Гауф Вильгельм
Сказка о Принце Самозванце

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Вильгельм Гауф.
Сказка о Принце-Самозванце

   У одного знаменитого портного в Александрии жил честный подмастерье по имени Лабакан. Назвать его бестолковым в работе было нельзя: он прекрасно владел иглою и мог делать самые тонкие работы. Назвать его лентяем тоже было бы грешно, а все же чего-то у него в голове не хватало. Сидит, бывало, он часами за работой, шьет так усердно, что игла в руках пышет и нитка дымит; другой раз -- и, к сожалению, очень часто -- сидит, задумается, уставится глазами куда-то в одну точку и такой странный делается у него вид, что мастер и другие подмастерья только руками разводят, глядя на него: "Опять Лабакан вельможей смотрит", -- говорят.
   В пятницу, когда все другие спокойно расходились после молитвы, Лабакан, важный и нарядный, -- он с великим трудом ухитрился сшить себе дорогое выходное платье -- спускался по лестнице мечети, и медленным, гордым шагом выступал по улице; а если кто из товарищей, проходя, крикнет бывало ему: "Мир с тобою", или: "Как дела, друг Лабакан?" он только милостиво кивнет рукою, а уже, если кто поважнее, слегка головою. Когда в таких случаях мастер скажет в шутку: "Эх, родиться бы тебе принцем, Лабакан", он обрадуется и ответит: "Вы находите?" или: "Я уж часто об этом думал!"
   Так жил поживал добрый малый, Лабакан. Хозяин терпел его глупости, так как Лабакан был человек смирный и работник искусный. Но вот однажды брат султана, Селим, проездом через Александрию послал мастеру в переделку роскошный кафтан, а мастер передал работу Лабакану, как самому искусному. Когда вечером мастер и другие подмастерья вышли отдохнуть от дневных трудов, Лабакана непреодолимо потянуло обратно в мастерскую, где висело платье царского брата. Он долго стоял в раздумьи перед ним, то любуясь блеском вышивки, то восторгаясь переливами бархата и шелковой ткани. Нет, он прямо не в силах, он должен примерить его! Действительно, платье сидело на нем превосходно, словно нарочно для него сшитое. "Ну, чем я хуже того?" -- рассуждал он, важно расхаживая вдоль и поперек по мастерской. -- "Не говорил ли сам мастер, что я рожден быть принцем?" С одеждою вселилось в малого и совсем царственное настроение; он вообразил себя ни много ни мало как неизвестным принцем и решил ехать в свет искать счастья и покинуть презренный город, где люди слишком ничтожны, чтоб узнать под скромною личиною подмастерья прирожденное достоинство царской крови. Раз благодетельная фея доставила ему приличное его сану платье, пренебрегать им не следовало. Он остался в нем, забрал с собою свои скромные сбережения и, под покровом ночи, выбрался из города.
   Самозванный принц невольно возбуждал удивление всякого встречного; его роскошная одежда и строгий величественный вид совсем не соответствовали скромному положению пешехода. На все вопросы он отвечал таинственно, что на то есть особые причины. Наконец, он заметил, что все попросту издеваются над его паломничеством; тогда он решился за ничтожную цену купить себе старую клячу. Животное как нельзя более подходило ему своим положительным и смирным нравом; в наездники Лабакан не годился.
   Раз ехал он шажком на своей Мурве, так звали лошадь, и повстречался с одним всадником. Тот тоже ехал один и тою же дорогою, так что предложил Лабакану продолжать путь вместе. Всадник был веселый молодой человек, красивой наружности и приятного обращения. Он быстро завел с Лабаканом разговор, кто, куда и откуда и оказалось, что он так же, как наш подмастерье, странствует по свету без определенной цели. Он объявил, что зовут его Омаром, что он племянник Эльфи Бея, Каирского басса, и едет исполнять поручение, возложенное на него умирающим дядею. Лабакан воздержался от излишних подробностей насчет своего происхождения, но дал понять, что тоже высокого рода и путешествует для своего удовольствия.

0x01 graphic

   Молодые люди понравились друг другу и, весело болтая, продолжали путь. На второй день совместного путешествия, Лабакан стал расспрашивать Омара, какого рода возложенное на него поручение, и узнал следующее: Эльфи Бей, басса Каира, воспитывал Омара с самого детства и тот даже не знал своих родителей. Тут случилась война. Эльфи Бей, теснимый врагами после трех неудачных сражений, был смертельно ранен и должен был бежать. Перед смертью он открыл юноше, что тот совсем не был его племянником, но был сыном могущественного султана; что принц в младенчестве был удален от двора вследствие какого-то предсказания звездочетам его отца и что тот поклялся не видеть его до двадцати двух лет. Эльфи Бей не называл ему имени отца, но очень определенно приказал ему явиться на четвертый день месяца Рамазана к знаменитой колонне Эль-Серуджа, в четырех днях пути к востоку от Александрии; там будут ждать его люди, и он должен подать им свой кинжал и сказать: "Я тот, кого вы ищете!" Ему ответят: "Хвала пророку, сохранившему тебя". Тогда пусть смело идет за ними: они сведут его к отцу.
   Подмастерье Лабакан с напряжением слушал таинственную повесть; он смотрел на принца Омара завистливым оком и негодовал. Ведь надо же было судьбе наградить того саном царского сына, когда он и так уже считался племянником могущественного басса; а ему, несчастному, одаренному всеми достоинствами настоящего принца, дано словно на зло лишь темное происхождение и серенькая жизнь. Он стал сравнивать себя и Омара. Конечно, нельзя было отрицать, что наружность того говорила в его пользу: прекрасные живые глаза, смелый орлиный нос, благородная мягкость и приветливость в обращении -- одним словом, все, что может расположить к человеку с первого взгляда. Но, как бы ни было, Лабакан сознавал, что, пожалуй, царственному отцу он сам подойдет не хуже, чем настояний принц.
   Соображения эти весь день преследовали несчастного портного; с ними он и заснул. Когда же утром он проснулся и взгляд его упал на спящего рядом с ним Омара, может быть, грезившего в тот миг о верном счастье, у него разум помутился от зависти. Хитростью или насилием он должен был овладеть тем, в чем отказывала ему судьба. Кинжал, знак признания возвращенного принца, торчал за поясом спящего; Лабакан вытащил его с злобным намерением всадить в грудь владельца... Но мысль об убийстве тотчас же устрашила мирную душу подмастерья. Он удовольствовался тем, что насмешливо посмотрел на обманутого принца, сунул к себе кинжал, взнуздал коня Омара и прежде, чем тот проснулся и осознал свое положение, вероломный спутник был уже на несколько миль впереди.
   Был как раз первый день священного месяца Рамазана; значит, Лабакану оставалось четыре дня, чтоб добраться до колонны Эль-Серуджа. Хотя местность, где стояла колонна -- он хорошо ее знал -- была всего на два дня пути, он все-таки спешил доехать, чтоб предупредить настоящего принца.
   К концу второго дня Лабакан увидел вдали колонну. Она стояла на небольшом холме среди равнины и видна была часа за два -- за три впереди. Сердце Лабакана громко стучало; хотя ему за два дня было достаточно времени, чтоб подготовиться к своей роли, но все же совесть нисколько мучила его. Он утешался, однако, мыслью, что рожден быть принцем и потому берет от судьбы лишь должное.
   Местность вкруг колонны Эль-Серуджа была совсем пустынна и новому принцу пришлось бы плохо насчет пропитания, если б он не имел осторожности запастись на несколько дней. Поэтому он без боязни расположился с лошадью в тени пальм и стал ждать.
   К полудню следующего дня на равнине по дороге к колонне Эль-Серуджа показалась значительная толпа со множеством коней и верблюдов. Все остановились у подножия холма, на котором стояла колонна, и разбили палатки. Лабакан подозревал, что вот эти люди собрались, вероятно, ради принца, и с удовольствием сразу показал бы им будущего властителя, но сдержал свое страстное желание выступить в новой роли; ведь свидание было условлено на следующий день.
   Первые лучи солнца пробудили безумно счастливого Лабакана. Наконец-то настал счастливейший день его жизни, и он вырвется из своей низкой доли прямо в объятия царственного отца! Пока он седлал лошадь, у него мелькнуло, конечно, в уме неблагородство поступка, горе, может быть, отчаяние обманутого Омара, но жребий был брошен; что суждено, то должно свершиться. К тому же самолюбие подсказывало ему, что он достаточно красив и статен для сына любого властителя. Ободренный подобными мыслями, он смело вскочил в седло, собрал всю свою храбрость, чтоб пустить коня в галоп и через четверть часа стоял у подножия холма. Он вынул кинжал принца Омара и пешком поднялся к колонне. Там стояло шесть мужчин, а среди них высокий старик с благородною величественною осанкою; великолепный кафтан, расшитый золотом, пояс из белой кашемировой ткани, белоснежный тюрбан, украшенный драгоценными камнями, все обличало в нем знатного человека.
   Лабакан подошел прямо к нему, низко поклонился и сказал, подавая кинжал: "Я тот, кого вы ищете!" "Хвала пророку, сохранившему тебя", -- отвечал старик со слезами на глазах. -- "Обними старика отца, возлюбленный сын мой, Омар." Мягкосердечный подмастерье был так тронут торжеством встречи, что, сгорая от волнения, а также и стыда, упал в объятия старого князя.
   Минута восторга была кратковременна; не успел он освободиться из объятий царственного старца, как на равнине показался всадник. Он несся прямо к холму. И всадник и конь представляли странное зрелище. Конь из упрямства или от усталости упирался насколько было сил; он шел ни шагом, ни рысью, лягался, спотыкался; ездок же погонял его и руками, и ногами. Лабакан тотчас же узнал почтенную Мурву и настоящего принца Омара; но дух лжи так крепко вселился в него, что он решил, не дрогнув, отстаивать незаконно присвоенные права.

0x01 graphic

   Уж издали видно было, как всадник что-то махал рукою; теперь он достиг холма, соскочил с лошади и в один миг был у колонны. "Стойте, стойте", -- кричал он, -- "кто бы вы там ни были! Не поддавайтесь обману! Я зовусь Омаром и ни одному смертному не позволю злоупотреблять моим именем".
   На всех лицах изобразилось недоумение; особенно был поражен старик. Он вопросительно смотрел то на того, то на другого. Лабакан с трудом пересилил волнение: "Великодушный повелитель мой и отец!" -- сказал он, -- "да не смутят тебя слова несчастного. Это, насколько мне известно, один сумасшедший портной из Александрии. Его зовут Лабакан. Он достоин жалости, а не гнева".
   Слова эти привели принца в ярость. Он бросился на Лабакана, но присутствующее бросились между ними. "Ты прав, сын мой", -- сказал тогда старый князь, -- "несчастный помешался; свяжите его и посадите на верблюда; может быть, возможно еще вылечить бедняка".
   Ярость принца улеглась, и он со слезами бросился к отцу: "Сердце говорить мне, что ты мой отец; памятью матери умоляю выслушать меня!"
   -- "Да сохранит меня Бог", -- отвечал тот. -- "Он что-то опять начинаете, заговариваться... Ведь надо же человеку напасть на такую глупость!" Он взял Лабакана за руку и стал спускаться с холма. Им подали коней, покрытых богатыми попонами, свита разместилась сзади них, а несчастного принца поместили связанного на одного из верблюдов. Двум всадникам было приказано ехать рядом и следить за каждым его движением.
   Царственный старик был Саауд, султан Векабитов. У него долго не было детей, наконец, родился сын. Тотчас же вопросили астрологов о судьбе младенца и получили ответ: "До двадцати двух лет принцу грозить опасность быть вытесненным врагом". Вот почему султан для безопасности поручил его другу своему, Эльфи Бею, и тоскливо ждал его целых двадцать два года.
   Султан все это рассказал своему предполагаемому сыну и был видимо очень доволен его статным видом и благородным обхождением.
   Когда они въехали в свою страну, всюду их встречали радостными криками: весть о благополучном возвращении принца успела облететь все села и города. Всюду по улицам пестрели арки из цветов и ветвей, роскошные ковры украшали дома, народ единодушно славил пророка за спасение прекрасного принца. Все это наполняло гордостью сердце высокомерного портного; тем несчастнее чувствовал себя Омар на своем дромадере в конце шествия. Никто не вспомнил о нем при всеобщем ликовании. Имя Омара выкрикивали тысячи и тысячи голосов, но на него, истинного носителя этого имени, никто не обратил внимания; изредка спросит тот или другой: кого это везут так крепко связанным? и тогда звучал ужасный для принца ответ: это сумасшедший портной из Александрии.
   Наконец, шествие достигло столицы, где встреча была еще торжественнее и блестящее, чем в остальных городах. Султанша, пожилая, почтенная женщина, ждала их со всею свитою в пышно убранной зале дворца. Весь пол был затянут ковром, вдоль стен на серебряных крючках спускалась светло-голубая ткань; меж складок блестели золотые шнуры и кисти.
   Было уже темно, когда шествие подошло ко дворцу, так что вся зала была освещена большими круглыми лампами и сияла тысячью разноцветных огней. Всего наряднее и ярче сверкало в глубине зала, где сидела на троне султанша. Трон был из чистого золота, украшенный крупными аметистами. Четыре эмира поддерживали над головою султанши балдахин из красного шелка, а шейх Медины навевал ей прохладу опахалом из павлиньих перьев.
   Так ждала султанша супруга и дорогого сына. Она тоже не видала его с детства, но благодетельные сны так часто являли ей его образ, что она узнала бы его из тысячи. Все ближе и ближе раздавался шум приближающегося шествия, звуки труб и барабанов мешались с восторженными криками толпы, топот коней загремел во дворе, все яснее и яснее слышались шаги, наконец, двери зала широко распахнулись и, сквозь ряды упавших ниц слуг, быстро прошел султан, ведя за руку давно ожидаемого сына, наследника престола.
   -- "Вот тот, о ком ты так долго тосковала", -- сказал он, подводя сына к супруге.
   Султанша с волнением взглянула на мнимого принца. "Нет, нет, это не мой сын!" -- вскричала она. -- "Это не те черты, что пророк показывал мне во сне!"
   Султан только что начал доказывать ей всю неосновательность ее предрассудков, как дверь залы с шумом разлетелась и туда ворвался принц Омар, преследуемый сторожами. Он бросился, задыхаясь, к подкожно трона: "Вот здесь умру я, пусть велит казнить меня жестокий отец, я больше не стану выносить этого срама!" Все всполошились, все столпились вокруг несчастного, и подоспевшие сторожа хотели уже снова связать его, как вдруг султанша, в немом удивлении следившая за сценою, вскочила с своего места. "Прочь!" -- закричала она. -- "Вот этот и никто другой настояний принц! Глаза мои никогда не видели его, но сердце всегда его знало!"
   Стража невольно отступила. Султан, вне себя от гнева, крикнул немедленно связать безумного. "Я один имею право приказывать", -- властно прозвучал его голос. -- "Тут судить приходится не по бабьим снам, а на основании верных признаков. Вот (он указал на Лабакана) мой сын; он принес мне условный знак друга моего, Эльфи, его кинжал".
   -- "Он украл его", -- кричал Омар, -- "он вероломно злоупотребил моим доверием!" Но султан был глух к мольбам сына; он слишком привык во всем руководиться собственным приговором; несчастного Омара силою поволокли из зала. Султан же удалился с Лабаканом в собственные покои, негодуя на султаншу, свою супругу, с которою до того прожил двадцать пять лет в полном мире и согласии.
   Султанша была сильно расстроена всем случившимся; она ни минуты не сомневалась в том, что именно Омар был ее сыном; вещие сны не даром столько раз указывали на него. Каким путем мог обманщик так быстро овладеть сердцем султана, оставалось для нее тайною.
   Когда она немного успокоилась, она стала выискивать средство убедить супруга в роковой ошибка. Дело было нелегкое. Мнимый принц представил султану кинжал друга, условленный знак, и, как ей доложили, так много знал от него самого о прежней жизни Омара, что превосходно играл свою роль.
   Она потребовала к себе тех, кто сопровождал султана к колонне Эль-Серуджа, подробно расспросила их, а затем созвала на совет самых преданных невольниц. Много было предложено и отвергнуто средств, наконец, одна старая черкешенка сказала: "Насколько я поняла, всемилостивейшая повелительница, тот, кто подал кинжал, назвал того, кого ты считаешь своим сыном, Лабаканом, сумасшедшим портным из Александрии?"
   -- Вот именно, но что из этого?
   -- "А что, если обманщик дал принцу свое собственное имя? и, если так, нетрудно уличить преступника. Позвольте тайно сообщить вам средство".
   Невольница что-то долго шептала на ухо своей повелительнице, а, немедленно затем, султанша собралась и велела доложить о себе султану.
   Султанша была очень умная женщина и прекрасно знала слабые стороны супруга, причем умела пользоваться ими. Она сделала вид, что уступает ему и готова признать сына, но только просит небольшой милости. Султан уже раскаивался в вспышке против любимой супруги и готов был на все, чтоб доставить ей удовольствие. "Мне бы хотелось испытать искусство и того и другого", -- мягко заговорила султанша. -- "Другая заставила бы их скакать верхом, фехтовать, метать копья, но ведь это всякий сумеет. Нет, мне хочется такое задать, чтоб они немного головы себе поломали. Пусть каждый из них сошьет мне по халату и по паре шаровар: мы тогда увидим, у кого лучше выйдет!"
   Султан захохотал: "Вот так умно придумала. Чтоб мой сын соперничал с твоим сумасшедшим портным в шитье кафтанов? Ну, уж этому не бывать".
   Султанша напомнила, что он заранее обещал исполнить ее просьбу. Султан никогда не изменял раз данного слова и потому, скрипя сердце, согласился, но поклялся, что как бы хорошо ни сшил кафтана сумасшедший портной, он никогда не признает его своим сыном.
   Султан сам пошел к мнимому принцу и просил его снизойти к капризу матери, которой непременно хочется иметь кафтан, сшитый его рукою. У Лабакана сердце прыгало от радости: уж коли за этим дело стало, подумал он, порадую я строптивую султаншу.
   Отвели две комнаты; одну для принца, другую для портного; дали им каждому по достаточному куску шелковой материи, ножницы, ниток, иголки и предоставили им наедине изощряться в искусстве.
   Султан с любопытством ждал, какой кафтан смастерить его сын, а у султанши тоже неспокойно билось сердце: а вдруг ее хитрость не удастся.
   Обоим дали два дня на работу; на третий день султан призвал супругу и послал за обоими соперниками и их изделиями.
   Лабакан с торжеством взглянул на султаншу и развернул перед пораженным султаном великолепно сшитый кафтан! "Посмотри, отец", -- сказал он, -- "посмотри, глубокоуважаемая матушка, разве это не произведете искусства? Да бьюсь об заклад с любым придворным портным, что он лучше не сделает".
   Султанша улыбнулась и обратилась к Омару: "А ты что сработал, сын мой?" Тот с досадою бросил на пол материю и ножницы. "Меня учили владеть мечом и управлять конем; я за шестьдесят шагов попаду в цель копьем, ну, а игла не по моим рукам. Да это было бы и недостойно воспитанника Эльфи Бея, повелителя Каира".
   -- "Истинный сын господина моего!" -- воскликнула султанша. -- "Ах, когда же дозволят мне обнять тебя, назвать открыто своим сыном! Прости, супруг и повелитель", -- добавила она, обращаясь к султану. -- "Я должна была прибегнуть к хитрости, чтоб убедить тебя. Неужели и теперь ты не уверен, где принц и где портной? Признаю, кафтан вашего любезного сына сшит великолепно; мне так и хочется спросить, у кого он учился?"
   Султан сидел, задумавшись; он смотрел, то на супругу, то на Лабакана. Последний тщетно старался побороть свое смущение и отчаяние, что так глупо предал себя. "Вздор, все это не доказательство", -- сказал, наконец, султан. -- "Хвала Аллаху, я уж знаю средство узнать правду".
   С этими словами он вышел, сел на коня и поскакал в лес, лежаний недалеко от города. Там, по преданию, жила одна благодетельная фея; она часто в тяжелые минуты помогала своим советом повелителям этой страны; туда спешил султан.
   В глубине леса была полянка, окруженная кедрами. Там жила фея. Нога смертного редко заходила туда: все как-то боялись уединенной местности и этот страх передавался от отца к сыну.
   Султан сошел с коня, вышел на средину полянки и проговорил громким голосом: "Если правда, что ты милостивым советом не раз спасала моих предков, явись мне, благодетельная Адользаида, не отвергни мольбы недостойного потомка, дай совет там, где бессилен человеческий разум".
   Не успел он проговорить последних слов, как один из кедров раздался и в отверстии показалась закутанная в белое покрывало женщина. "Я знаю, зачем ты здесь, султан Саауд. Желание твое честно, и я готова помочь тебе. Возьми эти две шкатулки. Пусть те двое, что называют себя твоими сыновьями, выбирают. Я знаю, что настоящий выберет подобающее". Так говорила таинственная незнакомка и подала султану две шкатулки из слоновой кости, богато выложенные золотом и жемчугами; на крышке, которую тщетно пытался открыть султан, стояли надписи, выведенные бриллиантами.

[]

   По пути домой султан все время ломал себе голову, что бы могло быть в ящичках? В них не было замков, а, между тем, они не открывались, да и надпись ничего не объясняла. На одном стояло: "Честь и Слава", на другом: "Счастье и Изобилие". Султан подумал про себя, что обе надписи настолько соблазнительны, что даже он затруднился бы выбором.
   По приезде он тотчас же призвал к себе султаншу, сообщил ей слова феи, и у султанши вспыхнула надежда, что тот, к кому влекло ее сердце, сумеет выбрать ту шкатулку, где кроется доказательство его царского происхождения.
   Принесли два стола, поставили их перед троном султана; султан собственноручно положил на них шкатулки, затем взошел на трон и кивнул невольнику открыть двери зала. Оттуда хлынул целый поток блестящих басс и эмиров государства; они заняли места на роскошных подушках вдоль стен.
   Когда все успокоилось, султан второй раз махнул рукою и ввели Лабакана. Он гордо прошел через залу, преклонился перед троном и спросил: "Что прикажет отец мой и повелитель?"
   -- "Сын мой", -- заговорил султан, -- "возникли сомнения насчет законности твоих прав на это имя. Один из этих ящичков содержит доказательства твоего истинного происхождения; выбирай со спокойным сердцем. Я не сомневаюсь, что ты выберешь настоящее!"
   Лабакан выпрямился и подошел к шкатулкам; он долго разглядывал их, наконец, сказал: "Отец и милостивый повелитель! Что может быть выше счастья быть твоим сыном? Что может быть благороднее изобилия твоей милости? Я выбираю "Счастье и Изобилие". -- "Мы узнаем потом, так ли ты выбрал, а пока садись рядом с бассою Медины", -- сказал султан и снова махнул невольнику.
   Ввели Омара. Взгляд его был мрачен, лицо печально, и появление его возбудило всеобщее участие. Он преклонился перед троном и стал ждать распоряжения султана.
   Султан указал на ящички и велел ему выбирать.
   Омар внимательно прочел обе надписи и с горечью сказал: "Последние дни убедили меня насколько непрочно счастье и обманчиво богатство. Они показали мне также, что в груди каждого человека живет несокрушимое благо -- честь, и что яркая звезда славы не меркнет одновременно со счастьем. Пусть это стоит мне венца, но жребий брошен. Честь и Слава, я выбираю вас!"
   Он положил руку на выбранную им шкатулку, но султан остановил его и сделал знак Лабакану тоже подойти и положить руку на свой ящичек.
   Тогда подали султану сосуд с священною водою из колодца Земзем в Мекке; он омыл руки, повернулся лицом к востоку, распростерся ниц и молился: "Бог отцов моих! Ты, который столько столетий хранил род наш чистым и нерушимым, не допусти, чтобы недостойный опозорил имя Абассидов! Охрани моего сына в час тяжелого испытания".
   Султан встал и снова сел на престол.
   Все присутствующие замерли от ожидания; задерживали дыхание, чтобы не нарушить тишины; задние ряды вытягивали шеи, чтобы что-нибудь видеть, и все взоры с напряжением устремились на шкатулки.
   -- "Откройте ящички", -- приказал султан и вмиг крышки сами собою отскочили.
   В ящичке Омара лежала на бархатной подушке крошечная корона и скипетр; в ящичке Лабакана -- большая игла и моток ниток. Оба поднесли шкатулки султану. Султан взял корону в руки и, как только он прикоснулся к ней, она стала расти и расширяться, пока не приняла размеров настоящей короны. Он возложил ее на голову коленопреклоненного Омара, поцеловал его в лоб и посадил по правую руку рядом с собою. Лабакану же сказал: "Видно права пословица: знай сверчок свой шесток! Приходится тебе сидеть над своею иглою. Хоть не заслужил ты моей милости, но за тебя просил кто-то, кому я сегодня ни в чем не могу отказать; потому дарю тебе жизнь, но советую тебе поторопиться покинуть мой край".
   Пристыженный, уничтоженный подмастерье не в силах был вымолвить слова; он бросился на колени перед принцем и залился слезами: "Простишь ли ты меня, принц?" -- воскликнул он.
   -- "Будь верен другу, великодушен с врагом, вот гордость Абассидов", -- отвечал принц, поднимая его, -- "иди с миром". -- "Узнаю сына своего!" -- с волнением проговорил султан и опустил голову на грудь Омара; и все эмиры, и басса и все знатные страны повскакали с своих мест и кричали "ура!" царскому сыну. Лабакан же с своей шкатулочкою под мышкою воспользовался суматохою, чтоб ускользнуть из дворца.
   Он прошел в конюшню, оседлал свою почтенную Мурву и поплелся домой, обратно в Александрию. Кратковременная блестящая жизнь принцем мелькнула перед ним как сквозь сон; не будь при нем роскошного ларца, он сам бы не поверил, что все случилось наяву.
   В Александрии он прямо отправился к дому прежнего мастера, привязал лошадь к двери и вошел в мастерскую. Мастер даже не узнал его сразу, почтительно раскланялся с ним, спросил, чем может ему услужить; но когда внимательнее рассмотрел гостя и узнал своего Лабакана, он разом рассвирепел. На крик сбежались подмастерья и ученики, все яростно набросились на несчастного, толкали, щипали его, колотили его мерками, кололи иглами, тыкали острыми ножницами, пока он не упал в изнеможении на кучу старого платья.
   Мастер гневно упрекал его за украденную одежду. Напрасно уверял его Лабакан, что он с тем и приехал, чтоб заплатить убытки, напрасно предлагал тройную цену; никто ничего слушать не хотел и беднягу вытолкали за дверь. Ему ничего не осталось, как сесть на свою Мурву и ехать в караван-сарай. Там, избитый, усталый, преклонил он голову и погрузился в печальные размышления о бедствиях земных, о непризнанных заслугах, о бренности и ничтожности всех благ.
   Он заснул с твердым решением навек отречься от всякого величия и сделаться простым честным гражданином.
   Решение только окрепло на следующий день: тяжелые кулаки мастера и его учеников, казалось, выбили из него всякое высокомерие.
   Он продал за дорогую цену волшебный ларец, купил себе дом и устроил мастерскую. Перед окошком он прикрепил вывеску: "Лабакан, портной", а сам сел в уголок чинить свое платье, порванное во время свалки у мастера. Он взял для этого ту иголку и те нитки, что лежали в ящичке. Кто-то отозвал его и когда он снова вернулся за работу, он онемел от удивления. Игла усердно шила сама по себе и выводила такие мелкие, красивые стежки, какие не вывести бы самому Лабакану в минуты самого художественного настроения.
   Выходит, что ничтожнейший подарок благодетельной волшебницы не лишен ценности! Еще одно преимущество: нитка никогда не истощалась, как бы усердно ни работала игла.
   Заказчики не замедлили явиться и скоро Лабакан приобрел огромную известность; он только кроил одежду и делал первый стежок, а иголка продолжала одна работать без перерыва, пока все не было готово. Скоро Лабакан работал на весь город, так как работал прекрасно и необыкновенно дешево. Люди только на одно покачивали головою: он все дело справлял один без помощников и всегда при закрытых дверях.
   Так сбылось на нем изречение: "Счастье и Изобилие". Счастье и Изобилие шли по пятам честного портного, а когда до него долетали слухи о подвигах молодого султана Омара, когда он слышал, что этот герой честь и отрада своего народа и страх врагов, бывший принц думал про себя: "Пожалуй лучше, что я портным остался; путь чести и славы слишком опасная вещь". Так жил Лабакан, довольный собою, в почете у сограждан, и если игла не потеряла своей силы, она и теперь еще шьет вечною ниткою прекрасной Адользаиды.

0x01 graphic

   К закату солнца караван снялся и скоро достиг Биркет-эль-Гада или колодца пилигримов, откуда всего три часа до Каира. К этому времени уже ожидали караван и навстречу купцам выехали их друзья. Вот вошли в город воротами Бебель-Фальх, так как считается счастливым предзнаменованием возвращаться из Мекки этими воротами, через которые в былое время въезжал пророк.
   На базаре четыре турецких купца простились с Селим Барухом и греком Зулейко и удалились с своими друзьями, Зулейко же указал незнакомцу хороший караван-сарай и пригласил его пообедать вместе. Незнакомец согласился и обещал прийти, но хотел раньше переодеться.
   Грек сделал все необходимые распоряжения, чтоб хорошо принять чужеземца, с которым он очень сошелся дорогою; когда весь стол был уставлен в надлежащем порядке разными яствами и напитками, он сел и стал ждать гостя.
   Вот раздались по коридору медленные тяжелые шаги. Зулейко встал, чтоб приветливо встретить его на пороге комнаты и отступил в ужасе: к нему шел тот роковой Красный Плащ. Он не ошибался: та же высокая, повелительная фигура, та же маска, из под которой сверкали темные глаза, тот же знакомый красный плащ, расшитый золотом.
   Противоречивые чувства боролись в душе Зулейко; он давно примирился с этим образом в воспоминаниях и давно простил ему; но вид его снова разбередил заживили было раны. Страшные часы предсмертного ужаса, тоска, отравившая лучшие годы его жизни, все вмиг всплыло перед ним.
   -- "Что тебе от меня, страшное видение?" -- воскликнул грек, видя, что незнакомец недвижно стоит на пороге. -- "Прочь отсюда, чтоб я не проклял тебя".
   -- "Зулейко!" -- раздался из под маски знакомый голос. -- "Зулейко! Так то ты принимаешь гостя?" Говорящий снял маску, откинул плащ: то был Селим Барух, неизвестный купец.
   Но Зулейко не мог успокоиться; ему жутко стало от незнакомца; слишком ясно узнал он в нем таинственного иностранца Ponte Vecchio. Однако, старая привычка гостеприимства взяла верх, он молча поклонился и пригласил гостя к столу.
   -- "Угадываю твои мысли", -- начал тот; -- "взор твой вопросительно смотрит на меня; -- я мог бы молчать и никогда не показываться тебе на глаза, но я в долгу перед тобою, и потому, даже под страхом быть проклятым тобою, решился явиться тебе в прежнем виде. Ты ведь сказал: Вера отцов моих велит мне простить ему, да к тому же он несчастнее меня. Верь этому, друг, и выслушай мое оправдание.
   Я должен начать издалека, чтоб тебе было понятно. Родился я в Александрии от христианских родителей. Мой отец, младший представитель старинного французского рода, был консулом своей страны в Александрии. На десятом году меня отправили во Францию к брату матери и только вскоре после начала революции в нашем отечестве я снова переплыл море в сопровождении дяди; он не чувствовал себя более в безопасности в стране предков и искал убежища у моих родителей. Мы высадились с ним в полной надежде снова найти в отеческом доме мир и спокойствие, которого лишило нас народное восстание во Франции, но жестоко ошиблись. В доме отца далеко не все было благополучно; внешние волнения тяжелого времени еще не успели дойти до них, но тем неожиданнее и глубже поразило несчастье всех членов нашей семьи. Брат мой, молодой, способный человек, первый секретарь отца, незадолго до того обвенчался с одною молодою девушкою, дочерью флорентийского дворянина, проживавшего по соседству с нами. И вдруг дня за два до нашего приезда она исчезла и исчезла так внезапно, что ни наша семья, ни даже ее отец не могли найти ни малейших следов ее. Решили, что она как-нибудь зашла слишком далеко от дома и попала в руки разбойников. Это, пожалуй, было бы утешительнее для брата, чем то, что он вскоре узнал. Бесчестная женщина бежала с одним неаполитанцем, с которым познакомилась в доме отца. Брат, до глубины души возмущенный коварством жены, сделал все, что мог, чтоб привлечь виновную к ответу: все было напрасно. Его розыски послужили лишь к тому, чтоб довершить наше несчастье. Флорентиец тем временем вернулся в свое отечество, якобы для того, чтоб помочь брату, но в сущности для того, чтоб нас погубить. Он затормозил во Флоренции все розыски, начатые братом, и сумел так устроить, благодаря своим связям, что отец мой и брат подпали под подозрение своего правительства, были захвачены обманом, отвезены во Францию и там казнены. Несчастная мать моя помешалась с горя и десять месяцев спустя скончалась на моих руках, придя в полное сознание в последние дни жизни. Я остался один на белом свете, но лишь одна мысль наполняла мое сердце, одна мысль вселяла в меня мужество переносить горе: то было могучее пламя, вспыхнувшее от предсмертных слов матери.
   Она послала за мною, когда почувствовала приближение смерти; она спокойно говорила о нашей судьбе и о своем конце и вдруг сделала всем знак удалиться, торжественно выпрямилась на жестком ложе и потребовала с меня клятву отомстить флорентийцу и его вероломной дочери за все несчастья нашей семьи.
   Мысль о мести давно дремала в груди моей, теперь же проснулась с новою силою. Я собрал кое-какие крохи отцовского состояния и решил положить все на задуманное дело, отомстить или умереть.
   Скоро я прибыль во Флоренцию, где счел необходимым тщательно скрыть свое имя. Положение моих врагов значительно затрудняло исполнение плана.
   Старый флорентиец сделался тем временем губернатором и у него были в руках все средства погубить меня при первом подозрении. Мне помог один случай. Как-то раз встретил я на улице человека в знакомой, ливрее. Он шел нетвердою поступью, мрачно уставив глаза в землю и вполголоса бормоча что-то вроде "черт побери" и "провались ты". Я узнал старого Пиетро, слугу флорентийца. Очевидно, он был чем-то недоволен своим господином, а такое настроение было мне очень кстати. Пиетро чрезвычайно удивился моему появлению, сталь жаловаться на судьбу, бранить своего господина, которому нет возможности угодить с тех пор, как он стал губернатором. Мое золото еще подогрело его гнев, и он сделался моим союзником. Главная трудность была осилена: у меня был под рукою человек, который во всякую минуту мог впустить меня в дом врага. План мести назрел. Жизнь старого флорентийца не казалась мне достаточным возмездием за погибель нашего дома; пусть он лишится того, что для него всего дороже, а именно Бианки, дочери своей. Раз она так вероломно поступила с братом, она и должна ответить за все. Как раз вовремя дошел до меня слух, что она собирается второй раз выйти замуж. Она должна умереть, но как? Сам я не решался выполнить кровавый замысел, Пиетро тоже был на это неспособен; мы стали присматриваться, нет ли где подходящего человека. Из флорентийцев ни на кого нельзя было положиться: против губернатора никто бы не пошел. Тут Пиетро пришел в голову тот план, который я потом выполнил: он же указал мне на тебя, как на врача и иностранца. Дальше тебе все известно. Ты также знаешь, как мое предприятие чуть не рухнуло из-за твоей осмотрительности и честности. Тут вышла эта история с красным плащом.
   Пиетро открыл нам дверцу во дворец губернатора и выпустил бы нас так же тайно, если б мы не бежали тогда в ужасе от всего, что увидели в полуприкрытую дверь. Гонимый ужасом и раскаянием, я забежал далеко вперед и упал на ступени какого то собора. Только тут я снова пришел в себя и первою моею мыслью был ты и твоя судьба, если застанут тебя в доме.
   Я снова прокрался во дворец, но не нашел ни тебя, ни Пиетро; дверка была однако открыта и я надеялся, что ты успел бежать.
   Когда же наступило утро, жгучее чувство раскаяния и страх перед возмездием заставили меня покинуть Флоренцию. Я бежал в Рим. Там вскоре услыхал я рассказ об ужасном убийстве Бианки с прибавлением, что нашли убийцу, какого-то греческого врача. Я тотчас же вернулся во Флоренцию; если и без того месть казалась мне чересчур жестокою, тут я проклинал ее, раз она стоила жизни невинного человека. Я поспел в тот день, когда отняли у тебя руку. Не стану передавать всего, что перечувствовал, когда ты так мужественно взошел на эшафот. Я с ужасом видел, как высоко брызнула струя алой крови и дал обет себе отныне всю жизнь заботиться о тебе. Что было дальше ты знаешь сам, мне остается только объяснить, почему я предпринял это путешествие.
   Мысль, что ты все еще не простил меня, тяжелым бременем лежала на моей душе; я решил провести с тобою несколько дней и открыто сознаться во всем".
   Грек молча выслушал гостя, затем с кроткою улыбкою протянул ему руку. "Я же знал, что ты несчастнее меня. Это ужасное дело навеки темною тучею омрачило твои дни. От всего сердца прощаю тебе. Но позволь один вопрос: как попал ты в этом виде в пустыни? что делал ты с тех пор, как купил мне дом в Константинополе?"
   -- "Я вернулся в Александрию", -- отвечал тот; -- "в груди моей кипела ненависть против всего человечества, особенно ненависть против тех наций, которым считают себя цивилизованными. Поверь, мне было легче среди кочевников! Я всего несколько месяцев был в Александрии, как произошла высадка моих земляков.
   Я видел в них лишь палачей моего отца и моего брата; поэтому собрал вокруг себя одинаково настроенных молодых людей и примкнул с ними к мамелюкам, недавней грозе французских войск. Когда поход кончился, я не решился вернуться к мирным занятиям. Я продолжал вести с своими друзьями беспокойную, бродячую жизнь, посвященную битвам и охоте. Так живу я и теперь, довольный своею судьбою, среди людей, которые считают меня своим князем. Видишь ли, мои азиаты может быть не так образованы, как ваши европейцы, но в них нет той страстной зависти и жажды клеветы, того себялюбия и корысти".
   Зулейко благодарил незнакомца за сообщение, но не скрыл, что он считал бы более подходящим при его положении и образовали жить и действовать среди христианских народов. Он схватил его руку и умолял ехать с ним, жить у него до самой смерти.
   Гость с волнением посмотрел на него: "Теперь я вижу, что ты от души простил меня. Прими мою искреннюю благодарность". Он стоял перед греком и тот почти с робостью смотрел на высокую, статную фигуру, воинственную осанку, темный сверкающий взор незнакомца. "Твое предложение делает честь твоему сердцу, оно могло бы соблазнить всякого другого, но я -- я не могу его принять. Уж конь мой готов, слуги ждут меня; прощай, будь счастлив, Зулейко!".
   Друзья, так таинственно сведенные судьбою, крепко обнялись на прощанье. "Как звать мне тебя? Как звать гостя, который навеки будет жить в моем воспоминании?" -- спросил грек.
   Незнакомец пристально посмотрел на него, еще раз пожал его руку и ответил: "Меня зовут повелителем пустыни; я -- разбойник Орбазан".

------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Сказки В. Гауфа / Пер. О.М. Коржинской. -- Санкт-Петербург: А. Ф. Девриен, 1904. -- 386 с., 18 л.; 21 см.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru