Ганди Махатма
Моя жизнь

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (My Experiments with Truth).
    Предисловие автора
    Часть первая
    Семья
    Детство
    Детский брак
    Игра в мужа и жену
    В средней школе
    Трагедия
    Воровство и раскаяние
    Смерть отца и мой позор
    Первое знакомство с религией
    Приготовление к поездке в Англию.
    Вне касты
    Наконец в Лондоне
    Зараза лжи
    Знакомство с различными религиями
    Нараян Хемчандра
    Вступление в адвокатуру
    Часть вторая
    Райчандвай
    Первое судебное дело
    Первый удар
    Сборы в Южную Африку
    Первые впечатления
    Поездка в Преторию
    В Претории
    Сближение с индийцами
    Что значит быть "кули"
    Подготовка к процессу
    Я поселяюсь в Натале
    "Индийский конгресс в Натале"
    Баласундарам
    Налог в три фунта стерлингов
    В Индии
    Митинг в Бомбее
    Пуна и Мадрас

Махандас Карамчанд Ганди
Моя жизнь

Перевод с английского с предисловием Р. Ульяновского
Под редакцией И. М. Рейснера

1934

ОГИЗ -- СОЦЭКГИЗ

М. К. Gandhi
My Experiments With Truth
U. U. 1-2

Предисловие

I

   За последние 3 -- 4 года революционное рабочее и крестьянское движение в Индии сделало крупнейший шаг вперед. Индийский рабочий класс в результате мощных революционных выступлений в 1928, 1929 и 1930 гг. все более выступает как самостоятельная политическая сила, изо дня в день ведя борьбу против индийской буржуазии за свою гегемонию в национально-освободительном движении.
   Огромные массы трудящихся, еще сравнительно недавно находившиеся под почти безраздельным политическим влиянием национального конгресса -- органа индийской буржуазии и либеральных помещиков, слепо верившие их вождю Ганди, бессознательно доверчиво следовавшие его предательской тактике, переживают глубочайшее разочарование в его политической линии и тактике, отходят от национального конгресса и переходят на путь открытой революционной борьбы.
   Свирепствующий экономический кризис, особенно катастрофически сказавшийся на колониальной экономике Индии и в первую очередь на положении рабочего класса, трудящегося крестьянства и мелкой городской буржуазии, с неумолимой силой ведет к дальнейшему обострению и нарастанию классовых противоречий, к дальнейшему размежеванию и поляризации классовых сил как в городе, так и в деревне.
   Революционный подъем в Индии, начавшийся в 1928 г. и продолжающийся по сей день, открыл собой новую эпоху в истории борьбы индийского народа за независимость, за хлеб, за землю, (за рабоче-крестьянскую власть. Тяжелым и трудным путем впервые за всю историю индийского рабочего движения создается коммунистическая партия, исторически призванная к подготовке и руководству революцией, к осуществлению в ней гегемонии пролетариата, к осуществлению последующего перерастания демократической революции в социалистическую. Но не только радость успехов, но и горечь временных поражений приходится переживать действительным борцам за свободу Индии.
   "За каждым натиском революции, за каждым шагом вперед в деле организации боевой демократия следует прямо-таки бешеный натиск реакции, следует шаг вперед в деле организации черносотенных элементов народа, возрастает наглость контрреволюции, с отчаянием борющейся за существование. Но силы реакции, несмотря на все усилия, неуклонно падают. На сторону революции становится все большая часть рабочих, крестьян, солдат, вчера еще бывших равнодушными или черносотенными. Одна за другой разрушаются те иллюзии, один за другим падают те предрассудки, которые делали русский народ доверчивым, терпеливым, простодушным, покорным, всевыносящим и всепрощающим" (Ленин, т. X, стр. 20, изд. 3).
   Так писал Ленин в своей статье "Перед бурей" накануне русской революции 1905 г. Индийская революция зреет и накопляет свои силы в совершенно иной по сравнению с революцией 1905 г. и гораздо более благоприятной международной обстановке. Громадное значение для развертывания революционной борьбы в Индии имеет рост и укрепление Советского союза. Потоки лжи и клеветы, на которые не скупится англо-индийская буржуазно-помещичья печать всех направлений, для того чтобы опорочить и подорвать доверие и любовь десятков миллионов индийских колониальных рабов к СССР, не могут достигнуть своей цели. Правда о Советском союзе, о победе социализма, о пятилетке, об уничтожении последнего класса эксплоататоров-кулаков, об уничтожении национального неравноправия и фактического неравенства, о расцвете национальных по форме, социалистических по содержанию культур, все более пробивает себе дорогу в массы индийского народа. Пример советского Китая вселяет силы и уверенность в индийский рабочий класс и трудящееся крестьянство и наглядно доказывает им, что индийская революция не одинока, что на северо-западе и на северо-востоке Индии созрели ее мощные союзники, неизменно ведущие свою борьбу за уничтожение колониального гнета.
   Индийская революция ставит своей непосредственной задачей свержение власти империализма и "плебейскую чистку земли" от феодальных разгородок и помещичьего землевладения. Аграрная революция есть ось буржуазно-демократического переворота в Индии. Аграрная революция неразрывно связана с борьбой против империализма, ибо империализм есть та сила, которая поддерживает и консервирует феодальные пережитки.
   Туземная буржуазия не только слабее английской империалистической буржуазии, которой принадлежит полнота политической власти и командные позиции в экономике, но туземная буржуазия слабее также собственного пролетариата. Эксплоататором наемного труда в Индии выступает рядом с туземной буржуазией английский империализм. Английскому капиталу принадлежат железные дороги, плантации, копи, значительная часть фабричных предприятий. Индийский рабочий эксплоатируется в одинаковой степени на предприятиях туземного и иностранного капитала. Между тем империалистическую и туземную буржуазию разделяют крупнейшие противоречия. Иностранный капитал в разных формах забирает себе изрядную долю прибавочного продукта и прибавочной стоимости; задерживает и направляет в нужном ему направлении промышленное развитие страны; не дает свободного хода туземной буржуазии; не. дает ей политической в пасти. В свою очередь туземная буржуазия стремится увеличить свою долю в эксплоатации трудящихся масс; стремится ускорить темпы капиталистического развития Индии; пытается ограничить империалистическую монополию, завоевать себе решающее место на внутреннем рынке. Однако индийская буржуазия никогда не осмеливалась искать разрешения этих задач на поприще революционных боев против империализма. Если у индийской буржуазии есть противоречия, то есть и тесная связь, единство интересов с империалистами. Она не только придавлена иностранным капиталом, но связана с ним по линии банков, кредитования, правительственных заказов. Она не только слабейшая, но и зависимая сторона. Она имеет перед собой империализм, но имеет в тылу аграрную революцию, рост пролетарского движения, борьбу пролетариата за руководство крестьянством, за гегемонию в колониальной революции. Наконец, борясь с пролетариатом за руководство крестьянством, туземная буржуазия выступает не только за расширение капиталистической эксплоатации в городе и деревне, но и за сохранение феодальной эксплоатации. Она выступает в защиту раджей, феодалов, ростовщиков, против интересов трудящегося крестьянства.
   Союз туземной буржуазии с помещиком-феодалом и с английским империализмом против пролетариата и революционного крестьянства определяется прежде всего боязнью, что переворот не остановится на уничтожении феодальных методов эксплоатации, а пойдет по пути уничтожения эксплоатации вообще. Сама туземная буржуазия прямо и непосредственно заинтересована з сохранении феодальных докапиталистических способов ограбления крестьянства и упрочении помещичьего землевладения. Нельзя забывать, что туземная буржуазия развивалась прежде всего в качестве торгово-ростовщического придатка иностранного капитала. Английское господство задерживало рост промышленного развития Индии. Миллионы разоренных крестьян не могли найти выхода в городе, на фабрике, остались прикованными к помещичьей земле. Громадные капиталы, нажитые туземным купечеством, ростовщиками и т.. д. на экспроприации земли и средств производства миллионов разоренных крестьянских хозяйств, лишь в малой Степени шли в промышленность. Туземная буржуазия скупала земли. Она "территоризировалась" в качестве помещика, в качестве феодального грабителя крестьянства. Это и явилось прочнейшей основой буржуазно-помещичьего блока в Индии, основой антикрестьянской политики Ганди и национального конгресса. Интересы буржуазно-помещичьего блока непримиримо противоположны интересам пролетариата и трудящегося крестьянства.
   Это противоречие раскрывается в самом ходе классовой борьбы. До тех пор пока революционные массы, подымаясь из вековой спячки и отсталости, еще не усвоили на собственном опыте классового характера развертывающихся боев, пока не был поставлен ребром вопрос о земле, пока пролетариат еще не выступил в качестве самостоятельной политической силы, -- руководство движением оставалось в руках национал-реформистов. Туземная буржуазия, занимая колеблющуюся, промежуточную позицию между лагерями революции и контрреволюции, выступает, пусть нерешительно и трусливо, против империализма. Дальнейшее развертывание борьбы неминуемо привело национал-реформистов с союзу с империализмом, что не снимает существующих между ними противоречий. Туземная буржуазия из колеблющегося противника стала союзником империалистов, стала контрреволюционной силой. В лагере контрреволюции национал-реформисты защищают прежде всего самих себя, свои собственные интересы. Но выступая как особая сила контрреволюции, пользуясь кое-какими уступками со стороны империализма, национал-реформизм может вести свою игру лишь до тех пор, пока он сохраняет влияние в широких кругах населения. Оппозиционность империализму даже тогда, когда национал-реформизм по сути дела выступает на стороне империализма, является для него приемом улавливания и удержания масс под влиянием туземной буржуазии, средством предать это движение, дезорганизовать его, взорвать его изнутри.
   В процессе нарастания массовых боев туземная буржуазия не может не разоблачить своего истинного лица буржуазно-помещичьей контрреволюции, подрывая тем самым свое влияние в массах. Однако национал-реформизм не может быть изжит сам собой, сколько бы раз он ни разоблачал себя в качестве агентуры (Империализма и врага революции. Только создание массовой компартии, завоевание пролетариатом гегемонии в революции могут превратить отход и разочарование масс в национал-реформизме в организованное революционное движение. В свою очередь борьба пролетариата за гегемонию требует беспощадной борьбы с национал-реформизмом путем его разоблачения на повседневном опыте массового движения.
   Эволюция индийского национал-реформизма и его крупнейшего послевоенного, представителя Ганди, разумеется, имеет свои особенности. Эти особенности определяются всем характером развития классовой и антиимпериалистической борьбы в такой колонии классического типа, какой является Индия. С одной стороны, мы имеем здесь относительно более высокий уровень капиталистического развития, многомиллионный пролетариат, величайшую остроту классовых противоречий в городе и в деревне, ненависть широчайших масс к империализму, накопленную за полтора столетия колониального гнета. С другой стороны, господство феодальных пережитков в деревне, национальную раздробленность Индии, ее отсталость, все прелести касты и поповщины, консервируемые иностранным капиталом! Именно потому, что классовые противоречия достигли величайшей остроты, именно потому, что на страже феодальных пережитков стоит здесь британский империализм, неизбежно возникает необходимость соединения аграрно-крестьянской и антиимпериалистической революции в единый мощный кулак. В Индии, где относительно более резко (по колониальному масштабу) обозначилось классовое расслоение в деревне, где около 80% пахотной посевной площади монополизированы империалистами, помещиками и кулаками, где крестьянство имеет большой опыт революционной борьбы, -- туземная буржуазия не в состоянии, хотя бы на короткий срок, возглавить борьбу, крестьянских масс против империализма, ибо борьба индийского крестьянства все более приобретает антипомещичье острие, чрезвычайно рано направляется не только против империализма, но и против туземных помещиков, ростовщиков, купцов. Поскольку в Индии туземная буржуазия тесно связана с ростовщической и феодальной эксплоатацией крестьянства, она выступает непримиримым противником аграрной революции. Это и налагает решающий отпечаток на эволюцию индийского буржуазного национализма, даже в свои ранние годы ограничившегося лишь ролью робкой либеральной оппозиции.
   Таким образом без разоблачения и изоляции национал-реформизма невозможна победоносная борьба против господства империализма и помещика.
   Гандизм выполняет в среде индийского крестьянства, мелкой буржуазии и рабочего класса роль приказчика буржуазии и помещиков, находящихся в союзе с империализмом. Он использует темноту, невежество, покорность, доверчивость, забитость широких масс, едва пробужденных к политической жизни, не прошедших еще подготовительной школы революции. Гандизм систематически предает в самые критические моменты борьбу и интересы трудящихся массу в угоду кучке национальной буржуазии и помещиков в целях сохранения власти империализма. Гандизм пытается своей демагогией, своей дезорганизаторской и раскольнической работой задержать нарастание революции, затормозить рост революционного самосознания масс. Он старается задержать сплочение большинства народа вокруг рабочего класса и его партии. Гандизм -- знамя буржуазии и помещиков. Он -- их последняя надежда. Окончательный разгром гандизма и высвобождение масс из-под его влияния -- решающая предпосылка для победы индийской революции.
   В прошлых эпохах, в идеях и героях так называемого золотого индийского века индийская буржуазия ищет нужные ей образы, примеры и лозунги для своих современных героев. Ее современные вожди в целях одурачивания трудящихся масс прикрываются традициями старой Индии. Эта религиозно-мистическая оболочка покрывает вожделения первоначально-капиталистического и полуфеодального стяжательства и хищничества индийской буржуазии и помещиков.
   Эта полуфеодальная мистифицирующая маскировка подлинных буржуазно-капиталистических целей и стремлений является результатом того, что индийская буржуазия на всем протяжении своего развития была и до сих пор остается органически связанной с феодальной и полуфеодальной собственностью, с феодальной и полуфеодальной эксплоатацией индийского крестьянства.
   Именно на почве мистики и защиты старых богов, защиты гнилого средневековья Ганди пытается создать видимость единства крестьянства и помещиков, пытается удержать крестьянство от нападения на помещиков. Индийская буржуазия чувствует, что дни ее уже сочтены.
   В стачечной и баррикадной борьбе пролетариата, в массовых восстаниях порабощенного крестьянства, в победе китайских советов, в строительстве социализма в СССР она слышит сигналы своей собственной гибели. В перспективе борьбы индийского рабочего класса и основных масс крестьянства она видит образ советского Китая, она видит образ индийских советов.
   Попытки буржуазии воздействовать на массы особенно усилились в связи с самостоятельным политическим выступлением индийского пролетариата.
   Еще. в 1908 г. в связи с демонстрациями и стачками бомбейских рабочих по поводу ареста Тиллака -- буржуазного демократа, вождя индийских "экстремистов" -- Ленин писал: "Пролетариат и в Индии дорос уже до сознательной политической массовой борьбы, -- а раз это стало так, песенка англо-русских порядков в Индии спета" (Соч., т. XII, стр. 306, изд. 3).
   Именно в этот предвоенный и последующий за ним период индийская буржуазия лихорадочно стремится воздействовать на массы, пытаясь впрячь пробуждающееся рабочее и крестьянское движение в колесницу буржуазно-реформистского национализма.
   Боязнь перед пробуждающимся рабочим классом и крестьянством толкает ее на сделку с империализмом.
   Индийский пролетариат по сокращенной, т. с. революционной методе наверстывает свою исторически сложившуюся и феодально-империалистическим режимом обусловленную отсталость и в совершенно иных условиях осуществляет то, что согласно меньшевистским и оппортунистическим догмам II Интернационала он должен был делать лишь после победы отечественной буржуазии. Эта исторически обусловленная отсталость пролетариата и его авангарда в свою очередь обусловила и то, что в стране неописуемой нищеты трудящихся масс, в стране самой варварской экеплоатации буржуазии и помещикам до поры до времени удавалось задерживать революционный энтузиазм эксплоатируемых классов.
   Неорганизованность и территориальная разобщенность крестьянского движения, бессознательная доверчивость рядового представителя многомиллионной крестьянской массы, мучительный и трудный путь организационно-политического оформления пролетарского партийного авангарда создавали сравнительно благоприятную обстановку для попыток буржуазии и помещиков дезорганизовать силы революции. Только благодаря этому буржуазии на протяжении длительного периода удавалось прикрывать глубочайшие взаимные противоречия и классовые антагонизмы пеленой общенационального единства. Это небезуспешно использовалось реформистскими шарлатанами "левой" фразы, которые не прочь были дурачить массы болтовней об "индийском социализме", начиненном ими "ненасилием", "самоочищением", "самопожертвованием" и пр.
   В первый период подъема рабочего и крестьянского движения в колониальных и полуколониальных странах, развернувшегося непосредственно после войны и под прямым влиянием Октябрьской революции, пролетариат, находившийся в первых рядах бойцов за национальное освобождение, не выступал еще самостоятельно.
   "Первый период подъема рабочего движения в колониальных и полуколониальных странах (примерно 1919 -- 1923 гг.) органически связан с общим подъемом национально-революционного движения, последовавшим за мировой войной, и характеризуется подчинением классовых интересов рабочего класса интересам антиимпериалистической борьбы, возглавлявшейся туземной буржуазией. Поскольку рабочие забастовки и другие выступления носят организованный характер, они обычно организуются мелкобуржуазной интеллигенцией, ограничивающей требования рабочих вопросами национальной борьбы" (из резолюции VI конгресса Коминтерна по национально-колониальному вопросу, No 21).
   Из этого совершенно бесспорного положения кое-кто делает вывод о том, будто: 1) во время первого послевоенного революционного подъема в Индии "рабочий класс держался в стороне от великой массовой борьбы", 2) что во главе движения стояла мелкая буржуазия и 3) что гандизм в ту эпоху был идеологией и политикой мелкой буржуазии в Индии.
   Политическая ошибочность и вредность подобной оценки первого послевоенного подъема революции в Индии -- очевидна. Абсолютно неверно, будто индийский рабочий класс в то время являлся лишь посторонним зрителем ожесточенной классовой борьбы в стране. Стоит только вспомнить пенджабское восстание 1919 г., во время которого в ряде городов широкие пролетарские и полупролетарские массы показали образцы самоотверженной, упорной массовой политической борьбы; стоит лишь указать на ахмедабадское восстание 1919 г., когда рабочие вместе с городской беднотой вели в ряде случаев баррикадные бои с полицией и войсками; стоит вспомнить массовые выступления бомбейских рабочих на всем протяжении 1919 -- 1923 гг., чтобы понять всю-фальшь и истинный классовый смысл подобной клеветнической оценки роли и участия индийского рабочего класса в массовой политической борьбе, начавшейся непосредственно после войны. Рабочий класс не имел еще самостоятельной политической партии, он тогда еще не противопоставил себя окончательно национальной буржуазии и ее блоку с помещиками, он еще не вел за собой широкие массы крестьянства и мелкой городской буржуазии.
   Вместе с тем абсолютно неправильно также утверждение о политической гегемонии мелкой буржуазии в массовом движении того времени. Движение 1919 -- 1923 гг. идейно-политически и организационно возглавлялось национальной буржуазией, сумевшей использовать в своих целях антиимпериалистическое недовольство масс и особенно мелкой буржуазии и крестьянства. Индийской буржуазии удалось тогда установить свой контроль над движением широких масс антиимпериалистически настроенной мелкой городской буржуазии и интеллигенции, подобрать из этой среды энергичных и ревностных проводников гандистской тактики и политики, которые всячески старались сдерживать нарастание подлинно революционной борьбы среди рабочего класса и крестьянства и стремились ее возглавить, чтобы обезглавить. Приписывать мелкой буржуазии и буржуазной интеллигенции роль гегемона в движении 1919 -- 1923 гг. -- значит не понимать того решающего обстоятельства, что в обстановке слабой диференцированности классовых отношений и несамостоятельности пролетариата сама мелкая буржуазия и буржуазная интеллигенция стояли на платформе национальной буржуазии и осуществляли ее социальный заказ. И когда в отдельных районах страны, на отдельных участках массового движения революционные методы борьбы рабочего класса и крестьянства брали верх над предательской тактикой национального конгресса, когда они разрывали рамки гандизма, это сигнализировало начало краха и банкротства именно буржуазного, а не мелкобуржуазного руководства. Индийская мелкая буржуазия самостоятельной роли ни в первом революционном подъеме, ни ныне не играла и не играет. Если ее лучшая революционная часть ныне переходит на позиции активной борьбы под руководством пролетариата, то 10 -- 12 лет назад ее революционность в лучшем случае выражалась в одиночных выстрелах горсточки героических террористов, разочаровавшихся в гандизме.
   В связи с мировой войной 1914 -- 1918 гг. индийская буржуазия лелеяла тщетную надежду: мирным путем добиться самоуправления или по крайней мере вплотную придвинуться к государственному пирогу, для того чтобы в меру своих силу используя всякую возможность, перекладывать народное добро в свой карман. В своих классовых стремлениях увеличить свою долю в ограблении народа, в попытках использовать ситуацию, созданную мировой войной, буржуазия выделила из своей среды целую плеяду политиков и экономистов, которые на словах с большой резкостью нападали на империалистический режим в Индии: высказываясь против возрастающего угнетения крестьянства со стороны империалистов и помещичьего класса, они разрабатывают планы и программы, которые оставляют этот гнет в полной силе, но одновременно дают заманчивую видимость ослабления этого гнета.
   Своими криками они стараются парализовать самостоятельное политическое движение рабочего класса и крестьянства, выбивающихся из-под национал-реформистского руководства. Борьба с "левыми" со стороны коммунистического авангарда остается его главнейшей задачей, особенно в настоящее время, когда острейший кризис гандизма сопровождается систематическими попытками "левых" гандистов удержать массы под влиянием буржуазии и парализовать или по крайней мере ослабить темпы их перехода на позиции коммунизма.
   Национал-реформистская буржуазия своей экономической политикой в период текущего кризиса пыталась обеспечить путем антианглийского, а затем и антияпонского бойкота промышленное оживление и процветание торговли. Это ей не удалось.
   Своими многочисленными предательствами, совершенными ею за круглым столом конференции, вырабатывавшей так называемую новую "федеративную конституцию", своим сотрудничеством с империализмом, стыдливо провозглашенным ею в связи с предполагаемым введением новой "конституции", отменой кампании неплатежа налогов и гражданского неповиновения, своими собственными руками, шаг за шагом, рассеивала она ею же взращенные иллюзии о мирном завоевании "свараджа".
   Война между рабочим классом и буржуазией за народ, за массы, война между обоими классами становится все более ожесточенной и открытой. Она глубоко пронизывает всю современную общественную жизнь страны. Она становится все более ясной даже для тех, кто еще несколько лет тому назад спал непробудным сном политической пассивности. В этом ее величайшая будирующая сила. Фактически принимая так называемую конституцию, индийская буржуазия тем самым еще раз доказывает, что ее собственное существование теснейшими узами связано с существованием империалистического режима в Индии, что ее собственное положение может обеспечиваться без помощи империалистического деспотизма и произвола. Она еще раз перед лицом массового возмущения снизу и давления империализма сверху отказалась от ею же широко распропагандированных "великих принципов ответственного правительства" и рекомендует теперь народу заняться крохоборческим "конструктивизмом малых дел". В этом отношении об индийской буржуазии можно сказать словами Маркса, что ей "скорее свойственна коммерческая привычка прикарманивать наличные выгоды, предоставляя принципам заботиться самим о себе".,
   Очередное излияние верноподданнических чувств по адресу Британской империи, новый прилив лояльности, принятие гнуснейшей конституции, -- все это обеспечивает индийской буржуазии некоторые частичные уступки, экономическое и политическое значение которых отнюдь не может изменить ее подчиненного капитализму положения, и тем более ни на йоту не улучшает исключительно тяжелого экономического и правового положения трудящихся масс.
   И когда сугубо деловые люди из лагеря индийской буржуазии, больше всего жаждущего мира и спокойствия, пишут -- "мы находимся в периоде дальнейшего раздробления нашей политической жизни", понимая под этим отход масс из под гандистского руководства; когда они пишут, что "фактическое умирание конгресса... отказ от. гражданского неповиновения и невозможность возобновить его, создали в нашей политической жизни серьезный тупик", что "силы национализма ослаблены и развалились", что "политический престиж Махатмы явно скатился вниз", что "развал движения гражданского неповиновения разрушил мораль нового класса политических работников, которых Ганди вывел на политическую арену" -- то и из этих панических заявлений индийских капиталистов для индийских революционеров вытекает необходимость дальнейшего еще более глубокого разоблачения гандизма и национал-реформизма, все еще стоящего преградой на пути революции.
   Гандизм переживает острейший в своей истории кризис. Старые методы, пути, формы обмана масс в процессе борьбы разоблачаются. Лагерь буржуазии охвачен глубоким замешательством. Значительные массы мелкобуржуазных и интеллигентских "копьеносцев национального движения" разочаровываются. На очереди раскол национального конгресса. В различных провинциях, как грибы после дождя, появляются верхушечные "рабочие" партии, пытающиеся подчинить революционные массы псевдорадикальной фразеологии своих программ и тем самым сохранить буржуазный контроль над массовым движением. Буржуазный национал-реформизм делает отчаянные попытки гальванизировать свое былое почти безраздельное влияние, пользуясь тем, что новое пролетарское руководство движением организационно еще крайне слабо, новые формы организации и движения масс еще не отлились, новые методы и способы политического и организационного влияния пролетариата; находятся еще в стадии становления. Буржуазно-помещичий национал-реформизм пытается изжить свой острейший внутренний кризис на путях некоего обновления своей программы, некоей "смены вех".
   С циничной откровенностью деловой орган индийской промышленной и банковской буржуазии "Indian Finance" повествует о путях, "подновления" буржуазного национализма.
   Давая оценку современного положения конгресса, он пишет: "Конгресс, показавший... на какие великие дела он был способен в прошлом, ныне уже не в том положении, чтобы он мог, взять на себя такие задачи. Отмена гражданского неповиновения разрушила его престиж. Правительство разбило вдребезги его организацию. У него нет ни людей, ни денег. Его вожди впали в уныние. Его программа не может поддерживать то, что он проповедывал вначале. Ясно, что конгресс, как националистическая партия, должен будет реорганизоваться, прежде чем пытаться ставить перед собой какие-либо определенные задачи".
   Весьма невысоко оценивая политические способности современного национального конгресса, этот же орган требует его "реконструкции".
   "Что мы сейчас требуем -- это только реконструкции духа нашей общественной жизни. Мы боимся, что при отсутствии хорошей руководящей национальной партии страна будет брошена в руки групповых политиков и ищущих собственных выгод авантюристов, что политическая жизнь замкнется в узкий провинциальный круг и что условия будут идеальными для продвижения всякого рода частных интересов".
   Признавая необходимость восстановления падающей роли; буржуазно-помещичьего руководства, "Indian Finance" прикидывается дурачком и требует, чтобы "реорганизация" конгресса была произведена без "воскрешения старых связей с хлопчатобумажными фабрикантами, заминдарами и прочими группами с узкими интересами", доказавшими "в конце концов свою враждебность общему делу".
   "Что нам нужно -- так это партия, популярная среди нации, влиятельная, способная отразить всякое нападение на народное благо со стороны групп с особыми интересами как внутри Индии, так и вне ее".
   Таковы настроения индийской буржуазии, отлично понимающей, что при определенных условиях молодая коммунистическая партия индийского пролетариата может оказаться способной превратить острейший внутренний кризис национал-реформизма и гандизма в полную ликвидацию его влияния в массах. И именно потому, что это есть вопрос борьбы, вопрос жизни или смерти буржуазного контроля над массовым движением, именно поэтому национальная буржуазия сейчас особенно усердно и настойчиво выдвигает и консолидирует "левый" заслон против возмущения снизу, против возможности гибельного для ее влияния массового прорыва фронта ее руководства.

II

   В развитии гандизма можно наметить следующие основные этапы.
   Возникновение и начальный период гандизма можно отнести к 1905 -- 1907 гг. Этот период характеризовался довольно широким подъемом революционного движения, охватившего по преимуществу Бенгал, и небывалым ранее развитием антиправительственного террора так называемых "экстремистов". Гандизм, находясь в органической связи и преемственности с политикой и тактикой индийских "модератов" -- партии торговой и по преимуществу промышленной буржуазии, сторонников мирной реформаторской деятельности и сотрудничества с империализмом, выступил в этот период активным противником антианглийского террора "экстремистов" (Тиллак и другие) и революционного движения масс.
   Политическая задача гандизма состояла тогда в том, чтобы, не допуская революционного насилия по отношению к империализму и его реакционным феодально-помещичьим союзникам, использовать через посредство определенных организационных форм (мирный бойкот английских товаров и т. д.) антиимпериалистическое недовольство масс и завоевать мирным путем -- бойкотом английских товаров и пр. -- внутренний рынок Индии как базу для развития собственной индийской промышленности. Вторая задача гандизма в этот период состояла в том, чтобы защитить интересы бенгальских феодалов-помещиков, которые благодаря административному разделу провинции, проведенному лордом Керзоном, были несколько ущемлены английским империализмом, пытавшимся снизить долю бенгальских помещиков в ренте, взимаемой ими с бенгальских крестьян.
   Классовая сущность гандизма уже в этот период выявилась совершенно отчетливо.
   В период 1907 -- 1918 гг. Ганди пытается использовать в интересах индийской торговой буржуазии недовольство и борьбу индусов, эмигрировавших в Южную Африку и находившихся там в невыносимых правовых и экономических условиях существования. Когда бастующие горняки-европейцы предложили Ганди совместные действия с индийскими кули, он наотрез отказался, сорвав общий фронт пролетарской солидарности белых и цветных рабочих. Не менее характерно, что, организуя кампанию мирного сопротивления против ограничения прав индийских иммигрантов в Южной Африке (паспортизация, резерваты, подушная подать и т. д.), Ганди не только не пытался вовлечь в борьбу угнетенные негритянские массы, но прямо помогал империалистическому правительству потопить в крови восстание негров-зулусов. На африканской почве складываются основные программные и тактические установки гандизма: отрицание классовой борьбы, теория и тактика "ненасилия", "свадеши", бойкота, движения несотрудничества и гражданского неповиновения. На африканской почве гандизм на практике проводил отказ от революционного насилия масс при одновременном признании и поддержке контрреволюционного насилия господствующих классов против масс (англо-бурская война, восстание зулусов, предательство движения индийских контрактовых рабочих).
   В этот период Ганди пишет свою знаменитую книгу "Хинд Сварадж". В своем учении он как бы обобщает опыт революционного подъема 1905 -- 1907 гг. с точки зрения буржуазно-помещичьего блока. Мелкобуржуазному демократу Тиллаку, проповеднику насильственного свержения власти империализма, Ганди противопоставляет учение о моральной недопустимости насилия угнетенных против угнетателей. Ганди проклинает на словах город, капитализм, железные дороги, "западную сатанинскую цивилизацию"; проповедует возврат к натуральному хозяйству и ручному труду. В то же самое время в своей практической деятельности Ганди отстаивает таможенный протекционизм против английского импорта, ограждение индийского рынка в интересах развития туземной фабричной промышленности.
   Периоды войны, послевоенного и нынешнего революционного подъема являются периодами наиболее активной политической деятельности Ганди.
   Во время империалистической войны Ганди проявил не только полную лойяльность к британскому империализму, но даже больше того, он выступил в роли его прямого агента. Ореол славы, который окружал его после возвращения на родину за те "деяния", которые им были совершены в Южной Африке в отношении защиты, угнетавшихся там эмигрантов-индусов, этот ореол славы был им самим использован на потребу британского империализма. Ганди открыто становится агентом британского империализма по рекрутированию солдат для британской армии. Особого размаха достигает его деятельность в 1918 г., когда державы Антанты собирали последние силы, чтобы раздавить Германию. Он принимает участие в специальной военной конференции 1918 г., созванной вице-королем для изыскания средств на продолжение войны. После конференции Ганди обращается к вице-королю с письмом, в котором пишет:
   "Если бы я мог заставить своих соотечественников вернуться назад, я заставил бы их снять все резолюции конгресса и не шушукаться о самоуправлении или ответственном правительстве во время войны. Я заставил бы Индию отдать всех ее здоровых сынов в жертву империи в этот критический момент, и я знаю, что через этот свой поступок Индия стала бы наиболее любимым членом империи, и все расовые различия стали бы делом прошлого".
   В этом направлении Ганди потрудился на славу. Немало "здоровых сынов родины" были использованы как пушечное мясо, немало их полегло в песках Месопотамии, Восточной Африки и на полях Европы. Эта "гуманитарная" деятельность Ганди была хорошо оценена британскими империалистами, неоднократно дававшими хвалебные отзывы о его патриотизме.
   Таким образом во время войны Ганди выступил в качестве приказчика британского империализма и агента его милитаристической политики. Разумеется, все это делалось в расчете на то, что Англия будет платить соответственными политическими и экономическими уступками. Ганди выступал врагом индийских трудящихся масс. Всю эту предательскую политику, разумеется, он прикрывал болтовней о "любви к ближнему".
   Что делали Ганди и гандисты во время первой сатьяграхи, начатой накануне пенджабского восстания?
   Районами пенджабского восстания являлись: Амритсар, Лиальпур, Гуджранвала, Касур, Вазирабад, Лахор. Участниками его были городская беднота, ремесленники, рабочие, крестьянство, которое на первых порах выступает по преимуществу против правительственных чиновников. Восставшие разрушают железные дороги, станции, мосты, уничтожают телеграфную связь, сжигают налоговые списки, пускают под откосы воинские поезда, уничтожают полицейских. Попутно с этим восстанием усиливается революционный напор масс в Бомбее, Ахмедабаде, Калькутте -- в этих пролетарских центрах страны, -- доходящий кое-где до баррикадных боев. В Ахмедабаде рабочие завладели городом и держали его в своих руках в течение двух дней. Страна, была объята пламенем восстания, далеко превосходящим прежние отдельные вспышки и крестьянские выступления. Англичане, вооруженные бронепоездами, аэропланами, бронированными автомобилями, имеющие в своих руках отборные войска и все превосходство военной техники, всей мощью концентрированного насилия обрушиваются на восставших и в течение месяца подавляют их, уничтожая пленных, организуя карательные отряды, военно-полевые суды и массовые порки. Что в это время делают Ганди и гандисты?
   Ганди пытается пробраться в Пенджаб. С какими целями? Предоставим слово самому Ганди. "Я совершенно убежден, что если правительство не помешало бы моему приезду в Пенджаб, я смог бы оказать там значительную помощь в деле поддержания мира и порядка" (см. текст настоящей книги, стр. 256). На пути туда его задерживают в Ахмедабаде, где он прямо предлагает местной полиции свои услуги по водворению порядка. Он обращается к рабочим с увещаниями отказаться от насилия, говорит им о смертном грехе, развертывает свою теорию любви к врагам, деморализуя восставших. В остальных городах гандисты удерживают массы от выступлений и сотрудничают с полицией.
   Ганди и его конгрессисты открыто выступают в роли агентов британского империализма. Недаром поэтому в правительственном отчете, вышедшем в 1920 г., говорится о Ганди:
   "В минуты беспорядка его влияние целиком было брошено на сторону поддержания права и порядка".
   Той же предательской тактики держались гандисты и в последующих событиях.
   Движение 1919 -- 1922 гг., в котором участвовали самые широкие массы, заинтересованные в свержении британского империализма, в разрешении аграрного и рабочего вопросов, прорывалось -- все чаще и чаще -- вооруженными восстаниями масс. Так было в Ауде, в Соединенных провинциях, на юге Индии, в Бомбее и Калькутте. Вот почему верный своей тактике Ганди в самый разгар движения заявлял:
   "Мы должны считать арест и заключение в тюрьмы нормальным явлением в жизни всякого сторонника отказа от сотрудничества с правительством. К этому мы доля-сны стремиться, как солдат, идущий в бой, стремится к смерти. Наш успех будет обеспечен тогда, когда тысячи людей будут посажены за тюремную решетку без всякой вины со своей стороны, как овцы, которых гонят на бойню" [Р. Ролан, Ганди, стр. 62]. Может ли быть лучший приговор этой "горе-философии", чем слова самого Ганди. И как бы в ответ Ганди, тактика которого привела к гибели стольких жизней, лорд Сиденгем в английской палате лордов констатирует:
   "По вине Ганди до сих пор уже погибло в Индии столько народу, сколько не погибло при подавлении самых серьезных восстаний, известных нам из истории Индии".
   Картина для богов: английский лорд сокрушается о жертвах, а Ганди гонит их на убой, не давая им возможности хотя бы самозащиты!
   1921 год, особенно конец его, являлся кульминационным пунктом первого послевоенного подъема индийской революция. На 1921 г. падает наивысший подъем рабочего движения. Число бастующих -- 500 тыс. человек. Число потерянных рабочих дней -- 6,5 млн. В одной Бенгалии за 1921 г. произошло свыше 150 забастовок с потерей 2,6 млн. рабочих дней. Повсеместно организуются профсоюзы. В 1920 г. происходит первый конгресс профсоюзов с представительством от 500 тыс. рабочих. В 1921 г. второй конгресс собирает уже представителей от миллиона рабочих. Но профсоюзы все еще в руках национал-реформистов. Классовое самосознание пролетариата растет. Все громче звучит его голос, что "враг не только вне страны, но и внутри ее". Все чаще экономические забастовки кончаются победой рабочих.
   На 1920/21 г. падают особенно активные выступления крестьянства: аудское восстание зимой 1920 г., моплское восстание в 1921 г. в Малабаре, серьезные волнения в Раджпутане, волнения в Пенджабе и движение "акали", -- все это вместе с рабочим движением ставит перед конгрессом еще более остро проблему дальнейшего овладения массами.
   Гражданское неповиновение, которое еще не объявлялось конгрессом, явочным порядком начинает проводиться на местах. Во многих местах крестьяне отказываются от уплаты налогов, изгоняют правительственных чиновников, отказываются от военной службы и т. д. Движение вопреки воле конгресса начинает переходить в открытую революцию. В ноябре 1921 г. в Индию приезжает принц Уэльский. Всеобщий национальный хартал, объявленный по случаю его приезда, проходит блестяще. Бомбейский пролетариат проводит мощные демонстрации, которые сопровождаются столкновениями с полицией и перерастают в баррикадную борьбу. Ганди налагает на себя пост по случаю убийства полицейских, этих, по его словам, "жертв долга, погибших по причине хулиганства разнузданных элементов рабочих кварталов".
   В такой обстановке в конце 1921 г. собирается знаменитая ахмедабадская сессия национального конгресса. Внутри конгресса под непосредственным влиянием массового движения происходит дальнейшая дифференциация. Предложение "левых" "добиваться полной независимости Индии вне Британской империи всеми возможными и необходимыми для этого мерами" проваливается, и конгресс большинством голосов принимает формулировку о том, что независимость Индии может быть достигнута только "законными и мирными" средствами. Конгресс явно топчется на месте, продолжая тактику мирного бойкота, которая уже не удовлетворяет массы. Конгресс начинает борьбу против масс на стороне правительства, помощью которого он воспользовался, освободившись от своих левых элементов. Одновременно конгресс, отдавая дань своим прошлым обещаниям, облекает Ганди диктаторскими полномочиями, предоставляя ему единоличное право решать вопрос о гражданском неповиновении в каждом конкретном случае, Конгресс хитрил. Хитрил и Ганди. Вместо широковещательных, лозунгов о всеобщем гражданском неповиновении, так революционно звучавших в начале движения, Ганди наконец соглашается объявить гражданское неповиновение..., но лишь в одном небольшом округе Бомбейского президентства в Бардоли. 9 февраля 1922 г. начинается этот лабораторный эксперимент гражданского неповиновения. Но увы! Гражданское неповиновение вопреки воле конгресса выходит за пределы указанного округа, превращаясь в ряде мест в открытые крестьянские восстания.
   В конце февраля происходит стычка крестьян с полицией в местечке Чаури-Чаура, в которой гибнет около 20 полицейских. Напуганная массовым революционным движением, а также под давлением британского империализма, буржуазия сдает все своя позиции, провозгласив прекращение всякого движения, демонстраций, митингов и пр. Это предательство нашло свое выражение в знаменитой бардолийской резолюции, принятой исполкомом конгресса в марте 1922 г. Приводим весь текст этой исторической резолюции:
   
   "1. Исполнительный комитет сожалеет о бесчеловечном поведении толпы в Чаури-Чаура, которая зверски убила полицейских и бессмысленно сожгла полицейский пост.
   2. Ввиду того, что насильственные выступления происходят всякий раз, когда объявляется массовое гражданское неповиновение, что свидетельствует о недостаточной подготовленности страны к ненасилию, исполнительный комитет конгресса постановляет о прекращении массового гражданского неповиновения и предлагает местным комитетам конгресса советовать земледельцам уплачивать земельные подати и все другие государственные налоги и прекратить всякую другую деятельность наступательного характера.
   3. Приостановка массового гражданского неповиновения будет продолжаться до тех пор, пока атмосфера станет достаточно ненасильственной для того чтобы обеспечить невозможность повторения таких жестокостей, которые имели место в гор. Горакпуре, или такого хулиганства, которое имело место в Бомбее и Марасе 17 ноября и 13 января.
   4. Все демонстрации волонтеров и открытые митинги для выражения недоверия властям должны быть прекращены.
   5. Исполнительный комитет предлагает работникам и организациям конгресса уведомить крестьян, что воздержание от уплаты земельной ренты заминдарам (помещикам) противоречит решениям конгресса и вредит насущным интересам страны.
   6. Исполнительный комитет заверяет заминдаров, что движение конгресса отнюдь не намеревалось посягать на их законные нрава, и комитет желает, чтобы даже в тех случаях, когда райоты (крестьяне) имеют претензии, удовлетворение достигалось бы взаимными соглашениями и арбитражем".
   
   Конгресс открыто стал на сторону помещиков и правительства. Это было не ново: еще за год до этой резолюции, в марте 1921 г., по поводу событий в Соединенных провинциях (аудское восстание) конгресс выпускает обращение к крестьянам:
   "Крестьяне не должны пускать в ход своих палок и ножей, крестьяне не должны грабить поместья, крестьяне должны покорить каменное сердце врагов своей любезностью и любовью. Попытка добиться своей цели путем отказа платить законную ренту помещику или выполнять на него повинности представляет аморальный поступок. Крестьяне не должны воровать".
   10 марта 1922 г. был арестован Ганди. Его арест не вызвал никакого протеста.
   Революция провела резкую дифференциацию классовых сил, размежевала единый национальный фронт, показала массам, на кого можно рассчитывать, кто может и кто не может быть руководителем. На суде в своем последнем слове Ганди говорил:
   "Непротивление есть первый и последний закон моей веры. Но мне надо было выбрать: либо подчиниться политическому строю, который, как я считаю, принес непоправимый вред моей стране, либо подвергнуться опасности, которая грозит в случае проявления неистовства моего народа, когда он узнает правду из моих уст". Так Ганди и конгресс открыто капитулировали перед империализмом.
   Политическое оживление в стране вновь началось в конце 1927 г. В течение пяти долгих лет, отделяющих новый революционный подъем от революционного движения эпохи (1919 -- 1922 гг.), заполненных жесточайшей реакцией империализма и почти полным политическим застоем в стране, индийский пролетариат медленно, но верно усваивая уроки предательства буржуазии, готовился к новым боям.
   После 1927 г., который показывает самую низкую точку на кривой стачечного движения пролетариата, 1928 г. дает небывало резкий подъем рабочего движения, определившего собою новую расстановку классовых сил в стране. Это новое прежде всего состояло в том, что рабочее движение стало важнейшим, в основном политически самостоятельным фактором наступившего революционного подъема. Новый революционный подъем в Индии Начался как подъем революционного движения пролетариата, которое дало толчок общему политическому оживлению в стране и раньше всего движению городской мелкой буржуазии, а затем и крестьянскому движению.
   Приводимые ниже данные о стачечном движении пролетариата на территории Британской Индии с достаточной ясностью взрывают тот факт, что основной движущей силой подъема антиимпериалистического движения в Индии был индийский пролетариат, поднявший своей борьбой трудящиеся массы Индии.
   Год
   Количество забастовок.
   Колич. стачечников (в тыс.)
   Колич. потерь раб. дней (в тыс)
   1921
   400
   531
   6 638
   1922
   273
   435
   3 975
   1923
   215
   282
   5 052
   1924
   133
   312
   8 731
   1925
   134
   270
   12 019
   1926
   128
   186
   1097
   1927
   129
   131
   1097
   1928
   203
   507
   31647
   1929
   141
   531
   12 165
   1930
   148
   196
   2.261
   Какова же была позиция Ганди в годы нового революционного подъема, в период острой стачечной борьбы:
   "Хороший слуга должен служить своему хозяину даже без жалованья".
   "Я боюсь масс больше, чем правительства".
   С такого рода речами Ганди выступал на конференции ахмедабадских профсоюзов в 1928 г. в момент всеобщей бомбейской забастовки. Когда Ганди сообщили о бедственном положении детей и жен бастующих бомбейских рабочих, он ответил: "Пусть их мужья и отцы скорей становятся на работу".
   В начале 1930 г. уже после Лагорского конгресса, принявшего! резолюцию о независимости, Ганди патетически восклицал:
   "Я никогда не смогу быть врагом англичан, даже если они нагромоздят дальнейшие несправедливости на Эверест несправедливостей, которые уже воздвигли их представители. Англичане, являющиеся или не являющиеся представителями власти, желающие остаться в Индии, находятся под нашей охраной. Мы, противники, насилия, должны считать себя ответственными за их безопасность".
   В это же самое время Ганди, усиленно пропагандируя свою пресловутую теорию "ненасилия", мобилизовал силы для борьбы с революцией. Он говорил:
   "Под флагом гражданского неповиновения мы соберем воедино все силы ненасильственного мира, для того чтобы остановить бурный прилив растущего насилия. Только это и может остановить бешенство приближающегося насилия".
   В письме к вице-королю Ганди писал:
   "Всем известно, что влияние партии насилия растет, хотя она кажется в данный момент мало организованной и незначительной... Мой опыт, как бы он ни был ограничен, показал, что отказ от насилия может обладать большой активной силой. Я намерен эту силу двинуть и против насилия британского правительства и против неорганизованных сил растущей партии насилия, сложить руки означало бы предоставить поле борьбы этим двум силам".
   Ганди под флагом беспристрастной борьбы на два фронта фактически выполнял поручение буржуазии и империализма: стать между империализмом и надвигающейся революцией, отвлечь революционизирующиеся массы на путь непротивленческой борьбы, помогая тем самым империализму мобилизовать свои силы для разгрома пролетариата раньше, чем этот последний завоюет и окончательно закрепит за собой своего союзника -- крестьянство.
   Вот содержание требований Ганди, адресованных вице-королю в качестве ультиматума, выполнение которого повлекло бы за собой отмену решения конгресса о кампании гражданского неповиновения. Каковы эти требования? B чем их объективный смысл? Ганди требует:
   1. Запрещения продажи спиртных напитков.
   2. Снижения курса рупии до 1 шиллинга 4 пенсов вместо ныне существующего 1 шиллинга 6 пенсов.
   3. Снижения поземельного налога на 50 %.
   4. Отмены соляного налога.
   5. Снижения военных расходов и жалованья высшим чиновникам на 50%.
   6. Повышения пошлин на иностранные ткани.
   7. Принятия правительством закона о предоставлении индийскому национальному капиталу исключительного права каботажного плавания.
   8. Освобождения политических заключенных, за исключением осужденных за убийство.
   9. Ликвидации охранного отделения или передачи его под общественный контроль.
   10. Предоставления права носить оружие для самозащиты.
   Эти жалкие реформистские требования являются требованиями самой индийской буржуазии, пытающейся задержать отдельными уступками, выторгованными у империализма (снижение поземельного, отмена соляного налога), революционизирование крестьянских масс. Характерно, что среди этих требований нет ни одного, которое означало бы коренное изменение в соотношении классовых сил в стране, ни одного, направленного на ликвидацию власти феодалов и британского империализма.
   На это буржуазия пойти не могла и не может. Ее основная стратегическая задача состояла и состоит в том, чтобы преграждать крестьянству путь к революции, лишая пролетариат его единственно последовательного союзника. Одновременно она договаривается с империализмом и выторговывает у него отдельные уступки, используя для этого, конечно, только в "ненасильственных" формах, недовольство масс.
   Ганди отлично проводил этот стратегический предательский план. Он писал:
   "Когда крестьянство полностью поймет смысл своего плачевного положения и узнает, что оно не результат судьбы, которая привела его к столь беспомощному положению, а результат существующей власти, тогда оно, лишенное всякой помощи, со всей своей страстностью уничтожит все различия между конституционными и неконституционными, мирными и насильственными методами борьбы. Конгресс собирается повести крестьянство по правильному пути" (т. с. по пути предательства их действительных интересов).
   Небезынтересно отметить, что примерно к этому же времени относятся наиболее откровенные высказывания Ганди, окончательно разоблачающие... его "чаяния" о втором пришествии "золотого века" -- эпохи общинного строя Индии. Ганди писал:
   "Нам нечего бояться капитализма, ибо капиталистическому способу производства надо еще многое кое-что переломать в Индии. Индия не является удобной почвой для коммунизма. Во всяком случае капиталистическое производство должно еще сыграть свою роль в стране". В этом заявлении Ганди выступает в роли откровенного идеолога буржуазии, апологета капитализма, поборника капиталистического наемного рабства.
   Соглашение Ганди -- Ирвин вошло в послевоенную историю Индии как одно из самых гнусных предательств индийской буржуазией интересов широчайших масс народа. Каждый шаг индийской буржуазии, любое политическое мероприятие, предпринятое ею в ходе нынешнего революционного подъема, все ее тактическая линия является глубочайшим подтверждением правильности характеристики классового положения индийской буржуазии, данной т. Сталиным в 1925 г. накануне нового революционного подъема. Тов. Сталин в своей речи на собрании в КУТВ говорил:
   "Основное и новое в условиях существования таких колоний, как Индия, состоит не только в том, что национальная буржуазия раскололась на революционную и соглашательскую партии, но, прежде всего, в том, что соглашательская часть этой буржуазии успела уже сговориться в основном с империализмом... заботясь об интересах своего кошелька больше, чем об интересах своей собственной родины; эта часть буржуазии, наиболее богатая и влиятельная, обеими ногами становится в лагерь непримиримых врагов революции, заключив блок с империализмом против рабочих и крестьян своей собственной страны".
   Ганди -- этот либеральный соглашатель и помощник империализма, внутренний жандарм империализма в среде индийского народа -- пуще всего боится борьбы индийского пролетариата за гегемонию в национально-освободительном движении, за руководство крестьянскими массами. Обращаясь к бомбейским рабочим вслед за заключением предательски антинародного соглашения с вице-королем лордом Ирвином, Ганди заявлял: "Указывалось, что мы ничего не сделали в интересах рабочих. Я хочу внести ясность в этот вопрос. Я никогда не изменю рабочим (?!), по я должен сказать вам, что я не подготовлен к тому, чтобы звать вас сегодня на борьбу с индийскими капиталистами. Сегодня я хочу изгнать иностранных капиталистов, которые высасывают кровь из масс. Если придет время, я не остановлюсь перед борьбой с индийскими капиталистами, если они не прекратят (?!) эксплоатацию рабочих. Сегодня мы не можем бороться с двумя врагами. Давайте поборем одного, и тогда не будет трудно, если это будет нужно (?!), побороть другого врага, выращенного в нашей собственной стране".
   Что говорит Ганди крестьянам?
   На одном из митингов Ганди, представляясь наивным простачком, якобы ничего не знающим и ничего не слышавшим о борьбе крестьян за землю, заявлял следующее:
   "Мне сказали: "Отдайте землю крестьянам". Но нельзя ли мне узнать, где те крестьяне, которые требуют, чтобы земля была возвращена им обратно. Я просто не встретил ни одного крестьянина, который сказал бы мне, что нужно уничтожить лендлордов, заминдаров и индийских принцев".
   После утверждения конгрессом в Карачи соглашения с Ирвином Ганди заявил специальной делегации помещиков:
   "Конгресс не ведет политики, враждебной крупному землевладению, и не будет вести агитации за неплатеж налогов. Конституция, за которую борется национальный конгресс, ничуть не затронет прав и привилегий помещиков.
   Мы не хотим, чтобы арендаторы выступали против заминдаров. Мы можем заверить заминдаров, что в конституции независимой Индии их права будут надлежащим образом соблюдаться, и я призываю заминдаров оказать поддержку национальному конгрессу".
   Во время поездки в Лондон на конференцию "круглого стола", имевшую целью выработать новую конституцию Индии -- конституцию еще более тесного единения империализма с феодалами, помещиками и князьями, с компрадорской буржуазией, конституцию контрреволюционного сотрудничества национальной буржуазии с империализмом, дабы организовать совместное наступление на растущее рабочее и крестьянское движение в стране, Ганди имел следующую любопытную беседу с индусами-студентами, находящимися на обучении в Лондоне.
   Вопрос. Не думаете ли вы, что крестьяне и рабочие правы, ведя классовую борьбу для того, чтобы раз и навсегда добиться экономического и социального освобождения, сняв с себя тяжесть содержания паразитических классов общества?
   Ганди. Нет, я сам веду революцию от их имени, но это есть ненасильственная революция.
   Вопрос. Вашим движением за сокращение ренты в Соединенных провинциях вы только слегка облегчаете условия жизни крестьянства, но не бьете по самой системе.
   Ганди. Да, но вы не можете сделать все сразу и одновременно.
   Вопрос. Князья и помещики посажены англичанами, вы же ищете себе поддержки в массах, массы же однако видят в них своих врагов. Каково будет ваше отношение, если массы, когда они придут к власти, покончат с этими классами?
   Ганди. Массы не смотрят на помещиков и на капиталистов как на своих врагов. Сознание несправедливостей по отношению к народу со стороны этих классов может сделать их врагами масс. Я не учу массы рассматривать капиталистов как их врагов, а учу их тому, что капиталисты свои собственнике враги. Сторонник несотрудничества никогда не скажет, что генерал О'Дайер плохой, но что он стал жертвой системы. Помещик лишь орудие в руках системы. Нет необходимости поднимать движение против него, одновременно с движением против британской системы".
   Вряд ли можно ожидать более полного саморазоблачения истинной, прислужнической роли гандизма. От каждой фразы этого откровения отдает тлетворным запахом контрреволюционного соглашательства, либеральной трусости и продажности. И хотя Ганди болтает о независимости и самоуправлении, он пуще всего боится такого положения, когда индийский рабочий класс в союзе с широкими массами крестьянства, завоевав независимость и землю, останется с глазу на глаз с туземной капиталистической буржуазией и, не останавливаясь на полпути, начнет борьбу за переход к социалистической революции.
   "Я не советую прибегать к насилию, ибо тем самым, когда мы будем иметь независимость, мы откроем дверь для самоуничтожения. Надо помнить, что тогда уже не будет третьей силы с пулеметами, которая могла бы вмешиваться и восстанавливать мир. Мы будем тогда взаимно бороться, и братоубийственная война приведет нас к уничтожению".
   Именно поэтому святоша Ганди, представитель индийской буржуазии и помещиков, проповедует терпение, покорность и ненасилие угнетенных классов, вместе с тем не отказываясь и призывая контрреволюционное насилие империализма, широко используя пулеметы "третьей силы" для того, чтобы, "заключив блок с империализмом против рабочих и крестьян своей собственной страны", охранять буржуазию и помещиков от народной революции.
   В 1928 -- 1933 гг., в эпоху нынешнего революционного подъема в Индии, пролетариат уже сложился в класс "для себя". Характерной чертой этого периода является значительно более быстрое политическое разоблачение гандизма, который в глазах все более широких масс теряет свое былое политическое значение. Процесс высвобождения значительных масс пролетариата, крестьянства и революционной части городской мелкой буржуазии из-под влияний гандизма происходит на фоне непосредственной, борьбы индийского пролетариата против национальной буржуазии за гегемонию в национально-освободительном движении.
   Антиреволюционный характер индийской буржуазии не сразу стал ясен широким народным массам Индии. На опыте собственной борьбы, побед и поражений усваивая уроки политической борьбы, массы все больше высвобождаются из-под влияния буржуазии. Национальная буржуазия вплоть до настоящего времени всячески пытается парализовать и задержать этот процесс размежевания классов, создавая для этой цели специальные организации "левых национал-реформистов", имеющих своей целью улавливать выходящие из-под влияния гандизма широкие народные массы и приостанавливать хотя бы на время их переход на позиции прямой революционной борьбы под руководством индийского рабочего класса и КПИ. Это удается буржуазии все меньше и меньше, но именно неудачи ее в этом отношении и особенно на почве кризиса, гигантски ускорившего классовые сдвиги в стране, удесятеряют ее энергию в поисках путей, способов и методов дальнейшего обмана масс видимостью общенационального единства.
   Происходящий в настоящее время в Индии революционный подъем характеризуется более четким размежеванием классовых сил. Пролетариат в этот период начинает все более успешно выступать в качестве гегемона революционного движения, организуя свою партию, форсируя процесс отхода из-под влияния буржуазии широких масс трудящегося крестьянства. В условиях этого революционного подъема пролетариат жестоко критикует самого себя, свои слабости и ошибки, слабости и ошибки своих союзников и все более становится руководящей силой в широком антиимпериалистическом и аграрном движении.
   "...Важнейшей особенностью второй полосы подъема рабочего движения, начавшегося в колониях после V конгресса, является выступление рабочего класса колоний на политическую арену как самостоятельной классовой силы, противопоставляющей себя национальной буржуазии, вступающей с ней в борьбу за слои непосредственные классовые интересы и за гегемонию, за национальную революцию вообще... В Индии рабочий класс высвобождается из-под влияния национал- и социал-реформистских вождей и превращается в самостоятельный политический фактор в борьбе против английских империалистов и отечественной буржуазии" (из резолюции VI конгресса Коминтерна по национально-колониальному вопросу, No 21).
   Гандизм проповедует усыпляющую ложь, будто бы завоевание свободы и независимости Индии явится вместе с тем завоеванием условий, при которых индийское общество может быть спасено от классовой борьбы; что классовая борьба -- это порождение Запада -- может быть устранена самим фактом завоевания политической независимости. Индийский рабочий класс за истекшие 8 -- 4 года нанес решительный удар этой лжи, которой национал-реформистская буржуазия пытается прикрыть антагонизм борющихся классов. Индийская буржуазия и ее вождь Ганди, которые, конечно, никогда не думали о действительной революционной борьбе с империализмом, всячески пытаются перевести антиимпериалистическое и антифеодальное недовольство масс на реформистский путь конституционных и лойяльных методов борьбы. Революционные фразы и угрозы в устах гандистов в отношении британского империализма всегда были и остаются лишь попытками запугать противника и вырвать у него некоторые уступки. Однако они всегда готовы к компромиссам. Они стремятся использовать революционное недовольство масс и, избежав действительных прямых революционных средств борьбы, уцепиться за какой-нибудь предлог и громогласно возвестить об "изменении сердца" у своего противника и возможности и целесообразности по существу самого гнилого, самого пошлого и предательского компромисса.
   Индийская революция направлена против империализма, в руках у которого вся политическая и экономическая жизнь страны: банки, транспорт, целые отрасли промышленности, империализм является также силой, поддерживающей господство феодальных пережитков и в свою очередь опирающейся на помещиков-феодалов, раджей, попов. Поэтому индийская антиимпериалистическая революция не может не быть аграрно-крестьянской революцией. "Аграрная революция, направленная против власти индийского капитала и помещичьего землевладения, есть основа индийской освободительной революции" (программа действия индийской КП).
   В чем сила и слабость индийской революции?
   Ее сила:
   1. B том, что Индия обладает молодым, революционным, относительно многочисленным пролетариатом, в абсолютных цифрах самым мощным пролетариатом среди остальных колоний и полуколоний, что степень концентрации пролетариата на фабричных предприятиях выше чем в дореволюционной России и современных США, что индийский рабочий класс неминуемо соединяет экономическую борьбу с политической, ибо на страже самых бесчеловечных форм экснлоатации и гнета стоит военно-полицейский аппарат империализма [Согласно данным переписи промышленности 1929 г. в цензовой промышленности Индии было занято 1758 000 рабочих; в горной промышленности -- 297 000, на железных дорогах -- 819 000, морском транспорте -- 210 000 и на плантациях - 1 072 000, что дает в общей сложности 4 154 000 рабочих. Сюда не вошел ни мануфактурный пролетариат (статистика не учитывает предприятия без механических двигателей), ни сельскохозяйственный пролетариат].
   2. В том, что слаба туземная буржуазия. Туземная буржуазия слабее собственного пролетариата, поскольку целые отрасли промышленности и весь железнодорожный транспорт принадлежит непосредственно империализму. Туземная буржуазия также слабее империалистической буржуазии, зависима от нее по линии заказов, кредита, поскольку империалистическая буржуазия занимает господствующее положение в экономике и политике колониальной страны; туземная буржуазия также расколота: часть ее (компрадоры) прямо выступают в качестве придатка, агентуры империализма. Наконец, туземная буржуазия "территоризирована", -- она заинтересована в сохранении феодальной эксплоатации, в укреплении помещичьего землевладения. Все это делает туземную буржуазию сторонницей реформ, сторонницей соглашательства с империализмом и пособником колониального режима в деле подавления революции. Все это неминуемо выдвигает пролетариат на роль гегемона, руководителя общенародной революцией.
   8. В том, что пролетариат имеет надежного союзника в лице трудящихся масс деревни, что именно в Индии борьба за землю, против помещиков, против колониального режима уже достигла широчайшего размаха и глубины; что революционное крестьянство имеет традиции долголетней борьбы, накопило известный опыт в самом ее ходе.
   4. В том, что империалистическая буржуазия представляет противника, пользующегося буквально общей ненавистью трудового народа, ибо английский капитал свыше 150 лет грабит Индию, правит открыто насильническими, по выражению Ленина, -- "чингисхановскими методами" и фактически ведет подлинную войну против рабочего класса и крестьянства.
   5. В том, что империалистический гнет и насилие не могли не вызвать мощного подъема национально-освободительного движения, являющегося дополнительным источником силы, размаха, широты революции, ее антиимпериалистического характера, ее непосредственного смыкания с мировой пролетарской революцией; в том, что британский империализм, объединив Индию как рынок и подчинив ее своему высокоцентрализованному военно-полицейскому аппарату, применяет одновременно политику дробления Индии на туземные княжества и британские провинции, разжигания национальной розни, искусственного создания и поддержания административных барьеров, разделяющих складывающиеся национальности. Империализм создал внутри Индии подлинную тюрьму для ее многочисленных народов и племен, тем самым неминуемо поднимая их на борьбу за национальное самоопределение, за революционную ломку старых границ, что в свою очередь не может не расширить общего размаха антиимпериалистической революции [Тов. Сталин в своем докладе "О национальных моментах в партийном и государственном строительстве" на XII съезде партии так характеризовал эту систему: "Чтобы с точки зрения бюрократии полегче справиться с национальностями и племенами Индии, Англия поделила Индию на британскую Индию (240 000 000 населения) и туземную Индию (72 000 000). А на каком основании? А на том, что Англия хотела одну группу наций выделить и дать ей привилегии, чтобы тем удобнее управлять остальными национальностями. А в самой Индии не менее 800 национальностей...
   Это тоже системочка управления, английская... Но, товарищи, если отвлечься от бюрократических удобств, то тут смерть английскому господству в Индии, тут, в этой системе, смерть наверняка, как дважды два -- четыре, всей системе английского управления английского владычества. (И. Сталин, О национальных моментах в партийном и государственном строительстве. Партиздат. 1933 г., стр. 18)].
   Поэтому Индия является одним из слабых звеньев в цепи мирового империализма и слабейшим колониальным звеном Оршанского империализма. В этой связи т. Сталин отмечает:
   "Где прорвется цепь в ближайшем будущем? Опять-таки там, где она слабее. Не исключено, что цепь может прорваться, скажем, в Индии. Почему? Потому, что там имеется молодой боевой революционный пролетариат, у которого имеется такой союзник, как освободительное национальное движение, -- несомненно большой и несомненно серьезный союзник. Потому, что перед революцией стоит там такой, всем известный, противник, как чужеземный империализм лишенный морального кредита и заслуживший общую ненависть угнетенных и эксплоатируемых масс Индии" ("Вопросы ленинизма", изд. 1930 г., стр. 26).
   В чем слабости индийской революции:
   1. В силе влияния национал-реформизма на рабочих и крестьян. В трудности отрыва пролетариата от буржуазии в силу того, что революционные массы часто замечают лишь одну сторону национал-реформизма -- его оппозиционность империализму, не замечая основного -- сначала его соглашательского примиренчества к империализму, а на последующих этапах развития, -- его контрреволюционной роли. Трудность в том, что блок национальной буржуазии и либеральных помещиков сумел использовать ненависть широчайших масс против империализма, чтобы прикрыть своей оппозицией колониальным хозяевам свою политику либерального соглашательства с империализмом и свою политику сотрудничества с империализмом против революции.
   2. В трудности организации пролетариата как класса, вследствие поистине каторжных, колониальных условий труда, на индийской фабрике и вызываемой этим огромной текучести рабочей силы. (С этим связано замедление образования прочных кадров наследственного пролетариата, сохранение связи с деревней и т. д.). Другой причиной этой трудности является влияние национал-реформизма, захватившего руководство в профсоюзах, пытающегося превратить рабочий класс в охвостье сначала либерально-соглашательской, а затем контрреволюционной буржуазии.
   3. В том, что непримиримая противоположность буржуазии и пролетариата даже в городе в известной мере завуалирована, прикрыта всяческой патриархальщиной, азиатчиной, в том, что даже чисто капиталистические формы эксплоатации густо окружены, оплетены феодальными пережитками. Огромный, заложенный в самой структуре колониальной экономики, разрыв между замедленным ходом развития фабричной промышленности и ускоренным, даже по сравнению с Европой, процессом экспроприации ремесленников и крестьян, их отделения от условий и орудий производства, неминуемо ведет не только к сохранению, а частично к возрождению феодальной эксплоатации, но и к громадному распространению худших, низших видов капиталистической эксплоатации (капиталистической работы на дому, мануфактуры, потогонной системы и т. д.). Отсюда численное преобладание кустарей, ремесленников над фабричными рабочими, отсюда громадная численность мануфактурного пролетариата в составе самого рабочего класса, отсюда, окружение пролетариата массой городской мзлкой буржуазии (преимущественно ремесленников) с ее колебаниями, мелко-собственническими реакционными иллюзиями, с ее значительной податливостью влиянию национал-реформизма. В Индии, по сравнению с другими более отсталыми колониальными и полуколониальными странами, противоположность между трудом и капиталом достигла сравнительно высокой степени развития. Деспотизм чужеземного и национального капитала и рабство труда более очевидны, наглядны и ощутимы здесь, чем, допустим, в Афганистане, в Персии, или даже арабских странах. Вместе с тем по сравнению с передовыми капиталистическими странами, в Индии существуют огромные массы крестьян и ремесленников и многочисленный слой мелкой городской буржуазии, которая отстаивает свое самостоятельное существование ценою невероятной кабалы и мучений. В среде этих слоев, -- а численно они преобладают, -- еще далеко не закончился процесс освобождения производителей от средств производства. Наоборот, он в полном разгаре.
   Именно поэтому мы имеем в Индии две одновременные и переплетающиеся социальные войны: 1) войну между молодым и еще не закончившим свое политическое формирование национальным пролетариатом и национальной буржуазией и 2) войну между большинством народа и империализмом и помещиками.
   4. В том, что Индия -- классическая колония, всецело подчиненная одному империализму -- британскому, что господство английского флота как бы отрезает Индию от внешнего мира, изолирует ее от связи с мировым революционным движением, что характер сухопутных границ Индии (Гималаи) облегчают империализму эту задачу, что наконец Индия, в отличие от Китая, не имеет непосредственных границ со страной победоносной пролетарской диктатуры.
   Индийский национал-реформизм из либерально-соглашательского уже стал контрреволюционным. Таков пройденный путь. Но перейдя в лагерь контрреволюции, став пособником империализма, индийский национал-реформизм еще не растворился в феодально-империалистическом блоке, не слился с ним полностью, не снял своих противоречий с империализмом, сохранил свою специфику, свой характер особой силы в лагере контрреволюции. И в этом смысле путь эволюции индийского национал-реформизма еще не закончен. Размежевка классовых сил зашла настолько далеко, что индийский либерально-помещичий блок уже отброшен по ту сторону баррикад. Но эта размежевка еще не зашла так далеко, чтобы полностью снять противоречия туземной буржуазии с империализмом, растворить национал-реформизм в феодально-империалистическом блоке помещика, компрадорской буржуазии, раджей и реакционной поповщины. Эта грань стирается, но она еще не стерта. И она не будет стерта, пока пролетариат не завоюет гегемонию в общенародном движении.
   Индийская буржуазия помогает империализму душить революцию. Поэтому она контрреволюционна. Но в то же время она отнюдь не отказалась от попыток использовать массовое движение для торговли, для сделки с империализмом. Оппозиционностью империализму туземная буржуазия сейчас прикрывает свою контрреволюционную сущность. Революционным массам не так легко в этом разобраться. Здесь также нужно учесть фактическую монополию легальности национал-реформизма, традиции его якобы} "долголетней борьбы" за свободу Индии, наконец самую организационную структуру Всеиндийского национального конгресса, сочетающего величайшую централизацию наверху с аморфностью низовых массовых организаций. Отрыв пролетариата от национал-реформистской буржуазии является ответственнейшей задачей. В этом заключается основная трудность завоевания пролетарской гегемонии в общенародной революции. Задача эта может быть разрешена только под руководством коммунистической партии, путем создания партии нового типа, авангарда и боевого штаба класса, объединяющего и руководящего его массовыми организациями, соединяющего экономическую и политическую борьбу пролетариата, противопоставляющего на всех участках борьбы линию революционного пролетариата линии контрреволюционного национал-реформизма. Каждый шаг вперед будет завоеван коммунизмом в непримиримой борьбе с национал-реформизмом.

III

   Власть британского империализма цепкими клещами охватила и душит Индию. Эта власть имеет в своем распоряжении около 6 -- 7 миллионов человек -- от деревенского полицейского до членов совета вице-короля. Ее мощь базируется на экономической и политической монополии империализма. Государственная машина англо-индийского правительства держит в зависимости от себя десятки миллионов людей, она опутывает всю общественную, политическую и хозяйственную жизнь нации. Будучи высоко организованным государственным аппаратом классового и национального угнетения, она в качестве огромного паразитического груза висит на шее эксплоатируемых масс народа. Британский империализм обладает громадным политическим опытом, приобретенным длительной борьбой за сохранение и упрочение своего колониального господства в Индии. Разгром этого государственного механизма с его жесточайшей централизацией, полнейшим лишением основных масс народа какой-либо тени свободы и самоуправления, с его белым привилегированным меньшинством, с его "всеведущей и вездесущей", независимой от каких-либо законов и ограничений охранкой, охотящейся за революционерами, -- является первым делом национально-освободительной, демократической революции. Государственная машина русского самодержавия крепостников-помещиков, помноженная на все "достижения", на весь опыт, всю классовую прозорливость и хитрость, на умение, маневренность и веками выработанную тактику великобританских колонизаторов-капиталистов, дает лишь отдаленную картину аппаратного могущества колониального государства.
   Национальный конгресс -- эта партия индийской национальной буржуазии и помещиков -- показал, что он не в состоянии ни вести борьбу с британским империализмом, ни разрешить аграрный вопрос даже по-реформистски. В условиях глубочайшего кризиса индийская буржуазия ищет его причину в массовом революционном движении; ее виднейшие вожди и раньше всего Ганди клевещут на пролетариат и революционное крестьянство, заявляя, что недостаточное самосознание масс и "необузданность" их нравов делают невозможной успешную борьбу за свободу. Получая от пролетариата в ответ на увольнения, локауты и капиталистическую "рационализацию" удар за ударом, буржуазия не стыдится: вопить, что дескать пролетариат не хочет вместе со "всей" нацией: нести бремя кризиса, обрушившегося на страну; что он, этот вечно голодный пролетариат, свои идейные интересы, свой долг и свои обязанности якобы приносит "в жертву потребностям собственного" желудка".
   Индийская буржуазия достаточно зарекомендовала себя своей, борьбой с революцией. Она требовала высылки, пыток и физического уничтожения коммунистов, наведения "порядка" на рабочих собраниях и демонстрациях, уничтожения рабочей самообороны, ликвидации компартии еще в зародыше; она содействовала фактическому введению осадного положения в пролетарских кварталах и жесточайших полицейских репрессий. Она кричала об опасных мыслях, распространяемых коммунистической печатью, и требовала наложения на нее замка драконовской цензуры.
   Ганди -- идеолог, вождь индийской национальной буржуазии и помещиков. Партия буржуазно-помещичьего реформизма -- индийский национальный конгресс -- такова организация, возглавляемая Ганди, идущая в союзе с английским империализмом.
   Пожалуй, никто из вождей индусской буржуазии не отражает с такой силой, с такой подлинностью ее стремления и ее интересы, как Ганди.
   Ни Тиллак, ни Гокале, ни Дас, ни даже умереннейший Народжи не могут итти в этом отношении в сравнение с Ганди. Сложившаяся в эпоху развитого капитализма и развитых классовых, противоречий индийская буржуазия сгнила как революционная антиимпериалистическая сила на собственном корню.
   Тиллак и Ганди -- это две в известном смысле исторически противоположные личности. Первый -- гневный, пламенный, буйный вождь "крайних экстремистов", участник антиправительственного, антианглийского террора, действовавший еще задолго до войны в период предреволюционного затишья, -- идеолог отчаявшихся мелкобуржуазных одиночек. Второй -- искусный, хитрый, опытный политик, убеленный сединами политического торгашества, глубочайшего ханжества, лицемерия, вероломной изворотливости, великолепный знаток народного быта, блестящий приспособленец, "дальновидный, умелый эксплоататор политической незрелости масс, враг всего революционного, первоклассный мастер всякого рода компромиссов с империализмом, это -- старец, увенчанный -славой "махатмы" -- святого, "полуголый факир", аскет, налагающий на себя пост и молитву, для того чтобы сблизиться с индийской нищетой трехсотмиллионного человеческого массива и для того, чтобы вместе с легионом своих лейтенантов "ненасилия" и "сатьяггахи" заглушить их революционный порыв, их стремление к революционной борьбе для ниспровержения феодально-империалистического режима.
   Тот, кто за поверхностью гандистских одежд, за его горе-философией с ее непревзойденным ханжеством и лицемерием не видит или даже но может нащупать подлинного буржуазно-помещичьего содержания его программы, тот ничего не понимает в действительном положении Индии, в сложных извилинах стратегии и тактики классового врага пролетариата и трудящегося крестьянства, тот не понимает того, что в стране невероятной нищеты эксплоатируемых масс, задавленных феодальными поборами и насилием вооруженного колониального разбойника, буржуазия не может выступить с совершенно открытой платформой.
   Для того чтобы выступить с программой развития наемного капиталистического рабства и сохранения рабства феодального, нужно нарядить ее в такую политическую одежду, которая, импонируя патриархальным стрункам надломленного, но все еще живучего консервативного быта, проникнутого религиозными предрассудками, кастовой обособленностью, наивной верой в "непротивление злу" и т. д., заслонила бы собой реальное классовое содержание этой программы. Задача индийской буржуазии состоит в том, чтобы, спекулируя на забитости, доверчивости и нищете масс, переключить их революционную энергию в реформистское русло, повести их революционное движение под знаменами своей кастрированной философии и на этой основе выторговать у английского империализма кое-какие уступочки в целях осуществления своей программы.
   Такова социальная суть гандистских одежд, прикрывающих до цинизма откровенное буржуазно-помещичье содержание.
   Проповедь классового мира между капиталистом и наемным колониальным рабом, между помещиком и полурабским издольщиком-крестьянином -- самая разнузданная по своей лжи агитация за всеобщее, всенародное национальное единство, которая усердно приправляется соусом радикальных псевдосоциалистических фраз "левого" крыла буржуазии, -- все это стратегия индийской буржуазии, пытающейся спасти себя от революции и в то же самое время не теряющей надежды оседлать массовое движение и использовать его для выторговывания уступочек от империализма.
   Неоднократные предательства Ганди рабочих массовых движений и борьбы индийского крестьянства -- наглядное этому доказательство.
   Гандизм, его теория, политика и тактика являются идеологией индийской буржуазии и помещиков в послевоенную эпоху. Это, конечно, не случайно. Идеи Октябрьской революции попадали в Индии на благодарную взрыхленную почву, упитанную реками крови крестьянских восстаний и революционных рабочих выступлений.
   Колониальная индийская буржуазия именно в этой обстановке выдвинула Ганди в качестве своего официального вождя и именно ему поручила обезглавить и предать революционное движение.
   Ганди великолепно понял свою роль. В 1919 г., в начале первой индийской революции, он писал:
   "Если методы ненасилия, т. с. непротивления, не победят, то через несколько лет большевистская революция осквернит священную почву Индостана" (Ганди, Речи и сочинения, т. I, сир. 334).
   "Ненасилие и пассивное сопротивление являются единственным средством для того, чтобы избежать анархии и всех ее ужасных последствий" (там же, т. II, стр. 79).
   "Только проповедь пассивного сопротивления является уздой, надетой на беззаконные элементы" (там же, т. I, стр., 412).
   Ганди стремился заговорить с угнетенным народом его собственным, простым, ему понятным языком. Ганди изъездил сотни и тысячи километров в душных, грязных, переполненных вагонах третьего класса вместе с "чернью". Он исходил в походах со своими подручными и толпами своих доверчивых, обманутых последователей сотни километров. Он жил в шалашах и в крестьянских Камышевых хижинах. Он даже нередко питался так же плохо, как самый бедный индийский крестьянин. Его одежда -- кусок домотканной материи на бедрах. "Ангельская кротость" -- маска милосердия, посох и белоснежное покрывало аскета, умерщвляющего свою плоть и питающегося орехами и фруктами, -- все это внешний маскарад, прикрывающий действительную душу гандизма как идеологии контрреволюционного буржуазно-помещичьего национал-реформизма. Вероломный, своекорыстный подлинный классовый лик Ганди обнаруживается тогда, когда сотни тысяч и миллионы людей, разуверившись в его правдивости, начав осознавать свое заблуждение, переходят к тактике прямого революционного действия. Именно в такие минуты Ганди, чувствуя историческую гибель своего класса, хватается за последнее средство, бросая в массы гневные слова осуждения:
   "Наша задача состоит в том, чтобы без устали помогать английским властям всеми доступными для нас, как для непротивленцев, средствами в деле восстановления порядка и совращения беззаконий" (Ганди, Речи и сочинения, т. I, стр. 412).
   "Если бы правительство ушло от власти под влиянием вашей агитации, кто смог бы оправиться о задачей обуздания элементов беспокойства и анархии, от которых можно ждать самых бесчеловечных жестокостей" (там же, т. II, стр. 423).
   "Сейчас в пользу насилия поднялись такие мощные течения, что я горячо молюсь об уничтожающем решительном поражении движения в целом" (там же).
   "Вы, -- говорит Ганди, обращаясь к восставшим (крестьянам, -- не должны рассматривать помещиков в качестве своих врагов. Они ваши истинные друзья, вы не должны причинять вреда ближним, и я призываю вас отказаться от насилия" (там же, стр. 287).
   И дальше:
   "С отказом от продолжения движения я почувствовал какое-то избавление от давящей тяжести неправды и грета. За тюремной решеткой я сейчас эгоистично наслаждаюсь тишиной и спокойствием, мною действительно заслуженными" (там же, т. II, стр. 427).
   В этих словах, а не во внешней показной мишуре -- вся суть, вся классовая правда этого заклятого врага индийского народа. В 1929 г. Ганди разразился новым откровением, с еще большей наглядностью вскрывающим его подлинный характер. Он говорил:
   "Мое глубокое убеждение, что правление индийских князей может быть таким же благодеянием для вашей родины, как любая демократическая форма правления. Я всегда высказывался за правление князей, ибо оно от бога. Я не являюсь врагом капиталистов так же, как и туземных князей" ("Бомбай хровикль" 11 сентября 1929 г.).
   Ганди призывает испепеляющий огонь империалистического террора на моплских, бирманских, кишорганджских повстанцев-крестьян.
   Кое-кто из марксистских исследователей Индии пытался представить гандизм как комплекс влияний совершенно различных и даже враждебных друг другу классов, как какую-то надклассовую идеологию. Но из этого ничего не вышло, если не считать того, что сам гандизм представлен этими исследователями как идеология якобы мелкобуржуазного либерализма. Но гандизм -- это классовая идеология буржуазии и помещиков, призванная к защите помещичьей и буржуазной собственности, к защите устаревшего, реакционного и сгнившего общественного строя Индии, поддерживаемого британским империализмом; гандизм -- монистичен. Гандизм -- не сплетение, не пестрый клубок каких-то разнородных классовых влияний. Гандизм -- идеология контрреволюционного насилия буржуазии и помещиков, выступающая под словесной формой теории внеисторического, вечного, божественного "ненасилия" над своим ближним, проповедующая межклассовый мир и единство, затушевывающая свое действительное классовое содержание ради защиты определенных интересов индийской буржуазии и помещиков. Находятся еще, мягко выражаясь, наивные люди, отождествляющие Ганди с Л. Толстым. Все эти сравнения не имеют ни малейшего основания. Иная историческая обстановка, иное соотношение классовых сил, во многом иные задачи революции, иная страна -- именно империалистически угнетенная страна, -- все это опускается и игнорируется ради отождествления, как будто бы особо убедительного. Группа этих исследователей, отождествляющая Ганди с Толстым, прямо попала в объятия Троцкого, который предательски преподнес Ганди аттестат крестьянского демократа.
   Разбирая учение Толстого, Ленин писал, что это учение выражало:
   "С одной стороны -- замечательно сильный, непосредственный и искренний протест против общественной лжи и фальши, -- с другой стороны, "толстовец", т.-с. истасканный, истеричный хлюпик, называемый русским интеллигентом"...
   "С одной стороны, беспощадная критика капиталистической эксплоатации, разоблачение правительственных насилий, комедий суда и государственного управления, вскрытие всей глубины противоречий между ростом богатства и завоеваниями цивилизации и ростом нищеты, одичалости и мучений рабочих масс; с другой стороны, -- юродивая проповедь "непротивления злу" насилием.
   "С одной стороны самый трезвый реализм, срывание всех и всяческих масок; -- с другой стороны, проповедь одной из самых гнусных вещей, какие только есть на свете, именно: религии"...
   С первого взгляда кажется, что между Толстым и Ганди есть нечто общее, но это только с первого взгляда. В самом деле: где в гандизме "замечательно сильный, непосредственный и искренний протест против общественной лжи и фальши"? Где у него "беспощадная критика капиталистической эксплоатации, разоблачение правительственных насилий, комедии суда и государственного управления"?
   Ничего этого в гандизме нет, наоборот, эти "положительные" качества "толстовства" заменены в гандизме совершенно обратными качествами: желанием замаскировать реальную противоречивую действительность, прикрыть капиталистическую и помещичью эксплоатацию.
   Почему Толстой, несмотря на реакционность его учения в целом, все же обладал такого рода революционно-критическими качествами? Потому что Толстой был выразителем "тех идей и тех настроений, которые сложились у миллионов русского крестьянства ко времени наступления буржуазной революции в России".
   "Противоречия во взглядах Толстого" -- это противоречия во взглядах русского крестьянства.
   "Стремление смести до основания и казенную церковь, и помещиков, и помещичье правительство, уничтожить все старые формы и распорядки землевладения, расчистить землю, создать на место полицейско-классового государства общежитие свободных и равноправных крестьян, -- это стремление красной нитью проходит через каждый исторический шаг крестьян в нашей революции, и несомненно, что идейное содержание писаний Толстого гораздо более соответствует этому крестьянскому стремлению"..[Ленин, Соб. соч., т. XII, стр. 332 -- 333, изд. 3.]..
   "Идейное содержание писаний" Ганди на всех этапах революции соответствовало не этим революционным стремлениям крестьянства, а реакционным стремлениям буржуазного национал-реформизма, зажатого между революцией и империализмом и боящегося революции больше, чем империализма. Ленин писал, что "Толстой не мог абсолютно понять ни рабочего движения", ни "его роли в борьбе за социализм". Ганди -- реальный и трезвый политик индийской буржуазии, политическая деятельность которого развернулась в эпоху империалистических войн и пролетарских революций, в эпоху, когда буржуазии колониальных стран и ее идеологам необходимо одурачивать рабочий класс, намеренно дезорганизовать его ряды, ослаблять его силы и громить его организации во что бы то ни стало, хотя бы при помощи империализма. Ганди по-своему понимает рабочее движение и его роль в антиимпериалистической революции, и именно потому, что он понимает это, он и его класс всеми силами стараются разложить рабочее движение, загнать его в русло буржуазного национал-реформизма.
   Все это "юродство", аскетизм, все эти теории "непротивления" и "самосовершенствования" -- словом все то, что как будто внешне роднит гандизм с толстовством, его идеализация прошлого: хозяйства, быта, культуры, разлагающихся под ударами проникновения капитализма, -- все это являлось в гандизме не отражением незрелости крестьянства, не отражением противоречивости его стремлений, не отражением его бессознательной доверчивости к своим эксплоататорам, а отражением политики буржуазии, стремящейся использовать эту незрелость революционного движения.
   Политическая спекуляция на крестьянской забитости и незрелости, -- а отсюда и все эти архиреакционные "теории" -- давали возможность гандизму на первых этапах революционной борьбы задерживать формирование революционных стремлений крестьянства, отрезать ему дорогу к пролетариату, к революции, делать крестьянство пристяжной лошадкой буржуазного национал-реформизма. Аскетизм, мистицизм, религиозная оболочка -- Все эти "святые" качества Ганди нужны как покров, как завеса, как ширма для прикрытия действительных целей и стремлений индийской буржуазии.
   Ганди, конечно, самый яркий и вместе с тем самый хитрый, ловкий и опасный враг пролетариата. Вся его деятельность, как идеолога и вождя индийской буржуазии, в конечном счете направлена к тому, чтобы всеми путями и средствами, всеми методами и способами задержать политическое оформление пролетариата в самостоятельную классовую силу, способную вести под своим революционным руководством многомиллионное крестьянство. Гандизм прежде всего со всей силой заострен против пролетарской гегемонии в национально-освободительном движении.
   Вот как Ганди в своей знаменитой "исповеди" подытоживает первый тур индийской революции, в которой пролетариат руководящей роли еще не играл, но в которой уже явственно определились пролетарские методы революционно-классовой борьбы (массовое восстание в Ахмедабаде, баррикадные бои в Бомбее, массовые восстания крестьян в Пенджабе и т. д.).
   "Бог был бесконечно добр ко мне. Он меня трижды предупреждал, что в Индии нет еще настоящей атмосферы ненасилия, которая только и может оправдать массовое неповиновение, гражданское неповиновение, до конца мирное, покорное, никогда не смешанное с преступлением или ненавистью. Бог предостерег меня в 1919 г., когда вступил в действие акт Роулета об агитации. Ахмедабад, Вирамгам, Хеда впали в заблуждение. Амритсар и Каоур последовали за ними. Япроверил себя и, найдя гигантскую ошибку, преклонился перед богом и человеком в не только остановил массовое гражданское неповиновение, но и свое собственное неповиновение, истинно мирное и ненасильственное. Вторично бог сделал мне ужасающее предупреждение черев посредство событий в Бомбее. Он дал мне сигнал. Я прекратил массовое гражданское неповиновение. Унижения было еще больше, но оно помогло мне. Я уверен" что нация выиграла от этого, но самое тяжелое унижение -- ныне. Бог ясно дал звать о себе через Чаури-Чаура. Если Индия надеется взойти на трон свободы с помощью насилия, насилие черни даже в ответ на тяжелую провокацию -- плохая вещь. Сторонники насильственного отказа от сотрудничества могут добиться успеха, лишь взяв под контроль хулиганов Индии".
   И дальше:
   "Не требуется больших усилий ума, чтобы понять, что самая опасная вещь -- это политически использовать рабочих, еще не понявших политической обстановки и не подготовленных ж работе на общую пользу".
   "Хулиганы Индии" -- это индийский рабочий класс. Такая квалификация политической роли восставшего в то время бомбейского и ахмедабадского пролетариата -- лучшее свидетельство классовой сущности самого гандизма.
   Марксизм-ленинизм может победить в Индии, только разоблачив до конца гандизм, только практически и политически убив его.
   Возможно дольше поддерживать мелкобуржуазные и патриархальные иллюзии и бессознательную доверчивость эксплоатируемых масс к своим эксплоататорам, возможно дольше сохранять состояние забитости и политического невежества масс, не допускать оформления и выступления пролетариата в качестве самостоятельной и руководящей политической силы на арену классовой борьбы в стране -- таков "социальный заказ", данный индийской буржуазией гандизму. Можно ли сомневаться в том, что гандизм был и впредь должен быть объектом самой решительной борьбы со стороны коммунизма?
   Неоднократная капитуляция гандизма перед империалистическими заправилами Индии, неоднократное предательство им самых насущных интересов своих собственных, бессознательно ревностных мелкобуржуазных последователей, новый революционный подъем стачечной борьбы пролетариата, оформление индийской компартии -- все это в обстановке небывало катастрофического экономического кризиса создает благоприятные условия для еще более форсированного отхода городской бедноты и мелкой буржуазии и особенно крестьянских масс из-под влияния гандизма.
   Гандизм -- буржуазно-помещичий национал-реформизм -- как союзник империализма имеет свою собственную агентуру Ъ рядах организованного индийского рабочего и крестьянского движения. Роль этой агентуры, "левого" крыла национал-реформизма, состоит в том, чтобы внимательно следить за пульсом революционного движения в стране, за нарастанием революционных настроений и в нужный момент парализовать и затруднить переход к решительным классовым боям. Нередко "левые" гандисты играют радикальными фразами с целью сохранить влияние буржуазии и обезвредить революционное настроение масс. "Левое" крыло национал-реформизма должно быть предметом особо решительной борьбы со стороны коммунизма.
   Ганди, конечно, не из идеальных, чисто внутренних индивидуальных побуждений, а из грубых эксплоататорских, торгашеских побуждений своего класса пытается выступать в роли чистенького идеалиста, стремящегося доказать, что вся его политическая деятельность на потребу господствующих классов является якобы стремлением достигнуть абсолютно вечной "истины" в ее, так сказать, "последней инстанции".
   В предисловии к этой своей работе он пишет:
   "Для меня истина является главенствующим принципом... Эта истина есть правдивость не только в слове, но и в мысли...
   А в заключение Ганди добавляет:
   "Благодаря приверженности к истине я бросился в политику и должен сказать без малейшего колебания..., тот кто говорит: религия не имеет никакого отношения к политике, не знает, что такое религия".
   И если английский империализм выступает в отношении революционных классов Индии в роли жестокого палача, то индийский буржуазно-помещичий национал-реформизм, в лице гандизма, выступает в роли попа, обманывающего и одурачивающего трудящиеся массы, подводя в критические моменты классовой борьбы эти массы под огонь полицейского террора. Буржуазия высоко ценит Ганди. Для нее Ганди -- символ порядка и законности. Ганди страж их собственности, охранитель их кармана, их кошелька. "Ганди -- спаситель Индии от большевизма". Еще совсем недавно один из индийских деятелей, выступавший в так называемом законодательном собрании и аргументировавший необходимость освобождения Ганди, заявил:
   "Мы хотим напомнить государственным деятелям Англии о следующих заслугах Ганди: 1) Кто из индийцев больше всего помог, Англии во время бурской войны? Разве это не был Ганди? 2) Кто из индийцев больше всего помог Англии во время войны 1914 -- 1918 гг.? Разве это не был Ганди? 3) Разве не Ганди больше всего помог обезвредить фанатизм мусульман в течение этого же периода? 4) Кто из индийцев содействовал успокоению пенджабского восстания в 1919 г.? Разве это не был Ганди? 5) Кто из индийцев разрядил революционную атмосферу в Индии в И919 -- 1922 гг.? Кто обеспечил спокойствие Индии во время англо-афганской войны 1919 г.? Разве это не был Ганди? 6) Кто был основной опорой против духа насильственности в течение последних лет? Разве это не был Ганди? 7) Кто сейчас стоит между революцией и Индией? -- Ганди. Пусть вице-король взвесит эти факты".
   Автору этого заявления нельзя отказать в понимании истинной роли Ганди. Б самые переломные моменты классовой борьбы в стране, в обстановке наиболее критических ситуаций, чреватых общенародным революционным взрывом, Ганди и стоящий за ним нацконгресс неизменно выступали за сохранение в Индии власти британского империализма, за разгром массового освободительного движения, за сохранение привилегий класса феодалов, помещиков, князей.
   Было бы по меньшей мере странным искать противоречия между "теорией" и "практикой" гандизма. Самые грязные и подлые дела, все кровавые предательства, когда-либо совершенные Ганди, всегда обволакивались им религиозно-мистическим, идеалистическим покрывалом. И это, конечно, не случайность. Материалистическая философия была в свое время, еще на заре капитализма, знаменем молодой революционной буржуазии, боровшейся с феодальным средневековьем. Индийская буржуазия развилась почти на столетие позже европейской в особых условиях, в колониальной аграрной стране, подавленной средневековыми остатками, поддерживаемыми британским империализмом, который находится сейчас уже на грани своего исторического падения. Существование индийской буржуазии в качестве одного из эксплоатирующих классов в конечном счете гарантируется империалистическими штыками, к которым она уже неоднократно прибегала для защиты своей и помещичьей собственности. Индийской буржуазии нужна, конечно, иная одежда для своей идеологии. Играя на национальном моменте, драпируясь в тогу религиозной мистификации и спекулируя на отсталости масс, она пытается по крайней мере на время отсрочить революционный взрыв.
   Респектабельность и лойяльность индийской буржуазии в отношении британского империализма, несмотря на наличие ряда серьезных взаимных противоречий, станет совершенно очевидной, если обратиться к следующим заявлениям Ганди, сделанным вравное время и по разным поводам.
   Во время восстания зулусов в Южной Африке против британского империализма Ганди пишет:
   "Конечно мы, индийцы, находимся на положении париев Британской империи, но пока что мы старались лишь улучшить наше положение, оставаясь в составе империи. Такова была политика ваших вождей в Индии, а такие и Южной Африке. Поскольку мы стремимся обеспечить нашу свободу и добиться благосостояния в качестве членов империй, война открыла для вас счастливую возможность помочь англичанам вое-ми имеющимися средствами. Не приходится отрицать, что справедливость была на стороне зулусов, но всякий честный гражданин не может же повсюду проводить свое личное мнение: поскольку мы -- подданные определенного государства, наша прямая обязанность приспособляться и оказывать содействие ("Сатьяграха в Южной Африке", стр. 5).
   В связи с англо-бурской войной Ганди писал:
   "Вряд ли еще кто-нибудь относится к британской власти так же лойяльно, как я. Я теперь понимаю, что в основе этой лойядьности лежит любовь к истине. Я никогда не мог бы симулировать лойяльность, как и вообще всякую другую добродетель. Я ее смогу сказать, что я не замечал недостатков британского правления, но я считал, что в общем оно вполне приемлемо. В те дни я думал, что британская власть в целом благодетельна для управляемых. Я считал, что гонение на цветных, которое я наблюдал в Южной Африке, противоречит британским традициям, что оно явление временного и местного характера. Поэтому в лойяльности по отношению к трону я соперничал с англичанами, Я был всюду, где "обходимо было высказать лойяльность".
   "Достаточно оказать, что моя лойялъность к британскому правительству заставила меня выступить в этой войне на стороне англичан" (Мои аюсперимеяты с истиной, гл. XXXIV и XL).
   Во время империалистической войны Ганди писал:
   "Ворота к индийской свободе расположены иа французской почве: Никакая победа, достойная этого имени, не может быть достигнута бее пролития крови. Если бы мы могли высадить во Франции непобедимую армию индийцев, сражающихся за дело Антанты, то это была бы наша победа, ибо, оказав Англии услугу в настоящий критический момент, мы сделали бы значительный шаг вперед на пути к самоуправлению Индии" (Ганди, Речи и сочинения, т. Г, стр. 331).
   "Мы должны сознавать, что, служа делу спасения империи, мы тем самым зарабатываем себе самоуправление" (Из письма Ганди ж вице-королю во время империалистической войны. См. гл. LXXVII упомянутой книги).
   Приведенные выдержки не есть выражение личного мнения Ганди, Это политика всего класса, классовое положение которого обязывает вести такую политику, а не иную, и Ганди совершенно прав, говоря, что "поскольку мы (т. с. индийская буржуазия) -- подданные определенного государства, наша прямая обязанность приспособляться и оказывать (британскому империализму) содействие".
   Это отнюдь не снимало в прошлом и не снимает сейчас наличия более или менее серьезных политических и экономических противоречий и конфликтов между индийской национальной буржуазией и британским империализмом. Однако, борьба индийской буржуазии с империализмом за разрешение этих противоречий и конфликтов никогда не делала эту буржуазию революционной буржуазией, а характер их взаимной борьбы, трений, конфликтов, по сути дела, по своему классовому содержанию не выходил за пределы "лойяльной оппозиции правительству его величества короля Великобритании и императора Индии". Лойяльная оппозиция индийской буржуазии не имела бы однако никакого значения и не могла бы привести к получению хотя бы самых минимальных уступок со стороны британского империализма, если бы она не опиралась на влияние национал-реформизма, эксплоатирующего массовое недовольство, предварительно загнанное в определенные организационные формы (мирный бойкот английских товаров, мирный неплатеж налогов, пассивное сопротивление, мирное гражданское неповиновение и т. д. и т. п.).
   Гандизм как идеология является отражением классового положения самой индийской буржуазии. Индийская буржуазия, как класс, вызревший в условиях господства иностранного капитализма, в самой органической связи с феодально-крепостнической эксплоатацией крестьянства не могла ставить перед собой задачи революционного уничтожения всех пут, сковавших буржуазно-капиталистическое развитие индийского общества. Наоборот, ее действия, ее отношения, ее линия в отношении британского империализма -- этой монополистической силы в Индии -- даже в годы, когда классовые противоречия внутри туземного общества между национальным пролетариатом и национальной буржуазией еще не развернулись со всей своей остротой, ее линия в отношении британского империализма не выходила за пределы самого мелкого торгашества. v
   Индийское крестьянство может получить землю и сбросить власть империализма только вопреки буржуазии, только в борьбе с ней, только тогда, когда оно, ломая рамки гандизма и отбрасывая его прочь, выходит на дорогу открытой насильственной революции. Под руководством и в союзе с рабочим классом последние годы в этом отношении знаменуют решительный перелом.
   Все больше и больше массы начинают понимать предательскую контрреволюционную сущность гандизма.
   Борьба за массы, за отрыв их от буржуазии является насущнейшей задачей индийской коммунистической партии.
   Индийским крестьянам понятнее антагонизм интересов должника и ростовщика, чем противоположность интересов номинально лично "свободного" арендатора и помещика. Не случайно поэтому, что наиболее распространенной формой крестьянского движения на заре его развития, было антиростовщическое движение, впоследствии с ходом борьбы перераставшее и все больше сливавшееся с антипомещичьим движением. На еще более высоком этапе крестьянское движение под прямым влиянием классовой борьбы рабочих в городах обнаруживает элементы национально-революционной войны сливающейся с аграрной борьбой за землю. (Для того чтобы достигнуть этого этапа, потребовались долгие годы. Этот процесс не завершен и по сию пору, но важно, что он начался и безусловно нарастает.
   Массовые крестьянские восстания последних лет -- это роковые для английских империалистов и индийских помещиков симптомы приближающегося революционного кризиса во всей стране. Крестьянские восстания, особенно в Бирме, Кашмире, Альваре, Северо-западных провинциях, хотя и стихийные, неорганизованные, разновременные -- все же выражают собой попытку передовых отрядов крестьянства вступить в открытый бой с прекрасно организованным врагом.
   Под влиянием крестьянских восстаний сознание крестьянства освобождается от всяческих иллюзий, рассеянных среди него национал-реформизмом. Эти восстания разоблачают бессилие, трусливость и подлость национал-реформистской буржуазии. Они показывают, что при малейшем признаке подлинно-революционного действия национальная буржуазия призывает империализм к расправе над пытающимися разогнуть свою спину массами. "Восстановить спокойствие и порядок" -- всегда в таких случаях кричала буржуазия и ее вождь Ганди, апеллируя к силе империализма. Однако, с течением времени становится все труднее восстанавливать спокойствие. Это требует все больших политических издержек, влечет за собой дальнейшую потерю морально-политического кредита буржуазии и помещиков. Восстанавливается "то странное, зловещее спокойствие, которое наступает между первым порывом бури и ее вторым (Главным ударом" (Маркс, Соч., т. IX, стр. 109).
   Когда мы анализируем исход массовых крестьянских восстаний последнего времени, для того чтобы установить перспективу дальнейшей борьбы, то мы не должны забывать, что "-капитализм не устроен так гармонично, чтобы различные источники восстания сами собой сливались сразу, без неудач и поражений. Наоборот, именно разновременность, разнородность, разноместность восстаний ручаются за широту и глубину общего движения; только в опыте революционных движений, несвоевременных, частных, раздробленных и потому неудачных массы приобретут опыт, научатся, соберут силы, увидят своих настоящих вождей, социалистических пролетариев и подготовят тем общий натиск..." (Ленин, "Итоги дискуссии о самоопределении". Соч., т. XIX, стр. 271, изд. 3).
   Ближайший в наши дни этап мировой пролетарской революции безусловно найдет индийский рабочий класс и его партию созревшими ДЛЯ руководства революцией. 1919 -- 1922 И 1927 -- 1932 годы являются лишь переходными моментами, исторически необходимыми для индийского рабочего класса и крестьянства, для того чтобы они доросли до зрелости, до подготовленности субъективного, пролетарского фактора революции. И если индийская буржуазия связывает надежды на сохранение своей роли в экономической и политической жизни страны не только с сохранением "статус-кво" империалистического господства в Индии, но и с поражением революционной борьбы европейского рабочего класса, китайских советов и пролетарской революции в СССР, то индийский рабочий класс и трудящееся крестьянство исход своей борьбы связывают с победами СССР, китайских советов и всего мирового революционного движения, вплотную подошедшего к новому и решающему рубежу.
   Весь ход мировых событий, развертывание национально-колониальных революций, развал капиталистической стабилизации и подход вплотную к новому туру революций и войн, переход к осуществлению еще более гигантского плана второй пятилетки в СССР приближает ту историческую эпоху, когда некапиталистический путь развития втянет в свою орбиту и переделает хозяйство сотен миллионов индийских крестьян.

IV

   Публикуемая работа Ганди является лишь формально автобиографией. Она, как отмечает сам автор, была задумана и" писалась именно в этом плане. Тем не менее содержание и значение этой книги выходят за пределы чисто автобиографического документа. Раньше всего это документ, вскрывающий, если так можно выразиться, глубочайшее социальное лицемерие, трусость и предательство того класса, политическим и идеологическим представителем которого был Ганди -- автор этой книги. Хотя Ганди всячески пытается доказывать свою надклассовость, надисторичность, космополитизм своей идеологии, тем не менее его автобиография прежде всего является историческим документом, иллюстрирующим целую цепь политических предательств индийской туземной буржуазии и ее политической эволюции в обстановке все более нарастающих классовых боев.
   Именно в этом аспекте и личная жизнь Ганди принимает совершенно определенный социальный колорит. Ганди -- потомок богатой чиновничьей, феодально-купеческой семьи, тесно связанной с помещичьим классом, с туземной феодально-княжеской знатью, давшей ряд министров княжеству Катиавада, являвшейся преданной сторонницей английского господства в Индии. В социальном генезисе самого Ганди как в зеркале отражен и социальный генезис индийской буржуазии. Все эти Тата, Бирла, Херачанды, Чети, Вадиа -- крупнейшие индийские миллионеры, финансисты, промышленники, заправилы индийского делового мира, как и легион менее крупных, средних представителей единого класса буржуазии -- ведут свой генезис от откупщиков налогов, состоявших на службе у английского капитализма, грабивших крестьянство, от деревенских и городских ростовщиков, рыцарей первоначальной капиталистической наживы; от скупщиков дешевого колониального, крестьянского сырья, выколачивавших неслыханные прибыли на грабеже и обмане крестьянства, и, наконец, от помещиков, вкладывавших свои денежные накопления в английские и туземные предприятия, акционерные общества, банки, государственные займы. Ганди. -- их отпрыск. Процесс формирования личности Ганди, его характера, убеждений, его отношения к коренным вопросам классовой борьбы, его отношения к английскому империализму и т. д. типичен не только для Ганди, но и для всей индийской буржуазии. Вот почему эта наиболее поздняя книга, вышедшая из-под пера Ганди, может быть рассматриваема как один из интереснейших документов для ознакомления с довольно сложной и во многом своеобразной идеологией индийской буржуазии.
   Ганди вырос не только в традициях религии и соблюдения строгостей касты. Он воспитывался в условиях рабского почитания авторитета и власти английского правительства. Грубые удары жизни наглядно демонстрируют Ганди, что даже высшие классы индийского общества лишены элементарных прав, что безукоризненное знание английского языка и диплом лондонской коллегии адвокатов "Темпл бар" еще не спасают от пинков империалистического сапога. Вот первый урок. Еще застенчивым юношей, едва покинувшим университетскую скамью, Ганди стоит перед английским резидентом княжества Катиавада. Он пришел замолвить слово за брата. Малейшая размолвка, и английский чиновник велит слугам грубо вытолкать Ганди из комнаты. Не спасли Ганди давние связи его семьи с князьями Порбандара, проверенная преданность всего рода Ганди английской власти. Приветливый английский джентльмен, которого молодой Ганди много раз встречал в лондонских гостиных, превратился на колониальной почве в высокомерного чиновника, грубияна, бурбона.
   Второй эпизод. Южная Африка, поездка из Наталя в Преторию. Адвокат Ганди запасся билетом первого класса, одет по-европейски, хорошо говорит по-английски. Но он -- "цветной"; он представитель угнетенной, неполноправной национальности. Кондуктор, ничтоже сумняшеся, выкидывает Ганди на полдороге из удобного купе. Ганди, продрогнув до костей, жмется всю ночь на захолустной станции. Не рискуя больше сесть в поезд, он продолжает дорогу в дилижансе. Здесь Ганди снова оскорбляют, едва не избивают, сажают на крыше дилижанса рядом с возницей.
   Это уже осязаемые факты колониального гнета, над которыми не мог не призадуматься молодой Ганди.
   В качестве адвоката и общественного деятеля южноафриканской колонии индийских эмигрантов Ганди приходит в соприкосновение с кули и убеждается, что в "просвещенной" Британской империи продолжает существовать подлинное рабство под невинным названием "контрактового труда". Для индийцев и для. негров существует "черта оседлости", колониальное издание средневекового еврейского гетто. Паспорта "цветных" вместо подписи имеют отпечаток большого пальца владельца. Факты кричат Ганди в лицо о колониальном режиме, бесчеловечной, кровавой машине гнета и эксплоатации. Но Ганди сохраняет лойяльность империализму; для него все это лишь "маленькие недостатки механизма", легко исправимые путем петиций и просьб.
   Свою задачу он видит не в борьбе за освобождение, а в самоусовершенствовании. Духовная самокастрация, аскетизм, вегетарианство, неделание зла насекомым и змеям -- вот для него высшие идеалы человечества. Вместо борьбы против империализма он предпочитает объявить борьбу (собственным) "животным" страстям.. Вместо беспощадной борьбы с угнетателями он предпочитает заниматься самоанализом и самоистязанием. Все это не мешает Ганди пойти волонтером помогать колониальным грабителям в деле усмирения восставших негров-зулусов. Незабываемые картины зверства, расстрела, порки (между прочим, об этом гораздо лучше, чем автобиография Ганди, рассказывает либеральный английский поп А. Докк в своей книге "Индийский патриот в Южной Африке") должны были, казалось, смутить великолепное душевное спокойствие "экспериментатора с истиной". На глазах Ганди английские солдаты засекают беззащитных негров до полусмерти, бросают их без медицинского ухода, с гноящимися ранами, в которых заводятся черви. Не это ли воплощение "высоких идеалов" буржуазной демократии, не это ли оборотная, черновая колониальная сторона английской конституции, которая так дорога господину Ганди? Но и здесь метод самоочищения, самоумерщвления избавляет от необходимости политических выводов. В ответ на английские зверства Ганди... дает обет целомудрия, который, конечно, нисколько не мешает ему оставаться ревностным помощником британского империализма.
   Большие удобства представляет для него также пресловутый "тонкий внутренний голос", голос совести и загробного чревовещания, который в критические минуты инспирирует действия господина Ганди. "Совесть" Ганди, взлелеянная долгими годами экономии, граничащей со скупостью, диетой козьего молока, вегетарианством и борьбой с "дурными мыслями", неизменно высказывает мнения, поразительно похожие на то, что думают и чего хотят индийские помещики и буржуазия. "Внутренний голос" господина Ганди не ограничивается консультацией по политическим вопросам, но развивает любопытнейшие доводы в духе подлинного адвокатского крючкотворства.
   К примеру, вот постановка вопроса о поддержке империализма в грабительской войне 1914 -- 1918 гг. "До тех пор, пока я живу под властью того или иного правительства, опирающегося на насилие, и добровольно пользуюсь удобствами и привилегиями, обеспечиваемыми данным правительством, -- пишет Ганди, -- я обязан всеми средствами поддерживать данное правительство во время войны вплоть до пролития крови". Спрашивается, какими же "удобствами и привилегиями" "добровольно" пользуются индийские крестьяне и рабочие под отеческой властью английского вице-короля? Может быть, "привилегией" отдавать помещику и сборщику налогов 3/4 валового урожая, или, может быть, "привилегией" умирать с голоду, или, наконец, "удобством" работать по 14 часов в сутки, разделяя конуру фабричного общежития с 8 или 10 другими пролетариями? Не о крестьянах, не о рабочих, а о ком-то другом печется совесть г. Ганди. И что за удобная, гуттаперчевая эта совесть! Змей нельзя убивать, насекомых нельзя трогать, корова -- священное животное, лучше поставить на карту жизнь больной жены, чем дать ей чашку мясного бульона. Зато можно гнать сотни тысяч колониальных рабов в пекло войны в надежде, что империализм чуть расширит права и доходы текстильных баронов Бомбея и индийской буржуазии в целом.
   Ганди рассказывает в своей автобиографии, что накануне общеиндийской конференции 1916 г., созванной вице-королем, чтобы подстегнуть буржуазное общественное мнение на более энергичную поддержку войны, он получил письмо от друга-англичанина. Его лондонский приятель спрашивает: зачем вам, Ганди, мараться грязью и кровью грабительской войны, -- и сообщает ему о грабительских , аннексионистских договорах, заключенных между Англией и ее союзниками. Но совесть г. Ганди не обнаруживает в этом случае ни малейшего беспокойства. Формальная отписка лорда Чельмсфорда, что ему, дескать, ничего неизвестно о таких договорах, совершенно успокоила совесть г. Ганди. На эту чуткую совесть несомненно оказало влияние то обстоятельство, что британский империализм бросил кость туземной буржуазии, ввел в 1916 г. запретительную 7,5% пошлину на импортную мануфактуру и обещал дать Индии после окончания войны новую, якобы либеральную конституцию. Так или иначе, Ганди верит Чельмсфорду. Внутренний голос, такой щепетильный, такой неподкупно моральный, когда дело идет о спасении душ рабочих и крестьян, "повинных" в тягчайшем грехе революционного насилия против туземных эксплоататоров и империализма, оказывается необычайно покладистым и доверчивым.
   Ганди отправляется в родной Гуджарат агитировать за добровольную поставку рекрутов в английскую армию. Плохо, очень плохо встретили его крестьяне. Не давали Ганди и его спутникам пищи, средств передвижения. Задавали весьма прямые вопросы: "ты нам советуешь записываться в армию, но что хорошего видим мы от английского правительства. У нас нет земли. Нас душат тяжелые налоги". Ганди учел эти настроения. Ганди не был бы истинным вождем национал-реформизма, если бы не умел прощупать настроение масс, угадать начала крупнейшего революционного подъема в стране. В этом сказались искусство, опыт, мастерство матерого волка индийского национал-реформизма -- Ганди, сумевшего правильно учесть положение, чтобы всплыть на волне широкого массового движения и оказаться в критический момент у руководства.
   Не случайно Ганди в годы войны исколесил Индию в душном вагоне третьего класса, чутко прислушиваясь к окружающему. Ганди провел две частичные кампании гражданского непротивления в Чампаране и Кайре. Эти лабораторные кампании подготовили методы и людей, обеспечивающих национал-реформистское предательское руководство подымающейся крестьянской стихией. Эти кампании также позволили прощупать подлинные настроения индийской деревни, глубину ее ненависти и недовольства, вскормленного столетиями колониального гнета, помноженного на бедствия войны.
   Кончается империалистическая война. Октябрьская революция зажгла путеводную красную звезду угнетенным народам всего мира. Турция начала борьбу за независимость. В Афганистане свергнут английский ставленник эмир Хабибула. Афганистан готовится к войне с Англией за свою независимость. Индийское крестьянство, индийский пролетариат находятся в состоянии революционного брожения. Можно с минуты на минуту ожидать революционного взрыва в самой Индии. Между тем все надежды индийской буржуазии на щедрое вознаграждение за военные услуги оказались пустыми. Посмертные дневники автора проекта новой конституции Индии, английского статс-секретаря Монтэгю, весьма откровенно вскрывают, что основная цель поездки Монтэгю в Индию к концу войны и все его разговоры о новой конституции с буржуазными вождями были не чем иным как обманом, "чтобы удержать Индию спокойной в течение 6 критических месяцев войны". (Туземная буржуазия тем легче поддалась на обман, что хотела быть обманутой. К концу войны разжиревшая на поставках и спекуляции, расширившая свой производственный аппарат туземная буржуазия оказывается у разбитого корыта. Проект новой конституции совершенно не удовлетворяет основных требований буржуазии. С другой стороны, явственно слышатся раскаты приближающейся революции.
   Первым из буржуазных вождей учел положение именно Ганди, Ганди надеется предупредить революцию, заранее ввести ее в мирное русло. В апреле 1919 г. Ганди объявляет "сатьяграху", -- движение ненасильственного вегетарианско-аскетического непротивления отдельным полицейским мероприятиям английского правительства.
   Ганди надеялся предупредить революцию, но получилось другое. Сигнал, данный Ганди, был воспринят революционными массами как сигнал к восстанию. В течение двух дней Ахмедабад был в руках восставших рабочих. Крупнейшие волнения вспыхнули в Калькутте и других городах. В Пенджабе началось народное восстание, охватившее целую провинцию. Ганди переоценивает силы революции, думает, что дело идет непосредственно к свержению власти империализма, как оно и было бы, если бы массы имели надлежащее руководство, имели бы мощную коммунистическую партию и надлежащую организацию. Ганди и. национальный конгресс открыто помогают английскому правительству подавить восстание. Ганди не только отменяет движение гражданского непротивления, но непосредственно выполняет полицейские функции. В своей автобиографии Ганди рисует незабываемую сцену. Конная полиция атакует толпу демонстрантов на улицах Ахмедабада, но не трогает автомобиля Ганди. Его пропускают через полицейские кордоны. Через несколько минут Ганди получает у полицейского комиссара разрешение на устройство митинга, где убеждает повстанцев прекратить сопротивление, выдать зачинщиков, каяться и поститься, чтобы смыть "грехи насилия". Эта картина, великолепно рисующая разделение труда между империализмом и туземной буржуазией в деле подавления революции, является по существу кульминационным пунктом последней части автобиографии Ганди. Он обрывает изложение событий началом революции 1919 -- 1922 гг. Последующее развитие Ганди и гандизма отражены в ряде основных документов и материалов, данных в конце книги в качестве особого приложения. По этим материалам читатель сможет ознакомиться с подлинными высказываниями Ганди вплоть до нынешнего этапа индийской революции.

Р. Ульяновский

   Автобиография Ганди, написанная на гуджарати, переведена на русский язык о просмотренного автором английского перевода М. К. Gandhi -- The Story of my Experiments with Truth. 2 v. v. Ahmedahad 1927 -- 1929. Русский перевод совращен примерно на одну треть. Сокращения коснулись второстепенных и несущественных частей изложения: обрядовых вопросов, рассуждений о вегетарианстве и т. п. Весь политический и социальный материал сохранен полностью (прим. ред.).

Предисловие автора

   Лет пять тому назад по настоянию ближайших товарищей по работе я согласился написать свою автобиографию. Не успел я закончить первый лист, как в Бомбее вспыхнули волнения, и я вынужден был приостановить работу. Затем последовали события, завершившиеся заключением меня в тюрьму в Иеравде. Сидевший со мной в тюрьме Джерамдас советовал мне оставить все прочие дела и закончить автобиографию. Но я составил себе программу занятий и не хотел ничем заниматься, пока она не будет выполнена. Я успел бы написать автобиографию, если бы отсидел весь срок полностью, но меня освободили на год раньше. Тогда Свами Ананд снова повторил это предложение, а так как моя "История сатьяграхи в Южной Африке" была закончена, то я решил приняться за автобиографию для "Навадживана". Свами хотел, чтобы я выпустил ее отдельной книгой. Но у меня не было времени: я мог писать только понемногу, по главе в неделю. Для "Навадживана" мне все равно надо было что-нибудь писать каждую неделю, и я подумал, почему бы не писать автобиографию. Свами согласился на это, и я принялся за работу.
   Между тем у одного из моих богобоязненных друзей возникли сомнения, которыми он поделился со мной в один из моих дней "молчания".
   "Зачем вы позволили вовлечь себя в эту авантюру, -- спросил оп меня. Писание автобиографий -- это западный обычай. Я не знаю ни одного человека на Востоке, который занимался бы этим, за исключением лиц, подпавших под западное влияние. Что вы будете писать? Допустим, что завтра вы откажетесь от своих сегодняшних принципов или пересмотрите сегодняшние планы. Не окажется ли тогда, что ваши последователи введены в заблуждение? Не лучше ли повременить сейчас с автобиографией или даже совсем отказаться от этого дела?"
   Доводы эти произвели на меня некоторое впечатление. Но я и не собираюсь писать настоящую автобиографию. Я просто хочу, рассказать историю моих многочисленных исканий истины. А так как вся моя жизнь состоит только из таких исканий, то повествование о них действительно явится чем-то вроде автобиографии. Но в этом нет ничего страшного, если только я буду говорить исключительно о моих исканиях. Мне хочется верить, что рассказ об этих исканиях принесет некоторую пользу читателю. Мои политические искания известны теперь не только Индии, но до некоторой степени и всему "цивилизованному" миру. Для меня они не представляют большой ценности. Еще меньшую ценность имеет для меня звание "махатмы", которое я получил благодаря им. Этот титул часто тяготил меня. Но я охотно расскажу о своих духовных исканиях, которые известны только мне одному и благодаря которым я приобрел такое влияние в моей политической деятельности. Здесь не может быть места самовосхвалению, ибо мои искания носят чисто духовный характер. Они могут только способствовать моему смирению. Чем больше я размышляю и оглядываюсь назад, тем яснее я сознаю положенные мне пределы.
   Мне хотелось бы достигнуть осуществления истины в себе, я жажду его целые тридцать лет. Я хочу узреть бога лицом к лицу, достигнуть состояния "мокша". Я живу, двигаюсь и существую только для этого. Все, что я говорю и пишу, все мои выступления на политической арене -- все направлено к этой цели. Но я убежден, что возможное для одного -- возможно для всех, и поэтому я говорю о своих исканиях открыто. Не думаю, что этим понижается их духовная ценность. Есть вещи, которые должны остаться между тобой и твоим творцом. Их, конечно, нельзя разглашать. Искания, о которых я хочу рассказать, другого рода. Но они носят духовный или скорее моральный характер, ибо сущностью религии является мораль.
   В своем жизнеописании я буду говорить только о тех вопросах религии, которые одинаково понятны и взрослым и детям. Если мне удастся рассказать о них смиренно и бесстрастно, то многие другие искатели истины почерпнут здесь силы для дальнейшего пути. Я не претендую на безупречность моих исканий. Я смотрю на них как ученый, который хотя и проводит свои опыты со всей аккуратностью, тщательностью и обдуманностью, на какие он только способен, но никогда не претендует на окончательные выводы. Я прошел через глубочайший самоанализ, тщательно проверил себя, исследовал все свои духовные возможности. И я далек от того, чтобы претендовать на окончательность или безусловность моих выводов. Единственное, на что я претендую, сводится к следующему: я считаю их для себя безусловно правильными и для данного момента окончательными. Если бы это не было так, я бы не действовал на основании их. Но на каждом шагу своей деятельности я ставил вопрос о приемлемости моих выводов в данном случае и действовал соответствующим образом. И пока мои действия удовлетворяют мой ум и мое сердце, я должен твердо держаться своих первоначальных выводов.
   Если бы все дело сводилось для меня к обсуждению академических принципов, я, разумеется, не стал бы писать автобиографию. Но я ставил себе целью показать практическое применение этих принципов в различных случаях и потому назвал эти главы, к писанию которых я приступаю, "Историей моих опытов в искании истины". Сюда должны войти опыты с отказом от применения насилия, с безбрачием и с прочими принципами поведения, которые обычно рассматриваются как нечто отличное от истины. Но для меня истина является главенствующим принципом, заключающим в себе множество других принципов. Эта истина есть правдивость не только в слове, но и в мысли и она является нам не только в слове, но и в мысли, не только относительной истиной, существующей в нашем сознании, но и абсолютной истиной, вечным принципом, т. с. божеством. Имеется бесконечное количество определений божества, ибо проявления его не знают числа, но я поклоняюсь богу только как истине. Я его еще не нашел, но ищу. Я готов в этих поисках пожертвовать всем самым дорогим для меня. Я надеюсь, что отдам даже жизнь, если это понадобится. Все же до тех пор пока я не выяснил, что такое абсолютная истина, я должен держаться относительной истины -- так, как я ее понимаю. Эта относительная истина должна быть моим маяком, щитом и вехой. Хотя путь этот узок, прям и остер, как лезвие бритвы, для меня он был самым легким. Даже мои колоссальные промахи показались мне ничтожными благодаря тому, что я держался этого пути.
   Если читателю покажется, что в моих словах проскальзывает, горделивое чувство, -- значит есть какая-то фальшь в моих исканиях, и то, что кажется мне проблеском света, есть не более как мираж. Пусть лучше погибнут сотни таких, как я, но пусть восторжествует истина. Даже на волосок не следует отступать от истины при оценке действий таких заблуждающихся смертных, как я.
   Я надеюсь, что никто не будет считать советы, которые разбросаны кое-где на этих страницах, обязательными. Описываемые мной искания -- только иллюстрации. Каждый, ознакомившись с ними, может производить свои собственные опыты согласно своим наклонностям и способностям. Я считаю, что с такой оговоркой предлагаемые мной иллюстрации будут полезны, так кар я не собираюсь скрывать или замазывать неприятные вещи. Я собираюсь познакомить читателя со всеми своими ошибками и недостатками. Моей задачей является описать мои искания в области сатьяграхи, а вовсе не рассказывать о том, какой я хороший. Судя о самом себе, я постараюсь быть строгим как истина, и хочу, чтобы другие были такими же. Применяя к себе такое мерило, я могу воскликнуть, как Сурдас:
   Есть ли на свете негодяй,
   Столь порочный и омерзительный, как я.
   Я отказался от своего творца,
   Настолько я вероломен.
   Ибо для меня является вечной мукой, что я все еще далек от него, который, как я доподлинно знаю, управляет каждым моим вздохом и от которого я веду свое начало. Я знаю что мои дурные страсти удаляют меня от него, но я еще не в силах освободиться от них.
   Но мне пора кончать. В следующей главе я приступлю уже к повествованию о моей жизни.

Часть первая

Семья

   Ганди принадлежат к касте банья и, по-видимому, они когда-то вели мелочную торговлю. Представители последних трех поколений, начиная с моего деда, были главными министрами в различных княжествах Катиавада. Мой дед Оттамчанд Ганди или, как его иначе называли, Ота Ганди, был по всей вероятности человеком весьма принципиальным. Государственные интриги заставили его покинуть Порбандар, где он был диваном, и искать убежища в Джунагаде. Там он обычно приветствовал наваба левой рукой. Кто-то обратил внимание на такое невежливое поведение, и деда спросили, чем это вызвано. "Правая рука моя принадлежит Порбандару", -- ответил он.
   Ота Ганди, овдовев, женился во второй раз. От первой жены у него было четыре сына, от второй -- два. Мне помнится, что в детстве я никогда не чувствовал и, пожалуй, даже не знал, что сыновья Ота Ганди были не от одной матери. Пятым из этих шести братьев был Карамчанд Ганди, или, как его иначе называли, Каба Ганди, шестым -- Тулсидас Ганди. Оба брата, один за другим, возглавляли правительство в Порбандаре. Каба Ганди был моим отцом. Он был членом "раджастанского" суда. Сейчас этот суд больше не существует, но тогда это был очень влиятельный орган, разрешавший споры между главами кланов и их отдельными членами. Каба Ганди был некоторое время главным министром в Раджкоте и в Вапканере. Он до самой смерти получал пенсию от туземного государства.
   Каба Ганди был женат четыре раза. От первого и второго браков у него были две дочери. Четвертая жена Путлибай родила ему дочь и трех сыновей. Я был самым младшим.
   Мой отец был предан своему роду, правдив, мужествен и великодушен, но вспыльчив. Он, пожалуй, слишком предавался плотским наслаждениям. В четвертый раз он женился, когда ему было уже за сорок. Но он был неподкупен и за свою беспристрастность пользовался уважением как в своей семье, так и среди чужих. Его лояльность по отношению к государству была хорошо известна. Однажды помощник политического агента выразился оскорбительным образом о раджкотском такор-сахибе, y которого состоял да службе мой отец. Отец ответил на оскорбление оскорблением. Агент рассердился и потребовал у Каба Ганди извинения. Последний отказался извиниться и был посажен под арест. Но когда агент увидел, что Каба Ганди непреклонен, он через несколько часов велел выпустить его.
   Отец никогда не копил денег и оставил нам очень немного. Он не получил никакого образования. Только богатый практический опыт помогал ему в разрешении всех сложных вопросов управления. Он был мало образован и в религиозном отношении, но у него была та религиозная культура, которая встречается у многих индусов благодаря частому посещению храмов, где происходят беседы на религиозные темы. На склоне лет он по настоянию ученого брахмана, друга семьи, начал читать Багават Гиту и во время молитвы ежедневно громко повторял из нее несколько стихов.
   О матери я сохранил воспоминание как о святой женщине. Она была глубоко религиозна. Она бы не подумала поесть, не совершив молитвы. Она считала своим долгом ежедневно посещать хавели -- храм вайшнавов. Насколько мне не изменяет память, она ни разу не пропустила чатурмас. Она накладывала на себя строжайшие обеты и неукоснительно выполняла их. Даже болезнь не останавливала ее в этом. Помнится, однажды, она заболела во время чандраяны, но все же не прервала поста. Для нее ничего не значило провести два или три поста подряд. У нее даже вошло в привычку есть раз в день во время чатурмаса. Не довольствуясь этим, она во время одного чатурмаса постилась через день. В другой раз, во время этого поста она дала обет вкушать пищу только когда увидит солнце. В такие дни мы, дети, не спускали глаз с неба, чтобы поскорее сообщить матери о появлении солнца. Всем известно, что в разгар периода дождей солнце очень часто совсем не удостаивает показаться. Помню, как бывало мы мчались, сломя голову, чтобы сообщить матери о его внезапном появлении. Она прибегала, чтобы самой взглянуть на небо, но солнце успевало скрыться, и мать лишалась возможности поесть.
   "Ничего, -- весело говорила она, -- бог не пожелал, чтобы я сегодня ела". И возвращалась к своим обязанностям.
   У моей матери было много здравого смысла. Она прекрасно разбиралась в государственных делах, и придворные дамы были очень высокого мнения о ее уме. В детстве я часто сопровождал ее во дворец и помню ее оживленные беседы с вдовствующей матерью такор-сахиба.
   Я родился в Порбандаре (известном также под названием Суда-мапури) 2 октября 1869 г. и там же провел свое детство. Помню, как я поступил в школу. Таблица умножения далась мне не без труда. Из школьных дней я запомнил только, что научился вместе с другими детьми изводить нашего учителя. Это показывает, что ум у меня тогда был неразвит, а память -- слаба.

Детство

   Мне было вероятно около семи лет, когда мой отец переехал из Порбандара в Раджкот, где он был назначен членом раджастанского суда. Там я поступил в начальную школу. Я хорошо помню эти дни, помню даже имена и характерные особенности учителей, у которых обучался. Но и здесь, как в Пороандаре, я ничем не выделялся среди других. Я был, должно быть, весьма посредственным учеником. Из этой школы я перешел в пригородную, а из нее -- в среднюю школу.
   Мне было тогда 12 лет. Насколько я помню, я за то время ни разу не солгал ни учителям, ни школьным товарищам! Я был очень робок и избегал общества других детей. Моими единственными друзьями были книги и уроки. Прибегать в школу кинута в минуту к началу и убегать домой немедленно по окончании занятий вошло у меня в привычку. Я в буквальном смысле слова убегал домой, так как терпеть не мог разговаривать с кем-нибудь. Я боялся, как бы надо мной не стали подтрунивать.
   В первый год моего пребывания в средней школе на экзамене произошел случай, который следует отметить. Инспектор народного образования м-р Джайльс производил обследование нашей школы. Для упражнения в правописании он заставил нас написать пять слов. Я неправильно написал одно слово. Учитель, желая помочь мне, толкнул меня ногой. Он хотел, чтобы я списал незнакомое слово у соседа. Но я никак не мог этого понять: я считал, что учитель находился в классе для того, чтобы не давать нам списывать. В результате все ученики кроме меня написали все слова правильно. Я же оказался непонятливым. После учитель пытался убедить меня, что я сглупил, но это ему не удалось. Я никогда не научился "списывать".
   Однако этот инцидент нисколько не умалил моего уважения к учителю. Я по натуре был слеп к недостаткам старших. Впоследствии я убедился, что за этим учителем водилось много других, грешков, но по-прежнему сохранил к нему уважение. Я привык выполнять приказания старших, а не критиковать их действия.
   В моей памяти сохранились еще два случая, относящиеся к тому же периоду. В общем я не любил чтения и знал только свои учебники. Уроки я готовил каждый день аккуратно, потому что не хотел получать замечания от учителя и вместе с тем не хотел обманывать его. Но часто я готовил их без всякого интереса. Посторонним чтением я совершенно не занимался, даже если не надо было делать уроков. Но как-то раз я увидел книгу, приобретенную моим отцом. То была "Шравана Питрибакти Натака" (пьеса о преданности Шравана своим родителям). Я прочел ее с огромным интересом. В это время к нам приехала бродячая труппа актеров. Они в числе прочих представлений показывали живую картину, в которой Шраван во время паломничества к святым местам нес на плечах своих слепых родителей. Книга и картина произвели на меня неизгладимое впечатление. "Вот пример, которому ты должен следовать", сказал я себе. Душераздирающие рыдания родителей, оплакивающих смерть Шравана, до сих пор свежи в моей памяти. Трогательный мотив глубоко волновал меня, и я играл его на концертино, которое мне купил отец.

Детский брак

   Мне очень хотелось бы не писать этой главы. Мне придется пережить много горьких воспоминаний во время этого повествования. Но иначе нельзя, если я не хочу отступать от истины. Я считаю своей тяжелой обязанностью рассказать, как меня женили в 13 лет. Когда я смотрю на ребят того же возраста, находящихся на моем попечении, и вспоминаю о своем браке, мне становится жаль самого себя и радостно при мысли, что их не постигла моя участь. Я не вижу никаких моральных доводов, которые могли бы оправдать столь нелепо ранние браки.
   Пусть читатель не заблуждается: я рассказываю о настоящей женитьбе, а не об обручении. В Катиаваде существует два различных обряда -- обручение и брак. Обручение -- это обещание со стороны родителей мальчика и девочки соединить их в будущем браке. Обещание это может быть нарушено. Смерть мальчика не влечет за собой вдовства для девочки. Это соглашение заключается между родителями, и детей оно совершенно не касается. Очень часто они даже не знают о нем. Я был обручен таким образом три раза, не зная даже, когда и с кем. Мне сказали, что девочки, которых для меня выбрали, умерли одна за другой, и отсюда я сделал вывод, что был обручен три раза. У меня сохранилось слабое воспоминание, что в третий раз я был обручен, когда мне было 7 лет, но я не помню, чтобы мне об этом сообщили. В этой главе я говорю уже о женитьбе, которую хорошо помню.
   Как я уже сказал, нас было три брата. Старший был уже женат. Родители решили женить одновременно моего среднего брата, который был старше меня на два или три года, двоюродного брата, который был старше меня на год, и меня. При этом принимались в расчет не наши интересы и желания, а исключительно удобство и экономические соображения старших.
   Браки между индусами -- вещь сложная. Очень часто этот обряд окончательно разоряет родителей жениха и невесты. Они теряют состояние и теряют много времени. Целые месяцы убиваются на приготовление разных яств, на изготовление одежды и украшений и на добывание денег для обедов. Обе стороны стараются перещеголять друг друга в количестве и разнообразии предлагаемых блюд. Женщины с голосами и безголосые поют до хрипоты и не дают покоя соседям. Те относятся ко всему этому шуму и к грязи в виде остатков пиршества совершенно спокойно, предвкушая момент, когда они смогут отплатить тем же.
   Старшие решили, что лучше всего покончить со всем этим: делом в один прием: меньше расходов и больше блеска. Можно было тратить деньги не стесняясь, так как расходы предстояло делать не три раза, а один. Мой отец и дядя были уже в преклонном возрасте, а мы были последними детьми, которых предстояла женить. Возможно, что им захотелось хорошенько повеселиться напоследок. В результате всех этих соображений было решено устроить тройную свадьбу и, как я уже сказал, приготовления к торжеству заняли несколько месяцев.
   Только по этим приготовлениям мы узнали о предстоящем событии. Мне кажется, что для меня оно было связано только с ожиданием новой одежды, барабанным боем, брачной процессией, роскошными обедами и чужой девочкой для игры. Плотские желания пришли потом. Я опускаю занавес и не буду описывать ощущение стыда, которое я испытал.
   Итак, я и мой брат были перевезены из Раджкота в Порбандар. Финальной драме предшествовали кое-какие любопытные детали, например наши тела натирали имбирной мазью, -- но все эти подробности я опускаю.
   Мой отец хотя и был диваном, но все же был чиновником, и его зависимое положение еще усиливалось от того, что он был в фаворе у такор-сахиба. Тот до последнего момента не хотел отпускать его. Когда же, наконец, он согласился отпустить отца, то заказал для него особый дилижанс, сокращавший путь на два дня. Но судьба решила иначе. Порбандар находится в 20 милях пути от Раджкота, что составляет пять дней езды на лошадях. Отец проделал этот путь в три дня, но при смене третьих перекладных экипаж опрокинулся, и отец жестоко расшибся. Он приехал весь, забинтованный. И наш и его интерес к предстоящему событию упал вследствие этого наполовину, но церемония все же должна была состояться. Разве можно было откладывать свадьбу. Детское восхищение свадебной церемонией заставило меня забыть горе по поводу несчастного случая, приключившегося с отцом.
   Я исполнен преданности к родителям, но не менее предан был велениям плоти. И лишь впоследствии я понял, что ради служения родителям следует жертвовать веем счастьем и всеми удовольствиями. Мой отец мужественно переносил боль и принял самое деятельное участие в свадьбе. Тогда я не предполагал, что со временем буду осуждать отца за то, что он женил меня ребенком. В тот день все казалось правильным, хорошим и приятным. Значит, я сам очень хотел, чтобы меня женили. А так как все, что мой отец делал, казалось мне тогда безупречным, то в моей памяти свежи все события того дня и сейчас. Я помню во всех подробностях, как мы сидели под свадебным балдахином, исполняли саптапади, клали друг другу в рот сладкий кансар и как мы начали жить вместе. И затем -- первая ночь! Двое невинных детей, брошенных в океан жизни. Жена моего брата тщательно осведомила меня, как я должен себя вести в первую ночь. Кто наставлял мою жену, я не знаю. Я никогда не спрашивал ее об этом, да и теперь не намерен этого делать. Читатель может быть уверен, что мы так нервничали, что не могли взглянуть друг на друга. Мы были страшно робки. Как мне заговорить с ней, что сказать? Наставления не заходили так далеко. Да наставления и не нужны в подобных случаях. Впечатления от предыдущей жизни настолько сильны, что всякие поучения излишни. Мы постепенно стали привыкать друг к другу и свободно беседовать. Хотя мы были приблизительно одного возраста, но я поспешил присвоить себе авторитет мужа.

Игра в мужа и жену

   Во времена моего брака в Индии продавали небольшие брошюрки по пайсу или еще того меньше (я забыл точную цифру), в которых обсуждались вопросы супружеской любви, благосостояния, детские браки и т. п. Я прочитывал от доски до доски все, что мне попадалось, но выполнять считал нужным только то, что мне нравилось. Вменяемая этими брошюрками в обязанность мужу верность жене навсегда запечатлелась в моем сердце. К тому же я любил правду и потому не мог лгать жене. Кстати сказать, было почти невероятно, чтобы в таком юном возрасте я мог изменять ей.
   Но урок верности имел и свою неприятную сторону. "Если я должен быть верен жене, то и жена должна быть мне верна", решил я. И я стал ревнивым мужем. У меня не было никаких оснований сомневаться к верности жены, но ревность слепа ко всем доводам. Я постоянно следил за каждым ее шагом, она не смела выйти из дому без моего разрешения. Это приводило к ссорам. Налагаемый мной запрет был фактически чем-то вроде тюремного заключения, а Кастурбай была не такая девочка, чтобы легко подчиниться подобным требованиям. Она решила, что может ходить, куда хочет и когда хочет. Чем больше я ей запрещал, тем больше она сопротивлялась и тем больше я злился. Мы, женатые дети, сплошь и рядом отказывались разговаривать друг с другом. Я думаю, что Кастурбай без всякой задней мысли не обращала внимания на мои запреты. Какие запреты могла нарушить простодушная девочка тем, что уходила в храм или к подруге? И если я мог запрещать ей что-либо, то не имела ли и она право делать то же самое? Сейчас мне все это совершенно ясно. Но тогда я должен был во что бы-то ни стало отстаивать свой авторитет мужа.
   Пусть однако читатель не думает, что наша жизнь была безысходно тяжкой. Вся моя строгость вытекала из любви. Я хотел сделать мою жену идеальной женой. Я поставил себе целью заставить ее жить чистой жизнью, учиться тому, чему я учился, и жить одной жизнью и мыслью со мной.
   Я не знаю, стремилась ли к этому Кастурбай. Она была неграмотна. Она была простой, независимой, настойчивой и молчаливой, по крайней мере со мной. Собственное невежество не угнетало ее, и я не припомню, чтобы мои учебные занятия когда-либо вызывали в ней стремление тоже стать на этот путь. Поэтому я думаю, что я был одинок в своих чаяниях. Вся моя страсть сосредоточилась на одной женщине, и я не хотел, чтобы она оставалась без взаимности. Но если взаимности и не было, это еще не являлось безысходным бедствием, ибо по крайней мере, с одной стороны, здесь была действенная любовь. Должен сказать, что я был страстно влюблен в нее. Даже в шкоде я думал о ней. Мысль о предстоящей ночи и свидании никогда не покидала меня. Разлука была невыносима. Своей болтовней я не давал ей спать до поздней ночи. Если бы при такой всепожирающей страсти у меня не было бы сильно развито чувство долга, то я наверное стал бы жертвой болезни и рано умер или вынужден был бы влачить жалкое существование. Но я должен был каждое утро выполнять назначенные мне обязанности, а обманывать я не мог. Это спасло меня от многих напастей.
   Я уже сказал, что Кастурбай была неграмотна. Мне очень хотелось обучить ее, но чувственная любовь не оставляла времени для этого. Во-первых, обучать ее приходилось против ее воли, а, во-вторых, это можно было делать только ночью. Днем в присутствии старших я не смел не только разговаривать, но даже встречаться с ней. В Катиаваде существовала, и до известной степени существует и до сих пор, своя особая, нелепая и варварская "парда". Обстоятельства, следовательно, не благоприятствовали нам. Я должен поэтому сознаться, что мои усилия обучить Кастурбай в дни юности были большей частью напрасны. А когда я, наконец, очнулся и сбросил оковы похоти, я был уже увлечен общественной деятельностью, и у меня оставалось мало свободного времени. Моя ошибка была в том, что я не пригласил для нее учителей. В результате Кастурбай и сейчас пишет с трудом простые письма и понимает только простонародное гуджарати. Я уверен, что она была бы сейчас ученой женщиной, если бы моя любовь к ней была совершенно лишена похоти. Мне удалось бы тогда преодолеть ее отвращение к занятиям. Я знаю, что для чистой любви нет ничего невозможного.
   Я уже упомянул об одном обстоятельстве, которое более или менее спасло меня от разрушительного действия чувственной любви. Следует отметить еще и другое. Многочисленные примеры убедили меня, что бог, в конечном итоге, спасает тех, кто чист в своих побуждениях.
   Наряду с жестоким обычаем детских браков в индусском обществе существует другой обычай, до известной степени парализующий это зло.
   Родители не разрешают молодой паре долго оставаться вместе. Ребенок -- жена больше половины своего времени проводит в доме отца. Так было и с нами. В течение первых пяти лет нашей брачной жизни (в возрасте от 13 до 18 лет) мы жили вместе в общей сложности не больше трех лет. Не проходило и шести месяцев совместной жизни, чтобы родители не вызывали мою жену к себе. В те дни подобные вызовы были очень неприятны, но они спасли нас обоих. Восемнадцати лет я поехал в Англию. Это потребовало длительной и благодетельной для нас разлуки. Но и после возвращения из Англии мы не оставались вместе дольше шести месяцев, так как мне приходилось метаться между Раджкотом и Бомбеем. Потом меня пригласили в Южную Африку. Но к тому времени я уже в значительной степени освободился от чувственных вожделений.

В средней школе

   Я уже сказал, что ко времени моей женитьбы я обучался в средней школе. В той же школе учились мои оба брата. Старший был на несколько классов впереди нас, а брат, который женился одновременно- со мной, был всего на один класс впереди меня. Женитьба заставила нас обоих потерять целый год. Для брата результаты ее были еще хуже, чем для меня, он в конце концов совсем бросил ученье. Одному небу известно, сколько молодежи постигает такая же участь. В наше время только у индусов существуют браки в школьном возрасте.
   Я продолжал учиться. В средней школе никто не считал меня ослом. Я всегда пользовался расположением учителей. Родители ежегодно получали свидетельства о моих успехах и поведении. У меня никогда не было плохих отметок. После перехода из второго класса я даже получил награду. В пятом и шестом классе я получил стипендии: первый раз в четыре, а во второй раз в десять рупий. Они достались мне скорее по счастливой случайности, чем за какие-либо особые заслуги. Дело в том, что стипендии давали не всем, а только лучшим ученикам из округа Сорат в Катиаваде; в то время в классе из 40 -- 50 учеников было, конечно, не много мальчиков из Оората.
   Насколько помню, я лично был не особенно хорошего мнения о своих способностях. Я обычно удивлялся, когда получал награды или стипендии. При этом я был очень самолюбив, малейшее замечание вызывало у меня слезы. Для меня было совершенно невыносимо получать выговоры. Помнится, что однажды меня подвергли телесному наказанию. На меня подействовало не столько само наказание, сколько то, что оно оскорбляло мое достоинство-Л горько плакал. В это время я был в первом или во втором классе. Такой же случай имел место, когда я был в седьмом классе. Заведующим был тогда Дорабджи Эдульджи Гими. Он пользовался популярностью среди учеников, так как умел поддерживать дисциплину и был методичным и хорошим преподавателем. Он ввел для учеников старших классов гимнастику и крикет как обязательные предметы. Мне и то и другое не нравилось. Я ни разу не принимал участия ни в крикете, ни в футболе, пока они не стали обязательными. Одной из причин, почему я уклонялся, была в данном случае моя робость. Теперь я вижу, что был тогда не прав: у меня было тогда ложное представление, будто гимнастика не имеет никакого отношения к образованию. Теперь я знаю, что физическое воспитание играет такую же роль в жизни, как и умственное. Должен отметить, что отказываясь от гимнастики и иго. я нашел им не такую плохую замену. Я прочел где-то о пользе больших прогулок на свежем воздухе, и это понравилось мне. Я приучил себя много ходить пешком и сохранил эту привычку и по сиё время. Она закалила мой организм.
   Причиной моей неприязни к гимнастике было также страстное желание ухаживать за больным отцом. Как только занятия кончались, я мчался домой и принимался прислуживать ему. Обязательные физические упражнения мешали мне в этом, и я попросил м-ра Гими освободить меня от гимнастики. Он не хотел и слушать меня. Однажды в субботу случилось так, что занятия были у нас утром, и я должен был притти на гимнастику из дому к четырем часам. Часов у меня не было, и я не рассчитал времени, так как был облачный день. Когда я пришел, все мальчики уже разошлись. На следующее утро м-р Гими, просматривая список, увидел, что я отсутствовал. Он спросил меня о причине, и я объяснил ему, как это случилось. Но он не поверил мне и приказал заплатить штраф в одну или две ана (не помню уже сколько именно).
   Меня заподозрили во лжи. Это глубоко огорчило меня. Как мог я доказать свою невиновность? Выхода не было. Я плакал от огорчения и понял, что правдивый человек должен быть аккуратен. Это был первый и последний случай моей неаккуратности в школе. Насколько мне помнится, мне удалось все-таки доказать свою правоту, и штраф был снят.
   Отец, наконец, сам написал заведующему, и я был освобожден от гимнастики. Он сообщил, что я нужен ему дома сейчас же после окончания занятий в школе. Если отказ от гимнастики не причинил мне вреда, то за другие упущения я расплачиваюсь до сих пор. Я почему-то решил, что хороший почерк не входит в общее образование, и держался этого мнения, пока не попал в Англию. Впоследствии, особенно в Южной Африке, я видел, ;каким прекрасным почерком обладают там адвокаты и вообще молодые люди, получившие образование. Мне было стыдно, и я горько раскаивался в своей небрежности. Я понял, что плохой почерк -- это признак недостаточного образования. Я пытался исправить этот недостаток, но было уже поздно.
   Из-за своего брака я потерял год, и учитель желал, чтобы я наверстал упущенное время и перепрыгнул через класс. Такие льготы обычно предоставляли прилежным ученикам. Поэтому я оставался только шесть месяцев в третьем классе и после экзамена был переведен в четвертый. Начиная с этого класса, большинство предметов преподавалось уже по-английски, и я чувствовал себя совсем потерянным. В геометрии, к которой мы там приступили, я был не особенно силен, а преподавание на английском языке делало ее еще более трудной для меня. Учитель прекрасно преподавал предмет. Но я не мог следить за его объяснениями. Часто я теряя мужество и думал о том, чтобы вернуться в третий класс. Я чувствовал, что я взял на себя непосильную задачу, уложив два года занятий в один. Но это было бы неудобно не только для меня, но и для учителя, так как он устроил мне переход в следующий класс, рассчитывая на мое усердие. Боязнь опозорить и себя и его заставила меня остаться на своем посту. Но когда я с большими усилиями добрался до тринадцатой теоремы Эвклида, я вдруг понял, что все это чрезвычайно просто. Предмет, требовавший только логического мышления, не мог быть трудным. С этого времени геометрия стала для меня легкой и интересной.
   Санскритский язык оказался более трудным. В геометрии нечего было запоминать, а в санскрите, мне казалось, все необходимо было брать на память. Этот предмет тоже начали преподавать с четвертого класса. Перейдя в шестой класс, я упал духом. Учитель был очень требователен и, как мне казалось, сильно прижимал учеников. Между ним и преподавателем персидского языка было что-то вроде соперничества. Учитель персидского был очень снисходительным человеком, и мальчики говорили, что персидский язык очень легок. "Легкость" соблазнила меня, и в один прекрасный день я перешел в класс персидского языка. Учитель санскрита огорчился. Он подозвал меня к себе и сказал: "Вы забываете, что вы сын отца, исповедывающего вайшнавизм. Неужели вы не хотите изучить язык вашей религии. Бели он трудно дается вам, почему вы не обращаетесь ко мне? Я готов приложить все свои силы, чтобы научить вас, школьников, санскриту. Если вы будете продолжать ваши занятия, вы увидите, сколько там интересного и увлекательного. Не падайте духом и приходите снова в санскритский класс". Его любезность смутила меня. Я не мог пренебречь вниманием учителя. А теперь я вспоминая Кришнашанкара Пандья не иначе, как с благодарностью. Мне было бы трудно изучать наши священные книги, если бы я не усвоил санскрит хотя бы в том скромном объеме, в котором я это сделал тогда. Я глубоко сожалею, что не изучил этого языка основательно, ибо я пришел впоследствии к убеждению, что все дети индусы, мальчики и девочки, должны владеть санскритом.
   Я считаю, что во всех индийских средних школах надо кроме местного языка преподавать санскрит, персидский, арабский и английский. Пугаться этого длинного перечня не следует. Если бы у нас было больше системы в преподавании и если бы оно велось на родном языке, то я уверен, что изучение всех этих языков было бы удовольствием, а не утомительной обязанностью. Научно поставленное изучение одного языка облегчает знакомство с другими языками.
   В сущности хинди, гуджарати и санскрит можно рассматривать как один язык так же, как персидский и арабский. Хотя персидский принадлежит к арийской, а арабский -- к семитической группе языков, но между ними существует тесное родство, так как оба они развились на почве ислама. Урду я не рассматриваю как особый язык, так как он принял грамматику хинди, а словарь у него главным образом арабский и персидский. Тот, кто хочет хорошо знать урду, должен знать персидский и арабский, а тот, кто хочет владеть гуджарати, хинди, бенгали или марати, должен изучить санскрит.

Трагедия

   Из немногих друзей, приобретенных мною в высшей школе, особенно близки были мне двое. Одна дружба оказалась недолговечной. Друг отошел отменя, потому что я сошелся с другим. Вторую дружбу я считаю трагедией своей жизни. Она продолжалась долго. Я завязал ее, поставив себе целью исправить друга.
   Друг этот был сначала приятелем моего старшего брата. Они были одноклассниками. Я знал его слабости, но считал его верным другом. Мать, старший брат и жена предупреждали меня, считая, что я попал в плохую компанию. Я был слишком самолюбивым мужем, чтобы внять предостережениям жены. Но я не осмеливался восставать против матери и старшего брата. Тем не менее я возражал им, заявляя: "Я знаю, что у него имеются; известные слабости, но вы не знаете его достоинств. Он не может сбить меня с пути, так как я сблизился с ним для того, чтобы исправить его. Я уверен, что он будет прекрасным человеком, если изменит свое поведение. Прошу вас не беспокоиться относительно меня".
   Не думаю, чтобы это удовлетворило их, но они приняли мои объяснения и оставили меня в покое.
   Впоследствии я понял, что ошибался. Исправляющий никогда не должен находиться в слишком близких отношениях с исправляемым. Истинная дружба есть сродство душ, редко встречающееся в мире. Дружба может быть длительной и ценной только между одинаковыми натурами. Друзья влияют друг на друга. Следовательно, дружба вряд ли допускает исправление. Я держусь того мнения, что вообще необходимо избегать слишком большой близости: человек гораздо быстрее воспринимает порок, чем добродетель. А тот, кто хочет быть в дружбе с богом, должен оставаться в одиночестве или сделать своими друзьями весь мир. Я, может быть, ошибаюсь, но все мои усилия завязать с кем-нибудь тесную дружбу терпели крушение.
   Когда я впервые столкнулся с этим другом, Раджкот переживал период "реформ". С его слов я узнал, что многие наши учителя тайком потребляют мясо и вино. Он назвал мне также много известных в Раджкоте лиц, которые делали то же самое. Среди них было и несколько учащихся высшей школы.
   Я удивился и огорчился. Мне захотелось узнать причину этого явления, и друг объяснил мне ее следующим образом:
   "Мы -- слабый народ, потому что не едим мяса. Англичане питаются мясом, и потому они управляют нами. Ты ведь видел, какой я крепкий и как быстро я бегаю. Это потому, что я ем мясо. У тех, кто питаемся мясом, никогда не бывает нарывов и опухолей, а если и бывают, то быстро проходят. Ведь не дураки же наши учителя и другие известные в городе лица, питающиеся мясом. Они знают его качества. Ты должен последовать их примеру. Ничего не стоит попробовать. Попробуй и сам увидишь, какую силу оно дает".
   Все эти соображения относительно питания мясом были высказаны не сразу. Я передаю лишь сущность часто повторявшихся и тщательно обдуманных доводов, которыми мой друг время от времени старался воздействовать на меня. Мой старший брат уже пал. Поэтому он поддерживал доводы моего друга. Я действительно имел худосочный вид по сравнению с моим братом и приятелем. Оба они были сильнее и смелее меня. Особенно импонировало мне молодечество моего друга. Он пробегал большие расстояния с удивительной быстротой, умел хорошо прыгать в высоту и на расстояние, мог вынести любое телесное наказание. Он часто хвастал передо мной своими успехами и ослеплял меня ими, потому что всегда нас ослепляют в других качества, которыми мы сами не обладаем. Все это вызывало во мне "сильное желание подражать ему. Я плохо прыгал и бегал. Мне хотелось стать таким же сильным и ловким, как он.
   Кроме того, я был трусом. Я боялся воров, духов и змей. Я не решался выйти ночью из дому. Темнота приводила меня в ужас. Я не мог спать в темноте, мне казалось, что духи прокрадываются ко мне с одной стороны, воры -- с другой, змеи -- с третьей. Я спал не иначе, как со светом. Я не мог рассказать о своих страхах жене, спавшей со мной рядом. Она была еще на пороге юности, но я знал, что она смелее меня, и стыдился ее. Она не боялась ни духов, ни змей. Она шла куда угодно в темноте. Друг знал о моих слабостях. Он рассказывал, что берет живых змей в руки, не боится воров и не верит в духов, И все это потому, что он ест мясо.
   Это произвело на меня надлежащее впечатление. Мне начало казаться, что мясо сделает меня сильным и смелым, и если вся страна начнет питаться мясом, то мы одолеем англичан.
   День для опыта был, наконец, назначен. Его нужно было провести тайком. Ганди были поклонниками Вишну. Мои родители были особенно ревностными вайшнавами. Они регулярно посещали "хавели". У нашего рода были даже свои собственные храмы. Джайнизм был уже очень силен в Гуджарате, и его влияние чувствовалось всюду и при всяких обстоятельствах.
   Нигде в Индии не наблюдается такое отвращение к мясной пище, как среди джайнов и вайпшавов. Я вырос и воспитывался в этих традициях. Кроме того, я очень любил своих родителей. Я знал, что они будут глубоко потрясены, если узнают, что я ем мясо. К тому же любовь к правде заставляла меня быть чрезвычайно осторожным. Не могу сказать, чтобы я не понимал, что я шел на обман по отношению к родителям, собираясь начать питаться мясом. Но мой ум был всецело занят "реформой". О возможности полакомиться я и не думал и фактически не знал даже, что мясо очень вкусно. Я хотел быть сильным и смелым и желал видеть такими же своих единоплеменников, чтобы они могли побороть англичан и освободить Индию. Слова "сварадж" я тогда еще не слыхал. Но я знал, что такое свобода. Меня ослепляло безумное увлечение "реформой", и я уговорил себя, что, скрывая свои поступки от родителей, я не согрешу против истины, если все действительно останется в тайне.

Трагедия

(продолжение)

   Наконец, настал решительный день. Трудно доподлинно изобразить мое тогдашнее состояние. С одной стороны, я был охвачен фантастическим стремлением к "реформе", с другой стороны, меня увлекала самая новизна положения -- сознание, что я делаю решительный шаг в моей жизни. В то же время я сгорал от стыда из-за того, что принимался за это как вор. Не могу сказать, что преобладало. Мы нашли укромный уголок на берегу реки, и там я впервые в жизни увидел мясо. Был также и хлеб из пекарни, которого я никогда не пробовал. Козье мясо было жестким как подошва. Я просто не мог его есть. Я почувствовал себя плохо и должен был отказаться от еды.
   Ночь я провел очень скверно. Меня мучили ужасные кошмары. Едва я засыпал, как мне начинало казаться, что в моем желудке блеет коза, и я вскакивал, мучимый угрызениями совести, но тут я вспомнил, что есть мясо мне повелевает долг, и тогда мне становилось легче на душе.
   Мой друг был не из тех, которые быстро сдаются. Он придумал изысканные мясные блюда в соблазнительной сервировке. Мы если их уже не в укромном местечке на берегу реки, а в обеденном зале правительственного здания., где стояли столы и стулья. Мой приятель сумел здесь столковаться с главным поваром.
   Я поддался этому соблазну, поборол свое отвращение к хлебу, справился с жалостью к козам и пристрастился к мясным блюдам. Но эти мясные пиршества в общей сложности имели место не больше шести раз. В здание правительства пускали не каждый день, и затем было просто затруднительно часто заказывать дорогие изысканные мясные блюда. У меня не было денег, чтобы платить за "реформу". Моему другу постоянно приходилось изыскивать средства. Я не знаю, откуда он их брал. Но он их доставал, так как твердо поставил себе целью приучить меня к мясу. Но видимо и его возможности были ограничены. Поэтому эти пиршества были редки и устраивались с большими промежутками.
   В те дни, когда я принимал, участие в этих тайных пиршествах, я не мог обедать дома. Мать звала меня и не понимала, почему я отказываюсь. Я отвечал ей: "У меня сегодня нет аппетита, у меня что-то неладно с желудком". Придумывая эти отговорки, я испытывал угрызения совести, так как знал., что лгу и притом лгу матери. Это мучило меня, и я сказал себе: "Есть мясо, конечно, нужно. Провести в нашей стране реформу питания тоже нужно. Но лгать отцу и матери хуже, чем не есть мяса. Следует отказаться от мяса, пока живы родители. Когда их не станет, я буду свободным, я буду открыто есть мясо. Но до тех пор я буду воздерживаться от него".
   Это решение я сообщил другу и с тех пор ни разу не прикоснулся к мясу. Мои родители так и не узнали, что двое из их сыновей ели мясо.
   Я отказался от мяса, не желая лгать родителям. Но я не порвал с другом. Мое стремление исправить его оказалось гибельным для меня, но я совершенно не замечал этого.
   Дружба с ним однажды чуть не довела меня до измены жене. Спасла меня счастливая звезда. Друг повел меня в публичный дом. Он дал мне необходимые разъяснения. Все было предусмотрено заранее. Даже плата была внесена. Я направился прямо в объятия греха, но бог в своей неизреченной милости спас меня от меня самого. Я внезапно утратил в этом греховном вертепе дар зрения и речи. Я сидел около женщины на ее постели и молчал. Ей это, конечно, надоело, и, осыпав меня бранью и оскорблениями, она указала мне на дверь. Тогда я почувствовал себя униженным как мужчина, и я готов был провалиться сквозь землю от стыда. Но впоследствии я не переставал благодарить бога за то, что он спас меня.
   У меня были в жизни еще четыре такие встречи, и каждый раз меня спасала моя счастливая судьба, а не какое-либо усилие с моей стороны. С чисто этической точки зрения эти встречи необходимо рассматривать как моральное падение. Налицо было плотское желание, а это равносильно действию. Но с точки зрения обычной морали человек, физически устранившийся от греха, считается спасенным. В этом смысле я был спасен.
   Но все же и это не открыло мне глаза на порочность моего друга. Мне пришлось пережить еще более горькие разочарования. Но об этом я скажу дальше. Продолжаю свое повествование в хронологическом порядке.
   Должен отметить еще один факт, относящийся к этому же периоду. Безусловно одной из причин моих разногласий с женой была дружба с этим человеком. Я был влюбленным и в то же время ревнивым мужем, а друг всячески раздувал пламя моей подозрительности по отношению к жене. Я не сомневался в его правдивости, и я никогда не прощу себе насилий, которые я совершал над женой, действуя по его наущению. Только жена индуса может вынести подобную грубость. Поэтому я привык смотреть на женщину как на воплощенное терпение. Несправедливо заподозренный слуга может бросить место, сын может покинуть отца, друг -- порвать дружбу, жена же, если она и подозревает мужа, -- молчит, но если он подозревает ее, -- она погибла. Куда она, пойдет? Жена индуса не может требовать развода судебным порядком. Закон ей не поможет. И потому я не могу простить себе, что доводил жену до такого отчаянного состояния.
   Яд подозрений исчез только тогда, когда я понял "ахимсу" во всех ее проявлениях. Я постиг все величие брахмачарья и понял, что жена -- не раба, а товарищ и сотрудник мужа, призванный делить с ним на равных правах все радости и печали. Как и муж, жена имеет право итти своим собственным путем. Когда я вспоминаю эти мрачные дни сомнений и подозрений, меня охватывает гнев. Я презираю себя за свое безумие и похотливую жестокость, за слепую преданность другу.

Воровство и раскаяние

   Мне необходимо рассказать еще о нескольких случаях своего падения.
   Я и один из моих родственников пристрастились к курению. Нельзя сказать, чтобы курение или запах папирос доставляли нам удовольствие. Просто нам нравилось пускать дым изо рта. Дядя мой курил, и мы решили, что должны последовать его примеру, а так как денег у нас не было, ты мы принялись подбирать брошенные дядей окурки.
    Но их не всегда можно было достать и, кроме того, в них почти нечего было докуривать. Тогда мы стали красть у слуги медяки и покупать на них индийские папиросы. Встал вопрос, где же их хранить. Мы не смели, конечно, курить в присутствии старших. Несколько недель мы обходились ворованными медяками. Тем временем мы прослышали, что стебли какого-то растения обладают пористостью, и их можно курить как папиросы. Мы обзавелись ими и стали курить их вместо папирос.
   Но это нас далеко не удовлетворяло. Нас охватило сильное стремление к: независимости. Нам казалось невыносимым, что нельзя ничего предпринять без разрешения старших. Под конец наше недовольство достигло такой степени, что мы решили покончить самоубийством.
   Но как это сделать? Где достать яд? Мы откуда-то узнали, что семена "датуры" действуют как сильный яд, отправились за ними в джунгли и раздобыли их. Вечером мы пошли в кедарджи мандир, поставили "ги" в храмовый светильник, совершили "даршан" и стали искать укромный уголок. Но вдруг мужество покинуло нас. А что если мы умрем не сразу? И что хорошего в том, чтобы самим убить себя? Не лучше ли примириться с отсутствием независимости? Но все-таки мы проглотили по два или по три зерна, на большее мы не решились.
   Я понял, что гораздо легче задумать самоубийство, чем совершить его. И с тех пор, когда мне приходилось слышать угрозу покончить с собой, это не производило на меня почти никакого впечатления.
   Эпизод с самоубийством закончился тем, что мы оба перестали курить брошенные окурки и красть медяки у прислуги.
   С тех пор у меня больше никогда не появлялось желания курить, и я считаю эту привычку варварской и вредной.
   Несколько позже я совершил еще более серьезную кражу. Медяки я воровал в 12, 13 лет. Следующую кражу я совершил в 15 лет. На этот раз я украл немного золота из запястья моего брата, того самого, который ел мясо. У брата как-то образовался долг в 25 рупий. Он носил на руке тяжелое золотое запястье. Срезать кусок с него было совсем нетрудно. Мы это сделали, и долг был погашен. Но этого я уже не мог вынести. Я дал себе слово никогда больше не красть и решил сознаться во всем отцу. Но у меня не хватало смелости заговорить с ним об этом. Не то, чтобы я боялся побоев. Нет. Я не помню, чтобы отец когда-нибудь бил нас. Я боялся причинить ему огорчение. Однако необходимо было рискнуть. Нельзя было очиститься без чистосердечного признания.
   Я решил покаяться письменно и так и сделал. Я не только сознался в своих грехах, но и просил назначить наказание с условием только, чтобы не он лично наказывал меня. Я обещал никогда больше не красть.
   Весь дрожа, я передал мою покаянную запись отцу. Он был тогда болен: у него был свищ в ноге, и он должен был лежать. Постелью ему служили простые деревянные доски.
   Он прочел мое письмо и заплакал. Слезы катились по его щекам и падали на бумагу. На минуту он закрыл глаза, потом разорвал письмо. Когда он читал его, он принял сидячее положение. Теперь он снова лег. Я тоже громко зарыдал. Я видел как страдает мой отец. Если бы я был художником, я сегодня мог бы написать эту картину, -- так жива она в моей памяти.
   Эти слезы любви очистили мое сердце и омыли мой грех.
   Для меня это был предметный урок по "ахимсе". В то время я видел в происходящем только проявление отцовской любви, но сегодня я знаю, что это была настоящая "ахимса". Когда "ахимса" бывает всеобъемлющий, она переделывает все, к чему имеет отношение. Тогда нет границ ее власти.
   Такое всепрощение отнюдь не было свойственно отцу. Я думаю, что он будет сердиться, хмурить лоб и говорить резкие слова. Но он был удивительно спокоен. И я полагаю, что это произошло благодаря моему чистосердечному признанию. Чистосердечное признание, соединенное с обещанием никогда больше не грешить и принесенное тому, кто имеет право принять его, является наиболее совершенной формой покаяния. Я знаю, что мое признание совершенно успокоило отца относительно меня, и любовь его ко мне после этого не знала пределов.

Смерть отца и мой позор

   Мне шел шестнадцатый год. Отец мой был прикован к постели: ухаживали за ним главным образом моя мать, старая служанка и я. Я делал перевязки, давал лекарства и составлял снадобья, если они приготовлялись дома. Каждую ночь я массировал ему ноги и уходил только тогда, когда он просил об этом или просто засылал. Мне было приятно выполнять эти обязанности, я и не помню, чтобы я хоть раз пренебрег ими. Все время, которым я располагал после выполнения ежедневных религиозных обязанностей, я делил между школой и уходом за отцом. Я выходил погулять только вечером, когда он давал разрешение или чувствовал себя хорошо.
   Жена моя тогда ожидала ребенка. Обстоятельство это, как я сейчас понимаю, усугубляет позорность моего поведения. Во-первых, я не мог воздерживаться, как это полагалось учащемуся, а во-вторых, плотское желание взяло верх не только над моей обязанностью учиться, но и над еще более важной обязанностью -- преданностью родителям: ведь Шраван был с детства моим идеалом. Между тем, каждую ночь массируя ноги отца, я мыслями был уже в спальне, и это -- в такое время, когда и религия, и медицина, и здравый смысл запрещают половые сношения, Я всегда с радостью освобождался от своих обязанностей и, попрощавшись с отцом, шел прямо в спальню.
   Отцу становилось все хуже. Аюрведические врачи испытали все свои мази, "хакимы" -- все свои пластыри, а местные шарлатаны -- все свои секретные лекарственные средства. Наконец, обратились к английскому врачу. Он предложил как единственное средство хирургическую операцию. Но наш домашний врач вмешался в это дело. Он заявил, что в преклонном возрасте операция может иметь роковой исход, и его мнение взяло верх. От операции пришлось отказаться. У меня такое впечатление, что рана после операции легко бы зажила, тем более что оперировать должен; был хорошо известный в Бомбее хирург. Но бог решил иначе. Когда смерть неминуема, средств против болезни не существует. Отец вернулся из Бомбея со всеми материалами и приспособлениями для операции, которые теперь были не нужны. Он ждал близкой смерти. О каждым днем он становился все слабее. Его упрашивали производить отправление естественных потребностей, не вставая с постели. Но он до последней минуты отказывался. Правила вайшнавистов относительно внешней чистоты неумолимо строги. Такая чистоплотность бесспорно имеет большое значение, но западная медицинская наука показала, что можно совершать все отправления в постели, строго соблюдая при этом чистоту и в то же время не причиняя никакого неудобства пациенту. Я считаю это вполне совместимым с требованиями вайшнавизма.
   Настала страшная ночь. Дядя мой был в это время в Раджкоте. Насколько я помню, он приехал в Раджкот, получив известие, что отцу хуже. Братья были глубоко привязаны друг к другу. Дядя сидел возле больного весь день и ночью настоял на том, чтобы мы шли спать, а он ляжет возле кровати больного. Никто не думал, что эта ночь будет роковой. В этом заключалась беда.
   Было 10 ч. 30 м. или 11 часов вечера. Я массировал отца. Дядя предложил сменить меня. Я обрадовался и отправился в спальню. Жена моя, бедняжка, крепко спала. Но разве она смела спать в моем присутствии. Я разбудил ее. Через пять или шесть минут раздался стук в дверь. Я в тревоге вскочил. "Вставайте, -- сказал слуга, -- отцу очень нехорошо". Я знал, что отец очень плох и понял, что означают в такой момент эти слова. Я вскочил с постели.
   -- Что такое? Говори.
   -- Отца больше нет в живых...
   Все было кончено. Мне оставалось только ломать себе руки в отчаянии. Мне было страшно стыдно, и я чувствовал себя глубоко несчастным. Я помчался в комнату отца. Если бы животная страсть не ослепила меня, мне не пришлось бы мучиться раскаянием за разлуку с отцом за несколько минут до его смерти. Я массировал бы его, и он умер бы у меня на руках. А сейчас эта честь принадлежала дяде. Он был так предан своему старшему брату, что удостоился чести оказать ему последнюю услугу. Отец чувствовал приближение конца. Он попросил перо и бумагу и написал: "Приготовь все для последнего обряда". Затем он сорвал с руки амулет и с шеи золотое ожерелье из шариков туласи и отбросил их в сторону. Через минуту его не стало.
   Мой позор, о котором я здесь говорю, заключался в плотском желании, которое охватило меня даже в час смерти отца, нуждавшегося в самом бдительном уходе. Никогда не смогу забыть и искупить это бесчестие. О тех пор я всегда считал, что хотя моя преданность родителям и не знала предела, но она была очень легковесна, так как в нужный момент я оказался во власти похоти. Поэтому я всегда считал себя, хотя и верным, но похотливым супругом. Мне пришлось много поработать над собой, чтобы освободиться от оков похоти, и пришлось пройти через много испытаний, прежде чем мне удалось избавиться от них.
   Прежде чем закончить эту главу, хочу еще сообщить, что бедный ребенок, родившийся у моей жены, прожил всего три или четыре дня. Иначе и не могло быть. Пусть мой пример послужит предостережением всем женатым.

Первое знакомство с религией

   Я пробыл в школе с шести или семи лет до шестнадцати. Там меня учили всему кроме религии (религию я понимаю здесь в самом широком смысле -- как осуществление истины в себе, или познание самого себя). Я, пожалуй, не получил от учителей того, что они могли дать мне без всякого усилия со своей стороны. Но вместе с тем я кое-какие крохи подобрал от окружающих.
   Родившись в вере вайшнавов, я должен был ходить в "хавели", но он никогда не привлекал меня. Мне не нравились его блеск и роскошь. Кроме того, до меня дошли слухи о совершавшихся там безнравственных вещах, и я потерял к нему всякий интерес. Таким образом "хавели" не мог мне ничего дать.
   Но то, чего я не получил там, дала мне моя няня, старая служанка нашей семьи. Я до сих пор с благодарностью вспоминаю о ее привязанности ко мне. Как я уже говорил, я боялся духов и привидений. Рамба -- как звали няню -- предложила мне повторять Рамаяну и тем избавиться от этих страхов. Я больше верил ей, чем предлагаемому ею средству, но с самого раннего возраста повторял Рамаяну, чтобы излечиться от страха перед духами и привидениями. Это продолжалось, правда, недолго, но хорошее семя, брошенное в душу ребенка, не пропадает даром. Я полагаю, что благодаря доброй Рамбе Рамаяна является для меня теперь абсолютно верным средством.
   Приблизительно одновременно мой двоюродный брат, поклонник Рамаяны, заставил меня и моего второго брата выучить Рамаракшу. Мы заучивали ее наизусть и ежедневно после купания повторяли ее вслух. Привычку эту мы сохранили, пока жили в Порбандаре. Переехав в Раджкот, мы забыли о ней. Я не слишком верил в нее, но я очень гордился тем, что мог сказать Рамаракшу наизусть с правильным произношением.
   Зато большое впечатление произвела на меня Рамаяна, когда ее читали отцу. В первый период своей болезни отец жил в Порбандаре. Каждый вечер он слушал Рамаяну. Читал ее большой поклонник Рамы -- Лада Махарадж. Про него рассказывали, что он излечился от проказы без всяких лекарств только тем, что прикладывал к пораженным местам листья билвы, принесенные в дар изображению Махадевы, и ежедневно аккуратно повторял Рамаяну. Вера излечила его, говорили люди. Так это или нет, -- мы этому верили. Во всяком случае, когда Лада Махарадж читал отцу Рамаяну, проказы у него не было. У него был приятный голос. Он произносил нараспев дохи и чопаи и разъяснял их, затевая споры и увлекая слушателей. Мне было тогда около 13 лет, но я помню, что был совершенно увлечен его чтением. Тогда я начал преклоняться перед Рамаяной. Сейчас я считаю Рамаяну Тулсидаса величайшей из всех священных книг.
   Несколько месяцев спустя мы переехали в Раджкот. Там уже не было больше чтения Рамаяны. Но Багават читалась каждое "экадаши". Иногда я присутствовал на чтении, но чтец не волновал меня. В настоящее время я считаю Багават книгой, способной вызвать религиозный энтузиазм. Я с неослабевающим интересом прочел ее на языке гуджарати. Но когда однажды во время моего 21-дневного поста мне ее прочитал в оригинале пандит Мадан Мохан Малавия, я пожалел, что не слышал его в детстве. Тогда; я полюбил бы эту книгу с самого раннего возраста. Впечатления, воспринятые на заре юности, пускают глубокие корни, и я всегда жалел, что мне в детстве не читали побольше таких хороших книг.
   Зато в Раджкоте я научился относиться терпимо ко всем сектам индуизма и родственным религиям. Мои родители посещали не только хавели, но и храмы Шивы и Рамы. Иногда они брали нас с собой, иногда посылали нас одних. Монахи-джайны часто посещали моего отца и даже, изменяя своим обычаям, принимали от нас пищу, хотя мы не исповедывали джайнизма. Они беседовали с отцом на религиозные и светские темы.
   У отца были также друзья среди мусульман и парсов. Они говорили с ним о своей вере, и он выслушивал их всегда с уважением и часто с интересом. Ухаживая за ним, я часто присутствовал при этих беседах. Это выработало во мне большую веротерпимость.
   Исключение составляло христианство. К нему я испытывал чувство неприязни. И не без основания. Христианские миссионеры обычно тогда располагались где-нибудь поблизости от высшей школы и разглагольствовали, осыпая оскорблениями индусов и их богов. Этого я не мог переварить. Я только один раз остановился послушать их. Но одного раза было достаточно, чтоб отбить охоту навсегда. Приблизительно в это время я узнал, что один весьма известный индус был обращен в христианство. Весь город говорил о том, что после крещения он стал есть мясо и пить спиртные напитки, переменил одежду, ходит в европейском платье и даже носит шляпу. Меня это возмущало. Какая же это религия, если она принуждает человека есть говядину, пить спиртные напитки и менять одежду? Мне рассказывали также, что новообращенный уже поносит религию своих предков, родные обычаи и родину. Все это вызвало во мне антипатию к христианству.
   Я научился быть терпимым к другим религиям, но это не значило, что у меня была живая вера в бога. В этот период мне из собрания книг моего отца попалась в руки Манусмрити. Рассказ о сотворении мира и тому подобные сказания не произвели на меня большого впечатления, а наоборот, несколько склонили меня к атеизму.
   У меня был двоюродный брат, который и сейчас еще жив. Я был высокого мнения об его уме и обратился к нему со своими сомнениями. Но он не сумел разрешить их и -потому отделывался от меня таким ответом: "Сам узнаешь, когда вырастешь, в твоем возрасте еще рано задавать такие вопросы". Я замолчал, но не удовлетворился. Главы из Манусмрити относительно диеты и тому подобных вопросов казались мне противоречащими тому, что я видел в повседневной жизни. И на эти сомнения я получил тот же ответ: "Почитаешь, разовьется и поймешь все это".
   Манусмрити не научило меня "ахимсе". Я уже рассказал о попытке питаться мясом. Манусмрити как будто поддерживала это. Я пришел к заключению, что совершенно морально убивать змею, клопов и т. д. Помню, что тогда я уничтожал клопов и других насекомых и считал, что так и следует поступать.
   Только одно сознание пустило во мне глубокие корни -- сознание, что мораль есть основа всех вещей, а истина есть сущность всей морали. Истина стала моей единственной целью. Я укреплялся в этом с каждым днем, и понятие истины все расширялось.

Приготовление к поездке в Англию

   Экзамен на аттестат зрелости я сдал в 1887 г. Его нужно было сдавать или в Бомбее или в Ахмедабаде. В такой бедной стране, как Катиавад, учащиеся предпочитали обычно более близкий и дешевый город. Скудные средства моей семьи принудили меня сделать то же самое. Я поехал в Ахмедабад. Впервые я уезжал из Раджкота один.
   Родители хотели, чтобы, получив аттестат зрелости, я продолжал свои занятия в колледже. Колледжи имелись в Бавнагаре и Бомбее. Я решил отправиться в колледж в Бавнагаре, так как он был дешевле. Поступив в колледж, я совершенно растерялся: мне было очень трудно. Я не мог следить за лекциями преподавателей, не говоря уже о том, чтобы интересоваться ими. Виноваты были не преподаватели, которые считались первоклассными, а я сам, так как был совершенно неподготовлен. К концу первого учебного года я вернулся домой.
   Мавджи Даве -- строгий и ученый брахман -- был старым другом и советником нашей семьи и сохранил к нам дружеские отношения после смерти отца. Он зашел к нам как-то во время моих каникул и разговорился: с матерью и старшим братом относительно моих занятий. Узнав, что я учусь в колледже, он сказал: "Времена изменились. Ни один из вас не может рассчитывать достигнуть гади вашего отца, не получив должного образования. Пока этот мальчик еще продолжает учиться, вы должны постараться, чтобы он получил гади. Чтобы стать бакалавром, ему потребуется четыре или пять лет, что даст ему в лучшем случае место на 60 рупий, но никак не звание дивана. Если он, как и мой сын, пойдет по юридической части, ему придется учиться дольше, а к тому времени, когда он кончит, будет тьма адвокатов, мечтающих о посте дивана. Я лучше послал бы его в Англию. Сын мой Кевалрам говорит, что стать адвокатом совсем не трудно. Через три года он вернется. Расходы не превысят четырех или пяти тысяч рупий. Вот, например, адвокат вернулся из Англии. Как великолепно он устроился. По первой просьбе он получит пост дивана. Я очень советовал бы вам послать Мохандаса в Англию еще в этом году. У Кевалрама в Англии много друзей. Он даст рекомендательные письма к ним, и Мохандасу не трудно будет потом устроиться здесь".
   Джошиджи -- так обычно звали мы старого Мавджи Даве -- повернулся ко мне и спросил, не сомневаясь в утвердительном ответе: "Неправда ли, ты предпочтешь поехать в Англию, чем учиться здесь?" Ничего приятнее я не мог себе представить. Я изнемогал под бременем своих занятий, а потому радостно вскочил и заявил, что чем скорее, тем лучше. Однако быстро сдать экзамены не так легко. Нельзя ли послать меня на медицинский факультет?
   Брат перебил меня: "Отец никогда не любил этой профессии. Он имел тебя в виду, когда говорил, что вайшнавы не должны иметь никакого отношения к вскрытию трупов. Отец предназначал тебя для адвокатской деятельности".
   Джошиджи вступился: "Я не возражаю против профессии врача. Наши шастры ничего не имеют против нее. Но диплом врача не сделает из тебя дивана, а я хочу, чтобы ты был диваном и даже чем-нибудь повыше. Тогда ты сможешь оказывать покровительство всей своей семье. Времена быстро меняются, и жить становится с каждым днем труднее. Самое мудрое -- это стать адвокатом".
   Затем он обратился к матери: "Мне пора уходить. Взвесьте, пожалуйста, все, что я сказал. Надеюсь, что когда я приду сюда в следующий раз, я уже застану приготовления к отъезду в Англию. Дайте мне знать, если понадобится моя помощь".
   Джошиджи ушел, а я принялся строить воздушные замки.
   Старший брат был в большом затруднении. Где найти средства для моей поездки? И можно ли такого мальчика, как я, посылать одного за границу?
   Мать моя была совсем встревожена. Ей не хотелось расставаться со мной. И она пыталась отговорить меня: "Дядя, -- говорила она, -- сейчас старший в нашей семье. Нужно с ним посоветоваться. Если он согласится, тогда посмотрим".
   У брата зародилась другая мысль: "Правительство Порбандара несколько обязано нам. Администратор мистер Лели хорошего мнения о нашей семье и очень ценит дядю. Возможно, что он дает тебе государственную стипендию для учения в Англии".
   Мне все это очень понравилось, и я решил съездить в Порбандар. Железной дороги в то время еще не было, нужно было ехать пять дней на буйволах. Как я уже говорил, я был труслив. Но желание поехать в Англию преодолело трусость. Я нанял повозку и буйволов до Дораджи, а оттуда взял верблюда. Таким образом я выигрывал целый день пути. Это было мое первое путешествие на верблюде.
   Я приехал, явился к дяде и подробно рассказал ему все. Он подумал и сказал: "Я не уверен в том, что в Англии можно жить без ущерба для религии. На основании всего того, что мне пришлось наблюдать, я сомневаюсь в этом. Когда я встречаюсь с крупными адвокатами -- индусами, я не вижу никакой разницы между их образом жизни и образом жизни европейцев. Они неразборчивы в выборе пищи и не выпускают изо рта сигар. Они одеваются так же бесстыдно как англичане. Все это не соответствует традициям нашей семьи. Я скоро отправлюсь в паломничество, и жить мне осталось недолго. Как могу я на пороге смерти дать тебе разрешение ехать в "Англию, переплывать моря? Но я не хочу быть тебе помехой. В данном случае важно получить разрешение матери. Если она разрешит -- с богом. Скажи ей, что я препятствовать не буду. Ты поедешь с моим благословением". "Ничего другого я от тебя не ожидал, -- сказал я. -- Постараюсь теперь убедить мать. А ты не дашь мне письма к мистеру Лели"?
   "Я не могу, -- ответил дядя, -- но он хороший человек. Попроси его о стипендии; расскажи, в чем дело. Он без сомнения поможет тебе".
   Не знаю, почему дядя не дал мне рекомендательного письма. Мне кажется, что ему не хотелось принимать непосредственное участие в моей поездке, которая была по его представлению все же антирелигиозным поступком.
   Я написал мистеру Лели, и он пригласил меня к себе в резиденцию. Мы встретились с ним в тот момент, когда он входил в подъезд. Он коротко сказал мне: "Сначала сдайте экзамен на бакалавра, а затем приходите ко мне. Сейчас не могу оказать вам никакого содействия", и он стал подниматься по лестнице. Я тщательно подготовился к разговору с ним, заучил фразы, которые хотел ему сказать, отвесил низкий поклон и приветствовал его обеими руками. Все было напрасно.
   Я вспомнил об украшениях жены. Подумал о старшем брате. На него я надеялся больше всего. Он был великодушен до преступности и любил меня, как сына.
   Я вернулся из Порбандара в Раджкот и рассказал обо всем происшедшем. Договорил с джошиджи. Он посоветовал в случае необходимости просто занять у кого-нибудь нужную сумму. Я сообщил о намерении продать украшения жены, это могло дать от двух до трех тысяч рупий. Брат также обещал достать кое-какую сумму.
   Мать все еще возражала. Она начала собирать сведения. Кто-то сказал ей, что молодые люди неизменно погибают в Англии, другой сказал, что там они обязаны есть мясо; третий -- что они не могут там жить, не употребляя спиртных напитков. "Как же быть со всем этим", -- спросила она меня. Я сказал: "Ты веришь мне? Я не буду тебе лгать. Клянусь, что я не дотронусь ни до одной из этих вещей. Неужели джошиджи отпустил бы меня, если бы была какая-нибудь опасность?"
   "Сейчас я верю тебе, -- сказала она. Но как верить тебе, если ты будешь так далеко? Я не знаю, что делать. Спрошу Бечарджи Свами".
   Бечарджи Свами принадлежал к касте модбанья, но потом стал монахом-джайном. Он был, как и джошиджи, советником нашей семьи. Он хотел помочь мне и сказал матери: "Я возьму с мальчика три торжественных обета, и его можно будет отпустить". Он приготовил все для обряда, и я поклялся не дотрагиваться до мяса, до вина и до женщин. После этого мать дала свое разрешение. -
   Высшая школа устроила мне проводы. Молодой человек из Раджкота, отправляющийся в Англию, представлял необычное явление. Я написал дома несколько прощальных слов, чтобы прочесть их за столом, но еле пролепетал их.
   Напутствуемый благословениями близких, я в сопровождении брата отправился в Бомбей.

Часть первая. Продолжение

Вне касты

   Когда мы прибыли в Бомбей, тамошние наши друзья стали говорить моему брату, что в июне и июле в Индийском океане бывают бури и что поскольку я отправляюсь в морское путешествие впервые, мне не рекомендуется пускаться в плавание раньше ноября. Кто-то рассказал, что во время последнего шторма затонул пароход. Брат забеспокоился и отказался отпустить меня немедленно. Он оставил меня у своего приятеля в Бомбее, а сам вернулся в Раджкот. Деньги, ассигнованные на мое путешествие, он отдал на хранение своему шурину, и взял с некоторых друзей слово, что они в случае надобности окажут мне поддержку.
   В Бомбее время тянулось для меня очень медленно. Я бредил поездкой в Англию.
   Тем временем всполошились представители моей касты. Ни один модбанья не был до сего времени в Англии, и если я осмеливался на это, то меня необходимо приструнить. Созвали общее собрание касты и вызвали меня. Я пошел. Сам не знаю, откуда у меня взялась такая смелость. Без страха и без колебаний появился я на собрании. Шет -- глава общины, -- находившийся со мной в отдаленном родстве и бывший в очень хороших отношениях с моим отцом, заявил мне:
   "Каста осуждает ваше намерение ехать в Англию. Наша религия запрещает путешествовать за границу. Кроме того, мы слыхали, что там нельзя жить, не нарушая заветов нашей веры. Вы должны будете есть и пить с европейцами".
   Я ответил: "Я не думаю, чтобы поездка в Англию противоречила заветам нашей религии. Я хочу поехать, чтобы продолжать свое образование. И я торжественно обещал матери воздерживаться от трех вещей, которых вы больше всего боитесь. Я уверен, что клятва защитит меня".
   "Но мы заявляем вам, -- сказал шет, -- что там невозможно не изменить своей религии. Вы знаете, в каких отношениях я был с вашим отцом, и потому должны слушаться моих советов".
   "Я знаю об этих отношениях, и вы старше меня. Но я ничего не могу поделать. Я не могу отказаться от своего решения ехать, тем более что друг и советчик отца, ученый брахман, не видит ничего дурного в моей поездке в Англию. Брат и мать также дали мне свое разрешение".
   "Вы осмеливаетесь не повиноваться велениям касты?"
   "Я ничего не могу сделать. Мне кажется, что касте не следует вмешиваться в это дело".
   Шет разгневался. Он выругал меня. Я сидел неподвижно. Тогда он произнес свое решение: "С сегодняшнего дня юноша этот считается вне касты... Кто окажет ему помощь, будет содействовать его отъезду, или пойдет проводить его на пристань, штрафуется на 1 рупию и 4 ана".
   Этот приговор не произвел на меня никакого впечатления, и я спокойно простился с шетом. Меня интересовало только, как примет это брат. К счастью, он остался тверд и написал мне, что несмотря на распоряжение шета, разрешает мне ехать.
   Событие это еще усилило мое желание уехать поскорее. А вдруг, им удастся произвести давление на брата. А вдруг случится что-нибудь непредвиденное. Однажды в самый разгар таких волнений я узнал, что вакил из Джунагада едет в Англию с пароходом, уходящим 4 сентября. Я зашел к друзьям, которым брат поручил меня. Они согласились, что я не должен упускать такой случай. Времени оставалось мало, и я телеграфировал брату. Он немедленно прислал мне разрешение ехать. Я отправился к его шурину за деньгами, но тот сослался на решение шета и заявил, что не может пойти против касты. Тогда я обратился к одному другу нашей семьи с просьбой дать мне денег на проезд и другие расходы с тем, что брат возместит ему эту сумму. Моя просьба не только была удовлетворена, но тот, к кому я обратился, постарался всячески ободрить меня. Я купил себе билет. Затем мне предстояло приобрести соответствующую одежду для дороги. Но этой части специалистом оказался другой мой приятель. Он достал мне все необходимое. Одни части европейской одежды мне нравились, другие нет. Галстук, приводивший меня впоследствии в восторг, в первый момент вызвал во мне настоящее отвращение. Короткий пиджак показался мне неприличным. Но все это были пустяки по сравнению с овладевшим мной желанием уехать в Англию. Друзья обеспечили мне койку в той же- каюте, где ехал Трьям-бакрай Мазмудар, вакил из Джунагада, и просили его присмотреть за мной. Это был человек средних лет, знавший свет. А я был совершенно неопытным восемнадцатилетним мальчишкой. Вакил заверил друзей, что они могут быть совершенно спокойны за меня. 4 сентября я покинул наконец Бомбей.

Наконец в Лондоне

   Я не страдал морской болезнью, но чем дальше, тем больше мною овладевало беспокойство. Я стеснялся разговаривать даже с прислугой на пароходе. Кроме того, все пассажиры второго класса, за исключением Мазмудара, были англичане, а я не привык тогда говорить по-английски. Я с трудом понимал, когда со мной заговаривали, а если понимал, то не в состоянии был ответить. Кроме того, я совершенно не знал, как употреблять ножи и вилки, и боялся спросить, какие блюда мясные. Поэтому я все время ел в своей каюте главным образом сласти и фрукты, взятые с собой. Ехавший со мной вакил Мазмудар не испытывал никакого стеснения и разговаривал решительно со всеми. Он свободно разгуливал по палубе, тогда как я сидел целый день в каюте и решался показаться на палубе только, когда там было мало народа. Мазмудар убеждал меня знакомиться с пассажирами и быть развязнее. "Адвокат должен иметь длинный язык", -- говорил он. Он советовал пользоваться всякой возможностью говорить по-английски и не смущаться ошибками, неизбежными при разговоре на иностранном языке. Но ничто не могло победить мою робость.
   Один из пассажиров, англичанин, немного постарше меня, вовлек меня однажды в беседу. Он расспросил меня, что я ем, кто я такой, куда еду и почему я так робок; посоветовал мне принимать участие в общем табль д'оте и смеялся над моим ужасом перед мясом. Когда мы были в Красном море, он дружески сказал мне: "Это хорошо, но в Бискайском заливе вы откажетесь от своего решения. А в Англии так холодно, что там совершенно невозможно жить без мяса".
   "Но я слыхал, что и там есть люди, не употребляющие мяса!". "Можете быть уверены, что это ложь. Насколько я знаю, там не найдется ни одного человека, который не ел бы мяса. Ведь я не убеждаю вас пить спиртные напитки, хотя сам пью".
   Мы вошли в Бискайский залив, но я не чувствовал необходимости ни в мясе, ни в спиртных напитках. Мне посоветовали запастись справкой, что я не ем мяса. Я попросил своего знакомого англичанина выдать мне такое удостоверение. Он согласился, и я хранил его некоторое время. Но затем я узнал, что можно получить такую справку и преспокойно есть мясо, и она утратила для меня всякое значение. Если же поверят моему слову, то на что мне такое удостоверение?
   В Саутсхемптон мы прибыли, насколько я помню, в субботу. На пароходе я ходил все время в черном костюме, а фланелевую пару, которые мне достали приятели, я нарочно приберегал ко дню прибытия. Я считал, что белое мне больше всего к лицу и вышел на берег в белом фланелевом костюме. Был уже конец сентября, и я резко выделялся среди всех пассажиров. Присмотревшись, как поступали другие, я оставил агенту Гриндлея и Ко весь свой багаж вместе с ключами.
   У меня было с собой четыре рекомендательных письма: к д-ру Мета, к Далпатрам Шукла, к принцу Ранджитсинджи и к Дадабай Народжи. Кто-то еще на пароходе посоветовал мне остановиться в Лондоне в отеле "Виктория". Мы с Мазмударом направились туда, причем я сгорал от стыда за свой белый костюм. В отеле мне сказали, что Гриндлей доставит мне багаж только на другой день. Я был в полном отчаянии.
   Д-р Мета, которому я телеграфировал из Саутехемптона, ждал меня у себя в день приезда в восемь часов вечера. Он улыбнулся при виде моего костюма. Во время разговора я случайно взял его цилиндр и провел по нему рукой против ворса. Д-р Мета несколько раздраженно остановил меня. Это было предупреждением на будущее и первым уроком европейского этикета, который д-р Мета преподал мне в шутливой форме.
   "Никогда не трогайте чужих вещей, -- сказал он. Не предлагайте, как это делается в Индии, при первом же знакомстве бесконечного количества вопросов, не говорите громко, не обращайтесь ни к кому со словом "сэр", как мы это делаем в Индии. Здесь так обращаются только слуги к хозяину". И так далее и так далее... Он сказал мне также, что в отеле жизнь очень дорога и посоветовал устроиться частным образом в какой-нибудь семье.
   Вакил Мазмудар также находил, что в отеле жить очень дорого и к тому же неудобно. В пути он подружился с одним индийцем, ехавшим с острова Мальты. Тот был своим человеком в Лондоне и предложил помочь нам найти комнату. Мы договорились, что в понедельник, как только мы получим свой багаж, мы заплатим по счету в отеле и переедем в комнаты, которые нам подыщет наш новый знакомый. Помню, что пребывание в отеле обошлось мне в три фунта стерлингов, причем я буквально умирал с голоду. Мне все было не по вкусу, а когда вместо не нравившегося блюда я заказывал другое, мне приходилось платить за оба. Фактически я питался продуктами, привезенными с собой из Бомбея.
   Мне было не по себе и в новом помещении. Я тосковал по дому, по родине, по матери. Все было чужое: народ, его обычаи и даже жилища. Я был новичком в вопросах английского этикета и все время должен был держаться настороже. Мое вегетарианство причиняло мне большие неудобства. Те блюда, которые я мог есть, были безвкусны. Я очутился в безвыходном положении. Англия была мне не по нутру. Но не могло быть и речи о том, чтобы вернуться в Индию. "Раз ты сюда приехал, ты должен пробыть положенные три года", говорил я себе.
   В понедельник д-р Мета приехал ко мне в отель "Виктория". Там ему дали мой новый адрес, и он сейчас же разыскал меня.
   На пароходе мы умывались морской водой, в которой мыло не растворяется, но я пользовался мылом, считая это признаком цивилизации. От этого кожа не только не очищалась, а наоборот, загрязнялась еще больше, и у меня образовались гнойнички.
   Д-р Мета велел мне промыть кожу уксусной кислотой, и я плакал от боли. Доктор Мета осмотрел мою комнату и не одобрил ее. "Это помещение не годится, -- сказал он. Мы приезжаем в Англию не столько для того, чтобы учиться, сколько для того, чтобы знакомиться с английскими нравами и обычаями. Поэтому вам следует поселиться в английской семье, а пока что вам было бы самое полезное пожить некоторое время, пока вы ко всему привыкнете, у моих знакомых".
   Я с благодарностью принял его предложение и переехал на квартиру к друзьям д-ра Мета. Они отнеслись ко мне как к родному брату, знакомили меня с английскими обычаями и приучили говорить по-английски. Много хлопот доставлял вопрос о моем питании. Я не мог есть блюда, сваренные без соли и других приправ. Хозяйка не знала, чем меня кормить. Утром мне давали похлебку из овсяной муки, что было довольно сытно. Но после ленча (завтрака) я оставался совершенно голодным. Приятель мой убеждал меня есть мясо, но я ссылался на свой обет и прекращал этот разговор. На завтрак и обед нам подавали шпинат, хлеб и варенье. Я любил поесть, и желудок у меня был вместительный. Но я стеснялся брать больше 2 -- 3 кусочков хлеба, так как считал это некорректным. К тому же еще ни за завтраком ни за обедом не давали молока. Наконец, мой приятель рассердился. "Я отправил бы вас обратно, если бы вы были моим братом. Что значит клятва, данная невежественной матери и при полном незнакомстве со здешними условиями? Такой обет не имеет силы и соблюдать его чистый предрассудок. Вы ведь ели уже мясо и делали это, когда в этом не было никакой надобности. А теперь это необходимо, и вы отказываетесь".
   Но я был тверд.
   Так прошел первый год моей жизни в Англии. Друзья д-ра Мета жили в Ричмонде, и в Лондон я мог ездить не больше двух раз в неделю. Тогда д-р Мета и Далпатрам Шукла решили, что лучше поместить меня в какую-нибудь семью. Шукла нашел подходящую англо-индийскую семью в Вест-Кенсингтоне. Хозяйка была вдовой. Я рассказал ей о своем обете, и она обещала помочь мне. Но и здесь я почти умирал с голоду. Я написал домой и просил выслать мне сласти и другие пищевые продукты, но посылка задержалась в пути. Все было невкусное Каждый день старушка хозяйка спрашивала, нравятся ли мне кушанья. Но что она могла сделать1? Я еще по-прежнему был робок и не решался за столом просить прибавки. У хозяйки были две дочери. Они настаивали, чтобы мне подавали лишний кусочек или два хлеба. Но они не понимали, что меня мог удовлетворить только целый каравай.
   Под влиянием Шукла я стал читать газеты. В Индии я никогда не читал газет, но здесь благодаря регулярному чтению я сумел пристраститься к ним. Я постоянно просматривал "Дейли Ньюе", "Дейли Телеграф" и "Пель-Мель-Газет". Это отнимало у меня менее часу в день.
   Затем я начал бродить по городу в поисках вегетарианского ресторана. Хозяйка сказала мне, что в Сити имеются и такие. Я отмеривал в день по 10 -- 12 миль, заходил в дешевенькие рестораны и наедался хлебом, но все же постоянно чувствовал голод. Во время этих странствований я попал однажды в вегетарианский ресторан на Фаррингтон Стрит. При виде его я испытал такое же чувство радости, какое испытывает ребенок, когда получает какую-нибудь вещь, которую он очень хотел иметь. При входе я заметил в окне у дверей книги, выставленные для продажи. Среди них была книга Солта "В защиту вегетарианства". Я купил ее за шиллинг и прошел в столовую. Здесь я впервые со времени своего приезда в Англию сытно поел. Бог пришел мне на помощь.
   Я прочел книгу Солта от доски до доски, и она произвела на меня большое впечатление. Я могу сказать, что с этих пор я стал вегетарианцем по собственному желанию. Я благословил тот день, когда дал клятву матери не есть мяса. До сих пор я воздерживался от него для того, чтобы не лгать и не нарушать обета, но в то же время я желал, чтобы все индийцы стали есть мясо и предполагал, что и сам со временем буду свободно и открыто делать это и склонять к этому других. Теперь предпочтение было отдано вегетарианству и распространение его стало с тех пор моей миссией.
   Книга Солта пробудила во мне интерес к изучению вопросов, касающихся диэты, и я стал читать всякие книги о вегетарианстве. В результате этого чтения диэтические опыты заняли видное место в моей жизни. Забота о здоровье послужила главным принципиальным соображением для начала этих опытов. Но впоследствии главным мотивом стала религия.

Я становлюсь английскимджентльменом

   Я решил, что костюмы, сшитые в Бомбее, не годятся для Лондона. Я приобрел себе новые в магазине Армии и флота. Я купил себе также и цилиндр за 19 шилл. Цена эта по тому времени была довольно высокая. Не удовольствовавшись этим, я истратил 10 фунтов стерлингов на вечерний костюм в магазине на [Бонд-Стрит -- центре лондонских мод. Кроме того, я заставил моего доброго и благородного брата выслать мне двойную золотую цепочку для часов. Носить готовые галстуки я считал неприличным, и я научился искусству завязывать изящный узел. В Индии зеркало было предметом роскоши. Я пользовался им только в те дни, когда наш семейный парикмахер брил меня. Здесь я ежедневно проводил по 10 минут и больше перед огромным зеркалом, приводя в порядок прическу и завязывая галстук.
   Но этого мало. Мне сказали, что для того, чтобы стать настоящим английским джентльменом, необходимо брать уроки танцев, французского языка и красноречия. Я взял в течение двух недель шесть уроков танцев и уплатил за курс 3 ф. стерлингов. Но ритмические движения были для меня чем-то совершенно недостижимым. Я не мог следить за роялем и сбивался с такта. Что же было делать?
   Отшельник в сказке взял кошку, чтобы ловить мышей, потом корову, чтобы поить кошку молоком, потом человека, чтобы ухаживать за коровой. Мои требования возрастали приблизительно в таком же порядке. Я решил приучить ухо к западной музыке и для этого стал учиться играть на скрипке. Я купил себе за 3 фунта скрипку и еще несколько большую сумму уплатил вперед за уроки. Затем я взял учителя красноречия и заплатил ему вперед гинею. Он рекомендовал мне учебник красноречия Белла. Я начал с речи Питта.
   Но Белл [по-английски -- bell -- звонок] прозвучал для меня тревожным сигналом. Я опомнился.
   Ведь я не собираюсь оставаться в Англии на всю жизнь, сказал я себе. Для чего же мне тогда обучаться красноречию? И разве уроки танцев сделают меня джентльменом? А играть на скрипке я могу научиться и в Индии. Я студент и должен заниматься своей наукой.

Зараза лжи

   Сорок лет тому назад в Англии было сравнительно мало студентов индийцев. Обычно те из них, которые были женаты, скрывали это, так как в Англии все студенты холостые. В доброе старое время у нас существовала такая же традиция -- учащийся был "брахмачарья". А сейчас мы имеем у себя браки между детьми, совершенно недопустимые в Англии. Поэтому индийские студенты стеснялись признаваться, что они женаты. Была и другая причина. Если бы стало известно, что они женаты, то в семьях, в которых они жили, им нельзя было бы флиртовать с девушками. Флирт этот был более или менее невинный, и родители даже поощряли его. Такого рода общение между молодыми людьми и женщинами, пожалуй, и необходимо в Англии, так как здесь каждый молодой человек сам выбирает себе подругу жизни, но когда индийские юноши, приезжая в Англию, втягиваются в эту игру, столь естественную для английской молодежи, она часто кончается для них весьма печально.
   Я также заразился этой игрой и, не задумываясь ни на минуту, выдал себя за неженатого, хотя имел жену и сына. Счастливее я от такого притворства не стал, и только моя сдержанность не позволила мне зайти слишком далеко.
   Трусостью я отличался не в меньшей степени, чем скромностью. В семьях, вроде той, в которой я жил в Вентноре, существовал обычай, что дочь хозяйки приглашала на прогулку жильцов. Однажды дочь моей хозяйки пригласила меня на прогулку ко живописным холмам в окрестностях Вентнора. Я был не плохой ходок, но спутница моя ходила быстрее меня. Она тащила меня за собой, без умолку болтая всю дорогу. Я в ответ только лепетал "да" или "нет" и в лучшем случав "да, очень красиво". Она летела вперед как птица, а я, идя сзади, все думал, когда же мы вернемся домой. Наконец, мы взобрались на вершину холма. Но как теперь спуститься? Прыткая молодая леди, несмотря на высокие каблуки, стрелой помчалась вниз" а я позорно полз за нею. Она стояла внизу, улыбаясь, подбадривала меня и предлагала притти мне на помощь. Наконец, с огромными трудностями, иногда на четвереньках, я как-то сполз вниз., Она весело приветствовала меня возгласом "браво"! и стыдила меня, как только могла.
   Но бог хотел меня избавить от заразы лжи. Однажды я был в Брайтоне и здесь в отеле познакомился с пожилой женщиной, вдовой, располагавшей небольшими средствами. Это было еще в первый год моего пребывания в Лондоне. Меню в столовой было написано по-французски, и я ничего не понимал. Пожилая дама сидела за одним столом со мной. "Вы должно быть иностранец?" -- спросила она. "Почему вы себе ничего не заказали". Я сказал ей, что не знаю, какие блюда здесь вегетарианские, так как не понимаю по-французски.
   "Я помогу вам. -- Сейчас я вам скажу, что вы можете есть". Так началось знакомство, которое перешло в дружбу, продолжавшуюся все время моего пребывания в Англии, а также и после моего отъезда. Дама дала мне свой лондонский адрес и пригласила меня обедать у нее по воскресеньям. По торжественным случаям она приглашала меня и в другие дни и старалась помочь мне преодолеть мою застенчивость, знакомя с молодыми девушками и втягивая в разговор с ними. Особенно часто мне приходилось беседовать с одной из них, и нас часто оставляли вдвоем.
   Вначале я чувствовал себя очень неловко. Я не мог начать разговора, не умел принимать участия в шутках. Но "она" научила меня. Я стал с нетерпением ждать воскресенья.
   Старая леди все шире забрасывала свои сети. Она интересовалась нашими встречами. Возможно, что она имела свои виды относительно нас. Я был в затруднении. "Хорошо было бы, если бы я с самого начала сказал старой леди, что я женат, -- тогда она не собиралась бы поженить нас. Но и сейчас не поздно сказать правду, по крайней мере, можно избавиться от неприятностей в будущем". И я написал ей письмо следующего содержания:
   "С того дня, как мы с вами встретились в Брайтоне, вы всегда были добры ко мне. Вы заботитесь обо мне как мать. Вы решили
   Женить меня и познакомили меня с молодыми девушками. Пока все это не зашло слишком далеко, я должен сообщить вам, что я не достоин вашего внимания. Я обязан был с первого же дня знакомства сообщить вам, что я женат. Я знал, что индийские студенты, приезжая в Англию, скрывают этот факт, и последовал их примеру. Я не должен был это делать. Должен добавить, что меня женили, когда я был еще мальчиком, а теперь у меня уже есть сын. Мне неприятно, что я так долго скрывал это от вас. Но бог дал мне, наконец, силу сказать правду. Простите ли вы меня? Могу уверить вас, что я не позволил себе ничего лишнего по отношению к молодым девушкам, с которыми вы меня познакомили. Я знаю меру. Так как вам не было известно, что я женат, то вы, естественно, хотели обручить нас. И вот, пока дело не зашло слишком далеко, сообщаю вам всю истину.
   Если, прочтя это письмо, вы сочтете, что я не достоин вашего гостеприимства, я приму это как должное. Я очень признателен вам за Вашу любезность и внимание. Я буду счастлив, если после всего происшедшего вы все же сочтете меня достойным вашего гостеприимства. Я сочту это лишним доказательством вашей доброты".
   Читатель, конечно, не думает, что я моментально написал такое письмо. Я без конца его переписывал. Оно сняло с меня огромную тяжесть. С обратной почтой пришел следующий ответ:
   "Я получила ваше письмо. Мы были очень рады и сердечно посмеялись над ним. Ваша ложь вполне простительна. Но очень хорошо, что вы сообщили нам о действительном положении вещей. Мое приглашение остается в силе, и мы ждем вас в следующее воскресенье. Собираемся выслушать рассказ о вашем детском браке и посмеяться на ваш счет. Мне нет надобности, конечно, уверять вас, что этот инцидент не повлияет на нашу дружбу".
   Так я очистился от лжи и с тех пор никогда не скрывал, что я женат.

Знакомство с различными религиями

   К концу второго года пребывания в Англии я познакомился с двумя братьями, холостяками, теософами. Они заговорили со мной о Гите. Они читали "Небесную песнь" в переводе Эдвина Арнольда и предложили мне читать вместе с ними подлинник. Мне было стыдно сознаться, что я не читал этой божественной поэмы ни на санскрите, ни на языке гуджарати. Я ответил, что, хотя плохо знаю санскрит, но надеюсь, что сумею отметить те места, где переводчику не удалось передать подлинник. Я начал читать с ними Гиту. Книга эта произвела на меня большое впечатление, которое с течением времени еще более усилилось. Теперь я считаю эту книгу главным источником для познания истины, и она стала моим ежедневным чтением.
   Теософы рекомендовали мне прочесть также "Свет Азии" Эдвина Арнольда. И я прочел эту книгу еще с большим интересом, чем "Багават Гиту". Они свели меня также в ложу Блаватской и там познакомили меня с Блаватской и с Безант. Последняя в то время только что вступила в теософское общество, и я с большим интересом слушал разговоры о ее обращении. Друзья советовали мне вступить в это общество, но я вежливо отказался, заявив, что с моими скудными познаниями относительно моей собственной религии я не хочу принадлежать ни к какому религиозному обществу. По настоянию братьев я прочел "Ключ к теософии" Блаватской. Книга эта вызвала во мне желание читать книги по индуизму. Я перестал верить миссионерам, утверждавшим, что индуизм полон Предрассудков.
   Приблизительно в это же время я познакомился в вегетарианской столовой с одним верующим христианином. Он заговорил со мной о своей религии. Я рассказал ему о поведении миссионеров в Раджкоте. Ему стало неприятно. Он сказал: "я вегетарианец, я не пью. Без сомнения многие христиане едят мясо и пьют спиртные напитки, но ни то ни другое не предписывается писанием. Почитайте библию".
   Насколько мне помнится, он сам занимался распространением экземпляров библии. Я купил у него один экземпляр с картами, предметным указателем и другими вспомогательными пособиями и стал читать. Но я никак не мог осилить ветхий завет. Я прочел "Книгу бытия", а над остальными неизменно засыпал. Все же я просмотрел их, чтобы знать содержание. Особенно мне не понравилась "Книга чисел".
   Новый завет произвел на меня другое впечатление, в особенности нагорная проповедь. Я сравнивал ее с Титой, и мой молодой ум пытался объединить Гиту, "Свет Ааии" и нагорную проповедь.
   Чтение это вызвало во мне желание познакомиться и с биографиями других основателей религий. Один приятель посоветовал мне прочесть книгу Карлейля "О героях". Я прочел главу о герое как пророке и понял величие пророков, их мужество и строгость их образа жизни. Но дальше такого знакомства с религией я пойти не мог, так как подготовка к экзаменам не оставляла мне свободного времени. Однако я решил впоследствии ознакомиться со всеми главнейшими религиями. Мне хотелось также познакомиться и с атеизмом. Всякий индиец знаком с именем Брадло и его так называемым атеизмом. Я прочел об этом несколько книг, но они не произвели на меня впечатления, так как я уже перешагнул через пустыню атеизма. Безант отошла в то время от атеизма к теизму, и это еще больше укрепило мое отвращение к безбожию. Я прочел ее книгу "Как я стала теософом".

Нараян Хемчандра

   Приблизительно в то время в Англию приехал Нараян Хемчавдра. Я уже был знаком с его произведениями. Мы встретились у мисс Маннинг, состоявшей членом Национальной индийской ассоциации. Нараян не знал английского языка. Одевался он странно: на нем был мятый грязный коричневый кафтан из грубого материала, такого покроя, как носят парсы, воротничка и галстука он не признавал, голова была покрыта шерстяной шапочкой с кисточкой.
   Он был низкого роста, худощав, с круглым лицом, изрытым оспой. При этом он носил длинную бороду, которую все время теребил рукой.
   Этот странный человек резко выделялся среди изысканного общества.
   "Я много слышал о вас, -- сказал я ему, -- и читал некоторые, ваши вещи. Я был бы очень рад, если бы вы зашли ко мне".
   У Нараян Хемчандры был грубоватый голос. Он, улыбаясь, спросил: "Где вы живете?" -- "На Стор-стрит". "Значит, мы соседи. Мне хочется учиться по-английски, вы, может быть, возьметесь обучать меня?" "G удовольствием. Если хотите я к вам приду". "О нет, я буду ходить к вам и приносить с собой учебники". Вскоре мы стали большими друзьями.
   Нараян Хемчандра был совершенно "невинен" по части грамматики. "Лошадь" была у него глаголом, а "бегать" именем существительным. Но это его нисколько не смущало. Мое знание грамматики ему не импонировало.
   Он заявил мне с великолепным спокойствием: "Я никогда не был в школе, однако никогда не ощущал нужды в грамматике, чтобы высказать свои мысли. Вы знаете бенгали? Нет. А. я знаю. Я путешествовал по Бенгалу, и ведь это я дал возможность людям, говорящим на языке гуджарати, читать произведения Махарджи Девендранат Тагора. Я поставил себе целью перевести на гуджарати литературные сокровища, существующие на других языках. Мои переводы никогда не бывают дословны. Я всегда довольствуюсь тем, что передаю дух подлинника. Впоследствии, другие, более знающие, сделают больше меня. А я вполне доволен тем, что сделал без знания грамматики. Я знаю марати, хинди, бенгали и теперь начал учиться английскому. Я стремлюсь приобрести больший запас слов. И не думайте, что я успокоюсь на английском языке. Я поеду во Францию и буду там изучать французский. Мне говорили, что на этом языке имеется богатая литература. Я поеду и в Германию, изучу там немецкий язык". На эту тему он мог говорить без конца. У него было ненасытное желание путешествовать и изучать языки.
   "Значит, вы поедете и в Америку?" "Конечно, как же я вернусь в Индию, не повидав Новый свет?" -- "Но откуда же вы возьмете средства?" "А на что мне деньги? Ведь я не такой франт, как вы. Мне нужно минимальное количество пищи и кое-какая одежда. Мои книги дают мне достаточно для этого. Не забывают меня и друзья. Путешествую я всегда третьим классом. В Америку я поеду на палубе".
   Пробыв несколько месяцев в Лондоне, Нараян Хемчандра отправился в Париж. Там он принялся изучать французский язык и переводить французские книги. К тому времени я уже знал французский язык, и он дал мне на просмотр свою работу. Это был не перевод, а краткий пересказ.
   В конце концов он осуществил свое намерение и отправился в Америку. С большим трудом он получил билет в качестве палубного пассажира. В Соединенных Штатах его привлекли к суду за неприличный вид, когда он однажды появился на улице, облаченный только в рубашку и доти. Насколько я помню, его оправдали.

Вступление в адвокатуру

   Я до сих пор ничего не сказал, что я делал для достижения той цели, ради которой я отправился в Англию, а именно для того, чтобы стать адвокатом. Остановлюсь на этом вкратце.
   Аспирант должен был выполнить два условия, прежде чем получал возможность быть официально зачисленным в сословие адвокатов: "соблюсти сроки" (их было 12 с общей длительностью в три года) и сдать экзамены. Вместо "соблюдать сроки" существовало выражение "есть сроки", ибо в каждый триместр полагалось присутствовать по крайней мере на 6 обедах из примерно 24, назначавшихся в семестр. "Есть строки" не означало обязательно обедать. Необходимо только было являться к установленному часу и Оставаться до окончания обеда. Но обычно все ели и пили, кухня была хорошая, вина отборные. Обед обходился от 2 шилл. 6 пенсов до 3 шилл. 6 пенсов, т. с. в 2 -- 3 рупии. Это считалось умеренной ценой, так как в ресторане одно вино обошлось бы столько же. Нас в Индии, т. с. тех, кто еще "не цивилизован", весьма удивляет, когда стоимость напитков превосходит стоимость пищи. И я поражался тому, как люди решались тратить столько денег на спиртные напитки. Впоследствии я это понял. Я большей частью ничего не ел на этих обедах, так как из подававшихся блюд я мог есть лишь хлеб, отварную картошку и капусту. Вначале я даже и этого не ел, так как эти блюда мне не нравились, но впоследствии, когда я привык, я уже осмеливался просить и другие кушанья. Обед, подававшийся адвокатам, обычно был лучшего качества, чем обед для аспирантов. Один из аспирантов, парс, который был вегетарианцем, потребовал вместе со мною, чтоб нам подавали вегетарианские блюда, которые давались адвокатам. Наша просьба была удовлетворена, и нам стали давать фрукты и овощи с адвокатского стола.
   Каждой группе из 4 человек, сидевших за столом, полагалось по 2 бутылки вина, а так как я к нему не прикасался, то меня всегда просили участвовать в разных группах.
   Я никогда не мог понять, каким образом эти обеды могли в какой бы то ни было степени служить подготовкой к адвокатской профессии.
   Экзамены не имели практического значения. В мое время было два экзамена: один -- по римскому праву, другой -- по гражданскому. Имелись печатные курсы, по которым надо было готовиться, но почти никто не читал этих книг. Я знал многих, выдержавших экзамены по римскому праву в результате поверхностного ознакомления с конспектами в течение двух недель, -- что же касается экзамена по гражданскому праву, то студенты при помощи такого же рода конспектов усваивали предмет в течение одного -- трех месяцев.
   Итак, было мало риска провалиться на экзаменах, тем более что их можно было сдавать четыре раза в году. Эти экзамены таким образом не представляли никакой трудности.
   Но я сумел сделать их для себя трудными. Я счел необходимым прочесть все печатные курсы, мне казалось обманом не читать этих книг. Я потратил много денег на покупку их. Я решил прочесть римское право по-латыни. Латынь, которую я изучил, сдавая экзамен на "лондонскую матрикуляцию", сослужила мне хорошую службу. Впоследствии эти занятия принесли мне некоторую пользу в Южной Африке, где гражданское право, заимствованное из Голландии, было основано на нормах римского права. Изучение кодекса Юстиниана значительно помогло мне в понимании южноафриканского права.
   Я выдержал экзамен и был зачислен в адвокатское сословие 10 июня 1891 г., и мое имя было занесено в официальные списки адвокатов при Верховном суде. 12 июня я отплыл на родину.
   Невзирая, однако, на все мои занятия, я был бесконечно беспомощен и полон тревог. Я не чувствовал себя достаточно подготовленным, чтобы заниматься юридической практикой.

Часть вторая

Райчандвай

   Старший брат встретил меня на пристани. Он уже успел познакомиться с доктором Мета и его братом и по настоянию доктора Мета мы остановились у него.
   Я горел желанием поскорее увидеться с матерью. Я не знал, что её уже нет в живых. Эту грустную новость мне сообщили только теперь," и я совершил полагающиеся омовения. Мой брат держал меня в полном неведении все время моего пребывания в Лондоне. Он не хотел: чтобы этот удар постиг меня на чужбине. Но и теперь эта весть была для меня не менее тяжела. Я испытывал, пожалуй, даже более сильное горе, чем после смерти отца.
   Доктор Мета познакомил меня с некоторыми своими друзьями. Среди них я должен особенно отметить поэта Райчанда или Раджачандра, зятя его старшего брата, вместе с которым он вел ювелирное дело. Ему было тогда не более 25 лет, но уже с первой встречи я понял, что передо мной человек выдающегося характера и большой учености. Он был известен как "шатавадани" (человек, обладающий способностью запоминать одновременно сотню вещей). Доктор Мета предложил мне испытать его исключительную память. Я произнес ряд слов на разных европейских языках, какие я только знал, и попросил поэта повторить эти слова. Он повторил их в том же порядке. Я позавидовал такой способности, но не это очаровало меня в нем. Самыми привлекательными его свойствами были глубокое знание священного писания, безупречность характера и горячее стремление к осуществлению истины к себе. Впоследствии я убедился, что это было единственной целью его жизни.
   Коммерческие операции Райчандбая выражались в сотнях тысяч рупий. Он был знатоком по части жемчуга и бриллиантов и с легкостью разбирался в самых запутанных деловых вопросах. Но не это стояло в центре его жизненных интересов. Самым главным для него было стремление к созерцанию бога. На его столе в деловой кабинете среди прочих вещей всегда можно было найти какую-нибудь религиозную книгу и его собственный дневник. Как только он кончал свои дела, он брался за религиозную книгу или за дневник. Многие из его произведений, появившихся в печати, являются повторением записей в дневнике. Человек, который, только что закончив разговор о сложной коммерческой сделке, начинал писать о сокровенных проблемах духа, разумеется был не дельцом, а подлинным искателем истины. И не раз, а весьма часто я был свидетелем того, как среди деловой обстановки он погружался в благочестивые размышления. Я никогда не видел, чтобы он утратил душевное равновесие. Хотя нас не связывали никакие деловые отношения или материальные интересы, тем не менее он поддерживал со мной самые близкие отношения. Я был в то время начинающим адвокатом без практики, но когда мы встречались, он заводил со мной беседы на серьезные религиозные темы. О тех пор мне приходилось встречаться со многими религиозными руководителями и учителями, с главами различных вероучений, и я должен сказать, что никто из них не произвел на меня такого сильного впечатления, как Райчандбай. Его слова проникали мне прямо в душу, и в моменты духовных кризисов, которые мне приходилось переживать, он был моим прибежищем. Однако несмотря на это, я не смог сделать его своим "гуру". Место это в моем сердце не занято, и я еще продолжаю свои поиски.
   Я верю в индусское учение о "гуру" и в его значение для духовного самоосуществления. Я полагаю, что учение, утверждающее невозможность истинного знания без "гуру", заключает в себе значительную долю истины. В мирских вопросах несовершенный учитель еще, пожалуй, допустим, но не в вопросах духовных. Только совершенный "гнани" заслуживает того, чтобы его взять в качестве "гуру". Поэтому необходимо постоянное стремление к совершенству, ибо каждый получает такого "гуру", какого он заслуживает.
   Но если я не мог возвести Райчандбая на престол моего сердца как "гуру", то все же я неоднократно прибегал к его руководству и помощи. Три современника оказали на меня сильное влияние. Райчанбай своим непосредственным общением со мной, Толстой своей книгой "Царство божие внутри нас" и Рескин своей книгой "У последней черты". Но о них я еще буду говорить впоследствии.

Первое судебное дело

   Изучение индийского права оказалось довольно скучным. Я никак не мог сладить с уставом гражданского судопроизводства. Закон о судебных доказательствах усваивался, правда, несколько успешней. Вирчанд Ганди, мой приятель, готовился к экзамену на ходатая по делам и рассказывал мне всякие истории об адвокатах и "вакилах". Успех Фирозшаха Мета, говорил он не раз, основан на глубоком знании закона. Он знает Акт о судебных доказательствах наизусть. "Очень часто, -- добавлял он при этом, -- адвокат, ведущий дела в судах, влачит жалкое существование в течение 5 -- 7 лет. Вот почему я избрал карьеру ходатая по делам. Если вам удастся выбраться на широкую дорогу года через три, это будет исключительная удача.
   Расходы мои между тем непрерывно росли. Иметь адвокатскую контору в то время, когда я еще только готовился к этой профессии, по-моему было совершенно нелепо. Я из-за этого не мог уделить занятиям всего своего времени. Между тем закон о судебных доказательствах начал мне даже нравиться. Я прочитал также с большим интересом "Индусское право" Мейна, но я никак не мог решиться выступить по какому-нибудь делу. Наконец, я взялся вести дело некоего Мамибая. Это было "мелкое дело". Мне сказали: "Вам придется заплатить небольшое комиссионное вознаграждение посреднику". Я решительно запротестовал. "Но даже такой известный адвокат по уголовным делам, как X., который зарабатывает от 3 до 4 тысяч в месяц, тоже платит комиссионные".
   "Мне незачем подражать ему, -- возражал я. G меня достаточно и 300 рупий в месяц. Отец зарабатывал не больше".
   "Теперь другие времена. Цены в Бомбее невероятно растут, и вы должны быть практичным". Но я был непреклонен и не заплатил комиссионных. Дело Мамибая я тем не менее получил. Гонорар свой я определил в 30 рупий. Итак, состоялся мой "дебют" в суде. Я выступал со стороны ответчика и должен был подвергнуть перекрестному допросу свидетелей истца. Я встал, но тут душа у меня ушла в пятки, голова закружилась и мне показалось, что весь суд завертелся, словно колесо. Я не мог Придумать ни одного вопроса. Судья наверное смеялся, а "вакилы" без сомнения наслаждались этим зрелищем, но я уже ничего не видел. Я сказал доверителю, что я не могу вести дело и что лучше, если он наймет Патела и возьмет у меня обратно гонорар. Пател потребовал за выступление 51 рупий. Дело это было для него, разумеется, детской игрой. Я поспешил уйти из суда, так и не узнав, выиграл или проиграл мой клиент свое дело. Мне было стыдно, но я решил не брать никаких дел до тех пор, пока у меня не будет мужества вести их, И действительно, с тех пор я не выступал в судах до моего переезда в Южную Африку. Но это никак нельзя поставить мне в заслугу. Какой наивный человек доверил бы мне дело только для того, чтобы проиграть его?
   Однако в Бомбее все-таки нашлось для меня еще одно дело. В Порбандаре конфисковали землю у одного бедного мусульманина, и он обратился ко мне. Дело его казалось довольно безнадежным, но я согласился написать для него прошение. Я составил прошение и прочитал своим приятелям. Они его одобрили, и это до некоторой степени внушило мне уверенность, что я достаточно подготовлен для составления юридических бумаг, что и соответствовало действительности. Я мог бы получить очень много такой работы, если бы согласился составлять прошения без; всякого вознаграждения, но толку от такой работы было бы, разумеется, очень мало. Поэтому я решил заняться преподаванием. Английский язык я знал довольно прилично, и я охотно стал бы готовить детей по английскому языку для поступления в школу. Таким образом я смог бы покрывать хоть часть своих расходов. В газетах я прочитал объявление: "Требуется преподаватель английского языка для занятий по часу в день. Вознаграждение 75 рупий". Я написал письмо, и меня пригласили притти. Объявление исходило от известной в городе школы повышенного типа. Я шел туда в самом лучшем настроении, но когда директор узнал, что я не кончил университета, он не согласился взять меня.
   "Но я выдержал в Лондоне на аттестат зрелости и сдавал латынь".
   "Возможно, но нам нужен преподаватель с высшим образованием".
   Положение было безысходное. Я впал в полное отчаяние, брат мой тоже был огорчен, и мы оба решили, что в Бомбее нам больше нечего делать. Тогда брат предложил мне обосноваться в Раджкоте. Он сам был ходатаем по делам и мог мне доставить там работу по составлению исковых прошений и других юридических бумаг. А так как в Раджкоте у нас уже имелось налаженное хозяйство, то ликвидация хозяйства в Бомбее составляла очень большую экономию. Предложение мне понравилось, и таким образом моя маленькая контора в Бомбее была закрыта, просуществовав 6 месяцев. Пока я жил в Бомбее, я ежедневно бывал в верховном суде, но нельзя сказать, чтобы я чему-нибудь там научился. Для этого у меня не было надлежащей подготовки. Часто я не мог уловить сущность рассматриваемого дела и начинал дремать. Другие посетители суда составляли мне в этом отношении компанию, умаляя тем самым мой позор. Скоро я утратил всякое чувство стыда и решил, что дремать в верховном суде есть признак хорошего тона.
   Если теперь в Бомбее имеются адвокаты без практики, как я в то время, то я хотел бы дать им маленький практический совет, Хотя я жил в Гиргауме, но я почти никогда не брал экипажа и не ездил на трамвае. Я поставил себе за правило ходить в верховный суд пешком. Это отнимало целых 45 минут, но я и домой возвращался пешком. Я приучил себя к жаре, кроме того эти прогулки сберегали мне порядочную сумму денег. И в то время, как многие мои друзья в Бомбее хворали, я не помню, чтобы я когда-нибудь был болен. И даже когда я начал зарабатывать, я сохранил привычку ходить пешком к себе в контору и домой. Благие последствия этой привычки я ощущаю на себе по сию пору.

Первый удар

   С чувством полного разочарования я покинул Бомбей и переехал в Раджкот, где открыл свою собственную контору. Здесь мне сравнительно повезло. Составлением разного рода судебных бумаг я зарабатывал 300 рупий в месяц. Работу эту я получил не столько благодаря своему умению, сколько благодаря тому, что компаньон моего брата имел хорошую практику. Бумаги, которые в действительности или хотя бы только в его воображении имели серьезное значение, он поручал писать известным адвокатам. На мою долю падало составление заявлений для бедных клиентов.
   Должен признаться, что здесь мне пришлось отступиться от своего правила не платить комиссии. Меня убеждали, что здесь дело обстоит совсем иначе, чем в Бомбее: там я должен был платить комиссию посреднику; здесь я платил ее вакилам, которые доставляли мне дела. Указывали также, что здесь, как: и в Бомбее, все адвокаты, выступающие в судах, выплачивают часть своего гонорара в виде комиссионных. Доводы моего брата оказались для меня неопровержимыми. "Ты видишь, что я работаю в компании с другим вакилом. Я естественно всегда буду стараться передавать тебе все дела, которые ты сумеешь вести, и если ты откажешься платить комиссию моему компаньону, то ты поставишь меня в затруднительное положение. Так как у нас с тобой общее хозяйство, то твой гонорар поступает в общий котел, и я автоматически получаю часть его. Но что же будет с моим компаньоном? Ведь если он передаст дело другому адвокату, то он несомненно получит комиссию". Этот довод показался мне убедительным, и я сознавал, что если я хочу заниматься адвокатской практикой, то я не могу в подобных случаях настаивать на своем принципе -- не давать комиссионных. Так я рассуждал с самим собой, вернее, так я обманывал себя. Должен, впрочем, добавить, что я ни разу не дал комиссионных по какому-нибудь другому делу.
   В это время я как раз получил первый жизненный урок. Я слышал, что представляют из себя британские чиновники, но ни разу до сих пор мне не приходилось сталкиваться лицом к лицу с кем-либо из них.
   Мой брат был секретарем и советником покойного ранасахиба Порбандара до его восшествия на престол. Над ним с тех пор продолжало висеть обвинение, что, состоя в этой должности, он дал неправильный совет. Дело поступило к политическому агенту, который имел какое-то предубеждение против моего -брата. Я в бытность мою в Англии познакомился с этим чиновником, и он относился ко мне довольно хорошо. Мой брат подумал, что я мог бы использовать эту дружбу, замолвить за него словечко и попытаться рассеять предубеждение политического агента. Мне это было не по душе. Я считал, что не должен был пытаться использовать это случайное знакомство. Если мой брат действительно провинился, то какая польза могла быть от моей рекомендации? Если же он не чувствовал за собой никакой вины, то он должен был подать прошение в обычном порядке и с сознанием своей невинности ожидать результатов. Брату этот совет однако не понравился. "Ты не знаешь Катиавада, -- сказал он, -- и ты еще не знаешь жизни. Здесь имеет значение только протекция, и тебе как брату нехорошо отказываться от своего долга. Что тебе стоит замолвить за меня словечко знакомому чиновнику?".
   Я не сумел отказать ему и пошел к чиновнику. Я напомнил ему о нашем прежнем знакомстве, но я сразу почувствовал, что Катиавад -- не Англия и что чиновник в отпуску и чиновник при исполнении своих служебных обязанностей -- совершенно разные люди. Политический агент вспомнил о нашем знакомстве, но видимо именно поэтому взял холодный гон. "Я надеюсь, что вы пришли сюда не для того, чтобы злоупотреблять этим знакомством", было, казалось, написано на его лице. Тем не менее я изложил ему свое дело. Сахиб стал проявлять признаки нетерпения. "Ваш брат интриган. Я не желаю вас больше слушать. У меня нет времени. Если у вашего брата есть что сказать, пусть он действует законными путями". Ответ был достаточно ясен, и возможно, что он был заслужен. Но эгоизм слеп, и я продолжал говорить. Сахиб встал и сказал: "Вам пора итти". "Но, пожалуйста, выслушайте меня", -- сказал я. Это его еще больше рассердило. Он позвал слугу и велел меня вывести. Когда служитель вошел, я все еще медлил, тогда тот положил мне руки на плечи и вытолкал меня за дверь. Я рвал и метал. Я тотчас же послал ему записку следующего содержания: "Вы оскорбили меня и применили ко мне насилие при помощи своего слуги. Если вы не извинитесь, мне придется обратиться в суд".
   "Вы вели себя нагло. Я просил вас уйти, а вы не уходили. Мне ничего не оставалось, как вызвать слугу, и просить вас вывести. Даже когда он попросил вас выйти, вы не ушли. Поэтому он должен был применить силу. Можете обращаться: в суд, если вам угодно".
   С таким ответом в кармане и с упавшим настроением я вернулся домой и рассказал брату о случившемся. Он был очень огорчен и не знал, как утешить меня. Он посоветовался со своим приятелем вакилом, так как я не представлял себе, как надо судиться с сахибом. В это время в Раджкоте находился случайно Фирозшах Мета, приехавший из Бомбея по какому-то делу. Но разве мог молодой адвокат осмелиться пойти к нему. Поэтому я переслал к нему через вакила, по вызову которого он приехал к нам, все бумаги по этому делу и просил его дать совет. "Скажите Ганди, -- сказал он, -- что подобные истории не раз случались с вакилами и адвокатами. Он недавно приехал из Англии и горяч и к тому же он не знает английских чиновников. Если он хочет зарабатывать и не наживать себе неприятностей, пусть он разорвет письмо и примирится с оскорблением. Он ничего не выиграет от того, что будет судиться с сахибом, а, наоборот, легко может таким образом повредить себе. Скажите ему, что он еще не знает жизни". Совет этот был для меня горькой отравой, но я все же последовал ему. Я стерпел обиду,. но вывел из всего этого следующее полезное для себя правило г никогда больше не ставить себя в подобное ложное положение" и никогда не пытаться использовать подобным образом свои: знакомства. С тех пор я ни разу не отступал от этого правила. Этот удар изменил направление всей моей жизни.

Сборы в Южную Африку

   Тем временем я начал кое-как разбираться в политических: интригах, царивших в Индии. Катиавад состоял из множества, мелких государств, и для политических интриг здесь было большое раздолье. Мелкие интриги между отдельными государствами, интриги чиновников, боровшихся за власть, -- все это было самым: обычным явлением. Эта атмосфера казалась мне отравленной, и я не переставал ломать себе голову, как остаться чистым в; подобной обстановке.
   Я был в полном отчаянии, и мой брат видел это. Мы оба понимали, что мне следует найти себе какое-нибудь занятие, не связанное с этими интригами. Но получить должность министра или судьи было немыслимо без интриг. А ссора с сахибом мешала, мне продолжать заниматься практикой.
   Княжество Порбандар было в то время взято под временную опеку британской администрацией, и мне было поручено добиться некоторого расширения прав для его правителя. Мне пришлось также обратиться к администратору по вопросу о снижении чересчур тяжелого поземельного налога, взимавшегося с "мерсов". Администратор хотя и был индусом, но по части высокомерия мог поспорить с политическим агентом. Человек он был: способный, но райотам от этого было не легче. Мне удалось добиться некоторого расширения прав для "правителя", но для: "мерсов" я не добился почти никакого облегчения. Меня поразило то, что никто даже не ознакомился внимательно с их делом.
   Таким образом и здесь мне пришлось до некоторой степени разочароваться. Я считал, что по отношению к моим доверителям поступили неправильно, но вместе с тем я ничем не мои помочь им. В лучшем случае я мог апеллировать к политическому агенту или к губернатору, которые, однако, отклонили бы мое ходатайство, заявив: "Это не в нашей компетенции". Если бы на этот счет существовали какие-либо правила, тогда это" имело бы еще смысл, но здесь воля сахиба была законом. Я был вне себя.
   Между тем одна меманская фирма в Порбандаре обратилась к моему брату со следующим предложением: "У нас дела с Южной Африкой. Наша фирма ведет там в настоящее время крупный процесс по иску о 40 тысяч фунтов стерлингов. Мы пользуемся услугами лучших адвокатов. И для нас и для вашего брата было бы полезно, если бы мы послали его туда., Он лучше нас проинструктировал бы нашего доверенного. Это дало бы ему возможность увидеть новый континент и завязать новые знакомства". Мы с братом стали обсуждать это предложение. Для меня было неясно, должен ли был я просто инструктировать доверенного или я должен был выступать в суде. Но так или иначе эto было соблазнительно. Брат мой познакомил меня с ныне уже покойным шетом Абдулл-Карим Джавери, компаньоном фирмы Дада Абдулла и К0, о которой здесь пойдет речь. "Это не трудное дело, -- убеждал меня шет. -- Вы познакомитесь с нашими друзьями -- влиятельными европейцами. Вы будете чрезвычайно полезны для нашего предприятия. Большинство нашей корреспонденции ведется на английском языке, и вы сможете быть нам полезны. Вы, конечно, поселитесь у нас а у, вас таким образом не будет никаких расходов".
   "Сколько времени я должен буду там пробыть, -- спросил я, -- и сколько вы будете мне платить?"
   "Не больше года. Мы оплатим вам поездку туда и обратно в первом классе и дадим 105 фунтов стерлингов на всем готовом". Разумеется, это было не такое предложение, какое делают адвокатам. Мне предстояло ехать в качестве служащего фирмы. Но я во что бы то ни стало хотел уехать из Индии. Кроме того меня привлекала возможность увидеть новую страну и получить новые впечатления. Я мог бы также выслать брату 105 фунтов стерлингов и помочь ему таким образом в хозяйстве. Я без дальнейших разговоров принял предложение и начал собираться в Южную Африку.

Первые впечатления

   Портовым городом Наталя является Дурбан, его называют также Порт-Наталь. Абдулла Шет встретил меня на пристани.
   Когда пароход подошел к набережной и на палубу взошли друзья и знакомые прибывших, я заметил, что с индийцами обращались не очень почтительно. Знакомые Абдуллы Ше,та проявляли в обращении с ним какое-то пренебрежительное высокомерие, и меня это укололо. Но Абдулла Шет уже привык к этому. На меня смотрели с некоторым любопытством. Моя одежда выделяла меня среди прочих индусов. На мне был сюртук и тюрбан вроде бенгальского "пагри".
   Меня привели в помещение фирмы и показали мне комнату, специально отведенную для меня, рядом с кабинетом Абдуллы Шета. Я не понимал его без переводчика, так же, как и он меня. Он прочел письма, которые я привез ему от его брата, и недоумение его еще усилилось. Ему показалось, что брат послал ему какого-то "белого слона". Судя по моей одежде и манерам, он решил, что я буду ему дорого стоить, не меньше чем европеец. Никакого дела мне поручить нельзя было. Процесс разбирался в Трансваале, и не было никакого смысла сейчас же посылать меня туда. Да и в какой мере можно было положиться на мое умение и честность. Абдулла Шет был почти неграмотен, но у него был богатый жизненный опыт и острый ум. Он знал это. В своей практической деятельности он научился немного по-английски, ровно настолько, чтобы поддерживать разговор. Этого ему хватало, чтобы вести дела, столковываться с директорами банков и европейскими купцами, а также объяснять все, что ему было нужно, своему юрисконсульту. У индийцев он был в большом почете. Фирма его была самая крупная, по крайней мере, самая крупная из всех индийских фирм. При всех этих достоинствах он имел один недостаток. Он был по природе недоверчив.
   Он очень высоко ставил ислам и любил рассуждать о философии ислама. Хотя он не знал арабского языка, но с Кораном и литературой по исламу он был знаком довольно хорошо. Благодаря ему я приобрел много практических сведений об исламе. Когда мы познакомились ближе, мы стали вести длинные беседы на религиозные темы.
   На второй или третий день после моего приезда он повел меня в дурбанский суд. Здесь он познакомил меня с разной публикой и посадил рядом со своим адвокатом. Судья пристально взглянул на меня и, наконец, предложил мне снять тюрбан. Я отказался сделать это и вышел из суда.
   Таким образом и здесь меня ожидала борьба. Абдулла Шет объяснил мне, почему некоторых индийцев просили снимать тюрбаны. Тем, которые были одеты по-мусульмански, сказал он, разрешалось оставаться в тюрбанах, но все остальные индийцы, как правило, должны были при входе в суд снимать тюрбан.
   Для того чтобы это тонкое различие стало понятным, я должен остановиться на некоторых подробностях. За эти два-три дня я увидел, что индийцы делятся на несколько различных групп. Одна из них, называвшая себя "арабами", состояла из купцов-мусульман. Другую составляли индусы, наконец, была еще группа служащих-парсов. Служащие индусы не примыкали ни к одной группе, если только не примыкали к "арабам". Служащие парсы называли себя "персами". Эти три класса социально были до известной степени связаны друг с другом. Но наиболее многочисленным классом был класс, состоящий из тамилов, телугу и из законтрактованных или уже получивших свободу рабочие из северной Индии. Законтрактованные рабочие приезжали в Наталь по договорным обязательствам, по которым должны были работать пять лет. Их потом стали называть здесь "гирмитья", от слова "гирмит", что являлось исковерканным английским словом "эгримент" (agrement -- договор, соглашение). Указанные выше три класса были связаны с этим классом исключительно деловыми отношениями. Англичане называли их "кули", а так как большинство индийцев принадлежало к рабочему классу, то и всех индийцев стали называть "кули" или "сами". "Сами" -- тамильский суффикс, встречающийся в виде добавления ко многим тамильским именам и означающий не что иное, как "свами", т. с. по-санскритски -- господин. Поэтому, когда индиец обижался на эту кличку и был достаточно находчив, он мог ответить: называйте меня "сами", но не забывайте, что "сами" означает господин; а я не господин ваш. Одни англичане принимали это с кривой улыбкой, другие могли рассердиться, выругать индийца и даже, пожалуй, отколотить его, так как "сами" было в их ушах презрительной кличкой и объяснять им, что это слово означает "господин" было в их глазах оскорблением. Меня стали называть "кули-адвокат". Купцов называли "кули-купец". Первоначальное значение слова "кули" было забыто, и оно превратилось в общее наименование для всех индийцев. Купец мусульманин мог обидеться и сказать: "Я не кули, я араб", или "я купец" и англичанин стал бы извиняться перед ним.
   При таком положении вещей ношение тюрбана приобретало большое значение. Подчиниться требованию снять тюрбан было для индийца все равно что проглотить оскорбление. Поэтому я решил лучше распрощаться с тюрбаном и начать носить английскую, шляпу. Это избавило бы меня от оскорблений и неприятных пререканий.
   Но Абдулла Шет не одобрил этого намерения. Он сказал: "Если вы сделаете что-нибудь подобное, вы поставите в затруднительное положение тех, кто настаивает на ношении тюрбана. К тому же тюрбан вам очень к лицу, а в английской шляпе вы будете похожи на лакея".
   То, что сказал Абдулла, было умно и патриотично, но своим замечанием относительно лакея он обнаружил некоторую узость взглядов.
   Законтрактованные индийцы делились на три категории -- индусов, мусульман и христиан. Христианами были по преимуществу дети законтрактованных индийцев. Их было довольно много уже в 1893 г. Они носили английское платье и большей частью служили лакеями в гостиницах. Замечание Абдуллы Шета по поводу английской шляпы относилось к этому классу. Служить лакеем в гостинице считалось унизительным. Это мнение разделяется и посейчас. Я все-таки последовал совету Абдуллы. Я написал письмо в газеты, где изложил инцидент с моим тюрбаном и настаивал на своем праве носить его в суде. Вопрос этот оживленно обсуждался в газетах, которые называли меня "нежелательным гостем". Вся эта история неожиданно сделала мне рекламу. Некоторые были на моей стороне, другие осуждали меня за дерзость.

Поездка в Преторию

   Моя фирма получила письмо от своего адвоката, в котором сообщалось, что надо готовиться к процессу и что Абдулла Шет должен приехать в Преторию сам или прислать своего представителя.
   Абдулла Шет показал мне это письмо и спросил, согласен ли я поехать в Преторию.
   "Я смогу вам ответить только после того, как вы познакомите меня с делом", -- сказал я.
   Дело, по которому меня вызвали в Африку, заключалось главным образом в бухгалтерских расчетах. Служащий Абдуллы толковал мне о каких-то записях в дебет и кредит, и я чувствовал, что все больше и больше запутываюсь. Тогда я купил учебник бухгалтерии и проштудировал его. После этого я уже почувствовал почву под ногами и стал разбираться в существе дела. К тому же я видел, что Абдулла Шет, который сам не умел вести бухгалтерских записей, свободно разбирался во всех хитросплетениях бухгалтерии благодаря своему практическому опыту. Я решил, что могу ехать в Преторию.
    -- Где вы там остановитесь? -- спросил меня Шет.
    -- Где вы пожелаете.
    -- В таком случае я напишу нашему юрисконсульту, и он позаботиться о помещении. Кроме того, я напишу моим друзьям меманцам, но я бы не советовал вам останавливаться у них. Наши противники пользуются большим влиянием в Претории, и если кому-нибудь из них попадет в руки наша частная переписка, то это будет для нас иметь очень неприятные последствия. Чем меньше вы будете сближаться с ними, тем лучше для нас.
    -- Я остановлюсь там, где меня поместит ваш юрисконсульт, или устроюсь самостоятельно. На этот счет вы не беспокойтесь. Никто ничего не будет знать о наших секретах, но я намерен познакомиться с нашими противниками и поддерживать с ними связь. Я хотел бы установить с ними дружеские отношения. Я намерен, если это только возможно, попробовать разрешить дело несудебным порядком. В конце концов Тайиб Шет -- ваш родственник.
   Мое указание на возможность полюбовного соглашения несколько поразило Шета, но я уже находился в Дурбане шесть дней, и мы знали и понимали друг друга. Поэтому он сказал:
    -- Н-да, я понимаю. Конечно, внесудебное соглашение было бы самым лучшим исходом, но мы все родственники и прекрасно знаем друг друга. Тайиб Шет не такой человек, чтобы легко пойти на соглашение. При малейшей оплошности с нашей стороны он выжмет из нас все, что можно, и в конце-концов утопит нас. Поэтому пожалуйста серьезно обдумайте прежде, чем что-нибудь предпринять.
    -- На этот счет не беспокойтесь, -- сказал я. -- Мне нет надобности ни в данном случае, ни вообще говорить с Тайиб Шетом по существу дела. Я только подам ему мысль о соглашении для того, чтобы избежать ненужной судебной волокиты.
   На седьмой или восьмой день после моего прибытия я покинул
   Дурбан. Мне купили билет первого класса. При этом было принято доплачивать еще пять шиллингов, за постельные принадлежности. Абдулла Шет настаивал, чтобы я это сделал, но я из упрямства, самолюбия и желания сэкономить пять шиллингов отказался. Абдулла Шет предостерегал меня: "Смотрите, здесь не Индия. Слава богу, по нашим средствам мы можем себе это позволить. Пожалуйста не отказывайте себе в необходимом". Я поблагодарил его и просил не беспокоиться обо мне. Приблизительно в девять часов вечера поезд пришел в Марицбург, столицу Наталя. Постельные принадлежности обыкновенно выдавались на этой станции. Ко мне подошел железнодорожный служащий и спросил, возьму ли я их. Я ответил: "Нет, у меня есть свои". Он ушел, но за ним пришел пассажир и стал оглядывать меня с ног до головы. Он видел, что я "цветной", и это не давало ему покоя. Затем он вышел и вернулся с одним или двумя чиновниками. Все они стояли молча, но потом пришел другой железнодорожный служащий и сказал мне: "Выходите, вам надо пересесть в товарный вагон".
    -- Но у меня билет первого класса.
    -- Это ничего не значит. Я вам говорю -- ступайте в товарный вагон.
    -- А я вам говорю, что я в Дурбане получил место в этом вагоне и желаю остаться здесь.
    -- Нет, это нельзя. Вы должны покинуть этот вагон, иначе я позову полицейского, и он вас высадит.
    -- Пожалуйста. Добровольно я не уйду.
   Явился полицейский, взял меня за руку и выволок из вагона. Мой багаж тоже вытащили. Я отказался перейти в другой вагон, и поезд ушел. Я пошел в зал для пассажиров и уселся там, имея около себя ручной багаж. Остальной багаж я оставил на произвол судьбы, его взяло на свое попечение железнодорожное начальство.
   Деле было зимой, а зима в Южной Африке, в местностях, находящихся высоко над уровнем моря, как Марицбург, очень холодная. Мое пальто находилось в багаже, но я не решался попросить его, боясь подвергнуться новым оскорблениям. Я сидел и дрожал от холода. В зале не было никакого освещения. Какой-то пассажир около полуночи вошел и, может быть, хотел заговорить со мной, но мне было не до разговоров.
   Я стал обдумывать, как я должен поступить: следует ли мне бороться за мои права или лучше вернуться в Индиго или может быть отправиться в Преторию, не обращая внимания на оскорбления и вернуться в Индию только по окончании дела?
   Уехать обратно, не исполнив своего обязательства, было бы трусостью. Неприятности, которым я подвергался, являлись только симптомом серьезной болезни -- предубеждения по отношению к "цветным". Моей обязанностью было в корне устранить эту болезнь, если только это было возможно, не взирая на все лишения и неприятности, которым мне пришлось бы подвергнуться. Удовлетворение за причиняемые мне оскорбления я должен требовать лишь поскольку это необходимо для устранения расового предрассудка. Поэтому я решил взять билет на следующий поезд, идущий в Преторию. На следующее утро я отправил длинную телеграмму главному управляющему железной дороги и одновременно известил о происшедшем Абдуллу Шета, который немедленно повидал управляющего железной дороги. Последний оправдывал действия железнодорожных властей, но сообщил, что он уже отправил распоряжение начальнику станции, чтобы мне дали возможность беспрепятственно доехать до места назначения, Абдулла Шет в свою очередь протелеграфировал индийским купцам в Марицбурге, чтобы они позаботились обо мне. Купцы пришли на станцию и старались утешить меня, рассказывая о неприятностях, которым им самим приходилось подвергаться: то, что случилось со мной, оказалось совершенно обычным явлением. Они рассказывали, что индиец, путешествующий в первом или втором классе, всегда рискует нарваться на неприятности со стороны железнодорожных служащих или белых пассажиров. Целый день я слушал такие рассказы. Наконец, пришел вечерний поезд. Место для меня было заказано заранее; теперь я купил еще билет на постельные принадлежности, которые не пожелал приобрести в Дурбане.
   Утром поезд пришел в Чарлзтаун. В то время еще не было железнодорожного сообщения между Чарлзтауном и Йоганнесбургом. Приходилось ехать в почтовой карете, которая на ночь останавливалась в Стандертоне. У меня уже был заранее приобретен билет в дилижанс и он еще не утратил силу вследствие моей остановки в Марицбурге. Кроме того Абдулла Шет послал телеграмму агенту компании дилижанса в Чарлзтауэе.
   Но агенту нужен был только предлог, чтобы не пустить меня, и когда он увидел, что я иностранец, он сказал: "Ваш билет недействителен". Я ему ответил, что это совершенно неправильно.
   Сказал он это не потому, что в дилижансе не было места, а совсем по другой причине. Пассажиров необходимо было разместить внутри Дилижанса, но так как я был "кули" да к тому же еще, как видно, не здешний, то кондуктор решил, что меня не следует сажать с белыми пассажирами. В дилижансе было еще два сиденья по обе стороны от козел, на которых восседал кучер. Кондуктор обыкновенно занимал одно из наружных мест, но на этот раз он сел в дилижансе, а меня посадил на свое место. Я понимал, что это совершеннейший произвол и издевательство, но счел нужным промолчать. Я не мог заставить посадить меня в дилижанс, а если бы я стал протестовать, то дилижанс ушел бы без меня. Тогда я потерял бы еще один день, и одному небу известно, что бы случилось за это время. Поэтому я сдержал свое раздражение и благоразумно уселся рядом с кучером.
    Приблизительно в три часа дня дилижанс приехал в Пардекоп. Теперь кондуктору захотелось сесть на мое место. Он хотел курить, а, может быть, и подышать свежим воздухом. Поэтому он взял у кучера какой-то грязный мешок, положил его на подножку и, обращаясь ко мне, сказал: "Сами, садись сюда, я хочу сесть рядом с кучером". Такого оскорбления я уже не мог снести. Дрожа от негодования, я сказал ему: "Вы посадили меня здесь, хотя обязаны были предоставить мне место внутри дилижанса. Я стерпел это оскорбление. Теперь, когда вам хочется сидеть снаружи и курить, вы заставляете меня сидеть у ваших ног. Этого я не сделаю, но я готов перейти в дилижанс".
    Пока я с трудом выговаривал эти слова, кондуктор подошел ко мне и стал бить меня по щекам. Затем он схватил меня за руку и стал тащить вниз. Я ухватился за железную ручку дилижанса и решил не уступать, хотя бы мне переломали кости. Пассажиры видели, как этот человек бранил и бил меня в то время, как я не произносил ни слова. При этом он был гораздо сильнее меня. Некоторым из пассажиров стало жалко меня, и они сказали: "Да оставьте его, что вы его бьете, он ни в чем не виноват. Если он не может сидеть там, пустите его к нам в дилижанс". "Не беспокойтесь!" -- крикнул кондуктор. Но, по-видимому, несколько струхнул и перестал меня бить. Он выпустил меня и продолжая еще некоторое время браниться, приказал слуге-негру, сидевшему по другую сторону от кучера, пересесть на подножку, а сам занял его место.
   Пассажиры уселись в дилижансе. Кондуктор дал свисток, и мы поехали. Сердце билось у меня так, что казалось готово было выпрыгнуть из груди. Я уже сомневался, доеду ли я живым до места назначения. Кондуктор злобно поглядывал на меня и, тыкая в мою сторону пальцем, сердито бурчал: "Вот дай-ка доедем до Стандертона, там я тебе покажу!". Я не произносил ни слова и молил бога о помощи.
   Когда уже стемнело, мы приехали в Стандертон, и я облегченно вздохнул, увидев индийские лица. Как только я вышел из дилижанса, мои новые друзья сказали: "Мы пришли за вами, чтобы отвести вас в лавку Исы Шета. Мы получили телеграмму от Дада Абдуллы". Я очень обрадовался. Мы пошли в лавку, и там я рассказал, что со мной произошло. Они были очень опечалены и старались утешить меня рассказами такого же рода о неприятностях, которые приходилось переживать им.
   Я хотел сообщить агенту компании дилижансов обо всем происшедшем. Поэтому я написал ему письмо с изложением всех подробностей и обратил его внимание на угрозы, которыми меня пугал его подчиненный. Я требовал также, чтобы он обеспечил мне завтра место внутри дилижанса. Агент ответил мне: "Из Стандертона пойдет дилижанс побольше, и с другим кондуктором. Человек, на которого вы жаловались, завтра здесь не будет, и вы будете сидеть вместе с другими пассажирами". Это несколько успокоило меня. Я, конечно, не собирался возбуждать дело против человека, который избил меня, так что этим дело и кончилось.
   Утром служащий Исы Шета проводил меня к дилижансу. Я получил хорошее место и ночью благополучно приехал в Йоганнесбург.
   Абдулла Шет телеграфировал также в Йоганнесбург и указал мне адрес тамошней фирмы Мухаммада Касам Камруддина. Служащий этой фирмы должен был встретить меня, но я его не увидел, а он меня тоже не опознал. Поэтому я решил направиться в отель, и, взявши извозчика, велел себя везти в Большую национальную гостиницу. Там я подошел к управляющему и попросил отвести мне комнату. Он с минутку поглядел на меня и потом вежливо ответил: "Очень жаль, но у нас нет свободных комнат". Тогда я велел кучеру вести меня в магазин Камруддина. Здесь меня уже ожидал Абдулла Гани Шет и, когда я ему рассказал о своем приключении в гостинице, он весело рассмеялся:
    -- Неужели вы думали, что вас туда пустят?
    -- А почему бы нет.
    -- Это вы поймете, когда побудете здесь несколько дней, -- сказал он. -- Только мы можем жить в такой стране, потому что, желая зарабатывать деньги, мы не обращаем внимания на оскорбления. Эта страна не для таких, как вы. Вот, например завтра вам надо будет поехать в Преторию, и вам придется ехать третьим классом. В Трансваале наше положение еще хуже, чем в Натале. Здесь индийцам никогда не дают билетов первого и второго класса. Вы думаете, наверное, что мы не добивались этого? Нет, мы жаловались, но должен признаться, что обычно и не хотим ехать первым или вторым классом.
   Я попросил достать мне железнодорожные правила и прочел их. Они были составлены неясно. Старое трансваальское законодательство вообще не отличалось большой точностью выражений, а железнодорожные правила -- в особенности.
   Я сказал Шету: "Я хочу ехать первым классом, а если этого нельзя, то я предпочту нанять экипаж до Претории, так как туда всего 37 миль".
   Абдулла Гани заметил, что это потребует больше времени и денег, но одобрил мое намерение ехать первым классом, и я послал записку начальнику станции. В ней я указал, что я адвокат и всегда езжу первым классом. Кроме того, я написал, что мне нужно быть в Претории как можно скорее, а потому у меня нет времени ожидать его ответа, а я лично приду за ним на вокзал и надеюсь получить билет первого класса. Сделал я это преднамеренно. Я полагал, что если начальник станции даст мне письменный ответ, то он наверно будет отрицательный, тем более что у него наверно своеобразное представление о "кули-адвокате". Поэтому я решил явиться к нему безукоризненно одетым, как англичане, и постараться убедить его дать мне билет первого класса.
   Я пришел на вокзал в сюртуке и галстуке, положил на конторку золотую монету и попросил дать мне билет первого класса.
    -- Это вы прислали мне записку, -- спросил он.
    -- Да, вы очень меня обяжете, если дадите мне билет. Мне нужно быть в Претории сегодня же.
   Он улыбнулся. Видимо ему стало жаль меня, и он сказал: "Я не трансваалец, я голландец и сочувствую вам. Я дам вам билет, однако обещайте мне, что если кондуктор потребует, чтобы вы перешли в третий класс, то вы не будете впутывать меня в это дело. (Он имел в виду, что я не буду возбуждать судебного дела против железнодорожной кампании). Желаю вам благополучно доехать. Я вижу, что вы джентльмен".
   С этими словами он вручил мне билет. Я поблагодарил его и дал требуемое обещание.
   Абдулла Гани пришел проводить меня на станцию. Он был приятно удивлен, узнав, что я получил билет, но предупредил меня: "Боюсь, что кондуктор не оставит вас в покое. А если даже оставит, то пассажиры не потерпят, чтобы вы ехали в первом классе".
   В Гермистоне кондуктор пришел проверять билеты. Увидев меня в первом классе, он рассердился и велел перейти в третий класс, Я показал ему свой билет. "Ничего не значит, переходите в третий класс". В купе находился только один пассажир англичанин. Он обратился к кондуктору: "Зачем вы беспокоите джентльмена. Разве вы не видите, что у него билет первого класса? Я нисколько не возражаю против того, чтобы он ехал со мною".
   Кондуктор проворчал: "Если желаете ехать с "кули", пожалуйста, мне какое дело", -- и ушел. Приблизительно около 8 часов вечера поезд прибыл в Преторию.

В Претории

   Я ожидал, что в Претории меня встретит на вокзале кто-нибудь из служащих поверенного Абдуллы, но никого не было: потом я узнал, что так как я приехал в воскресенье, то неудобно было посылать кого-нибудь встретить меня.
   Вокзал в Претории в 1893 г. был мало похож на то, что он представлял собою в 1914 г. Освещение было скудное, пассажиров мало. Я подождал, пока все вышли, в расчете, что когда контролер, отбирающий билеты, освободится, то я вручу ему свой билет и попрошу указать мне маленькую гостиницу или какое-нибудь другое место, где я мог бы остановиться на ночь. Если же это не удастся, то я проведу ночь на вокзале. Должен признаться, что я боялся обратиться к нему даже с таким вопросом, опасаясь подвергнуться оскорблениям.
   Вокзал опустел, я отдал билет контролеру и начал его расспрашивать. Он отвечал вежливо, однако я увидел, что пользы от него будет мало. Но здесь в разговор вмешался стоявший около" нас американский негр.
   "Я вижу, -- сказал он, -- что вы здесь чужой. Хотите пойдемте со мной, я сведу вас в маленькую гостиницу. Хозяин ее -- американец, которого я хорошо знаю. Думаю, что он устроит вас у себя".
   У меня были сомнения на этот счет, но я поблагодарил негра а принял его предложение. Он повел меня в гостиницу Джонстона, там отвел хозяина в сторону, что-то сказал ему, и тот согласился приютить меня на ночь, но с условием, что я буду обедать у себя в комнате.
   "Уверяю вас, -- сказал он, -- что у меня нет никаких предрассудков по отношению к "цветным". Но у меня постояльцы сплошь европейцы, и, если я пущу вас в столовую, мои гости могут обидеться и переехать в другую гостиницу". "Я благодарен вам и за то, что вы согласились приютить меня на ночь, -- сказал я. -- Со здешними порядками я уже более или менее знаком и понимаю ваше положение".
   Мне отвели комнату, и я стал дожидаться, пока мне принесут обед. В гостинице было мало публики, и я ожидал, что официант принесет обед очень скоро. Но вместо него пришел сам Джонстон. Он сказал: "Мне стало стыдно, что я попросил вас обедать в комнате. Я сейчас говорил с другими гостями и спросил, не согласятся ли они, чтобы вы обедали в столовой. Они заявили, что не возражают и что вы вообще можете оставаться здесь сколько вам заблагорассудится. Пожалуйста, если вам угодно, пойдемте в столовую".
   Я снова поблагодарил его, пошел в столовую и с аппетитом принялся за обед.
   На следующий день я пошел к адвокату Бекеру. Абдулла Шет уже раньше рассказывал мне о нем, и я не был удивлен, когда, встретил у него радушный прием. Он объяснил мне, в чем будет заключаться моя работа: "Выступать в суде вам здесь не придется, так как мы пригласили самого лучшего поверенного. Дело это сильно затянувшееся и сложное, и я буду пользоваться вашей помощью только для получения нужной информации. Вы облегчите мне сношения с клиентом, так как теперь со всеми запросами я буду обращаться к вам и все сведения, которые мне нужны, я буду получать через вас. Это будет несомненным плюсом в нашем деле. Помещения для вас я пока еще не подыскал, так как считал, что предварительно следует лично познакомиться с вами. Здесь господствуют отчаянные предрассудки по отношению к "цветным", и потому найти помещение для вас нелегко. Но я знаю одну бедную женщину, жену пекаря, которая, думаю, устроит вас у себя".
   Он повел меня- к ней, переговорил с ней, и она согласилась взять меня на полный пансион за тридцать пять шиллингов в неделю.
   Уже во время первой беседы Бекер выразил интерес насчет моих религиозных воззрений. Я сказал ему: "По происхождению я индус, но я еще мало знаю индуизм и еще меньше другие религии, так что по существу я еще не могу сказать, в чем моя вера, и во что следует верить. Я собираюсь заняться тщательным изучением моей религии, а по возможности и других религий",
   Бекер обрадовался этому и сказал: "Я здесь являюсь одним из директоров южноафриканской генеральной миссии. Я соорудил церковь на собственные средства и регулярно произношу там проповеди. Я свободен от предрассудков по отношению к "цветным", и у меня есть несколько сотрудников. Мы ежедневно в час дня собираемся на несколько минут и молимся о даровании нам мира и просвещения. Я буду рад, если вы присоединитесь к нам".
   Я поблагодарил мистера Бекера и согласился посещать молитвенные собрания в чае дня по возможности регулярно.
   "В таком случае я жду вас завтра в час дня", -- сказал мне на прощанье Бекер.
   У меня не было даже времени обдумать его предложение. Я отправился к мистеру Джонстону, заплатил ему по счету и переехал на новую квартиру. Хозяйка оказалась хорошей женщиной. Она сварила мне вегетарианский обед. Через самое короткое время я стал себя чувствовать у нее как дома.
   На следующий день в час дня я пришел к Бекеру на молитвенное собрание. Он познакомил меня с Коатсом и другими собравшимися у него людьми. Все они опустились на колени для молитвы, и я последовал их примеру. Молитвы представляли собой просьбы, обращенные к богу, относительно различных вещей применительно к личным желаниям каждого. На сей раз была еще присоединена молитва, касавшаяся меня: "Господи, укажи путь новому брату, пришедшему к нам", и т. д.
   Мистер Коатс оказался квакером. Это был радушный молодой человек. Мы ходили с ним вместе на прогулки, и он водил меня к другим своим приятелям -- христианам. Когда мы сошлись несколько ближе, он стал снабжать меня книгами, и по прочтении я обсуждал их с ним.

Сближение с индийцами

   Шет Тайиб Хаджи Хан Мухаммад занимал в Претории такое же положение, как Дада Абдулла в Натале. Никакое общественное начинание не обходилось без него. Я познакомился с ним в первую же неделю и сказал, что намерен сблизиться с индийцами в Претории. Я выразил желание ознакомиться с их положением и, просил помочь мне, на что он охотно согласился.
   Я начал с того, что созвал митинг, на который пригласил всех индийцев Претории и нарисовал им картину их положения в Трансваале. На митинге присутствовали главным образом купцы-меманцы, но было также некоторое количество индусов, которых в Претории было впрочем очень мало.
   Речь, произнесенная мною на этом собрании, была моим первым публичным выступлением. Я хорошо подготовился к докладу, который был посвящен вопросу о добросовестности в торговле. Мне постоянно приходилось слышать от купцов, что правда несовместима с коммерцией. Я этого мнения не разделял и не разделяю. Еще в настоящее время у меня есть друзья среди коммерсантов, которые утверждают, что правда несовместима с коммерческими делами. Коммерция, говорят они, есть дело практическое, а правда относится к области религии. По их аргументации выходит, что практические дела одно, а религия совсем другое. В моей речи я решительно протестовал против такого мнения, старался пробудить в купцах сознание долга, и указывал, что важно быть добросовестными в чужой стране, так как по поступкам немногих индийцев здесь судят о миллионах их соотечественников.
   Я указал также, что наш образ жизни антисанитарен по сравнению с образом жизни окружающих нас англичан, затем я настаивал на необходимости забыть всякие различия между индусами, мусульманами, парсами, христианами, гуджаратцами, мадрасцами, пенджабцами и т. д.
   В заключение я предложил организовать ассоциацию, от имени которой можно было бы делать представления властям относительно притеснений, испытываемых индийцами, и изъявил готовность отдать этому делу столько времени и сил, сколько я смогу.
   Речь моя произвела сильное впечатление, и было решено устраивать такие собрания и впредь. Они устраивались более или менее регулярно, и на них происходил свободный обмен мнений. В результате в Претории вскоре не было такого индийца, которого я бы не знал и с личными обстоятельствами которого я не был бы знаком.
   Это побудило меня в свою очередь познакомиться с британским агентом в Претории Де-Ветом. Он сочувственно относился к индийцам, но пользовался очень малым влиянием. Однако он все же согласился помогать нам по мере возможности и просил приходить к нему во всякое время, когда я пожелаю.
   Я снесся также с железнодорожной администрацией и указал ей, что даже по ее собственным правилам те притеснения, которым подвергаются индийцы в поездах, совершенно недопустимы. На это мне ответили письмом, в котором сообщали, что впредь индийцам, если они "одеты соответствующим образом", будут выдаваться билеты первого и второго класса. Это было далеко неудовлетворительное решение вопроса, так как за начальником; станции оставалось право решать, кто "одет соответствующим образом".

Что значит быть "кули"

   Здесь не место подробно описывать положение индийцев в Трансваале и Оранжевой республике. Желающие получить полное представление об этом могут обратиться к моей "Истории сатьяграхи в Южной Африке".
   В Оранжевой республике индийцы были лишены всех прав специальным законом, изданным в 1888 г.
   Закон разрешал им пребывание в Республике только в том случае, если они служили в качестве лакеев в гостиницах или в других должностях такого же рода. Торговцы были изгнаны все без исключения и получили совершенно ничтожные вознаграждения за убытки. Они протестовали, подавали петиции, но без всяких результатов. Весьма суровый закон был издан в Трансваале в 1885 г. Этот так называемый "закон об азиатах" требовал от всех индийцев при въезде в Трансвааль уплаты подушной подати в 3 фунта стерлингов. Им разрешалось приобретать земли только в специально для них отведенных местах, причем фактически они и здесь не пользовались правом собственности. Они были лишены также избирательного права. На "азиатов" распространялись, кроме того, все законы, установленные для "цветных".
   Поэтому индийцы не имели права ходить по тротуару и выходить без разрешения на улицу после девяти часов вечера.
   Мне пришлось на собственном опыте познакомиться с обоими этими правилами. Я часто ходил вечером гулять вместе с Коатсом и мы редко возвращались домой раньше 10 часов. Полиция могла меня арестовать. Коатса это беспокоило еще больше, чем меня. Своим слугам-неграм он выдал разрешение, но мне он дать его не мог. Разрешение мог давать только хозяин своему слуге, и если бы даже я пожелал взять такое разрешение, а Коатс согласился бы дать мне его, то это все равно было бы невозможно, так как являлось бы подлогом. Поэтому Коатс или кто-то другой из моих знакомых свел меня к государственному прокурору Краузе. Оказалось, что мы в Лондоне состояли в одной и той же адвокатской корпорации. Он был вне себя, узнав, что мне нужно иметь разрешение для того, чтобы выходить на улицу после. 9 часов вечера и дал мне письмо, разрешавшее выходить в любое время, не подвергаясь преследованиям со стороны полиции. Выходя на улицу, я всегда брал с собой это письмо. И если мне не пришлось ни разу предъявить его, то это чистая случайность.
   Запрещение ходить по тротуарам имело для меня более серьезные последствия. Я привык совершать прогулку по Президентской улице, на которой находился дом президента Крюгера. Это было весьма скромное здание и только наличие полицейской охраны перед домом свидетельствовало о том, что здесь живет какое-то важное должностное лицо. Я почти всегда ходил по тротуару мимо дежурившего полицейского, не подвергаясь никаким неприятностям.
   Но дежурного от поры до времени сменяли, и однажды полицейский без всякого предупреждения и даже не попросив меня сойти с тротуара, столкнул меня на мостовую. Еще прежде, чем я успел опомниться и спросить его, что это значит, меня окликнул Коатс, который случайно проезжал здесь верхом.
    -- Ганди, я все видел, я охотно буду вашим свидетелем на суде, если вы пожалуетесь на этого человека, я очень огорчен, что вы подверглись такому грубому обращению.
    -- Не стоит огорчаться, -- сказал я, -- что понимает этот бедный парень? Для него все "цветные" одинаковы. Он, наверное, обращается с неграми так же, как и со мной; я поставил себе за правило не обращаться в суд с жалобами личного характера и не собираюсь подавать на него.
    -- Это на вас похоже! -- сказал Коатс, -- но все-таки, подумайте, нам следует его проучить.
   Затем он обратился к полицейскому и сделал ему выговор. Я не понял, что они говорили, так как полицейский оказался буром и они разговаривали по-голландски, но полицейский потом извинялся передо мной, в чем не было никакой надобности. Я уже простил ему.
   Но с тех пор я никогда больше не ходил по этой улице; случайно сюда могли поставить другого человека, который, не зная об этом полицейском, мог учинить то же самое. Зачем без нужды рисковать быть снова сброшенным на мостовую? Поэтому я избрал для своих прогулок другую улицу.

Подготовка к процессу

   Дело Дада Абдулла было весьма крупное. Исковая сумма составляла 40 тыс. фунтов стерлингов. Я вошел в это дело с головой и перечитал все документы по сделкам имевшим отношение к иску. Мой клиент был человек очень способный и абсолютно доверял мне, что весьма облегчало мою работу. Я тщательно изучил бухгалтерию и усовершенствовался в переводах, так как мне приходилось переводить корреспонденцию, которая большей частью велась на гуджарати.
   Иск Дада Абдулла был весьма солидно обоснован и суд должен был высказаться в его пользу. Но вместе с тем я видел, что эта тяжба, если в ней упорствовать, разорит обе стороны -- истца и ответчика, которые были родственниками и происходили из одного и того же дома. Дело это могло продолжаться до бесконечности, без всякой пользы для сторон.
   Я обратился к Тайиб Шету и посоветовал ему согласиться на третейский суд. Я прилагал все усилия, чтобы добиться такого компромисса, и Тайиб Шет наконец согласился. Стороны избрали третейского судью, перед которым изложили свои доводы, и Дада Абдулла выиграл дело.
   Но это не удовлетворило меня. Если бы мой клиент потребовал немедленного выполнения решения, то Тайиб Шег не в состоянии был бы достать всю присужденную с него сумму, а у порбандарских купцов, проживавших в Южной Африке, существовал не писанный закон, по которому они самоубийство предпочитали банкротству. Тайиб Шет был не в состоянии уплатить полную сумму, составлявшую без судебных издержек 37 тыс. фунтов стерлингов. Оставался один только выход, чтобы Дада Абдулла разрешил платить ему по частям, в рассрочку, сравнительно небольшими взносами. Он согласился на это и рассрочил платежи на весьма продолжительный период времени. Однако мне было еще труднее добиться этой уступки, чем уговорить обе стороны согласиться на третейский суд. Но теперь они были довольны исходом дела, а общественный престиж каждого из них сильно вырос. Моей радости не было предела: я научился правильному применению закона и приобрел умение апеллировать к лучшим свойствам человеческой природы и завоевывать сердца людей. Я понял, что настоящая задача адвоката заключается в примирении тяжущихся сторон. Я хорошо запомнил этот урок и в течение последующих десяти лет моей адвокатской практики я имел сотни случаев;, когда мне удавалось заканчивать дела частным соглашением.

Человек предполагает, а бог располагает

   Процесс закончился, и у меня не было никаких оснований оставаться в Претории. Я вернулся в Наталь и начал готовиться к отъезду в Индию. Но Абдулла Шет был не такой человек, чтобы отпустить меня без торжественных проводов.
   На чествовании, которое он устроил мне в загородной местности, с Сайденхеме, я случайно взял в руки газету и увидел статью с заголовком "Избирательное право индийцев". В ней упоминалось о билле, который находился на рассмотрении парламента и лишал индийцев Наталя избирательного права. Я ничего не знал об этом билле, да и остальные гости также не имели о нем понятия.
   Я обратился за разъяснением к Абдулле Шету.
   "Что понимаем мы в этих вопросах, -- ответил он. -- Мы понимаем только то, что касается торговли. Вы знаете, что всю нашу торговлю в Оранжевой республике уничтожили. Мы тогда подняли шум, но из этого ничего не вышло. Мы все неграмотны и беспомощны. Что мы знаем о законодательстве? Ушами и глазами служат нам европейские адвокаты".
   "Но много молодых индийцев родились и воспитывались здесь, разве они не могут вам помочь?" -- сказал я.
   "О, -- воскликнул шет. -- Они никогда к нам не обращаются и, по правде сказать, мы и знать их не хотим. Они христиане и повинуются белым священнослужителям, действующим по указке своего правительства".
   Я понял теперь в чем дело, но мне казалось, что эту группу нужно перетянуть на нашу сторону. Разве, приняв христианство. они тем самым перестали быть индийцами?
   Но я собирался вернуться на родину и не решался поделиться: мыслями, которые роились у меня в голове. Я только сказал:
   "Ваше положение будет очень затруднительным, если этот билль. станет законом. Это первый гвоздь в наш гроб. Он в корна подрывает уважение к нам".
   "Возможно... Я расскажу вам, как возник этот вопрос. Мы об избирательном праве не имеем никакого понятия. Наше внимание на него обратил Эскомб, один из наших лучших адвокатов, -- вы ведь с ним знакомы. А произошло это таким образом. Он ведь большая забияка и не ладил с начальником порта. Он боялся, что на выборах тот отобьет у него избирателей. Тогда он познакомил нас с нашим положением, и мы все зарегистрировались в качестве избирателей и голосовали за него. Теперь вы видите, что избирательное право не представляет для нас той ценности, которую вы ему придаете. Но мы понимаем, что вы говорите. Ну, так что вы посоветуете?"
   Остальные гости внимательно прислушивались к нашему разговору. Один из них, наконец, вмешался:
   "Сказать вам, что нужно сделать? Вы должны остаться еще один месяц, и мы под вашим руководством начнем борьбу".
   Остальные поддержали его. "Правильно, правильно! Абдулла. Шет, вы должны задержать Ганди".
   Шет был человек тонкий. "Я не могу его теперь задерживать. У меня теперь на него такие же права, как и у вас, -- ответил: Абдулла. -- Но вы совершенно правы. Дайте все вместе уговорим его остаться. Только ведь он адвокат. Как будет с его гонораром?".
   Упоминание о гонораре задело меня. "Абдулла Шет, о гонораре не может быть и речи, -- вмешался я. -- Общественная работа не делается за гонорар. Если уже на то пошло, я могу остаться как. служащий. Я ведь не знаком со всеми друзьями, присутствующими здесь, но если вы уверены, что они будут мне помогать в моей работе, то я останусь еще на один месяц. Но вот что: хотя вам не придется платить мне, однако некоторые средства для начала все же понадобятся: необходимо будет посылать телеграммы, печатать кое-какую литературу, совершать разные поездки, советоваться с местными адвокатами. Нужно будет приобрести юридические справочники, так как я не знаком с вашими законами., Все это требует денег, и один человек со всем этим не справится".
   "Аллах велик и милосерд, -- раздался целый хор голосов. -- Деньги будут. Людей также найдется, сколько захотите. Только? согласитесь остаться, и все будет хорошо".
   Прощальный пикник превратился в рабочую комиссию. Я предложил поскорее закончить обед и вернуться домой. В уме я уже выработал план кампании. Я записал, кто из присутствующих пользовался избирательным правом и решил остаться еще на один месяц,.
   Так господь заложил фундамент моей жизни в Южной Африке и посеял семена борьбы за национальное достоинство.

Я поселяюсь в Натале

   В 1898 г. руководящую роль в индийской общине играл шет Хаджи Мухаммад Хаджи Дада. По богатству первое место занижал шет Абдулла Хаджи Адам, но в общественных делах он и другие всегда уступали первое место шету Хаджи Мухаммаду. Поэтому собрание, на котором было решено организовать оппозицию против избирательного закона, было устроено под его председательством в доме шета Абдуллы.
   Мы провели запись добровольцев. На собрание были приглашены также и индийцы, родившиеся в Натале. По большей части это была молодежь, обращенная в христианство. Все они записались добровольцами.
   Записывались также многие купцы, записались и служащие фирмы Дада Абдулла и КR и других крупных фирм. Все они были приятно удивлены, что их пригласили участвовать в общественном деле. Это было для них ново. Перед лицом бедствия, обрушившегося на общину, были забыты все различия между знатными и людьми низкого происхождения, между богатыми и бедными, господами и слугами, между индусами, мусульманами, парсами и христианами, между гуджаратцами, синди и т. д. Все были одинаковыми детьми и слугами родины.
   Закон уже прошел в первом чтении, и предстояло принятие его во втором чтении. В речах, произнесенных по этому случаю, тот факт, что индийцы не заявили протеста против ограничительного закона, приводился как подтверждение их неспособности пользоваться избирательным правом.
   Я объяснил собранию создавшееся положение. Прежде всего мы отправили телеграмму председателю законодательного собрания с требованием приостановить дальнейшее обсуждение законопроекта. Председатель немедленно ответил, что обсуждение будет "отложено на два дня. Это обрадовало нас всех.
   Мы составили петицию для представления в законодательное собрание. Было внесено предложение собрать как можно больше подписей. Все это надо было сделать в течение одной ночи. Добровольцы-купцы отправились собирать, подписи в собственных экипажах или в колясках, нанятых ими за свой счет. Это было быстро сделано и петицию отправили по назначению. Газеты напечатали ее, сопроводив сочувственными комментариями. На законодательное собрание она также произвела впечатление, но законопроект все-таки прошел, хотя защитники его по общему признанию неудачно возражали в парламенте против доводов, приведенных в петиции.
   Мы все знали, что такой исход был предрешен, но агитация вдохнула новую жизнь в общину и вселила в нее убеждение, что она едина и неделима и что она в такой же степени обязана бороться за свои политические права, как за право торговли.
   В то время министром колоний был лорд Рипон. Было решено представить ему петицию-монстр (т. с. огромных размеров).
   Составление ее потребовало немалого труда. Я перечел всю литературу по этому вопросу. Я оперировал доводами принципиального порядка и соображениями целесообразности. Я указывал, что мы имеем право на предоставление нам избирательного права в Натале поскольку мы пользуемся некоторым избирательным правом в Индии. Я указывал, что целесообразно сохранить его, так как индийское население, могущее воспользоваться избирательным правом, весьма немногочисленно.
   За две недели было собрано 10 тыс. подписей. Собрать такое количество подписей было нелегко, особенно если принять во внимание, что дело это для его участников было совершенно новое.
   Петиция была подана и, кроме того, напечатана в тысяче экземпляров для распространения среди публики. Она впервые познакомила индийцев с политическими условиями в Натале. Я разослал экземпляр петиции всем газетам и знакомым публицистам.
   "Таймс-оф-Индиа" в передовой статье, посвященной петиции, энергично поддерживал требования индийцев. Петиция была отправлена также в Англию в редакции газет и публицистам различных партий. Лондонский "Тайме" стал на нашу сторону, и y нас явилась надежда, что на законопроект будет наложено "вето".
   Теперь я никак не мог покинуть Наталь. Мои индийские: друзья настаивали, чтобы я поселился здесь окончательно. Я указывал на затруднения, не позволяющие мне это сделать. Я решил не жить на общественный счет и считал необходимым обзавестись своим хозяйством. Я полагал, что мне нужен хороший дом в хорошей местности. Кроме того я был того мнения, что могу способствовать поднятию престижа общины только в том случае, если буду вести такой образ жизни, какой принят у адвокатов. Мне представлялось невозможным вести такое хозяйство, расходуя менее 300 фунтов стерлингов в год. Поэтому я решил, что могу остаться здесь только в том случае, если члены общины гарантируют мне юридическую работу в пределах этого минимума.
   "Но мы готовы, -- говорили они мне, -- платить вам эту сумму за общественную работу и легко можем собрать ее. Конечно, это, кроме гонорара, который вы будете получать за частную юридическую практику".
   "Нет, я не могу наложить на вас такое бремя за мою общественную работу. Она не потребует у меня приложения моих адвокатских знаний. Моя работа будет заключаться главным образом в том, чтобы заставить всех вас работать. Как же я могу брать с вас за это деньги. Кроме того, мне придется (нередко обращаться к вам "а деньгами для дела, и если я буду существовать за ваш счет, то мне будет неловко обращаться к вам за большими суммами".
   "Но мы уже знаем вас и уверены, что вы не возьмете больше, чем вам нужно. А если вы захотите остаться здесь, то неужели мы не должны обеспечить вас?".
   "Вы говорите так, побуждаемые любовью ко мне и энтузиазмом, которым вы сейчас охвачены. Но разве можно быть уверенным, что эта мысль и этот энтузиазм будут вечны. Как ваш друг и слуга, я порою буду вынужден говорить вам неприятные вещи. Одному небу известно, сохраню ли я тогда ваше расположение к себе. Во всяком случае я не должен брать плату за общественную работу. Для меня достаточно, чтобы вы согласились поручить мне ваши юридические дела. Даже это будет для вас трудно. Ибо, во-первых, я не белый адвокат и разве я могу быть уверен, что суд допустит меня в адвокатуру. Да я и не знаю, каким я еще окажусь адвокатом. Поэтому, давая мне авансы в счет гонорара, вы до известной степени рискуете. Я считаю, что вы дадите их мне в вознаграждение за, общественную работу".,
   В результате десятка два купцов поручили мне на год ведение своих дел. Кроме того Абдулла купил мне обстановку. Таким образом я поселился в Натале.

"Индийский конгресс в Натале"

   Адвокатская практика была и оставалась для меня второстепенным делом. Мне необходимо было сосредоточиться целиком на общественной работе, только этим я мог оправдать свое дальнейшее пребывание в Натале. Одной отправки петиции относительно законопроекта, лишавшего нас избирательных прав, было еще недостаточно. Требовалась систематическая агитация для того, чтобы произвести впечатление на министра колоний. Для этого мы сочли нужным создать постоянную организацию. Я обсудил этот вопрос с Абдулла Шетом и другими друзьями, и мы решили, что надо создать постоянную организацию общественного характера.
   Мне очень трудно было придумать название для новой организации. Нужно было показать, что она не связана с какой-нибудь отдельной партией. Название "конгресс" имело, как мне было известно, неприятный привкус для консерваторов в Англии, но конгресс являлся жизненным центром Индии, и я хотел популяризировать эту идею в Натале. Было бы трусостью отказаться от этого названия; поэтому я предложил, чтобы организация назвалась "Индийский конгресс в Натале", причем полностью изложил все свои соображения. 22 мая конгресс начал свой жизненный путь.
   В этот день обширное помещение Дада Абдуллы было переполнено. Учреждение конгресса было встречено восторженным одобрением всех присутствующих. Организация его была проста, постоянные взносы -- высоки. Только те, кто платили по пяти шиллингов в месяц, приобретали звание члена конгресса. 3ажиточных людей старались убедить платить, сколько они могут. Абдулла Шет возглавлял подписной лист ежемесячным взносом в 2 фунта стерлингов. Двое других знакомых подписались на такую же сумму. Я считал, что мне не следует портить подписной лист и подписался на один фунт, что по моим- средствам было не мало. Но я считал, что если только я устроюсь, то я осилю это. И господь помог мне. В общем у нас получилось довольно много членов, подписавшихся на один фунт в месяц.
   Опыт показал, что никто не платил по первому требованию. Обращаться часто за взносами к членам, находившимся за пределами Дурбана, было невозможно. Вспыхнувший на минуту энтузиазм видимо стал потом затухать. Поэтому я счел нужным предложить, чтобы взносы уплачивались не ежемесячно, а раз в год. Я созвал собрание конгресса, и все одобрили это предложение; минимальный годовой взнос был определен в 3 фунта стерлингов. Это значительно облегчило собирание денег.
   Мои сотрудники проявили исключительный энтузиазм в привлечении новых членов. Это была интересная работа и в то же время она обогащала нас чрезвычайно ценным опытом. Многие охотно шли нам навстречу и уплачивали свои взносы вперед, но в отдельных деревнях в глубине страны работать было труднее. Там публика не знала, что такое общественная деятельность, тем не менее к нам поступали приглашения из весьма отдаленных мест, и всюду крупные торговцы гостеприимно принимали нас.
   Но собирание денежных средств было не единственной задачей. Я давно уже усвоил принцип, что никогда не следует иметь в своем распоряжении больше денег, чем этого требует необходимость.
   Мы устраивали собрания обычно раз в месяц, а иногда и еженедельно, если в том была надобность. На собраниях читался протокол предыдущего собрания, и обсуждались всякого рода вопросы. Публика не привыкла принимать участие в открытых дебатах и говорить коротко и по существу. Никто не решался взять слово.
   Я объяснял присутствующим, как следует вести собрание, и они подчинялись этим правилам. Они понимали, что это имеет для них воспитательное значение, и многие, которые раньше не привыкли говорить перед большой аудиторией, научились публично выступать по вопросам, представляющим общественное значение.
   Одной из задач конгресса было обслуживание образованных индийцев, родившихся в колонии. Для этого под покровительством конгресса была создана "Педагогическая ассоциация" для индийцев, родившихся в колонии. Членами Ассоциации являлись главным образом молодые люди этой группы; с них взимался совершенно ничтожный членский взнос. Ассоциация должна была обсуждать их нужды, и претензии, содействовать их Духовному развитию, способствовать их сближению, с индийскими купцами, а также привлечь их к общественной работе. При Ассоциации была организована также небольшая библиотека.
   Третьей задачей конгресса являлась пропаганда. Она заключалась в ознакомлении англичан Южной Африки и Англии и наших соотечественников в Индии с действительным положением, вещей в Натале. С этой целью мною были написаны две брошюры. Первая называлась "Обращение ко всем британцам Южной Африки" и знакомила на основании подлинных фактов с общим положением индийцев в Натале.
   Другая называлась "Избирательное право индийцев. -- Воззвание". Она содержала краткую историю избирательного права индийцев в Натале с цифрами и фактами. Я затратил много труда на составление этих брошюр, но результаты оправдали мои усилия. Брошюры получили широкое распространение благодаря многочисленным друзьям в Южной Африке и сочувствию всех партий в Индии.

Баласундарам

   В индийский конгресс в Натале входили индийцы, родившиеся в колонии, и конторские служащие, но необученные рабочие, а также законтрактованные рабочие продолжали оставаться бесправными. Они не могли считать конгресса своим, они не в состоянии были платить членские взносы. Конгресс мог завоевать их симпатии, только если бы взялся обслуживать их. Когда конгресс еще находился в самом младенческом состоянии, ко мне явился тамил в оборванной одежде, с непокрытой головой. У него были выбиты два зуба и раскровавлен рот. Плача и дрожа всем телом, он рассказал, что его только что избил хозяин. Все эти подробности я узнал при помощи своего конторщика, который тоже был тамил. Баласундарам -- так звали моего посетителя -- служил в качестве законтрактованного рабочего у довольно известного европейца в Дурбане. Хозяин его рассердился, вышел из себя и избил Баласундарама.
   Я отправил его к доктору. В то время в Южной Африке имелись только "белые" доктора. Я хотел получить для Баласундарама медицинское свидетельство с указанием характера нанесенных побоев. С этим свидетельством я немедленно свел потерпевшего к судье и заставил его дать там показания. Прочитав их, судья пришел в негодование и вызвал к себе повесткой хозяина.
   Я отнюдь не стремился к тому, чтобы хозяин подвергся наказанию, я только хотел, чтобы он отпустил Баласундарама. Я читал закон о законтрактованных рабочих и знал, что если обыкновенный слуга бросит свою службу без предупреждения, то хозяин может предъявить к нему иск в гражданском суде, между тем, как положение законтрактованного рабочего было совсем иное. Он отвечал перед уголовным судом и в случае обвинительного приговора мог быть заключен в тюрьму. Подобно рабам, законтрактованные рабочие были собственностью своих хозяев.
   Освободить Баласундарама можно было только двумя способами -- либо заставить так называемого "защитника законтрактованных рабочих" аннулировать контракт, или передать этот контракт кому-нибудь другому, либо заставить хозяина Баласундарама освободить его. Я обратился к последнему и сказал ему:
    -- Я не собираюсь возбуждать против вас дело и добиваться, чтобы вас наказали. Я полагаю, что вы понимаете, что вы жестоко избили человека, я удовольствуюсь тем, что вы передадите контракт кому-нибудь другому.
   Он на это охотно согласился. Тогда я обратился к "защитнику законтрактованных рабочих", тот тоже дал свое согласие при условии, если я найду нового предпринимателя. Я занялся поисками предпринимателя. Надо было найти европейца, так как индийцы не имели права держать у себя законтрактованных рабочих. В то время я еще имел мало знакомых европейцев, я обратился к одному из них, и он любезно согласился взять к себе Баласундарама. Дело Баласундарама стало известно всем законтрактованным рабочим, и они стали считать меня своим другом. Ко мне в контору направился целый поток законтрактованных рабочих, и я получил возможность хорошо ознакомиться с их радостями и горестями.
   Весть о деле Баласундарама дошла даже до Мадраса. Сельскохозяйственные рабочие из разных мест этой провинции, прибывшие в Наталь по контрактам, узнали об этом деле от своих земляков.
   Само дело по существу не представляло ничего замечательного, но самый факт, что в Натале нашелся кто-то, кто занялся их делом и публично выступал в их защиту, был для законтрактованных рабочих неожиданной радостью и внушал им надежду на лучшее будущее.
   Я уже сказал, что Баласундарам вошел ко мне в контору с непокрытой головой. Эта черточка была показательной для степени нашего унижения. Я уже упоминал об инциденте в суде, когда меня заставили снять тюрбан. Подобно этому, все законтрактованные рабочие и вообще индийцы обязаны были снимать головные уборы, когда приходили европейцы, безразлично была ли то фуражка, тюрбан или шарф, обмотанный вокруг головы. Приветствие хотя бы обеими протянутыми руками считалось недостаточным. Баласундарама полагал, что, даже являясь ко мне, он должен был соблюсти это правило. Это был первый случай в моей практике. Я почувствовал себя униженным и попросил его одеть шарф. Он не сразу решился это сделать, но я заметил выражение удовольствия на его лице.
   Для меня всегда было загадкой, как могут люди усматривать что-то нечетное для себя в унижении их ближних.

Налог в три фунта стерлингов

   Дело Баласундарама свело меня с законтрактованными индийцами, но мне пришлось еще серьезнее заняться изучением их положения, когда была поднята кампания об установлении для них специального тяжелого налога.
   В том же 1894 г. правительство в Натале попыталось обложить законтрактованных индейцев ежегодным налогом в 25 фунтов стерлингов. Это предложение удивило меня. Я поставил вопрос на обсуждение конгресса, и он решил немедленно организовать оппозицию этому мероприятию. Здесь я должен вкратце объяснить происхождение этого налога.
   Приблизительно в 1860 г. европейцы в Натале нуждались в рабочей силе для возделывания сахарного тростника, которое сулило большие выгоды. Культура сахарного тростника и выработка сахара были невозможны без привоза рабочих из других стран, так как зулусы, жившие в Натале, для этой работы не годились. Поэтому правительство в Натале снеслось с индийским правительством и получило от него разрешение вербовать рабочих. Эти завербованные рабочие должны были подписывать контракт, обязывавший их работать в Натале 5 лег. По истечении этого срока им представлялась возможность поселиться в Натале и приобретать там землю на правах полной собственности. Это должно было служить приманкой для них, потому что белые в то время рассчитывали поднять свое сельское хозяйство при помощи индийских сельскохозяйственных работах, отслуживших свои сроки по контракту.
   Но индийцы дали больше, чем от них ожидали. Они развели в большом количестве овощи, стали возделывать много сортов, привезенных из Индии, а местные сорта иногда производили -- дешевле, чем раньше. Они ввели также в культуру манго. Но при этом они не остановились на сельском хозяйстве, а занялись также и торговлей. Они покупали земельные участки и строились на них. Многие из простых рабочих стали землевладельцами и домовладельцами. За ними из Индии последовали торговцы, которые поселились здесь для производства торговых операций.
   "Белые" торговцы забили тревогу. Когда они раньше приветствовали импорт индийских рабочих, они не учли их деловых способностей. Они готовы еще были примириться с тем, что индийцы станут независимыми землевладельцами, но не могли допустить, чтобы они конкурировали с ними в торговле.
   Так зародилась вражда к индийцам. Многие другие факторы способствовали ее дальнейшему развитию. Наш особый образ жизни, наша непритязательность, наше уменье довольствоваться небольшой прибылью, наше равнодушие к законам гигиены и санитарии, грязь, которую мы терпели у наших домов, -- все это вместе с различием в религии раздувало пламя вражды. В законодательстве вражда эта нашла свое отражение в законе, лишавшем нас избирательных прав, и в законе, вводившем налоги на законтрактованных индийцев. Независимо от этих законодательных мероприятий, уже намечался ряд других мер, направленных на ущемление индийцев.
   Предлагали установить принудительную репатриацию (возвращение на родину) для индийских сельскохозяйственных рабочих, срок контракта которых закончился, но на это не согласилось бы индийское правительство. Тогда было внесено другое предложение: законтрактованные рабочие должны были по истечении срока контракта возвращаться в Индию или подписывать новый контракт каждые два года. При этом в случае отказа вернуться в Индию или возобновить контракт, они обязаны были уплачивать ежегодный налог в 25 фунтов стерлингов.
   В Индию была отправлена делегация с заданием добиться согласия индийского правительства. Вице-королем Индии был в то время лорд Эльджин, он отверг налог в 25 фунтов, но согласился на установление подушной подати в 3 фунта. Я считал тогда и остаюсь до сих пор при убеждении, что это было серьезным промахом со стороны вице-короля. Давая свое согласие, он совершенно не подумал об интересах Индии, в его обязанности совсем не входило заботиться о европейцах в Натале. Законтрактованные рабочие, имеющие жену, сына старше 16 лет и дочь старше 13 лет, должны были платить с четырех человек 12 фунтов налога в год; а между тем, средний доход главы семьи составлял не более 14 шиллингов в месяц. Такой налог был чудовищен и не существовал ни в одной стране. Мы развернули настойчивую кампанию против этого налога. Если бы индийский конгресс в Натале не выступил, то вице-король, пожалуй, согласился бы и на налог в 25 фунтов, снижение его до 3 фунтов было всецело результатом агитации конгресса. Впрочем, возможно, что я ошибаюсь.

В Индии

   Прошло три года с тех пор, как я приехал в Южную Африку. Я знал всех и все знали меня. В 1896 г. я попросил, чтобы мне разрешили поехать на 6 месяцев в Индию, ибо я видел, что останусь в Африке надолго. Я создал себе довольно хорошую практику и убедился, что мои соотечественники считают, что я им нужен. Поэтому я решил отправиться на родину, взять жену и детей, затем вернуться и прочно обосноваться здесь. Вместе с тем я считал, что в Индии я сумею принести пользу в смысле воздействия на общественное мнение и пробуждения интереса к положению индийцев в Южной Африке. Вопрос о налоге в 3 фунта стерлингов оставался еще открытой раной. Пока он не был улажен, нельзя было ожидать успокоения.
   Приблизительно в середине 1896 г. я сел на пароход "Понгола" и после 24-дневного путешествия прибыл в Калькутту. В тот же день я отправился поездом в Бомбей.
   По дороге поезд остановился на 45 минут в Аллахабаде. Я решил воспользоваться остановкой, чтобы прокатиться по городи и купить себе лекарство. Аптекарь уже почти спал и долго провозился, отпуская мне лекарство, так что я подъехал к вокзалу, когда поезд только что отошел. Начальник станции даже задержал для меня поезд на одну минуту, но видя, что меня нет, позаботился, чтобы мой багаж сняли с поезда.
   Я остановился в гостинице Кельнера и решил немедленно приступить к делу. Я много слышал о журнале "Pioner" ("Пионер"), издававшемся в Аллахабаде, как об органе, враждебно относящемся ж стремлениям индийцев. Я написал записку его редактору Чезни, объясняя, что опоздал на поезд, и прошу принять меня, преждечем я уеду завтрашним поездом. Он немедленно пригласил меня к себе, чем я был очень обрадован, особенно когда убедился, что он готов внимательно выслушать меня. Он обещал отмечать в своем журнале все, что я буду писать, но добавил, что не может гарантировать мне поддержку всех индийских требований, так как он должен считаться с точкой зрения колониальных англичан.
   "Достаточно, если вы займетесь изучением вопроса и подвергнете его обсуждению в нашем органе. Я добиваюсь только справедливости, на которую мы имеем право", -- сказал я.
   Эта неожиданная беседа с редактором "Пионера" положила начало целому ряду инцидентов, которые завершились попыткой расправиться со мной судом Линча в Натале.
   Не останавливаясь в Бомбее, я проехал прямо в Раджкот и начал писать брошюры о положении в Южной Африке. Писание и печатание заняло около месяца. Брошюра вышла в зеленой обложке и потому впоследствии была известна под названием "Зеленая брошюра". Изображая положение индийцев в Южной Африке, я нарочно смягчил краски. Тон был взят более умеренный, чем в обоих памфлетах, о которых я уже рассказывал [Речь идет о двух брошюрах Ганди, написанных и изданных в Южной Африке. "Обращение к британцам в Южной Африке" и "Избирательное право индийцев. -- Воззвание". Прим. авт.], так как я знал, что факты, переданные на расстоянии, приобретают более внушительный вид, чем они имеют в действительности.
   Брошюра была напечатана в десяти тысячах экземпляров и разослана в редакции всех газет и лидерам всех партий в Индии. Первую заметку о ней поместил "Пионер". Агенство Рейтер передало в Англию по телеграфу краткое изложение брошюры, а лондонское агентство Рейтер послало его в еще более сокращенном виде в Наталь. От первой телеграммы осталось всего три строчки. Это была сведенная до миниатюрных размеров, но в то же Бремя страдавшая- сильными преувеличениями передача моего описания, как обращаются с индийцами в Натале; причем все было изложено не моими словами. Дальше мы увидим, к каким последствиям это привело в Натале.
   Приблизительно в это время в Бомбее вспыхнула чума. Она вызвала всеобщую панику. Опасались, что эпидемия перекинется в Раджкот. Я считал, что могу быть полезен в санитарном деле и предложил правительству свои услуги. Они были приняты, я меня ввели в состав комиссии, которая должна была заняться этим вопросом. Я особенно настаивал на очистке отхожих мест, ж комиссия решила сама проверить их состояние во всем городе.
   Бедняки не возражали против осмотра и, что еще важнее, выполняли указания, которые делала комиссия относительно улучшения состояния отхожих мест. Но когда мы добрались до домов богачей, то некоторые отказывались пускать нас и уже, конечно, совершенно не обращали внимания на наши указания. В общем у нас у всех получилось впечатление, что уборные в богатых домах были грязнее.
   Комиссия должна была также осмотреть кварталы неприкасаемых. Но только один из членов комиссии изъявил согласие сопровождать меня туда. Остальным посещение этих кварталов представлялось какой-то нелепостью, тем более осмотр отхожих мест. Но для меня эти кварталы оказались приятным сюрпризом. Я впервые заглядывал в такие места. Мужчины и женщины были удивлены нашим посещением. Я попросил разрешения осмотреть уборные.
   "У нас -- уборные? -- с изумлением воскликнули они. Мы отправляем наши нужды на открытом воздухе. Уборные нужны вам, важным людям".
   "Ну хорошо, в таком случае вы, может быть разрешите осмотреть ваши дома", -- осведомился я.
   "Милости просим. Вы можете осмотреть все закоулки. У, нас не дома, а логовища".
   Я вошел и с удовольствием констатировал, что внутри была такая же чистота, как снаружи. Перед входом было чисто выметено, полы намазаны коровьим наметом, а немногочисленные горшки и блюда блестели и сверкали. Можно было не бояться, что в этом квартале вспыхнет эпидемия.
   Комиссия посетила также "хавели" вайшнавов. Жрец "хавели" был в дружественных отношениях с моей семьей. Он согласился. на полный осмотр и обещал сделать все необходимые улучшения. В храме были места, которые он сам видел впервые. В одном углу у стены была свалка отбросов и листьев, служивших тарелками. Храм кишел воронами и коршунами. Уборные были невероятно грязны.
   Я скоро уехал из Раджкота и не знаю, что из предложенных нами мероприятий было выполнено жрецом. Мне было неприятно, что в храме оказалась такая грязь. От места, считавшегося святым, казалось бы, можно было ожидать тщательного соблюдения чистоты и гигиены. Авторы "смрити", насколько я знаю, особенно настаивали на необходимости внутренней и внешней чистоты.
   Я не знаю никого, кто бы относился к британской власти так же лойяльно, как я. Я теперь понимаю, что в основе этой лояльности лежала моя любовь к истине. Я никогда не мог бы симулировать лояльности, как и вообще всякую другую добродетель. Не могу сказать, что я не замечал недостатков британского управления. Но я считал, что в общем оно вполне приемлемо. В ту пору я думал, что британская власть в целом благодетельна для управляемых. Я считал, что гонение на "цветных", которое я наблюдал в Южной Африке, противоречит британским традициям, что это явление временное и местного характера. Поэтому в лояльности по отношению к трону я соперничал с англичанами. Я тщательно заучил мотив национального гимна и всегда принимал участие в его исполнении. Всюду, где представлялся случай, выказать лояльность, я охотно принимал участие, не высовываясь, однако, вперед и не делая из этого рекламы.
   Никогда в жизни я не требовал вознаграждения за свою лояльность, она была для меня чем-то вроде обязательства, которое я выполнял, не ожидая никакой награды.
   Когда я прибыл в Индию, там готовились к чествованию юбилея царствования королевы Виктории. Меня пригласили принять участие в комиссии, образованной для этой цели в Раджкоте. Я принял предложение, но у меня зародилось подозрение, что чествование будет носить главным образом показной характер. Я увидел, что в этом деле много пустой шумихи, и это произвело на меня весьма тягостное впечатление. Я поставил себе вопрос, следует ли мне оставаться в комиссии или нет, но в конце концов решил удовольствоваться сознанием, что я внес свою лепту в это дело.
   В числе предложений (сделанных для ознаменования юбилея) была, между прочим, посадка деревьев. Я видел, что многие делают это только напоказ, чтоб угодить властям. Я пытался убеждать, что посадка деревьев не обязательна, а только рекомендуется, и что этим надо заниматься серьезно или совсем не браться за это. У меня было такое впечатление, что надо мной смеялись, когда я это говорил. Помню, что я очень серьезно отнесся к делу, когда сажал мое деревцо. Я тщательно поливал его и ухаживал за ним.
   Наших детей я тоже научил петь национальный гимн. Помню, что обучал тому же учащихся местного педагогического института, но не помню, было ли это по случаю юбилея, или по случаю коронования короля Эдуарда VII императором Индии. Впоследствии от слов гимна меня стало коробить. Когда мое понимание "ахимсы" вылилось в более зрелую форму, я стал бдительнее относиться к моим мыслям и словам.
   Особенно меня коробило как противоречащее "ахимсе" то место в гимне, где поют:
   
   Рассей ее врагов.
   И доведи их до паденья,
   Сокруши их политику,
   Сделай тщетными их мошеннические проделки.
   
   Какие у нас основания утверждать, что так называемые "враги" являются "мошенниками". Или потому что они враги, они обязательно неправы?
   В то время как я был занят в Раджкоте писанием брошюры о Южной Африке, я случайно на короткое время съездил в Бомбей.
   Я хотел воздействовать на общественное мнение в городах по этому вопросу посредством организации митингов и для начала избрал Бомбей.
   Прежде всего я обратился к судье Ранаде, который внимательно выслушал меня и посоветовал обратиться к Фирозшаху Мета.
   Я и так собирался повидать Фирозшаха Мета, но этот совет еще яснее показал, каким огромным влиянием он пользовался. Я слышал о популярных кличках, которыми его наделяли: его звали "Бомбейским львом" и "Некоронованным королем бомбейского президентства". На этот король не подавлял. Он встретил "меня, как любящий отец встречает выросшего сына. Свидание происходило в его комнате. Он был окружен друзьями. Среди них были Вача и Кама, с которыми меня познакомили. О Вача я уже слышал. Его называли правой рукой Фирозшаха, и Вирчанд Ганди охарактеризовал его мне как крупного статистика.
   Фирозшах Мета внимательно выслушал меня и сказал: "Я вижу, что вам следует помочь. Я созову публичный митинг". С этими словами он повернулся к своему секретарю и велел ему назначить день для созыва митинга. После этого он простился со мной и попросил зайти к нему в день накануне митинга. После этого разговора все мои опасения рассеялись, и я вернулся домой в полном восторге.

Митинг в Бомбее

   Следуя указанию Фирозшаха Мета, я в день накануне митинга явился к нему в контору.
   "Ваша речь готова, Ганди?" -- спросил он меня.
   "Нет, -- сказал я, дрожа от страха. -- Я собираюсь говорить не по писанному".
   "В Бомбее это не годится. Репортеры здесь плохие, и если мы хотим извлечь пользу из нашего митинга, то вам следует предварительно написать вашу речь, а потом надо будет напечатать ее на Чилинке. Завтра к утру, надеюсь, вы это успеете?"
   Я ответил, что попытаюсь.
   "Тогда скажите, когда мой секретарь может зайти к вам за рукописью?"
   "В одиннадцать часов вечера".
   На следующий день, придя на митинг, я понял, сколь мудр, был совет Фирозшаха. Митинг происходил в зале института Коваши Джехангира. Я слыхал, что когда Фирозшах Мета выступает на митинге, то зал всегда бывает переполнен -- главным образом студентами. Я впервые присутствовал на таком митинге и понял, что моих голосовых средств здесь не хватит. Я дрожал, когда начал читать свою речь. Фирозшах все время меня подбадривал и просил говорить громче и еще громче. Но от этого я робел еще сильнее, и голос мой становился все глуше и глуше.
   Мой старый друг Кешаварао Депшанд пришел мне на выручку. Я передал ему рукопись. У него голос был как раз подходящий. Но аудитория не желала его слушать. Зал оглашался криками: "Вача, Вача". Тогда Вача встал и прочел речь. Результат был изумительный: аудитория совершенно успокоилась и прослушала речь до конца, подчеркивая ее в нужных местах аплодисментами и возгласами "позор!"
   Фирозшаху речь понравилась, и я был очень счастлив.

Пуна и Мадрас

   Благодаря Фирозшаху Мета дело наладилось. Из Бомбея я отправился в Пуну. Здесь имелись две партии. Я добивался поддержки со стороны общественного мнения всех оттенков. Прежде всего я посетил Локаманья Тилака.
   Он сказал: "Вы правы, что стремитесь заручиться поддержкой всех партий. В вопросе, касающемся Южной Африки, не может быть разных мнений. Но вам нужно взять председателем беспартийного человека. Пойдите к профессору Бандаркару. Он давно не принимает участия в общественном движении. Но возможно, что этот вопрос заставит его раскачаться. Повидайте его и сообщите мне, что он вам ответит. Я хочу всячески помочь вам".
   Это был мой первый митинг с участием Локаманья Тилака, ж я здесь понял, в чем заключается секрет его совершенно, исключительной популярности.
   Потом я пошел к Гокале. Я нашел его в здании колледжа Фергиссона. Он очень любезно меня принял, и его манера обращаться сразу расположила меня в его пользу. С ним я тоже впервые выступал на собрании, но казалось, что мы возобновили старую дружбу. Фирозшах Мета представлялся мне Гималаями, Локаманья Тилак -- океаном, а Гокале был Гангом. В священной реке можно было искупаться и освежиться. На Гималаи нельзя было взобраться, по океану не легко было плавать, но, Ганг манил в свои объятия. Так принято плавать по нему на лодке и грести веслом.
   Гокале учинил мне тщательный экзамен, как учитель ученику, желающему поступить в школу. Он сказал мне, с кем мне следует связаться и как это сделать. Он поцросил разрешения взглянуть на мою речь и выразил желание, чтобы я сообщил ему потом о результатах переговоров с доктором Бандаркаром. Я ушел от него, сияя от счастья. В области политики Гокале всегда при жизни занимал в моем сердце совершенно особое место и даже теперь продолжает занимать его.
   Доктор Бандаркар принял меня с отеческим радушием. Мое указание на необходимость иметь на митинге беспартийного председателя встретило полное сочувствие с его стороны.
   Выслушав меня, он сказал: "Все знают, что я стою в стороне от всякой политики. Но я не могу отказать вам. Дело ,ваше такое важное, и вы проявляете такую энергию, что я не могу уклониться от участия на вашем митинге. Вы хорошо сделали, что посоветовались с Тилаком и Гокале. Пожалуйста скажите им, что я охотно возьму на себя председательствование на собрании, которое организуется при их покровительстве".
   Без всякого шума эта ученая и самоотверженная группа работников организовала в Пуне митинг в скромном небольшом зале. Я уехал радостный и еще более уверенный в своей миссии.
   Отсюда я поехал в Мадрас. Там митинг прошел с бешеным энтузиазмом. Дело Баласундарама произвело большое впечатление на собравшихся. Моя речь была предварительно отпечатана и была -- по крайней мере по моим понятиям -- очень длинна. Но аудитория слушала с неослабным вниманием. По окончании митинга публика буквально набросилась на зеленую брошюру. Я выпустил второе исправленное издание в 10 тысяч экземпляров. Они расходились, как горячие пирожки. Но я убедился, что не следовало печатать такого большого количества. Я увлекся и переоценил возможный спрос. Моя речь предназначалась для публики, говорящей по-английски, а эти слои в Мадрасе недостаточно многочисленны, чтобы разобрать издание в десять тысяч экземпляров.
   Из Мадраса я отправился в Калькутту. Здесь я натолкнулся на ряд затруднений. Я никого не знал в городе и поэтому остановился в Большой восточной гостинице. Здесь я познакомился с представителем "Дейли Телеграф", мистером Эллерторщш, Он пригласил меня в Бенгальский клуб, где он жил. Он не учел того обстоятельства, что индийца не пустят в клубную гостиную. Когда он это узнал, он увел меня в свою комнату, стал извиняться передо мной и выразил сожаление по поводу предрассудков, господствующих среди местных англичан.
   Я посетил, конечно, Сурендраната Банерджи, "идола Бенгала".
   "Боюсь, что наша публика не заинтересуется вашим делом, -- сказал он. -- Вы знаете, что у нас и так не мало хлопот. До попытайтесь сделать, что можно. Вам следует заручиться поддержкой махарадж. Повидайте представителей Британской ассоциации. Вам следует также побывать у Пьяримохана Мукарджи и махараджи Тагора. Оба они люди либеральные и принимают довольно активное участие в общественных делах".
   Я посетил их, они меня приняли холодно, сказали, что в Калькутте не легко созвать публичный митинг, и если что-нибудь можно сделать, то это всецело зависит от Сурендраната Банерджи.
   Редактор "Бангабаеи" заставил меня прождать целый час. К него было много посетителей, но даже освобождаясь от них, он не желал обратить на меня внимание. Когда я после долгого ожидания допытался несколько подробнее изложить мое дело, он сказал:
   "Разве вы не видите, что у нас и так уйма дела? Таких посетителей, как вы, не оберешься. Лучше уходите. У меня нет охоты вас выслушивать". Сначала я почувствовал себя обиженным, но потом быстро понял положение редактора. Я знал, какой популярностью пользовалась его газета и видел, сколько посетителей осаждало его. Газета не испытывала недостатка в темах, а о Южной Африке в то время мало кто знал.
   Я посетил также редакторов других периодических изданий. По обыкновению я побывал также у редакторов англо-индийской прессы "Sfatesmen" ("Государственный деятель"), "Englishman" ("Англичанин") и уяснил себе значение мой проблемы. Я дал им обширные интервью, которые они напечатали полностью. У редактора "Инглишмена" Сандерса я стал совсем своим человеком. Он предоставил в мое распоряжение свое редакционное помещение. Он даже разрешил мне вносить по моему усмотрению поправки в передовые статьи, которые он заблаговременно присылал мне в корректурных гранках. Я могу сказать без преувеличения, что мы подружились. Он обещал мне оказывать всяческое содействие и в точности выполнил свое обещание и поддерживал со мной переписку, пока ему не помешала серьезная болезнь.
   В моей жизни я имел счастье не раз завязывать такие дружеские отношения и притом совершенно неожиданно. Сандерсу понравилось во мне отсутствие всякого преувеличения и преданность истине. Прежде чем он стал относиться с сочувствием к моему делу, он подверг меня строжайшему допросу и убедился, что я всячески старался беспристрастно изложить ему позицию белых в Южной Африке.
   Опыт показал мне, что мы скорее всего добиваемся справедливого отношения к себе, когда сами справедливо относимся к противнику.
   Неожиданная помощь, оказанная мне Сандерсом, приободрила меня и я стал думать, что, может быть, мне все-таки удастся устроить митинг в Калькутте, когда я получил следующую телеграмму из Дурбана: "Парламент открывается в январе. Возвращайтесь поскорее".
   Я написал письмо в газету, в котором объяснил причину своего внезапного отъезда из Калькутты и выехал в Бомбей. Предварительно я дал телеграмму агенту фирмы Дада Абдудла и К0 с просьбой достать мне билет на первый пароход, отходящий в Южную Африку. Дада Абдулла... тогда как раз купил пароход "Курляндию" и настаивал, чтобы я поехал на этом пароходе. Он предложил мне бесплатный проезд для меня и для семьи. Я с благодарностью принял это предложение и в начале декабря вторично отправился в Южную Африку, на этот раз с женой и двумя сыновьями и единственным сыном моей овдовевшей сестры. Одновременно с нами отправился в Дурбан еще другой пароход "Недж", тоже принадлежавший компании, представителем которой была фирма Дада Абдулла. На обоих пароходах ехало около 800 человек, из коих половина направлялась в Трансвааль.
   

(Продолжение следует)

---------------------------------------------------------------------

   Текст издания: Моя жизнь / Махандас Карамчанд Ганди; Пер. с англ. с пред. Р. Ульяновского. Под ред. И. М. Рейснера. -- Москва: Соцэкгиз, 1934 (типо-лит. им. Воровского). -- 336 с., 1 вкл. л. портр.; 22х15 см.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru