Гарин-Михайловский Николай Георгиевич
Мои скитания
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Оставить комментарий
Гарин-Михайловский Николай Георгиевич
(
yes@lib.ru
)
Год: 1899
Обновлено: 04/01/2013. 39k.
Статистика.
Очерк
:
Проза
Очерки и публицистика
Скачать
FB2
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
Н. Г. Гарин-Михайловский
Мои скитания
Собрание сочинений в пяти томах
М., ГИХЛ, 1968
Том 4. Очерки и рассказы (1895--1906)
OCR Бычков М. Н.
I
Там, где сплошные необозримые леса без жилья укрыли землю и шумят в непогоду, как море в бурю; где рыщут в них волки, рыси, лисицы, барсуки -- все питающиеся за счет все того же всеотдувающегося зайца; где царит неповоротливый с виду Мишка; там, где протекает Керженец, где снились чудные сказки Печерскому,-- короче, в лесах и дебрях Костромской губернии я делал недавно изыскания.
Редкие деревушки, попадавшиеся на пути и ни на каких картах не значащиеся,-- деревушки, сообщение с которыми поддерживается только по зимам, или каким-нибудь кружным на сотни верст водным путем,-- были поистине в идеальных условиях опрощения и для исследователя капитального вопроса наших дней: что больше развращает человечество, культура или некультура,-- предоставляли богатый материал.
В одну из таких деревень я попал однажды под вечер, когда золотившаяся пыль вечернего солнца осыпала лес и он светился на синем фоне неба, как прозрачный, а в воздухе было тихо и чирикала звонко какая-то птичка; кавалькада человек тридцать, нас, изыскателей, появилась вдруг невидимо откуда на опушке леса перед маленькой деревушкой, лениво раскинувшейся между обгорелыми пнями с кое-как выпаханными между ними кулигами.
Наше появление не замедлило обратить на себя внимание обитателей. Первыми бежали ребятишки и девчонки, за ними более взрослые, вплоть до самых ветхих стариков. Таких стариков в городах не встретишь.
Вся толпа, сбившись у изгороди, смотрела на странное, невиданное зрелище.
Было на что посмотреть!
Впереди ехали мы,-- старшие, в наших американских с двумя козырьками шляпах, с револьверами за поясом, в самых разнообразных костюмах. За нами следовали волокуши. Это -- две оглобли с перекладинкой посреди, на которую кладутся вещи; в оглобли впрягается лошадь, на лошадь садится кучер, и такой экипаж, только такой, может безнаказанно прыгать с пенька на пенек той просеки, которая прорубается для него и для линии. Наконец, сзади этих волокуш шло пешее войско с соответственным вооружением: высокие рейки колыхались, как знамена; вешки, как пики; нивелиры, теодолиты и гониометры, звук цепей...
Больший контраст культуры и некультуры трудно было и представить, с одной стороны, пионеры последней цивилизации, с другой -- типы, некоторым образом, первобытных времен, внуки Даждь-бога, окруженные своими болотами, лешими и русалками. И все это на прекрасном вечернем фоне догорающего дня, тишины, аромата, безмятежного синего неба с освещенными облаками, такими же причудливыми, как и везде,-- где-нибудь в Париже или на южном берегу Крыма...
Но здесь глушь, тайга, сырость и комары, и лес, как кладовая старого скряги, таит в себе больше негодного хлама, веками гниющего, чем полезного строевого материала. Пройдут века, и, конечно, культурный обильный лес сменит этот хлам веков, но пока это только хлам, и мы в нем, изъеденные комарами, слепнями, оводами, мошкарой. И так отдыхает взгляд после недельного перехода даже на таком слабом намеке на поле, как это, которое с обгорелыми пнями расстилается теперь перед нами.
Некультурная сила, в лице девчонок и ребятишек, дрогнула и пустилась в бегство при нашем приближении. Впрочем, в позах взрослых было столько сомнения, что сделай наши рабочие какой-нибудь воинственный звук, и вся толпа обратилась бы в такое же бегство. Также бывало и раньше, но с тех пор был отдан раз навсегда строжайший приказ -- не ставить вперед местное население в унизительное для него положение. И вот рабочие, несмотря на величайший соблазн и охватившую их радость при виде жилья, двигаются молча, а бородатые представители здешних мест и грязные, неряшливые представительницы без головных повязок, в синих пестрядинных сарафанах, продолжают смотреть, вот-вот готовые бежать без оглядки.
Мы ровняемся, и крестьяне торопливо стаскивают свои домашней работы шляпы, а бабы так и замерли, впившись в нас глазами.
-- Как называется деревня? -- бросаю я с высоты своего рослого коня.
-- Светленькая, -- раздается несколько человеческих старческих голосов.
Некоторые из парней с удивлением смотрят в лица крикнувших ответ,-- может быть, и для них новость, что деревня называется "Светленькой".
Впечатление дикости этой толпы так в нас велико, что в первое мгновение во мне является что-то вроде удивления по поводу того, что я слышу членораздельную речь.
-- Здравствуйте, старики!
-- Здравствуйте и вы!
-- В гости приглашайте!
Молчание.
-- А что же? -- лепечет какой-то. ветхий-преветхий маленький старик,-- коли не супостаты да со знаменьем божиим -- милости просим.
Мой помощник, черногорец, инженер, пренебрежительно, без рассуждения берет тон человека, привыкшего властвовать.
-- Староста где?
Черногорец невысокого мнения о моем умении авторитетно поставить себя; он считает, что я удивительный мастер распускать всех, не исключая и его.
Я в свою очередь невысокого мнения о его уменье: быть грубым, вспыльчивым, грозить то и дело дать в морду, а иногда переходить и от слова к делу -- приемы плохого унтер-офицера или бурбона из кантонистов. Но он талантлив, прекрасно знает свое дело, любит его, неутомим в работе и следовательно вполне годится для своей роли -- пионера последней цивилизации. Иногда он бесцеремонно, с клокотанием и болью Отелло, раздраженно машет рукой и с налившимися глазами рычит на меня:
-- Вы, Николай Георгич, ей-богу, как... бить их надо!..
-- Послушайте, даже обидно слышать это,-- возражаю я,-- представьте себе, я являюсь в вашу Черногорию и начну вам доказывать, что надо бить черногорцев. У вас не заболит сердце, что гость вашей страны так возмутителен со своими хозяевами?
-- Черногорец не доведет до этого, а русский доведет...
-- Что ж, черногорец культурнее?
-- Никакого сравнения!..
-- Кулачная расправа тоже, в числе культурных приемов, заимствована вами?
-- Когда иначе нельзя, то надо бить.
-- Но я же никого не бью!
-- А кто вас боится?
-- Мне этого и не надо,-- мне надо, чтобы вверенное мне дело шло успешно; дело и хозяин, а вы, я, все мы -- нуль.
-- Всё разговоры... ей-богу, вы умный человек, а такие вещи говорите...
Староста неохотно, боком протискался из толпы. Это был светлобородый, густобородый, лет пятидесяти крестьянин с холодными серыми глазами, смотревшими твердо, уверенно и без смущения.
-- Ты староста?
-- Мы.
-- Какой здесь самый лучший дом?
Староста слегка прищурился, кашлянул в руку, переступил с ноги на ногу и, не торопясь, спросил:
-- А вам на что?
Черногорец так и вскипел. Замахнувшись нагайкой, он бешеным шепотом прошипел:
-- Да как вытяну я тебя, мерзавца,-- научишься разговаривать, скотина!
Дикий вид черногорца, его черные глаза без зрачков и синие белки смутили невозмутимого старосту. Но я не мог больше оставаться равнодушным и сказал несколько французских фраз черногорцу, после которых он плюнул, отъехал и стал безнадежно смотреть на синюю полосу окружавших нас лесов. Я продолжал переговоры.
Лучший дом оказался принадлежащим старосте, и, после некоторого колебания и с восстановившимся достоинством, староста изъявил согласие взять нас, начальство, к себе.
Странный человек -- черногорец: сам он, как и вся его нация полны чувства собственного достоинства. Вся кровь, веками проливаемая в войне с турками, сводилась к поддержанию, в сущности, только этого достоинства. А в других ничто его так не раздражает, как именно это достоинство. Я давно знаю своего черногорца. Когда он был помоложе и печень его была нормальна, он был и мягче и жизнерадостнее, был занимательным и изобретательным, каким может быть только молодой медвежонок: он играл на губах, пилил, подражая звуками пиле, острил, знал множество фокусов и хлопал пальцем изо рта, как самая настоящая пробка шампанского. Дамы ласкали его, мужья смотрели глазами своих жен, и дела черногорца шли, как по маслу. Он и теперь далеко не стар, но уж очень тяжел, болеет печенью и потому раздражителен, не нуждается больше в снисхождении, потому что знает свое ремесло, и ищет хороших заработков. В редкие мгновения он становится прежним веселым и беззаботным черногорцем, для которого море по колено, которого когда-то австрийское правительство приговорило к расстрелу за боснийское восстание, и он,-- австрийский инженер,-- с потерею всех прав, бежал в Россию, где пришлось начинать с самого начала, с самых первых ступеней.
Мы едем к дому старосты, и нас провожает вся толпа.
Толпа как толпа: есть богатые, есть и бедные, очень бедные... Лица простые, доверчивые и свободно-покорные судьбе. Даже у самых бедных это есть. Какая-то патриархальность, незлобие, покорность и ясность. Смотрят на нас, смотришь на них. Дети и мудрецы в одно и то же время: они слышат рост травы. Это, конечно, первые естествоведы своих лесов. Но женщины неказисты, малорослы и с глупым выражением кроткой овцы. Их сестры, наши культурные дамы, даже мещанки пригородных мест, выглядят лучше. В этих женщинах, в сущности, с моей испорченной точки зрения, ничего и женского нет: неуклюжие маленькие самки. Зато у мужчин бороды густые, каких у жидкого интеллигента не встретишь, и требовать к себе уважения за бороду имеет свой большой смысл.
Мы двигаемся по улице среди бедных и богатых изб, наваленного леса,- дров, всякого хлама. Солнце золотит деревню и лес; там и сям на горизонте, в неподвижном ароматном воздухе, как свечки, поднимаются к небу белые паровые столбы. То горят леса, и без ветра это -- только свечка, а подымается ветер, и широкой волной разольется море огня, и побегут от него медведи, волки, рыси, барсуки и лисицы, и -- народ их лесной -- зайцы, слившись иногда все в одну дружную, сплоченную семью. Бывает, примыкает к ним и человек со своими отрядами: овечками, лошадками, коровками и свинками. Надо хорошо знать лес, и его знают его граждане, и знают, куда и как спасаться им от огня. Кончится пожар, и прекратится перемирие, и снова каждый станет на своем посту. Человек капканы будет расставлять, Мишка -- мять овец, а все остальные звери будут рвать на части глупых зайцев. Зайцы будут кричать благим матом, будут жаловаться на судьбу, но с изумительной постепенностью будут все расти и расти в своем количестве. Но пройдут века, и не станет зайцев, а с ними и хищных зверей, живших за их счет. Зверей заменит человек, потерявший свои разительные свойства зверя...
А пока мы в новом деревянном двухэтажном с мезонином доме старосты. В нижнем этаже -- лошади, скот, солома и сено. Сквозь щели пола их видно и слышно аромат навоза. В светелке наверху душно и тесно. В старой избе клопы, мухи, комары. С новых сосновых стен так и капает желтая смола. А какая высокая лестничка в светелку, и все это -- и дом, и сарай, и светелка -- под одной крышей, странно отделенной от стен, но соединенной плотно между собой. Все сбито и прочно, и зимой не попадает сюда ни одна снежинка, но зато упадет искра огня в щель из верхнего жилья в сарай, и всесокрушающий пожар неизбежен. Хорошо, если пожар летом, успеют отстроиться, а осенью, да дружный, и пропала деревня.
И вы иногда слышите:
-- Здесь когда-то жилье было...
-- Куда же оно делось?
-- А господь это знает.
-- Что ж жители -- вымерли, сгорели, замерзли или так разбрелись по белу свету?
-- Кто узнает? Кругом на сотни верст -- лес и лес,-- кого спросишь? Ушли и ушли.
И вы смотрите на старое пепелище:
Времен от вечной суеты,
Быть может, нет и мне спасенья.
В этих глухих местах Вологодской и Костромской губерний обитатели как-то меняют слова и говорят: пецка, вместо печка, х
о
тите, вместо хотите и т. д. Что-то с непривычки странное, наивное и бесконечно простое и не спорное. Птица поет одну свою арию, и если человек начинает с пения свою речь, то нельзя и от него требовать на первых же шагах сложных речей. Поет и твердо знает одну, слышанную мною, излюбленную поговорку:
-- Мужик да овца, и опять с конца.
II
Удивительный человек -- этот черногорец. Не успел расположиться, а у него уже в комнате женщина, молодая и не в пример другим даже красивая: среднего роста, с худощавым румяным лицом, карими, как у молодой матки, смелыми глазами.
-- Это кто? -- спросил я у сидевшего, как молодой паша, черногорца.
Тот только фыркнул.
-- Вам не надо знать...-- и он указал на мое обручальное кольцо.
Матка уходила и возвращалась, а черногорец двигался все веселее. Моя комната рядом, перегородка не доходит до верху, и, лежа на кровати, я слышу разговор в комнате черногорца. Она говорит:
-- Куры-то у нас нашлись... Теперь с этим рублем что ж делать?
Черногорец, понижая голос, с легким смущением, прикрытым, впрочем, пренебрежением, отвечает:
-- Возьми себе.
Мой расчетливый черногорец!
-- Ну, спасибо.
Какой-то странный звук вроде поцелуя. Черногорец, смущенный и довольный, руки в карманы, лениво входит ко мне.
-- Странный обычай: дал ей рубль, целуется...
Сообразил, что я услышал, и идет навстречу моим предположениям!
-- Обычай всеобщий.
-- Это -- честная женщина... Дочь хозяина, и муж у нее... Так, просто...
Черногорец дернул плечом.
-- Охотно верю...
У черногорца свои правила относительно женщин. Он говорит:
-- Честных женщин нельзя соблазнять, ухаживать за женами друзей нельзя!
Он растопырил свои толстые пальцы и убежденно возражает на свое положение:
-- А нечестных и соблазнять нечего!
Он говорит своим твердым выговором и машет рукой и головой:
-- А за кем же ухаживать, как не за женой друга? К врагу ведь не пойдешь же в гости?
Опять стучит своими каблуками молодая матка в комнате черногорца, и он озабоченно уходит.
Я беру шапку и спускаюсь вниз во двор.
На крыльце уже стоит толстый, пока еще холодный как лед самовар, уже налитый водой. Дым валит из трубы. По двору гуляет домашняя скотинка. Из-под сарая выглянула красавица пегая кобыла: высокая, широкая, на тонких твердых ногах, с широкой грудью, с большими широкими губами, которые держит так же пренебрежительно и спокойно, как и сам ее хоязин.
Я осматриваю пегашку и, чем больше смотрю, тем больше проникаюсь красотой этого животного.
-- А что, хозяин, хороша лошадь?
Хозяин заложил руки за пояс рубахи, медленно подходит:
-- Гляди!
Я смотрю и говорю:
-- Хороша!
-- Плоха ли лошадь?..
Хозяин потянул воздух, мотнул головой и смотрит на лошадь.
-- Своя?
-- Вот мать, вот отец,-- указывал он рукою.
Мать такая же пегая, с отвислой губой, с толстым брюхом, с выгнутой спиной -- урод перед дочкой. Отец -- мухортый с толстыми ногами, густо обросшими шерстью, твердый, степенный, солидный жеребец. Он безостановочно машет головой вверх и вниз, вниз и вверх, и не обращает никакого внимания ни на нас, ни на кобыл.
-- Так и ходит?
-- А что не ходить?
-- К кобылам не пристает?
-- Их дело.
Я опять смотрю на
пегашку. Мне нужна лошадь. Она смотрит на меня, сложила свои широкие губы, слегка оттопырила их -- точно слушает пренебрежительно, о чем здесь толкует этот откуда-то из лесу выбежавший чужестранец.
-- И в езде хороша?
Во дворе масса чужого народа; ребятишки, девочки, бедненький люд: с клюками, согбенные калеки и убогонькие. Старичок в рубашке, подпоясанной, как у мальчика. И все и старичок, прежде чем хозяин рот открыл, в ответ на мой вопрос кричат:
-- Батюшка, да как же, в кого быть ей плохой в езде? Первая лошадь не то что в деревне: весь лес изойди, такой не сыщешь. Плоха ли лошадь?
-- Молода?
-- Молода, молода: три, четыре, пять лет.
-- Сколько жеребят имела?
-- Да что? Двоих.
-- Троих, батюшка, всего и имела,-- говорит вышедшая в это время во двор хозяйка.
-- Тебя, дуру, кто звал? -- осаживает ее светлобородый супруг.
Хозяйка виновато смотрит в глаза повелителя.
-- Бабы и бабы... только и всего: ступай!
Баба смущенно уходит и ворчит:
-- Вишь, натискался полный двор, только сбивают в речах!..
-- Правда, матушка, правда твоя,-- говорит старичок.
Старики и старухи соболезненно качают головами: дескать, и вправду набились, только сбиваем хозяев.
-- Ты, батюшка, не сумлевайся,-- шамкает мне старик,-- клад, а не лошадь...
-- А цена какая?
-- Цена?
И хозяин пускает столько воздуху из своей груди, сколько и редкий мех выпустит. Думает, думает и говорит:
-- Непривычное дело... говори сам цену!
Оригинально!
-- Неужто, Парфений Егорыч, и вправду решился смотать? -- спрашивает из толпы один.-- Племя-то, племя какое...
Хозяин, Парфений Егорыч, молча чешет затылок. Затем энергично машет рукой и говорит:
-- Нет, не продам!
Наступает молчание. У меня сразу до температуры кипения усиливается желание приобрести лошадь. В толпе тихо. Убедительно запевает один:
-- А пошто и не продать? были бы деньги -- какую захочешь, такую и купишь.
Другой, третий, четвертый говорят, указывают на то, что почему-де барину и не уважить?
Хозяин слушает, твердо уставившись в землю. Начинаю и я убеждать хозяина. Он слушает и меня и молчит. Опять выходит хозяйка.
-- Слышь, женское, продавать, что ли? -- бросает ей хозяин.
"Женское" прирастает к месту, делает большие комичные глаза, замирает, качает головой и, наконец, отвечает:
-- А твое дело... Ты -- большой!
-- А, знаю,-- равнодушно пускает сквозь зубы хозяин.
-- Гляди...-- отвечает ему хозяйка.
-- То-то гляди,-- презрительно сплевывает хозяин,-- только мешать бы вам...
Хозяйка, испуганная, быстро скрывается.
-- Ну что ж? Не хочешь, так не хочешь.
Я тоже собираюсь уходить в комнату. Подходит наш мажордом -- Кузьма.
Он разводит руками и тихо, доверчиво говорит:
-- Просто приступу ни к чему нет. Яиц десяток двадцать копеек, курица -- пятьдесят... Московские, прямо московские цены...
Кузьма помолчал и говорит:
-- Надо у этих порасспросить.
-- Спроси,-- говорю я.
-- Эй, вы, старички, нет ли у вас продажных яичек, кур?..
Толпа внимательно слушает, смотрит со страхом на хозяина и молчит. Вызывается старичок.
-- Курочка, батюшка, у меня есть.
-- А цена?
-- А что дадите.
-- А ты свою говори.
Старик думает, чешет голову и, наконец, нерешительно со страхом говорит:
-- Двадцать копеек дашь, что ли?
-- Пятнадцать.
Какой-то белокурый парнишка подвернулся под ноги хозяину и полетел, получив от него здоровенную затрещину.
-- Шляются под ногами! Чего не видели? Весь двор запрудили. Вон!
И старые и малые посыпали со двора, а с ними и старик, продававший курицу. Тот самый, который отозвался на мой вопрос, примут ли нас в гости,-- тот самый, который уговаривал хозяина продать нам лошадь.
Все-таки Кузьма разыскал его и курицу за пятнадцать копеек купил.
-- Ну,-- сообщает Кузьма подробности продажи.-- "Теперь,-- говорит старик,-- пропала моя головушка... Парфений Егорыч до смерти не простит мне, что перебил дорогу его курам". Я ему говорю: "А тебе что такое -- Парфений Егорыч?" -- "Как что, батюшка? Парфений Егорыч у нас всему делу голова. Хочет -- и жив человек, не хочет --стаял, как снег в печи..."
Кузьма вздыхает, думает и прибавляет:
-- Известно, денежный человек, сильный!.. В одном лесу какие поставки держит... Голодный год пришел... Куда?.. Только он и есть!.. Взял теперь зятя себе, так, бедненький вовсе,-- охота, чтобы из воли его, значит, не выходил... А детей все-таки не дает бог дочке: третий год уж живут, а внуков нет. И, слышь, гневается на зятя; в черном теле его, так, работником содержит, а к делу не допускает вовсе, все сам, сам...
Все это мой Кузьма уже разузнал, выспросил.
-- Вы насчет пегашки оставьте, -- он теперь сам пусть начинает...
Действительно, когда вторично я вышел во двор, хозяин, смягчив свое суровое и презрительное выражение, обратился ко мне:
-- Капитал-то в избу, али ладно здесь?
-- Какой капитал?
-- Да вот струмент, вешки.
-- Разве тронет кто?
-- Да ведь как говорится: замок для добрых людей.
-- А то и стащат?
-- Обнаковенно... иной и глуп для этого, пожалуй, подкладывай ему.
-- А если бы я деньги положил на улице?
Хозяин с презрением покосился на меня и едва удостоил сквозь зубы:
-- Пожалуй, попробуй!
-- Это в городе порченый народ, а здесь у вас -- простота.
-- Это...-- ответил хозяин и усиленно замигал глазами.
Кузьма, слушавший на крыльце, усмехнулся и проговорил:
-- Как говорите: простота? Хуже воровства живет!
Хозяин опустил глаза в землю, молчал, слушал и о чем-то думал. Лицо его опять смягчилось, и он вдруг добродушно и доверчиво обратился ко мне:
-- Ну, так думаю, что ль, лошадку-то вам купить у нас?
-- Что ж, пожалуй, а цена какая?
-- Уж и не знаю... Две катеньки не обидно?
-- Что ты, что ты! -- закричал на него Кузьма,-- язык-то как поворачивается?
Хозяин опять насупился, покраснел и ответил:
-- Так говорится, за спрос денег не берут... Вашу цену скажите.
-- Да ты в Петербург привези ее, и то больше сотенной не возьмешь,-- ответил ему Кузьма.
-- Нет, за сотенную и толковать не о чем,-- махнул рукой хозяин.
-- Да мы тебе сотенной и не даем! -- ответил насмешливо Кузьма.
-- Да ты что? -- окрысился хозяин на Кузьму,-- суешься тут!.. Постарше, чать, тебя есть!
Кузьма замолчал. Очередь говорить была за мной...
-- Я дал бы,-- нехотя начал я и запнулся,-- ну... сто двадцать рублей.
-- Вот чего, барин... Сто пятьдесят и бери, покамест не раздумал...
-- Нет.
-- Сто сорок!
-- Сто тридцать!
-- Нет!
Уперся хозяин, уперся и я. Опять на дворе собрался народ.
-- Хороша лошадь... Племя какое... От нее же вот купец купил в городу, и то первая лошадь...
-- Давно купил? -- спросил я.
-- Да что ты путаешь,-- крикнул в сердцах хозяин,-- от старой купил. И кой ляд тут вас носит?
-- Знамо, от старой,-- подхватили дружно в толпе,-- что говорить, когда не знаешь?
-- Али от старой? -- с веселой и глуповатой физиономией посмотрел на всех провинившийся.
Давешний старик, продавший курицу, не смеет уже входить во двор и стоит на улице у ворот.
-- Кузьма, посмотри лошади в зубы, -- говорю я.
Кузьма смотрит, выворачивает ей губы, заглядывает на верхнюю челюсть, пока пегашке не надоедает все это и она так вздергивает головой, что сразу высвобождает свою морду из рук Кузьмы. Кузьма молча вытирает о полы руку. Пегашка опять вытянула свои широкие губы и смотрит равнодушно и сонно, точно и не с ней все это было.
-- Сколько ж лет?
Кузьма еще думает и нерешительно отвечает:
-- Лет восьми будет.
Поднимается страшный вопль.
-- Трех, четырех, пяти! Своя прирожденная, на глазах выросла, племя какое, сейчас и то берёжая!
-- Да мне это все равно,-- говорю я,-- мне тащила бы воз, и конец.
-- Ну, лучше этой лошади и нет, хоть весь свет обойти! -- кричит кто-то из толпы.
-- Хороша-то хороша,-- говорит Кузьма,-- ну и цена!..
-- А ты не об цене думай, а какую лошадь берешь! -- учит его голос из толпы.
Старик у ворот качает головой и со скучным убитым лицом уходит прочь. В толпе смеются, перебрасываются тихо словами и забыли уже о том, что я торгую лошадь. Хозяин тоже с равнодушным лицом уходит в избу.
-- Ну, бог с тобой,-- говорю я,-- бери сто сорок рублей.
В толпе наступает мгновенная мертвая тишина. Смотрят, раскрыв рты, на меня, на хозяина, лениво возвращающегося назад. Я вынимаю деньги и отдаю. У некоторых в толпе выражение такое, как если бы где-нибудь в Сахаре с мучительной жаждой они смотрели на счастливца, урвавшего глоток воды.
Вышел и черногорец, засунув руки в карманы и выворачивая большими ногами.
Он был в духе, подошел к пегашке, заглянул ей под ноги, толкнул в живот и пренебрежительно отошел.
-- Рублей шестьдесят стоит,-- бросил он снисходительно.
-- Денег-то, денег куча, ах ты, господи!..-- качали головами в толпе.
Даже хозяин, и тот покраснел от напряжения и от удовольствия, как ни старался сохранить спокойствие.
-- Ты, барин, на деньги не гляди, а на кобылу,-- ответил он черногорцу,-- племя!
-- Племя? -- переспросил черногорец и пригнулся с своей обычной манерой, делаясь похожим на быка, когда он собирается подбросить рогами.
-- Племя первое дело,-- вздохнул какой-то мужик из толпы.
Черногорец опустил голову, задумался.
-- А вот у дочки твоей и нет племя,-- проговорил он на прощанье, обращаясь к хозяину, и ласково рассмеялся.
Хозяин, как человек, которому попали в самое больное место, безнадежно, покорно, грустно ответил:
-- Наказал господь... Одна распроединственная и то нет.
-- То-то, нет... А вот дождался бы нас, не выдавал дочку, я бы и взял ее за себя!.. А у меня, брат, столько племя, сколько волос у тебя на голове.
-- И поверить можно,-- с почтением развел руками хозяин, почтительно оглядывая, хотя и тяжелую, но внушительную фигуру черногорца.
Черногорец поглубже заглянул ему в глаза, точно отыскивая что-то,-- нашел и весело направился к себе в комнату.
-- Господин серьезный! -- с почтением аттестовал хозяин моего черногорца.
-- Ну-с, пегашку ставьте к корму, завтра в работу,-- обратился я к кучерам.
-- Обменяться надо,-- заявили кучера.
Обменялись через полу поводом: обычай один, куда ни иди по крещеной земле русской. Пришлось еще рубль дать! -- повод обмыть.
-- Да ведь у них, поди, и водки нет? -- с соболезнованием проговорил было один из кучеров.
-- Пьем же,-- добродушно кивнул головой хозяин, и в толпе пошел хохот.
-- Пьют!-- воскликнул Кузьма,-- шельмецы, свою водочку курят! Как ненастье придет, что уж знают, нет к ним дорог, и разведут каждый свой заводик; пьют да добрых людей поминают.