Герцен Александр Иванович
Гофман

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

А. И. Герцен

   А. И. Герцен. Собрание сочинений в тридцати томах.
   Том первый. Произведения 1829-1841 годов.
   М., Издательство Академии Наук СССР, 1954
   Дополнение:
   Том тридцатый. Книга вторая. Письма 1869--1870 годов. Дополнения к изданию.
   М., Издательство Академии Наук СССР, 1965
   

ГОФМАН

Родился 24 января 1776.
Умер 25 июня 1822.

(Н. П. О<ГАРЕВ>У)

I

...Die Künstler und die Räuber, das
Ist eine Art der Leute. Beide meiden
Den breiten staubigen Weg des Alltagslebens.
Oelilenschlager. "Correggio" {*}.

{* ...Художники и разбойники -- это особый род людей. И те и другие избегают широкой пыльной дороги обыденной жизни. Эленшлегер. "Корреджо" (нем.).-- Ред.}

   Всякий божий день являлся поздно вечером какой-то человек в один винный погреб в Берлине; пил одну бутылку за другой и сидел до рассвета. Но не воображайте обыкновенного пьяницу; нет! Чем более он пил, тем выше парила его фантазия, тем ярче, тем пламеннее изливался юмор на все окружающее, тем обильнее вспыхивали остроты. Его странности, постоянство посещений, его литературная и музыкальная слава привлекали целый круг обожателей в питейный дом, и когда иностранец приезжал в Берлин, его вели к Люттеру и Вег-неру, показывали непременного члена и говорили: "Вот наш сумасбродный Гофман". Посмотрим на эту жизнь, оканчивающуюся питейным домом. Жизнь сочинителя есть драгоценный комментарий к его сочинениям, но не жизнь германского автора, -- для них злой Гейне выдумал алгебраическую формулу*: "Родился от бедных родителей, учился теологии, но почувствовал другое призвание, тщательно занимался древними языками, писал, был беден, жил уроками и перед смертью получил место в такой-то гимназии или в таком-то университете". Но "есть люди, подобные деньгам, на которых чеканится одно и то же изображение; другие похожи на медали, выбиваемые для частного случая" {"Hoffmann's Lebens-Ansichten des Raters Murr".}; и к последним-то принадлежал сказавший эти слова Гофман. Его жизнь нисколько не была похожа на прозябение, она самая странная, самая разнообразная из всех его повестей, или, лучше, в ней-то зародыш всех его фантастических сочинений.
   Одиноко воспитывался Гофман в чинном, чопорном доме своего дяди. Странное влияние на душу младенческую делает одиночество; оно навсегда кладет зародыш какой-то робости и самонадеянности, дикости и любви, а более всего мечтательности. Посмотрите на такого ребенка: бледный, тонкий, едва живой, он так похож на растение, выросшее в парнике, так нежно, так застенчиво, так близко жмется к отцу, так краснеет от каждого слова и при каждом слове, так сосредоточен сам в себе, что если он только не лишен способностей, то из него необходимо выйдет человек, не принадлежащий толпе, ибо он не в ней воспитан, ибо он не был в переделе у толпы какого-нибудь пансиона, которая бы научила его завидовать чужим успехам, унизила бы его чувства, развратила бы его воображение. Вот такое-то дитя был Гофман {Ион очень хорошо знал огромное влияние своего воспитания между четырьмя стенами, как видно из писем его к Гиппелю.}. Главная отличительная черта подобным образом воспитанных детей состоит в том, что они, будучи окружены взрослыми людьми, рано зреют чувствами и умом, для того чтоб никогда не созреть вполне; теряют прежде времени почти все детское, для того чтоб после на всю жизнь остаться детьми. Ребенок Гофман -- большой человек, мечтатель, страстный друг Гиппеля и решительный музыкант; но он скверно учится, и это -- следствие воспитания, в котором человек должен развиваться сам из себя: надо непременно побывать в публичном заведении, чтоб получить утиную способность пожирать равным образом десять разных наук, не любя никоторой, из одного благородного соревнования. Гофман находил скучным Цицерона и не читал его; призвание его было чисто художническое; не форум -- консерватория была ему нужна. В том же доме, где воспитывался Гофман, жила сумасшедшая женщина, пророчившая в исступлении высокую судьбу своему сыну, Захарии Вернеру! Какие странные впечатления должна была она сделать на младенческую душу соседа!
   Гофмана-юношу отправили в университет um die Rechte zu studieren {чтобы изучать юриспруденцию (нем.).-- Ред.}, назначая его на юридическое поприще. Но для него тягостен университет с своими пандектами и бранденбургским правом, с своей латинью и профессорами; его пламенная душа начинает развиваться, его фантазия жаждет восторгов, жизни; а что может быть наиболее удалено от всего фантастического, всего живого, как не школьные занятия!
   
   Da wird der Geist euch wohl drossiert,
   In spanische Stiefeln eingeschnürt {*}.
   {* Goethe "Faust", 1 Theil <"Там как следует вымуштруют ваш дух, зашнуруют его в испанские сапоги" (нем.).>}
   
   Он становится мрачен, ибо начинает разглядывать действительный мир во всей его прозе, во всех его мелочах; это простуда от мира реального, это холод и ужас, навеваемый дыханием людей на грудь чистого юноши. И тут-то рождается в нем потребность сорваться с пути битого, обыкновенного, пыльного, которую мы равно видим во всех истинных художниках. Он все, что вам угодно,-- живописец, музыкант, поэт... только, ради бога, не юрист -- не буднишний, вседневный человек. И эта борьба между симпатиею и необходимостию заставляет его делать пресмешные вещи. Получив хорошее место в Позене*, знаете ли, чем он дебютировал? Карикатурами на всех своих начальников; те отвечали на них доносом, и Гофман не успел привыкнуть к Позену, как его отставили. Спустя несколько времени мы видим его важным советником правления в Варшаве. Но он не переменился; это все тот же музыкант: хлопочет, трудится, собирает деньги, чтоб завести филармоническую залу; успел, и Regierungsrat Hoffmann {правительственный советник Гофман (нем.).-- Ред.}, в засаленной куртке, целые дни на стропилах разрисовывает плафон залы; окончив, он же является капельмейстером, бьет такт, дирижирует, сочиняет так усердно, что нисколько не замечаем что вся Европа в крови и огне. Между тем война, видя его невнимательность, решается сама посетить его в Варшаве; он бы и тут ее не заметил, но надо было на время прекратить концерты. Гофман в горе; но через несколько дней пишет к Гитцигу*, что концерты снова продолжаются, что он побранился с Наполеоновым капельмейстером; "что ж касается до политических обстоятельств, они меня не очень занимают... искусство -- вот моя покровительница, моя защитница; моя святая, которой я весь предан"!.. Должно ли после того удивляться, что Шлегель и Вильмен розно понимают литературу, что один дал ей самобытный полет, чтоб не заставить ее делить скучный покой своей родины, а другой приковал ее к обществу, чтобы ускорить развитие литературы, сообщив ей быстрое движение гражданственности? Шлегель и Вильмен -- это Германия и Франция: Германия, мирно живущая в кабинетах и библиотеках, и Франция, толпящаяся в кофейных и Пале-Ройяле; Германия, внимательно перечитывающая свои книги, и Франция, два раза в день пожирающая журналы {Газеты, от journal (франц.).}. Гофман, занятый до того концертами, что не заметил приближения Наполеона, есть тип прошедшего, сверхземного направления литературы германской. По большей части сочинители, жившие до 1813 года, воображали, что все земное слишком низко для них, и жили в облаках; но это им не прошло даром. Теперь, когда Германия проснулась при громе Лейпцигской битвы, явилось новое поколение, более земное, более национальное. Теперь Гейне бичует своим ядовитым пером направо и налево старое поколение, которое разобщило себя с родиной, прошлую эпоху, которая так колоссально, так величественно окончилась в Веймаре 22 марта 1832 года*. Впрочем, Гёте страшно причислять к этому направлению: Гёте был слишком высок, чтоб иметь какое-либо направление, слишком высок, чтоб участвовать в этих гомеопатических переворотах... Как бы то ни было, Гофман сам очень чувствовали очень хорошо представил односторонность германских ученых, окопавших себя валом от всего человечества, в превосходной повести своей "Datura fastuosa". Но обратимся к его жизни.
   Принужденный оставить Варшаву и свою собственноручную залу, он отправился в Берлин с шестью луидорами, которые у него на дороге украли; пристроился как-то к Бамбергскому театру; и с того-то времени (1809), собственно, начинается литературное его поприще: тогда написал он дивный разбор Бетховена и Крейслера*. Впрочем, это еще не тот Крейслер, из жизни которого макулатурные листы попались в когти знаменитому Коту Мурру, а начальное образование, основа этого лица, которому Гофман подарил все свои свойства, который несколько раз является в разных его сочинениях и который занимал его до самой кончины. Вскоре узнала его вся Германия, и Гофман является формальным литератором. Этому дивиться нечего: Германия -- страна писания и чтения. "Что бы мы ни делали одной рукой, в другой -- непременно книга, -- говорит Менцель. -- Германия нарочно для себя изобрела книгопечатание и без устали всё печатает и все читает" {"Die deutsche Literatur", von W. Menzel.}. В тоже время Гофман пишет музыкальные произведения, дает уроки, рисует, снимает портреты и par dessus le marche {вдобавок (франц.).-- Ред.} острит, просит, чтоб ему платили не только за уроки, но и за приятное препровождение времени; сверх всего того, он при театре компонист, декоратор, архитектор и капельмейстер. Впрочем, финансовые его обстоятельства всё не блестящи: 26 ноября 1812 года в дневнике его написана печальная фраза: "Den alten Rock verkault um nur essen zu können" {"Продан старый сертук, чтоб есть"*.}. Эта пестрая жизнь служит доказательством, что беспорядочная фантазия Гофмана не могла удовлетворяться немецкой болезнью -- литературой. Ему надобно было деятельности живой, деятельности в самом деле; и вы можете прочесть в его журнале того времени, как он страстно был влюблен в свою ученицу -- "он, женатый человек!" (как будто женатым людям отрезывается всякая возможность любить!).
   С 1814 года настает последняя эпоха жизни Гофмана, обильная сочинениями и дурачествами. Он поселился в Берлине, в этом первом городе Бранденбургского курфиршества, который сделался первым городом Германии, sauf le respect que je dois {при всем моем уважении к... (франц.).-- Ред.} Вене с ее аристократической улыбкой, готическими нравами и церковью св. Стефана. Берлин не Бамберг, Берлин живет жизнию ежели не полной, то свежей, юной; он увлек, завертел Гофмана, и Гофман попал в аристократический круг, в черном фраке, в башмаках, читает статейки, слушает пенье, аккомпанирует. Но аристократы скучны; сначала их тон, их пышность, их освещенные залы нравятся; но все одной то ж надоест донельзя. Гофман бросил аристократов и с паркета, из душных зал бежал все вниз, вниз и остановился в питейном доме. "От восьми до десяти,-- пишет он,-- сижу я с добрыми людьми и пью чай с ромом; от десяти до двенадцати также с добрыми людьми и пью ром с чаем". Но это еще не конец; после двенадцати он отправляется в винный погреб, сохраняя в питье то же crescendo {нарастание (итал.).-- Ред.}. Тут-то странные, уродливые, мрачные, смешные, ужасные тени наполняли Гофмана, и он в состоянии сильнейшего раздражения схватывал перо и писал свои судорожные, сумасшедшие повести. В это время он сочинил ужасно много и, наконец, торжественно заключил свою карьеру автобиографией Кота Мурра. В Коте и Крейслере Гофман описывал сам себя; но, впрочем, у него в самом деле был кот, которого называли Мурром и в которого он имел какую-то мистическую веру. Странно, что Гофман, совершенно здоровый, говаривал, что он не переживет Мурра, и действительно умер вскоре после смерти кота. Страдая мучительною болезнию (tabes dorsalis), он был все тот же, фантазия не охладела. Лишившись ног и рук, он находил, что это прекрасное состояние; его сажали против угольного окна, и он несколько часов сидел, смотря на рынок и придумывая, за чем кто идет {"Meines Vetters Eckfenster".}, а когда ему прижигали каленым железом спину, воображал себя товаром, который клеймят по приказу таможенного пристава! Теперь, доведши его жизнь до похорон, обратимся к его сочинениям.
   

II

Wie heßit des Sängers Vaterland?
...das Land der Eichen,
Das freie Land, das Deutsche Land.
So hieß mein Vaterland!

Körner {Как зовется родина певца? ...страна дубов, свободная страна, германская страна,-- так звалась моя родина! Кернер (нем.).-- Ред.}*.

   В Англии скучно жить: вечный парламент с своими готическими затеями, вечные новости из Ост-Индии, вечный голод в Ирландии, вечная сырая погода, вечный запах каменного уголья и вечные обвинения во всем этом первого министра. Вот, чтоб этой скуке помочь, и вздумал один английский сир-тори, ужасный болтун, рассказывать старые предания своей Шотландии, так мило, что, слушая его, совсем переносишься в блаженной памяти феодальные века. В последнее время сомневались в исторической верности его картин: в чем не сомневались в последнее время? Не могу решить, справедливо ли это сомнение; но знаю, что один великий историк {"Lettres sur l'histoire de France", par Aug. Thierry.} советует изучать историю Англии в романах Вальтера Скотта. По-моему, в Вальтере Скотте другой недостаток: он аристократ, а общий недостаток аристократических россказней есть какая-то апатия. Он иногда походит на секретаря уголовной палаты, который с величайшим хладнокровием докладывает самые нехладнокровные происшествия; везде в романе его видите лорда-тори с аристократической улыбкой, важно повествующего. Его дело описывать; и как он, описывая природу, не углубляется в растительную физиологию и геологические исследования, так поступает он и с человеком: его психология слаба, и все внимание сосредоточено на той поверхности души, которая столь похожа на поверхность геода, покрытого земляною корою, по которой нельзя судить о кристаллах, в его внутренности находящихся. Не ищите у Вальтера Скотта поэтического провидения характера великого человека, не ищите у него этих дивных созданий пламенной фантазии, этих sctrwankende Gestalten {зыбких видений (нем.).-- Ред.}*, которые навеки остаются в памяти: Фауста, Гамлета, Миньоны, Клода Фролло; ищите рассказа, и вы найдете прелестный, изящный. У Вальтера Скотта есть двойник, так, как у Гофманова Медардуса: это Купер, это его alter ego {второе я (лат.).-- Ред.} -- романист Соединенных штатов, этого alter ego Англии. Американское повторение Вальтера Скотта совершенно ему подобно; иногда оно интереснее своего прототипа, ибо иногда Америка интереснее Шотландии. Если романы Вальтера Скотта исторические, то Куперовы надобно назвать статистическими, ибо Америка -- страна без истории, без аристократического происхождения, страна parvenue {выскочка (франц.).-- Ред.}, имеющая одну статистику. Направление Вальтера Скотта было господствующее в начале нашего века; но оно никогда не должно было выходить из Англии, ибо оно несообразно с духом других европейских народов.
   Во Франции, в конце прошлого столетия, некогда было писать и читать романы; там занимались эпопеею. Но когда она успокоилась в объятиях Бурбонов, тогда ей был полный досуг писать всякую всячину. Знаете ли вы, что за состояние называется с похмелья? Это состояние, когда в голове пусто, в груди пусто, и между тем насилу подымается голова и дышать тяжело. Точно в таком положении была Франция после 1815 года; это было пробуждение в своей горнице, после шумной вакханалии, после банка и дуэля. Тогда должна была развиться эта огромная потребность far niente {безделья (итал.).-- Ред.}, которая нисколько не похожа на квиетизм Востока,-- квиетизм, основанный на мистической вере в себя; ибо на дне души было разочарование, раскаяние. Начали было писать романы по подобию Вальтера Скотта; не удались. Юная Франция столь же мало могла симпатизировать с Вальтером Скоттом, сколько с Веллингтоном и со всем торизмом. И вот французы заменили это направление другим, более глубоким; и тут-то явились эти анатомические разъятия души человеческой, тут-то стали раскрывать все смердящие раны тела общественного, и романы сделались психологическими рассуждениями {Бальзак, Сю, Ж. Жанен, А. де-Виньи.}. Но не воображайте, чтоб этот род родился во Франции; нет! психология дома в Германии: французы перенесли его к себе целиком, прибавив свое разочарование и свой слог.
   Психологическое направление романа несравненно прежде явилось в Германии, но не в такой судорожной форме, не с таким страшным опытом в задатке, как у зарейнских соседей. Немца не скоро расшевелишь: привыкнувший с юности к огню Шиллера, к глубине Гёте, он никогда не мог высоко ценить чуть теплую прозу Вальтера Скотта {Когда Гитциг дал Гофману читать Вальтера Скотта, он возвратил не читавши; наоборот, Вальтер Скотт в Гофмане находил только сумасшедшего!}; ему надобно бурю и гром, чтоб восхищаться природою; ему надобно, чтоб революция выплеснула Наполеона с легионами республики, для того чтоб оставить отеческий кров, закрыть книгу и подумать о себе. Сообразно духу народному на немецких романах лежит особая печать глубины фантазии и чувств. Однажды роман и драма приняли было ложное направление, затерялись в скучных подробностях всех пошлостей частной жизни обыкновенных людей и, будучи еще пошлее самой жизни, впали в приторную, паточную сантиментальность: это Лафонтен, Иффланд, Коцебу. Их читают теперь die Stuben-mädchen {горничные (нем.).-- Ред.} по субботам, набирая оттуда целый арсенал нежностей для воскресенья. Но это отклонение романа было обильно вознаграждено прелестными сочинениями таинственного Жан-Поля, наивного Новалиса, готического Тика. Гёте, этот Зевс искусства, поэт-Буонарроти, Наполеон литературы, бросил Германии своего "Вертера", песнь чистую, высокую, пламенную, песнь любви, начинающуюся с самого тихого adagio и кончающуюся бешеным криком смерти, раздирающим душу addio! {прощай! (итал.).-- Ред.} За "Вертером" поет Гёте другую дивную песнь -- песнь юности, в которой все дышит свежим дыханьем юноши, где все предметы видны сквозь призму юности,-- эти вырванные сцены, рапсодии без соотношения внешнего, тесно связанные общей жизнию и поэзией. И что за создания наполняют его "Вильгельма Мейстера"! Миньона, баядерка, едва умеющая говорить, изломанная для гаерства, мечтающая о стране лимонных деревьев и померанца, о ее светлом небе, о ее теплом дыхании, Миньона, чистая, непорочная, как голубь; и, с другой стороны, сладострастная, огненная Филена, роскошная, как страна юга, пламенная, бешеная, как юношеская вакханалия, -- Филена, ненавидящая дневной свет и вполне живущая при тайном, неопределенном мерцании лампады, пылая в объятиях его; и тут же величественный барельеф старца, лишенного зрения, арфиста, которому хлеб был горек и которого слезы струились в тиши ночной!
   

III

Die Kunst ist meine Beschiitzerin, meine Heilige.
Hoffmann's Brier an Hitzig, 1812 {*}.

{* Искусство -- моя покровительница, моя святая. Письмо Гофмана Гитцигу, 1812 (нем.).-- Ред.}

   В начале нынешнего века явился в немецкой литературе писатель самобытный, Теодор-Амедей Гофман: покоренный необузданной фантазии, с душою сильной и глубокой, художник в полном значении слова, он смелым пером чертил какие-то тени, какие-то призраки, то страшные, то смешные, но всегда изящные; и эти-то неопределенные, набросанные тени -- его повести. Обыкновенный, скучный порядок вещей слишком теснил Гофмана; он пренебрег жалким пластическим правдоподобием. Его фантазия пределов не знает; он пишет в горячке, бледный от страха, трепещущий перед своими вымыслами, с всклокоченными волосами; он сам от чистого сердца верит во все, и в "песочного человека"*, и в колдовство, и в привидения, и этой-то верою подчиняет читателя своему авторитету, поражает его воображение и надолго оставляет следы. Три элемента жизни человеческой служат основою большей части сочинений Гофмана, и эти же элементы составляют душу самого автора: внутренняя жизнь артиста, дивные психические явления и действия сверхъестественные. Все это с одной стороны погружено в черные волны мистицизма, с другой -- растворено юмором живым, острым, жгучим. Юмор Гофмана весьма отличен и от страшного, разрушающего юмора Байрона, подобного смеху ангела, низвергающегося в преисподнюю, и от ядовитой, адской, змеиной насмешки Вольтера, этой улыбки самодовольствия, с сжатыми губами. У него юмор артиста, падающего вдруг из своего Эльдорадо на землю,-- артиста, который среди мечтаний замечает, что его Галатея -- кусок камня,-- артиста, у которого, в минуту восторга, жена просит денег детям на башмаки. Этим-то юмором растворил Гофман все свои сочинения и беспрестанно перебегает от самого пылкого пафоса к самой злой иронии. Этот юмор натурален Гофману, ибо он больше всего художник истинный, совершенный. Посмотрите на его статьи об музыке; назову две: разбор Бетховена и разбор "Дон-Жуана" {"Phantasiestücke in Callot's Manier".}. Там вы увидите, что для него звуки, увидите, как они облекаются в формы, оставаясь бестелесными.
   "Музыка есть искусство наиболее романтическое, ибо характер ее -- бесконечность. Лира Орфея растворила врата Орка*. Музыка открывает человеку неведомое царство, новый мир, не имеющий ничего общего с миром чувственным, в котором пропадают все определенные чувства, оставляя место невыразимому страстному увлечению.
   В сочинениях Гайдна выражается детская, светлая душа. Его симфонии ведут нас на необозримые, зеленые луга, в пестрые толпы счастливых людей. Мелькают юноши и девы; смеющиеся дети прячутся за деревья и за розовые кусты, бросаются цветами. Жизнь, исполненная любви, блаженства, жизнь до грехопадения, вечно юная; нет страданья,нет мучений, одно томное, сладкое стремление к милому образу, несущемуся в блеске вечерней зари; он и не приближается и не улетает, и, пока не исчезнет, не настанет ночь.
   В глубины царства духов ведет Моцарт. Страх объемлет нас, но без мучения; это предчувствие бесконечного. Любовь и нега дышат в прелестных голосах существ неземных; ночь настает при ярком пурпурном свете, и с невыразимым восторгом стремимся мы за призраками, которые зовут нас в свои ряды, летая в облаках.
   Музыка Бетховена раскрывает нам царство бесконечного и необъятного. Огненные лучи мелькают в этом царстве ночи, и мы видим тени великанов, которые все более и более приближаются, окружают нас, подавляют, уничтожают; но не уничтожают бесконечной страсти, в которую переливается всякий восторг, в котором сплавлена любовь, надежда, удовольствие и в которой тогда мы только продолжаем жить.
   Гайдн берет человеческое в жизни романтически; он со-измеримее, понятнее для толпы.
   Моцарт берет сверхъестественное, чудесное, обитающее во внутренности нашего духа.
   Музыка Бетховена действует страхом, ужасом, исступлением, болью и раскрывает именно то бесконечное влечение, которое составляет собственно сущность романтизма. Посему-то он компонист чисто романтический; и не оттого ли происходит плохой успех его в вокальной музыке, уничтожающей словами этот характер неопределенности и бесконечности?.."*
   Не правда ли, в этом небольшом отрывке видна непомерная глубина артистического чувства! Как полны, многозначащи несколько слов, мельком брошенные, о романтизме!
   Хотите ли вы знать, что такое душа художника, насколько она отделена от души обыкновенного человека, души с запахом земли, души, в которой запачкано божественное начало? Хотите ли взойти во внутренность ее, в этот храм идеала, к которому рвется художник и которого никогда во всей чистоте не может исторгнуть из души своей? Хотите ли видеть, как бурны его страсти, следовать за ним в буйную вакханалию и в объятия девы? Читайте Гофмановы повести: они вам представят самое полное развитие жизни художника во всех фазах ее. Возьмем его Глюка, например: разве это не тип художника, кто бы он ни был -- Буонарроти или Бетховен, Дант или Шиллер? Послушайте, вот Глюк рассказывает о минутах восторга и вдохновения:
   "Может быть, полузабытая тема какой-нибудь песни, которую мы поем на другой манер, есть первая мысль, нам принадлежащая, зародыш великана, который все пожрет около себя и все превратит в свою кровь, в свое тело! Путь широкий, на нем толпится народ, и все кричат: "Мы посвященные! Мы достигли цели!" Чрез врата из слоновой кости входят в царство видений; малое число замечают эти врата, еще меньшее проходят в них! Здесь все страшно: безумные образы летают там и сям, и эти образы имеют свои характеры, более или менее определенные. Все вертится, кружится; многие засыпают и тают, уничтожаются в своем сне, и нет тени от них,-- тени, которая бы сказала им о дивном свете, которым озарено это царство. Некоторые, проснувшись, идут далее и достигают истины. Высокое мгновение! Минута соприкосновения с вечным невыразимым! Посмотрите на солнце: это троезвучие (Dreiklang), из которого сыплются аккорды, подобно звездам, и обвивают вас нитями света.
   Когда я был в том дивном царстве, меня терзали и страх и боль! Это было ночью; я боялся безобразных чудовищ, которые то повергали меня на дно океана, то подымали на воздух. Внезапно лучи света прореяли в мраке, эти лучи были звуки, осветившие меня какой-то ясностью, исполненной неги. Я проснулся: большое, светлое око было обращено на орган, и доколе оно было обращено, лилися тоны из него, мерцали, сливались в прелестных аккордах, недоступных прежде для меня. Волны мелодий неслись; я погрузился в этот потоп, уже тонул в нем, как око обратилось на меня, и я остался на поверхности волн. Снова мрак, и явились два гиганта в блестящих доспехах: основной тон (Grundton) и квинта! Они устремились на меня, увлекли. Но око улыбалось: я знаю, что твою грудь наполняет страстью; придет кроткий, нежный юноша -- терца; он приобщится к великанам, ты услышишь его сладкий голос, и мои мелодии будут твоими"*.
   Возьмем Крейслера, капельмейстера Иоганна Крейслера*, которого немецкий принц Ириней называл Mr. Krösel: этот Mr. Krösel есть лучшее произведение Гофмана, самое стройное, исполненное высокой поэзии. Тут более, нежели где-либо, Гофман высказал все, что мог, чем душа его была так полна, о любимом предмете своем, о музыке. Крейслер -- пламенный художник, с детских лет мучимый внутренним огнем творчества, живущий в звуках, дышащий ими и между тем неугомонный, гордый, бросающий направо и налево презрительные взгляды. Ему придал Гофман свой собственный характер или, лучше, в нем описал он самого себя, и быстрые, внезапные переливы Крейслера от высоких ощущений к сардоническому смеху придают ему какую-то неуловимую физиономию. И этот Крейслер поставлен между двумя существами дивного изящества. Одна -- дочь Севера, дочь туманной Германии, что-то томное, неопределенное, таинственное, неразгаданное -- Гедвига. Другая дышит югом, Италией -- песнь Россини, песнь пламенная, яркая, влюбленная -- Юлия. А тут для тени принц Ириней, предобрейший "God save the King" {"Боже, спаси короля" (англ.).-- Ред.}. Но в Крейслере еще не вся жизнь художника исчерпана. Глубже понимала ее мрачная фантазия Гофмана. Она сошла в те заповедные изгибы страстей, которые ведут к преступлениям; и вот его "Jesuiterkirche". Художник живет только идеалом, любовью к нему; он не дома на земле, не между своими с людьми; для него вся земля -- огромная собачья пещера, в которой он задыхается. Художник в пылу мечтанья создал идеал, хранил его, лелеял; его идеал свят, чист, высок, небесен; и вдруг он нашел его в женщине, и это женщина материальная, и ест и пьет, словом, женщина из костей и мяса, земная жена его! Идеал затмился, унизился; порывы творчества исчезли; виновата жена, и он убийца ее! Но и тут, в самом преступлении, Гофман умел столько разлить изящного в своем живописце; и тут можно отыскать опять божественное начало художника, так что вы не можете ненавидеть его. Во многих других повестях представлены прочие элементы жизни художника; мы не станем разбирать их.
   Два другие элемента его повестей, явления психические и чудесное, по большей части переплетены между собою. Но здесь надо сделать яркое разделение. Одни повести дышат чем-то мрачным, глубоким, таинственным; другие -- шалости необузданной фантазии, писанные в чаду вакханалий. Сперва несколько слов о первых.
   Идиосинкрасия, судорожно обвивающая всю жизнь человека около какой-нибудь мысли, сумасшествие, ниспровергающее полюсы умственной жизни; магнетизм, чародейная сила, мощно подчиняющая одного человека воле другого,-- открывает огромное поприще пламенной фантазии Гофмана. По тут еще не всё: есть люди, одаренные какой-то неведомою силой, заставляющей трепетать перед ними. Не случалось ли вам когда встречать взор незнакомца,-- взор удушливый и страшный, от которого вы с ужасом должны отворотиться и доселе помните его? Не случалось ли встретить целого человека, похожего на этот взор,-- человека с бледным лицом, с тусклыми глазами, с судорожной улыбкой, который вас отталкивает и в то же время привлекает? Вот в эти-то темные, недоступные области психических действий не побоялся спуститься Гофман, и вышел -- смело скажу -- торжествующим. Это уж не Жюля Жанена натянутые, вытянутые, раскрашенные повести -- дети странного соединения философии XVIII века с германской поэзией,-- нет! Это волчья долина "Фрейшюца" со всеми ее ужасами, с заколдованными пулями, с бледным мерцающим светом, с неистовой музыкой, с дьявольским аккомпанементом, с запахом ада. В этих повестях вы уже расстаетесь с обыкновенными людьми, то есть с людьми, которые во-время едят, во-время спят, во-время умирают, проводя жизнь в добром здоровье,-- с людьми, которые, по донесению Парижской академии, имеют столь счастливую комплексию, что не могут быть магнетизированы. Нет, тут являются другие люди -- люди с душою сильной, обманом заключенною в эту тюрьму {*}, с ее маленьким светом, с ее цепями, с ее сырым воздухом. Такая душа -- не дома в теле, она беспрестанно ломает его и кончит тем, что сломает самое себя; она-то делается необыкновенным человеком: великим мужем, великим злодеем, сумасшедшим -- это все равно. У таких людей своя жизнь, свои законы. Это кометы, пренебрегающие однообразным эллипсисом планетных орбит, не боясь раздробиться на пути своем. Для того, чтоб их узнать, рассмотрите у Гофмана их странные, исковерканные черты, их огромные отклонения от обычного прозябения людей. Вообразите себе несчастного юношу, которого расстроенная фантазия облекла в какой-то страшный образ детскую сказку о "песочном человеке", и этот "песочный человек" преследует его везде: и в отеческом доме, и в университете, и ночью, и днем, то в виде алхимика, то в виде итальянского киарлатано. Вообразите последнюю минуту его исступления, когда он с неистовым восторгом бросает свою невесту с колокольни и с безумным хохотом кричит: "Feueruriel, dreh dich! Feueruriel, dreh dich!" {"Огненный "Уриэль, кружись! Огненный Уриэль, кружись!" {нем.). -- Ред.} У Гофмана целый ряд этих страшных людей: "Der unheimliche Gast" {"Недобрый гость", переведенный в "Телескопе", 1836, кн. 1 и 2*.}, "Der Magnetiseur". Наконец, он собрал все отдельные лучи этого направления и слил их в один адский, серный огонь: это -- "Die Elixiere des Teufels", монах Медардус. Гофману мало было одной жизни: он взял четыре поколения, наследовавшие друг от друга злодейства, и собрал их все на главе Медардуса. Гофману мало было одной жизни: он представил целую семью, рожденную в гнусных кровосмешениях, и поразил ее слепым мечом рока, который вручил Медардусу. Этот рок влечет Медардуса от преступления к преступлению, и никому нет пощады; у этого рока чистая кровь Аврелии, в свою очередь, брызнула на алтарь божий, как кровь невинной жертвы искупления. Гофману все еще было мало: он раздвоил, рассек самого Медардуса надвое; и как страшен его двойник, с своей всклокоченной бородою, с своим изодранным рубищем, с своим окровавленным лицом: верх ужаса! Я трепетал всеми членами, читая, как лже-Медардус гнался в лесу за настоящим; мне казалось, я слышал его пронзительный, скрыпящий, как ржавое железо, голос, которым он звал его на бой с безумным хохотом. Этот двойник Медардуса -- брат его, которого Медардус не знает; он сошел с ума на мысли, что он Медардус, и вот он преследует Медардуса, который, терзаясь угрызениями совести, думает, что его существо раздвоилось! -- Какая смелость фантазии, и посмотрите, как выдержал Гофман все сцены их встреч, как он переплел эти две жизни, так что они и в самом деле не совсем розные! -- Это самое сильное произведение его фантазии!
   
   {* Du weißt, daß der Leib em Kerker ist,
   Die Seele hat man hinein betrogen.
   Goethe, W.-Ö. Divan. Sakl-Nameh.
   <Ты знаешь, что тело -- тюрьма, в которую обманом заключили душу. Гёте. Западно-восточный диван. Саки-Намэ (нем.)>.}
   
   Перейдем теперь к шалостям, дурачествам его сильного воображения.
   Опомнилась -- глядит Татьяна... И что же видит... За столом Сидят чудовища кругом: Один в рогах, с собачьей мордой, Другой с петушьей головой, Здесь ведьма с козьей бородой, Тут шевелится хобот гордый, Там карла с хвостиком, а вот Полужуравль и полукот...*
   Кому не случалось видать подобных снов? Хотите ли их видеть наяву? Вот вам "Meister Floh", "Принцесса Брамбилла", "Циннобер", "Золотой горшок"... Это всё сны, один бессвязнее другого. Тут нет ни мыслей, ни завязок, ни развязок, но занимательность ужасная. Сны вообще занимательны, а то кто бы велел человеку спать ежедневно? Да и как не быть им занимательными? Живи до ста лет, никогда не встретится ничего мудренее. Тут вы познакомитесь с принцем, который сделался из пиявки; иногда задумается, вспомнит жизнь былую и вытянется до потолка и съежится в кулак. Тут увидите принцессу, которая спит в венчике прекрасного цветка, мила до крайности; но что проку: oculis, non minibus {глазами -- не руками (лат.).-- Ред.}... и вот ее увеличивают в микроскоп и делают из ней препорядочную барышню. Но пуще всего прошу вас ненавидеть Циннобера: он, право, злодей, мой личный враг, и если бы он не утонул в рукомойнике, я убил бы его. Вообразите: урод в несколько вершков, с тремя рыжими волосами на голове, попал в фавор к колдунье; и что же? Что кто ни сделай хорошего, klein Zaches Zinnober genannt {маленький Цахес, прозванный Циннобером (нем.).-- Ред.} получает похвалу Однажды кто-то дает концерт на контр-басе, а публика аплодирует, благодарит Циннобера. Взойдите в это положение: вообразите, что вы Даль-Онно, что вы всякий пост с 1700 года ездите в Москву с контр-басом, и вдруг вместо вас хвалят Циннобера, а может быть,-- я не отвечаю за него,-- что всего хуже,-- ему отдадут и деньги за билеты. О horrible! О horrible! {Ужасно! Ужасно! (франц.).-- Ред.} Право, я с робостью узнал, что Алоизий-чернокнижник вступил с ним в бой. Алоизий -- человек хороший, живет аристократом, строус в ливрее -- швейцаром, две лягушки у ворот -- дворниками, жук ездит за каретой. Зато рекомендую вам Ансельма; он женат на зеленой змее с голубыми глазами; нужды нет: с чужими женами не надобно знакомиться; но он вас познакомит с своим свекром, архивариусом Линд-горстом: чудак преестественный, был когда-то саламандрой, в юности напроказил, его прямо из Индии, за несколько тысяч лет тому назад, в наказание и сослали архивариусом в Дрезден. Гофман сам был у него в гостях; он ему дал санскритскую грамоту и стакан ямайского рома, да вдруг снял сапоги, разделся и давай купаться в стакане. Ведь я говорил вам, что чудак. Словом, вообразите себе отдельные сцены Гётевой "Вальпургиснахт": это верный образ, тип Гофмановых сказок. Еще к вам просьба -- забыл было совсем -- сходите поклониться праху Кота Мурра. Во-первых, был он человек ученый, несмотря на то, что не был никогда человеком; но я уверен, что со временем ясно докажут, что прилагательное "ученый" уничтожает существительное "человек". Далее, этот кот -- сам Гофман, которого, я надеюсь, вы любите, хоть par courtoisie {из любезности (франц.).-- Ред.} ко мне. Сходите же, как будете в той стороне, к нему на могилу.
   Теперь, слегка начертавши характер Гофмана, мы окончим. Может быть, на досуге поговорим и о других прозаиках Германии*. В заключение скажу, что Гофман превосходно переведен Леве-Веймаром на французский язык* и был принят в Париже с восторгом. Когда-нибудь и у нас его переведут* с французского.
   
   1834, апреля 12.
   

КОММЕНТАРИИ

   Печатается по тексту журнала "Телескоп", 1836, часть XXXIII, No 10, стр. 139--168 (ценз. разр.-- 9 июля), где было опубликовано впервые. Подпись: Искандер (впервые в печати). Автограф неизвестен.

-----

   Статья о Гофмане писалась Герценом в 1833--1834 гг. и была первым оригинальным произведением писателя, появившимся в печати. Самое раннее упоминание о статье находим в письме Т. П. Пассек к мужу от 2 марта 1833 г. (см. "Из дальних лет", изд. 2, СПб., 1905, т. I, стр. 403). Очевидно, Герцен предполагал тогда напечатать "Гофмана" в задуманном В. В. Пассеком альманахе; однако издание альманаха не осуществилось. Вскоре после окончания работы над статьей Герцен был арестован. Рукопись статьи он увез с собой в ссылку. В конце 1835 или начале 1836 г. Герцен послал статью -- возможно, внеся в ее текст какие-либо изменения,-- Н. А. Полевому с просьбой содействовать ее появлению в каком-либо журнале (см. письмо к Н. X. Кетчеру от 31 декабря 1835 г.). В ответ ном письме от 26 февраля 1836 г. Полевой, одобрительно отозвавшись о статье, советовал Герцену "поисправить" ее "в слоге, весьма небрежном", и "прежде цензуры исключить некоторые выражения". "Если вы доверите мне,-- писал далее Полевой,-- я охотно приму на себя обязанность продержать над статьею вашею политическо-литературную корректуру и потом отдать ее в какой угодно журнал" (письмо Полевого было опубликовано Герценом в "Полярной звезде" на 1859 г., кн. V, стр. 196--198). Но неожиданно для Полевого и для самого Герцена "Гофман", очевидно, с помощью Кетчера, располагавшего ранней рукописью статьи, появился в "Телескопе". 1 августа 1836 г. Герцен писал в связи с этим Н. А. Захарьиной: "В "Телескопе" напечатана моя статья "Гофман", в 10 No за 1836 год. Пишу тебе для того, что ты, верно, равнодушно не взглянешь на подпись Искандер. Впрочем, ее напечатали небрежно, не выправив; не знаю даже, кто это вздумал". В письме от 2 сентября 1836 г. Герцен объяснил Полевому, что статья появилась в "Телескопе" не только без его дозволения, но даже без ого ведома. Письмо было вызвано запиской Полевого, в которой он, "не узнав дела", упрекал Герцена, заявив, что "серьезные люди не дают одну и ту же статью в два журнала" ("Полярная звезда" на 1859 г., кн. V, стр. 198, примеч. к письму Полевого). Говоря о небрежности, с какой статья была опубликована "в Телескопе", Герцен имел в виду также и многочисленные опечатки, допущенные в тексте: "Регнер" вм. "Вегнер" (62), "noch" вм. "euch" (64), "органы" вм. "орган" (74), "Фрейшац" вм. "Фрейщюц" (76) и другие.
   Произведения немецкого писателя-романтика стали широко известными русскому читателю, начиная с 20-х годов. Значителен был интерес к Гофману в кругах молодой русской интеллигенции 30-х годов. "Самые повести и фантастические сказки его,-- писал, например, П. В. Анненков,-- находили симпатический отголосок в круге Станкевича: они так хорошо соответствовали господствовавшей философской системе своим могущественным олицетворением безжизненной природы" ("Воспоминания и критические очерки", СПб., 1881, стр. 301--302). Ранняя статья Герцена была отзвуком его тогдашних романтических и идеалистических воззрений. Апологетически оценивая литературную деятельность Гофмана, как "художника истинного, совершенного", молодой Герцен не замечает реакционной сущности эстетической программы немецкого романтика. Важным моментом статьи является стремление автора тесно связать творчество писателя с окружавшей его исторической действительностью. Именно эту сторону статьи высоко ценила позднейшая передовая русская критика. В статье "По поводу одной книги" (1870) П. В. Шелгунов писал: "Говоря о чудаке Гофмане, автор уводит вас в Германию, делает Гофмана микрокосмом его страны, если и не полным, то по крайней мере той части страны, которая создала его". Образ Гофмана, заключал Шелгунов, служит в статье Герцена "объяснением немецкого мира" ("Соч.", изд. 3-е, СПб., т. II, стр. 436).
   Понимание романтизма и его роли в истории литературы носит в статье Герцена революционный характер. Герцен резко критикует отрыв немецкой интеллигенции, "Германии, мирно живущей в кабинетах и библиотеках", от общественной жизни страны. Своеобразие творчества Гофмана Герцен объясняет именно тем, что его "беспорядочная фантазия... но могла удовлетворяться немецкой болезнью -- литературой. Ему надо было деятельности в самом деле". И хотя творчество Гофмана по своему объективному содержанию отнюдь не подтверждало выводов критика, само противопоставление узколитературных интересов "деятельности в самом деле" крайне характерно для молодого Герцена. "Мышление без действования -- мечта!",-- записал он в ноябре 1836 г. (см. стр. 330 наст. тома); "...одной литературной деятельности,-- писал Герцен Н. А. Захарьиной 29 марта 1837 г.,-- мало,-- в ней недостает плоти, реальности, практического действия...".
   Важно отметить, что творчество Гофмана получило впоследствии резко отрицательную характеристику на страницах альманаха Герцена и Огарева "Полярная звезда", в статье Огарева "Памяти художника" (кн. V на 1859 г.). "Когда бомбардировали Данциг,-- писал Огарев,-- Теодор Амедей Гофман, знаменитый автор Кота Мурра, ныне редко и трудно читаемого, сидел в погребке и, не принимая никакого участия в защите города, в движении людей, шедших под картечь и ядра, писал, помнится, фантастические рассказы der Serapions-Bruder {Серапионовых братьев (нем.).-- Ред.}. Гофман пренебрегал общественным движением в пользу так называемого искусства. Но для этого надо было иметь в жилах не кровь человеческую, а немецкую слизь" (стр. 245).
   По форме напоминающая скорое художественный очерк, ранняя статья Герцена содержала в себе многие отличительные черты его будущего литературного стиля -- сочетание сюжетных подробностей (например, в гл. I) с попутными рассуждениями на общеполитические темы (начало гл. II), непосредственное обращение автора к читателю (на последних страницах статьи), образный, метафорический язык. Правда, в стилевых особенностях статьи весьма сильно сказалась романтическая экзальтация начинающего писателя; она определила, в частности, претенциозную красочность в характеристиках образов "Вильгельма Мейстера" Гёте, описание чисто субъективных впечатлений от чтения Гофмана, даже самый подбор цитат из произведений немецкого романтика.

-----

   Стр. 62. ...Гейне выдумал алгебраическую формулу...-- Герцен приводит далее в свободном переводе характеристику немецкого писателя XVIII в. И.-Г. Фосса из статьи Гейне "Романтическая школа", впервые напечатанной в 1833 г. в журнале "L'Europe littêraire". В сокращенной публикации статьи Гейне в "Телескопе", часть XIX, No 3 за 1834 г., цитируемые Герценом строки отсутствуют. Тем самым устанавливается, что Герцен познакомился со статьей Гейне по ее французскому первоисточнику (ср. Л. Крестова. Портрет Гёте под пером молодого Герцена" -- "Звенья", 1933, т. II, стр. 90).

-----

   Стр. 64. Получив хорошее место в Позене...-- В марте 1800 г. Гофман был назначен асессором (Beisitzer) королевского суда в Познани Шозене -- по немецкому наименованию), а весной 1802 г. переведен в Плоцк; в 1804--1806 гг. он -- советник правления (Regierungsrat) в Варшаве.
   Стр. 65. ...пишет к Гитцигу... -- Книга друга и биографа Гофмана немецкого криминалиста и писателя Эдуарда Гитцига "Aus Hoffmann's Leben und Nachlaß" (Berlin, 1823) послужила Герцену основным источником для биографической канвы комментируемой статьи.
   22 марта 1832 года -- день смерти Гёте.
   Стр. 66. ...дивный разбор Бетховена и Крейслера.-- Имеются в виду музыкальные очерки "Крейслериана" (1810) из цикла "Фантастические пьесы в манере Калло".
   "Продан старый сертук, чтоб есть".-- Едва ли этот неуклюжий перевод немецкой фразы принадлежит самому Герцену, как полагал Лемке; правильнее рассматривать его как перевод, сделанный редакцией "Телескопа". Вполне вероятно, что и указания на источники цитат, приведетгако в подстрочных примечаниях к статье, также были внесены в текст редакцией "Телескопа".
   Стр. 68. "Wie heißt, des Sängers Vaterland?.." -- цитата из стихотворения Карла-Теодора Кернера "Mein Vaterland" (1813).
   Стр. 69. "...schwankende Gestalten"...-- Слова из посвящения к "Фаусту" Гёте (ср. выше, стр. 259).
   Стр. 71. ...и в "песочного человека"...-- Имеется в виду рассказ Гофмана "Песочный человек" из цикла "Ночные рассказы" (1817).
   Стр. 72. ...врата Орка.-- В мифическом сказании об Орфее -- врата подземного царства, куда спускался певец, чтобы вывести оттуда жену свою Евридику.
   Стр. 72--73. "Музыка есть искусство ~ этот характер неопределенности и бесконечности?.." -- Цитата из гл. IV "Крейслерианы".
   Стр. 74. "Может быть, полузабытая тема ~ и мои мелодии будут твоими".-- Цитата из рассказа "Кавалер Глюк" (1809) из цикла "Фантастические пьесы в манере Калло".
   Возьмем Крейслера, капельмейстера Иоганна Крейслера...-- Имеется в виду образ Крейслера в произведении Гофмана "Житейские воззрения Кота Мурра" (1820--1822).
   Стр. 77. "Недобрый гость", переведенный в "Телескопе", 1836, кн. 1 и 2.-- Это примечание не могло принадлежать Герцену, закончившему статью в том варианте, в котором она печаталась в "Телескопе", еще и апреле 1834 г., и было, вероятно, добавлено редакцией журнала.
   Стр. 78. "Опомнилась -- глядит Татьяна..." -- Цитата из "Евгения Онегина" (гл. пятая, строфа XVI).
   Стр. 80. Может быть, на досуге поговорим и о других прозаиках Германии.-- Как показывают слова Герцена в недавно обнаруженном протоколе его допроса в Следственной комиссии 24 июля 1834 г., среди литературных работ писателя действительно были "некоторые разборы и этюды, наиболее касающиеся до германской литературы" (сообщено В. П. Гурьяновым). Эти: работы но разысканы или не сохранились.
   ...Гофман превосходно переведен Леве-Веймаром на французский язык...-- Собрание повестей Гофмана в 19 томах во французском переводе Леве-Веймара было издано в Париже в 1830--1833 гг.
   Когда-нибудь и у нас его переведут... -- Очевидно, Герцен имел в виду отсутствие отдельного издания сочинений Гофмана в России.
   

Дополнение к комментарию

   Стр. 77. "Feueruriel, dreh dich! Feueruriel, dreh dich" -- неточная цитата из рассказа Гофмана "Der Sandman" Правильное чтение: "Feuerkreis, dreh dich!, Feuerkreis, dreh dich!" ("Огненный круг, вертись! Огненный круг, вертись"!)
   Стр. 79. ...вообразите, что вы Даль-Онно, что вы всякий пост с 1700 года ездите в Москву с контр-басом.-- Музыкант с фамилией Даль-Онно неизвестен. Повидимому, речь идет об одном из представителей семьи итальянских музыкантов-исполнителей Dall' Oglio. В течение почти всего XVIII века музыканты Dall' Oglio постоянно работали и гастролировали в Петербурге и Москве.
   Алоизий -- человек хороший, живет аристократом, строус в ливрее -- швейцаром, две лягушки у ворот -- дворниками, жук ездит за каретой.-- Судя по этому описанию, Герцен имеет в виду Алпануса (Alpanus) из рассказа Гофмана "Klein Zacnes". Персонажа по имени Алоизий в этом рассказе нет.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru