Герцен Александр Иванович
Былое и думы. Часть седьмая

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 5.26*6  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Вольная русская типография и "Колокол").

Часть седьмая <Вольная русская типография и "Колокол">

<Глава I> Апогей и перигей (1858--1862)

I

   ...Часов в десять утра я слышу снизу густой и недовольный голос:
   -- Me дит комса -- колонель рюс вё вуар.
   -- Monsieur ne reèoit jamais le matin et...
   -- Жепардемен.
   -- Et votre nom, monsieur...
   -- Mais вy дupe колонель рюс[395], -- и полковник прибавил голосу.
   Жюль был в великом затруднении. Я спросил сверху, подошедши к лестнице:
   -- Qu'est ce qu'il у а?
   -- Се ву? -- спросил полковник.
   -- Oui, c'est moi[396].
   -- Велите, батюшка, пустить. Ваш слуга не пускает.
   -- Сделайте одолжение, взойдите.
   Несколько рассерженный вид полковника прояснился, и он, вступая вместе со мной в кабинет, вдруг как-то приосанился и сказал:
   -- Полковник такой-то; находясь проездом в Лондоне, поставил за обязанность явиться. Я тотчас почувствовал себя генералом и, указывая на стул прибавил:
   -- Садитесь.
   -- Полковник сел.
   -- Надолго здесь?
   -- До завтрашнего числа-с.
   -- И давно приехали?
   -- Трое суток-с.
   -- Что же так мало погостили?
   -- Видите, здесь без языка-с, оно дико, точно в лесу. Душевно желал вас лично увидеть, благодарить от себя и от многих товарищей. Публикации ваши очень полезны: и правды много, и иногда животы надорвешь.
   -- Чрезвычайно вам благодарен, это единственная награда на чужбине. И много получают у вас наших изданий?
   -- Много-с... Да ведь сколько и лист-то каждый читают: до дыр-с, до клочий читают и зачитывают; есть охотники -- даже переписывают. Соберемся так иногда читать, ну и критикуем-с... Вы, надеюсь, позволите с откровенностью военного и искренно уважающего человека?
   -- Сделайте одолжение, нам-то уж не приходится восставать против свободы слова.
   -- Мы так между собою часто говорим: польза большая в ваших обличениях; сами знаете, чтó скажешь у нас о Сухозанете, примерно, -- держи язык за зубами; или вот об Адлерберге? Но, видите, вы давно оставили Россию, вы слишком ее забыли, и нам все кажется, что больно много напираете на крестьянский вопрос... не созрел...
   -- Будто?
   -- Ей-ей-с... Я совершенно согласен с вами; помилуйте, та же душа, образ, подобие божие... и все это, поверьте, теперь видят многие, но торопиться нельзя, преждевременно.
   -- Вы думаете?
   -- Полагаю-с... Ведь наш мужик страшный лентяй... Он, пожалуй, и добрый малый, но пьяница и лентяй. Освободи его сразу -- работать перестанет, полей не засеет, просто с голоду умрет.
   -- Да вам-то что же за забота? Ведь вам, полковник, никто не поручал продовольствие народа русского...
   Из всех возможных и невозможных возражений полковник наименьше ждал того, которое я ему сделал.
   -- Оно конечно-с, с одной стороны...
   -- Да вы не бойтесь с другой;ведь не в самом деле он умрет с голоду оттого, что хлеб сеять будет не для барина, а для себя?
   -- Вы меня извините, я счел долгом сказать... Мне кажется, впрочем, я слишком много отнимаю у вас вашего драгоценного времени... Позвольте откланяться.
   -- Покорнейше благодарю за посещение.
   -- Помилуйте, не беспокойтесь. У е мон каб?[397] Далеконько живете-с.
   -- Не близко.
   Я хотел этой великолепной сценой начать эпоху нашего цветения и преуспеяния. Такие и подобные сцены повторялись беспрерывно; ни страшная даль, в которой я жил от Вест-Энда -- в Путнее, Фуламе... ни постоянно запертые двери по утрам -- ничего не помогало. Мы были в моде.
   Кого и кого мы ни видали тогда!.. Как многие дорого заплатили бы теперь, чтоб стереть из памяти, если не своей, то людской, свой визит... Но тогда, повторяю, мы были в моде, и в каком-то гиде туристов я был отмечен между достопримечательностями Путнея.
   Так было от 1857 до 1863, но прежде было не так. По мере того как росла после 1848 и утверждалась реакция в Европе, а Николай свирепел не по дням, а по часам, русские начали избегать меня и побаиваться... К тому же в 1851 стало известно, что я официально отказался ехать в Россию. Путешественников тогда было очень мало. Изредка являлся кто-нибудь из старых знакомых, рассказывал страшные, уму непостижимые вещи, с ужасом говорил о возвращении и исчезал, осматриваясь, нет ли соотечественника. Когда в Ницце ко мне заехал в карете и с лон-лакеем А. И. Сабуров, я сам смотрел на это как на геройский подвиг. Проезжая тайком Францию в 1852, я в Париже встретил кой-кого из русских -- это были последние. В Лондоне не было никого. Проходили недели, месяцы...
   Ни звука русского, ни русского лица[398].
   Писем ко мне никто не писал. М. С. Щепкин был первый сколько-нибудь близкий человек из дома, с которым я увидался в Лондоне. О свидании с ним я рассказывал в другом месте[399]. Его приезд был для меня чем-то вроде родительской субботы; мы справляли с ним поминки всему московскому, и самое настроение обоих было какое-то похоронное. Настоящим голубем ковчега с маслиной во рту был не он, а доктор В-ский.
   Он был первый русский, приехавший к нам после смерти Николая в Чомле-Лодж в Ричмонде, постоянно удивляясь, что она называется так, а пишется Cholmondeley Lodge[400]. Вести, привезенные Щепкиным, были мрачны; он сам был в печальном настроении. В-ский смеялся с утра до вечера, показывая свои белейшие зубы; вести его были полны той надежды, того "сангвинизма", как говорят англичане, который овладел Россией после смерти Николая и сделал светлую полосу на суровом фонде петербургского императорства. Правда, он же привез плохие новости о здоровье Грановского и Огарева, но и это терялось в яркой картине проснувшегося общества, которого он сам был образчиком.
   С какой жадностью слушал я его рассказы, переспрашивал, добивался подробностей... Я не знаю, знал ли он тогда или оценил ли после то безмерное добро, которое он мне сделал.
   Три года лондонской жизни утомили меня. Работать, не видя близкого плода, тяжело; к тому же я слишком разобщенно стоял со всякой родственной средой. Печатая с Чернецким лист за листом и ссыпая груды отпечатанных брошюр и книг в подвалы Трюбнера, я почти не имел возможности переслать что-нибудь за русскую границу. Не продолжать я не мог: русский станок был для меня делом жизни, доской из отчего дома, которую переносили с собой древние германы; с ним я жил в русской атмосфере, с ним был готов и вооружен. Но при всем том глухо пропадавший труд утомлял, руки опускались. Вера слабела минутами и искала знамений, и не только их не было, но не было ни одного слова сочувствия из дома.
   С Крымской войной, с смертью Николая, настает другое время; из-за сплошного мрака выступали новые массы, новые горизонты, чуялось какое-то движение; разглядеть издали было трудно -- очевидец был необходим. Он-то и явился в лице В-ского, подтвердившего, что эти горизонты -- не мираж, а быль, что барка тронулась, что она на ходу. Стоило взглянуть на светлое лицо его... чтоб ему поверить. -- Таких лиц вовсе не было в последнее время в России...
   Удрученный непривычным для русского чувством, я вспомнил Канта, снявшего бархатную шапочку при вести о провозглашении республики 1792 года и повторившего "ныне отпущаеши" Симеона-богоприимца. Да, хорошо уснуть на заре... после длинной ненастной ночи, с полной верой, что настает чудесный день!
   Так умер Грановский...
   ...Действительно, наставало утро того дня, к которому стремился я с тринадцати лет -- мальчиком в камлотовой куртке, сидя с таким же "злоумышленником" (только годом моложе) в маленькой комнате "старого дома", в университетской аудитории, -- окруженный горячим братством; в тюрьме и ссылке; на чужбине, проходя разгромом революций и реакций; наверху семейного счастья и разбитый, потерянный на английском берегу с моим печатным монологом. Солнце, садившееся, освещая Москву под Воробьевыми горами[401], и уносившее с собой отроческую клятву... выходило после двадцатилетней ночи.
   Какой же тут покой и сон... За дело! И за дело я принялся с удвоенными силами. Работа не пропадала больше, не исчезала в глухом пространстве: громкие рукоплескания и горячие сочувствия неслись из России. "Полярная звезда" читалась нарасхват. Непривычное ухо русское примирялось с свободной речью, с жадностью искало ее мужественную твердость, ее бесстрашную откровенность.
   Весной 1856 приехал Огарев, год спустя (1 июля 1857) вышел первый лист "Колокола". Без довольно близкой периодичности нет настоящей связи между органом и средой. Книга остается, журнал исчезает, но книга остается в библиотеке, а журнал исчезает в мозгу читателя и до того усвоивается им повторениями, что кажется ему его собственной мыслию. Если же читатель начнет забывать ее, новый лист журнала, никогда не боящийся повторений, подскажет и подновит ее.
   Действительно, влияние "Колокола" в один год далеко переросло "Полярную звезду". "Колокол" в России был принят ответом на потребность органа, не искаженного ценсурой. Горячо приветствовало нас молодое поколение; были письма, от которых слезы навертывались на глазах... Но и не одно молодое поколение поддержало нас...
   ""Колокол" -- власть", -- говорил мне в Лондоне, horribile dictu[402], Катков и прибавил, что он у Ростовцева лежит на столе для справок по крестьянскому вопросу... И прежде его повторяли то же и Т<ургенев>, и А<ксаков>, и С<амарин>, и К<авелин>, генералы из либералов, либералы из статских советников, придворные дамы с жаждой прогресса и флигель-адъютанты с литературой; сам В. П., постоянный, как подсолнечник, в своем поклонении всякой силе, умильно смотрел на "Колокол", как будто он был начинен трюфлями... Недоставало только для полного торжества искреннего врага. Мы были в веме[403], и долго ждать его не пришлось. Не прошел 1858 год, как явилось "обвинительное письмо" Ч<ичерина>. С высокомерным холодом несгибающегося доктринера, с roideur[404] судии неумытного позвал он меня к ответу и, как Бирон, вылил мне в декабре месяце ушат холодной воды на голову. Приемы этого Сен-Жюста бюрократизма удивили меня. А теперь... через семь лет[405] письмо Ч. мне кажется цветом учтивости после крепких слов и крепкого патриотизма михайловского времени. Да и общество было тогда иначе настроено; "обвинительный акт" возбудил взрыв негодования, нам пришлось унимать раздраженных друзей. Мы получали десятками письма, статьи, протесты. Самому обвинителю писали его прежние приятели поодиночке и коллективно письма, полные упреков, одно из них было подписано общими друзьями нашими (из них три четверти ближе теперь к Ч., чем к нам); он сам с античной доблестью прислал это письмо для хранения в нашей оружейной палате.
   Во дворце "Колокол" получил свое гражданство еще прежде. По статьям его государь велел пересмотреть дело "стрелка Кочубея", подстрелившего своего управляющего. Императрица плакала над письмом к ней о воспитании ее детей, и говорят, что сам отважный статс-секретарь Б<утко>в в припадке заносчивой самостоятельности повторял, что он ничего не боится, "жалуйтесь государю, делайте что хотите, пожалуй, пишите себе в "Колокол" -- мне все равно". Какой-то офицер, обойденный в повышении, серьезно просил нас напечатать об этом с особенным внушением государю. Анекдот Щепкина с Гедеоновым передан мною в другом месте, -- таких анекдотов мог бы я рассказать десяток...[406]
   ...Горчаков с удивлением показывал напечатанный в "Колоколе" отчет о тайном заседании Государственного совета по крестьянскому делу. "Кто же, -- говорил он, -- мог сообщить им так верно подробности, как не кто-нибудь из присутствовавших?"
   Совет обеспокоился и как-то между "Бутковым и государем" келейно потолковал, как бы унять "Колокол". Бескорыстный Муравьев советовал подкупить меня; жираф в андреевской ленте, Панин, предпочитал сманить на службу. Горчаков, игравший между этими "мертвыми душами" роль Мижуева, усомнился в моей продажности и спросил Панина:
   -- Какое же место вы предложите ему?
   -- Помощника статс-секретаря.
   -- Ну, в помощники статс-секретаря он не пойдет, -- отвечал Горчаков, и судьбы "Колокола" были предоставлены воле божией.
   А воля божия ясно обнаружилась в ливне писем и корреспонденций из всех частей России. Всякий писал, что попало: один -- чтобы сорвать сердце, другой -- чтобы себя уверить, что он опасный человек... но были письма, писанные в порыве негодования, страстные крики в обличение ежедневных мерзостей. Такие письма выкупали десятки "упражнений", так, как иное посещение платило за всех "колонель рюс".
   Вообще балласт писем можно было разделить на письма без фактов, но с большим обилием души и красноречия, на письма с начальническим одобрением или с начальническими выговорами и, наконец, на письма с важными сообщениями из провинции.
   Важные сообщения, обыкновенно писанные изящным канцелярским почерком, имели почти всегда еще более изящное предисловие, исполненное возвышенных чувств и неотразимой лести. "Вы открыли новую эру российского слова и, так сказать, мысли; вы первый с высоты лондонского амвона стали гласно клеймить людей, тиранствующих над нашим добрым народом, ибо народ наш добрый, вы недаром его любите. Вы не знаете, сколько сердец бьются любовью и благодарностью к вам в дальней дали нашего отечества...
   От знойныя Колхиды до льдов...
   ...скромной Оки, Клязьмы или такой-то губернии. Мы на вас смотрим как на единственного защитника. Кто может, кроме вас, обличить изверга, по званию и месту стоящего выше закона, -- изверга вроде нашего председателя (казенной, уголовной, удельной палаты... имя, отчество, фамилья, чин)? Человек, не получивший образованья, доползший из низменных сфер канцелярского служения до почестей, он сохранил всю грубость старинного крючкотвора, не отказываясь вовсе от благодарности, подписанной князем Хованским (как говорят у нас старики). Грубость этого сатрапа известна во всех окольных губерниях; чиновники бегут казенной палаты, как окаянного места; он дерзок не только с нами, но и с столоначальниками. Жену свою он оставил и держит на содержании к общему соблазну вдову (имя, отчество, фамилья, чин покойного супруга), которую мы прозвали губернской Миной Ивановной, потому что ее руками все делается в палате. Пусть же звучный голос "Колокола" разбудит и испугает этого пашу среди оргий его, в преступных объятиях сорокалетней Иродиады. Если вы напечатаете об нем, мы готовы вам доставлять обильные сведения: у нас довольно "свиней в ермолках", как выразился бессмертный автор гениального "Ревизора".
   P. S. С тем неподражаемым резцом, которым вы умеете писать ваши едкие сатиры, не забудьте черкнуть, что подполковник внутренной стражи 6 декабря, на бале у дворянского предводителя, куда приехал от градского головы подшофе, к концу ужина так нализался, что при сановитых дамах и их дочерях начал произносить слова, более свойственные торговой бане и площади, чем салону предводителя образованнейшего сословия в обществе".
   Рядом с письмами, сообщавшими тайны поведения председателя и председателевой жены и явное пьянство подполковника, приходили письма чисто поэтические, бескорыстные и бессмысленные. Многие из них я уничтожил и раздарил друзьям, но некоторые остались; я ими непременно поделюсь с читателями в конце этой части.
   Одно из лучших было (повидимому) от молодого офицера, в самой первой эманциповке; оно начиналось с общих мест и с слов "Милостивый государь", очень скромно и лестно... Мало-помалу пульс подымался, пошли советы, потом увещания... Жар возрастает... На четвертой странице (большого формата) дружба наша дошла до того, что незнакомец говорил мне: "Милый мой и мон шер". "Оттого, -- заключал храбрый офицер, -- я и пишу тебе так откровенно, что люблю тебя от души". Читая это письмо, я так и вижу молодого человека, садящегося, поужинавши, за письмо и за бутылку чего-нибудь очень неслабого... По мере того как бутылка пустеет, сердце наполняется, дружба растет, и с последним глотком добрый офицер меня любит и исправляет, любит и хочет меня поцеловать... Офицер, офицер, оботрите только губы, и я не буду иметь ничего против нашей быстрой дружбы in contumaciam[407].
   Впрочем, говоря об офицерах, я должен сказать, что самые симпатичные и здоровые духом люди из посещавших нас -- офицеры. Молодые люди из невоенных были по большей части непросты, нервны, очень поглощены делами своих литературных кружков и не выходили из них. Военные были скромнее и проще, они чувствовали за собой недостаточное воспитание кадетских корпусов и, как бы зная свою дурную репутацию рвались вперед и старались чему-нибудь научиться. В сущности, они вовсе не были хуже приготовлены, чем другие, и, по великому закону нравственных противудействий, под гнетом деспотизма корпусов, воспитали в себе сильную любовь к независимости. В офицерском мире после Крымской войны начиналось серьезное движение; оно равно доказывается и казненными, как Сливицкий, Арнгольдт... и убитыми, как Потебня, и сосланными на каторгу, как Красовский, Обручев и пр.
   Конечно, многие и многие поворотили с тех пор оглобли и взошли в разум и в военный артикул, все это -- дело обыкновенное...
   Кстати, к ренегатам. Один молодой энтузиаст из офицеров, бывший у меня в одно время с благороднейшим и чистейшим Сераковским и двумя другими товарищами, прощаясь, вывел меня в сад и, крепко обнимая, сказал:
   -- Если вам занадобится когда-нибудь зачем-нибудь человек, преданный вам безусловно, вспомните обо мне...
   -- Сохраните себя и в своей груди те чувства, которыми вы полны, и пусть никогда вас не будет в рядах идущих против народа.
   Он выпрямился. "Это невозможно!.. Но... если вы услышите когда-нибудь что-нибудь такое обо мне, не щадите меня, пишите ко мне, пишите открыто и напомните этот вечер"...
   ...Сераковский был уже раненый вздернут на виселицу, часть молодых людей, бывших в то же время в Лондоне, вышла в отставку, рассеялась... Одно имя встречалось мне только своими повышениями, -- имя моего энтузиаста. Недавно он на водах встретил одного старого знакомого -- бранил Польшу, хвалил правительство, и, видя, что разговор не вяжется, генерал, спохватившись, сказал:
   -- А вы, кажется, все еще не забыли наших глупых фантазий в Лондоне... Помните беседы в Alpha road? Что за ребячество и что за безумие!..
   Я не писал ему. Зачем?

II

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Между моряками были тоже отличные, прекрасные люди, и не только те славные юноши, о которых мне писал Ф. Капп из Нью-Йорка, но вообще между молодыми штурманами и гардемаринами веяло новой, свежей силой. Пример Трувеллера дополнит лучше всяких комментарий нашу мысль[408].
   ...У меня с морским ведомством было замечательное столкновение. Один капитан парохода бывал у меня с своим капитан-лейтенантом и другими офицерами и даже звал на свой пароход пировать какие-то именины. Дни за два до этого пира узнал я, что на его пароходе дали какому-то матросу сто линьков за тайком выпитое вино, другого матроса они приготовлялись истязать за побег. Я написал капитану следующее письмо и послал его по почте на борт парохода:

"Милостивый государь,

   вы были у меня, и я посещение ваше принял за знак сочувствия вашего к нашему труду, к нашим началам; я и теперь не перестал так думать, а потому решился с вами откровенно объясниться насчет одного обстоятельства, сильно огорчившего нас и заставившего сомневаться в том, чтоб мы понимали друг друга. На днях, говоря с г. Тхоржевским, я узнал от него, что на пароходе, находящемся под вашим начальством, матросы сильно наказываются линьками. Причем я слышал историю несчастного моряка, хотевшего бежать и схваченного английской полицией (по гнусному закону, делающему из матроса раба).
   Здесь невольно возникает вопрос -- неужели закон обязывает вас к исполнению свирепых его распоряжений, и какая ответственность лежала бы на вас, если б вы не исполнили требований, естественно противных всякому человеческому чувству? При всей дикой нелепости наших военных и морских постановлений я не помню, чтоб они под строгой ответственностью вменяли в обязанность телесно наказывать без суда; напротив, они стараются ограничить произвол начальнических наказаний, ограничивая число ударов. Остается предположить, что вы делаете эти истязания по убеждению, что они справедливы; но тогда подумайте, что же общего между нами, открытыми врагами всякого деспотизма, насилья и на первом плане телесных наказаний, и вами?
   Если это так, как я должен объяснить ваше посещение?
   Вам может показаться странным мое письмо -- та нравственная сила, которую мы представляем, мало известна в России, но к ней надобно приучиться. Гласность будет стоять возле всех злоупотребляющих властью, и если их совесть долго не проснется, наш "Колокол" будет служить будильником.
   Дайте нам право надеяться, что вы не приведете нас к жесткой необходимости повторить наш совет печатно, и примите уверение, что Огарев и я -- мы душевно были бы рады снова протянуть вам руку, но не можем этого сделать, пока она не бросит линька.

Park House, Fulham".

   На это письмо капитан парохода отвечал:

М. г. Ал. Ив.,

   я получил ваше письмо и сознаюсь, что оно было для меня неприятно, не потому, чтоб я боялся встретить свое имя в "Колоколе", а собственно потому, что человек, которого я вполне почитаю, мог быть обо мне дурного мнения, которого я нисколько не заслуживаю.
   Если б вы знали сущность дела, о котором вы так горячо пишете, то, верно, не написали бы мне столько упреков. Я объясню вам все и представлю доказательства, которым вы поверите, если назначите мне время, когда и где могу вас увидеть.
   Примите и пр.

Green Drey Dock, Блакволь.

   Вот мой ответ:

"М. г.,

   поверьте, что мне очень больно, что я должен был писать к вам о предмете, неприятном для вас, но вспомните, что вопрос об уничтожении телесных наказаний для нас имеет чрезвычайную важность.
   Русский солдат, русский мужик только тогда вздохнут свободно и разовьются во всю ширь своей силы, когда их перестанут бить. Телесное наказание равно растлевает наказуемого и наказывающего, отнимая у одного чувство человеческого достоинства, у другого чувство человеческого сожаления. Посмотрите на результат помещичьего права и полицейски-военных экзекуций. У нас образовалась целая каста палачей, целые семьи палачей -- женщины, дети, девушки розгами и палками, кулаками и башмаками бьют дворовых людей.
   Великие деятели 14 декабря так поняли важность этого, что члены общества обязывались не терпеть дома телесных наказаний и вывели их в полках, которыми начальствовали. Фонвизин писал полковым командирам, под влиянием Пестеля, приказ о постепенном выводе телесных наказаний.
   Зло это так вкоренилось у нас, что его последовательно не выведешь, его надобно разом уничтожить, как крепостное состояние. Надобно, чтоб люди, поставленные, как вы, отдельными начальниками, взяли благородную инициативу. Это, может, будет трудно -- что же из этого? Тем больше славы. Если б я мог надеяться, что наша переписка приведет к этому результату, я благословил бы ее, это была бы для меня одна из высших наград -- моя андреевская лента.
   Еще слово. Вы говорите, что могли бы показать обстоятельства дела, т. е. доказать, что наказание было справедливо. Это все равно. Мы не имеем права сомневаться в вашей справедливости. Да и что же бы было писать к вам, если б у вас матросы наказывались несправедливо? Телесные наказания и тогда надобно уничтожить, когда они по смыслу татарски-немецкого законодательства совершенно справедливы.
   Позвольте мне быть уверенным, что вы видите всю чистоту моих намерений и почему я адресовался к вам. Мне кажется, что вы можете сделать эту перемену у вас, другие последуют, -- это будет великое дело. Вы покажете пример русским, что древнеславянская кровь больше сочувствует народным страданиям, чем Петербург.
   Я сказал все, что было на сердце; дайте мне надежду, что слова мои сколько-нибудь западут в душу, и примите уверение в желании всего благого".
   ...На праздник я не поехал. Многие находили, что я очень хорошо сделал и что, несмотря на все доблести капитана и его лейтенанта, не надобно было класть пальца в рот. Я этому не верю и никогда не верил. После 1862, конечно, я не поставил бы ноги на палубу русского корабля, но тогда еще не наставал период Муравьево-Катковский.
   Праздник не удался. Переписка наша все испортила. Говорят, что капитан не был главным виновником наказаний, а капитан-лейтенант. Поздней ночью, после попойки, он мрачно сказал: "Такая судьба: другие и не так дерут матросов, да все с рук сходит, а я в кои-то веки употребил меру построже да тотчас и попал в беду ..."
   ...Так дошли мы до конца 1862 года.
   В дальних горизонтах стали показываться дурные знамения и черные тучи... Да и вблизи совершилось великое несчастие, чуть ли не единственное политическое несчастие во всей нашей жизни.

III

1862

   ...Бьет тоже десять часов утра, и я также слышу посторонний голос, уж не воинственный, густой и строгий, а женский, раздраженный, нервный и немного со слезами: "Мне непременно, непременно нужно его видеть... Я не уйду, пока не увижу". И затем входит молодая русская девушка или барышня, которую я прежде видел раза два.
   Она останавливается передо мной, пристально смотрит мне в глаза; черты ее печальны, щеки горят; она наскоро извиняется и потом:
   -- Я только что воротилась из России, из Москвы; ваши друзья, люди, любящие вас, поручили мне сказать вам, спросить вас... -- Она приостанавливается, голос ей изменяет.
   Я ничего не понимаю.
   -- Неужели вы, -- вы, которого мы любили так горячо, вы?..
   -- Да в чем же дело?
   -- Скажите, бога ради, да или нет, -- вы участвовали в петербургском пожаре?
   -- Я?
   -- Да, да, вы; вас обвиняют... по крайней мере говорят, что вы знали об этом злодейском намерении.
   -- Что за безумие! И вы это можете принимать так серьезно?
   -- Все говорят!
   -- Кто это все? Какой-нибудь Николай Филиппович Павлов? (Мое воображение в те времена дальше не шло!)
   -- Нет, люди близкие вам, люди, страстно любящие вас, вы для них должны оправдаться; они страдают, они ждут...
   -- А вы сами верите?
   -- Не знаю. Я затем и пришла, что не знаю; я жду от вас объяснения...
   -- Начните с того, что успокойтесь, сядьте и выслушайте меня. Если я тайно участвовал в поджогах, почему же вы думаете, что я бы вам сказал это, так, по первому спросу? Вы не имеете права, основания мне поверить... Лучше скажите, где, во всем писанном мною, есть что-нибудь, одно слово, которое бы могло оправдать такое нелепое обвинение? Ведь мы не сумасшедшие, чтоб рекомендоваться русскому народу поджогом Толкучего рынка!
   -- Зачем же вы молчите, зачем не оправдываетесь публично? -- заметила она, и в глазах ее было видно раздумие и сомнение. -- Заклеймите печатно этих злодеев, скажите, что вы ужасаетесь их, что вы не с ними, или...
   -- Или что? Ну, полноте, -- сказал я ей, улыбаясь, -- играть роль Шарлотты Корде; у вас нет кинжала, и я сижу не в ванне. Вам стыдно, и нашим друзьям вдвое, верить такому вздору, а нам стыдно в нем оправдываться, да еще по дороге стараясь утопить и разобидеть каких-то нам совершенно незнакомых людей, которые теперь в руках тайной полиции и которые, очень может быть, столько же участвовали в пожарах, сколько и мы с вами.
   -- Так вы решительно не будете оправдываться?
   -- Нет.
   -- Что же я напишу туда?
   -- Да вот то, что мы с вами говорили.
   Она вынула из кармана последний "Колокол" и прочла: "Что за огненная чаша страданий идет мимо нас? Огонь ли это безумного разрушения, кара ли, очищающая пламенем? Что довело людей до этого средства, и что эти люди? Какие тяжелые минуты для отсутствующего, когда, обращаясь туда, где вся любовь его, все, чем живет человек, он видит одно немое зарево?"
   -- Страшные, темные строки, ничего не говорящие против вас и ничего за вас. Верьте мне, оправдывайтесь -- или вспомните мои слова: друзья ваши и сторонники ваши вас оставят.
   ...Так, как колонель рюс был тамбурмажором нашего успеха, так мирная Шарлотта Корде явилась провозвестницей нашего распаденья с общественным мнением, и притом в обе стороны. В то время как приподнявшие голову реакционеры называли нас извергами и зажигателями, часть молодежи прощалась с нами, как с отсталыми на дороге. Первых мы презирали, вторых жалели и печально ждали, как суровые волны жизни сгубят уплывших далеко и только часть причалит назад к берегам.
   Клевета росла и вскоре, подхваченная печатью, разошлась по всей России. Тогда только что начинался фискальный период нашей журналистики. Я живо помню удивление людей простых, честных, вовсе не революционеров перед печатными доносами -- это было совершенно ново для них. Обличительная литература круто повернула оружие и сразу перегнулась в литературу полицейских обысков и шпионских наушничаний. В самом обществе произошел переворот. Освобождение крестьян отрезвило одних, другие просто устали от политической агитации; им захотелось прежнего покоя -- сытость одолела ими перед обедом, который доставался с такими хлопотами.
   Нечего сказать, коротко у нас дыхание и длинна выносливость!
   Семь лет либерализма истощили весь запас радикальных стремлений. Все накопившееся и сжатое в уме с 1825 года потратилось на восторги и радости, на предвкушение будущих благ. После усеченного освобождения крестьян слабым нервам казалось, что Россия далеко зашла, что она идет слишком быстро.
   В то же время радикальная партия, юная и потому самому теоретическая, начинала резче и резче высказываться, пугая без того испуганное общество. Она показывала казовым концом своим такие крайние последствия, от которых либералы и люди постепенного развития, крестясь и отплевываясь, бежали зажимая уши и прятались под старое, грязное, но привычное одеяло полиции. Студентская опрометчивость и помещичья непривычка выслушивать других не могли не довести их до драки.
   Едва призванная к жизни сила общественного мнения обличилась в диком консерватизме; она заявила свое участие в общем деле, толкая правительство во все тяжкие террора и преследования.
   Наше положение становилось труднее и труднее. Стоять на грязи реакции мы не могли, вне ее у нас пропадала почва. Точно потерянные витязи в сказках, мы ждали на перепутье. Пойдешь направо -- потеряешь коня, но сам цел будешь; пойдешь налево -- конь будет цел, но сам погибнешь; пойдешь вперед -- все тебя оставят; пойдешь назад -- этого уж нельзя, туда для нас дорога травой заросла. Хоть бы явился какой-нибудь колдун или пустынник, который бы снял с нас тяжесть раздумья...
   По воскресеньям вечером собирались у нас знакомые, и преимущественно русские. В 1862 число последних очень увеличилось -- на выставку приезжали купцы и туристы, журналисты и чиновники всех вообще отделений и третьего в особенности. Делать строгий выбор было невозможно; коротких знакомых мы предупреждали, чтоб они приходили в другой день. Благочестивая скука лондонского воскресенья побеждала осторожность.
   Отчасти эти воскресенья и привели к беде... Но прежде чем я ее передам, я должен познакомить с двумя-тремя экземплярами родной фауны нашей, являвшимися в скромной зале Orset House'а. Наша галерея живых редкостей из России была, без всякого сомнения, замечательнее и занимательнее русского отдела на Great Exhibition[409].
   ...В 1860 получаю я из одного отеля на Геймаркете русское письмо, в котором какие-то люди извещали меня, что они, русские, находятся в услужении князя Юрия Николаевича Голицына, тайно оставившего Россию: "Сам князь поехал на Константинополь, а нас отправил по другой дороге. Князь велел дождаться его и дал нам денег на несколько дней. Прошло больше двух недель -- о князе ни слуха, деньги вышли, хозяин гостиницы сердится. Мы не знаем, что делать; по-английски никто не говорит". Находясь в таком беспомощном состоянии, они просили, чтоб я их выручил.
   Я поехал к ним и уладил дело. Хозяин отеля знал меня и согласился подождать еще неделю.
   Дней через пять после моей поездки подъехала к крыльцу богатая коляска, запряженная парой серых лошадей в яблоках. Сколько я ни объяснял моей прислуге, что, как бы человек ни приезжал, хоть цугом, и как бы ни назывался, хоть дюком, все же утром не принимать, -- уважения к аристократическому экипажу и титулу я не мог победить. На этот раз встретились, оба искусительные условия, и потому через минуту огромный мужчина, толстый, с красивым лицом ассирийского бога-вола, обнял меня, благодаря за мое посещение к его людям.
   Это был князь Юрий Николаевич Голицын. Такого крупного, характеристического обломка всея России, такого specimen'a[410] нашей родины я давно не видал. Он мне сразу рассказал какую-то неправдоподобную историю, которая вся оказалась справедливой: как он давал кантонисту переписывать статью в "Колокол", и как он разошелся с своей женой; как кантонист донес на него, а жена не присылает денег; как государь его услал на безвыездное житье в Козлов, вследствие чего он решился бежать за границу и поэтому увез с собой какую-то барышню, гувернанту, управляющего, регента, горничную через молдавскую границу. В Галаце он захватил еще какого-то лакея, говорившего ломаным языком на пяти языках и показавшегося ему шпионом... Тут же объявил он мне, что он страстный музыкант и будет давать концерты в Лондоне, а потому хочет познакомиться с Огаревым.
   -- Дорого у вас здесь в Англии б-берут на таможне, -- сказал он, слегка заикаясь, окончив курс своей всеобщей истории.
   -- За товары, может, -- заметил я, -- а к путешественникам custom-house[411] очень снисходителен.
   -- Не скажу -- я заплатил шиллингов 15 за крок-кодила.
   -- Да это что такое?
   -- Как что? Да просто крок-кодил.
   Я сделал большие глаза и спросил его:
   -- Да вы, князь, что же это: возите с собой крокодила вместо паспорта -- стращать жандармов на границах?
   -- Такой случай. Я в Александрии гулял, а тут какой-то арабчонок продает крокодила. Понравился, я и купил.
   -- Ну, а арабчонка купили?
   -- Ха, ха! Нет.
   Через неделю князь был уже инсталирован[412] в Porchester terrace, т. е. в очень дорогой части города, в большом доме. Он начал с того, что велел на веки вечные, вопреки английскому обычаю, открыть настежь вороты и поставил в вечном ожидании у подъезду пару серых лошадей в яблоках. Он зажил в Лондоне, как в Козлове, как в Тамбове.
   Денег у него, разумеется, не было, т. е. были несколько тысяч франков на афишу и заглавный лист лондонской жизни, -- их он тотчас истратил, но пыль в глаза бросил и успел на несколько месяцев обеспечиться благодаря английской тупоумной доверчивости, от которой иностранцы всего континента не могут еще поднесь отучить их.
   Но князь шел на всех парах... Начались концерты. Лондон был удивлен княжеским титулом на афише, и во второй концерт зала была полна (St. James's Hall, Piccadilly). Концерт был великолепный. Как Голицын успел так подготовить хор и оркестр -- это его тайна, но концерт был совершенно из ряду вон. Русские песни и молитвы, "Камаринская" и обедня, отрывки из оперы Глинки и из евангелья ("Отче наш") -- все шло прекрасно.
   Дамы не могли налюбоваться колоссальными мясами красивого ассирийского бога, величественно и грациозно поднимавшего и опускавшего свой скипетр из слоновой кости. Старушки вспоминали атлетические формы императора Николая, победившего лондонских дам всего больше своими обтянутыми лосинными, белыми, как русский снег, кавалергардскими collants[413].
   Голицын нашел средство и из этого успеха сделать себе убыток. Упоенный рукоплесканиями, он послал в конце первой части концерта за корзиной букетов (не забывайте лондонские цены) и перед началом второй части явился на сцену; два ливрейных лакея несли корзину, князь, благодаря певиц и хористок, каждой поднес по букету. Публика приняла и эту галантерейность аристократа-капельмейстера громом рукоплесканий. Вырос, расцвел мой князь и, как только окончился концерт, пригласил всех музыкантов на ужин.
   Тут, сверх лондонских цен, надобно знать и лондонские обычаи -- в одиннадцать часов вечера, не предупредивши с утра, нигде нельзя найти ужин человек на пятьдесят.
   Ассирийский вождь храбро пошел пешком по Regent street с музыкальным войском своим, стучась в двери разных ресторанов, и достучался наконец: смекнувший дело хозяин выехал на холодных мясах и на горячих винах.
   Затем начались концерты его с всевозможными штуками, даже с политическими тенденциями. Всякий раз гремел Herzens Walzer[414], гремела Ogarefs Quadrille[415] и потом "Emancipation Symphony"[416]...пьесы, которыми и теперь, может, чарует князь москвичей и которые, вероятно, ничего не потеряли при переезде из Альбиона, кроме собственных имен: они могли легко перейти на Potapoffs Walzer, Mina-Walzer[417], а потом и в Komissaroffs Partitur[418].
   При всем этом шуме денег не было; платить было нечем. Поставщики начали роптать, и дома начиналось исподволь спартаковское восстание рабов...
   ...Одним утром явился ко мне factotum[419] князя, его управляющий, переименовавший себя в секретаря, с "регентом", т. е. не с отцом Филиппа Орлеанского, а с белокурым и кудрявым русским малым лет двадцати двух, управлявшим певцами.
   -- Мы, А<лександр> И<ванович>, к вам-с.
   -- Что случилось?
   -- Да уж Юрий Николаевич очень обижает; хотим ехать в Россию и требуем расчета; не оставьте вашей милостью, вступитесь.
   Так меня и обдало отечественным паром -- словно на каменку поддали...
   -- Почему же вы обращаетесь с этой просьбой ко мне? Если вы имеете серьезные причины жаловаться на князя, -- на это есть здесь для всякого суд, и суд, который не покривит ни в пользу князя, ни в пользу графа.
   -- Мы точно слышали об этом, да что ж ходить до суда. Вы уж лучше разберите.
   -- Какая же польза будет вам от моего разбора? Князь скажет мне, что я мешаюсь в чужие дела, я и поеду с носом. Не хотите в суд -- пойдите к послу; не мне, а ему препоручены русские в Лондоне...
   -- Это уж где же-с? Коль скоро русские господа сидят, какой же может быть разбор с князем; а вы ведь за народ: так мы так и пришли к вам -- уж разберите дело, сделайте милость.
   -- Экие ведь какие; да князь не примет моего разбора -- что же вы выиграете?
   -- Позвольте доложить-с, -- с живостью возразил секретарь, -- этого они не посмеют-с, так как они очень уважают вас, да и боятся-с сверх того: в "Колокол"-то попасть им не весело -- амбиция-с.
   -- Ну, слушайте, чтоб не терять нам попусту время, -- вот мое решенье: если князь согласен принять мое посредничество, я разберу ваше дело, если нет -- идите в суд; а так как вы не знаете ни языка, ни здешнего хожденья по делам, то я, если вас в самом деле князь обижает, дам человека, который знает то и другое и по-русски говорит.
   -- Позвольте... -- заметил секретарь.
   -- Нет, не позволяю, любезнейший. Прощайте.
   Пока они ходят к князю, скажу об них несколько слов. Регент ничем не отличался, кроме музыкальных способностей; это был откормленный, крупичатый, туповато-красивый, румяный малый из дворовых; его манера говорить прикартавливая, несколько заспанные глаза напоминали мне целый ряд -- как в зеркале, когда гадаешь, -- Сашек, Сенек, Алешек, Мирошек. И секретарь был тоже чисто русский продукт, но более резкий представитель своего типа. Человек лет за сорок, с небритым подбородком, испитым лицом, в засаленном сертуке, весь -- снаружи и внутри -- нечистый и замаранный, с небольшими плутовскими глазами и с тем особенным запахом русских пьяниц, составленным из вечно поддерживаемого перегорелого сивушного букета с оттенком лука и гвоздики для прикрытия. Все черты его лица ободряли, внушали доверие всякому скверному предложению: в его сердце оно нашло бы наверное отголосок и оценку, а если выгодно -- и помощь. Это был первообраз русского чиновника, мироеда, подьячего, коштана. Когда я его спросил, доволен ли он готовившимся освобождением крестьян, он отвечал мне:
   -- Как же-с, без сомненья, -- и, вздохнувши, прибавил:
   -- Господи, что тяжеб-то будет-с, разбирательств! А князь завез меня сюда, как на смех, именно в такое время-с.
   До приезда Голицына он мне с видом задушевности говорил:
   -- Вы не верьте, что вам о князе будут говорить насчет притеснения крестьян или как он хотел их без земли на волю выпустить за большой выкуп. Все это враги распускают. Ну, правда, мот он и щеголь, но зато сердце доброе и для крестьян отец был.
   Как только он поссорился, он, жалуясь на него, проклинал свою судьбу, что "доверился такому прощелыге... ведь он всю жизнь беспутничал и крестьян разорил, ведь это он теперь прикидывается при вас таким, а то ведь зверь... грабитель...".
   -- Когда же вы говорили неправду: теперь или тогда, когда вы его хвалили? -- спросил я его, улыбаясь.
   Секретарь сконфузился, я повернулся и ушел. Родись этот человек не в людской князей Голицыных, не сыном какого-нибудь "земского", давно был бы, при его способностях, министром -- Валуевым, не знаю чем.
   Через час явился регент и его ментор с запиской Голицына; он, извиняясь, просил меня, если могу, приехать к нему, чтоб покончить эти дрязги. Князь вперед обещал принять без спору мое решение.
   Делать было нечего, я отправился. Все в доме показывало необыкновенное волнение. Француз слуга, Пико, поспешно мне отворил дверь и с той торжественной суетливостью, с которой провожают доктора на консультацию к умирающему, провел в залу. Там была вторая жена Голицына, встревоженная и раздраженная, сам Голицын ходил огромными шагами по комнате, без галстуха, богатырская грудь наголо. Он был взбешен и оттого вдвое заикался; на всем лице его было видно страдание от внутрь взошедших, т. е. не вышедших в действительный мир, зуботычин, пинков, треухов, которыми бы он отвечал инсургентам в Тамбовской губернии.
   -- Вы б-б-бога ради простите меня, что я в-вас беспокою из-за этих м-м-мошенников...
   -- В чем дело?
   -- Вы уж, п-пожалуйста, сами спросите -- я только буду слушать. Он позвал регента, и у нас пошел следующий разговор:
   -- Вы недовольны чем-то?
   -- Оченно недоволен... и оттого именно беспременно хочу ехать в Россию.
   Князь, у которого голос лаблашевской силы, испустил львиный стон -- еще пять зуботычин возвратились сердцу.
   -- Князь вас удержать не может, так вы скажите, чем недовольны-то вы?
   -- Всем-с, А<лександр> И<ванович>.
   -- Да вы уж говорите потолковитее.
   -- Как же чем-с? Я с тех пор, как из России приехал, с ног сбит работой, а жалованья получил только два фунта да третий раз вечером князь дали больше в подарок.
   -- А вы сколько должны получать?
   -- Этого я не могу сказать-с...
   -- Есть же у вас определенный оклад?
   -- Никак нет-с. Князь, когда изволили бежать за границу (это без злого умысла), сказали мне: "Вот хочешь ехать со мной, я, мол, устрою твою судьбу и, если мне повезет, дам большое жалованье, а не то и малым довольствуйся". Ну, я так и поехал.
   Это он из Тамбова-то в Лондон поехал на таком условии... О Русь!
   -- Ну, а как, по-вашему, везет князю или нет?
   -- Какой везет-с... Оно, конечно, можно бы всё...
   -- Это другой вопрос. Если ему не везет, стало, вы должны довольствоваться малым жалованьем.
   -- Да князь сами говорили, что по моей службе, т. е. и способности, по здешним деньгам меньше нельзя, как фунта четыре в месяц.
   -- Князь, вы желаете заплатить ему по четыре фунта за месяц?
   -- С о-охотой-с...
   -- Дело идет прекрасно, что же дальше?
   -- Князь-с обещал, что если я захочу возвратиться, то пожалует мне на обратный путь до Петербурга.
   Князь кивнул головой и прибавил:
   -- Да, но в том случае, если я им буду доволен!
   -- Чем же вы недовольны им?
   Теперь плотину прорвало. Князь вскочил; трагическим басом, которому еще больше придавало веса дребезжание некоторых букв и маленькие паузы между согласными, произнес он следующую речь:
   -- Мне им быть д-довольным, этим м-молокососом, этим щ-щенком?! Меня бесит гнусная неблагодарность этого разбойника! Я его взял к себе во двор из самобеднейшего семейства крестьян, вшами заеденного, босого; я его сам учил, негодяя, я из него сделал ч-человека, музыканта, регента; голос каналье выработал такой, что в России в сезон возьмет рублей сто в месяц жалованья.
   -- Все это так, Юрий Николаевич, но я не могу разделять вашего взгляда. Ни он, ни его семья вас не просили делать из него Ронкони, стало, и особенной благодарности с его стороны вы не можете требовать. Вы его обучили, как учат соловьев, и хорошо сделали, но тем и конец. К тому же это и к делу не идет...
   -- Вы правы... но я хотел сказать: каково мне выносить это? Ведь я его... к-каналью...
   -- Так вы согласны ему дать на дорогу?
   -- Черт с ним -- для вас... только для вас даю.
   -- Ну, вот дело и слажено; а вы знаете, сколько на дорогу надобно?
   -- Говорят, фунтов двадцать.
   -- Нет, это много. Отсюда до Петербурга сто целковых за глаза довольно. Вы даете?
   -- Даю.
   Я расчел на бумажке и передал Голицыну; тот взглянул на итог -- выходило, помнится, с чем-то 30 фунтов. Он тут же мне их и вручил.
   -- Вы, разумеется, грамоте знаете? -- спросил я регента.
   -- Как же-с...
   Я написал ему расписку в таком роде: "Я получил с кн. Ю. Н. Голицына должные мне за жалованье и на проезд из Лондона в Петербург тридцать с тем-то фунтов (на русские деньги столько-то). Затем остаюсь доволен и никаких других требований на него не имею".
   -- Прочтите сами и подпишитесь...
   Регент прочел, но не делал никаких приготовлений, чтоб подписаться.
   -- За чем дело?
   -- Не могу-с.
   -- Как не можете?
   -- Я недоволен...
   Львиный сдержанный рев, -- да уж и я сам готов был прикрикнуть.
   -- Что за дьявольщина! Вы сами сказали, в чем ваше требование. Князь заплатил все до копейки -- чем же вы недовольны?
   -- Помилуйте-с -- а сколько нужды натерпелся с тех пор, как здесь...
   Ясно было, что легость, с которой он получил деньги, разлакомила его.
   -- Например-с, мне следует еще за переписку нот.
   -- Врешь! -- закричал Голицын так, как и Лаблаш никогда не кричал... робко ответили ему своим эхо рояли, и бледная голова Пико показалась в щель и исчезла с быстротой испуганной ящерицы. -- Разве переписывание нот не входило в прямую твою обязанность? Да и что же бы ты делал все время, когда концертов не было?..
   Князь был прав, хотя и не нужно было пугать Пико гласом контрбомбардосным.
   Регент, привыкнувший к всяким звукам, не сдался и, оставя в стороне переписывание нот, обратился ко мне с следующей нелепостью:
   -- Да вот-с еще и насчет одежды: я совсем обносился.
   -- Да неужели, давая вам в год около 50 фун<тов> жалованья, Юр<ий> Ник<олаевич> еще обязался одевать вас?
   -- Нет-с, но прежде князь все иногда давали, а теперь, стыдно сказать, до того дошел, что без носков хожу.
   -- Я сам хожу без н-н-носков!.. -- прогремел князь и, сложа на груди руки, гордо и с презрением смотрел на регента. Этой выходки я никак не ждал и с удивлением смотрел ему в глаза. Но, видя, что он продолжать не собирается, а что регент непременно будет продолжать, я очень серьезно сказал соколу-певцу:
   -- Вы приходили ко мне сегодня утром просить меня в посредники, стало, вы верили мне?
   -- Мы вас оченно довольно знаем, в вас мы нисколько не сомневаемся, вы уж в обиду не дадите...
   -- Прекрасно, ну, так я вот как решаю дело: подписывайте сейчас бумагу или отдайте деньги; я их передам князю и с тем вместе отказываюсь от всякого вмешательства.
   Регент не захотел вручить бумажки князю, подписался и поблагодарил меня. Избавляю от рассказа, как он переводил счет на целковые; я ему никак не мог вдолбить, что по курсу целковый стоит теперь не то, что стоил тогда, когда он выезжал из России.
   -- Если вы думаете, что я вас хочу надуть фунта на полтора, так вы вот что сделайте: сходите к нашему попу да и попросите вам сделать расчет. -- Он согласился.
   Казалось, все кончено, и грудь Голицына не так грозно и бурно вздымалась... но судьба хотела, чтоб и финал так же бы напомнил родину, как начало.
   Регент помялся, помялся, и вдруг, как будто между ними ничего не было, обратился к Голицыну с словами:
   -- Ваше сиятельство, так как пароход из Гулля-с идет только через пять дней, явите милость -- позвольте остаться покаместь у вас.
   "Задаст ему, -- подумал я, -- мой Лаблаш", самоотверженно приготовляясь к боли от крика.
   -- Куда ты к черту пойдешь. Разумеется, оставайся.
   Регент разблагодарил князя и ушел. Голицын в виде пояснения сказал мне:
   -- Ведь он предобрый малый; это его этот мошенник, этот в-вор... этот поганый юс подбил...
   Поди тут Савиньи и Миттермайер, пусть схватят формулами и обобщат в нормы юридические понятия, развившиеся в православном отечестве нашем между конюшней, в которой драли дворовых, и бариновым кабинетом, в котором обирали мужиков.
   Вторая cause célèbre[420], именно с "юсом", не удалась. Голицын вышел и вдруг так закричал, и секретарь так закричал, что оставалось затем катать друг друга "под никитки", причем князь, конечно, зашиб бы гунявого подьячего. Но как все в этом доме совершалось по законам особой логики, то подрались не князь с секретарем, а секретарь с дверью. Набравшись злобы и освежившись еще шкаликом джину, он, выходя, треснул кулаком в большое стекло, вставленное в дверь, и расшиб его. Стекла эти бывают в палец толщины.
   -- Полицию! -- кричал Голицын, -- Разбой! полицию! -- и, взошедши в залу, бросился изнеможенный на диван. Когда он немного отошел, он пояснил мне, между прочим, в чем состоит неблагодарность секретаря. Человек этот был поверенным у его брата и, не помню, смошенничал что-то и должен был непременно идти под суд. Голицыну стало жаль его -- он до того взошел в его положение, что заложил последние часы, чтоб выкупить его из беды. И потом, имея полные доказательства, что он плут, взял его к себе управляющим!
   Что он на всяком шагу надувал Голицына, в этом не может быть никакого сомнения.
   Я уехал: человек, который мог кулаком пробить зеркальное стекло, может сам себе найти суд и расправу. К тому же он мне рассказывал потом, прося меня достать ему паспорт, чтоб ехать в Россию, что он гордо предложил Голицыну пистолет и жеребий, кому стрелять.
   Если это было, то пистолет наверное не был заряжен.
   Последние деньги князя пошли на усмирение спартаковского восстания, и он все-таки наконец попал, как и следовало ожидать, в тюрьму за долги. Другого посадили бы и дело в шляпе -- с Голицыным и это не могло сойти просто с рук.
   Полисмен привозил его ежедневно в Cremorn garden, часу в восьмом; там он дирижировал, для удовольствия лореток всего Лондона, концерт, и с последним взмахом скипетра из слоновой кости незаметный полицейский вырастал из-под земли и не покидал князя до кеба, который вез узника в черном фраке и белых перчатках в тюрьму. Прощаясь со мной в саду, у него были слезы на глазах. Бедный князь! Другой смеялся бы над этим, но он брал к сердцу свое в неволю заключенье. Родные как-то выкупили его. Потом правительство позволило ему возвратиться в Россию -- и отправили его сначала на житье в Ярославль, где он мог дирижировать духовные концерты вместе с Фелинским, варшавским архиереем. Правительство для него было добрее его отца: тертый калач не меньше сына, он ему советовал идти в монастырь...Хорошо знал сына отец -- а ведь сам был до того музыкант, что Бетговен посвятил ему одну из симфоний.
   За пышной фигурой ассирийского бога, тучного Аполлона-вола, не должно забывать ряд других русских странностей.
   Я не говорю о мелькающих тенях, как "колонель рюс", но о тех, которые, причаленные разными превратностями судьбы, приостанавливались надолго в Лондоне, вроде того чиновника военного интендантства, который, запутавшись в делах и долгах, бросился в Неву, утонул... и всплыл в Лондоне изгнанником, в шубе и меховом картузе, которые не покидал, несмотря на сырую теплоту лондонской зимы. Вроде моего друга Ивана Ивановича Савича, которого англичане звали Севидж, который весь, целиком, с своими антецедентами и будущностью, с какой-то мездрой вместо волос на голове, так и просится в мою галерею русских редкостей.
   Лейб-гвардии Павловского полка офицер в отставке, он жил себе да жил в странах заморских и дожил до Февральской революции; тут он испугался и стал на себя смотреть как на преступника; не то, чтоб его мучила совесть, но мучила мысль о жандармах, которые его встретят на границе, казематах, тройке, снеге... и решился отложить возвращение. Вдруг весть о том, что его брата взяли по делу Шевченки. Сделалось в самом деле что-то опасно, и он тотчас решился ехать. В это время я с ним познакомился в Ницце. Отправился Савич, купивши на дорогу крошечную скляночку яду, которую, переезжая границу, хотел как-то укрепить в дупле пустого зуба и раскусить в случае ареста.
   По мере приближения к родине страх все возрастал и в Берлине дошел до удушающей боли; однако Савич переломил себя и сел в вагон. Станций на пять его стало -- далее он не мог. Машина брала воду; он под совершенно другим предлогом вышел из вагона... Машина свистнула, поезд двинулся без Савича; того-то ему и было надобно. Оставив чемодан свой на произвол судьбы, он с первым обратным поездом возвратился в Берлин. Оттуда телеграфировал о чемодане и пошел визировать свой пасс в Гамбург. "Вчера ехали в Россию, сегодня в Гамбург", -- заметил полицейский, вовсе не отказывая в визе. Перепуганный Савич сказал ему: "Письма -- я получил письма", и, вероятно, у него был такой вид, что со стороны прусского чиновника просто упущение по службе, что он его не арестовал. Затем Савич, спасаясь никем не преследуемый, как Людвиг-Филипп, приехал в Лондон. В Лондоне для него началась, как для тысячи и тысячи других, тяжелая жизнь, -- он годы честно и твердо боролся с нуждой. Но и ему судьба определила комический бортик ко всем трагическим событиям. Он решился давать уроки математики, черченью и даже французскому языку (для англичан). Посоветовавшись с тем и другим, он увидел, что без объявления или карточек не обойдется.
   -- Но вот беда: как взглянет на это русское правительство... Думал я, думал, да и напечатал анонимные карточки.
   Долго я не мог нарадоваться на это великое изобретение -- мне в голову не приходила возможность визитной карточки без имени.
   С своими анонимными карточками, с большой настойчивостью труда и страшной бережливостью (он живал дни целые картофелем и хлебом) он сдвинул-таки свою барку с мели, стал заниматься торговым комиссионерством, и дела его пошли успешно.
   И это именно в то время, когда дела другого лейб-гвардии павловского офицера пошли отвратительно. Разбитый, обкраденный, обманутый, одураченный, шеф Павловского полка отошел в вечность. Пошли льготы, амнистии. Захотелось и Савичу воспользоваться царскими милостями, и вот он пишет к Бруннову письмо и спрашивает, подходит ли он под амнистию. Через месяц времени приглашают Савича в посольство. "Дело-то, -- думал он, -- не так просто -- месяц думали".
   -- Мы получили ответ, -- говорит ему старший секретарь. -- Вы нехотя поставили министерство в затруднение: ничего об вас нет. Оно сносилось с министром внутренних дел, и у него не могут найти никакого дела об вас. Скажите нам просто, что с вами было, не может же быть ничего важного!..
   -- Да в 49 году мой брат был арестован и потом сослан.
   -- Ну?
   -- Больше ничего.
   "Нет, -- подумал Николай, -- шалит" и сказал Савичу, что, если так, министерство снова наведет справки. Прошли месяца два. Я воображаю, что было в эти два месяца в Петербурге... отношения, сообщения, конфиденциальные справки, секретные запросы из министерства в III отделение, из III отделения в министерство, справки у харьковского генерал-губернатора... выговоры, замечания... а дела о Савиче найти не могли. Так министерство и сообщило в Лондон.
   Посылает за Савичем сам Бруннов.
   -- Вот, -- говорит, -- смотрите ответ: нигде ничего об вас. Скажите, по какому вы делу замешаны?
   -- Мой брат...
   -- Все это я слышал, да вы-то сами по какому делу?
   -- Больше ничего не было.
   Бруннов, от рождения ничему не удивлявшийся, удивился.
   -- Так отчего же вы просите прощенья, когда вы ничего не сделали...
   -- Я думал, что все же лучше...
   -- Стало, просто-напросто, вам не амнистия нужна, а паспорт.
   И Бруннов велел выдать пасс.
   На радостях Савич прискакал к нам.
   Рассказав подробно всю историю о том, как он добился амнистии, он взял Огар<ева> под руку и увел в сад.
   -- Дайте мне, бога ради, совет, -- сказал он ему. -- А. И. все смеется надо мной... такой уж нрав у него; но у вас сердце доброе. Скажите мне откровенно: думаете вы, что я могу безопасно ехать Веной?
   Огарев не поддержал доброго мнения и расхохотался. Да что Огар<ев>, -- я воображаю, как Бруннов и Николаи минуты на две расправили морщины от тяжелых государственных забот и осклабились, когда амнистированный Савич вышел из кабинета.
   Но при всех своих оригинальностях Савич был честный человек. Другие русские, неизвестно откуда всплывавшие, бродившие месяц-другой по Лондону, являвшиеся к нам с собственными рекомендательными письмами и исчезавшие неизвестно куда, были далеко не так безопасны.
   Печальное дело, о котором я хочу рассказать, было летом 1862. Реакция была тогда в инкубации и из внутреннего, скрытого гниения еще вылазила наружу. Никто не боялся к нам ездить, никто не боялся брать с собой "Колокол" и другие наши издания, многие хвастались, как они мастерски провозят. Когда мы советовали быть осторожными, над нами смеялись. Писем мы почти никогда не писали в Россию: старым знакомым нам нечего было сказать -- мы с ними стояли всё дальше и дальше, с новыми незнакомцами мы переписывались через "Колокол".
   Весной возвратился из Москвы и Петербурга Кельсиев. Его поездка, без сомнения, принадлежит к самым замечательным эпизодам того времени. Человек, ходивший мимо носа полиции, едва скрывавшийся, бывавший на раскольничьих беседах и товарищеских попойках, с глупейшим турецким пассом в кармане, и возвратившийся sain et sauf[421] в Лондон, немного закусил удила. Он вздумал сделать пирушку в нашу честь в день пятилетия "Колокола", по подписке, в ресторане Кюна. Я просил его отложить праздник до другого, больше веселого времени. Он не хотел. Праздник не удался: не было entrain[422], и не могло быть -- в числе участников были люди слишком посторонние.
   Говоря о том и сем, между тостами и анекдотами, говорили как о самопростейшей вещи, что приятель Кельсиева Ветошников едет в Петербург и готов с собою кое-что взять. Разошлись поздно. Многие сказали, что будут в воскресенье у нас. Собралась действительно целая толпа, в числе которой были очень мало знакомые нам лица и, по несчастию, сам Ветошников; он подошел ко мне и сказал, что завтра утром едет, спрашивая меня, нет ли писем, поручений. Бакунин уже ему дал два-три письма. Огарев пошел к себе вниз и написал несколько слов дружеского привета Н. Серно-Соловьевичу; к ним я приписал поклон и просил его обратить внимание Чернышевского (к которому я никогда не писал) на наше предложение в "Колоколе" "печатать на свой счет "Современник" в Лондоне". Гости стали расходиться часов около 12; двое-трое оставались. Ветошников взошел в мой кабинет и взял письмо. Очень может быть, что и это осталось бы незамеченным. Но вот что случилось. Чтоб поблагодарить участников обеда, я просил их принять в память от меня по выбору что-нибудь из наших изданий или большую фотографию мою Левицкого. Ветошников взял фотографию; я ему советовал обрезать края и свернуть в трубочку; он не хотел и говорил, что положит ее на дно чемодана, и потому завернул ее в лист "Теймса" и так отправился. Этого нельзя было не заметить.
   Прощаясь с ним с последним, я спокойно отправился спать -- так иногда сильно бывает ослепленье -- и уж, конечно, не думал, как дорого обойдется эта минута и сколько ночей без сна она принесет мне.
   Все вместе было глупо и неосмотрительно до высочайшей степени... Можно было остановить Ветошникова до вторника, отправить в субботу. Зачем он не приходил утром? Да и вообще, зачем он приходил сам?.. Да и зачем мы писали?
   Говорят, что один из гостей телеграфировал тотчас в Петербург.
   Ветошникова схватили на пароходе; остальное известно.
   В заключенье этого печального сказанья скажу о человеке, вскользь упомянутом мною и которого пройти мимо не следует. Я говорю о Кельсиеве.
   В 1859 году получил я первое письмо от него.

Примечания

<Глава I>

   Отрывок: с начала до слов "тяжесть раздумья..." (стр. 295, строка 2 -- стр. 312, строки 33--34) впервые опубликован в К, л. 244--245 от 1 июля 1867 г. (в отделе "Литературное прибавление", стр. 1997--2002), за подписью И -- р, с пометкой "Из VI части "Былого и дум"". Печатается по тексту этого издания. В ЛБ (Г-О-I-11) имеется черновой автограф отрывка: "Конечно, многие и многие ~ борт парохода" (стр. 304, строка 18 -- стр. 306, строка 8). В главке II после слов: "нашу мысль" (стр. 305, строка 13) в К две строки точек, указывающие на пропуск. В рукописи вместо этого пропуска дан в виде подстрочного примечания рассказ об истории Трувеллера. В настоящем издании он печатается как подстрочное дополнение в основном тексте.
   Отрывок: "По воскресеньям ~ первое письмо от него" (стр. 312, строка 35 -- стр. 328, строка 27) впервые опубликован по рукописи в Сб, стр. 131--149. Печатается по автографу (ЛБ,Г-О-I -- 12, стр. 24--51), имеющему заголовок: "Продолжение ("Апогей и перигей")". При нумерации страниц Герцен пропустил стр. 28. На стр. 29 наверху он пометил: "No 28 пропу<щен>". На обороте стр. 33 заметка Герцена: "Гол<ицын> знал, что секр<етарь> вор. Пико". После слов: "-- Помилуйте-с -- а сколько нужды натерпелся с тех пор, как здесь..." (стр. 321, строки 12--13) -- отсылочный значок, но текст вставки отсутствует. На последнем листе рукописи под текстом отсылочный значок и помета Герцена: "В большой тетради. В. И. Кельсиев".
   В "софийской коллекции" на обороте 65-го листа рукописи 2-й главы VIII части "Былого и дум" ("Venezia la bella") имеется следующая запись Герцена, по-видимому отражающая первоначальный замысел построения главы "Апогей и перигей" (четыре раздела вместо трех):

"АПОГЕЙ и ПЕРИГЕЙ
I
Апогей
I
II
Перигей
I
II"

   В главе "Апогей и перигей" Герцен дает характеристику первых лет работы основанной им в мае 1853 г. русской типографии в Лондоне. История "Колокола" в период с 1857 по 1862 г., быстрый и неуклонный рост его влияния до "апогея", после которого начинается постепенный спад в распространении герценовских изданий, снижение их общественно-действенной роли, -- такова центральная тема данного очерка.
   При всей насыщенности главы фактами и эпизодами, характеристиками различных лиц и портретными зарисовками, при всей сложности и внешней пестроте ее состава она раскрывает одну идею -- идею неразрывной связи издательской деятельности Герцена с коренными вопросами русской общественной жизни, с борьбой передовых сил за полное раскрепощение страны и народа. В главе дана картина некоторых сторон общественной жизни этого переходного в истории России периода как того фона, на котором развертывалась в эти годы деятельность Герцена. Вместе с тем в ней отражается идейный рост Герцена, процесс освобождения его от либеральных иллюзий и колебаний на основе осмысления личного и общественного опыта этих насыщенных большими событиями лет.
   Характерно, что об успехе "Колокола" в среде чуждой и по существу враждебной его издателям Герцен пишет в ироническом тоне, начиная свой рассказ "великолепной сценой" беседы с "колонель рюс". Правда, Герцен в своем очерке полностью не раскрывает всей противоречивой природы успеха "Колокола". И. И. Кельсиев писал Герцену в сентябре 1863 г., что "если многие либеральничали и не прочь были почитать "Колокол", то это только по непониманию дела и по какому-то суеверному преклонению перед вашим авторитетом" (ЛН, т. 62, стр. 230).
   Тема ""Колокол" и Россия" во всей ее сложности и многопроблемности не была для Герцена темой из далекого "былого" и давно пережитых "дум". Она непосредственно смыкалась с теми вопросами и задачами революционной практики и теории, над решением которых Герцену и другим русским революционерам приходилось работать в это время. Поэтому о многих самых важных событиях в Лондоне и России, о некоторых сторонах организационной и идейной работы заграничного революционного центра и его связях с революционно-демократическим лагерем в России, о сношениях издателей "Колокола" со своими корреспондентами из различных общественных кругов Герцен не мог писать в своих мемуарах, которые именно в этой своей части особенно конспиративны. Он очень осторожно и скупо говорит о связи с представителями той революционной России, бесцензурным органом которой был "Колокол". Герцен не мог рассказать о тех серьезных, конспиративных свиданиях, которые, по словам В. И. Кельсиева, составляли тайну Герцена и Огарева (см. ЛН,т. 41--42, стр. 274), например, о встречах и беседах в июне 1859 г. в Лондоне с Чернышевским. В исторический подтекст этой главы входит вся совокупность материалов, связанных с вопросом о разработке и осуществлении идей создания революционной организации.
   ...чтó скажешь у нас о Сухозанете ~ или вот об Адлерберге? -- Разоблачительные материалы о Н. О. Сухозанете и В. Ф. Адлерберге систематически помещались на страницах "Колокола".
   ...я официально отказался ехать в Россию. -- Об отказе Герцена в 1851 г. вернуться в Россию и принятии им швейцарского гражданства см. гл. XL "Былого и дум" (т. X наст. изд.).
   ...А. И. Сабуров... -- В источнике, видимо, ошибочно: Я. И. Сабуров. Генерал-майор А. И. Сабуров был у Герцена в Ницце между июлем 1851 г. и январем 1852 г.; с ним Герцен передал письма для московских друзей (см. письмо Герцена к М. К. Рейхель от 20 февраля 1852 г.).
   Проезжая тайком Францию в 1852, я в Париже встретил кой-кого из русских... -- В августе 1852 г. на пути в Лондон Герцен без разрешения французских властей пробыл восемь дней в Париже, где встречался с М. К. Рейхель, А. В. и Е. К. Станкевичами, Н. А. Мельгуновым (см. письмо Герцена к М. К. Рейхель от 15 октября 1852 г.).
   ..."Ни звука русского, ни русского лица". -- Слова из монолога Чацкого в комедии А. С. Грибоедова "Горе от ума" (действие III, явление 22).
   О свидании с ним я рассказывал в другом месте. -- О своей встрече с М. С. Щепкиным в Лондоне в сентябре 1853 г. Герцен писал в статье "Михаил Семенович Щепкин", опубликованной в К от 1 октября 1863 г. (см. т. XVII наст. изд.).
   ...Доктор В-ский. -- Под этим псевдонимом из-за конспиративных соображений Герцен скрыл фамилию П. Л. Пикулина, который, уехав из России в начале июня 1855 г., до приезда в Лондон к Герцену некоторое время пробыл в Вене (отсюда -- псевдоним Венский). Пикулин был связан с московскими друзьями Герцена и привез ему письмо от Т. Н. Грановского с припиской Н. X. Кетчера (см. ЛН,т. 62, стр. 102--104).
   ..."ныне отпущаеши" Симеона-богоприимца. -- По евангельской легенде, Симеону, жителю Иерусалима, было предсказано, что он не умрет, пока не увидит Иисуса. После долгого ожидания, увидя его, он произнес: "ныне отпущаеши раба твоего, владыко, по глаголу твоему с миром..." (Евангелие от Луки, гл. II, 25--30).
   Так умер Грановский... -- О впечатлении, которое на Герцена произвело известие о смерти Т. Н. Грановского, см. в гл. XXIX "Былого и дум" (т. IX наст. изд.).
   ...в маленькой комнате "старого дома"... -- Дом в Москве, принадлежавший отцу Герцена И. А. Яковлеву, в Б. Власьевском пер., в котором Герцен жил до 1830 г. и который позже был им описан в гл. IV "Былого и дум", а Н. П. Огаревым -- в стихотворении "Старый дом".
   Весной 1856 приехал Огарев, год спустя (1 июля 1857 г.) вышел первый лист "Колокола". -- Роль Н. П. Огарева в создании "Колокола" Герцен неоднократно отмечал в письмах и печати. В черновом наброске письма неизвестному адресату Герцен писал после 1867 г.: "Ему-то <Огареву> принадлежит первая мысль о "Колоколе"" (ЛН,т. 61, стр. 270); см. также письмо Герцена к И. С. Тургеневу от 22 ноября 1862 г. и предисловие к сб. "Десятилетие Вольной русской типографии в Лондоне".
   .... говорил мне в Лондоне, horribile dictu, Катков... -- Встреча произошла в 1859 г. во время заграничного путешествия M. Н. Каткова.
   ...В. П... -- В. П. Боткин.
   ..."обвинительное письмо" Ч<ичерина>. -- О полемике с Б. Н. Чичериным в связи с его письмом, опубликованным в К от 1 декабря 1858 г. под названием "Обвинительный акт" (см. т. XIII наст. изд.), Герцен рассказывает в гл. "Н. X. Кетчер" (т. IX наст. изд.).
   ...как Бирон, вылил ~ ушат холодной воды на голову. -- В романе И. И. Лажечникова "Ледяной дом" описывается, как люди Бирона, выливая на непокорного украинца ушаты холодной воды, превратили его в ледяную статую. Стр. 301. ...крепкого патриотизма михайловского времени. -- Период разгула реакции и поворота части либерального общества к национализму, шовинизму и черносотенству в начале 1860-х годов Герцен называет по имени тех деятелей, которые олицетворяли собою реакцию -- Михаила Каткова, Михаила Муравьева.
   ...одно из них было подписано общими друзьями нашими... -- Герцен имеет в виду письмо К. Д. Кавелина, к которому присоединились И. С. Тургенев, П. В. Анненков, И. К. Бабст, Н. Н. Тютчев, А. Д. Галахов и некоторые другие, пересланное ему в марте 1859 г. Б. Н. Чичериным.
   ...дело "стрелка Кочубея"... -- Кн. Л. В. Кочубей в 1853 г. стрелял в управляющего своим имением И. Зальцмана и ранил его, однако остался не только безнаказанным, но, подкупив судей, добился заключения Зальцмана в тюрьму. Разоблачению этих злоупотреблений Герцен посвятил ряд заметок в "Колоколе" за 1858--1859 гг., в результате чего дело было пересмотрено и Зальцман освобожден (см. заметки "Что значит суд без гласности", ""Times" говорит...", "Еще о стрелке Кочубее" и др. -- тт. ХIII--XV наст. изд.).
   Императрица плакала над письмом к ней о воспитании ее детей... -- "Письмо к императрице Марии Александровне" Герцена было напечатано в К от 1 ноября 1858 г. (см. т. XIII наст. изд.). Об отношении императрицы к "письму" Герцен, очевидно, узнал от К. Д. Кавелина. Имеются данные, подтверждающие, что лист "Колокола" с "письмом" Герцена произвел среди обитателей Зимнего дворца сильное впечатление (см. А. Ф. Тютчева. При дворе двух императоров, М., 1929, стр. 181; "Воспоминания Ф. А. Оома". "Русский архив", 1896, VIII, стр. 569; А. В. Hикитенко. Дневник, т. 2, Гослитиздат, М., 1955, стр. 45, запись от 19 ноября 1858 г.).
   Анекдот Щепкина с Гедеоновым передан мною в другом месте... -- В статье "Михаил Семенович Щепкин" (см. т. XVII наст. изд.).
   ...напечатанный в "Колоколе" отчет о тайном заседании Государственного совета по крестьянскому делу. -- В К от 1 марта 1861 г. были помещены материалы об обсуждении проекта крестьянской реформы на заседании Государственного совета 28 января 1861 г. (см. т. XV наст. изд.).
   БескорыстныйМуравьев ~ жираф в андреевской ленте, Панин... -- М. Н. Муравьев и В. Н. Панин, названный Герценом жирафом за его длинный рост, были объектом систематических разоблачений в "Колоколе", первый, в частности, как казнокрад и крупный взяточник.
   Горчаков, игравший между этими "мертвыми душами" роль Мижуева... -- А. М. Горчакова, выразившего сомнение в возможности подкупа издателя "Колокола", Герцен уподобляет Мижуеву, "зятю" Ноздрева, принадлежавшему, по словам Гоголя, к тем, кто "согласятся именно на то, что отвергали" ("Мертвые души", том первый, гл. IV).
   ...от благодарности, подписанной князем Хованским... -- Взятка, дававшаяся в начале XIX в. бумажными деньгами, на которых была подпись князя А. Н. Хованского, управляющего государственным банком.
   ...прозвали губернской Миной Ивановной... -- В "Колоколе" часто печатались материалы, разоблачавшие различные финансовые махинации придворно-правительственной среды, в которых видную и грязную роль играла, в частности, Мина Ивановна Буркова -- наглая и корыстолюбивая фаворитка министра двора В. Ф. Адлерберга.
   ..."свиней в ермолках", как выразился бессмертный автор гениального "Ревизора". -- Выражение Хлестакова из "Ревизора" Н. В. Гоголя (действие пятое, явление VIII).
   ...казненными, как Сливицкий, Арнгольдт... и убитыми, как Потебня, и сосланными на каторгу, как Красовский, Обручев и пр. -- П. М. Сливицкий и И. Н. Арнгольд за участие в революционной военной организации были расстреляны по приговору военно-полевого суда в 1862 г. Герцен в заметке "Арнгольдт, Сливицкий и Ростковский", напечатанной в К от 1 августа 1862 г. (см. т. XVI наст. изд.), назвал день их казни "чернымднем", который будет памятен полякам, за чью свободу они боролись. А. А. Потебня дважды был у Герцена в Лондоне (см. гл. "М. Бакунин и польское дело"), принял участие в польском восстании и был убит в бою с русскими войсками 4 марта 1863 г.; в "Колоколе" за 1863 г. был помещен ряд статей, посвященных Потебне. А. А. Красовский за распостранение среди солдат прокламаций был в 1862 г. приговорен к смертной казни, замененной 12 годами каторжных работ, которые он отбывал в Нерчинске на Александровском заводе одновременно с Н. Г. Чернышевским. "Колокол" 1 января 1863 г. откликнулся на приговор сочувственной статьей. Во время неудачной попытки бежать с каторги Красовский в 1868 г. покончил жизнь самоубийством. В. А. Обручев в 1862 г. был приговорен к каторжным работам за распространение прокламации "Великорусс".
   ...беседы в Alpha road? -- Лондонская улица, на которой Герцен жил с мая по ноябрь 1860 г.
   Между моряками ~ славные юноши, о которых мне писал Ф. Капп из Нью-Йорка... -- Ф. Капп, принимавший участие в революционных событиях 1848--1849 гг. в Париже, в это время познакомился с Герценом (см. о нем в гл. XXXVII "Былого и дум"). Переехав вскоре в Соединенные Штаты Америки, Капп поддерживал переписку с Герценом (см. письмо Герцена к Н. П. Огареву от 3 марта 1864 г. О содержании письма Каппа к Герцену см. в разделе "Варианты", стр. 610 наст. тома). Упоминаемые в письме Каппа русские моряки -- из эскадры Лесовского, прибывшие в Нью-Йорк в сентябре 1863 г. Две русские эскадры (вторая под командованием адмирала Попова стояла в Сан-Франциско), направленные в 1863 г. в США в связи с обострением напряженности в отношениях между Россией и Англией и Францией, усилили позиции Севера в гражданской войне с рабовладельческим Югом.
   Историю Трувеллера изложить стоит. -- В. В. Трувеллер в 1861--1862 гг. находился в заграничном плавании на фрегате "Олег", посетил Герцена в Лондоне и приобрел революционные издания лондонской типографии для распространения в России, в первую очередь -- среди моряков. Трувеллер при помощи гардемарина В. Дьяконова пытался также приобрести типографский шрифт для организации в России нелегальной типографии. По доносу судового священника по прибытии судна в июне 1862 г. в Кронштадт был произведен обыск, при котором обнаружены герценовские издания. Трувеллер был арестован, приговорен к каторжным работам, замененным ссылкой в Западную Сибирь, откуда вернулся в 1865 г. больным.
   ...переписка с частью офицеров "Великого адмирала". -- Переписка с офицерами фрегата "Генерал-адмирал", о которой упоминает Герцен, завязалась в связи со статьей "Константин Николаевич за линьки", напечатанной в "Колоколе" от 15 декабря 1860 г. (см. т. XIV наст. изд.). О письмах офицеров, бравших под защиту командира фрегата И. И. Шестакова или сообщавших новые сведения об истязаниях матросов на корабле, часто писалось в "Колоколе" (например, в листах 93, 95, 114, 212).
   Командир его, помнится -- Андреев... -- Андреев был командиром другого фрегата -- "Олег", на котором также систематически избивали матросов, о чем в "Колоколе" от 15 октября 1861 г. была помещена специальная заметка ""Олег" и Андреев" (см. т. XV наст. изд.).
   ...константиновский либерал ~ в фавёре у великого князя... -- Вокруг великого князя Константина Николаевича группировались сторонники умеренных реформ.
   ...был лейтенант Стофреген ~ защищал в теории (как впоследствии князь Витгенштейн) военное палачество. -- Герцен имеет в виду выступление в 1861 г. Э. Витгенштейна в защиту телесных наказаний в армии (см. заметку "Плач "Московских ведомостей" о Шварце, равнодушие к Пейкеру" в т. XVII наст. изд.). К. К. Штофреген служил на фрегате "Генерал-адмирал" под командованием И. И. Шестакова и был в числе офицеров, о зверском обращении которых с матросами сообщалось в "Колоколе" (см. заметки "Собственное сознание о взрыве "Пластуна"", "Еще раз о "Генерал-адмирале"" в тт. XV и XVI наст. изд.).
   Вот его ответы и письмо к матери. -- Эти материалы не были приведены Герценом. В "Колоколе" были опубликованы лишь некоторые сведения о Трувеллере и его деле (лл. 143, 152). Материалы "Из военно-судного дела о гардемарине 8 флотского экипажа Владимире Трувеллере" (опубликованы в "Историческом архиве", 1955, No 5, стр. 114--137) включают ответы Трувеллера на вопросы следствия, в которых он смело и откровенно изложил свои революционные убеждения.
   Park House, Fulham. -- Дом в предместье Лондона -- Фуламе, в котором Герцен и Огарев жили с ноября 1858 г. до мая 1860 г.
   На это письмо капитан парохода отвечал... -- Далее Герцен цитирует письмо капитана русского парохода С. Лазаревича от 3/15 февраля 1860 г. (см. ЛН, т. 62, стр. 787).
   Green Dry Dock, Блакволь. -- Название места стоянки парохода в лондонских доках на р. Темзе.
   ...совершилось великое несчастие... -- Арест П. А. Ветошникова, повлекший за собой массовые аресты в России (см. комментарий к стр. 328).
   ...вы участвовали в петербургском пожаре? -- Большие пожары в Петербурге, начавшиеся 28 мая 1862 г., продолжались несколько дней. Царское правительство воспользовалось этим поводом для проведения ряда репрессивно-террористических мер против революционного лагеря и стремилось распространением провокационных слухов о том, что пожары якобы являлись делом рук студентов, подстрекаемых Герценом и Н. Г. Чернышевским, поднять волну ненависти к революционной молодежи и ее идейным руководителям.
   ...играть роль Шарлотты Кордэ ~ я сижу не в ванне. -- Герцен иронически сравнивает свою посетительницу с Ш. Кордэ, убившей в 1793 г. кинжалом Ж. П. Марата, из-за болезни работавшего сидя в ванне.
   ...на выставку... -- Всемирная выставка 1862 г. в Лондоне.
   ...зале Orset House'a... -- Название дома в Лондоне, в котором Герцен жил с ноября 1860 г. до июня 1863 г.
   Это был князь Юрий Николаевич Голицын. -- Некоторые эпизоды из своей жизни в Лондоне Ю. Н. Голицын описал в мемуарах "Прошедшее и настоящее", СПб., 1870. Голицын рассказывает также, не называя Герцена и Огарева, о своих встречах с ними в Лондоне.
   ...императора Николая, победившего лондонских дам. -- Николай I посетил Англию в 1844 г.
   ...с "регентом" ~ с отцом Филиппа Орлеанского. -- Регентом Франции в 1715--1723 гг. в период малолетства Людовика XV был сам Филипп II Орлеанский, а не отец его (Филипп I Орлеанский).
   ...гласом контрбомбардосным. -- По названию музыкального духового инструмента бомбардона -- басовой трубы (франц. bombarde, англ. bombardon).
   ...Бетговен посвятил ему одну из симфоний. -- Речь идет, по-видимому, о трех струнных квартетах Бетховена (Es-dur, A-moll, B-dur), написанных им в 1823 г. по заказу Н. Б. Голицына, отца Ю. Н. Голицына.
   ...никем не преследуемый, как Людвиг-Филипп, приехал в Лондон. -- Герцен проводит ироническую аналогию с бегством в Англию французского короля Луи Филиппа, свергнутого февральской революцией 1848 г.
   ...шеф Павловского полка... -- Николай I был шефом Измайловского полка.
   ...пишет к Бруннову письмо... -- Герцен подразумевает русского представителя в Лондоне, которым в это время (1856--1858 гг.) был не Бруннов, а М. И. Хребтович. Ф. И. Бруннов был русским полномочным представителем в Англии в период 1840--1854 гг. и в 1858--1874 гг (с 1860 г. в ранге посла).
   ...было летом 1862. -- В автографе ошибочно написано -- 1852.
   ...один из гостей... -- Среди гостей Герцена находился агент III отделения Г. Г. Перетц, который донес о возвращении П. А. Ветошникова с "опасными" документами (см. М. Лемке. Политические процессы в России 1860-х гг. М.--Л., 1923, стр. 179).
   Ветошникова схватили на пароходе; остальное известно. -- Все письма, переданные П. А. Ветошникову, оказались после его ареста в руках III отделения. В июле 1862 г. были арестованы Н. Г. Чернышевский и Н. А. Серно-Соловьевич. Особо назначенная следственная комиссия под председательством А. Ф. Голицына начала вести "Дело о лицах, обвиняемых в сношениях с лондонскими пропагандистами", по которому было привлечено 32 человека. Дело Н. Г. Чернышевского было выделено из "процесса 32-х" в самостоятельное (см. Мих. Лемке. Очерки освободительного движения "шестидесятых годов", СПб., 1908). Массовые аресты в России серьезно ослабили связи Герцена и Н. П. Огарева с русским революционным движением.
   395. -- Скажите просто: русский полковник желает видеть. -- Господин никогда не принимает по утрам и... -- Завтра я уезжаю. -- Ваше имя, сударь? -- Да вы скажите: русский полковник (франц.). -- Ред.
   396. -- В чем дело? -- Это вы? -- Да, это я (франц.). -- Ред.
   397. Где мой экипаж? (франц.). -- Ред.
   398. Я, разумеется, не говорю о двух-трех эмигрантах.
   399. "Колокол" 1863 год.
   400. Милый В-ский попадал в удивительные просаки с английским языком. -- Отсюда, -- говорил он моему сыну, -- судя по карте, недалек Кев? -- Я не слыхивал такого места. -- Помилуйте, там огромный ботанический сад и первая оранжерея в Европе. -- Спросим у садовника. -- Спросили, и он не знает. В-ский развернул план. -- Да вот он возле самого Ришмон! -- Это был Кью.
   401. "Былое и думы", часть I.
   402. страшно вымолвить (лат.). -- Ред.
   403. судилище, от Vehme (старонем.). -- Ред.
   404. непреклонностью (франц.). -- Ред.
   405. Писано в 1864.
   406. Оставляются до полного издания.
   407. заочной (лат.). -- Ред.
   408. Историю Трувеллера изложить стоит. В 1861 явился к нам молодой моряк; лет за десять перед тем я знал его мать в Ницце и помнил его мальчиком. Как его воспитывали, можно судить по тому, что лет восьми или девяти он говорил, что после бога и отца с матерью он никого не любит больше Николая Павловича.
   -- За что же вы его так любите? -- спрашивал я его шутя.
   -- Он мой законный государь...
   Дух такой в воспитанье, может, развили после 1848, -- прежде ничего подобного у нас не было и дети воспитывались равно без православия и самодержавия.
   Жизнь излечила молодого человека. Он приехал к нам очень грустный и озабоченный. У него умер отец, и умер под судом, обвиняемый в разных злоупотреблениях по делу московской железной дороги. Он был новгородский помещик и взял какие-то подряды. Сын был уверен в невинности отца и решился во что б ни стало восстановить доброе имя его. Все, что он пробовал в России, не удалось ему, и он явился к нам с портфелем бумаг, контрактов, сенатских записок, экстрактов. Разобрать их и составить из них записку для "Колокола" было дело не шуточное. По счастью, оказалось, что Трувеллер -- товарищ по университету Кельсиева, ему-то и поручили мы ее составление<.>
   В Трувеллере поражало что-то твердое, печальное и детское вместе. Сильно работало в его груди, буравило его; в "законного государя" он не верил больше и с глубоким негодованием говорил о скверном обращении с матросами. В самое то время у нас шла забавная переписка с частью офицеров "Великого адмирала". Командир его, помнится -- Андреев, beau parleur <краснобай (франц.)>, константиновский либерал и тогда в фавёре у великого князя, тоже мучил людей и бранил офицеров, как и нелибералы. Помнится, у него был лейтенант Стофреген, который не только зверски наказывал, но защищал в теории (как впоследствии князь Витгенштейн) военное палачество.
   Мы поместили как-то в "Колоколе" несколько слов об этом. Вдруг получаем из Пирея ответ от имени большинства офицеров, что это неправда... от имени, но без имени. И как писанное письмо было без подписи, оттого мы и не поместили десятой доли того, что в нем было, -- помещенную же нами часть мы знали от десяти других офицеров. Поэтому мы коллективного письма не напечатали. Спустя несколько месяцев приехал Трувеллер во второй раз; я ему показал письмо офицеров, защищавших, не поднимая забрала, своего командира. Трувеллер вспыхнул -- он был уверен, что это интрига, и в доказательство привел несколько фактов. Я записал их на всякий случай и прочел Трувеллеру в другое посещение. Он нахмурился... Ну, думаю я, испугался.
   -- Позвольте вашу записку.
   -- Извольте.
   Он ее прочитал, взял перо и подписал.
   -- Что вы делаете? -- спросил я.
   -- А то, чтоб мои показания не были также безыменны.
   Уплывая из Лондона, он накупил целую кипу "Что нужно народу?", "Колокола" и других вещей. Я об этом ничего не знал, -- он простился и отправился в Россию. В Портсмуте он имел неосторожность раздать экземпляры, накупленные им, матросам. Кто-то донес, и началось дело, которое сгубило его.
   Вот его ответы и письмо к матери. Это была героическая натура, и он, конечно, не скажет, что мы погубили его, как нас винят многие.
   409. Большой выставке (англ.). -- Ред.
   410. образчика (англ.). -- Ред.
   411. таможня (англ.). -- Ред.
   412. водворен, от installer (франц.). -- Ред.
   413. рейтузами (франц.). -- Ред.
   414. "Вальс Герцена" (нем.). -- Ред.
   415. "Кадриль Огарева" (англ.). -- Ред.
   416. "Симфония освобождения" (англ.). -- Ред.
   417. "Вальс Потапова", "Вальс Мины" (нем.). -- Ред.
   418. "Партитуру Комиссарова" (нем.). -- Ред.
   419. "правая рука" (лат.). -- Ред.
   420. славная операция (франц.). -- Ред.
   421. здравым и невредимым (франц.). -- Ред.
   422. воодушевления (франц.). -- Ред.
   

<Глава II> В. И. Кельсиев

   Имя В. Кельсиева приобрело в последнее время печальную известность: быстрота внутренной и скорость внешней перемены, удачность раскаяния, неотлагаемая потребность всенародной исповеди и ее странная усеченность, бестактность рассказа, неуместная смешливость рядом с неприличной в кающемся и прощенном развязностью -- все это, при непривычке нашего общества к крутым и гласным превращениям, вооружило против него лучшую часть нашей журналистики. Кельсиеву хотелось во что бы ни стало занимать собою публику; он и накупился на видное место мишени, в которую каждый бросает камень, не жалея. Я далек от того, чтоб порицать нетерпимость, которую показала в этом случае наша дремлющая литература. Негодование это свидетельствует о том, что много свежих, неиспорченных сил уцелели у нас, несмотря на черную полосу нравственной неурядицы и безнравственного слова. Негодование, опрокинувшееся на Кельсиева, -- то самое, которое некогда не пощадило Пушкина за одно или два стихотворения и отвернулось от Гоголя за его "Переписку с друзьями".
   Бросать в Кельсиева камнем лишнее: в него и так брошена целая мостовая. Я хочу передать другим и напомнить ему, каким он явился к нам в Лондон и каким уехал во второй раз в Турцию.
   Пусть он сравнит самые тяжелые минуты тогдашней жизни с лучшими своей теперичной карьеры. Страницы эти писаны прежде раскаянья и покаянья, прежде метемпсихозы и метаморфозы. Я в них ничего не переменил и добавил только отрывки из писем. В моем беглом очерке Кельсиев представлен так, как он остался в памяти до его появления на лодке в Скулянскую таможню в качестве запрещенного товара, просящего конфискации и поступления по законам.
   Письмо от Кельсиева было из Плимута. Он туда приплыл на пароходе Североамериканской компании и отправлялся куда-то, в Ситку или Уналашку, на службу. Поживши в Плимуте, ему расхотелось ехать на Алеутские острова, и он писал ко мне, спрашивая, можно ли ему найти пропитание в Лондоне. Он успел уже в Плимуте познакомиться с какими-то теологами и сообщал мне, что они обратили его внимание на замечательные истолкования пророчеств. Я предостерег его от английских клержименов[423] и звал в Лондон, если он действительно хочет работать.
   Недели через две он явился. Молодой, довольно высокий, худой, болезненный, с четвероугольным черепом, с шапкой волос на голове, он мне напоминал (не волосами -- тот был плешив), а всем существом своим Энгельсона -- и действительно, он очень многим был похож на него. С первого взгляда можно было заметить много неустроенного и неустоявшегося, но ни чего пошлого. Видно было, что он вышел на волю из всех опек и крепостей, но еще не приписался ни к какому делу и обществу -- цеха не имел. Он был гораздо моложе Энгельсона, но все же принадлежал к позднейшей ширинге петрашевцев и имел часть их достоинств и все недостатки: учился всему на свете и ничему не научился дотла, читал всякую всячину и надо всем ломал довольно бесплодно голову. От постоянной критики всего общепринятого Кельсиев раскачал в себе все нравственные понятия и не приобрел никакой нити поведенья[424]. Особенно оригинально было то, что в скептическом ощупывании Кельсиева сохранилась какая-то примесь мистических фантазий: он был нигилист с религиозными приемами, нигилист в дьяконовском стихаре. Церковный оттенок, наречие и образность остались у него в форме, в языке, в слоге и придавали всей его жизни особый характер и особое единство, основанное на спайке противуположных металлов.
   У Кельсиева шел тот знакомый нам перебор, который делает почти всегда в самом деле проснувшийся русский внутри себя и о котором вовсе не думает за недосугом и заботами западный человек. Втянутые своими специальностями в другие дела, старшие братья наши не проверяют задов, и оттого у них сменяются поколенья, строя и разрушая, награждая и наказуя, надевая венки и кандалы, -- твердо уверенные, что так и надобно, что они делают дело. Кельсиев, напротив, сомневался во всем и не принимал на слово ни добро -- добра, ни зло -- зла. Кобенящийся дух этот, отрешающийся от вперед идущей нравственности и готовых истин, накипел всего больше в mi-carême нашего николаевского поста и резко стал высказываться, когда гиря, давившая наш мозг, приподнялась на одну линию. На этот-то, полный жизни и отваги, анализ и накинулась бог весть что хранящая консервативная литература, а за ней и правительство.
   Во время нашего пробуждения под звуки севастопольских пушек, с чужих слов многие из наших умников начали повторять, что западный консерватизм у нас -- факт прививной, что нас наскоро подогнали к европейскому образованию не для того, чтоб делиться с ним наследственными болезнями и застарелыми предрассудками, а для "сравнения со старшими", для того, чтоб была возможность с ними идти ровным шагом вперед... Но как только мы видим на самом деле, что у проснувшейся мысли, что у возмужалого слова нет ничего твердого, "ничего святого", а есть вопросы и задачи, что мысль ищет, что слово отрицает, что дурное раскачивается вместе с "заведомо" хорошим и что дух пытанья и сомненья влечет всё -- всё без разбора -- в пропасть... лишенную перил, -- тогда крик ужаса и исступленья вырывается из груди и пассажиры первых классов закрывают глаза, чтоб не видать, когда вагоны сорвутся с рельсов... а кондукторы тормозят и останавливают всякое движенье.
   Разумеется, бояться причины нет. Возникающая сила слишком слаба материально, чтоб сдвинуть шестидесятимиллионный поезд с рельсов. Но в ней была программа, может быть, пророчество.
   Кельсиев развился под первым влиянием времени, о котором мы говорили. Он далеко не оселся, не дошел ни до какого центра тяжести, но он был в полной ликвидации всего нравственного имущества. От старого он отрешился, твердое распустил, берег оттолкнул и очертя голову пустился в широкое море. Равно подозрительно и с недоверием относился он к вере и к неверью, к русским порядкам и к порядкам западным. Одно, что пустило корни в его грудь, было сознание -- страстное и глубокое -- экономической неправды современного государственного строя и в силу этого ненависть к нему и темное стремление к социальным теориям, в которых он видел выход.
   На это сознание неправды и на эту ненависть сверх пониманья он имел неотъемлемое право.
   В Лондоне он поселился в одной из отдаленнейших частей города, в глухом переулке Фулама, населенном матовыми, подернутыми чем-то пепельным, ирландцами и всякими исхудалыми работниками. В этих сырых каменных коридорах без крыши страшно тихо, звуков почти нет никаких, ни света, ни цвета; люди, платья, дома -- все полиняло и осунулось, дым и сажа обвели все линии траурным ободком. По ним не трещат тележки лавочников, развозящих съестные припасы, не ездят извозчичьи кареты, не кричат разносчики, не лают собаки -- последним решительно нечем питаться... Изредка только выходит какая-нибудь худая, взъерошенная и покрытая углем кошка, проберется по крыше и подойдет к трубе погреться, выгибая спину и обличая видом, что внутри дома она передрогла.
   Когда я в первый раз посетил Кельсиева, его не было дома. Очень молодая, очень некрасивая женщина, худая, лимфатическая, с заплаканными глазами, сидела у тюфяка, постланного на полу, на котором, весь в лихорадке и жаре, метался, страдал, умирал ребенок, году или полутора. Я посмотрел на его лицо и вспомнил предсмертные черты другого ребенка -- это было то же выражение. Через несколько дней он умер -- другой родился.
   Бедность была всесовершеннейшая. Молодая тщедушная женщина, или, лучше, замужняя девочка, выносила ее геройски и с необычайной простотой. Думать нельзя было, глядя на ее болезненную, золотушную, слабую наружность, что за мощь, что за сила преданности обитала в этом хилом теле. Она могла служить горьким уроком нашим заплечным романистам. Она была, хотела быть тем, что впоследствии назвали нигилисткой: странно чесала волосы, небрежно одевалась, много курила, не боялась ни смелых мыслей, ни смелых слов; она не умилялась перед семейными добродетелями, не говорила о священном долге, о сладости жертвы, которую совершает ежедневно, и о легости креста, давившего ее молодые плечи. Она не кокетничала своей борьбой с нуждой, а делала все: шила и мыла, кормила ребенка, варила мясо и чистила комнату. Твердым товарищем была она мужу и великой страдалицей сложила голову свою на дальнем Востоке, следуя за блуждающим, беспокойным бегом своего мужа и потеряв разом двух последних малюток.
   ...Поборолся я сначала с Кельсиевым, стараясь его убедить, чтоб он не отрезывал себе с самого начала, не изведавши жизни изгнанника, пути к возвращению. Я ему говорил, что надобно прежде узнать нужду на чужбине, нужду в Англии, особенно в Лондоне; я ему говорил, что в России теперь дорога всякая сила.
   -- Что вы будете здесь делать? -- спрашивал я его. Кельсиев собирался всему учиться и обо всем писать; пуще всего хотел он писать о женском вопросе -- о семейном устройстве.
   -- Пишите прежде, -- говорил я ему, -- об освобождении крестьян с землей. Это первый вопрос, стоящий на дороге.
   Но симпатии Кельсиева были не туда обращены. Он действительно принес мне статью о женском вопросе. Она была безмерно плоха. Кельсиев посердился, что я ее не напечатал, и сам благодарил меня за это года два спустя.
   Возвращаться он не хотел. Во что бы ни стало надобно было найти ему работу. За это мы и принялись. Теологические эксцентричности его нам помогли. Мы достали ему корректуру св. писания, издаваемого по-русски Лондонским библейским обществом. Затем передали ему кипу бумаг, полученных нами в разное время, по части старообрядцев. За издание их и приведение в порядок Кельсиев принялся со страстью. То, о чем он догадывался и мечтал, то раскрывалось перед ним фактически: грубо наивный социализм в евангельской ризе сквозил ему в расколе. Это было лучшее время в жизни Кельсиева; он с увлечением работал и прибегал иногда вечером ко мне указать какую-нибудь социальную мысль духоборцев, молокан, какое-нибудь чисто коммунистическое учение федосеевцев; он был в восторге от их скитанья по лесам, ставил идеалом своей жизни скитаться между ними и сделаться учителем социально-христианского раскола в Белокринице или России.
   И действительно, Кельсиев был в душе "бегуном", -- бегуном нравственным и практическим: его мучила тоска, неустоявшиеся мысли. На одном месте он оставаться не мог. Он нашел работу, занятие, безбедное пропитание, но не нашел дела, которое бы поглотило совсем его беспокойный темперамент; он был готов покинуть все, чтоб искать его, готов был не только идти на край света, но сделаться монахом, приняв священство без веры.
   Настоящий русский человек, Кельсиев всякий месяц делал новую программу занятий, придумывал проекты и брался за новую работу, не кончив старой. Работал он запоем и запоем ничего не делал. Он схватывал вещи легко, но тотчас удовлетворялся до пресыщения, из всего тянул он сразу жилы до последнего вывода, а иногда и подальше.
   Сборник о раскольниках шел успешно; он издал шесть частей, быстро расходившихся. Правительство, видя это, позволило обнародование сведений о старообрядцах. То же случилось с переводом библии. Перевод с еврейского не удался. Кельсиев попробовал сделать un tour de force[425] и перевести "слово в слово" несмотря на то, что грамматические формы семитических языков вовсе не совпадают со славянскими. Тем не меньше выпущенные ливрезоны[426] разошлись мгновенно, и святейший синод, испугавшись заграничного издания, благословил печатание старого завета на русском языке. Эти обратные победы никогда никем не были поставлены в crédit[427] нашего станка.
   В конце 1861 Кельсиев отправился в Москву с целью завести прочные связи с раскольниками. Поездку эту он когда-нибудь должен сам рассказать. Она невероятна, невозможна, а на деле действительно была. В этой поездке отвага граничит с безумием; в ней опрометчивость почти преступная, но уж, конечно, не я буду его винить в ней. Неосторожная болтовня за границей могла сделать много бед. Но к делу и оценке самой поездки это не идет.
   Возвратясь в Лондон, он принялся, по требованию Трюбнера, за составление русской грамматики для англичан и за перевод какой-то финансовой книги. Ни того, ни другого он не кончил: путешествие сгубило его последний Sitzfleisch. Он тяготился работой, впадал в ипохондрию, унывал, а работа была нужна: денег опять не было ни гроша. К тому же и новый червь начинал точить его. Успех поездки, бесспорно доказанная отвага, таинственные переговоры, победа над опасностями раздули и в его груди без того сильную струю самолюбья; обратно Цезарю, Дон Карлосу и Вадиму Пассеку Кельсиев, запуская руки в свои густые волосы, говорил, покачивая грустно головой:
   -- Еще нету тридцати лет, и уже такая ответственность взята мною на плечи.
   Из всего этого легко можно было понять, что грамматики он не кончит, а уйдет. Он и ушел. Ушел он в Турцию с твердым намерением еще больше сблизиться с раскольниками, составить новые связи и, если возможно, остаться там и начать проповедь вольной церкви и общинного житья. Я писал ему длинное письмо, убеждая его не ездить, а продолжать работу. Но страсть к скитанью, желание подвига и великой судьбы, мерещившейся ему, были сильнее, и он уехал.
   Он и Мартьянов исчезают почти в одно время. Один -- чтоб, после ряда несчастий и испытаний, хоронить своих и потеряться между Яссами и Галацом, другой -- чтоб схоронить себя на каторжной работе, куда его сослала неслыханная тупость царя и неслыханная злоба мстящих помещиков-сенаторов.
   После них являются на сцену люди другого чекана. Наша общественная метаморфоза, не имея большой глубины и захватывая очень тонкий слой, быстро изменяет и изнашивает формы и цветы.
   Между Энгельсоном и Кельсиевым уже целая формация, как между нами и Энгельсоном. Энгельсон был человек сломленный, оскорбленный; зло, сделанное ему всей средой, миазмы, которыми он дышал с детства, изуродовали его. Луч света скользнул по нем и отогрел его года за три до его смерти, когда уже неостанавливаемый недуг грыз его грудь. Кельсиев, тоже помятый и попорченный средой, явился однако без отчаяния и устали; оставаясь за границей, он не просто шел на покой, не просто бежал без оглядки от тяжести -- он шел куда-то. Куда -- этого он не знал (и тут всего ярче выразился видовой оттенок его пласта), определенной цели он не имел; он ее искал и покаместь осматривался и приводил в порядок, а пожалуй, и в беспорядок, всю массу идей, захваченных в школе, книгах и жизни. Внутри у него шла ломка, о которой мы говорили, и она для него была существенным вопросом, которым он жил, выжидая или такого дела, которое поглотило бы его, или такую мысль, которой бы он отдался.
   Теперь воротимся к Кельсиеву. Потаскавшись в Турции, Кельсиев решился поселиться в Тульче; там он хотел учредить средоточие своей пропаганды между раскольниками, школу для казацких детей и сделать опыт общинной жизни, в которой прибыль и убыль должна была падать на всех, чистая и нечистая, легкая и трудная работа -- обделываться всеми. Дешевизна помещенья и съестных припасов делали опыт возможным. Он сблизился с старым атаманом некрасовцев, с Гончаром, и вначале превозносил его до небес. Летом 1863 подъехал к нему его меньшой брат Иван, прекрасный даровитый юноша. Он был по студентскому делу выслан из Москвы вПермь; там попался к негодяю губернатору, который его теснил. Потом его опять вызвали в Москву для каких-то показаний -- ему грозила ссылка далее Перми. Он бежал из частного дома и пробрался через Константинополь в Тульчу. Старший брат был чрезвычайно рад ему; он искал товарищей и наконец звал жену, которая рвалась к нему и жила на нашем попеченье в Теддингтоне. Пока мы ее снаряжали, явился в Лондон и сам Гончар.
   Хитрый старик, почуявший смуты и войны, вышел из своей берлоги понюхать воздух и посмотреть, чего откуда можно ждать, т. е. с кем идти и против кого. Не зная ни одного слова, кроме по-русски и турецки, он отправился в Марсель и оттуда в Париж. В Париже он виделся с Чарторижским и Замойским, говорят даже, что его возили к Наполеону, -- от него я этого не слыхал. Переговоры ни к чему не привели, и седой казак, качая головой и щуря лукавыми глазами, написал каракульками семнадцатого столетия ко мне письмо, в котором, называя меня "графом", спрашивал, может ли приехать к нам и как нас найти.
   Мы жили тогда в Теддингтоне; без языка не легко было добраться до нас, и я поехал в Лондон на железную дорогу встретить его. Выходит из вагона старый русский мужик, из зажиточных, в сером кафтане, с русской бородой, скорее худощавый, но крепкий, мускулистый, довольно высокий и загорелый, несет узелок в цветном платке.
   -- Вы Осип Семенович? -- спрашиваю я.
   -- Я, батюшка, я... -- Он подал мне руку. Кафтан распахнулся, и я увидел на поддевке большую звезду -- разумеется, турецкую: русских звезд мужикам не дают. Поддевка была синяя и оторочена широкой пестрой тесьмой -- этого я в России не видал.
   -- Я такой-то, приехал вас встретить да проводить к нам.
   -- Что же ты это, ваше сиятельство, сам беспокоился... того?.. Ты бы того, кого-нибудь...
   -- Это уж оттого, видно, что я не сиятельство. С чего же, Осип Семенович, вы выдумали меня называть графом?
   -- А Христос тебя знает, как величать, -- ты, небось, в своем деле во главе стоишь. Ну, а я того, человек темный... ну и говорю: граф, т. е. сиятельный, т. е. голова.
   Нe только оборот речи, но и произношение у Гончара было великорусское, крестьянское. Как у них в захолустье, окруженном иноплеменниками, так славно сохранился язык -- трудно было б понять без старообрядческого мирщенья. Раскол их выделил так строго, что никакое чужое влияние не переходило за их частокол.
   Гончар прожил у нас три дня. Первые дни он ничего не ел, кроме сухого хлеба, который привез с собой, и пил одну воду. На третий день было воскресенье -- он разрешил себе стакан молока, рыбу вареную в воде и, если не ошибаюсь, рюмку хереса.
   Русское себе на уме, восточная хитрость, осмотрительность охотника, сдержанность человека, привыкшего с детских лет к полному бесправию и к соседству сильных, к врагам, долгая жизнь, проведенная в борьбе, в настойчивом труде, в опасностях, -- все это так и сквозило из-за мнимо простых черт и простых слов седого казака. Он постоянно оговаривался, употреблял уклончивые фразы, тексты из священного писания, делал скромный вид, очень сознательно рассказывая о своих успехах, и если иногда увлекался в рассказах о прошлом и говорил много, то наверное никогда не проговорился о том, о чем хотел молчать.
   Этот закал людей на Западе почти не существует. Он не нужен, как не нужна дамаскирная сталь для лезвия... В Европе все делается гуртом, массой; человеку одиночно не нужно столько силы и осторожности.
   В успех польского дела он уже не верил и говорил о своих парижских переговорах, покачивая головой.
   -- Нам, конечно, где же сообразить: люди маленькие, темные, а они вон поди как, -- ну, вельможи, как следует; только эдак нрав-то легкой... Ты, мол, Гончар, не сумлевайся: вот как справимся, мы и то и то сделаем для тебя, например. Понимаешь?.. Ну, все будет в удовольствие. Оно точно, люди добрые, да поди вот, когда справятся...с такой Палестиной.
   Ему хотелось разузнать, какие у нас связи с раскольниками и какие опоры в крае; ему хотелось осязать, может ли быть практическая польза в связи старообрядцев с нами. В сущности для него было все равно: он пошел бы равно с Польшей и Австрией, с нами и с греками, с Россией или Турцией, лишь бы это было выгодно для его некрасовцев. Он и от нас уехал, качая головой. Написал потом два-три письма, в которых, между прочим, жаловался на Кельсиева, и подал, вопреки нашего мнения, адрес государю.
   В начале 1864 поехали в Тульчу два русских офицера, оба эмигранты, Краснопевцев и В<асильев>(?). Маленькая колония сначала дружно принялась за работу. Они учили детей и солили огурцы, чинили свои платья и копались в огороде. Жена Кельсиева варила обед и обшивала их. Кельсиев был доволен началом, доволен казаками и раскольниками, товарищами и турками[428].
   Кельсиев писал еще нам свои юмористические рассказы о их водворении, а уже черная рука судьбы была занесена над маленькой кучкой тульчинских общинников. В июне месяце 1864, ровно через год после своего приезда, умер двадцати трех лет, на руках своего брата, в злейшем тифе, Иван Кельсиев. Смерть его была для брата страшным ударом; он сам занемог, но как-то отходился. Письма его того времени ужасны. Дух, поддерживавший отшельников, упал... угрюмая скука овладевала ими... начались препинания и ссоры. Гончар писал, что Кельсиев сильно пьет. Краснопевцев застрелился; В<асильев> ушел. Дольше не мог вытерпеть Кельсиев; он взял свою жену и своих детей (у него еще родился ребенок) и без средств, без цели отправился сначала в Константинополь, потом в дунайские княжества. Совершенно отрезанный от всех, отрезанный на время даже от нас, он в это время разошелся с польской эмиграцией в Турции. Напрасно искал он заработать кусок хлеба, с отчаянием смотрел он на изнурение бедной женщины и детей. Деньги, которые мы посылали иногда, не могли быть достаточны. "Случалось, что у нас вовсе не было хлеба", -- писала незадолго до своей смерти его жена. Наконец, после долгих усилий, Кельсиев нашел в Галаце место "надзирателя за шоссейными работами". Скука томила, грызла его... он не мог не винить себя в положении семьи. Невежество диковосточного мира оскорбляло его, он в нем чахнул и рвался вон. Веру в раскольников он утратил, веру в поляков утратил... вера в людей, в науку, в революцию колебалась сильней и сильнее, и можно было легко предсказать, когда и она рухнется... Он только и мечтал, чтоб во что б ни стало вырваться опять на свет, приехать к нам, и с ужасом видел, что ему покинуть семью нельзя. "Если б я был один, -- писал он несколько раз, -- я с дагерротипом или органом ушел бы куда глаза глядят и, потаскавшись по миру, пешком явился бы в Женеву".
   Помощь была близка.
   "Милуша" -- так звали старшую дочь -- легла здоровая спать... проснулась ночью больная; к утру умерла холерой... Через несколько дней умерла вторая дочь... мать свезли в больницу. У ней открылась острая чахотка.
   -- Помнишь ли, ты когда-то мне обещал сказать, когда я буду умирать, что это смерть. Смерть ли это?
   -- Смерть, друг мой, смерть.
   И она еще раз улыбнулась, впала в забытье и умерла.

Примечания

<Глава II>

   Впервые опубликовано по рукописи в Сб, стр. 151--164. Печатается по черновому автографу ЛБ (Г-О-I-13, стр. 1-11, 30--35). После заголовка: " "В. И. Кельсиев "(продолжение) "Былое и думы" VI часть. За главой "Апогей и перигей"" стоит отсылочный значок; таким же значком и пометой Герцена "В начале" начинается отрывок: "Имя В. Кельсиева ~ по законам" (стр. 329--330, строки 3--7). После слов: "в слоге" (стр. 331, строка 5) -- выносной знак, но подстрочное примечание отсутствует. На стр. 334, строка 21, после слов "без веры" Герцен делает пометку: "В начало книги". Далее, перед текстом: "Настоящий русский" и т. д. -- снова заголовок: "В. И. Кельсиев (продолжение)". В конце главы помета Герцена: "Отрывки из писем".
   На л. 17 об. вклеена вырезка из "Московских ведомостей", -- сообщение о возвращении Кельсиева в Россию (см. стр. 713).
   В этой главе на основе краткой биографической канвы дан портрет В. И. Кельсиева, этого временного попутчика в среде политической эмиграции, разночинца, ставшего одним из первых ренегатов в истории русского освободительного движения. Характеристику Кельсиева Герцен связывает с особенностями идейного формирования последовательно сменявшихся поколений участников революционного движения в России.
   Герценовская оценка Кельсиева во многом совпадает с оценкой, данной Кельсиеву Н. А. Добролюбовым, знавшим его до выезда из России в 1856--1857 гг. (см. Н. А. Добролюбов. Полн. собр. соч., т. VI, М., 1939, стр. 459).
   В. И. Кельсиев, сын мелкого чиновника-дворянина, окончив в 1855 г. петербургское коммерческое училище, поступил вольнослушателем на филологический факультет Петербургского университета, одновременно работая переводчиком в Российско-Американской компании. С 1859 г. начинается девятилетний период эмигрантской жизни Кельсиева. Уезжая из России, он не собирался стать эмигрантом; Герцен и Огарев отговаривали его от такого шага, но, как писал в своей "Исповеди" Кельсиев, он "остался в Лондоне против их желания, без определенной цели, без выясненной задачи" (ЛН,т. 41--42, стр. 269).
   С 1859 г. до осени 1862 г. Кельсиев жил в Лондоне, выполняя вспомогательную работу при редакции "Колокола". С начала марта по конец мая 1862 г. он с паспортом турецкого подданного купца Василия Яни тайно ездил в Россию -- побывал в Петербурге и Москве. Герцен пишет, что поездка была предпринята с целью установить прочные связи с раскольниками. Однако, очевидно, программа поездки этим не исчерпывалась. Кельсиев встречался не только с представителями верхушки старообрядческих общин, но и с видными участниками революционного движения: братьями H. A. и А. А. Серно-Соловьевичами, В. И. Касаткиным, А. Бени. Об этих встречах и беседах Кельсиев рассказывает в "Исповеди" (ЛН, т. 41--42, стр. 309--329). В письмах, отправленных в Россию с П. А. Ветошниковым и попавших в руки III отделения, Кельсиев пишет о тех задачах "общего дела" -- революционной работы, над решением которых он работал во время пребывания в России. В письме к Н. А. Серно-Соловьевичу он писал: "Как центр склеится, Г<ерцен> и Ог<арев> объявят в "Колоколе", что они пристали к нему, вы подтолкнете к нему всякие кружки, и мои мыслепроводы, сочувствователи, пойдут в дело" (Мих. Лемке. Очерки освободительного движения "шестидесятых годов", СПб., 1908, стр. 38). Таким образом, поездка Кельсиева в Россию весной 1862 г., о которой так осторожно и глухо пишет Герцен, очевидно, была связана с осуществлением планов объединения революционных сил. Вернувшись в Лондон, Кельсиев, обуреваемый честолюбием и желанием играть руководящую роль, не мог примириться с той скромной работой, которая в действительности была ему по силам.
   Осенью 1862. Кельсиев уехал на Восток, и с этого времени началась его кочевая жизнь. Потеряв брата, двух детей, жену, он скитался последние два года своей эмигрантской жизни: побывал в Вене, Венгрии, Галиции, Яссах, пытался заниматься научной и литературной деятельностью. В эти годы в мировоззрении Кельсиева намечается перелом, приведший его к измене революционному делу и переходу в лагерь реакции. В Константинополе и Тульче он еще продолжал революционную работу, рассматривая себя как представителя нелегальной организации "Земля и воля" и лондонского центра. Он пытался наладить связи с югом России для пересылки революционной литературы, составил и отпечатал прокламацию "Слушная пора приходит" (см. ЛН,т. 41--42, стр. 323), хлопотал об организации типографии и более всего стремился установить контакт со старообрядцами, проживавшими в Добрудже. Кельсиев вначале переоценил успех своей агитации и полагал, например, что один из представителей старообрядческой верхушки, О. С. Гончаров, стал сторонником "Земли и воли". Герцен после беседы с приехавшим в Лондон Гончаровым (см. "памятный листок", в котором подведены итоги бесед Герцена и Огарева с Гончаровым, -- ЛН, т. 62, стр. 74--75) разгадал хитрую и своекорыстную политику этого деятеля старообрядчества и скептически расценивал возможность установления союза с ним и его друзьями. Вскоре и Кельсиев убедился в полной нереальности своих планов приобщения старообрядцев к революционному движению. Уже в это время Кельсиев в письмах к Герцену начинает выражать сомнение в целесообразности продолжения революционной работы, в правильности и жизненности революционных идей; все более и более внутренне отходит он от революционно-демократического лагеря. 19 мая 1867 г. Кельсиев, явившись в Скулянскую таможню, на русско-румынской границе, добровольно отдал себя русским пограничным властям. Раскаявшись и выразив верноподданнические чувства, он получил быстрое и полное прощение.
   Совершая измену, Кельсиев сохранил видимую объективность, рассчитывая на большой политический эффект. Слухи о том, что он многих выдал, оказались ошибочными. "Я еще больше убеждаюсь, -- писал Герцен 29 октября 1867 г. Огареву, -- что он пакостей политических не делал". Кельсиеву, вопреки его надеждам, не удалось после ренегатства играть какую-либо заметную роль в общественно-литературной жизни. Он занимался литературным трудом, не принесшим ему ни известности, ни достатка, и умер в 1872 г.
   Герцен раскрыл идейные и нравственные предпосылки, определившие возможность трусливого бегства Кельсиева из революционного лагеря, связь этого поступка с факторами общественно-исторического порядка. В период революционной ситуации в водоворот политической борьбы вовлекались новые и новые слои интеллигенции, и среди них к революционному движению примыкали случайные, неустойчивые элементы. Когда же наступила реакция, тогда те, у кого не было необходимой стойкости, понимания перспектив революционного движения, отошли от революции и демократии. По-своему такую эволюцию проделал и Кельсиев.
   ...всенародной исповеди... -- Мемуары В. И. Кельсиева, вышедшие под названием "Пережитое и передуманное", СПб., 1868. Эти воспоминания являются подцензурной редакцией обширной "Исповеди" Кельсиева, написанной им в тюрьме при III отделении и адресованной шефу жандармов (см. ЛН,т. 41--42).
   ...вооружило против него лучшую часть нашей журналистики. -- Публичная исповедь и ренегатство В. И. Кельсиева были встречены резкими отзывами в ряде органов русской легальной печати (см. "Вестник Европы", 1868, No 7; "Неделя", 1868, NoNo 11, 27, 46; 1869, No 1--4; "Отечественные записки", 1868, No 12). Возвращению Кельсиева в Россию Герцен посвятил в 1868 г. статью "В. И. Кельсиев" (см. т. XX наст. изд.).
   ...не пощадило Пушкина за одно или два стихотворения... -- Герцен имеет в виду стихотворения А. С. Пушкина "Клеветникам России", "Бородинская годовщина" и, очевидно, "Стансы", которые передовые современники рассматривали как отход поэта от его свободолюбивых позиций. Об этом писал и В. Г. Белинский в 1847 г. в своем "Письме к Гоголю".
   ...в Ситку или Уналашку... -- Ситха -- поселение и один из островов архипелага Александра у берегов Аляски; Уналашка -- один из Алеутских островов; острова принадлежали России до 1867 г., когда были вместе с Аляской проданы Соединенным Штатам Америки.
   ...mi-carême... -- Четверг на третьей неделе великого поста у католиков; здесь -- середина тридцатилетнего царствования Николая I, разгул реакции.
   В Лондоне он поселился ~ в глухом переулке Фулама... -- Герцен далее дает яркое описание лондонских трущоб, населенных ирландскими рабочими-эмигрантами, влачившими полуголодное существование и нещадно эксплуатировавшимися английскими капиталистами. Яркая характеристика этого района Лондона дана Энгельсом в 1845 г. в его работе "Положение рабочего класса в Англии".
   ...великой страдалицей сложила голову свою на дальнем Востоке ~ двух последних малюток. -- 29 августа 1863 г. В. Т. Кельсиева с дочерью приехала в Константинополь. После смерти сына и дочери она умерла 15 октября 1865 г. в Галаце. Герцен в некрологе "Две кончины", напечатанном в К от 15 ноября 1865 г. (см. т. XVIII наст. изд.), с большой теплотой писал о В. Т. Кельсиевой. Она, очевидно, верила в прочность революционных убеждений своего мужа и именно поэтому перед смертью, по словам В. И. Кельсиева, завещала ему "ехать на Запад" (см. ЛН,т. 41--42, стр. 397).
   ...в Белокринице... -- Селение в Буковине, входившей в состав Австрии, ставшее с 40-х годов XIX в. местом пребывания главы "австрийской" иерархии старообрядцев-поповцев.
   Сборник о раскольниках шел успешно; он издал шесть частей... -- " Сборник правительственных сведений о раскольниках", составленный В. И. Кельсиевым на основе материалов, переданных ему Герценом, был издан Вольной русской типографией в четырех выпусках в течение 1860--1862 гг. Кроме четырех выпусков этого сборника, в 1863 г. были изданы две книги "Сборника постановлений по части раскола".
   ...выпущенные ливрезоны разошлись мгновенно... -- В 1860 г. в издании Трюбнера вышла "Библия" в переводе В. И. Кельсиева под псевдонимом "Вадим" и с его предисловием. Кельсиев в своей "Исповеди", в противоположность Герцену, утверждает, что книга распродавалась плохо (см. ЛH, т. 41--42, стр. 283--284).
   Поездку эту он когда-нибудь должен сам рассказать. -- Своей поездке и пребыванию в России с начала марта по конец мая 1862 г. В. И. Кельсиев посвятил второй отдел "Исповеди" (см. ЛН, т. 41--42, стр. 297--342).
   ...обратно Цезарю, Дон Карлосу и Вадиму Пасеку ~ взята мною на плечи. -- Герцен иронически противопоставляет честолюбивое хвастовство В. И. Кельсиева самооценке названных лиц. При этом Герцен имеет в виду слова Цезаря, который, читая о жизни Александра Македонского, сказал своим друзьям: "...в моем возрасте Александр уже правил столькими народами, а я до сих пор еще не совершил ничего блестящего!" (Плутарх. Юлий Цезарь, 11); Дон-Карлос в одноименной драме Шиллера восклицает: "Мне двадцать третий год! А что успел я сделать для бессмертья?" (действие II, явление 2). О сходных рассуждениях университетского товарища Герцена, В. В. Пассека, см. в гл. XXV "Былого и дум".
   ...другой -- чтоб схоронить себя ~ злоба мстящих помещиков-сенаторов. -- Вернувшись добровольно в Россию, 12 апреля 1863 г. П. А. Мартьянов был арестован и осужден сенатом на 5 лет каторжных работ и вечное поселение в Сибирь. В сентябре 1865 г. он умер в Иркутской тюремной больнице. Во время пребывания Мартьянова в Лондоне в "Колоколе" 8 мая 1862 г. было напечатано его "Письмо к Александру II". В конце 1862 г. в издании Трюбнера вышла написанная им брошюра "Народ и государство". Во взглядах Мартьянова причудливо сочетались ненависть к дворянству и чиновничеству с утопической верой в "хорошего" царя и в возможность созыва царем Земской думы. Мартьянов выступал против идеи русско-польского революционного союза и не одобрял отношения Герцена к восстанию в Польше.
   Теперь воротимся к Кельсиеву. -- Этой фразе в рукописи предшествовал первоначально текст главы "Молодая эмиграция" (см. текстологический комментарий к гл. "Молодая эмиграция" -- стр. 713 наст. тома).
   Он сблизился с старым атаманом некрасовцев, с Гончаром, и вначале превозносил его до небес. -- В. И. Кельсиев в письме к Герцену от 11 июня 1863 г. сообщал, что он установил контакт с О. С. Гончаровым (он же Гончар). Гончаров принимал участие в осуществлении различных мероприятий, направленных против России, а в 60-х годах вступил в сношения с представителями царского правительства, которым давал информацию о русских эмигрантах.
   Летом 1863 подъехал к нему его меньшой брат Иван, прекрасный даровитый юноша. -- Герцен и Н. П. Огарев высоко оценивали И. И. Кельсиева как одного из талантливых представителей молодого революционного поколения. Он отличался от своего брата В. И. Кельсиева политической зрелостью, последовательностью революционно-демократических убеждений, стремлением к активной деятельности, к сближению с народными массами (см. письма И. И. Кельсиева к Герцену и Огареву -- ЛН,т. 62, стр. 229--253). В письме к Е. В. Салиас от 2 октября 1863 г. Огарев писал об И. И. Кельсиеве: "Мне иногда в голову приходит -- не перевести ли его сюда. Пожалуй, что мы стары становимся. Надо наследников" (ЛН,т. 61, стр. 821).
   ...говорят даже, что его возили к Наполеону, -- от него я этого не слыхал. -- По поводу встречи О. С. Гончарова с Наполеоном III В. И. Кельсиев категорически утверждал: "Это неправда; я знаю дело от него самого и от его переводчика". По словам Кельсиева, Гончаров был принят французским министром иностранных дел Э. Тувенелем (см. ЛН,т. 41--42, стр. 368--369).
   ...письмо, в котором, называя меня "графом", спрашивал, может ли приехать к нам и как нас найти. -- О. С. Гончаров 21 и 30 июня 1863 г. отправил к Герцену два письма из Марселя (см. ЛН,т. 62, стр. 72--74). Первое письмо начиналось обращением: "Его сиятельству господину Герцену". В этих письмах Гончаров рассказывал о своих беседах с В. И. Кельсиевым и выражал сомнения в возможности своей поездки в Лондон.
   Мы жили тогда в Теддингтоне... -- Район Лондона, в котором Герцен жил с июня 1863 г. В. Т. Кельсиева с дочерью до своего отъезда в Константинополь жила в доме Герцена.
   Гончар прожил у нас три дня. -- О. С. Гончаров прожил у Герцена с 14 по 19 августа 1863 г.
   ...с такой Палестиной. -- Т. е. с Россией.
   Он и от нас уехал, качая головой. Написал потом два-три письма ~ и подал, вопреки нашего мнения, адрес государю. -- Герцен справедливо не разделял надежд Кельсиева на возможность прочного союза русских революционеров со старообрядцами и скептически оценивал обещания Гончарова оказывать помощь революционной работе. В тех письмах, о которых упоминает Герцен (письма Гончарова к Герцену и Огареву от 2 февраля и 24 мая 1864 г. опубликованы в ЛН,т. 62, стр. 75--78), Гончаров писал о столкновениях с Кельсиевым в связи с отказом верхушки старообрядцев содействовать созданию русской типографии в Константинополе. Второй причиной конфликта был адрес на имя Александра II с просьбой прекратить гонение старообрядческой веры, проект которого (см. Л XVI, стр. 166--168) был Гончаровым переслан в Лондон и вызвал возражения Герцена и Огарева (см. письма Огарева к Гончарову от 10 марта и 4 июля 1864 г.).
   В начале 1864 поехали в Тульчу два русских офицера, оба эмигранты, Краснопевцев и В<асильев>(?) -- Обосновавшись в Тульче, В. И. Кельсиев обращался в письме к Герцену от 23 февраля 1864 г. с просьбой: "Если у вас в Лондоне есть эмигранты, порядочные люди, желающие честно жить и честно работать, пусть едут к нам" (ЛН,т. 62, стр. 193). О приезде и жизни в Тульче П. И. Краснопевцева и М. С. Васильева Кельсиев писал в "Исповеди" (см. ЛН, т. 41--42, стр. 382--383) и сообщал в письмах к Герцену от 11/23 июля и 25 июля 1864 г. (см. ЛН, т. 62, стр. 200, 203).
   ...эта ужасная "Тульчинская агенция" ~ в "Полицейских ведомостях" Каткова. -- Статья "Агенция Герцена в Тульче" была помещена в газете Каткова "Московские ведомости" 2 сентября 1865 г. Герцен в своих статьях "Агентство Герцена в Тульче и "Московские ведомости"" и "Агентство в Тульче" тогда же опроверг клевету Каткова и раскрыл ее истинный, провокационный смысл (см. т. XVIII наст. изд.).
   Кельсиев писал еще нам свои юмористические рассказы о их водворении... -- Герцен, очевидно, имеет в виду письмо В. И. Кельсиева, написанное 23 февраля 1864 г. (см. ЛН,т. 62, стр. 190--195). Однако последовательность событий у Герцена спутана: М. С. Васильев приехал в Тульчу в июле, а П. И. Краснопевцев -- в августе 1864 г., уже после смерти И. И. Кельсиева, последовавшей 21 июня 1864 г.
   Гончар писал, что Кельсиев сильно пьет. -- В письме к Герцену от 2 февраля 1864 г. (см. ЛН,т. 62, стр. 76).
   ...писала незадолго до своей смерти его жена. -- Очевидно, имеется в виду приписка, сделанная В. Т. Кельсиевой на письме своего мужа к Герцену от 25 июля 1864 г. Однако прямых жалоб на нужду в этой приписке нет (см. ЛН, т. 62, стр. 204).
   "Милуша" -- так звали старшую дочь... -- Дочь В. И. Кельсиева -- Мария, "Малуша", как ее называли родители (а не "Милуша"), -- умерла осенью 1865 г. в Галаце в возрасте около пяти лет.
   И она еще раз улыбнулась ~ и умерла. -- В письме к Герцену 26 октября 1865 г. В. И. Кельсиев подробно описал последние минуты своей жены, умершей в больнице Галаца 15 октября 1865 г. Из этого письма Герцен и взял приведенный им диалог умирающей В. Т. Кельсиевой со своим мужем (см. ЛН,т. 62, стр. 204--206).
   Далее в автографе подклеена газетная вырезка из "Московских ведомостей" от 11 июня 1867 г.:
   "Нам пишут из Петербурга, что на днях начальник скулянской таможни получил, за подписью "В. Кельсиев", письмо, предварявшее его, что пассажир, имеющий прибыть на эту таможню с правильным турецким паспортом на имя Ивана Желудкова, есть не кто иной, как он, г. Кельсиев, и что он, желая предать себя в руки русского правительства, просит арестовать себя и препроводить в Петербург".
   423. служителей культа (англ. clergyman). -- Ред.
   424. Петрашевцами заключается у нас фаланга сильно занимавшихся юношей -- их можно назвать последним классом нашего учебно-исторического развития.
   425. Здесь: невозможное (франц.). -- Ред.
   426. тетради, выпуски (франц. livraison). -- Ред.
   427. счет (франц.). -- Ред.
   428. И вот эта ужасная "Тульчинская агенция", имевшая сношения со всемирной революцией, поджигавшая русские деревни на деньги из мацциниевских касс, грозно действовавшая года через два после того, как перестала существовать... и теперь еще поминаемая в литературе сыщиков и в "Полицейских ведомостях" Каткова.
   429. надменный, непреклонный (франц.). -- Ред.

<Глава III> <Молодая эмиграция>

   Едва Кельсиев ушел за порог, новые люди, вытесненные суровым холодом 1863, стучались у наших дверей. Они шли не из готовален наступающего переворота, а с обрушившейся сцены, на которой они уже выступали актерами. Они укрывались от внешней бури и ничего не искали внутри; им нужен был временный приют, пока погода уляжется, пока снова представится возможность идти в бой. Люди эти, очень молодые, покончили с идеями, с образованьем; теоретические вопросы их не занимали отчасти оттого, что они у них еще не возникали, отчасти оттого, что у них дело шло о приложении. Они были побиты материально, но дали доказательства своей отваги. Свернувши знамя, им приходилось хранить его честь. Отсюда сухой тон, cassant, raide[429], резкий и несколько поднятый, отсюда военное, нетерпеливое отвращение от долгого обсуживания, критики, несколько изысканное пренебрежение ко всем умственным роскошам, в числе которых ставились на первом плане искусства... Какая тут музыка, какая поэзия! "Отечество в опасности, aux armes, citoyens!"[430] В некоторых случаях они были отвлеченно правы, но сложного и запутанного процесса уравновешения идеала с существующим они не брали в расчет и, само собой разумеется, свои мнения и воззрения принимали за воззрения и мнения целой России. Винить за это наших молодых штурманов будущей бури было бы несправедливо. Это -- общеюношеская черта. Год тому назад один француз, поклонник Конта, уверял меня, что католицизм во Франции не существует, a complètement perdu lе terrain[431], и между прочим ссылался на медицинский факультет -- на профессоров и студентов, которые не только <не> католики, но и <не> деисты.
   -- Ну, а та часть Франции, -- заметил я, -- которая не читает и не слушает медицинских лекций?
   -- Она, конечно, держится за религию и обряды... но больше по привычке и по невежеству.
   -- Очень верю, но что же вы сделаете с нею?
   -- А что сделал 1792 год?
   -- Немного: революция <1 нрзб.> сначала заперла церкви, а потом отперла. Вы помните ответ Ожеро Наполеону, когда праздновали конкордат: "Нравится ли тебе церемония?" -- спросил консул, выходя из Нотр-Дам, якобинца-генерала. -- "Очень, -- отвечал он, -- жаль только, что недостает двухсот тысяч человек, которые легли костьми, чтоб уничтожить подобные церемонии". -- "Ah bas!.. мы стали умнее и не отопрем церковных дверей или, лучше, не запрем их вовсе и отдадим капища суеверий под школы".
   -- L'infâme sera écrasée[432], -- докончил я, смеясь.
   -- Да, без сомнения... это верно!
   -- Но мы-то с вами не увидим этого -- это вернее.
   В этом взгляде на окружающий мир сквозь подкрашенную личным сочувствием призму лежит половина всех революционных неуспехов. Жизнь молодых людей, вообще идущая в своего рода шумном и замкнутом затворничестве, вдали от будничной и валовой борьбы из-за личных интересов, резко схватывая общие истины, почти всегда срезывается на ложном понимании их приложения к нуждам дня.
   ...Сначала новые гости оживили нас рассказами о петербургском движении, о диких выходках оперившейся реакции, о процессах и преследованиях, об университетских и литературных партиях... потом, когда все это было передано с той скоростью, с которой в этих случаях торопятся всё сообщить, наступили паузы, гиатузы[433]...беседы наши сделались скучны, однообразны...
   "Неужели, -- думал я, -- это в самом деле старость, разводящая два поколенья? Холод, вносимый летами, усталью, испытаньями?"
   Как бы то ни было, я чувствовал, что с появлением новых людей горизонт наш не расширился... а сузился, диаметр разговоров стал короче; нам иной раз нечего было друг другу сказать. Их занимали подробности их кругов, за границей которых их ничего не занимало. Однажды передавши все интересное об них, приходилось повторять, и они повторяли. Наукой или делами они занимались мало -- даже мало читали и не следили правильно за газетами. Поглощенные воспоминаниями и ожиданиями, они не любили выходить в другие области; а нам недоставало воздуха в этой спертой атмосфере. Мы, избаловавшись другими размерами, задыхались!
   К тому же, если они и знали известный слой Петербурга, то России вовсе не знали и, искренно желая сблизиться с народом, сближались с ним книжно и теоретически.
   Общее между нами было слишком обще. Вместе идти, служить, по французскому выражению, вместе что-нибудь делать мы могли, но вместе стоять и жить сложа руки было трудно. О серьезном влиянии и думать было нечего. Болезненное и очень бесцеремонное самолюбие давно закусило удила[434]. Иногда, правда, они требовали программы, руководства, но при всей искренности это было не в самом деле. Они ждали, чтоб мы формулировали их собственное мнение, и только в том случае соглашались, когда высказанное нами нисколько не противуречило ему. На нас они смотрели как на почтенных инвалидов, как на прошедшее и наивно дивились, что мы еще не очень отстали от них.
   Я всегда и во всем боялся "пуще всех печалей" мезальянсов, всегда их допускал долею по гуманности, долею по небрежности и всегда страдал от них.
   Предвидеть было немудрено, что новые связи долго не продержатся, что рано или поздно они разорвутся и что этот разрыв -- взяв в расчет шероховатый характер новых приятелей -- не обойдется без дурных последствий.
   Вопрос, на котором покачнулись шаткие отношения, был именно тот старый вопрос, на котором обыкновенно разрываются знакомства, сшитые гнилыми нитками. -- Я говорю о деньгах. Не зная вовсе ни моих средств, ни моих жертв, они делали на меня требования, которые удовлетворять я не считал справедливым. Если я мог через все невзгоды, без малейшей поддержки, провести лет пятнадцать русскую пропаганду, то я мог это сделать, налагая меру и границу на другие траты. Новые знакомые находили, что все делаемое мною мало, и с негодованием смотрели на человека, прикидывающегося социалистом и не раздающего своего достояния на дуван людям неработающим, но желающим деньги. Очевидно, они стояли еще на непрактической точке зрения христианской милостыни и добровольной нищеты, принимая ее за практический социализм.
   Опыты собрания "Общего фонда" не дали важных результатов. Русские не любят давать денег на общее дело, если при нем нет сооружения церкви, обеда, попойки и высшего одобряющего начальства.
   В самый разгар эмигрантского безденежья разнесся слух, что у меня есть какая-то сумма денег, врученная мне для пропаганды.
   Молодым людям казалось справедливым ее у меня отобрать.
   Для того чтоб понять это, следует рассказать об одном странном случае, бывшем в 1858 году.
   Одним утром я получил записку, очень короткую, от какого-то незнакомого русского; он писал мне, что имеет "необходимость меня видеть", и просил назначить время. Я в это время шел в Лондон, а потому, вместо всякого ответа, зашел сам в Саблоньер-отель и спросил его. Он был дома. Молодой человек с видом кадета, застенчивый, очень невеселый и с особой наружностью, довольно топорно отделанной, седьмых-восьмых сыновей степных помещиков. Очень неразговорчивый, он почти все молчал; видно было, что у него что-то на душе, но он не дошел до возможности высказать что.
   Я ушел, пригласивши его дни через два-три обедать. Прежде этого я его встретил на улице.
   -- Можно с вами идти? -- спросил он.
   -- Конечно, -- не мне с вами опасно, а вам со мной. Но Лондон велик...
   -- Я не боюсь, -- и тут вдруг, закусивши удила, он быстро проговорил: -- Я никогда не возвращусь в Россию... нет, нет, я решительно не возвращусь в Россию...
   -- Помилуйте, вы так молоды?
   -- Я Россию люблю, очень люблю; но там люди... там мне не житье. Я хочу завести колонию на совершенно социальных основаниях; это все я обдумал и теперь еду прямо туда.
   -- То есть куда?
   -- На Маркизовы острова.
   Я смотрел на него с немым удивлением.
   -- Да... да. Это дело решенное -- я плыву с первым пароходом и потому очень рад, что вас встретил сегодня. Могу я вам сделать нескромный вопрос?
   -- Сколько хотите.
   -- Имеете вы выгоду от ваших публикаций?
   -- Какая же выгода? Хорошо, что теперь печать окупается.
   -- Ну, а если не будет окупаться?
   -- Буду приплачивать.
   -- Стало, в вашу пропаганду не входят никакие торговые цели?
   Я расхохотался.
   -- Ну, да как же вы будете одни приплачивать? А пропаганда ваша необходима... Вы меня простите, я не из любопытства спрашиваю: у меня была мысль -- оставляя Россию навсегда, сделать что-нибудь полезное для нее, я и решился... да только прежде хотел знать от вас самих насчет дел... Да-с, так я и решился оставить у вас немного денег. На случай, если вашей типографии нужно или для русской пропаганды вообще, так вы бы и распорядились.
   Мне опять пришлось посмотреть на него с удивлением.
   -- Ни типография, ни пропаганда, ни я -- в деньгах мы не нуждаемся; напротив, дело идет в гору, зачем же я возьму ваши деньги? Но, отказываясь от них, позвольте мне от души поблагодарить за доброе намеренье.
   -- Нет-с, это дело решенное. У меня пятьдесят тысяч франков; тридцать я беру с собой на острова, двадцать отдаю вам на пропаганду.
   -- Куда же я их дену?
   -- Ну, не будет нужно, вы отдадите мне, если я возвращусь; а не возвращусь лет десять или умру, употребите их на усиление вашей пропаганды. Только, -- добавил он, подумавши, -- делайте что хотите, но... но не отдавайте ничего моим наследникам. Вы завтра утром свободны?
   -- Пожалуй.
   -- Сводите меня, сделайте одолжение, в банк и к Ротшильду; я ничего не знаю и говорить не умею по-английски, и по-французски очень плохо. Я хочу скорее отделаться от двадцати тысяч и ехать.
   -- Извольте, я деньги принимаю, но вот на каких основаниях: я вам дам расписку...
   -- Никакой расписки мне не нужно...
   -- Да, но мне нужно дать, и без этого ваших денег не возьму. Слушайте же. Во-первых, в расписке будет сказано, что деньги ваши вверяются не мне одному, а мне и Огареву. Во-вторых, так как вы, может, соскучитесь на Маркизских островах и у вас явится тоска по родине (он покачал головой)... почем знаешь, чего не знаешь... то писать о цели, с которой вы даете капитал, не следует, а мы скажем, что... деньги эти отдаются в полное распоряжение мое и Огарева; буде же мы иного распоряжения не сделаем, то купим для вас на всю сумму каких-нибудь бумаг, гарантированных английским правительством, в 5 % или около. Затем, даю вам слово, что без явной крайности для пропаганды мы денег ваших не тронем; вы на них можете считать во всех случаях, кроме банкрутства в Англии.
   -- Коли хотите непременно делать столько затруднений, делайте их... а завтра едем за деньгами.
   Следующий день был необыкновенно смешон и суетлив. Началось с банка и Ротшильда. Деньги выдали ассигнациями. Б<ахметев> возымел сначала благое намерение разменять их нa испанское золото или серебро. Конторщики Рот<шильда> смотрели на него с изумлением, но когда вдруг, как спросонья, он сказал совершенно ломаным франко-русским языком: "Ну, так летр креди иль Маркиз"[435], тогда Кестнер, директор бюро, обернул на меня испуганный и тоскливый взгляд, который лучше слов говорил: "Он не опасен ли?" К тому же никто еще никогда в доме у Ротшильда не требовал кредитива на Маркизские острова.
   Решились тридцать тысяч взять золотом и ехать домой; по дороге заехали в кафе, -- я написал расписку; Б<ахметев>, с своей стороны, написал мне, что отдает в полное распоряжение мое и Огар<ева> восемьсот фунтов. Потом он ушел зачем-то домой, а я отправился его ждать в книжную лавку; через четверть часа он пришел бледный, как полотно, и объявил, что у него из 30 000 недостает 250 фр. т. е. 10 liv. Он был совершенно сконфужен. Как потеря 250 фр. могла так перевернуть человека, отдававшего без всякой серьезной гарантии 20 т., -- опять психологическая загадка натуры человеческой.
   -- Нет ли лишней бумажки у вас?
   -- Со мной денег нет, я отдал Rothsch, и вот расписка: ровно 800 фунтов получено.
   Б<ахметев>, разменявший без всякой нужды на фунты свои ассигнации, рассыпал на конторке Тх<оржевского> 30 000; считал, пересчитывал, -- нету 10 фунтов, да и только. Видя его отчаянье, я сказал Тхор<жевскому>:
   -- Я как-нибудь на себя возьму эти проклятые десять фунтов, а то он же сделал доброе дело, да он же и наказан.
   -- Горевать и толковать тут не поможет, -- прибавил я ему, -- я предлагаю ехать сейчас к Ротшильду.
   Мы поехали. Было уже позже четырех, и касса заперта. Я взошел с сконфуженным Б<ахметевым>. Кестнер посмотрел на него и, улыбаясь, взял со стола десятифунтовую ассигнацию и подал ее мне.
   -- Это каким образом?
   -- Ваш друг, меняя деньги, дал вместо двух 5-фунтовых две десятифунтовые ассигнации, а я сначала не заметил.
   Б<ахметев> смотрел, смотрел и прибавил:
   -- Как глупо: одного цвета и 10 фунтов и 5 фунтов, -- кто же догадается? Видите, как хорошо, что я разменял деньги на золото.
   Успокоившись, он поехал ко мне обедать, а на другой день я обещался прийти к нему проститься. Он был совсем готов. Маленький кадетский или студентский, вытертый, распертый чемоданчик, шинель, перевязанная ремнем, и... и тридцать тысяч франков золотом, завязанные в толстом фуляре так, как завязывают фунт крыжовнику или орехов.
   Так ехал этот человек в Маркизские острова.
   -- Помилуйте, -- говорил я ему, -- да вас убьют и ограбят, прежде чем вы отчалите от берега. Положите лучше в чемоданчик деньги.
   -- Он полон.
   -- Я вам сак достану.
   Ни под каким видом.
   Так и уехал. Я первые дни думал: "Чего доброго, его укокошат, а на меня падет подозрение, что подослал его убить".
   С тех пор об нем не было ни слуху ни духу. Деньги его я положил в фонды с твердым намерением не касаться до них без крайней нужды типографии или пропаганды.
   В России долгое время никто не знал об этом, потом ходили смутные слухи... чему мы обязаны двум-трем нашим приятелям, давшим слово не говорить об этом. Наконец узнали, что деньги действительно есть и хранятся у меня.
   Весть эта пала каким-то яблоком искушенья, каким-то хроническим возбуждением и ферментом. Оказалось, что деньги эти нужны всем, а я их не давал. Мне не могли простить, что я не потерял всего своего состояния, а тут у меня депо[436], данный для пропаганды; а кто же пропаганда, как не они? Сумма вскоре выросла из скромных франков в рубли серебром и дразнила еще больше желавших сгубить ее частно на общее дело. Негодовали на Б<ахметева>, что он мне деньги вверил, а не кому-нибудь другому; самые смелые утверждали, что это с его стороны была ошибка, что он действительно хотел отдать их не мне, а одному петербургскому кругу и что, не зная, как это сделать, отдал в Лондоне мне. Отважность в этих суждениях была тем замечательнее, что о фамилии Б<ахметева> так же никто не знал, как и о его существовании, и что он о своем предположении ни с кем не говорил до своего отъезда, а после его отъезда с ним никто не говорил.
   Одним деньги эти нужны были для посылки эмиссаров, другим для образования центров на Волге, третьим для издания журнала. "Колоколом" они были недовольны и на наше приглашение работать в нем что-то поддавались туго.
   Я решительно денег не давал, и пусть требовавшие их сами скажут, где они были бы, если б я дал.
   -- Б<ахметев>, -- говорил я, -- может воротиться без гроша; трудно сделать аферу, заводя социалистическую колонию на Маркизских островах.
   -- Он наверное умер.
   -- А как, назло вам, жив?
   -- Да ведь он деньги эти дал на пропаганду.
   -- Пока мне на нее не нужно.
   -- Да нам нужно.
   -- На что именно?
   -- Надобно послать кого-нибудь на Волгу, кого-нибудь в Одессу.
   -- Не думаю, чтоб очень нужно было.
   -- Так вы не верите в необходимость послать?
   -- Не верю.
   "Стареет и становится скуп", -- говорили обо мне на разные тоны самые решительные и свирепые. "Да что на него смотреть -- взять у него эти деньги да и баста", -- прибавляли еще больше решительные и свирепые. "А будет упираться, мы его так продернем в журналах, что будет помнить, как задерживать чужие деньги".
   Денег я не дал. В журналах они не продергивали. Ругательства в печати являются гораздо позже, но тоже из-за денег.
   ...Эти более свирепые, о которых я сказал, были те ультра, те угловатые и шершавые представители "нового поколенья", которых можно назвать Собакевичами и Ноздревыми нигилизма.
   Как ни излишне делать оговорку, но я ее сделаю, зная логику и манеру наших противников. В моих словах нет ни малейшего желания бросить камень ни в молодое поколение, ни в нигилизм. О последнем я писал много раз. Наши Собакевичи нигилизма не составляют сильнейшего выражения их, а представляют их чересчурную крайность[437]. Кто же станет христианство судить по Оригеновым хлыстам и революцию по сентябрьским мясникам и робеспьеровским чулочницам?
   Заносчивые юноши, о которых идет речь, заслуживают изучения, потому что и они выражают временной тип, очень определенно вышедший, очень часто повторявшийся, переходную форму болезни нашего развития из прежнего застоя.
   Большей частью они не имели той выправки, которую дает воспитание, и той выдержки, которая приобретается научными занятиями. Они торопились в первом задоре освобожденья сбросить с себя все условные формы и оттолкнуть все каучуковые подушки, мешающие жестким столкновениям. Это затруднило все простейшие отношения с ними.
   Снимая все до последнего клочка наши enfants terribles[438] гордо являлись как мать родила, а родила-то она их плохо, вовсе не простыми дебелыми парнями, а наследниками дурной и нездоровой жизни низших петербургских слоев. Вместо атлетических мышц и юной наготы обнаружились печальные следы наследственного худосочья, следы застарелых язв и разного рода колодок и ошейников. Из народа было мало выходцев между ними. Передняя, казарма, семинария, мелкопоместная господская усадьба, перегнувшись в противуположное, сохранились в крови и мозгу, не теряя отличительных черт своих. Наэто, сколько мне известно, не обращали должного внимания.
   С одной стороны, реакция против старого, узкого, давившего мира должна была бросить молодое поколение в антагонизм и всяческое отрицание враждебной среды -- тут нечего искать ни меры, ни справедливости. Напротив, тут делается назло, тут делается в отместку. "Вы лицемеры -- мы будем циниками; вы были нравственны на словах -- мы будем на словах злодеями; вы были учтивы с высшими и грубы с низшими -- мы будем грубы со всеми; вы кланяетесь, не уважая, -- мы будем толкаться, не извиняясь; у вас чувство достоинства было в одном приличии и внешней чести -- мы за честь себе поставим попрание всех приличий и презрение всех points d'honneur'oв".
   Но, с другой стороны, эта отрешенная от обыкновенных форм общежительства личность была полна своих наследственных недугов и уродств. Сбрасывая с себя, как мы сказали, все покровы, самые отчаянные стали щеголять в костюме гоголевского Петуха, и притом не сохраняя позы Венеры Медицейской. Нагота не скрыла, а раскрыла, кто они. Она раскрыла, что их систематическая неотесанность, их грубая и дерзкая речь не имеет ничего общего с неоскорбительной и простодушной грубостью крестьянина и очень много с приемами подьяческого круга, торгового прилавка и лакейской помещичьего дома. Народ их так же мало счел за своих, как славянофилов, в мурмолках. Для него они остались чужим, низшим слоем враждебного стана, исхудалыми баричами, строкулистами без места, немцами из русских.
   Для полной свободы им надобно забыть свое освобождение и то, из чего освободились, бросить привычки среды, из которой выросли. Пока этого не сделано, мы невольно узнаем переднюю, казарму, канцелярию и семинарию по каждому их движению и по каждому слову.
   Бить в рожу по первому возражению, если не кулаком, то ругательным словом, называть Ст. Милля ракальей, забывая всю службу его, -- разве это не барская замашка, которая "старого Гаврилу за измятое жабо хлещет в ус и рыло"?
   Разве в этой и подобных выходках вы не узнаете квартального, исправника, станового, таскающего за седую бороду бурмистра? Разве в нахальной дерзости манер и ответов вы не ясно видите дерзость николаевской офицерщины, и в людях, говорящих свысока и с пренебрежением о Шекспире и Пушкине, -- внучат Скалозуба, получивших воспитание в доме дедушки, хотевшего "дать фельдфебеля в Вольтеры"?
   Самая проказа взяток уцелела в домогательстве денег нахрапом, с пристрастием и угрозами, под предлогом общих дел, в поползновении кормиться на счет службы и мстить кляузами и клеветами за отказ.
   Все это переработается и перемелется; но нельзя не сознаться -- странную почву приготовили царская опека и императорская цивилизация в нашем "темном царстве". Почву, в которой многообещающие всходы проросли, с одной стороны, поклонниками Муравьевых и Катковых, с другой -- дантистами нигилизма и базаровской беспардонной вольницы.
   Много дренажа требуют наши черноземы!

Примечания

<Глава III>

   Впервые опубликовано по рукописи в Сб, стр. 165--177, под редакционным заголовком "Общий фонд", не соответствующим содержанию главы. Печатается по автографу ЛБ (Г-О-I-14, стр. 11--28). На л. 1 рукописи помета Герцена: "Вслед за главой о Кельсиеве". Этот текст ранее был частью главы "В. И. Кельсиев", затем Герцен изъял его из этой главы, пометив на об. л. 12 рукописи главы о Кельсиеве: "Особая тетрадь. Об них мы поговорим после".
   На рукописи имеется исправление, сделанное карандашом, которое нельзя с достаточным основанием ни приписать Герцену, ни считать авторизованным:
   Слова: не только католики, но и деисты -- исправлены на: не только не католики, но и не деисты (стр. 342, строки 5--6).
   Основным содержанием главы являются отношения между Герценом и "молодой эмиграцией", сложившиеся в последний период существования "Колокола". После наступления реакции 60-х годов впервые в истории русского освободительного движения образуется, особенно в Швейцарии, сравнительно широкая политическая эмиграция. Вопрос об установлении контакта и сотрудничества между "старыми" лондонскими эмигрантами и "молодой эмиграцией" в Швейцарии становится важным вопросом русского революционного движения.
   В кругах "молодой эмиграции" вынашивается план консолидации всех эмигрантских сил, превращения "Колокола" в общеэмигрантский орган, возрождения революционных организаций в России. Эта программа была в развернутом виде изложена в письме Н. И. Утина к Герцену от 16 декабря 1864 г. (см. ЛН,т. 62, стр. 673--678). Автор письма и его друзья отдавали себе отчет в том, что их план может быть отвергнут Герценом, и не остановились перед ультиматумом, заявив, что имеют в виду "печальную альтернативу" возможного разрыва между "учителем и учениками". Герцен, стремясь к достижению практического компромисса, принял участие в съезде эмигрантов, состоявшемся в Женеве в конце декабря 1864 г. -- начале января 1865 г. Однако эта попытка объединения всех эмигрантских сил закончилась полной неудачей и стала исходным этапом дальнейшего роста напряженности в отношениях между Герценом и "молодой эмиграцией" (истории этого съезда и отношений Герцена с "молодой эмиграцией" посвящены исследования Б. П. Козьмина "Герцен, Огарев и "молодая эмиграция"" -- ЛН,т. 41--42 и тт. 61 и 62). Герцен и в дальнейшем стремился установить контакт с некоторыми представителями молодого поколения. Он перевел в марте 1865 г. в Женеву свою типографию и "Колокол", привлек к сотрудничеству отдельных молодых эмигрантов, оказывал нуждающимся материальную поддержку. Но наладить широкое и систематическое сотрудничество так и не удалось. Выступления А. А. Серно-Соловьевича в 1866--1867 гг. с критикой Герцена и Огарева (листовка "Польский вопрос. Протест русского против "Колокола"", брошюра "Наши домашние дела") еще более обострили отношения между Герценом и "молодой эмиграцией", хотя впоследствии и делались попытки установления взаимных контактов.
   Представители "молодой эмиграции" продолжали ту линию критики либеральных колебаний и ошибок Герцена, которая была начата революционной демократией в конце 50-х годов. Они хотели создать общеэмигрантский центр со своим печатным органом, при помощи чего надеялись оживить революционное движение в России. Поэтому они требовали от Герцена передачи "фонда Бахметева" "на общее дело". Герцен скептически относился к этим планам, расценивая их как проявление революционной декламации и опасного фразерства. В обстановке раздражительности и нервного возбуждения, созданию которых способствовало гнетущее и деморализующее влияние эмигрантской жизни, и Герцен и представители "молодой эмиграции" проявляли взаимную несправедливость и резкость. В своей критике ошибок Герцена молодые эмигранты игнорировали содержание всей его деятельности, его разрыв с либералами и решительный поворот в начале 60-х годов, несмотря на некоторые рецидивы либеральных иллюзий, к революционному демократизму.
   Герцен имел основания писать: "на нас они смотрели как на почтенных инвалидов" и упрекать молодежь в исторической неблагодарности. Но Герцен в своих оценках и характеристиках не смог исторически верно и всесторонне определить особенности молодого революционного поколения. В них сквозит раздраженность и обида, неоправданные придирчивость и резкость.
   Герцену, с его широким, энциклопедическим кругозором, с его разносторонними художественно-эстетическими вкусами, с его многогранными интересами, были чужды некоторая прямолинейность, непримиримость представителей молодого поколения, которые он расценивал как узость взглядов. И та и другая стороны подходили друг к другу без учета особенностей двух поколений деятелей русского освободительного движения, к которым они принадлежали. Сама "молодая эмиграция" по своему составу была разнородной. В ее среде были также попутчики и случайные люди, вскоре покинувшие революционный лагерь. Герцен внимательно присматривался и изучал русскую революционную молодежь, представленную за границей "молодой эмиграцией". "Я много думал об этом в последнее время", -- сообщал Герцен Бакунину 30 мая 1867 г.
   Реакционная печать пыталась использовать эту главу для того, чтобы фальсифицировать содержание и направленность идейной эволюции Герцена в последние годы его жизни.
   На деле же Герцен всегда живо ощущал историческую связь с поколениями своих преемников по революционной борьбе. "Как же вы не заметили, -- писал Герцен в августе 1866 г. П. В. Долгорукову, -- что я телом и душой не только принадлежу к нигилистам, но принадлежу к тем, которые вызвали их на свет" (ЛН,т. 62, стр. 130).
   С подлинным историческим оптимизмом и глубокой проницательностью Герцен увидел в революционерах-разночинцах наших "молодых штурманов будущей бури". В своей статье о Герцене В. И. Ленин использовал эту замечательную характеристику молодых революционеров (см. В. И. Ленин. Соч., т. 18, стр. 15).
   "Отечество в опасности, aux armes, citoyens!" -- Слова из декрета Законодательного собрания Франции от 11 июля 1792 г., объявившего отечество в опасности в связи с наступлением интервенционистских войск коалиции феодальных монархий.
   Год тому назад один француз, поклонник Конта... -- Г. Н. Вырубов в 1864 г. уехал из России. Познакомился с Герценом в ноябре 1865 г. В своих мемуарах "Революционные воспоминания (Герцен, Бакунин, Лавров)" ("Вестник Европы", 1913, NoNo 1, 2) Вырубов рассказывает о беседе с Герценом, однако тенденциозно изображает Герцена либеральным мыслителем и преувеличивает степень своей близости к нему. Герцен критически относился к взглядам и деятельности Вырубова, называя его "французом", "доктринером", и осуждал за полный отрыв от родины.
   ...когда праздновали конкордат... -- Соглашение между первым консулом Французской республики Наполеоном и римской курией предусматривало отмену провозглашенных во время революции законов против католической церкви. Празднование было отмечено 12 августа 1802 г. торжественным молебствием в соборе Парижской богоматери.
   L'infâme sera écrasée... -- Герцен передает смысл известного выражения Вольтера: "Раздавите гадину!" ("Écrasez l'infâme!"), призывавшего к решительной борьбе против католической церкви и реакционного духовенства.
   ..."пуще всех печалей..." -- Слова Лизы из "Горя от ума" А. С. Грибоедова: "Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь" (действие I, явление 2).
   Опыты собрания "Общего фонда" не дали важных результатов. -- Об учреждении "Общего фонда" сообщалось в "Колоколе" от 15 мая 1862 г. (см. извещение "От издателей" -- т. XVI наст. изд.). В дальнейшем в "Колоколе" регулярно печатались сведения о поступивших взносах в "Общий фонд" и неоднократно отмечалось, что приток денег очень невелик. Герцен был одним из учредителей и распорядителей фонда и лично оказывал через фонд и непосредственно помощь нуждающимся молодым эмигрантам. В практике распределения средств фонда возникали конфликты между отдельными эмигрантами и Герценом. 15 мая 1867 г. в "Колоколе" было опубликовано сообщение о ликвидации "Общего фонда" (см. т. XIX наст. изд.).
   ...странном случае, бывшем в 1858 году. -- П. А. Бахметев был в Лондоне у Герцена в августе 1857 г.
   На Mаркизовы острова. -- П. А. Бахметев, по словам знавшего его Д. Л. Мордовцева, собирался уехать в Новую Зеландию (см. Д. Л. Mордовцев. О Рахметове. "Северный курьер", 1900, 18 апреля (1 мая), No 164).
   Во-первых, в расписке будет сказано ~ кроме банкрутства в Англии. -- Рассказ Герцена точно соответствует содержанию письма П. А. Бахметева к Герцену от 31 августа 1857 г. (см. ЛН, т. 41--42, стр. 526). После отъезда из Лондона Бахметев в Европе не появлялся и о его дальнейшей судьбе ничего неизвестно. До 1869 г. фонд Бахметева оставался нетронутым. В июле 1869 г. Герцен, по требованию Н. П. Огарева, отдал ему половину фонда, которая была передана С. Г. Нечаеву. После смерти Герцена и вторая половина фонда была Огаревым отдана Нечаеву. Опасения Герцена сбылись, и фонд Бахметева был растрачен на бесполезные для русского революционного движения бакунинско-нечаевские авантюристические предприятия.
   ...узнали, что деньги ~ хранятся у меня. -- Более подробный рассказ об этом содержится в первоначальном варианте текста, впоследствии вычеркнутом в автографе (см. раздел "Варианты" -- стр. 622 наст. тома).
   ...христианство судить по Оригеновым хлыстам и революцию по сентябрьским мясникам и робеспьеровским чулочницам? -- Герцен имеет в виду последователей богослова и изувера Оригена, призывавшего к самооскоплению во имя достижения христианского идеала праведной жизни. Во Франции 2--5 сентября 1792 г. народ, опасаясь соединения внешних и внутренних врагов революции, ворвался в тюрьмы, где по приговору импровизированных судов, а иногда и в порядке самосуда, подверг казни заключенных изменников и контрреволюционеров. Под "робеспьеровскими чулочницами" Герцен, вероятно, подразумевает плебейские слои населения, поддерживавшие якобинскую диктатуру.
   ...в костюме гоголевского Петуха... -- Помещик Петух из повести Н. В. Гоголя "Мертвые души" встретился Чичикову в голом виде (том второй, гл. III).
   ...называть Ст. Милля ракальей... -- Экономист "Русского слова" Н. В. Соколов в статье "Милль" писал: "...в одном томе сочинения Милля найдется множество таких замечательных софизмов и гнусных правил и выводов, которые обратят имя этого писателя в синоним английского слова "Rascal"" ("Русское слово", 1865, июль, отд. "Литературное обозрение", стр. 47). Между Соколовым и "Современником" в связи с этой статьей завязалась полемика (см. "Современник", 1865, август; "Русское слово", 1865, сентябрь; также в книге Н. В. Соколова "Экономические вопросы и журнальное дело", СПб., 1866).
   ..."старого Гаврилу за измятое жабо хлещет в ус и рыло"? -- Из стихотворения Д. Л. Давыдова "Современная песня".
   ..."дать фельдфебеля в Вольтеры?" -- Несколько измененные слова Скалозуба из комедии А. С. Грибоедова "Горе от ума" (действие IV, явление 5).
   430. к оружию, граждане! (франц.). -- Ред.
   431. совершенно потерял почву (франц.). -- Ред.
   432. Гадина будет раздавлена (франц.). -- Ред.
   433. перерывы, пропуски (франц. hiatus). -- Ред.
   434. Самолюбие их не было так велико, как задорно и раздражительно, а главное -- невоздержно на слова. Они не могли скрыть ни зависти, ни своего рода щепетильного требования чинопочитанья по рангу, им присвоенному. При этом сами они смотрели на все свысока и постоянно трунили друг над другом, отчего их дружбы никогда не продолжались дольше месяца.
   435. аккредитив на Маркизские острова (искаж. франц.). -- Ред.
   436. вклад (франц. dépôt). -- Ред.
   437. В то самое время в Петербурге и Москве, даже в Казани и Харькове образовывались между университетской молодежью круги, серьезно посвящавшие себя изучению науки, особенно между медиками. Честно и добросовестно трудились они, но, устраненные от бойкого участия в вопросах дня, они не были вынуждены покидать России, и мы их почти вовсе не знали.
   438. сорванцы (франц.). -- Ред.

<Глава IV> M. Бакунин и польское дело

   В конце ноября мы получили от Бакунина следующее письмо:
   "15 октября 1861. С. -Франсиско. Друзья, мне удалось бежать из Сибири, и, после долгого странствования по Амуру, по берегам Татарского пролива и через Японию, сегодня прибыл я в Сан-Франсиско.
   Друзья, всем существом стремлюсь я к вам и, лишь только приеду, примусь за дело: буду у вас служить по польско-славянскому вопросу, который был моей idée fixe с 1846 и моей практической специальностью в 48 и 49 годах. Разрушение, полное разрушение Австрийской империи будет моим последним словом; не говорю -- делом: это было бы слишком честолюбиво; для служения ему я готов идти в барабанщики или даже в прохвосты, и, если мне удастся хоть на волос подвинуть его вперед, я буду доволен. А за ним является славная вольная славянская федерация, единственный исход для России, Украйны, Польши и вообще для славянских народов..."
   О его намерении уехать из Сибири мы знали несколько месяцев прежде.
   К Новому году явилась и собственная пышная фигура Бакунина в наших объятиях.
   В нашу работу, в наш замкнутый двойной союз взошел новый элемент, или, пожалуй, элемент старый, воскресшая тень сороковых годов и всего больше 1848 года. Бакунин был тот же, он состарился только телом, дух его был молод и восторжен, как в Москве во время "всенощных" споров с Хомяковым; он был так же предан одной идее, так же способен увлекаться, видеть во всем исполнение своих желаний и идеалов и еще больше готов на всякий опыт, на всякую жертву, чувствуя, что жизни вперед остается не так много и что, следственно, надобно торопиться и не пропускать ни одного случая. Он тяготился долгим изучением, взвешиванием pro и contra и рвался, доверчивый и отвлеченный, как прежде, к делу, лишь бы оно было среди бурь революций, среди разгрома и грозной обстановки[439]. Он и теперь, как в статьях Жюль Элизара, повторял: "Die Lust der Zerstörung ist eine schaffende Lust"[440]. Фантазии и идеалы, с которыми его заперли в Кенигштейне в 1849, он сберег и привез их через Японию и Калифорнию в 1861 году во всей целости. Даже язык его напоминал лучшие статьи "Реформы" и "Vraie République", резкие речи de la Constituante[441] и клуба Бланки. Тогдашний дух партий, их исключительность, их симпатии и антипатии к лицам и пуще всего их вера в близость второго пришествия революции -- все было налицо.
   Тюрьма и ссылка необыкновенно сохраняют сильных людей, если не тотчас их губят; они выходят из нее, как из обморока, продолжая то, на чем они лишились сознания. Декабристы возвратились из-под сибирского снега моложе потоптанной на корню молодежи, которая их встретила. В то время как два поколенья французов несколько раз менялись, краснели и бледнели, поднимаемые приливами и уносимые назад отливами, Барбес и Бланки остались бессменными маяками, напоминавшими из-за тюремных решеток, из-за чужой дали прежние идеалы во всей чистоте.
   "Польско-славянский вопрос... разрушение Австрийской империи... вольная славянская и славная федерация..." И все это сейчас, как только он приедет в Лондон... и пишется из С. -Франсиско -- одна нога в корабле!
   Европейская реакция не существовала для Бакунина, не существовали и тяжелые годы от 1848 до 1858 -- они ему были известны вкратце, издалека, слегка. Он их прочел в Сибири -- так, как читал в Кайданове о Пунических войнах и о падении Римской империи. Как человек, возвратившийся после мора, он слышал, кто умер, и вздохнул об них обо всех; но он не сидел у изголовья умирающих, не надеялся на их спасение, не шел за их гробом. Совсем напротив, события 1848 были возле, близки к сердцу, подробные и живые... разговоры с Косидьером, речи славян на Пражском съезде, споры с Араго или Руге -- все это было для Бакунина вчера, звенело в ушах, мелькало перед глазами.
   Впрочем, оно и, сверх тюрьмы, немудрено.
   Первые дни после Февральской революции были лучшими днями жизни Бакунина. Возвратившись из Бельгии, куда его вытурил Гизо за его речь на польской годовщине 29 ноября 1847, он с головой нырнул во все тяжкие революционного моря. Он не выходил из казарм монтаньяров, ночевал у них, ел с ними... и проповедовал... все проповедовал: коммунизм et l'égalité du salaire[442], нивелирование во имя равенства, освобождение всех славян, уничтожение всех Австрий, революцию en permanence[443], войну до избиения последнего врага. Префект с баррикад, делавший "порядок из беспорядка", Косидьер не знал, как выжить дорогого проповедника, и придумал с Флоконом отправить его в самом деле к славянамс братской акколадой[444] и уверенностью, что он там себе сломит шею и мешать не будет. "Quel homme! Quel homme![445], -- говорил Косидьер о Бакунине. -- В первый день революции это просто клад, а на другой день надобно расстрелять"[446].
   Когда я приехал в Париж из Рима, в начале мая 1848, Бакунин уже витийствовал в Богемии, окруженный староверческими монахами, чехами, кроатами, демократами, и витийствовал до тех пор, пока князь Виндишгрец не положил пушками предел красноречия (и не воспользовался хорошим случаем, чтоб по сей верной оказии не подстрелить невзначай своей жены). Исчезнув из Праги, Бакунин является военным начальником Дрездена; бывший артиллерийский офицер учит военному делу поднявших оружие профессоров, музыкантов и фармацевтов... советует им "Мадонну" Рафаэля и картины Мурильо поставить на городские стены и ими защищаться от пруссаков, которые zu klassisch gebildet[447], чтоб осмелились стрелять по Рафаэлю.
   Артиллерия ему вообще помогала. По дороге из Парижа в Прагу он наткнулся где-то в Германии на возмущение крестьян, -- они шумели и кричали перед замком, не умея ничего сделать. Бакунин вышел из повозки и, не имея времени узнать, в чем дело, построил крестьян и так ловко научил их, что, когда пошел садиться в повозку, чтоб продолжать путь, замок пылал с четырех сторон.
   Бакунин когда-нибудь переломит свою лень и сдержит обещание: он когда-нибудь расскажет длинный мартиролог, начавшийся для него после взятия Дрездена. Напомню здесь главные черты. Бакунин был приговорен к эшафоту. Король саксонский заменил топор вечной тюрьмой, потом, без всякого основания, передал его в Австрию. Австрийская полиция думала от него узнать что-нибудь о славянских замыслах. Бакунина посадили в Градчин и, ничего не добившись, отослали его в Ольмюц. Бакунина, скованного, везли под сильным конвоем драгун; офицер, который <сел> с ним в повозку, зарядил при нем пистолет.
   -- Это для чего же? -- спросил Бакунин. -- Неужели вы думаете, что я могу бежать при этих условиях?
   -- Нет, но вас могут отбить ваши друзья; правительство имело насчет этого слухи, и в таком случае...
   -- Что же?
   -- Мне приказано посадить вам пулю в лоб.
   И товарищи поскакали.
   В Ольмюце Бакунина приковали к стене и в этом положении он пробыл полгода. Австрии наконец наскучило даром кормить чужого преступника; она предложила России его выдать; Николаю вовсе не нужно было Бакунина, но отказаться он не имел сил. На русской границе с Бакунина сняли цепи -- об этом акте милосердия я слышал много раз; действительно, цепи с него сняли, но рассказчики забыли прибавить, что зато надели другие, гораздо тяжеле. Офицер австрийский, сдавши арестанта, потребовал цепи как казенную к. -к.[448] собственность.
   Николай похвалил храброе поведение Бакунина в Дрездене и посадил его в Алексеевский равелин. Туда он прислал к нему Орлова и велел ему сказать, что он желает от него записку о немецком и славянском движении (монарх не знал, что все подробности его были напечатаны в газетах). Записку эту он требовал "не как царь, а как духовник". Бакунин спросил Орлова, как понимает государь слово "духовник": в том ли смысле, что все сказанное на духу должно быть святой тайной? Орлов не знал, что сказать, -- эти люди вообще больше привыкли спрашивать, чем отвечать. Бакунин написал журнальный leading article[449]. Николай и этим был доволен. "Он умный и хороший малый, но опасный человек, его надобно держать назаперти", и три целых года после этого высочайшего одобрения Бакунин был схоронен в Алексеевском равелине. Содержание, должно быть, было хорошо, когда и этот гигант изнемогал до того, что хотел лишить себя жизни. В 1854 Бакунина перевели в Шлюссельбург. Николай боялся, что Чарльз Непир его освободит, но Чарльз Непир и C-nie освободили не Бакунина от равелина, а Россию от Николая. Александр II, несмотря на припадок милостей и великодуший, оставил Бакунина в крепости до 1857, потом послал его на житье в Восточную Сибирь. В Иркутске он очутился на воле после девятилетнего заключения. Начальником края был там, на его счастье, оригинальный человек, демократ и татарин, либерал и деспот, родственник Михайлы Бакунина и Михайлы Муравьева и сам Муравьев, тогда еще не Амурский. Он дал Бакунину вздохнуть, возможность человечески жить, читать журналы и газеты, и сам мечтал с ним... о будущих переворотах и войнах. В благодарность Муравьеву Бакунин в голове назначил его главнокомандующим будущей земской армией, назначаемой им, в свою очередь, на уничтожение Австрии и учреждение славянского союзничества.
   В 1860 году мать Бакунина просила государя о возвращении сына в Россию; государь сказал, что "при жизни его Бакунина из Сибири не переведут", но, чтоб и она не осталась без утешенья и царской милости, он разрешил ему вступить в службу писцом.
   Тогда Бакунин, взяв в расчет красные щеки и сорокалетний возраст императора, решился бежать; я его в этом совершенно оправдываю. Последние годы лучше всего доказывают, что ему нечего в Сибири было ждать. Девяти лет каземата и нескольких лет ссылки было за глаза довольно. Не от его побега, как говорили, стало хуже политическим сосланным, а от того, что времена стали хуже, люди стали хуже. Какое влияние имел побег Бакунина на гнусное преследование, добивание Михайлова? А что какой-нибудь Корсаков получил выговор... об этом не стоит и говорить. Жаль, что не два.
   Бегство Бакунина замечательно пространствами, это самое длинное бегство в географическом смысле. Пробравшись на Амур под предлогом торговых дел, он уговорил какого-то американского шкипера взять его с собой к японскому берегу. В Гакодади (?) другой американский капитан взялся его довезти до С. -Франсиско. Бакунин отправился к нему на корабль и застал моряка, сильно хлопотавшего об обеде; он ждал какого-то почетного гостя и пригласил Бакунина. Бакунин принял приглашение и, только когда гость приехал, узнал, что это генеральный русский консул.
   Скрываться было поздно, опасно, смешно... он прямо вступил с ним в разговор, сказал, что отпросился сделать прогулку. Небольшая русская эскадра, помнится, адмирала Попова, стояла в море и собиралась плыть к Николаеву.
   -- Вы не с нашими ли возвращаетесь? -- спросил консул.
   -- Я только что приехал, -- отвечал Бакунин, -- и хочу еще посмотреть край. Вместе покушавши, они разошлись en bons amis[450]. Через день он проплыл на американском пароходе мимо русской эскадры... Кроме океана, опасности больше не было.
   Как только Бакунин огляделся и учредился в Лондоне, т. е. перезнакомился со всеми поляками и русскими, которые были налицо, он принялся за дело. С страстью проповедования, агитации... пожалуй, демагогии, с беспрерывными усилиями учреждать, устроивать комплоты, переговоры, заводить сношения и придавать им огромное значение у Бакунина прибавляется готовность первому идти на исполнение, готовность погибнуть, отвага принять все последствия. Это натура героическая, оставленная историей не у дел. Он тратил свои силы иногда на вздор, так, как лев тратит шаги в клетке, все думая, что выйдет из нее. Но он не ритор, боящийся исполнения своих слов или уклоняющийся от осуществления своих общих теорий...
   Бакунин имел много недостатков. Но недостатки его были мелки, а сильные качества -- крупны. Разве это одно не великое дело, что, брошенный судьбою куда б то ни было и схватив две-три черты окружающей среды, он отделял революционную струю и тотчас принимался вести ее далее, раздувать, делая ее страстным вопросом жизни?
   Говорят, будто И. Тургенев хотел нарисовать портрет Бакунина в Рудине... но Рудин едва напоминает некоторые черты Бакунина. Тургенев, увлекаясь библейской привычкой бога, создал Рудина по своему образу и подобию; Рудин -- Тургенев 2-й, наслушавшийся философского жаргона молодого Бакунина.
   В Лондоне он, во-первых, стал революционировать "Колокол" и говорил в 1862 против нас почти то, что говорил в 1847 про Белинского. Мало было пропаганды, надобно было неминуемое приложение, надобно было устроить центры, комитеты; мало было близких и дальних людей, надобны были "посвященные и полупосвященные братья", организация в крае, -- славянская организация, польская организация. Бакунин находил нас умеренными, не умеющими пользоваться тогдашним положением, недостаточно любящими решительные средства. Он, впрочем, не унывал и верил, что в скором времени поставит нас на путь истинный. В ожидании нашего обращения Бакунин сгруппировал около себя целый круг славян. Тут были чехи, от литератора Фрича до музыканта, называвшегося Наперстком, сербы, которые просто величались по батюшке -- Иоанович, Данилович, Петрович; были валахи, состоявшие в должности славян, с своим вечным еско на конце; наконец, был болгар, лекарь в турецкой армии, и поляки всех епархий... бонапартовской, мерославской, чарторижской... демократы без социальных идей, но с офицерским оттенком; социалисты-католики, анархисты-аристократы и просто солдаты, хотевшие где-нибудь подраться, в Северной или Южной Америке... и преимущественно в Польше.
   Отдохнул с ними Бакунин за девятилетнее молчание и одиночество. Он спорил, проповедовал, распоряжался, кричал, решал, направлял, организовывал и ободрял целый день, целую ночь, целые сутки. В короткие минуты, остававшиеся у него свободными, он бросался за свой письменный стол, расчищал небольшое место от золы и принимался писать -- пять, десять, пятнадцать писем в Семипалатинск и Арад, в Белград и Царьград, в Бессарабию, Молдавию и Белокриницу. Середь письма он бросал перо и приводил в порядок какого-нибудь отсталого далмата... и, не кончивши своей речи, схватывал перо и продолжал писать, что, впрочем, для него было облегчено тем, что он писал и говорил об одном и том же. Деятельность его, праздность, аппетит и все остальное, как гигантский рост и вечный пот, -- все было не по человеческим размерам, как он сам; а сам он -- исполин с львиной головой, с всклокоченной гривой.
   В пятьдесят лет он был решительно тот же кочующий студент с Маросейки, тот же бездомный bohème с rue de Bourgogne[451]; без заботы о завтрашнем дне, пренебрегая деньгами, бросая их, когда есть, занимая их без разбора направо и налево, когда их нет, с той простотой, с которой дети берут у родителей -- без заботы об уплате, с той простотой, с которой он сам <готов> отдать всякому последние деньги, отделив от них что следует на сигареты и чай. Его этот образ жизни не теснил; он родился быть великим бродягой, великим бездомовником. Если б его кто-нибудь спросил окончательно, что он думает о праве собственности, он мог бы сказать то, что отвечал Лаланд Наполеону о боге: "Sire, в моих занятьях я не встречал никакой необходимости в этом праве!"
   В нем было что-то детское, беззлобное и простое, и это придавало ему необычайную прелесть и влекло к нему слабых и сильных, отталкивая одних чопорных мещан[452].
   Как он дошел до женитьбы, я могу только объяснить сибирской скукой. Он свято сохранил все привычки и обычаи родины, т. е. студентской жизни в Москве, -- груды табаку лежали на столе вроде приготовленного фуража, зола сигар под бумагами и недопитыми стаканами чая... с утра дым столбом ходил по комнате от целого хора курильщиков, куривших точно взапуски, торопясь, задыхаясь, затягиваясь, словом, так, как курят одни русские и славяне. Много раз наслаждался я удивлением, сопровождавшимся некоторым ужасом и замешательством, хозяйской горничной Гресс, когда она глубокой ночью приносила пятую сахарницу сахару и горячую воду в эту готовальню славянского освобождения.
   Долго после отъезда Бакунина из Лондона -- No 10 Paddington green -- рассказывали об его житье-бытье, ниспровергнувшем все упроченные английскими мещанами понятия и религиозно принятые ими размеры и формы. Заметьте при этом, что горничная и хозяйка без ума любили его.
   -- Вчера, -- говорит Бакунину один из его друзей, -- приехал такой-то из России; прекраснейший человек, бывший офицер...
   -- Я слыхал об нем, его очень хвалили.
   -- Можно его привести?
   -- Непременно, да что привести! Где он? Сейчас!
   -- Он, кажется, несколько конституционалист.
   -- Может быть, но...
   -- Но, я знаю, рыцарски отважный и благородный человек.
   -- И верный?
   -- Его очень уважают в Orsett House'e.
   -- Идем.
   -- Куда же? Ведь он хотел к вам прийти, мы так сговорились -- я его приведу.
   Бакунин бросается писать; пишет, кой-что перемарывает, переписывает и надписывает в Яссы, запечатывает пакет и в беспокойстве ожидания начинает ходить по комнате ступней, от которой и весь дом 10 No Paddington green ходит ходнем с ним вместе.
   Является офицер -- скромно и тихо. Бакунин le met à l'aise[453], говорит, как товарищ, как молодой человек, увлекает, журит за конституционализм и вдруг спрашивает:
   -- Вы, наверно, не откажетесь сделать что-нибудь для общего дела?..
   -- Без сомнения...
   -- Вас здесь ничего не удерживает?..
   -- Ничего; я только что приехал... я...
   -- Можете вы ехать завтра, послезавтра с этим письмом в Яссы?
   Этого не случалось с офицером ни в действующей армии во время войны, ни в генеральном штабе во время мира, однако, привыкнувший к военному послушанию, он, помолчавши, говорит не совсем своим голосом:
   -- О, да!
   -- Я так и знал. Вот письмо совсем готовое.
   -- Да я хоть сейчас... только... -- офицер конфузится, -- ...я никак не рассчитывал на эту поездку.
   -- Что? Денег нет? Ну, так и говорите. Это ничего не значит. Я возьму для вас у Герцена -- вы ему потом отдадите. Что тут... всего... всего какие-нибудь 20 liv. Я сейчас напишу ему. В Яссах вы деньги найдете. Оттуда проберитесь на Кавказ. Там нам особенно нужен верный человек...
   Пораженный, удивленный офицер и его сопутник, пораженный и удивленный, как и он, уходят. Маленькая девочка, бывшая у Бакунина на больших дипломатических посылках, летит ко мне по дождю и слякоти с запиской. Я для нее нарочно завел шоколад en losange[454], чтоб чем-нибудь утешить ее в климате ее отечества, а потому даю ей большую горсть и прибавляю:
   -- Скажите высокому gentleman'y, что я лично с ним переговорю.
   Действительно, переписка оказывается излишней: к обеду, т. е. через час, является Бакунин.
   -- Зачем двадцать фунтов для ?
   -- Не для него, для дела... а что, брат, -- прекраснейший человек!
   -- Я его знаю несколько лет -- он бывал прежде в Лондоне.
   -- Это такой случай... пропустить его грешно, я его посылаю в Яссы. Да потом он осмотрит Кавказ!
   -- В Яссы?.. И оттуда на Кавказ?
   -- Ты пойдешь сейчас острить... Каламбурами ничего не докажешь...
   -- Да ведь тебе ничего не нужно в Яссах.
   -- Ты почем знаешь?
   -- Знаю потому, во-первых, что никому ничего не нужно в Яссах, а во-вторых, если б нужно было, ты неделю бы постоянно мне говорил об этом. Тебе попался человек... молодой, застенчивый, хотящий доказать свою преданность, -- ты и придумал послать его в Яссы. Он хочет видеть выставку -- а ты ему покажешь Молдовалахию. Ну, скажи-ка, зачем?
   -- Какой любопытный. Ты в эти дела со мной не входишь -- какое же ты имеешь право спрашивать?
   -- Это правда, я даже думаю, что этот секрет ты скроешь ото всех... ну, а только денег давать на гонцов в Яссы и Букарест я нисколько не намерен.
   -- Ведь он отдаст -- у него деньги будут.
   -- Так пусть умнее употребит их; полно, полно -- письмо пошлешь с каким-нибудь Петреско-Манон-Леско, а теперь пойдем есть.
   И Бакунин, сам смеясь и качая головой, которая его все-таки перетягивала, внимательно и усердно принимался за труд обеда, после которого всякий раз говорил: "Теперь настала счастливая минута" -- и закуривал папироску.
   Бакунин принимал всех, всегда, во всякое время. Часто он еще, как Онегин, спал или ворочался на постели, которая хрустела, а уж два-три славянина с отчаянной торопливостью курили в его комнате; он тяжело вставал, обливался водой и в ту же минуту принимался их поучать; никогда не скучал он, не тяготился ими; он мог не уставая говорить со свежей головой с самым умным и самым глупым человеком. От этой неразборчивости выходили иногда пресмешные вещи.
   Бакунин вставал поздно -- нельзя было иначе и сделать, употребляя ночь на беседу и чай.
   Раз, часу в одиннадцатом, слышит он, кто-то копошится в его комнате. Постель его стояла в большом алькове, задернутом занавесью.
   -- Кто там? -- кричит Бакунин, просыпаясь.
   -- Русский.
   -- Ваша фамилия?
   -- Такой-то.
   -- Очень рад.
   -- Что вы это так поздно встаете -- а еще демократ....
   ...Молчание... слышен плеск воды... каскады.
   -- Михаил Александрович!
   -- Что?
   -- Я вас хотел спросить: вы венчались в церкви?
   -- Да.
   -- Нехорошо сделали. Что за образец непоследовательности -- вот и Тургенев свою дочь прочит замуж. Вы, старики, должны нас учить... примером.
   -- Что вы за вздор несете...
   -- Да вы скажите, по любви женились?
   -- Вам что за дело?
   -- У нас был слух, что вы женились оттого, что невеста ваша была богата[455].
   -- Что вы это -- допрашивать меня пришли. Ступайте к черту!
   -- Ну, вот вы и рассердились -- а я, право, от чистой души. Прощайте. А я все-таки зайду.
   -- Хорошо, хорошо -- только будьте умнее.
   ...Между тем польская гроза приближалась больше и больше. Осенью 1862 явился на несколько дней в Лондоне Потебня. Грустный, чистый, беззаветно отдавшийся урагану, он приезжал поговорить с нами от себя и от товарищей и -- все-таки идти своей дорогой. Чаще и чаще являлись поляки из края: их язык был определеннее и резче, они шли к взрыву -- прямо и сознательно. Мне с ужасом мерещилось, что они идут в неминуемую гибель.
   -- Смертельно жаль Потебню и его товарищей, -- говорил я Бакунину, -- и тем больше, что вряд по дороге ли им с поляками...
   -- По дороге, по дороге, -- возражал Бакунин. -- Не сидеть же нам вечно сложа руки и рефлектируя. Историю надобно принимать как представляется, не то всякий раз будешь зауряд то позади, то впереди.
   Бакунин помолодел -- он был в своем элементе. Он любил не только рев восстания и шум клуба, площадь и баррикады -- он любил также и приготовительную агитацию, эту возбужденную и вместе с тем задержанную жизнь конспираций, консультаций, неспаных ночей, переговоров, договоров, ректификаций[456], шифров, химических чернил и условных знаков. Кто из участников не знает, что репетиции к домашнему спектаклю и приготовление елки составляют одну из лучших и изящных частей. Но как он ни увлекался приготовлениями елки, у меня на сердце скреблись кошки -- я постоянно спорил с ним и нехотя делал не то, что хотел.
   Здесь я останавливаюсь на грустном вопросе. Каким образом, откуда взялась во мне эта уступчивость с ропотом, эта слабость с мятежом и протестом? С одной стороны, достоверность, что поступать надобно так; с другой -- готовность поступать совсем иначе. Эта шаткость, эта неспетость, dieses Zögernde[457] наделали в моей жизни бездну вреда и не оставили даже слабую утеху в сознании ошибки невольной, несознанной; я делал промахи à contre-cœur[458] -- вся отрицательная сторона была у меня перед глазами. Я рассказывал в одной из предыдущих частей мое участие в 13 июне 1849. Это тип того, о чем я говорю. Ни на одну минуту я не верил в успех 13 июня, я видел нелепость движенья и его бессилие, народное равнодушие, освирепелость реакции и мелкий уровень революционеров; я писал об этом и все же пошел на площадь, смеясь над людьми, которые шли.
   Сколькими несчастиями было бы меньше в моей жизни... сколькими ударами, если б я имел во всех важных случаях силу слушаться самого себя... Меня упрекали в увлекающемся характере... Увлекался и я, но это не составляет главного. Отдаваясь по удобовпечатлительности, я тотчас останавливался -- мысль, рефлекция и наблюдательность всегда почти брали верх в теории, но не в практике. Тут и лежит вся трудность задачи, почему я давал себя вести nolens-volens[459]...Причиной быстрой сговорчивости был ложный стыд, а иногда и лучшие побуждения -- любви, дружбы, снисхождения... но почему же все это побеждало логику?..
   ...После похорон Ворцеля, 5 февраля 1857, когда все провожавшие разбрелись по домам, и я, воротившись в свою комнату, сел грустно за свой письменный стол, мне пришел в голову печальный вопрос: не опустили ли мы в землю вместе с этим праведником и не схоронили ли с ним все наши отношения с польской эмиграцией?
   Кроткая личность старика, являвшаяся примиряющим началом при беспрерывно возникавших недоразумениях, исчезла, а недоразумения остались. Частно, лично мы могли любить того, другого из поляков, быть с ними близкими, но вообще одинакового пониманья между нами было мало, и оттого отношения наши были натянуты, добросовестно неоткровенны, мы делали друг другу уступки, т. е. ослабляли сами себя, уменьшали друг в друге чуть ли не лучшие силы.
   Договориться до одинакого пониманья было невозможно. Мы шли с разных точек -- и пути наши только пересекались в общей ненависти к петербургскому самовластью. Идеал поляков был за ними: они шли к своему прошедшему, насильственно срезанному, и только оттуда могли продолжать свой путь. У них была бездна мощей, а у нас -- пустые колыбели. Во всех их действиях и во всей поэзии столько же отчаяния, сколько яркой веры.
   Они ищут воскресения мертвых -- мы хотим поскорее схоронить своих. Формы нашего мышления, упованья не те, весь гений наш, весь склад не имеет ничего сходного. Наше соединение с ними казалось им то mésalliance'ом, то рассудочным браком. С нашей стороны было больше искренности, но не больше глубины -- мы сознавали свою косвенную вину, мы любили их отвагу и уважали их несокрушимый протест. Что они могли в нас любить? что уважать? Они переламывали себя, сближаясь с нами, они делали для нескольких русских почетное исключение.
   В острожной темноте николаевского царствования, сидя назаперти тюремными товарищами, мы больше сочувствовали друг другу, чем знали. Но когда окно немного приотворилось, мы догадались, что нас привели по разным дорогам и что мы разойдемся по разным. После Крымской кампании мы радостно вздохнули -- а их наша радость оскорбила: новый воздух в России им напомнил их утраты, а не надежды. У нас новое время началось с заносчивых требований, мы рвались вперед, готовые все ломать... у них -- с панихид и упокойных молитв.
   Но правительство второй раз нас спаяло с ними. Перед выстрелами по попам и детям, по распятьям и детям, перед выстрелами по гимнам и молитвам замолкли все вопросы, стерлись все разницы... Со слезами и плачем написал я тогда ряд статей, глубоко тронувших поляков.
   Старик Адам Чарторижский со смертного одра прислал мне с сыном теплое слово, в Париже депутация поляков поднесла мне адрес, подписанный четырьмястами изгнанников, к которому присылались подписи отовсюду, даже от польских выходцев, живших в Алжире и Америке. Казалось, во многом мы были близки, но шаг глубже -- и рознь, резкая рознь бросалась в глаза.
   ...Раз у меня сидели Ксаверий Браницкий, Хоецкий и еще кто-то из поляков -- все они были проездом в Лондоне и заехали пожать мне руку за статьи. Зашла речь о выстреле в Константина.
   -- Выстрел этот, -- сказал я, -- страшно повредит вам. Может, правительство и уступило бы кое-что -- теперь оно ничего не уступит и сделается вдвое свирепее.
   -- Да мы только этого и хотим! -- заметил с жаром Ш. -Э. -- Для нас нет хуже несчастья, как уступки... мы хотим разрыва... открытой борьбы.
   -- Желаю от души, чтоб вы не раскаялись.
   Ш. -Э. иронически улыбнулся, и никто не прибавил ни слова. Это было летом 1861. А через полтора года говорил то же Падлевский, отправляясь через Петербург в Польшу.
   Кости были брошены!..
   Бакунин верил в возможность военно-крестьянского восстания в России, верили отчасти и мы, да верило и само правительство -- как оказалось впоследствии рядом мер, статей по казенному заказу и казней по казенному приказу. Напряжение умов, брожение умов было неоспоримо, и никто не предвидел тогда, что его свернут на свирепый патриотизм.
   Бакунин, не слишком останавливаясь на взвешивании всех обстоятельств, смотрел на одну дальнюю цель и принял второй месяц беременности за девятый. Он увлекал не доводами, а желанием. Он хотел верить и верил, что Жмудь и Волга, Дон и Украйна восстанут, как один человек, услышав о Варшаве; он верил, что наш старовер воспользуется католическим движением, чтоб узаконить раскол.
   В том, что между офицерами войск, расположенных в Польше и Литве, общество, к которому принадлежал Потебня, росло и крепло, -- в этом сомнения не могло быть; но оно далеко не имело той силы, которую ему преднамеренно придавали поляки и наивно Бакунин...
   Как-то в конце сентября пришел ко мне Бакунин особенно озабоченный и несколько торжественный.
   -- Варшавский Центральный комитет, -- сказал он, -- прислал двух членов, чтоб переговорить с нами. Одного из них ты знаешь -- это Падлевский; другой -- Гиллер, закаленный боец, -- он из Польши прогулялся в кандалах до рудников и, только что возвратился, снова принялся за дело. Сегодня вечером я их приведу к вам, а завтра соберемся у меня -- надобно окончательно определить наши отношения.
   Тогда набирался мой ответ офицерам[460].
   -- Моя программа готова -- я им прочту мое письмо.
   -- Я согласен с твоим письмом, ты это знаешь... но не знаю, все ли понравится им; во всяком случае, я думаю, что этого им будет мало.
   Вечером Бакунин пришел с тремя гостями вместо двух. Я прочел мое письмо. Во время разговора и чтения Бакунин сидел встревоженный, как бывает с родственниками на экзамене или с адвокатами, трепещущими, чтоб их клиент не проврался бы и не испортил бы всей игры защиты, хорошо налаженной если не по всей правде, то к успешному концу.
   Я видел по лицам, что Бакунин угадал и что чтение не то чтоб особенно понравилось.
   -- Прежде всего, -- заметил Гиллер, -- мы прочтем письмо к вам от Центрального комитета.
   Читал М<илович>; документ этот, известный читателям "Колокола", был написан по-русски -- не совсем правильным языком, но ясно. Говорили, что я его перевел с французского и переиначил, -- это неправда. Все трое говорили хорошо по-русски.
   Смысл акта состоял в том, чтоб через нас сказать русским, что слагающееся польское правительство согласно с нами и кладет в основание своих действий "признание <права> крестьян на землю, обработываемую ими, и полную самоправность всякого народа располагать своей судьбой". Это заявление, говорил М., обязывало меня смягчить вопросительную и "сомневающуюся" форму в моем письме. Я согласился на некоторые перемены и предложил им с своей стороны посильнее оттенить и яснее высказать мысль об самозаконности провинций -- они согласились. Этот спор из-за слов показывал, что сочувствие наше к одним и тем же вопросам не было одинаково.
   На другой день утром Бакунин уже сидел у меня. Он был недоволен мной, находил, что я слишком холоден, как будто не доверяю.
   -- Чего же ты больше хочешь? Поляки никогда не делали таких уступок. -- Они выражаются другими словами, принятыми у них, как катехизис; нельзя же им, подымая национальное знамя, на первом шаге оскорбить раздражительное народное чувство...
   -- Мне все кажется, что им до крестьянской земли, в сущности, мало дела, а до провинций слишком много.
   -- Любезный друг, у тебя в руках будет документ, поправленный тобой, подписанный при всех нас, чего же тебе еще?
   -- Есть-таки кое-что.
   -- Как для тебя труден каждый шаг -- ты вовсе не практический человек.
   -- Это уже прежде тебя говорил Сазонов.
   Бакунин махнул рукой и пошел в комнату к Огареву. Я печально смотрел ему вслед; я видел, что он запил свой революционный запой и что с ним не столкуешь теперь. Он шагал семимильными сапогами через горы и моря, через годы и поколенья. За восстанием в Варшаве он уже видел свою "славную и славянскую" федерацию, о которой поляки говорили не то с ужасом, не то с отвращением... он уже видел красное знамя "Земли и воли" развевающимся на Урале и Волге, на Украйне и Кавказе, пожалуй, на Зимнем дворце и Петропавловской крепости -- и торопился сгладить как-нибудь затруднения, затушевать противуречия, не выполнить овраги, а бросить через них чертов мост.
   -- Ты точно дипломат на Венском конгрессе, -- повторял мне с досадой Бакунин, когда мы потом толковали у него с представителями жонда, -- придираешься к словам и выражениям. Это -- не журнальная статья, не литература.
   -- С моей стороны, -- заметил Гиллер, -- я из-за слов спорить не стану; меняйте, как хотите, лишь бы главный смысл остался тот же.
   -- Браво, Гиллер! -- радостно воскликнул Бакунин.
   "Ну, этот, -- подумал я, -- приехал подкованный и по-летнему и на шипы, он ничего не уступит на деле и оттого так легко уступает все на словах". Акт поправили, члены жонда подписались, я его послал в типографию.
   Гиллер и его товарищи были убеждены, что мы представляли заграничное средоточие целой организации, зависящей от нас и которая по нашему приказу примкнет к ним или нет. Для них действительно дело было не в словах и не в теоретическом согласии, свое profession de foi они всегда могли оттенить толкованиями -- так, что его яркие цвета пропали бы, полиняли и изменились.
   Что в России клались первые ячейки организации, в этом не было сомнения -- первые волокны, нити были заметны простому глазу; из этих нитей, узлов могла образоваться при тишине и времени обширная ткань -- все это так, но ее не было, и каждый сильный удар грозил сгубить работу на целое поколение и разорвать начальные кружева паутины.
   Вот это-то я и сказал, отправив печатать письмо Комитета, Гиллеру и его товарищам, говоря им о несвоевременности их восстания. Падлевский слишком хорошо знал Петербург, чтоб удивиться моим словам, хотя и уверял меня, что сила и разветвления общества "Земли и воли" идут гораздо дальше, чем мы думаем; но Гиллер призадумался.
   -- Вы думали, -- сказал я ему, улыбаясь, -- что мы сильнее... Да, Гиллер, вы не ошиблись: сила у нас есть большая и деятельная, но сила эта вся утверждается на общественном мнении, т. е. она может сейчас улетучиться; мы сильны сочувствием к нам, унисоном с своими. Организации, которой бы мы сказали: "Иди направо или налево", -- нет.
   -- Да, любезный друг... однако же... -- начал Бакунин, ходивший в волнении по комнате.
   -- Что же, разве есть? -- спросил я его и остановился.
   -- Ну, это как ты хочешь назвать; конечно, если взять внешнюю форму... это совсем не в русском характере... Да видишь...
   -- Позволь же мне кончить -- я хочу пояснить Гиллеру, почему я так настаивал на слова. Если в России на вашем знамени не увидят надел земли и волю провинциям, то наше сочувствие вам не принесет никакой пользы, а нас погубит... потому что вся наша сила в одинаковом биении сердца; у нас оно, может, бьется посильнее и потому ушло секундой вперед, чем у друзей наших, но они связаны с нами сочувствием, а не службой!
   -- Вы будете нами довольны, -- говорили Гиллер и Падлевский.
   Через день двое из них отправились в Варшаву, третий уехал в Париж.
   Наступило затишье перед грозой. Время томное, тяжелое, в которое все казалось, что туча пройдет, а она все приближалась; тут явился указ о "подтасованном" наборе -- это была последняя капля; люди, еще останавливавшиеся перед решительным и невозвратным шагом, рвались на бой. Теперь и белые стали переходить на сторону движенья.
   Приехал опять Падлевский. Подождали дни два. Набор не отменялся. Падлевский уехал в Польшу.
   Бакунин собирался в Стокгольм (совершенно независимо от экспедиции Лапинского, о которой тогда никто не думал). Мельком <явился> Потебня и исчез вслед за Бакуниным.
   В то же время, как Потебня, приехал через Варшаву из Петербурга уполномоченный от "Земли и воли". Он с негодованием рассказывал, как поляки, пригласившие его в Варшаву, ничего не сделали. Он был первый русский, видевший начало восстания. Он рассказал об убийстве солдат, о раненом офицере, который был членом общества. Солдаты думали, что это предательство, и начали с ожесточеньем бить поляков. Падлевский -- главный начальник в Ковно -- рвал волосы... но боялся явно выступить против своих.
   Уполномоченный был полон важности своей миссии и пригласил нас сделаться агентами общества "Земли и воли". Я отклонил это, к крайнему удивлению не только Бакунина, но и Огарева... Я сказал, что мне не нравится это битое французское название. Уполномоченный трактовал нас так, как комиссары Конвента 1793 трактовали генералов в дальних армиях. Мне и это не понравилось.
   -- А много вас? -- спросил я.
   -- Это трудно сказать... несколько сот человек в Петербурге и тысячи три в провинциях.
   -- Ты веришь? -- спросил я потом Огарева. Он промолчал.
   -- Ты веришь? -- спросил я Бакунина.
   -- Конечно, он прибавил... ну, нет теперь столько, так будут потом! -- И он расхохотался.
   -- Это другое дело.
   -- В том-то все и состоит, чтоб поддержать слабые начинания; если б они были крепки, они и не нуждались бы в нас... -- заметил Огарев, в этих случаях всегда недовольный моим скептицизмом.
   -- Они так и должны бы были явиться перед нами -- откровенно слабыми... желающими дружеской помощи, а не предлагать глупое агентство.
   -- Это молодость... -- прибавил Бакунин и уехал в Швецию.
   А вслед за ним уехал и Потебня. Удручительно горестно я простился с ним -- я ни одной секунды не сомневался, что он прямо идет на гибель.
   ...За несколько дней до отъезда Бакунина пришел Мартьянов, бледнее обыкновенного, печальнее обыкновенного; он сел в углу и молчал. Он страдал по России и носился с мыслью о возвращении домой. Шел спор о восстании. Мартьянов слушал молча, потом встал, собрался идти и вдруг, остановившись передо мной, мрачно сказал мне:
   -- Вы не сердитесь на меня, Олександр Иванович, -- так ли, иначе ли, а "Колокол"-то вы порешили. Что вам за дело мешаться в польские дела... Поляки, может, и правы, но их дело шляхетское -- не ваше. Не пожалели вы нас, бог с вами, Олександр Иванович. Попомните, что я говорил. Я-то сам не увижу -- я ворочусь домой. Здесь мне нечего делать.
   -- Ни вы не поедете в Россию, ни "Колокол" не погиб, -- ответил я ему.
   Он молча ушел, оставляя меня под тяжелым гнетом второго пророчества и какого-то темного сознания, что что-то ошибочное сделано.
   Мартьянов, как сказал, так и сделал: он воротился весной 1863 и пошел умирать на каторгу, сосланный своим "земским царем" за любовь к России, за веру в него. К концу 1863 года расход "Колокола" с 2500, 2000 сошел на 500 и ни разу не подымался далее 1000 экземпляров.
   Шарлотта Корде из Орла и Даниил из крестьян были правы!
   (Пис<ано> в конце 1865 в Montreux и Лозанне)

<Приложение. Обращения к комитету русских офицеров в Польше>

Друзья,

   С глубокой любовью и глубокой печалью провожаем мы к вам вашего товарища; только тайная надежда, что это восстание будет отложено, сколько-нибудь успокаивает и за вашу участь и за судьбу всего дела.
   Мы понимаем, что вам нельзя не примкнуть к польскому восстанию, какое бы оно ни было; вы искупите собой грех русского императорства; да сверх того, оставить Польшу на побиение, без всякого протеста со стороны русского войска, также имело бы свою вредную сторону безмолвно-покорного, безнравственного участия Руси в петербургском палачестве.
   Тем не менее ваше положение трагично и безвыходно. Шанса на успех мы никакого не видим. Даже если б Варшава на один месяц была свободна, то оказалось бы только, что вы заплатили долг своим участием в движении национальной независимости, но что воздвигнуть русского, социального знамени Земли и воли -- Польше не дано, а вы слишком малочисленны.
   При теперешнем преждевременном восстании Польша, очевидно, погибнет, а русское дело надолго потонет в чувстве народной ненависти, идущей в связь с преданностью царю, -- и воскреснет только после, долго после, когда ваш подвиг перейдет в такое же преданье, как 14 декабря, и взволнует умы поколения, теперь еще не зачатого.
   Вывод отсюда ясен: отклоните восстание до лучшего времени соединения сил, отклоните его всем вашим влиянием на польский комитет и влиянием на само правительство, которое со страха еще может отложить несчастный набор, отклоните всеми средствами, от вас зависящими.
   Если ваши усилия останутся бесплодными, тут больше делать нечего, как покориться судьбе и принять неизбежное мученичество, хотя бы его последствием был застой России на десятки лет. По крайней мере сберегите, по возможности, людей и силы, чтоб из несчастного, проигранного боя оставались элементы для будущей отдаленной победы.
   Если же вы успеете и восстание будет отложено, тогда вы должны начертить себе твердую линию поведения и не уклоняться от нее.
   Тогда вам надо иметь одно в виду -- делать общее русское дело, а не исключительно польское. Составить целую неразрывную цепь тайного союза во всех войсках, во имя Земли и воли и Земского собора, как сказано в вашем письме к русским офицерам. Для этого надо, чтоб русский офицерский комитет стал самобытно; поэтому центр его должен быть вне Польши. Вы должны вне себя организовать центр, которому сами подчинитесь; тогда вы будете командовать положением и поведете стройно организацию, которая придет к восстанию не во имя исключительно польской национальности, а во имя Земли и воли, и которая придет к восстанию не вследствие минутных потребностей и тогда, когда все силы рассчитаны и успех несомнителен.
   Для нас этот план так ясен, что вы не можете не сознавать того, чтó надо делать.
   Добейтесь его, каких бы трудов оно ни стоило.

Н. Огарев.

   Друзья и братья. -- Строки, писанные другом нашим, Николаем Платоновичем Огаревым, проникнуты искреннею и бесконечною преданностью к великому делу нашего народного да общеславянского освобождения. Нельзя не согласиться с ним, что общему мерному ходу славянского и в особенности русского поступательного движения преждевременное и частное восстание Польши грозит перерывом. Признаться надо, что, при настоящем настроении России и целой Европы, надежд на успех такого восстания слишком мало -- и что поражение партии движения в Польше будет иметь непременным последствием временное торжество царского деспотизма в России. -- Но, с другой стороны, положение поляков до того невыносимо, что вряд ли у них станет надолго терпения. Само правительство гнусными мерами систематического и жестокого притеснения вызывает их, кажется, на восстание, отложить которое было бы по этому самому столько же нужно для Польши, как и необходимо для России. -- Отложение его до более дальнего срока было бы без всякого сомнения и для них и для нас спасительно. К этому вы должны устремить все усилия свои, не оскорбляя однако ни их священного права, ни их национального достоинства. Уговаривайте их сколько можете и доколь обстоятельства позволяют, но вместе с тем не теряйте времени, пропагандируйте и организуйтесь, дабы быть готовыми к решительной минуте, -- и когда выведенные из последней меры и возможности терпения наши несчастные польские братья встанут, встаньте и вы не против них, а за них, -- встаньте во имя русской чести, во имя славянского долга, во имя русского народного дела с кликом: "Земля и воля". -- И если вам суждено погибнуть, сама погибель ваша послужит общему делу. А бог знает! Может быть, геройский подвиг ваш, в противность всем расчетам холодного рассудка, неожиданно увенчается и успехом?..
   Что ж до меня касается, что бы вас ни ожидало, успех или гибель, я надеюсь, что мне будет дано разделить вашу участь. -- Прощайте, и может быть, до скорого свидания.

М. Бакунин. 

Примечания

<Глава IV>

   Впервые опубликовано по рукописи в Сб, стр. 179--203. Печатается по автографу ЛБ (Г-О-I-15/1, 31 л.). На л. 1 рукописи заголовок: "Продолжение главы "Перигей". II. М. Бакунин и польское дело". На л. 8 об. к характеристике Бакунина Герценом сделана сноска: "Необход<имо> перечитать сказанное в "Былом и думах", часть IV-11-й опус". На л. 25 об. вклеена гранка (один лист) статьи Герцена "Русским офицерам в Польше" в первоначальной редакции с авторской пометой: "Поправленный текст в 147 листе Колокола (15 октября)". Обращения к комитету русских офицеров в Польше, подписанные Н. Огаревым и М. Бакуниным, были впервые опубликованы по рукописи в Сб, стр. 204--206. В настоящем издании эти обращения публикуются как приложение к главе по рукописи ЛБ (Г-О-I-15/2), представляющей собой автограф Бакунина и список обращения, подписанного Огаревым.
   Содержание главы "М. Бакунин и польское дело" шире ее названия. Помимо вопроса об отношении Бакунина к польскому освободительному движению, в ней большое место занимают такие вопросы, как отношение Герцена к Бакунину, разногласия между ними, возникшие вскоре после приезда Бакунина в Лондон, тактика издателей "Колокола" в период польского восстания 1863--1864 гг.
   Суть расхождений между Герценом и Бакуниным в 60-е годы состояла в том, что первый стремился сохранить за собой и за "Колоколом" пропагандистскую идеологическую деятельность, тогда как второй хотел ограничить эту деятельность чисто "практическим" направлением, хотел превратить "Колокол" в руководящий центр заговорщической, в духе анархизма, деятельности среди русских, поляков и других славянских народов.
   В феврале 1862 г. в прибавлении к 122--123 листу "Колокола" была опубликована статья Бакунина, а точнее, ее первая часть -- "Русским, польским и всем славянским друзьям". Заявляя в этой статье об ограничении "своей прямой деятельности Россией, Польшей, славянами", Бакунин обращается к "людям всех сословий", людям "живой мысли и доброй воли в России" с призывом создавать кружки, собирать деньги, распространять брошюры, образовать партию, целью которой являлась бы борьба "за пришествие народного царства". Эта партия должна подать братскую руку всем славянам и прежде всего полякам, которым, как и народу русскому, нужны "земля и воля". Продолжение статьи ни в "Колоколе", ни в прибавлении к нему не последовало. Основной причиной этого, по всей видимости, было несогласие Герцена с положениями статьи Бакунина.
   Герцен был решительным противником и авантюристического подхода к восстанию, и нигилистического отношения к программным, теоретическим вопросам борьбы, что так свойственно было Бакунину и что как нельзя яснее он выразил в своей брошюре "Народное дело", опубликованной в 1862 г.
   Разногласия между Герценом и Бакуниным, выявившиеся уже в 1862 г., определили и то место, которое занял Бакунин в союзе издателей "Колокола". Его стремление "быть третьим" не осуществилось. "Вы правы, друзья, -- писал Бакунин Герцену и Огареву 20 мая 1862 г., -- дружеское и союзное возле. Вот то отношение, в котором я должен стоять к вам" ("Письма М. А. Бакунина к А. И. Герцену и Н. П. Огареву", СПб., 1906, стр. 195). Это "союзное возле" выражалось в некоторой общности в постановке ряда вопросов Герценом и Бакуниным, в их совместной деятельности в начале 60-х годов. Однако с течением времени разногласия Герцена с Бакуниным усилились.
   В вопросе о восстании в России в период польского восстания Бакунин занимал совершенно иную, нежели Герцен, позицию. Он требовал от Герцена осенью 1862 г. "поднимать знамя на дело", т. е. на восстание (см. письмо Бакунина к Герцену от 3 октября 1862 г. -- там же, стр. 200). Огарев в ответном письме от 31 октября 1862 г. заметил Бакунину: "Ты затем и хочешь вредной попытки, потому что она тебе дает занятие, хотя бы и вредила делу... Если ты ищешь себе занятия, хотя бы по дороге погибла надолго русская свобода и рост внутренней организации народа, -- я враг тебе" (там же, стр. 203, 204).
   Существовала и другая сторона разногласий между Герценом и Бакуниным в связи с польским восстанием. В переговорах с поляками он, не задумываясь, утверждал, что в России уже существует тайная организация, которая незамедлительно выступит на стороне польских повстанцев. Герцен считал своим долгом развеять эту мистификацию Бакунина.
   В период начавшегося польского восстания Герцен не только приветствовал освободительную борьбу польского народа, но и признал необходимость практической поддержки польского восстания русскими революционерами. Главной причиной этого шага была не уступчивость Герцена Бакунину, как это может на первый взгляд показаться на основе данной главы, а вера издателей "Колокола" в возможность военно-крестьянского восстания в России (о чем также говорится в этой главе) в связи с окончанием срока подписания уставных грамот и под воздействием польского восстания, взявшего за основу "аграрное начало и волю областям". Однако ход событий в России и Польше в период восстания 1863 г. был таков, что эта вера не оправдалась. Польское восстание не переросло в крестьянское, надежды на "повсюдное" восстание в России оказались ошибочными. Именно это прежде всего и имеет в виду Герцен, когда говорит в этой главе о своих ошибках в "польском деле". Ознакомившись с главой "М. Бакунин и польское дело", впервые oпубликованной в сборнике посмертных статей Герцена в 1870 г., Бакунин называл эти воспоминания Герцена пасквилем (см. письмо Бакунина Огареву от 14 ноября 1871 г. -- "Письма М. А. Бакунина...", стр. 427), хотя в них не было ни одного недостоверного факта и основные упреки Герцена по его адресу были давно известны Бакунину. Все эти упреки были высказаны Герценом Бакунину еще в 1862--1863 гг. как лично, так и в письмах (см., например, письма Герцена и Огарева Бакунину от 1 сентября и 12 октября 1863 г.).
   ...получили от Бакунина следующее письмо... -- Герцен приводит далее отрывки из письма М. А. Бакунина (см. "Письма М. А. Бакунина к А. И. Герцену и Н. П. Огареву", СПб., 1906, стр. 188--191). Упомянутое в письме Бакунина слово "прохвосты" произведено oт немецкого Profoβ -- полицейская должность в старой армии.
   ...как в статьях Жюль Элизара повторял: "Die Lust der Zerstörung ist eine schaffende Lust". -- В 1842--1848 гг. M. А. Бакунин публиковал свои статьи под псевдонимом Жюля Элизара. В 1842 г. под этим псевдонимом он поместил статью "Реакция в Германии. Очерк француза" ("Deutsche Jahrbücher" от 17--21 октября 1842 г.). В этой статье Бакунин впервые высказал свой девиз, цитируемый Герценом. Герцен ознакомился с этой статьей в январе 1843 г. и отозвался о ней тогда восторженно (см. т. II наст. изд., стр. 256--257). Вскоре после этого Герцен узнал, что под псевдонимом Жюля Элизара скрывается М. А. Бакунин.
   ...его заперли в Кенигштейне... -- Крепость в Саксонии для заключения политических преступников.
   ...речи славян на Пражском съезде... -- Съезд славян происходил в Праге с 31 мая по 12 июня 1848 г. В работе съезда принимал участие М. А. Бакунин, блокировавшийся с левой, радикальной частью съезда. Руководящую роль на съезде играла чешская либеральная буржуазия, выдвинувшая идею преобразования Австрийской империи в федерацию славянских государств под эгидой Габсбургской монархии.
   ...его речь на польской годовщине 29 ноября 1847... -- На собрании, состоявшемся в Париже 29 ноября 1847 г. по случаю 17 годовщины польского восстания 1830--1831 гг., М. А. Бакунин произнес речь, в которой обличал политику царизма в Польше и призывал к свержению самодержавия совместными силами русского и польского народов (см. М. А. Бакунин. Собр. соч. и писем 1828--1876 гг., т. III, М., 1935, стр. 270--279).
   ...отправить его ~ к славянам... -- Герцен имеет в виду отъезд М. А. Бакунина из Парижа в конце марта 1848 г. с целью направиться в Познаньщину. Однако берлинская полиция помешала осуществлению этого намерения Бакунина. Он смог посетить только Вроцлав, откуда в мае 1848 г. направился в Прагу.
   ...пока князь Виндишгрец не положил пушками предел красноречия ~ не подстрелить невзначай своей жены). -- Виндишгрец командовал австрийскими войсками, подавившими восстание в Праге в июне 1848 г. Во время перестрелки была смертельно ранена в своем доме жена Виндишгреца, подошедшая к окну.
   Бакунин написал журнальный leading article. -- ВПетропавловской крепости летом 1851 г. М. А. Бакунин написал для Николая I свою "Исповедь", в которой нашли отчетливое выражение его панславистские тенденции. "Я буду исповедоваться Вам как духовному отцу", -- писал он царю. В "Исповеди" Бакунин покаялся перед царем во всех своихпроступках, а свою революционную деятельность назвал безумием и преступлением, вызванным незрелостью ума (см. М. А. Бакунин. Собр. соч. и писем..., т. IV, стр. 104--206). Бакунин понимал, что "Исповедь" может только скомпрометировать его в глазах революционеров, и поэтому стремился скрыть ее действительное содержание. Он уверял Герцена в своем письме от 8 декабря 1860 г., что "...письмо мое <т. е. "Исповедь">... было написано очень твердо и смело..." (там же, стр. 366).
   Какое влияние имел побег Бакунина на гнусное преследование, добивание Михайлова? -- Осужденный в конце 1861 г. на шесть лет каторги и вечное поселение в Сибири, М. И. Михайлов был закован в цепи и направлен на тяжелейшие каторжные работы на Кандинские прииски, где и погиб в 1865 г. (см. статью Герцена "Убили" -- т. XVIII наст. изд.).
   А что какой-нибудь Корсаков получил выговор... -- Генерал-губернатор Восточной Сибири М. С. Корсаков в июне 1861 г. дал M. А. Бакунину разрешение на поездку по Амуру, чем Бакунин воспользовался для побега. За эту "оплошность" Корсаков получил строжайший выговор от Александра II.
   ...уважают в Orset Hous'e. -- См. комментарий к стр. 313.
   Я рассказывал в одной из предыдущих частей мое участие в 13 июне 1849. -- В пятой части "Былого и дум", гл. XXXVI (см. т. X наст. изд.).
   Перед выстрелами по попам и детям ~ написал я тогда ряд статей, глубоко тронувших поляков. -- В 1861 г. в Польше проходили массовые демонстрации и манифестации протеста против политики усиления национального гнета, осуществлявшегося русским царизмом; в костелах распевались национально-религиозные гимны. Некоторые из этих манифестаций завершились кровавыми столкновениями с царскими войсками. Герцен откликнулся на события в Польше рядом статей: "Vivat Роlonia", "10 апреля и убийства в Варшаве", "Mater Dolorosa" и др., опубликованными тогда же в "Колоколе" (см. т. XV наст. изд.).
   Старик Адам Чарторижский ~ прислал мне ~ теплое слово... -- В связи с публикацией в "Колоколе" статей о Польше Герцен получил ряд приветственных посланий от поляков. По-видимому, "теплое слово" от А. Чарторыского (его письмо, пересланное с сыном Герцена в конце марта -- начале апреля 1861 г.) также было откликом на эти статьи.
   Зашла речь о выстреле в Константина. -- Великий князь Константин Николаевич в 1862 г. был назначен наместником Царства Польского. В первый же день его пребывания в Варшаве, в июне 1862 г., на него было совершено покушение.
   ...Ш. Э... -- Шарль Эдмон, литературный псевдоним Хоецкого.
   ...через полтора года говорил тоже Падлевский, отправляясь через Петербург в Польшу. -- В сентябре 1862 г. Падлевский участвовал в переговорах между представителями Центрального национального комитета и издателями "Колокола" в Лондоне, а в конце ноября того же года -- в переговорах с представителями общества "Земля и воля" в Петербурге. С. Падлевский играл видную роль в начальном периоде восстания 1863 г., но вскоре был взят в плен и казнен царскими властями.
   -- Гиллер ~ прогулялся в кандалах до рудников ~ снова принялся за дело. -- За участие в восстании 1830--1831 гг. А. Гиллер был сослан в Сибирь. Возвратившись в Польшу в конце 1850-х годов, он примкнул к правому крылу повстанческой организации.
   Тогда набирался мой ответ офицерам. -- Статья Герцена "Русским офицерам в Польше" была напечатана в "Колоколе" от 15 октября 1862 г. Страница типографского набора с окончанием статьи Герцена в ее первоначальной редакции, датированной "16 сентября", с авторской правкой, подклеена к автографу текста данной главы; под страницей -- надпись рукой Герцена: Поправленный текст в "Колоколе" (см. т. XVI наст. изд.).
   Вечером Бакунин пришел с тремя гостями вместо двух. -- Третьим, помимо С. Падлевского и А. Гиллера, был В. Милович, представитель правого крыла "красных".
   ...документ этот, известный читателям "Колокола"... -- Письмо Центрального национального комитета издателям "Колокола" было oпубликовано в "Колоколе" от 1 октября 1862 г.
   Через день двое из них отправились в Варшаву, третий уехал в Париж. -- Во второй половине октября 1862 г. в Варшаву уехали С. Падлевский и А. Гиллер, в Париж -- В. Милович.
   ...тут явился указ о "подтасованном" наборе... -- Осенью 1862 г. царские власти издали указ о рекрутском наборе в Царстве Польском, осуществлявшемся по заранее составленным спискам. Этой мерой царские власти пытались покончить с революционным движением в Польше. Проведение набора в январе 1863 г. послужило поводом для начала восстания.
   Теперь и белые стали переходить на сторону движенья. -- В национальном движении в Польше в начале 1860-х годов "белые" объединяли либеральную шляхту и буржуазию, были против революционных методов борьбы и выступали сторонниками умеренных реформ. Герцен не совсем точен, относя факт перехода "белых" на сторону движения к осени 1862 г., когда был объявлен рекрутский набор. В период подготовки восстания и в его начале "белые" не участвовали в движении. Они присоединились к восстанию в конце февраля -- начале марта 1863 г., когда начались дипломатические "пропольские" выступления западноевропейских держав.
   Бакунин собирался в Стокгольм (совершенно независимо от экспедиции Лапинского... -- М. А. Бакунин выехал из Лондона 21 февраля 1863 г., за месяц до экспедиции Т. Лапинского, и присоединился к ней в шведском порту Хальсингборге, чтобы пробраться в восставшую Польшу. После провала экспедиции, в конце марта 1863 г., он направился в Стокгольм для установления связей с финскими и шведскими революционерами и находился там почти до конца 1863 г. Об экспедиции Лапинского Герцен рассказал в главе "Пароход "Ward Jackson"".
   Мельком <явился> Потебня и исчез вслед за Бакуниным. -- Потебня прибыл в Лондон в середине февраля 1863 г. и после свидания с Герценом 22 февраля выехал в Польшу.
   ...приехал через Варшаву из Петербурга уполномоченный от "Земли и Воли". -- А. А. Слепцов приехал в Лондон для переговоров с Герценом и Н. П. Огаревым. Он предлагал превратить "Колокол" в орган "Земли и воли", а также создать в Лондоне главный совет общества. Первое предложение не было принято Герценом, а совет общества был создан.
   ...он прямо идет на гибель. -- А. А. Потебня возглавил отряд, принявший непосредственное участие в польском восстании, и погиб в марте 1863 г. в сражении у Песчаной Скалы.
   Шарлотта Корде из Орла и Даниил из крестьян были правы! -- Герцен имеет в виду, в первом случае, описанную им в главе "Апогей и перигей" встречу с русской девушкой, заявившей ему: "Друзья ваши и сторонники ваши вас оставят". В другом случае, подразумевая под именем библейского пророка Даниила -- П. А. Мартьянова, он имеет в виду его высказывания о падении влияния "Колокола" в связи с выступлениями Герцена в защиту восставшей Польши.
   439. О Бакунине в IV "Былого и дум", в главе "Сазонов".
   440. "Страсть к разрушению -- страсть созидающая" (нем.). -- Ред.
   441. Учредительного собрания (франц.). -- Ред.
   442. и равенство заработной платы (франц.). -- Ред.
   443. непрерывную (франц.). -- Ред.
   444. объятием (франц. accolade). -- Ред.
   445. "Что за человек! Что за человек!" (франц.). -- Ред.
   446. -- Скажите Косидьеру, -- говорил я шутя его приятелям, -- что тем-то Бакунин и отличается от него, что и Косидьер славный человек, но что его лучше бы расстрелять накануне революции. Впоследствии, в Лондоне в 1854 году, я ему помянул об этом. Префект в изгнании только ударял огромным кулаком своим в молодецкую грудь с той силой, с которой вбивают сваи в землю, и говорил: "Здесь ношу Бакунина... здесь!"
   447. образованы в слишком классическом духе (нем.). -- Ред.
   448. императорско-королевскую (нем. kaiserlich-königliche). -- Ред.
   449. передовую статью. -- Ред.
   450. добрыми друзьями (франц.). -- Ред.
   451. богема с Бургундской улицы (франц.). -- Ред.
   452. Когда в споре Бакунин, увлекаясь, с громом и треском обрушивал на голову противника облаву брани, которой бы никому не простили, Бакунину прощали, и я первый. Мартьянов, бывало, говаривал: "Это, Олександр Иванович, -- большая Лиза, как же на нее сердиться -- дитя!".
   453. усаживает его поудобнее (франц.). -- Ред.
   454. в ромбиках (франц.). -- Ред.
   455. Бакунин ничего не взял за невестой.
   456. исправлений (франц. rectification). -- Ред.
   457. эта нерешительность (нем.). -- Ред.
   458. поневоле (франц.). -- Ред.
   459. волей-неволей (лат.). -- Ред.
   460. "Колокол", 1862.

<Глава V> Пароход "Ward Jackson" R. Weatherley & Co

I

   Вот что случилось месяца за два до польского восстания. Один поляк, приезжавший ненадолго из Парижа в Лондон, Иосиф Сверцекевич, по приезде в Париж был схвачен и арестован вместе с Хмелинским и Миловичем, о котором я упомянул при свиданье с членами жонда.
   Во всей арестации было много странного. Хмелинский приехал в десятом часу вечера, он никого не знал в Париже и прямо отправился на квартиру Миловича. Около одиннадцати явилась полиция.
   -- Ваш пасс, -- спросил комиссар Хмелинского.
   -- Вот он, -- и Хмелинский подал исправно визированный пасс на другое имя.
   -- Так, так, -- сказал комиссар, -- я знал, что вы под этим именем. Теперь вашу портфель? -- спросил он Сверцекевича.
   Она лежала на столе -- он вынул бумаги, посмотрел и, передавая своему товарищу небольшое письмо с надписью Е. А., прибавил:
   -- Вот оно!
   Всех трех арестовали, забрали у них бумаги, потом выпустили. Дольше других задержали Хмелинского -- для полицейского изящества им хотелось, чтоб он назвался своим именем. Он им не сделал этого удовольствия -- выпустили и его через неделю. Когда год или больше спустя прусское правительство делало нелепейший познанский процесс, прокурор в числе обвинительных документов представил бумаги, присланные из русской полиции и принадлежавшие Сверцек<евичу>. На возникший вопрос, каким образом бумаги эти очутились в России, прокурор спокойно объяснил, что, когда Сверц<екевич> был под арестом, некоторые из его бумаг были сообщены французской полицией русскому посольству.
   Выпущенным полякам велено было оставить Францию -- они поехали в Лондон. В Лондоне он сам рассказывал мне подробности ареста и, по справедливости, всего больше дивился тому, что комиссар знал, что у него есть письмо с надписью Е. А. Письмо это из рук в руки ему дал Маццини и просил его вручить Этьенну Араго.
   -- Говорили ли вы кому-нибудь о письме? -- спросил я.
   -- Никому, решительно никому, -- отвечал Св<ерцекевич>.
   -- Это какое-то колдовство -- не может же пасть подозрение ни на вас, ни на Маццини. Подумайте-ка хорошенько.
   Св<ерцекевич> подумал.
   -- Одно знаю я, -- заметил он, -- что я выходил на короткое время со двора и, помнится, портфель оставил в незапертом ящике.
   -- Clewd! Clewd![461] Теперь позвольте, где вы жили?
   -- Там-то, в furnished apartements[462].
   -- Хозяин англичанин?
   -- Нет, поляк.
   -- Еще лучше. А имя его?
   -- Тур -- он занимается агрономией.
   -- И многим другим, коли отдает меблированные квартиры. Тура этого я немного знаю. Слыхали вы когда-нибудь историю о некоем Михаловском?
   -- Так, мельком.
   -- Ну, я вам расскажу ее. Осенью 57 года я получил через Брюссель письмо из Петербурга. Незнакомая особа извещала меня со всеми подробностями о том, что один из сидельцев у Трюбнера, Михаловский, предложил свои услуги III отделению шпионить за нами, требуя за труд 200 фунтов, что в доказательство того, что он достоин и способен, он представлял список лиц, бывших у нас в последнее время, и обещал доставить образчики рукописей из типографии. Прежде чем я хорошенько обдумал, что делать, я получил второе письмо того же содержания через дом Ротшильда.
   В истине сведения я не имел ни малейшего сомнения. Михаловский, поляк из Галиции, низкопоклонный, безобразный, пьяный, расторопный и говоривший на четырех языках, имел все права на звание шпиона и ждал только случая pour se faire valoir[463].
   Я решился ехать с Огар<евым> к Трюбнеру и уличить его, сбить на словах и во всяком случае прогнать от Трюбнера. Для большей торжественности я пригласил с собой Пианчиани и двух поляков. Он был нагл, гадок, запирался, говорил, что шпион -- Наполеон Шестаковский, который жил с ним на одной квартире... Вполовину я готов был ему верить, т. е. что и приятель его шпион. Трюбнеру я сказал, что требую я немедленной высылки его из книжной лавки... Негодяй путался, был гадок и противен и не умел ничего серьезного привести в свое оправдание.
   -- Это все зависть, -- говорил он, -- у кого из наших заведется хорошее пальто, сейчас другие кричат: "Шпион!"
   -- Отчего же, -- спросил его Зено Свентославский, -- у тебя никогда не было хорошего пальто, а тебя всегда считали шпионом?
   Все захохотали.
   -- Да обидьтесь же, наконец, -- сказал Чернецкий.
   -- Не первый, -- сказал философ, -- имею дело с такими безумными.
   -- Привыкли, -- заметил Чернецкий.
   Мошенник вышел вон.
   Все порядочные поляки оставили его, за исключением совсем спившихся игроков и совсем проигравшихся пьяниц. С этим Михаловским в дружеских отношениях остался один человек, и этот человек -- ваш хозяин Тур.
   -- Да, это подозрительно. Я сейчас...
   -- Что сейчас?.. Дело теперь не поправите, а имейте этого человека в виду. Какие у вас доказательства?
   Вскоре после этого Свер<цекевич> был назначен жондом в свои дипломатические агенты в Лондон. Приезд в Париж ему был позволен -- в это время Наполеон чувствовал то пламенное участие к судьбам Польши, которое ей стоило целое поколение и, может, всего будущего.
   Бакунин был уже в Швеции, знакомясь со всеми, открывая пути в "Землю и волю" через Финляндию, слаживая посылку "Колокола" и книг и видаясь с представителями всех польских партий. Принятый министрами и братом короля, он всех уверил в неминуемом восстании крестьян и в сильном волнении умов в России. Уверил тем больше, что сам искренно верил -- если не в таких размерах, то верил в растущую силу. Об экспедиции Лапинского тогда никто не думал. Цель Бакунина состояла в том, чтоб, устроивши все в Швеции, пробраться в Польшу и Литву и стать во главе крестьян.
   Свер<цекевич> возвратился из Парижа с Домантовичем. В Париже они и их друзья придумали снарядить экспедицию на балтийские берега. Они искали парохода, искали дельного начальника и за тем приехали в Лондон. Вот как шла тайная негоциация дела.
   ...Как-то получаю я записочку от Свер<цекевича>: он просил меня зайти к нему на минуту, говорил, что очень нужно и что сам он распростудился и лежит в злой мигрени. Я пошел. Действительно застал больным и в постели. В другой комнате сидел Тхоржевский. Зная, что Сверцекевич писал ко мне и что у него есть дело, Тхоржевский хотел выйти, но Сверцекевич остановил его, и я очень рад, что есть живой свидетель нашего разговора.
   Сверцекевич просил меня, оставя все личные отношения и консидерации[464], сказать ему по чистой совести и, само собой разумеется, в глубочайшей тайне об одном польском эмигранте, рекомендованном ему Маццини и Бакуниным, но к которому он полной веры не имеет.
   -- Вы его не очень любите, я это знаю, но теперь, когда дело идет первой важности, жду от вас истины, всей истины...
   -- Вы говорите о Б<улевском>? -- спросил я.
   -- Да.
   Я призадумался. Я чувствовал, что могу повредить человеку, о котором все-таки не знаю ничего особенно дурного, и, с другой стороны, понимал, какой вред принесу общему делу, споря против совершенно верной антипатии Сверцекевича.
   -- Извольте, я вам скажу откровенно и все. Что касается до рекомендации Маццини и Бакунина, я ее совершенно отвожу. Вы знаете, как я люблю Маццини; но он так привык из всякого дерева рубить и из всякой глины лепить агентов и так умеет их в итальянском деле ловко держать в руках, что на его мнение трудно положиться. К тому же, употребляя все, что попалось, Маццини знает, до какой степени и что поручить. Рекомендация Бакунина еще хуже: это большой ребенок, "большая Лиза", как его называл Мартьянов, которому все нравятся. "Ловец человеков", он так радуется, когда ему попадается "красный" да притом славянин, что он далее не идет. Вы помянули о моих личных отношениях к Бул<евскому>; следует же сказать и об этом. Л. З<енкович> и Б<улевский> хотели меня эксплуатировать, инициатива дела принадлежала не ему, а З<енковичу>. Им не удалось, они рассердились, и я все это давно бы забыл, но они стали между Ворцелем и мной -- и этого я им не прощаю. Ворцеля я очень любил, но, слабый здоровьем, он подчинился им и только спохватился (или признался, что спохватился) за день до кончины. Умирающей рукой сжимая мою руку, он шептал мне на ухо: "Да, вы были правы" (но свидетелей не было, а на мертвых ссылаться легко). Затем вот вам мое мнение: перебирая все, я не нахожу ни одного поступка, ни одного слуха даже, который бы заставлял подозревать политическую честность Б<улевского>, но я бы не замешал его ни в какую серьезную тайну. В моих глазах он избалованный фразер, безмерно высокомерный и желающий во что бы то ни было играть роль; если же она ему не выпадет, он все сделает, чтоб испортить пьесу. Сверц<екевич> привстал. Он был бледен и озабочен.
   -- Да, вы у меня сняли камень с груди... если не поздно теперь... я все сделаю.
   Взволнованный Свер<цекевич> стал ходить по комнате. Я ушел вскоре с Тхоржевским.
   -- Слышали вы весь разговор? -- спросил я у него, идучи.
   -- Слышал.
   -- Я очень рад, не забывайте его -- может, придет время, когда я сошлюсь на вас. А знаете что, мне кажется -- он ему все сказал да потом и догадался проверить свою антипатию.
   -- Без всякого сомнения. -- И мы чуть не расхохотались, несмотря на то, что на душе было вовсе не смешно.
   1-е нравоучение
   ...Недели через две Сверцекевич вступил в переговоры с Blackwood -- компанией пароходства -- о найме парохода для экспедиции на Балтику.
   -- Зачем же, -- спрашивали мы, -- вы адресовались именно к той компании, которая десятки лет исполняет все комиссии по части судоходства для петербургского адмиралтейства?
   -- Это мне самому не так нравится, но компания так хорошо знает Балтийское море; к тому же она слишком заинтересована, чтоб выдать нас, да и это не в английских нравах.
   -- Все так, да как вам в голову пришло обратиться именно к ней?
   -- Это сделал наш комиссионер.
   -- То есть?
   -- Тур.
   -- Как, тот Тур?
   -- О, насчет его можно быть покойным. Его самым лучшим образом нам рекомендовал Б<улевский>.
   У меня на минуту вся кровь бросилась в голову. Я смешался от чувства негодования, бешенства, оскорбленья, да, да, личного оскорбленья... А делегат Речи Посполитой, ничего не замечавший, продолжал:
   -- Он превосходно знает по-английски -- и язык, и законодательство.
   -- В этом я не сомневаюсь. Тур как-то сидел в тюрьме в Лондоне за какие-то не совсем ясные дела и употреблялся присяжным переводчиком в суде.
   -- Как так?
   -- Вы спросите у Б<улевского> или у Михаловского. Вы не знакомы с ним?
   -- Нет.
   -- Каков Тур! Занимался земледельем, а теперь занимается вододельем.
   Но общее внимание обратил на себя взошедший начальник экспедиции полковник Лапинский.

II

Lapinski -- Colonel. Polles-Aide De Camp[465]

   В начале 1863 года я получил письмо, написанное мелко, необыкновенно каллиграфически и начинавшееся текстом "Sinite venire parvulos"[466]. В самых изысканно льстивых, стелющихся выражениях просил у меня parvulus[467], называвшийся Polles, позволенья приехать ко мне. Письмо мне очень не понравилось. Он сам -- еще меньше. Низкопоклонный, тихий, вкрадчивый, бритый, напомаженный, он мне рассказал, что был в Петербурге в театральной школе и получил какой-то пансион, прикидывался сильно поляком и, просидевши четверть часа, сообщил мне, что он из Франции, что в Париже тоска и что там узел всем бедам, а узел узлов -- Наполеон.
   -- Знаете ли, что мне приходило часто в голову, и я больше и больше убеждаюсь в верности этой мысли? Надобно решиться и убить Наполеона.
   -- За чем же дело стало?
   -- Да вы как об этом думаете? -- спросил parvulus, несколько смутившись.
   -- Я никак. Ведь это вы думаете...
   И тотчас рассказал ему историю, которую я всегда употребляю в случаях кровавых бредней и совещаниях о них.
   -- Вы, верно, знаете, что Карла V водил в Риме по Пантеону паж. Пришедши домой, он сказал отцу, что ему приходила в голову мысль столкнуть императора с верхней галереи вниз. Отец взбесился. "Вот... (тут я варьирую крепкое слово, соображаясь с характером цареубийцы in spe...[468] негодяй, мошенник, дурак...) такой ты, сякой! Как могут такие преступные мысли приходить в голову... и если могут, то их иногда исполняют, но никогда об этом не говорят!"[469]
   Когда Поллес ушел, я решился его не пускать больше. Через неделю он встретился со мной близь моего дома, говорил, что два раза был и не застал. Потолковал какой-то вздор и прибавил:
   -- Я, между прочим, заходил к вам, чтоб сообщить, какое я сделал изобретение, чтоб по почте сообщить что-нибудь тайное, например, в Россию. Вам, верно, случается часто необходимость что-нибудь сообщать?
   -- Совсем напротив, никогда. Я вообще ни к кому тайно не пишу. Будьте здоровы.
   -- Прощайте. Вспомните, когда вам или Огар<еву> захочется послушать кой-какой музыки -- я и мой виолончель к вашим услугам.
   -- Очень благодарен.
   И я потерял его из вида -- с полной уверенностью, что это шпион -- русский ли, французский ли, я не знал, может, интернациональный, как "Nord" -- журнал международный.
   В польском обществе он нигде не являлся и его никто не знал.
   После долгих исканий Домантович и парижские друзья его остановились на полковнике Лапинском как на способнейшем военном начальнике экспедиции. Он был долго на Кавказе со стороны черкесов и так хорошо знал войну в горах, что о море и говорить было нечего. Дурным выбора назвать нельзя.
   Лапинский был в полном слове кондотьер. Твердых политических убеждений у него не было никаких. Он мог идти с белыми и красными, с чистыми и грязными; принадлежа по рождению к галицийской шляхте, по воспитанию -- к австрийской армии, он сильно тянул к Вене. Россию и все русское он ненавидел дико, безумно, неисправимо. Ремесло свое, вероятно, он знал, вел долго войну и написал замечательную книгу о Кавказе.
   -- Какой случай раз был со мной на Кавказе, -- рассказывал Лапинский. -- Русский майор, поселившийся с целой усадьбой своей недалеко от нас, не знаю как и за что, захватил наших людей. Узнаю я об этом и говорю своим: "Что же это? Стыд и страм -- вас, как баб, крадут! Ступайте в усадьбу и берите что попало и тащите сюда". Горцы, знаете, -- им не нужно много толковать. На другой или третий день привели мне всю семью: и слуг, и жену, и детей, самого майора дома не было. Я послал повестить, что если наших людей отпустят да такой-то выкуп, то мы сейчас доставим пленных. Разумеется, наших прислали, рассчитались, и мы отпустили московских гостей. На другой день приходит ко мне черкес. "Вот, говорит, что случилось: мы, говорит, вчера, как отпускали русских, забыли мальчика лет четырех: он спал... так и забыли... Как же быть?" -- "Ах вы, собаки... не умеете ничего сделать в порядке. Где ребенок?" -- "У меня; кричал, кричал, ну, я сжалился и взял его". -- "Видно, тебе аллах счастье послал, мешать не хочу... Дай туда знать, что они ребенка забыли, а ты его нашел; ну и спрашивай выкупа". -- У моего черкеса так и глаза разгорелись. Разумеется, мать, отец в тревоге -- дали все, что хотел черкес... Пресмешной случай.
   -- Очень.
   Вот черта к характеристике будущего героя в Самогитии.
   Перед своим отправлением Лапинский заехал ко мне. Он взошел не один и, несколько озадаченный выражением моего лица, поспешил сказать:
   -- Позвольте вам представить моего адъютанта.
   -- Я уж имел удовольствие с ним встречаться.
   Это был Поллес.
   -- Вы его хорошо знаете? -- спросил Огар<ев> у Лапинского наедине.
   -- Я его встретил в том же Boarding House'е, где теперь живу; он, кажется, славный малый и расторопный.
   -- Да вы уверены ли в нем?
   -- Конечно. К тому же он отлично играет на виолончели и будет нас тешить во время плаванья...
   Он, говорят, тешил полковника и кой-чем другим.
   Мы впоследствии сказали Домантовичу, что для нас Поллес очень подозрительное лицо.
   Домантович заметил:
   -- Да я им обоим не очень верю, но шалить они не будут.
   И он вынул револьвер из кармана.
   Приготовления шли тихо... Слух об экспедиции все больше и больше распространялся. Компания дала сначала пароход, оказавшийся негодным по осмотру хорошего моряка -- графа Сапеги. Надобно было начать перегрузку. Когда все было готово и часть Лондона знала обо всем, случилось следующее. Сверцекевич и Домантович повестили всех участников экспедиции, чтоб они собирались к десяти часам на такой-то амбаркадер[470] железной дороги, чтоб ехать до Гулля в особом train, который давала им компания. И вот к десяти часам стали собираться будущие воины. В их числе были итальянцы и несколько французов; бедные, отважные люди... люди, которым надоела их доля в бездомном скитании, и люди, истинно любившие Польшу. И 10 и 11 часов проходят, но train'a нет как нет. По домам, из которых таинственно вышли наши герои, мало-помалу стали распространяться слухи о дальнем пути... и часов в 12 к будущим бойцам в сенях амбаркадера присоединилась стая женщин, неутешных Дидон, оставляемых свирепыми поклонниками, и свирепых хозяек домов, которым они не заплатили, -- вероятно, чтоб не делать огласки. Растрепанные и нечистые, они кричали, хотели жаловаться в полицию... у некоторых были дети... все они кричали, и все матери кричали. Англичане стояли кругом и с удивлением смотрели на картину "исхода". Напрасно старшие из ехавших спрашивали, скоро ли пойдет особый train, показывали свои билеты. Служители железной дороги не слыхали ни о каком train'e. Сцена становилась шумнее и шумнее... Как вдруг прискакал гонец от шефов сказать ожидавшим, что они все с ума сошли, что отъезд вечером в 10, а не утром... и что это до того понятно, что они и не написали. Пошли с узелками и котомочками к своим оставленным Дидонам и смягченным хозяйкам бедные воины...
   В 10 вечером они уехали. Англичане им даже прокричали три раза "ура".
   На другой день утром рано приехал ко мне знакомый морской офицер с одного из русских пароходов. Пароход получил вечером приказ утром выступить на всех парах и следить за "Ward Jackson'oм".
   Между тем "Ward Jackson" остановился в Копенгагене за водой, прождал несколько часов в Мальме Бакунина, собиравшегося с ними для поднятия крестьян в Литве, и был захвачен по приказанию шведского правительства.
   Подробности дела и второй попытки Лапинского рассказаны были им самим в журналах. Я прибавлю только то, что капитан уже в Копенгагене сказал, что он пароход к русскому берегу не поведет, не желая его и себя подвергнуть опасности, что еще до Мальме доходило до того, что Домантович пригрозил своим револьвером не Лапинскому, а капитану. С Лапинским Д<омантович> все-таки поссорился, и они заклятыми врагами поехали в Стокгольм, оставляя несчастную команду в Мальме.
   -- Знаете ли вы, -- сказал мне Сверц<екевич> или кто-то из близких ему, -- что во всем этом деле остановки в Мальме становится всего подозрительнее лицо Тугендгольда?
   -- Я его вовсе не знаю. Кто это?
   -- Ну, как не знаете. Вы его видали у нас: молодой малый без бороды -- Лапинский был раз у вас с ним.
   -- Вы говорите, стало, о Поллесе?
   -- Это его псевдоним -- настоящее имя его Тугендгольд.
   -- Что вы говорите?.. -- И я бросился к моему столу.
   Между отложенными письмами особенной важности я нашел одно, присланное мне месяца два перед тем. Письмо это было из Петербурга -- оно предупреждало меня, что некий доктор Тугендгольд состоит в связи с III отделением; что он возвратился, но оставил своим агентом меньшого брата, что меньшой брат должен ехать в Лондон.
   Что Поллес и он было одно лицо -- в этом сомнения не могло быть. У меня опустились руки.
   -- Знали вы перед отъездом экспедиции, что Поллес был Тугендгольд?
   -- Знал. Говорили, что он переменил свою фамилию, потому что в краю его брата знали за шпиона.
   -- Что же вы мне не сказали ни слова?
   -- Да так, не пришлось.
   И Селифан Чичикова знал, что бричка сломана, а сказать не сказал.
   Пришлось телеграфировать после захвата в Мальме. И тут ни Домантович, ни Бакунин[471] не умели ничего порядком сделать, -- перессорились. Поллеса сажали в тюрьму за какие-то брильянты, собранные у шведских дам для поляков и употребленные на кутеж.
   В то самое время как толпа вооруженных поляков, бездна дорого купленного оружия и "Ward Jackson" оставались почетными пленниками на берегу Швеции, собиралась другая экспедиция, снаряженная белыми; она должна была идти через Гибралтарский пролив. Ее вел граф Сбышевский, брат того, который писал замечательную брошюру "La Pologne et la cause de l'ordre". Отличный морской офицер, бывший в русской службе, он ее бросил, когда началось восстание, и теперь вел тайно снаряженный пароход в Черное море. Для переговоров он ездил в Турин, чтоб там секретно видеться с начальниками тогдашней оппозиции и, между прочим, с Мордини.
   -- На другой день после моего свиданья с Сбышевским, -- рассказывал мне сам Мордини, -- вечером, в палате министр внутренних дел отвел меня в сторону и сказал: "Пожалуйста, будьте осторожнее... у вас вчера был польский эмиссар, который хочет провести пароход через Гибралтарский пролив; как бы дела не было, да зачем же они прежде болтают?"
   Пароход, впрочем, и не дошел до берегов Италии: он был захвачен в Кадиксе испанским правительством. По миновании надобности оба правительства дозволили полякам продать оружие и отпустили пароходы.
   Огорченный и раздосадованный приехал Лапинский в Лондон.
   -- Остается одно, -- говорил он, -- составить общество убийц и перебить большую часть всех царей и их советников... или ехать опять на Восток, в Турцию...
   Огорченный и раздосадованный приехал Сбышевский...
   -- Что же, и вы бить королей, как Лапинский?
   -- Нет, поеду в Америку... буду драться за республику... Кстати, -- спросил он Тхоржевского, -- где здесь можно завербоваться? Со мной несколько товарищей, и все без куска насущного хлеба.
   -- Просто у консула...
   -- Да нет, мы хотели на юг: у них теперь недостаток в людях, и они предлагают больше выгодные условия.
   -- Не может быть, вы не пойдете на юг!
   ...По счастью, Тх<оржевский> отгадал. На юг они не пошли!
   
   3 мая 1867.

Примечания

<Главa V>

   Впервые опубликовано по рукописи в С б, стр. 207--221. Печатается по автографу ЛБ (Г-О-I-- 16, 27 лл.).
   На рукописи имеется карандашная правка, которую нельзя с достаточным основанием ни приписать Герцену, ни считать авторизованной: Стр. 380
   14 Слово: его -- исправлено на: Михаловского
   17 Слово: Он -- исправлено на: Михаловский
   20 Слово: я -- вычеркнуто.
   22 Слова: был гадок и противен -- вычеркнуты.
   Стр. 381
   1 После: один -- вставлено: порядочный
   Стр. 383
   15 Вместо: Blackwood Герценом был оставлен пропуск, а на полях он пометил: "Не помню -- кажется. Blackwood". В пропуск вставлено: Блеквуд
   В главе "Пароход "Ward Jackson"", кроме вопросов, связанных с морской экспедицией, снаряженной в марте 1863 г. для помощи польским повстанцам, Герцен коснулся и вопросов, связанных с тактикой русских революционеров в период польского восстания в 1863--1864 гг. В этом отношении данная глава тесно примыкает к главе "М. Бакунин и польское дело". Издатели "Колокола" полагали, что "польская революция действительно удастся, если восстание польское перейдет соседними губерниями в русское крестьянское восстание". Для этого, по их убеждению, было необходимо, "чтобы и самое польское восстание из характера только национальности перешло в характер восстания крестьянского..." (записка Н. П. Огарева от марта 1863 г. -- ЛН,т. 61, стр. 521). Хотя издатели "Колокола" мало верили, что события будут развиваться именно в таком направлении, они, тем не менее, приняли участие в ряде действий, способствовавших осуществлению их надежд. С этим были связаны поездка М. А. Бакунина и сына Герцена, А. А. Герцена, в Швецию, участие русских революционеров в польском восстании, снаряжение морской экспедиции к берегам Литвы. В упомянутой выше записке Н. П. Огарев писал: "Я считаю большим несчастьем задержку корабля, ибо Д<емонтович> и Б<акунин> более, чем кто другой, могли повернуть вопрос национальный на вопрос крестьянский" (ЛН,т. 61, стр. 521).
   Положение русских революционеров в экспедиции Лапинского было очень сложным. К этому времени руководство восстанием захватили в свои руки "белые", относившиеся крайне враждебно к сотрудничеству польских повстанцев с русскими революционерами. Даже Бакунин, столь мало задумывавшийся над условиями и возможностями осуществления русско-польского революционного союза, соприкоснувшись с морской экспедицией, был вынужден признать сомнительность успеха "русского предприятия" в польской среде.
   Примерно через неделю после выхода из Англии, 28 марта 1863 г., когда пароход находился в Копенгагене, его покинули капитан и почти вся команда. Новые капитан и команда, нанятые в Дании, привели пароход в Мальме, где он был интернирован шведскими властями. Основной причиной неудачи экспедиции была ее недостаточная конспиративность, что Герцен и показал в комментируемой главе. Его попытки предостеречь организаторов экспедиции в этом отношении не достигли цели. Бакунин также отмечал, что "экспедиция была устроена и отправлена с преступной невинностью и небрежностью". Это же подтверждали Демонтович и Лапинский.
   ...Сверцекевич ~ арестован вместе с Хмелинским и Миловичеим, о котором я упомянул при свиданье с членами жонда. -- И. Цверцякевич, И. Хмелинский и В. Милович были арестованы в декабре 1862 г., однако вскоре, за неимением улик, были освобождены. О Миловиче Герцен упомянул в гл. "М. Бакунин и польское дело" (см. стр. 369 наст. тома).
   Когда год или больше спустя прусское правительство делало нелепейший познанский процесс... -- В период польского восстания 1863 г. прусские власти арестовали ряд деятелей княжества Познаньского, принимавших участие в восстании либо причастных к нему; к судебной ответственности было привлечено свыше 100 человек. Судебный процесс происходил в июле 1864 г. в Берлине. Стр. 384. ..."Sinite venire parvulos". -- Частьфразы Иисуса, приведенной в Евангелии от Матфея, гл. XIX, 14.
   Лапинский был в полном смысле слова кондотьер ~ вел долго войну и написал замечательную книгу о Кавказе. -- Т. Лапинский в 1849 г. сражался в рядах революционной армии Венгрии против австрийских и русских войск. Во время Крымской войны под именем Тевфикбея воевал против России на стороне турок. В конце 1850-х годов принимал участие в так называемой черкесской экспедиции, снаряженной "партией" A. Чарторыского при содействии английского и турецкого правительств для борьбы против русского влияния на Кавказе и создания в Черкесии своей военной базы. В начале 1860-х годов он прибыл в Англию и предложил английскому правительству план организации интервенции на Кавказ. После неудачи экспедиции на пароходе "Ward Jackson" он жил некоторое время во Франции, Италии и других западноевропейских странах, в начале 1870-х годов был амнистирован австрийским правительством, после чего поселился в Галиции. В 1878 г. опубликовал воспоминания о морской экспедиции повстанцев: Powstancy na morzu w wyprawie nа Litwę. Z pamiętników pułkownika Łapinskiego, Lwów, 1878. Эти воспоминания содержат много вымысла и неточностей. В них, в частности, искажен вопрос о подготовке экспедиции и причинах ее неудачи. Упоминаемая Герценом книга Лапинского о борьбе горцев против России -- T. Łapinski. Die Bergvölker des Kaukasus und ihr Freiheitkampf gegen die Russen. B. 1--2, Hamburg, 1863.
   ...в Самогитии. -- Современная Жемайте (Жмудь), область Литвы между низовьем Немана и верхним течением Венты.
   Подробности дела и второй попытки Лапинского... -- В начале июня 1863 г. Лапинским была предпринята новая попытка морской экспедиции. Датская шхуна "Эмилия" с отрядом добровольцев вышла из Копенгагена и направилась к берегам Литвы. 11 июня во время высадки у мыса Паланги разыгралась буря. Часть людей утонула, а часть удалось спасти. От высадки пришлось отказаться. Шхуна направилась к шведскому острову Готланд, где и была интернирована.
   -- ...некий доктор Тугендгольд ~ оставил своим агентом меньшого брата... -- Фамилия Полеса значилась в списке шпионов, опубликованном польским повстанческим правительством. В 1863 г. Полес опубликовал на шведском языке брошюру, в которой пытался рассеять подозрения в шпионаже с его стороны -- Poles S. Polska ехpeditionen och Stephan Poles, Malmö, KЪbenhăvn, 1863).
   ...собиралась другая экспедиция, снаряженная белыми... -- Во второй половине 1863 г. "белые" (см. комментарий к стр. 372) подготовили морскую экспедицию, которая должна была направиться через Гибралтар и Черное море к берегам Кавказа, в Черкесию, где участники экспедиции предполагали организовать борьбу горских народов против России. Одновременно с этим организаторы экспедиции рассчитывали, что они смогут использовать экспедицию в качестве повода для признания европейскими державами польских повстанцев воюющей стороной. Эти замыслы не осуществились.
   ...мы хотели на юг... -- В Соединенных Штатах Америки в 1861--1865 гг. происходила гражданская война между Севером и Югом.
   461. Найдено! Найдено! (англ.). -- Ред.
   462. в меблированных комнатах (англ.). -- Ред.
   463. Здесь: выдвинуться (франц.). -- Ред.
   464. соображения (франц. considération). -- Ред.

<Глава VI> Pater V. Petcherine[472]

   -- Вчера я видел Печерина.
   Я вздрогнул при этом имени.
   -- Как, -- спросил я, -- того Печерина? Он здесь?
   -- Кто, reverend Petcherine?[473] Да, он здесь!
   -- Где же он?
   -- В иезуитском монастыре С. Мери Чапель в Клапаме.
   Reverend Petcherine!.. И этот грех лежит на Николае. Я Печерина лично не знал, но слышал об нем очень много от Редкина, Крюкова, Грановского. Молодым доцентом возвратился он из-за границы на кафедру греческого языка в Московском университете; это было в одну из самых томных эпох николаевского гонения, между 1835 и 1840. Мы были в ссылке, молодые профессора еще не приезжали. "Телеграф" был запрещен, "Европеец" был запрещен, "Телескоп" запрещен, Чаадаев объявлен сумасшедшим.
   Только после 1848 года террор в России пошел еще дальше.
   Но угорелое самовластие последних лет николаевского царствования явным образом было пятым действием. Тут уже становилось заметно, что не только что-то ломит и губит, но что-то само ломится и гибнет; слышно было, как пол трещит, -- но под расседающимся сводом.
   В тридцатых годах, совсем напротив, опьянение власти шлообычным порядком, будничным шагом; кругом глушь, молчание, все было безответно, бесчеловечно, безнадежно и притом чрезвычайно плоско, глупо и мелко. Взор, искавший сочувствия, встречал лакейскую угрозу или испуг, от него отворачивались или оскорбляли его. Печерин задыхался в этом неаполитанском гроте рабства, им овладел ужас, тоска, надобно было бежать, бежать во что бы ни стало из этой проклятой страны. Для того чтоб уехать, надобны деньги. Печерин стал давать уроки, свел свою жизнь на одно крайне необходимое, мало выходил, миновал товарищеские сходки и, накопивши немного денег, уехал.
   Через некоторое время он написал гр. С. Строгонову письмо -- он уведомлял его о том, что он не воротится больше. Благодаря его, прощаясь с ним, Печерин говорил о невыносимой духоте, от которой он бежал, и заклинал его беречь несчастных молодых профессоров, обреченных своим развитием на те же страдания, быть их щитом от ударов грубой силы.
   Строгонов показывал это письмо многим из профессоров.
   Москва на некоторое время замолкла об нем, и вдруг мы услышали, с каким-то бесконечно тяжелым чувством, что Печерин сделался иезуитом, что он на искусе в монастыре. Бедность, безучастие, одиночество сломили его; я перечитывал его "Торжество смерти" и спрашивал себя -- неужели этот человек может быть католиком, иезуитом? Ведь он уже ушел из царства, в котором история делается под палкой квартального и под надзором жандарма. Зачем же ему так скоро занадобилась другая власть, другое указание?
   Разобщенным показался себе, сирым русский человек в сортированном и по горло занятом Западе, ему было слишком безродно. Когда веревка, на которой он был привязан, порвалась и судьба его, вдруг отрешенная от всякого внешнего направления, попала в его собственные руки, он не знал что делать, не умел с ней управляться и, сорвавшись с орбиты, без цели и границ, упал в иезуитский монастырь!
   На другой день, часа в два, я отправился в St. Mary Chapel. Тяжелая дубовая дверь заперта. Я стукнул три раза кольцом, дверь отворилась, и явился тощий молодой человек лет восемнадцати, в монашеском подряснике; в руках у него былмолитвенник.
   -- Кого вам? -- спросил брат-привратник по-английски.
   -- Reverend Father Petcherine[474].
   -- Позвольте ваше имя.
   -- Вот карточка и письмо.
   В письме я вложил объявление о русской типографии.
   -- Взойдите, -- сказал молодой человек, запирая снова за мною дверь. -- Подождите здесь. -- И он указал в обширных сенях на два-три больших стула со старинной резьбой.
   Минут через пять брат-привратник возвратился и сказал мне с небольшим акцентом по-французски, что le père Pétchérine sera enchanté de me recevoir dans un instant[475].
   После этого он повел меня через какой-то рефекторий[476] в высокую, небольшую комнату, слабо освещенную, и снова просил сесть. На стене было высеченное из камня распятие и, если не ошибаюсь, с другой стороны также богородица. Кругом тяжелого массивного стола стояли большие деревянные кресла и стулья. Противоположная дверь вела сенями в обширный сад, его светская зелень и шум листьев были как-то не на месте.
   Брат-привратник показал мне на стене надпись; в ней было сказано, что reverend Fathers принимают имеющих в них нужду от 4 до 6 часов. Еще не было четырех.
   -- Вы, кажется, не англичанин и не француз? -- спросил я его, вслушиваясь в его акценты.
   -- Нет.
   -- Sind Sie ein Deutscher?[477]
   -- О, nein, mein Herr, -- отвечал он, улыбаясь, -- ich bin beinah' ihr Landsmann, ich bin ein Pole[478].
   Ну, брата-привратника выбрали недурно: он говорил на четырех языках. Я сел, он ушел; странно мне было видеть себя в этой обстановке. Черные фигуры прохаживались в саду, человека два в полумонашеском платье прошли мимо меня; они серьезно, но учтиво, кланялись, глядя в землю, и я всякий раз привставал и также серьезно откланивался им. Наконец вышел небольшой ростом, очень пожилой священник в граненой шапке и во всем одеянии, в котором священники ходят в монастырях. Он шел прямо ко мне, шурстя своей сутаной, и спросил меня чистейшим французским языком:
   -- Вы желали видеть Печерина?
   Я отвечал, что я.
   -- Чрезвычайно рад вашему посещению, -- сказал он, протягивая руку, -- сделайте одолжение, присядьте.
   -- Извините, -- сказал я, несколько смешавшись, что не узнал его: мне в голову не приходило, что встречу его костюмированного. -- Ваше платье...
   Он слегка улыбнулся и тотчас продолжал:
   -- Давно не слыхал я никакой вести о родном крае, об наших, об университете; вы, вероятно, знали Редкина и Крюкова.
   Я смотрел на него. Лицо его было старо, старше лет; видно было, что под этими морщинами много прошло и прошло tout de bon[479], т. е. умерло, оставив только свои надгробные следы в чертах. Искусственный клерикальный покой, которым, особенно монахи, как сулемой, заморяют целые стороны сердца и ума, был уже и в его речи и во всех движениях. Католический священник всегда сбивается на вдову: он так же в трауре и в одиночестве, он так же верен чему-то, чего нет, и утоляет настоящие страсти раздражением фантазии.
   Когда я ему рассказал об общих знакомых и о кончине Крюкова, при которой я был, о том, как его студенты несли через весь город на кладбище, потом об успехах Грановского, об его публичных лекциях -- мы оба как-то призадумались. Что происходило в черепе под граненой шапкой -- не знаю, но Печерин снял ее, как будто она ему тяжела была на эту минуту, и поставил на стол. Разговор не шел.
   -- Sortons un peu au jardin, -- сказал Печерин, -- le temps est si beau, et c'est si rare à Londres[480].
   -- Avec le plus grand plaisir[481]. Да скажите, пожалуйста, для чего же мы с вами говорим по-французски?
   -- И то! Будемте говорить по-русски; я думаю, что уже совсем разучился.
   Мы вышли в сад. Разговор снова перешел к университету и Москве.
   -- О, -- сказал Печерин, -- что это было за время, когда я оставил Россию, -- без содрогания не могу вспомнить!
   -- Подумайте же, что теперь делается; наш Саул совсем сошел с ума после 1848. -- И я ему передал несколько гнуснейших фактов.
   -- Бедная страна, особенно для меньшинства, получившего несчастный дар образования. А ведь какой добрый народ: я часто вспоминаю наших мужиков, когда бываю в Ирландии: они чрезвычайно похожи; кельтийский землепашец -- такой же ребенок, как наш. Побывайте в Ирландии, вы сами убедитесь вэтом.
   Так длился разговор с полчаса; наконец, собираясь оставить его, я сказал ему:
   -- У меня есть просьба к вам.
   -- Что такое? Сделайте одолжение.
   -- У меня были в руках в Петербурге несколько ваших стихотворений; в числе их есть трилогия "Поликрат Самосский", "Торжество смерти" и еще что-то; нет ли у вас их, или не можете ли вы мне их дать?
   -- Как это вы вспомнили такой вздор? Это незрелые, ребяческие произведения иного времени и иного настроения.
   -- Может, -- заметил я, улыбаясь, -- поэтому-то они мне и нравятся. Да есть они у вас или нет?
   -- Нет, где же!..
   -- И продиктовать не можете?
   -- Нет, нет, совсем нет.
   -- А если я их найду где-нибудь в России, печатать позволите?
   -- Я, право, на эти ничтожные произведения смотрю, точно будто другой писал; мне до них дела нет, как больному до бреда после выздоровления.
   -- Коли вам дела нет, стало, я могу печатать их, положим, без имени?
   -- Неужели эти стихи вам нравятся до сих пор?
   -- Это мое дело; вы мне скажите, позволяете мне их печатать или нет?
   Прямого ответа он и тут не дал, я перестал приставать.
   -- А что же, -- спросил Печерин, когда я прощался, -- вы мне не привезли ничего из ваших публикаций? Я помню в журналах говорили, года три тому назад, об одной книге, изданной вами, кажется, на немецком языке.
   -- Ваше платье, -- отвечал я, -- скажет вам, по каким соображениям я не должен был привезти ее; примите это с моей стороны за знак уважения и деликатности.
   -- Мало вы знаете нашу терпимость и нашу любовь; мы можем скорбеть о заблуждении, молиться об исправлении, желать его и во всяком случае любить человека.
   Мы расстались.
   Он не забыл ни книги, ни моего ответа и дня через три написал ко мне следующее письмо по-французски:

I. М. I. А.[482]

St. Mary's, Clapham, 11 апреля 1853 г.

   Я не могу скрыть от вас той симпатии, которую возбуждает в моем сердце слово свободы, -- свободы для моей несчастной родины! Не сомневайтесь ни на минуту в искренности моего желания возрождения России. При всем этом я далеко не во всем согласен с вашей программой. Но это ничего не значит. Любовь католического священника обнимает все мнения и все партии. Когда ваши драгоценнейшие упования обманут вас, когда силы мира сего поднимутся на вас, вам еще останется верное убежище в сердце католического священника: в нем вы найдете дружбу без притворства, сладкие слезы и мир, который свет не может вам дать. Приезжайте ко мне, любезный соотечественник. Я был бы очень рад вас видеть еще раз до моего отъезда в Гернсей. Не забудьте, пожалуйста, привезти вашу брошюру мне.

В. Печерин.

   Я свез ему книги и через четыре дня получил следующее письмо:

I. M. I. A.

St. Pierre, Islands of Guernsey. Chapelle Catholique, 15 апреля 1853 г.

   Я прочел обе ваши книги с большим вниманием. Одна вещь особенно поразила меня: мне кажется, что вы и ваши друзья -- вы опираетесь исключительно на философию и на изящную словесность (belle littérature). Неужели вы думаете, что они призваны обновить настоящее общество? Извините меня, но свидетельство истории совершенно против вас. Нет примера, чтобы общества основывались или пересоздавались бы философией и словесностью. Скажу просто (tranchons le mot[483]), одна религия служила всегда основой государств; философия и словесность, это, увы! уже последний цветок общественного древа. Когда философия и литература достигают своей апогеи, когда философы, ораторы и поэты господствуют и разрешают все общественные вопросы, тогда конец, падение, тогда смерть общества. Это доказывает Греция и Рим, это доказывает так называемая александринская эпоха; никогда философия не была больше изощрена, никогда литература -- цветущее, а между тем это была эпоха глубокого общественного падения. Когда философия бралась за пересоздание общественного порядка, она постоянно доходила до жестокого деспотизма, например, в Фридрихе II, Екатерине II, Иосифе II и во всех неудавшихся революциях. У вас вырвалась фраза, счастливая или несчастная, как хотите: вы говорите, что "фаланстер -- не что иное, как преобразованная казарма, и коммунизм может быть только видоизменение николаевского самовластья". Я вообще вижу какой-то меланхолический отблеск на вас и на ваших московских друзьях. Вы даже сами сознаетесь, что вы все Онегины, т. е., что вы и ваши -- в отрицании, в сомнении, в отчаянии. Можно ли перерождать общество на таких основаниях?
   Может, я высказал вещь избитую и которую вы знаете лучше меня. Я это пишу не для спора, не для того, чтоб начать контроверзу, но я считал себя обязанным сделать это замечание, потому что иногда лучшие умы и благороднейшие сердца ошибаются в основе, сами не замечая того. Для того я это пишу вам, чтоб доказать, как внимательно читал я вашу книгу, и дать новый знак того уважения и любви, с которыми...

В. Печерин.

   На это я отвечал ему по-русски:

25, Euston square, 21 апреля 1853 г.

Почтеннейший соотечественник,

   душевно благодарю вас за ваше письмо и прошу позволение сказать несколько слов à la hâte[484] о главных пунктах. Я совершенно согласен с вами, что литература, как осенние цветы, является во всем блеске перед смертью государств. Древний Рим не мог быть спасен щегольскими фразами Цицерона, ни его жиденькой моралью, ни волтерианизмом Лукиана, ни немецкой философией Прокла. Но заметьте, что он равно не мог быть спасен ни элевзинскими таинствами, ни Аполлоном Тианским, ни всеми опытами продолжить и воскресить язычество.
   Это было не только невозможно, но и не нужно. Древний мир вовсе не надобно было спасать: он дожил свой век, и новый мир шел ему на смену. Европа совершенно в том же положении; литература и философия не сохранят дряхлых форм, а толкнут их в могилу, разобьют их, освободят от них.
   Новый мир точно так же приближается, как тогда. Не думайте, что я обмолвился, назвав фаланстер казармой; нет, все доселе явившиеся учения и школы социалистов, от С. -Симона до Прудона, который представляет одно отрицание, бедны, это первый лепет, это чтение по складам, это терапевты и ессениане древнего Востока. Но кто же не видит, не чует сердцем огромного содержания, просвечивающего через односторонние попытки, или кто же казнит детей за то, что у них трудно режутся зубы или выходят вкось?
   Тоска современной жизни -- тоска сумерек, тоска перехода, предчувствия. Звери беспокоятся перед землетрясением.
   К тому же все остановилось. Одни хотят насильственно раскрыть дверь будущему, другие насильственно не выпускают прошедшего; у одних впереди пророчества, у других -- воспоминания. Их работа состоит в том, чтоб мешать друг другу, и вот те и другие стоят в болоте.
   Рядом другой мир -- Русь. В основе его -- коммунистический народ, еще дремлющий, покрытый поверхностной пленкой образованных людей, дошедших до состояния Онегина, до отчаяния, до эмиграции, до вашей, до моей судьбы. Для нас это горько. Мы жертвы того, что не вовремя родились; для дела это безразлично, по крайней мере не имеет того смысла.
   Говоря о революционном движении в новой России, я вперед сказал, что с Петра I русская история -- история дворянства и правительства. В дворянстве находится революционный фермент; он не имел в России другого поприща, яркого, кровавого, на площади, кроме поприща литературного, там я его и проследил.
   Я имел смелость сказать (в письме к Мишле), что образованные русские -- самые свободные люди; мы несравненно дальше пошли в отрицании, чем, например, французы. В отрицании чего? Разумеется, старого мира.
   Онегин рядом с праздным отчаянием доходит теперь до положительных надежд. Вы их, кажется, не заметили. Отвергая Европу в ее изжитой форме, отвергая Петербург, т. е. опять-таки Европу, но переложенную на наши нравы, слабые и оторванные от народа, мы гибли. Но мало-помалу развивалось нечто новое -- уродливо у Гоголя, преувеличенно у панславистов. Этот новый элемент -- элемент веры в силу народа, элемент, проникнутый любовью. Мы с ним только начали понимать народ. Но мы далеки от него. Я и не говорю, чтоб нам досталась участь пересоздать Россию; и то хорошо, что мы приветствовали русский народ и догадались, что он принадлежит к грядущему миру.
   Еще одно слово. Я не смешиваю науки с литературно-философским развитием. Наука если и не пересоздает государства, то и не падает в самом деле с ним. Она -- средство, память рода человеческого, она -- победа над природой, освобождение. Невежество, одно невежество -- причина пауперизма и рабства. Массы были оставлены своими воспитателями в животном состоянии. Наука, одна наука может теперь поправить это и дать им кусок хлеба и кров. Не пропагандой, а химией, а механикой, технологией, железными дорогами она может поправить мозг, который веками сжимали физически и нравственно.
   Я буду сердечно рад...
   Через две недели я получил от о. Печерина следующее письмо:

I. М. I. А.

St. Mary's, Clapham, 3 мая 1853.

   Я вам отвечаю по-французски по причинам, которые вы знаете. Не мог писать я к вам прежде, потому что был обременен занятиями в Гернсее. Мало остается времени на философские теории, когда живешь в самой середине животрепещущей действительности; нет досуга разрешать спекулятивные вопросы о будущих судьбах человечества, когда человечество с костями и плотью приходит изливать в вашу грудь свои скорби и требует совета и помощи.
   Признаюсь вам откровенно, ваше последнее письмо навело на меня ужас, и ужас очень эгоистический, признаюсь и в этом.
   Что будет с нами, когда ваше образование (votre civilisation à vous) одержит победу? Для вас наука -- все, альфа и омега. Не та обширная наука, которая обнимает все способности человека, видимое и невидимое, наука -- так, как ее понимал мир до сих пор, но наука ограниченная, узкая, наука материальная, которая разбирает и рассекает вещество и ничего не знает, кроме его. Химия, механика, технология, пар, электричество, великая наука пить и есть, поклонение личности (le culte de la personne), как бы сказал Мишель Швалье. Если эта наука восторжествует, горе нам! Во времена гонений римских императоров христиане имели по крайней мере возможность бегства в степи Египта, меч тиранов останавливался у этого непереходимого для них предела. А куда бежать от тиранства вашей материальной цивилизации? Она сглаживает горы, вырывает каналы, прокладывает железные дороги, посылает пароходы, журналы ее проникают до каленых пустынь Африки, до непроходимых лесов Америки. Как некогда христиан влекли на амфитеатры, чтоб их отдать на посмеяние толпы, жадной до зрелищ, так повлекут теперь нас, людей молчания и молитвы, на публичные торжища и там спросят: "Зачем вы бежите от нашего общества? Вы должны участвовать в нашей материальной жизни, в нашей торговле, в нашей удивительной индустрии. Идите витийствовать на площади, идите проповедовать политическую экономию, обсуживать падение и возвышение курса, идите работать на наши фабрики, направлять пар и электричество. Идите председательствовать на наших пирах: рай здесь на земле -- будем есть и пить, ведь мы завтра умрем!" Вот что меня приводит в ужас, ибо где же найти убежище от тиранства материи, которая больше и больше овладевает всем?
   Простите, если я сколько-нибудь преувеличил темные краски. Мне кажется, что я только довел до законных последствий основания, положенные вами.
   Стоило ли покидать Россию из-за умственного каприза (caprice de spiritualité)? Россия именно начала с науки так, как вы ее понимаете, она продолжает наукой. Она в руках своих держит гигантский рычаг материальной мощи, она призывает все таланты на служение себе и на пир своего материального благосостояния, она сделается самая образованная страна в мире, провидение ей дало в удел материальный мир -- она сделает рай из него для своих избранных. Она понимает цивилизацию именно так, как вы ее понимаете. Материальная наука составляла всегда ее силу. Но мы, верующие в бессмертную душу и в будущий мир, -- какое нам дело в этой цивилизации настоящей минуты? Россия никогда не будет меня иметь своим подданным.
   Я изложил мои идеи с простотою для того, чтоб уяснить нам друг друга. Извините, если я внес в слова мои излишнюю горячность. Так как я еду снова в Ирландию в пятницу утром, мне будет невозможно зайти к вам. Но я буду очень рад, если вам будет удобно посетить меня в середу или в четверг после обеда.
   Примите и проч.

В. Печерин.

   Я ему отвечал на другой день:

25, Euston square, 4 мая 1853.

Почтеннейший соотечественник,

   я был у вас для того, чтоб пожать руку русскому, которого имя мне было знакомо, которого положение так сходно с моим... Несмотря на то, что судьба и убеждения вас поставили в торжествующие ряды победителей, меня -- в печальный стан побежденных, я не думал коснуться разницы наших мнений. Мне хотелось видеть русского, мне хотелось принесть вам живую весть о родине. Из чувства глубокой деликатности я не предложил вам моих брошюр, вы сами желали их видеть. Отсюда ваше письмо, мой ответ и второе письмо ваше от 3 мая. Вы нападаете на меня, на мои мнения (преувеличенные и не вполне разделяемые мною), нельзя же мне не защищаться. Я не давал того значения слову наука, которое вы предполагаете. Я вам только писал, что я совокупность всех побед над природой и всего развития, разумеется, ставлю вне беллетристики и отвлеченной философии.
   Но это предмет длинный, и без особого вызова не хочется повторять все, так много раз сказанное об нем. Позвольте мне лучше успокоить вас насчет вашего страха о будущности людей, любящих созерцательную жизнь. Наука не есть учение или доктрина, и потому она не может сделаться ни правительством, ни указом, ни гонением. Вы, верно, хотели сказать о торжестве социальных идей, свободы. В таком случае возьмите страну самую "материальную" и самую свободную -- Англию. Люди созерцательные, так, как утописты, находят в ней угол для тихой думы и трибуну для проповеди. А еще Англия, монархическая и протестантская, далека от полной терпимости.
   И чего же бояться? Неужели шума колес, подвозящих хлеб насущный толпе голодной и полуодетой? Не запрещают же у нас, для того чтоб не беспокоить лирическую негу, молотить хлеб.
   Созерцательные натуры будут всегда, везде; им будет привольнее в думах и тиши, пусть ищут они себе тогда тихого места; кто их будет беспокоить, кто звать, кто преследовать? Их ни гнать, ни поддерживать никто не будет. Я полагаю, что несправедливо бояться улучшения жизни масс потому, что производство этого улучшения может обеспокоить слух лиц, не хотящих слышать ничего внешнего. Тут даже самоотвержения никто не просит, ни милости, ни жертвы. Если на торгу шумно, не торг перенесть следует, а отойти от него. Но журналы всюду идут следом -- кто же из созерцательных натур зависит от premier-Paris или premier-Londres?[485]
   Вот видите, если вместо свободы восторжествует антиматериальное начало и монархический принцип, тогда укажите нам место, где нас не то что не будут беспокоить, а где нас не будут вешать, жечь, сажать на кол, как это теперь отчасти делается в Риме и Милане, во Франции и России.
   Кому же следует бояться? Оно конечно -- смерть не важна sub specie aeternitatis[486], да ведь с этой точки зрения и все остальное не важно.
   Простите мне, п. с., откровенное противуречие вашим словам и подумайте, что мне было невозможно иначе отвечать.
   Душевно желаю, чтоб вы хорошо совершили ваше путешествие в Ирландию.
   Этим и окончилась наша переписка.
   Прошло два года. Серая мгла европейского горизонта зарделась заревом Крымской войны, мгла от него стала еще черней, и вдруг середь кровавых вестей, походов и осад читаю я в газетах, что там-то, в Ирландии, отдан под суд reverend Father Vladimir Petcherine, native of Russia[487], за публичное сожжение на площади протестантской библии. Гордый британский судья, взяв в расчет безумный поступок и то, что виноватый -- русский, а Англия с Россией в войне, ограничился отеческим наставлением вести себя впредь на улицах благопристойно...
   Неужели ему легки эти вериги... или он часто снимает граненую шапку и ставит ее устало на стол?

Примечания

<Глава VI>

   Впервые опубликовано в ПЗ,1861, кн. VI, стр. 259--272. Печатается по тексту этого издания.
   Драматическая судьба В. С. Печерина, талантливого русского интеллигента, бежавшего от удушающего гнета николаевщины за границу и вместе с тем сломленного этим режимом, быстро разуверившегося в западноевропейском революционном движении и нашедшего "убежище" в религии, интересовала Герцена еще до встречи с ним. Черты биографии Печерина получили отражение в повести "Долг прежде всего" (см. т. VI наст. изд., стр. 525).
   В "Былом и думах" на основе одной встречи с Печериным Герцен глубоко и проницательно определил сущность драмы, переживавшейся бывшим московским профессором, сказав, что последнему был присущ тот "искусственный клерикальный покой", которым монахи "заморяют целые стороны сердца и ума". В письме к М. К. Рейхель от 23 марта 1853 г., написанном вскоре после свидания с Печериным, Герцен говорит: "Мне его жаль: он, кажется, совсем не так счастлив о Христе и потерян".
   Действительно, Печерин до конца жизни оставался католическим священником, хотя им владело полнейшее разочарование в религиозной вере и даже отвращение к той "презренной и ненавистной касте", к которой принадлежал сам (см. ЛН,т. 62, стр. 469).
   В 60-х годах Печерин помогал денежными взносами "общему фонду", созданному издателями "Колокола", но надежды на более активное его участие в революционном движении, которые, в отличие от Герцена, питал Н. П. Огарев, не оправдались.
   ...это было ~ между 1835 и 1840. -- В. С. Печерин вернулся из-за границы в 1835 г.
   ...молодые профессора... -- Имеются в виду П. Г. Редкин, Д. Л. Крюков, М. С. Куторга и их товарищи по "профессорскому институту", созданному в конце 1820-х годов при Дерптском университете. В него входили лучшие студенты, окончившие Московский, Петербургский и Харьковский университеты. Их подготовка к профессуре завершалась заграничной командировкой. С 1833 г. все кандидаты, предназначенные к профессуре, стали называться членами профессорского института независимо от того, при каком университете они оставлены.
   ...написал гр. С. Строганову письмо... -- Письмо В. С. Печерина С. Г. Строганову от 23 марта 1837 г. из Брюсселя было ответом на письмо Строганова, предлагавшего Печерину вернуться в Россию (перевод письма Печерина см. в книге -- М. Гершензон. Жизнь В. С. Печерина. М., 1910, стр. 126--130; оригиналы обоих писем хранятся в ЛБ, архив Ф. В. Чижова).
   ...мы услышали ~ что Печерин сделался иезуитом, что он на искусе в монастыре. -- В. С. Печерин в 1840 г. принял католичество, затем стал монахом, а в 1843 г. -- священником ордена редемптористов, близкого к иезуитам.
   ..."Торжество смерти..." -- Поэма В. С. Печерина, написанная за границей в 1834 г., была напечатана впервые в ПЗ на 1861 г., кн. VI, и в сб. "Русская потаенная литература", Лондон, 1861. Полный текст поэмы и ее рукопись не сохранились.
   ...наш Саул... -- Так Герцен иронически называет Николая I; Саул -- израильский царь, правление которого, согласно библейскому преданию ("Первая книга царств", гл. IX--XXXI), было омрачено жестокостями и самовластием; Саул покончил жизнь самоубийством, потерпев поражение в войне с филистимлянами.
   ..."Поликрат Самосский"... -- Это произведение В. С. Печерина неизвестно.
   ...об одной книге, изданной ~ на немецком языке. -- Вероятно, книга Герцена "Vom anderen Ufer", вышедшая в Гамбурге в 1840 г. без имени автора (см. т. VI наст. изд.).
   ...следующее письмо по-французски... -- Французские подлинники писем B. C. Печерина к Герцену хранятся в "пражской коллекции" (ЦГАЛИ).
   ...вашу брошюру... -- Вероятно, книга Герцена "С того берега".
   Я прочел обе ваши книги... -- Судя по содержанию следующих писем, это были работы Герцена "Русский народ и социализм" и "О развитии революционных идей в России" (см. т. VII наст. изд.).
   Одна вещь особенно поразила меня... -- Вероятно, В. С. Печерин имеет в виду главу "Литература и общественная мысль после 14 декабря 1825 года" в работе Герцена "О развитии революционных идей в России".
   ..."фаланстер -- не что иное, как ~ видоизменение николаевского самовластья". -- Неточная цитата из послесловия к работе Герцена "О развитии революционных идей в России" (см. т. VII наст. изд., стр. 253 и комментарий к этому месту).
   Вы даже сами сознаетесь, что вы все Онегины... -- В. С. Печерин ссылается на работу Герцена "О развитии революционных идей в России", глава "1812--1825" (см. т. VII наст. изд., стр. 204).
   ...я отвечал ему по-русски... -- Письма Герцена к В. С. Печерину за 1853 г. в подлинниках не сохранились. Имея в виду свое письмо к Печерину от 21 апреля 1853 г., Герцен замечал в письме к М. К. Рейхель, написанном в тот же день: "Печерин прислал послание, в котором умно, по-иезуитски, критикует мои брошюры о России; я ему отвечал письмом тоже дипломатическим, грубо-вежливо, деликатно".
   ...не мог быть спасен ни элевзинскими таинствами... -- Тайный культ Деметры в начале нашей эры ставил задачей воскресить древнегреческий религиозный культ. Герцен сопоставляет элевсинские таинства с реакционными попытками реставрации католицизма в XIX веке.
   ...терапевты и ессениане... -- Древнеиудейские секты.
   ...русская история -- история дворянства и правительства. -- Герцен в работе "О развитии революционных идей в России" полемизирует со славянофилами, прикрывавшими идеализацией крестьянства свои реакционные взгляды. Указывая на революционизирующее значение петровской реформы, Герцен считал, что именно в передовой дворянской интеллигенции, образовавшейся в результате произведенной Петром I революции, сосредоточивалось "все умственное и политическое движение" (см. т. VII наст. изд., стр. 173, 175).
   ...в письме к Мишле... -- Имеется в виду статья Герцена "Русский народ и социализм", написанная в форме письма к Ж. Мишле (см. т. VII наст. изд.).
   ...за публичное сожжение на площади протестантской библии. -- "Дело о сожжении библии" было возбуждено в 1855 г. В. С. Печерин был оправдан, так как на суде выяснилось, что по указанию Печерина сжигалась порнографическая литература, а не протестантская библия.
   465. Лапинский-полковник. Поллес-адъютант (франц.). -- Ред.
   466. "Позвольте детям приходить" (лат.). -- Ред.
   467. дитя (лат.). -- Ред.
   468. в будущем (лат.). -- Ред.
   469. -- Я к вам пришел спросить совета, -- сказал мне один юный грузин, похожий на молодого тигра... снаружи. -- Я хочу поколотить Скарятина... -- Вы, верно, знаете, что Карла V... -- Знаю, знаю! Бога ради не рассказывайте! -- и тигр с млеком в жилах ушел.
   470. платформу (франц. embarcadère). -- Ред.
   471. Домантович, после долгих споров с Бакуниным, говорил: "А ведь что, господа, как ни тяжело с русским правительством, а все же наше положение при нем лучше, чем то, которое нам приготовят эти фанатики-социалисты".
   472. Отец В. Печерин (лат.). -- Ред.
   473. его преподобие Печерин? (англ.). -- Ред.
   474. Преподобного отца Печерина (англ.). -- Ред.
   475. отец Печерин будет очень рад принять меня через минуту (франц.). -- Ред.
   476. трапезную, от refectory (англ.). -- Ред.
   477. Вы немец? (нем.). -- Ред.
   478. О нет, сударь, я почти ваш соотечественник, я поляк (нем.). -- Ред.
   479. не на шутку (франц.). -- Ред.
   480. Выйдем на минутку в сад, погода так хороша, а это так редко бывает в Лондоне (франц.). -- Ред.
   481. С величайшим удовольствием (франц.). -- Ред.
   482. Иисус милосердный, Иисус благодатный (лат. Iesus Misericors, Iesus Almus). -- Ред.
   483. будемте откровенны (франц.). -- Ред.
   484. наскоро (франц.). -- Ред.
   485. передовых статей парижских или лондонских газет (франц.). -- Ред.
   486. с точки зрения вечности (лат.). -- Ред.
   487. преподобный отец Печерин, родом русский (англ.). -- Ред.

<Глава VII> И. Головин

   Несколько дней после обыска у меня и захвата моих бумаг, во время июньской битвы, явился ко мне в первый раз И. Головин, до того известный мне по бездарным сочинениям своим и по чрезвычайно дурной репутации сварливого и дерзкого человека, которую он себе сделал. Он был у Ламорисиера, хлопотал без малейшей просьбы с моей стороны о моих бумагах, ничего не сделал и пришел ко мне пожать скромные лавры благодарности и, пользуясь тем, втеснить мне свое знакомство.
   -- Я сказал Ламорисиеру: "Генерал, стыдно надоедать русским республиканцам и оставлять в покое агентов русского правительства". -- "А вы знаете их?" -- спросил меня Ламорисиер. -- "Кто их не знает!" -- "Nommez-les, nommez-les[488]". -- "Ну, да Яков Толстой и генерал Жомини". -- "Завтра же велю у них сделать обыск". -- "Да будто Жомини русский агент?" -- спросил я. -- "Ха, ха, ха! Это мы увидим теперь".
   Вот вам человек.
   Рубикон был перейден, и, что я ни делал, чтобы воздержать дружбу Головина, а главное, его посещения, все было тщетно. Он раза два в неделю приходил к нам, и нравственный уровень нашего уголка тотчас понижался -- начинались ссоры, сплетни, личности. Лет пять спустя, когда Головин хотел меня додразнить до драки, он говорил, что я его боюсь; говоря это, он, конечно, не подозревал, как давно я его боялся до лондонской ссоры. Еще в России я слышал об его бестактности, о нецеремонности в денежных отношениях. Шевырев, возвратившись из Парижа, рассказывал о процессе Головина с лакеем, с которым он подрался, и ставил это на счет нас, западников, к числу которых причислял Гол<овина>. Я Шевыреву заметил, что Запад следует винить только в том, что они дрались, потому что на Востоке Головин просто бы поколотил слугу и никто не говорил бы об этом.
   Забытое теперь содержание его сочинений о России еще менее располагало к знакомству с ним. Французская риторика, либерализм Роттековой школы, pêle-mêle[489] разбросанные анекдоты, сентенции, постоянные личности и никакой логики, никакого взгляда, никакой связи. Погодин писал рубленой прозой, а Головин думал рублеными мыслями.
   Я миновал его знакомство донельзя. Ссора его с Бакуниным помогла мне. Головин поместил в каком-то журнале дворянски либеральную статейку, в которой помянул его. Бакунин объявил, что ни с русским дворянством, ни с Головиным ничего общего не имеет.
   Мы видели, что далее Июньских дней я не пролавировал в моем почетном незнакомстве.
   Каждый день доказывал мне, как я был прав. В Головине соединилось все ненавистное нам в русском офицере, в русском помещике с бездною мелких западных недостатков, и это без всякого примирения, смягчения, без выкупа, без какой-нибудь эксцентричности, каких-нибудь талантов или комизмов. Его наружность vulgar, провокантная[490] и оскорбительная, принадлежит, как чекан, целому слою людей, кочующих с картами и без карт по минеральным водам и большим столицам, вечно хорошо обедающих, которых все знают, о которых всё знают, кроме двух вещей: чем они живут и зачем они живут. Головин -- русский офицер, французский bretteur, hâbleur[491], английский свиндлер[492], немецкий юнкер и наш отечественный Ноздрев, Хлестаков in partibus infidelium. Зачем он покинул Россию, что он делал на Западе, -- он, так хорошо шедший в офицерское общество своих братий, им же самим описанных? Сорвавшись с родных полей, он не нашел центра тяжести. Кончив курс в Дерптском университете, Головин был записан в канцелярию Нессельроде. Нессельроде ему заметил, что у него почерк плох, Головин обиделся и уехал в Париж. Когда его потребовали оттуда, он отвечал, что не может еще возвратиться, потому что не кончил своего "каллиграфического образования". Потом он издал свою компиляцию "La Russie sous Nicolas", в которой обидел пуще всего Николая тем, что сказал, что он нет пишет с е. Ему велели ехать в Россию -- он не поехал. Братья[493] его воспользовались этим, чтоб посадить его на антониеву пищу -- они посылали ему гораздо меньше денег, чем следовало. Вот и вся драма.
   У этого человека не было ни тени художественного такта, ни тени эстетической потребности, никакого научного запроса, никакого серьезного занятия. Его поэзия была обращена на него самого, он любил позировать, хранить apparence[494], привычки дурно воспитанного барича средней руки остались в нем на всю жизнь, спокойно сжились с кочевым фуражированием полуизганника и полубогемы.
   Раз в Турине я застал его в воротах Hôtel Feder с хлыстиком в руке... Перед ним стоял савояр, полунагой и босой мальчик лет двенадцати. Головин бросал ему гроши и за всякий грош стегал его по ногам; савояр подпрыгивал, показывая, что очень больно, и просил еще. Головин хохотал и бросал грош. Я не думаю, чтоб он больно стегал, но все же стегал -- и это могло его забавлять?
   После Парижа мы встретились сначала в Женеве, потом в Ницце. Он был тоже выслан из Франции и находился в очень незавидном положении[495]. Ему решительно нечем было жить, несмотря на тогдашнюю баснословную дешевизну в Ницце... Как часто и горячо я желал, чтоб Головин получил наследство или женился бы на богатой... Это бы мне развязало руки.
   Из Ниццы он уехал в Бельгию, оттуда его прогнали, он отправился в Лондон и там натурализировался, смело прибавив к своей фамилии титул князя Ховры, на который не имел права. Английским подданным он возвратился в Турин и стал издавать какой-то журнал. В нем он додразнил министров до того, что они выслали его. Головин стал под покровительство английского посольства. Посол отказал ему -- и он снова поплыл в Лондон. Здесь в роли рыцаря индустрии, числящегося по революции, он без успеха старался примкнуть к разным политическим кругам, знакомился со всеми на свете и печатал невообразимый вздор.
   В конце ноября 1853 Ворцель зашел ко мне с приглашением сказать что-нибудь на польской годовщине. Взошел Головин и, смекнув в чем дело, тотчас атаковал Ворцеля вопросом, может ли и он сказать речь.
   Ворцелю было неприятно, мне вдвое, но тем не меньше он ему ответил:
   -- Мы приглашаем всех и будем очень рады; но чтоб митинг имел единство, надобно нам знать à peu près[496], кто что хочет сказать. Мы собираемся тогда-то, приходите к нам потолковать.
   Головин, разумеется, принял предложение. А Ворцель, уходя, сказал мне, качая головой, в передней:
   -- Что за нелегкое принесло его!
   С тяжелым сердцем пошел я на приуготовительное собрание; я предчувствовал, что дело не обойдется без скандала. Мы не были там пяти минут, как мое предчувствие оправдалось. После двух-трех отрывистых, генеральских слов Головин вдруг обратился к Ледрю-Роллену, сначала напомнил, что они где-то встречались, чего Ледрю-Роллен все-таки не вспомнил, потом ни к селу ни к городу стал ему доказывать, что постоянно раздражать Наполеона -- ошибка, что политичнее было бы его щадить для польского дела... Ледрю-Роллен изменился в лице, но Головин продолжал, что Наполеон один может выручить Польшу, и прочее. "Это, -- добавил он, -- не только мое личное мнение; теперь Маццини и Кошут это поняли и всеми силами стараются сблизиться с Наполеоном".
   -- Как же вы можете верить таким нелепостям? -- спросил его Ледрю-Роллен вне себя от волнения.
   -- Я слышал...
   -- От кого? От каких-нибудь шпионов, -- честный человек не мог вам этого говорить. Господа, я Кошута лично не знаю, но все же уверен, что это не так; что же касается до моего друга Маццини, я смело беру на себя отвечать за него, что он никогда не думал о такой уступке, которая была бы страшным бедствием и вместе с тем изменою всей религии его.
   -- Да... да... само собой разумеется, -- говорили с разных сторон. Ясно было, что слова Головина рассердили всех. Ледрю-Роллен вдруг повернулся к Ворцелю и сказал ему: "Вот видите, мои опасения были не напрасны; состав вашего митинга слишком разнообразен, чтоб в нем не заявились мнения, которые я не могу ни принять, ни даже слушать. Позвольте мне удалиться и отказаться от чести говорить 29 числа речь".
   Он встал. Но Ворцель, останавливая его, заметил, что комитет, предпринявший дело митинга, избрал его своим председателем и что в этом качестве он должен просить Ледрю-Роллена остаться, пока он спросит своих товарищей, хотят ли они после сказанного допустить речь Головина и потерять содействие Ледрю-Роллена, или наоборот.
   Затем Ворцель обратился к членам Централизации. Результат был несомненен. Головин его очень хорошо предвидел и потому, не дожидаясь ответа, встал и высокомерно бросил Ледрю-Роллену: "Я уступаю вам честь и место и сам отказываюсь от своего намерения сказать речь 29 ноября".
   После чего он, доблестно и тяжело ступая, вышел вон.
   Чтоб разом кончить дело, Ворцель предложил мне прочесть или сказать, в чем будет состоять моя речь.
   На другой день был митинг -- один из последних блестящих польских митингов. Он удался, народу было бездна. Я пришел часов в 8 -- все уже было занято, и я с трудом пробирался на эстраду, приготовленную для бюро.
   -- Я вас везде ищу, -- сказал мне d-r Дараш. -- Вас ждет в боковой комнате Ледрю-Роллен и непременно хочет с вами поговорить до митинга.
   -- Что случилось?
   -- Да все этот шалопай Г<оловин>.
   Я пошел к Ледрю-Роллену. Он был рассержен и был прав.
   -- Посмотрите, -- сказал он мне, -- что этот негодяй прислал мне за записку -- четверть часа до того, как мне ехать сюда!
   -- Я за него не отвечаю, -- сказал я, развертывая записку.
   -- Без сомнения, но я хочу, чтоб вы знали, кто он такой.
   Записка была груба, глупа. Он и тут фанфаронством хотел покрыть fiasco. Он писал Ледрю-Роллену, что если у него нет французской учтивости, то пусть он покажет, что не лишен французской храбрости.
   -- Я его всегда знал за беспокойного и дерзкого человека, но этого я не ожидал, -- сказал я, отдавая записку. -- Что же вы намерены делать?
   -- Дать ему такой урок, которого он долго не забудет. Я здесь всенародно на митинге сорву маску с этого aventurier, я расскажу о нашем разговоре, сошлюсь на вас как на свидетеля, и притом русского, и прочту его записку. А потом увиним... я не привык глотать такие конфеты.
   "Дело скверное, -- подумал я, -- Головин со своей весьма подозрительной репутацией окончательно погибнет. Ему один путь спасенья будет -- дуэль. Этой дуэли нельзя допустить, потому что Ледрю-Роллен совершенно прав и ничего обидного не сделал. В его положении нельзя же было драться с всяким встречным. И что за безобразие: на польском митинге одного русского эмигранта затопчут в грязь, а другой поможет".
   -- Да нельзя ли отложить?
   -- Чтоб потерять такой случай?
   Я еще постарался остановить дело, ввернувши предложение суда, jury d'honneur[497], -- все удавалось плохо.
   ...Затем мы вышли на эстраду и были встречены френетическим[498] рукоплесканием. Рукоплескания и шум толпы, как известно, пьянят -- я забыл о Головине и думал о своей речи. Об речи я говорил в другом месте. Самое появление мое на трибуне было встречено с величайшим сочувствием поляками, французами и итальянцами. Когда я кончил, Ворцель, председатель митинга, подошел ко мне и, обнимая меня, повторял, глубоко тронутый: "Благодарю, благодарю!" Рукоплескания, шум удесятерились, и я под их громом отправился на свое место... Тут мне пришел в голову Головин, и я испугался близости той минуты, когда трибун 1848 сомнет в своих руках этого шута. Я вынул карандаш и написал на клочке бумаги: "Бога ради устройте, чтоб гнусное дело Головина не испортило вашего митинга". Эстрада была амфитеатром, я записочку отдал сидевшему передо мной Пианчани, чтоб он ее передал Ворцелю. Ворцель прочитал, черкнул что-то карандашом и отдал в другую сторону, т. е. отправил к Ледрю-Роллену, который сидел выше. Ледрю-Роллен достал меня рукой за плечо и, весело кивая, сказал:
   -- За вашу речь и для вас я оставляю дело до завтра. -- И я, довольный как нельзя больше, отправился ужинать с Руге и Копингамом в American Store.
   Не успел я на другой день встать, как комната моя наполнилась поляками. Они пришли меня благодарить, но, вероятно, благодарность они принесли бы и попозже. Главное, что им не терпелось покончить спор -- головинское дело. Бешенство на него распахнулось во всей силе. Они составили акт, в котором Головин был обруган, адрес Ледрю-Роллену, которому объявили, что решительно не допустят его до дуэли. Десять человек готовы были драться с ним. Требовали, чтоб я подписал и акт и адрес.
   Я видел, что из одной истории выйдут пять, и, пользуясь вчерашним успехом, т. е. авторитетом, который он мне дал, сказал им:
   -- В чем цель? Кончить ли это дело так, чтоб Ледрю-Роллен был удовлетворен и несчастный инцидент, чуть не испортивший ваш митинг, был стерт, или наказать Головина во что б ни стало? В последнем случае, господа, я не участвую, и делайте как знаете.
   -- Конечно, главная цель -- кончить дело.
   -- Хорошо; имеете вы ко мне доверие?..
   -- Да, да... еще бы...
   -- Я поеду один к Головину... и, если улажу дело так, что Ледрю-Роллен будет доволен, то и конец.
   -- Хорошо -- а если не уладите?
   -- Тогда я подпишу ваш протест и адрес.
   -- Ладно.
   Головина я застал мрачным и сконфуженным; он явно ждал грозы и вряд был ли доволен, что вызвал ее.
   Объяснение наше было недолго. Я сказал ему, что спас его от двух неприятностей, и предложил мои услуги отстранить третью, а именно -- примирить его с Ледрю-Ролленом. Ему хотелось окончить дело, но надменная натура его не допускала до сознания своей вины, а еще больше -- до признания ее.
   -- Я соглашаюсь только для вас, -- пробормотал он наконец.
   Для меня или для кого другого -- дело пошло на лад. Я поехал к Ледрю-Роллену, прождал его часа два в холодной комнате и простудился; наконец он приехал очень любезен и весел. Я рассказал ему всю историю от появления повшехного[499] вооружения Посполитой Речи до ломаний нашего матамора[500], и Ледрю-Роллен со смехом согласился предать дело забвению и принять раскаявшегося грешника. Я отправился за ним. Головин ждал в сильном волнении. Узнав, что все обстоит благополучно, он покраснел и, набивши все карманы пальто какими-то бумагами, поехал со мной.
   Ледрю-Роллен принял настоящим gentleman'oм и тотчас стал говорить о посторонних делах.
   -- Я приехал к вам, -- сказал Головин, -- сказать, что мне очень жаль...
   Ледрю-Роллен его перебил словами:
   -- N'en parlons plus[501]...Вот ваша записка, бросьте ее в огонь... -- и без запятой стал продолжать начатый рассказ. Когда мы встали, чтоб ехать, Головин выгрузил из карманов кипу брошюр и, подавая их Ледрю-Роллену, прибавил, <что> это его последние брошюры и что он просит его принять их в знак его особенного уважения. Ледрю-Роллен, рассыпаясь в благодарности, с почтением уложил кипу, до которой, вероятно, никогда не дотрогивался.
   -- Вот наш литературный век, -- сказал я Головину, садясь в карету. -- Слыхал я, что умные люди берут с собой на дуэли штопор, но чтоб вооружались брошюрами -- это ново!
   Зачем я спас этого человека от позора? Право, не знаю и просто раскаиваюсь. Все эти пощады, великодушия, закрашивания, спасения падают на нашу голову по тому великому правилу, постановленному Белинским, что "мошенники тем сильны, что они с честными людьми поступают как с мошенниками, а честные люди с мошенниками -- как с честными людьми". Бандиты журнального и политического мира опасны и неприятны по своему двусмысленному и затруднительному положению. Терять им нечего, выиграть они могут все. Спасая таких людей, вы их только снова приводите в прежний impasse[502].
   В рассказе моем нет слова преувеличенного. Подумайте же, каково было мое удивление, когда Головин напечатал в Германии через десять лет, что Ледрю-Роллен извинялся перед ним... зная, что и он и я, слава богу, живы и здоровы... Разве это не гениально!
   Митинг был 29 ноября 1853 года. В марте 1854 я напечатал небольшое воззвание к русским солдатам в Польше от имени "Русской вольной общины в Лондоне". Головина это оскорбило, и он принес мне для напечатания следующий протест:
   По желанию г. Головина я печатаю немедленно письмо его, полученное мною 26 марта. 27 марта 1854 г. А. Герцен.
   "Я прочел вашу "благовесть", писанную в день благовещения.
   Она надписана: "Вольная русская община в Лондоне", а между тем встречаются слова: "Не помню, в какой губернии".
   Следовательно, для меня загадка, состоит ли эта община из вас и Энгельсона или из вас одного?
   Здесь не место разбирать содержание, мне не бывшее показанное в рукописи. Чтобы упомянуть только о тоне, я бы не подписал обещание не оставить без совета людей, которые меня не просят об этом. Ни скромность, ни совесть не позволяют мне сказать, что я примирил имя народа русского с народами Запада.
   Посему почитаю должным просить вас объявить при следующем и наискорейшем случае, что я до сих пор не участвовал ни в каких воззваниях, печатанных вашею типографией по-русски.
   Надеясь, что вы не заставите меня прибегнуть к другого рода гласности,
   Я пребываю вам покорный

Иван Головин.

   Лондон, 25 марта 1854 г.
   (Г-ну Герцену -- Искандеру).
   P. S. Поставляю на ваше усмотрение напечатать мое письмо в настоящем его виде или объявить содержание оного вкратце".
   Протесту я несказанно обрадовался: в нем я видел начало разрыва с этим невыносимо тяжелым человеком и публичное заявление нашего разногласия. Европа и сами поляки так поверхностно смотрят на Россию, особенно в промежутки, когда она не бьет соседей или не присоединяет целые государства в Азии, что я должен был работать десять лет, чтоб меня не смешивали с пресловутым Ivan Golovine.
   Вслед за протестом Головин прислал письмо, длинное, бессвязное, которое заключил словами: "Может быть, отдельно мы еще будем полезнее общему делу, если не станем тратить наши силы на борьбу друг с другом". На это я отвечал ему:
   30 марта, четверг.
   Я считаю себя обязанным поблагодарить вас за письмо ваше, полученное вчера и которого добрую цель -- смягчить печатное объявление -- я вполне оценил.
   Я совершенно согласен, что отдельно мы принесем больше пользы. Насчет борьбы, о которой вы пишете, -- она не входила в мою голову. Я не возьму никакой инициативы, не имея ничего против вас, особенно когда каждый пойдет своей дорогой.
   Вспомните, как давно и сколько раз я говорил вам келейно то, что вы сказали теперь публично. Наши нравы, мнения, симпатии и антипатии -- все розно. Позвольте мне остаться с уважением к вам, но принять нашу раздельность за fait accompli[503] -- и вы и я -- мы будем от этого свободнее.
   Письмо мое -- ответ, вопросов в нем нет; я вас прошу не длить этой переписки и полагаюсь на вашу деликатность, что окончательное расставание наше не будет сопровождено ни жестким словом, ни враждебным действием.
   Желаю вам всего лучшего.
   Что Головину вовсе не хотелось разорвать сношения со мной -- это было очевидно; ему хотелось сорвать сердце за то, что мы печатали воззвание без него, и потом примириться, но я уж не хотел упустить из рук этого горячо желанного случая.
   Недели две-три после моего письма я получил от него пакет. Раскрываю -- бумага с траурным ободком... Смотрю -- это половина погребального приглашения, разосланного 2 мая 1852 года. В ответ на его письмо из Турина я ему его послал и приписал: "Письмо ваше тронуло меня, я никогда не сомневался в добром сердце вашем..." На этом-то листе он написал, что просит у меня свиданья, и давал новый адрес и прибавлял: "Il ne s'agit pas d'argent"[504].
   Я отвечал, что идти к нему не могу, потому что не я имею к нему дело, а он ко мне, потому что он начал разрыв, а не я, наконец, потому, что он довел о том до посторонних. Но что я готов его принять у себя когда ему угодно. Он явился на другое утро, смирный и шелковый. Я уверял его еще и еще, что никакого враждебного шага с моей стороны сделано не будет, но что наши мнения, нравы до такой степени не сходны, что видаться нам незачем.
   -- Да как же вы это только теперь заметили?..
   Я промолчал.
   Мы расстались холодно, но учтиво.
   Казалось бы, чего же еще? Нет, на другой же день Головин наградил меня следующим письмом[505]:
   (Ad usum proprium[506])
   После сегодняшнего разговора не могу я вам отказать в сатисфакции иметь общинку, имейте! Полемики же вести я никакой не намерен, следовательно, избегайте все, что может дать повод к ней.
   Когда ваши новые друзья перед вами согрешат, вы найдете во мне вам всегда преданного.
   Мой совет написать в "М. Adv.", что вы процесса не заводите с ними потому только, что презираете невежество, которое не знает отличить патриота и друга свободы от агента, хвалит Бруннова и клевещет на Бакунина.
   Я к вам ходить не буду, покуда буду занят делами более важными, нежели снисковать симпатии.
   Когда же меня захотите посетить, всегда обрадуете тем более, что имея кое-что общее имеется также кое-что и переговорить.

И. Г.

   26 апреля 54 г.
   К лету я уехал в Ричмонд и некоторое время ничего не слыхал о Головине. Вдруг от него письмо. Он, не называя никого, говорил, что до него дошло, что я "смеялся над ним" у себя дома... и требовал (как у любовницы), чтоб я возвратил ему портрет его, подаренный в Ницце. Как я ни хлопотал, как ни рылся в бумагах, портрета найти не мог.
   Досадно было... но пришлось передать ему, что портрет пропал. Я просил нашего общего знакомого, Савича, сказать ему, как я искал, и повторить, что я ни малейшего зла ему не желаю и прошу его оставить меня в покое.
   В ответ на это -- следующее письмо:

А.

   

Почтенный Александр Иванович,

   Вы говорили Савичу, что если я вам напишу письмо, то вы мне возвратите 10 Liv. Мое распоряжение было дать вам 20 Liv. из последних денег, да и вы сами писали, что вы из 100 возьмете только 20. Я надеялся вывернуться скоро, вышло иначе. Но через неделю, много две, я бы мог вам возвратить эти 10 Liv. Вы говорите, что вы мне не враг, и я прошу об этом не как об одолжении от приятеля, а как об справедливости. Если вам это кажется иначе, то откажите, не барабаня об этом вашим поклонникам.

И. Г.

   Август 16.
   На это письмо я ничего не отвечал. Не нужно и говорить, что я Савичу никаких денежных поручений не давал. Он нарочно спутал два дела, чтоб придать вид какой-то сделки простой просьбе. О самом Савиче, одном из забавнейших полевых цветков нашей родины, занесенных на чужбину, мы поговорим еще когда-нибудь.
   Вслед за тем второе письмо. Он догадался, что отсутствие ответа -- отказ, и, разумеется, вымерил всю неосторожность своего поступка. Испугавшись, он решился взять дело приступом; он мне писал, что я "немец или жид", отослал назад мое письмо С., надписав на нем: "вы трусите"[507]. Затем два письма с поддельной надписью и с бранью внутри вроде D[508].
   Жалею, что часть их утратилась, впрочем, тон один во всех.
   Он ждал, что вслед за его письмом, в котором он говорит о трусости, я пришлю секундантов. Мои понятия о чести были действительно странны и не совпадали с его понятиями. Что за шалость убить кандидата в Бисетр, в смирительный дом, или быть им убитым, искалеченным и наверное попасть под суд, бросить свои занятия -- и все это для того, чтоб доказать, что я его не боюсь... Как будто одни бешеные собаки имеют привилегию вселять ужас, не лишая чести боящегося?
   Опять пауза. Головин не показывается в наших паражах[509], кутит на чей-то другой счет, говорит дерзости кому-то другому, у кого-то другого берет деньги взаймы. Между тем последние светлые точки репутации тускнут, старые знакомые отрекаются от него, новые бегут. Луи Блан извиняется перед друзьями, встретившими его с Головиным на Regent street, дом Мильнер-Гибсона окончательно запирают для него, английские "симплетоны"[510], глупейшие из всего мира, догадываются, что он не князь и не политический человек и вообще не человек, и только вдали одни немцы, знающие людей по книгопродавческим каталогам, считают его чем-то, "берюмтом"[511].
   В феврале 1855 приготовлялся известный народный сход С. -Мартинс-Галля, -- торжественный, но неудавшийся опыт соединения социалистов всех эмиграций с чартистами. Подробности и схода и марксовских интриг против моего избрания я рассказал в другом месте. Здесь о Головине.
   Я не хотел произносить речи и пошел в заседание комитета, чтоб поблагодарить за честь и отказаться. Дело было вечером, и когда я выходил, я встретил одного чартиста на лестнице, который меня спросил, читал ли я письмо Головина в "Morning Advertiser'е"? Я не читал. Внизу был кафе и public-house, "Morning Advertiser" есть во всех кабаках; мы взошли, и Финлейн показал мне письмо Головина, в котором он писал, что до его сведения дошло, что международный комитет меня избрал членом, и просил, как русского, произнести речь на митинге, а потому он, побуждаемый одной любовью к истине, предупреждает, что я не русский, а немецкий жид, родившийся в России, -- "раса, находящаяся под особым покровительством Николая".
   Прочитав эту шалость, я возвратился в комитет и сказал председателю (Э. Джонсу), что беру назад мой отказ. Вместе с тем я показал ему и членам "Morning Adv." и прибавил, что Головин очень хорошо знает мое происхождение и "лжет из любви к истине". "Да и к тому же еврейское происхождение вряд могло ли бы служить препятствием, -- прибавил я, -- взяв во внимание, что первые изгнанники после сотворения мира были евреи -- именно Адам и Ева".
   Комитет расхохотался, и, с председателя начиная, приняли мое новое решение с рукоплесканием.
   -- Что касается до вашего выбора меня в члены, я обязан вас благодарить, но защищать ваш выбор -- ваше дело.
   -- Да! Да! -- закричали со всех сторон.
   Джонс на другой день напечатал несколько строк в своем "The People" и послал письмо в "Daily News".

"ALEXANDER HERZEN, THE RUSSIAN EXILE.

   Some sham democrat has written in the "Morning Advertisen" a libel with reference to Mr. Herzen, with a view to damage, if possible, the approaching demonstration in St. Martin's Hall. The effort is puerile, because that demonstration is one of peoples and principles,and does not in any way depend on the personality of any individual. But in justice to Mr. Herzen, we are bound to say that the ridiculous statement about his not being a Russian and an exile is a downright falsehood, and that the statement that he belongs to the same race as Joseph and Josephus is utterly without foundation; not that it is not just as honourable to belong to that once mighty and ever consistent people, as to any other. He was five years a captive in the Ural mountains, and liberated thence only to be banished from Russia, his native clime.
   Mr. Herzen is at the head of Russian democratic literature, and the most distinguished exile of his country; as such, the representative of its proletarian millions. He will be at the demonstration in St. Martin's Hall, and will, we trust, receive a welcome, that will show the world that the English can sympathise with the Russian people, while they desire to strike at the Russian tyrant"[512].

"Mr. HERZEN.

   To the editor of "The Daily News".
   Sir, -- a letter inserted in one of your contemporaries denies Mr. Herzen, the well-known Russian exile, the right of representing, in the International Committee, Russian democracy, and even the Russian birthright.
   Mr. Herzen already has disposed of the second allgation. Allow us, on behalf of the International Committee, to add to Mr. Herzen's reply a few facts respecting the first one, which very likely his modesty has prevented him alluding to.
   At twenty years of age, condemned for a conspiracy against the despotism of the czar, he was sent to the frontier of Siberia, where he remained, an exile, for a period of seven years.
   Pardoned a first time, he knew very soon how to deserve a second condemnation.
   In the meantime, political pamphlets, philosophical writings, and novels secured him one of the most distinguished places in Russian literature.
   However, for the literary and political part played by Mr. Herzen in his own country, we can do no better than to refer to an article published on the 6th inst. in the "Athenaeum", of which nobody will suspect the impartiality.
   Arrived in Europe in 1847, Mr. Herzen occupied an important rank amongst the distinguished men who attached their names to the great revolutionary movement of 1848. Since that time he has started in London the first Russian free press, wherein he prosecutes against the czar Nicolas and Russian despotism a deadly and most useful war.
   In consequence of these facts, anxious as we were to unite the whole democracy in a common manifestation, we neither hoped nor wished to find in England or in Europe a nobler and truer representative of the revolutionary party in Russia. Yours, &c. (Signed on behalf of the International Committee.)
   The President
   Secretaries:

Robert Chapman.
Conrad Dombrowski.
Alfred Talandier"[513].

   Головин умолк и уехал в Америку.
   "Наконец, -- думал я, -- мы освободились от него. Он пропадет в этом океане всяких свиндлеров и искателей богатств и приключений, сделается там пионером или диггером[514], шулером или слевгольдером[515], разбогатеет ли он там, или будет повешен по Lynch law... -- все равно, лишь бы не возвратился". Ничуть не бывало -- всплыл мой Головин через год в том же Лондоне и встретил на улице Огарева, который ему не кланялся, подошел и спросил его: "А что, это вам не велели, что ли, кланяться?" -- и ушел. Огарев нагнал его и, сказав: "Нет, я по собственному желанию не кланяюсь с вами", -- пошел своей дорогой. Само собою разумеется, это тотчас вызвало следующую ноту:
   Приступая к изданию Кнута, я не ищу быть в ладу с моими врагами, но я не хочу, чтобы они думали обо мне всякий вздор.
   В двух словах я вам скажу, что было у меня с Герценом. Я был у него на квартире и просил не ссориться. "Не могу, -- говорит, -- не симпатизирую с вами, давайте полемику вести". Я ее не вел, но когда он отослал мне письмо нераспечатанное, тогда я его назвал немцем. Это Брискорн, называвший Долгорукого немцем на смех солдатам. Но Герцену угодно было отвечать и рассказать свою историю, а потом разгневаться не на себя, а на меня. Но и в истории в этой ничего не было обидного. Допустим, что мое поведение с ним было дурно, а ваше со мною хорошо, хотя вы и не близнецы, все еще не за что становиться на дыбы, не лезя в драку.

Головин.

   Янв. 12/57.
   Мы решились безусловно молчать. Нет досаднее наказанья крикунам и hâbleur'ам, как молчание, как немое, холодное пренебрежение. Головин еще раза два сделал опыт написать к Огар<еву> колкие и остроумные записки вроде приложенной второй миссивы[516], уже совершенно лишенной смысла и смахивающей на действительное сумасшествие.

Берлин, 20 августа.

Я видел
бог цензуры русской
и не смолчал ему.

   С Будбергом мы грызлись два часа; он рыдал, как теленок.
   Vous voulez la guerre, vous l'aurez[517].
   Мы были врагами с Герценом два-три года. Что из этого произошло? Пользы никому! Хочет он стреляться! У меня Стрела готова! Но для пользы общей гораздо лучше подать руку!
   Victoria Hôtel.
   Вы издаете ваши полные сочинения. Пахнет ли в них мертвыми, как в Дании?
   Ни слова ответа.
   А впрочем, с ума сойти было от чего. Мало-помалу все материальные и моральные средства иссякли, литературные аферы, поддерживавшие его; кредиту -- нигде; он предпринимал всякого рода полусветлые и полутемные дела -- все падало на его голову или валилось из его рук. На средства он не был разборчив.
   Одним добрым утром, вероятно, не зная, где бы на чужой счет хорошенько пообедать, -- а хорошо обедать он очень любил, -- Головин написал Палмерстону письмо и предложил себя, -- это было в конце Крымской войны, -- тайным агентом английскому правительству, обещая быть очень полезным по прежним связям своим в Петербурге и по отличному знанию России. Палмерстону стало гадко, и он велел отвечать секретарю, что вискоунт[518] благодарит г. Головина за предложение, но в настоящую минуту его услугами не нуждается. Это письмо в пакете с печатью Палмерстона Головин долго носил в кармане и сам показывал его.
   После смерти Николая он поместил в каком-то журнале ругательную статью против новой императрицы, подписав ее псевдонимом, и через день поместил в том же журнале возражение за своей подписью. Наш приятель Кауфман, редактор "Литографированной корреспонденции", обличил эту проделку, и об ней прокричали десятки журналов. Затем он предложил русскому посольству в Лондоне издавать правительственную газету. Но и Бруннов, как Палмерстон, еще не чувствовал настоятельной потребности в его услугах.
   Тогда он просто попросил амнистию и тотчас получил ее с условием поступить на службу. Он испугался, стал торговаться о месте служения, просил, чтоб его взял к себе Суворов, бывший тогда генерал-губернатором остзейских провинций. Суворов согласился -- Головин не поехал, а написал князю Горчакову письмо о своем сновидении: он видел -- государь призывает его в свой совет и что он с рвением ему благие дела советует.
   Сны не всегда сбываются, и вместо места в царской думе наш поседевший шалун чуть не попал в исправительный дом. Встретившись с каким-то коммерческим фактотумом Стерном, Головин, без гроша денег, поднялся на всякие спекуляции, забывая, что еще в 1846 имя его было выставлено в Париже на бирже как человека, нечисто играющего. Он хотел надуть Стерна -- Стерн надул его; Головин прибегнул к своей методе: он поместил в журналах статью о Стерне, в которой коснулся его семейной жизни. Стерн взбесился и потребовал его к суду. Головин явился, растерянный, испуганный, к солиситору[519], он боялся тюрьмы, сильного штрафа, огласки. Солиситор предложил ему подписать какой-то документ на мировую, он подписал полное отречение от сказанного. Солиситор скрепил, а Стерн, вылитографировавши документ и снабдив его facsimil'eм, разослал ко всем своим и головинским знакомым. Один экземпляр получил и я.

4, Egremont Place, London.
29 May 1857.

Dear Sir,

   Your having commenced an action for libel against me in respect of certain statements I have made both verbally and in writing reflecting upon your character and your having through the intervention of mutual friends consented to forego further proceedings therein upon my paying the costs thereof and retracting such statements and also expressing my regret at having made use of them, I thus gladly avail myself of those terms and beg to assure you that if anything that I may have written or said has tended in the most remote degree to in jure you I can only say that such was not my intention and that I am very sorry for having adopted the course I did which shall never be repeated by
   yours truly

I. Golovin.
E. Stern Esq.

   Witness: H. Еmpson, Solicitor. 61. Moorgate street, London[520].
   Затем Лондон оказался решительно невозможным... Головин оставил его, увозя с собой целую портфель незаплоченных счетов портных, сапожников, трактирщиков, домохозяев... Он уехал в Германию и вдруг как-то скоропостижно женился. Замечательное событие это он телеграфировал в тот же день императору Александру II.
   Года через два, проживши приданое жены, он напечатал в фельетоне какой-то газеты о несчастиях гениального человека, женатого на простой женщине, которая не может его понимать.
   Затем я не слыхал об нем больше пяти лет.
   В начале польского восстания -- новый опыт примириться: "Польские и русские друзья этого требуют, ждут!" -- Я промолчал.
   ...В начале 1865 я встретил в Париже какого-то сгорбившегося старика, с осунувшимся лицом, в поношенной шляпе, в поношенном пальто... Было ветрено и очень холодно... Я шел на чтение к А. Дюма... которое тоже было ветрено и вяло. Старик прятался в воротник; проходя, он, не глядя на меня, пробормотал: "Отзвонил!" -- и пошел далее. Я приостановился... Головин шел прежней тяжелой ступней, не оборачивался -- пошел и я. Остановился я затем, что раза два он встречался со мной на лондонских улицах; раз он пробормотал: "Экой злой!", другой -- сказал себе что-то под нос, вероятно, обругал, но я не слыхал, и ко мне он не обращался, а начинать с ним уличную историю мне не хотелось. Он рассказал впоследствии Савичу и Савашкевичу, что, встретившись, обругал меня, а я промолчал.
   -- Что же Головин здесь делает? -- спросил я того же Голынского, о котором упомянул.
   -- Плохо ему; он сделался брокантером, менялой, покупает скверные картины, надувает ими дураков, а большей частью сам бывает надут... Стареет, брюзжит, пишет иногда статьи, которые никто не печатает, не может вам простить ваши успехи... и ругает вас на чем свет стоит.
   ...Сношений между нами не было с тех пор. Но через годы, когда всего менее ждешь, получается письмо... то с предложением примириться, по просьбе каких-то поляков, то с какой-нибудь бранью. С нашей -- ни слова ответа.
   Я вздумал, как ни скучно, записать наши похождения и для этого развернул уцелевшие письма его. В то время как я взялся за перо и написал первые строки, мне подали письмо руки Головина. Вот оно как достойный эпилог:
   Александр Иванович!
   Напоминаю я Вам о себе редко, но разнесся слух, что вы "умываете себе руки" и сходите с колокольни.
   По-моему, не берись за гуж, а взявшись за гуж, не говори, что дюж.
   Ваши средства вам позволяют издавать "Колокол" и при потере. Если можно, поместите письмо, при сем приложенное.

Головин.

   Г-ну Каткову, редактору "Московских ведомостей".

Милостивый государь!

   Извините меня, если я не знаю вас ни по имени, ни по отчеству, знаю вас только за вашу слепую ненависть к полякам, в которых вы не признаете ни людей, ни славян, знаю также за ваше незнание европейских вопросов.
   Мне говорят, что в вашем журнале была фраза: "Дерптское перо сожалеет об России и утопает в ничтожестве" или нечто подобное. Я жалею Россию, жалею опричничество и неурядицу ее, жалею дворянство, которое принуждено делать фальшивые ассигнации и фальшивые билеты лотерейные, так что в настоящую минуту представлено три билета, выигравших 100 тысяч рублей, и никто не может отличить, который настоящий, жалею упивающихся крестьян, ворующих чиновников и священников, врущих вздор; но я знаю, что на Руси не красно жить.
   Угодно было его величеству не велеть мне прописать в паспорт глупый чин, добытый мною в университете, и я записал в его формулярный список титул благонамеренного, который ему и остается, так что написанное пером не вырубается и топором.
   Украли у меня отечество за политическую экономию; я вспомнил, что я человек прежде нежели русский и служу человечеству -- поприще гораздо большее, нежели служба государственная, которую мне возлагали в обязанность.
   В моих глазах я не упал, а поднялся. Слышал я, что если б приехал, то заперли бы меня в дом умалишенных; но надо было бы выпустить много крови, чтоб ослабел мой мозг, -- операция, известная под 53 градусом северной широты против людей, которым есть с чего сходить.
   Имею честь быть ваш покорный слуга.

Ив. Головин.

   Париж, февр. 1/66.

Примечания

<Глава VII>

   Впервые опубликовано по рукописи М. К. Лемке в журнале "Былое", 1907 г., кн. V, стр. 2-18. Печатается по черновому автографу ЛБ (Г-О-I-10, 29 лл.). На л. 1 рукописи заглавие: "Глава "Русские в Париже. II. И. Головин"". Лемке указывает, на основании материалов семейного архива, что первой главой предполагался "Н. И. Сазонов", который потом был введен в "Русские тени" (см. т. X наст. изд.). К л. 15 приклеено письмо И. Головина к Герцену, напечатанное в Вольной русской типографии, и копия письма Герцена к И. Головину; к лл. 17 и 17 об. -- два письма Головина к Герцену (одно из них, помеченное Герценом буквой "Д", -- от 12 августа 1854 г.; эта штемпельная дата отправления письма обозначена на конверте) и два письма Герцена к Головину. Перед словами: "Опять пауза" (стр. 417, строка 12) -- отсылочный значок и надпись на обороте листа 20: "В начале книги", но вставка отсутствует. На л. 21 об. наклеены две вырезки из английских газет: статья председателя Международного комитета Эрнеста Джонса и письмо Международного комитета. К лл. 21 об. и 23 подклеены два письма Головина к Огареву (на первом из них рукою Герцена написано: "Письмо к Огареву 12 янв. 1857"), к л. 25 -- литографированная копия письма Головина к Стерну. Между лл. 26 и 27 вклеено письмо Головина к Герцену, а между лл. 27 и 28 -- письмо Головина к Каткову. Письма Головина приложены в подлинниках.
   Этой главой Герцен подводил черту своим отношениям с И. Г. Головиным, с которым его свела эмигрантская судьба в первые годы заграничной жизни.
   Окончив дипломатическое отделение Дерптского университета и прослужив год в министерстве иностранных дел, Головин в 1841 г. уехал из России за границу, где издал несколько книг политико-экономического содержания, что вызвало недовольство Николая I. Головину было предложено немедленно вернуться в Россию, но он не решился и в декабре 1844 г. был заочно лишен дворянства и присужден к каторжным работам. Так он стал эмигрантом. Во второй половине 1840-х годов Головин в своих публицистических произведениях разоблачает некоторые стороны николаевского режима. Он пытается примкнуть к демократическим кругам и играть видную роль в среде революционной эмиграции. В 1849 г. в Париже Головин издал на русском языке брошюру "Катехизис русского народа" (см. "Звенья", I, 1931), направленную против царизма. Однако никакого влияния на русское революционное движение брошюра Головина не оказала.
   Знакомство Герцена с Головиным состоялось в Париже в 1848 г. и продолжалось до 1853 г. С самого начала их знакомства для Герцена была очевидна вся глубина идейных расхождений между ними. Однако русская эмиграция в то время была малочисленна, и устойчивые сношения с Россией установить в эти годы было невозможно. В этих условиях Герцен был вынужден пойти на некоторое сближение с Головиным, рассматривая его не столько как соратника и единомышленника, сколько как временного союзника в деле разоблачения николаевского деспотизма. Именно прежде всего с этой стороной литературно-публицистической деятельности Головина в эти годы Герцен счел возможным и необходимым солидаризироваться в своей статье "Россия" (см. т. VI наст. изд., стр. 477) и в работе "О развитии революционных идей в России" (см. т. VII наст. изд., стр. 406). Но уже в октябре 1852 г. в письме к М. К. Рейхель из Лондона Герцен писал: "Головин явился из Лугано... преуморительный и добрый малый. Я жду, когда он наймет квартиру, чтобы искать себе в противоположной части города. А право, он добрый человек, но не очень близко..." (ЛН,т. 61, стр. 362). Через год, особенно в связи с организацией Вольной русской типографии, для Герцена становится ясным необходимость не только отдаления от Головина, но и прежде всего политического отмежевания от его деятельности, все более приобретавшей авантюристический характер. Головин пытался превратить разрыв с Герценом в политический скандал, стремился развенчать Герцена перед лицом европейской демократии и русской эмиграции. Однако это ему не удалось сделать, а вскоре Головин фактически перестает играть какую-либо роль в среде международной и русской эмиграции.
   В 1855 г. Головин вступает в переписку с представителями царского правительства по поводу своего возвращения в Россию и в августе 1856 г. добивается разрешения на въезд. В связи с этим Н. А. Мельгунов писал Герцену 9 октября 1856 г., что Головин "попадет в голубенькие" (т. е. допускал возможность его сотрудничества с III отделением), утверждая, что "он на это способен: из того, чтоб попасть в миленькие, или чтоб иметь право жить в столицах, или просто из денег, наконец, даже из бабьего сплетничества" (ЛН,т. 62, стр. 324). Однако Головин, еще много лет переписывавшийся с русским правительством, так и не решился вернуться в Россию. Вместе с тем он не раз предлагал царскому правительству свои услуги, литературные и осведомительско-шпионские, для борьбы против революционного движения и, в частности, против революционной деятельности Герцена.
   ...после обыска у меня и захвата моих бумаг, во время июньской битвы.... -- Июньская битва -- восстание парижских рабочих 23--26 июня 1848 г. Об обыске, захвате и возвращении бумаг Герцен подробно рассказывает в главе "Западные арабески". Тетрадь первая, II. В грозу (см. т. X наст. изд.).
   ...И. Головин, до того известный мне по бездарным сочинениям своим... -- До 1848 г. были опубликованы следующие произведения И. Г. Головина: "Поездка в Швецию в 1839 г.", СПб., 1840; "Vom Vesen des Geldes", Leipzig, 1842; "Esprit de l'économie politique", Paris, 1843; "Discour sur Pierre le Grand. Réfutation du livre de M. de Custine: "La Russie en 1839"", Paris, 1843; "Science de la politique", Paris, 1844; "La Russie sous Nicolas I", Paris, 1845.
   ...Яков Толстой и генерал Жомини". -- Я. Н. Толстой в 1826 г. был привлечен к следствию по делу декабристов, но, находясь в это время за границей, отказался вернуться в Россию. Стремясь вымолить прощение у царского правительства, стал ренегатом, а с 1837 г., действительно, агентом III отделения. Шпионско-осведомительная деятельность Толстого была разоблачена во время февральской революции 1848 г. Данных о том, что Жомини, проживавший в 1840 г. в Париже, был агентом русского правительства, нет.
   Головин поместил в каком-то журнале дворянски либеральную статейку... -- В письме, опубликованном 18 января 1845 г. в парижской "Gasette des Tribunaux", И. Г. Головин, ссылаясь на "хартию дворянству", будто бы дарованную Михаилом Романовым в 1613 г., доказывал юридическую незаконность приговора, заочно вынесенного Николаем I ему и М. А. Бакунину.
   Бакунин объявил, что ~ с Головиным ничего общего не имеет. -- В статье, напечатанной в виде письма к редактору в газете "La Réforme" от 27 января 1845 г., М. А. Бакунин, отмежевавшись от апелляции Головина к "правам российского дворянства", выступил с разоблачением самодержавного деспотизма и изложением своих революционных убеждений, побудивших его стать политическим эмигрантом. Бакунин сам считал это письмо первым печатным словом, сказанным им о России (см. "Материалы для биографии М. Бакунина", т. I, М.--Л., 1923, стр. 117). Отзыв Герцена об этой статье Бакунина см. в дневнике, запись от 2 марта 1845 г. (т. II, наст. изд., стр. 409).
   ...савояр... -- Житель Савойи; в более широком значении слова -- чистильщик печных труб и каминов (франц. savoyard).
   ...Головин напечатал в "Réforme" свою встречу... -- Письмо И. Г. Головина по поводу его встречи с Луи Наполеоном, происшедшей 28 января 1849 г., было напечатано в "La Réforme" и в "Le voix du Peuple".
   ...придравшись к 13 июню. -- О выступлении мелкобуржуазной демократии в Париже 13 июня 1849 г. см. в гл. XXXVI "Былого и дум" (т. X наст. изд.).
   ...смело прибавив к своей фамилии титул князя Xовры, на который не имел права. -- И. Г. Головин подписывал некоторые свои произведения именем "князя Ховры", стремясь, без всяких оснований, подчеркнуть свою принадлежность к графскому роду Головиных, родоначальником которого был грек -- князь С. В. Ховра, переселившийся в конце XIV в. из Крыма в Москву.
   ...возвратился в Турин и стал издавать какой-то журнал. -- В 1852 г. И. Г. Головин издавал в Турине газету "Journal de Tourin", в которой пeчатал свои фельетоны под названием "Русские портреты и эскизы". По требованию австрийского посла газета была закрыта, а Головин выслан из Турина.
   ...печаталневообразимыйвздор. -- И. Г. Головин, приехавший в начале 1853 г. в Лондон, издал книги: "The Emperor by the national will, a letter to the count Montalambert, by a Russian diplomatist", London, 1853; "The Nation of Russia and Turkey and their destiny", London, 1854. Головин также сотрудничал в ряде лондонских изданий.
   ...на польской годовщине. -- В 1853 г. отмечалась двадцать третья годовщина польского восстания 1830 г.
   Об речи я говорил в другом месте. -- В гл. "Польские выходцы"; речь, произнесенную Герценом на польском митинге 9 ноября 1853 г., см. в т. XII наст. изд.
   ...Копингамом... -- Очевидно, написано ошибочно вместо Кеннингам (W. Coningham).
   ...American Store. -- Универсальный магазин в Лондоне, при котором находился ресторан.
   ..."мошеннники тем сильны ~ как с честными людьми". -- Неточная цитата из письма В. Г. Белинского к Герцену от 6 февраля 1846 г.
   ...Головин напечатал в Германии через десять лет, что Ледрю-Роллен извинялся перед ним... -- Герцен имеет в виду тенденциозное освещение данного эпизода в "Записках" И. Г. Головина, опубликованных в Лейпциге в 1859 г.
   ...воззвание к русским солдатам в Польше от имени "Русской вольной общины в Лондоне". -- Герцен подразумевает свою прокламацию "Вольная русская община в Лондоне русскому воинству в Польше". Прокламация датирована: "25 марта 1854 г. День благовещения" (см. т. XII наст. изд.).
   ...следующий протест... -- Далее приводится текст письма И. Г. Головина, которое Герцен опубликовал отдельным листком со своим замечанием. Внизу под текстом напечатано: "Лондон, Вольная русская книгопечатня, 38, Regent Square". Печатный оттиск этого листка сохранился в архиве Герцена (см. ЛН,т. 63, стр. 858).
   ...погребального приглашения, разосланного 2 мая 1852 года. -- Извещение о похоронах жены Герцена -- Натальи Александровны.
   "Morning Advertiser" ~ поместил глупейшую статью... -- Герцен имеет в виду письмо, опубликованное в газете "The Morning Advertiser" 24 апреля 1854 г. за подписью "Democrat". Автор статьи подверг резкой критике Герцена за его статью "Старый мир и Россия", рассматривая ее как апологию панславизма и агрессии русского царизма.
   О самом Савиче ~ мы поговорим еще когда-нибудь. -- Об И. И. Савиче Герцен говорит в главе "Апогей и перигей".
   ...в Бисетр... -- Дом для умалишенных в Париже (Bicêtre).
   Подробности и схода и марксовских интриг против моего избрания я рассказал в другом месте. -- Рассказано Герценом в гл. "Немцы в эмиграции".
   ...я встретил одного чартиста... -- Д. Финлейн, кассир Международного комитета, организовавшего митинг 27 февраля 1855 г. в Лондоне.
   ...письмо Головина в "Morning Advertiser'е"? -- В газете "The Morning Advertiser" от 18 февраля 1855 г. было опубликовано клеветническое письмо Головина, демагогически оспаривавшего право Герцена представлять революционную Россию на международном демократическом митинге. В своих "Записках" Головин позже признал свою неправоту в этом поступке.
   Джонс на другой день напечатал несколько строк в своем "The People" и послал письмо в "Daily News". -- Заметка Э. Джонса "Alexandre Herzen, the Russian exil" напечатана в газете "The People Paper" от 17 февраля 1855 г. Письмо Международного комитета "Herzen. To the editor of "The Daily News"" было опубликовано в газете "The Daily News" 20 февраля 1855 г.
   Г-н Герцен уже отвечал... -- Имеется в виду опубликованное 15 февраля 1855 г. в газете "The Morning Advertiser" письмо Герцена "Ответ г. Головину" (см. т. XII наст. изд.).
   ...статью, напечатанную ~ в "Athenaeum"... -- Имеется в виду напечатанная 6 января 1855 г. в еженедельнике "The Athenaeum" статья, дававшая положительную оценку опубликованной части "Былого и дум" Герцена -- "Тюрьма и ссылка". В статье отмечалось, что произведение Герцена -- "самое интересное из всех существующих сочинений о России".
   ...бог цензуры русской... -- И. Г. Головин перефразирует строки из стихотворения П. А. Вяземского "Русский бог".
   У меня Стрела готова! -- Два номера журнала И. Г. Головина "Стрела" вышли в декабре 1858 г. и январе 1859 г.
   ...скоропостижно женился. -- В 1859 г. И. Г. Головин женился на Александре Гесс, дочери генерал-лейтенанта.
   ...В начале 1865 я встретил в Париже ~ старика... -- О своей встрече 19 марта 1865 г. с И. Г. Головиным Герцен подробно рассказал в письме к Н. П. Огареву 20 марта 1865 г.
   ...Голынского, о котором упомянул. -- В гл. "Н. И. Сазонов" (см. т. X наст. изд.).
   488. Назовите их, назовите их (франц.). -- Ред.
   489. как попало (франц.). -- Ред.
   490. вызывающая, от provocant (франц.). -- Ред.
   491. хвастун (франц.). -- Ред.
   492. мошенник (англ. swindler). -- Ред.
   493. A propos его братий. Один из них, кавалерийский генерал, бывший в особой милости Николая, потому что отличился 14 декабря офицером, приехал к Дубельту со следующим вопросом: "Умирающая мать, -- говорил он, -- написала несколько слов на прощанье сыну Ивану... тому... несчастному... Вот письмо... Я, право, не знаю, что мне делать?" -- "Снести на почту", -- сказал, любезно улыбаясь, Дубельт.
   494. внешнее приличие (франц.). -- Ред.
   495. Французская полиция не могла ему простить одну проделку. В начале 1849 была небольшая демонстрация. Президент, т. е. Наполеон III, объезжал верхом бульвары. Вдруг Головин продрался к нему и закричал: "Vive la République!" и "A bas les ministres!" <"Да здравствует республика!"... "Долой министров!" (франц.)> -- "Vive la République", -- пробормотал Наполеон. -- "Et les ministres?" -- "On les changera!" <"A министры?" -- "Их сменят!" (франц.)> Головин протянул ему руку. Прошло дней пять, министры остались, и Головин напечатал в "Réforme" свою встречу, с прибавлением, что так как президент не исполнил обещания, то он берет назад свое рукожатье (il retire sa poignée de main). Полиция промолчала и выслала его, несколько месяцев спустя, придравшись к 13 июню.
   496. приблизительно (франц.). -- Ред.
   497. суда чести (франц.). -- Ред.
   498. бурным, от frénétique (франц.). -- Ред.
   499. всеобщего (польск. powszechny). -- Ред.
   500. забияки (франц. matamore). -- Ред.
   501. Не будем об этом больше говорить (франц.). -- Ред.
   502. тупик (франц.). -- Ред.
   503. совершившийся факт (франц.). -- Ред.
   504. "Дело идет не о деньгах" (франц.). -- Ред.
   505. "Morning Advertiser", тогда именно попавшийся в руки К. Блинда и немецких демократов марксовского толка, поместил глупейшую статью, в которой доказывал единство видов моей пропаганды с русским правительством. Головин, дающий такие хорошие советы, сам впоследствии прибегнул к тем же средствам и в том же "Morn Advert".
   506. Для собственного употребления (лат.). -- Ред.
   507. В.
   22 августа 1854. Ричмонд.
   Милостивый государь,
   Вы писали мне, что хотите прекратить всякое воспоминание нашего знакомства. Через несколько дней вы просили взаймы десять ливров.
   На первое письмо я вам отвечал искренно и вежливо, не обращая внимания на тон вашего письма.
   На второе я ничего не отвечал.
   Переписка между нами невозможна. Я возвращаю вам письмо и не приму следующих. В полном сознании моей правоты в отношении к вам я буду упорно молчать, пока это возможно, надеясь на здравый смысл всякого беспристрастного человека.
   А. Герцен
   23 августа 1854 г.
   Вы хотите меня заставить с вами драться, так, как заставляют мальчиков. Мне совершенно все равно, считаете ли вы меня трусом или храбрым, вором или фальшивым монетчиком.
   Почему вы хотите драться теперь -- потому что вам совестно, чтопопросили десять ливров у человека, с которым грубо прервали все сношения. Если б я вам их дал, у вас не было бы reconnaissance <признательности (франц.)>.
   Я не буду с вами драться, потому что это глупо, потому что я ничего не сделал, за что обязан вам репарацией, и потому, наконец, что стою самобытно на своих ногах и не покоряюсь чужой воле или ругательным словам, диктованным каким-то помешательством.
   Не думайте, что я из этого письма делаю тайну, -- вы можете его читать, не читать. Вообще, делайте что хотите, только не пишите ко мне.
   Я, с своей стороны, и говорить не буду, не только писать -- так мне это надоело.
   А. Герцен.
   508. D.
   Отослать письмо, не читая, есть дерзость, достойная храбрых. Отослать письмо, полагая, что оно содержит запрос денежный, между тем как ничего такого в нем нету, надо быть жидом. Отослать письмо, не зная, нет ли в нем чего, касающегося для чести, надо иметь об ней странные понятия.
   509. краях (франц. parage). -- Ред.
   510. "простаки" (англ. simpleton). -- Ред.
   511. "знаменитостью" (нем. berühmt). -- Ред.
   512. "АЛЕКСАНДР ГЕРЦЕН -- РУССКИЙ ИЗГНАННИК.
   Какой-то горе-демократ написал клеветническую заметку в "Morning Advertiser" о г. Герцене, очевидно, с намерением, если возможно, повредить митингу, устраиваемому в St. Martin's Hall'e. Это мальчишеская выходка. Митинг устраивается различными нациями во имя принципов и ни в какой мере не зависит от личности какого-нибудь отдельного участника. Но, чтобы быть справедливым к г. Герцену, мы обязаны сказать, что смехотворное заявление, будто он не русский и не изгнанник из своей страны, является чистейшей ложью; а утверждение, будто он принадлежит к той же самой расе, что Иосиф и Иосиф Флавий, совершенно ни на чем не основано, хотя, разумеется, нет ничего дурного и постыдного принадлежать к этому некогда могущественному и всегда стойкому народу, как и ко всякому другому. В течение 5 лет Герцен находился в ссылке на Урале, а освободившись оттуда, он был изгнан из России -- своей родины. Герцен стоит во главе русской демократической литературы, он является самым выдающимся из эмигрантов его страны, а как таковой -- и представителем ее пролетарских миллионов. Он будет участвовать в митинге в St. Martin's Hall'e, и мы уверены, что прием, который ему будет оказан, покажет всему миру, что англичане могут симпатизировать русскому народу и в то же время намерены бороться с русским тираном" (англ.). -- Ред.
   513. "Г-н ГЕРЦЕН.
   Издателю "The Daily News".
   M. г.! В одном из нумеров вашего издания помещено письмо, отрицающее за известным русским изгнанником г. Герценом не только право на представительство русской демократии в Международном комитете, но даже право на принадлежность к русской национальности.
   Г-н Герцен уже отвечал на второе обвинение. Позвольте нам от имени Международного комитета присоединить к ответу г. Герцена несколько фактов касательно первого обвинения, -- фактов, сослаться на которые г. Герцену, по всей вероятности, не позволила его скромность.
   Осужденный, имея от роду двадцать лет, за заговор против царского деспотизма, г. Герцен был сослан на границу Сибири, где и проживал в качестве ссыльного в течение семи лет.
   Амнистированный в первый раз, он очень скоро сумел заслужить и вторую ссылку.
   В то же самое время его политические памфлеты, философские статьи и беллетристические произведения доставили ему одно из самых выдающихся мест в русской литературе.
   Чтоб показать, какое место принадлежит г. Герцену в политической и литературной жизни его родины, мы не можем сделать ничего лучшего, как сослаться на статью, напечатанную 6 числа текущего месяца в "Athenaeum", журнале, который никто не заподозрит в пристрастии.
   Прибывши в Европу в 1847 году, г. Герцен занял видное место в ряду тех выдающихся людей, имена которых тесно связаны с революционным движением 1848 года. С этого же времени он основал в Лондоне первое свободное русское издание, целью которого стала смертельная, в высшей степени полезная война против царя Николая и русского деспотизма.
   Ввиду всех этих фактов, задавшись целью направить по (единому) руслу деятельность всей демократии в целом, мы не надеялись да и не желали бы найти более благородного и более истинного представителя революционной партии в России, чем г. Герцен.
   С почтением
   по уполномочию Международного комитета
   Председатель
   Секретариат: Роберт Чапмен,
   Конрад Домбровский,
   Альфред Таландье" (англ.). -- Ред.
   514. золотоискателем (англ. digger). -- Ред.
   515. рабовладельцем (англ. slave-holder). -- Ред.
   516. послания, письма (франц. missive). -- Ред.
   517. Вы желаете войны -- вы ее получите (франц.). -- Ред.
   518. виконт (англ. viscount). -- Ред.
   519. адвокату (англ. solicitor). -- Ред.
   520. 4, Egremont Place, London. 29 мая 1857.
   Милостивый государь! Так как Вы возбудили против меня дело о клевете по поводу некоторых моих устных и письменных заявлений, бросающих тень на Ваш характер, и так как Вы при посредничестве общих друзей согласились прекратить это дело в том случае, если я заплачу судебные издержки и откажусь от упомянутых заявлений, а также выражу сожаление, что сделал их, -- то я с радостью принимаю эти условия и прошу Вас верить, что, если что-либо из сказанного или написанного мною хотя бы в малейшей степени повредило Вам, я не имел такого намерения и крайне сожалею о том, что сделал и чего более никогда не повторит Ваш покорный слуга.

И. Головин.

   Е. Стерну, эсквайру. Свидетель Г. Эмпсон, адвокат.
   

Примечания к седьмой части

   Работа над седьмой частью "Былого и дум" была начата Герценом во второй половине 1850-х годов (для более точной датировки данных нет) и закончена в 1867 г. Эту часть составляют семь глав. Герцен опубликовал лишь отрывок из гл. I ("Апогей и перигей"), в К 1867 г. и полностью гл. VI ("Pater V. Petcherine") в ПЗ на 1861 г. Собрать и подготовить седьмую часть своих мемуаров для журнальной публикации и отдельного издания автор не успел, и оставшиеся в рукописях неопубликованные главы были впервые напечатаны в 1870 г. в Сб. В этот сборник по неизвестным причинам не была включена гл. VII ("И. Головин"); ее впервые напечатал по рукописи М. К. Лемке в 1907 г. в журнале "Былое". В печатном тексте и в рукописях имеются пометки, определяющие время написания отдельных глав седьмой части. В публикации "Апогея и перигея" помечено в подстрочном примечании: "Писано в 1864 г.". В рукописной части этой главы содержится упоминание о Комиссарове, спасшем Александра II в 1866 г. Под рукописным текстом гл. IV ("Бакунин и польское дело") обозначен 1865 г., гл. V ("Пароход "Ward Jackson" R. Weatherley and Со") датирована 1867 г. Как видно из указания в гл. VII ("И. Головин"), Герцен начал писать ее в феврале 1866 г. В гл. II ("В. И. Кельсиев") Герцен доводит свой рассказ до весны 1865 г., предисловие к ней написано позднее, после возвращения Кельсиева в Россию в июне 1867 г. В гл. III (в рукописи она не озаглавлена) упоминается о разговоре с "поклонником Конта", происходившем "год тому назад". Г. Н. Вырубов в своих воспоминаниях о Герцене пишет, что этот разговор велся с ним "по поводу произвольного закрытия кафедры Ренана". Ренан был лишен кафедры императорским декретом в 1864 г., следовательно, гл. III писалась в 1865 г.
   На рукописях Герценом указан порядок расположения неопубликованных глав; из его других помет видно, что эту часть мемуаров он намеревался печатать обособленно от шестой части. В настоящем издании она выделена в часть седьмую под заглавием "Вольная русская типография и "Колокол"" согласно указанию Герцена в письме к Г. H. Вырубову от 17 мая 1867 г. На автографе главы "И. Головин" имеется помета, свидетельствующая о том, что по первоначальному авторскому замыслу она являлась вторым разделом главы "Русские в Париже". Место главы в составе части в настоящем издании определено в соответствии с хронологической последовательностью событий.
   Автографы седьмой части "Былого и дум" хранятся в ЛБ.
   Очерки "А. Иванов" (1859) и "Михаил Семенович Щепкин" (1863), впервые опубликованные в "Колоколе" и ранее произвольно включавшиеся в состав "Былого и дум" (например, в издании ГИХЛ, 1946), в настоящем издании печатаются в соответствующих томах с материалами "Колокола". В текст седьмой части внесены следующие исправления:
   Стр. 299, строка 4: которую вместо: который
   Стр. 305, строка 17: отца с матерью вместо: отца и с матерью
   Стр. 313, строка 8: являвшимися вместо: являвшихся
   Стр. 327, строки 3--4: летом 1862 вместо: летом 1852
   Стр. 334, строка 20: но сделаться монахом вместо: но сделаться, но постричься монахом (ошибочно не зачеркнуто)
   Стр. 337, строка 23: Осип Семенович? вместо: Осип Семенович?
   Стр. 342, строки 5--6: не только <не> католики, но и <не> деисты вместо: не только католики, но и деисты
   Стр. 343, строка 36: друг над другом вместо: друг на другом
   Стр. 347, строка 20: 30 000 вместо: 30 000 тысяч
   Стр. 349, строка 2: желавших вместо: желавшим
   Стр. 350, строка 11: их чересчурную крайность вместо: ее чересчурную крайность
   Стр. 353, строка 25: сороковых годов и всего больше 1848 года вместо: 1848 года и сороковых годов и всего больше 1848 года ("1848 года и" ошибочно не зачеркнуто)
   Стр. 359, строка 21: делая ее вместо: делая из нее
   Стр. 359, строка 28: он, во-первых, стал вместо: он принялся, он, во-первых, стал (ошибочно не зачеркнуто)
   Стр. 360, строки 35--36: сам <готов> отдать вместо: сам отдать
   Стр. 369, строки 27--28: признание <права> крестьян на землю вместо: признание крестьян на землю
   Стр. 370, строки 3--7: Абзац "-- Чего же ~ чувство..." разделен на два (после слова "уступок")
   Стр. 372, строки 27--28: пригласил нас сделаться вместо: пригласил нас сделать (по смыслу зачеркнутого текста, см. "Варианты")
   Стр. 401, строка 21: 3 мая вместо: 3 марта
   Стр. 407, строка 38: к 13 июню вместо: к 13 июлю
   
Оценка: 5.26*6  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru