Гауф Вильгельм
Холодное сердце

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Вильгельм Гауф
Холодное сердце

   Кто задумает посетить Швабию, пусть не преминет заглянуть в Шварцвальден; не ради леса, -- хотя нигде нет такого необъятного количества стройных сосен, -- а ради народа. Трудно себе представить, насколько этот народ рознится от всех других представителей человеческого рода. Шварцвальденцы крупнее обыкновенных людей, широкоплечи, мускулисты, с гибкими, сильными членами. Можно подумать, что укрепляющий аромат сосен с юности придает какую-то особую мощь их дыханию, изощряет глаз, закаляет дух, отчего они кажутся нисколько грубее обитателей речных долин и равнин. И не только осанкою и ростом, но даже нравом и одеждою резко отличаются они от жителей по ту сторону леса. Всего красивее наряд баденского шварцвальденца; мужчины отпускают бороду, как подобает ей расти по законам природы; носят черные куртки, объемистые шаровары мелкою складкою, красные чулки и остроконечные шляпы с широким бортом. Все это придает им степенный, внушительный вид. Занимаются они большею частью стеклянным производством, а также изделием часов, которые и разносят по всему свету.
   По другую сторону леса живет другая часть того же племени, но уже нравы и обычаи у них не те, как у стекольщиков. Эти торгуют лесом; они рубят и пилят свои сосны, сплавляют их в Некар, а из Некара в Рейн и так до самой Голландии. Приморские жители хорошо знают шварцвальденцев и их длинные плоты; они останавливаются у каждого города и гордо ждут, не нужны ли кому балки и доски. Но лучшие бревна и доски приберегают они для Голландии. Там строят из них корабли. Люди эти привыкли к грубой кочующей жизни. Счастье их в том, чтоб спускаться с лесом по реке, беда их -- тянуться обратно по берегу. Наряд их совсем не тот, что у стекольщиков. Они носят куртки из темного полотна, широкие зеленые подтяжки через грудь, и штаны из черной кожи, из кармана которых непременно торчит медная мерка в виде почетного знака отличия. Но гордость и блаженство их -- это сапоги, сапоги удивительнейших размеров, когда-либо виданных на свете; они пяди на две торчать над коленом и потому "плотовщики" могут спокойно расхаживать по воде футов трех глубины без боязни промочить ноги.
   Еще в недавнее время обитатели леса верили в существование лесных духов и немалого труда стоило искоренить в них нелепое суеверие. Но странно то, что даже присущие Шварцвальдену духи разделились на две партии. Так, уверяют, что Стеклянный Человечек, добрый маленький дух, футов четырех высоты, никогда не появлялся иначе как в черной куртке с шароварами, красных чулках и остроконечной шляпе с широким бортом. А Голландец Михель, живший по ту сторону леса, представлял из себя широкоплечего парня -- великана в одежде сплавщика; многие, якобы видевшие его, уверяли, что всего достояния их не хватило бы на уплату кожи, из которой сшиты эти сапоги. "Уж такие огромные, что любой человек с головой в них уйдет", -- говорили все и клялись, что нимало не преувеличивают.
   С этими лесными духами приключилась однажды, как сказывают, престранная история с одним молодым шварцвальденцем. Жила в лесу бедная вдова, по имени Барбара Мунк. Муж ее был угольщиком и после его смерти она мало-помалу втянула молоденького сына в то же ремесло. Молодой Петер Мунк, стройный парень лет шестнадцати, ничего против не имел; он и при отце привык вечно сидеть над дымным костром, а от времени до времени черный и закоптелый как пугало спускаться в город продавать уголь. Однако, у угольщика много времени на размышления о себе и о других, и вот, нередко, Петер Мунк сидел над своим костром и думал. Темные деревья вокруг, безмолвная лесная глушь, все навевало на его душу неведомую тоску. Ему хотелось плакать -- он сам не знал о чем; хотелось злиться -- он сам не знал на что. Наконец, вопрос выяснился в его душе: всему виною его положение. "Черный, вечно одинокий угольщик!" -- стонал он. -- "И какая это жизнь! В каком почете стекольщики, часовщики, даже музыканты по воскресным вечерам! А появится Петер Мунк, чисто умытый, нарядный, в отцовской куртке с серебряными пуговицами и ярко-красными чулками -- идет кто-нибудь сзади и думает, кто этот стройный молодец? Хвалят чулки, хвалят и легкую поступь, а зайдет кто спереди и посмотрит, наверняка скажет: ах, да это просто угольщик Петер Мунк!"
   Плотовщики по ту сторону леса тоже служили немалым предметом зависти красивого парня. Когда лесные великаны важно проплывали мимо него, увешанные целым грузом серебра в виде пуговиц, пряжек и цепей; когда они, расставив ноги, высокомерно смотрели на шлюзы, перебранивались по голландски и гордо покуривали длинные кельнские трубочки, Петеру казалось, что сплавщики это воплощение счастливейшего в мире человека. А когда эти счастливцы лезли в карман и пригоршнями выгребали оттуда крупные талеры, да выбрасывали пять туда, да семь сюда на игорный стол, у бедняги захватывало дух и он тоскливо плелся домой. Ведь подчас любой из этих "дровяников" проигрывал в вечер больше, чем Петер мог заработать в год! Особенно выделялись трое из этой компании; Петер затруднялся даже, кому отдать предпочтение. Один из них был толстый краснощекий мужчина и считался богатейшим во всем округе. Звали его Толстый Эзекиил. Он ежегодно раза два ездил с лесом в Амстердам и так выгодно сбывал свой товар, что преспокойно ехал назад в то время, как другие плелись пешком. Другой был страшно длинный и худой. Звали его длинноногий Шлуркер; он особенно пленял Мунка своею беззастенчивостью: он противоречил всем, не стесняясь их положением, занимал в харчевне один больше места чем четверо, сколько бы народу там не было. Сядет и разляжется локтями по столу, а длинные ноги растянет на лавку и никто не смеет ничего сказать: он был неимоверно богат. Третий -- тот был красив и молод и обворожительно танцевал. Его прозвали Король-Плясун. Он был когда-то бедный человек, служил сподручным у какого-то плотовщика; и вдруг сделался безбожно богат. Говорили, что он нашел под сосною горшок с золотом; некоторые уверяли, что он выудил на Рейне тюк с золотыми монетами и что этот тюк часть огромного клада Нибелунгов, скрытого там; как бы то ни было, он сразу разбогател и сразу все стали ухаживать за ним как за сказочным принцем.
   Угольщик Петер часто думал об этих трех, сидя одиноко у своего костра. Одно его немного смущало, а именно: все три были непомерно скупы и безжалостны к бедным. Шварцвальденцы вообще народ жалостливый и не терпят черствости. Но что поделаешь? Их ненавидели за скупость, но уважали за деньги; ведь не у всякого, как у них, сыпались талеры, как иглы с сосен!
   -- "Нет, так не может продолжаться", -- сказал себе однажды Петер. Накануне был праздник и весь народ перебывал в харчевне. -- "Если не устроюсь как-нибудь иначе, я покончу с собою. Что бы мне быть богатым, как Эзекиил, или хоть бесшабашным, как длинноногий Шлуркер, или хоть ловким, как наш Король-Плясун? И откуда у них столько денег!" Он перебирал все известные ему способы разбогатеть, но ни один не подходил. Вдруг ему впали на ум предания о людях, которым помогали лесные духи, Стеклянный Человечек и Голландец Михель. Когда еще отец был жив, к ним заходили иногда другие бедняки и рассуждали о богатых людях и о том, как и кто разбогател; тут часто упоминали о Стеклянном Человечке. Он даже с некоторым усилием мог припомнить стишок, нечто вроде заклинания, который произносили там на холме среди сосен, чтоб вызвать маленького духа.
   Он начинался так:
   
   Ты, дух лесной, незримый живешь в тени лесов
   И над тобой бесследно несется ряд веков.
   Куда здесь взор лишь кинешь -- держава все твоя...
   
   Дальше он положительно не помнил, как ни напрягал памяти. Часто он подумывал, не расспросить ли об этом кого-нибудь из старожилов, но его удерживала известная робость и боязнь выдать свою тайну. Он сообразил также, что предание о Стеклянном Человечке, очевидно, не очень распространено и стишок вряд ли кому известен, так как богатых людей вокруг было немного. Ведь почему-либо не пришлось отцу его и другим беднякам попытать счастья? Раз как-то завел он с матерью разговор о Стеклянном Человечке и узнал все то, что уже раньше слышал, да еще кроме того, что дух показывается лишь тем, кто явился на свет в воскресенье около полудня. Мать тоже не помнила стишка и пожалела об этом. Петер очень подходил бы под условие: он родился в воскресенье, ровно в полдень.
   Петер Мунк был вне себя от восторга. Ничто не мешало ему попытать счастья. Он решил, что раз рожден в воскресенье -- хватит ему и половины заклинания; человечек и так должен показаться. И вот однажды, вернувшись из города с продажи, он не раздул костра как обыкновенно, а нарядился в отцовскую куртку и красные чулки, надел праздничную шляпу, захватил палку и пошел проститься с матерью. "Надо мне по делу в город", -- сказал он. -- "Скоро к призыву пора, так я хочу напомнить, что я единственный сын вдовы". Мать похвалила его за предусмотрительность и они расстались. Петер быстро зашагал к Сосновому холму. Сосновый холм лежал на самой вершине Шварцвальдена. В ту пору на два часа в окружности не было вблизи его ни деревушки, ни даже хижины: суеверные люди считали местность неблагополучною. Даже сосен не решались рубить в том краю, хотя нигде не было таких дерев как там; выискивались смельчаки, но дело никогда добром не кончалось: то топор соскочит и ударит по ноге, то дерево валится слишком скоро и искалечит или убьет кого-нибудь. Да к тому же тот лес мог идти лишь на топливо; сплавщики никогда не брали бревен с Соснового холма: было поверье, что и люди и лес погибнут, если попадется в плот хоть одно такое бревно. И в том бору сосны разрослись так густо, и так высоко, что среди белого дня застилали солнечный свет вокруг. Петеру сразу жутко стало в таинственном полумраке средь вековых сосен; нигде не было слышно ни звука, даже птицы казалось избегали безмолвной глуши.
   Петер вышел на самую вершину холма и остановился перед сосною таких исполинских размеров, что любой судопромышленник онемел бы от восторга. "Верно здесь живет Стеклянный Человечек", -- подумал он, снял шляпу, низко поклонился и произнес дрожащим голосом: -- "Доброго вечера, Господин Стекольщик!" Ответа не было; прежнее безмолвие царило вокруг. "Может, надо стишок сперва сказать", -- подумал Петер и пробормотал:
   
   Ты, дух лесной, незримый живешь в тени лесов
   И над тобой бесследно несется ряд веков.
   Куда лишь взор здесь кинешь -- держава все твоя...
   
   Из-за сосны выглянуло какое-то странное маленькое существо; Петеру даже показалось, что он видит самого Стеклянного Человечка, его черную курточку, красный чулочки, даже бледное, умное личико, все, все как ему описывали; он уже хотел заговорить... Увы! видение исчезло так же быстро, как появилось!

0x01 graphic

   -- "Господин Стекольщик!" -- закричал Петер, -- "не считайте меня за дурака. Господин Стекольщик, я ведь видел вас, право видел за сосною!" -- Ответа не было, только легкое хихиканье послышалось за деревом. Нетерпение пересилило робость. "Постой-ка ты, человечек", -- закричал Петер, -- "вот сейчас изловлю тебя!" Одним прыжком очутился он за сосною, но не дух лесной притаился там, а простая невинная белочка. Она тотчас же шмыгнула вверх по сосне.
   Петер Мунк покачал головою; очевидно, заклинание имело действие, но не хватало стишка и все ни к чему. Он стал подыскивать рифму; думал, думал, ничего не мог придумать. А белочка уже перебралась на нижнюю ветку дерева и как бы подбадривала его или просто подсмеивалась над ним. Она чистила себе мордочку лапочкой, расправляла пушистый хвост, смотрела на угольщика умными глазками; Петеру стало как-то не по себе наедине с белочкою. Ему то казалось, что у белочки человеческая головка с треугольною шляпою, то что она самая простая белочка, только на ногах у нее красные чулочки и черные туфельки. Одним словом, белочка была преуморительная, но Петера начинала разбирать дрожь, глядя на нее. Что-то тут было неладно.
   Петер еще раз взглянул на белочку и поспешно стал выбираться из чащи. Темнота все усиливалась; деревья становились гуще; Петера обуял такой страх, что он уже бегом пустился с холма и только, когда услышал вдали лай собаки и увидел дым близкого жилья, он несколько задержал шаг. Когда же он подошел ближе и рассмотрел одежду обитателей хижины, он увидел, что от страха побежал совсем в противоположную сторону и вместо стекольщиков попал к плотовщикам. В той хижине жили дровосеки: старик с сыном и нисколько взрослых внуков. Они радушно приняли Петера, предложили ему переночевать у них, не спрашивая ни имени, ни места жительства его; угостили его прекрасным сидром (яблочным вином), а к ужину подали крупного глухаря, лакомое блюдо Шварцвальдена.
   После ужина хозяйка и дочь ее сели с веретеном вкруг лучины, просмоленной лучшею сосновою смолою, а дед, гость и хозяин взялись за трубки; молодежь же занялась вырезыванием вилок и ложек из дерева. Снаружи между тем ревела буря; ветер свистел и завывал в соснах, порою слышались сильные удары, словно ломились и трещали целые деревья. Бесстрашная молодежь собиралась бежать в лес полюбоваться на красивое зрелище, но дед строгим взглядом задержал внуков. "Никому не советую выходить в такую пору", -- крикнул он, -- "кто выйдет, тот не вернется, клянусь Богом. То Голландец Михель рубит себе бревна на плот".
   Молодежь присмирела; они уже мельком слышали о Михеле, но теперь приступили к деду с просьбою толком рассказать о нем. Петер присоединился к ним: ему тоже хотелось знать поподробнее о страшном Голландце. "Михель -- хозяин нашего леса", начал старик. "Очевидно, ты, милый гость, живешь по ту сторону холма или еще дальше, если до сих пор ни от кого не слышал о Голландце. Пожалуй, расскажу вам, что знаю о нем и что гласит о нем предание.
   Лет сто тому назад, как рассказывал дед мой, на всем свете не было такого честного народа как Шварцвальденцы. Теперь золота много стало, а люди как-то не те: нет ни той честности, ни той простоты. Теперь тошно слушать, как молодежь клянется да ругается по трактирам; дня воскресного не соблюдают, пляшут, галдят в воскресенье. Прежде совсем не то было. И прежде говорил, и теперь скажу, -- хоть сам он стучись ко мне в окно, -- всему виною Голландец Михель. Он весь народ перепортил. Так вот, лет сто тому назад, жил здесь богатый лесопромышленник. Народу держал он много, торговал хорошо, сам был человек добрый, богобоязненный и дело спорилось у него в руках. На беду пришел раз к нему человек, какого он еще и не видывал. Одет он был как все наши парни, только роста был на добрую голову выше всех. Никто еще такого великана не знавал. Стал он просить работы у хозяина, а тот видит, парень рослый, значить на работу способный, -- ну, и нанял его. Михель оказался работником на диво. При рубке леса стоил троих, а нести бревно -- где с одного конца шестеро волокли, так он один управлялся. С полгода рубил он так лес, потом приходить к хозяину: "Теперь будет с меня лес рубить, хозяин; хочу посмотреть куда бревна идут. Что бы тебе послать меня с плотами?"
   -- "Видишь ли, Михель", -- отвечал хозяин. -- "Я тебе препятствовать не хочу, коль хочешь свет посмотреть. Только ведь при рубке нужны такие силачи как ты, а тут, кто тебя знает? На плоту больше ловкости требуется, чем силы. А впрочем, будь по твоему на этот раз".
   Стали готовиться к отъезду. Плот, с которым он должен был плыть, состоял из восьми звеньев, да еще из крупнейших строевых бревен. Взглянул на них Михель, ничего не сказал. А к вечеру смотрят: тащить он к воде восемь балок, да таких толстых и длинных, как еще никто не видывал. Взвалит каждую на плечо как легкий шест и несет. Все даже в ужас пришли. Как и когда он их срубил и как к берегу приволок, поныне никто не знает. Хозяин радовался, глядя на них и высчитывал барыши, а Михель говорит: "Это я для себя свяжу. Где мне ехать на тех щепках!" Хозяин хотел ему на радостях сапоги подарить, так он даже не взглянул на них и вытащил откуда-то такую парочку, что все ахнули. Дед уверял, что они весили пуда два, да футов пять длины.
   Спустили плоты. Как раньше Михель удивлял дровосеков, так теперь поразил плотовщиков.
   Все ждали, что плот его будет едва двигаться, благодаря объему бревен, а он не только не отставал, а как стрела несся по Неккару. На поворотах, бывало, сплавщики выбьются из сил, чтоб держаться посредине течения и не сесть на мель, а тут Михель разом спрыгнет в воду, повернет одною рукою плот, куда ему надо; как выйдут на ровное место, все шесты побросают, и он упрется в песок своим навоем и одним толчком так разгонит плоты, что берега разглядеть не успеют. Так долетели они до Кельна, где всегда останавливались продавать лес. Михель тут вступился. "Эх, вы, еще торговыми прозываетесь, а своей выгоды не понимаете! Вы думаете, здешний народ сам тот лес весь употребляет, что из Шварцвальдена идет? Ничуть не бывало: они скупают его за полцены и сами перепродают в Голландию. Давайте, продадим здесь мелкий лес, а крупный погоним дальше; что выгадаем против обычной цены, то наше".
   Плут знал, что предложить. Все мигом согласились: кто ради удовольствия свет повидать, кто ради выгоды. Нашелся было один; тот стал возражать, что нечестно без ведома хозяина подвергать риску его имущество, да еще на цене надувать, но никто его не слушал. Поехали дальше с лесом по Рейну; Михель вел плот и быстро причалили к Роттердаму. Там им дали вчетверо против прежней цены; особенно дорого выручили за бревна Михеля. Шварцвальденцы обезумели от золота. Михель отделил часть хозяину, а остальное роздал людям. Те сейчас же завели компанию с матросами и со всяким сбродом, пировали по трактирам, пропивали, проигрывали деньги, а тот человек, что останавливал их дорогою, пропал куда-то и не вернулся. С тех пор Голландия стала обетованною землею для парней Шварцвальдена, а Михель их царем; лесопромышленники долго ничего не подозревали, и незаметно вместе с золотом проникли к нам из Голландии и божба, и разнузданность, и кости, и вино.
   К тому времени, как история открылась, Михель исчез; только он все же не умер. Он, говорят, продолжает свои проделки в лесу и многим помог разбогатеть, только какою ценою -- про это лучше не спрашивай. Про то знают их бедные души. Знаю также, что в такие бурные ночи он забирается на сосновый холм, где рубить не полагается, выискивает там лучшие сосны и берет их. Отец видел, как он такую лесину, футов четырех в разрезе, как тростиночку переломил. Он дарит их тем, кто собьется с истинного пути и идет за ним. В полночь они сплавляют лес и везут его в Голландию.
   Но будь я королем Голландии, я бы велел его картечью в прах расстрелять: ведь все корабли, где хоть одна балка Михеля попадется, непременно должны погибнуть. Недаром так часто слышишь о кораблекрушениях: ну, как иначе идти ко дну иному крепкому, чудному кораблю, величиною чуть ли не с церковь? А тут, как только Голландец Михель начнет в такую бурную ночь рубить сосны, с каждою новою сосною старая выскакивает из остова корабля; вода хлынет и погибло судно со всем народом и грузом. Вот, что болтают о Голландце Михеле и правда все это, правда и то, что все зло в Шварцвальдене от него. О-о! он сумеет дать богатство", -- продолжал старик таинственным шепотом, -- "только не дай Бог получить от него что-нибудь. Не хотел бы я сидеть в шкуре толстого Эзекиила или длинного Шлуркера; да и Плясун верно из тех же!"
   Буря тем временем улеглась; девушки засветили лампы и ушли к себе; мужчины подложили Петеру под голову подушку из свежих листьев и пожелали ему доброй ночи.
   Мунк скоро заснул. Но никогда еще не одолевали его такие тяжелые сны. То снилось ему, что мрачный великан Михель срывает ставни и сует ему в окно кошель с золотом. И золото трясется и позвякивает в огромной руке Голландца. То снился ему приветливый Стеклянный Человечек верхом на исполинской зеленой бутыли. То слышался ему заглушенный смех, как в Сосновом Бору; то звенело у него под ухом:
   
   Кто хочет злата, злата?
   Голландия богата.
   Бери лишь не ленись,
   Немногим поступись!
   
   Потом снова звучала в правом ухе песенка о лесном духе в Сосновом Бору и нежный голосок шептал: "Ах ты, Петер, дурачок, глупый, глупый Петер! Неужели рифмы не найдешь? А еще в воскресенье родился, ровно в полдень. Ищи рифму, глупец, ищи рифму!"
   Он стонал, охал во сне, напрягал мозг, чтоб найти рифму, но он никогда в жизни стихов не писал и все старания его были напрасны. Он проснулся с первыми лучами солнца и стал вспоминать свой сон. Шепот все еще звучал в его ушах. Он сел за стол, зажал голову руками и все твердил себе, постукивая пальцами по лбу: "ищи рифму, глупец, ищи рифму!" Однако, ни одной рифмы не выходило. Он сидел пригорюнившись и вдруг видит в окно, что идут мимо трое молодцов и слышит как один из них поет:
   
   Гляжу я с гор в долину,
   Печален сердцем я.
   Тебя увижу-ль снова
   Прелестное дитя?
   
   Словно молния блеснула в голове Петера. Он как безумный выбежал из дома, бросился за парнями и резко схватил певца за плечо. "Стой, дружище", -- крикнул он, -- "стой! Что у тебя за рифма на я ? Будь добр, скажи, что ты пел".
   -- "Тебе что?" -- возразил шварцвальденец. -- "Я, кажется, могу петь, что хочу. Пусти мою руку, а не то..."
   -- "Нет, говори сейчас, что ты пел!" -- кричал Петер вне себя и еще сильнее уцепился за него. Тут двое других, недолго думая, напали на Петера и принялись так отделывать его своими здоровыми кулаками, что тот от боли выпустил рукав певца и упал на колени. "Ну, теперь хватит", -- засмеялись те, -- "и помни, впредь не приставать к добрым людям среди белого дня!"
   -- "Ах, да уж буду помнить!" -- вздохнул Петер. -- "Ну, а все-таки, колотушки колотушками, а будьте добры, повторите яснее, что тот пел".
   Молодые люди громко захохотали. Однако, певец снова пропел свою песню и все трое с хохотом и пением углубились в лес.
   -- "Так вот оно, значит!" -- сказал себе Петер, -- "тут Я, а там дитя. Теперь, Стеклянный Человечек, мы с тобою еще раз поговорим". Он вернулся в хижину, забрал свою шляпу и посох, простился с радушными хозяевами и пошел обратно к Сосновому холму. Он шел не торопясь, все время обдумывая стих; наконец, уже подходя к границе, там, где сосны становились выше и гуще, он справился с стишком и привскочил от радости. И вдруг волосы дыбом стали на голове Петера и ноги чуть было не подкосились под ним. Из-за сосен прямо на него шел человек исполинского роста, в одежде плотовщика и с длинным, как мачта, шестом в руке. Он подошел к угольщику и молча зашагал рядом с ним. Петер понял, что это никто другой, как ужасный Голландец Михель. Он продолжал идти молча. Петер по временам боязливо косился на страшного спутника. Михель был на голову выше обыкновенных людей; лицо его было не старо и не молодо, но все испещрено складками и морщинами; на нем была холщовая куртка и огромные сапоги сверх кожаных штанов.
   -- "Петер Мунк, ты что тут делаешь на Сосновом холме?" -- спросил лесной дух глухим грозным голосом.
   -- "Здравствуй, земляк", -- отвечал Петер, у которого зуб на зуб не попадал от страха, но он старался напустить на себя развязность: -- "я направляюсь Домой через холм".

0x01 graphic

   -- "Петер Мунк", -- продолжал тот и бросил на него свирепый взгляд: -- "твой путь совсем не лежит через бор".
   -- "Ну, конечно, не совсем", -- согласился тот, -- "но сегодня жарко и я думал тут попрохладнее будет".
   -- "Не лги ты, угольщик!" -- вскричал Михель громовым голосом: -- "а то мигом пришибу тебя как букашку. Ты думаешь, я не видел, как ты клянчил у старикашки?" -- ласково заговорил он. -- "Поди ты, глупее придумать не мог. Твое счастье, что стишка ты не знал. Ведь малыш скряга каких мало, и дает по капле, а если кому даст, тот жизни своей не обрадуется. Петер, ты прямо глупец! Мне от души жаль тебя. Парень ты красивый, веселый, мог бы на свете пробиться, а сидишь и угли жжешь. Другие червонцами в мошне побрякивают, а ты и серебряшек не всегда скопишь. Скверная жизнь!"
   -- "Правда ваша, жизнь неважная!"
   -- "Ну-у, нам это нипочем", -- продолжал искуситель: -- "многих я молодцев из нужды вытаскивал, не с тебя начинать, ну, сколько бы тебе сотенок понадобилось на первый раз?"
   С этими словами он потряс свой огромный карман; там бряцало и позвякивало, как ночью во сне. У Петера болезненно сжалось сердце; его бросало то в жар, то в холод: у Михеля совсем не такой был вид, чтоб можно было рассчитывать, что он даст денег из сострадания, ничего взамен не требуя. Угольщику вспомнились таинственные слова старого дровосека о богатых людях. Невыразимый трепет обуял его. -- "Нет, нет, мне ничего не надо", -- воскликнул он. -- "Я с вами не хочу связываться, я уж знаю вас" и он пустился бежать, что было духа. Лесной дух не отставал однако, от него, и с угрозою шептал над ним: "Еще пожалеешь, Петер, вернешься! На твоем лбу начертано, по глазам твоим вижу: не уйти тебе от меня. Стой же, глупец, не беги, выслушай разумное слово, там уж граница моих владений". Невдалеке, действительно, пролегал овражек. Петер усилил бег, чтоб скорее перемахнуть через границу. Михель тоже прибавил шагу и преследовал его по пятам с страшными проклятиями. Молодой человек отчаянным прыжком перелетел через овражек как раз в ту минуту, как Михель с угрозою поднимал на него шест; шест разлетался в воздухе, словно ударившись о невидимую стену; один из осколков упал к ногам Петера. Тот был уже на другой стороне.
   Угольщик с торжеством поднял обломок и хотел перебросить его Голландцу; но в ту же минуту почувствовал, что дерево задвигалось в его руке и вместо шеста в руке его оказалась огромная змея; шипя и извиваясь она ловила его жалом. Он в ужасе разжал пальцы, но змея успела уже обвиться вкруг его руки и, покачиваясь, ползла к лицу. Вдруг появился из леса исполинский глухарь, схватил клювом змею за горло и взвился с нею. Голландец, видя погибель змеи, завыл с такою силою, что сосны задрожали и скрылся в овраге.
   Петер, дрожа, продолжал путь. Тропинка становилась все круче, лес все глуше и темнее. Вот показалась знакомая исполинская сосна. Петер Мунк поклонился невидимому лесному человечку и начал:
   
   Ты, дух лесной, незримый живешь в тени лесов
   И над тобой бесследно несется ряд веков.
   Куда лишь взор здесь кинешь -- держава все твоя!
   Явись! К тебе взывает воскресное дитя.
   
   -- "Ну, хоть и не совсем то, да для тебя, Петер, уж сойдет", -- раздался нежный, тонкий голосок. Он оглянулся. Под сосною сидел маленький старый человечек в черной куртке, красных чулочках и широкополой шляпе на голове. Личико его светилось необыкновенною приветливостью. На грудь спускалась длинная борода, тонкая как паутина; он курил из синей стеклянной трубочки, а когда Петер подошел поближе, то заметил, что и одежда, и башмачки, и шляпа -- все было сделано из цветного стекла, но как бы из расплавленной, еще не остывшей массы, так как оно подавалось как сукно при каждом движении человечка.

0x01 graphic

   -- "Встретил ты того грубияна, Голландца Михеля?" -- спросил малютка, странно покашливая при каждом слове. -- "Он напугать тебя хотел, да отобрал я у него волшебный жезл; нескоро его назад получит".
   -- "Да, господин Стекольщик", -- отвечал Петер, низко кланяясь, -- "напугал он меня, сознаюсь. Вы верно тем глухарем были, что змею унес: от души благодарю за великую услугу. Я пришел совета у вас попросить. Дела мои неважно идут. Совсем житье скверное стало. Далеко ли угольщиком уйдешь? Ведь я еще молод; мне кажется, могу на лучшее пригодиться. Как на зло видишь других, те как-то скоро сумели устроиться. Взять хоть толстого Эзекиила или Плясуна: ведь у них деньги что сено".
   -- "Петер!" -- сказал малютка строгим голосом, далеко отпихивая дым из трубки. -- "Петер, никогда мне о тех людях не говори. Что из того, что они проведут несколько лет относительно счастливо, а затем в сто раз несчастнее будут? Зачем презирать свое ремесло? Твой отец и дед были люди честные, всеми уважаемые, а занимались им же. Петер Мунк! Неужели любовь к праздности привела тебя ко мне?"
   Петер смущенно поник головою.
   -- "Нет", -- отвечал он. -- "Я знаю, что леность мать всех пороков. Не гневайтесь, не выслушав меня. Мне не работать лень, мне просто мое ремесло нравится меньше, чем всякое другое. Угольщик, согласитесь, считается самым ничтожным человеком в мире; стекольщики, часовщики, плотовщики куда большим почетом пользуются!"
   -- "Часто высокомерие лишь начало падения", -- возразил несколько приветливее Стеклянный Человечек. -- "Странные вы, люди, существа! Редко кто доволен своим положением, т. е. тем, в котором родился и вырос. И к чему? Будь ты стекольщик, ты стремился бы стать сплавщиком, а будь ты сплавщиком понравится тебе стать лесничим или каким-либо чиновником? Но, будь по твоему. Если только обещаешь работать, я помогу тебе выйти в люди, Петер. Видишь ли, я всегда исполняю три желания всякому воскресному ребенку, который сумеет добраться до меня. Первые два исполняю беспрекословно: третье -- предоставляю себе право отказать, если оно безрассудно. И так, желай что хочешь. Только Петер, смотри, выбирай осмотрительно, с толком".
   -- "Вот как! Ах, какой же вы славный человечек: все сокровища у вас под рукою. Ну -- раз я могу желать все, что мне вздумается -- хочу я прежде всего танцевать лучше, чем Плясун и иметь столько денег в кармане, как толстый Эзекиил".
   -- "Дурак!" -- гневно крикнул Человечек. -- "И не стыдно желать такую глупость: танцевать лучше всех, да деньги на кости швырять! Стыдись, глупец, ты сам себя обираешь! Что тебе и матери твоей бедной пользы от твоих танцев? Что тебе деньги, раз они все в харчевне останутся, как у этих господ? Ведь всю неделю у тебя ничего не будет и будешь нуждаться по-прежнему. Даю тебе еще желание, но, смотри, поразумнее!"
   Петер почесал за ухом. "Так уж позвольте мне самый лучший стеклянный завод во всем Шварцвальдене со всеми принадлежностями и деньгами, чтоб вести дело".
   -- "Больше ничего?" -- спросил карлик озабоченно. -- "Петер, подумай, не надо ли еще чего?"
   -- "Да -- разве еще лошадку, да повозочку".
   -- "Ах, ты глупый, глупый парень!" -- закричал карлик и с досады так швырнул свою стеклянную трубочку, что она вдребезги разлетелась о сосну. -- "Лошадку? Повозочку? Да тебе разума надо было просить, простого человеческого разума и знания дела, а не лошадок и повозочку. Ну, ну, не печалься, постараемся устроить, чтоб все на пользу пошло; второе желание еще не так безрассудно. Стеклянный завод хозяина прокормит, а если б еще при этом побольше знания дела, да разума, явились бы сами по себе и лошадка и повозочка".
   -- "Но ведь у меня осталось еще одно желание", -- смущенно проговорил Петер. -- "Могу теперь пожелать разума, если вы находите, что он уж так необходим для меня".
   -- "Нет, подожди. Мало ли еще может встретиться затруднений, прибереги третье желание. А теперь ступай домой. Вот тебе две тысячи гульденов", -- добавил лесной дух, подавая Петеру небольшой кошелек, -- "и больше не проси, а то повешу на первой сосне. Таковы мои правила с тех пор, как лесом владею. Дня три тому назад умер под горою владелец лучшего стеклянного завода в здешней местности. Отправляйся туда завтра утром и покупай завод. Веди себя хорошо, не ленись работать, а я буду навещать тебя и помогать советом и делом, раз не сумел ты запастись разумом. Но опять-таки повторяю тебе, первое твое желание ничего не стоит. Берегись беганья по харчевням, Петер! До добра оно никого не доводит". Человечек тем временем добыл себе новую трубочку, туго набил ее сухими сосновыми иглами, зажег их зажигательным стеклом, потом приветливо подал ручку Петеру, прочел ему еще наставление на дорогу и стал курить. Он курил и курил все сильнее и сильнее и, наконец, исчез в густом облаке дыма, от которого несло чистейшим голландским табаком, и легкие кольца крутясь и расплываясь медленно таяли в верхушках сосен.
   Петер, вернувшись домой, застал мать в большой тревоге: добрая женщина уже вообразила, что сына ее забрали в солдаты. Молодой человек был в прекрасном настроении, шутил, смеялся, рассказывал матери, что встретил в лесу приятеля и что тот одолжил ему необходимую сумму, чтоб заняться другим ремеслом, так как выжигание угля ему надоело. Мать его, конечно, за тридцать лет замужества успела привыкнуть к закопченным лицам и ничего отталкивающего для нее они не представляли, но все же материнская гордость ее была польщена мыслью о более блестящем положении сына. "Теперь, пожалуй, как матери стекольщика, мне честь другая будет, чем соседкам", -- говорила она. -- "Я думаю, можно будет сесть в церкви на переднее место, там, где сидят настоящие люди". Петер очень скоро сговорился с наследниками стеклянного завода. Он удержал всех рабочих и стал денно и нощно выделывать стекло. Сначала ремесло ему понравилось. Он каждое утро спускался в завод, важно расхаживал среди рабочих, засунув руки в карманы, посматривал туда, заглядывал сюда; нередко вставлял такие замечания, что рабочие его покатывались со смеху, но все же интересовался делом. Его забавляло смотреть, как выдувают стекло; он иногда сам садился за работу и выдувал причудливые фигуры из неостывшей еще массы. Скоро однако все ему надоело; он стал реже ходить на завод и меньше там оставаться. Дошло до того, что он только раз в неделю появлялся там и мастера делали все, что им вздумается. Зато он зачастил в харчевню. В то воскресенье, как он вернулся из бора, он зашел туда вечером и как всегда встретил там Плясуна и толстого Эзекиила. Петер быстро ощупал карман: карман оказался битком набит золотом и серебром. В ногах он тоже чувствовал какое-то странное беспокойство, словно им надо было двигаться и скакать. Он пригласил даму и встал в ряды танцоров рядом с Плясуном. Все глаза проглядели, любуясь на них. Подскочит Плясун на три фута, глядишь -- Петер чуть не на четыре взмахнул; начнет Плясун разные замысловатые фокусы ногами выводить, Петер тоже не отстает: такие выверты проделывает, что у зрителей от восторга дух занимает. Удивлению не было границ, когда узнали, что угольщик купил стеклянный завод. Одни решили, что он нашел клад в лесу, другие, что наследство получил, но в общем все разом признали в нем взрослого мужчину, достойного уважения. В тот же вечер он проиграл двадцать гульденов, а карман его все оставался в прежнем положении.
   Петер сильно возмечтал о себе, когда увидел, как другие к нему относятся. Он пригоршнями бросал деньги направо и налево, щедро оделяя бедных, так как не забыл еще, как нищета давила его. Плясуна он давно посрамил своим искусством, а насчет игры в кости заткнул за пояс толстого Эзекиила. Никто не ставил таких безумных ставок, зато никто столько не проигрывал. В сущности, для него проигрыш был выгоднее выигрыша. Как-то всегда случалось так, что противником Петера был Эзекиил, и ему он больше всех проигрывал. А так как Петер пожелал иметь именно столько денег, как у Эзекиила, достаточно было тому всыпать выигрыш в карман, чтоб он полностью очутился в кармане Петера. Постепенно скромный угольщик стал самым отчаянным кутилою и игроком во всем Шварцвальдене; он забросил всякую работу и играл напролет целыми днями. Стеклянный завод его мало-помалу пришел в упадок. Тут много помогло полное незнание дела со стороны владельца. Петер днем и ночью выделывал стекло, но не имел понятия, куда его сбывать. Наконец, у него накопилась такая масса стеклянных изделий, что пришлось попросту сбыть их за полцены странствующим торговцам; иначе нечем было заплатить рабочим.
   Раз возвращался он вечерком из харчевни и, несмотря на выпитое вино, с ужасом помышлял о близком разорении. Вдруг заметил он, что кто-то идет рядом с ним. Оказывается -- сам Стеклянный Человечек! Безрассудная злоба овладела Петером, злоба на того, кто не сумел устроить счастье такого достойного как он человека. "Ты всему виною!" -- кричал он карлику. -- "Ну, куда мне лошадь и повозочка? Что мне от твоего завода и массы ненужного стекла? Я простым угольщиком был, а жил счастливее и, по крайней мере, без забот. Теперь только и жди, когда придут описывать имущество, да еще в тюрьму засадят за долги".
   -- "Вот как?" -- возразил Стеклянный Человечек. -- "Вот как? Так, значить, я виноват, что ты несчастлив? Это в благодарность за мою доброту? А кто велел тебе так безрассудно желать? Ты мечтал быть стекольщиком, а не знал куда стекло сбывать? Разве я не останавливал тебя, не предупреждал быть осмотрительнее? Разума, Петер, ума тебе не хватало".
   -- "Какой тут разум, да ум!" -- кричал тот. -- "Не глупее я других и докажу тебе". Он схватил человечка за ворот и крикнул в самое ухо: -- "Попался ты мне, владыка лесов! Теперь слушай третье мое желание и чтоб мигом все тут было! Чтоб сейчас явились мне двести тысяч талеров и дом богатый и -- ой, ой-ой!" -- дико завопил он, встряхивая рукою; вместо человечка, в руках его пылало расплавленное стекло. Самого же человечка нигде не было видно.
   Несколько дней Петер сидел дома с повязанною рукою и раскаивался в своей неблагодарности. Когда же рука зажила, он заглушил в себе голос совести прежнею рассеянною жизнью. "Пускай себе продают завод", -- думал он, -- "все же мне остается карман толстого Эзекиила. Пока у того деньги есть, я не пропаду".
   Да, пока у него есть; а что, как вдруг не будет? Вот это именно и случилось однажды и получилось что-то очень странное. Подъехал Петер, как всегда, к гостинице; у окна стояло нисколько человек. "Вот игрок наш пожаловал!" -- сказал один. "Богатый стекольщик", -- добавил другой. А третий покачал головою. "Ну, насчет богатства дело под сомнением. Что-то много о его долгах поговаривают; я слышал в городе, что на днях опись у него делают". Тем временем Петер величаво поклонился стоящим у окна и крикнул хозяину. "Доброго вечера, хозяин! Здесь толстый Эзекиил?" "Здесь", -- пробасил грубый голос. -- "Иди, место свободно, мы только тебя поджидаем". Петер ощупал карман, убедился, что все в порядке и сел за игорный стол.
   Он начал играть. Играл он с переменным счастьем, то выигрывал, то проигрывал, пока, наконец, все честные люди по домам разошлись, а он остался с двумя товарищами играть при огне. "Хватить с нас, пора домой!" заявили те. Но Петер стал уговаривать Эзекиила остаться еще немного. Тот долго не хотел, наконец, воскликнул: "Ладно, я сейчас пересчитаю деньги, а потом будем играть. Ставка по пяти гульденов: меньше -- ребячество".
   Он вынул кошель, сосчитал; там было сто гульденов. Петер, не считая, знал, что у него столько же в кармане. До того Эзекиил все выигрывал, а тут стал терять ставку за ставкой и видимо горячился. Вот он поставил последние пять гульденов на стол и крикнул: "Ну, еще раз, и если еще проиграю, все же не брошу. Одолжи мне немного, Петер: всегда следует по честности выручать товарища".
   "Сколько угодно, хоть все сто гульденов", -- засмеялся Петер, радостно поглядывая на выигрыш. Толстый Эзекиил тряхнул костями и выкинул пятнадцать. "Ну-с!" -- закричал он, -- "теперь посмотрим!" Петер выкинул восемнадцать. И в ту же минуту хриплый голос проговорил за его спиною: "Это уж последний".
   Он оглянулся. За ним во весь свой исполинский рост стоял Голландец Михель. От испуга Петер уронил деньги, который только что собрал со стола. Но толстый Эзекиил не видал Голландца. Он стоял над Петером и требовал, чтоб тот одолжил ему десять гульденов. Бессознательно тот полез в карман, но в кармане ничего не оказалось; он всего себя обыскал, но нигде не нашел ни гроша, он снял кафтан, встряхнул его; нигде ничего. Тут только с ужасом вспомнил он, что ведь сам пожелал иметь столько, сколько у толстого Эзекиила. Все исчезло как дым.
   Хозяин и Эзекиил с удивлением смотрели, как он искал деньги и не находил; им не верилось, чтоб у него ничего не было. Они сами обыскали его карманы и пришли в ярость. Оба клялись, что Петер колдун, что он нарочно переправил деньги домой, чтоб не одолжить товарищу. Петер твердо защищался, но очевидность была против него. Эзекиил грозил, что он всем расскажет о его проделках, а хозяин обещал поутру сбегать в город и там уличить Петера в колдовстве. "Не успокоюсь", -- кричал он, -- "пока не сожгут его живьем на костре". Оба набросились на несчастного, стащили с него куртку и вытолкали за дверь.
   Ни одной звездочки не мерцало на небе, когда Петер печально плелся к своей хижине; но все же он различил темную фигуру, незаметно скользившую рядом с ним. Фигура говорила: "Конец тебе пришел, Петер Мунк, всему твоему великолепно конец. Я уж тогда это предвидел, когда ты не захотел иметь дело со мною и кинулся к глупому Стекляшке. Ты видишь, что значит пренебрегать моими советами. Попробуй ко мне обратиться, мне что-то жалко тебя стало. Еще никто не раскаивался, кто со мною дело имел. Если тебя путь не страшит, приходи завтра на Сосновый Холм: я тотчас явлюсь, как только ты позовешь меня". Петер прекрасно знал, кто говорит с ним, но от страха не мог вымолвить ни слова. Он бегом пустился домой.
   Когда на следующее утро Петер подходил к заводу, там собрались не только рабочие, но и другие весьма неприятные люди, а именно, уездный судья и полицейские. Судья поздоровался с Петером, вежливо осведомился как его здоровье, потом вытащил список кредиторов Петера. "Можете заплатить по этому списку?" -- спросил он. -- "Только, пожалуйста, поскорее, у меня совсем нет времени". Петер смущенно сознался, что у него нет ни гроша и предложил приступить к описи имущества. Пока судья с полицейскими ходили по дому, оценивали дом, завод и конюшни, Петер осторожно вышел со двора. "До Соснового холма не так далеко", -- решил он, -- "не поможет Малыш, попробую к Долговязому обратиться". Войдя в лес он побежал так быстро, словно за ним гнались по пятам. Когда он добрался до места, где первый раз беседовал со Стеклянным Человечком, ему показалось, что кто-то держит его сзади; но он вырвался и бросился бежать без оглядки до границы, перескочил через овраг и что было силы закричал: "Голландец Михель! Господин Михель!" Великан тотчас же предстал перед ним.
   -- "Что, пришел?" -- спросил он и засмеялся. -- "Собрались кожу с тебя сдирать, да кредиторам отдавать? Ну, ну, успокойся! Вся беда твоя в том, что с тем тихоней, Стекляшкою, связался. Уж если дарить, так дарить, а не так, как этот скряга. Пойдем", -- продолжал он, направляясь к лесу. -- "Пойдем ко мне домой, там увидим, сойдемся ли в цене".
   -- "Сойдемся ли в цене?" -- подумал Петер. -- "Что может он с меня потребовать, да и что могу я предложить? Служить ли ему придется, или что другое ему надо?" Они прошли сперва по крутой лесной тропинке, затем сразу очутились на краю темного, глубокого оврага; Михель просто спрыгнул туда так спокойно, точно шел по отлогой мраморной лестнице; Петер же чуть не лишился чувств, когда тот, едва ступив на дно, стал роста вверх и протянул ему руку, длинную как мачта, с ладонью шириною в добрый стол. "Садись на руку и держись за пальцы, чтоб не упасть", -- прогремел из глубины знакомый голос. Петер, дрожа, сел на ладонь и крепко ухватился за палец великана.
   Он спускался долго и глубоко; но что особенно поразило Петера -- это то, что чем глубже, тем становилось светлее, только свет этот как-то особенно резал глаза. Михель все делался меньше и меньше, наконец, в обыкновенном своем виде остановился у дверей самого обыкновенного дома, не лучше и не хуже, чем все дома зажиточных крестьян Шварцвальдена. Он ввел Петера в комнату, тоже на вид самую обыкновенную, только какую-то нежилую.
   Деревянные стенные часы, огромная изразцовая печь, широкие лавки по стенам, разная утварь по полкам, все было как во всех крестьянских домах. Михель пригласил его сесть за стол, а сам вышел в соседнюю комнату и скоро вернулся с кружкою вина и двумя стаканами. Он налил вино и скоро разговор завязался. Михель рассказывал про чужие края, про чудные города и реки, про все прекрасное на свете. У Петера загоралось желание повидать свет: он чистосердечно признался в этом Голландцу.
   -- "Иногда ты всем существом своим чувствуешь силу и желание что-либо предпринять, и вдруг нисколько ударов глупого сердца заставят тебя вздрогнуть. А оскорбление чести и всякие несчастья? К чему, спрашивается, разумному малому огорчаться пустяками? Разве у тебя в голове отозвалось, когда недавно кто-то назвал тебя обманщиком и негодяем? Разве у тебя где-нибудь заболело, когда пришел судья выгонять тебя из дома? Ну, что у тебя заболело?"
   -- "Сердце", -- отвечал Петер, прикладывая руку к сильно бьющейся груди: сердце его тоскливо сжималось и трепетало.
   -- "Ты, позволь тебе сказать, много сотен выбросил нищим и всякому сброду, а что тебе от этого? Ну, положим, они желали тебе всякого благополучия и здоровья? Что ты от этого: счастливее, здоровее стал? На те деньги ты мог врача себе нанять, следить за здоровьем. А благополучие? Хорошо благополучие, когда человека из дома выгоняют! Так что-ж тебя побуждало лезть в карман каждый раз, как какой-нибудь оборванец протягивал тебе шапку? -- Все сердце, все то же беспокойное сердце, а не глаза, не язык, ни руки, ни ноги. Одно сердце всему виною. Ты, как говорится, все слишком близко к сердцу принимал".
   -- "Но как же от этого отвыкнуть, научите меня. Я всячески стараюсь подавить его, а сердце все по-прежнему ноет и щемит".
   -- "Конечно, не тебе с ним совладать", -- засмеялся Михель. -- "Сам ты ничего не сможешь сделать, бедняга! Отдай мне эту дрожащую штучку: увидишь, как прекрасно будешь себя чувствовать".
   -- "Отдать сердце", -- с ужасом вскричал Петер. -- "Да я тут же умру! Нет, ни за что".
   -- "Умер бы, если б сердце твое вынимал кто из ваших лекарей. Со мною бояться нечего. Иди сюда, убедись на деле". -- Михель встал и повел Петера в небольшую комнатку рядом. Сердце бедняги болезненно сжалось, как только он переступил порог, но зрелище, которое ему представилось, было так необыкновенно, что на минуту он забыл обо всем. Вдоль стены шли деревянные полки, а на них -- стеклянные банки с прозрачною жидкостью и в каждой плавало сердце. На банках были наклеены ярлыки с именами. Петер прочел: сердце толстого Эзекиила; сердце плясуна; сердце главного лесничего; сердце судьи и много, много других сердец, отборнейших и самых уважаемых сердец во всем округе.
   -- "Вот видишь!" -- сказал Голландец, -- "все эти отбросили печали и треволнения житейские. Ни одно из этих сердец не бьется тоскливо в груди своего обладателя и, поверь, те только радуются, что выжили беспокойного гостя".
   -- "Так что же у них в груди вместо этого?" -- робко спросил Петер. У него голова начинала кружиться от всего виденного.
   -- "Вот это!" -- ответил Михель, доставая из ящика: -- "каменное сердце".
   -- "Вот оно что!" -- У Петера мороз пробежал по коже. -- "Значит, мраморное сердце? Но, послушай, Михель, ведь от него совсем холодно в груди?"
   -- "Ну, не совсем холодно, а приятно свежо. Какая надобность, чтобы сердце было горячее. Зимою тебе его теплота не требуется: хорошее винцо не хуже греет, а летом, когда все изнывает от жары, ты не поверишь, как оно приятно освежает, такое сердце. И к тому же, ни страха, ни тоски, ни глупого сострадания -- такое сердце от всего безопасно".
   -- "И это все, что вы можете мне предложить? Я рассчитывал на золото, а вы даете мне какой-то камень!" -- воскликнул с досадою Петер.
   -- "Тысяч сто гульденов хватит тебе на первый раз? Если умело взяться, можно миллионером сделаться."
   -- "Сто тысяч гульденов!" -- воскликнул радостно бедный угольщик. -- "Ну, ну, не стучи так ужасно в груди, скоро разделаемся с тобою. Согласен, Михель! Давай камень и деньги; бери все ненужное себе".
   -- "Я так и думал, что ты малый с понятием", -- отвечал Голландец, весело посмеиваясь. -- "Идем теперь, выпьем, я потом тебе деньги отсчитаю".
   Они снова сели за стол, пили и угощались; наконец, Петер заснул.
   Он проснулся под веселые звуки почтового рожка и с удивлением почувствовал, что сидит в прекрасной карете, что катит по широкой гладкой дороге; а когда выглянул из кареты, он увидел в синеватой дали неясные очертания Шварцвальдена. Сначала ему не верилось, что это он сам и что все это не во сне. Даже одежда на нем была другая; но он так ясно помнил все подробности, что перестал раздумывать и воскликнул: "Я Петер Мунк и никто другой, вот и все!"
   Он немного удивился, что не чувствует никакой тоски по родине. А между тем он первый раз в жизни покидал родные леса. Он подумал о матери, оставленной им без призора в горести и нужде; однако, никакой ни грусти, ни жалости не ощущал; ему все было так безразлично! "Ах, да!", -- вспомнилось ему, -- "ведь слезы, вздохи, тоска, печаль, -- все это от сердца, а, спасибо молодцу Михелю, мое -- каменное и ничего не чувствует".
   Он приложил руку к груди: действительно, не слышно было биения. "Если он так же сдержал слово насчет денег, как насчет сердца, можно себя поздравить", -- подумал он и начал обыскивать карету. Он нашел в ней запас платья и всего, что только могло потребоваться ему, но денег не было. Однако, скоро нашлась сумка и в ней бумаги на главные торговые дома разных больших городов, а также запас золота на дорогу. "Теперь все у меня в порядке", -- успокоился он, расположился удобнее в углу кареты и спокойно поехал дальше.
   Он года два ездил по свету и поглядывал направо и налево из окна кареты или останавливался в гостиницах, бегал по городу и осматривал достопримечательности. Но, странно, его ничто не радовало: ни картины, ни здания, ни музыка, ни танцы; каменное сердце его ни в чем не принимало участия и чувства его как-то притупились ко всему прекрасному. Ему ничего не оставалось как есть, пить, да спать. Так он и жил, болтаясь по свету без цели, ел, чтоб поддержать свое существование, спал от скуки. Временами он вспоминал, что прежде был веселее, счастливее, тогда, когда был еще беден и приходилось зарабатывать свой хлеб.
   Тогда, бывало, он увлекался чудным видом на долину, любил музыку и пение, с наслаждением ел скромный обед, приготовленный заботливою матерью. Когда он так припоминал свое прошлое, его удивляло, что теперь он совсем утратил способность смеяться, а ведь раньше он до слез хохотал над всяким пустяком! Когда смеялись вокруг него, он из вежливости делал вид, что улыбается, но сердце -- сердце его не улыбалось. Он чувствовал себя очень покойным, но счастья положительно не ощущал. Наконец, ему захотелось на родину, захотелось не с тоски или печали по родине, а просто от пустоты и пресыщения жизнью.
   Когда, миновав Страсбург, он снова увидел вдали темные сосны своей родины, увидел статные фигуры, приветливые, открытые лица земляков, услышал родные звуки, такие глубокие, сильные и благозвучные, он быстро приложил руку к сердцу; кровь его сильнее переливалась в жилах и ему казалось, что он сможет обрадоваться или даже заплакать, но нет, что за безумие! Ведь сердце его было каменное, а камни не радуются и не плачут.
   Прежде всего направился он к Михелю. Тот принял его с прежним радушием.
   -- "Михель", -- сказал Петер, -- "вот я ездил и все видел и, право, все вздор один, только скуку нагоняет. Я согласен, что ваша каменная штука, пожалуй, довольно удобная вещь и кой от чего охраняет: я теперь не сержусь, не грущу, но зато меня ничто не радует и я как-то живу на половину. Нельзя ли этот камешек немного почувствительнее сделать? Или нельзя ли мне старое отдать. Я все-таки за двадцать пять лет успел привыкнуть к нему. Бывали временами неурядицы, а все же сердце то славное, веселое".
   Лесной дух злобно и горько усмехнулся.
   -- "После смерти, друг Петер, ты свое сердце получишь; вернется к тебе твое мягкое, чувствительное сердце и почувствуешь тогда на горе ли или на радость. А теперь -- нет, на сем свете тебе им больше не владеть! Но, видишь ли, Петер, ты хоть и путешествовал, но так жить, как ты жил, тебе совсем не в пользу. Утвердись теперь где-нибудь в лесу, построй себе дом, женись, пусти деньги в оборот, вот и не будешь скучать. Ведь ты ровно ничего не делал, вот тебя и одолела скука, а ты все сваливаешь на это невинное сердце".
   Петер увидел, что Михель прав в том, что касается праздности, и задался целью составить себе состояние. Михель дал ему еще сто тысяч гульденов и они расстались добрыми друзьями.
   Скоро по всему Шварцвальдену разнесся слух, что Петер вернулся богаче, чем когда-либо. Случилось то, что всегда случается; когда он разорился, его вытолкали за дверь, а когда снова появился с толстым карманом, его встретили с распростертыми объятиями, жали ему руку, хвалили его коней, расспрашивали о поездке. По-прежнему занял он свое почетное место за игорным столом против толстого Эзекиила. Теперь уж он занялся не стеклянным производством, а лесным промыслом, да и то для вида. Исподволь пол-Шварцвальдена оказалось у него в долгу. Он давал деньги за большие проценты или ссужал зерном за тройную цену бедняков, которым нечем было платить. С уездным судьей он подружился и тот стал беспощаден ко всякому должнику Петера. День просрочки -- и он летел туда, описывал, продавал, выгонял семью из родного дома. Сначала Петеру было немного неприятно: обездоленные бедняки толпами осаждали его двери, мужчины упрашивали повременить, женщины плакали и пытались смягчить каменное сердце, дети жалобно молили о кусочка хлеба. Но Петер догадался завести пару огромных псов и "кошачья музыка", как он называл, живо прекратилась. Всего больше невнятностей доставляла ему "старуха". Так называл он родную мать. Несчастная Барбара Мунк впала в нищету после продажи дома и завода, а сын даже не справился о ней по возвращении. Она изредка заходила к нему, старая, дряхлая, больная. В дом войти она не смела, после того, как он ее раз выгнал, но ей слишком тяжело было принимать милостыню от посторонних людей; и она плелась к богатому сыну и протягивала под окном дрожащую, сморщенную руку. Петер, ворча, высылал ей с прислугою небольшую серебряную монетку. Он слышал, как она благодарила дрожащим голосом, как призывала на него всякие благословения и, покашливая, направлялась к воротам. Ни разу не дрогнуло при этом каменное сердце; Петер только досадовал, что опять пришлось бросить на ветер нисколько грошей.
   В конце концов, Петер задумал жениться. Он достоверно знал, что отказа ему нигде не будет, но затруднялся с выбором, чтобы и тут поразить всех своим счастьем и умом. Он обыскал весь лес и нигде не нашел подходящей невесты. Как-то раз дошел до него слух, что самая красивая и добродетельная девушка Шварцвальдена -- это Лиза, дочь бедного дровосека. Она жила с отцом на окраине леса, усердно занималась хозяйством, помогала отцу и никогда не показывалась на вечеринках, даже по праздникам. Прослышал про нее Петер и решил осчастливить красавицу своим предложением. Старый дровосек ушам своим не верил, когда нежданный гость милостиво посватался за его дочь. Предложение казалось ему слишком лестным и выгодным, чтоб долго раздумывать; он дал согласие даже не предупредив дочь, а та из дочерней покорности не стала противоречить.
   Бедняжка зажила совсем не так, как представлялось ей сначала. Она считала себя более или менее сведущей в хозяйстве, а тут никак не могла угодить мужу. Она жалела нищих и думала, что раз супруг так богат, не грех дать лишний грош бедной женщине или поднести рюмочку слабому старичку. Но Петер был совсем другого мнения и сразу прикрикнул на нее: "Ты с какого права швыряешь добро мое всяким побирушкам и бродягам? Ты принесла ли что с собою, что так раздариваешь? Твоего приданого на похлебку не хватит, а ты мотаешь деньги как герцогиня. Попробуй-ка у меня еще раз: живо кулаков изведаешь".
   Прекрасная Лиза горько плакала в своей каморке над черствостью мужа. Она сто раз охотнее вернулась бы к себе, в бедную хижинку отца, чем жить в богатом доме с бессердечным скрягою. Как и чем смягчить ей сердце мужа? Бедняжка не могла знать, что у Петера мраморное сердце и что не в силах он любить ни ее, ни кого-либо другого.
   Так проходили дни. Лиза избегала показываться на пороге, а если случайно проходил мимо нищие, она закрывала глаза и крепко сжимала руку, чтоб не сунуть ее в карман за милостынею. И худая слава пошла о ней по лесу; все говорили, что она еще скупее чем Петер.
   Но однажды снова сидела Лиза перед домом, пряла и пела веселую песенку. Погода была хорошая, Петер уехал куда-то далеко и молодая женщина чувствовала себя бодрее обыкновенного.
   По дороге показался старик с огромным мешком на спине. Издали слышно было, как он пыхтел под тяжестью. Лиза с участием взглянула на него и подумала, что грех наваливать такую ношу на старика.
   Старичок, пошатываясь, дотащился до Лизы и опустился с мешком на землю. "Будьте милостивы, сударыня, дайте глоток водицы. Я погибаю, сил нет идти дальше".
   -- "Не следовало бы вам в таком возрасте таскать такие тяжести", -- ласково проговорила молодая женщина.
   -- "Да, кабы не нужда, да не бедность!" -- отвечал старик. -- "Где вам, богатой женщине, знать, что такое бедность и как спасителен глоток воды в такую жару".
   Лиза поспешно вошла в дом, налила в кружку воды и уже вышла во двор, но, не дойдя до старика, увидела его жалкую сгорбленную фигуру на мешке, и слезы выступили у нее на глазах. Она подумала, что мужа нет дома и что никто не узнает. Поспешно выплеснула она воду, схватила кружку и быстро наполнила ее вином, а сверху положила ржаной хлеб и и вынесла все старику. "Вот, дедушка, пейте на здоровье. Глоток винца полезнее вам, чем вода. Не торопитесь, закусите хлебцем, отдохните", -- приговаривала она.
   Старичок с удивлением смотрел на нее влажными глазами. Он выпил и сказал: "Я стар, но мало видел людей, чтоб так ласково и сердечно творили милостыню, как вы, госпожа Лиза. Да будете вы за то благословенны на земле; такое сердце заслуживает награды".
   -- "И награда тут как тут!" -- крикнул грубый голос. Оба оглянулись; за ними стоял Петер с багровым от гнева лицом.
   -- "Так ты мое лучшее вино льешь бродягам, да еще кубок мой суешь всякому попрошайке? Вот тебе награда!" -- Лиза бросилась к ногам мужа и молила о пощаде, но каменное сердце жалости не знало. Он размахнулся рукояткою хлыста и так сильно ударил несчастную по голове, что та как сноп свалилась на руки старика. Что-то вроде раскаяния в первый раз шевельнулось в груди Петера, он нагнулся посмотреть жива ли она, но старичок проговорил хорошо знакомым голосом:
   -- "Не трудись, Петер. Она -- прекраснейший цветок Шварцвальдена; но ты сломил его и никогда уж он более не зацветет".

0x01 graphic

   Вся краска сбежала с лица Петера. "Так это вы, господин Стеклышко? Ну, что случилось, то случилось и, значит, должно было случиться. Надеюсь, вы не донесете на меня в суд за убийство!"
   -- "Трус презренный!" -- крикнул человечек. -- "Что мне за польза, если твою смертную оболочку вздернут на виселицу? Не земного суда бойся, трепещи другого суда; вспомни, что продал душу свою нечистому".
   -- "А если я продал свою душу", -- кричал Петер, -- "так ты один в этом виноват, ты и твои обманные сокровища, ты, коварный дух, вовлек меня искать спасения в другом месте и на тебе лежит вся ответственность". Не успел он кончить, как Стеклянный Человечек стал расти и пухнуть перед его глазами; взор его метал молнии, широко раскрытая огромная пасть извергала пламя. Петер упал на колена; даже каменное сердце не помогло: весь он трясся как осиновый лист. Дух схватил его за шиворот ястребиными когтями, тряхнул его в воздухе и с силою бросил оземь, так что кости несчастного захрустели. "Червь презренный!" -- крикнул он громовым голосом. -- "Я бы раздавил тебя на месте за то, что ты осмелился оскорбить владыку леса. Но ради памяти той, кто накормил и напоил меня, даю тебе неделю срока. Не обратишься на истинный путь, приду и размозжу тебе голову и пропадай ты в грехах своих".
   Уже темнело, когда несколько прохожих подняли все еще бесчувственного Петера и внесли в дом. Долго возились над ним, чтобы привести его в чувство. Наконец, он очнулся, вздохнул, простонал и спросил, где жена. Никто не видал ее. Он поблагодарил добрых людей и сам отправился искать ее; обошел весь дом с чердака до погреба, но Лизы нигде не оказалось. Значит, то, что казалось ему сном, была печальная действительность. Когда он остался один, им овладела странная мысль; бояться он, собственно, ничего не боялся, так как сердце его было холодно; но, когда он задумывался о смерти жены, он невольно думал и о своей кончине. С каким грузом придется ему отправиться в неведомый путь, сколько слез на нем, проклятий, сколько неудовлетворенных жалоб тех несчастных, что он травил собаками. А тихое отчаяние забытой матери? А кровь красавицы Лизы? Что он скажет отцу, когда тот придет и спросит: "Где моя дочь, где твоя жена?" Что он ответит на вопрос Того, Кому подвластны все леса, моря и горы, и всякая жизнь человеческая?
   Ночью тоже он спал тревожно и каждую минуту просыпался от нежного оклика: "Петер, Петер, достань себе сердце потеплее!" А просыпаясь, он снова поспешно закрывал глаза, так как, судя по голосу, то предупреждала его жена. На следующий день он пошел в харчевню, чтобы разогнать неотвязчивые мысли и как всегда встретился там с Эзекиилом. Он подсел к нему, они говорили о том, о сем, о войне, о налогах, о прекрасной погоде, наконец, заговорили о смерти.
   -- "А как ты думаешь", -- спросил Петер Эзекиила, -- "что бывает с человеком после смерти?"
   -- "Тело закопают, а душа пойдет либо на небо, либо в ад".
   -- "Так сердце тоже в могилу пойдет?" -- спросил Петер.
   -- "Да, конечно, его тоже закопают".
   -- "Ну, а если у кого нет сердца?" -- продолжал Петер.
   Эзекиил смотрел на него широко раскрытыми от ужаса глазами. "Ты что этим хочешь сказать? Ты что меня морочишь? Думаешь, может быть, у меня сердца нет?"
   -- "О, сердце чудное, крепкое как камень", -- с усмешкою возразил Петер. Эзекиил пристально посмотрел на него, оглянулся, не подслушивает ли кто и спросил: "Ты откуда это знаешь? Или, может быть, твое тоже более не бьется?"
   -- "Не бьется более, по крайней мере, не в моей груди!" -- ответил Петер. -- "Так скажи теперь, раз ты знаешь, про что я говорю, что будет с нашими сердцами?"
   -- "А тебе что за печаль, дурень?" -- со смехом заметил Эзекиил. -- "Земной жизни у тебя еще много впереди, ну, и хватит с тебя. Ведь это и есть удобство наших холодных сердец, что никакой страх нас не берет".
   -- "Правда твоя, только все-таки как-то думается, и даже, хоть я страха, собственно, не чувствую, все же я помню, как боялся я в былое время ада еще в детстве".
   -- "Как тебе сказать -- хорошего, конечно, нечего нам ждать", -- сказал Эзекиил. -- "Я как-то спросил одного учителя, тот мне объяснил, что после смерти сердца взвешивают, чтобы узнать, кто сколько нагрешил. Легкие поднимаются, тяжелые опускаются. Полагаю, что в наших камнях вес немалый".
   -- "Уж, конечно", -- возразил Петер, -- "и мне даже самому подчас неловко, как сердце мое спокойно и очень уж равнодушно относится к подобным вещам".
   Они поговорили и разошлись. На следующую ночь Петер снова раз пять или шесть слышал знакомый голос над самым ухом: "Петер, достань себе сердце погорячее!" Он не чувствовал раскаяния в своем поступке, но, отвечая на расспросы людей, что жена уехала, он все-таки невольно думал: "Куда могла она уехать?" Шесть дней прошло и каждую ночь слышал он тот же голос и все думал о лесном духе и страшной угрозе его. Наконец, на седьмой день он вскочил с кровати и воскликнул: "Ну, что-ж, посмотрю, нельзя ли добыть сердце погорячее, а то этот глупый булыжник в груди, только скуку наводит". Он натянул свой праздничный наряд, сел на лошадь и поскакал на Сосновый холм.
   Там он сошел с коня, привязал его к дереву и быстрыми шагами прошел на вершину холма. Тут он произнес свое заклинание и стал ждать.
   Маленький Стекольщик не замедлил явиться, но не такой веселый и приветливый как обыкновенно, а мрачный и печальный. На нем был кафтанчик черного стекла и длинная черная полоса на шляпе с развевающимся концом. Петер сразу догадался, по ком он носить траур.
   -- "Что тебе надо от меня, Петер Мунк?" -- спросил он глухим голосом.
   -- "У меня еще одно желание, господин Стекольщик", -- отвечал Петер, опуская глаза.
   -- "Разве могут желать каменные сердца?" -- спросил тот. -- "У тебя, кажется, все, что только требуется по твоим скверным наклонностям, и вряд ли я смогу что-либо сделать для тебя".
   -- "Но ведь вы обещали исполнить три моих желания; одно еще за вами".
   -- "Но я оставил за собою право отказать, если оно безрассудно", -- продолжал лесной дух. -- "А затем говори, что тебе нужно?"
   -- "Выньте у меня камень, дайте мне живое сердце", -- просил Петер.
   -- "Да разве ты со мною условия заключал?" -- спросил Человечек. -- "Разве я Михель, что раздает золото и холодным сердца? Иди, от него требуй свое сердце".
   -- "Он никогда не отдает их", -- возразил Петер.
   -- "Мне жаль тебя, как ты ни испорчен", -- сказал Человечек после некоторого раздумья. -- "Но в твоем желании нет ничего безрассудного и я постараюсь помочь тебе. Слушай внимательно. Силою ты своего сердца не получишь, но хитростью -- пожалуй, так как Михель все же прежде всего глуп, хотя и считает себя очень умным. Иди прямо к нему и сделай то, что я скажу". Он подробно объяснил ему все и дал крестик из чистого стекла. "Жизни твоей Михель не в силах повредить и отпустит тебя, если ты оградишь себя от него крестом и молитвою. Когда получишь, что ищешь, приходи ко мне сюда".
   Петер Мунк спрятал крестик на грудь, хорошенько запомнил все, что надо сказать, и пошел дальше к дому Михеля. Он трижды назвал его по имени и великан предстал перед ним.
   -- "Ты убил жену?" -- спросил он и свирепо захохотал. -- "Я бы и сам так сделал: она скоро все добро нищим рассорила бы. Только теперь тебе придется уехать; пожалуй шум поднимут, когда ее не найдут. Тебе верно денег надо побольше, так ты за ними явился?"
   -- "Угадал", -- отвечал Петер, -- "и даже порядочную сумму на этот раз: ведь до Америки далеко".
   Михель провел его в дом, открыл свой сундук и выложил на стол целую гору золота. Он стал отсчитывать. Вдруг Петер сказал: "А ведь ты плут порядочный, Михель, ловко надул меня! Я чуть было не поверил, что у меня в груди камень, а сердце у тебя".
   -- "А разве не так?" -- удивленно спросил Михель. -- "Разве ты чувствуешь свое сердце? Разве оно не холодно как лед? Чувствуешь ты страх или горе, мучит ли тебя раскаяние?"
   -- "Ты только заглушил мое сердце, но все же оно у меня по-прежнему в груди и у толстого Эзекиила тоже, он мне сам сказал, что ты нас надул. Совсем ты не такой искусник, чтобы незаметно вынуть сердце из груди, и даже вреда не причинить. Значит, ты некоторым образом колдун?"
   -- "Уверяю тебя", -- с досадою крикнул Михель, -- "и у тебя, и у Эзекиила, и у всех, кто имел дело со мною, сердца каменные, а настоящие ваши сердца я храню у себя в кладовой".
   -- "Ох, как же ты ловко врешь!" -- посмеялся Петер. -- "Морочь кого другого, но не меня. Поверь, я сотни таких фокусов видал на своей жизни: недаром по чужим краям таскался. Из воска твои сердца там в кладовой! Что ты богат -- признаю, дружище, но чтоб ты колдовать умел -- никогда не поверю".
   Великан гневно рванул дверь в кладовую. -- "Иди сюда, читай ярлыки! Видишь вот тут: сердце Петера Мунк. Видишь, как оно трепещет? Разве так сделаешь из воска?"
   -- "Что хочешь говори, оно из воска", -- упрямо возразил Петер. -- "Так не бьется настоящее сердце, по крайней мере мое преспокойно в моей груди. Нет, где тебе колдовать!"

0x01 graphic

   -- "Да я докажу сейчас тебе", -- воскликнул тот злобно. -- "Сам почувствуешь, твое ли это сердце". Он быстро расстегнул жилет Петера, сунул туда руку и вынул каменное сердце. Потом взял он настоящее сердце, дунул на него и осторожно вложил на место. Петер тотчас же почувствовал его биение и с трудом скрыл свою радость.
   -- "Ну, что, как себя чувствуешь?" -- спросил улыбаясь Михель.
   -- "А ведь ты, пожалуй, прав", -- ответил Петер, осторожно вытаскивая крестик из кармана. -- "Вот никогда бы не поверил, что можно такую штуку устроить".
   -- "Неправда ли? Теперь убедился, что я могу колдовать? Давай, я снова вставлю тебе камень".
   -- "Шабаш теперь, друг Михель!" -- крикнул Петер, отступая на шаг и заграждая себя крестом. -- "Мышь на сало ловят и ты попался." -- И он наскоро стал читать все молитвы, какие только знал.
   Михель сразу съежился, становился все меньше и меньше, упал на землю и крутился и извивался как червяк. Он стонал и охал, а все сердца вокруг трепетали и стучали как в мастерской часовщика. Петеру стало невыносимо страшно. Он без оглядки пустился из избы, с отчаянною храбростью полез на почти отвесную стену пропасти и скоро очутился наверху. Он слышал, как внизу ревел и неистовствовал Михель; страшная буря гремела вокруг; молния летала направо и налево; деревья трещали и падали вкруг него, но он невредимо достиг владений Стеклянного Человечка.
   Сердце его билось радостно уже потому, что оно билось. Но тут он с ужасом вспомнил прошлую жизнь, как вихрь разметал он все вокруг себя. Он вспомнил Лизу, кроткую красавицу Лизу, которую он убил из жадности. Не в силах выдержать угрызений совести, он громко зарыдал.
   Стеклянный Человечек сидел под своим деревом и покуривал из трубочки, но смотрел нисколько веселее, чем раньше.
   -- "О чем плачешь, Петер?" -- спросил он. -- "Или не получил своего сердца?"
   -- "Ах, господин Стеклышко!" -- вздохнул Петер. -- "С камнем в груди я не плакал; глаза мои всегда были сухи, как почва в поле. А теперь мое прежнее сердце разрывается, когда я вспомню, что наделал! Сколько несчастных я в нищету вогнал, сколько бедняков и калек собаками травил, а ее, мою бедную -- как оросилось кровью ее кроткое лицо!"
   -- "Петер, ты был великим грешником!" -- сказал Человечек. -- "Золото и праздность сгубили тебя и сердце твое окаменело так, что ты не знал больше ни радости, ни горя, ни раскаяния, ни сострадания. Но раскаяние очищает и, если б я был уверен, что ты искренне желаешь исправиться, я бы мог кое-что сделать для тебя".
   -- "Ничего больше не хочу", -- отвечал Петер и печально опустил голову. -- "Все кончено для меня, больше нет для меня радости. Что делать мне одному на свете? Мать никогда не простит, да я, может, давно в гроб ее загнал своею черствостью. А Лиза, жена моя! Убейте меня, прошу вас, хоть разом покончу с жизнью".
   -- "Что-ж?" -- спокойно отвечал Человечек. -- "Если ничего другого тебе не надо, можно хоть это: топор у меня под рукою". -- Он, не торопясь, вынул трубочку изо рта, вытряс ее и сунул в карман. Потом медленно встал и зашел за сосну. Петер же сел на пень; жизнь ему опротивела; он спокойно ждал смерти. Через нисколько секунд услышал он за собою легкие шаги и подумал: "Вот он идет".

0x01 graphic

   -- "Оглянись-ка сюда, Петер Мунк!" -- крикнул весело Человечек. Петер вытер глаза, оглянулся и увидел -- старуху мать и Лизу, жену свою. Обе, улыбаясь, смотрели на него. Он радостно вскочил. "Так ты не умерла, Лиза? И ты тут, матушка! Простишь ли ты меня?"
   -- "Они прощают тебя, так как раскаяние твое искренне. Все прошлое забыто. Иди в старую хижину твою и будь по-старому угольщиком; если ты будешь честно и прилежно заниматься своим ремеслом, поверь, соседи станут больше любить и уважать тебя, чем уважали из-за золота". -- С этими словами Стеклянный Человечек исчез.
   Трое счастливцев пошли домой. Роскошного дома Петера как не бывало: молния сожгла его со всеми богатствами; но отцовская хижина была недалеко. Они направились туда, нимало не горюя о потере состояния.
   Каково же было их удивление, когда они дошли до знакомого места? Вместо хижины стоял красивый крестьянский домик; внутри все было просто, но чисто и хорошо.
   -- "Это подарок доброго Стеклышка!" -- воскликнул Петер.
   -- "Вот прелесть!" -- промолвила Лиза. -- "Здесь мне гораздо уютнее, чем в большом доме со множеством прислуги".
   С тех пор Петер Мунк стал совсем иным человеком. Он был доволен тем, что имел, спокойно занимался своим ремеслом и скоро собственными трудами достиг благосостояния. Нечего и говорить, что все в лесу любили и уважали его. Он никогда не ссорился более с женою, почитал старуху мать и не забывал неимущих. Когда у него родился первый ребенок, Петер снова явился на Сосновый Холм и проговорил свой стишок. Но Стеклянный Человечек не показывался. "Господин Стеклышко!" -- громко крикнул Петер, -- "выслушайте меня; я ничего не хочу, я только прошу вас в крестные моему сынку!" -- Ответа не было, только легкий порыв ветра прошуршал в соснах и к ногам Петера упало нисколько шишек. -- "Я возьму их на память, раз вы не хотите мне показаться", -- крикнул Петер, сунул шишки в карман и пошел домой. Когда же дома он снял свою праздничную куртку и мать встряхнула карманы, чтоб уложить куртку в сундук, оттуда выпали четыре свертка, все новенькие золотые монеты. То был подарок крестного маленькому Петеру -- сыну.
   Так продолжали они жить тихо и мирно, и часто потом, когда у Петера уж вся голова поседела, он говорил сыну: "Лучше малым довольствоваться, чем иметь бочки золота и холодное сердце".

------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Сказки В. Гауфа / Пер. О. М. Коржинской. -- Санкт-Петербург: А. Ф. Девриен, 1904. -- 386 с., 18 л.; 21 см.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru