М. Л.
Писатель

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Памяти Всеволода Михайловича Гаршина).

   

ПАМЯТИ В. М. ГАРШИНА.

ХУДОЖЕСТВЕННО-ЛИТЕРАТУРНЫЙ СБОРНИКЪ.

Съ двумя портретами В. М. Гаршина, видомъ Его могилы и 21 рисункомъ.

   

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія и фототипія В. И. Штейнъ. Почтамтская ул., 13.
1889.

   

ПИСАТЕЛЬ.

(ПАМЯТИ ВСЕВОЛОДА МИХАЙЛОВИЧА ГАРШИНА).

   ...Какъ червякъ грызло страданіе мое сердце, и самъ принесъ это страданіе съ собою на свѣтъ...Оно лежало со мною въ колыбели, и моя мать, качая меня, укачивала вмѣстѣ и его; и когда я засыпалъ подъ ея пѣсни, оно тоже засыпало и пробуждалось, чуть я открывалъ глаза. Я подросталъ и страданіе мое тоже росло и сдѣлалось наконецъ очень большимъ и разбило мое...
   (Гейне. Книга идей).
   

I.

   Да, онъ всегда страдалъ! Это страданіе, эта постоянная тоска выражались во всемъ: въ его неувѣренной, пошатывающейся походкѣ, въ его хотя и сильной, но какой-то безпомощной фигурѣ, въ его тихомъ голосѣ и рѣдкомъ смѣхѣ, въ его нервномъ лицѣ, въ его большихъ, темныхъ глазахъ... больше всего въ глазахъ. Всегда, даже въ тѣ рѣдкія минуты, когда онъ сознавалъ себя счастливымъ, черныя брови оставались сдвинутыми и слегка приподнятыми надъ переносьемъ, придавая лицу скорбное выраженіе, и темные глаза смотрѣли обычнымъ страдающимъ взглядомъ. Всего лишь въ два недолгіе періода въ его жизни эти глаза мѣняли свое выраженіе: они дѣлались бѣгающими, горящими и какими то пронзительно-острыми... Тогда друзья его печально поникали головами. Они знали, что ихъ другъ пересталъ жить въ мірѣ дѣйствительности, наполнявшей его сердце тоской, и живетъ въ яркомъ, ликующемъ мірѣ призраковъ, гдѣ нѣтъ ни времени, ни пространства. Это были періоды безумія.
   

II.

   Что же заставляло его страдать? У жизни мало такихъ любимцевъ, какимъ былъ онъ, человѣкъ со скорбными очами. Любовь горячая и нѣжная, дружба, никогда ему не измѣнявшая, слава, быстро его увѣнчавшая, общее уваженіе, почти почетъ окружали его. Ни нужда, ни физическое страданіе, ни тяжелыя утраты -- все, что составляетъ обыкновенно людское горе -- никогда не коснулись его. Отчего-же мрачная складочка на челѣ его никогда не разглаживалась?-- Однажды, разсказывая про такого-же страдающаго человѣка, который не умѣлъ пользоваться радостями бытія, онъ объяснялъ такъ его муки: "въ его сердцѣ лежалъ тяжелый, холодный камень, давившій это бѣдное сердце и заставлявшій его стонать отъ боли. Камень давилъ его сердце и онъ хотѣлъ умереть" {Изъ ненапечатаннаго произведенія В. М. Гаршина.}.
   

III.

   Когда запала эта тоска ему въ душу?
   Его друзья всегда помнили его такимъ. Когда онъ былъ маленькимъ, худенькимъ мальчикомъ, большіе, темные глаза смотрѣли уже не подѣтски вдумчиво и грустно. Дѣтство дало ему мало радостныхъ впечатлѣній. Первое событіе, которое отчетливо вырѣзывалось изъ хаоса раннихъ воспоминаній, была тяжелая разлука съ матерью, которую только одну еще и умѣло любить дѣтское сердечко. Быть можетъ въ ту минуту, когда увозили отчаянно макавшаго ребенка отъ дорогого существа, быть можетъ тогда-то и запала въ дѣтскую душу первая искорка скорби.
   

IV.

   А можетъ быть ему передалъ свою тихую, подавленную грусть его отецъ, "одинокій, изломанный жизнью человѣкъ". "Жизнь скоро и легко исковеркала его, сломавъ въ немъ все доброе, чѣмъ онъ запасся въ юности; но она не внесла ничего и особенно дурного" {"Ночь" В. Гаршина. Стр. 185.}. Онъ прожилъ съ отцомъ съ четырехъ до восьми лѣтъ, и эти годы оставили въ его душѣ что-то тихое и кротко-печальное. Смутно, какъ сквозь сонъ, припоминалась ему глухая малороссійская деревушка, затерянная въ необъятной степи; маленькій домикъ, отапливавшійся соломой, тѣсная комнатка, долгіе зимніе вечера при тускломъ свѣтѣ сальной свѣчи и среди этой убогой обстановки "немудрящій человѣкъ", доживавшій свой вѣкъ "безсильный съ безсильной любовью, которую почти всю онъ перенесъ на своего милаго мальчика" {Id.}. Разсказы отца и безконтрольное чтеніе развили пылкое воображеніе ребенка и могучіе, яркіе образы населяли тотъ призрачный міръ, куда онъ привыкъ уходить отъ дѣйствительной жизни, а передъ ней слабый и несчастный человѣкъ училъ сына только склоняться и терпѣть.
   И вдумчивому ребенку вмѣстѣ со взглядами отца невольно передавалась и его постоянная грусть, и тихій тонъ голоса, и ласковая печальная улыбка, и скорбное выраженіе глазъ.....
   

V.

   А можетъ и сама природа Украйны, среди которой прошло его раннее дѣтство, наложила на него отпечатокъ тихой грусти. Первой картиной природы, на которую сознательно взглянулъ ребенокъ, была степь,-- "родная степь" называлъ онъ ее потомъ. На всю жизнь привязался онъ къ ней. Хотя онъ и чувствовалъ себя потеряннымъ и ничтожнымъ предъ лицомъ необозримой, однообразной степи, онъ все-таки любилъ ее. Даже въ самые послѣдніе дни своей жизни, корень которой уже подточила кручина, одно дыханіе степи со страницъ мертвой книги оживило его и подняло угасавшія силы.
   Степь отразилась и въ его ранныхъ стихотворныхъ попыткахъ, и въ позднѣйшихъ произведеніяхъ. Онъ любилъ ее днемъ, полную ликующей жизни, когда "солнце такъ тепло сіяетъ съ неба", любилъ за то, что:
   
   "Тамъ миріады травъ цвѣтутъ, кивая
   "На встрѣчу мнѣ головками своими;
   "Тамъ воздухъ половъ звуковъ неумолчныхъ;
   "Тамъ жаворонокъ вьется надъ землею,
   "Гремя высоко пѣснь любви и солнцу,
   "Потерянный въ воздушной синевѣ;
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   "Тамъ сердце бурное спокойно бьется
   "И все прошедшее молчитъ, смиряясь
   "Предъ силой обаятельной природы" *).
   *) Юношеское стихотвореніе В. Гаршина.
   
   Любилъ онъ ее и ночью, окутанную серебристо-сѣрымъ сумракомъ, любилъ слушать тихіе и чистые звуки степной ночи, любилъ смотрѣть по долгу въ ея глубокое и темное, "горящее звѣздами небо".
   Какъ много радости давала ему неугомонная жизнь, которая наполняла эту степь! Онъ наблюдалъ зоркими, внимательными глазами и суетливую жизнь муравья, и радостную работу пчелки, и капризное перепархиванье пестрой бабочки съ цвѣтка на цвѣтокъ, и сосредоточенное стараніе навознаго жука около своего шара, и хищныя затѣи паука. Задумчивымъ взглядомъ слѣдилъ онъ за быстрой ящерицей, мелькающей между высокими стебельками степныхъ травъ, за медленными движеніями улитки, за хлопотливыми поисками пугливаго ежа.
   Онъ зналъ голоса степныхъ птицъ: мѣрный, торопливый крикъ дергача, звонкій голосъ перепела... по больше всего любилъ онъ радостное пѣніе жаворонка, "эту пѣсню воскресеніи, блаженства и свободы", какъ называлъ онъ ее потомъ.
   Дѣтская любовь ко всему живущему, какъ бы ничтожно и мало оно ни было, сохранилась въ немъ на всю жизнь. Отнять жизнь у самаго ничтожнаго существа не только сознательно, но даже нечаянно, было бы для него серьезнымъ огорченіемъ.-- Однажды, уже въ послѣднее лѣто своей жизни, раннимъ утромъ проходилъ онъ по дорожкѣ сада къ берегу моря, чтобы вздохнуть его свѣжимъ, бодрящимъ воздухомъ послѣ мучительной, безсонной ночи. Онъ шелъ слабой, шатающейся походкой измученнаго человѣка, съ поникшей на грудь головой. Усталые, воспаленные отъ безсонницы глаза, но какъ всегда наблюдательные и зоркіе, замѣтили на песчаной дорожкѣ пятно, точно отъ просыпаннаго мелко истолченнаго угля. Пятно оказалось живымъ, движущимся, и больной человѣкъ увидалъ миріады почти микроскопическихъ черненькихъ насѣкомыхъ, прыгающихъ другъ около друга и подвигающихся куда-то цѣлымъ поселеніемъ. И тамъ, гдѣ здоровый небрежно раздавилъ бы подъ ногами много сотенъ крошечныхъ созданій, тамъ этотъ задавленный тоскою человѣкъ, забывая свое горе, заботливо окружилъ живое пятно со стороны дороги цѣлымъ барьеромъ изъ щепокъ и вѣточекъ ели, чтобы предохранить его отъ безжалостныхъ ногъ проходящихъ... Да, онъ страстно любилъ и бережно хранилъ жизнь во всѣхъ, и только своя жизнь казалась ему непосильнымъ, тяжкимъ бременемъ, которое такъ хотѣлось сбросить...
   

VI.

   Съ десяти лѣтъ нить тихаго дѣтства обрывается, и шумная, бодрая товарищеская семья окружаетъ его въ столицѣ.
   Судьба рано оторвала его отъ семьи, лишила его тѣхъ тихихъ радостей, которыя такъ важны въ жизни каждаго ребенка, но зато въ постороннихъ людяхъ, съ которыми ему приходилось сталкиваться, она дала ему много искренняго участія, а въ школьныхъ товарищахъ -- вѣрныхъ друзей, неизмѣнная привязанность которыхъ проводила его отъ школьной скамьи до могилы...
   Одинокая жизнь съ отцомъ не сдѣлала его ни робкимъ, ни застѣнчивымъ. Онъ шелъ на встрѣчу новымъ товарищамъ съ открытой душой и довѣрчиво протянутыми руками и не ошибался. Онъ принималъ участіе въ ихъ шумныхъ играхъ и веселыхъ затѣяхъ и даже иногда смѣялся своимъ тихимъ смѣхомъ, и только большіе черные глаза оставались печальными среди самой живой радости. Сѣмячко грусти, Богъ знаетъ когда попавшее ему въ душу, росло и развивалось вмѣстѣ съ нимъ. И все, что ни давала ему жизнь, отражалось особенно и односторонне въ его душѣ. Радости, выпадавшія на его долю, вспыхивали на минуту яркимъ свѣтомъ и такъ же быстро погасали, но всѣ печальныя впечатлѣнія ложились на его душу тяжелыми, неизгладимыми чертами. А жизнь въ большомъ, людномъ городѣ давала ихъ много, слишкомъ много. Онъ не негодовалъ, не возмущался, въ его кроткой душѣ не было струнъ для гнѣвныхъ звуковъ: онъ только страдалъ и жалѣлъ.
   
   "Но жаль мнѣ и тебя, несчастный городъ,
   "Ты, мѣсто вѣчной слякоти, тумановъ,
   "Людей больныхъ и тѣломъ, и душой,
   "Хандры и скуки, судорожной жизни
   "И лихорадки ѣдкихъ наслажденій,
   "Погони безпощадной за наживой,
   "Разврата всѣхъ видовъ и степеней,
   "Самоубійствъ, къ которымъ всѣ привыкли,
   "И смерти, здѣсь поставившей свой тронъ"*).
   *) Изъ юношескихъ стихотвореній В. Гаршина.
   
   Годы самой ранней юности были отравлены. Разъ попавъ въ когти тоскѣ, онъ уже не могъ вырваться изъ нихъ. Она все больше сжимала сердце и мутила умъ. И тогда, спасаясь отъ ужаса дѣйствительности, съ которымъ сладить не было силы, его мысль ушла въ тотъ широкій, безграничный міръ фантазіи, который съ дѣтства былъ знакомъ ему. Яркіе образы, одинъ безумнѣе другого, закружились передъ нимъ, увлекая его за собой. Онъ весь преобразился: слабая, неровная походка сдѣлалась стремительной и твердой, вяло опущенныя руки пріобрѣли небывалую силу, печально склоненная голова гордо выпрямилась, съ чела исчезла складка печали и темные глаза загорѣлись безудержной радостью и какимъ-то дикимъ торжествомъ..... Наступило безуміе.
   

VII.

   Но онъ снова воскресъ. Какъ фениксъ изъ пепла, такъ его сильная и богатая натура возрождалась отъ безумія къ жизни. Словно все мрачное и горькое выгорѣло въ его душѣ, словно этими минутами существованія въ мірѣ безъ времени и пространства онъ освободился отъ своей скорби и возвратился въ обыденную жизнь, сохраняя въ душѣ частичку той радости, которая составляла основной характеръ его безумія.
   Это проявлялось въ его постоянной нервной подвижности. Онъ словно куда-то спѣшилъ, словно торопился взять что можно у молодости. Всѣ способности его выросли и обострились: память поражала своей силой; умъ схватывалъ на лету всѣ мимолетныя впечатлѣнія, перерабатывая ихъ въ своеобразные, но яркіе образы; самыя тонкія искорки чувства жадно принимались душой, раскрытой всѣмъ впечатлѣніямъ бытія. Онъ весь словно горѣлъ вновь возродившейся жизнью, торопился чувствовать, мыслить, учиться, пока не проснулся скорбный голосъ. А тоска какъ будто заснула на время, и камень пересталъ давить его сердце.
   Это были лучшіе годы въ жизни человѣка со скорбными очами... Шумная студенческая семья встрѣтила его. Тутъ были и планы о будущей дѣятельности, планы, полные самонадѣянности и молодого задору, и благородныя мечты о свободѣ, и самоотверженное принесеніе себя въ жертву идеѣ; тутъ были и споры до утренней зари, и страстная жажда знанія, и груды прочитанныхъ книгъ. Ему приходилось особенно много толковать и спорить, потому что онъ на многое смотрѣлъ своеобразно. Въ его умѣ было одно свойство, которое потомъ измучило его, давая непрерывную пищу его тоскѣ: это было свойство безпощаднаго анализа, все раскапывавшаго, добиравшагося до самой сути.
   Тамъ, гдѣ другія, ослѣпленныя молодыя очи видѣли блескъ и красоту,-- онъ видѣлъ только жалкій нарядъ, изъ котораго выглядывалъ тощій и страшный скелетъ. Тамъ, гдѣ другіе видѣли подвигъ самоотверженія, онъ видѣлъ жалкій фарсъ громаднаго самолюбія; въ чемъ товарищи видѣли путь спасенія и выходъ изъ рабства и мрака, въ томъ онъ видѣлъ или безполезную жертву, или жестокій кровавый поступокъ.....
   Это свойство слишкомъ быстро стало подкапываться подъ минутную радость въ его жизни; оно безпощадно подкашивало всѣ упованья и надежды молодости.... И онъ не боялся высказывать свой мрачный взглядъ на вещи. На него негодовали, спорили, упрекали, но онъ твердо стоялъ на своемъ. Въ этомъ, повидимому столь слабомъ человѣкѣ, была поразительная смѣлость мнѣнія, не уступавшая ни передъ какимъ давленіемъ, ни передъ какимъ авторитетомъ.
   Но сердиться на него не могли. Его сердце было такъ кротко и незлобиво, въ немъ было такъ много снисходительности и женственной мягкости, что его только жалѣли и берегли. Да и сама молодежь понимала, что онъ охотно разстался бы съ этимъ роковымъ даромъ, если бы это было въ его власти.
   Особенно грозно стоялъ передъ нимъ вопросъ о томъ, что дѣлать, какъ работать, чтобы принести свою лепту въ общую сокровищницу?
   Его товарищи проще смотрѣли на жизнь и имъ легче было разрѣшить этотъ вопросъ. Одни изъ нихъ собирались служить людямъ, работая для науки, другіе -- для искусства; третьи хотѣли передавать пріобрѣтенныя ими знанія тѣмъ, кто нуждался въ этомъ, дѣлаясь учителями, профессорами; четвертые шли прямо въ жизнь, прилагая къ ней свои свѣдѣнія: они дѣлались докторами, инженерами... А онъ? Чѣмъ онъ могъ быть?
   Онъ страстно любилъ искусство и глубоко его понималъ, но у него не было таланта ни къ живописи, ни къ музыкѣ, ни къ ваянью.
   Міръ чистой науки, не смотря на его почтительное благоговѣніе передъ нею, былъ ему недоступенъ: въ немъ не было ни терпѣнія, ни усидчивости, ни выдержки, и, главное, не было способности уйти отъ жизни, встать выше ея. Онъ въ ней мучился и тосковалъ, но она вполнѣ захватывала его, и никакой другой міръ не замѣнилъ бы ему бѣднаго человѣческаго міра. Онъ песъ жилъ въ страданіяхъ и радостяхъ этихъ людей, которыхъ онъ привыкъ и жалѣть и любить.
   На всякій другой, практическій трудъ не было въ немъ ни выносливости, ни необходимой односторонности. Иногда въ душѣ его подымался тихій голосъ, шептавшій ему о его призваніи, но скромный и строгій къ себѣ, онъ не рѣшался ему вѣрить и чувствовалъ себя среди другихъ больнымъ и лишнимъ, ни на что негоднымъ человѣкомъ.
   Богъ знаетъ, до чего дошло бы опятъ это тревожное состояніе, еслибы общее народное бѣдствіе не разразилось надъ всѣми: была объявлена война.
   

VIII.

   Это было спасеньемъ для него. Всѣ мучительные вопросы оборвались разомъ. Въ душѣ жило только одно сознаніе: необходимость взвалить и на свои плечи часть общей тяготы, взять и на себя крупицу общаго горя. Вырваться было ему не легко; масса личныхъ отношеній, сердечныхъ связей удерживали его; но въ этомъ странномъ человѣкѣ была одна способность: желать чего нибудь страстно и сильно, и если такое желаніе загоралось въ его душѣ, никакія препятствія, никакія убѣжденія не могли его удержать.
   Вскорѣ онъ шагалъ по утомительной, то пыльной, то непроходимо грязной дорогѣ, въ сѣрой шинели, съ навьюченнымъ на спину неудобнымъ ранцемъ и съ тяжелымъ ружьемъ на плечѣ. Близкіе къ нему люди боялись за него: боялись и физическихъ лишеній, и тяжелыхъ нравственныхъ потрясеній, которыя могла ему дать война, и угнетающихъ душу кровавыхъ сценъ. Но тамъ, гдѣ болѣе здоровые и сильные люди не выдерживали, тихій, вѣчно тоскующій человѣкъ, не выносившій даже вида чужихъ страданій или горя, оставался спокоенъ и твердъ. Мало того, онъ сознавался потомъ, что никогда не было въ немъ такого полнаго спокойствія душевнаго, такого мира съ самимъ собою и кроткаго отношенія къ жизни, какъ въ то время, когда онъ шелъ подъ пули убивать людей. Правда, мысль о томъ, что ему придется убивать, какъ-то уходила отъ него. "Я представлялъ себѣ только, какъ я буду подставлять свою грудь подъ пули. И я пошелъ и подставилъ" {"Четыре дня" В. Гаршина.},-- писалъ онъ позже. Даже во время боя "мысль о томъ, что нужно дѣлать, не выразилась бы словами: нужно убить, а скорѣе: нужно умереть". Быть можетъ физическіе труды такъ утомили его, что рефлексъ и анализъ уснули въ безпокойномъ умѣ, а вмѣстѣ съ ними уснула и скорбь. А можетъ, это спокойствіе давало ему сознаніе, что ему не приходится ни обдумывать своихъ поступковъ, ни отвѣчать за нихъ, что ему не приходится жить "за свой собственный страхъ и счетъ". Онъ чувствовалъ себя только одной изъ единицъ этихъ "страшныхъ и твердыхъ въ своемъ стремленіи рядовъ людей, которые шли на смерть спокойные и свободные отъ отвѣтственности" {"Изъ записокъ рядового Иванова".}. Знакомство съ солдатомъ было для него одной изъ самыхъ важныхъ сторонъ похода. Онъ много слышалъ и толковалъ о народѣ, какъ и всѣ его окружающіе, во зналъ онъ его мало. Онъ зналъ только, "что это великій и несчастный народъ, народъ, среди котораго онъ родился и выросъ". Какъ и всѣ, онъ хотѣлъ помочь ему и жалѣлъ его, но любовь его была головная, теоретическая, вычитанная изъ книжка, поднятая разговорами. И онъ никогда не обманывалъ себя въ этомъ отношеніи. Теперь, среди трудовъ тяжелаго похода онъ впервые узналъ "людей своей бѣдной страны, бѣдно одѣтыхъ, грубыхъ солдатъ, совсѣмъ похожихъ съ виду на мужиковъ; только ружье да сумка съ патронами показывали, что этотъ мужикъ собрался воевать" {"Изъ записокъ рядового Иванова".}. И тогда-то теоретическая любовь къ "несчастному" замѣнилась какимъ то невольнымъ уваженіемъ къ нему и уже дѣйствительной, сердечной жалостью къ его невѣжеству и грубости. Сближеніе между суровыми солдатами и мягкимъ, кроткимъ человѣкомъ произошло какъ-то само собой. Онъ не напрашивался на это сближеніе, а только стойко дѣлилъ съ солдатами всѣ труды и тягости похода, не принимая никакихъ облегченій, которыя ему, какъ добровольцу и интеллигенту, готово было сдѣлать начальство. Онъ терпѣливо ждалъ, когда солдаты перестанутъ его звать "бариномъ" и увидятъ въ немъ товарища и такого-же солдата, какъ и они. И онъ добился своего. Грубые и суровые люди перешли скоро на "ты" и стали относиться къ нему какъ-то бережно и едержанпо-ласково. Его тихая и добрая, но въ рѣшительныя минуты твердая и смѣлая личность покорила и ихъ своему обаянію. Храбрость, увлекшую за собой дрогнувшихъ было солдатъ, онъ доказалъ въ первомъ же бою, гдѣ и былъ раненъ. Походъ для него кончился.
   Да дальше онъ не имѣлъ и смысла. Онъ далъ ему все, что было нужно: спасъ его на время отъ безумія, близко познакомилъ съ народомъ въ лицѣ солдата и сдернулъ всѣ героическія блестящія лохмотья со страшнаго призрака войны.
   

IX.

   Онъ вернулся на родину новымъ человѣкомъ. Тысячи мыслей, впечатлѣній кипѣли въ его умѣ, пока онъ выздоравливалъ отъ раны, и требовали выхода, обнаруженья. И тогда онъ рѣшилъ вступить на тотъ путь, на который и раньше толкалъ его робкій внутренній голосъ. И прежде, до войны, онъ исписывалъ груды бумаги и это доставляло ему много хорошихъ минутъ, какъ сознавался онъ въ одномъ изъ писемъ того времени: "Мои литературные замыслы очень широки, и я часто сомнѣваюсь въ томъ, смогу ли я исполнить поставленную задачу. То, что написано, по моему удачно; само собой разумѣется, что я не могу не быть пристрастнымъ, несмотря на самое строгое и недовѣрчивое отношеніе къ своимъ силамъ. Но если я буду имѣть успѣхъ? Дѣло въ томъ (это я чувствую), что только на этомъ поприщѣ я буду работать изо всѣхъ силъ, стало быть успѣхъ -- вопросъ о моихъ способностяхъ и вопросъ, имѣющій для меня значеніе вопроса жизни и смерти. Вернуться уже я не могу. Какъ вѣчному жиду голосъ какой-то все говоритъ: иди, иди, такъ мнѣ что-то суетъ перо въ руки и говоритъ: пиши, пиши".
   И онъ сталъ писать. Его разсказы читались и глубоко трогали, потому что въ нихъ была правда, глубокая, выстраданная правда. Онъ писалъ только о томъ, что самъ мучительно продумалъ, что самъ тяжело пережилъ.-- Лѣтомъ, которое было послѣднимъ для него, однажды поднялся живой споръ о положеніи писателя въ обществѣ и о платѣ за его трудъ, которую нѣкоторые находили слишкомъ большой сравнительно съ трудомъ. Онъ горячо доказывалъ другое: "Никакой трудъ не можетъ быть такъ тяжелъ, какъ трудъ писателя,-- говорилъ онъ, нервно и быстро двигаясь по комнатѣ, -- писатель страдаетъ за всѣхъ, о комъ пишетъ". Онъ дѣйствительно страдалъ за всю неправду жизни, имъ описываемую; онъ принялъ въ себя все, чѣмъ болѣло его несчастное поколѣніе. Въ его разсказахъ вездѣ виденъ бѣдный интеллигентный человѣкъ, измученный рефлексомъ и анализомъ, истомленный то недостаткомъ любви къ жизни и къ людямъ, то избыткомъ безсильной жалости и состраданія къ нимъ. Да, для него писательство было вопросомъ жизни и смерти; каждый новый разсказъ уносилъ съ собой часть его жизненной силы, и долго писать такимъ образомъ было нельзя....
   

X.

   Еслибы еще онъ могъ совершенно оградиться отъ житейскихъ дрязгъ. Но и въ его жизни были тѣ же мелкія неудачи и горести, что и въ жизни всякаго другого. Хотя люди любили и щадили его, но они оставались людьми со всѣми своими недостатками и слабостями, а то, что проходитъ надъ здоровымъ человѣкомъ не задѣвая, на его больную и скорбную душу ложилось тяжело и заставляло страдать. Причины его горестей и радостей никогда не соотвѣтствовали ни глубинѣ ихъ, ни силѣ.
   А кромѣ мелкихъ личныхъ неудачъ, сама жизнь въ то время была очень тяжела.... Люди съ огрубѣлыми нервами, холодные и равнодушные, и тѣ страдали отъ мучительной неизвѣстности и отъ чувства страха, который испытываетъ человѣкъ, живущій на колеблющейся почвѣ и по глухимъ ударамъ и минутнымъ вспышкамъ пламени догадывающійся о страшной работѣ подземныхъ силъ.
   Его больное и чуткое сердце находило въ этомъ невыносимомъ положеніи неизсякаемый источникъ для новыхъ мученій. Онъ. кроткій и прощающій, съ ужасомъ и тоской смотрѣлъ на страшную борьбу. Наконецъ онъ не выдержалъ безмолвнаго ожиданія и рѣшился на безумную попытку. Онъ хотѣлъ остановить словами любви руки бойцовъ, наносящія удары, напомнить о кротости въ самый разгаръ озлобленія....
   Конечно, никто не разслышалъ гласа, вопіющаго пустынѣ. Но эта попытка истощила его силы. Чаша страданій переполнилась; нервы не выдержали непосильнаго напряженія, и снова граница между дѣйствительностью и грезой пропала; онъ снова ушелъ въ міръ безъ времени и пространства. Вторично наступило безуміе.
   

XI.

   На этотъ разъ оно не было сплошнымъ. Вслѣдъ за минутами полнаго сумасшествія наступали минуты просвѣтленія. И эти моменты сознанія своего положенія были ужаснѣе всего. Обыкновенно они наступали ночью, когда въ больницѣ царили сонъ и тишина. Но это бывало не часто и послѣ нихъ онъ засыпалъ тяжелымъ, глубокимъ сномъ, чтобы на утро проснуться опять совершенно безумнымъ. Безуміе его походило на сильную нервную горячку: непрерывное движеніе, обостренность всѣхъ способностей и чувствъ, постоянныя мечты о какомъ-то всеобщемъ счастьи и неестественно возбужденная фантазія, заставлявшая его жить въ странномъ мірѣ, населенномъ образами людей, давно умершихъ или вынесенныхъ изъ книгъ и картинъ. А способъ леченія былъ такой суровый, что одно воспоминаніе о немъ впослѣдствіи приводило его въ негодованіе и трепетъ. Но спасти его удалось опять. Только бурное безуміе замѣнилось теперь тихой меланхоліей, никогда больше не покидавшей его. И самое ужасное было то, что никогда память объ этомъ сумасшествіи не умирала въ немъ. Онъ помнилъ всѣ свои безумные слова и поступки и муку, которую вынесъ за нихъ.
   

XII.

   А между тѣмъ жизнь не скупо давала ему много хорошихъ мгновеній и въ тѣ пять, шесть лѣтъ, которыя еще ему оставалось прожить. Его встрѣтили опять всеобщая пріязнь, и уваженіе, и неизмѣнная дружба. Талантъ его не ослабѣлъ, и словно выросъ, становясь все правдивѣе и проще. Наконецъ его встрѣтила женская любовь и ласка, которую всегда искало его больное сердце. Судьба послала ему женщину неизмѣнно любящую и твердую, мужественно поддерживавшую его въ минуты тоски и страданія. Но ничто не могло прогнать мрачнаго духа скорби. Передъ нимъ вѣчно стоялъ страшный призракъ грядущаго безумія, за нимъ тяжелыя, неизгладимыя воспоминанія. Правда, на общемъ мрачномъ фонѣ вспыхивали минуты радости и счастія. Но онѣ имѣли въ себѣ что-то лихорадочное и нервно торопливое, словно онъ спѣшилъ жить и радоваться, пока мрачный призракъ не схватилъ его. Да и эти минуты были не долги и повторялись все рѣже. Послѣ нихъ онъ еще сильнѣе отдавался тоскѣ, словно растративъ послѣднія силы. Но страданія не озлобляли его. Онъ очищался ими отъ всѣхъ недостатковъ и дѣлался все кротче и добрѣе. Къ людямъ онъ сталъ относиться еще бережнѣе и нѣжнѣе, какъ будто всѣ они были такіе же слабые и больные, какъ онъ, и боялся ихъ чѣмъ нибудь огорчить.
   Только неизмѣнная общая любовь, всегда окружавшая его, помогала ему нести тяжелый крестъ, и эту-то любовь ко всѣмъ проповѣдывалъ онъ въ своихъ послѣднихъ произведеніяхъ.
   Но и любовь не спасла его. Мракъ становился все гуще, силы слабѣли, плечи ломились подъ тяжестью непосильнаго креста.... Онъ терялъ вѣру и въ свой талантъ, и въ жизнь. "Онъ думалъ о вѣчномъ страданіи, вѣчномъ рабствѣ, вѣчной тьмѣ.... И это былъ его камень. Камень давилъ его сердце и сердце не выдержало, и онъ умеръ"... {Изъ ненапечатаннаго произведенія Гаршина.}.
   

XIII.

   Ужасны были послѣдніе дни его сознательной жизни. Онъ метался въ безсильной тоскѣ и молилъ о помощи жену, друзей, всѣхъ, указывая на какую-то призрачную боль то въ головѣ, то въ сердцѣ и не умѣя ее ни назвать, ни опредѣлить. Друзья надѣялись еще спасти его, перенеся въ другую обстановку среди картинъ дикой и величественной природы. Но онъ не вѣрилъ; въ его душѣ не осталось ни одной искорки надежды. Онъ начиналъ принимать дѣйствительные звуки и образы за кажущіеся и чувствовалъ невыразимый ужасъ передъ грядущимъ призракомъ безумія. Одна ничтожная черта отдѣляла его отъ этого... Но за эту черту онъ не переступилъ.... Измученный безсонной ночью, тоской и страхомъ, онъ вышелъ на лѣстницу раннимъ утромъ и машинально началъ спускаться, словно надѣясь уйти отъ самого себя. Но скоро опомнился и обезсиленный прислонился къ высокимъ периламъ. "Куда онъ уйдетъ? Гдѣ спасенье?" Подъ нимъ, какъ мрачная бездна, какъ безмолвная могила, чернѣлъ пролетъ темной лѣстницы.... Одно движеніе.... И темная лѣстница огласилась звукомъ тяжело упавшаго человѣческаго тѣла и тихимъ жалобнымъ стономъ.
   

XIV.

   Но смерть не взяла его сразу. Онъ пережилъ еще нѣсколько часовъ невыразимой муки за совершенный поступокъ.
   Когда его друзья и доктора хлопотали около поврежденныхъ членовъ, онъ съ тоской повторялъ, не замѣчая физической боли и указывая рукой на сердце: "Ахъ, что эта боль сравнительно съ тѣмъ, что тутъ". Но затѣмъ наступило благодѣтельное забытье. Онъ очнулся еще разъ, когда его перевозили въ больницу. Это была его послѣдняя поѣздка но шумному, большому городу. Сколько разъ шелъ онъ по этимъ люднымъ улицамъ, окрыленный какой нибудь минутной радостью, или робко пробирался своей нервной, пошатывающейся походкой больного человѣка, задавленнаго тоской. Теперь эти улицы были такъ оживленны и людны и такими же будутъ онѣ, когда его не станетъ. Надъ нимъ разстилалась бездна ночного неба и оттуда свѣтились звѣзды своимъ холоднымъ, мигающимъ свѣтомъ. Онъ такъ любилъ эти далекія звѣзды. Ребенкомъ любовался онъ ими, стоя съ отцомъ на низкомъ крылечкѣ деревяннаго домика; онѣ казались тогда такими яркими, крупными, такъ ласково свѣтились съ глубокаго темнаго неба надъ мирно уснувшей степью. Ими любовался онъ лежа у входа въ походную палатку, утомленный длинными переходами, но спокойный и почти счастливый. Онѣ же взглядывали къ нему черезъ высокую рѣшотку окна въ маленькой комнаткѣ дома сумасшедшихъ; и даже въ тѣ горькія минуты своей жизни онъ отдыхалъ, любуясь ими. И теперь онѣ прощались съ нимъ, дрожа и сіяя равнодушнымъ и кроткимъ свѣтомъ, словно говорили измученному сердцу о другомъ, невѣдомомъ мірѣ.
   

XV.

   Его перенесли и положили въ чистую комнату. Больной обвелъ ее усталымъ взглядомъ. Онъ зналъ, что недолго останется въ ней, онъ зналъ, что это послѣдняя станція на трудномъ, тернистомъ пути, за которой слѣдуетъ вѣчный покой и ничѣмъ ненарушимый отдыхъ... Его грудь поднялась радостнымъ успокоительнымъ вздохомъ. "Слава Богу!" -- прошептали блѣдныя губы и, придерживая здоровой больную руку, онъ осѣнилъ свою наболѣвшую грудь широкимъ знаменіемъ креста. Потомъ усталая голова опустилась на подушки и темныя, скорбныя очи закрылись...
   Онъ пересталъ страдать.
   

XVI.

   Черезъ нѣсколько дней бѣлый гробъ, засыпанный цвѣтами, покрытый вѣнками,-- послѣдними дарами любви и уваженія, опустили руки его друзей въ сырую, темную могилу. Въ этомъ гробу изъ рамки живыхъ цвѣтовъ выглядывало прекрасное блѣдное лицо. Отпечатокъ какой-то духовной красоты и невыразимаго спокойствія лежалъ на истощенныхъ чертахъ и глубоко впавшихъ, на вѣки сомкнутыхъ очахъ.
   На груди его умирала пышная роза, наполняя тѣсный гробъ своимъ нѣжнымъ благоуханіемъ.
   И видъ этого тихаго и кротко счастливаго лица лучше всѣхъ словъ говорилъ о томъ спокойствіи, котораго онъ такъ жаждалъ живой, и которое нашелъ наконецъ въ мірѣ, "идѣже нѣсть болѣзнь, ни печаль, ни воздыханіе, но жизнь безконечная".

М. Л.

   С.-Петербургъ 18 8/IV 83.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru