго холма, я догналъ двухъ дамъ. Проходя мимо нихъ, я задѣлъ одну рукавомъ; я поднялъ голову. У нея было полное, немного блѣдное лицо. Вдругъ она краснѣетъ и дѣлается своеобразно красивой; я не знаю, почему,-- можетъ-быть, она услышала какое-нибудь слово отъ прохожаго, можетъ-быть, у нея мелькнула какая-нибудь скрытая мысль. А можетъ-быть, это оттого, что я коснулся ея руки. Ея высокая грудь поднимается и опускается нѣсколько разъ, а рука судорожно сжимаетъ зонтикъ, что съ ней?
   Я остановился и пропустилъ ее впередъ. Въ эту минуту я не могъ дальше итти, все мнѣ казалось такимъ страннымъ. Я былъ въ раздражительномъ настроеніи духа, я злился на самого себя за всю эту исторію съ карандашомъ, и, кромѣ того, я былъ въ высшей степени возбужденъ всей этой ѣдой, которую я принялъ на пустой желудокъ. Но вдругъ мои мысли внезапно принимаютъ самое неожиданное направленіе подъ вліяніемъ какого-то каприза. Вдругъ мнѣ захотѣлось напугать эту даму, преслѣдовать ее и надоѣдать ей. Я опять догоняю ее, прохожу мимо, неожиданно оборачиваюсь и стою лицомъ къ лицу съ ней, чтобы разглядѣть ее. Я стою и смотрю ей въ глаза и вдругъ выдумываю имя, котораго я никогда раньше не слыхалъ, нервное, протяжное слово: "Илаяли"! Когда она уже совсѣмъ близко, я наклоняюсь и говорю ей съ настойчивостью.
   -- Вы теряете вашу книгу, фрёкэнъ.
   Я слышалъ, какъ сердце ея билось при этихъ словахъ.
   -- Мою книгу?-- спрашиваетъ она свою спутницу и продолжаетъ итти дальше.
   Моя злость росла, и я продолжалъ преслѣдовать дамъ. Въ эту минуту мнѣ было совершенно ясно что это сумасшедшая выходка съ моей стороны, но я не могъ остановиться; мое смущеніе прошло, и я прислушивался къ своимъ безразсуднымъ мыслямъ. Напрасно я повторялъ себѣ, что мое поведеніе безразсудно; я строилъ глупѣйшія гримасы за спиной дамъ, кашлялъ какъ сумасшедшій, проходя мимо нихъ. Медленно идя въ нѣсколькихъ шагахъ впереди нихъ, я чувствую ихъ взглядъ на своей спинѣ и я какъ-то невольно сгибаюсь отъ стыда за свою неслыханную наглость. Постепенно у меня является ощущеніе, что я гдѣ-то далеко, въ другомъ мѣстѣ; у меня было неясное чувство, что это вовсе не я иду, согнувшись здѣсь, по тротуару.
   Нѣсколько минутъ спустя дама дошла до книжной торговли Пашасъ; я останавливаюсь у перваго окна, а когда она проходитъ мимо, я опять захожу впередъ и говорю:
   -- Вы теряете вашу книгу, фрёкенъ.
   -- Да нѣтъ же, о какой книгѣ онъ говоритъ?-- спрашиваетъ она съ испугомъ.-- Понимаешь ли ты, о какой книгѣ онъ говоритъ?
   И она останавливается. Я наслаждаюсь ея смущеніемъ, безпомощность ея взгляда приводитъ меня въ восторгъ. Она никакъ не можетъ понять моего настойчиваго возгласа. У нея не было никакой книги, ни одного листочка, и тѣмъ не менѣе она роется въ своихъ карманахъ, оглядываетъ свои руки, поворачиваетъ голову, смотритъ назадъ на тротуаръ и напрягаетъ свой маленькій нѣжный мозгъ, чтобы понять, о какой же я книгѣ въ концѣ-концовъ говорю. Она мѣняется въ лицѣ, я слышу ея дыханіе; даже пуговицы ея платья уставились на меня, какъ рядъ испуганныхъ глазъ.
   -- Не обращай на него вниманія,-- говоритъ ея спутница и уводитъ ее.-- Вѣдь онъ пьянъ; развѣ ты не видишь, что этотъ человѣкъ пьянъ?!
   Хотя я и былъ какъ-то чуждъ самому себѣ и находится во власти странныхъ и неизъяснимыхъ вліяній, тѣмъ не менѣе я прекрасно подмѣчалъ все происходившее вокругъ меня. Большая рыжая собака перебѣжала улицу и побѣжала внизъ къ Тиволи; на ней былъ узенькій серебряный ошейникъ. Туда дальше на улицѣ открылось окно во второмъ этажѣ; дѣвушка высунулась и начала мыть снаружи окно. Ничего не избѣгло моего вниманія, все было ясно, я былъ въ полномъ сознаніи. Все проходило мимо меня съ такой отчетливостью, будто вокругъ меня былъ разлитъ яркій свѣтъ. У обѣихъ дамъ было по голубому перу на шляпахъ и шотландскіе шарфы на шеяхъ. Я принималъ ихъ за сестеръ.
   Онѣ повернули и остановились передъ музыкальнымъ магазиномъ Эйслера и разговаривали другъ съ другомъ. Я тоже остановился. Затѣмъ онѣ пошли назадъ по тому же самому пути, которымъ онѣ шли раньше, прошли мимо меня и направились прямо къ площади св. Олафа. Я шелъ все время за ними по пятамъ. Одинъ разъ онѣ обернулись и бросили мнѣ полуиспуганный, полулюбопытный взглядъ; на лицѣ ихъ не было гнѣва, онѣ не хмурили бровей. Это терпѣніе къ моимъ выходкамъ пристыдило меня, и я опустилъ глаза. Я не буду больше надоѣдать имъ, я съ благодарностью буду слѣдить за ними глазами, пока онѣ куда-нибудь не исчезнутъ.
   Передъ номеромъ вторымъ, большимъ четырехъ-этажнымъ домомъ, онѣ еще разъ обернулись и вошли въ дверь. Я облокотился на фонарь около фонтана и прислушивался къ ихъ шагамъ по лѣстницѣ; во второмъ этажѣ онѣ остановились. Я отхожу отъ фонаря и смотрю наверхъ на окна. Тогда происходитъ нѣчто странное. Занавѣски поднимаются, открывается окно, высовывается голова, и испытующій взглядъ останавливается на мнѣ. -- Илаяли!-- сказалъ я вполголоса и почувствовалъ, какъ покраснѣлъ. Почему она не позвала кого-нибудь на помощь? Почему она не сбросила мнѣ на голову цвѣточный горшокъ или не послала кого-нибудь внизъ, чтобы прогнатъ меня? Мы смотрѣли другъ другу въ глаза, не шевелясь; это продолжалось съ минуту. Мысли носятся между окномъ и улицей, но ни одно слово не произносится. Она отворачивается, я вздрагиваю, какой-то толчокъ пронизываетъ мой мозгъ; я вижу плечо, спину. Она исчезаетъ въ глубинѣ комнаты. Этотъ медленный уходъ отъ окна, выраженіе, которое я уловилъ въ движеніи ея плеча, все казалось мнѣ ласковымъ кивкомъ. Это нѣжное привѣтствіе зажгло кровь, и я почувствовалъ себя счастливымъ.
   Я пошелъ внизъ по улицѣ.
   Я не смѣлъ обернуться и не зналъ, подошла ли она еще разъ къ окну; чѣмъ больше я думалъ объ этомъ, тѣмъ нервнѣе и неспокойнѣе становилось у меня на душѣ. Вѣроятно, она стояла теперь тамъ наверху и слѣдила за всѣми моими движеніями. Но это невыносимо -- сознавать, что сзади за тобой слѣдятъ... Я взялъ себя въ руки, насколько могъ, и продолжалъ итти дальше; мои ноги дрожали, моя походка покачивалась, потому что я намѣренно хотѣлъ сдѣлать ее красивой. Чтобы казаться спокойнымъ и равнодушнымъ, я размахивалъ руками, плевалъ, откидывалъ голову назадъ. Я все время чувствовалъ на темени преслѣдующіе глаза, и мнѣ казалось, что морозъ пробѣгаетъ по кожѣ. Наконецъ, я свернулъ въ боковую улицу на Пилестреде, чтобы захватить свой карандашъ.
   Получить его обратно не стоило мнѣ никакого труда. Человѣкъ самъ принесъ мнѣ жилетку и попросилъ меня осмотрѣть всѣ карманы; я нашелъ тамъ нѣсколько квитанцій, которыя я сунулъ къ себѣ въ карманъ, и поблагодарилъ любезнаго человѣка за его вниманіе ко мнѣ. Онъ начиналъ мнѣ все больше нравиться, и мнѣ вдругъ захотѣлось произвести на него хорошее впечатлѣніе. Я сдѣлалъ шагъ къ двери, а потомъ опять отвернулся къ прилавку, какъ-будто я что-то забылъ; я подумалъ, что я обязанъ дать ему нѣкоторое объясненіе, и началъ тихонько насвистывать, чтобы привлечь его вниманіе. Потомъ я взялъ карандашъ въ руку и махнулъ имъ по воздуху.
   -- Мнѣ никогда не пришло бы въ голову сдѣлать такой большой лучъ изъ-за какого-нибудь карандаша,-- сказалъ я,-- но это совершенно особенный карандашъ... Хотя онъ очень невзраченъ съ виду, тѣмъ не менѣе этотъ огрызокъ сдѣлалъ меня тѣмъ, что я есть, далъ мнѣ, такъ сказать, положеніе въ жизни...
   Я замолчалъ, человѣкъ подошелъ къ прилавку.
   -- Вотъ какъ?-- говоритъ онъ и смотритъ на меня съ любопытствомъ.
   -- Этимъ вотъ карандашомъ я написалъ трактатъ о философскомъ познаніи въ трехъ томахъ,-- продолжалъ и хладнокровно. Развѣ онъ ничего объ этомъ не слышалъ?
   Человѣкъ сказалъ, что, кажется, онъ слышалъ это заглавіе.
   Да, это моя вещь! Такъ что онъ не долженъ удивляться, что я хотѣлъ вернутъ свой карандашъ; для меня онъ имѣетъ большую цѣнность, это почти маленькій человѣчекъ! Я ему очень благодаренъ за его доброжелательство ко мнѣ, я никогда этого не забуду -- правда, правда, я этого не забуду; онъ вполнѣ заслуживаетъ благодарности. До свиданія.
   И я пошелъ къ двери съ такимъ видомъ, какъ будто могу доставить этому человѣку мѣсто въ пожарной командѣ.
   Любезный ростовщикъ два раза поклонился, пока я дошелъ до двери, а я еще разъ обернулся и сказалъ ему: до свиданія.
   На лѣстницѣ я встрѣтилъ женщину съ дорожной сумкой. Она боязливо отошла въ сторону, чтобы дать мнѣ мѣсто, а я невольно схватился за карманъ, чтобы датъ ей что-нибудь; но такъ какъ я ничего не нашелъ, то прошелъ мимо нея съ опущенной головой.
   Немного времени спустя, я слышалъ, что и она стучалась въ лавочку; дверь была желѣзная, и легко можно было узнать по звуку, когда кто-нибудь стучалъ пальцами.
   Солнце было на югѣ; было приблизительно 12 часовъ. Городъ былъ на ногахъ, время прогулки приближалось, и кланяющіеся и улыбающіеся люди начинали прохаживаться взадъ и впередъ по Іоганнштрассе. Я прижалъ къ себѣ локти, сдѣлался совсѣмъ маленькимъ я проскользнулъ незамѣтно мимо нѣкоторыхъ моихъ знакомыхъ, остановившихся на углу у университета, чтобы разглядывать прохожихъ.
   Углубившись въ свои мысли, я поднялся на дворцовый холмъ.
   Всѣ эти люди, попадавшіеся мнѣ навстрѣчу, такъ легко и весело покачивали головами. Они скользили въ жизни, какъ по большой залѣ. Ни въ одномъ взорѣ не было горя, ни на одной спинѣ -- бремени; можетъ быть не было ни одной грустной мысли, ни одного скрытаго страданія въ этихъ радостныхъ душахъ. Я шелъ рядомъ съ этими людьми; я былъ молодъ и еще не вполнѣ развитъ, а я уже забылъ, что такое счастье. Я разбираюсь въ этихъ мысляхъ и нахожу, что со мной произошла страшная несправедливость. Почему мнѣ такъ тяжело пришлось въ эти послѣдніе мѣсяцы?.. Въ такія минуты я не узнавалъ самого себя,-- со всѣхъ сторонъ на меня надвигались новыя страданія.
   Я не могъ сѣсть на скамейку или пойти куда-нибудь безъ того, чтобы какія-нибудь маленькія, незначительныя случайности, жалкія мелочи не заполоняли бы меня, не проникали бы въ мои представленія и не разсѣивали бы по вѣтру всѣ мои силы. Собака, пробѣгавшая мимо меня, желтая роза въ пѣтличкѣ господина заставляли вибрировать мои мысли и надолго занимали меня. Что такое со мной? Или я отмѣченъ перстомъ Провидѣнія? Но почему -- именно я? Почему не какой-нибудь субъектъ въ южной Америкѣ. Когда я начиналъ размышлять, мнѣ становилось все непонятнѣе, почему судьба выбрала именно меня для этого испытанія. Съ какой стати рокъ хотѣлъ сразитъ именно меня; вѣдь книгопродавецъ Пашасъ и пароходный экспедиторъ Геннесенъ ничѣмъ и не лучше и не хуже меня.
   Я блуждалъ безъ цѣли, размышляя объ этомъ вопросѣ. Я находилъ возражіенія противъ произвола Бога -- взваливающаго чужіе грѣхи на меня. Даже когда я сѣлъ на скамейку, этотъ вопросъ продолжалъ занимать меня и мѣшалъ мнѣ думать о чемъ-нибудь другомъ. Съ того самаго майскаго утра, когда начались мои превратности, я чувствовалъ эту нравственную слабость, невозможность управлять собой и ставить себѣ опредѣленныя цѣли. Цѣлый рой маленькихъ вредныхъ насѣкомыхъ поселился въ моемъ я, выдолбилъ его дочиста... Что, если Богъ намѣренъ окончательно уничтожить меня?! Я опять поднялся и началъ ходить взадъ и впередъ передъ скамейкой.
   Въ эту минуту все мое существо пронизывалось острымъ страданіемъ, чувствовалась боль даже въ рукахъ, и я съ трудомъ могъ держать ихъ, какъ обыкновенно. Я чувствовалъ себя нехорошо послѣ послѣдней ѣды, я былъ раздраженъ и возбужденъ и прохаживался взадъ и впередъ, ни на кого не глядя; люди входили и уходили, скользили мимо меня, какъ тѣни. Наконецъ, мою скамейку заняли два господина; они закурили папиросы; и начали громко разговаривать; я разозлился и хотѣлъ придраться къ нимъ, но раздумалъ и пошелъ въ другой конецъ парка и тамъ отыскалъ себѣ мѣсто; здѣсь я усѣлся.
   Мысль о Богѣ опять занимала меня. Мнѣ все время казалось, что каждый разъ, какъ я искалъ мѣста, Онъ вмѣшивался и всему мѣшалъ,-- а вѣдь я просилъ лишь о насущномъ хлѣбѣ. Я замѣтилъ, что если я долгое время терпѣлъ голодъ, то мой мозгъ будто вытекалъ по каплямъ, и моя голова дѣлалась совсѣмъ пустой. Она становилась легкой, будто я не чувствуется тяжести на плечахъ, и мнѣ кажется, что я поглощаю своими широко раскрытыми глазами каждаго, на кого я смотрю.
   Я сидѣлъ на скамейкѣ, думалъ и становился все озлобленнѣе противъ Бога и тѣхъ страданій, для которыхъ Онъ меня предназначилъ.
   Если онъ думаетъ обратить меня и сдѣлать лучше, посылая мнѣ страданія и неудачу за неудачей на моемъ пути, то Онъ ошибается. Чуть не плача съ досады, я смотрѣлъ на небо и мысленно говорилъ ему все это.
   Мнѣ вспомнилось опять все, чему насъ учили въ дѣтствѣ; мнѣ послышался тонъ библіи, и я началъ тихо разговаривать самъ съ собой и насмѣшливо склонилъ голову на бокъ. И зачѣмъ мнѣ заботиться о томъ, что ѣсть, что пить и во что одѣвать свое жалкое тѣло? Развѣ мой Небесный Отецъ не заботится обо мнѣ, какъ о воробьяхъ на крышѣ, и не оказываетъ Своихъ милостей Своему жалкому рабу?.. Богъ коснулся Своимъ перстомъ моей нервной ткани и медленно спуталъ всѣ волокна; Богъ отвлекъ Свой перстъ, и нѣжныя волокна повисли на немъ. Перстъ Божій оставилъ рану въ моемъ мозгу. Тронувъ меня перстомъ Своей руки, Богъ оставилъ меня, не трогалъ меня и не дѣлалъ мнѣ зла. Онъ предоставилъ мнѣ итти съ миромъ?.. Богъ пребывалъ въ Вѣчности...
   Изъ студенческой рощи вѣтеръ доносилъ звуки музыки; значитъ, теперь уже было больше двухъ часовъ. Я досталъ бумагу, чтобы попробывать, не смогу ли я пописать. Въ эту самую минуту изъ кармана выпала моя книжка съ абонементами отъ парикмахера. Я открылъ ее и пересчиталъ листочки; было еще шестъ билетовъ.
   -- Слава Богу! -- сказалъ я какъ-то невольно.-- Въ продолженіе двухъ недѣль я смогу бриться, чтобы имѣть немного болѣе приличный видъ! Эта маленькая оставшаяся собственность привела меня въ хорошее настроеніе; заботливо я разгладилъ билеты и сунулъ книжечку опять въ карманъ. Писать я все-таки не могъ. Послѣ двухъ строчекъ мнѣ больше ничего не приходило въ голову; мои мысли гдѣ-то отсутствовали, и я никакъ не могъ настроиться. Всякая мелочь дѣйствовала на меня и останавливала мои мысли.
   Мухи и комары садились на бумагу и мѣшали мнѣ; я дулъ, чтобы прогнать ихъ, дулъ все сильнѣе и сильнѣе, но все напрасно.
   Маленькія животныя сопротивляются мнѣ, упираясь своими тоненькими ножками.
   Ихъ никакъ нельзя согнать съ мѣста. Они цѣпляются за занятую ими какую-нибудь неровность на бумагѣ и остаются неподвижными до тѣхъ поръ, пока сами не найдутъ нужнымъ удалиться. На нѣкоторое время эти маленькія насѣкомыя заняли меня; я скрестилъ ноги и началъ наблюдать за ними. Но вотъ въ воздухѣ раздались изъ парка нѣсколько высокихъ нотъ кларнета. Они дали моимъ мыслямъ другое направленіе. Недовольный невозможностью кончить свою статью я сунулъ бумаги опять въ карманъ и откинулся назадъ. Въ эту минуту моя голова такъ ясна, что я могу, не утомляясь, думать о самыхъ тонкихъ матеріяхъ. Сохраняя это положеніе и скользя взглядомъ вдоль груди и ногъ, я вижу подергивающее движеніе, которое дѣлаетъ моя нога, при каждомъ пульсированіи. Я немного приподнимаюсь и смотрю на свои ноги, и въ эту минуту на меня находитъ фантастическое, странное настроеніе, котораго я никогда раньше не испытывалъ. По моимъ нервамъ проходитъ тихій, страшный ударъ, похожій на ощущеніе холоднаго свѣта. Увидѣвъ свои башмаки, мнѣ показалось, что я нашелъ въ нихъ стараго друга, часть самого себя. Чувство стараго знакомства заставляетъ меня дрожать, слезы выступаютъ на моихъ глазахъ, и мнѣ кажется, что мои башмаки шепчутъ что-то тихо, лаская мой слухъ.
   -- Слабость!-- сказалъ я твердо, сжалъ кулаки и еще разъ повторилъ:-- Слабость! -- я вышучиваю свое чувство, твержу, что я строю изъ себя дурака, говорю самъ съ собой строго и разумно и крѣпко зажмуриваю глаза, чтобы удержать слезы. Я начинаю изучать свои башмаки, какъ-будто никогда раньше я ихъ не видалъ; ихъ мимику, когда я двигалъ ногой, ихъ форму, ихъ стертую кожу; и при этомъ я дѣлаю открытіе, что выраженіе и физіономію, имъ придаютъ складки и бѣлые швы; часть моей личности перешла въ эти сапоги. Они дѣйствовали на меня, какъ дыханіе на мое собственное я, какъ живая часть меня самого.
   Я долго разбирался въ этихъ чувствахъ, почти часъ. Тѣмъ временемъ маленькій старый человѣчекъ занялъ другой конецъ моей скамейки; усѣвшись, онъ началъ кашлять отъ ходьбы и повторялъ:-- Да, да, да, да, да, да, да, да, да, дѣйствительно.
   При звукѣ этого голоса какой-то ураганъ пронесся у меня въ головѣ; я предоставилъ башмакамъ быть башмаками. и мнѣ казалось, что это смутное настроеніе духа, добычей котораго я сейчасъ былъ, пришло изъ давно прошедшихъ временъ, можетъ-быть годъ или два тому назадъ, и начало уже понемножку потухать въ моемъ сознаніи. Я принялся разглядывать старика.
   И какое мнѣ дѣло до этого маленькаго человѣчка? Никакого. Ни малѣйшаго. Развѣ только, что въ рукѣ у него была газета, старый номеръ,-- листъ съ объявленіями былъ наружу; кажется что-то было завернуто въ нее. Мною овладѣло любопытство, и я никакъ не могъ оторвать глазъ отъ газеты. Мнѣ пришла, въ голову шальная мысль, что это можетъ быть какая-нибудь удивительная газета, единственная въ своемъ родѣ; мое любопытство росло, и я началъ ерзать на скамейкѣ. Это вѣдь могли быть документы, важныя рукописи, которыя онъ укралъ изъ архива, трактаты, договоры.
   Человѣкъ молчалъ и о чемъ-то раздумывалъ. Почему онъ не держалъ своей газеты, такъ какъ это всѣ дѣлаютъ, названіемъ наружу?
   Тутъ дѣло нечисто...
   Онъ не хочетъ выпустить своей газеты ни за что на свѣтѣ, онъ не хотѣлъ даже, можетъ быть, довѣриться своему собственному карману. Я могу держать пари, что тамъ что-то есть.
   Я посмотрѣлъ передъ собой. Именно невозможность проникнуть въ это таинственное обстоятельство чуть не сводила меня съ ума отъ любопытства. Я порылся въ своихъ карманахъ, не могъ ли я что-нибудь дать этому человѣку, чтобы завязать съ нимъ разговоръ; мнѣ попалась моя абонементная книжечка, но пришлось сунуть ее обратно Вдругъ мнѣ пришла въ голову неслыханная дерзость: я ударилъ по своему пустому карману и сказалъ:
   -- Могу я вамъ предложить папиросу?
   Благодарю; онъ не куритъ; ему пришлось бросить, чтобы поберечь свои глаза! Онъ почти слѣпъ. Во всякомъ случаѣ, онъ очень благодаренъ.
   Давно ли онъ страдаетъ глазами? Тогда, значить, онъ не можетъ читать? Даже газеты?
   -- Къ сожалѣнію, даже газеты.
   Человѣкъ посмотрѣлъ на меня. Его больные глаза были подернуты какой-то пленкой и имѣли видъ стеклянныхъ; его взглядъ былъ тупой и производилъ непріятное впечатлѣніе.
   -- Вы не здѣшній?-- спросилъ онъ.
   -- Да.
   Но неужели онъ не можетъ прочесть даже названія газеты, которая у него въ рукахъ.
   Съ трудомъ. Онъ тотчасъ услыхалъ, что я не здѣшній, что-то въ моемъ голосѣ выдало это. У него такой тонкій слухъ; ночью, когда всѣ спятъ, онъ слышитъ дыханіе людей въ сосѣдней комнатѣ...
   -- Да, что я хотѣлъ сказать... Гдѣ вы живете?
   У меня тотчасъ же была на готовѣ ложь.
   Я лгалъ какъ-то невольно, безъ всякаго умысла и заднихъ мыслей:
   -- Площадь св. Олафа, No 2.
   Въ самомъ дѣлѣ? Онъ знаетъ каждый камушекъ на этой площади. Тамъ есть фонтанъ, нѣсколько газовыхъ фонарей, деревья; онъ помнитъ все это очень хорошо...-- Въ какомъ номерѣ вы живете?
   Я хотѣлъ положить этому конецъ и поднялся, все еще преслѣдуемый мыслью относительно газеты. Тайна должна быть выяснена, чего бы это ни стоило.
   -- Разъ вы не можете читать газеты, тогда зачѣмъ...
   -- Вы, кажется, сказали въ номерѣ 2?-- продолжалъ человѣкъ, не обращая вниманія на мое волненіе.-- Въ свое время я зналъ всѣхъ живущихъ во второмъ номерѣ. А какъ имя вашего хозяина?
   Я очень быстро придумалъ имя, чтобы отдѣлаться отъ него; изобрѣлъ его мгновенно и преподнесъ ему.
   -- Хаполати,-- сказалъ я.
   -- Хаполати, да,-- кивнулъ головой человѣкъ. Онъ не пропустилъ ни одного слога этого труднаго имени.
   Я посмотрѣлъ на него удивленно; онъ сидѣлъ очень серьезный, съ задумчивымъ лицомъ. Едва я произнесъ это глупое имя, пришедшее мнѣ въ голову случайно, какъ человѣкъ этотъ вполнѣ освоился съ нимъ и сдѣлалъ видъ, будто онъ слышалъ уже его раньше. Между тѣмъ, онъ положилъ свой свертокъ рядомъ со мной на скамью, и я чувствовалъ, какъ мои нервы дрожали отъ любопытства. Теперь я замѣтилъ, что на газетѣ было нѣсколько жирныхъ пятенъ.
   -- Вашъ хозяинъ не морякъ?-- спросилъ человѣкъ безъ малѣйшаго слѣда ироніи въ голосѣ.-- Кажется, мнѣ что-то припоминается, будто онъ былъ морякъ.
   -- Морякъ? Простите, но должно быть вы знаете брата, а этотъ -- I. А. Хаполати, агентъ.
   Я думалъ, что дѣло этимъ кончится; но человѣкъ охотно соглашался со всѣмъ; если бы я выдумалъ такое имя, какъ Барабасъ Розенкноспе, то и тогда это не возбудило бы въ немъ подозрѣнія.
   -- Онъ, кажется, молодцоватый господинъ, какъ мнѣ приходилось слышатъ,-- сказалъ онъ, стараясь продолжить разговоръ.
   -- О, это хитрецъ большой руки,-- отвѣчалъ я,-- настоящій дѣловой человѣкъ, агентъ на всѣ руки: брусника изъ Китая, перья и пухъ изъ Россіи, мѣха, дерево, чернила...
   -- Хе-хе, чортъ возьми! -- перебилъ меня старикъ, развеселившись.
   Меня самого это начинало занимать, и одна ложь за другой появлялась въ моемъ мозгу.
   Я опять сѣлъ, забылъ о газетѣ, о важныхъ документахъ, увлекся и началъ перебивать его.
   Довѣрчивость стараго карлика дѣлала меня нахальнымъ, я хотѣлъ намѣренно лгать ему, сбить его съ позиціи и заставить его замолчатъ отъ удивленія.
   А слышалъ ли онъ объ электрической книгѣ для пѣнія, которую изобрѣлъ Хаполати?
   -- Что?.. элек...
   -- Съ электрическими буквами, свѣтящимися въ темнотѣ! Это удивительное предпріятіе, безчисленные милліоны въ оборотѣ, словолитни, типографіи, цѣлыя толпы механиковъ будутъ работать надъ этимъ; какъ я слышалъ,-- около семисотъ человѣкъ.
   -- Скажите на милость! -- сказалъ человѣкъ про себя. Больше онъ ничего не сказалъ; онъ вѣрилъ каждому моему слову и все-таки ничему не удивлялся. Я былъ немножко разочарованъ, потому что надѣялся вывести его изъ себя своими выдумками. Я изобрѣлъ еще нѣсколько отчаянныхъ выдумокъ и съ отчаяніемъ сталъ увѣрять, что Хаполати въ продолженіе девяти лѣтъ былъ министромъ въ Персіи. -- Вы, должно-быть, и не подозрѣваете, что это значитъ -- быть министромъ въ Персіи?-- спросилъ я.-- Это гораздо важнѣе, чѣмъ быть королемъ здѣсь въ странѣ, это почти равняется султану. Хаполати со всѣмъ этимъ справился, онъ былъ 9 лѣтъ министромъ и не слетѣлъ съ этого поста.-- Потомъ я началъ ему говорить о Юлайали, его дочери; она фея, принцесса, у нея триста рабынь, и она покоится на ложѣ изъ желтыхъ розъ.-- Это прекраснѣйшее существо. которое я когда-либо видѣлъ. Клянусь Богомъ, я никогда не видѣлъ ничего подобнаго въ своей жизни.
   -- Въ самомъ дѣлѣ, такая красивая?-- сказалъ старикъ съ разсѣяннымъ видомъ и уставился въ землю.
   -- Красивая? Она прекрасна, обольстительна, обворожительна; глаза шелковые, руки -- что твой янтарь. Одинъ ея взглядъ обольстителенъ, какъ поцѣлуй, а когда она меня зоветъ, душа загорается, какъ фосфоръ отъ искры.
   -- А почему ей и не быть красивой? Развѣ онъ считаетъ ее за кассира или за пожарнаго? Она просто небесное видѣніе, говорю я вамъ, сказка.
   -- Да, да! -- повторилъ человѣкъ, немного озадаченный.
   Спокойствіе его злило меня; я былъ возбужденъ своимъ собственнымъ голосомъ и я говорилъ совершенно серьезно. Украденныя архивныя бумаги, трактаты были забыты; маленькій плоскій свертокъ лежалъ между нами на скамейкѣ, и у меня не было ни малѣйшей охоты узнать его содержаніе. Я теперь былъ вполнѣ поглощенъ своими собственными исторіями, странные образы носились въ моемъ представленіи; кровь бросилась мнѣ въ голову, и я хохоталъ во все горло.
   Старикъ собирался уходить. Онъ поднялся и, чтобы не оборвать круто разговоръ, онъ сказалъ:
   -- У него, вѣроятно, громадное состояніе, у этого Хаполати?
   Какъ смѣлъ этотъ слѣпой, противный старикъ такъ обращаться съ именемъ, которое я изобрѣлъ, какъ-будто это самое обыкновенное имя, которое можно прочесть на любой вывѣскѣ? Онъ не запнулся ни надъ одной буквой и не забылъ ни одного слога: это имя засѣло у него въ мозгу и тотчасъ же пустило корни. Я разсердился; злость разбирала при видѣ этого человѣка, котораго я никакъ не могу смутить, возбудивъ его недовѣріе.
   -- Этого я не знаю,-- возразилъ я поспѣшно, -- этого я совершенно не знаю. Говорю вамъ разъ навсегда, что, судя по начальнымъ буквамъ, человѣкъ этотъ зовется Іоханъ Арендтъ Хаполати.
   -- Іоханъ Арендтъ Хаполати,-- повторяетъ человѣкъ, немного удивленный моей горячности. И замолчалъ.
   -- Вы, вѣроятно, видѣли его жену,-- сказалъ я, взбѣсившись,-- очень полная особа... Но, можетъ-быть, вы не вѣрите, что она очень полная?
   Совсѣмъ нѣтъ, онъ отнюдь не хочетъ этого оспаривать; очень вѣроятно, что такой человѣкъ могъ имѣть полную жену.
   Старикъ кротко и спокойно отвѣчалъ на всѣ мои выходки и при этомъ онъ подыскивалъ слова, какъ бы боясь сказать лишнее и раздражить меня.
   -- Чортъ возьми, да неужели же вы думаете, что я вру вамъ съ три короба?-- крикнулъ я внѣ себя.-- Можетъ-быть, вы, въ концѣ-концѣ, и совсѣмъ не вѣрите, что существуетъ человѣкъ подъ именемъ Хаполати?
   Во всю свою жизнь я не видѣлъ столько упрямства и злобы въ такомъ старичкѣ. И что это, чортъ возьми, пришло вамъ въ голову? Вы, можетъ-быть, кромѣ того еще подумали, что я совсѣмъ бѣдный человѣкъ, сижу здѣсь въ своемъ лучшемъ видѣ и у меня нѣтъ въ карманѣ даже портсигара? Я долженъ вамъ сказать, что я не привыкъ къ подобному обращенію, и я не позволю этого ни вамъ ни кому-либо другому! Зарубите это себѣ на носу.
   Старикъ поднялся. Молча, съ широко раскрытымъ ртомъ онъ стоялъ и выслушалъ меня до конца, потомъ онъ быстро взялъ свой свертокъ со скамейки и пошелъ или. вѣрнѣе, побѣжалъ по дорогѣ, сѣменя мелкими старческими шагами.
   Я остался и смотрѣлъ на его спину, которая все болѣе сгибалась, по мѣрѣ того какъ онъ удалялся. Я не знаю, какъ это случилось, но вдругъ мнѣ показалось, что я еще никогда не видѣлъ такой позорной и преступной спины, и я нисколько не раскаивался въ томъ, что выругалъ этого человѣка....
   День склонялся къ вечеру, солнце заходило, вѣтеръ тихо шумѣлъ въ деревьяхъ, и няньки, сидѣвшія группами внизу у качелей, начали увозить дѣтскія колясочки домой. На душѣ у меня было тихо и спокойно. Возбужденіе, въ которомъ я только что находился, понемногу улеглось, я чувствовалъ себя усталымъ и соннымъ; громадное количество хлѣба, которое я поглотилъ, оказало свое дѣйствіе. Въ благодушномъ настроеніи я откинулся назадъ и закрылъ глаза, -- сонъ одолѣвалъ меня. Я уже дремалъ и совсѣмъ было погрузился въ глубокій сонъ, какъ вдругъ сторожъ положилъ мнѣ руку; на плечо и сказалъ:
   -- Здѣсь нельзя спать.
   -- Нѣтъ,-- сказалъ я и поднялся моментально. И въ ту же минуту ко мнѣ вернулось сознаніе моего грустнаго положенія, я долженъ былъ что-нибудь дѣлать, надо было рѣшиться на что-нибудь.
   Мнѣ не посчастливилось найти мѣсто; рекомендаціи, бывшія у меня, теперь устарѣли да и потомъ онѣ принадлежали черезчуръ мало извѣстнымъ людямъ, чтобы быть вліятельными.
   Кромѣ того, эти постоянные отказы въ продолженіе всего лѣта сдѣлали меня робкимъ.
   Ну, во всякомъ случаѣ, за квартиру плата не была внесена, и мнѣ нужно было найти какой-нибудь выходъ, чтобы достать ее. А съ остальнымъ можно еще повременить.
   Невольно я взялъ опять въ руки бумагу и карандашъ и машинально началъ писать во всѣхъ углахъ 1848-ой годъ. Если бы хоть какая-нибудь мысль могла захватить меня и вложить въ меня слова! Раньше это со мной случалось, дѣйствительно, случалось, на меня находили моменты когда я безъ всякаго напряженія писалъ длинныя статьи, удивительно удачныя статьи.
   Я продолжаю сидѣть на скамейкѣ и писать десятки разъ 1848; я пишу это число вдоль и поперекъ, на различные лады, и жду, чтобы мнѣ пришла въ голову какая-нибудь счастливая мысль. Отрывочныя мысли витаютъ въ головѣ, настроеніе кончающагося дня дѣлаетъ меня какимъ-то недовѣрчивымъ и сентиментальнымъ. Осень наступила, и все начинаетъ погружаться въ глубокій сонъ. Мухамъ и насѣкомымъ пришлось почувствовать ея дыханіе, на деревьяхъ и въ землѣ слышаться звуки жизненной борьбы, озабоченные неспокойные, кропотливые, трудящіеся! Разныя ползучія существа начинаютъ шевелиться, высовываютъ свои желтыя головки изъ мха, поднимаютъ лапки, тянутся длинными нитями впередъ, потомъ вдругъ сразу падаютъ. поворачиваясь животиками кверху. На каждомъ растеніи свой особенный отпечатокъ, нѣжный, легкій налетъ перваго холода; блѣдныя былинки тянутся къ солнцу, а листва падаетъ съ шелестомъ на землю, какъ-будто тамъ кишатъ шелковичные черви. Осень празднуетъ карнавалъ смерти, румянецъ осенней розы какой-то болѣзненный; на красномъ цвѣткѣ -- чахоточный, странный глянецъ.
   Захваченный дыханіемъ разрушенія засыпающаго міра, я почувствовалъ себя гибнущимъ насѣкомымъ, поднялся, охваченный безотчетнымъ страхомъ, и сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по дорожкѣ. -- Нѣтъ! -- воскликнулъ я и сжалъ кулаки,-- этому нужно положить конецъ! И я опять усѣлся, взялъ карандашъ въ руки и хотѣлъ серьезно приняться за статью. Отчаяніе ни къ чему не приведетъ, когда передъ тобой неоплаченная квартира.
   Медленно, совсѣмъ медленно начали сосредоточиваться мои мысли. Я воспользовался этимъ и написалъ спокойно, не останавливаясь, нѣсколько страницъ введенія. Это могло быть началомъ къ чему угодно.
   Затѣмъ я задумался о томъ вопросѣ, который буду разбирать,-- о человѣкѣ, о вещи, на которую я могъ бы наброситься, но и ничего не находилъ. Въ продолженіе этого безплоднаго размышленія мои мысли опять пришли въ безпорядокъ; я чувствовалъ, какъ мой мозгъ буквально отказывался работать, какъ моя голова становилась все болѣе и болѣе пустой, пока она, наконецъ, не показалась мнѣ совсѣмъ легкой и безсодержательной у меня на плечахъ. Я чувствовалъ эту поглощающую пустоту въ моей головѣ, во всемъ тѣлѣ; мнѣ казалось, что я выдолбленъ съ головы до пятъ.
   -- Господи, мой Богъ и Отецъ! -- крикнулъ я мучительно и повторялъ этотъ крикъ много много разъ одинъ за другимъ, ничего не прибавляя.
   Вѣтеръ шумѣлъ въ листвѣ, начиналась непогода. Еще нѣкоторое время я посидѣлъ тамъ и безсмысленно смотрѣлъ на бумаги, затѣмъ я ихъ сложилъ и медленно положилъ въ карманъ. Становилось прохладно, а на мнѣ не было жилета; я застегнулъ куртку до самой шеи и спряталъ руки въ карманъ. Потомъ я поднялся и пошелъ.
   Если бы мнѣ хоть на этотъ разъ; повезло -- хоть одинъ разъ. Уже два раза хозяйка глазами напоминала мнѣ о платѣ, и я долженъ былъ ежиться и проходить мимо нея съ смущенной улыбкой. Я не могу больше выносить это; если я встрѣчу въ слѣдующій разъ эти глаза, я откажусь отъ своей комнаты и честно попрошу отложить мнѣ срокъ платежа... Не будетъ же такъ вѣчно продолжаться!
   Дойдя до выхода изъ парка, я опять увидѣлъ стараго карлика, котораго я обратилъ въ бѣгство. Таинственная газета лежала раскрытой около него на скамейкѣ; въ ней находились всякаго рода съѣдобныя вещи, которыя онъ теперь уничтожалъ. Я хотѣлъ къ нему подойти и извиниться, попросить прощеніе за мое поведеніе, но меня оттолкнулъ его аппетитъ; его старые пальцы, подобно десяти скрюченнымъ когтямъ, противно вцѣпившіеся въ жирный бутербродъ, вызвали во мнѣ тошноту, и я прошелъ мимо него, не заговоривъ съ нимъ. Онъ меня не узналъ; сухіе, деревянные глаза его пристально смотрѣли на меня, но выраженіе его лица не измѣнилось..
   Я продолжалъ свой путь.
   По привычкѣ я останавливался передъ каждой вывѣшенной газетой, мимо которой приходилось проходить, чтобы изучать объявленія о жалкихъ должностяхъ, на этотъ разъ я былъ настолько счастливъ, что нашелъ одно объявленіе, которое могло мнѣ пригодиться. Купецъ въ Гренландслертѣ ищетъ человѣка, могущаго по вечерамъ въ теченіе нѣсколькихъ часовъ вести счетоводныя книги. Вознагражденіе по соглашенію. Я записалъ адресъ этого человѣка и началъ про себя умолять Бога объ этомъ мѣстѣ; я попрошу за работу меньше, чѣмъ кто-либо, 50 ёръ это роскошно, а можетъ быть 40 ёръ. Это я предоставлю ему.
   Придя домой, я нашелъ на столѣ записку отъ моей хозяйки, въ которой она мнѣ предлагала заплатить за квартиру впередъ или выѣхать какъ можно скорѣе. Я не долженъ сердиться на нее, она вынуждена поступать такъ. Съ почтеніемъ фру Гундерсенъ.
   Я написалъ предложеніе своихъ услугъ купцу Кристи въ Гренландлерстъ, No 31, положилъ въ конвертъ и отнесъ внизъ въ почтовый ящикъ на углу; затѣмъ я вернулся въ свою комнату и сѣлъ въ качалку. Становилось все темнѣй и темнѣй. Мнѣ трудно было держаться на ногахъ.
   На слѣдующее утро я проснулся очень рано. Было еще совсѣмъ темно, когда я открылъ глаза, и лишь долгое время спустя я услышалъ, какъ часы въ квартирѣ надо мной пробили пять. Я хотѣлъ снова заснуть, но мнѣ не удалось; я становился все бодрѣй, лежалъ и думалъ о тысячѣ разныхъ вещей.
   Вдругъ мнѣ приходятъ въ голову нѣсколько хорошихъ фразъ, которыя можно было употребить для какого-нибудь эскиза или фельетона,-- очень удачныя выраженія, которыя никогда раньше мнѣ не попадались. Я лежу, повторяю эти слова и нахожу, что они превосходны. Понемножку къ нимъ присоединяются другія; вдругъ я совсѣмъ ободрился, всталъ и хватаюсь за карандашъ и бумагу. Во мнѣ какъ-будто вдругъ открылась какая-то жила, слово слѣдуетъ за словомъ, образуется общая связь, составляется положеніе, сцена слѣдуетъ за сценой, и удивительное чувство овладѣваетъ мною. Я пишу, какъ одержимый духомъ, и заполняю безъ передышки одинъ листъ за другимъ. Мысли такъ нахлынули на меня, что я пропускаю массу подробностей, которыя я не могу достаточно скоро записать, хотя работаю изо всѣхъ силъ. Я весь переполненъ матеріаломъ, и каждое записываемое слово какъ-будто вкладывается мнѣ въ уста.
   Долго, очень долго длится это рѣдкое мгновеніе! Пятнадцать, двадцать исписанныхъ листовъ лежатъ у меня на колѣняхъ, когда я, наконецъ. кончилъ и отложилъ въ сторону карандашъ. Если эти бумаги имѣли цѣнность, то я спасенъ! Я соскакиваю съ постели и одѣваюсь. Становится все свѣтлѣе; я могу уже разобрать подпись инспектора внизу у моей двери, а у окна уже такъ свѣтло, что я свободно могу писать. Я тотчасъ же принимаюсь переписывать мои бумаги начисто.
   Удивительный ароматъ свѣта и красокъ поднимается отъ моихъ фантазій; я останавливаюсь то передъ одной, то передъ другой фантазіей и говорю себѣ, что это самое лучшее, что я когда-либо читалъ. Я опьяняюсь отъ блаженства, надуваюсь отъ самолюбія и кажусь себѣ замѣчательнымъ. Я взвѣшиваю на рукѣ рукопись и оцѣниваю ее по первому впечатлѣнію въ 5 кронъ. Ни одному человѣку не придетъ въ голову торговаться изъ-за 5 кронъ; напротивъ, и 10 кронъ были шуточной цѣной, если принять во вниманіе качество содержанія,
   Я совсѣмъ не собираюсь отдать даромъ такую удивительную работу; насколько я знаю, подобныхъ романовъ не находили на улицѣ. И я остановился на 10 кронахъ.
   Въ комнатѣ дѣлалось все свѣтлѣй; я взглянулъ внизъ на дверь и могъ безъ труда: разобрать тощія, похожія на скелеты, буквы объявленія дѣвицы Андерсенъ о саванахъ, направо въ воротахъ. Положимъ, прошло уже нѣкоторое время съ тѣхъ поръ, какъ пробило 7 часовъ.
   Я поднялся и всталъ посреди комнаты. Если обдумать это дѣло, то письмо фру Гундерсенъ пришло во-время. Собственно говоря, эта была комната не для меня; такія шаблонныя зеленыя гардины на окнахъ и такъ много гвоздей по стѣнамъ, чтобы вѣшать свой гардеробъ! А эта несчастная качалка въ углу,-- это какая-то насмѣшка, а не качалка; можно было до упаду надъ нею смѣяться. Она была черезчуръ низка для взрослаго человѣка; кромѣ того, она была такой узкой, что съ трудомъ можно было сойти съ нея. Короче говоря, комната не была приноровлена къ тому, чтобы заниматься въ ней духовной работой, и я не могъ дольше терпѣть это ни подъ какимъ видомъ! Я уже и такъ долго терпѣлъ, молчалъ и мирился съ этимъ сараемъ.
   Возбужденный надеждой и радостью и занятый своими замѣчательными эскизами, которыя я каждую минуту вынималъ изъ кармана и перечитывалъ, я хотѣлъ тотчасъ же приняться за переѣздъ съ квартиры. Я вытащилъ свой узелъ,-- красный платокъ, въ которомъ было два чистыхъ воротничка и немного смятой газетной бумаги, въ которой я принесъ домой хлѣбъ; свернувъ одѣяло, я сунулъ въ него оставшуюся писчую бумагу.
   Потомъ, предосторожности ради, я осмотрѣлъ всѣ углы, чтобы убѣдиться, что я ничего не забылъ; не найдя ничего, я подошелъ къ окну и посмотрѣлъ на улицу. Темное, сырое утро; у обгорѣвшей кузницы не было ни одного человѣка, а бѣльевая веревка на дворѣ съежилась отъ дождя и натянулась между двумя стѣнами. Все это было мнѣ давно знакомо; я отошелъ отъ окна, взялъ свой узелъ подъ мышку, кивнулъ объявленіямъ инспектора и дѣвицы Андерсенъ и открылъ дверь.
   Вдругъ я вспомнилъ свою хозяйку; вѣдь я долженъ былъ извѣстить ее о своемъ отъѣздѣ, чтобы она видѣла, что она имѣетъ дѣло съ порядочнымъ человѣкомъ. Я письменно поблагодарю ее за тѣ нѣсколько дней, которые я пробылъ сверхъ срока. Увѣренность, что я теперь спасенъ на долгое время, такъ сильно овладѣла мною, что я пообѣщалъ даже этой женщинѣ 5 кронъ, когда въ слѣдующій разъ буду проходить мимо нея; я хотѣлъ еще разъ ей доказать, какого честнаго человѣка она имѣла у себя въ домѣ.
   Записку я оставилъ на столѣ.
   Еще разъ я остановился у двери и обернулся. Какое-то сіяющее сознаніе, что я опять пробился, приводило меня въ восторгъ и вселяло въ меня благодарность къ Богу и ко всему міру. Я всталъ на колѣни у своей постели и громко благодарилъ Бога за милость, оказанную мнѣ сегодня утромъ.
   Я зналъ, о, я зналъ, что это вдохновеніе! Пережитое и записанное мною было удивительное дѣяніе неба, отвѣтъ на мою вчерашнюю мольбу.
   -- Это Богъ! Это Богъ! -- воскликнулъ я и плакалъ отъ вдохновенія надъ своими собственными словами; порой я останавливался и прислушивался, нѣтъ ли кого-нибудь на лѣстницѣ. Наконецъ, я поднялся и пошелъ, безшумно я спустился по ступенямъ и незамѣченнымъ достигъ двери.
   Улицы блестѣли отъ дождя, выпавшаго утромъ, небо низко нависло надъ городомъ, и нигдѣ не мерцалъ солнечный лучъ. Который теперь можетъ быть часъ? По привычкѣ я направился къ Ратушѣ и увидѣлъ, что теперь половина девятаго. Значитъ, мнѣ оставалось еще нѣсколько часовъ; было бы совершенно безполезнымъ притти въ редакцію раньше 10, даже 11 часовъ; такъ что до тѣхъ поръ я могу скитаться и думать, какъ бы мнѣ раздобыть что-нибудь, чтобы позавтракать. Впрочемъ, сегодня я не боялся, что мнѣ придется голоднымъ лечь спать. Эти времена, слава Богу, прошли! Тяжелое время, скверный сонъ... Теперь все пойдетъ хорошо.
   Между тѣмъ, я тяготился своимъ зеленымъ одѣяломъ; не могу же я повсюду показываться съ нимъ! Что обо мнѣ подумаютъ? Я началъ думать, гдѣ бы я могъ оставить его на сохраненіе. Мнѣ пришло въ голову, что я могу пойти къ Зелебу и попросить завернуть его въ бумагу. Оно имѣло бы тогда другой видъ, и не стыдно было бы нести его. Я вошелъ въ магазинъ и объяснилъ, въ чемъ, дѣло, одному изъ приказчиковъ.
   Сперва онъ посмотрѣлъ на одѣяло, затѣмъ на меня; мнѣ показалось, что онъ презрительно пожалъ плечами, взявъ мой пакетъ. Это оскорбило меня.
   -- Тьфу, пропасть! Будьте поосторожнѣй! -- воскликнулъ я.-- Въ немъ лежатъ дорогія стеклянныя вазы; пакетъ этотъ долженъ быть отправленъ въ Смирну.
   Это помогло,-- помогло удивительно! При каждомъ движеніи приказчикъ извинялся, что онъ не догадался, какія цѣнныя вещи находятся въ одѣялѣ. Когда онъ кончилъ упаковку, я поблагодарилъ его съ видомъ человѣка, не разъ отправлявшаго цѣнныя вещи въ Смирну; онъ открылъ мнѣ дверь и два раза поклонился, когда я выходилъ.
   Я пошелъ шататься по Сторторну, старался держаться вблизи женщинъ, продающихъ горшки съ цвѣтами. Тяжелыя, красныя розы, лепестки которыхъ какъ кровь мерцали въ сыромъ утрѣ, дѣлали меня алчнымъ и вводили въ искушеніе украсть одну, и я спросилъ о цѣнѣ, чтобы какъ можно ближе подойти къ цвѣтамъ. Если у меня останутся деньги, я непремѣнно куплю, что бы тамъ ни было; я вѣдь могъ бы кое-что урѣзать въ своемъ образѣ жизни.
   Было 10 часовъ, и я поднялся въ редакцію. Человѣкъ съ ножницами копался въ кипѣ старыхъ газетъ, редактора еще не было. Я отдаю ему свою рукопись, внушаю ему, что это очень важная вещь, и настаиваю, чтобы онъ лично передалъ ее редактору, какъ только тотъ придетъ. Позже -- днемъ -- я зайду справиться о ней.
   -- Хорошо! -- сказалъ человѣкъ съ ножницами и опять принялся за свои газеты. Мнѣ показалось, что онъ черезчуръ равнодушно къ этому отнесся, но я ничего ему не сказалъ, кивнулъ равнодушно и вышелъ.
   Теперь у меня было опять свободное время. Хотя бы погода прояснилась. Была препротивная погода: ни вѣтру, ни холода; предосторожности ради, дамы открыли свои зонтики, а шапки мужчинъ имѣли самый плачевный видъ. Я еще разъ пошелъ на рынокъ и смотрѣлъ на розы. Вдругъ я почувствовалъ на своемъ плечѣ чью-то руку; я оборачиваюсь. Со мной здоровается пріятель, по прозвищу "Дѣвица".
   -- Доброе утро,-- отвѣтилъ я немного вопросительно, чтобъ узнать, чего онъ хочетъ. Я не любилъ "Дѣвицу".
   Онъ смотритъ съ любопытствомъ на мой большой новый пакетъ и спрашиваетъ:
   -- Что вы тутъ несете?
   -- Я былъ у Земба и купилъ себѣ сукна на костюмъ,-- отвѣтилъ я равнодушнымъ голосомъ.-- Я не хочу больше ходить такимъ ободраннымъ; нельзя быть скупымъ по отношенію къ своей внѣшности.
   Онъ смотритъ на меня и запинается.
   -- Ну, а какъ дѣла?-- спрашиваетъ онъ медленно.
   -- Противъ ожиданія, хорошо.
   -- Есть, значитъ, теперь у васъ занятіе?
   -- Занятіе?-- возражаю я удивленно,-- я же теперь конторщикъ въ большой торговой фирмѣ Кристи.
   -- Вотъ какъ!-- говоритъ онъ и немного отступаетъ назадъ.-- Боже, какъ я вамъ завидую. Смотрите только, чтобъ онъ не оттягалъ какъ-нибудь вашего заработка. До свиданья!
   Но онъ тотчасъ же поворачивается и возвращается; онъ указываетъ тросточкой на мой пакетъ и говоритъ:
   -- Я могу вамъ рекомендовать своего портного; лучшаго, чѣмъ Исаксенъ, вы не найдете. Скажите ему только, что это я васъ къ нему послалъ.
   Это было уже черезчуръ. И чего онъ суетъ свой носъ въ мои дѣла. И какое ему дѣло, какого портного я возьму? Я разсвирѣпѣлъ; видъ этого пустого франтоватаго человѣка злилъ меня, и я довольно грубо напомнилъ ему о десяти кронахъ, которыя онъ у меня занялъ! Еще прежде, чѣмъ онъ отвѣтилъ, я уже раскаивался въ томъ, что я напомнилъ ему объ этомъ; я смутился и не могъ смотрѣть ему въ глаза; а когда въ эту самую минуту мимо проходила какая-то дама, я быстро отступилъ назадъ, чтобъ пропустить ее, и воспользовался этимъ обстоятельствомъ, чтобы удалиться.
   Гдѣ теперь коротать время? Съ пустыми карманами я не могъ итти въ кафе, и у меня не было такихъ знакомыхъ, къ которымъ я могъ бы отправиться въ такое время дня. Инстинктивно я направился наверхъ въ городъ, употребилъ довольно много времени на дорогу отъ рынка до "Гренце", прочелъ "Вечернюю почту", только что вывѣшенную на столбѣ, прошелся по Карлъ-Іоганнштрассе, потомъ повернулъ обратно къ кладбищу, гдѣ я нашелъ уединенное мѣстечко на холмѣ около часовни. Тамъ въ тиши я сидѣлъ, окутанный сырымъ воздухомъ, дремалъ, мечталъ и мерзъ. А время проходило. Да полно, дѣйствительно ли мой фельетонъ -- маленькій шедевръ вдохновеннаго искусства? Богъ знаетъ, нѣтъ ли ошибокъ въ нѣкоторыхъ мѣстахъ... Если на то пошло, вдругъ, ни концѣ концовъ, онъ не будетъ принятъ, просто-напросто будетъ забракованъ. Можетъ-быть, онъ очень посредственный или даже въ большее отчаяніе: я былъ такъ увѣренъ, что мой фельетонъ не лежитъ сейчасъ въ корзинѣ съ бумагами... Увѣренность моя была поколеблена, я вскочилъ и побѣжалъ съ кладбища.
   Внизу въ Акерладенѣ я заглянулъ въ окно одного магазина и увидѣлъ, что было лишь немного позже двѣнадцати. Это привело меня еще въ большое отчаяніе: я былъ такъ увѣренъ, что теперь далеко за полдень, а до 4-хъ часовъ было бы совершенно безцѣльно искать редактора. Судьба моего фельетона наполнила меня мрачными предчувствіями; чѣмъ больше я объ этомъ думалъ, тѣмъ невѣроятнѣе казалось мнѣ, что вотъ я,-- и какъ вдругъ наптсалъ что-нибудь годное, почти во снѣ. Разумѣется, все это было самообманъ, и я напрасно все утро мечталъ!.. Я быстро прошелъ по Илфольднейну и вышелъ въ открытое поле, потомъ свернулъ въ странные узкіе переулки мимо лѣсопиленъ, забрелъ въ какіе-то огороды и наконецъ вышелъ на дорогу, терявшуюся вдали.
   Но здѣсь я остановился и рѣшилъ итти обратно. Я былъ разгоряченъ ходьбой и возвращался назадъ медленно, понуря голову. Я повстрѣчалъ два воза съ сѣномъ; работники лежали плашмя на возахъ и пѣли; оба были безъ шапокъ, у обоихъ были круглыя беззаботныя лица. Я ждалъ, что они заговорятъ со мой, бросятъ мнѣ какое-нибудь замѣчаніе или скажутъ шутку, и, когда я подошелъ, одинъ изъ нихъ окликнулъ меня и спросилъ, что я несу подъ мышкой.
   -- Одѣяло,-- сказалъ я.
   -- Который теперь часъ?-- спросилъ онъ.
   -- Точно я не знаю, приблизительно три, я думаю. Оба разсмѣялись и проѣхали мимо. Въ эту самую минуту я почувствовалъ боль отъ удара хлыстомъ въ ухо, и шляпа была сорвана съ головы; молодцы не могли пропустить меня мимо, не сыгравъ со мной какой-нибудь шутки. Немного оглушенный, я схватился за голову, отыскалъ свою шляпу и продолжалъ свой путь. Внизу у Сантъ-Хансхаутена я встрѣтилъ человѣка, отъ котораго узналъ, что теперь пятый часъ.
   Пятый часъ! Было позже четырехъ! Я зашагалъ, почти побѣжалъ внизъ, въ городъ, повернулъ и поспѣшно пошелъ въ редакцію. Редакторъ, можетъ быть, ужъ былъ и теперь оставилъ бюро. Я то шелъ, то бѣжалъ, спотыкался, натыкался на экипажи, обгонялъ всѣхъ прохожихъ, летѣлъ какъ сумасшедшій, чтобы не опоздать. Я бросился въ дверь, въ четыре прыжка вбѣжалъ по лѣстницѣ и постучался.
   Никакого отвѣта.
   Онъ ушелъ! Онъ ушелъ, думаю я. Я хватаюсь за ручку двери,-- дверь открыта. Я еще разъ стучу я вхожу.
   Редакторъ сидитъ у своего стола, повернувшись лицомъ къ окну; въ рукахъ у него перо,-- онъ приготовился писать. Замѣтивъ мой глубокій поклонъ, онъ наполовину оборачивается, смотритъ на меня, качаетъ головой и говоритъ:
   -- У меня еще не было времени прочесть ваши эскизы.
   Я такъ радъ, что онъ, до крайней мѣрѣ, не забраковалъ ихъ, что говорю:
   -- Нѣтъ, милостивый государь, я вполнѣ это понимаю. Да это и не къ спѣху. Черезъ нѣсколько дней, можетъ быть, или...
   -- Да, я посмотрю. Впрочемъ, у меня есть вашъ адресъ.
   Я и забылъ объяснить ему, что: у меня не было больше никакого адреса.
   Аудіенція кончена, я кланяюсь, отступаю назадъ и ухожу. Надежда снова пробуждается во мнѣ; еще не все потеряно, напротивъ, все еще впереди. И мой мозгъ представлялъ себѣ большой небесный совѣтъ, на которомъ было рѣшено, что я долженъ заработать 10 кронъ за свой фельетонъ...
   Если бы у меня было какое-нибудь пристанище на эту ночь! Я начинаю размышлять, куда бы я могъ забраться, я этотъ вопросъ такъ поглощаетъ меня, что я останавливаюсь посреди улицы, я забываю совсѣмъ, гдѣ я, я стою, какъ одинокій маякъ среди моря, въ то время, какъ волны вокругъ бьются и шумятъ. Газетчикъ предлагаетъ мнѣ "Викинга". Какой онъ смѣшной, какой смѣшной! Я поднимаю голову и вздрагиваю -- я опятъ стою передъ магазиномъ Земба.
   Я быстро поворачиваюсь, закрываю пакетъ, какъ могу, и спѣшу внизъ до Церковной улицѣ, смущенный и испуганный, что кто-нибудь могъ меня увидѣть черезъ окно. Я прохожу мимо Нигербретіа къ театру, огибаю его и иду вдоль крѣпости внизъ, къ озеру. Здѣсь отыскиваю себѣ скамейку и снова начинаю раздумывать.
   Гдѣ же мнѣ найти убѣжище на ночь? Неужели ингдѣ не было такой норы, куда я могъ бы забраться и спрятаться до утра? Гордость мѣшала мнѣ вернуться въ свою прежнюю квартиру; мнѣ даже не могло прійти въ голову. взять обратно свое слово, я оттолкнулъ съ возмущеніемъ эту мысль отъ себя, и мысленно улыбнулся маленькой красной качалкѣ. По ассоціаціи идей, я очутился вдругъ въ комнатѣ на Хегдехангенѣ, въ которой я когда-то жилъ; на столѣ я увидѣлъ блюдо съ толстыми бутербродами, измѣнившими свой видъ и превратившимися въ бифштексы, соблазнительные бифштексы... бѣлоснѣжная салфетка, масса хлѣба, серебряный приборъ. Затѣмъ открылась дверь: вошла моя хозяйка и предложила мнѣ еще чаю...
   Самообманъ и глупыя мечты! Я говорилъ себѣ, что, если я теперь что-нибудь съѣмъ, въ моей головѣ опять все перепутается, лихорадка овладѣетъ моимъ мозгомъ, и мнѣ опятъ придется бороться съ сумасшедшими фантазіями. Я не могъ переноситъ никакой пищи,-- такой ужъ я былъ, это была моя особенность, странность съ моей стороны.
   Но можетъ быть до вечера я еще и найду гдѣ-нибудь убѣжище. Это было не къ спѣху; въ худшемъ случаѣ, я могъ бы отыскать себѣ мѣсто въ лѣсу, всѣ окрестности города были къ моимъ услугамъ, ночи еще не очень холодныя.
   Передо мной разстилалось море въ грузномъ покоѣ. Корабли и широконосые, неуклюжіе паромы бороздили свинцовую поверхность, рѣзали полосы направо и налѣво; дымъ пароходовъ валилъ тяжелыми клубами. Стукъ машинъ глухо разносился въ сыромъ воздухѣ.
   Ни солнца, ни вѣтра; деревья были мокрыя, а скамейка, на которой я сидѣлъ, холодная и скользкая. Время проходило, а я все продолжалъ мечтать, спина моя совсѣмъ похолодѣла; вскорѣ я замѣтилъ, что глаза мои закрылись. И я оставилъ ихъ закрытыми...
   Когда я проснулся, вокругъ меня было совсѣмъ темно; оглушенный и иззябшій, я схватилъ свой свертокъ и началъ бѣжать. Я шелъ все быстрѣй и быстрѣй, чтобы согрѣться, потиралъ руки, растиралъ колѣни, потерявшія всякую способность ощущенія, и поднялся къ пожарной части. Было девять часовъ,-- я проспалъ нѣсколько часовъ.
   Что мнѣ теперь предпринять! Куда-нибудь нужно же мнѣ дѣваться. Я стою и смотрю наверхъ, на пожарную каланчу, и размышляю, не удастся ли мнѣ проникнуть въ коридоръ, улучить минуту, когда стража повернется ко мнѣ спиной. Я поднимаюсь наверхъ и хочу завязать разговоръ съ часовымъ; онъ дѣлаетъ мнѣ на караулъ и ждетъ, что я ему скажу. Этотъ приподнятый топоръ, обращенный ко мнѣ лезвеемъ, какъ будто пронизываетъ мои нервы холоднымъ ударомъ; я нѣмѣю отъ ужаса передъ этимъ вооруженнымъ человѣкомъ и невольно дѣлаю шагъ назадъ. Я ничего не говорю, но отхожу отъ него; чтобы соблюсти приличіе, я провожу рукой по лбу, какъ будто что-то забылъ. Очутившись внизу на тротуарѣ, я чувствую себя свободнымъ, какъ будто только что избавился отъ страшной опасности. Я пошелъ скорѣе.
   Мнѣ было холодно и голодно, на душѣ у меня было какъ-то нехорошо. И я побѣжалъ по улицѣ Карла Іоганна, ругаясь вслухъ и нисколько не безпокоясь о томъ, что меня всѣ слышали. Внизу у зданія Стортинга, какъ разъ у перваго льва, по какой-то ассоціаціи мыслей мнѣ; вспомнился одинъ художникъ, котораго я какъ-то разъ спасъ отъ пощечины въ Тиволи и послѣ этого раза два я посѣтилъ его. Я прищелкнулъ пальцами, спустился по Торденскольдгаде и, отыскавши дверь съ надписью "Захарій Гартель", постучался.
   Онъ самъ открылъ мнѣ; отъ него пахло пивомъ и табакомъ до противности.
   -- Добрый вечеръ! -- сказалъ я.
   -- Добрый вечеръ! Ахъ, это вы? Но, чортъ возьми, зачѣмъ вы приходите такъ поздно? При вечернемъ освѣщеніи это совсѣмъ не то. Съ тѣхъ поръ, какъ вы были, я приписалъ еще одинъ стогъ сѣна и кое-что подмазалъ. Это нужно смотрѣть при дневномъ освѣщеніи. Смотрѣть ее теперь нельзя.
   -- Но все-таки покажите мнѣ ее,-- сказалъ я. Собственно говоря, я совсѣмъ не зналъ, о какой картинѣ идетъ рѣчь.
   -- Сейчасъ невозможно,-- возразилъ онъ,-- все кажется желтымъ. И потомъ вотъ еще что.-- Онъ наклонился ко мнѣ и шепотомъ сказалъ:-- У меня сегодня вечеромъ одна женщина, такъ что это неудобно.
   -- Ну да, если такъ, объ этомъ не можетъ быть и рѣчи.
   Я пожелалъ покойной ночи и вышелъ.
   Значитъ, другого исхода не было, какъ только поискать себѣ мѣстечко въ лѣсу. Если бы только земля не была такъ ужасно сыра. Я потрогалъ свое одѣяло и началъ свыкаться съ той мыслью, что мнѣ придется ночевать на открытомъ воздухѣ. Я такъ много мучился съ городскими квартирами, я такъ отъ всего этого усталъ, что для меня было наслажденіемъ покориться судьбѣ и прекратить безцѣльную бѣготню по улицамъ, безъ единой мысли въ головѣ.
   Я пошелъ въ университетскимъ часамъ, увидѣлъ, что было уже 10 часовъ, и снова вернулся во внутренній городъ. На Хегдехангенѣ я останавливался передъ нѣкоторыми гастрономическими магазинами, въ окнахъ которыхъ были выставлены съѣстные припасы. Подлѣ круглаго французскаго хлѣба лежала и спала кошка, около нея стоялъ горшокъ съ саломъ и нѣсколько стакановъ съ кашей. Я постоялъ нѣкоторое время, разсматривалъ ѣду, но вспомнилъ, что у меня нѣтъ, на что купитъ ее, и пошелъ прочь. Я шелъ медленно, шагъ за шагомъ, пока не добрался до городского буковаго лѣса.
   Здѣсь я сошелъ съ дороги и присѣлъ, чтобы отдохнуть. Затѣмъ я сталъ разыскивать удобное для ночлега мѣсто; я собралъ немного вереску и и можжевельнику и приготовилъ себѣ ложе на пригоркѣ,гдѣ было болѣе или менѣе сухо; затѣмъ я открылъ свой свертокъ и досталъ одѣяло. Я чувствовалъ себя усталымъ и разбитымъ отъ долгаго пути и потому тотчасъ же улегся спать, но долго ворочался съ боку на бокъ, располагаясь поудобнѣе; ухо все еще болѣло, оно опухло отъ удара, и я не могъ на немъ лежать. Сапоги я снялъ и положилъ подъ голову, прикрывъ ихъ бумагой отъ Земба.
   Величавое настроеніе мрака царило вокругъ меня; все было тихо; но наверху въ вышинѣ раздавалась вѣчная пѣсня, вѣяніе вѣтра, далекій, беззвучный, неумолкающій шумъ. Я такъ долго прислушивался къ этому нескончаемому, болѣзненному вздоху, что трепетъ овладѣлъ мной... То были, можетъ быть, симфоніи катящихся надо мною міровъ, гармонія сферъ.
   -- Къ чорту! -- воскликнулъ я и громко разсмѣялся, чтобы придать себѣ храбрости.-- Это не что иное, какъ совы.
   И я вставалъ и снова ложился, надѣвалъ сапоги и ходилъ взадъ и впередъ въ темнотѣ, боролся и мучился въ страхѣ и досадѣ до самаго разсвѣта, когда, наконецъ, заснулъ.

-----

   Было уже совсѣмъ свѣтло, когда я раскрылъ глаза; мнѣ казалось, что скоро полдень; я надѣлъ сапоги, свернулъ одѣяло и пошелъ обратно въ городъ. И сегодня опять не было солнца, я мерзъ, какъ собака, ноги мои совсѣмъ окоченѣли, а глаза слезились, какъ будто перестали переносить дневной свѣтъ.
   Было 3 часа. Голодъ начиналъ давать себя знать; я совсѣмъ изнемогъ, по временамъ меня тошнило. Я повернулъ къ паровой столовой, прочелъ вывѣшенное меню, пожалъ плечами, какъ будто вовсе не ѣлъ солонины; а оттуда я пошелъ внизъ на желѣзнодорожную площадь.
   Вдругъ у меня страшно закружилась голова; я пошелъ дальше и не хотѣлъ обращать на это вниманія, но мнѣ становилось хуже и, въ концѣ концовъ, пришлось присѣстъ на лѣстницу. Во всемъ моемъ существѣ происходила какая-то странная перемѣна. Мнѣ казалось, будто внутри меня что-то сдвинулось, или порвалось какая-то ткань въ моемъ мозгу. Я глоталъ воздухъ и продолжалъ сидѣть. Я былъ въ полномъ сознаніи, потому что я ясно чувствовалъ боль въ ухѣ и, когда мимо меня прошелъ какой-то знакомый, я тотчасъ же всталъ и поклонился ему.
   Что это еще за мучительное чувство, присоединившееся къ всѣмъ другимъ?.. Было ли это слѣдствіемъ того, что я спалъ на холодной землѣ? Или причиной этому было то, что я еще не завтракалъ... Собственно говоря, такъ жить совершенно безсмысленно, клянусь Христомъ! Я не понимаю, чѣмъ я заслужилъ это преслѣдованіе судьбы. Вдругъ мнѣ пришло въ голову, что я могу сдѣлаться мошенникомъ и отправиться съ одѣяломъ въ погребокъ "дяденьки". Я могу заложить его за крону и за эту цѣну получить три роскошныхъ обѣда, а потомъ продержусь какъ-нибудь на водѣ, пока подыщется что-нибудь, а Гансу Паули придется что-нибудь выдумать. Я уже былъ на дорогѣ къ лавочкѣ, но остановился передъ входомъ, нерѣшительно покачалъ головой и повернулъ назадъ.
   Чѣмъ больше я удалялся, тѣмъ радостнѣе становилось у меня на душѣ, что я вышелъ побѣдителемъ изъ этого тяжелаго испытанія.
   Сознаніе, что я еще могу быть чистымъ и честнымъ, вскружило мнѣ голову, дало мнѣ удивительное удовлетвореніе; у меня есть характеръ, я свѣтлый маякъ среди житейскаго моря, вокругъ котораго носятся лишь одни обломки кораблей.
   Проѣсть чужую собственность, а вмѣстѣ съ нею пожрать и собственное къ себѣ уваженіе, запятнать душу; первымъ грязнымъ поступкомъ, назвать себя мошенникомъ и потупитъ взоръ передъ собственнымъ приговоромъ. Никогда! Впрочемъ, у меня и не было этого серьезнаго намѣренія, мнѣ даже не приходило это въ голову; нельзя же быть отвѣтственнымъ за отрывочно мелькающія мысли, въ особенности: когда такъ ужасно болитъ голова, и когда такъ усталъ изъ-за одѣяла, принадлежащаго чужому человѣку.
   Со временемъ навѣрно будетъ какой-нибудь выходъ! Оставался еще вотъ этотъ купецъ на Гренландсгаде. Развѣ я забѣгалъ къ нему каждый часъ съ тѣхъ поръ, какъ послалъ ему, свое прошеніе?
   Я даже ни разу не былъ лично у него. Это было бы, пожалуй, не лишней попыткой; можетъ бытъ, на этотъ разъ счастье будетъ ко мнѣ благосклоннымъ; иногда оно имѣетъ свои скрытые пути. Итакъ, я направился въ Гренландстаде.
   Послѣднее потрясеніе разслабило меня; я шелъ очень медленно я раздумывалъ о томъ, что я скажу купцу. Можетъ бытъ, это очень добрая душа: если онъ въ хорошемъ настроеніи, онъ, можетъ-быть, дастъ мнѣ крону впередъ за мою работу безъ того, чтобы я попросилъ его объ этомъ; у этихъ людей бываютъ иногда превосходныя фантазіи.
   Я шмыгнулъ подъ ворота и зачернилъ дегтемъ свои панталоны, чтобы имѣть болѣе аккуратный видъ; затѣмъ я положилъ свое одѣяло въ темный уголокъ за какой-то ящикъ, прошелъ улицу и вошелъ въ маленькую лавочку.
   Тамъ стоитъ какой-то человѣкъ и клеитъ трубочки изъ старыхъ газетъ.
   -- Я хотѣлъ бы поговорить съ господиномъ Кристи,-- сказалъ я.
   -- Это я самъ,-- возразилъ мнѣ человѣкъ.
   -- Меня зовутъ такъ-то я такъ-то: Я позволилъ себѣ послать вамъ свое прошеніе; я не знаю, увѣнчалось ли оно успѣхомъ.
   Онъ нѣсколько разъ повторилъ мое имя и потомъ началъ смѣяться.
   -- Вотъ вы сейчасъ кое-что увидите!--сказалъ онъ и досталъ мое письмо изъ кармана.
   -- Вотъ, пожалуйста, взгляните, сударь мой, какъ вы обращаетесь съ числами. Вы помѣтили ваше письмо 1848-мъ годомъ.-- И человѣкъ смѣялся во все горло.
   -- Но это не совсѣмъ такъ,-- сказалъ я, озадаченный,-- это разсѣянность, невниманіе, съ этимъ я могу согласиться.
   -- Ну, вотъ видите, а я долженъ имѣть человѣка, который не ошибается въ цыфрахъ,-- сказалъ онъ.-- Мнѣ очень жаль. Вашъ почеркъ такой ясный, и ваше письмо мнѣ въ общемъ понравилось...
   Я подождалъ минуточку. Невозможно, чтобы это было его послѣднимъ словомъ. Онъ опятъ принялся за свои трубочки.
   -- Мнѣ очень жаль,-- сказалъ я тогда,-- мнѣ ужасно жаль; но вѣдь это никогда больше не повторится, а эта маленькая описка не можетъ, конечно, меня сдѣлать совершенно негоднымъ къ веденію счетоводныхъ книгъ.
   -- Я этого и не говорю,-- отвѣчалъ онъ,-- но у меня перебывало столько народу, что я тотчасъ же рѣшилъ взять другого человѣка.
   -- Мѣсто, значитъ, занято?-- спросилъ я.
   -- Да.
   -- Боже мой, значитъ, здѣсь ничѣмъ нельзя помочь!
   -- Нѣтъ, мнѣ очень жаль, ид...
   -- Прощайте,-- сказалъ я.
   Теперь мною овладѣлъ звѣрскій, грубый гнѣвъ. Я взялъ свой свертокъ изъ-подъ воротъ, стиснулъ зубы, толкалъ мирныхъ людей на тротуарѣ и не извинялся. Когда какой-то господинъ остановился и немного рѣзко сдѣлалъ мнѣ замѣчаніе за мое поведеніе, я обернулся, крикнулъ ему нѣсколько безсмысленныхъ словъ въ лицо, показалъ ему сжатые кулаки и отошелъ дальше; какая-то слѣпая ярость, которую я не могъ сдержать, овладѣла мной. Онъ позвалъ полицейскаго, а я ничего лучшаго не желалъ, какъ только того, чтобы мнѣ попался въ руки полицейскій. Намѣренно я пошелъ медленно, чтобы онъ могъ меня догнать; но онъ не шелъ. Ну, развѣ былъ какой-нибудь смыслъ въ томъ, что меня во всемъ преслѣдуютъ неудачи? И зачѣмъ я написалъ 1848 годъ? Каікое мнѣ дѣло до этого проклятаго числа! А теперь я долженъ голодать, такъ что всѣ мои внутренности свиваются какъ черви, и нѣтъ никакой надежды, что я что-нибудь получу сегодня. Чѣмъ позже становилось, тѣмъ больше я чувствовалъ себя и физически и нравственно пустымъ, съ каждымъ днемъ я пускался на все менѣе честныя поступки. Я лгалъ, не краснѣя, обманывалъ людей, не платя за квартиру, и боролся даже съ низкимъ желаніемъ заложить одѣяло чужого человѣка,-- и все это безъ всякаго раскаянія, безъ всякаго укора совѣсти. Моя нравственность падала все ниже, черные грибки разрастались все больше и больше. А тамъ наверху сидѣлъ Богъ, слѣдилъ за мной и видѣлъ, какъ мое паденіе шло по всѣмъ правиламъ искусства, равномѣрно и медленно, не сбиваясь съ такта. А тамъ въ пропасти, въ аду суетились черти и злились, что это такъ долго длится, что я не совершаю большого преступленія, непростительнаго грѣха, за который Богъ въ Своей справедливости ввергнетъ меня въ адъ...
   Я шелъ все быстрѣе и быстрѣе, потомъ вдругъ повернулъ налѣво и, разгоряченный и разгнѣванный, попалъ въ ярко освѣщенный, декорированный подъѣздъ. Я не остановился, ни на минутку не остановился, а между тѣмъ своеобразное убранство входа тотчасъ же запечатлѣлось въ моемъ сознаніи, всякая мелочь на дверяхъ, декорація, украшенія, когда я взбѣгалъ по лѣстницѣ. Во второмъ этажѣ я съ силой дернулъ за звонокъ. Почему я остановился именно во второмъ этажѣ? И почему я схватился именно за этотъ колокольчикъ, самый далекій отъ лѣстницы.
   Молодая дама въ сѣромъ платьѣ, съ черной вставкой, открыла дверь; она удивленно взглянула на меня, покачала головой и сказала:
   -- Нѣтъ, сегодня у насъ ничего нѣтъ.-- И при этомъ она сдѣлала видъ, что хочетъ закрыть дверь.
   Зачѣмъ я допустилъ нѣчто подобное? Она считала меня за нищаго; и вдругъ я сразу какъ-то охладѣлъ и сдѣлался спокойнымъ. Я снялъ шляпу, низко поклонился и, какъ будто я не разслышалъ ея словъ, сказалъ въ высшей степени вѣжливо:
   -- Простите, фрэкэнъ, что я такъ сильно позвонилъ, но я не зналъ звонка. Здѣсь живетъ господинъ, искавшій черезъ газету человѣка, который могъ бы возить его повозку.
   Она постояла минутку, ея мнѣніе о моей личности, казалось, измѣнилось.
   -- Нѣтъ,-- сказала она, наконецъ,-- нѣтъ, здѣсь нѣтъ никакого больного господина.
   -- Нѣтъ? Пожилой господинъ, ѣздитъ 2 часа ежедневно, за часъ 40 ёръ?
   -- Нѣтъ.
   -- Въ такомъ случаѣ еще разъ прощу извинить меня,-- сказалъ я.-- Это, можетъ быть, въ первомъ этажѣ; хотѣлъ воспользоваться случаемъ, чтобы рекомендовать человѣка, котораго я знаю и которымъ я интересуюсь; мое имя Ведель-Ярлебергъ.
   Я еще разъ поклонился и отошелъ; молодая дама вспыхнула; въ своемъ смущеніи она не могла пошевельнуться; она продолжала стоятъ и смотрѣла на меня, пока я спускался по лѣстницѣ.
   Ко мнѣ вернулся мой покой, голова была совершенно ясной. Слова дамы, что она ничего не можетъ мнѣ сегодня дать, подѣйствовали на меня какъ холодный душъ. До чего дошло! Каждый встрѣчный можетъ мысленно указать на меня и сказать: "Вотъ идетъ нищій, одинъ изъ тѣхъ, которымъ даютъ поѣстъ съ чернаго хода".
   На Мёллергаде я остановился передъ какимъ-то домомъ и началъ вдыхать въ себя свѣжій запахъ мяса, которое тамъ жарилось. Рука моя была ужъ на звонкѣ, и я хотѣлъ войти безъ всякихъ дальнѣйшихъ разсужденій, но я одумался во-время и пошелъ. Дойдя до Сторторъ, я началъ искать мѣстечко, гдѣ бы можно отдохнуть, но всѣ скамейки были заняты, и напрасно я обошелъ всю Церковь кругомъ -- не было ни одного мѣста, гдѣ бы я могъ сѣсть. "Ну, разумѣется,-- сказалъ я мрачно самъ себѣ!-- Разумѣется, разумѣется!" И опять продолжалъ свой путь. На базарной площади я обошелъ колодезь, сдѣлалъ глотокъ воды, пошелъ дальше, еле передвигая ноги, подолгу останавливался передъ каждымъ магазиннымъ окномъ и смотрѣлъ вслѣдъ каждому экипажу, проѣзжавшему мимо меня. Голова горѣла, въ вискахъ начало сильно стучать. Вода, которую я выпилъ, очень нехорошо подѣйствовала на меня: меня тошнило. Такимъ образомъ я дошелъ до кладбища. Я сѣлъ, уперся локтями о колѣни и закрылъ голову руками. Въ этомъ согнутомъ положеніи я почувствовалъ себя лучше -- не было больше этого терзанія въ груди.
   На большой гранитной плитѣ около меня лежалъ каменьщикъ и гравировалъ надпись. На немъ были синіе очки, и онъ напомнилъ мнѣ вдругъ одного знакомаго, котораго я чуть было не забылъ. Этотъ человѣкъ служилъ въ банкѣ, и я встрѣтилъ его недавно въ кафэ.
   Если бы я могъ заглушитъ въ себѣ всякій стыдъ и обратиться къ нему! Сказать ему прямо всю правду, что мнѣ въ данную минуту приходится очень плохо, что мнѣ прямо трудно поддерживать жизнь! Я могъ бы дать ему свою абонементную книжку... Чортъ возьми, мою абонементную книжку! Тамъ билетовъ на цѣлую крону. И я нервно хватаюсь за это сокровище. Не найдя ея, я вскакиваю. Холодный потъ выступилъ у меня отъ страха. Я нахожу ее наконецъ на днѣ своего кармана, вмѣстѣ съ другими, чистыми и исписанными, не имѣющими цѣны бумагами. Я пересчитываю нѣсколько разъ эти 6 билетовъ вдоль и поперекъ. Зачѣмъ они мнѣ? Развѣ не можетъ мнѣ притти въ голову капризъ отпустить себѣ бороду? Такимъ образомъ я могу получить бѣлую серебряную полукрону! Въ шестъ часовъ закрывается банкъ; между семью и восемью мнѣ нужно будетъ подкараулить моего человѣка около ресторана.
   Я долго сидѣлъ и радовался этимъ мыслямъ. Время проходило. Наверху въ каштановыхъ деревьяхъ шумѣлъ вѣтеръ, день склонялся къ вечеру. Но, можетъ быть, это было черезчуръ ничтожно -- эти 6 билетовъ; явиться съ ними къ молодому человѣку, служащему въ банкѣ! Можетъ быть, у него карманы были набиты абонементными книжками и гораздо болѣе чистыми и красивыми, чѣмъ мои. Я началъ искать въ своихъ карманахъ что-нибудь другое, что я могъ бы къ этому присоединить, но я ничего не нашелъ. Если бы я могъ предложить ему свой галстукъ! Я очень хорошо могъ бы обойтись и безъ него, если застегнутъ пиджакъ доверху; мнѣ все равно приходится это дѣлать, такъ какъ у меня нѣтъ больше жилета. Я развязалъ галстукъ, широкій шарфъ, закрывавшій всю мою грудь, заботливо вычистилъ его и завернулъ вмѣстѣ съ билетами для бритья въ кусочекъ бѣлой писчей бумаги. Затѣмъ я оставилъ кладбище и направился къ ресторану.
   На Ратушѣ было 7 часовъ. Я началъ ходить около ресторановъ, ходилъ мимо желѣзной рѣшотки и пристально смотрѣлъ на всѣхъ, кто входилъ или выходилъ изъ дверей. Наконецъ, около 8 часовъ я увидѣлъ молодого человѣка; свѣжій, элегантный, онъ шелъ по улицѣ и направлялся къ ресторанамъ. Сердце забилось, какъ маленькая птичка, въ груди. Увидя его и не кланяясь, я набросился на него.
   -- Полкроны, старый другъ! -- сказалъ я нахально. -- Вотъ вамъ и залогъ. -- И при этомъ я сунулъ ему въ руку маленькій свертокъ.
   -- У меня нѣтъ -- сказалъ онъ.-- Клянусь Богомъ, у меня нѣтъ.-- И, говоря это, онъ вывернулъ передо мной свой кошелекъ.-- Вчера я шатался и все спустилъ: вѣрьте мнѣ, у меня ничего нѣтъ.
   -- Нѣтъ, милый мой, я вполнѣ вамъ вѣрю!-- возразилъ я.-- Я вѣрилъ ему на слово. У него не было основанія лгать изъ-за такого пустяка; мнѣ даже показалось, что глаза его сдѣлались влажными, когда онъ рылся въ своихъ карманахъ и ничего не могъ найти. Я отошелъ.-- Извините меня,-- сказалъ я,-- я нахожусь въ данную минуту въ нѣкоторомъ затрудненіи.
   Я уже прошелъ часть улицы, когда онъ меня окликнулъ по поводу моего свертка.
   -- Оставьте его себѣ, оставьте! -- отвѣчалъ я.-- Я дарю это вамъ! Это пустякъ, ничего; почти все, чѣмъ я владѣю здѣсь на землѣ!-- И я былъ тронуть своими собственными словами; они звучали такъ безутѣшно въ этотъ сумеречный вечеръ, и я началъ плакать...
   Вѣтеръ усиливался, облака дико мчались, и съ усиливающейся темнотой становилось все холоднѣе. Я шелъ по улицѣ и все плакалъ; я чувствовалъ жалость къ самому себѣ; и повторялъ, не переставая, нѣсколько словъ, вызывавшихъ новый потокъ слезъ: Боже, мнѣ такъ тяжело! Боже, мнѣ такъ тяжело!
   Часъ прошелъ. Онъ прошелъ медленно и тяжело. Я пробылъ нѣкоторое время на Торгаде. Я сидѣлъ на лѣстницѣ и прятался въ сѣни, когда кто-нибудь проходилъ мимо. Я смотрѣлъ пристально, безъ одной мысли въ головѣ, на ярко освѣщенные магазины, гдѣ было столько товаровъ и людей съ деньгами; наконецъ, я нашелъ уединенный уголокъ за складомъ досокъ между церковью и базаромъ.
   Нѣтъ, сегодня вечеромъ я не могу итти въ лѣсъ, что бы тамъ ни случилось; у меня нѣтъ больше силъ, а дорога безконечно длинная. Я проведу ночь какъ-нибудь и останусь тамъ, гдѣ вижу. Если будетъ очень холодно, я буду ходить вокругъ церкви. Мнѣ не приходится много разбирать. Потомъ я облокотился и впалъ въ дремоту.
   Шумъ вокругъ меня понемногу затихалъ, магазины закрывались; все рѣже раздавались шаги прохожихъ, и понемногу потухали огни во всѣхъ окнахъ...
   Я открылъ глаза и увидѣлъ передъ собой какую-то фигуру. По блестящимъ пуговицамъ я узналъ полицейскаго, но лица его я не могъ разглядѣть.
   -- Добрый вечеръ! -- сказалъ онъ.
   -- Добрый вечеръ! -- отвѣтилъ я и почувствовалъ страхъ. Смущенно я всталъ. Онъ стоялъ неподвижно передо мной.
   -- Гдѣ вы живете?-- спросилъ онъ.
   По привычкѣ, не размышляя долго, я назвалъ свой прежній адресъ, маленькую мансарду, которую я покинулъ.
   Онъ все еще продолжалъ стоять.
   -- Развѣ я дѣлаю что-нибудь противозаконное?-- спросилъ я боязливо.
   -- Нѣтъ, ничего подобнаго, возразилъ онъ.-- Но вамъ лучше было бы пойти домой, здѣсь лежать черезчуръ холодно.
   -- Да, это правда, я чувствую, что здѣсь холодно.
   Я пожелалъ ему покойной ночи и инстинктивно пошелъ по дорогѣ къ прежнему жилищу. Если быть осторожнымъ, можно добраться до верху, и никто не увидитъ; всѣхъ въ общемъ было восемь ступеней, и только двѣ верхнія ступени скрипѣли.
   Передъ дверью я снялъ сапоги и началъ подниматься. Вездѣ тишина; во второмъ этажѣ можно было разслышать тикъ-тиканье часовъ и голосъ плачущаго ребенка; потомъ больше ничего. Я нашелъ свою дверь, приподнялъ ее немного за углы и открылъ, по обыкновенію, безъ ключа, вошелъ въ комнату и закрылъ ее безшумно за собой.
   Все было по прежнему, такъ, какъ я оставилъ: гардины на окнахъ были отдернуты, и кровать стояла пустой; на столѣ мерцало что-то бѣлое, вѣроятно, моя записка къ хозяйкѣ; она, значитъ, не была здѣсь наверху съ тѣхъ поръ, какъ я ушелъ. Я провелъ рукой по бѣлому пятну и ощупалъ къ своему удивленію письмо. Письмо? Я подношу его къ окну, разбираю, насколько это возможно въ темнотѣ, плохо написанныя буквы и узнаю, наконецъ, мое собственное имя. "Ага! -- подумалъ я,-- отвѣтъ отъ хозяйки, запрещеніе входить въ комнату, если мнѣ вздумается когда-нибудь вернуться".
   И медленно, очень медленно я оставляю опять комнату, несу сапоги въ одной рукѣ, письмо въ другой, а одѣяло подъ мышкой. Я стараюсь ступать какъ можно легче, стискиваю зубы на скрипучихъ ступеняхъ, благополучно спускаюсь по лѣстницѣ и стою опять въ дверяхъ.
   Потомъ я опять надѣваю сапоги, вожусь долго съ ремнями, сижу еще нѣкоторое время неподвижно и пристально, безъ одной мысли, смотрю передъ собой, держа письмо въ рукѣ.
   Наконецъ, я встаю и иду.
   На улицѣ свѣтится желтый свѣтъ газоваго фонаря; я подхожу къ фонарю, упираю свой свертокъ о столбъ и открываю письмо,-- и все это въ высшей степени медленно.
   Вдругъ будто свѣтовой потокъ залилъ мою грудь,-- я слышу, какъ я издаю легкій крикъ, безсмысленное восклицаніе радости: письмо было отъ редактора, мой фельетонъ былъ принятъ и уже сданъ въ типографію. Нѣсколько маленькихъ измѣненій... нѣсколько описокъ... написано съ большимъ талантомъ... Завтра будетъ напечатано... 10 кронъ.
   Я смѣялся и плакалъ, побѣжалъ большими шагами внизъ по улицѣ, остановился, упалъ на колѣни и началъ горячо молиться. А часы бѣжали.
   Всю ночь, до самаго утра я метался по улицамъ и повторялъ, поглупѣвъ отъ радости, не переставая: написано очень талантливо, значитъ, маленькій шедевръ, геніальная вещица. И десять кронъ.
  

ЧАСТЬ II.

   Нѣколько недѣль спустя, въ одинъ прекрасный вечеръ я опять очутился на улицѣ.
   Мнѣ опять пришлось быть на одномъ изъ кладбищъ, гдѣ я писалъ статью для газеты. Пока я былъ занятъ этимъ, пробило 10 часовъ, стемнѣло, ворота должны были закрыться. Я былъ голоденъ, очень голоденъ; 10 кронъ продержались очень недолгое время, а теперь вотъ уже 2--3 дня, какъ я ничего не ѣлъ, чувствовалъ себя совсѣмъ разслабленнымъ, утомленнымъ отъ писанія карандашомъ.
   Въ карманѣ у меня была половина перочиннаго ножика и связка ключей, но ни одного хеллера.
   Когда ворота кладбища заперли, мнѣ бы, собственно говоря, нужно было итти домой, но изъ инстинктивнаго страха передъ моей комнатой, въ которой такъ было пусто и темно и въ которой мнѣ приходилось жить, я отправился дальше, пошелъ наудачу, мимо Ратуши, внизъ къ морю до желѣзнодорожнаго моста, гдѣ я сѣлъ на скамеечку.
   Въ эту минуту у меня не было грустныхъ мыслей, я забылъ совсѣмъ о своей нуждѣ и чувствовалъ себя успокоеннымъ видомъ моря, мирно и красиво растилавшагося въ полутемнотѣ. По старой привычкѣ я хотѣлъ наслаждаться чтеніемъ только что написанной вещи, казавшейся моему больному мозгу самымъ лучшимъ, что до сихъ поръ было мною сдѣлано. Я досталъ рукопись изъ кармана и поднесъ со близко къ глазамъ, чтобы можно было разобрать, и началъ перечитывать одну страницу за другой. Наконецъ, я усталъ и сложилъ листы. Повсюду кругомъ тишина, море казалось голубымъ перламутромъ, и маленькія птички безшумно пролетали мимо меня.
   Тамъ дальше стоитъ на посту полицейскій, кромѣ него ни одной души, и вся гавань лежитъ погруженная въ глубокую тишину.
   Я еще разъ перечитываю свои богатства. Половинка перочиннаго ножика, связка ключей, но ни одного хеллера. Вдругъ я опять хватаюсь за карманъ и достаю свои бумаги. Это было совсѣмъ машинальное движеніе, безсознательный нервный толчекъ. Я вытащилъ бѣлый, неисписанный листокъ и,-- Богъ знаетъ откуда мнѣ пришла эта мысль, я сдѣлалъ изъ него свертокъ и осторожно закрылъ такъ, чтобъ онъ казался чѣмъ-то наполненнымъ, и далеко! отбросилъ его на мостовую. Вѣтеръ отнесъ егоеще дальше, потомъ онъ упалъ.
   Голодъ опять заявилъ о себѣ. Я посмотрѣлъ на бѣлый свертокъ, который, казалось, былъ заполненъ блестящими серебряными монетами, и я началъ внушать себѣ, что дѣйствительно въ немъ что-то есть. Я напрягалъ всѣ свои силы, чтобы отгадать сумму: если я вѣрно отгадаю, она будетъ моей! Я представлялъ себѣ на землѣ маленькія, хорошенькія монеты въ 10 еръ, а сверху жирныя, десятикронныя монеты -- цѣлый фунтъ денегъ! Я пристально смотрѣлъ на него широко раскрытыми глазами и уговаривалъ себя пойти и украсть.
   Въ это время я слышу, что полицейскій вдругъ кашляетъ... И какъ мнѣ могло притти въ голову тоже закашлять? Я поднимаюсь на скамейкѣ и кашляю, повторяю это три раза, чтобы онъ слышалъ.
   Онъ натолкнется на бумажный свертокъ, когда придетъ сюда. Я радовался своей выходкѣ, потиралъ руки и ругалъ полицейскаго на всѣ корки.
   Покажу я ему носъ, собакѣ!
   Нѣсколько минутъ спустя подошелъ полицейскій, онъ посмотрѣлъ по сторонамъ и звякалъ по мостовой своими подкованными каблуками. Онъ не спѣшитъ, у него еще вся ночь впереди. Онъ не видитъ свертка, пока не подходитъ къ нему совсѣмъ близко. Тогда онъ замедляетъ шагъ и начинаетъ его разглядывать. У него такой бѣлый и солидный видъ, можетъ-быть, въ немъ кругленькая сумма?.. Онъ поднимаетъ его. Гм... легкій, очень легкій! Можетъ-быть, какое-нибудь цѣнное перо, украшеніе для шляпы... И онъ осторожно открываетъ его своими толстыми пальцами и заглядываетъ въ середину. Я хохоталъ, хохоталъ, упалъ на колѣни и хохоталъ, какъ сумасшедшій. Но ни одинъ звукъ не вырвался изъ моей глотки: мой смѣхъ былъ тихій, изнурительный и искренній, какъ слезы...
   Что-то опять стучитъ на мостовой, полицейскій переходитъ черезъ мостъ. Я сидѣлъ со слезами на глазахъ и вдыхалъ воздухъ, совсѣмъ внѣ себя отъ этого лихорадочнаго веселья. Я началъ громко разговаривать, разсказывалъ себѣ что-то о бумажной трубочкѣ, подражалъ движеніямъ несчастнаго полицейскаго, заглядывалъ въ свою пустую руку и повторялъ, не переставая: "Онъ кашлянулъ, когда ее бросалъ! Онъ кашлянулъ, когда ее бросалъ!" Къ этимъ слезамъ я присоединилъ еще другія и варіировалъ происшествіе на всѣ лады и передѣлалъ фразу, наконецъ, такъ: "Онъ кашлянулъ разъ -- кхё-хе!"
   Былъ уже поздній вечеръ, когда кончилось мое веселье. Потомъ на меня нашло какое-то мечтательное спокойствіе, какая-то нѣга, которой я не противодѣйствовалъ. Становилось все прохладнѣе, легкій вѣтерокъ взбудоражилъ перламутръ моря; корабли, мачты которыхъ рѣзко обрисовывались на небѣ, казались черными, ощетинившимися морскими чудовищами.
   Я не чувствовалъ больше страданій, голодъ сдѣлалъ ихъ тупыми; я ощущалъ пріятную пустоту и легкости существованія.
   Я положилъ ноги на скамейку и облокотился. Въ этой позѣ всего полнѣе чувствовалось мною блаженство одиночества. На душѣ ни облачка, никакого непріятнаго чувства, насколько я могу вспомнить; нѣтъ ни желаній, ни потребности невозможнаго. Я лежалъ съ открытыми глазами; въ этомъ состояніи я былъ чужой самъ себѣ -- и былъ такимъ далекимъ отъ всего.
   Ни звука, ни движенія. Мягкая темнота скрывала отъ меня весь міръ, и мною овладѣлъ покой,-- лишь пустой шопотъ темноты монотонно звучалъ у меня въ ушахъ. А вотъ тамъ эти темныя чудовища, они подплывутъ ко мнѣ, когда наступить ночь, и унесутъ меня далеко за море въ чужія страны гдѣ нѣтъ ни одной человѣческой души. И они отнесутъ меня во дворецъ принцессы Илаяли, гдѣ ждетъ меня невиданная роскошь. Она возсѣдаетъ въ сіяющей залѣ, гдѣ все изъ сплошного аметиста, на тронѣ изъ желтыхъ розъ, и она махнетъ мнѣ рукой, когда я войду, чтобы привѣтствовать ее, и скажетъ мнѣ: "добро пожаловать", когда я подойду къ ней ближе и стану на колѣни.
   -- Я сама и моя страна привѣтствуютъ тебя, рыцарь! Вотъ уже двадцать весенъ, какъ я жду тебя и зову въ свѣтлыя звѣздныя ночи; когда ты печалился, я плакала здѣсь, когда ты спалъ, я навѣвала тебѣ роскошные сны!.. -- И красавица беретъ меня за руку, идетъ со мной и ведетъ меня черезъ длинныя залы, гдѣ толпы народа кричатъ ура; черезъ ярко освѣщенные сады, гдѣ триста молодыхъ дѣвушекъ играютъ и рѣзвятся. И вотъ мы во второмъ залѣ, гдѣ все изъ смарагда. Тамъ свѣтится солнце, въ галлереяхъ и залахъ раздается пѣніе хоровъ, чарующій ароматъ несется мнѣ навстрѣчу. Я держу ея руку въ своей рукѣ и чувствую, какъ что-то волшебное протекаетъ въ мою кровь; я обнимаю ее за талію, а она шепчетъ: "Не здѣсь, иди за мной дальше!" И мы входимъ въ красную залу, гдѣ блещутъ рубины, и я падаю на землю. Я чувствую, какъ ея руки обнимаютъ меня, дыханіе ея касается моего лица, и она шепчетъ: "Добро пожаловать, возлюбленный мой. Цѣлуй меня!.. цѣлуй меня!.. Сильнѣй... сильнѣй..."
   Я вижу надъ своей головой звѣзды, и мои мысли утопаютъ въ ихъ блескѣ.
   Меня разбудилъ полицейскій. Я лежалъ на скамейкѣ, безжалостно возвращенный къ жизни, къ страданіямъ.
   Моимъ первымъ ощущеніемъ было удивленіе, что я нахожусь подъ открытымъ небомъ. Но вскорѣ это настроеніе уступило мѣсто желчному отчаянію; я чуть не плакалъ отъ боли, что я все еще живу. Когда я спалъ, шелъ дождикъ, мое платье было насквозь мокро, и я чувствовалъ ледяной холодъ во всѣхъ своихъ членахъ. Темнота усилилась, и я съ трудомъ могъ разглядѣть черты городового.
   -- Ну-у! -- сказалъ онъ. -- Извольте-ка теперь встать.
   Я тотчасъ же поднялся; если бъ онъ мнѣ приказалъ моментально лечь обратно, я такъ же повиновался бы! Я чувствовалъ себя совсѣмъ забитымъ и безсильнымъ; да къ тому же въ эту самую минуту голодъ опять началъ давать себя чувствовать.
   -- Подождите! -- крикнулъ мнѣ вслѣдъ полицейскій,-- ваша баранья голова забыла шляпу! Ну-у, теперь идите!
   У меня было такое ощущеніе, какъ-будто я что-то забылъ, и я пробормоталъ разсѣянно: "Благодарю васъ, покойной ночи!"
   Я, шатаясь, побрелъ дальше.
   Если бы у меня былъ хоть маленькій кусочекъ хлѣба. Маленькій ломтикъ, отъ котораго можно было бы откусить на ходу. И я представлялъ себѣ именно тотъ сортъ хлѣба, котораго я бы поѣлъ такъ охотно. Я ужасно мучился голодомъ, я желалъ смерти, я сдѣлался сантиментальнымъ и плакалъ. Не было конца моимъ страданіямъ. Вдругъ я остановился посреди улицы, ударилъ ногой и началъ громко ругаться. Какъ назвалъ меня полицейскій? Бараньей головой? Я покажу ему, что это значитъ -- называть меня бараньей головой. Съ этими словами я повернулъ и побѣжалъ назадъ. Я весь кипѣлъ отъ злости.
   Внизу на улицѣ я споткнулся и упалъ; но это не смутило меня,-- я опять вскочилъ и побѣжалъ дальше.
   Внизу, на желѣзнодорожной площади, я почувствовалъ такую усталость, что былъ не въ состояніи добѣжать до моста; и, кромѣ того, мой пылъ немного охладѣлъ, благодаря бѣгу. На-конецъ я остановился, чтобы отдышаться. Въ концѣ-концовъ, развѣ не безразлично, что говоритъ какой-нибудь полицейскій?
   "Да, но я не могу же ему позволить! А впрочемъ,-- перебилъ я самого себя,-- онъ иначе и не умѣетъ выражаться!" Это извиненіе удовлетворило меня; я два раза повторилъ: "онъ иначе не умѣетъ", и повернулъ назадъ.
   -- Боже, и чего толико тебѣ не приходитъ въ голову! -- подумалъ я съ досадой, -- среди темной ночи бѣжать, какъ сумасшедшій, по колѣни въ грязи!
   Голодъ безжалостно сосалъ меня и не давалъ покою.
   Я началъ глотать слюну, чтобъ утолить голодъ, и мнѣ казалось, что это помогаетъ. Вотъ уже нѣсколько недѣль, какъ мнѣ приходилось очень туго съ ѣдой, и теперь дошло до того, что силы мои значительно уменьшились, и если мнѣ и удавалось тѣмъ или другимъ способомъ достать 5 кронъ, этихъ денегъ хватало не настолько долго, чтобы я могъ отдохнутъ отъ новой голодовки, дѣлавшей меня совсѣмъ калѣкой. Хуже всего приходилось моей спинѣ и плечамъ. Сверленіе въ груди я могъ на минутку задержать, если сильно кашлянуть или нагнуться впередъ, когда идешь; но я не зналъ, какъ помочь спинѣ и плечамъ. И отчего для меня никогда не наступитъ свѣтлый день? Развѣ я не могъ жить какъ другіе, какъ антикварій Пашасъ, напр., или корабельный экспедиторъ Геннехенъ? Развѣ у меня не было богатырскихъ плечъ и двухъ рабочихъ рукъ? Развѣ я не искалъ мѣсто дворника на Меллергаде, чтобы зарабатывать себѣ, по крайней мѣрѣ, хоть насущный хлѣбъ?.. Развѣ я былъ лѣнивъ? Развѣ я не старался найти себѣ мѣсто и не читалъ объявленій и не писалъ статей для газетъ, не работалъ, не читалъ по цѣлымъ днямъ и ночамъ, какъ сумасшедшій? И развѣ я не жилъ какъ скряга и не питался молокомъ и хлѣбомъ, когда у меня бывали деньги, однимъ хлѣбомъ, когда у меня ихъ бывало мало, и голодалъ, когда у меня ихъ не было? Развѣ я жилъ въ гостиницѣ, развѣ у меня были цѣлыя амфилады комнатъ въ первомъ этажѣ? Я жилъ на чердакѣ, въ покинутой мастерской жестяника, откуда и Богъ и люди были изгнаны, потому что туда попадаетъ снѣгъ. Я ничего не понималъ!
   Все это я обдумывалъ, возвращаясь домой, но не было ни искры злобы, недоброжелательства или желчи въ моихъ мысляхъ.
   Я остановился передъ какой-то торговлей красками и посмотрѣлъ въ окно. Я попробовалъ разобрать надписи на нѣкоторыхъ склянкахъ, но было черезчуръ темно.
   Мнѣ было досадно на эту новую неудачу, я сердился, почти злился, что не могъ догадаться, что содержится въ этихъ склянкахъ, я стукнулъ въ окно и пошелъ дальше. Вдали я увидѣлъ полицейскаго, я ускорилъ свой шагъ, подошелъ близко къ нему и сказалъ безъ всякихъ обиняковъ.
   -- Теперь десять часовъ.
   -- Нѣтъ, два, -- возразилъ онъ удивленно.
   -- Нѣтъ, десять,-- сказалъ я.-- Теперь десять часовъ.-- Скрежеща отъ злости зубами, я подошелъ къ нему еще на нѣсколько шаговъ, сжалъ кулаки и сказалъ:-- Послушайте,-- слышите вы, теперь десять часовъ!
   Онъ задумался немного, посмотрѣлъ на мою фигуру, озадаченно посмотрѣлъ на меня и сказалъ совсѣмъ спокойно:
   -- Во всякомъ случаѣ, вамъ время итти домой. Хотите, я васъ провожу?
   Эта любезность совсѣмъ обезоружила меня; я почувствовалъ, какъ слезы выступили у меня на глазахъ, и я поторопился сказалъ ему:
   -- Нѣтъ, благодарю васъ,-- я просто немножко долго побылъ въ ресторанѣ... большое спасибо!
   Онъ сдѣлалъ мнѣ подъ козырекъ, когда я уходилъ. Его любезность тронула меня, и я заплакалъ, что у меня нѣтъ пяти кронъ, которыя я могъ бы ему дать. Я остановился и смотрѣлъ ему вслѣдъ, когда онъ медленно пошелъ по дорогѣ. Я ударялъ себя въ лобъ и плакалъ тѣмъ сильнѣе, чѣмъ больше онъ отъ меня удалялся. Я бранилъ себя за нищету, выдумывалъ самыя унизительныя ругательства и честилъ себя безпощадно.
   Такимъ образомъ, я дошелъ до самаго дома. Дойдя до двери, я замѣтилъ, что потерялъ свои ключи.
   "Да, разумѣется,-- сказалъ и злобно,-- почему мнѣ и не потерять ключей?" Я жилъ во дворѣ, гдѣ внизу была конюшня, а наверху бывшая жестяная мастерская; ворота на ночъ закрывались, и никто, никто не могъ мнѣ ихъ открыть,-- почему было мнѣ не потерять ключа? Я промокъ какъ собака и немного проголодался, совсѣмъ немножко проголодался, а колѣни мои устали до смѣшного,-- почему было ихъ и не потерять? Почему весь домъ не передвинулся въ поле, когда я подошелъ и хотѣлъ войти?.. Ожесточенный голодомъ и неудачей, я смѣялся самъ надъ собой.
   Я слышалъ, какъ лошади стучали въ конюшнѣ, я могъ видѣть свое окно; но не могъ открыть воротъ и не могъ войти. Усталый и разозленный, я рѣшилъ вернуться на мостъ, чтобы разыскать ключи.
   Дождь опятъ началъ итти, и я чувствовалъ, какъ за мою шею забѣгала струйка за струйкой.
   У Ратуши мнѣ пришла счастливая мысль: я отыщу полицейскаго, чтобъ мнѣ открыли ворота. Я тотчасъ же обратился къ полицейскому и сталъ настоятельно просить его пойти со мной и впустить меня, если онъ можетъ.
   Да, если онъ можетъ, то да! Но онъ не могъ! у него не было ключа. Полицейскій ключъ не здѣсь, онъ находится въ части.
   -- Что теперь дѣлать?
   -- Да пойти въ какую-нибудь гостиницу и лечь спать.
   -- Въ гостиницу я не могу итти, у меня нѣтъ денегъ! Я покутилъ немного... въ ресторанѣ... понимаете...
   Мы постояли нѣкоторое время на ступеняхъ ратуши. Онъ думалъ и обдумывалъ что-то я разсматривалъ меня съ ногъ до головы. Дождь лилъ, какъ изъ ведра!..
   -- Пойдите въ часть и скажите, что у васъ нѣтъ пріюта,-- сказалъ онъ.
   Безпріютный,-- это еще не приходило мнѣ въ голову. Да, чортъ возьми, это была хорошая идея! И я поблагодарилъ городового за прекрасную мысль! Значитъ, мнѣ просто нужно пойти и сказать, что я безпріютный?
   -- Да, очень просто!..
   -- Ваше имя?-- спросилъ сторожъ.
   -- Тангенъ, Андреасъ Тангенъ.
   Я не зналъ, зачѣмъ я лгалъ. Мои мысли какъ-то свободно блуждали и приносили мнѣ всякія выдумки; это отдаленное имя пришло мнѣ въ голову въ эту минуту, и я произнесъ его безъ всякаго расчета, я лгалъ безъ всякой нужды.
   -- Занятіе?
   Гм... занятіе! Какое же было, собственно говоря, мое занятіе? Я хотѣлъ выдать себя сперва за жестяныхъ дѣлъ мастера, но этого я не посмѣлъ. Я выдумалъ такое имя, которое не каждый мастеръ можетъ имѣть, и кромѣ того я носилъ очки. Мнѣ вздумалось быть нахальнымъ; я сдѣлалъ шагъ впередъ и сказалъ твердо и торжественно:
   -- Журналистъ.
   Дежурный какъ-то вздрогнулъ прежде, чѣмъ это записать, а я сталъ у шкафа важно, какъ статскій совѣтникъ. Онъ повѣрилъ мнѣ сразу. Это было удивительное зрѣлище -- безпріютный журналистъ ночью въ ратушѣ.
   -- Въ какой газетѣ вы сотрудничаете, господинъ Тангенъ?
   -- Въ Моргенблаттѣ,-- сказалъ я.-- Къ сожалѣнію, я покутилъ сегодня немножко.
   -- Ахъ, объ этомъ не стоитъ говорить! -- перебилъ онъ меня и прибавилъ, улыбаясь:-- Если молодежь кутитъ... это вполнѣ понятно...
   Онъ позвалъ городового и сказалъ, приподнявшись и вѣжливо кланяясь.
   -- Отведите господина въ особое отдѣленіе, наверхъ. Покойной ночи!
   Морозъ пробѣжалъ по спинѣ при мысли о моемъ нахальствѣ и я сжалъ кулаки, чтобы. не упасть духомъ.
   Если бы я могъ не впутать, по крайней мѣрѣ, въ это дѣло "Моргенблатъ". Я зналъ, что редакторъ Фриле будетъ скрежетать зубами, и когда ключъ заскрипѣлъ въ замкѣ, этотъ звукъ напомнилъ мнѣ это по аналогіи.
   -- Газъ горитъ всего десять минутъ,-- сказалъ мнѣ полицейскій черезъ дверь.
   -- А зачѣмъ онъ тушится?
   -- Да, его тушатъ.
   Я сѣлъ на постель и услышалъ, какъ повернули ключъ второй разъ въ замкѣ. Свѣтлая камера имѣла довольно уютный видъ. Я чувствовалъ себя какъ дома и все прислушивался къ шуму дождя. Ничего лучшаго и желать не нужно. Мое довольство росло; держа шляпу въ рукѣ и смотря на газовый огонекъ на стѣнѣ, я сижу на краю постели, мнѣ нужно вспомнить всѣ отдѣльные моменты моего разговора съ полиціей.
   Первое объясненіе, и какъ я его провелъ? Журналистъ Тангенъ и потомъ "Моргенблатгъ". Объ этомъ не можетъ быть и рѣчи. Что? до двухъ часовъ я былъ на Штифсгарденѣ и забылъ дома ключъ и бумажникъ съ нѣсколькими стами кронъ. Отведите господина въ особое отдѣленіе...
   Тутъ вдругъ газъ потухъ, такъ странно вдругъ, неуменьшаясь и не исчезая постепенно; я сижу въ глубочайшей темнотѣ, я не могу видѣть ни своей руки, ни бѣлыхъ стѣнъ вокругъ себя, ровно ничего! Ничего другого не остается, какъ пойти и лечь спать. Я раздѣлся.
   Но я не настолько усталъ, чтобы тотчасъ же заснуть. Нѣкоторое время я лежалъ и пристально смотрѣлъ въ темноту, эту непроницаемую массу темноты, не имѣвшую границъ и такую непонятную для меня.
   Моя мысль не могла объять ее. Было безгранично темно, и это давило меня. Я закрылъ глаза, началъ вполголоса напѣвать, ворочался на нарахъ, чтобъ развлечься, но безуспѣшно... Темнота поглотила всѣ мои мысли и не оставляла меня ни на минуту въ покое. Что, если я самъ растаю въ этой темнотѣ, сольюсь съ ней въ одно? Я приподнимаюсь на постели и начинаю размахивать руками. Мое нервное состояніе перешло всякія границы, и, какъ я ни боролся съ этимъ, ничто непомогало. Я былъ жертвой своихъ дикихъ фантазій, успокаивалъ самъ себя, напѣвалъ колыбельныя пѣсни и напрягалъ всѣ свои силы, чтобы снова обрѣсти покой. Я пристально смотрѣлъ въ темноту и, правда, я никогда еще въ жизни не видалъ такой темноты.
   Нѣтъ сомнѣнія, что я имѣю дѣло съ совершенно особеннымъ видомъ темноты, съ какимъ-то ужаснымъ элементомъ, на который до сихъ поръ никто не обратилъ вниманія. Меня занимали самыя комичныя мысли, и все пугало меня. Маленькое оіверстіе на стѣнѣ заставляетъ меня задуматься, отверстіе отъ гвоздя, маленькое пятно на стѣнѣ. Я ощупываю его, дую и стараюсь отгадать его глубину.
   Это не было какое-нибудь невинное отверстіе, ни въ какомъ случаѣ; это было таинственное отверстіе, котораго я долженъ остерегаться. Овладѣваемый мыслями объ этомъ отверстіи, я совсѣмъ внѣ себя отъ страха и любопытства... Мнѣ пришлось, въ концѣ-концовъ, встать съ постели и отыскать половинку перочиннаго ножа, чтобы измѣрить глубину и убѣдиться, что она не достигаетъ до сосѣдней камеры.
   Я снова улегся для того, чтобы заснуть, а на самомъ дѣлѣ, чтобы бороться съ мракомъ. Дождикъ пересталъ, и не было слышно ни одного звука. Нѣкоторое время еще слышны были шаги на улицѣ. И я не могъ успокоиться до тѣхъ поръ, пока не узналъ по походкѣ полицейскаго. Вдругъ я щелкнулъ пальцами и разсмѣялся.
   Чортъ возьми! Ха! Я изобрѣлъ новое слово. Я приподнимаюсь на постели и говорю: "Этого нѣтъ въ языкѣ, я самъ его изобрѣлъ,-- Кубоа. По созвучію это похоже на слово!.. Клянусь Богомъ, человѣкъ, ты нашелъ слово... Кубоа-а... оно имѣетъ большое грамматическое значеніе..."
   Съ широко раскрытыми глазами, изумленный своимъ открытіемъ, я сижу и смѣюсь отъ радости, затѣмъ я начинаю шептать; но меня могутъ подслушать, лучше держать свое изобрѣтеніе втайнѣ.
   Теперь я опять пришелъ въ веселое настроеніе, вызванное голодомъ; я не чувствовалъ боли, я чувствовалъ себя пустымъ, и мои мысли были необузданны.
   Я начинаю тихо совѣтоваться самъ съ собой. Съ самыми странными скачками мысли я стараюсь исчерпать все значеніе моего слова. Оно не означаетъ ни Тиволи, ни животное; это совершенно ясно. По зрѣломъ обсужденіи я нашелъ, что оно не можетъ означать ни висячаго замка, ни солнечнаго восхода. Впрочемъ, подыскать значеніе для такого слова -- совсѣмъ нетрудно. Я подожду, и значеніе само придетъ въ голову. А пока я могу еще поспать.
   Я лежу на своей койкѣ и смѣюсь, но ничего не говорю. Проходитъ еще нѣсколько минутъ, и я становлюсь нервнымъ. Это новое слово не переставая, звучитъ, снова возвращается, овладѣваетъ всѣми моими мыслями, и я становлюсь серьезнымъ. Я вполнѣ чувствовалъ, что оно не должно означать, но я еще не рѣшилъ, что же оно должно означать. Это второстепенный вопросъ! Говорю я себѣ громко, хватаюсь за руку и повторяю, что это второстепенный вопросъ. Слово, слава Богу, найдено, а это самое главное. Но мысль безконечно мучаетъ меня и мѣшаетъ мнѣ заснуть. Ничто не казалось мнѣ достаточно хорошимъ для этого необыкновенно рѣдкаго слова.
   Наконецъ, я снова приподнимаюсь на постели, охватываю обѣими руками голову и говорю: "Нѣтъ, это невозможно обозначать этимъ словомъ переселеніе или табачную фабрику! Если бы оно могло обозначать что-нибудь подобное, то я давно бы ужъ рѣшился на это и взялъ бы на себя всѣ послѣдствія. Нѣтъ, собственно говоря, этому слову свойственно обозначать что-нибудь духовное, какое-нибудь чувство, состояніе, развѣ я этого не понимаю? И я начинаю размышлять, чтобы найти что-нибудь духовное. Вдругъ мнѣ показалось, что будто кто-то говоритъ, вмѣшивается въ мой разговоръ, и я возражаю, разсвирѣпѣвъ. Что вы желаете? Нѣтъ, на всемъ свѣтѣ нѣтъ такого идіота. "Наплевать!" Ну нѣтъ, извини, за дурака ты меня считаешь что ли? "Гарусъ?" Вѣдь это просто смѣшно. Обязанъ я что ли согласиться, что Кубоа означаетъ гарусъ? Я самъ изобрѣлъ это слово и имѣю полное право придавать ему то значеніе, которое мнѣ заблагоразсудится. Я еще самъ не знаю, что оно значитъ.
   Но тутъ мой мозгъ все больше и больше приходилъ въ какое-то смущеніе. Наконецъ, я соскочилъ съ постели, чтобы отыскать кранъ. Я не испытывалъ жажды, но моя голова горѣла въ лихорадкѣ; и я чувствовалъ инстинктивную потребность въ водѣ. Выпивъ воды, я повернулся на свою постель и изо всѣхъ силъ старался хоть насильно, но заснуть. Я закрылъ глаза и заставилъ себя лежать спокойно.
   Такъ я лежалъ въ продолженіе нѣсколькихъ минутъ, не дѣлая ни одного движенія; я весь вспотѣлъ и чувствовалъ, какъ кровь толчками пробѣгала у меня по жиламъ. Нѣтъ, это неоцѣнимо: онъ искалъ въ трубочкѣ денегъ! И онъ при этомъ разъ кашлянулъ! Пошелъ ли онъ туда внизъ? Онъ сидѣлъ на моей скамейкѣ... Голубой перламутръ... корабли...
   Я раскрылъ глаза. И какъ я могъ держать ихъ закрытыми, разъ я не могъ заснуть?.. Вокругъ меня разстилается все та же темнота, все та же бездонная, черная вѣчность, которую тщетно пытаются охватить мои мысли. Съ чѣмъ бы ее сравнить? Я дѣлалъ отчаянныя попытки, чтобъ найти слово такое жуткое, черное, чтобы оно чернило мой ротъ, когда я его произношу. Боже мой, какъ темно! И мнѣ снова пришлось думать о гавани и о кораблѣ, объ этихъ черныхъ чудовищахъ, игравшихъ тамъ и ждавшихъ меня. Они хотятъ притянуть меня къ себѣ и удержать и увезти меня чрезъ страны и моря, въ темное государство, котораго еще не видѣлъ ни одинъ человѣкъ. Мнѣ кажется, что я на бортѣ корабля и чувствую, какъ погружаюсь въ воду. Я ношусь въ облакахъ и все погружаюсь... Раздается хриплый крикъ ужаса, и я крѣпко цѣпляюсь за свою постель; я совершилъ опасное путешествіе, я носился по воздуху, какъ лоскутокъ матеріи. Какъ легко я себя почувствовалъ, когда ударился рукой о жесткую койку. "Вотъ такова смерть,-- говорилъ я себѣ,-- вотъ теперь ты умрешь". Я лежалъ нѣкоторое время и думалъ, что теперь я приподнимаюсь на своей постели и спрашиваю строго: "Кто говоритъ, что я долженъ умереть? Разъ я нашелъ слово, я имѣю полное право самъ опредѣлить, что оно должно означать"...
   Я сознаю, что я фантазирую, я прекрасно сознаю все. что говорю. Мое безуміе было бредомъ; не сошелъ ли я съ ума? Охваченный ужасомъ, я теряю сознаніе. И вдругъ у меня мелькнула мысль, не сошелъ ли я на самомъ дѣлѣ съ ума. Въ ужасѣ, я соскакиваю съ постели. Я иду, качаясь, къ двери, которую стараюсь открыть, нѣсколько разъ бросаюсь на нее, чтобъ выломать, ударяюсь головой о стѣну, громко стонаю, кусаю себѣ пальцы, плачу и проклинаю...
   Все было тихо. Стѣны отбрасывали мой собственный голосъ. Я упалъ на землю, не въ силахъ дольше метаться по моей камерѣ. Вдругъ я увидѣлъ высоко наверху, какъ-разъ передъ моимъ взглядомъ, сѣрый квадратъ въ стѣнѣ, бѣлесоватый отблескъ, намекъ на дневной свѣтъ. Я чувствовалъ, что это былъ дневной свѣтъ, чувствовалъ каждымъ фибромъ своего существа. Ахъ; какъ я облегченно вздохнулъ! Я бросился плашмя на землю и плакалъ отъ радости, что вижу это милосердное сіянье, рыдалъ отъ благодарности, бросалъ окну воздушные поцѣлуи и велъ себя, какъ безумный. И въ эту минуту я вполнѣ сознавалъ, что дѣлалъ. Мрачность духа моментально исчезла, боль и отчаяніе прекратились, у меня не было желаній. Я поднялся съ полу, сложилъ руки и терпѣливо ждалъ наступленія дня.
   "Что это была за ночь! И никто не слышалъ производимаго мною шума", подумалъ я удивленно.
   Впрочемъ, я находился въ особомъ отдѣленіи, высоко надъ всѣми арестантами. Меня считали безпріютнымъ статскимъ совѣтникомъ, если можно такъ выразиться. Въ очень хорошемъ настроеніи духа, направивъ взглядъ на становящуюся все свѣтлѣе и свѣтлѣе щель въ стѣнѣ, я забавлялся тѣмъ, что разыгрывалъ изъ себя статскаго совѣтника, называлъ себя фонъ-Тангеномъ и держалъ рѣчь въ министерскомъ духѣ. Моя фантазія не изсякла, но я сталъ уже болѣе спокойнымъ. Если бы я не былъ такъ небреженъ и не забылъ бы дома своего бумажника! Могу ли я имѣть честь помочь господину совѣтнику лечь въ постель? И совсѣмъ серьезно, со всевозможными церемоніями, я подошелъ къ койкѣ и легъ.
   Теперь было такъ свѣтло, что я могъ узнать контуры своей камеры, и вскорѣ я могъ уже различать тяжелые засовы двери. Это развлекало меня. Однообразная, возбуждающая, непроницаемая тьма, мѣшавшая мнѣ видѣть самого себя, разсѣивалась; кровь успокоилась, и вскорѣ я почувствовалъ, что у меня смыкались вѣки.
   Меня разбудилъ стукъ въ дверь. Я поспѣшно спрыгнулъ съ постели и быстро одѣлся, моя одежда была еще сырой со вчерашняго дня.
   -- Вамъ нужно явиться къ "дежурному",-- сказалъ сторожъ.
   "Значитъ, нужно пройти еще черезъ всякія формальности", подумалъ я со страхомъ.
   Я вошелъ въ большую комнату, гдѣ сидѣло 30 или 40 человѣкъ, все люди безпріютные. Всѣхъ ихъ вызывали по-одиночкѣ, по списку, и каждый получалъ карточку для дарового обѣда. Дежурный все время повторялъ стоявшему около него сторожу:
   -- Получилъ онъ карточку? Да, не забудьте раздать имъ карточки. Судя по ихъ виду, они очень нуждаются въ обѣдѣ.
   Я стоялъ, смотрѣлъ на карточки и очень желалъ получить одну изъ нихъ.
   -- Андреасъ Тангенъ, журналистъ.
   Я выступилъ и поклонился.
   -- Какимъ образомъ, любезный, вы сюда попали?
   Я повторилъ свое прежнее показаніе, представилъ ему вчерашнюю исторію въ лучшемъ свѣтѣ, лгалъ съ большой откровенностью.
   -- Я немного покутилъ, къ сожалѣнію... въ ресторанѣ... ключъ отъ квартиры забылъ...
   -- Да,-- сказалъ онъ и разсмѣялся,-- вотъ какія бываютъ дѣла! Хорошо ли вы спали?
   -- Какъ статскій совѣтникъ, сказалъ я,-- какъ статскій совѣтникъ.
   -- Очень пріятно.-- сказалъ онъ и всталъ.-- До свиданія!
   И я вышелъ.
   Карточку! И мнѣ карточку! Вотъ уже трое долгихъ сутокъ я ничего не ѣлъ. Хлѣба! Но никто не предложилъ мнѣ карточки, а у меня не хватало мужества попросить. Это вызвало бы подозрѣніе. Съ гордо поднятой головой, походкой милліонера я вышелъ изъ ратуши.
   Солнце уже пригрѣвало, было десять часовъ, и все было въ движеніи на Юнгсторветѣ. Куда теперь? Я ударяю себя по карману и ощупываю свою рукопись. Какъ только будетъ 11 часовъ, я постараюсь поймать редактора. Я стою нѣкоторое время на балюстрадѣ и наблюдаю жизнь, кипящую вокругъ меня. Голодъ опять даетъ себя чувствовать, онъ сверлитъ въ груди, бьется и наноситъ маленькіе, легкіе уколы, причиняющіе мнѣ боль. Неужели же у меня нѣтъ ни одного знакомаго, ни одного друга, къ кому бы я могъ обратиться. Я начинаю искать человѣка, могущаго мнѣ дать 10 ёръ, но я не нахожу его. Былъ такой прелестный день; такъ много солнца и свѣта вокругъ меня; небо разливалось надъ горами нѣжнымъ голубымъ моремъ...
   Незамѣтно я очутился на дорогѣ къ себѣ домой.
   Голоденъ я былъ ужасно; я поднялъ на улицѣ стружку, сталъ ее жевать, и это помогло. И какъ я не подумалъ объ этомъ раньше!
   Ворота были открыты; конюхъ, какъ всегда, пожелалъ мнѣ добраго утра.
   -- Прекрасная погода,-- сказалъ онъ.
   -- Да,-- возразилъ я, -- но ничего не нашелъ сказать ему больше. Могу ли я попросить его одолжить мнѣ крону? Онъ бы сдѣлалъ это охотно, если бы могъ. Кромѣ того, я какъ-то написалъ для него письмо.
   Онъ стоялъ и что-то, видно, хотѣлъ мнѣ сказать.
   -- Прекрасная погода, да, господинъ, мнѣ сегодня нужно платить хозяйкѣ, не могли бы вы одолжить мнѣ 5 кронъ? На нѣсколько лишь дней. Вы уже разъ были такъ любезны по отношенію ко мнѣ.
   -- Нѣтъ, этого я никакъ не могу, Іенсъ Олафъ, сказалъ я.-- Теперь нѣтъ. Можетъ-быть позже, сегодня, можетъ-быть, послѣ обѣда. Съ этими словами я поднялся, шатаясь, по лѣстницѣ къ себѣ въ комнату.
   Здѣсь я бросился на постель и захохоталъ. Какое счастье, что онъ меня предупредилъ! Моя честь была спасена. Пять кронъ, Богъ съ тобой, человѣкъ! Ты съ такимъ же успѣхомъ могъ попросить у меня пять акцій пароходнаго общества или помѣстье за городомъ.
   И эта мысль о пяти кронахъ заставляла меня все громче и громче смѣяться. Ну, развѣ я не молодчина? Что? Пять кронъ! Отчего же? Съ удовольствіемъ. Мое веселье усиливалось, и я вполнѣ отдался ему. Чортъ возьми, какъ здѣсь пахнетъ: ѣдой. Настоящій кухонный запахъ, фу! Я распахнулъ окно, чтобы удалить этотъ противный запахъ. "Кельнеръ! Полпорціи бифштекса". И обращаясь къ столу, этому противному столу, который приходилось подпирать колѣнями, когда я писалъ, низко поклонился и спросилъ: "Прикажете стаканъ вина? нѣтъ? Мое имя Тангенъ, статскій совѣтникъ Тангенъ. Къ сожалѣнію, немного прокутился... Ключъ отъ двери"...
   И мои несвязныя мысли опять закружились. Я зналъ, что говорю чепуху, но я не говорилъ ни одного слова, котораго я бы не понималъ или не слышалъ. Я говорилъ себѣ: "Теперь ты опятъ говоришь безсвязно". И тѣмъ не менѣе, я не могу этого измѣнить,-- будто я бодрствую, но говорю, какъ во снѣ. Моей головѣ было легко, не было ни боли, ни тяжести, и мысль моя была совсѣмъ ясна. Я будто плылъ куда-то, даже не пытаясь сопротивляться.
   Войдите! Да, войдите! Какой у васъ видъ, вы вся изъ рубиновъ, Илаяли, Илаяли! Красный шелковый диванъ! Какъ тяжело она дышетъ! Цѣлуй меня, мой возлюбленный, крѣпче, крѣпче! Твои руки, что бѣлый алебастръ, твои губы свѣтятся какъ... Кельнеръ, я заказалъ бифштексъ...
   Солнце свѣтило въ мое окно, было слышно, какъ лошади внизу жевали овесъ, я сидѣлъ и сосалъ свою стружку въ веселомъ и бодромъ настроеніи, какъ ребенокъ. Вдругъ я ощупалъ свою рукопись; я ни разу мысленно не вспомнилъ о ней, но инстинктъ подсказывалъ мнѣ, что она существуетъ, и я досталъ ее.
   Она отсырѣла; я развернулъ ее и положилъ на солнце. Затѣмъ я началъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ. Какой гнетущій видъ вокругъ! На полу маленькіе кусочки жести, но ни одного стула, на который можно было бы сѣсть, ни одного гвоздя на голыхъ стѣнахъ; все было отправлено въ погребокъ "дяденькѣ". На столѣ лежало нѣсколько листовъ бумаги, покрытыхъ толстымъ слоемъ пыли,-- вотъ все, что мнѣ принадлежало, а старое зеленое одѣяло на постели было занято у Ганса Паули нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ... Гансъ Паули! Я прищелкнулъ пальцами. Гансъ Паули Петерсенъ долженъ мнѣ помочь. Это было очень скверно, что я до сихъ поръ къ нему не обратился. Я быстро надѣваю шляпу, собираю свою рукопись, сую ее въ карманъ и сбѣгаю по лѣстницѣ.
   -- Послушайте, Іенсъ Олафъ,-- крикнулъ я въ конюшню,-- я увѣренъ, что смогу помочь тебѣ сегодня послѣ обѣда!
   Дойдя до ратуши, я вижу, что уже двѣнадцатый часъ, и я рѣшаю итти тотчасъ же въ редакцію. Передъ дверью бюро я останавливаюсь, чтобы посмотрѣть, лежатъ ли мои бумаги въ порядкѣ по номерамъ страницъ; я заботливо разгладилъ ихъ, сунулъ ихъ опять въ карманъ, постучалъ. Слышно было, какъ мое сердце билось, когда я вошелъ.
   Человѣкъ съ ножницами сидитъ на обычномъ своемъ мѣстѣ. Я со страхомъ спрашиваю редактора. Никакого отвѣта, человѣкъ сидитъ и вырѣзываетъ замѣтки изъ провинціальныхъ газетъ.
   Я повторяю свой вопросъ и подхожу ближе.
   -- Редактора еще нѣтъ,-- сказалъ онъ, наконецъ, не взглянувъ даже на меня.
   -- Когда онъ приходитъ?
   -- Это очень неопредѣленно, очень неопредѣленно.
   -- А какъ долго открыто бюро?
   На это я не получилъ никакого отвѣта и долженъ былъ уйти. Все это время человѣкъ ни разу не взглянулъ на меня; онъ услышалъ мой голосъ и по немъ узналъ меня. "Ты здѣсь на такомъ плохомъ счету, что не считаютъ даже нужнымъ отвѣчать тебѣ", подумалъ я. Дѣлается ли это по приказанію редактора? Во всякомъ случаѣ, съ тѣхъ поръ, какъ онъ принялъ мой фельетонъ за 10 кронъ, я закидывалъ его своими работами, обивалъ его порогъ своими непригодными произведеніями, которыя онъ прочитывалъ и возвращалъ мнѣ обратно. Онъ, можетъ-быть, хотѣлъ всему этому положить конецъ, оградить себя мѣрами предосторожности. Я пошелъ по дорогѣ къ Хомандсбинъ.
   Гансъ Паули Петерсенъ былъ студентъ изъ крестьянъ, жившій во дворѣ на чердакѣ, въ пятомъ этажѣ: слѣдовательно, Гансъ Паули Петерсенъ былъ бѣдный человѣкъ; но, если у него есть лишняя крона, онъ ее отдастъ, это также вѣрно, какъ-будто она у меня уже въ карманѣ. Въ продолженіе всей дороги я радовался этой кромѣ -- такъ я былъ увѣренъ. Когда я подошелъ къ двери, она оказалась закрытой. Мнѣ пришлось позвонить.
   -- Я хотѣлъ бы видѣть студента Петерсена,-- сказалъ я и хотѣлъ войти: я зналъ его комнату.
   -- Студентъ, Петерсенъ,-- повторила горничная,-- это тотъ, который жилъ на чердакѣ? Онъ переѣхалъ, но куда, она не знаетъ; а письма онъ просилъ переслать Герменсену на Тольдбюдгаде, и она назвала номеръ.
   Полный надежды и вѣры, я спускаюсь по всей Тольдбюдгаде, чтобы справиться объ адресѣ Ганса Паули. Это былъ послѣдній исходъ, и мнѣ нужно за него ухватиться. Дорогой я проходилъ мимо одной новой постройки, передъ которой стояли 2 столяра и строгали. Я порылся въ кучѣ, досталъ двѣ блестящія стружки, одну сунулъ въ ротъ, а другую въ карманъ, затѣмъ я продолжалъ свой путь. Я стоналъ отъ голода. Въ одной булочной я увидѣлъ удивительно большой хлѣбъ за 10 ёръ, самый большой хлѣбъ, который вообще можно имѣть за эту цѣну.
   -- Я пришелъ справиться объ адресѣ студента Петерсена.
   Анкеръ Годе, No 10, чердакъ. Собираюсь ли я туда отправиться? Но не буду ли я тогда такимъ добрымъ и не захвачу ли я съ собой нѣсколько писемъ, пришедшихъ на его имя?
   Я иду опять обратно въ городъ по тому самому пути, по которому я пришелъ, прохожу мимо столяровъ, сидѣвшихъ теперь со своими жестяными горшками между колѣнъ и ѣвшихъ свой вкусный полуденный завтракъ; прохожу мимо булочной, гдѣ десятиёрочный хлѣбъ все еще лежитъ на своемъ мѣстѣ, и достигаю, наконецъ, полумертвый отъ усталости, Анкеръ Гаде. Дверь была открыта, и я поднялся по многочисленнымъ утомительнымъ ступенямъ наверхъ, на чердакъ. Я досталъ письма изъ кармана, чтобы сразу привести Ганса Паули въ хорошее расположеніе духа, какъ только я къ нему войду.
   Онъ не откажетъ мнѣ въ услугѣ, когда я изложу ему всѣ свои обстоятельства; нѣтъ, навѣрно нѣтъ -- у него такая благородная душа...
   На двери я нашелъ его карточку: "Г. П. Петерсенъ, студентъ теологіи, уѣхалъ домой".
   Я сѣлъ, сѣлъ на холодный полъ, задыхаясь, усталый и разбитый. Нѣсколько разъ я повторялъ машинально: "Уѣхалъ домой, уѣхалъ домой!" затѣмъ я замолчалъ. Нѣтъ ни слезъ, ни чувства, ни мысли. Съ широко раскрытыми глазами я сидѣлъ и пристально смотрѣлъ на письма, не будучи въ состояніи что-либо предпринять. Такъ прошло минутъ десять, двадцать, а можетъ-быть больше; я все сидѣлъ на томъ же самомъ мѣстѣ и не шевелился. Это мрачное раздумье походило на сонъ. Я услышалъ шаги на лѣстницѣ; я всталъ и сказалъ:
   -- Я ищу студента Петерсена; вотъ два письма для него.
   -- Онъ уѣхалъ домой,-- отвѣчаетъ женщина.-- Но послѣ праздниковъ онъ вернется; если хотите, я могу взять его письма.
   -- Да, благодарю васъ, мнѣ это очень пріятно, онъ найдетъ ихъ, какъ только вернется. Въ нихъ, можетъ-быть, есть что-нибудь серьезное. Прощайте,
   Спустившись внизъ, я сказалъ громко посреди улицы, сжавъ кулаки: "Я хочу тебѣ кое-что сказать, мой Господь, вѣдь Ты всемогущъ".-- Я бѣшено опускаюсь на колѣни и кричу, стиснувъ зубы къ небу, наверхъ:-- "Чортъ меня побери, вѣдь Ты всемогущъ!"
   Я сдѣлалъ нѣсколько шаговъ и опять остановился. Вдругъ я мѣняю походку, складываю руки, склоняю голову на бокъ и спрашиваю сладкимъ, благочестивымъ голосомъ:
   -- А призывалъ ли ты его на помощь, дитя мое?
   Это звучало фальшиво.
   -- Съ большой буквы! Съ большой! Призывалъ ли ты на помощь Его, дитя мое?-- Я опускаю голову и отвѣчаю плаксивымъ голосомъ: нѣтъ!
   И это -- тоже звучало фальшиво.
   Ты дуракъ, ты не умѣешь даже лицемѣрить. Ты долженъ сказать: "Да, я призывалъ Господа Бога!" И ты долженъ подобрать къ своимъ словамъ самую жалобную мелодію, которую ты когда-либо слышалъ. Вотъ что -- ну, еще разъ! Да, это уже было лучше! Но ты долженъ вздыхать, вздыхать какъ волынщикъ. Вотъ такъ! хорошо!
   И я училъ себя лицемѣрно, нетерпѣливо, ударялъ ногой. Когда мнѣ удавалось -- ругалъ самого себя дуракомъ, въ то время какъ удивленные прохожіе оборачивались и смотрѣли на меня.
   Я жевалъ не переставая свою стружку и быстро шелъ по улицѣ. Я не успѣлъ очнуться, какъ я уже былъ внизу на желѣзнодорожной площади. Часы на башнѣ показывали половину второго. Я постоялъ нѣкоторое время и подумалъ. Холодный потъ выступилъ у меня на лбу и скатывался мнѣ въ глаза.-- Пойдемъ со мною въ гавань, сказалъ я самъ себѣ. Разумѣется, если у тебя есть время. Я поклонился самъ себѣ и пошелъ внизъ къ гавани.
   Тамъ стояли корабли, море колыхалось въ солнечномъ сіяніи. Вездѣ оживленное движеніе, рѣзкіе пароходные свистки, носильщики съ ящиками на плечахъ, подбадривающее пѣніе нагрузчиковъ на паромы. Торговка пирожками сидитъ недалеко отъ меня и клюетъ своимъ коричневымъ носомъ надъ товаромъ, весь столикъ соблазнительно заваленъ всякими лакомствами; я невольно отворачиваюсь отъ этого зрѣлища. Запахъ ѣды разносится но всей набережной. Фу! Окно настежь; я обращаюсь къ господину, сидящему рядомъ со мной, и указываю ему всѣ неудобства съ этими торговками... Нѣтъ? Но, вѣдь, согласитесь, что... Но въ этомъ мой сосѣдъ увидѣлъ наглость и не далъ мнѣ даже договорить до конца, онъ поднялся и пошелъ. Я тоже всталъ и пошелъ за нимъ, твердо рѣшивъ доказать человѣку его заблужденіе.
   -- Даже съ точки зрѣнія санитарнаго вопроса,-- сказалъ я и ударилъ его по плечу.
   -- Извините меня, но я не здѣшній и ничего не смыслю въ санитарномъ вопросѣ,-- сказалъ онъ, пристально посмотрѣвъ на меня.
   Это совсѣмъ мѣняетъ дѣло, если онъ не здѣшній... Можетъ быть я могу чѣмъ-нибудь ему служить? Быть проводникомъ? Нѣтъ? Это доставитъ мнѣ удовольствіе, а ему ничего не будетъ стоить.
   Но человѣкъ во что бы то ни стало хотѣлъ отдѣлаться отъ меня и быстро добѣжалъ черезъ улицу на другую сторону.
   Я опять вернулся къ своей скамейкѣ и сѣлъ. У меня было такъ неспокойно на душѣ, а шарманка, игравшая тамъ наверху, еще больше безпокоила меня. Жесткая металлическая музыка, кусочекъ Вебера; маленькая дѣвочка подпѣвала. Флейтообразный, страдальческій звукъ шарманки пронизываетъ, мои нервы начинаютъ дрожать, какъ-будто музыка въ нихъ отзывается. Минуту спустя, я начинаю насвистывать и напѣвать. И что только не приходитъ въ голову, когда голоденъ. Я чувствую, какъ эти звуки овладѣваютъ мною, какъ я таю въ этихъ звукахъ и у меня такое чувство, будто я несусь туда, высоко за горы, туда, въ свѣтящіяся сферы.
   -- Одну ёру,-- говоритъ моя маленькая дѣвочка, пѣвшая съ шарманкой, и протягиваетъ оловянную тарелку,-- одну лишь ёру!
   -- Да,-- говорю я какъ-то неувѣренно, вскакиваю и начинаю рыться въ карманахъ. Но дѣвочка думаетъ, что я хочу надъ ней подшутить и удаляется, не говоря ни слова. Это нѣмое терпѣніе было уже слишкомъ мучительно для меня, лучше бы она меня ругала; боль овладѣла мной и я окликнулъ ее.-- У меня нѣтъ ни одного хеллера,-- сказалъ я,-- но я тебя не забуду, можетъ-быть, даже завтра. Какъ тебя зовутъ? А! Красивое имя, я его не забуду. Итакъ, значитъ, до завтра.
   Но я понялъ, что она мнѣ не вѣритъ, хотя она не сказала ни слова; и я плакалъ отъ отчаянія, что эта уличная дѣвочка не хотѣла мнѣ вѣрить. Я еще разъ окликнулъ ее; я быстро разстегнулъ свой пиджакъ и хотѣлъ отдать ей свой жилетъ.
   -- Подойди же, я тебѣ ничего не сдѣлаю.-- Но оказалось, что у меня нѣтъ жилета.
   Какъ могъ я его искать! Вотъ уже нѣсколько недѣль прошло съ тѣхъ поръ, какъ онъ былъ у меня. Пораженная дѣвочка не хотѣла дольше ждать и быстро убѣжала. И я долженъ былъ отпустить ее. Люди столпились вокругъ меня и громко смѣялись; сквозь нихъ протиснулся полицейскій, пожелалъ узнать, что случилось.
   -- Ничего,-- говорю я,-- ровно ничего! Я хотѣлъ только отдать маленькой дѣвочкѣ свой жилетъ... Для ея отца... Надъ этимъ нечего смѣяться, я бы могъ пойти домой и надѣть другой.
   -- Не устраивайте зрѣлища на улицѣ!-- сказалъ полицейскій,-- маршъ! -- и онъ толкаетъ меня впередъ.-- Это ваши бумаги?-- крикнулъ онъ мнѣ вслѣдъ.
   Да, чортъ возьми, это вѣдь моя газетная статья! Какъ могъ я быть такимъ неосторожнымъ!
   Я беру свою рукопись, удостовѣряюсь, что все въ порядкѣ, и иду прямо въ редакцію; на городской башнѣ было теперь 4 часа.
   Бюро было закрыто. Я спускаюсь, боязливо, какъ воръ, по лѣстницѣ и стою у двери, совершенно безпомощный. Что теперь дѣлать? Я облокачиваюсь о стѣну, пристально смотрю на камни и размышляю. У моихъ ногъ лежитъ булавка; я нагибаюсь и поднимаю ее. Что, если я отрѣжу пуговицы отъ пиджака? Что бы я могъ за нихъ получитъ? Можетъ-быть, это не принесло бы мнѣ никакой пользы. Что такое пуговицы? Однако я взялъ ихъ, осмотрѣлъ со всѣхъ сторонъ и нашелъ ихъ совсѣмъ хорошими, новыми. Это была хорошая мысль; я ихъ отрѣжу своимъ перочиннымъ ножомъ и отнесу въ погребокъ "дяденьки"... Надежда заложить пуговицы оживила меня, и я началъ отпарывать одну пуговицу за другой, при чемъ я велъ слѣдующій разговоръ самъ съ собой:
   "Да, видите ли, ему приходится немного трудно, это временное затруднительное положеніе... Вы говорите, онѣ ношены? Не болтайте вздоръ!
   Я хотѣлъ бы видѣть, кто свои пуговицы менѣе изнашиваетъ, чѣмъ я. Я всегда хожу съ разстегнутымъ пиджакомъ, долженъ вамъ сказать; это моя привычка, моя особенность. Нѣтъ, нѣтъ, если вы не хотите, тогда... Но неужели я не могу получить за нихъ и 10 ёръ? Но, Боже мой, кто же говоритъ, что вы должны? Вы можете заткнуть свой ротъ и оставить меня въ покоѣ... Да, да, да, позовите полицію! Я подожду здѣсь, пока вы позовете полицейскаго. Я ничего у васъ не украду... Ну, до свиданія, до свиданія! Мое имя Тангенъ; я немножко покутилъ..."
   Кто-то спускается по лѣстницѣ; я тотчасъ же вернулся къ дѣйствительности; узнаю человѣка съ ножницами и сую пуговицы въ карманъ. Онъ проходитъ мимо, не отвѣчая даже на мой поклонъ, очень заботливо разглядывая свои ногти. Я задерживаю его и спрашиваю о редакторѣ.
   -- Его нѣтъ.
   -- Вы лжете! -- сказалъ я; и съ нахальствомъ, удивившимъ меня самого, я продолжаю:-- я долженъ съ нимъ поговорить о неотложномъ дѣлѣ. Нѣкоторыя сообщенія изъ Штифтсгардена.
   -- Но развѣ вы не можете мнѣ этого сказать?
   -- Вамъ?-- возразилъ я и осмотрѣлъ его съ ногъ до головы.
   Это помогло. Онъ тотчасъ пошелъ со мной назадъ и открылъ мнѣ дверь. Сердце у меня сжималось. Я стиснулъ зубы, чтобы пріободриться, постучалъ и пошелъ въ бюро редактора.
   -- Здравствуйте! А, это вы,-- сказалъ онъ любезно,-- пожалуйста, садитесь!
   Мнѣ было бы легче, если бъ онъ указалъ мнѣ на дверь; слезы готовы были навернуться на глаза, и я отвѣчалъ.
   -- Пожалуйста, извините меня...
   -- Садитесь,-- повторилъ онъ.
   Я сѣлъ и объявилъ, что у меня опять есть статья для него и мнѣ ужасно хотѣлось бы, чтобы она попала въ газету. Я очень много работалъ надъ ней, она стояла мнѣ большого напряженія силъ.
   -- Я ее прочту,-- сказалъ онъ и взялъ ее.-- Вы, вѣроятно, прикладываете стараніе ко всему тому, что пишете, но вы черезчуръ рѣзки. Если бы вы были болѣе разсудительны! Черезчуръ лихорадочны! Но я прочту вашу статью! -- и съ этими словами онъ повернулся къ своему столу.
   Я продолжалъ сидѣть. Могъ ли я попросить у него крону? Объяснить ему, почему я пишу такъ лихорадочно? Онъ, навѣрно, мнѣ поможетъ.-- это были для него не впервые.
   Я поднялся. Гм... Но, когда я послѣдній разъ былъ у него, онъ жаловался на недостатокъ денегъ, даже куда-то посылалъ кассира за моимъ гонораромъ. Можетъ-быть и теперь дѣло такъ обстоитъ. Нѣтъ, не нужно этого дѣлать. Развѣ я не видѣлъ, что онъ въ самомъ разгарѣ работы?
   -- Что прикажете?-- спросилъ онъ.
   -- Ничего,-- отвѣтилъ я, стараясь говорить спокойнѣе.-- Когда я могу навѣдаться?
   -- Ахъ, когда вы будете проходить мимо,-- отвѣчалъ онъ.-- Такъ, черезъ нѣсколько дней.
   Я не могъ произнести своей просьбы; любезность этого человѣка совсѣмъ очаровала меня, и я хотѣлъ показать, что умѣю цѣнить людей. Лучше погибнуть съ голоду. Съ этимъ я вышелъ.
   Даже тогда, когда я уже вышелъ и снова началъ испытывать мученія голода, я не раскаивался, что оставилъ бюро, не попросивъ кроны. Я вытащилъ изъ кармана вторую стружку и сунулъ ее въ ротъ. Это опять помогло. Почему я не дѣлалъ этого раньше? "Постыдись,-- сказалъ я громко.-- Неужели ты могъ подумать о томъ, чтобъ попросить у этого человѣка крону и этимъ привести его въ затруднительное положеніе". И я даже сталъ читать себѣ нотацію по поводу моей подлости, которую я хотѣлъ совершить. "Это Богъ знаетъ, что такое! -- сказалъ я.-- Обивать человѣку пороги и чуть не царапать ему глаза, только изъ-за того, что тебѣ нужна крона, несчастная собака! Маршъ! Скорѣй, скорѣй, ты, негодяй! Я тебя проучу!"
   Чтобы наказать себя, я началъ бѣгать по улицамъ, подгоняя себя ругательствами, и кричалъ на себя свирѣпо, когда мнѣ хотѣлось отдохнуть. Между тѣмъ я зашелъ очень далеко на Билестреде. Когда я, наконецъ, остановился, готовый заплакать отъ злости, что я не могъ бѣжать дальше. я задрожалъ всѣмъ тѣломъ и опустился на чье-то крыльцо. "Нѣтъ, ты стой", сказалъ я. И, чтобы хорошенько себя промучить, я опять всталъ и заставилъ себя постоятъ, затѣмъ я началъ глумиться самъ надъ собой, надъ собственной своей испорченностью. Наконецъ, по истеченіи нѣсколькихъ минутъ, я далъ себѣ разрѣшеніе сѣсть, но и тогда я выбралъ самое неудобное мѣсто на крыльцѣ.
   Боже мой, какъ хорошо отдохнуть немного! Я отеръ потъ со лба и глубоко вздохнулъ. Какъ я бѣжалъ! Но я не жалѣлъ объ этомъ, это было заслужено. И какъ я могъ только подумать о томъ, чтобы допросить крону? Вотъ теперь и послѣдствія. Я началъ кротко вспоминать, какъ бы поступила моя мать. Я расчувствовался, уставшій и обезсиленный, и началъ плакать. Тихія искреннія слезы, искреннее рыданіе безъ слезъ.
   Съ четверть часа или даже больше я просидѣлъ на томъ же самомъ мѣстѣ. Люди приходили, уходили, но никто не мѣшалъ мнѣ.
   Повсюду играли маленькія дѣти; по ту сторону улицы на деревѣ пѣла птичка.
   Ко мнѣ подошелъ городовой.
   -- Зачѣмъ вы здѣсь сидите?-- спрашиваетъ онъ.
   -- Зачѣмъ я здѣсь сижу? Удовольствія ради.
   -- Вотъ уже съ полчаса, какъ я слѣжу за вами,-- сказалъ онъ.-- Вы здѣсь сидите цѣлые полчаса.
   Приблизительно. Что вы отъ меня хотите?
   Я всталъ и съ досадой пошелъ дальше.
   Придя на площадь, я остановился и посмотрѣлъ на улицу. "Сижу удовольствія ради". Развѣ это былъ отвѣтъ? Ты долженъ бы сказать: отъ усталости -- и притомъ жалостливымъ голосомъ. У тебя овечья голова, ты никогда не научишься льстить, и притомъ ты долженъ былъ бы закашлять, какъ больная лошадь".
   Дойдя до пожарной сторожки, я остановился. Новая мысль. Я щелкнулъ пальцами, громко расхохотался, чѣмъ привелъ всѣхъ прохожихъ въ удивленіе и сказалъ: "Нѣтъ, теперь ты пойдешь къ пастору Левіону. Это ты непремѣнно долженъ сдѣлать. Да ну, хоть опыта ради. Тебѣ нечего терять при этомъ".
   Сегодня такая прелестная погода.
   Я вошелъ въ книжный магазинъ Наши, отыскалъ адресъ пастора Левіона въ адресномъ календарѣ и отправился дальше. "Теперь удается,-- сказалъ я.-- Теперь безъ глупыхъ выходокъ! Ты говоришь, совѣсть? Безъ глупостей; ты черезчуръ бѣденъ, чтобы думать о совѣсти". Ты совсѣмъ изголодался, приходишь съ важнымъ обстоятельствомъ, дѣломъ первой необходимости. Но ты, долженъ склонить голову на бокъ и говорить нараспѣвъ. Ты этого не хочешь, нѣтъ? Тогда я ни одного шага не сдѣлаю, знай это. Итакъ, ты находишься въ состояніи борьбы, борешься съ силами мрака и тьмы, съ чудовищами сомнѣнія и чадами преисподней, алчешь вина и млека небеснаго. Вотъ ты стоишь, и нѣтъ масла въ твоемъ свѣтильникѣ. Но ты вѣдь вѣришь въ милость Божію, ты не потерялъ вѣру! Ты долженъ скрестить руки и имѣть такой видъ, какъ-будто ты вѣришь въ милосердіе. Что касается твоего мамона, то ты ненавидишь его во всякомъ образѣ, хотя тебѣ и были бы желательны и необходимы нѣсколько кронъ на молитвенникъ и поминальникъ за пару кронъ"... Я стоялъ передъ дверью пастора и читалъ: "Бюро открыто отъ 12--4".
   Теперь безъ всякихъ глупостей,-- сказалъ я;-- теперь нужно быть серьезнымъ! Вотъ такъ, голову внизъ -- еще немножко... Затѣмъ я дернулъ за ручку звонка.
   -- Мнѣ хотѣлось бы поговорить съ господиномъ пасторомъ! -- сказалъ я горничной; но я никакъ не могъ прибавить къ этому имени Божьяго.
   -- Онъ вышелъ,-- отвѣчала она.
   -- Вышелъ?! Вышелъ!
   Это разбило всѣ мои планы, уничтожило все то, что я собирался сказать. И къ чему тогда былъ этотъ безконечный путь?
   -- У васъ какое-нибудь спѣшное дѣло?-- спросила горничная.
   -- Нѣтъ, ни въ какомъ случаѣ! -- возразилъ я.-- Ни въ какомъ случаѣ! Просто погода такая прекрасная, и я зашелъ, чтобы навѣстить г. пастора.
   Мы стояли другъ противъ друга. Я охотно ударилъ бы себя въ грудь, чтобы она обратила вниманіе на мою булавку, скалывавшую мой пиджакъ; глазами я умолялъ ее посмотрѣть, зачѣмъ я пришелъ, но бѣдняжка ничего не понимала.
   -- Прекрасная погода, да, да... А госпожи пасторши тоже нѣтъ дома?
   Нѣтъ, она дома, но у нея мигрень, она лежитъ на софѣ и не можетъ шевельнуться... Можетъ-быть, я хочу оставить записку?
   -- Нѣтъ, я иногда дѣлаю такія прогулки, движенія ради. Это такъ полезно послѣ ѣды.
   Я повернулъ назадъ. Къ чему дольше еще болтать? Кромѣ того у меня кружилась голова. Меня сталъ разбирать смѣхъ.
   "Бюро открыто отъ 12--4"; я постучалъ часомъ позже -- время благодати миновало.
   На Сторторфѣ я сѣлъ на скамейку у церкви. Боже мой, какъ все мрачно было для меня! Я не плакалъ, я черезчуръ усталъ; до крайности изнуренный, я сидѣлъ, ничего не предпринимая, не шевелясь; я совсѣмъ изголодался. Грудь горѣла, боль въ желудкѣ была невыносима. Жеваніе стружки уже болѣе не помогало; мои челюсти устали отъ безплодной работы, и я предоставилъ имъ покой. Кромѣ того, кусочекъ коричневой апельсинной корки, которую я поднялъ на улицѣ и началъ сосать, вызвалъ тошноту, я былъ боленъ; жилы на рукахъ вздулись и посинѣли.
   И чего еще мнѣ ждать?
   Я пробѣгалъ весь день, чтобы отыскать крону, чтобы продлить жизнь на какой-нибудь часъ. Развѣ, въ сущности говоря, не все равно, случится ли неизбѣжное днемъ раньше или днемъ позже? Если бы я велъ себя, какъ порядочный человѣкъ, я уже давно бы отправился домой, легъ бы и предоставилъ все судьбѣ. Мои мысли въ эту минуту были совсѣмъ ясны. Теперь я хотѣлъ бы умереть, теперь осень, и все погружается въ сонъ. Я испробовалъ всѣ средства, исчерпалъ всевозможные источники. Я началъ углубляться въ эти мысли и каждый разъ, какъ у меня являлась надежда на возможность спасенія, я шепталъ какъ-то разсѣянно: "Ты глупецъ, ты вѣдь уже началъ умирать!" Но вѣдь мнѣ нужно написать еще нѣсколько писемъ, все приготовить, самому быть наготовѣ: мнѣ нужно умыться и скромно убрать свою постель.
   Голову я положу на бѣлый листъ бумаги,-- самое чистое, что у меня вообще есть, а зеленое одѣяло я могъ бы...
   Зеленое одѣяло! Вдругъ я очнулся, кровь бросилась мнѣ въ голову и началось сильное сердцебіеніе. Я всталъ со скамейки и иду дальше. Жизнь снова закипѣла во всѣхъ моихъ фибрахъ, и я безпрестанно повторяю: "Зеленое одѣяло! Зеленое одѣяло!" Я иду все скорѣе, какъ-будто нужно кого-нибудь догнать, и, нѣсколько минутъ спустя, я уже дома въ своей жестяной мастерской.
   Не останавливаясь и не колеблясь въ своемъ рѣшеніи, я подхожу къ постели и сворачиваю одѣяло Ганса Паули. Это еще спасетъ меня! Глупый голосъ, ворчавшій когда-то на этотъ первый безчестный поступокъ, первое пятно на моей совѣсти,-- давно уже умолкъ. Я не добродѣтельный идіотъ и не святой. Слава Богу, у меня осталось еще немного разсудка.
   Я взялъ одѣяло подъ-мышку и направился къ Штенерсгаде No 5.
   Здѣсь я постучалъ и вошелъ въ первый разъ въ большую, незнакомую мнѣ залу; звонокъ у двери зазвонилъ самымъ отчаяннымъ образомъ надъ моей головой. Изъ сосѣдней комнаты выходитъ человѣкъ съ полнымъ ртомъ и жуетъ; онъ подходитъ; къ дрилавку
   -- Пожалуйста, дайте мнѣ полкроны за мои очки!-- говорю я.-- Черезъ нѣсколько дней я непремѣнно ихъ выкуплю!
   -- Что? Но вѣдь это стальные очки!
   -- Да.
   -- За нихъ я ничего не могу дать.
   -- Нѣтъ, вы этого не можете! Собственно говоря, это была шутка съ моей стороны. Вотъ здѣсь у меня одѣяло, которому я не могу найти настоящаго примѣненія, и я подумалъ, что, можетъ-быть, вы можете освободить меня отъ него.
   -- Къ сожалѣнію, у меня цѣлый складъ одѣялъ,-- возразилъ онъ; а когда я его развернулъ, онъ бросилъ взглядъ на него и воскликнулъ:
   -- Нѣтъ, извините-съ, я не могу его взять!
   -- Я хотѣлъ вамъ сперва показать обратную сторону,-- сказалъ я,-- другая сторона гораздо лучше.
   -- Да, да, но это ничего не поможетъ, я не хочу его, и вамъ ни одинъ человѣкъ не дастъ и 10 ёръ за него.
   -- Это дѣйствительно правда, многаго оно не стоитъ, но я думалъ, что оно вмѣстѣ съ какимъ-нибудь другимъ старымъ одѣяломъ можетъ пойти на аукціонъ.
   -- Очень возможно, но вамъ это не принесетъ никакой пользы.
   -- 25 ёръ?-- спросилъ я.
   -- Нѣтъ, я не хочу его, понимаете, я не хочу даже имѣть его въ домѣ.
   Я взялъ опять свое одѣяло подъ-мышку и направился домой.
   Я сдѣлалъ такъ, какъ-будто ничего не случилось, постлалъ его на постель, разгладилъ его по своему обыкновенію и старался уничтожить всякій слѣдъ своего проступка.
   Въ моментъ, когда я рѣшился на мошенничество, моя голова очевидно была не въ порядкѣ, и, чѣмъ дольше я думалъ о своемъ покушеніи, тѣмъ ужаснѣй оно мнѣ казалось.
   Мною овладѣлъ припадокъ слабости, больше ничего. Какъ только я попалъ въ эти сѣти, такъ сейчасъ же почувствовалъ, что къ добру все это не приведетъ, и потому затѣялъ исторію съ очками.
   Я радовался тому, что мнѣ не удалось довести до конца преступленіе, которое омрачило бы послѣдніе дни моей жизни.
   Снова пошелъ я шататься по улицамъ, снова сѣлъ на скамью у церкви Спасителя и опустилъ голову на грудь въ полномъ изнеможеніи отъ послѣднихъ волненій, больной и умирающій съ голоду. Такъ проходило время.
   Этотъ послѣдній часъ я хотѣлъ провести на воздухѣ; здѣсь было свѣтлѣе, чѣмъ дома: кромѣ того, мнѣ казалось, что на свѣжемъ воздухѣ страданія не такъ сильны. Домой я всегда успѣю притти.
   Я поднялъ маленькій камешекъ, обтеръ его рукавомъ и положилъ въ ротъ, чтобы только что-нибудь жевать; но я сидѣлъ не шевелясь, не поворачивая даже глазъ. Люди приходили и уходили, шумъ экипажей, топотъ лошадей, людскіе голоса раздавались въ воздухѣ.
   -- Однако, не попытать ли заложить пуговицы? Я очень боленъ, мнѣ надо итти домой, а "дядюшка" какъ-разъ по дорогѣ.
   Наконецъ я поднялся и потащился, еле волоча ноги, по улицамъ. Голова моя горѣла какъ въ лихорадкѣ, и я торопился по мѣрѣ силъ.
   Мнѣ снова приходилось итти мимо пекарни, гдѣ былъ выставленъ хлѣбъ.
   -- Нѣтъ, мы здѣсь не остановимся,-- сказалъ я себѣ съ напускной важностью. А что, если я войду и попрошу кусокъ хлѣба? Мимолетная, молніеносная мысль! Нѣтъ! -- прошепталъ я и покачалъ головой. Я пошелъ дальше.
   Въ дверяхъ пассажа стояла влюбленная парочка и шушукаласъ; далѣе изъ окна выглянула молодая дѣвушка. Я шелъ медленно, стараясь дѣлать видъ, какъ-будто что-то обдумываю. Дѣвушка вышла на улицу.
   -- Что съ тобой, старикъ? Боленъ? И что у тебя за рожа! -- съ этими словами дѣвушка быстро убѣжала.
   Я остановился. Вѣроятно, я очень отощалъ и глаза вылѣзаютъ изъ орбитъ. Какой у меня долженъ быть видъ! Быть живымъ и походить на мертвеца, вотъ какую штуку сыгралъ со мной голодъ. И въ послѣдній разъ во мнѣ вспыхнуло бѣшенство и пробѣжало по всѣму тѣлу. И что у тебя за рожа! А у меня голова на плечахъ, подобной которой надо еще поискать, и кулаки, да проститъ мнѣ Господь, которыми я могъ бы истолочь въ порошокъ любого носильщика. И при всемъ этомъ я долженъ умирать съ голоду въ Христіаніи. Былъ ли въ этомъ какой-нибудь смыслъ?
   День и ночь я работалъ какъ волъ, глаза свои проглядѣлъ на книгахъ, изнурилъ голодомъ свой разсудокъ -- и для какого чорта! Даже уличныя дѣвчонки смѣются надо мной. Но теперь довольно! -- понимаешь ли ты?-- довольно, чортъ возьми.
   Въ припадкѣ нараставшаго бѣшенства, скрежеща зубами, сознавая свое безсиліе, плача и ругаясь, я побрелъ дальше, не оглядываясь на прохожихъ. Я снова началъ мучить себя, ударялся головой о фонарные столбы, накалывалъ руки о гвозди, кусалъ языкъ, когда онъ говорилъ несвязно, и хохоталъ какъ бѣшеный каждый разъ, когда причинялъ себѣ боль.
   -- Но что же мнѣ теперь дѣлать?-- спросилъ я себя, наконецъ. И, топнувъ два раза ногой, я повторилъ:-- Что же мнѣ дѣлать?
   Въ это время мимо меня проходитъ какой-то господинъ и говоритъ мнѣ со смѣхомъ:
   -- Пойди въ сумасшедшій домъ.
   Я посмотрѣлъ ему вслѣдъ. То былъ одинъ изъ извѣстныхъ дамскихъ докторовъ, по прозвищу "герцогъ".
   Даже онъ не понималъ моего состоянія, человѣкъ, котораго я зналъ, чью руку я пожималъ. Я успокоился. Да, я схожу съ ума, онъ правъ. Я чувствую, какъ безуміе разливается у меня по жиламъ, приливаетъ къ моему мозгу. Такимъ образомъ всѣ это должно кончиться. Да, да! Я снова продолжалъ свой медленный, грустный путь. Тамъ я найду, наконецъ, мирный пріютъ.
   Вдругъ я остановился. "Но меня вѣдь не запрутъ!-- говорю я,-- нѣтъ, этого не будетъ!" Отъ страха я говорилъ хриплымъ голосомъ. Я просилъ, молилъ, чтобы меня не запирали. Я опять тогда попаду въ ратушу, въ темную камеру, безъ малѣйшаго луча свѣта. Нѣтъ, ни за что. Есть еще исходъ, нужно только найти его. Надо подумать, времени у меня довольно. Я буду ходить изъ дома въ домъ, да вотъ, напримѣръ, нотный торговецъ Эйслеръ? Я еще не былъ у него. Онъ посовѣтуетъ мнѣ что нибудь. Я чуть не плакалъ отъ умиленія. Только бы не быть запертымъ.
   Эйслеръ? Можетъ быть, это было указаніе свыше? Это имя вспомнилось мнѣ случайно, и живетъ онъ такъ далеко. Тѣмъ не менѣе я отыщу его; я буду итти медленно и тѣмъ временемъ немного успокоюсь. Я зналъ дорогу; въ былое время я часто бывалъ у него и закупалъ много нотъ. Могу ли я попросить у него полкроны! Но это можетъ затруднить его, лучше попрошу у него цѣлую.
   Я вошелъ въ лавку и спросилъ хозяина; мнѣ указали на его конторку; тамъ сидѣлъ человѣкъ, одѣтый по послѣдней модѣ, и просматривалъ счета.
   Я пробормоталъ извиненіе и изложилъ свою просьбу. Будучи вынужденнымъ обстоятельствами обратиться къ нему... на самое короткое время... Какъ только я получу гонораръ за мою газетную статью... Онъ окажетъ мнѣ этимъ сущее благодѣяніе.
   Еще не успѣлъ я докончить, какъ онъ повернулся къ конторкѣ и продолжалъ свою работу.
   Когда я замолчалъ, онъ покосился на меня, покачалъ своей красивой головой и сказалъ: "Нѣтъ". Только нѣтъ. Ни объясненій, ни лишнихъ словъ, ничего.
   Мои колѣни тряслись, я долженъ былъ опереться о шкапчикъ. Я еще разъ попробую. Почему мнѣ пришло на память именно его имя? Я почувствовалъ колотье въ лѣвомъ боку и облился потомъ. -- Гм... Обстоятельства мои очень плохи и, къ сожалѣнію, я совсѣмъ боленъ,-- сказалъ я; я смогу вамъ, навѣрное, возвратить это черезъ нѣсколько дней.-- Неужели онъ не будетъ настолько добръ?
   -- Отчего вы, любезнѣйшій, обращаетесь именно ко мнѣ? -- спросилъ онъ.-- Вы ко мнѣ пришли съ улицы, вы мнѣ совершенно незнакомы, ступайте въ редакцію, гдѣ васъ знаютъ.
   -- Только хоть на этотъ вечеръ,-- сказалъ я,-- редакція уже заперта, а я такъ страшно голоденъ.
   Онъ продолжалъ качать головой, качалъ ею даже тогда, когда я уже взялся за дверную ручку.
   -- Прощайте,-- сказалъ я.
   "Значитъ, не было указанія свыше", подумалъ я и горько улыбнулся. Я потащился обратно изъ одного квартала въ другой, садясь по временамъ отдыхать на лѣстницѣ. Только бы меня не заперли. Страхъ передъ заключеніемъ преслѣдовалъ меня все время и не давалъ мнѣ покоя. Каждый разъ, какъ я видѣлъ на своемъ пути городового, я старался проскользнуть незамѣтно въ переулокъ, чтобы избѣгнуть съ нимъ встрѣчи.
   -- Ну-съ, отсчитаемъ теперь сто шаговъ,-- сказалъ я,-- и попытаемъ cчастья. Должно же когда-нибудь мнѣ повезти...
   То была маленькая торговля шерстью, въ которой я никогда не былъ раньше. Одинъ человѣкъ стоялъ за прилавкомъ, въ глубинѣ комнаты -- контора съ фарфоровой дощечкой съ надписью на дверяхъ и длинные ряды запакованныхъ ящиковъ. Я подождалъ ухода послѣдней покупательницы, молоденькой дамы, съ ямочками на щекахъ.-- Какая хорошенькая! Я не пытался даже произнести на нее впечатлѣніе со своей булавкой на пиджакѣ и отвернулся, едва удержавъ рыданіе.
   -- Что вамъ угодно?-- спросилъ приказчикъ.
   -- Хозяинъ дома?-- спросилъ я.
   -- Въ настоящее время онъ путешествуетъ въ горахъ, въ Іотунгейменѣ,-- сказалъ онъ; -- у васъ къ нему дѣло?
   -- Я хочу попросить у него нѣсколько ёръ на ѣду,-- сказалъ я, силясь улыбнуться,-- я голодаю, и у меня нѣтъ ни гроша.
   -- Значитъ, вы такъ же богаты, какъ и я,-- возразилъ тотъ, приводя въ порядокъ пакеты съ шерстью.
   -- О, не отталкивайте меня, не дѣлайте этого, -- сказалъ я и почувствовалъ, какъ я весь похолодѣлъ.-- Я умираю съ голоду, вотъ уже нѣсколько дней, какъ я ничего не ѣлъ.
   Съ серьезнымъ лицомъ, не говоря ни слова, онъ началъ выворачивать одинъ карманъ за другимъ. Можетъ-быть я ему не вѣрю?
   -- Только пять ёръ! Черезъ нѣсколько дней я принесу вамъ за это десять.
   -- Другъ мой любезный, ужъ не хотите ли вы заставить меня обобрать для васъ кассу?-- спросилъ онъ нетерпѣливо.
   -- Да, сказалъ я,-- да, возьмите 5 ёръ изъ кассы.
   -- Не на того напали,-- сказалъ онъ и прибавилъ:-- больше намъ не о чемъ говорить.
   Умирая съ голоду и сгорая отъ стыда, я вышелъ изъ лавки. Изъ-за жалкой кости я особачился и все-таки не добился ея! Нѣтъ, долженъ же настать всему этому конецъ. Это зашло слишкомъ далеко. Столько лѣтъ я выдерживалъ съ гордостью всѣ испытанія,-- твердо переносилъ не одинъ тяжелый часъ, а теперь я дошелъ до низкаго нищенства. Этотъ день запятналъ меня навсегда. Я не погнушался плакать передъ торгашами. И къ чему все это привело? Нѣтъ, меня тошнитъ отъ отвращенія къ самому себѣ! Да, да, пора положить всему этому конецъ! Однако, что, если запрутъ мои ворота? Мнѣ нужно поторапливаться, если я не хочу провести ночь въ ратушѣ...
   Мысль эта поддержала мои силы: я не хочу спать въ ратушѣ. Слава Богу, на башнѣ Спасителя только 7 часовъ. У меня еще 3 часа впереди. А какъ я испугался.
   "Я все, все испробовалъ, я сдѣлалъ все, что могъ, и въ продолженіе цѣлаго дня мнѣ ни разу не повезло. Если я разскажу это, никто мнѣ не повѣритъ, а если запишу, будутъ говорить, что это выдумано. Да, да, дѣлать было нечего; теперь прежде всего не нужно ходить и стараться растрогать кого-нибудь. Фу! Меня просто тошнитъ, увѣряю тебя, мой другъ, ты мнѣ, благодаря этому, просто противенъ! Разъ исчезла надежда, то уже навсегда. А не могъ бы я украсть горсточку овса въ конюшнѣ?" Мнѣ немного полегчало.
   Я двинулся черепашьимъ шагомъ домой. Къ счастью, я почувствовалъ впервые въ этотъ день жажду и пошелъ отыскивать мѣстечко, гдѣ бы могъ напиться. Отъ базара я отошелъ слишкомъ далеко, а въ частный домъ я не хотѣлъ заходить, можетъ быть подождать, пока я дойду до дому? Это будетъ не позже, чѣмъ черезъ четверть часа. Потомъ неизвѣстно, удержитъ ли мой желудокъ глотокъ воды и не станетъ ли мнѣ отъ него хуже.
   -- А пуговицы? Онѣ еще не пускались въ ходъ! -- Я остановился и засмѣялся. Вотъ еще надежда! Я еще не окончательно погибъ. 10 ёръ я, конечно, получу за нихъ, завтра раздобуду еще 10, а въ четвергъ получу гонораръ за свой фельетонъ. Я надѣялся, что все еще можетъ пойти хорошо. И какъ это я не вспомнилъ раньше о пуговицахъ! Я досталъ ихъ изъ кармана и разглядывалъ на ходу; отъ радости у меня темнѣло въ глазахъ, и я больше не видѣлъ улицы, по которой шелъ.
   Какъ мнѣ хорошо знакомъ этотъ огромный подвалъ, мое убѣжище въ темные вечера, мой другъ и кровопійца! Все мое имущество, вещь за вещью исчезли здѣсь, всѣ мои мелочи, послѣдняя книга... Въ дни аукціона я любилъ заходить сюда и радовался, если книги мои попадали въ хорошія руки. У актера Магельсена были мои часы, и я чуть не гордился этимъ. Журналъ съ моими первыми стихотворными опытами купилъ одинъ знакомый, а сюртукъ -- фотографъ для отдачи его на прокатъ своимъ кліентамъ. Противъ этого ничего нельзя было: возразить. Я приготовляю пуговицы и вхожу.
   -- Не къ спѣху,-- говорю я отъ страху, что помѣшаю ему и приведу въ дурное настроеніе духа.
   Голосъ мой звучитъ какъ-то странно, глухо, такъ что я самъ съ трудомъ узнаю его, а сердце стучитъ, какъ молотокъ. Онъ обернулся ко мнѣ со своей обычной любезной улыбкой, уперся ладонями о прилавокъ и вопросительно поглядѣлъ на меня.
   -- Вотъ у меня есть кое-что. Я хотѣлъ спросить, не можетъ ли это вамъ пригодиться... дома мнѣ попались подъ руку, увѣряю васъ, это такъ, ради шутки... нѣсколько пуговицъ.
   -- Ну, что такое, какія пуговицы?-- И онъ близко подошелъ къ моей рукѣ.
   Не дастъ ли онъ мнѣ за нихъ нѣсколько ёръ... сколько пожелаетъ, я заранѣе согласенъ...
   -- За эти пуговицы? -- "Дядюшка" удивленно смотритъ мнѣ въ глаза.-- За эти пуговицы?
   -- Ну да, сколько можете, на сигару... Я случайно проходилъ мимо и зашелъ.
   Ростовщикъ захохоталъ и вернулся, не говоря ни слова, къ своей конторкѣ. Я продолжалъ стоять; собственно говоря, я ни на что не надѣялся, и вмѣстѣ съ тѣмъ надѣялся на какую-то помощь. Смѣхъ его для меня былъ смертнымъ приговоромъ. Теперь ничего не выйдетъ и съ очками.
   -- Я дамъ и очки на придачу, само собой разумѣется,-- сказалъ я и снялъ ихъ.-- Только 10 ёръ, ну хоть пять.
   -- Вы знаете, что я ничего не могу дать вамъ за ваши очки,-- сказалъ "дядюшка". Я уже вамъ это раньше говорилъ.
   -- Но мнѣ нужна марка,-- сказалъ я глухо.-- Я не могу даже отослать письма, которое мнѣ нужно написать.-- Дайте мнѣ хоть марку въ 10 или 5 ёръ.
   -- Уйдите вы, ради Бога! -- воскликнулъ онъ съ нетерпѣливымъ жестомъ.
   "Да, да, что же, пускай!" сказалъ я себѣ. Машинально я опять надѣлъ очки, взялъ пуговицы и вышелъ. Я пожелалъ ему покойной ночи и закрылъ за собой дверь. Теперь нечего, уже больше нечего дѣлать. Передъ дверью погреба я остановился и еще разъ взглянулъ на пуговицы.-- Какъ же это онъ не взялъ ихъ,-- сказалъ я.-- Вѣдь это почти совсѣмъ новыя пуговицы, не понимаю.
   Пока я предавался этимъ размышленіямъ, кто-то прошелъ мимо меня и спустился въ подвалъ. Второпяхъ онъ толкнулъ меня; мы взаимно извинились, я обернулся и посмотрѣлъ ему вслѣдъ.
   -- Ахъ, это ты?-- сказалъ кто-то вдругъ внизу на лѣстницѣ. Онъ опять спустился, я узналъ его.-- Боже мой, какой у тебя видъ! -- сказалъ онъ.-- Что ты дѣлалъ тамъ внизу?
   -- Такъ, дѣла. И ты, видно, туда же.
   У меня подкашивались ноги, я оперся о стѣну и протянулъ ему руку съ пуговицами.
   -- Чортъ возьми! -- воскликнулъ онъ,-- нѣтъ, это зашло черезчуръ далеко!
   -- Покойной ночи,-- сказалъ я и хотѣлъ уходить, боясь разрыдаться.
   -- Нѣтъ, подожди минутку!
   Зачѣмъ мнѣ ждать? Онъ самъ, вѣроятно, несетъ, "дядюшкѣ" свое обручальное кольцо, самъ голодалъ, задолжалъ хозяйкѣ.
   -- Хорошо,-- сказалъ я,-- если ты скоро вернешься.
   -- Конечно,-- отвѣчалъ онъ и взялъ меня подъ руку.-- Но я тебѣ не вѣрю: я хочу тебѣ кое-что сказать, я тебѣ не вѣрю, ты вѣдь глупый; самое лучшее, пойдемъ вмѣстѣ со мной.
   Я понялъ его намѣреніе; вдругъ я почувствовалъ послѣднюю вспышку стыда и отвѣчалъ:
   -- Я не могу, я обѣщалъ быть въ половинѣ восьмого на Беритъ Анкерсъ Гаде и...
   -- Въ половинѣ восьмого? ладно! Но теперь уже восемь по этимъ часамъ, которые я сейчасъ заложу. Ступай со мной, голодный грѣшникъ! Я получу, по крайней мѣрѣ, 5 кронъ на твою долю!
   И съ этими словами онъ потащилъ меня за собой.
  

ЧАСТЬ III.

   Цѣлая недѣля прошла въ счастьи и довольствѣ.
   Я ѣлъ каждый день; мое мужество росло, и я ковалъ желѣзо, пока горячо. Я работалъ надъ тремя, четырьмя статьями, отнимавшими у моего бѣднаго мозга каждую искру, каждую мысль, и я былъ того мнѣнія, что теперь все лучше, чѣмъ прежде. Послѣдняя статья, стоившая мнѣ столько бѣготни и подававшая мнѣ такія надежды, была мнѣ возвращена редакціей; разгнѣванный и оскорбленный, я тотчасъ же уничтожилъ ее, даже не перечитавъ. На будущее время я рѣшилъ пристроиться къ какой-нибудь другой газетѣ, чтобы имѣть больше ходу. Въ худшемъ случаѣ, если и это не поможетъ, я могу найти убѣжище на корабляхъ; "Монахиня" стоитъ въ гавани подъ парусами; можетъ быть за работу она свезетъ меня въ Архангельскъ или куда бы то ни было. Словомъ, положеніе мое перестало быть безвыходнымъ.
   Послѣдній голодный кризисъ не прошелъ для меня даромъ. У меня цѣлыми прядями лѣзли волосы, появили:сь мучительныя боли, въ особенности по утрамъ, и изнервничался я очень. Когда Іенсъ Олафъ съ громомъ запиралъ внизу конюшню или на дворъ забѣгала собака и лаяла,-- какъ-будто холодъ пронизывалъ меня до мозга костей. Я очень опустился.
   День изо дня я корпѣлъ надъ своей работой, едва давая себѣ время проглотить ѣду, и снова принимался за свои писаніе. Кровать моя и жалкій, неустойчивый столикъ были забросаны замѣтками и исписанными листами, надъ которыми я поперемѣнно работалъ, прибавлялъ что-нибудь новенькое, что мнѣ приходило за день въ голову, перечеркивалъ, освѣжая изложеніе новыми сильными словечками; все это мнѣ стоило необычайныхъ усилій. Въ одинъ прекрасный день я окончилъ, наконецъ, статью, сунулъ ее въ карманъ, счастливый и довольный, и отправился къ командору. Пора было напрячь всѣ свои силы, чтобы раздобыть денегъ; у меня ихъ было уже немного.
   "Командоръ" попросилъ меня посидѣть минутку -- онъ сейчасъ... и продолжалъ писать.
   Я оглядѣлся въ маленькомъ бюро; бюсты, литографіи, вырѣзки изъ газетъ, огромная корзина для бумагъ, которая, казалось, вотъ сейчасъ поглотитъ цѣликомъ всего человѣка. При видѣ этого бездоннаго зѣва, этой драконовой пасти, мнѣ стало очень грустно. Корзина имѣла такой видъ, какъ-будто она раскрыта для того, чтобъ поглощать отвергнутыя работы, новыя разбитыя надежды.
   -- Какое у насъ число?-- спросилъ вдругъ командоръ.
   -- 28-е,-- отвѣтилъ я, радуясь возможности оказать ему маленькую услугу.
   -- Да, 28-е.-- И онъ продолжалъ писать. Наконецъ, онъ положилъ въ конверты нѣсколько писемъ, бросилъ въ корзинку какую-то бумагу, положилъ перо, обернулся ко мнѣ и посмотрѣлъ на меня. Видя, что я стою у дверей, онъ сдѣлалъ полушутливый, полусерьезный знакъ рукой, указывая мнѣ на стулъ.
   Чтобы онъ не увидѣлъ, что на мнѣ нѣтъ жилета, я отворачиваюсь и достаю рукопись изъ бокового кармана.
   -- Маленькая характеристика Корреджіо,-- говорю я,-- къ сожалѣнію, она переписана не очень...
   Онъ беретъ у меня рукопись и перелистываетъ ее. Лицо его обращено ко мнѣ.
   Передо мной былъ человѣкъ, чье имя я слышалъ еще въ моей ранней юности и чья газета имѣла на меня въ продолженіе послѣднихъ лѣтъ большое вліяніе. Волосы у него курчавые, прекрасные каріе глаза нѣсколько тревожны; у него привычка по временамъ посапывать. Шотландскій пасторъ не могъ имѣть болѣе безобидный видъ, чѣмъ этотъ писатель, слово котораго всегда оставляло кровавый рубецъ на всемъ, чего касалось. Странное чувство страха и изумленія овладѣваетъ мною передъ этимъ человѣкомъ; слезы едва не выступаютъ у меня на глазахъ, и я невольно дѣлаю шагъ впередъ, чтобы сказать ему, какъ глубоко я благодаренъ ему за все, чему онъ научилъ меня, и попросить его не обижать меня: я самъ знаю, что я жалкій писака, которому и безъ того приходится плохо...
   Онъ взглянулъ на меня я съ задумчивымъ видомъ сложилъ мою рукопись. Чтобы облегчить ему отказъ, я протянулъ руку и сказалъ:
   -- Ахъ, нѣтъ, это, вѣроятно, вамъ не годится?-- И я улыбнулся, чтобъ показать ему, что я отношусь къ этому такъ легко.
   -- Намъ нужны только общедоступныя вещи,-- сказалъ онъ.-- Вы знаете, какая у насъ публика. Не можете ли вы упростить это? Или не принесете ли вы что-нибудь болѣе общепонятное?
   Его внимательное обращеніе со мной приводитъ меня въ удивленіе. Я понимаю, что моя работа забракована, но отказъ не могъ быть любезнѣе.
   Чтобъ не задерживать его дольше, я говорю:
   -- Конечно, я это могу.
   Я направляюсь къ двери. Гм... Прошу меня извинить, что я напрасно затруднилъ... Я поклонился и взялся за ручку.
   -- Если вамъ нужно, то вы можете получить немножко впередъ въ счетъ будущаго гонорара. Вы можете это обработать.
   Теперь, когда онъ призналъ меня негоднымъ сотрудникомъ, его предложеніе оскорбило меня немного, и я возразилъ:
   -- Нѣтъ, благодарю, я и такъ обойдусь. Впрочемъ, весьма благодаренъ! Прощайте.
   -- До свиданья! -- отвѣчалъ "Командоръ" и снова повернулся къ своему столу.
   Итакъ, онъ со мной обращался съ незаслуженнымъ вниманіемъ, и я ему очень благодаренъ за это.-- Я никогда; этого не забуду. Я рѣшилъ не являться къ нему безъ работы, которой я самъ буду доволенъ, я приведу въ изумленіе и командора и за которую онъ сразу мнѣ выдастъ 10 кронъ. Я пошелъ домой и тотчасъ же принялся за писаніе.
   Въ послѣдующіе вечера, когда часовъ около восьми зажигали газъ, со мной регулярно повторялось слѣдующее событіе.
   Каждый разъ при выходѣ изъ воротъ на прогулку послѣ дневныхъ трудовъ я замѣчалъ у фонарнаго столба даму въ черномъ, обращавшую ко мнѣ свое лицо и провожавшую меня долгимъ взглядомъ. Я замѣтилъ, что она была одѣта всегда въ одно и то же; лицо ея закрывалъ густой вуаль, скрывавшій ея черты и падавшій на грудь; въ рукѣ у нея маленькій зонтикъ съ кольцомъ изъ слоновой кости.
   Я встрѣчалъ ее три раза къ ряду все на томъ же мѣстѣ; когда я проходилъ мимо нея, она медленно поворачивалась и уходила внизъ по улицѣ.
   Моя нервная натура высунула свои щупальцы, и мною тотчасъ овладѣло предчувствіе, что ея посѣщеніе относилось ко мнѣ.
   Я готовъ былъ, несмотря на мое плохое платье, заговорить съ ней, спросить, кого она ищетъ, не нуждается ли она въ моей помощи, не могу ли я проводить ее черезъ темные переулки, но меня останавливало неопредѣленное чувство страха: не будетъ ли это стоитъ стакана вина или поѣздки на извозчикѣ, а у меня абсолютно не было денегъ; мои пустые карманы дѣйствовали на меня угнетающе. И у меня не хватало мужества внимательно вглядѣться въ нее, когда она проходила мимо меня.
   Голодъ опять посѣтилъ меня,-- со вчерашняго для я ничего не ѣлъ. Это бы еще ничего, я привыкъ голодать гораздо дольше, но теперь я значительно похудѣлъ, я не могъ такъ голодать, какъ прежде: одинъ день голодовки часто совершенно оглушалъ меня и отъ каждаго глотка воды меня тошнило. Къ тому же я ужасно мерзъ по ночамъ; я принужденъ былъ ложиться не раздѣваясь; и при этомъ у меня зубъ на зубъ не попадалъ и я буквально цѣпенѣлъ и леденѣлъ. Старое одѣяло мало предохраняло отъ холода, такъ что я себѣ чуть не отмораживалъ носъ отъ ледяного воздуха, проникавшаго снаружи.
   Я брелъ по улицѣ и думалъ о томъ, какъ мнѣ продержаться на одной водѣ до слѣдующей статьи. Если бы у меня была свѣча, можно было бы ночью приналечь на работу; это подвинуло бы меня на нѣсколько часовъ впередъ, если бы я былъ въ ударѣ работать и завтра же я могъ бы обратиться опять къ командору.
   Я пошелъ въ кафэ, желая разыскать своего знакомаго изъ банка и попросить у него 10 ёръ на свѣчу взаймы. Я прошелъ безпрепятственно черезъ весь рядъ комнатъ, мимо дюжины столиковъ, около которыхъ гости болтали, пили и ѣли; я дошелъ даже до самой отдаленной комнаты, до "Красной комнаты" -- но нигдѣ не нашелъ своего знакомаго. Приниженный и раздосадованный, я опять вышелъ на улицу и пошелъ по направленію къ дворцу.
   Нѣтъ, чортъ возьми, это уже черезчуръ и конца не предвидится всѣмъ моимъ превратностямъ судьбы. Размашистыми, бѣшеными шагами, поднявъ воротникъ пиджака, стиснувъ кулаки въ карманахъ брюкъ, несся я впередъ и проклиналъ свою несчастную звѣзду. Вотъ уже 7--8 мѣсяцевъ, какъ не выпадаетъ на мою долю ни одного безпечнаго часа; самое большое -- недѣлю живу болѣе или менѣе сносно, а затѣмъ снова стучится ко мнѣ въ двери нужда. Мало того, при всемъ своемъ бѣдствіи я до сихъ поръ еще честенъ -- ха-ха-ха! безупречно честенъ! Боже мой, какъ я былъ глупъ! И я началъ себѣ разсказывать, что у меня совѣсть была однажды не чиста, когда я относилъ одѣяло Ганса Паули къ закладчику. Я хохоталъ надъ своей порядочностью, плевалъ презрительно на тротуаръ и не находилъ словъ для глумленія надъ своей глупостью. Вотъ, если бъ теперь это случилось! Если я найду на улицѣ сбереженный пфеннигъ школьника или послѣдній пфеннигъ вдовы,-- я преспокойно положу его въ карманъ и засну затѣмъ сномъ праведника. Не даромъ я такъ долго страдалъ, терпѣніе мое истощилось, я способенъ теперь на все, что угодно.
   Я обошелъ 3--4 раза вокругъ дворца, рѣшился тогда вернуться домой, сдѣлалъ большой крюкъ по парку и черезъ Карлъ-Іоганнштрассе пошелъ домой.
   Было около 11 часовъ. На улицѣ было довольно темно, вездѣ сновали люди, молчаливыя пары, оживленныя кучки людей. Настала пора, когда кончается дневная суетня и начинаются ночныя приключенія. Шуршанье женскихъ платьевъ, чувственное посмѣиваніе, вздымающіяся груди, выразительное покашливанье, доносящійся изъ глубины улицы крикъ "Эмма"!.. Вся улица превратилась въ болото, изъ котораго подымались удушливые газы.
   Невольно я ищу въ карманѣ двѣ кроны. Страсть, трепещущая въ движеніяхъ прохожихъ, тусклый свѣтъ газовыхъ фонарей, тихая таинственная ночь, воздухъ, насыщенный шопотомъ, объятіями, робкими признаніями, недосказанными словами, подавленными вздохами, все это сильно дѣйствовало на меня. Вонъ тамъ, въ воротахъ, кошки съ громкимъ крикомъ предаются любви -- а у меня нѣтъ даже двухъ кронъ!
   Какой ужасъ обнищать до такой степени! Какое униженіе, какое безчестіе! И снова мнѣ приходилось думать о послѣдней лептѣ вдовы, которую я укралъ бы, о шапкѣ или носовомъ платкѣ школьника, о сумѣ нищаго, которую я унесъ бы къ старьевщику. Чтобъ утѣшиться и развлечься, я началъ находить всевозможныя ошибки въ этихъ веселыхъ людяхъ, шмыгавшихъ мимо меня; я пожималъ плечами и презрительно глядѣлъ на нихъ, когда они парами проходили мимо меня. Эти самодовольные лакомые студенты возражаютъ, что они совершаютъ кутежи, извѣстные всей Европѣ, если у нихъ хватаетъ храбрости ударить по бедру какую-нибудь швейку.
   Эти франтики, байковые писаря, купцы, бульварные львы, которые ничѣмъ не пренебрегаютъ. И я энергично плюнулъ, не обращая вниманія, не попалъ ли я на кого-нибудь изъ нихъ. Я былъ исполненъ злобы и презрѣнія къ этимъ людямъ, которые спаривались у меня на глазахъ. Я высоко поднялъ голову, чувствуя возможность итти путемъ добродѣтели.
   У Стортинга я встрѣтился съ дѣвушкой, вызывающе посмотрѣвшей на меня, когда я поравнялся съ ней.
   -- Добрый вечеръ,-- сказалъ я.
   -- Добрый вечеръ,-- она остановилась.
   -- Гм... и зачѣмъ она такъ поздно гуляетъ одна. Развѣ это не опасно для молодой дѣвушки, въ такое время ходить по Карлъ-Іоганнштрассе?-- Нѣтъ! Никто съ вами не заговариваетъ, не оскорбляетъ васъ, я хочу сказатъ, не приглашаютъ ли васъ съ собой домой?
   Она посмотрѣла на меня удивленно, желая отгадать по моему лицу, что я этимъ хочу сказать. Вдругъ она взяла меня подъ руку и сказала:
   -- Тогда пойдемте вмѣстѣ.
   Я пошелъ съ ней. Дойдя до извозчика, я остановился, освободилъ руку и сказалъ:
   -- Послушайте, дитя мое, у меня нѣтъ ни гроша.-- И, сказавъ это, я хотѣлъ итти своей дорогой.
   Сперва она не хотѣла мнѣ вѣрить; но, ощупавъ и не найдя ничего въ моихъ карманахъ, она разсердилась, закинула голову назадъ и обругала меня треской.
   -- Покойной ночи,-- сказалъ я.
   -- Подождите, на васъ золотые очки?
   -- Нѣтъ.
   -- Тогда убирайтесь къ чорту!
   Я ушелъ.
   Но вскорѣ послѣ этого она прибѣжала назадъ и позвала меня.
   -- Вы можете тѣмъ не менѣе сопровождать меня.
   Я былъ пристыженъ этимъ предложеніемъ бѣдной уличной дѣвки и отказался. Теперь черезчуръ поздно, мнѣ нужно сдѣлать еще одинъ визитъ, и потомъ она не должна приносить такой жертвы.
   -- Нѣтъ, я хочу, чтобы вы пошли со мной!
   -- Но я не могу итти при такихъ условіяхъ.
   -- Вы, вѣроятно, идете къ другой?
   -- Нѣтъ.
   Мнѣ казалось, что я стою въ жалкомъ видѣ передъ этой странной дѣвушкой, и я рѣшился спасти, по крайней мѣрѣ, хоть внѣшность.
   -- Какъ васъ зовутъ?-- спросилъ я.
   -- Марія..
   -- Вотъ вы послушайте, Марія.-- И я началъ разсказывать ей всѣ свои дѣла. Дѣвушка приходила все въ большее удивленіе.-- Неужели она считаетъ меня за одного изъ тѣхъ, кто шляется по ночамъ и подстерегаетъ молодыхъ дѣвушекъ? Чѣмъ заслужилъ я такую несправедливость? Развѣ я сказалъ что-нибудь неблагоразумное? Развѣ ведутъ себя такъ, когда имѣешь въ виду что-нибудь нехорошее? Короче говоря, я заговорилъ съ ней и прошелся нѣсколько шаговъ, чтобы видѣть, какъ далеко это зайдетъ. Зовутъ меня пасторъ такой-то! Покойной ночи. Иди и не грѣши!
   И я ушелъ.
   Въ восхищеніи отъ своей счастливой мысли я потиралъ руки и громко разговаривалъ съ собою.
   Что за восторгъ -- сдѣлать мимоходомъ доброе дѣло! Быть-можетъ, я подалъ этому падшему созданью руку въ самый критическій моментъ ея жизни. Я спасъ ее отъ погибели на вѣчныя времена. Она убѣдится въ томъ, когда одумается. И даже на смертномъ одрѣ съ благодарностью вспомнитъ обо мнѣ... Нѣтъ, еще стоитъ быть честнымъ и порядочнымъ человѣкомъ!
   Я сіялъ и чувствовалъ себя свѣжимъ и бодрымъ. -- Если бъ у меня была только свѣча, статья моя была бы окончена! -- напѣвая и насвистывая, съ своимъ новымъ ключомъ въ рукѣ, я шелъ и думалъ о способѣ, какъ бы мнѣ раздобыть свѣчу. Ничего не остается другого, какъ вынести свои бумаги на улицу и писать у газоваго фонаря. Я отворилъ дверь и поднялся.
   Спустившись обратно, я закрылъ снаружи дверь и всталъ подъ фонаремъ. Вездѣ тишина... Только изъ переулка доносятся тяжелые шаги городового, да гдѣ-то около Гансгаугена лаетъ собака. Мнѣ ничего не мѣшаетъ, я подымаю воротникъ пиджака и задумываюсь.
   Будетъ отлично, если мнѣ поcчастливится присочинить конецъ къ этой статьѣ. Я какъ-разъ дошелъ до очень труднаго мѣста, гдѣ долженъ быть переходъ къ чему-то новому; затѣмъ громкій, стремительный финалъ, замираніе успокоившейся мысли и въ концѣ -- новая мысль, неожиданная и потрясающая, какъ выстрѣлъ или грохотъ падающей лавины. И точка.
   Но слова какъ-то не клеились. Я просмотрѣлъ все съ начала до конца, перечиталъ каждую фразу и все-таки никакъ не могъ собрать свои мысли для громкаго конца. Къ тому же, пока я все это обдумывалъ, неподалеку отъ меня всталъ городовой и испортилъ мнѣ все мое настроеніе. Какое ему дѣло до тоги, что я какъ-разъ дошелъ до самаго главнаго пункта превосходной статьи для командора?
   Боже мой, это было немыслимо держаться на одной водѣ, какъ я ни старался! Я простоялъ по крайней мѣрѣ часъ около фонаря, городовой расхаживалъ передо мной взадъ и впередъ; было черезчуръ холодно, чтобы стоятъ на одномъ мѣстѣ. Окончательно упавъ духомъ послѣ этой неудачной попытки, я снова открылъ дверь и направился въ свою комнату.
   Тутъ наверху было такъ холодно и, благодаря густой темнотѣ, съ трудомъ можно было различитъ окно. Ощупью я добрался до постели, снялъ сапоги и сталъ отогрѣвать ноги руками; затѣмъ я легъ совсѣмъ одѣтый, по обыкновенію.
   Какъ только разсвѣло, я усѣлся на кровати и сталъ продолжать свою статью. Въ такомъ положеніи я просидѣлъ до полудня, но могъ написать всего 10--20 строкъ. До конца все еще было далеко.
   Я всталъ, одѣлъ сапоги и побѣгалъ по комнатѣ, чтобъ согрѣться. Окна заиндевѣли. Я выглянулъ въ окно -- шелъ снѣгъ, густой слой его лежалъ на камняхъ и на водопроводѣ на дворѣ.
   Я бродилъ по комнатѣ, царапалъ ногтями стѣну, стучалъ указательнымъ пальцемъ по половицамъ и прислушивался внимательно -- безъ опредѣленнаго намѣренія, но съ важнымъ и сосредоточеннымъ видомъ, какъ-будто мнѣ предстоитъ совершить очень значительное дѣло. По временамъ я говорилъ громко и безпрерывно, такъ что самъ слышалъ: "Боже праведный, да вѣдь это сумасшествіе!" Но затѣмъ я продолжалъ все тѣ же нелѣпыя дѣйствія. Нѣкоторое время спустя, можетъ-быть по истеченіи нѣсколькихъ часовъ, я овладѣлъ собой, закусилъ губы и собрался съ духомъ, насколько могъ. Этому долженъ быть конецъ; я отыскалъ себѣ стружку для жеванія и съ рѣшительностью принялся за писаніе.
   Съ величайшими усиліями вывелъ еще два короткихъ предложенія, двадцать жалкихъ, вымученныхъ словъ, но дальше не могъ продолжать. Все было кончено, голова моя была пуста; и я не могъ, абсолютно не могъ работать дальше и таращилъ глаза на неоконченную страницу, на странныя дрожащія буквы, копошившіяся подобно крохотнымъ насѣкомымъ; въ концѣ-концовъ я ничего не понималъ, ничего не соображалъ.
   Время шло. До меня доносился шумъ со двора, топотъ лошадей; въ конюшнѣ слышался голосъ Іенса Олафа, кричащаго на лошадей. Я былъ совершенно истомленъ и только по временамъ чмокалъ губами; я ничего не могъ дѣлать; что-то ужасно давило грудь.
   Начинало темнѣть. Я обезсиливалъ все болѣе и болѣе и былъ принужденъ, наконецъ, лечь на кровать. Чтобъ погрѣть руки, я проводилъ пальцами по волосамъ вдоль и поперекъ, вырывая при этомъ ослабѣвшія пряди, которыя цѣплялись за пальцы или разсыпались по подушкѣ. Въ ту минуту я совсѣмъ не думалъ о нихъ; какъ-будто это вовсе не касалось меня, какъ-будто у меня останется еще достаточно волосъ.
   Снова я попытался вырваться изъ этого оцѣпенѣнія, превращавшаго меня въ какой-то призракъ. Я вскочилъ, ударилъ себя по колѣну, крикнулъ, какъ только позволяла мнѣ моя больная грудь, и снова упалъ. Ничего не помогало! Я умиралъ безпомощнымъ, съ широко раскрытыми глазами, пристально смотрящими наверхъ.
   Наконецъ, я сунулъ въ ротъ указательный налецъ и началъ его сосать. Въ мозгу какъ-будто что-то зашевелилось, мысль, сумасшедшая фантазія: не укусить ли? Недолго думая, я закрылъ глаза и стиснулъ зубы.
   Я вскочилъ, наконецъ-то я очнулся. Изъ пальца сочилась кровь, которую я понемногу слизывалъ. Мнѣ не было очень больно, ранка была небольшая, но я сразу пришелъ въ себя; я покачалъ головой и подошелъ къ окну, гдѣ нашелъ кусочекъ тряпки, которою и обвязалъ себѣ палецъ. Въ то время, какъ я этимъ былъ занятъ, глаза заволоклись слезами, и я тихо заплакалъ; этотъ тощій укушенный палецъ представлялъ изъ себя такой грустный видъ.-- Боже! до чего пришлось дожить!
   Мракъ густѣлъ. Очень возможно, что я дописалъ бы въ этотъ вечеръ мою статью, если б-ь у меня была бы свѣчка.
   Голова моя прояснилась, мысли пришли въ порядокъ и боль успокоилась; я уже не чувствовалъ голодъ такъ рѣзко, какъ нѣсколько часовъ тому назадъ. Очевидно, я смогу выдержать до завтрашняго дня. Кто знаетъ, можетъ-быть мнѣ дадутъ взаймы свѣчку, если я объясню лавочнику свое положеніе. Въ лавочкѣ меня знаютъ; я покупалъ тамъ не разъ хлѣбъ въ лучшія времена, когда у меня водились деньжонки. Несомнѣнно мнѣ дадутъ свѣчку на честное слово.
   И въ первый разъ, спустя долгое время, я старательно пообчистился, снялъ упавшіе волосы съ воротника пиджака, насколько удалось это сдѣлать въ потемкахъ, и ощупью спустился внизъ; по лѣстницѣ.
   Выйдя на улицу, мнѣ пришло въ голову: не лучше ли попросить хлѣба? Я остановился въ нерѣшительности и задумался. Ни въ какомъ случаѣ, сказалъ я себѣ, наконецъ. Къ сожалѣнію, я не въ состояніи переносить пищу; начнутся опять всякія исторіи съ видѣніями, предчувствіями и безумными затѣями, я не окончу статьи во-время, а къ "Командору" нужно явиться, пока онъ меня еще не забылъ. Ни въ какомъ случаѣ. Я остановился на свѣчкѣ. И съ этой мыслью; вошелъ въ лавочку.
   Около прилавка стояла какая-то женщина и дѣлала закупки; около нея лежатъ маленькіе пакеты. Приказчикъ мнѣ знакомый и знающій, что я иногда покупаю хлѣбъ, оставляетъ на время покупательницу, заворачиваетъ, ни слова не говоря, хлѣбъ въ газетную бумагу и суетъ его мнѣ.
   -- Нѣтъ, на этотъ разъ я хотѣлъ попросить у васъ свѣчку, -- говорю я. Я говорю это очень тихо и скромно, чтобъ не разсердить его и не разстроить этимъ всѣ мои надежды на свѣчку.
   Мой отвѣтъ приводитъ его въ смущеніе; мое неожиданное заявленіе совершенно сбиваетъ его съ толку; это первый разъ, что я не потребовалъ у него хлѣба.
   -- Въ такомъ случаѣ вамъ придется немного подождать,-- говоритъ онъ и обращается снова къ покупательницѣ
   Она получаетъ свои покупки, платитъ пятикроновую бумажку, получаетъ сдачу и уходитъ.
   Мы остаемся съ приказчикомъ одни.
   Онъ говоритъ:
   -- Такъ, вамъ, значитъ, нужна свѣчка.-- Онъ вскрываетъ пакетъ съ свѣчами и достаетъ для меня одну свѣчку.
   Онъ смотритъ на меня, а я не въ состояніи высказать свою просьбу.
   -- Ахъ, да, правда, вы уже заплатили,-- говоритъ онъ вдругъ. Онъ сказалъ это такъ просто, что я заплатилъ; я разслышалъ каждое слово. Онъ отсчитываетъ въ кассѣ крону за кроной блестящими тяжелыми монетами и даетъ мнѣ сдачи съ пяти кронъ.
   -- Пожалуйста! -- говоритъ онъ.
   Я стою съ секунду и смотрю на золото. Я понимаю, что дѣло не совсѣмъ чисто, но я ни о чемъ не думаю, ничего не соображаю и только любуюсь богатствомъ, сіяющимъ передъ моими глазами. Затѣмъ я машинально собираю деньги.
   Поглупѣвъ отъ изумленія, разбитый, уничтоженный, я стою у прилавка; наконецъ я дѣлаю шагъ къ двери и опять останавливаюсь. Глаза мои устремлены на полку, съ которой свѣшивается бубенчикъ на ремешкѣ, а подъ нимъ клубокъ бечевокъ.
   Приказчикъ вообразилъ, что я хочу начать съ нимъ разговоръ, и сказалъ, собирая разбросанную на прилавкѣ оберточную бумагу.
   -- Кажется, и зима скоро настанетъ!
   -- Гм... да! -- отвѣчалъ я,-- какъ-будто зима уже наступаетъ. Зима уже на дворѣ!-- И затѣмъ я прибавилъ:-- да, впрочемъ, вѣдь и пора.
   Я слышалъ, какъ я говорилъ; каждое слово было такъ ясно, какъ-будто говоритъ потусторонній человѣкъ, я говорю это какъ-то неувѣренно, какъ-то безсознательно.
   -- Пожалуй, что и пора! -- говоритъ приказчикъ.
   Я сунулъ руку съ деньгами въ карманъ, нажалъ защелку и вышелъ. Я слышалъ, какъ я пожелалъ покойной ночи, и приказчикъ отвѣчалъ тѣмъ же.
   Я уже сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, когда дверь лавочки распахнулась и приказчикъ крикнулъ мнѣ вслѣдъ. Я обернулся къ нему безъ удивленія, безъ малѣйшаго слѣда страха. Я только собралъ деньги и приготовился вернуть ихъ ему.
   -- Вы забыли вашу свѣчку!
   -- Благодарю васъ! -- сказалъ я ему спокойно.-- Благодарю! благодарю! -- затѣмъ со свѣчой въ рукѣ я пошелъ внизъ по улицѣ.
   Моей первой сознательной мыслью были деньги. Я подошелъ къ фонарю, пересчиталъ ихъ нѣсколько разъ, взвѣсилъ на рукѣ и засмѣялся.-- Ну, теперь мнѣ повезло изумительно, чудесно повезло на долгое, долгое время.-- Я сунулъ деньги опять въ карманъ и пошелъ. Я остановился передъ рестораномъ на Сторгаде, и началъ спокойно размышлять, не зайти ли мнѣ позавтракать.
   Мнѣ слышенъ былъ стукъ тарелокъ, вилокъ и ножей, я слышалъ, какъ рубили мясо. Искушеніе было слишкомъ велико, я вошелъ.
   -- Бифштексъ!
   -- Бифштексъ! -- крикнула служанка въ окно кухни.
   Я сѣлъ около маленькаго стола, у дверей и началъ ждать. Въ моемъ углу было довольно темно. Я чувствовалъ себя уединеннымъ и принялся размышлять; по временамъ я замѣчалъ на себѣ любопытный взглядъ служанки.
   Я совершилъ первую подлость, первое воровство, въ сравненіи съ которымъ всѣ мои прежнія продѣлки были ничто. Мое первое большое паденіе... Наплевать! Теперь ничего не подѣлаешь. Впрочемъ, это отъ меня зависитъ уладить дѣло съ лавочникомъ въ другой разъ, впослѣдствіи, когда представится случай. И тогда я перестану катиться внизъ. И, кромѣ того, я не обязался быть честнѣе прочихъ смертныхъ...
   -- Скоро я получу свой бифштексъ?
   -- Сейчасъ.-- Служанка открываетъ люкъ въ кухню и заглядываетъ туда.
   А если дѣло выплыветъ на свѣтъ Божій! Если приказчикъ вспомнитъ, что пять кронъ заплачены лишь одинъ разъ той покупательницей. Нѣтъ ничего невозможнаго, что это придетъ ему въ голову въ одинъ прекрасный день, можетъ-быть, въ слѣдующій разъ, когда я зайду къ нему въ лавку. Ну и что же? И я пожалъ плечами.
   -- Пожалуйста!-- сказала любезно служанка и поставила передо мной на столъ бифштексъ.-- Не хотите ли вы перейти въ другую комнату, здѣсь очень темно.
   -- Нѣтъ, благодарю васъ. Я останусь здѣсь, -- отвѣчалъ я. Ея любезность тронула меня, я плачу за бифштексъ, вынимаю на удачу ей монету на чай и пожимаю ей руку. Она улыбается, а я говорю шутя, со слезами на глазахъ:-- А на остальное купите себѣ домъ!...
   -- Кушайте на здоровье!
   Я началъ ѣсть, жадничая, проглатывая громадные куски, не разжевывая, звѣрски наслаждался, набивая себѣ ротъ. Я какъ людоѣдъ разрывалъ мясо.
   Служанка опять подошла ко мнѣ.
   -- Не хотите ли чего-нибудь выпить?-- И она нагнулась ко мнѣ.
   Я взглянулъ на нее; она говорила очень тихо, робко и потупила взоръ.
   -- Можетъ-быть, стаканъ пива, или что вы обыкновенно... если хотите....
   -- Нѣтъ, благодарю васъ! -- отвѣчалъ я.-- Теперь нѣтъ, я приду въ другой разъ.
   Она ушла и сѣла за буфетъ; я видѣлъ только ея голову; удивительная дѣвушка!
   Покончивъ съ ѣдой, я направился прямо къ двери; я почувствовалъ себя вдругъ нехорошо. Служанка встала. Я не хотѣлъ подойти къ ней близко, показать свое состояніе дѣвушкѣ, ничего не подозрѣвавшей; я быстро пожелалъ ей покойной ночи, кивнулъ головой и вышелъ.
   Пища начинала дѣйствовать на меня; я ужасно страдалъ и не могъ ее надолго удержать. Въ каждомъ темномъ углу по дорогѣ я извергалъ ее, тщетно борясь съ болями, я сжималъ кулаки, топалъ ногами, стараясь проглатывать куски, непринимаемые организмомъ, но все тщетно! Я забѣжалъ въ темныя ворота, нагнулъ голову и, ослѣпленный хлынувшими слезами, принужденъ былъ изрыгнуть весь свой ужинъ.
   Я былъ внѣ себя отъ бѣшенства; рыдалъ и проклиналъ невѣдомыя силы, кго бы онѣ ни были, которыя такъ преслѣдовали меня, и призывалъ на нихъ всѣ муки ада за ихъ подлость. Дѣйствительно, нужно сознаться, судьба моя была неблагородна, въ высшей степени неблагородна!.. Я подошелъ къ человѣку, глядѣвшему въ окно магазина, и спросилъ его, не знаетъ ли онъ какого-нибудь средства противъ застарѣлаго голода. Дѣло идетъ о жизни; больной не можетъ переносить бифштекса.
   -- Я слышалъ, что молоко помогаетъ,-- отвѣчаетъ тотъ съ растеряннымъ видомъ;-- кипяченое молоко. Для кого вы это спрашиваете?
   -- Спасибо, спасибо,-- сказалъ я. -- Это должно-быть очень хорошо, кипяченое молоко...
   И съ этими словами я убѣжалъ.
   Я зашелъ въ первый попавшійся ресторанъ и спросилъ себѣ кипяченаго молока. Я выпилъ его горячимъ -- какъ оно было, жадно глоталъ каждую каплю, заплатилъ и вышелъ. Теперь домой.
   Затѣмъ произошло нѣчто странное.
   Около моихъ воротъ, у газоваго фонаря, въ яркомъ его свѣтѣ стоитъ фигура, которую я узнаю еще издали -- опять дама въ черномъ. Ошибка несмыслима; уже въ четвертый разъ встрѣчаю я ее все на томъ же самомъ мѣстѣ. И стоитъ она неподвижно. Это кажется мнѣ такимъ страннымъ, что я невольно замедляю шаги; мысли мои вполнѣ въ порядкѣ, но я возбужденъ; нервы разстроены послѣ такого ужина. По обыкновенію, я прохожу близко около нея, дохожу почти до двери и собираюсь войти. Тутъ я останавливаюсь. Вдругъ мнѣ кое-что приходитъ въ голову. Не отдавая себѣ отчета, я поворачиваю и иду къ дамѣ, смотрю ей прямо въ лицо и кланяюсь.
   -- Добрый вечеръ, сударыня!
   -- Добрый вечеръ.
   Ищетъ ли она кого-нибудь? Я уже раньше встрѣчалъ ее на этомъ мѣстѣ: не могу ли я быть ей чѣмъ-нибудь полезенъ. Впрочемъ, заранѣе прошу тысячу извиненій за навязчивость.
   Она, право, не знаетъ...
   Въ этомъ дворѣ никто не живетъ, кромѣ меня и трехъ четырехъ лошадей; здѣсь находится конюшня и жестяная мастерская. Если она здѣсь ищетъ кого-нибудь, то, вѣроятно, ошиблась адресомъ.
   Она отворачивается и говоритъ:
   -- Я никого не ищу, просто стою здѣсь; такъ мнѣ вздумалось...
   Вотъ какъ, это была просто фантазія стоять тутъ нѣсколько вечеровъ сряду. Это однако странно, и я начинаю недоумѣвать насчетъ этой дамы. Я рѣшилъ быть нахальнымъ. Я позвякалъ въ карманѣ деньгами и безъ дальнѣйшихъ разсужденій пригласилъ ее зайти куда-нибудь и выпить стаканъ вина... принимая во вниманіе, что теперь зимнее время... или, можетъ-быть, она этого не хочетъ...
   Нѣтъ, благодарю, это не годится. Но если я провожу ее немного, то она... Теперь такъ темно, и она боится возвращаться одна по Карлъ-Іоганнштрассе..
   Мы тронулись въ путь; она шла по мою правую сторону. Странное и прекрасное чувство овладѣло мной, сознаніе близости молодой дѣвушки. Всю дорогу я украдкой поглядывалъ на нее. Ароматъ ея волосъ, теплота тѣла, благоуханіе женщины, исходящее отъ нея, ея свѣжее дыханіе при поворотѣ головы, все это захватывало меня, будило во мнѣ чувственность. Я различалъ подъ вуалью полное блѣдноватое лицо и высокую грудь подъ плащомъ. Мысль о всей этой скрытой прелести, которую я угадывалъ подъ вуалью и подъ накидкой, смущала меня, дѣлала меня счастливымъ, безъ всякой разумной причины. Я не могъ долѣе сдерживаться, я коснулся ея рукой; тронулъ ея плечо и засмѣялся. Сердце мое громко стучало.
   -- Какая вы странная!-- сказалъ я.
   -- А что?
   Во-первыхъ, у нея привычка простаивать вечера у конюшни только потому, что это приходитъ ей въ голову...
   Однако, у нея могутъ быть на то свои причины. Кромѣ того, она любитъ долго оставаться на улицѣ, такъ какъ не любитъ рано ложиться спать. А я развѣ ложусь раньше двѣнадцати часовъ?
   Я? Если когда-нибудь боялся чего-либо на свѣтѣ, то это именно ложиться раньше двѣнадцати часовъ.
   Ну, вотъ видите! Она и дѣлаетъ эти прогулки по вечерамъ, когда ей нечего дѣлать; она живетъ на площади св. Олафа...
   -- Илаяли! -- воскликнулъ я.
   -- Что вы сказали?
   -- Ясказалъ только "Илаяли"...но продолжайте!
   Она живетъ на площади Олафа съ матерью, съ которой ри о чемъ нельзя говорить, потому что она глуха, что же тутъ удивительнаго, если она для развлеченія иногда ходитъ гулять?
   -- Конечно,-- сказалъ я. Такъ зачѣмъ же спрашивать?
   Я слышалъ по ея голосу, что она улыбается.
   Нѣтъ ли у нея сестры?
   Да, есть, старше ея. Почему я знаю?
   Но она уѣхала въ Гамбургъ.
   Давно?
   Съ мѣсяцъ тому назадъ. Откуда я однако, знаю, что у нея есть сестра?
   Я этого вовсе не знаю, я только спросилъ.
   Мы помолчали. Мимо насъ прошелъ какой-то человѣкъ съ сапогами подъ-мышкой, а затѣмъ улица опять опустѣла. Въ Тиволи свѣтился рядъ цвѣтныхъ фонарей. Снѣгъ пересталъ итти, небо прояснилось.
   -- Боже мой, не холодно ли вамъ безъ пальто?-- спросила она вдругъ и остановилась.
   Сказать ли ей, почему у меня нѣтъ пальто? Разсказать ей о своемъ положеніи и оттолкнуть её тѣмъ отъ себя разъ навсегда? Нѣтъ -- такъ пріятно итти рядомъ съ ней и поддерживать ее въ этомъ незнаніи, что я разсмѣялся и отвѣтилъ:
   -- Нѣтъ, совсѣмъ нѣтъ.-- И, чтобъ перейти на другую тему, я спросилъ:
   -- Видѣли вы звѣринецъ въ Тиволи?
   -- Нѣтъ,-- отвѣтила она,-- а есть тамъ что-нибудь интересное?
   Только бы ей не вздумалось пойти туда! Тамъ такъ свѣтло и много народу! Я ее только скомпрометирую: за мою плохую одежду и тощее, немытое лицо насъ обоихъ выпроводятъ; при этомъ она, пожалуй, замѣтитъ, что на мнѣ нѣтъ жилета.
   -- О, нѣтъ,-- сказалъ я, тамъ нечего смотрѣть. Тогда мнѣ пришло въ голову нѣсколько счастливыхъ мыслей, остатки моего изсохшаго мозга.-- Развѣ можетъ быть, интересенъ такой маленькій звѣринецъ? Да и вообще звѣри въ клѣткахъ не представляютъ для меня никакого интереса. Звѣри знаютъ, что люди стоятъ и смотрятъ на нихъ; они чувствуютъ на себѣ сотни любопытныхъ взглядовъ и конфузятся. Нѣтъ, я представляю себѣ звѣрей, которые знаютъ, что на нихъ не глазѣетъ, они лежатъ въ своихъ логовищахъ, вращаютъ своими блестящими зелеными глазами, лижутъ лапы и размышляютъ. Не такъ ли?
   Да, она вполнѣ со мной согласна.
   Только звѣрь со своей своеобразной дикостью, съ своей пугливостью представляетъ что-нибудь особенное. Безшумные, крадущіеся шаги во мракѣ ночи, грозная непривѣтливость лѣса, крикъ мимо летящей птицы, вѣтеръ, запахъ крови, шумъ листвы; пробуждающійся кровожадный инстинктъ.... поэзія безсознательнаго...
   Но я боялся утомить ее. Сознаніе своей бѣдности опять охватило меня и принизило. Если бъ я былъ одѣтъ поприличнѣе, я могъ бы доставить ей удовольствіе, повести ее въ Тиволи! Я не понималъ ее; какое удовольствіе могло ей доставить итти на Карлъ-Іоганнштрассе съ полуголымъ нищимъ! И что она вообще думаетъ? И съ какой стати я иду съ ней, охорашиваюсь и смѣюсь неизвѣстно чему? Затѣмъ я поддался этой нѣжной шелковистой птичкѣ? Развѣ мнѣ самому это не стоитъ страшнаго напряженія? Развѣ я не чувствую холода смерти въ сердцѣ при каждомъ дуновеніи вѣтерка. И развѣ безуміе не зарождалось въ моемъ мозгу оттого, что я такъ долго былъ лишенъ пищи. Она помѣшала мнѣ итти домой и выпить немного молока, ложку молока, которую могъ бы удержать мой организмъ. Почему она не отвернулась отъ меня и не прогнала меня ко всѣмъ чертямъ?
   Я пришелъ въ отчаяніе, безнадежность перешла всякія границы, и я сказалъ:
   -- Собственно говоря, вы не должны были итти со мной, сударыня. Я компрометирую васъ своимъ костюмомъ. Да, это правда, я серьезно говорю.
   Она запнулась. Она быстро взглянула на меня и замолчала. Наконецъ, она сказала:
   -- Боже праведный! -- больше она ничего не сказала.
   -- Что вы хотите этимъ сказать?-- спросилъ я.
   -- Все равно... Но теперь недалеко.-- И она ускорила немного шаги,
   Мы завернули въ Университетскую улицу, издали виднѣлись фонари площади св. Олафа. Теперь она опять пошла медленнѣе.
   -- Я не хочу быть нескромнымъ,-- сказалъ я,-- но не назовете ли вы мнѣ ваше имя, прежде чѣмъ разстаться. И не подымете ли вы вуаль хоть на секунду, чтобъ я могъ васъ видѣть? Я буду вамъ такъ благодаренъ.
   Пауза. Я ждалъ.
   -- Вы ужъ видѣли меня разъ,-- сказала она.
   -- Илаяли! -- воскликнулъ я.
   -- Что? вы меня однажды все утро преслѣдовали, до самаго дома. Вы были тогда навеселѣ?
   Я опять услышалъ въ ея голосѣ смѣхъ.
   -- Да,-- сказалъ я,-- да, къ сожалѣнію я былъ тогда навеселѣ.
   -- Какъ это нехорошо съ вашей стороны!
   И я согласился, совсѣмъ уничтоженный, что это, дѣйствительно, было очень скверно.
   Мы дошли уже до фонтана и смотрѣли на освѣщенныя окна дома No 2.
   -- Дальше вы не должны итти со мной,-- сказала она, благодаря за сегодняшній вечеръ.
   Я поклонился, я не смѣлъ что-либо сказать. Я снялъ шляпу и стоялъ передъ ней съ непокрытой головой. Протянетъ ли она мнѣ руку?
   -- Отчего вы не просите пройтись со мной еще немного?-- спросила она тихо, глядя на носокъ своего башмака.
   -- Боже мой! -- воскликнулъ я съ жаромъ.-- Боже мой, если бы вы это разрѣшили!
   -- Да, но только немного.
   Мы повернули назадъ.
   Я былъ совершенно смущенъ и не зналъ, стоять ли мнѣ или итти; эта женщина измѣнила весь ходъ моихъ мыслей. Я былъ очарованъ, мнѣ было такъ весело, я думалъ, что не переживу этого счастья. Она сама пожелала пройтись со мной еще немного; это не было моей фантазіей, это было ея желаніе. Я смотрю на нее и становлюсь бодрѣй, она ободряетъ меня и съ каждымъ словомъ все больше и больше влечетъ къ себѣ. На минуту я забываю всю свою нищету, свое ничтожество, свое жалкое существованіе; я чувствую, что кровь горячо катится у меня по жиламъ, какъ въ прежнія времена, когда я еще не былъ сломанъ жизнью, и я рѣшилъ немножко подразнить ее.
   -- Я преслѣдовалъ тогда въ сущности не васъ, а вашу сестру,-- сказалъ я.
   -- Сестру?-- спрашиваетъ она въ высшей степени удивленная. Она останавливается, смотритъ на меня и ждетъ отвѣта. Она спрашивала совершенно серьезно.
   -- Да,-- возразилъ Я.-- Гм... То-есть я хочу сказать, младшую изъ тѣхъ дамъ, которыя шли передо мной.
   -- Младшую? Да? ха-ха-ха! -- вдругъ она громко и искренно разсмѣялась, какъ ребенокъ.-- Нѣтъ, какой же вы хитрый, вы это сказали для того, чтобы я подняла вуаль. Не правда ли? Да, я это сразу замѣтила! Но вы ошиблись... въ наказанье!
   Мы шутили и смѣялись, болтали все время, не переставая; я самъ не понималъ, что говорилъ, мнѣ было такъ весело. Она разсказала мнѣ, что видѣла меня съ тѣхъ поръ разъ въ театрѣ. Я былъ тамъ со своими товарищами и велъ себя, какъ сумасшедшій. Вѣроятно, я и тогда былъ навеселѣ.
   Почему она это думаетъ?
   Потому что я тогда такъ много смѣялся.
   Вотъ какъ? Да, тогда я еще смѣялся!
   А теперь нѣтъ?
   О, нѣтъ, и теперь тоже.
   Мы дошли до Карлъ-Іоганнштрасое...--Дальше мы не дойдемъ!-- сказала она. И мы снова вернулись по Университетской улицѣ. Дойдя до фонтана, я замедлилъ шагъ, чувствуя, что свиданіе кончено.
   -- Теперь вамъ нужно вернуться,-- сказала она и остановилась.
   -- Да, я знаю.
   Но она тотчасъ же прибавила, что я могъ бы проводить ее до самыхъ дверей.
   Боже мой, вѣдь въ этомъ нѣтъ ничего особеннаго? На правда л?
   -- Нѣтъ,-- сказалъ я.
   Но, дойдя до дверей, я опять почувствовалъ все свое бѣдственное положеніе. Можно ли сохранить мужество, когда такъ весь изломанъ?
   Вотъ и теперь я стою передъ молодой женщиной, грязный, оборванный, обезображенный голодомъ, немытый, наполовину одѣтый -- хоть въ землю провалиться. Я съежился, сгорбился невольно и сказалъ:
   -- Смѣю ли я просить васъ о новой встрѣчѣ?
   Я не смѣлъ надѣяться, что она разрѣшитъ мнѣ свиданіе; я хотѣлъ бы даже услышать отъ нея рѣзкое "нѣтъ", которое укрѣпило бы меня и сдѣлало равнодушнымъ.
   -- Да,-- сказала она еле слышно.
   -- Когда?
   -- Я не знаю.
   Пауза.
   -- Не подымете ли вы вуаль хотя на минутку,-- сказалъ я,-- чтобъ я могъ видѣть, съ кѣмъ я говорилъ. Только на минуточку, я долженъ видѣть, съ кѣмъ я говорилъ.
   Пауза.
   -- Вы можете меня ждать во вторникъ, вечеромъ,-- сказала она,-- хотите?
   -- Да, дорогая, если я смѣю!
   -- Въ восемь.
   -- Хорошо.
   Я провелъ рукой по накидкѣ и счистилъ снѣгъ, чтобы имѣть только предлогъ тронутъ ее; это такое блаженство чувствовать ея близость.
   -- Но вы не должны черезчуръ плохо думать обо мнѣ,-- сказала она и опять улыбнулась.
   -- Нѣтъ...
   Внезапно она сдѣлала рѣшительное движеніе и откинула вуаль. Цѣлую секунду мы смотрѣли другъ на друга.
   -- Илаяли!-- сказалъ я.
   Она выпрямилась, обняла мою шею обѣими руками и поцѣловала меня прямо въ губы. Одинъ единственный разъ, быстро, головокружительно, прямо въ губы.
   Я чувствовалъ, какъ ея грудь колыхалась, она закашлялась.
   Затѣмъ сразу оторвалась и, съ трудомъ дыша, шопотомъ пожелала мнѣ покойной ночи. Она отвернулась и, не говоря ни слова, взбѣжала по ступенямъ...
   Дверь заперлась изнутри.

-----

   На слѣдующій день опять шелъ снѣгъ, смѣшанный съ дождемъ, тяжелыми, мокрыми хлопьями, превращающимися въ ледъ. Погода была отвратительная.
   Я проснулся поздно утромъ, голова была полна вчерашнихъ волненій, сердце полно вчерашнимъ свиданіемъ. Въ упоеніи я пролежалъ еще нѣкоторое время, представляя около себя Илаяли; я распростеръ руки, обнялъ самого себя и поцѣловалъ воздушное пространство. Затѣмъ я всталъ, выпилъ чашку молока, съѣлъ бифштексъ и почувствовалъ себя сытымъ; только нервы были опять натянуты.
   Я пошелъ на толкучій рынокъ. Мнѣ хотѣлось купить хоть подержаный жилетъ, чтобы носить что-нибудь подъ пиджакомъ, все равно что. Я пришелъ на базаръ и нашелъ жилетъ, къ которому прицѣнивался. Но пока я былъ занятъ этимъ дѣломъ, меня подозвалъ знакомый; я оставилъ жилетъ и подошелъ къ нему. Онъ былъ техникъ и направлялся въ бюро.
   -- Зайдемъ, выпьемъ стаканъ пива,-- сказалъ онъ.-- Но только поскорѣе, у меня мало времени. Кто была эта дамочка, съ которой вы вчера гуляли?
   -- Послушайте,-- сказалъ я, вспыливъ отъ одного его намека,-- имѣйте въ виду, что это была моя невѣста.
   -- Чортъ возьми! -- воскликнулъ онъ.
   -- Да, вчера это все выяснилось.
   Онъ былъ сконфуженъ и безусловно вѣрилъ мнѣ. Я навралъ ему съ три короба, чтобы только отдѣлаться отъ него. Пиво принесли, мы выпили и разошлись.
   -- Итакъ, до свиданія!..
   -- А знаете,-- сказалъ онъ вдругъ,-- я вѣдь вамъ долженъ нѣсколько кронъ, и мнѣ, право, совѣстно, что я до сихъ поръ не отдалъ ихъ вамъ. Вы получите ихъ въ самомъ скоромъ времени.
   -- Благодарю васъ,-- сказалъ я. Но я зналъ, что никогда не получу отъ него обратно денегъ.
   Къ сожалѣнію, пиво ударило мнѣ въ голову, мнѣ было очень жарко. Мысль о вчерашнемъ приключеніи овладѣла мной и смущала меня. Что, если она не придетъ во вторникъ, начнетъ раздумывать, почувствуетъ недовѣріе?.. Недовѣріе... -- по поводу чего же? Вдругъ мои мысли прояснились, и я вспомнилъ деньги. Мной овладѣлъ страхъ, я ужаснулся самого себя. Мнѣ ясно представился весь обманъ, со всѣми подробностями. Я видѣлъ лавочку, прилавокъ, тощую руку, загребающую деньги, и я представилъ себѣ полицію, которая придетъ, чтобы меня забрать. Закуютъ руки и ноги, нѣтъ... только руки, можетъ быть, одну руку; барьеръ, протоколъ дежурнаго, скрипъ пера; можетъ-быть, для этой цѣли онъ достанетъ новое перо. Его взглядъ, его ужасный взглядъ! Ну-съ, господинъ Тангенъ, тюрьма, вѣчная тюрьма...
   Гм... я сжалъ кулаки, чтобы придать себѣ бодрости, и шелъ все скорѣй и скорѣй, пока не дошелъ до Сторторфа. Здѣсь я сѣлъ.
   И что за ребячество! Кто можетъ доказать, что я укралъ! И кромѣ того лавочникъ и не посмѣетъ поднять какой-нибудь шумъ, если онъ даже когда-нибудь и вспомнитъ, какъ было дѣло; онъ, вѣдь, дорожитъ своимъ мѣстомъ. Безъ шуму, безъ скандаловъ, пожалуйста.
   Тѣмъ не менѣе деньги угнетали меня своей тяжестью и не давали мнѣ покоя. Я все это взвѣсилъ и пришелъ къ тому заключенію, что я былъ счастливѣе тогда, когда честно страдалъ и боролся. А Илаяли? Развѣ я ее не втащилъ въ грязь своими грѣшными руками? Боже милосердный! Господи! Илаяли!
   Вдругъ я вскочилъ и направился къ пирожницѣ у аптеки "Слона". Я могъ еще освободиться отъ этого позора -- это еще не поздно. Я докажу всему міру, что я въ состояніи это сдѣлать! Дорогой я приготовилъ деньги. Каждый хеллеръ зажалъ въ кулакъ; я наклонился надъ столикомъ торговки, какъ-будто хотѣлъ что-нибудь купить, и положилъ ей въ руку деньги, ни слова не говоря. Я ничего не сказалъ и прошелъ дальше.
   Какъ пріятно было стать снова честнымъ человѣкомъ. Мои пустые карманы больше не тяготятъ меня; какое наслажденіе стать опять нищимъ. Если подумать, эти деньги стоили мнѣ большихъ тайныхъ страданій; я съ содроганіемъ вспоминалъ о нихъ. Я не былъ закоренѣлымъ преступникомъ, моя честная душа возмутилась противъ этого подлаго поступка. Слава Богу, теперь я снова поднялся въ собственномъ мнѣніи.
   -- Подражайте мнѣ! -- восклицалъ я мысленно, глядя на кипѣвшую вокругъ меня толпу.-- Подражайте мнѣ! Я осчастливилъ бѣдную старую торговку, живущую впроголодь! Сегодня, благодаря мнѣ, дѣти лягутъ въ постель сытыми.
   Этими мыслями я подстрекалъ себя и нашелъ, что поступилъ превосходно. Слава Богу, я теперь освободился отъ денегъ.
   Опьяненный, я шелъ по улицѣ и величался. Мною овладѣла радость, что я могу теперь смотрѣть честно и прямо въ глаза Илаяли; я не испытывалъ больше никакихъ страданій, моя голова была ясна, мнѣ казалось, что вся голова моя соткана изъ свѣта. Мнѣ вдругъ захотѣлось дурачиться, выкидывать разныя шутки, весь городъ перевернуть вверхъ дномъ. Я велъ себя всю дорогу какъ безумный, въ ушахъ раздавался звонъ, въ головѣ шумѣло.
   Въ порывѣ дурачества, мнѣ вдругъ пришло въ голову подойти къ разсыльному, пожать ему руку, посмотрѣть внимательно ему въ лицо и затѣмъ отойти безъ всякихъ разъясненій. Я прекрасно различалъ всѣ оттѣнки смѣха и голосовъ прохожихъ. Послѣ этого я началъ разсматривать птичекъ, прыгавшихъ по мостовой, затѣмъ предался изученію камней мостовой, на которыхъ нашелъ много всякихъ знаковъ и фигуръ. Между тѣмъ я уже былъ на площади Стортинга.
   Вдругъ я останавливаюсь и пристально смотрю на дрожки. Извозчики, болтая, разгуливаютъ взадъ и впередъ, лошади стоятъ, понуривъ голову, погода отвратительная! -- Подавай,-- крикнулъ я и подтолкнулъ себя локтемъ. Я быстро подошелъ и вскочилъ въ первый попавшійся экипажъ. -- Уллевольдсвей, No 37! -- крикнулъ я. Мы покатили.
   Дорогой извозчикъ началъ оборачиваться, нагибаться и заглядывать въ экипажъ, гдѣ я сидѣлъ подъ верхомъ. Онъ сдѣлался недовѣрчивымъ. Очевидно, его вниманіе привлекаетъ мое скверное платье.
   -- Надо застать дома одного господина!-- крикнулъ я ему, чтобы предупредить его разспросы. И затѣмъ я началъ настойчиво объяснять ему, что мнѣ непремѣнно нужно встрѣтить этого человѣка.
   Мы останавливаемся передъ No 37, я спрыгиваю, взлетаю на третій этажъ и звоню, колокольчикъ дѣлаетъ 6--7 страшныхъ ударовъ.
   Мнѣ отворяетъ дѣвушка, я замѣчаю, что у нея золотыя сережки въ ушахъ и черныя пуговицы на сѣромъ лифѣ. Она испуганно смотритъ на меня.
   Я спрашиваю Кирульфа, Іоахима Кирульфа, торговца шерстью, коротко и ясно, его нельзя ни съ кѣмъ смѣшать.
   Дѣвушка покачала головой.
   -- Здѣсь нѣтъ никакого Кирульфа,-- говоритъ она.
   Она пристально смотритъ на меня, хватается за задвижку двери, готовая закрыть ее. Она не даетъ себѣ ни малѣйшаго труда вспомнить этого человѣка, но у нея дѣйствительно такой видъ, какъ-будто она знаетъ личность, о которой я спрашиваю, еслибъ она хоть немного подумала, лѣнтяйка! Я злюсь, поворачиваюсь къ ней спиной и бѣгу внизъ по лѣстницѣ.
   -- Нѣтъ его здѣсь,-- кричу я извозчику.
   -- Не здѣсь?..
   -- Нѣтъ, поѣзжайте на Томтегаденъ, No 11.
   Я былъ въ ужасномъ волненіи и заразилъ имъ кучера. Онъ рѣшилъ, что дѣло идетъ о чьей-то жизни, и, ни слова не говоря, началъ погонять своихъ лошадей.
   -- Какъ его зовутъ?-- спросилъ онъ, повернувшись на козлахъ.
   -- Кирульфъ, торговецъ шерстью Кирульстъ.
   Извозчикъ согласился со мной, что трудно смѣшать съ кѣмъ бы то ни было человѣка съ такой фамиліей. Что, онъ не носитъ свѣтлаго сюртука?
   -- Что? -- воскликнулъ я,-- свѣтлый сюртукъ; вы съ ума сошли! Понимаете ли вы, о чемъ мы говоримъ? Этотъ свѣтлый сюртукъ былъ такъ некстати и портилъ мнѣ всего человѣка, котораго я создалъ въ своемъ воображеніи.
   -- Какъ, вы сказали, его зовутъ? Кирульфъ?
   -- Ну да, что тутъ страннаго? это имя никого не позоритъ.
   -- Что, у него волосы не рыжіе?
   Очень возможно, что у него были рыжіе волосы, но, когда извозчикъ упомянулъ объ этомъ, я вдругъ сразу убѣдился, что онъ былъ правъ. Я былъ благодаренъ извозчику и сказалъ ему, что онъ угадалъ; было бы неестественно, если бы этотъ человѣкъ не былъ рыжимъ
   -- Значитъ, я его раза два возилъ,-- сказалъ извозчикъ,-- нѣтъ ли у него узловатой палки?
   Теперь я видѣлъ этого человѣка совсѣмъ живымъ передъ собой и сказалъ.
   -- Ха-ха, никто его никогда не видѣлъ безъ узловатой палки. Въ этомъ отношеніи вы можете быть вполнѣ спокойны.
   Да, это было ясно, что это былъ тотъ самый человѣкъ, котораго онъ возилъ... Онъ узналъ его...
   И мы помчались такъ, что только искры изъ-подъ копытъ сыпались.
   Однако, въ продолженіе всего этого возбужденнаго состоянія, я ни на минуту не терялъ присутствія духа. Мы проѣзжаемъ мимо городового, и я замѣчаю, что у него на бляхѣ 69 номеръ. Эта цифра, какъ заноза, засѣла въ моемъ мозгу. 69 ровно 69.
   Я никогда не забуду это 69. Я откинулся въ глубь дрожекъ, я былъ жертвой припадковъ безумія, я съежился подъ верхомъ, чтобы никто не видалъ, что я шевелю губами и разговариваю, какъ идіотъ, самъ съ собой! Безуміе бушуетъ въ моемъ мозгу, и я оставляю его продолжать это дѣлать, сознавая, что я -- жертва непреодолимыхъ силъ. Я начинаю смѣяться тихо и страстно, безъ всякой причины, все еще навеселѣ отъ выпитаго пива. Мало-по-малу мое возбужденіе проходитъ и покой возвращается. Я ощущаю холодъ въ своемъ раненомъ пальцѣ и сую его между шеей и воротомъ рубашки, чтобъ немного согрѣть его. Мы пріѣхали на Томтегаденъ. Извозчикъ остановился. Я слѣзаю, не спѣша, лишенный всякой мысли, вялый, съ тяжелой головой. Я вхожу въ ворота, прохожу на задній дворъ, пересѣкаю его, стучу въ какую-то дверь, отворяю ее и вотъ я въ какомъ-то коридорѣ, въ передней съ двумя окнами. Въ одномъ углу стоятъ два сундука, одинъ на другомъ, а вдоль стѣны -- старыя нары, на которыхъ лежитъ одѣяло. Направо, въ сосѣдней комнатѣ, я слышу дѣтскій плачъ, а надо мной, во второмъ этажѣ, стучитъ молотъ по желѣзному листу. Все это я воспринимаю въ ту минуту, какъ вхожу.
   Я направляюсь спокойно черезъ прихожую къ противоположной двери, не спѣша, безъ мысли о бѣгствѣ, я отворяю ее и выхожу на Фогмансгаде. Я озираюсь на домъ, черезъ который я прошелъ: "ночлегъ для пріѣзжихъ".
   Мнѣ не приходитъ въ голову улизнуть отъ извозчика, ждавшаго меня. Я преспокойно шагаю черезъ Фогмансгаде безъ всякаго страха, безъ сознанія чего-нибудь дурного. Кирульфъ, этотъ торговецъ шерстью, застрявшій въ моемъ мозгу, этотъ человѣкъ, о которомъ я думалъ, что онъ долженъ существовать, и котораго я непремѣнно долженъ видѣть, исчезъ изъ моихъ мыслей, потухъ вмѣстѣ съ другими безумными фантазіями; я думалъ о немъ, какъ о какомъ-то предчувствіи, о какомъ-то воспоминаніи.
   Чѣмъ дальше я шелъ, тѣмъ больше я чувствовалъ себя какимъ-то уничтоженнымъ. Я чувствовалъ себя тяжелымъ, разбитымъ и еле-еле волочилъ ноги. Снѣгъ продолжалъ падать большими мокрыми хлопьями. Наконецъ, я дошелъ до Гренландской церкви, гдѣ я сѣлъ на скамью, чтобы отдохнуть. Всѣ прохожіе смотрѣли на меня съ недоумѣніемъ. Я погрузился въ раздумье.
   Боже мой, какъ мнѣ было грустно. Мнѣ такъ все надоѣло, я такъ пресытился своимъ жалкимъ существованіемъ, что, право, не стоило труда дольше бороться, чтобы поддерживать его. Неудача перешла всякія границы. Я совершенно уничтоженъ, я -- призракъ того, чѣмъ былъ раньше. Мои плечи какъ-то скривились въ одну сторону и у меня явилась привычка ходить сгорбившись, чтобъ защищать, насколько возможно, свою грудь; а вотъ нѣсколько дней тому назадъ я разглядывалъ свое тѣло и все время плакалъ надъ нимъ. Въ продолженіе многихъ недѣль я носилъ все ту же рубашку, она затвердѣла отъ поту и натерла мнѣ рану, изъ которой сочилось немного крови; было такъ жалостно видѣть эту рану на животѣ. Я не зналъ, какъ помочь этому, она не проходила, сама собой. Я промылъ ее, но снова надѣлъ ту, же самую рубашку. Ничего не подѣлаешь...
   Я сижу на скамейкѣ, думаю обо всемъ этомъ, и мнѣ становится такъ грустно. Я ненавидѣлъ самого себя, даже мои руки казались мнѣ такими противными. Вялый, почти безстыдный видъ ихъ мучаетъ меня, причиняетъ мнѣ какое-то страданіе. Видъ моихъ худыхъ пальцевъ производитъ на меня ужасное впечатлѣніе. Я ненавижу свое отвислое тѣло и весь содрогаюсь при мысли, что я долженъ носить его, постоянно чувствовать. Боже мой! Если бъ хоть насталъ конецъ. Я такъ охотно бы умеръ!
   Измученный, уничтоженный, оплеванный самимъ собой, я машинально всталъ и двинулся домой. По дорогѣ мнѣ порались ворота, гдѣ можно было прочесть слѣдующее: "Саваны у дѣвицы Андерсенъ направо въ воротахъ".-- Старыя воспоминанія,-- сказалъ я и вспомнилъ свою прежнюю комнату въ Гамерсборгѣ, качалку, газетную наклейку внизу у дверей и объявленія инспектора маяка и булочника Фабіана Ольсена. Да, тогда мнѣ жилось куда лучше; въ одну ночь я могъ написать фельетонъ на 10 кронъ. Теперь же я ничего не могу писать, абсолютно ничего. Какъ только примусь за это, голова моя начинаетъ пустѣть. Да, пора покончить со всѣмъ этимъ! И я все шелъ и шелъ.
   Чѣмъ ближе я подходилъ къ вчерашней лавочкѣ, тѣмъ сильнѣе во мнѣ говорило предчувствіе какой-то опасности. Но я крѣпко держался принятаго рѣшенія, я хотѣлъ выдать себя., Я спокойно спускаюсь по лѣстницѣ, въ дверяхъ мнѣ попадается навстрѣчу дѣвочка съ чашкой въ рукахъ, я прохожу мимо нея и затворяю за собой дверь. Мы во второй разъ очутились съ приказчикомъ наединѣ.
   -- Какая скверная погода! -- говоритъ онъ.
   Почему онъ начинаетъ издалека? Отчего онъ не арестовываетъ меня? Я разозлился и сказалъ:
   -- Вѣдь я пришелъ не для того, чтобъ болтать съ вами о погодѣ!
   Моя грубость его озадачиваетъ, его маленькій приказчичій мозгъ отказывается мыслить. Ему и въ голову не приходило, что я надулъ его на пять кронъ.
   -- Развѣ вы не знаете, что я надулъ васъ?-- говорю я нетерпѣливо и при этомъ я кашляю, дрожу, готовъ пустить въ дѣло кулаки, если онъ тотчасъ же не приступитъ къ дѣлу.
   Но онъ ничего не понимаетъ.
   О, Господи, среди какихъ дураковъ приходится жить! Я ругаюсь, объясняю ему по пунктамъ, какъ все это произошло, показываю ему, гдѣ я стоялъ и гдѣ онъ стоялъ, какъ произошло все это дѣло, гдѣ лежали деньги, какъ я ихъ сгребъ и сжалъ въ кулакѣ -- онъ все понимаетъ, но ничего не предпринимаетъ относительно моей особы. Онъ поворачивается то въ одну сторону, то въ другую, прислушивается къ шагамъ въ сосѣдней комнатѣ, успокаиваетъ меня, чтобы я тише говорилъ, и наконецъ заявляетъ:
   -- Это было подло съ вашей стороны!
   -- Какъ бы не такъ!-- восклицаю я, желая какъ можно больше напротиворѣчить ему и разозлитъ его. Эта совсѣмъ не такъ подло, какъ представляетъ себѣ его бакалейная башка. Я, разумѣется, не оставилъ у себя этихъ денегъ, мнѣ и въ голову этого не приходило; я не хотѣлъ извлечь изъ нихъ никакой пользы, это противорѣчило бы моей честной натурѣ...
   -- Куда же вы ихъ дѣли?
   -- Я отдалъ ихъ старой, несчастной женщинѣ, всѣ, до послѣдняго гроша; такой человѣкъ, какъ я, не можетъ забывать бѣдныхъ...
   Онъ стоитъ и размышляетъ нѣкоторое время, очевидно, рѣшаетъ вопросъ, честный я или нѣтъ; наконецъ онъ говоритъ:
   -- Не лучше ли было бы принести деньги обратно?
   -- Нѣтъ, видите ли, я не хотѣлъ ставитъ васъ въ неловкое положеніе,-- возражаю я.-- И вотъ благодарность за великодушіе,-- я самъ пришелъ къ вамъ, объяснилъ вамъ все это дѣло, а вы, какъ собака, ищете со мной ссоры! Мнѣ остается лишь умыть руки... А, впрочемъ, чортъ васъ возьми. Прощайте!
   Съ этими словами я вышелъ и съ шумомъ хлопнулъ дверью.
   Но когда я дошелъ до своей комнаты, этой мрачной дыры, насквозь мокрый отъ снѣга, еле держась на ногахъ, я потерялъ всю свою бодрость и окончательно упалъ духомъ. Я такъ раскаивался въ томъ, что напалъ на бѣднаго приказчика, я рыдалъ, хваталъ себя за горло, чтобы какъ-нибудь наказать себя за эту подлую продѣлку. Конечно, онъ до смерти боялся потерять свое мѣсто, вотъ почему онъ не посмѣлъ поднять шума изъ-за пяти кронъ. А я воспользовался его страхомъ, мучилъ его своимъ громкимъ разговоромъ, выводилъ его изъ себя острымъ своимъ словомъ. А въ сосѣдней комнатѣ сидѣлъ, можетъ-быть, самъ лавочникъ, и каждую минуту онъ могъ выйти, чтобъ освѣдомиться о причинѣ шума. Нѣтъ, не было границъ подлостямъ, на которыя я былъ способенъ.
   Отчего же они не забрали меня? Тогда былъ бы положенъ всему конецъ! Я самъ протянулъ имъ руки для кандаловъ! Я не сталъ бы имъ оказывать никакого сопротивленія, напротивъ, я помогъ бы имъ. Какая это была бы великая минута! Я готовъ отдать всю свою жизнь за судъ Линча! Молю, услышь меня, хоть на этотъ разъ...
   Я легъ въ постель въ своемъ мокромъ платьѣ; мнѣ казалось, что этой ночью мнѣ суждено умереть, и поэтому я напрягъ всѣ свои силы, чтобъ прибрать постель, чтобъ утромъ все вокругъ меня имѣло бы болѣе или менѣе приличный видъ. Затѣмъ я сложилъ крестомъ руки и выбралъ наиболѣе удобное положеніе.
   Вдругъ мнѣ пришла въ голову Илаяли. Какъ это я могъ ни разу во весь вечеръ не вспомнить о ней. И слабый лучъ свѣта проникаетъ въ мою душу, маленькій солнечный лучъ, согрѣвающій меня такъ чудесно. И это солнце становится все ярче и ярче, оно жжетъ мнѣ виски, сжигаетъ мой мозгъ. Наконецъ, передъ моими глазами вспыхиваетъ снопъ лучей, небо и земля, все въ огнѣ, огненные люди, звери, огненныя горы, огненные черти, пропасти, пустыни, вся вселенная въ огнѣ, насталъ пылающій день страшнаго суда.
   Затѣмъ я дальше ничего не видѣлъ и не слышалъ.

-----

   На слѣдующій день я проснулся весь въ испаринѣ, весь мокрый, очень мокрый; мной овладѣла лихорадка. Вначалѣ у меня не было яснаго сознанія, что именно случилось со мной, я удивленно озирался, чувствовалъ, что весь мой образъ совершенно измѣнился, и я не узнавалъ себя, я ощупывалъ свои руки, свои ноги и очень удивился тому, что окно на этой сторонѣ, а не на противоположной; топотъ лошадей во дворѣ раздавался теперь сверху. У меня кружилась голова.
   Волосы холодные и липкіе лѣзли мнѣ на лобъ. Я приподнялся на локтѣ и посмотрѣлъ на подушку; и на ней лежали тоже мокрые клочки волосъ. Ноги мои распухли за ночь въ сапогахъ, но онѣ не болѣли,-- я только не могъ шевелить пальцами, они совсѣмъ окоченѣли.
   Всталъ я послѣ полудня, когда начало немного смеркаться. Сначала я попробовалъ сдѣлать нѣсколькихъ маленькихъ осторожныхъ шаговъ, стараясь удержать равновѣсіе и щадя свои ноги. Я не очень страдалъ и не плакалъ; мнѣ даже не было грустно, напротивъ, я былъ доволенъ, мнѣ даже не приходило въ голову, что все могло быть иначе.
   Затѣмъ я вышелъ.
   Единственное, что меня немного мучило, это голодъ, несмотря на мое отвращеніе къ ѣдѣ. Я испытывалъ опять позорный аппетитъ, все возраставшую плотскую жадность. Что-то безжалостно сверлило въ моей груди, тамъ происходила тихая, странная работа. Мнѣ казалось, что тамъ поселились двадцать маленькихъ жирныхъ звѣрковъ,-- они повернутъ голову на одну сторону и тамъ погрызутъ, потомъ повернутъ въ другую сторону и тамъ погложутъ; затѣмъ полежатъ минутку спокойно и снова начнутъ, не спѣша и безшумно, дальше сверлить, повсюду оставляя изьѣденныя дыры...
   Я не былъ боленъ, но я чувствовалъ себя ужасно утомленнымъ, снова появилась испарина. Я хотѣлъ отправиться на Сторторфъ, чтобы тамъ немного отдохнуть; но путь былъ далекъ и утомителевъ; тѣмъ не менѣе я все-таки почти добрался до него и стоялъ на углу рынка и рыночной улицы. Потъ, катившійся съ меня, замутнилъ мои очки и ослѣпилъ меня; я остановился, чтобъ протереть ихъ. Я не замѣтилъ, гдѣ остановился, и услышалъ страшный шумъ вокругъ себя.
   Вдругъ раздается холодный, пронзительный окрикъ: "берегись!" Я слышу крикъ, слышу его совершенно ясно, дѣлаю нервное движеніе въ сторону, дѣлаю шагъ впередъ, настолько скоро, насколько позволяютъ мнѣ мои слабыя ноги. Чудовищная телѣга съ хлѣбомъ проѣзжаетъ мимо меня и задѣваетъ колесомъ за пиджакъ. Если бъ я дошелъ немного скорѣй, она бы миновала меня.
   Я бы могъ это сдѣлать быстрѣе, немного быстрѣй, если бы я напрягъ свои силы. Дѣлать было нечего, нога болѣла, нѣсколько пальцевъ были раздавлены; я чувствовалъ, какъ они судорожно сжались въ сапогѣ.
   Кучеръ съ трудомъ остановилъ лошадей, обернулся и освѣдомился съ испугомъ, что случилось. Ну, вѣдь могло бытъ хуже, это было не опасно... я не думаю, чтобъ что-нибудь было переломлено.
   Насколько могъ скоро, доплелся я до скамейки; меня пугали обступившіе и глядѣвшіе на меня зѣваки. Въ сущности вѣдь это не смертельный ударъ; если мнѣ было суждено неcчастіе, то я избѣгъ его удивительно счастливо. Самое скверное было то, что порвался сапогъ на носкѣ. Я поднялъ ногу и увидѣлъ въ отверстіе кровь. Ну, что дѣлать, вѣдь это случилось не съ умысломъ; вѣдь у кучера не было намѣренія причинить мнѣ вредъ, у него самого былъ такой смущенный видъ. Если бъ я попросилъ у него хлѣба съ телѣги, онъ далъ бы мнѣ. Онъ, вѣроятно, съ радостью бы это сдѣлалъ. Награди его Богъ за эту готовность!
   Голоденъ я былъ ужасно и просто не зналъ, гдѣ мнѣ найти себѣ мѣсто; я метался на своей скамейкѣ и подобралъ колѣнки подъ самую грудь. Когда совсѣмъ стемнѣло, я доковылялъ до ратуши. Богъ вѣстъ, какъ я туда попалъ и сѣлъ на край балюстрады. Я вырвалъ карманъ изъ своего пиджака и началъ его жевать какъ-то безцѣльно, мрачно глядя въ пространство. Я слышалъ, какъ дѣти играли вокругъ меня, и ловилъ инстинктивно каждый шагъ прохожаго внизу; въ головѣ моей не было ни одной мысли.
   Вдругъ мнѣ пришло въ голову, что я могу пойти на базаръ и попросить кусокъ сырого мяса. Я спустился съ террасы около первой мясной лавки, топнулъ ногой и, сдѣлавъ жестъ, какъ-будто отгоняю собаку, нахально обратился къ первому попавшемуся мяснику.
   -- Не будете ли вы такъ добры дать мнѣ какую-нибудь кость для моей собаки, только одну кость, безъ мяса только, чтобъ было у нея что нибудь въ зубахъ!
   Я получилъ кость, превосходную бѣленькую кость, на которой было еще немножко мяса, и сунулъ ее въ карманъ. Я благодарю мясника съ такимъ жаромъ, что онъ удивленно смотритъ на меня.
   -- Не стоитъ благодарности,-- говоритъ онъ.
   -- Нѣтъ, не говорите такъ,-- пробормоталъ я,-- это очень любезно съ вашей стороны.
   Я поднялся опять наверхъ, мое сердце сильно билось.
   Я прокрался въ кузнечный проходъ, въ самую глубь, въ какой-то задній дворъ. Нигдѣ не было видно свѣта; было такъ пріятно темно вокругъ меня; здѣсь я принялся глодать свою кость.
   Она не имѣла никакого вкуса, но она сильно пахла кровью, и меня затошнило. Я снова попробовалъ; если это только останется въ желудкѣ:, то окажетъ свое дѣйствіе; нужно только, чтобъ это непремѣнно осталось въ желудкѣ. Но меня опять начало тошнить. Я разозлился, вцѣпился въ мясо, оторвалъ кусочекъ и проглотилъ насильно. Но все напрасно. Какъ только маленькіе кусочки согрѣлись въ желудкѣ, они опять начали подниматься кверху. Я стиснулъ кулаки, какъ сумасшедшій, рыдалъ отъ безпомощности и глодалъ кость въ совершенномъ изступленіи. Я глодалъ такъ, что вся кость обмокла и загрязнилась, плакалъ такъ, какъ-будто сердце у меня разрывалось на части. И все-таки меня вырвало. Тогда я громко проклялъ весь міръ.
   А кругомъ тишина. Ни людей, ни свѣта, ни шума. Я въ ужасномъ состояніи духа, я тяжело дышу, скрежещу зубами и плачу каждый разъ, когда мнѣ приходится извергать кусочки мяса, которыя могли бы меня немного насытить. Такъ какъ всѣ попытки ни къ чему не ведутъ, я швыряю кость о дверь, взбѣшенный, полный безсильной злобы, я кричу и угрожаю небу, рычу хриплымъ голосомъ и скрючиваю пальцы, какъ когти...
   А кругомъ тишина.
   Я дрожу отъ возбужденія и оцѣпенѣнія, я все еще стою на томъ же самомъ мѣстѣ, всхлипывая отъ рыданій, измученный и утомленный взрывомъ бѣшенства. Я стою тамъ, можетъ-быть, уже цѣлый часъ, всхлипываю, что-то шепчу и крѣпко держусь за дверь. Затѣмъ я слышу голоса, разговоръ двухъ мужчинъ, проходящихъ по Кузнечному проходу. Я выхожу изъ своего убѣжища и пробираюсь вдоль стѣнъ къ выходу на освѣщенную улицу.
   Когда я иду по Юнгбакену, мысль моя начинаетъ работать въ странномъ направленіи. Мнѣ кажется, что всѣ эти жалкіе бараки на рынкѣ, лавчонки и лари съ старымъ тряпьемъ -- это позоръ столицы. Они портятъ весь видъ площади и обезображиваютъ городъ. Долой весь этотъ хламъ. Тутъ кстати я начинаю вычислять, сколько бы стоилъ сносъ за одно съ ними и зданія географическаго института, внушавшаго мнѣ такое уваженіе каждый разъ, когда я проходилъ мимо. Сноска такого зданія не могла бы обойтись меньше 70--72 тысячъ кронъ. Хорошенькая сумма, нужно признаться, во всякомъ случаѣ хорошія карманныя деньги для начала. И я кивнулъ своей пустой головой, соглашаясь, что для начала 70 тысячъ кронъ хорошенькая сумма.
   Я все еще дрожалъ всѣмъ тѣломъ и по временамъ всхлипывалъ. У меня было такое чувство, будто во мнѣ осталось немного жизни, будто я могу испустить свой грѣшный духъ въ нѣсколько вздоховъ. Но я отнесся къ этому совсѣмъ равнодушно, это нисколько не занимало меня. Напротивъ, я углублялся въ городъ, въ сторону пристаней, все дальше отъ своего жилища. Въ крайнемъ случаѣ можно лечь на землю и умереть на улицѣ. Страданія сдѣлали меня совершенно безчувственнымъ; въ ногѣ кололо и дергало, мнѣ даже казалось, что боль забирается выше, переходитъ на икры, и, тѣмъ не менѣе, я не чувствовалъ особенной боли. Мнѣ приходилось въ жизни выноситъ гораздо сильнѣе боли.
   Я вышелъ на желѣзнодорожную набережную.
   Ни движенія, ни шума. Только тамъ и сямъ бродитъ матросъ или носильщикъ, заложивъ руки въ карманы. Мнѣ бросился въ глаза калѣка, покосившійся на меня, когда я съ нимъ поравнялся.
   Какъ-то инстинктивно я схватилъ его, оскалилъ зубы и спросилъ, ушла ли въ море "Монахиня". Я не могъ отказать. себѣ въ удовольствіи поднести къ его носу кулакъ, щелкнуть пальцами и сказать:-- Да чортъ возьми, "Монахиня"! "Монахиня", о которой, я совсѣмъ было позабылъ! Мысль о ней безсознательно жила въ моемъ сознаніи, я носилъ ее, самъ не зная этого.
   -- Да, Господи помилуй, "Монахиня" уже ушла.
   Не можетъ ли онъ мнѣ сказать -- куда.
   Калѣка размышляетъ,-- онъ стоитъ на длинной ногѣ, а короткая болтается.
   -- Нѣтъ,-- сказалъ онъ,-- не знаете ли вы, чѣмъ она была нагружена?
   -- Нѣтъ,-- отвѣчалъ я.
   Однако я уже забылъ про "Монахиню" и спрашиваю, далеко ли до Гольместранда, считая добрыми, старыми милями.
   -- До Гольместранда, я думаю...
   -- Или до Веблунгенеса?
   Что я хотѣлъ сказать: я думаю, что до Гольместранда?..
   -- Послушайте, чтобъ не забыть,-- опять прерываю его.-- Не будете ли вы такъ добры дать мнѣ немножко табаку, крошечную щепотку табаку!
   Я получилъ табакъ, сердечно поблагодарилъ его и дошелъ. Табакъ мнѣ совершенно не нуженъ, но я все-таки сую его въ карманъ. Калѣка слѣдилъ за мной глазами. Я вѣрно возбудилъ чѣмъ-нибудь его недовѣріе. Куда бы я ни шелъ, я все чувствую на себѣ его недовѣрчивый взглядъ и мнѣ ужасно непріятно, что за мной слѣдитъ этотъ человѣкъ. Я поворачиваюсь и тащусь опять къ нему, смотрю на него и говорю:
   -- Игольщикъ.
   Лишь одно слово: "игольщикъ". Больше ничего. Говоря это, я пристально смотрю на него, казалось, что я смотрю на него всѣмъ тѣломъ, вмѣсто того, чтобы смотрѣть на него одними лишь глазами. Сказавъ это слово, я стою передъ нимъ еще нѣкоторое время. Затѣмъ я опять отправлялось своей дорогой. Человѣкъ не издалъ ни одного звука, онъ только слѣдилъ за мной глазами. Гм...
   Игольщикъ? Я вдругъ остановился. Да, я отгадалъ. Я гдѣ-то уже встрѣчалъ этого калѣку. Тамъ наверху, на Пограничной, когда я въ одно прекрасное утро закладывалъ свой жилетъ. Мнѣ казалось, что съ тѣхъ поръ прошла цѣлая вѣчность.
   Пока я раздумываю надъ этимъ, на углу площади и Гависгаде происходитъ встрѣча, которая заставляетъ меня вздрогнуть и свернуть въ сторону. Такъ какъ мнѣ это не удается, то я смѣло выступаю впередъ, очертя голову. Я стою лицомъ къ лицу съ "Командоромъ".
   Я становлюсь намѣренно нахаленъ и дѣлаю шагъ впередъ, чтобъ обратить на себя его вниманіе, я дѣлаю это не для того, чтобъ возбудить къ себѣ состраданіе, но чтобы поглумиться надъ самимъ собой, упиться презрѣніемъ къ собственной своей особѣ. Я бы могъ лечь на тротуаръ и просить "Командора" наступить на меня, на мое лицо. Я даже не здороваюсь съ нимъ.
   "Командоръ" видитъ, что со мной что-то неладно, онъ замедляетъ шагъ, а я говорю ему, чтобъ задержать его:
   -- Я былъ бы уже у васъ и принесъ вамъ что-нибудь, но ничего путнаго у меня не выходитъ.
   -- Вотъ какъ?-- говоритъ онъ вопросительно.-- Значитъ, вы еще не кончили?
   -- Нѣтъ, я еще не кончилъ.
   Любезность "Командора" трогаетъ меня, на глазахъ у меня выступаютъ слезы. Я кашляю, чтобъ придать себѣ суровый видъ. "Командоръ" всматривается мнѣ въ лицо.
   -- Послушайте, да есть ли у васъ на что жить?-- спрашиваетъ онъ.
   -- Нѣтъ,-- говорю я,-- я сегодня еще ничего не ѣлъ, но...
   -- Да вѣдь нельзя же допустить, чтобы вы умерли съ голоду,-- восклицаетъ редакторъ и суетъ руку въ карманъ.
   Теперь во мнѣ просыпается чувство стыда. Шатаясь, я отхожу къ стѣнѣ и вижу, какъ "Командоръ" роется въ своемъ кошелькѣ; но я не говорю ни слова! Онъ даетъ мнѣ десятикроновую бумажку. Безъ всякихъ разсужденій онъ даетъ мнѣ десять кровъ. При этомъ онъ повторяетъ, что нельзя, чтобы я умеръ съ голоду.
   Я бормочу на это какой-то протестъ и не хочу братъ билета. Съ моей стороны это безстыдно и, кромѣ того, это черезчуръ много...
   -- Берите поскорѣй! -- восклицаетъ онъ и смотритъ на свои часы. -- Я жду поѣздъ. Вотъ ужъ слышно, какъ онъ подходитъ.
   Я взялъ деньги; я изнемогъ отъ радости, я ни слова не сказалъ ему, я даже не поблагодарилъ его.
   -- Пожалуйста, не стѣсняйтесь,-- сказалъ наконецъ "Командоръ",-- вы можете написать что-нибудь за эти деньги.
   Онъ ушелъ.
   Когда онъ прошелъ уже нѣсколько шаговъ, Я вдругъ вспомнилъ, что я не поблагодарилъ его за эту помощь! Я попробовалъ его догнать, но не могъ двигаться скоро, ноги мои подкашивались и я чуть было не упалъ. А онъ тѣмъ временемъ все удалялся. Я хотѣлъ окликнуть его, но у меня не хватило храбрости, а когда я, наконецъ, рѣшился и крикнулъ ему разъ, два, онъ уже былъ далекъ, а голосъ мой былъ черезчуръ слабымъ.
   Я стоялъ на тротуарѣ, смотрѣлъ ему вслѣдъ и тихо плакалъ.-- Никогда ничего подобнаго со мной еще не случалось,-- говорилъ я себѣ. Онъ далъ мнѣ десять кронъ. Я вернулся, всталъ тамъ, гдѣ онъ стоялъ и началъ подражать всѣмъ его движеніямъ. Я поднесъ билетъ къ самымъ глазамъ, осмотрѣлъ его съ обѣихъ сторонъ и началъ проклинать, во все горло проклинать. Это былъ десятикроновый билетъ, сунутый мнѣ въ руку, какъ нищему.
   Вскорѣ послѣ этого, а можетъ-быть немного времени спустя, потому что кругомъ все стало тихо,-- я очутился на Томтегаденѣ передъ No 11.
   Постоявъ минутку и удивившись, что я второй разъ стою передъ этой дверью, я вошелъ въ ночлегъ для пріѣзжихъ. Здѣсь я нашелъ пріютъ.

-----

   Вторникъ.
   Солнце и тишина. Удивительно ясный день.
   Снѣгъ стаялъ; всюду жизнь, веселіе, счастливыя лица, улыбки, смѣхъ. Изъ фонтановъ поднимаются водяныя струйки, золотясь отъ солнца, отражая лазурь неба...
   Въ полдень я вышелъ изъ своей квартиры на Томтегаденѣ, гдѣ я все еще жилъ, и направился въ городъ. Я былъ въ прекрасномъ настроеніи духа и толкался на самыхъ оживленныхъ улицахъ, разглядывая людей. Еще не было семи часовъ, когда я уже прохаживался по площади св. Олафа и украдкой поглядывалъ въ окна дома No 2. Черезъ часъ я ее увижу. Все время я ходилъ въ состояніи какого-то легкаго страннаго страха. Что-то будетъ! Что я ей скажу, когда она спустится по лѣстницѣ? Добрый вечеръ; сударыня? Или развѣ только улыбнуться? Я рѣшилъ остановиться на улыбкѣ. Само собой разумѣется, что я при этомъ низко ей поклонюсь.
   Мнѣ было стыдно, что я такъ рано забрался сюда, я удалился и началъ ходить взадъ и впередъ по Карлъ-Іоганнштрассе, не спуская глазъ съ университетскихъ часовъ. Когда было восемь часовъ, я пошелъ по Университетской улицѣ. Дорогой мнѣ приходитъ въ голову, что я могу опоздать на нѣсколько минутъ; я началъ шагать изо всѣхъ силъ. Нога побаливаетъ, но въ общемъ состояніе ничего.
   У фонтана я остановился, чтобъ перевести духъ; долго я стоялъ тамъ и смотрѣлъ въ окна дома No 2; но она не приходила; ея не было. Ну что же, я могъ подождать: мнѣ торопиться некуда; можетъ-быть ее что-нибудь задержало. И я снова принялся ждать.
   Но вѣдь не приснилось же мнѣ все это, въ концѣ-концовъ! Наша первая встрѣча вѣдь не продуктъ моего воображенія! Тогда, въ ту ночь, я лежалъ въ лихорадкѣ. Я началъ размышлять безпомощно на эту тему и, въ концѣ-концовъ, ужъ ни въ чемъ не былъ увѣренъ.
   -- Гм... Кто-то кашлянулъ за мной. Я слышу этотъ кашель, слышу легкіе шаги вблизи меня; но я не оборачиваюсь и продолжаю смотрѣть на большую лѣстницу.
   -- Добрый вечеръ! -- раздается около меня.
   Я забываю улыбнуться, не снимаю даже шляпы, а только удивляюсь, какимъ образомъ она подошла ко мнѣ съ этой стороны.
   -- Вы долго ждали?-- спрашиваетъ она, немного запыхавшись отъ быстрой ходьбы.
   -- Нѣтъ, я только сію минуту пришелъ.
   -- А впрочемъ, что за бѣда, если бъ я и долго прождалъ? Я думалъ, что вы придете съ другой стороны.
   -- Я проводила маму къ знакомымъ, сегодня вечеромъ ея не будетъ дома.
   -- Да?-- спросилъ я.
   Мы машинально двинулись по улицѣ; на углу стоитъ городовой и смотритъ на насъ.
   -- Но куда же мы, собственно говоря, идемъ?-- спрашиваетъ она и останавливается.
   -- Куда хотите, куда вы хотите.
   -- Самой назначать скучно.
   Пауза.
   Я заговариваю, лишь бы только прервать молчаніе:
   -- У васъ, какъ я вижу, наверху темно.
   -- Ахъ, да! -- спохватилась она.-- Дѣвушка тоже отпросилась на весь вечеръ. Такъ что я сегодня совсѣмъ одна дома.
   Мы стоимъ и оба смотримъ въ темныя окна, какъ-будто видимъ ихъ въ первый разъ.
   -- Не пойти ли къ вамъ?-- сказалъ я.-- Я сяду совсѣмъ близко къ двери, если вы хотите.
   Но я задрожалъ отъ волненія и тотчасъ же раскаялся въ своей дерзости. Что, если она разсердится и уйдетъ отъ меня. И я никогда больше не увижу ея. О, этотъ мой проклятый костюмъ. Я съ отчаяніемъ ждалъ отвѣта.
   -- Вамъ совсѣмъ не нужно сидѣть около двери,-- говоритъ она нѣжно. Да. Именно эти слова.-- Вамъ совсѣмъ не нужно сидѣть около двери. Мы поднимаемся наверхъ.
   На лѣстницѣ, гдѣ было темно, она взяла меня за руку и повела.-- Мнѣ не зачѣмъ молчать,-- говоритъ она.-- Я могу говорить.
   Мы вошли.-- Она зажигаетъ свѣчу -- не лампу, а свѣчу, и говоритъ съ короткимъ смѣхомъ:
   -- Но вы не должны теперь смотрѣть на меня.
   Мнѣ такъ стыдно, я никогда больше этого. не сдѣлаю.
   -- Чего вы больше никогда не сдѣлаете?
   -- Я никогда... нѣтъ... ни за что на свѣтѣ я не поцѣлую васъ.
   -- Неужели?-- сказалъ и мы оба разсмѣялись. Я протянулъ къ ней руки, она отскочила въ сторону и проскользнула на противоположную сторону стола. Мы взглянули другъ на друга, между нами стояла свѣча.
   -- Ну, попробуйте поймать меня! -- сказала она.
   Громко смѣясь, я попробовалъ ее схватить. Во время погони она развязала вуаль и сняла шляпу; она не спускала съ меня своихъ блестящихъ глазъ и слѣдила за каждымъ моимъ движеніемъ.
   Я сдѣлалъ новую попытку догнать ее, но зацѣпился за коверъ и упалъ: больная нога измѣнила мнѣ. Я поднялся въ крайнемъ смущеніи.
   -- Боже мой, какъ вы покраснѣли,-- сказала она. Но вы ужасно неловки.
   -- Да, правда,-- сказалъ я.
   И мы снова принялись бѣгать вокругъ стола.
   -- Кажется, вы хромаете?
   -- Да, кажется, немного.
   -- Въ прошлый разъ у васъ былъ пораненъ палецъ, а теперь нога; всякія бѣды на васъ!
   -- Да, на-дняхъ меня переѣхали.
   -- Васъ переѣхали? вы опять были нетрезвы. Нѣтъ, молодой человѣкъ, что за образъ жизни вы ведете! -- Она погрозила мнѣ пальцемъ и сдѣлалась серьезной.-- Сядемъ! -- сказала она.-- Нѣтъ, напрасно вы садитесь возлѣ дверей; вы уже черезчуръ застѣнчивы; вы -- сюда, а я -- здѣсь вотъ, такъ!.. Ухъ! какъ скучно имѣть дѣло съ застѣнчивыми людьми. Все надо самой говорить и дѣлать, они ни въ чемъ не предупредятъ тебя. Напримѣръ, вы могли бы положить вашу руку на спинку моего стула; но вы бы сами могли догадаться. Ну, пожалуйста, не старайтесь убѣдить меня, что вы всегда такой скромный; съ вами нужно держатъ ухо востро.
   -- Вы въ достаточной мѣрѣ были нахальны, когда въ пьяномъ видѣ преслѣдовали меня своими выходками. "Вы потеряли вашу книгу, сударыня, вы серьезно потеряли вашу книгу". Ха-ха-ха!-- Фу, это было отвратительно съ вашей стороны!
   Я сидѣлъ, растерянный, и смотрѣлъ на нее. Сердце сильно билось, кровь разливалась по жиламъ съ особенной теплотой. Что за странное ощущеніе.
   -- Отчего вы ни слова не говорите?
   -- Какъ вы хороши! -- говорю я.-- Вотъ я сижу и вполнѣ поддаюсь вашимъ чарамъ... ничего не подѣлаешь... Вы самое странное существо, которое я когда-либо... Ваши глаза вспыхиваютъ по временамъ, они похожи на цвѣты. Что? нѣтъ, нѣтъ, не на цвѣты. Я до безумія влюбленъ въ васъ, и это такъ неразумно. Боже мой, конечно, это ни къ чему... Какъ васъ зовутъ? Теперь вы должны мнѣ сказать, какъ васъ зовутъ...
   -- Ну, а васъ какъ? Боже мой, я чуть было опять не забыла! Вчера я весь день думала о томъ, что должна васъ спросить. Да, конечно, не весь день, но....
   -- Знаете, какъ я васъ называю? Я называю васъ Илаяли. Какъ вамъ это нравится? Въ этомъ есть что-то неуловимое.
   -- Илаяли?
   -- Да .
   -- Это на какомъ-нибудь иностранномъ языкѣ.
   -- Гм...-- нѣтъ, не совсѣмъ.
   -- Да, это звучитъ недурно...
   Послѣ долгихъ переговоровъ мы сказали другъ другу свои имена. Она сѣла около меня на тахту и оттолкнула ногой стулъ. Мы опять начали болтать.
   -- Сегодня вечеромъ вы побрились,-- сказала она.-- Въ общемъ видъ у васъ лучше, чѣмъ обыкновенно, но только немножко; не воображайте о себѣ черезчуръ много... Нѣтъ, въ прошлый разъ вы были такой противный. Къ тому же и палецъ у васъ былъ обернутъ въ грязную тряпку. И въ такомъ-то видѣ вы приглашали меня куда-то зайти, чтобы выпить стаканъ вина. Покорно благодарю!
   -- Такъ, значитъ, вы не пошли со мной изъ-за моего костюма?-- спросилъ я..
   -- Нѣтъ,-- отвѣтила она и потупила глаза. Нѣтъ, видитъ Богъ, что это не потому, мнѣ и въ голову ничего подобнаго не приходило...
   -- Послушайте,-- сказалъ я, вы можетъ-быть думаете, что я могу жить и одѣваться, какъ мнѣ хочется. Что? Но я не могу этого, я очень, очень бѣденъ.
   Она взглянула на меня.
   -- Вы бѣдны?
   -- Да, къ сожалѣніи.
   Пауза.
   -- Ахъ, Боже мой, вѣдь и я тоже,-- сказала она со смѣлымъ движеніемъ головы.
   Каждое слово ея опьяняло меня, падало на сердце, словно капля вина. Ея привычка слушать, склоня голову немного на бокъ, приводила меня въ восторгъ. Я чувствовалъ на щекѣ ея дыханіе.
   -- Знаете ли вы... но вы не должны сердиться на меня... когда я вчера вечеромъ пошелъ спать, я положилъ эту руку такъ... какъ-будто вы были рядомъ со мной... и сладко заснулъ.
   -- Вотъ какъ? это очень мило! -- пауза.-- Но это вамъ позволяется дѣлать лишь на большомъ разстояніи, а то...
   -- Вы не думаете, что я дѣйствительно могъ бы это сдѣлать?
   -- Нѣтъ, я этого не думаю.
   -- Ну, отъ меня можно ждать, чего угодно,-- сказалъ я и обнялъ ее за талію.
   -- Неужели?-- сказала она только.
   Меня сердило, оскорбляло даже, что она считаетъ меня черезчуръ скромнымъ; я почувствовалъ себя мужчиной и взялъ ее за руку. Но она молча высвободила ее и отодвинулась отъ меня. Это отняло у меня мужество, мнѣ стало стыдно и я началъ смотрѣть въ окно. Должно-быть, у меня былъ очень жалкій видъ; и какъ я могъ что-то воображать? Если бъ я встрѣтился съ ней въ былые лучшіе дни, тогда другое дѣло, тогда у меня могли бы бытъ на это какія-нибудь основанія. Я чувствовалъ себя очень убитымъ.
   -- Ну, вотъ видите?-- сказала она,-- вотъ видите, если я поморщу лобъ, то и этимъ могу васъ выбить изъ сѣдла и смутить васъ, если хоть немножко отодвинуться отъ васъ... Она разсмѣялась, плутовски зажмуривъ глаза, какъ-будто не выносила, чтобъ на нее смотрѣли.
   --- Нѣтъ, Богъ мой! -- воскликнулъ я вдругъ,-- теперь вы сами кое въ чемъ убѣдитесь! -- и съ этими словами я обнялъ ее за плечи.
   Я чувствовалъ себя оскорбленнымъ.
   Дѣвчонка, кажется, совсѣмъ разсудокъ потеряла! Что, она считаетъ меня за неопытнаго? Ха, Ну, тогда я ей... Въ этомъ отношеніи я никому не уступлю. Вотъ чертовка! Если дѣло дошло до этого, то...
   Она сидѣла спокойно, глаза у нея все еще были закрыты; никто изъ насъ не говорилъ. Я крѣпко обнялъ ее, я жадно прижалъ ея тѣло къ своей груди, а она не говорила ни слова.
   Слышно было, какъ стучали наши сердца; стукъ этотъ казался отдаленнымъ топотомъ. Я поцѣловалъ ее.
   Я больше не владѣлъ собой, говорилъ глупости, надъ которыми она смѣялась, нашоптывалъ ей ласкательныя имена, гладилъ ее по щекамъ, цѣловалъ ее много, много разъ. Я разстегнулъ нѣсколько пуговицъ ея платья и увидѣлъ ея грудь, бѣлую, круглую грудь, просвѣчивающуюся черезъ рубашку.
   -- Мнѣ можно взглянуть! -- говорю я и стараюсь дальше разстегнуть. Но я черезчуръ возбужденъ и никакъ не могу справиться съ нижними пуговицами на таліи, гдѣ платье такъ узко.-- Пожалуйста., могу я взглянуть... ну, хоть немножко...
   Медленно и нѣжно она обнимаетъ мою шею. Ея горячее дыханіе обжигаетъ мое лицо, а другой рукой она сама начинаетъ разстегивать пуговицы одну за другой. Она смѣется смущенно короткимъ смѣхомъ и все время посматриваетъ на меня, замѣчаю ли я ея страхъ. Она развязываетъ тесемки, разстегиваетъ корсетъ, она полна восторга и вмѣстѣ съ тѣмъ страха. А я провожу своей грубой рукой по всѣмъ этимъ тесемкамъ и пуговицамъ. Чтобъ отвлечь вниманіе отъ происходящаго, она гладитъ меня лѣвой рукой по плечу и говоритъ:
   -- Сколько у васъ здѣсь волосъ!.
   -- Да,-- отвѣчаю я и стараюсь поцѣловать ея грудь. Въ эту минуту она лежитъ съ разстегнутымъ платьемъ, но вдругъ спохватывается, какъ-будто дѣло зашло черезчуръ далеко, и старается немного выпрямиться. Чтобы скрыть свое смущеніе, она, опять начинаетъ говорить о выпавшихъ моихъ волосахъ.
   -- Почему у васъ такъ лѣзутъ волосы?
   -- Я не знаю.
   -- О, вы, вѣроятно, много пьете? или пожалуй... фу, я не могу даже этого сказать... Какъ вамъ не стыдно! Нѣтъ, я отъ васъ этого не ожидала.
   -- Такъ молоды и теряете волосы! Ну, теперь разскажите мнѣ что-нибудь про вашу жизнь. Я убѣждена, что это должно быть нѣчто ужасное. Но только чистую правду -- я сейчасъ же увижу по вашимъ глазамъ малѣйшую ложь! Ну, разсказывайте!
   -- Да, но прежде всего могу я поцѣловать вашу грудь?
   -- Вы съ ума сошли! Ну, начинайте, разсказывайте же.
   -- Нѣтъ, милая, дорогая... Прежде позвольте!..
   -- Нѣтъ, нѣтъ, ни сейчасъ.... можетъ-быть, потомъ... Сперва я хочу услыхать, что вы за человѣкъ. Ахъ, я убѣждена, что это должно быть ужасно.
   Меня мучило, что она думаетъ обо мнѣ самое дурное; я боялся оттолкнуть ее отъ себя, я не хотѣлъ выносить ея подозрѣній. Я хотѣлъ очиститься въ ея глазахъ, показать себя достойнымъ ея, доказать ей, что она имѣетъ дѣло чуть ли не съ ангеломъ.
   И я началъ говорить ей все, говорить одну только правду. Я не изображалъ свою жизнь хуже, чѣмъ она есть; я совсѣмъ не намѣревался возбудить ея состраданіе. Я сознался даже въ кражѣ пяти кронъ.
   Она сидѣла и слушала меня, широко раскрывъ ротъ, блѣдная, испуганная, съ смертельнымъ ужасомъ въ блестящихъ глазахъ. Я хотѣлъ сгладить печальное впечатлѣніе отъ своего разсказа, я поднялся и сказалъ:
   -- Но теперь все это прошло! -- сказалъ я,-- ни о чемъ подобномъ теперь не можетъ быть и рѣчи...
   Тѣмъ не менѣе она была ошеломлена...-- Боже сохрани,-- сказала она и замолчала.
   Она уже не разъ шептала въ продолженіе моего разсказа:-- Боже сохрани.
   Я началъ шутить, щекотать ее и притянулъ ее къ себѣ на грудь.
   Она уже застегнула свое платье; это разсердило меня, это даже оскорбило меня. И зачѣмъ она застегнула свое платье... Развѣ этимъ я могъ пасть въ ея глазахъ теперь, когда не моя вина, что у меня вылѣзаютъ волосы. Что же, развѣ было бы лучше если бъ я былъ распутнымъ человѣкомъ? Нѣтъ, безъ глупостей. На то и шелъ... А если только въ этомъ дѣло, то тогда... Я опрокинулъ, ее, опрокинулъ ее на софу.
   -- Нѣтъ, послушайте... -- Что вы хотите -- спросила она
   -- Что я хочу?
   Гм...-- она спрашиваетъ, что я хочу. Я хочу покончить съ этимъ безъ всякихъ разсужденій. Не въ моихъ правилахъ издалека вести дѣло. Меня не испугаешь и не смутишь, если нахмуришь брови. Нѣтъ, нѣтъ, истинная правда. Я никогда еще не выходилъ изъ такого приключенія, не достигнувъ цѣли.
   -- Нѣтъ!.. нѣтъ, но вѣдь?..
   -- Да,-- возразилъ я,-- это въ моихъ намѣреніяхъ!
   -- Нѣтъ, послушайте! -- закричала она. И тутъ же она прибавила оскорбительныя слова:-- Я сомнѣваюсь... въ своемъ ли вы умѣ! Вѣдь, вы сумасшедшій!
   Невольно я остановился и сказалъ: -- Вы не серьезно это говорите?
   -- Нѣтъ, клянусь Богомъ, у васъ такой странный видъ! И въ то утро, когда вы меня преслѣдовали, вы не были пьяны?
   -- Нѣтъ. Тогда я даже не былъ голоденъ; я только что поѣлъ...
   -- Тѣмъ хуже.
   -- Было бы лучше, если бы я былъ тогда пьянъ?
   -- Да... я все боюсь! Но, ради Бога, пустите меня!
   Нѣтъ, я не отпущу ее. И что это за глупая болтовня только въ такой поздній часъ въ софѣ! Долой одежду! Какія глупыя разсужденія въ такую минуту, какъ-будто я не знаю, что все это дѣлается изъ-за стыдливости. Я не настолько неопытенъ. Лежать смирно, безъ глупостей. Да здравствуетъ страна и король!
   Она защищалась съ такой силой, которую никакъ нельзя было объяснить одной стыдливостью. Я опрокинулъ свѣчу, какъ-будто нечаянно, такъ что она потухла. Она отчаянно боролась и даже стонала.
   -- Нѣтъ, только не это, только не это! Если хотите, можете поцѣловать мою грудь. Милый, хорошій...
   Я остановился. Ея слова звучали такъ грустно, и она казалась такой испуганной, такой безпомощной, что они тронули меня до глубины души.
   Разрѣшая мнѣ поцѣловать ея грудь, она предлагала мнѣ выкупъ. Какъ это было мило и просто! Я хотѣлъ бы упасть къ ея ногамъ и встать передъ ней на колѣни...
   -- Но, моя милая крошка!..-- сказалъ я смущенно, я понятъ не могу, что это за игра...
   Она поднялась и зажгла свѣчку дрожащими руками; я облокотился назадъ. Что теперь будетъ? На душѣ у меня было такъ нехорошо.
   Она посмотрѣла на стѣну, на часы, и испугалась.
   -- А! сейчасъ придетъ дѣвушка,-- сказала она. Это были ея первыя слова.
   Я понялъ ея намекъ и всталъ. Она взялась было за накидку, чтобы одѣть ее, но раздумала и отошла къ камину. Она была очень блѣдна и встревожена. Чтобы не имѣло вида, будто она мнѣ указываетъ на дверь, я сказалъ, приготовляясь уходить:
   -- Вашъ отецъ былъ военный?
   -- Да, онъ былъ военный. Откуда вы это знаете?
   -- Не знаю, такъ мнѣ казалось.
   -- Странно!
   -- Ахъ да. Иногда у меня пробуждаются предчувствія. Ха-ха, это относится къ моему сумасшествію...
   Она быстро взглянула на меня, но ничего не отвѣтила. Я чувствовалъ, что мое присутствіе мучаетъ ее и хотѣлъ скорѣй съ этимъ покончить. Я направился къ двери. Но неужели она не поцѣлуетъ меня, не подастъ мнѣ даже руки? Я остановился въ ожиданіи.
   -- Вы уже идете?-- спросила она, но не тронулась съ своего мѣста у камина.
   Я ничего не отвѣтилъ. И стоялъ передъ ней униженный и смущенный и смотрѣлъ на нее, не говоря ни слова. Отчего она не оставила меня въ покоѣ, если все должно было такъ кончиться? Что я такое былъ въ эту минуту? Я собирался уходить, и это нисколько не безпокоило ее, она была потеряна для меня и я хотѣлъ сказать ей что-нибудь на прощанье, какое-нибудь глубокое, сильное слово, которое поразило бы ее. Но, противъ своего твердаго рѣшенія быть холоднымъ и гордымъ, я чувствовалъ себя оскорбленнымъ и безпокойнымъ; и я началъ говорить о какихъ-то незначительныхъ вещахъ; желанное слово не шло съ языка; мысль моя оскудѣла.
   Отчего она не скажетъ мнѣ коротко и ясно, чтобы я убирался.
   Да, отчего? Съ какой стати стѣсняться? Вмѣсто того, чтобы напоминать о скоромъ возвращеніи дѣвушки, она могла бы мнѣ просто сказать: теперь вы можете уходить, потому что мнѣ нужно итти за моей матерью, а въ проводахъ вашихъ я не нуждаюсь. Она объ этомъ просто не подумала! Нѣтъ, она именно объ этомъ-то и думала, это для меня совершенно ясно! Уже тотъ жестъ, съ какимъ былъ взятъ плащъ и затѣмъ снова положенъ на мѣсто, былъ для меня вполнѣ убѣдителенъ. Какъ сказано, у меня бываютъ предчувствія. Но, вѣдь, собственно говоря, въ этомъ нѣтъ ничего сумасшедшаго.
   -- Боже мой, да забудьте, наконецъ, это слово. Оно у меня сорвалось съ языка! -- воскликнула она. Но она продолжала стоять неподвижно и не шла ко мнѣ.
   Я былъ непреклоненъ и продолжалъ говорить. Я разглагольствовалъ, несмотря на горькое сознаніе, что этимъ я только докучаю ей и не трогаю ее ни однимъ своимъ словомъ; и тѣмъ не менѣе я не могъ остановиться. "Въ сущности, можно обладать отъ природы яркой впечатлительностью, но будучи вовсе сумасшедшимъ", подумалъ я. Встрѣчаются натуры, которыхъ каждый пустякъ можетъ тронуть и которыхъ можеть убить одно слово. И я далъ ей понять, что къ такимъ натурамъ принадлежу я. Дѣло въ томъ, что нищета обострила во мнѣ нѣкоторыя чувства, и это причиняетъ мнѣ много непріятностей. Но въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ это имѣетъ свои преимущества; иногда это приносило мнѣ пользу. Интеллигентный бѣднякъ гораздо болѣе тонкій наблюдатель, чѣмъ интеллигентный богачъ. Бѣднякъ слѣдитъ за каждымъ шагомъ, который онъ дѣлаетъ, недовѣрчиво прислушивается къ каждому слову, сказанному первымъ встрѣчнымъ; каждый его шагъ пробуждаетъ въ немъ цѣлый рядъ новыхъ чувствъ и мыслей. Его умъ и сердце чутки до крайности, его душа -- сплошная рана...
   И я долго говорилъ о ранахъ своей души. Но, чѣмъ больше я говорилъ, тѣмъ безпокойнѣе становилась она. Наконецъ она повторила нѣсколько разъ въ отчаяніи: "Боже мой" и стала ломать при этомъ руки. Я прекрасно видѣлъ, что мучилъ ее; я не хотѣлъ ее мучить, но тѣмъ не менѣе я это дѣлалъ. Я подумалъ, что въ грубыхъ штрихахъ я ей сказалъ, что хотѣлъ; ея отчаянный взглядъ тронулъ меня, и я воскликнулъ:
   -- Я ухожу, я ухожу! Видите, моя рука уже лежитъ на защелкѣ. Прощайте! Я говорю вамъ "прощайте". Вѣдь, вы могли бы мнѣ сказать что-нибудь теперь, когда я вамъ сказалъ дважды "прощайте" и собираюсь уходить! Я не прошу у васъ позволенія видѣть васъ еще разъ, это только мучило бы васъ; но скажите мнѣ, отчего вы не оставили меня въ покоѣ. Что я вамъ сдѣлалъ? Развѣ я сталъ вамъ поперекъ дороги. Отчего вы отворачиваетесь отъ меня, какъ-будто меня совсѣмъ не знаете? Вы разбили мнѣ жизнь, и я теперь болѣе жалокъ, чѣмъ когда-либо. Боже мой, но вѣдь я не сумасшедшій. Стоитъ вамъ немножко подумать, и вы убѣдитесь, что у меня голова въ порядкѣ. Такъ подойдите же ко мнѣ и протяните руку. Или позвольте мнѣ подойти къ вамъ. Можно? Я ничего не сдѣлаю вамъ дурного, я постою только передъ вами на колѣняхъ. Можно? Нѣтъ, нѣтъ, я этого не сдѣлаю, я вижу, что вы боитесь. Я не сдѣлаю этого, я не сдѣлаю этого, вы слышите, Боже мой, отчего вы въ такомъ отчаяніи?
   -- Я вѣдь стою спокойно, не трогаюсь съ мѣста. Я бы только одну; минутку постоялъ на колѣняхъ, на коврѣ, вонъ на той красной полоскѣ у вашихъ ногъ. Но вамъ все-таки страшно; я увидѣлъ до вашимъ глазамъ, что вамъ страшно, вотъ почему я остановился. Прося васъ объ этомъ, я не сдѣлалъ ни одного шага, не правда ли? Я сталъ неподвижно, какъ сейчасъ, когда я вамъ показывалъ на то пятно, гдѣ бы я сталъ на колѣни, вонъ тамъ на той красной розѣ, на коврѣ. Я не указываю даже пальцемъ, я не дѣлаю этого, чтобы не пугать васъ, я опускаю голову и смотрю. И вы прекрасно знаете, про какую розу я говорю, но вы не хотите мнѣ позволить встать тамъ на колѣни. Вы боитесь меня и робѣете въ моемъ присутствіи. Я не понимаю, какъ вы рѣшились назвать меня сумасшедшимъ? Но, не правда ли, вы больше этому не вѣрите? Какъ-то однажды лѣтомъ,-- это было очень давно, я сошелъ съ ума, я работалъ такъ напряженно, что забылъ пообѣдать,-- у меня было черезчуръ много работы для моей мысли. Это повторялось изо дня въ день, мнѣ бы нужно было объ этомъ думать, но я постоянно забывалъ. Клянусь Богомъ, это правда! Не сойти мнѣ съ мѣста, если я лгу. Видите, какъ вы были неправы ко мнѣ. Это происходило не изъ бѣдности, у меня былъ кредитъ, большой кредитъ у Инбрета, у Гравезена, часто у меня бывало много денегъ въ карманѣ, но тѣмъ не менѣе я не покупалъ себѣ ѣды и забывалъ объ этомъ. Вы слушаете меня? Вы ничего не говорите, не отвѣчаете, вы не отходите отъ камина, вы стоите и дожидаетесь, чтобы я ушелъ?
   Она поспѣшно подошла ко мнѣ и протянула мнѣ руку. Я съ недовѣріемъ посмотрѣлъ на нее. Дѣлаетъ ли она это по сердечному влеченію или только для того, чтобы отвязаться отъ меня?
   Она обвила мою шею руками, ея глаза были полны слезъ.
   Я стоялъ и смотрѣлъ на нее. Она протянула мнѣ губки; я не вѣрилъ ей: она приноситъ мнѣ себя въ жертву; это средство, чтобъ притти къ какому-нибудь концу.
   Она сказала что-то шопотомъ; мнѣ послышались слова:
   -- Я васъ все-таки люблю! --Очень тихо и неясно она сказала это, можетъ-быть я невѣрно разслышалъ, возможно, что она сказала не эти слова. Но она вдругъ бросилась ко мнѣ на грудь, обняла обѣими руками мою шею, поднялась на цыпочкахъ до моихъ губъ и замерла въ долгомъ поцѣлуѣ.
   Я боялся, что она принуждаетъ себя къ такой нѣжности, и сказалъ только:
   -- Какъ вы прекрасны сейчасъ!
   Больше я ничего не сказалъ. Я крѣпко обнялъ ее, отступилъ назадъ, толкнулъ дверь и вышелъ. Она осталась въ комнатѣ.
  

ЧАСТЬ IV.

   Пришла зима, ужасная сырая зима, почти безъ снѣга, туманная, мрачная, вѣчная ночь безъ одного движенія вѣтерка въ продолженіе цѣлой долгой недѣли. На улицахъ цѣлый день горѣлъ газъ. И все-таки прохожіе въ туманѣ наталкивались другъ на друга. Всѣ звуки, звонъ колоколовъ, шумъ извозчиковъ, человѣческіе голоса, конскій топотъ -- все, все дрожало въ густомъ воздухѣ надтреснутыми звуками, въ туманномъ, всюду проникавшемъ и удушливомъ воздухѣ. Недѣля шла за недѣлей, а погода не мѣнялась.
   Я все попрежнему былъ на родинѣ.
   Все сильнѣе цѣплялся я за эту гостиницу "ночлегъ для пріѣзжихъ", гдѣ для меня находились пріютъ и пища. Деньги мои давно всѣ уже вышли, но я продолжалъ тамъ оставаться, какъ-будто имѣлъ на то законное право. Хозяйка мнѣ ничего пока еще не говорила. Меня однако мучила невозможность платить ей. Такъ прошли три недѣли.
   Вотъ уже нѣсколько дней, какъ я принимаюсь за свое писательство, но мнѣ не удается воспроизвести ничего, что удовлетворило бы меня; мнѣ больше не везло, хотя я попрежнему; былъ прилеженъ и садился за работу нѣсколько разъ въ продолженіе дня; что бы я ни начиналъ, ничего не удавалось; счастье было далеко, и я напрасно старался
   Въ комнатѣ второго этажа, въ лучшей комнатѣ, я сидѣлъ и дѣлалъ эти попытки. Съ перваго вечера, когда я заплатилъ наличными деньгами, меня оставили въ этой комнатѣ и никто мнѣ не мѣшалъ. Я все время питалъ надежду, что я, наконецъ, напишу статью на ту или другую тему и заплачу за комнату и за столъ; вотъ почему я работалъ такъ усердно. Я началъ аллегорическое повѣствованіе о пожарѣ въ книжномъ магазинѣ, которое должно было отличаться особенной глубиной мысли и особенно понравиться "Командору". Долженъ же узнать наконецъ "Командоръ", что онъ помогъ на этотъ разъ дѣйствительно талантливому человѣку. Я не сомнѣваюсь, что онъ въ этомъ убѣдится; нужно только подождать вдохновенія! И почему не притти вдохновенію? Почему ему не притти въ самомъ скоромъ времени? Я ни въ чемъ не чувствовалъ недостатка; я каждый день, получалъ немного поѣсть отъ моей хозяйки, утромъ и вечеромъ пару бутербродовъ, и моя нервность почти исчезла, мнѣ уже не зачѣмъ было обертывать руки въ тряпки, когда я писалъ, и я даже могъ смотрѣ;ть со своего второго этажа на улицу безъ головокруженія.
   Во всякомъ случаѣ, мнѣ было гораздо лучше, и я удивлялся, что до сихъ поръ не могъ кончить свою аллегорію. Я не понималъ, почему не клеилась работа.
   Въ одинъ прекрасный день я понялъ, наконецъ, я убѣдился, насколько я слабъ, какъ лѣниво и плохо работаетъ мой мозгъ. Въ этотъ день ко мнѣ пришла хозяйка со счетомъ и попросила провѣрить его; гдѣ-то вкралась ошибка, такъ какъ по книгамъ выходитъ иначе, но она не можетъ посчитаться, гдѣ именно.
   Я сѣлъ и началъ считать. Хозяйка сѣла напротивъ и глядѣла на меня въ упоръ. Я сложилъ эти двадцать цифръ сверху внизъ и нашелъ итогъ вѣрнымъ, потомъ снизу вверхъ и пришелъ къ тому же самому результату. Я посмотрѣлъ на женщину; она сидѣла возлѣ меня и ждала моего рѣшенія. Въ эту самую минуту я замѣтилъ, что она беременна.
   Это не избѣгло моего вниманія, хотя я ее вовсе не разглядывалъ.
   -- Итогъ вѣренъ,-- сказалъ я.
   -- Нѣтъ, провѣрьте еще разъ,-- отвѣтила она.-- Не можетъ быть, чтобы выходило такъ много: тутъ, навѣрное, ошибка!
   Я просмотрѣлъ еще разъ всѣ цифры: два хлѣба по 25, ламповое стекло 18, мыло 20, масло 32... простѣйшій счетъ изъ мелочной лавочки, провѣрить который не представляетъ ни малѣйшихъ затрудненій. Я старался найти ошибку, о которой говорила женщина, но я не находилъ ея. Повозившись еще нѣсколько минутъ съ этимъ счетомъ, я почувствовалъ, что у меня въ головѣ все пошло вверхъ дномъ; я уже больше не могъ отличить кредита отъ дебета, и все смѣшалось. Въ особенности сбивали меня слѣдующія цифры: 5/16 фунта сыра по 16. Умъ мой окончательно отказывался работать; я тупо смотрѣлъ на этотъ сыръ и не могъ разобраться.-- Чортъ знаетъ, какъ здѣсь все перепутано!-- воскликнулъ я въ отчаяніи.-- Посмотрите, здѣсь написано 3 5/16 сыра. Ха-ха-ха! Слыханное ли это дѣло. Взгляните сами.
   -- Да,-- сказала женщина. -- Они всегда такъ пишутъ. Это -- зеленый сыръ? Ну да, такъ и есть! 5/16 это значитъ десять лотовъ.
   -- Да, я конечно понимаю! -- воскликнулъ я, хотя на самомъ дѣлѣ я ничего не понималъ.
   Я снова попробовалъ приняться за этотъ счетъ, который мѣсяца два тому назадъ я могъ бы провѣритъ въ двѣ минуты: я потѣлъ, напрягалъ всѣ свои силы надъ загадочными цифрами, мигалъ глазами, какъ-будто изучалъ это дѣло, но ничего не вышло. Эти десять лотовъ сыра доканали меня; мнѣ казалось, что въ моемъ мозгу что-то лопнуло.
   Но, чтобы произнести впечатлѣніе, будто я занятъ счетомъ, я шевелилъ губами, бормоталъ цифры, проводилъ пальцемъ внизъ до самаго итога. Женщина сидѣла и ждала. Наконецъ, я сказалъ:
   -- Я еще разъ посмотрѣлъ все съ начала до конца и не нашелъ никакой ошибки.
   -- Нѣтъ?-- спросила хозяйка, въ самомъ дѣлѣ?
   Я замѣтилъ, что она мнѣ не вѣритъ. И сейчасъ же мнѣ почудилось въ тонѣ ея голоса какая-то небрежность, равнодушный тонъ, котораго я не замѣчалъ въ ней раньше. Она сказала, что я, можетъ-быть, не привыкъ считать 16-ми долями, что она обратится къ лицамъ болѣе опытнымъ въ этомъ дѣлѣ. Все это было сказано не съ цѣлью уколоть меня или осрамить, а серьезнымъ и задумчивымъ тономъ. Дойдя до двери, она сказала, не оборачиваясь:
   -- Извините, что я васъ потревожила.
   Она ушла.
   Но вскорѣ дверь открылась, и хозяйка опять вошла, она, вѣроятно, не успѣла дойти до порога, какъ уже вернулась.
   -- Не забытъ бы мнѣ: вы не сердитесь на меня, но мнѣ съ васъ нужно кое-что получитъ, -- сказала она.-- Вчера исполнилось 3 недѣли со времени вашего пріѣзда. Да, такъ оно и будетъ. Знаете, не легко перебиваться съ такимъ большимъ семействомъ, и я не могу держатъ своихъ постояльцевъ въ кредитъ, къ сожалѣнію...
   Я перебилъ ее.
   -- Я работаю надъ статьей, о которой говорилъ вамъ уже раньше,-- сказалъ я,-- и какъ только она будетъ окончена, вы получите ваши деньги. Вы можете быть совершенно спокойны.
   -- Да, но статья ваша никогда не будетъ окончена.
   -- Вы думаете? Можетъ-быть завтра же найдетъ на меня вдохновеніе или сегодня ночью; въ этомъ нѣтъ ничего невозможнаго и тогда въ четверть часа статья будетъ окончена. Видите ли, у меня совсѣмъ особаго рода работа, не похожая на всякую другую, я не могу сѣсть и работать извѣстное количество времени; я долженъ выждать минуту! Никто же не знаетъ ни дня, ни часа, когда найдетъ вдохновеніе, это придетъ своимъ чередомъ.
   Хозяйка ушла, но ея довѣріе ко мнѣ было, очевидно, поколеблено.
   Оставшись одинъ, я вскочилъ и вцѣпился отъ отчаянія себѣ въ волосы. Нѣтъ для меня больше спасенія, нѣтъ! Мозгъ мой объявилъ себя банкротомъ! Неужели я уже совсѣмъ идіотъ и не могу высчитать стоимости маленькаго кусочка сыра? Но сошелъ ли я окончательно съ ума? А между тѣмъ, среди всѣхъ этихъ усилій со счетомъ развѣ я не сдѣлалъ наблюденія, несомнѣннаго, какъ день, что моя хозяйка беременна?
   У меня не было случая узнать это, никто мнѣ объ этомъ не разсказывалъ, да мнѣ и въ голову не приходило, но, взглянувъ, я тотчасъ же сообразилъ, да еще въ какую минуту,-- когда я высчитывалъ шестнадцатыя доли. Какъ это объяснить?
   Я подошелъ къ окну и посмотрѣлъ на улицу, оно выходило на Фогмансгаде. Внизу на мостовой играли грязные, оборванные ребятишки; они перебрасывались пустой бутылкой и ревѣли благимъ матомъ. Телѣга съ домашнимъ скарбомъ проѣхала мимо нихъ; это, вѣроятно, переѣзжающее съ чердака на чердакъ семейства. Я это тотчасъ же сообразилъ. На телѣгѣ лежала мебель, источенная червями: кровати, комоды и красные стулья на трехъ ножкахъ; рогожи, желѣзный хламъ, оловянная посуда. Наверху, на возу, сидѣла дѣвочка, еще совсѣмъ ребенокъ, очень некрасивое существо съ отмороженнымъ носомъ, и крѣпко держалась маленькими синими ручками, чтобы не упасть.
   Она сидѣла на ужасныхъ, мокрыхъ дѣтскихъ тюфякахъ и смотрѣла внизъ на ребятъ; перебрасывающихся бутылкой...
   Все это я видѣлъ и понималъ безъ труда все, что происходило.
   Стоя и наблюдая изъ окна, я слышалъ также, какъ кухарка моей хозяйки пѣла въ сосѣдней кухнѣ; я зналъ мелодію, которую она пѣла, и я прислушивался, вѣрно ли она поетъ. И я говорилъ себѣ, что идіотъ не можетъ дѣлать всего этого; слава Богу, я не былъ безумнѣе любого смертнаго.
   Я увидѣлъ, что двое изъ ребятъ на улицѣ ссорятся, два маленькихъ мальчика, одинъ изъ нихъ хозяйскій. Я открылъ окно, чтобы услышать, что они говорятъ другъ другу, и тотчасъ же подъ моимъ окномъ собралась цѣлая куча дѣтей; они смотрятъ на меня съ просящимъ видомъ. Чего они хотятъ? Чтобы имъ что-нибудь бросили? Сухихъ цвѣтовъ, костей, окурковъ или что-нибудь, съ чѣмъ они могли бы поиграть. У нихъ посинѣвшія отъ холода лица и безконечно умоляющій взглядъ. Тѣмъ временемъ маленькіе враги продолжаютъ перебраниваться. Слова, подобныя большимъ мокрымъ чудовищамъ, вылетаютъ изъ этихъ дѣтскихъ устъ; ужасныя ругательства, подслушанныя внизу въ гавани у уличныхъ дѣвокъ и пьяныхъ матросовъ. Оба такъ заняты этимъ, что не замѣчаютъ хозяйки, выбѣжавшей посмотрѣть, въ чѣмъ дѣло.
   -- Да,-- объявляетъ сынъ,-- онъ схватилъ меня за горло, такъ что я чуть было не задохся! -- и онъ тутъ же оборачивается къ маленькому злодю, сердито оскалившему на него зубы, и продолжаетъ ругаться:
   -- Чортъ бы тебя побралъ, халдейскій пѣтухъ! Такой паршивый хватаетъ за горло людей! Чортъ меня побери, или я тебя...
   Мать, беременная женщина, занимающая чуть не всю улицу, беретъ дѣвятилѣтняго мальчика за руку и хочетъ отвести его: Шш! -- закрой свою глотку! Могъ бы иначе ругаться, у тебя такія слова, какъ-будто ты цѣлые годы проводилъ въ кабакѣ. Маршъ домой!
   -- Не пойду.
   -- Нѣтъ, пойдешь!
   -- Нѣтъ, не пойду!
   Я стою у окна и вижу, что женщина начинаетъ свирѣпѣть. Эта отвратительная сцена волнуетъ меня, я не могу, дольше выносить ея и зову мальчика къ себѣ наверхъ. Я дважды зову, чтобы положить конецъ этой сценѣ. Послѣдній разъ я кричу такъ громко, что хозяйка, пораженная, поворачиваетъ ко мнѣ голову. Она, тотчасъ же овладѣваетъ собой, дерзко и вмѣстѣ съ тѣмъ смущенно смотритъ на меня, и затѣмъ обращается къ сыну съ замѣчаніемъ. Она говоритъ такъ громко, что я слышу.
   -- Стыдись! Люди видятъ, какой ты гадкій.
   Изъ всего, что я наблюдалъ, ни одна подробность не избѣгла моего вниманія. Мое вниманіе отличалось замѣчательной проницательностью; я тщательно воспроизводилъ каждую мелочь. Не можетъ быть, чтобы мой разумъ былъ не въ порядкѣ. И что это значитъ: не быть въ порядкѣ?
   -- Послушай, знаешь что,-- сказалъ я вдругъ,-- ты уже достаточно много занимаешься своимъ разсудкомъ и въ этомъ отношеніи надѣлалъ себѣ много хлопотъ. Довольно дурачиться! Развѣ это признакъ сумасшествія, когда замѣчаешь и воспринимаешь всѣ явленія? Вѣдь это, наконецъ, просто смѣшно; дѣйствительно, это достойно смѣха, я ясно вижу, что это можетъ произойти съ каждымъ человѣкомъ. Самыя простыя вещи иногда бываетъ трудно сообразить. Но это еще ровно ничего не значитъ; просто случайность. Еще немножко, и я бы высмѣялъ тебя.
   Этотъ счетъ изъ мелочной лавочки, эти скверныя 5/16 гадкаго дешеваго сыра,-- ха-ха, сыра съ перцемъ и гвоздикой, за которымъ посылаютъ даже малыхъ ребятъ. Этотъ счетъ могъ бы сбить съ толку каждаго. Уже отъ одного запаха этого сыра можетъ закружиться голова. И я началъ смѣяться надъ зеленымъ сыромъ. Нѣтъ, если бы мнѣ дали подсчитать 5/16 хорошаго сливочнаго масла, это совсѣмъ другое дѣло.
   Я лихорадочно разсмѣялся надъ моей выдумкой и нашелъ, что это очень смѣшно. Да, у меня все въ порядкѣ. Я чувствую себя совсѣмъ хорошо. Я -- свѣтлая голова. Слава Богу, у меня все какъ слѣдуетъ.
   Веселость моя росла по мѣрѣ того, какъ я ходилъ по комнатѣ и говорилъ съ собой; я громко смѣялся и чувствовалъ себя очень довольнымъ. Мнѣ нужно воспользоваться этимъ свѣтлымъ мгновеніемъ, этой минутой беззаботнаго восторга. Я сѣлъ за столъ и принялся опять за свою аллегорію. Дѣло пошло на ладъ, какъ уже давно не шло; правда, не особенно быстро, но тѣмъ немногимъ, что я написалъ, я былъ доволенъ. Безъ устали я проработалъ цѣлый часъ.
   Я уже добрался до важнѣйшаго пункта этой аллегоріи, до самаго пожара въ книжномъ магазинѣ; это былъ очень важный пунктъ, такъ что все ранѣе написанное казалось ничто въ сравненіи съ этимъ мѣстомъ. Я хотѣлъ выразитъ глубокую мысль, что это горятъ не книги, а мозги, человѣческіе мозги, что это своего рода Варѳоломеева ночь.
   Вдругъ дверь быстро отворилась и вошла. моя хозяйка...
   Она даже не остановилась у дверей, а вышла на середину комнаты.
   Я испустилъ короткій хриплый крикъ, мнѣ казалось, что мнѣ нанесли ударъ.
   -- Что? -- спросила она,-- вы, кажется, что-то сказали? Только что явился пріѣзжій и намъ нужна эта комната. Вы можете переночевать у насъ внизу; да, у васъ должна быть своя постель, -- и, не дожидаясь моего отвѣта, она начала безъ всякихъ разсужденій сгребать мои бумаги со стола и приводить все въ порядокъ.
   Мое веселое настроеніе какъ рукой сняло, меня разбирало зло, отчаяніе, я всталъ. Я предоставилъ ей убрать столъ и ничего не говорилъ; ни слова. Она сунула мнѣ мои бумаги въ руки.
   Мнѣ ничего другого не оставалось, какъ только оставить комнату.
   Итакъ, пропалъ и этотъ драгоцѣнный мигъ. Новаго постояльца я уже встрѣтилъ на лѣстницѣ, это былъ молодой человѣкъ съ большимъ синимъ якоремъ на рукавѣ; за нимъ шелъ носильщикъ съ чемоданомъ на плечѣ. Очевидно, онъ морякъ, значитъ случайный постоялецъ на одну ночь; врядъ ли ему надолго понадобится моя комната.
   Можетъ-быть, завтра же, когда онъ уѣдетъ, ко мнѣ вернется мое счастливое настроеніе и я окончу свою аллегорію, а пока нужно покориться судьбѣ.
   Я еще ни разу не былъ въ квартирѣ моихъ хозяевъ, въ этой единственной комнатѣ, въ которой они жили всѣ вмѣстѣ, мужъ, жена, тесть и четверо дѣтей. Кухарка была въ кухнѣ, гдѣ она также и спала; съ отвращеніемъ я подошелъ въ двери и постучалъ; никто мнѣ не отвѣтилъ, но въ комнатѣ слышны были голоса.
   Мужъ не сказалъ ни слова, когда я вошелъ, онъ даже не отвѣтилъ на мой поклонъ; онъ взглянулъ на меня такъ равнодушно, какъ-будто я вовсе не касаюсь его. Онъ игралъ въ карты съ человѣкомъ, котораго я видѣлъ какъ-то на пристани, это былъ носильщикъ, по прозвищу "Стекло". На кровати лежалъ маленькій ребенокъ и болталъ самъ съ собой. А на нарахъ сидѣлъ старикъ, отецъ хозяйки, опустивъ голову на руки, какъ-будто у него болитъ грудь или животъ. Волосы у него были совсѣмъ бѣлые. Въ своей позѣ онъ походилъ на пресмыкающееся, насторожившее уши.
   -- Мнѣ приходится, къ сожалѣнію, попроситъ у васъ пріюта на эту ночь,-- сказалъ я мужу.
   -- Моя жена вамъ такъ сказала?-- спросилъ онъ.
   -- Да, мою комнату занялъ другой пріѣзжій.
   На это мужъ мнѣ ничего не возразилъ и снова занялся своими картами.
   Этотъ человѣкъ сидѣлъ изо дня въ день и игралъ въ карты съ первымъ встрѣчнымъ, входившимъ къ нимъ въ комнату, игралъ безъ всякой ставки, только чтобы провести время и что-нибудь имѣть въ рукахъ. Онъ болѣе ничего не дѣлалъ, шевелился постольку, поскольку дозволяли его лѣнивые члены, въ то время какъ его жена бѣгала взадъ и впередъ по лѣстницамъ, хлопотала по хозяйству и дѣлала все, чтобы только залучить къ себѣ постояльцевъ. Она поддерживала знакомство съ носильщиками и артельщиками, платила имъ опредѣленное вознагражденіе за каждаго доставленнаго ей постояльца, порой также давала и имъ пріютъ на ночь. На этотъ разъ, очевидно, моряка доставилъ ей "Стекло".
   Вошли двое дѣтей, маленькія дѣвочки съ худыми, покрытыми веснушками лицами; на нихъ были поистинѣ жалкія платья. Вскорѣ за ними вошла и хозяйка. Я спросилъ ее, куда она меня помѣститъ на ночь, и она отвѣтила мнѣ коротко, что я могу лечь или въ этой комнатѣ или въ передней, на нарахъ,-- какъ мнѣ угодно. Говоря мнѣ это, она ходила по комнатѣ, возилась съ какими-то вещами, которыя она приводила въ порядокъ, и при этомъ ни разу даже не посмотрѣла на меня.
   Услышавъ такой отвѣтъ, я оторопѣлъ, всталъ около двери и съежился весь; я сдѣлалъ такое лицо, какъ-будто я очень доволенъ уступить другому свою комнату на одну ночь; чтобы не сердить хозяйку и чтобы она не выгнала меня совсѣмъ, я сказалъ:
   "Ахъ, да, какъ-нибудь устроимся!" И замолчалъ. Она продолжала ходить по комнатѣ.
   -- Между прочимъ я должна вамъ сказать, что мнѣ совсѣмъ неудобно давать людямъ квартиру и столъ въ кредитъ,-- сказала она.-- И я это вамъ уже говорила разъ.
   -- Да, но все дѣло въ какихъ-нибудь двухъ дняхъ, когда моя статья будетъ окончена,-- возразилъ я.-- Я вамъ охотно дамъ еще пять кронъ лишнихъ.
   Но она, очевидно, не вѣрила въ мою статью, это я замѣтилъ.
   Изъ-за того, что я былъ немного оскорбленъ, я не смѣлъ разыгрывать изъ себя гордеца и покинуть этотъ домъ: я зналъ, что меня ждетъ, если я уйду.

-----

   Прошло нѣсколько дней.
   Мнѣ пришлось жить въ общей комнатѣ, потому что въ передней, гдѣ не было печки, было очень холодно; ночью я спалъ въ комнатѣ на полу. Пріѣзжій морякъ все еще жилъ въ моей комнатѣ и вообще, кажется, не собирался уѣзжать.
   Во время обѣда пришла хозяйка и заявила, что онъ заплатилъ ей за цѣлый мѣсяцъ впередъ; ему нужно до отъѣзда выдержать экзаменъ; вотъ почему онъ въ городѣ. Я все это слушалъ и понялъ, что моя комната потеряна для меня навсегда.
   Я вышелъ въ переднюю и усѣлся тамъ; если мнѣ вообще удается написать что-нибудь, то только здѣсь, потому что здѣсь по крайней мѣрѣ тихо. Аллегорія ужъ болѣе не занимала меня: у меня была новая идея, превосходный планъ; я хотѣлъ написать одноактную драму "Крестное знаменіе" на средневѣковый сюжетъ. У меня было уже все обдумано, что касается главнаго дѣйствующаго лица,-- великолѣпная фанатичная блудница, согрѣшившая въ храмѣ, не по слабости и не по страсти, но изъ благородной ненависти къ небу.
   Чѣмъ больше времени проходило, тѣмъ больше вдохновлялъ меня этотъ образъ. Наконецъ, она встала передъ моими глазами, какъ живая и именно такой, какой я хотѣлъ ее представить. Ея тѣло было отвратительно и полно недостатковъ: большого роста, худая и смуглая, а при ходьбѣ подъ одеждой чувствовались длинныя ноги; и кромѣ того, у нея были большія оттопыренныя уши. Короче говоря, для глазъ она ничего не представляла изъ себя. Что меня интересовало въ ней, это недостижимое безстыдство, масса содѣянныхъ ею грѣховъ. Она занимала меня, дѣйствительно, въ высшей степени; мой мозгъ былъ заполненъ этимъ образомъ. Я читалъ свою драму два часа кряду. Работа шла съ большимъ напряженіемъ, а иногда съ очень длинными паузами, когда все писалось напрасно и приходилось рвать.
   Исписавъ 10--12 страницъ, я, наконецъ, изнемогъ отъ холода и напряженія. Я всталъ и вышелъ на улицу.
   Въ теченіе послѣдняго получаса мнѣ очень мѣшалъ работать дѣтскій крикъ изъ хозяйской комнаты, такъ что все равно я не могъ дольше работать. Я сдѣлалъ большую прогулку по Драменевенену и бродилъ по улицамъ до самаго вечера, все время обдумывая продолженіе своей драмы.
   Когда я возвращался домой, со мной произошло слѣдующее:
   Я сталъ у лавки сапожника, на концѣ улицы Карла-Іоганна, почти у самой желѣзнодорожной площади; Богъ вѣсть, зачѣмъ я остановился именно передъ этой лавкой.
   Я смотрѣлъ въ окно, но совсѣмъ не думалъ о сапогахъ: мои мысли были далеко гдѣ-то въ другихъ мірахъ. Мимо меня прошли нѣсколько болтающихъ прохожихъ, но я не слышалъ, что они говорили; вдругъ я услышалъ голосъ:
   -- Добрый вечеръ!
   Со мной здоровался мой товарищъ по прозвищу "Дѣвица".
   -- Добрый вечеръ! -- отвѣчалъ я разсѣянно. Я посмотрѣлъ на "Дѣвицу" и не сразу узналъ его.
   -- Ну, какъ живете?-- спросилъ онъ.
   -- Да ничего, какъ всегда.
   -- Скажите.... вы все живете у Христи?
   -- Христи?
   -- Вы, кажется, говорили мнѣ, что служите бухгалтеромъ у книгопродавца Христи?
   -- Ахъ, да! Нѣтъ, это уже прошло. Невозможно было съ нимъ работать; дѣло быстро рѣшилось само собой.
   -- По какому поводу?
   -- Я ошибся въ цифрахъ и...
   -- Сфальшивили?
   Сфальшивилъ ли я? "Дѣвица" спрашиваетъ, сфальшивилъ ли я? Онъ спросилъ это быстро и съ интересомъ.
   Я презрительно посмотрѣлъ на него и ничего не отвѣтилъ.
   -- Да, да, но Боже мой, вѣдь это съ каждымъ можетъ случиться! -- сказалъ онъ мнѣ въ утѣшеніе. Онъ былъ увѣренъ, что я смошенничалъ.
   -- Что такое съ каждымъ можетъ случиться?-- спросилъ я.-- Мошенничать? Послушайте, какъ вы могли подумать, что я способенъ на такую низость?
   -- Но, любезнѣйшій, мнѣ показалось, что вы сами...
   -- Нѣтъ, я вамъ сказалъ, что ошибся въ цифрахъ, невѣрно написалъ годъ, какая-то мелочь, если вы хотите знать, описка -- вотъ все мое преступленіе. Нѣтъ, слава Богу, я могу еще отличатъ бѣлое отъ чернаго. До чего это довело бы меня, если бы я запятналъ свою честь. Единственно, что меня поддерживаетъ, это чувство чести. Я надѣюсь, что оно достаточно сильно во мнѣ. Во всякомъ случаѣ, это чувство чести спасало меня до сихъ поръ отъ многаго.
   Я гордо поднялъ голову, отвернулся отъ "Дѣвицы" и сталъ смотрѣть въ другую сторону. Взглядъ мой скользнулъ по красному платью, по жалкой фигурѣ, идущей къ нимъ рядомъ съ мужчиной. Если бы у меня не было этого разговора съ "Дѣвицей", если бы меня не оскорбило его грубое недовѣріе, если бы я не откинулъ голову и не отвернулся бы отъ него, то, вѣроятно, это платье прошло незамѣченнымъ мимо меня. Какое мнѣ, собственно говоря, до него дѣло. И что мнѣ до него, будь это платье хоть первой придворной дамы
   "Дѣвица" стоялъ и говорилъ, стараясь загладить свою ошибку, но я совсѣмъ не слушалъ его, я пристально смотрѣлъ на красное платье, подходившее все ближе.
   Что-то ударило у меня въ груди -- легкій скользящій ударъ; мысленно я прошепталъ, не открывая рта:
   -- Илаяли!
   Теперь и "Дѣвица" обернулся и, увидавъ господина и даму, поклонился и посмотрѣлъ имъ вслѣдъ. Я не поклонился, или, можетъ-быть, поклонился, но безсознательно.
   Красивое платье двинулось дальше по улицѣ Карла-Іоганна и исчезло.
   -- Съ кѣмъ это она идетъ?-- спросилъ "Дѣвица".
   -- А развѣ вы не узнали? Это былъ "герцогъ"! Его прозвали "герцогомъ". А даму вы знаете?
   -- Да, такъ, съ виду. А вы -- нѣтъ?
   -- Нѣтъ,-- отвѣчалъ я.
   -- Вы, кажется, ей низко поклонились?
   -- Я?
   -- Ха-ха! можетъ-быть, нѣтъ?-- сказалъ "Дѣвица".--Странно, а она на васъ все время смотрѣла.
   -- Откуда вы ее знаете?-- спросилъ я. Собственно говоря, онъ ее не знаетъ. Дѣло было осенью вечеромъ. Ихъ было трое веселыхъ молодыхъ людей; они возвращались съ прогулки; на Камерменерѣ они встрѣтили эту даму; она шла одна. Съ ней заговорили. Вначалѣ она отвѣчала разсѣянно, но одинъ изъ веселыхъ молодцовъ, человѣкъ, прошедшій сквозь воду и мѣдныя трубы, началъ умолять ее позволить проводить домой. Ни одного волоска на ея головѣ онъ не тронетъ, онъ проводитъ ее только до ея дверей, чтобы убѣдиться, что она благополучно дошла домой, а не то онъ всю ночь будетъ безпокоиться. Онъ говорилъ, не переставая, о томъ, о семъ, назвался Вольдемаромъ Оттердагомъ и выдавалъ себя за фотографа.
   Въ концѣ-концовъ, она разсмѣялась надъ веселымъ молодцомъ, котораго не смутила ея холодность, и кончилось тѣмъ, что онъ пошелъ съ ней.
   -- Ну, а потомъ?-- спросилъ я, затаивъ дыханіе.
   -- Что изъ этого вышло? О... ничего! Вѣдь это порядочная женщина.
   Мы помолчали минутку.
   -- Нѣтъ, чортъ возьми, такъ это былъ "герцогъ"! Вотъ какой у него видъ!-- сказалъ онъ задумчиво.-- Ну, если она съ этимъ человѣкомъ, я не отвѣчаю за нее.
   Я молчалъ. Разумѣется, "герцогъ" увлечетъ ее. Но что мнѣ до того? Я нисколько не безпокоюсь о ней со всѣми ея прелестями. И я старался утѣшить себя, думая о ней самымъ грубымъ образомъ, и находилъ удовольствіе въ томъ, что топталъ ее въ грязь. Меня злило, что я снялъ шляпу передъ этой парочкой -- если я только дѣйствительно это сдѣлалъ. Къ чему снимать шляпу передъ подобными людьми!..
   Я уже больше ничего не соображалъ о ней; она совсѣмъ не хороша... Фу, чортъ возьми, какъ она подурнѣла. Очень возможно, что она посмотрѣла на меня; ничего нѣтъ удивительнаго, можетъ быть ее мучаетъ раскаяніе. Однако, это еще не поводъ, чтобы кланяться ей, тѣмъ болѣе, что за послѣднее время она такъ поотцвѣла. Пусть "герцогъ" оставитъ ее у себя. На здоровье! При слѣдующей встрѣчѣ ни за что не поклонюсь, но пройду мимо съ гордой осанкой. Напрасно я не посмотрѣлъ на нее косо въ эту минуту; ея пристальный взглядъ и ярко-красное платье вполнѣ оправдали бы меня. Да, это легко могло бы случиться. Ха-ха! То-то было бы торжество. Если не ошибаюсь, я въ состояніи окончить свою драму въ теченіе этой ночи, а черезъ недѣлю эта особа будетъ сидѣть у меня на колѣняхъ со всѣми ея прелестями, ха-ха, со всѣми ея прелестями.
   -- Прощайте! -- сказалъ я коротко.
   Но "Дѣвица" задержалъ меня и спросилъ:
   -- Чѣмъ вы теперь занимаетесь?
   -- Чѣмъ занимаюсь? Пишу, разумѣется. Чѣмъ же мнѣ еще заниматься. Я теперь пишу большую драму "Крестное знаменіе", на средневѣковый сюжетъ.
   -- Чортъ возьми! -- сказалъ искренно "Дѣвица".-- Если вы изъ этого что-нибудь сдѣлаете, то....
   -- Теперь я этого больше не боюсь,-- отвѣтилъ я.-- Приблизительно черезъ недѣлю вы услышите обо мнѣ.
   Съ этими словами я ушелъ.
   Придя домой я тотчасъ обратился къ хозяйкѣ и попросилъ у нея лампу. Мнѣ чрезвычайно важно имѣть на эту ночь лампу; драма уже цѣликомъ сложилась въ головѣ, и я надѣюсь, что къ утру она значительно подвинется впередъ. Я изложилъ свою просьбу въ крайне смиренномъ тонѣ, такъ какъ замѣтилъ на ея лицѣ недовольную гримасу при моемъ приходѣ.-- Моя необыкновенно удачная драма почти готова,-- сказалъ я;-- недостаетъ только нѣсколькихъ явленій;-- и я намекнулъ, что она попадаетъ на сцену. Если она окажетъ мнѣ теперь эту большую услугу, то...
   Но у ней нѣтъ лампы. Она подумала, но не могла вспомнить, есть ли у нея гдѣ-нибудь лампа. Если я подожду до двѣнадцати часовъ, то тогда я могу взять кухонную лампу. Но развѣ не могъ бы я купить себѣ свѣчку?
   Я помолчалъ. У меня не было десяти ёръ на свѣчку, и она прекрасно это знала. Опять неудача. Кухарка сидѣла въ комнатѣ, а не въ кухнѣ. Лампа, значитъ, и не зажигалась. Я сообразилъ все это, но ничего не сказалъ.
   Вдругъ кухарка обратилась ко мнѣ.
   -- Вы возвращаетесь, кажется, изъ дворца? Вы были тамъ на обѣдѣ?-- И она громко засмѣялась своей шуткѣ.
   Я сѣлъ, досталъ свои бумаги и попытался кое-что написать. Я положилъ листы на колѣни и сталъ пристально смотрѣть на полъ, чтобы не развлекаться. Но ничего не помогало; я не двигался съ мѣста. Въ комнату вошли обѣ маленькія дѣвочки и начали возиться съ кошкой, больной, облѣзлой кошкой; когда они дули ей въ глаза, глаза сочились, и вода стекала по мордѣ. Хозяинъ и нѣсколько постороннихъ сидѣли за столомъ и играли въ азартную игру. Одна лишь хозяйка была, какъ всегда, прилежна и что-то шила. Она прекрасно видѣла, что я не могу работать въ такой суетѣ, но она нисколько не безпокоилась обо мнѣ; она даже улыбнулась, когда кухарка спросила меня, былъ ли я во дворцѣ на обѣдѣ. Все семейство было враждебно настроено по отношенію ко мнѣ, нужно было только, чтобы я предоставилъ свою комнату другому, и теперь со мной обращались, какъ съ чужимъ. Даже кухарка, маленькая плоскогрудая уличная дѣвченка, съ завитками на лбу, вечеромъ потѣшалась надо мной, когда я получилъ свой бутербродъ. Она по нѣскольку разъ спрашивала, гдѣ я обыкновенно обѣдаю, она никогда еще не видѣла, чтобы я отправлялся въ ресторанъ.
   Ясно, что она прекрасно знаетъ о моемъ ужасномъ положеніи я находитъ въ этомъ удовольствіе.
   Все это я отлично сознаю и уже не въ состояніи написать ни одной реплики для своей драмы. Нѣсколько разъ я начинаю, но напрасно; въ головѣ у меня какъ-то страшно шумитъ и мнѣ приходится бросить работу.
   Я сую бумаги въ карманъ.
   Кухарка сидитъ передо мной, и я смотрю на нее, на ея узкую спину, на недоразвитыя плечи. Съ какой стати она меня высмѣиваетъ? Если я даже и вернулся изъ дворца, что же дальше? Послѣдніе дни она пользовалась всякимъ удобнымъ случаемъ, чтобы высмѣять меня -- если я, напримѣръ, спотыкался на лѣстницѣ или зацѣплялся за гвоздь и рвалъ платье. Еще вчера она собрала клочки разорваннаго плана моей драмы, который я бросилъ въ передней, и прочла ихъ въ комнатѣ, чтобы посмѣяться надо мной. Я никогда не оскорблялъ ее и никогда не просилъ ее даже о какой-нибудь услугѣ. Напротивъ, по вечерамъ я самъ стлалъ постель на полу, чтобы не обезпокоить ея. Она высмѣивала также и то, что у меня лѣзли волосы. По утрамъ въ умывальномъ тазу оставались волосы, и она потѣшалась надъ этимъ. Мои сапоги были совсѣмъ плохи, въ особенности тотъ, который переѣхалъ извозчикъ.-- Да сохранитъ Богъ васъ и ваши сапоги! -- говорила она.-- Посмотрите, это настоящая собачья конура! Положимъ, она была права: сапоги, дѣйствительно, износились, но въ данную минуту я не могъ купить себѣ другихъ.
   Пока я размышлялъ о непостижимой злобѣ кухарки ко мнѣ, дѣвочки стали сердить старика, лежавшаго на кровати; онѣ прыгали вокругъ него и были очень увлечены своей игрой; у нихъ у каждой было по соломинкѣ, которую онѣ совали ему въ уши. Нѣкоторое время я смотрѣлъ на это не вмѣшиваясь. Старикъ пальцемъ не шевелилъ въ свою защиту, онъ только смотрѣлъ на своихъ мучителей свирѣпыми глазами и моталъ головой, чтобы освободиться отъ застрявшихъ въ ушахъ соломинокъ.
   Это зрѣлище волновало меня, я не могъ отвести глазъ; отецъ оставилъ карты и началъ также смѣяться надъ старикомъ; онъ даже обратилъ вниманіе своихъ партнеровъ на эту забаву. Но почему старикъ не шевелился? Отчего онъ не оттолкнетъ рукой дѣтей? Я сдѣлалъ шагъ по направленію къ кровати.
   -- Оставьте, оставьте его,-- сказалъ хозяинъ,-- онъ разбитъ параличомъ!
   И, боясь, чтобы мнѣ не указали ночью на дверь, просто изъ страха возбудить неудовольствіе хозяина, я молча вернулся къ своему прежнему мѣсту и спокойно сѣлъ. Къ чему терять пріютъ и бутербродъ, суя свой носъ въ чужія семейныя дѣла. Пожалуйста, безъ глупыхъ выходокъ изъ-за какого-то полуживого старика. Мнѣ и такъ уже было тяжело.
   Но повѣсы не прекращали своихъ мучительствъ. Ихъ раздражало, что старикъ вертитъ головой, и они начали колоть его въ глаза и носъ. Старикъ со страшной ненавистью смотрѣлъ на нихъ, но ничего не говорилъ и не могъ шевелить руками. Вдругъ онъ немного приподнялся и плюнулъ одной изъ дѣвочекъ въ лицо, затѣмъ вторично приподнялся и плюнулъ также и въ лицо другой, но не попалъ. Я видѣлъ, какъ хозяинъ бросилъ на столъ карты и подбѣжалъ къ постели. Побагровѣвъ отъ бѣшенства, онъ закричалъ:
   -- Что! Плеваться вздумалъ, старая свинья!
   -- Боже мой, да вѣдь они не оставляли его въ покоѣ! -- воскликнулъ я внѣ себя. Но я очень боялся, чтобы меня не выгнали, и старался негромко кричать, хотя отъ волненія дрожалъ всѣмъ тѣломъ.
   Хозяинъ повернулся ко мнѣ.
   -- Нѣтъ, вы посмотрите! Какое, чортъ возьми, вамъ до этого дѣло? Заткните вашу глотку и слушайтесь моего совѣта! Это самое лучшее, что вы можете сдѣлать.
   Но теперь и хозяйка возвысила свой голосъ, и крикъ поднялся на весь домъ.
   -- Господи Боже мой, да вы, кажется, оба съ ума спятили! -- закричала она.-- Если вы хотите здѣсь оставаться, то ведите себя смирно, говорю я вамъ. Мало того, что даете всякой сволочи столъ и квартиру, тутъ будутъ еще скандалъ по ночамъ подымать. Я не потерплю этого. Шш... заткните ваши глотки, повѣсы, и утрите рожи, а то я сама позабочусь объ этомъ. Такихъ людей я во всю свою жизни не видала. Бѣгаютъ цѣлый день по улицамъ, ломанаго гроша у нихъ нѣтъ, а въ ночную пору начинаютъ устраивать всякія зрѣлища и сзывать криками народъ. Я этого не допущу! Слышите? Всѣхъ выгоню. Могу я требовать покоя въ своей собственной квартирѣ?
   Я ничего не сказалъ, не открылъ даже рта. Я сѣлъ у двери и сталъ прислушиваться къ шуму. Всѣ кричали, даже дѣти и прислуга, старавшаяся объяснить, какъ было дѣло. Если я смирно буду сидѣть, то можетъ-быть это все скоро кончится, это не зайдетъ далеко, если я буду молчать. Да и что бы я могъ сказать? Развѣ теперь не зима, да и кромѣ того, не ночь? Развѣ теперь время стучать кулакомъ объ столъ? Безъ глупостей! И я усѣлся спокойно, сознавая прекрасно, что меня въ сущности выгоняютъ. Я уставился на стѣну, гдѣ висѣла олеографія Христа, и сталъ упорно отмалчиваться отъ всѣхъ намековъ хозяйки.
   -- Если вы хотите отдѣлаться отъ меня, сударыня, то я могу вѣдь и уйти,-- сказалъ одинъ изъ игроковъ.
   Онъ всталъ и другой тоже...
   -- Нѣтъ, я не на васъ намекаю, и не на васъ,-- возразила обоимъ хозяйка..-- Если ужъ на то пошло, то я скажу, на кого я намекаю...
   Она говорила отрывочно, наносила мнѣ эти уколы черезъ нѣкоторые промежутки и нарочно растягивала слова, чтобы показать, что она именно меня имѣетъ въ виду. Тише! говорилъ я самъ себѣ. Только тише. Она вѣдь не сказала мнѣ еще ясно, что я долженъ уходить. Я съ своей стороны не долженъ показывать высокомѣрія и ложнаго стыда. Нужно быть насторожѣ!.. Какіе страшные волосы у Христа на олеографіи! Они похожи на простую зеленую траву или, вѣрнѣе, это похоже на сочную луговую траву. Хе! Очень вѣрное замѣчаніе, длинный рядъ быстрыхъ ассоціацій пронесся въ головѣ въ эту минуту. Отъ зеленой травы я перешелъ къ библейскому тексту, уподобляющему жизнь травѣ высохшей, затѣмъ къ страшному суду, когда вся вселенная будетъ сожжена; затѣмъ мнѣ вспомнилась картина лиссабонскаго землетрясенія и, наконецъ, испанская мѣдная плевательница и ручка изъ слоновой кости, видѣнныя мной у Илаяли. Ахъ, да, все преходящѣ! Все подобно травѣ изсыхающей! Все въ концѣ-концовъ придетъ къ четыремъ доскамъ и саванамъ -- отъ дѣвицы Андерсенъ, направо въ воротахъ...
   Все это пролетѣло въ головѣ въ эту отчаянную минуту, когда хозяйка собиралась меня выгнать.
   -- А онъ и не слушаетъ! -- воскликнула она.-- Я говорю вамъ, чтобы вы убирались вонъ изъ дому. Слышите ли вы? Кажется, чортъ возьми, онъ съ ума сошелъ! Я говорю, чтобы вы сейчасъ же убирались вонъ! Нужно съ этимъ покончить разъ навсегда!
   Я взглянулъ на дверь, но совсѣмъ не для того, чтобы уходить, никакъ не для того; мнѣ пришла въ голову другая мысль; если ключъ въ замкѣ, то я поверну и запрусь вмѣстѣ съ другими, чтобъ не уходитъ. На меня напалъ какой-то истерическій ужасъ при мысли очутиться опять на улицѣ. Но въ дыркѣ не было никакого ключа, и я всталъ. Не оставалось никакой надежды.
   Но тутъ вдругъ вмѣшался хозяинъ.
   Я остановился удивленный. Человѣкъ, только что мнѣ угрожавшій, сталъ теперь на мою сторону и говоритъ:
   -- Нѣтъ, это не годится, ночью нельзя выгонять людей на улицу, за это полагается штрафъ.
   Я не зналъ, дѣйствительно ли берется за это штрафъ, я не могъ этого сказать; но должно-быть, что такъ, потому что хозяйка быстро одумалась, успокоилась и больше не говорила со мной. Она дала мнѣ даже два бутерброда, но я ихъ не взялъ; изъ благодарности къ ея мужу я ихъ не взялъ и сказалъ, что я перекусилъ въ городѣ.
   Когда я вышелъ въ переднюю, чтобы лечь спать, за мной вышла хозяйка, остановилась на порогѣ и громко сказала:
   -- Вы здѣсь проводите послѣднюю ночь, замѣтьте это себѣ.
   -- Да, да,-- отвѣтилъ я.
   Утро вечера мудренѣе. Найдется какой-нибудь уголъ для меня. А пока я радовался, что я хоть эту ночь не долженъ провести на улицѣ.

-----

   Я спалъ до шести часовъ утра. Когда я проснулся, еще не было свѣтло, но я тѣмъ не менѣе всталъ. Изъ-за холода я легъ спать, не раздѣваясь, такъ что одѣваться мнѣ не было нужно. Напившись воды, я отворилъ дверь и вышелъ, боясь встрѣтиться съ хозяйкой.
   Нѣсколько дежурившихъ городовыхъ были единственныя живыя существа, которыхъ я встрѣтилъ на улицѣ; а затѣмъ явились фонарщики и потушили вездѣ газъ.
   Я шелъ безъ всякой цѣли, завернулъ въ Киркегаде и отправился въ крѣпость. Полузамерзшій, сонный и голодный, я почувствовалъ слабость въ колѣняхъ и спинѣ и сѣлъ на скамейку. Три недѣли я жилъ исключительно одними бутербродами, которые хозяйка давала мнѣ каждое утро и каждый вечеръ. Теперь прошло ровно двадцать четыре часа съ моего послѣдняго завтрака; голодъ опять сосалъ меня, нужно было скорѣй подумать объ исходѣ; съ этой мыслью я заснулъ на скамейкѣ.
   Я проснулся отъ того, что нѣсколько людей разговаривали вблизи меня, и, когда пришелъ въ себя, то увидѣлъ, что насталъ день и люди были уже на ногахъ.
   Я всталъ и пошелъ. Солнце поднялось надъ холмами, небо было свѣтлое, нѣжное, и въ это ясное утро я забылъ всѣ невзгоды послѣднихъ недѣль; мнѣ казалось, что бывали дни и хуже. Я ударилъ себя въ грудь и тихо запѣлъ какую-то мелодію. Мой голосъ звучалъ такъ слабо, такъ болѣзненно, что я самъ былъ растроганъ до слезъ. Этотъ чудный день, это прозрачное небо дѣйствовали на меня такъ сильно, что я началъ громко плакать.
   -- Что съ вами? -- спросилъ меня какой-то прохожій.
   Я ничего не отвѣтилъ и побѣжалъ, пряча свое лицо отъ встрѣчныхъ.
   Я пришелъ въ гавань. Большой пароходъ подъ русскимъ флагомъ выгружалъ уголь; на борту я прочелъ названіе: "Кочегаръ".
   На нѣкоторые время меня заняли наблюденія надъ тѣмъ, что происходило на этомъ иностранномъ кораблѣ. Выгрузка уже кончалась, потому что пароходъ сидѣлъ неглубоко, несмотря на принятый балластъ, и шаги грузчиковъ на палубѣ глухо отдавались внутри судна.
   Солнце, свѣтъ, соленое дыханіе моря, вся эта суетная и веселая жизнь укрѣпили меня, и кровь задвигалось быстрѣе. Мнѣ пришло въ голову, что я могъ бы написать нѣсколько сценъ моей драмы, пока я здѣсь сижу. Я досталъ изъ кармана бумаги и попробовалъ написать реплику монаха, которая должна была дышать суровостью и нетерпимостью; но она мнѣ не удавалась. Я оставилъ монаха и хотѣлъ поработать надъ рѣчью судьи къ блудницѣ; я написалъ всего полстраницы этой рѣчи и затѣмъ бросилъ. Въ моихъ словахъ не было желательнаго настроенія. Суматоха вокругъ меня, пѣніе матросовъ, шумъ лебедки, лязгъ желѣзныхъ цѣпей,-- все это такъ мало подходило къ атмосферѣ мрачнаго, затхлаго средневѣковья, которое какъ туманъ должно было окутывать мою драму. Я сложилъ свои бумаги и пошелъ.
   Если бы у меня былъ теперь пріютъ! Я задумался и началъ вспоминать, но у меня не было ни одного мѣстечка во всемъ городѣ, гдѣ бы я могъ отдохнуть хоть часокъ.
   Не оставалось ничего другого, какъ только вернуться въ ночлежку. Я содрогнулся при этой мысли и говорилъ себѣ, что это невозможно, но тѣмъ не менѣе я шелъ и приближался къ запрещенному мѣсту. Конечно, это ужасно, говорилъ я себѣ, да, это позорно, просто позорно; но ничего не подѣлаешь. У меня не осталось ни малѣйшаго стыда, и я могу даже сказать, что менѣе меня самолюбиваго человѣка нѣтъ во всей странѣ! И я пошелъ.
   Я былъ даже радъ, что попалъ въ прежнюю колею, и чувствовалъ, что если дѣло пойдетъ хорошо, мнѣ удастся все наладить.
   Передъ дверью я остановился и призадумался. Да, будь что будетъ, а надо попытаться. Вѣдь дѣло пустяшное. Во-первыхъ, дѣло идетъ лишь о нѣсколькихъ часахъ, во-вторыхъ, сохрани Богъ, если я когда-либо еще разъ вернусь сюда. Я вошелъ во дворъ. Ступая по неровнымъ камнямъ двора, я былъ въ нерѣшительности и чуть было не повернулъ обратно передъ самой дверью. Я стиснулъ зубы. Нѣтъ, теперь пожалуйста безъ самолюбія! Въ крайнемъ случаѣ у меня есть отговорка; я зашелъ для того, чтобы проститься, какъ слѣдуетъ, и узнать точную цифру своего долга. Я отворилъ дверь въ переднюю.
   Я остановился неподвижно.
   Въ двухъ шагахъ отъ меня стоялъ самъ хозяинъ, безъ жилета и безъ шляпы, и смотрѣлъ черезъ замочную скважину въ общую комнату. Онъ сдѣлалъ мнѣ знакъ рукой, чтобы я не шевелился, и продолжалъ смотрѣть въ скважину; при этомъ онъ хохоталъ.
   -- Подите сюда,-- сказалъ онъ шопотомъ. Я подошелъ къ нему на цыпочкахъ.
   -- Посмотрите! -- сказалъ онъ и засмѣялся безшумнымъ, возбужденнымъ смѣхомъ.-- Нѣтъ, вы только взгляните, хи-хи. Они тамъ лежатъ. А старика-то вамъ видно?
   Я увидалъ въ постели, какъ разъ подъ олеографіей Христа, двѣ фигуры, хозяйку и пріѣзжаго моряка. А на постели у противоположной стѣны сидѣлъ ея отецъ, параличомъ разбитый старикъ; голова его отвисла, и онъ смотрѣлъ на обоихъ, не будучи въ состояніи пошевелиться.
   Я обернулся къ хозяину. Онъ напрягалъ всѣ свои силы, чтобы громко не разсмѣяться.
   -- А старика-то вамъ видно?-- шепталъ онъ.-- Ахъ, Боже мой, старика-то вы видите? Онъ сидитъ на постели и смотритъ на нихъ! -- И онъ снова нагнулся къ скважинѣ.
   Я прошелъ мимо него къ окну и сѣлъ. Это зрѣлище самымъ безжалостнымъ образомъ спутало всѣ мои мысли и окончательно испортило мое настроеніе. И какое мнѣ до всего этого дѣло! Если это нравится ея мужу, если онъ даже потѣшается надъ этимъ, то вѣдь у меня-то нѣтъ никакихъ основаній принимать это близко къ сердцу. А что касается старика, то старикъ и останется старикомъ. Онъ можетъ-быть даже этого не видитъ; можетъ-быть онъ спитъ; кто знаетъ, быть-можетъ онъ уже умеръ; это нисколько меня не удивляетъ. Во всякомъ случаѣ грѣхъ ляжетъ не на мою совѣсть.
   Я взялъ свои бумаги и хотѣлъ разсѣять всѣ непрошенныя впечатлѣнія; я остановился какъ разъ на серединѣ рѣчи судьи: "Такъ повелѣваетъ мнѣ мой Богъ и законъ, такъ повелѣваетъ мнѣ моя совѣсть..." Я посмотрѣлъ въ окно, чтобы придумать, что же именно повелѣваетъ ему его совѣсть. Изъ сосѣдней комнаты доносился до меня легкій шумъ. Это меня не касается, это совсѣмъ меня не касается. Тише! тише! Такъ повелѣваетъ моя собственная совѣсть...
   Но все кругомъ какъ-будто сговорилось противъ меня: хозяинъ не стоялъ спокойно у замочной скважины; порой я слышалъ сдавленный хохотъ и видѣлъ, что онъ дрожитъ. Улица также развлекала меня.
   На противоположномъ тротуарѣ, на солнцѣ, сидѣлъ мальчикъ, игралъ самымъ безобиднымъ образомъ, связывая кучу маленькихъ бумажекъ, и никому не мѣшалъ. Вдругъ онъ вскакиваетъ и начинаетъ ругаться: въ окнѣ второго этажа онъ видитъ рыжебородаго человѣка, который плюетъ ему на голову. Мальчикъ заплакалъ отъ злости и безсильно началъ ругаться по его адресу; а человѣкъ изъ окна хохоталъ ему въ лицо.
   Я отвернулся, чтобы не видѣть мальчика.
   -- Такъ повелѣваетъ мнѣ моя собственная совѣсть...
   Невозможно продолжать. Наконецъ все смѣшалось у меня въ головѣ; мнѣ показалось, что все написанное мной никуда не годится, да и самая идея ужасная чепуха: въ средніе вѣка вообще нельзя было говорить о совѣсти; совѣсть открылъ танцовальный учитель Шекспиръ, слѣдовательно вся моя рѣчь невѣрна, такъ что въ этихъ листахъ нѣтъ ничего хорошаго. Я снова пробѣжалъ ихъ, и мои сомнѣнія исчезли; я нашелъ въ нихъ великолѣпныя мѣста, имѣющія большое значеніе. И я снова почувствовалъ потребность приняться за свою драму и окончить ее.
   Я всталъ и прошелъ мимо двери, не обращая вниманія на хозяина, дѣлавшаго мнѣ отчаянные знаки, чтобы я не шумѣлъ. Я увѣренно прошелъ черезъ прихожую, поднялся по лѣстницѣ во второй этажъ и вошелъ въ свою прежнюю комнату. Моряка тамъ не было; онъ былъ у хозяйки, въ общей комнаткѣ; кто же могъ помѣшать мнѣ посидѣть здѣсь минутку. Я не трону его вещей, не подойду даже къ его столу, я только сяду на стулъ около двери и буду чувствовать себя прекрасно.
   Нѣсколько минутъ работалось превосходно. Реплика за репликой возникали въ головѣ; я пишу, не останавливаясь. Я заполняю одну страницу за другой, катаю черезъ пень-колоду и ликую отъ восторга, что у меня такое прекрасное настроеніе. Мнѣ приходитъ въ голову счастливая мысль о колокольномъ звонѣ, который долженъ раздаться въ извѣстный моментъ моей драмы. Это будетъ замѣчательно хорошо.
   На лѣстницѣ раздаются шаги. Я дрожу, сижу наготовѣ, исполненный ужаса, возбуждаемый голодомъ.
   Я нервно прислушиваюсь и держу карандашъ въ рукѣ, не будучи въ состояніи написать ни одного слова. Дверь отворяется, и въ комнату входитъ хозяйка. съ морякомъ.
   Прежде чѣмъ я успѣлъ попросить извиненія, хозяйка громомъ на меня грянула.
   -- Господи Боже мой, онъ опять здѣсь сидитъ!
   -- Извините меня,-- сказалъ я; хотѣлъ прибавить еще что-то, но не могъ.
   Хозяйка распахнула дверь и закричала:
   -- Если вы сейчасъ не уберетесь, чортъ возьми, я позову полицію!
   Я всталъ.
   -- Я хотѣлъ съ вами проститься,-- пробормоталъ я,-- и я ждалъ вашего прихода. Я здѣсь ничего не трогалъ... и сидѣлъ вотъ на этомъ стулѣ...
   -- Это пустяки,-- сказалъ морякъ,-- на кой чортъ орать, оставьте его въ покоѣ!
   Я, однако, вышелъ. Когда я спустился по лѣстницѣ, мной овладѣла отчаянная ярость противъ этой безформенной, толстой женщины, шедшей за мной по пятамъ, чтобы какъ можно скорѣе выпроводить меня. Я остановился на минутку и готовъ былъ обдать ее потокомъ ругательствъ. Но я во-время одумался и замолчалъ; замолчалъ изъ благодарности къ чужому человѣку, шедшему за нею. Хозяйка все время преслѣдовала меня и ругалась, не переставая, а раздраженіе мое росло съ каждымъ шагомъ.
   Мы сошли на дворъ; я иду очень медленно и размышляю о томъ, не затѣять ли мнѣ ссору съ хозяйкой. Въ эту минуту я обезумѣлъ отъ ярости и, полный кровавыхъ намѣреній, думалъ объ ударѣ въ животъ, который положилъ бы ее на мѣстѣ. Въ дверяхъ мимо меня проходитъ разсыльный и кланяется; я не отвѣчаю ему; онъ обращается къ хозяйкѣ, и я слышу, что онъ спрашиваетъ меня; тѣмъ не менѣе я не оборачиваюсь.
   Въ нѣсколькихъ шагахъ за дверью онъ догоняетъ меня, кланяется и передаетъ мнѣ письмо.
   Съ досадой и поспѣшностью я вскрываю конвертъ; изъ него выпадаетъ десятикроновая бумажка -- и больше ничего, ни одного слова.
   Я смотрю на разсыльнаго и спрашиваю:
   -- Что это за шутки, отъ кого письмо?
   -- Не знаю,-- отвѣчаетъ онъ. -- Мнѣ дала его какая-то дама.
   Я стою въ недоумѣніи. Разсыльный уходитъ. Я сую бумажку обратно въ конвертъ, комкаю все это, оборачиваюсь къ хозяйкѣ, смотрящей мнѣ вслѣдъ, и бросаю ей въ лицо. Больше я ничего не сказалъ, ни звука не произнесъ. Я замѣтилъ только, что она разглядѣла скомканную бумажку до моего ухода.
   -- Да, вотъ что значитъ поступать: въ жизни честно! Ни слова не сказать, не торгуясь, спокойно смять кредитку и бросить въ лицо врагамъ. Это называется поступать съ достоинствомъ. Вотъ какъ нужно поступать съ такими скотами!
   Когда я дошелъ до угла Томтегаде и желѣзнодорожной площади, улица заплясала передъ моими глазами, и я наткнулся на стѣну. Я не могъ больше итти, не могъ даже выпрямиться изъ своего согнутаго положенія; я стоялъ, прислонившись къ стѣнѣ, и чувствовалъ, какъ лишаюсь сознанія. Безумная ярость поднималась во мнѣ, несмотря на мою слабость, и я стукнулъ ногой о тротуаръ. Я сдѣлалъ еще нѣсколько попытокъ, чтобы набраться силъ, стиснулъ зубы, хмурилъ; лобъ, ворочалъ глазами, и это помогало. Мысли мои прояснились, и я понялъ, что это начало смерти. Я вытянулъ руки и оттолкнулся отъ стѣны; улица попрежнему кружилась и плясала. Началась икота; изо всѣхъ силъ я началъ бороться, чтобы устоять И не упасть; я хотѣлъ умереть стоя.
   Мимо меня катится тачка съ картофелемъ; но изъ бѣшенства, изъ упрямства мнѣ приходитъ въ голову говорить, что это не картофель, а капуста; съ проклятіями я увѣряю, что это капуста. Я прислушиваюсь къ тому, что говорю, и, не переставая, твержу эту ложь изъ отчаяннаго удовлетворенія, что я совершаю кощунство. Я упиваюсь этимъ грѣхомъ, протягиваю три пальца и клянусь дрожащими губами, что это капуста.
   Время проходило. Я опустился на ступеньки лѣстницы, отеръ потъ со лба и шеи, задержалъ дыханіе и заставилъ себя успокоиться. Солнце заходило, было далеко за полдень. Я снова началъ размышлять о своемъ положеніи. Голодъ дошелъ до безстыдныхъ размѣровъ, а часа черезъ два -- ночь; нужно что-нибудь подумать, пока еще есть время. Мои мысли опять свернули на убѣжище, изъ котораго меня выгнали; я не хотѣлъ ни за что туда возвращаться, но не могъ не думать объ этомъ. Собственно говоря, женщина имѣла полное право меня выгнать. Не могъ же я разсчитывать жить у кого-нибудь, не платя? И кромѣ того она давала мнѣ иногда и поѣсть; даже вчера вечеромъ, когда я разсердилъ ее, предложила мнѣ бутерброды; она сдѣлала это изъ добродушія, она знала, что я нуждаюсь въ ѣдѣ. Такъ что я не могъ пожаловаться; и началъ мысленно просить у нея прощенія за мое поведеніе. Я раскаивался въ особенности въ томъ, что доказалъ себя такимъ неблагодарнымъ по отношенію къ ней и бросилъ ей десять кронъ въ лицо.
   Десять кронъ! Я тихонько свистнулъ. Откуда; письмо, которое принесъ разсыльный? Только въ эту минуту я ясно представилъ себѣ все и догадался, какъ было дѣло. Я изнемогалъ отъ боли и стыда и нѣсколько разъ прошепталъ хриплымъ голосомъ: "Илаяли"? Не я ли вчера рѣшилъ гордо пройти мимо нея, если она мнѣ встрѣтится, и показать ей полнѣйшее равнодушіе? А вмѣсто того я только возбудилъ состраданіе къ себѣ и вызвалъ эту жертву съ ея стороны.
   Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ конца моему униженію!
   Даже по отношенію къ ней я не могу сохранить свое достоинство; я погружаюсь въ грязь по колѣна, по грудь, захлебываюсь въ безчестіи и никогда, никогда не выйду на свѣтъ Божій. Это было бы верхомъ ужаса! Получилъ десять кронъ подаянія, не будучи въ состояніи вернуть ихъ тайному подателю, хвататься обѣими руками за жалкіе гроши, гдѣ только представляется возможность, и платить за свою квартиру, несмотря на глубокое отвращеніе...
   Не могу ли я раздобыть какимъ-нибудь образомъ эти десять кронъ?
   Пойти къ хозяйкѣ и потребовать деньги обратно? Это ни къ чему не поведетъ.
   Но вѣдь долженъ быть какой-нибудь другой исходъ, если хорошенько подумать, напрячь всѣ свои силы.
   Надо подумать не просто, а всѣмъ своимъ существомъ. Я сѣлъ и началъ думать.
   Было около четырехъ часовъ; черезъ нѣсколько часовъ я бы могъ увидѣть директора театра, если бы моя драма была окончена. Я достаю свою рукопись и принимаюсь со всѣмъ своимъ рвеніемъ за три послѣднія сцены; я думаю, потѣю, перечитываю все сначала, но не двигаюсь съ мѣста. "Только безъ глупостей, безъ упрямства", убѣждаю я самъ себя. И я опять принимаюсь за свою драму, пишу все, что мнѣ придетъ въ голову, только для того, чтобы скорѣй кончить ее. Я хотѣлъ убѣдить себя, что для меня опять наступила важная минута. Я лгалъ, обманывалъ самого себя и писалъ такъ, какъ-будто мнѣ не нужно искать словъ. "Эти хорошо! Это настоящая находка!-- шепталъ я время отъ времени;-- пиши себѣ только!"
   Однако мои послѣднія реплики начинаютъ казаться мнѣ очень подозрительными; онѣ сильно разнятся отъ репликъ въ первыхъ сценахъ; кромѣ того, не было ничего средневѣковаго въ рѣчахъ монаха. Я перекусываю карандашъ, вскакиваю, разрываю пополамъ рукопись, рву каждый листъ, бросаю шляпу на улицу и начинаю топтать ее. "Я пропалъ!-- шепчу я,-- господа, я пропалъ!" Я повторяю лишь эти слова и продолжаю топтать свою шляпу.
   Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ меня стоитъ городовой и наблюдаетъ за мной; онъ стоитъ посреди улицы и не сводитъ съ меня глазъ.
   Когда я на него посмотрѣлъ, наши взгляды встрѣтились. Я поднимаю шляпу, снова надѣваю ее и подхожу къ нему,
   -- Можете вы мнѣ сказать, который теперь часъ?-- спрашиваю я.
   Онъ мѣшкаетъ, прежде чѣмъ достать свои часы, и все время не спускаетъ съ меня глазъ.
   -- Около четырехъ,-- говоритъ онъ.
   -- Вѣрно! -- восклицаю я,-- около четырехъ, совершенно вѣрно. Вы знаете ваше дѣло, какъ я вижу, и я васъ не забуду.
   Съ этими словами я отхожу. Онъ стоитъ ошеломленный и смотритъ мнѣ вслѣдъ съ широко раскрытымъ ртомъ, съ часами въ рукахъ.
   -- Ха-ха! Вотъ какъ нужно обращаться съ такими скотами. Съ изысканнѣйшимъ безстыдствомъ.
   Этимъ можно внушить къ себѣ уваженіе и испугать этихъ бестій!
   Я былъ очень доволенъ собой и началъ насвистывать. Нервы были такъ напряжены, что я не чувствовалъ никакой боли и даже никакого недомоганія, я чувствовалъ себя легче пуха. Пройдя площадь, базаръ, я свернулъ за уголъ и опустился на скамейкѣ у церкви Спасителя.
   Развѣ не все равно, отошлю ли я обратно десять кронъ или нѣтъ. Разъ онѣ присланы мнѣ, значитъ онѣ мои, а что до того, откуда пришли эти десять кронъ -- какое мнѣ дѣло? Вѣдь долженъ же я былъ ихъ взять, разъ мнѣ ихъ прислали, не имѣло бы смысла оставить ихъ разсыльному. По той же причинѣ не имѣетъ смысла отослать другой билетъ взамѣнъ этого. Значитъ, дѣлать было нечего.
   Я попробовалъ наблюдать уличную суетню и вообще отвлечь свои мысли; но мнѣ это не удалось, и я все думалъ о десяти кронахъ.
   Наконецъ, я сжалъ кулаки; это разозлило меня. "Это оскорбило бы ее,-- сказалъ я,-- если бъ я отослалъ ей обратно; зачѣмъ же это дѣлать?" Я ходилъ кругомъ да около этого вопроса, качалъ головой и говорилъ: "Нѣтъ, покорно благодарю! Вотъ куда это привело". Я пошелъ опять по улицѣ. Хотя я имѣлъ всѣ причины на то, тѣмъ не менѣе я не оставилъ за собой свою хорошую, теплую комнату.
   Я былъ гордъ; вскочилъ при первомъ же словѣ, заплатилъ направо, налѣво и пошелъ своей дорогой... Вотъ теперь я оставилъ свою квартиру и очутился въ прежнемъ положеніи.
   А впрочемъ, къ чорту всю эту дребедень! Я совсѣмъ и не просилъ у нея денегъ, я едва подержалъ ихъ въ рукахъ, я тотчасъ же ихъ отдалъ, заплатилъ совершенно чужимъ мнѣ людямъ, которыхъ я никогда въ жизни больше не увижу. Да, вотъ я какой, плачу до послѣдняго хеллера! Насколько я знаю Илаяли, она совсѣмъ не раскаивается въ томъ, что послала мнѣ деньги. Изъ-за чего же я мучаюсь? Это все, что она могла сдѣлать для меня -- посылать мнѣ время отъ времени десять кронъ. Бѣдная дѣвочка влюблена въ меня... И я приходилъ въ восторгъ отъ этой мысли. Безъ сомнѣнія, она влюблена въ меня, бѣдняжка.
   Было пять часовъ. Опять нервное возбужденіе и ощущеніе пустого шума въ головѣ. Я смотрѣлъ прямо передъ собой, широко раскрывъ глаза, на аптеку "Слона". Голодъ свирѣпствовалъ во мнѣ, и я сильно страдалъ. Въ то время, какъ я смотрѣлъ въ пространство, передъ моими глазами вырисовывается образъ, который я наконецъ узнаю: пирожница у аптеки "Слона".
   Я вздрагиваю, выпрямляюсь и что-то вспоминаю. Да, совершенно вѣрно, это та же самая женщина, за тѣмъ же столикомъ, на томъ же мѣстѣ.
   Я свистнулъ, щелкнулъ пальцами, всталъ и пошелъ по направленію къ аптекѣ. Ну, безъ глупостей! Какое мнѣ дѣло до того, чортъ возьми, преступныя ли это деньги или хорошія, норвежскія добродѣтельныя денежки.
   Я не хочу быть смѣшнымъ изъ-за ложнаго самолюбія: въ концѣ-концовъ все равно умрешь.
   Я иду на уголъ, смотрю въ упоръ на торговку и становлюсь передъ ней. Я, улыбаясь, киваю ей, какъ знакомый, и даю ей понять, что, само собой разумѣется, я долженъ былъ вторично вернуться.
   -- Здравствуйте,-- сказалъ я. -- вы меня не узнаете?
   -- Нѣтъ,-- медленно отвѣчаетъ она и смотритъ на меня.
   Я улыбаюсь еще больше, какъ-будто это милая шутка съ ея стороны, и говорю:
   -- Развѣ вы не помните, что я далъ вамъ однажды нѣсколько кронъ? Тогда я ничего вамъ не сказалъ, насколько помню; такая ужъ моя привычка. Когда имѣешь дѣло съ честными людьми, это совсѣмъ излишнее -- уговариваться и заключать контракты по поводу всякой бездѣлицы. Ха-ха! Вѣдь это я далъ вамъ столько денегъ.
   -- Да, правда, это были вы! Да, теперь я васъ узнаю...
   Я хочу помѣшать ей благодарить за деньги и поспѣшно прибавляю, выбирая глазами товаръ.
   -- Теперь я пришелъ за пирожками!
   Этого она не понимаетъ.
   -- Ну, да, пирожки,-- повторяю я;-- я пришелъ за ними! -- говорю и громко смѣюсь надъ тѣмъ, что она не сразу догадалась, что я пришелъ за ними. Я беру со стола пирожокъ, что-то въ родѣ французской булки, и начинаю ѣсть.
   Увидя это, женщина встаетъ, дѣлаетъ движеніе, какъ-будто защищаетъ отъ меня свой товаръ; она даетъ мнѣ понять, что она не ждала меня обратно, чтобы обобрать ее.
   Вотъ какъ? Правда? Она удивительная женщина. Видѣла ли она когда-нибудь въ своей жизни, чтобы ей кто-нибудь далъ на храненіе деньги и потомъ не требовалъ бы съ нея обратно? Нѣтъ? Ну, вотъ видите! Можетъ-быть, она думаетъ, что это украденныя деньги, и я бросилъ ихъ ей? Нѣтъ, она этого не думаетъ! Это очень мило съ ея стороны, если я смѣю такъ выразиться, что она считаетъ меня за честнаго человѣка. Ха-ха!
   Она удивительная женщина.
   Съ какой стати тогда я далъ ей эти деньги? Женщина разозлилась и начала кричать.
   Я объяснилъ, зачѣмъ я далъ ей денегъ, объяснилъ ей спокойно, убѣдительно.
   -- Такая ужъ у меня привычка. Я всѣхъ людей считаю честными. Каждый разъ, когда кто-нибудь предлагаетъ мнѣ контрактъ, расписку, я качаю головой и говорю: нѣтъ, благодарю.
   Однако женщина все-таки меня не понимала.
   Я прибѣгнулъ къ другимъ средствамъ, началъ говорить рѣзко и выкинулъ изъ головы всякія глупости.
   Развѣ ей никогда не случалось получать впередъ? -- спросилъ я. Разумѣется, отъ людей богатыхъ, напримѣръ, консуловъ? Никогда? Да, я не скрою, что у насъ это еще ново, но за границей это очень принято. Можетъ-быть, она никогда не бывала за границей? Нѣтъ? Ну, такъ вотъ видите! Такъ значитъ пусть и не разсуждаетъ.
   Съ этими словами я взялъ еще нѣсколько пирожковъ со стола.
   Она начала ворчать, отказывалась дать мнѣ, что у нея было на столѣ, вырвала даже у меня пирогъ изъ рукъ и положила на прежнее мѣсто. Я разозлился, ударилъ кулакомъ объ столъ и погрозилъ полиціей. Я буду милостивъ по отношенію къ ней сказалъ я. Если бы я захотѣлъ взять все, что принадлежитъ мнѣ по праву, то я разорилъ бы ея лавочку, такъ какъ я тогда далъ цѣлую уйму денегъ. Я прошу у нея товаровъ только на половину этой суммы. Затѣмъ мои счеты будутъ съ ней покончены, если она такая...
   Наконецъ, она отложила для меня пять-шесть пирожковъ по невѣроятно высокой цѣнѣ и затѣмъ попросила меня убраться. Я началъ спорить съ ней, утверждалъ, что она обманула меня на одну крону и своими цѣнами высосала меня всего.-- Знаете, какое наказаніе слѣдуетъ за такія продѣлки?-- сказалъ я.-- Богъ съ вами, вы могли бы попасть на всю жизнь въ рабочій домъ! Она бросила мнѣ еще пирожокъ и, оскаливъ зубы, закричала, чтобы я убирался.
   Тогда я ушелъ.
   Хе, я никогда еще не видѣлъ подобной неисправимой женщины! Все время, какъ я бродилъ по рынку и ѣлъ свои пирожки, я вслухъ ругалъ женщину и ея безстыдство, и воспроизводилъ весь нашъ разговоръ. На глазахъ у всѣхъ ѣлъ свои пирожки и разговаривалъ самъ съ собой.
   Пирожки исчезали одинъ за другимъ; сколько бы я ихъ не ѣлъ, они не утоляли голодъ; я ужасно изголодался. Я былъ такъ голоденъ, что чуть было не съѣлъ даже того послѣдняго пирожка, который съ самаго начала предназначилъ для мальчика въ Фогманегаде -- того, что игралъ бумажками. Я все время думалъ о немъ и не могъ забыть его лица, когда онъ вскочилъ и началъ ругаться. Когда на него плюнули, онъ поглядѣлъ также и на мое окно, не смѣюсь ли я надъ нимъ? Хотъ бы мнѣ его найти! Я напрягъ всѣ свои силы, чтобы скорѣе дойти до Фогмансгаде; я прошелъ мимо того мѣста, гдѣ разорвалъ на клочки свою драму и гдѣ лежала куча бумаги, обошелъ городового, котораго мои выходки привели въ такое удивленіе. и, наконецъ. дошелъ до лѣстницы, гдѣ сидѣлъ мальчикъ.
   Его тамъ не было, улица была почти пуста. Уже смеркалось, и я нигдѣ не могъ найти мальчика; онъ, вѣроятно, уже ушелъ домой. Я положилъ пирожокъ на выступъ двери, сильно постучалъ и поспѣшно убѣжалъ. "Онъ найдетъ его! -- говорилъ я самъ себѣ;-- какъ только выйдетъ, онъ увидитъ пирожокъ". И мои глаза дѣлались влажными при мысли о томъ, какъ обрадуется мальчикъ, найдя пирожокъ.
   Я опять спустился въ гавань. Я больше не былъ голоденъ, но отъ съѣденныхъ мною сластей меня мутило.
   Въ моей головѣ шумѣли самыя дикія мысли. Не перерѣзать ли тихонько канатъ кораблю. Что, если я вдругъ закричу: "пожаръ!". Я иду дальше по набережной и нахожу ящикъ, на который можно сѣсть; я складываю руки и чувствую, что мысли становятся совсѣмъ сбивчивыми. Я не шевелюсь и вообще ничего не дѣлаю, чтобы обуздать ихъ.
   Я пристально смотрю на "Кочегара", корабль подъ русскимъ флагомъ; на мостикѣ стоитъ человѣкъ; свѣтъ отъ красныхъ фонарей падаетъ на его голову, и я поднимаюсь и завязываю съ нимъ разговоръ.
   Я не преслѣдовалъ никакой цѣли и не ждалъ отвѣта. Я крикнулъ:
   -- Сегодня вечеромъ отчаливаете, капитанъ?
   -- Да, скоро,-- отвѣчалъ человѣкъ. Онъ говорилъ но-шведски.
   -- Гм... А не нужно ли вамъ случайно еще человѣка?-- Въ эту минуту мнѣ было все равно, дастъ ли онъ отрицательный отвѣтъ или нѣтъ; мнѣ было совершенно безразлично, что онъ мнѣ отвѣтитъ. Я стоялъ, ждалъ и смотрѣлъ на него.
   -- Нѣтъ,-- отвѣчалъ онъ, а юнгу нужно было бы.
   -- Юнгу?-- Я вздрогнулъ, снялъ потихоньку очки и сунулъ ихъ въ карманъ; затѣмъ я пошелъ на палубу.
   -- Я еще неопытный,-- сказалъ я,-- но я могу дѣлать все, что мнѣ прикажутъ. Куда вы ѣдете?
   -- Мы ѣдемъ съ грузомъ въ Лидсъ, заберемъ тамъ уголь для Кадикса.
   -- Хорошо!-- сказалъ я и сталъ навязываться капитану.-- Мнѣ все равно, куда ѣхать. Я буду дѣлать свое дѣло.
   Онъ помолчалъ нѣкоторое время, посмотрѣлъ на меня и подумалъ.
   -- По морю ты еще никогда не ѣздилъ?-- спросилъ онъ.
   -- Нѣтъ. Но повторяю вамъ, укажите мнѣ любую работу, и я сдѣлаю ее. Я ко всему привыкъ.
   Онъ опять о чемъ-то подумалъ. Но теперь мнѣ крѣпко засѣло въ голову, что я долженъ ѣхать, я боялся вернуться на берегъ.
   -- Ну такъ какъ же, капитанъ? -- спросилъ я наконецъ. -- Я могу все переносить! Да, что я говорю! Я былъ бы плохимъ работникомъ, если бы не могъ дѣлать даже больше, чѣмъ мнѣ скажутъ. Если нужно, я могу взять на себя двойную работу. Мнѣ ничего не стоить, и я могу это выдержать.
   -- Ну хорошо, мы можемъ попробовать,-- сказалъ онъ.-- Если дѣло не пойдетъ, мы высадимъ тебя въ Англіи..
   -- Разумѣется,-- сказалъ я съ радостью. И я еще разъ повторилъ, что, если дѣло не пойдетъ, мы разстанемся въ Англіи.
   Тогда онъ указалъ мнѣ работу...
   Я очнулся въ фіордѣ; я былъ мокрый отъ лихорадки и усталости; я посмотрѣлъ вслѣдъ берегу Христіаніи, гдѣ окна домовъ такъ ярко свѣтятся, и сказалъ ему послѣднее "прости".
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru