Lib.ru/Классика: Гейерстам Густав. Маргит

Маргитъ.

Повѣсть Густава афъ Гейерстама.

Существуетъ таинственное чувство, навѣрно вложенное въ большинство людей,-- чувство внутренней связи между всѣмъ зломъ и всѣмъ добромъ, образующимъ въ совокупности итогъ ихъ жизни. Помню, какъ мнѣ говорили люди сильные и гармоническіе, что еслибъ было въ ихъ власти вернуть какой-нибудь нехорошій поступокъ, изгладить не только изъ своей памяти, но -- сверхъестественнымъ актомъ воли -- даже въ дѣйствительности самое глубокое горе, наложившее свой отпечатокъ на ихъ жизнь, они не захотѣли бы этого сдѣлать. Они не захотѣли бы потерять ни одного воспоминанія, ни одного дня, даже изъ такихъ воспоминаній и дней, которые впослѣдствіи заставили ихъ стыдиться, ибо вмѣстѣ съ ними они уничтожили бы частицу того, что содѣйствовало созданію ихъ "я" такимъ, каково оно въ настоящее время. Это поразительное чувство жизни составляетъ контрастъ трусливому раскаянію, старающемуся ускользнуть отъ самого себя. Въ немъ есть нѣкоторая доля свойственнаго великой природѣ ощущенія здоровья, заставляющаго гнилые стволы медленно разрушаться, между тѣмъ, какъ живой лѣсъ, не заботясь о почвѣ для своей силы, пускаетъ побѣгъ за побѣгомъ и извлекаетъ себѣ пищу изъ самаго гніенія.

Я вамъ всегда думалъ, что принадлежу къ этимъ несокрушимымъ людямъ, имѣющимъ власть принимать жизнь на радость и на горе, Я думалъ такъ даже лишь нѣсколько дней тому назадъ. Но эти нѣсколько дней какъ будто измѣнили всю жизнь, не только мою собственную жизнь, но все, что движется, живетъ и дышитъ въ предѣлахъ моего кругозора. Мое бытіе и бытіе другихъ точно окуталось пеленой, и сквозь эту пелену я стараюсь открыть образъ, въ которомъ раньше представлялись мнѣ вещи, услышать звукъ потока, уносившаго меня когда-то впередъ, дававшаго содержаніе моимъ мыслямъ, гибкость моимъ мускуламъ, и вызывавшаго румянецъ на моихъ щекахъ. Я ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не могу различить. Все сдѣлалось во мнѣ хаосомъ, но я не чувствую ничего, кромѣ невозможнаго, безумнаго, въ одно и то же время дикаго и неукротимаго желанія передѣлать всю свою жизнь, измѣнить не подробность какую-нибудь или мелочь, а всю ее измѣнить, съ самаго перваго дня, который я прожилъ, и до послѣдняго.

Жизнь вѣдь начинается безумнымъ, полнымъ тоски крикомъ страданія и кончается вздохомъ облегченія. Мнѣ кажется, будто моей жизни было съ самаго начала суждено кончиться воплемъ, болѣе пронзительнымъ и отчаяннымъ, чѣмъ мучительный крикъ боли, испускаемой женщиной, когда она рождаетъ.

-----

Первое, что мнѣ слышится среди этого жуткаго хаоса это звукъ великаго безмолвія лѣса, окружавшаго своимъ шелестомъ домъ, гдѣ я провелъ свое дѣтство. Я слышу этотъ тихій, удивительный звукъ, очищающій мысли и заставляющій сердце биться спокойнѣй и ровнѣй, слышу его такимъ, какимъ его часто слышалъ: какъ тихую, торжественную музыку, наполнявшую мою душу въ немногія великія мгновенья жизни и заставлявшую меня забывать о постыдности того, что въ остальныя мгновенія казалось мнѣ не нужнымъ и незначительнымъ.

Странная вещь бываетъ, впрочемъ, съ нами, съ людьми, выросшими среди лѣса. Я не думаю, чтобъ я одинъ питалъ это чувство. Лѣсъ за нами слѣдуетъ въ нашемъ жизненномъ странствованіи, создаетъ себѣ, такъ сказать, безмолвное пространство внутри насъ, гдѣ онъ говоритъ, недоступный житейской суетѣ. Многое, чего не слышатъ другія уши, слышимъ мы, привыкшіе прислушиваться къ лѣсу. Многое мы видимъ, такъ какъ глаза наши привыкли открывать все то странное, что наполняетъ сумракъ большихъ лѣсовъ. Многое мы предугадываемъ, потому что чувства у насъ обостренныя, глаза открытые и сердца вѣрующія. Куда бы жизнь ни вела насъ, мы всегда сохраняемъ частицу того, чему мы научились у лѣса, и, когда все смолкаетъ вокругъ насъ, лѣсъ снова начинаетъ говоритъ своимъ баюкающимъ и вмѣстѣ съ тѣмъ пробуждающимъ голосомъ.

Этими глубокими воспоминаніями о лѣсѣ объясняю я своеобразную черту, которую часто замѣчалъ въ себѣ: что я, всю жизнь свою проведшій въ полномъ сутолоки большомъ городѣ, постоянно имѣлъ склонность къ одиночеству, вслѣдствіе чего лишь въ весьма немолодые годы мнѣ пришлось серьезно привязаться къ женщинѣ. Этимъ-же я объясняю и нѣчто другое, не менѣе замѣчательное. Дѣло въ томъ, что мнѣ всегда, даже въ одиночествѣ, казалось, что я живу съ кѣмъ-то вдвоемъ. У меня не было вообще привычки къ тому, что называютъ думать, или къ тому, что, какъ мнѣ, по крайней мѣрѣ, представлялось, люди понимаютъ подъ этимъ словомъ. Моя мыслительная дѣятельность совершалась, такъ сказать, въ формѣ діалога, ибо во всѣхъ важныхъ для моей жизни случаяхъ, я обыкновенно бесѣдовалъ съ кѣмъ-то, кого, навѣрно, никогда не видѣлъ въ лицо, да и не думалъ никогда увидѣть, но чьи слова я слышалъ при всѣхъ обстоятельствахъ, какъ еслибъ этотъ нѣкто говорилъ со мной, будилъ мои мысли и даже прямо отвѣчалъ на нихъ.

Я часто думалъ, что это шестое чувство, эта вторая личность,-- очевидно, болѣе сознательная у меня, чѣмъ у другихъ людей,-- въ сущности ведетъ свое происхожденіе отъ той поры, когда я былъ еще ребенкомъ, и величайшей моей радостью было наугадъ углубляться въ лѣсъ, пока вокругъ себя я ничего не видѣлъ, кромѣ высокоствольныхъ деревьевъ, верхушки которыхъ какъ-будто сливались съ горизонтомъ; кромѣ мягкаго, влажнаго моха, камней, листьевъ брусники, кромѣ птицъ и бѣлокъ. Тогда я ходилъ и все говорилъ съ самимъ собой, говорилъ обо всемъ, что пробуждало мою дѣтскую фантазію. Я говорилъ съ деревьями, птицами, камнями, цвѣтами и травой и пытался заставить ихъ отвѣчать мнѣ словами, которыя я жаждалъ услышать. Такимъ путемъ, должно быть, пробудилъ я внутри себя дремлющій голосъ. Ибо то, что я началъ ребенкомъ, продолжалось, когда я сдѣлался мужчиной, и въ глубинѣ своего существа я слышалъ этотъ голосъ, не нуждавшійся болѣе въ помощи моихъ устъ, чтобы имѣть общеніе со мной, а звучавшій тихо и спокойно, точно чужая мысль, шопотомъ говорившая съ моей собственной и неслышная для моихъ внѣшнихъ чувствъ. При этомъ, эта чужая мысль во всѣхъ тѣхъ случаяхъ, когда я колебался въ какомъ-нибудь рѣшеніи или сомнѣвался относительно какого-нибудь стремленія, торжествовала надъ моей собственной, и постепенно я привыкъ совершенно слѣпо повиноваться ей, какъ бы увѣренный, что никогда не сдѣлаю благодаря ему промаха и не ошибусь въ томъ, что справедливо или полезно.

Я происхожу отъ древняго рода, членамъ котораго всегда была, подобно мнѣ, свойственна извѣстная странность, дѣлавшая ихъ въ большей или меньшей степени отшельниками въ жизни.

Не знаю, съ такимъ ли же философскимъ спокойствіемъ относились они къ своему положенію, съ какимъ я долгое время -- даже до самаго послѣдняго дня -- относился и имѣлъ поводъ относиться къ своему. Знаю только, что самъ я жилъ совершенно спокойной, гармонической и беззаботной жизнью и, когда обстоятельства приводили меня порой въ соприкосновеніе съ кѣмъ-нибудь изъ моихъ родственниковъ, то какъ это ни странно -- мнѣ всегда казалось, что между мной и ими существуетъ нѣчто, что я готовъ былъ бы назвать невысказаннымъ франмасонствомъ. Точно кровь говорила и въ нихъ, и во мнѣ, и часто являлось у меня поползновеніе разсказать имъ о моей душевной жизни. Я чувствовалъ при этомъ, что тотъ, другой -- голосъ внутри меня -- не имѣетъ ничего противъ этого. Онъ всегда молчалъ, не говорилъ ни да, ни нѣтъ. Но потому именно, что ни когда онъ не говорилъ слышнаго да, я и оставался при одномъ своемъ желаніи. Говорить съ другими, не съ тѣми, которыхъ я считалъ одного со мною склада, никогда не приходило мнѣ въ голову, и такимъ образомъ и случилось, что я никогда не повѣрялъ этого никому, но, гдѣ бы я ни находился, въ горячкѣ ли работы или среди шумныхъ удовольствій, постоянно я жилъ своей собственной, настоящей жизнью, вдали отъ всѣхъ людей,-- такъ сказать, въ чащѣ лѣса.

Это было тѣмъ болѣе удивительно, что жизнь поставила меня на такое мѣсто, которое у большинства людей обыкновенно сушитъ и уничтожаетъ всѣ задатки къ безмолвному и уединенному существованію отшельника. Я родился третьимъ изъ многихъ братьевъ и сестеръ, и маленькаго желѣзодѣлательнаго завода, принадлежавшаго моему отцу, не хватило на то, чтобъ дать намъ всѣмъ тщательное университетское образованіе. Мы рано разбрелись; я получилъ мѣсто въ оптовой торговой конторѣ, во второмъ по значенію городѣ страны, и, оставаясь тамъ все время, сдѣлался, почти не замѣчая этого, состоятельнымъ человѣкомъ.

Все это произошло, однако, какъ мнѣ всегда казалось, въ сторонѣ, такъ сказать, отъ меня самого и не произвело на меня особаго впечатлѣнія; я находилъ все это совершенно натуральнымъ и съ полнымъ душевнымъ равновѣсіемъ принималъ то, что мнѣ посылала судьба; подобное же равновѣсіе, думается мнѣ, буду я въ состояніи выказать даже и среди самыхъ неожиданныхъ невзгодъ. Все это время я жилъ той двойной жизнью, которая для меня была естественна, но другимъ должна была бы показаться ненормальной или совсѣмъ невѣроятной, и ни разу не случилось мнѣ противостать внутреннему голосу, постоянно говорившему со мной, когда я былъ одинъ, и порой раздававшемуся даже тогда, когда я бывалъ окруженъ людьми. Въ теченіе моей жизни я имѣлъ множество доказательствъ того, что въ общемъ меня считали большимъ чудакомъ. Хотя всему свѣту было извѣстно, что мнѣ нѣтъ надобности въ чемъ-либо себѣ отказывать, я въ позднѣйшіе годы мало думалъ объ удовольствіяхъ и, вообще говоря, не имѣлъ друзей, въ томъ смыслѣ, по крайней мѣрѣ, въ какомъ принято, насколько я понимаю, употреблять это слово. Я видался съ нѣкоторыми изъ своихъ знакомыхъ и радовался, когда имѣлъ возможность оказывать имъ услуги. Но я не помню, чтобъ когда-либо я испыталъ потребность повѣдать имъ что-нибудь о своей собственной особѣ; да, впрочемъ, какъ-будто замѣчалъ, что когда кому-нибудь изъ нихъ хотѣлось поговорить о самомъ себѣ, то болѣе всего онъ бывалъ доволенъ тѣмъ, что я занимался его дѣлами, не мѣшая ему и не вставляя въ разговоръ ничего о своихъ собственныхъ. Такимъ путемъ мнѣ было сдѣлано столько интимныхъ сообщеній, что подъ конецъ у меня образовалась привычка выслушивать ихъ, и много діалоговъ велъ я въ своемъ одиночествѣ о судьбѣ людей, открывшихъ мнѣ свои тайны, которыя я хранилъ, какъ свои собственныя.

Если исключить представленіе, бывшее у меня въ дѣтствѣ, что у женщинъ нѣтъ ногъ, какъ у другихъ людей, а что онѣ ходятъ на чемъ-то, соотвѣтствующемъ подолу платья -- заблужденіе, разсѣявшееся на основаніи опыта въ надлежащее время -- то не могу вспомнить, чтобъ въ юношескіе годы моя фантазія была какъ-нибудь особенно занята мыслью о женщинахъ. Отъ матери у меня осталось свѣтлое, спокойное воспоминаніе беззаботнаго житья и заботливаго ухода, и, когда она умерла, я долго испытывалъ такое чувство, будто вокругъ меня образовалась пустота. Ея портретъ -- единственный женскій портретъ, стоявшій на моемъ столѣ, пока мнѣ не исполнилось сорокъ лѣтъ слишкомъ, и отъ другихъ женщинъ я никогда не получалъ иныхъ впечатлѣній, кромѣ минутнаго опьяненія.

Я проходилъ черезъ міръ, какъ будто онъ меня не касался, и моей единственной великой радостью было устроить себѣ, когда это оказывалось возможно, мѣсячныя каникулы и уѣхать совсѣмъ одному, чтобъ удовлетворить въ чужихъ странахъ ту потребность полной жизни, богатой причудливыми мыслями и сильными впечатлѣніями, которая никогда не покидала меня съ той отдаленной поры, когда я одиноко бродилъ подъ соснами своей родины и жалѣлъ, что у меня нѣтъ крыльевъ, на которыхъ я могъ-бы долетѣть до открытаго пространства, гдѣ кончался лѣсъ. И когда во время этихъ поѣздокъ я съ прогулки по набережной Сены или въ горахъ Тироля возвращался въ свою комнату и случайно встрѣчался съ отраженіемъ своимъ въ зеркалѣ, я не могъ удержаться отъ улыбки. Это спокойное лицо съ холеными узкими бакенбардами, оставлявшими обнаженнымъ подбородокъ, эти холодные, быть можетъ, немного грустные, сѣрые глаза и серьезный ротъ -- все это представляло, какъ мнѣ казалось, самый удивительный контрастъ съ человѣкомъ, счастливо и свободно странствовавшимъ по свѣту, забывшимъ о конторѣ и о фактурахъ и среди человѣческой сутолоки искавшимъ только тишины, своеобразный шелестъ которой неизмѣнно вносилъ гармонію въ его душу. Тогда я мысленно смѣялся надъ самимъ собой, и мнѣ приходило въ голову, что, какъ я ни старъ, а все еще жду, что жизнь разрѣшитъ предъ моими очами свою загадку. Я былъ не зрителемъ чужихъ судебъ, не былъ пришельцемъ въ земномъ бытіи, а совершалъ длинное, длинное путешествіе, и мой единственный спутникъ, невидимый и глубоко скрытый въ моей груди, нашептывалъ моей мысли недоступные для слуха звуки, воспринимая мои тайны и сохраняя ихъ, какъ никто другой. Я раздѣвался въ своемъ уединеніи и ложился въ постель, а въ ушахъ моихъ точно раздавался голосъ, откликавшійся на мое пожеланіе доброй ночи.

Если я ожидалъ, что жизнь когда-нибудь разрѣшитъ предъ моими очами свою загадку, то это находилось въ связи съ какимъ-то страннымъ религіознымъ чувствомъ, наполнявшимъ меня всегда при мысли о смерти. Ужаса мысль о смерти никогда не вселяла въ меня, а только сопровождалась серьезнымъ настроеніемъ, близкимъ къ тому, что обычно называютъ холодной любознательностью. Смерть въ сущности все объяснитъ или все отрѣжетъ. И если я не жаждалъ этого мгновенія, то потому навѣрно, что не зналъ никакихъ горестей.

Что жизнь еще при жизни разрѣшитъ свою загадку передъ моими очами, это не приходило мнѣ въ голову просто потому, что я никогда не думалъ, что во мнѣ самомъ могутъ произойти какія-либо перемѣны, кромѣ такихъ, которыя должны быть естественнымъ слѣдствіемъ возраста и обстоятельствъ. У меня были уже сѣдые волосы на вискахъ и въ бородѣ, а между тѣмъ, я ничего еще не испыталъ такого, что потрясаетъ человѣческія души. Я содрагаюсь, записывая эти слова, и мнѣ чудится, что былъ извѣстный смыслъ въ сказаніи о человѣкѣ, самое драгоцѣнное свое украшеніе бросившемъ въ море отъ ужаса предъ умысломъ рока, ни разу не давшаго ему почувствовать горя.

Рокъ хранилъ про себя свой умыселъ и не принялъ жертвы. Перстень вернулся къ его обладателю, и тогда человѣкъ, пригибавшійся къ землѣ подъ тяжестью своего счастья, понялъ, что судьба его рѣшена. Съ трепетомъ сталъ онъ ждать своего приговора, который, быть можетъ, всего вѣрнѣе былъ скрытъ въ его собственномъ страхѣ.

Теперь, когда все начинаетъ во мнѣ проясняться при мучительно яркомъ свѣтѣ, встрѣчающемъ по утру неосвѣженные сномъ глаза тяжкодума, я вижу все, какъ оно было, и прежде всего предо мной открывается улица, залитая блескомъ майскаго солнца, гдѣ я хожу взадъ и впередъ съ молодой дѣвушкой, поворачиваю на углу, гдѣ поетъ птичка -- ея трели еще звучатъ въ моихъ ушахъ -- поворачиваю рядомъ съ дѣвушкой и снова иду впередъ по солнечной улицѣ, сіяющей свѣтлыми весенними костюмами подъ свѣжими, только что распустившимися листьями.

Она юная, эта дѣвушка; она случайно оказалась на моемъ пути. Все произошло вслѣдствіе того, что однажды утромъ, по дорогѣ въ контору, я встрѣтился съ ней, на ея утренней прогулкѣ. Она вдругъ упала и при паденіи вывихнула себѣ ногу. Я кликнулъ извозчика и проводилъ ее домой. Вотъ и все.

Мнѣ пришлось послѣ того бывать у нея въ домѣ: привѣтливая семья учителя, въ которую я ее привезъ, не хотѣла отпускать меня. И, разъ попавъ въ эту семью, я естественно долженъ былъ повторить свой визитъ.

Никогда не видалъ я ничего, до такой степени отличавшагося отъ видѣннаго мной раньше, какъ жилище этихъ стариковъ, гдѣ съ самой первой минуты, какъ я вошелъ въ дверь, я положительно почувствовалъ себя, какъ дома.

Даже своимъ наружнымъ видомъ, старомоднымъ, просторнымъ дворомъ, старыми, истертыми каменными лѣстницами, поднимавшимися спирально, тяжелымъ двернымъ молоткомъ кованнаго желѣза всѣмъ рѣшительно этотъ домъ показывалъ, что здѣсь обитаютъ люди, какъ будто принадлежащіе не нашему, а другому вѣку. Съ самаго начала хотѣлось думать, что, можетъ быть, и они живутъ также вдали отъ сутолоки удовольствій, отъ погони за деньгами, за счастьемъ или властью. На дворѣ росъ старый вязъ; зеленая скамья окружала его стволъ, а дальше, въ углу, который образовалъ самый домъ и высокая каменная стѣна, находилась маленькая открытая бесѣдка, и вокругъ нея цвѣтникъ, разведенный на земляной террасѣ. Видно было, что онъ хорошо поддерживается, и на маленькомъ мѣстечкѣ, гдѣ былъ использованъ каждый дюймъ земли, произрастали всѣ тѣ старомодные цвѣты, что начинаютъ исчезать изъ современныхъ садовъ. Резеда благоухала у ногъ свѣтлой розы, душистый горошекъ вился по зеленымъ шпалерамъ бесѣдки, темные лепестки георгинъ замѣняли астры, которыя должны были цвѣсти осенью, и подсолнечники высились на грядкѣ, гдѣ отцвѣли уже нарциссы и жемчужные гіацинты, и гдѣ голубые колокольчики барвинка выглядывали изъ-за густой зелени, покрывавшей края грядки. Возлѣ стояла большая зеленая лейка, какъ будто только что изъ нея поливали цвѣты.

Квартира, въ которой жило это маленькое семейство, походила на этотъ дворъ или, по крайней мѣрѣ, производила такое же впечатлѣніе. Большая зала съ простой мебелью и полотняными дорожками, маленькая гостиная съ бѣлыми чехлами на рѣзныхъ креслахъ и длинномъ, прямомъ диванѣ, со столомъ изъ краснаго дерева и такими же консолями и гравюрами на стѣнахъ, высокимъ золоченымъ зеркаломъ въ стилѣ рококо, окруженнымъ розовымъ газомъ, большой люстрой съ хрустальными подвѣсками, сверкавшими на солнцѣ, которое падало на полъ и на старый, потертый коверъ, прикрытый бѣлыми дорожками. Всѣми цвѣтами радуги блисталъ солнечный свѣтъ въ граненыхъ стеклахъ, падалъ дождемъ на стѣны, трепеталъ на висѣвшей надъ диваномъ большой картинѣ, изображавшей Наполеона съ солдатами, генералами, бѣлыми конями и облаками порохового дыма, и бросалъ самые причудливые переливы красокъ на толстенькихъ ангелочковъ, выглядывавшихъ съ нижняго края литографированной Сикстинской Мадонны.

Таково было первое впечатлѣніе, произведенное на меня жилищемъ стараго учителя гимназіи, и, стоя одинъ въ комнатѣ, я углублялся въ своеобразное настроеніе, которое пробуждала эта обстановка раньше даже появленія хозяевъ. Помню, что въ первую минуту мнѣ показалось, что они какъ будто измѣнились съ того дня, когда я впервые переступилъ ихъ порогъ вмѣстѣ съ молодой дѣвушкой, вывихнувшей себѣ ногу. Они были тогда испуганы, встревожены, жесты были у нихъ порывистые, рѣчь торопливая. Теперь впечатлѣніе, производимое ими обоими, какъ то странно слилось съ настроеніемъ, которое во мнѣ вызывала ихъ маленькая квартирка, освѣщепная глядѣвшимъ въ окна іюльскимъ солнцемъ, и это впечатлѣніе еще усилилось, когда мы сѣли, и когда первоначальное молчаніе, прерываемое обычными учтивыми фразами, уступило мѣсто настоящему разговору.

Я былъ первое время совершенно смущенъ благодарностью стариковъ за столь незначительную въ сущности услугу: что, встрѣтивъ молодую дѣвушку, повредившую себѣ ногу, я отвезъ ее на извозчикѣ домой. Учитель безпрестанно возвращался къ этому происшествію. Онъ говорилъ коротко, отрывистыми предложеніями, какъ бы боясь выдать свое волненіе, и то и дѣло поглаживалъ свою сѣдую, густую бороду, а глаза надъ горбатымъ носомъ свѣтились влажнымъ блескомъ. Старая дама владѣла собой лучше, говорила спокойнѣе, имѣла такой видъ, точно съ своего низкаго кресла она видитъ въ ничѣмъ ненарушаемой перспективѣ все, что случается и что происходитъ на свѣтѣ. Но голосъ ея былъ такъ же привѣтливъ, какъ у мужа, и, хотя она оглядывала меня испытующимъ какъ будто взоромъ, все же глаза ея выражали то доброжелательство, которое дѣйствуетъ всегда такъ благотворно, когда исходитъ отъ человѣка, прожившаго долгую и хорошую жизнь.

Удивительное впечатлѣніе и удивительное притяженіе оказалъ на меня уже съ самаго начала этотъ домашній очагъ. Помню, что первое время не столько молодая дѣвушка привлекала мое вниманіе, сколько именно старики. Сами они, повидимому, не могли этого понять, и я легко могу представить себѣ, что мой интересъ къ нимъ долженъ былъ казаться имъ страннымъ. Они не могли вѣдь знать, какъ непохожъ я былъ въ сущности на своего внѣшняго человѣка, не могли знать, что я долженъ былъ гармонировать съ этой обстановкой, до такой степени отличной отъ моего остального міра. Поэтому они съ нѣкоторымъ недовѣріемъ относились къ моимъ словамъ, когда я говорилъ, что мнѣ пріятно бывать у нихъ. Старикъ сидѣлъ въ уголкѣ дивана, потиралъ руки и возражалъ: "У насъ ничего вѣдь нѣтъ интереснаго. У насъ все такъ старомодно". Старая дама поднимала глаза отъ вязанья и отвѣчала: "Можетъ быть, это маленькое разнообразіе для тѣхъ, кто привыкъ къ другому". Я улыбался и думалъ о томъ, какъ мало я стремлюсь къ чему-либо другому.

Я погрузился въ тишину и покой, нахлынувшіе на меня въ этихъ молчаливыхъ комнатахъ, и вначалѣ -- пока я не сдѣлался своимъ человѣкомъ у стариковъ -- мнѣ прямо трудно было воздерживаться отъ слишкомъ частыхъ визитовъ. Мнѣ сразу понравилось, что никогда я тамъ не встрѣчалъ постороннихъ. Этотъ домъ сдѣлался для меня замкнутымъ міромъ, ежедневныя радости и мелкія заботы котораго настолько интересовали меня, что никогда я раньше не могъ бы себѣ и представить, что можно такъ интересоваться чѣмъ-либо на свѣтѣ. Такъ было хорошо сидѣть въ какомъ-нибудь уголкѣ у этихъ стариковъ и разговаривать обо всемъ, что происходитъ и совершается въ мірѣ, какъ будто все это не могло имѣть значенія для насъ, чувствовать эту тишину, тишину, ничѣмъ ненарушимую, но тѣмъ не менѣе, до такой степени полную мыслей, интереса и отрады! Здѣсь какъ будто обрѣталась цѣль для всей жизни, здѣсь имѣлся смыслъ въ каждомъ проходившемъ безъ событій днѣ. Здѣсь самое однообразіе не угнетало, а казалось совершенно естественнымъ, такъ какъ было какъ будто связано съ уединенной жизнью и отъ него получало свое объясненіе. Въ каждой комнатѣ висѣли портреты, блѣдные дагерротипы и современныя кабинетныя карточки. "Удивительно бываетъ иногда подумать", говорилъ старикъ, "что столько друзей у меня умерло". И онъ прибавлялъ: "Въ мои годы рѣдко можно встрѣтить новыхъ".

Меня такъ поразили эти слова, они мнѣ точно открывали тайну, остававшуюся скрытой для меня всю мою жизнь, и я помню, что за это время я впервые сталъ испытывать гнетъ, безпокойство и тоску, когда мнѣ случалось просидѣть вечеръ дома въ одиночествѣ. Но по мѣрѣ того, какъ шли дни, я привыкъ считать вполнѣ естественными свои посѣщенія семьи учителя, замѣтилъ, что мнѣ тамъ рады, и вскорѣ сталъ бывать тамъ каждый день.

Въ теченіе всего этого лѣта я и не подумалъ воспользоваться своимъ правомъ на отпускъ и уѣхать за границу и могу сказать, что проводилъ почти все время въ маленькой бесѣдкѣ разведеннаго на земляной террасѣ сада. Я видѣлъ, какъ падали, блекли и умирали лепестки розъ; видѣлъ, какъ анютины глазки и резеду смѣняли душистый горошекъ и левкои, видѣлъ, какъ эти послѣдніе уступали мѣсто великолѣпному цвѣтенію подсолнечниковъ, за которыми слѣдовали астры и георгины,-- видѣлъ, какъ исчезли и они, когда наступила первая морозная ночь, и нечему было больше радоваться, кромѣ яркаго солнечнаго свѣта, игравшаго среди опадавшихъ листьевъ стараго вяза. Да, я помню даже тотъ день, когда вязъ стоялъ обезлиственный, голый, и холодъ заставилъ насъ покинуть любимый лѣтній пріютъ и засѣсть въ комнатахъ, въ старомъ домѣ.

Но для меня почти не было лишеніемъ, когда настали холодныя осеннія бури, и вѣтеръ съ моря свистѣлъ вокругъ города, загоняя насъ всѣхъ подъ крышу. Это не было больше лишеніемъ. Это было только чередованіемъ временъ года, такимъ незамѣтнымъ и молчаливымъ, что я почти не ощущалъ никакой перемѣны въ нашей жизни. Что лѣто наступило послѣ весны, а за лѣтомъ слѣдовала осень, и что воспоминанія осени о лѣтѣ застелятся зимою снѣжнымъ покровомъ -- что было въ этомъ удивительнаго, когда каждый день имѣлъ свое значеніе, каждый часъ былъ полонъ содержанія, мысли, часто даже радости?

Я зналъ теперь жизнь стариковъ во всѣхъ подробностяхъ. Я зналъ, что она не вмѣщаетъ въ себѣ ничего, кромѣ множества мелкихъ занятій, что послѣ обѣда наступали предвечерніе часы съ чашкой кофе и трубкой, а когда подходилъ самый вечеръ, то разставались съ мыслью встрѣтиться въ радости на слѣдующее утро. Вотъ и все. А затѣмъ,-- маленькій палисадникъ, множество цвѣтовъ въ домѣ, большая клѣтка съ птицами, наполнявшими переднюю ликующими пѣснями. Вотъ вамъ и все. По крайней мѣрѣ такъ думалъ я вначалѣ.

Но скоро я замѣтилъ, что было нѣчто другое, значившее въ этомъ домѣ больше, чѣмъ старыя привычки, ежедневныя заботы, тишина и даже память объ умершихъ друзьяхъ. Я не могъ потомъ понять, какъ я раньше этого не замѣтилъ. Я прожилъ цѣлое лѣто среди этихъ людей, не понимая, что придаетъ спокойное сіяніе ихъ жизни и накладываетъ свой отпечатокъ на нихъ. Но я не видѣлъ этого. Не видѣлъ ея. Мнѣ такъ хорошо жилось среди этихъ тихихъ людей, я я не зналъ, что солнце ихъ старости -- это была Маргитъ, молодая дѣвушка, которая впервые ввела меня въ этомъ домъ, не зналъ этого, пока не наступила осень, пока я не привыкъ уже чувствовать себя среди нихъ своимъ и сознавать, что мое отсутствіе будетъ теперь ощутимо, если даже я самъ попытаюсь отъ нихъ уйти.

Быть можетъ, я и тогда бы этого не замѣтилъ, еслибъ Маргитъ не получила приглашеніе погостить у родныхъ, и еслибъ мнѣ въ одинъ прекрасный день не сообщили, что она дѣйствительно поѣдетъ въ Стокгольмъ на цѣлый мѣсяцъ. Помню, что меня точно въ сердце кольнуло при этомъ извѣстіи, и въ первый разъ посмотрѣлъ я тутъ на дѣвушку и увидѣлъ, что она красива. Высокая, стройная, съ нѣжнымъ, бѣлымъ цвѣтомъ лица и выраженіемъ радости во всемъ своемъ, полномъ ожиданія и любопытства, личикѣ, стояла она передо мной. Я видѣлъ ея тонкую, узкую руку, державшую графинчикъ, въ то время, какъ она меня спрашивала, можно ли налить мнѣ маленькую рюмочку къ кофе. Глаза ея блестѣли, и бѣлые зубы сверкали изъ-за улыбающихся губъ. Точно солнечное сіяніе обливало весь ея обликъ. Она кивнула мнѣ и сказала: "Да, я уѣзжаю. Можете вы представить себѣ это?" Я дѣйствительно не могъ себѣ этого представить, и, когда я шелъ домой, эта новость занимала меня такъ, какъ еслибъ это было необычайной важности дѣло.

Маргитъ уѣхала, и я остался одинъ съ стариками. Они просили меня навѣщать ихъ почаще, и я почувствовалъ, что краснѣю, какъ школьникъ, когда старая дама сказала: "Можетъ быть, господину Герману скучно будетъ теперь съ нами",-- "Нѣтъ, нѣтъ", возразила Маргитъ. "Я увѣрена, что онъ будетъ приходить гораздо чаще, чѣмъ прежде". Маргитъ оказалась, конечно, права. Я сталъ приходить еще чаще, приходилъ каждый день, а иногда и по два раза въ день.

Наша совмѣстная жизнь сдѣлалась за это время, пожалуй, еще задушевнѣе. Ибо, не отдавая себѣ въ этомъ отчета, мы пріобрѣли въ отсутствующей дѣвушкѣ общій интересъ, какъ то совершенно особенно образовавшій точку соединенія нашего кружка. Наши разговоры вращались вокругъ писемъ Маргитъ, а такъ какъ они приходили чуть ли не черезъ день, то въ нихъ мы имѣли болѣе, чѣмъ достаточно матеріала, пока не успѣвало получиться новое и не давало намъ новыхъ темъ для разсужденій и бесѣдъ. Эти письма были, впрочемъ, настоящіе дневники въ миніатюрѣ, и Маргитъ просила родителей сберечь ихъ, для того, чтобъ по возвращеніи своемъ домой она могла вновь пережить по нимъ всѣ чудеса, которыя видѣла въ Стокгольмѣ. Да ей и незачѣмъ было просить объ этомъ. Никто не вздумалъ бы уничтожать эти письма, заключавшія въ себѣ всю свѣжесть воспріятія у молодой дѣвушки, впервые выглянувшей на Божій свѣтъ и счастливой всѣмъ тѣмъ, что она видитъ. Они повѣствовали о прогулкахъ и экскурсіяхъ, о театрахъ и концертахъ. Они передавали впечатлѣнія отъ музеевъ и выставокъ. Когда Маргитъ разсказывала о какомъ-нибудь вечерѣ въ Грандъ-Отелѣ или объ обѣдѣ на Гассельбакенѣ, весь тонъ ея письма принималъ насмѣшливый оттѣнокъ, и я помню, какъ я обрадовался, когда она выказала легкую иронію въ своемъ взглядѣ на молодое мужское поколѣніе. Но, когда она говорила о своихъ художественныхъ впечатлѣніяхъ, она становилась серьезна, словно она заглянула въ новыя сферы жизни, придавшія больше блеска ея собственной.

Никогда, казалось мнѣ, не видѣлъ я Стокгольма такъ, какъ теперь; никогда не зналъ я, что этотъ городъ, съ которымъ я свыкся, какъ съ своимъ роднымъ, вмѣщаетъ въ себѣ всѣ чудеса, встававшія предо мной изъ этихъ писемъ. Мнѣ казалось, что столица пріобрѣла совершенно новое значеніе, гораздо болѣе обширное, чѣмъ я когда-либо подозрѣвалъ. Какое-нибудь словечко, какой-нибудь оборотъ въ стилѣ бросали лучъ улыбки молодой дѣвушки на всѣ эти мѣстности, увеселенія, на всѣ личности, бывшія для меня старыми знакомыми, такъ что я прожилъ этотъ мѣсяцъ и съ Маргитъ и съ Маргитъ,-- быть можетъ, болѣе оживленно и болѣе полно, чѣмъ еслибъ рядомъ съ ней видѣлъ то, что она видѣла, и согрѣвался счастливымъ блескомъ ея юныхъ очей.

Я думаю, что и родители ея должны были испытывать нѣчто подобное. Ибо, очевидно было, что отсутствіе Маргитъ не приводитъ ихъ въ уныніе, какъ я ожидалъ того вначалѣ. Оба они, напротивъ, точно помолодѣли. Они улыбались при каждомъ воспоминаніи, которое вызывали въ нихъ эти письма, они разсказывали о своихъ собственныхъ поѣздкахъ въ Стокгольмъ въ былое время, и въ этотъ мѣсяцъ они какъ бы переживали свою молодость. "Она веселится", говорилъ старикъ и потиралъ руки. Онъ принималъ шаловливый видъ, какъ будто собираясь самъ дѣлать глупости, когда произносилъ эти слова, и у всѣхъ насъ было на душѣ такое чувство, точно мы всѣ участвуемъ въ праздникѣ ея молодости. Потомъ мы перечитывали ея послѣднее письмо -- нерѣдко я читалъ эти письма вслухъ старикамъ, и иногда случалось, что они ихъ не распечатывали, чтобъ сообща со мной насладиться первымъ ароматомъ ея описаній -- мы прерывали чтеніе, чтобъ замѣтить, какъ хорошо она пишетъ, или какъ тонко она понимаетъ, и думаю, что мы взаимно не знали, кто изъ насъ троихъ заходитъ дальше въ наивномъ восхищеніи нашей очаровательной дѣвочкой.

Вотъ какія насъ одушевляли чувства, и я помню, что лишь одинъ единственный разъ я открылъ въ себѣ нѣчто похожее на горечь. Это, когда она въ послѣднемъ своемъ письмѣ написала: "Да, теперь все кончено. И теперь я скоро пріѣду домой".-- "Все кончено", подумалъ я. "Она забыла насъ, она даже не стремится свидѣться съ нами". "Это вполнѣ естественно", думалъ я далѣе: "чѣмъ мы, старые люди, можемъ возмѣстить ей широкій бѣлый свѣтъ и все его великолѣпіе?" Но въ душѣ я ощущалъ какую-то громадную, жгучую пустоту, и даже послѣдніе сердечные привѣты Маргитъ я не сумѣлъ истолковать себѣ иначе, какъ слабую попытку остаться мужественной до конца. Мнѣ представлялось, что я вижу, какъ она плачетъ, сидя одна въ своей комнатѣ въ послѣдній вечеръ, плачетъ, быть можетъ, пока не заснетъ, какъ несчастное дитя, очнувшееся отъ прекрасной грезы и снова очутившееся среди холодной дѣйствительности. Точно въ лихорадкѣ, дрожалъ я отъ озноба весь толъ день, когда Маргитъ, какъ я зналъ, должна была вернуться. Я думалъ, что, можетъ быть, теперь, когда она пріѣдетъ обратно, она будетъ совсѣмъ другой. Я почти желалъ, чтобъ она отложила свое возвращеніе, желалъ, чтобъ мнѣ осталось еще нѣсколько дней той жизни, которая мнѣ сдѣлалась такъ дорога. Мнѣ казалось, что сама она, когда я увижу ее вновь, нарушитъ мое счастье, отниметъ у меня радость, которой я наслаждался. Я даже боялся вновь увидѣться съ ней, боялся, какъ мальчикъ, думающій, что кажется юнымъ и наивнымъ, когда разговариваетъ съ дѣвочкой-ровесницей, плѣнившей его фантазію.

Всего этого я не понималъ тогда такъ, какъ это было. Я только чувствовалъ, что все то, чѣмъ я, казалось, долгое время обладалъ и чему такъ радовался, должно внезапно исчезнуть. Я былъ единственнымъ лишнимъ лицомъ въ этомъ кружкѣ, гдѣ случай сдѣлалъ меня терпимымъ членомъ, и тысячи разъ сожалѣлъ я о томъ, что допустилъ себя выйти изъ скорлупы, ограждавшей меня до сихъ поръ отъ всякаго соприкосновенія съ жизнью другихъ людей.

Между тѣмъ, я такъ живо представлялъ себѣ свои чувства при предстоящемъ свиданіи съ Маргитъ, что самая встрѣча произвела на меня совсѣмъ не то впечатлѣніе, какого я ожидалъ. Первое, что я, собственно говоря, почувствовалъ, это то, что все осталось такъ, какъ было, что ничто не измѣнилось, и я почти раздѣлялъ радость стариковъ, что теперь Маргитъ снова съ нами. У меня было такое ощущеніе, будто жизнь, помимо моей воли, вошла въ новую колею, и я слѣдилъ за этимъ удивительнымъ ощущеніемъ, полный необъяснимаго предчувствія, говорившаго мнѣ, что меня ждетъ неописуемое счастье.

И вотъ, мой старый другъ сталъ мнѣ однажды вечеромъ разсказывать о Маргитъ. "Ты вѣрно думаешь, что она наша дочь", сказалъ онъ. "Да и вполнѣ естественно, что думать иначе ты не могъ бы. Но это единственное счастье", прибавилъ онъ, "котораго я не испыталъ въ жизни. У насъ съ женой никогда не было своихъ дѣтей".

Я сидѣлъ и думалъ о томъ, что слышалъ; мнѣ не казалось страннымъ, что онъ лишь теперь разсказываетъ мнѣ это, мнѣ только казалось, что я уже слышалъ это раньше, и что это разумѣется само собой.

"Не понимаю, какъ я раньше тебѣ этого не сказалъ", прибавилъ учитель.

Я объ этомъ не думалъ. Я только сидѣлъ и радовался, что это какимъ-то удивительнымъ образомъ случилось, и что мнѣ пришлось это узнать. Я этого не понималъ, но мнѣ казалось, что какимъ-то непостижимымъ способомъ это приближаетъ ко мнѣ Маргитъ. Тѣмъ временемъ старикъ разсказалъ мнѣ романтическую исторію объ одной женщинѣ, съ которой онъ состоялъ въ дальнемъ родствѣ, и которая послала за нимъ въ свой смертный часъ, послѣ того, какъ произвела на свѣтъ дѣвочку. Изъ разсказа своего стараго пріятеля я получилъ, впрочемъ, впечатлѣніе, что эта женщина была не такой, какой онъ считалъ ее подъ вліяніемъ своего добраго сердца. Онъ сказалъ мнѣ, что она была несчастна и покинута и только одного желала -- умереть спокойно. Онъ увезъ къ себѣ Маргитъ отъ смертнаго одра ея матери, и на личикѣ новорожденнаго ребенка ему почудилась, по его словамъ, улыбка, когда онъ въ первый разъ наклонился надъ ея колыбелькой.

Все это разсказалъ онъ мнѣ и былъ, повидимому, изумленъ тѣмъ, что я, интересовавшійся малѣйшимъ пустякомъ, имѣвшимъ отношеніе къ моимъ друзьямъ и ихъ жизни, не нашелъ даже нужнымъ что-нибудь отвѣтить на это. Я и самъ чувствовалъ, что долженъ былъ произвести странное впечатлѣніе. Но я не могъ стряхнуть съ себя грезъ, которыя овладѣли мной, надъ которыми она царила съ такой силой, что мнѣ почти дѣлалось больно. Я такъ былъ преисполненъ этимъ, что не могъ остаться ужинать, какъ всегда. Я простился и пошелъ домой съ трепетомъ ликованія въ сердцѣ.

Что Маргитъ одинока въ жизни, вотъ все, о чемъ я могъ думать,-- одинока, какъ я, и даже болѣе меня. Когда старики когда-нибудь умрутъ, никто не будетъ справляться, жива ли она или умерла. Тогда на меня одного можно ей будетъ положиться, я буду ей отцомъ, братомъ и другомъ. Все другое исчезло передъ этой мыслью, полной такого ошеломляющаго блаженства, что никакая музыка никогда не звучала для меня такъ сладостно, какъ это безмолвное ликованіе, объявшее все мое существо и вызывавшее слезы на мои глаза.

"Маргитъ!" говорилъ я самъ себѣ, "Маргитъ!" И я ходилъ по своей комнатѣ съ такимъ чувствомъ, точно Маргитъ должна услышать мой голосъ и явиться на мой зовъ.

Вся жизнь пронеслась передо мной въ эти минуты. Голая, пустая, бѣдная радостями, но заключившаяся непонятнымъ ликованіемъ, проходила она передо мной въ меланхолическомъ, трепетномъ свѣтѣ воспоминаній и надеждъ. Я сталъ думать о женщинахъ, которыхъ любилъ, и о тѣхъ, о которыхъ воображалъ, что люблю ихъ.

Пустыя, холодныя женщины безъ сердца и безъ души, полныя расчета, хитрости и притворства, женщины, продававшія самихъ себя, красоту свою и тѣло -- въ нихъ было лишь одно, что могло примирить съ ними: безпредѣльно могучая чувственная прихоть. Я видѣлъ ихъ передъ собой одну за другой, и мнѣ казалось, что онѣ ускользаютъ отъ моего взора, ускользаютъ въ далекомъ туманѣ, обволакивающемъ прошлое. Мнѣ казалось, что я жилъ раньше, не видя и не понимая. Ничего, кромѣ нихъ, не видѣлъ я въ жизни, и въ своемъ возбужденномъ состояніи я думалъ теперь, что по ихъ винѣ я такъ долго шелъ точно въ сторонѣ отъ своей собственной жизни, что по ихъ винѣ я былъ безполезнымъ человѣкомъ, жившимъ только для самого себя.

Я былъ полонъ счастья, не зналъ сомнѣній, не зналъ страха. Ибо къ Маргитъ я не чувствовалъ никакихъ любовныхъ вожделѣній. Я смѣяться сталъ бы надъ самимъ собой, еслибъ мнѣ пришла мысль назвать то чувство, которое я питалъ къ ней, любовью. Я былъ только счастливъ возможностью находиться вблизи отъ нея, а думать далѣе, заглядывать впередъ, не имѣлъ силы.

-----

Но прошла зима, и наступила весна, и все это время я жилъ своей новой жизнью съ этими тремя существами, составлявшими мое счастье и цѣль моего бытія. Маргитъ съ каждымъ днемъ хорошѣла, и мнѣ казалось, что она все болѣе и болѣе какъ-бы сближается со мной. Она обращалась ко мнѣ, когда говорила,-- быть можетъ, потому, что послѣ поѣздки въ Стокгольмъ ей много хотѣлось узнать такого, о чемъ я могъ разсказать ей. И я, дѣйствительно, разсказалъ, и между нами образовался точно цѣлый міръ мыслей и интересовъ, ткавшихъ свою сѣть вокругъ моихъ чувствъ и привлекавшихъ меня къ дѣвушкѣ. Перехода отъ зимы къ веснѣ мы совсѣмъ не замѣтили, точно такъ же, какъ я совершенно не замѣтилъ, когда мои чувства къ Маргитъ приняли другую форму. Но когда наступила весна, она стала гулять со мной вдвоемъ, потому что старики не могли ходить такъ далеко, и однажды я сказалъ ей, какъ горячо я къ ней привязался, и какой богатой она сдѣлала всю мою жизнь. Я совсѣмъ смутился, когда увидѣлъ, что она плачетъ, и еще болѣе взволновался, когда она взяла мою руку и, не говоря ни слова, удержала ее въ своей. "Бога ради",-- сказалъ я,-- "поймите меня! Вы не должны думать, что я когда-либо желалъ чего-нибудь такого, чего вы не могли бы мнѣ дать. Мнѣ только хочется, чтобъ вы знали, какъ безконечно счастливъ я, благодаря вамъ". Тогда она перестала плакать и отвѣтила: "А что же это, чего я не могла бы вамъ дать?" Ея голосъ, ея взоръ, весь ея обликъ, какъ будто ласкали меня. "Маргитъ! Маргитъ!" -- воскликнулъ я. "Я старикъ!" -- "О!" Она стала смѣяться надо мной, смѣяться, какъ ребенокъ. И мы, обнявшись, продолжали свою обычную прогулку, между тѣмъ, какъ птицы легко щебетали надъ нашими головами.

Вотъ эту-то минуту я и хотѣлъ бы вырвать изъ моей жизни, и, когда я думаю о томъ, какъ счастливъ я былъ тогда, судорога сжимаетъ мнѣ сердце. Ноя былъ счастливъ тогда, такъ счастливъ, какъ не могутъ быть люди, и внутри меня небо было выше, чѣмъ земное небо, и солнце и звѣзды съ такою легкостью мѣняли тамъ мѣста, съ какой часы чередуются для дѣтей земли. Ахъ, я ходилъ, точно сумасшедшій. Я готовъ былъ цѣловать прахъ подъ ногами Маргитъ и подолъ ея платья, я готовъ былъ носить ее на рукахъ, хотѣлъ поднять ее высоко-высоко, куда не могла бы проникнуть земная скорбь. Я помню все, что было въ это время, и все-таки мнѣ кажется, что я ничего не могу вспомнить. Это какъ воспоминаніе о геніальной музыкѣ. Я все помню, въ головѣ проносятся такты, которые я могу напѣвать, затѣмъ они вновь исчезаютъ, и въ памяти осталось лишь одно трепещущее чувство, которое плачетъ и ликуетъ, стонетъ и смѣется, но которое полно жизни, какъ любовныя объятія.

И я скользилъ по волнамъ этого счастья, забывъ о своихъ годахъ, забывъ обо всемъ, что у меня было въ жизни, и вотъ насталъ день, когда зазвонили церковные колокола, и я долженъ былъ встрѣтиться съ своей невѣстой въ маленькой гостиной, гдѣ мы цѣлый годъ почти прожили вмѣстѣ, и гдѣ Наполеонъ со своими генералами былъ усѣянъ радужными, солнечными пятнами, между тѣмъ, какъ на противоположной стѣнѣ свѣтъ, преломляясь въ хрустальныхъ призмахъ люстры, отражался на Мадоннѣ съ Младенцемъ, возносящейся къ нему на облакахъ и окруженной ликующимъ поклоненіемъ земныхъ и небесныхъ святыхъ.

Но раньше этого дня я пережилъ ночь, представлявшую странный контрастъ со всей той жизнью, которая такъ тихо и неожиданно сдѣлалась моимъ удѣломъ.

То была ночь передъ моей свадьбой; я ходилъ одинъ по своимъ комнатамъ, которыя долженъ былъ теперь покинуть, и мысли мои меланхолически останавливались на прошломъ. Былъ конецъ августа; шелъ годъ съ небольшимъ съ того дня, когда вся судьба моя начала измѣняться. Свѣтло и ярко сіялъ мѣсяцъ за моими окнами, тихо было на улицѣ, и медленно ходилъ я взадъ и впередъ, прощаясь съ своей старой жизнью. Мои мысли и воспоминанія словно цѣплялись за мебель, за обои, стѣны, даже за самую атмосферу этихъ комнатъ, гдѣ я прожилъ столько лѣтъ, и мнѣ почудилось, что всѣ мои прежнія мысли, всѣ незначительныя воспоминанія, сохранившіяся въ моей старой жизни, нашептываютъ мнѣ свои безмолвныя рѣчи и навѣваютъ на меня смутныя грезы, полныя предчувствій будущаго. Сердце у меня такъ разнѣжилось, какъ это бываетъ, когда чувствуешь благодарность и точно ищешь кого-нибудь, кому можно было бы ее доказать. И я думалъ о чувствахъ, съ которыми я ожидалъ того, что должно наступить.

Тогда вдругъ меня поразила мысль, что въ теченіе всего этого года я жилъ не такъ, какъ прежде, сдѣлался другимъ, позабылъ о своемъ прежнемъ я, какъ забываютъ о платьѣ, которое перестаютъ носить. Все, что было, встало изъ тѣни минувшаго, поднялось, какъ бы мнѣ угрожая, изъ мрака самого бытія, и впервые я вспомнилъ, что не говорю больше съ тѣмъ, съ другимъ, когда остаюсь одинъ. Сначала я улыбнулся этому открытію, какъ какому-то странному ребячеству, но въ то же время мнѣ сдѣлалось какъ-то удивительно жутко. Точно я забылъ что-то, чего не въ правѣ былъ забывать, точно счастію сдѣлало меня несправедливымъ, нерадивымъ. Я точно уклонился отъ исполненія какого-то долга. И пока я думалъ объ этомъ, я внезапно вздрогнулъ. Голосъ, такъ часто звучавшій во мнѣ раньше, заговорилъ впервые въ теченіе всего этою послѣдняго года. Отчетливо и явственно, какъ еслибъ я не былъ одинъ въ своей комнатѣ, услышалъ я его слова: "Не дѣлай этого! Не дѣлай этого! Не дѣлай!"

Неизъяснимый ужасъ овладѣлъ мной. Чего онъ хочетъ отъ меня? Чего хочетъ этотъ голосъ? Почему заговорилъ онъ какъ разъ теперь, когда прошлое было погребено, и я едва-едва успѣлъ почувствовать себя счастливымъ? Точно насильно возвращаясь къ былому, я началъ думать и разговаривать, какъ прежде, и мысленно произнесъ: "Чего ты хочешь отъ меня?" "Хочу спасти тебя",-- отвѣтилъ голосъ. "Почему не говорилъ ты раньше?" -- продолжалъ я. "Я говорилъ и говорилъ, но ты меня не слышалъ", прозвучалъ отвѣть. "Поздно теперь", возразилъ я, "поздно". "Сегодня еще нѣтъ, а завтра будетъ поздно", снова отвѣтилъ тотъ же голосъ. "Уѣзжай, уѣзжай! Не теряй ни минуты!"

Долго я такъ ходилъ взадъ и впередъ, разговаривая съ самимъ собой безъ словъ. Я не могу объяснить, какъ это было возможно; знаю только, что это было такъ. Вокругъ меня наросталъ сумракъ, и луна зашла за облака. Я зажегъ лампу; сдѣлалось свѣтло, но голосъ внутри меня не хотѣлъ умолкнуть. Онъ говорилъ такъ громко, что мнѣ почти казалось, что я его могу слышать внѣшнимъ своимъ слухомъ. Я ломалъ руки въ тоскѣ; часъ за часомъ ходилъ я неустанно взадъ и впередъ по своимъ комнатамъ, словно я былъ обреченъ не знать покоя какъ разъ въ эту ночь. Я ходилъ и боролся съ своими чувствами. Но я не могъ подчинить ихъ своей власти, и когда я, наконецъ, легъ въ постель, обуреваемый противорѣчивыми силами, оспаривавшими другъ у друга господство надъ моей душой, я не былъ похожъ на человѣка, собиравшагося на другой день вести невѣсту къ алтарю.

Утромъ, когда я всталъ, я былъ изнеможенъ, какъ послѣ долгой болѣзни; я былъ блѣденъ, и въ томъ состояніи, въ какомъ я находился, мнѣ казалось, что я состарился въ немногіе часы, прошедшіе съ той минуты, какъ я пожелалъ Маргитъ покойной ночи. Но пока я одѣвался, мысли этой ночи снова погрузились въ глубину забвенія, а когда я посмотрѣлъ въ окно, то увидѣлъ на улицѣ солнце. Я распахнулъ раму и впустилъ въ комнату теплый лѣтній воздухъ. Какъ еслибъ новый совсѣмъ человѣкъ проснулся во мнѣ, я снова почувствовалъ приливъ радости въ своемъ сердцѣ. Меня поразила мысль, что теперь мнѣ никогда не нужно будетъ оставаться одному, никогда не придется испытывать этой тоски, этого паническаго ужаса, который кто-то назвалъ страхомъ предъ своей собственной природой.

Мнѣ казалось, что всю эту ночь я проходилъ въ какомъ-то кошмарѣ, бодрствуя или во снѣ, ни то и другое вмѣстѣ. Но теперь я опять очнулся, теперь счастье ожидало меня; никогда больше но буду опять я одинъ, никогда не буду больше слышать этотъ чужой голосъ. Я забылъ о немъ, какъ забываютъ о болѣзни, когда снова считаютъ себя здоровымъ.

Полный нетерпѣнія, я вышелъ изъ дому, купилъ большой букета розъ и, вопреки всѣмъ общепринятымъ приличіямъ, отправился съ утра къ своимъ будущимъ тестю и тещѣ для того только; чтобъ увидѣть Маргитъ.

Она вскрикнула, когда я вошелъ. Вѣдь женихъ въ день свадьбы не долженъ видѣть невѣсту до самаго вѣнчанія, иначе будетъ несчастье.

Но я зацѣловалъ ея негодованіе,-- въ сущности, только напускное,-- я пробылъ у нея въ домѣ все утро и былъ все время въ такомъ настроеніи, которое не поддается описанію. Ощущеніе ли счастья или несчастья царило въ душѣ моей, я этого не зналъ. Но безпрерывно на глазахъ у меня навертывались слезы, и, когда я шелъ домой переодѣваться, я былъ спокоенъ и доволенъ, какъ всѣ предыдущіе дни.

Странно, какъ я сохранилъ въ памяти всѣ мелочи, наполнявшія часы въ теченіе всего этого дня. Помню, что у меня оторвалась пуговица отъ рубашки, и мнѣ пришлось ее пришивать, помню, что я уронилъ свои бѣлыя перчатки, когда вынималъ ихъ изъ ящика, и, когда былъ уже совсѣмъ готовъ, читалъ газету столбецъ за столбцомъ для того только, чтобъ скорѣй прошло время. Все это я помню. Но помню не такъ, какъ помнятъ обыденныя вещи. Я помню это съ остротой, придающей этимъ незначительнымъ эпизодамъ какое-то неестественное освѣщеніе, когда предметы не отбрасываютъ тѣни. Въ воспоминаніи все время я вижу самого себя. Все равно, какъ еслибъ я съ улицы смотрѣлъ въ свои окна и слѣдилъ оттуда за тѣмъ, что самъ же дѣлаю внутри. Я вижу еще, какъ я взялъ на руку пальто, какъ надѣлъ шляпу на голову, слышу щелканье ключа, когда я запиралъ за собой дверь, ловлю слухомъ свои шаги, когда я спускался по лѣстницѣ, и стукъ захлопнувшейся калитки.

Потомъ я ничего уже не помню до той минуты, когда очутился передъ пасторомъ въ маленькой гостиной, гдѣ чехлы были сняты, и солнце сквозь призмы люстры бросало снопы радужнаго сіянія на вѣнокъ и на волосы невѣсты. Вся въ бѣломъ, стройная, юная, непорочная, стояла она рядомъ со мной, и я надѣлъ ей кольцо на палецъ. Въ моихъ ушахъ раздавались слова пастора: "Возьми ее себѣ въ супруги и люби въ горѣ и радости", и я стоялъ и ждалъ, чтобъ счастье наполнило мнѣ грудь. Но я ничего не чувствовалъ, я только ждалъ и слышалъ точно шелестъ вѣющихъ надо мной широкихъ крыльевъ. Я думалъ, это значитъ, что торжество счастья наполняетъ меня благоговѣніемъ. Далекъ я былъ тогда отъ мысли, что то, что происходитъ, совершенно противорѣчитъ всему, что я видѣлъ, думалъ и предчувствовалъ, совершенно противорѣчитъ самому священнодѣйствію, вызывавшему слезы на глазахъ всѣхъ присутствующихъ, кромѣ одного меня.

У насъ было рѣшено, что нѣсколько дней мы проведемъ въ одномъ изъ отелей нашего города, а потомъ я намѣревался увезти Маргитъ за-границу, чтобъ показать ей, какъ чуденъ Божій міръ, вновь посѣтить тѣ мѣстности, гдѣ прежде, въ своемъ одиночествѣ, я чувствовалъ себя, какъ дома, и сызнова насладиться красотой ихъ, любуясь ея отраженіемъ въ юной воспріимчивости Маргитъ. Такъ пожелала моя невѣста, чтобъ не сразу оставлять стариковъ однихъ, и я подчинился ея желанію. Напутствуемые безмолвными благословеніями стариковъ, мы поѣхали къ себѣ, въ наши комнаты, когда наступилъ вечеръ.

Какъ хорошо я помню этотъ короткій переѣздъ! Какъ хорошо я помню, какъ Мартить прижималась ко мнѣ, какъ она плакала и смѣялась -- говорятъ, всѣ женщины плачутъ и смѣются въ день своей свадьбы -- какъ мы остались, наконецъ, одни, и мнѣ подумалось, что теперь я избавлюсь отъ всѣхъ мучительныхъ мыслей.

И я дѣйствительно избавился отъ нихъ. Великій Боже! я избавился отъ всякихъ горестей, всякихъ сомнѣній. Мнѣ казалось, что годы, раздѣлявшіе насъ, исчезли и сгладились волею великаго правосудія, даровавшаго мнѣ, наконецъ, то, чего я никогда не надѣялся даже получить отъ жизни. Хотя я былъ мужчина, я самъ былъ готовъ плакать отъ радости и думаю, что плакалъ и въ самомъ дѣлѣ. Но лишь тогда, когда настало утро съ своимъ яркимъ солнцемъ, я почувствовалъ себя настолько счастливымъ, сколько хотѣлъ бы быть счастливъ въ предшествовавшій день. И когда я одѣлся, я стосковался по Маргитъ, такъ стосковался, какъ будто цѣлыя недѣли, цѣлые мѣсяцы пробылъ въ разлукѣ съ ней. Я долженъ былъ ее увидѣть, и я снова вошелъ въ спальню.

Она сидѣла передъ зеркаломъ, и сквозь опущенныя жалюзи солнце заливало всю ея фигуру цѣльнымъ потокомъ смягченнаго свѣта.

Точно ореоломъ были окружены ея волосы, которые она закручивала и зашпиливала на затылкѣ. Ея обнаженныя руки и спина какъ будто розовѣли въ этомъ причудливомъ освѣщеніи, и, когда я приблизился къ ней, она обернулась, и все лицо ея засіяло навстрѣчу мнѣ улыбкой счастья. Никогда не казалась она мнѣ такой юной, такой лучезарно-прекрасной; никогда увѣренность въ томъ, что она моя, не наполняла меня такимъ несказаннымъ ликованіемъ. Я не рѣшался до нея дотронуться, я только тихо стоялъ возлѣ нея и смотрѣлъ въ эти глаза, безмолвно устремленные навстрѣчу моимъ, пока она не раскрыла мнѣ своихъ объятій, и я не наклонился, чтобъ принять ея поцѣлуй.

И вдругъ въ глазахъ у меня потемнѣло, и я поднялся съ такимъ чувствомъ, какъ будто земля ускользнула у меня изъ-подъ ногъ. Ибо на шеѣ Маргитъ, подъ кружевомъ сорочки, я увидалъ красное родимое пятнышко, странной рубчатой формы. Я стоялъ неподвижно и смотрѣлъ на него, и я знаю, что вся краска сошла съ моего лица. Ибо я узналъ это родимое пятно. Я уже видѣлъ его когда-то. Полузабытое воспоминаніе пронеслось, какъ молнія, въ моей душѣ, и, какъ утопающій, я дѣлалъ усилія, чтобъ перевести духъ. Я увидалъ другую женщину передъ собой, зрѣлую тридцатипятилѣтнюю женщину. Я увидалъ себя самого молодымъ человѣкомъ, лежащимъ на колѣняхъ у ея ногъ, обвивающимъ руками ея шею и шутливо цѣлующимъ это самое, такое же красное, родимое пятно.

Я увидалъ это такъ отчетливо, какъ еслибъ пережилъ это вновь, и отъ моего видѣнія меня пробудилъ тревожный голосъ Маргитъ, спрашивавшей, не боленъ-ли я.

Я отвѣтилъ ей, какъ могъ, объяснилъ, что это -- внезапное недомоганіе, которое у меня часто бываетъ, но что это пустякъ, сказалъ, что мнѣ нужно побыть полчасика на воздухѣ.

Да развѣ я знаю? Я не помнилъ, что сказалъ ей, не понялъ, повѣрила-ла она мнѣ. Но, шатаясь, какъ пьяный, вышелъ я изъ комнаты и выбѣжалъ на улицу.

Что же еще разсказывать? Что еще, кромѣ того, что все, что жизнь со мной сдѣлала, я хотѣлъ-бы передѣлать съ самаго перваго дня и до послѣдняго. Одно только человѣческое существо я любилъ, и у него укралъ я солнце, согрѣвшее жизнь. Ибо никогда не исчезнетъ изъ ея души воспоминаніе, что человѣкъ, которому она беззавѣтно вѣрила, скрылся отъ нея на другой день послѣ той ночи, когда она съ любовью ему отдалась.

Я пошелъ къ старику-учителю и засталъ его одного. Жена его еще не вставала, такъ какъ была слишкомъ утомлена душевными волненіями предыдущаго дня. Я засталъ его одного, и мы долго бесѣдовали вдвоемъ. Я разспросилъ его обо всемъ и не думаю, чтобъ онъ видѣлъ мою душевную пытку. Наружно я былъ холоденъ и спокоенъ; я чувствовалъ, что долженъ во что бы то ни стало поддерживать въ себѣ энергію, для того, чтобъ себя не выдать. Ибо, еслибъ я поддался смятенію, которое каждый мигъ готово было прорваться, я не могъ бы болѣе управлять ни своими дѣйствіями, ни своей рѣчью. А я долженъ былъ узнать, долженъ былъ все узнать, чтобъ ужасъ моей жизни не создалъ еще больше зла вокругъ меня, чѣмъ то, которое онъ уже успѣлъ создать! У меня не было, впрочемъ, иного плана дѣйствій, кромѣ того, что я долженъ былъ узнать,-- и я дѣйствительно узналъ имя женщины, которая была матерью моей жены. Все время я говорилъ съ самообладаніемъ и ни единымъ словомъ не обнаружилъ своей тайны.

И все же никогда никто не скажетъ мнѣ, почему эта женщина, которую я зналъ лишь нѣсколько мимолетныхъ недѣль, скрыла отъ меня свою тайну, а не раздѣлила ее со мной. Никогда не узнаю я причины ея молчанія. Ничего, ничего больше, кромѣ того, что я совершилъ преступленіе въ ту минуту, когда не понялъ, что Маргитъ моя дочь.

Я отсутствовалъ весь тотъ день, когда несчастье сразило меня... Я ѣхалъ день и ночь, пока не очутился далеко, далеко отъ родныхъ мѣстъ и отъ своей страны. Мнѣ казалось, что міръ недостаточно великъ для того разстоянія, которое я хотѣлъ бы положить между собой и ею.

И вотъ я сижу теперь здѣсь, и медленно текутъ часы, такъ же медленно, какъ сыплются песчинки изъ старыхъ песочныхъ часовъ, которые можно перевертывать и перевертывать, между тѣмъ, какъ песокъ въ нихъ вѣчно пересыпается. Знаете-ли вы, счастливые люди, что значитъ желать, чтобъ какой-нибудь поступокъ не былъ совершенъ, и не имѣть возможности что-либо исправить? Я это извѣдалъ,-- я, который ради Маргитъ хотѣлъ бы передѣлать всю свою жизнь и знаю только; что я старый человѣкъ, что въ эти нѣсколько дней щеки мои покрылись морщинами, и волосы мои посѣдѣли. Ужасъ того, что я пережилъ, заклеймилъ мою жизнь, и впереди мнѣ теперь остается немного, остается одно лишь: покончить съ жизнью. Раньше, чѣмъ это сдѣлать, я хотѣлъ-бы только написать и проститься съ Маргитъ. Но вѣдь этого я не могу. Ибо что же бы я сказалъ ей?

Но здѣсь, въ чужой странѣ, гдѣ никто не знаетъ меня, и я никого не знаю, здѣсь я умру въ одиночествѣ и не буду слишкомъ долго страдать. Я скоро сдѣлаю это, и Маргитъ подумаетъ, что я сдѣлалъ это въ умопомѣшательствѣ, или же ей придетъ мысль, что я умеръ, чтобъ ее пощадить. Ничего другого она никогда не узнаетъ и долго будетъ оплакивать меня. Но ея молодость побѣдитъ когда-нибудь ея скорбь, и тогда она снова сможетъ сдѣлаться счастливой, потому что ничего не знаетъ.

Но теперь меня болѣе всего занимаетъ уже не собственная моя загадка, для меня она теперь ровно ничего не значитъ. Но Маргитъ я хотѣлъ бы имѣть возможность шепнуть, какой былъ умыселъ у рока, когда онъ набросилъ эту тѣнь на ея невинную жизнь. Чтобъ имѣть возможность это сдѣлать, я желалъ бы, чтобъ нашелся духъ, добрый или злой, котораго я могъ бы спросить, и который могъ бы мнѣ это оказать.

Еслибъ взамѣнъ этого онъ потребовалъ мою душу, я съ радостью принялъ бы вѣчныя муки, лишь бы только подарить Маргитъ завѣтное слово, могущее разсѣять тѣнь, которой я омрачилъ ея жизнь.

Вмѣсто этого я теперь могу только умереть, и я знаю, что но будетъ дрожатъ моя рука, когда часъ мой наступитъ.

Но умереть за кого-нибудь не великое дѣло. Тяжелѣе для меня видѣть мысленно передъ собой этихъ троихъ, которыхъ я любилъ въ своей жизни,-- Маргитъ и обоихъ стариковъ, звавшихъ меня своимъ сыномъ. Они будутъ сидѣть вмѣстѣ въ гостиной, гдѣ снова на креслахъ будутъ надѣты бѣлые чехлы, и тамъ получатъ они письмо, которое я написалъ -- не Маргитъ, а старикамъ -- чтобъ объяснить свою смерть.

Старики будутъ сидѣть, оцѣпенѣвъ отъ ужаса и не находя словъ. Быть можетъ, они будутъ проклинать пришельца, вторгнувшагося когда-то въ ихъ домъ и опустошившаго его. Но Маргитъ! Я не смѣю думать о Маргитъ...

Я чувствую только тяжелую руку, вкладывающую оружіе въ мои пальцы, слышу трескъ выстрѣла, эхомъ отдающагося внутри меня, и я знаю только, что умру въ тотъ же мигъ, и что Маргитъ нельзя уже будетъ разспрашивать меня.

Я знаю, что это все, и что остальное -- ничто. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Перев. В. Спасской.
"Современникъ", кн.IV, 1914

Оставить комментарий Гейерстам Густав (перевод: Вера Спасская) (yes@lib.ru) Год: 1914 Обновлено: 23/04/2020. 62k. Статистика. Глава: Проза, Переводы Сочинения	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Перевод Веры Спасской. Текст издания: журнал "Современникъ", книга IV, 1914.

Гейерстам Густав Маргит

Маргитъ.

Гейерстам Густав
Маргит