Lib.ru/Классика: Герцен Александр Иванович. Встречи

А. И. Герцен

Встречи

А. И. Герцен. Собрание сочинений в тридцати томах.

Том первый. Произведения 1829-1841 годов.

М., Издательство Академии Наук СССР, 1954

Дополнение:

Том тридцатый. Книга вторая. Письма 1869--1870 годов. Дополнения к изданию.

М., Издательство Академии Наук СССР, 1965

ВСТРЕЧИ

Точкою пересечения называется место встречи двух линий.
Франкёр, "Курс чистой математики", т. I. "Прямолинейная геометрия"*.

Говорят, что храмовые рыцари* везде узнавали друг друга, узнавали даже степень свою в таинствах и силу в ордене при первой встрече -- это кажется странно, удивительно*. Но пусть разберет каждый человек (в самом деле!), не случалось ли ему в продолжение жизни встретиться с незнакомцем, которого он никогда не видал, которого никогда не увидит и в котором с первого взгляда открывается близкий родственник души, человек, которого он хочет иметь другом, с которым ему жаль расстаться, -- какая-то симпатия, какой-то магнетизм влечет к нему, и эта встреча остается навсегда в памяти, ибо существования их пересеклись, опять раздвоились, но слились в точке пересечения. Чем бурнее была жизнь человека, чем более страсти пережигали его душу,-- тем более таких встреч.

Итак, мы все храмовые рыцари. Посторонние не знали знаков ордена. Так и теперь толпа, это постороннее всего одушевленного, не понимает людей, глубоко чувствующих. Помнится, Дидротова кухарка очень удивилась, услышав, что ее господин -- великий человек.-- Сколько Дидротовых кухарок!

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА

(Посвящено другу Сазонову)

Was die französische Revolution Gutes oder Boses stiftet, kann ich nicht beurteilen; so viel weiß ich, daß sie mir diesen Winter einige Paar Strümpfe mehr einbringt*.
Goethe, "Die Aufgeregten", 1 Ac. 1 Sc. {*}

{* "Я не могу судить, что хорошо и что плохо в том, что делает французская революция. Я знаю только, что благодаря ей у меня этой зимой на несколько пар чулок больше".-- Гёте, "Мятежные", действие 1, сцена 1 (нем.).-- Ред.}

...Взошедши в гостиную, я увидел незнакомого человека, которого тотчас почел за иностранца, ибо несколько молодых людей беспрестанно выказывали ему себя, беспрестанно тормошили его. У нас свой манер принимать иностранцев, нечто в том роде, как слепни принимают лошадь в летний день.

Он был пожилой человек*, среднего роста, худой и плешивый; молочный свет лампы, покрытой тусклым колпаком, придавал что-то восковое его бледному лицу, которое, несмотря на лета, было так нежно, так бело, как видим на хороших бюстах из каррарского мрамора; серые глаза его блистали, как у молодого человека; рот делал нечто вроде улыбки, которая с первого взгляда могла показаться за добродушие, но в которой второй взгляд видел насмешку, а смотря долее, казалось, что ее совсем нет и что этот рот не может улыбаться. Вообще лицо его было чрезвычайно холодное, но в этом холоде виднелся огонь, как в холодном ревербере лампы... "Кто это?" -- Мне ответили немецкой фамилией, которую я тут же забыл.

Говорили о французской литературе, метали наружу все, что есть в голове. Незнакомец молчал, играл эмалевой цепочкой от часов и решительно не показывал ни согласия, ни противуречия. Когда необходимость заставила и его сказать что-нибудь, он сказал, что чрезвычайно отстал, что мало читает, что ему надоело везде в литературе видеть эгоизм и мистификации, что те, которые должны бы были писать, которых голос звучен и силен, молчат, подавленные толпою публицистов.

-- Неужели?-- сказал кто-то, готовя что-то.

-- Это не тезис,-- продолжал незнакомец, перебивая его,-- который я стану защищать; я не осмелюсь бороться с такими защитниками нашего века, хотя бы чувствовал в себе всю силу Ринальда, и потому не трудитесь снимать ваши шелковые перчатки,-- прибавил он с улыбкой.

Защитники века успокоились, разговор потухал, и Корина (хозяйка дома) требовала от германца, чтоб он что-нибудь рассказал.

-- Что же вам рассказать? Я был в 91 году в Париже и <в> 1815 в Италии, таскался весь этот промежуток по родине и теперь, простившись навсегда с Европою, еду на Восток отдохнуть от нее; много великих событий было у меня перед глазами, с многими великими людьми сталкивался я...

Его перебили:

-- Ради бога, встречу с великим человеком; близость их как-то поднимает нас...

-- Извольте, я возьму на себя ролю Карла Нодье, который так подробно рассказывает все встречи свои с двухлетнего возраста.

Молча подвинулись мы ближе, и вот его рассказ:

-- Я родился в Франкфурте, но,-- прибавил он с злою улыбкой,-- foi d'honnЙte homme {честное слово (франц.). -- Ред.}, ни родства, ни знакомства с Шарлем Дюран не имел*. Семейные обстоятельства заставили мою мать оставить мужа и ехать со мною в свою родину -- Париж. Мне было тогда 16 лет, а христианству 1788. Это переселение сделало во мне чрезвычайный переворот. Франкфурт доселе имеет что-то ганзеатическое*, кривые улицы, печальные домы и рынки, рынки и конторы; его германский характер, с своими мрачными церквами и безобразной ратушей, с своими факториями и Judengasse {еврейской уличкой (нем.). -- Ред.}, отделял его тогда еще более от Франции; и вдруг из этого тихого, смирного города, который каждое воскресенье в праздничном кафтане ходит в церковь, внимательно слушает предику и каждую субботу сверяет свои приходо-расходные книги,-- из тихого и смирного дома моего родителя я попал в Париж. Что тогда было в Париже -- вы знаете. Родственник, у которого мы жили, был главою какого-то клуба, которого члены беспрестанно толклись у него в доме, с яростными взглядами, с непудренными париками на голове и с ужасными речами в устах. Я с трепетом и недоумением смотрел, как они попирают ногами все святое, все прошедшее и как низвергают здание, под крышей которого живут.

Революция усиливалась; как-то 92 год проглядывал сквозь туманы Assomblêe Nationale {Национального собрания (франц.).-- Ред.}, и отец мой желал, чтоб я воротился; он даже просил своего приятеля, также германца, снабдить меня деньгами и как можно скорее выслать; но этот приятель был не кто иной, как Анахарсис Клооц, который делал совсем наизнанку: требовал, чтоб я остался, и обещал меня вести знакомить с великим человеком, который, по его мнению, опередил всех и не токмо отвергает всякого рода гражданское устройство, но даже право собственности; впоследствии я узнал, что этот великий человек -- Эберт.

Брауншвейгский между тем издал свой смешной манифест, на который ему отвечали еще более смешным. Выживший из лет старик бранился с дерзким мальчишкой. Иностранцам было опасно оставаться и еще опаснее ехать. Напрасно просил я безумного Клооца -- он и слушать не хотел, говорил, что один враг рода человеческого может теперь думать об отъезде, что кто едет, тот агент Питта и Кобурга, ставил себя в пример и, гордо показывая засаленное платье свое, прибавлял: "Ты знаешь, как я был богат,-- все отдал человечеству и всем для него пожертвую... а ты хочешь бежать; стыдись; взгляни хоть на Сен-Жюста,-- он не старее тебя, а как пламенно принимается он работать pour la rêpublique une et indivisible, pour l'êmancipation du genre humain {для республики, единой и неделимой, для освобождения рода человеческого (франц.).-- Ред.}; он будет великий филантроп... Впрочем, ежели хочешь ехать, я первый выдам тебя, надобно очистить род человеческий от слабых..." И все это говорил он не шутя и с полным убеждением. Последнее замечание показало мне, что надлежит действовать решительно, и я всеми неправдами, обманывая и подкупая, нашел средство бежать в союзную армию*. Жаль мне было оставить Париж; я не в состоянии был его покинуть явно, официально и потому душевно был рад, что расстался с ним sans adieux {не простившись (франц.).-- Ред.}, тайком ночью. Разумеется, не без приключений достиг я цели бегства, и ежели б я был настоящий немец, то поставил бы себе за святейшую обязанность издать на скверной бумаге с еще сквернейшею печатью: "Reiseabenteuer eines Flüchtlings aus der Hauptstadt der Franzosen zur Zeit der großen Umwälzung. Anno 1792 nach Christi Geburt {"Путевые приключения беглеца из столицы французов во время великого переворота. Года 1792 от Р. X." (нем.).-- Ред.}. Но я не настоящий немец.

"Voilà vos chiens de Brunswick!" {"Вот ваши псы-брауншвейгцы!" (франц.).-- Ред.} -- сказал мне альзасец, проводивший меня к пикетам, и я очутился на родине, потому что родина моя вздумала очутиться в Альзасе*. Половину цепи занимали прусские солдаты и половину -- австрийские. Я до того отвык от их физиогномии, до того привык к живым, одушевленным французам, что смотрел с некоторым удивлением на длинные, растянутые, неуклюжие лица австрийцев с их свинцовыми глазами, с их усами светлее щек и с их мундирами светлее усов. Должно ли дивиться, что они поразили леди Морган в Италии*, где насмешливая судьба перемешала их с вороными головами итальянцев, в которых видна какая-то артистическая отделка? Прибавьте, что они стояли по колена в грязи, оттого что не хотели переступить за лужу; что ни один мускул не двигался на их лице; что их рты были полуоткрыты; что это все дурно сделанные и облитые грязью статуи Командора из "Дон-Жуана".-- С другой стороны, пруссаки с карими глазами, с римским носом и коротенькой трубкой, которую нельзя отделить от их лица, не испортив его, так, как нельзя отделить ушей, щеку и пр. У них что-то глубокомысленное снаружи и совершенное отсутствие мыслей, кроме повиновения фельдфебелю, внутри; по крайней мере, эти двигались, говорили. После некоторых вопросов и ответов меня отправили к дежурному генералу, удостоверившись, кто я, откуда, зачем, куда... Но не было никакой надежды ехать далее, ибо все лошади были взяты армиею. Это было то самое критическое время, когда новый Готфред* увидел, что он затем только пришел во Францию, чтоб увеличить ее торжество. Надобно было провести несколько дней в несчастном войске, которое страдало и от дождей, и от голода, и от стыда. На другой день пригласил меня к себе один владетельный князь, вероятно желая знать, какие новые ужасы сделали парижские антропофаги. Он занимал небольшой дом в близлежащем городе, и я ввечеру отправился к нему. В зале было несколько полковников,-- как все немецкие полковники, с седыми усами и с сигарами в зубах,-- несколько адъютантов, которые всё еще не сомневались, что им придется попировать в Palais Royal и там оставить и свой здоровый цвет лица и способность краснеть, которая только и осталась у нашего юношества. Везде мундиры, шпоры, сабли; наконец, взошел не-военный.

-- Верно, Шатобриан,-- сказал кто-то мне на ухо.

-- Нет,-- отвечал я,-- Шатобриан только тогда ездит во Францию за неприятелем, когда ses amis les ennemis {его приятели-неприятели (франц.).-- Ред.} бьют его соотечественников.

Мужчина хорошего роста, довольно толстый, с гордым видом, в котором выражалось спокойствие и глубокое чувство собственного достоинства. Величие и сила в правильных чертах лица, в возвышенном челе. Всякий человек, однажды взглянув на него, видел, что он ему не товарищ,-- так подавляла, угнетала его наружность; его взор не протягивал вам руку на дружбу, но заставлял вас быть вассалом его, прощал вам вашу ничтожность. Большие глаза блистали, но блистали так, как у Наполеона, намекая издали на обширность души. Эти глаза были осенены густыми бровями, в которых я заметил именно омировское движение. Все манеры показывали светского человека и аристократа, но печать германизма ясно обнаруживалась в особых приемах, которые мы называем steif {чопорными (ном.).-- Ред.}. Везде, где он проходил, вставали, кланялись, признавали его власть. Он принимал знаки уважения, как законную дань, то есть с той деликатностью, которая еще выше подымает его и еще ниже роняет их. Я не спускал с него глаз. Он сел возле герцогова сына, долго говорил с ним и, наконец, обращаясь к нам, сказал, придавая особую важность своим словам:

-- Нынче поутру, только въезжаю в лагерь, вижу какого-то генерала верхом. Судите о моем удивлении, когда, подъезжая, узнаю короля прусского. Его величество ехал прямо ко мне. "Чья это карета?" -- спросил их величество лаконическим образом.-- "Герцога Веймарского"*...

Он продолжал говорить, но я не продолжал слушать, удивляясь, как Зевсова голова попала на плечи к веймарскому дипломату, и завел речь с сидевшим возле меня эмигрантом. Эмигрант этот был военный и, несмотря на бивачную жизнь, нашел средства одеться по-бальному; он со слезами меня расспрашивал о судьбах Парижа,-- не всего Парижа, a Fanbourg Saint Germain {Сен-Жерменского предместья (франц.).-- Ред.},-- и со слезами мне рассказывал о чувствах, наполнивших его душу, когда он нынче утром видел, что, несмотря на проливной дождь, один из принцев крови ехал верхом с прусским королем в одном легком плаще. Мне он показался до того смешон, что я забыл на минуту дипломата и с величайшим вниманием слушал важный рассказ о ничтожных предметах. Но вдруг подозвал меня герцогов сын и, подводя к своему соседу, сказал, что я из Парижа и могу рассказать самые новые новости. Он взглянул своим страшным взглядом, и мне показалось, что он меня придавил ногою.

-- Правда ли, что генерал Ла-Файет рассорился с якобинцами, отстал от них и теперь соединяется с королем?

-- Ла-Файет,-- отвечал я,-- никогда не принадлежал к клубу якобинцев; впрочем, несмотря на его ненависть к бешеным республиканцам, он, я думаю, не будет ренегатом...

-- То есть не образумится и не воротится к законной власти, хотите вы сказать?

Я закусил губы и извинился привычкою к jargon rêvolutionnaire {революционному жаргону (франц.)-- Ред.}.

-- Что несчастный король?

-- Все еще содержится; скоро будет публичный процесс его.

-- Для меня удивительно, как шайка безумных мечтателей, какой-нибудь клуб якобинцев забрал такую волю, несмотря на омерзение, с которым смотрит на них нация.

-- Жаль, очень жаль, что эти беспорядки так долго продолжаются,-- сказал он, обращаясь к герцогову сыну;--я собирался ехать во Францию, но Я хотел видеть Францию--блестящую и пышную монархию, процветающую столько столетий, хотел видеть трон, под лилиями которого возникли великие гении и великая литература, а не развалины его, под которыми уничтожилось все великое, а не второе нашествие варваров. Мое счастие, что успел насладиться Италиею,-- и она начинает перенимать у французов; может, еще съезжу туда, чтоб взглянуть на страну изящного, прежде нежели ее убьют и исковеркают. Впрочем, увидите, горячка эта не долго будет продолжаться, и ежели сами французы не образумятся, их образумят!

Последнее слово он произнес отдельно, и маленькая улыбка и маленький огонь в глазах показали, как герцогов сын доволен был этим комплиментом.

Кто не знает ужасную откровенность военных, особенно германских,-- их разрубленные лица, их простреленные груди дают им право говорить то, о чем мы имеем право молчать. По несчастию, за герцоговым сыном стоял, опершись на саблю, один из седых полковников; в наружности его были видны и пять-шесть кампаний, и жизнь, проведенная с 12 лет на биваках и в лагерях, и независимость, которая так идет к воину,-- словом, в нем было немного Циттена и немного Блюхера.

-- Ежели и проучат их, так, верно, не теперь,-- сказал он с этой вольностью казарм, которую породила, может, самая дисциплина их.-- Дивлюсь я на эту кампанию: не приготовив ничего, бросили нас осенью в неприятельскую землю, уверили, что нас примут с распростертыми объятиями, а нам скоро придется умереть с голода, потонуть в грязи и быть выгнанными без малейшей славы. Хоть бы уж идти назад, пока есть время... скорее голову положу на поле битвы, нежели перенести стыд такой кампании... И он жал рукою эфес сабли и как будто радовался, что высказал эти слова, давно тяготившие грудь его.

-- Счастие нам худо благоприятствовало,-- отвечал дипломат,-- но не совсем так отвернулось, как думает г. полковник. И наша теперичная жизнь, исполненная недостатков и лишений, послужит нам приятным воспоминанием, -- в ней есть своя поэзия. Знаете, чем утешался любимец Людвига Святого* в плену когда все унывали? "Nous en parlerons devant les dames" {Мы будем об этом рассказывать дамам (франц.).-- Ред.},-- говорил он.

Герцогов сын поблагодарил взглядом, но неумолимый полковник не сдался.

-- Хорошо утешенье!-- сказал он глухим голосом, гордо улыбаясь и сжимая до того свою сигару, что дым пошел из двадцати мест.-- Боюсь одного, что не мы, а они будут рассказывать нашим дамам об этой кампании.

В лице его было тогда столько гордости, даже восторга (ибо не одни художники умеют восторгаться), что я увидел в нем соперника дипломату.

-- Охота нам говорить о войне, о политике,-- подхватил дипломат, видя непреклонность воина.-- Когда, бывало, среди моих занятий в Италии мне попадались газеты, я видел себя столь чуждым этому миру, что не мог найти никакой занимательности; это -- что-то такое временное, переменное и потом совершенная принадлежность нескольких особ, коим провидение вручило судьбы мира, так что стыдно вмешиваться без призыва. И теперь я далек от всех политических предметов и так спокойно занимаюсь, как в своем веймарском кабинете.

-- А чем вы теперь занимаетесь?-- спросил герцогов сын, силясь скрыть радость, что разговор о войне окончился.

-- В особенности теориею цветов; я уже имел счастие излагать ее светлейшему братцу вашему, и он был доволен; теперь я делаю чертежи.

"Удивительный человек,-- думал я,-- в 1792 году, в армии, которую бьют, среди колоссальных обстоятельств, которых не понимает, занимается физикою"; я видел, что он не дипломат, и не мог догадаться.

-- Кто это?-- спросил я у герцогова адъютанта.

-- Про кого вы спрашиваете?--сказал с удивлением адъютант.

-- Вот про этого высокого мужчину, который теперь встал, во фраке.

-- Неужели вы не знаете? Это Гёте!

-- Гёте, сочинитель "Гёца"?

-- Да, да. Вольфганг Гёте, сочинитель "Гёца", "Вертера"...

Я обернулся, он был уже в дверях, и я не мог посмотреть на Гёте как на Гёте. Вот вам моя встреча.

-- Вы после его не видали?-- спросила Корина.

-- Один раз,-- отвечал он,-- несколько недель спустя; в каком-то городке давали его пьесу*; я забыл ее название, помню только, что это фарса над революциею, маленькая насмешка над огромным явлением, которое все имело в себе, кроме смешного. Тогда уже вполне обозначился грозный характер переворота и вся мощность его. Разбитое войско возвращалось домой, в Германию; палач ждал венчанную главу. Испуганная, печальная публика не смеялась; и, по правде, насмешка была натянута.

Гёте сидел в ложе с герцогом веймарским, сердился, досадовал; Гёте был весь автор. Я издали смотрел на него и от всей души жалел, что этот великий человек, развивавший целый мир высоких идей, этот поэт, удививший весь мир, испытывает участь журналиста, попавшего не в тон. Печальные мысли меня заняли до того, что я содрогнулся, услышав, что меня кто-то взял за руку; обернувшись, увидел я полковника, с которым встретился у герцогова сына; он был совершенно тот же, как и там,-- с тем же гордым видом, с тем же независимым лицом; я заметил одну перемену: левая рука его была в перевязке...

-- Есть же люди, которые находят улыбку там, где все плачут,-- сказал он, пожимая плечами и с негодованием крутя седой ус свой...-- Неужели это право великого человека?-- прибавил он, помолчав.

Я взглянул на него, взглянул на Гёте, хотел сказать очень много и молча пожал его руку.

Тут он остановился, глаза его прищурились, он закусил нижнюю губу, и казалось, сцена сия со всею точностью повторялась в его голове и он чувствовал все то, что чувствовал за сорок лет.

-- Vous Йtes ennemi jurê de Goethe {Вы заклятый враг Гёте (франц.).-- Ред.},-- сказала Корина.

-- Вы принадлежите к партии Менцеля,-- прибавил спекулятивный философ, друг Корины.

-- Я готов преклонить колена пред творцом "Фауста",-- возразил германец.

-- Но рассказ ваш,-- продолжал обиженный философ, заявленный обожатель Гёте,-- рассказ ваш набросил на этого мощного гения какую-то тень. Я не понимаю, какое право можно иметь, требуя от человека, сделавшего так много, чтоб он был политиком. Он сам сказал вам, что все это казалось ему слишком временным. И зачем ему было выступать деятелем в мире политическом, когда он был царем в другом мире -- мире поэзии и искусства? Неужели вы не можете себе представить художника, поэта, без того, чтоб он не был политиком,-- вы, германец?

Путешественник во время своего рассказа мало-помалу одушевлялся. Теперь, слушая философа, он принял опять свою ледяную маску.

-- Я вам рассказал факт; случай показал мне Гёте так. Не политики -- симпатии всему великому требую я от гения. Великий человек живет общею жизнию человечества; он не может быть холоден к судьбам мира, к колоссальным обстоятельствам; он не может не понимать событий современных, они должны на него действовать, в какой бы то форме ни было. Сверх того, всеобъемлемости человеку не дано, напрасно стремились к ней Дидеро и Вольтер; и что может быть изящнее жизни некоторых людей, посвятивших все дни свои одному предмету,-- жизнь Винкельмана, например? Посмотрите на это германское дерево, пересаженное на благодатную почву Италии, на этого грека в XVIII столетии, на эту жизнь в музеуме и в светлой, ясной области изящного; надобно иметь очень дурную душу, то есть совсем души не иметь, чтоб не прийти в восторг от его жизни. Скажу более, я люблю Гофмана в питейном доме, но ненавижу пуще всего мистификацию и эгоизм, все равно -- в Гете или в Гюго. Ужели он вам нравится придворным поэтом, по заказу составляющим оды на приезды и отъезды, сочиняющим прологи и маскарадные стихи?

-- Вы забываете, что Гёте жил в Германии, где доселе сохранилось то патриархальное отношение между властителями и народом, которое служило основою феодализму,-- отношение, которое, с одной стороны, заставляло поэта петь доброго отца семейства, а короля -- искать места для "скромного ордена" своего на груди поэта; поэта -- праздновать своей лирой торжество властителя и властителя -- иллюминовать свой город в день рождения поэта. Извините, я, право, вижу какую-то либеральную arriere-pensee {заднюю мысль (франц.).-- Ред.} в ваших словах.

-- Напрасно вы принимаете меня за карбонаро. Поверьте, мое сердце умеет биться за Ла Рош-Жакелин, бешеного вандейца,-- умеет сочувствовать старику Малербу, склоняющему главу свою на плаху*,-- они откровенно одушевлены были любовью к монархии, они -- герои, в них нет мистификации. Отчего все доселе с восхищением читают переписку Вольтера с Екатериной II?-- Оттого, что всякий видит, что они поняли друг друга, отдали справедливость, любили друг друга, оттого, что душа Екатерины была обширна, как ее царство, и душа Вольтера сочувствовала своему веку. И отчего же никто не читает стихов Гёте на приезды, отъезды, разрешения от бремени, выздоровления и т. д.? Я не знаю по-русски, но я много слышал о вашем Державине, и именно о том чувстве искренней преданности, которая доводит его до высочайшего идеализирования Екатерины; не зная Державина, я понимаю чувства, одушевлявшие его, понимаю истинность его восторга; но этой-то истинности и нет в Гёте, ее нет в большей части его сочинений; он парадирует, он на сцене театра при свете ламп, а не на сцене жизни при свете солнца. Лафатер, увидев в первый раз Гёте, не мог удержаться, чтоб не сказать: "Я полагал, что у вас совсем не такие черты лица". А Лафатер редко ошибался. Читая Гёте, он верил, что каждая строка его от души, и поэтому построил в фантазии его черты и не нашел их в лице его, ибо их не былой в душе у Гёте. Так, как в нем не было ничего восточного, несмотря на то, что он, насилуя свой мощный гений, написал "Der West-Östliche Divan", который так и дышит запахом алоэ, стихами Саади и Низами... Тот, кто верен себе, и на челе, и на устах, и во взоре носит отпечаток того, чем полны его сочинения. Как часто останавливался я в Веймаре перед бюстом Шиллера; славный Даннекер отвердил, так сказать, прелестную форму, в которой обитала прелестная душа. И нет возможности Шиллера представить себе иначе.

-- Читайте Гётеву аутографию*, и вы увидите, что вся жизнь его протекала в беспрерывных занятиях; там увидите, что он пренебрегал толпою; для чего же ему было мистифицировать ее?

-- Да, да, надобно читать эту драгоценную комментарию к его сочинениям, эту огромную исповедь эгоизма. Там Гёте весь, там вы увидите, что его "я" поглощает все бытие; там он сам признается вам, как в 1804 году он мистифицировал M-me Staёl и она его. О, уморительный документ пустоты нашего века! Вместо симпатий гения, таланта, славы этот первый мужчина своего века с этой первой женщиной встречаются в масках, обманывают друг друга; один представляет из себя мрачного поэта Тевтонии, мечтающего о высшем мире, и в душе смеется; другая представляет чувствительное сердце, плачет о политических событиях, страх жалеет о убитых, придает себе вид отчаяния -- и еще более смеется в душе. И как безжалостно Гёте приводит за кулисы этой комедии! Удивляюсь гению этого человека, но любить его не могу. Когда Гёте возвратился из Италии, был он однажды в большом обществе, и, как разумеется, в аристократическом обществе; там собирал он похвалы и расточал свои рассказы, придавая огромную важность всем словам своим и всем поступкам. Тут же в углу сидел задумчиво кто-то; долго и внимательно смотрел он на Гёте своими голубыми глазами, в которых так ярко было написано, что этот человек не принадлежит земле и что душа его грустит по другому миру, который создала святая мечта и чистое вдохновение. Он любил его за Вертера и за Берлихингена; он нарочно пришел, чтоб увидеть его и познакомиться с ним. Этот кто-то встал, наконец, и сказал: "С ним мы никогда не сойдемся". И знаете ли, что этот кто-то был не кто иной, как Шиллер?

-- Но вспомните, что они после сделались неразрывными друзьями и любили друг друга.

-- Не верю. Гёте подавил своим гением и авторитетом кроткого Шиллера, но они не могли искренно любить друг друга. Я вам уже сказал, что я готов преклонить колена пред творцом "Фауста", так же, как готов раззнакомиться с тайным советником Гёте, который пишет комедии в день Лейпцигской битвы и не занимается биографией) человечества, беспрерывно занимаясь своею биографией). В заключение возвращусь на странное обвинение, которое вам угодно было сделать после моего рассказа. Чтоб я требовал от Гёте политики! И особенно в наше время, когда все дышит посредственностью, все идет к ней, в наш век, который похож на Пасхаля, не на Пасхаля всегда (слишком много чести), а на Пасхаля в те минуты, когда он принимал Христову веру потому, что не отвергал ее. Английский корсар увез с собою на "Беллерофоне"* деятельное начало нашего века и хорошо сделал; бронзовый бюст, доставшийся в позорные руки Гудзон Лова, худо гармонировал с нашими стенами под мрамор, с нашими бюстами из гипса; для того бюста океан и подземный огонь образовали пьедесталь.

Sagt, wo sind die Vortrefflichen hin, wo find'ich die Sänger,

Die mit dem lebenden Wort horchende Völker entzückt?..

Ach, noch leben die Sänger; nur fehlen die Taten die Lyra

Freudig zu wecken...*

Schiller {*}.

{* Скажите, куда исчезли эти гении, где найду я тех певцов, которые живым словом восхищали внимавшие им народы? Ах, еще живы певцы, но нет подвигов, радостно пробуждающих лиру. Шиллер (нем.).-- Ред.}

Гёте понял ничтожность века -- но не мог стать выше его: он сам осудил и век и себя, сказав: "Древние искали факт, а мы эффект; древние представляли ужасное, а мы ужасно представляем",-- тут все выражено. Мы восторгаемся для того, чтоб печатать восторги; мы чувствуем для того, чтоб из чувств строить журнальные статейки; живем для того, чтоб писать отрывки нашей жизни, как будто действовать есть что-нибудь низшее, а писать -- цель человека на земле; словом, мы слишком авторы, чтоб быть людьми. Знаете ли, как генерал Ламарк назвал нынешнее состояние Франции?-- halte dans la boue {стоянкой в грязи (франц.).-- Ред.}*.

-- Верите ли вы в совершенствование человека?

-- А верите ли вы, что вся природа есть переход, исполненный страдания?-- спросил германец, быстро взглянув на философа.

Философ улыбнулся.

Разговор прекратился; в горнице было душно, и я вышел на балкон. Месяц светил всем лицом своим, и небольшой ветер освежал прохладою и обливал запахом воздушных жасминов; это была одна из тех пяти или шести ночей, когда можно в Москве быть на воздухе, не проклиная ее северной широты. "Что за человек,-- думал я,-- этот немец? Нисколько не похож он на biases {пресыщенных (франц.).-- Ред.} нынешнего века, которые сыплют насмешки и резкие суждения, чтоб обратить на себя внимание, ругают нынешний век и всех великих людей, всем недовольны, давая чувствовать, что у них построен в голове какой-то пантеон для всего человечества, в то время как у них ничего не построено в голове. От него не веяло морозным холодом этих людей... Он сам прервал мои мысли, взойдя на балкон. Мне весьма хотелось поговорить с ним, но он, кажется, вышел именно для того, чтоб быть одному, и не говорил ни слова. Отложив деликатность в сторону, я сказал ему: "Строго осудили вы наш век, и я откровенно скажу вам, что не могу во всем согласиться с вами. Какой необъятный шаг сделало человечество после Наполеона!"

Он молчал, и еще более я заметил, что он все внимание обратил на луну; наконец, он вздохнул и, обращаясь ко мне, сказал: "Я теперь <вспоминаю> прелестную ночь, одну из самых святых минут моей жизни. Года два тому назад я жил в Венеции; в мире много земель и городов, но одна Италия и одна Венеция. Я был на бале у эрцгерцога; он давал его, помнится, по случаю взятия Варшавы; придворный бал везде скучен;, ложный свет воска и ложная радость людей нагнали на меня чрезвычайную тоску, и я ушел. Что это за ночь была! Вы меня извините, нынешний вечер -- одно бледное подражание, даже не похожее; я упивался и луною, и воздухом, и видом. Лев святого Марка убит*; но его вдова, красавица Венеция, Sara la baigneuse {Сара-купальщица (франц.).-- Ред.}, все еще так же прелестна и так же сладострастно плещется в волнах Адриатики. Я бросился в гондоль к лагунам. Вы, верно, знаете, что там доселе встречаются gondolieri {гондольеры (итал.).-- Ред.}, которые поют стансы из Тассо и Ариосто, один тут, другой там, далеко. Прежде это бывало часто, теперь Италия начинает забывать своих поэтов; но в эту ночь счастие улыбнулось мне. Издали раздался простой напев, усиливался более я более, и я ясно слышал три последние стиха; они остались у меня в памяти:

Dormi, Italia, imbriaca, e non ti pesa,

Ch'ora di questa gente, ora di quelle

Che gia serva ti fu, sei fatta ancella... {*}

{* Спи, Италия, опьяненная, и пусть тебя не огорчает, что ты стала служанкой тех народов, которые некогда служили тебе (итал.).-- Ред.}

Еще далее отвечали с другой гондолы следующею станцею, и слабый голос, стелившись по волнам и смешиваясь и переплетаясь с их плеском, выражал и просьбу и упрек. Эта ночь никогда не изгладится из моей памяти*.

Теперь пришла моя очередь молчать, и я молчал.

-- Но что же будет далее? -- сказал я наконец.

-- Знаете ли вы, чем кончил лорд Гамильтон, проведя целую жизнь в отыскивании идеала изящного между кусками мрамора и натянутыми холстами?

-- Тем, что нашел его в живой ирландке.

-- Вы отвечали за меня,-- сказал он, уходя с балкона.

Крутицкие казармы 1834. Декабрь.

Переписано в Вятке 1836, июня 20.

ВТОРАЯ ВСТРЕЧА

(Посвящено барону Упсальскому*)

Wer nie sein Brot mit Tränen aß,
Wer nie die kummervollen Nächte
Auf seinem Bette weinend saß,
Der kennt euch nicht, ihr himmlischen Mächte.
Goethe, "Wllhelm Melsters Lehrjahre" {*}.

{* Кто никогда не ел со слезами свой хлеб, кто не просиживал, плача, горестные ночи на своей постели, тот не знает вас, силы небесные. Гёте, "Годы учения Вильгельма Мейстера" (нем.).-- Ред.}

Холодный, ледяный ветер дул из-за Камы -- так дышит Уральский хребет вечным льдом своих вершин, так дышит холодная грудь Сибири на Европу. Кама, широкая и быстрая, мчала с неимоверною скоростию множество тяжело нагруженных судов; кое-где двигались запоздалые льдины, поворачиваясь и как бы нехотя следуя течению реки. Порывами ветер наносил membra disjecta {обрывки (лат.).-- Ред.} песен бурлаков и их громкие возгласы. Было грустно -- я сидел, закутавшись в плащ, на высоком берегу; с противоположной стороны садилось солнце, красное, но холодное. Раны моего сердца были свежи. Недавно оставил я родимый город, хотя давно уже был оторван от всех близких душе моей. Все подробности 9 апреля* явились в моем воображении; день свидания после мрачной разлуки, день разлуки после мрачного свидания. В этот день переломилось мое существование... Прощальный поцелуй, облитый слезами, запечатлел небесной печатью воспоминания, за которыми пустота и мрак. Было грустно -- мне занадобились люди, чтоб рассеяться,-- люди, которые мелким песком своих слов могут засыпать раны сердца -- доколе порыв ветра не снесет его. На дворе становилось холоднее, Кама почернела, барки превратились в каких-то ракообразных животных с огромными ребрами; огонь, разложенный на них, казался огненною пастью чудовищ... Я пошел с тем, чтобы зайти к кому-нибудь из знакомых на скорую руку, и зашел к кому-то. Не обращая ни малейшего внимания на двух человек, бывших в горнице, я бросился на турецкий диван и курил сигару.

Разговор шел, бесцветный и холодный, как всегда между людьми, которых не связывает ни общая идея, ни симпатия души, ни даже привычка. Меня расспрашивали о столице, мне рассказывали о провинции; незаметно я развлекся. Хозяин-грузин тешил меня своею ненавистью к морозу, которая у него а l'oriental {по-восточному (франц.).-- Ред.} доходила до личной вражды. Вдруг ему вздумалось переменить тему и наместо своей термометрической антипатии рассказывать о том, как он покидал отцовский дом. Душа моя встрепенулась! Холодная маска упала, и я в пламенных и горячих словах описывал им мое 9 апреля. Чувства бушевали во мне и, радостные, что нашли отверстие, лились потоком слов. Я встал с своего места, и вдруг взор мой встретился со взором одного из тех лиц, которых я едва заметил, входя. Глаза наши столкнулись, и речь моя, как бы скошенная, остановилась. Мужчина лет сорока, в черной венгерке, обшитой снурками, склонив голову на руку, опершуюся на диван, и крутя другою длинные русые усы, со всеми знаками самого усиленного внимания смотрел этим взором на меня. Грудь его подымалась, ноздри раздувались, и крупная слеза тихо катилась по щеке. Но глаза -- теперь вижу их -- издавали какой-то свет, в них было что-то от пламени молний. Я остановился, и он, как бы обиженный, грубо обращаясь ко мне, сказал: "Продолжайте". Мы поменялись взором, и я, чувствуя, что понят, продолжал еще с большим одушевлением. Когда кончил я, он встал, прошел раза два по горнице, приблизился ко мне и, прямо смотря в глаза, сказал: "Мы друзья!" -- "Друзья!" -- отвечал невольный голос из моей груди, как эхо на его вызов, как инструмент, невольно издающий звук, взятый на другом. Потом он сел на старое место и принял неподвижную фигуру статуи; лицо его сделалось мрачно -- длинные волосы падали в глаза, и он не поправлял их, молчал и, может, в мыслях перебирал свое 9 апреля. Пора было идти домой. Он проводил меня с хозяином до дверей, сжал мне руку и сказал: "Первый луч солнца после долгой зимы!" -- "Да,-- подхватил грузин, не понимая его слов,-- нынче первый ясный день, с августа месяца, ужасно! И морозы доходили до 45^о".

Я ушел. Незнакомец занимал меня беспрерывно; я не знал ни кто он, ни что он,-- но многое понял, догадался. История его сердца должна быть ужасна, но его сердце должно быть высоко. Приготовления к дороге, мелочи, хлопоты заставили на время забыть незнакомца. На другой день к ночи надобно было ехать.

В самый день отъезда меня пригласили на большой обед к одному богачу, и я пошел, чтобы взглянуть на beau monde {высшее общество (франц.).-- Ред.}того края. Провинция запечатлела весь этот дом, и хозяин в яхонтового цвета фраке, с непомерной величины Анною на шее и с волосами, вгладь вычесанными, так же не годился в модную гостиную, как его кресла из цельного красного дерева, тяжелее 10-фунтового орудия и украшенные позолоченною резьбою в виде раковин и выгнутых листьев.-- Попарно и с каким-то благоговением шли в столовую, где дожидался стол, длинный, узкий и загнутый глаголем. Поскорее подал я руку какой-то барышне, которой никто не дает руки ни к венцу, ни к обеду, и замкнул процессию. Толпа лакеев в сертуках, с часами на бисерных шнурках, в пестрых галстуках, суетились под предводительством дворецкого, который своей дебелостью доказывал, что ему идет на пользу дозволение есть с барского стола остатки. Толпа мальчишек, все в разных костюмах, ноне все в сапогах, мешали ими дрались из чести, кому за кем стоять, не имея понятия, что местничество уничтожено. Но оно и не уничтожено в провинции. Провинция смело может похвастать порядком распределения мест за обедом, это -- статья из адрес-календаря. Тут-то вполне узнал я, что значит председатель уголовной палаты, которому губернатор предлагает, и советник губернского правления, которому губернатор председательствует, и земский исправник, которому губернатор повелевает; наконец, что такое прокурор -- партизан, никому не подчиненный, кроме бога и министра юстиции, о котором губернатор даже не аттестует и который губернатору говорит "вы". Так все в провинции отнесено к губернатору, понятно чрез него; он -- центр, остальное -- периферия; он -- солнце, остальное -- созвездия; словом, он -- необходимая координата, без которой нельзя составить уравнения этих бесконечно малых величин. Главное действующее лицо за обедом был доктор, сорок лет тому назад забывший медицину, которой учился пятьдесят лет тому назад в Геттингене, но твердо помнящий все филистерские затеи. Он поехал в Россию с твердым убеждением, что в Москве по улицам ходят медведи, и, занесенный сюда немецкой страстью пытать счастие по всему белому свету, остался дожидаться, пока расстройство животной экономии и засорение vasorum absorbentium {всасывающих сосудов (лат.).-- Ред.} превратят его самого в сор. Этот старичок, весьма веселый и очень маленький ростом, плешивый и с быстрыми глазами, острил надо всеми, шутил, отпускал вольтеровские замечания, дивил своим материализмом, смешил своими двусмысленностями. Его все любили, и он всех любил. Да и как было ему не любить всех? Это поколение родилось, выросло, занемогло, выздоровело при нем, от него; он не только знал их наружности, но знал их внутренности, и l'amour de la science {любовь к науке (франц.).-- Ред.} заставило любить их. Второе лицо был какой-то флотский капитан, который -- по несчастию -- сидел возле меня и, поймав нового человека, тем голосом, которым кричат с палубы на мачту, рассказывал мне весь обед, продолжавшийся три добрых часа, как он минут двадцать тонул у Алеутских островов, со всеми техническими выражениями, которые живут на корабле и приплывают к материку только в романах Сю и в повестях Бестужева. Он душевно желал, чтобы путь мой был в Березов, где живет отставной мичман Филипп Васильевич, который был свидетель этого происшествия и мог мне прибавить то, чего он не помнит, ибо был без памяти несколько" времени.

Я с иронической улыбкой поблагодарил его за желание.

Еще кто был за столом? Наливки из всех растений, оканчивающих ягодою свой цвет, старое французское и -- place an grand'homme {расступитесь перед знаменитостью (франц.).-- Ред.} -- шампанское, которое лилось не по-столичному в узенькие бокалы, а в стаканы, и пребольшие.

Наконец, пережил я обед. Все торопливо бросились за карты, кроме доктора, который свято исполнял однажды возложенные на себя гигиенические правила: должен был после обеда 25 минут ходить по горнице для пищеварения.

Я обнял хозяина, который с искреннею добротою пожелал мне счастливого пути, и вышел на улицу, улыбаясь и приводя на память все пустые разговоры, которых был свидетель. Время было хорошо; хотелось походить, и я отправился на бульвар, идущий от Московской заставы до Сибирской. Бульвар этот превосходен; обхватывая полгорода с наружной стороны, он простирается версты три; огромные толстые березы, прямые и ветвистые, отделяют его с одной стороны от города, с другой -- от обширного поля, и чугунные заставы*, как черные, колоссальные латники, стерегут его с обеих сторон. Скупа природа того края: зелень едва виднелась и кой-где вешние цветы -- бледные, слабые недоноски, долженствующие умереть от холодных утренников. Несмотря на это, какой-то человек гербаризировал. Тотчас узнал я вчерашнего незнакомца и пошел к нему. Он так был занят своей работой, что долго не замечал меня. Я взял его за руку, и он с видом сильной радости сказал, оборачиваясь:

-- Итак, мне еще суждено видеть вас! Благословляю нашу вчерашнюю встречу. Вот уже два года не слыхал я человеческого голоса, а вчера ваши слова, как симфония Бетховена, как песнь родины, пробудили мою душу. Вы помирили меня с людьми, высказывая чувства, которые бились и в моей груди... Два года... много времени... и все чужое, кроме природы; мы с нею вдвоем и понимаем друг друга. Как звучен язык ее и как утешителен! Я всякий день бываю на этом поле, я люблю его. Мы старые знакомые; вот этот монтодон уже третьего дня распустился, и два раза виделись мы; люблю природу; говоря с нею, я отвык от человеческого языка... а вы мне напомнили его. Прелестен и он, когда выходит из самого сердца, когда не запылен... Он приостановился.

-- Вы, верно, много страдали,-- сказал я,-- верно, очень несчастны?

-- Да, я много страдал, но не несчастен. Несчастны они в своем счастии, а мы счастливы! С гордостию смотрю я на душу мою, всю в рубцах от гонений и бедствий,-- ибо совесть моя чиста, ибо я, как воин, ни разу не бежал с поля несчастия. И вот я заброшен сюда и без куска хлеба, и все тот же, как был. Они ничего не отняли у меня -- душа осталась. Да неужели вы не чувствовали особой сладости страданий высоких, страданий за истину? Правда, иные минуты доводят до отчаяния. Я помню, когда меня оторвали от моей жены во время ее родов и как она одна, без помощи служанки, покинутая всеми, мучилась смертельною болезнию. Холодный пот выступает, когда вздумаю... Но бог печется об несчастных -- она выздоровела; теперь я без куска хлеба, а был богат; бедность гнетет иногда; но душа стала выше этих предрассудков. И можно ли за одно чистое, святое наслаждение созерцательной минуты взять целую жизнь, спокойную и безмятежную, этой толпы, которую ничто не греет, ничто не влечет?

Часто сажусь я вот на этой горе и перебираю жизнь мою. Как ярко напечатлены в памяти минуты поэтических восторгов, когда душа, вырываясь из цепей, парила; эти минуты светят, подобно фаросу, по болотистому пути жизни. А мгновения, когда я услышал первое слово любви -- это мощное слово, которое одно может пересоздать человека... не выкупили ли они вперед все несчастия?..

В 16 лет схватила меня волна и умчала, крутя, в какой-то bufera infernale {адский вихрь (итал.).-- Ред.}, и я, подобно моряку, приставшему на бесплодный утес, вспоминаю все бури, все волны, бившие о мой корабль, и благодарю провидение, что спасло меня, забывая потери. "Счастие" -- слово без смысла в нечистых устах толпы. Для чего счастие человеку, одаренному душою высокою, которая внутри себя найдет блаженство? И когда же были счастливы становившиеся выше узких рам, которыми сковались ничтожные люди? Птицы небесные имеют гнезда, и лиса взвела убежище, но Сыну человеческому негде главы преклонить. И разве он счастием манил учеников, разве счастие оставил им в наследство? Нет, крест! И с радостью взяли они это наследство и понесли крест его. Никогда человек в счастии не узнает всей глубины поэзии, в его душе лежащей, но страдания, вливая силы, разверзнут целый океан ощущений и мыслей. Когда Дант был в раю -- торжествуя ли в своей Firenze {Флоренции (итал.).-- Ред.}или будучи в ссылке, "испытывая горечь чужого хлеба и крутизну чужих лестниц"?* Иной всю жизнь провел бы, не зная сокровенных областей души своей, и она не вышла бы из своей кризалиды*,-- так искусно толпа умеет подавить, задушить чувство даже в другом. Но его поражает несчастие, и душа вспорхнет, отрясет прах земной, возлетит к небу.

Одна мысль: я перенес это -- исполняет гордостью и наслаждением. Человек, не согнувший выю свою перед обстоятельствами, выдержавший твердую борьбу с ними, может сознать свое достоинство и посмотреть на людей тем взором, которым смотрел Марий с развалин Карфагена на Рим и Наполеон из Лонгвуда* на вселенную. Да, одна мысль эта достаточна, чтоб вознестись над толпою, которая так боится всяких ощущений и лучше соглашается жить жизнию животного, нежели терпеть несчастия, сопряженные с жизнию человека...

Слова незнакомца нашли отзывный звук в моем сердце. Долго говорили мы. Наконец, пора мне было собираться в дорогу.

-- Вам не нужно советов, душа ваша не померкнет,-- сказал он.

-- И если она изнеможет,-- возразил я, -- под ударами судьбы, придет в отчаяние, я вспомню вас и покраснею своей слабости.

Он плакал.

-- Зачем вы едете? Я останусь опять в моем одиночестве, здесь сердца холодны, как руды их Уральского хребта, и так же жестки. Но сладостно будет мне воспоминание нашей встречи.

Я бросился в его объятия и не мог вымолвить слово благодарности. Он снял чугунное кольцо с руки и, подавая мне, сказал:

-- Не бросай его, ты молод, твоя судьба еще переменится, страдания не подавят твоей души. Но ты, может, будешь счастлив... Тогда береги свою душу, тогда, взглянув нечаянно на это кольцо, вспомни наш разговор.

Я был тронут до крайности, взял его кольцо, отстегнул запонку с своей груди и молча подал ему. -- Со мной до гроба,-- сказал он.

Мы расстались, и более я никогда не видал его.

Через час кто-нибудь из гуляющих по тому же бульвару мог видеть быстро промчавшуюся коляску на почтовых, с лихим усачом в военной шинели на козлах, который, беспрерывно поправляя пальцем в своей трубке, погонял ямщика.

Вероятно, прохожий остановился; но, когда затих колокольчик, улеглась пыль,-- спокойно продолжал свою прогулку.

Вятка, 1836, марта 10.

ВАРИАНТЫ РУКОПИСИ (ЛБ)

Стр. 107

На заглавной странице эпиграф:

Точкою пересечения называется место встречи двух линий.

Франкёр. Курс чистой математики. Т. I. Прямолинейная геометрия.

Далее зачеркнут второй эпиграф.

Wahrheit und Giehtung {Правда и поэзия (нем.).-- Ред.}

Заглавие Гётевой аутографии На следующей странице, перед текстом, повторены заглавие и русский эпиграф из Франкёра, с пропуском слова "прямолинейная".

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА

ВАРИАНТЫ РУКОПИСИ (ЛБ)

Стр. 108

Заглавная страница. Не зачеркнуто прежнее название "Германский путешественник".

Далее зачеркнут эпиграф:

Parmi les nations qui figurent maintenant sur la scène du monde Europêen, il n'y a pas une seule qui connaisse l'esprit de notre siècle.

L'empereur Napoleon {*}.

{* Среди наций, выступающих теперь на европейской арене, нет ни одной, которая постигала бы дух нашего века.

Император Наполеон (франц.). -- Ред.}

Далее следует посвящение Сазонову (не зачеркнутое).

Заглавие над текстом на следующей странице. Вместо:

"Первая встреча" -- было: "Германский путешественник"

Далее зачеркнут тот же эпиграф из Наполеона и вместо него вписан эпиграф из Гёте (см. основной текст).

Стр. 110

^11-13 Вместо: Я с трепетом ~ живут.-- было: Я с ужасом и недоумением смотрел, как они попирают ногами то, что я привык считать святым,-- но как юноша восхищался их огненною деятельностью.

Стр. 110--111

³⁴ Вместо: Сен-Жюста ~ филантроп...-- было: Сен-Жюста, многим ли он старее тебя, а сколько уже голов аристократов и федералистов пали по его мановению, оттого, что он филантроп.

Стр. 113

³⁶ Вместо: не будет ренегатом -- было: не изменит той чистоте характера, с которою выступил на поприще еще у Вашингтона

Стр. 116

^20-21 Вместо: обозначился грозный характер переворота -- было: обозначался грозный характер революции

Стр. 118

¹⁶ Вместо: карбонаро -- было: эхо du cotê gauche {левых (партий) (франц.).-- Ред.}

²⁰ После: герои,-- было: чье сердце оставалось холодно при имени Лас-Каза, которого приверженность к Наполеону дошла до религиозности, до фанатизма, может сердце какого-нибудь Кастельрига... ибо

ВТОРАЯ ВСТРЕЧА

ВАРИАНТЫ РУКОПИСИ (ЛБ)

Стр. 123

Заглавие. Вместо: "Вторая встреча" -- было: "Первая встреча".

Стр. 125

²⁹ Вместо: своей дебелостью -- было: своим брюхом

Стр. 127

^20-22 Вместо: и чугунные заставы ~ едва виднелась -- было: чугунные заставы, черные, величественные, замыкают его с обеих сторон. Скупа природа того края, едва была видна

Стр. 130

^16-18 Вместо: с лихим усачом в военной шинели на козлах, который, беспрерывно поправляя пальцем в своей трубке, погонял ямщика -- было: с жандармом на козлах, который, беспрерывно поправляя пальцем в своей трубке, напевал песню.

КОММЕНТАРИИ

Печатается по списку рукой неустановленного лица с пометками Герцена в его "записной тетради 1836 г." (ЛВ). Писарскому тексту предшествует заглавная страница, на которой рукой самого Герцена написано название и эпиграф из Франкёра. Без подписи. Впервые опубликовано Е. С. Некрасовой в "Русской мысли", 1882, No 12, стр. 145. Автограф неизвестен.

-----

Написано как предисловие к задуманному Герценом циклу рассказов о памятных для него "встречах", вероятно в марте 1836 г., одновременно с первым -- по раннему плану -- рассказом цикла "Человек в венгерке" (впоследствии -- "Вторая встреча"). 28 марта 1836 г. Герцен писал к Н. А. Захарьиной: "А сколько разных встреч я видел теперь, скитаясь изгнанным! Некоторые я опишу. Одна уже готова, и я тебе пришлю ее" (Лемке высказал ошибочное предположение, что речь в этом письме идет о рассказе "Первая встреча", или "Германский путешественник" -- ЛI, 263).

Рукопись рассказа, направленная Н. А. Захарьиной, содержала также предисловие ко всему циклу. В письме от 12 января 1837 г. Н. А., сообщая Герцену о получении рассказа, намекала на то, что она должна была прочитать полученную рукопись опекавшей ее кн. М. А. Хованской и другим домашним (Изд. Павл., т. VII, стр. 214) {В письме была названа "Первая встреча"; на этом основании отзыв Н. А. до сих пор также относили к рассказу о "германском путешественнике". Однако, как видно из рукописи, "Первой встречей" Герцен вначале именовал рассказ, посвященный "человеку в венгерке" -- Цехановичу; именно к этому рассказу и относятся слова Н. А. и Герцена в цитируемых письмах. Ср. письмо Герцена от 10 февраля 1837 г.}. Герцен 30 января 1837 г. с укором отвечал: "Зачем давала ты Дидротовым кухаркам "Встречу"?", явно подразумевая заключительные фразы предисловия.

Впоследствии в цикл "Встреч" был включен рассказ "Германский путешественник", написанный еще в декабре 1834 г. в Крутицких казармах и явившийся первым литературным произведением Герцена после его ареста (см. письмо к Н. А. Захарьиной от 30 января 1838 г.). В июле 1836 г. рассказ был заново переписан Герценом, причем в текст были внесены некоторые исправления (см. письмо к Н. И. Сазонову и Н. X. Кетчеру, октябрь--ноябрь 1836 г.). Однако, поскольку ранняя редакция "Германского путешественника" не сохранилась, судить о характере и содержании поправок Герцена не представляется возможным.

В письме к Н. А. Захарьиной от 4 ноября 1836 г. рассказ "Человек в венгерке" был впервые назван "Второй встречей"; следовательно, название рассказа "Германский путешественник" к атому времени было уже исправлено на "Первую встречу". Впрочем, в дальнейшей переписке Герцена попрежнему встречается и первоначальный заголовок; сохранился он и в рукописи рассказа (см. "Варианты", стр. 465 настоящего тома). Очевидно, это было связано с позднейшими изменениями в общем построении и составе задуманной, но не осуществленной книги (см., например, письмо к Н. А. Захарьиной от 14 января 1838 г.). В настоящем издании рассказы или "статьи" Герцена печатаются в той последовательности,, которая рисовалась ему в 1836 г., в период завершающей работы над их сохранившимися редакциями.

Цикл рассказов и очерков о важнейших "встречах" в жизни Герцена имел продолжение в его творчестве. См. об этом в справке "Утраченные произведения Герцена 1830-х годов" (стр. 535--537 наст. тома).

-----

Стр. 107. Франкёр ~ "Прямолинейная геометрия" -- Герцев ссылается на первый том широко распространенного в его время учебника французского математика Л.-Б. Франкёра "Полный курс чистой математики".

...храмовые рыцари...-- Храмовники, или тамплиеры, члены средневекового духовно-рыцарского ордена (XII--XIII вв.).

Говорят, что ~ это кажется странно, удивительно.-- Это место из "Встреч" затем было почти дословно перенесено Герценом в "Записки одного молодого человека" (см. стр. 300--301 наст. тома).

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА

Печатается по беловому автографу в "записной тетради 1836 г." (ЛБ} На заглавной странице рукописи осталось незачеркнутым прежнее название ("Германский путешественник") и посвящение. Без подписи. Впервые опубликовано Е. С. Некрасовой в "Русской мысли", 1882, No 1, стр. 239--252.

-----

Действие рассказа "Первая встреча" (или "Германский путешественник") происходит в русском салоне ("...я много слышал о вашем Державине" -- говорит "путешественник") в начале 30-х годов (см. упоминания о Менцеле, нашумевшая книга которого "Die deutsche Literatur" вышла в 1828 г., о Шарле Дюране и т. д.).

Центральным эпизодом рассказа, обрамленным светской беседой в гостиной, явились воспоминания "путешественника" о встречах с Гёте. В рассказе ставилась важнейшая для формирования эстетических взглядов Герцена проблема взаимоотношения искусства и действительности. "Творец "Фауста"" разочаровал "путешественника" при встрече. Откровенно безразличный, по его мнению, к бурной общественной жизни эпохи французской революции 1789--1793 гг., Гёте "пишет комедии в день Лейпцигской битвы и не занимается биографией) человечества...". С большой силой Герцен подчеркнул в очерке необходимость активного участия писателя в общественной жизни и освободительной борьбе. "Не должно удаляться от людей и действительного мира,-- писал он Н. А. Захарьиной 27 апреля 1836 г., незадолго до завершения "Первой встречи",-- это -- старинный германский предрассудок".

Большое значение Герцен придавал заключительным строкам рассказа -- упоминанию о лорде Гамильтоне, который, "проведя целую жизнь в отыскивании идеала изящного между куском мрамора и натянутым холстом", кончил тем, что "нашел его в живой ирландке". В письме к Н. А. Захарьиной от 30 января 1838 г. Герцен писал, что это место "статьи" содержит "двойное пророчество", которое показано "издали" и оставляет "полную волю понимать его". Герцен имел в виду, с одной стороны, свою личную жизнь: "...со мною сбылось, как с лордом Гамильтоном,-- писал он Н. А. Захарьиной в том же письме,-- и я, долго искавши высокого и святого, нашел все в тебе". Но главное "пророчество" Герцен усматривал в другом, в том, что его ожидает не только писательская, кабинетная работа, но и практическая деятельность. Герцен подчеркивает необходимость тесно связать поиски идеала с изучением живой действительности, призывает не подменять абстрактными построениями деятельной борьбы за воплощение своих стремлений. Герцен подчеркивает, что в заключительные строки рассказа им вложена "мысль чисто политическая" и что эта мысль "разом выражает все расстояние сухих теоретических изысканий права и энергической живой деятельности, деятельности практической".

В письме к Н. А. Захарьиной от 15 февраля 1837 г. Герцен назвал "Первую встречу" своей "лучшей статьей". "Эта статья проникнута глубоким чувством грусти, она гармонирует с 20 июля <день ареста Герцена в 1834г.> <...> я ее люблю больше "Легенды"",-- писал он 14 января 1838 г. В другом письме, от 30 января 1838 г., Герцен вновь повторил, коснувшись своего рассказа: "Я люблю его. В нем выразился первый взгляд опыта и несчастия, взгляд, обращенный на наш век; эта статья, как заметил Сазонов, невольно заставляет мечтать о будущем...".

Рассказ был хорошо известен московским друзьям Герцена еще в первой своей редакции (см. письмо Герцена к Н. И. Сазонову, и Н. X Кетчеру октябрь--ноябрь 1836 г., а также письмо Н. А. Захарьиной к Герцену от 12 июня 1835 г. -- Изд. Павл., т. VII, стр. 22).

Впоследствии, убедившись, что издание автобиографических очерков 30-х годов в одной книге осуществить не удастся, Герцен использовал "Первую встречу" в эпизоде с Треизинским из "Записок одного молодого человека". Однако, вложив в уста скептика Трензинского рассказ "германского путешественника" о встрече с Гёте, Герцен опустил призыв "путешественника" к активной общественной деятельности, который противоречил бы всему облику самого Трензинского (см. ниже, стр. 513, комментарий к "Запискам одного молодого человека"). В печатной редакции были также опущены характерные черты из жизни революционного Парижа, связанные, в частности, с встречей "путешественника" с Анахарсисом Клоотсом (Клооцом); Герцен неоднократно и всегда с большой симпатией вспоминал об этом видном участнике французской революции (см., например, в письме к Ж. Мишле от 12 ноября 1857 г.). Отметим, что первоначальные варианты в рукописи "Первой встречи" сохранили еще более яркие штрихи в рассказе Герцена о французских событиях и деятелях эпохи революции, (см. "Варианты", стр. 465--466).

Изучение литературных источников "Первой встречи" обнаруживает глубокую и разностороннюю эрудицию Герцена как в вопросах жизни и творчества Гёте, так и в общих проблемах развития западноевропейской литературы XVIII--XIX веков. Недаром он писал Огареву еще 5 июля 1833 г., что первая задача, которую он себе "предложил" после экзамена,-- шзучитъ Гёте". Рассказ Герцена наглядно показывает, что изучение Гёте привело его к глубокому пониманию как сильных, так и слабых сторон творчества и жизни великого немецкого писателя.

Стр. 108. "Was die französische Revolution..." -- Герцен приводит слова Луизы из пьесы Гёте "Die Aufgeregten". Смысл слов уясняется из контекста: Луиза вяжет чулки, а так как ее дядя, возбужденный событиями во Франции, стал поздно возвращаться домой, то она, дожидаясь его до поздней ночи, успевает связать больше, чем прежде. Поэтому она и говорит, что благодаря французской революции у нее "этой зимой на несколько пар чулок больше".

Он был пожилой человек...-- Внешний облик "германского путешественника" напоминает портрет Чаадаева в "Былом и думах". Ср. признание самого Герцена в "Письмах к будущему другу" (1864), что "наружность" Трензинского в "Записках одного молодого человека" взята с Чаадаева. Герцен познакомился с Чаадаевым у М. Ф. Орлова в 1834 г., незадолго до своего ареста.

Стр. 109. ...знакомства с Шарлем Дюранне имел.-- Французский журналист Шарль Дюран, редактор (в 1833--1839 гг.) монархической газеты "Journal de Francfort", был тайным агентом царского правительства во Франкфурте.

...что-то ганзеатическое... -- свойственное своеобразному архитектурному облику ганзейских городов (Любека, Гамбурга, Бремена я др.) в XIV--XVII вв.

Стр. 111. ...бежать в союзную армию.-- Здесь и далее имеется в виду поход союзной армии в 1792 г. во главе с герцогом Карлом Брауншвейгским против революционной Франции. Гёте сопровождал в этом походе веймарского герцога.

...родина моя вздумала очутиться в Альзасе.-- Намек на оккупацию французского Эльзаса австро-прусскими войсками.

...они поразили леди Морган в Италии...-- Речь идет о книге ирландской писательницы Сидней Морган "Italy" (1821).

Стр. 112. ...новый Готфред...-- "Путешественник" сравнивает Карла Брауншвейгского с одним из предводителей первого крестового похода, герцогом Готфридом Вульонским (1058--1110).

Стр. 113. ..."Герцога веймарского". -- Этот и некоторые другие эпизоды и детали в рассказе "путешественника" заимствованы Герценом из автобиографического произведения Гёте "Kampagne in Frankreich".

Стр. 115. ...любимец. Людвига Святого...-- Имеется в виду французский средневековый историк Жан Жуанвиль, участник крестового похода, предпринятого в 1245 г. королем Людовиком IX (Святым). Вместе с королем Жуанвиль попал в плен к сарацинам.

Стр. 116. ...давали его пьесу...-- Речь идет о пьесе Гёте "Der Bürgergeneral" (1793), в которой осмеивалась французская революция.

Стр. 118. ...старику Малербу, склоняющему главу свою на плаху... -- Обвиненный в заговоре против Республики, престарелый Малерб (Мальзерб), бывший министр Людовика XVI, отказался от защиты и сам взошел на эшафот, вместе с дочерью и зятем.

Стр. 119. Читайте Гётеву аутографию...-- Герцен имеет в виду автобиографическое произведение Гёте: "Annalen oder Tag-und Jahres-hefte der Erganzung meiner sonstigen Bekenntnisse" (1825, изд. 1830).

Стр. 120. "Беллерофон" -- название английского корабля, на котором в 1815 г. Наполеон был доставлен на остров св. Елены.

"Sagt, wo sind..." -- Цитата из стихотворения Шиллера "Die Sanger der Vorwelt".

Стр. 121. ..."halte dans la boue".-- Эти слова были сказаны наполеоновским генералом Ламарком во время Реставрации, в ответ на замечание герцога де Блака, ультра-роялиста, о том, что "теперь наступит покой".

Стр. 122. ...Лев святого Марка убит...-- Венецианская республика потеряла свою государственную независимость в 1797 г., когда была оккупирована войсками Наполеона Бонапарта, а потом передана Австрии.

Эта ночь никогда не изгладится ив моей памяти.-- В описании венецианской ночи Герцен использовал запись 1796 г. в "Italienische Reise" (1816--1829) Гёте.

ВТОРАЯ ВСТРЕЧА

Печатается по списку рукой неустановленного лица с поправками Герцена в его "записной тетради 1836 г." (ЛБ). Без подписи. Дата и посвящение -- рукой Герцена. В рукописи посвящение помещается в самом конце текста; оно перенесено в начало, после заглавия, но аналогии с местоположением посвящения в "Первой встрече". Впервые опубликовано Е. С. Некрасовой в "Русской мысли", 1882, No 12, стр. 145--152. Автограф неизвестен.

-----

В очерке рассказывается о встрече Герцена в мае 1835 г. в Перми с участником польского освободительного движения Петром Цехановичом, сосланным в Пермскую губернию по обвинению в попытке организовать вооруженное выступление против царского правительства. Встреча с Цехановичем произвела глубокое впечатление на молодого Герцена. 18 июля 1835 г. он писал П. И. Сазонову и Н. X. Кетчеру: "...я там <в Перми) видел в последний раз человека несчастного, убитого обстоятельствами, но живого душою, сильного и возвышенного. Когда-нибудь, где-нибудь, вспоминая эту черную полосу жизни, вспомним и его" (ср. в письмах к Н. А. Захарьиной от 6 сентября 1835 г. и 10 февраля 1837 г.).

Очерк датирован Герценом 10 марта 1836 г. Осенью 1836 г., в письме к Сазонову и Кетчеру, Герцен предлагал для печати, среди других произведений, очерк "Человек в венгерке", сообщая, что в нем описана "встреча в Перми с одним весьма несчастным и весьма сильным человеком". Вероятно, именно в расчете увидеть "Вторую встречу" напечатанной Герцен смягчал некоторые цензурно опасные места первоначального текста, (см. "Варианты", стр. 466). Однако в цензурных условиях 30-х годов опубликовать свой очерк Герцену не удалось.

Образ "человека в венгерке", в глазах которого "было что-то от пламени молний", с его страстной, патетической исповедью, полной литературных сравнений, но мало раскрывающей взгляды и убеждения незнакомца по существу, носил ярко выраженный романтический характер. Однако романтичность в описании встречи с Цехановичем составляла лишь одну сторону раннего очерка Герцена. Во "Второй встрече" уже ярко сказались и реалистические черты, присущие дарованию молодого писателя. Недаром Герцен в "Записках одного молодого человека" широко использовал описание "большого обода" из очерка. Эти страницы "Второй встречи", полные иронии и сарказма, он называл "уликой пошлой жизни" (см. письмо к Н. А. Захарьиной от 14 января 1838 г.). В зародыше в них виден бытовой фон будущего романа "Кто виноват?" Впоследствии Герцен еще раз вернулся к своей встрече с ссыльным польским патриотом и рассказал о ней в "Былом и думах" (ч. II, гл. XIII).

Стр. 123. Барон Упсальский -- шутливое прозвище Н. X. Кетчера в связи с его шведским происхождением (Упсала -- старинный город в Швеции).

9 апреля.-- Имеется в виду последняя встреча Герцена с Н. А. Захарьиной перед ссылкой 9 апреля 1835 г. в Крутицких казармах; на следующий день он выехал из Москвы в Пермь. В письмах молодого Герцена неоднократно встречаются упоминания о 9 апреля как "величайшем дне" его жизни. Ср. в "Былом и думах": "одно из счастливейших мгновений в моей жизни" (ч. II, гл. XII). В связи с воспоминанием об этом дне во "Второй встрече" Герцен 4 ноября 1836 г. писал Н. А. Захарьиной: "...во "Второй встрече" ты найдешь 9 апреля".

Стр. 127. ...заставы -- в рукописи ЛБ это слово по ошибке вычеркнуто.

Стр. 129. ..."испытывая горечь чужого хлеба и крутизну чужих лестниц" -- стихи из "Божественной комедии" Данте ("Рай", гл. XVII). Ср. в романе "Кто виноват?", ч. I, гл. IV.

Кризалида -- название куколки насекомых.

Лонгвуд -- место ссылки (и первоначального погребения) Наполеона в восточной части острова св. Елены.

Оставить комментарий Герцен Александр Иванович (yes@lib.ru) Год: 1836 Обновлено: 05/09/2023. 70k. Статистика. Книга очерков: Проза Художественная проза	Скачать FB2 Ваша оценка:

Герцен Александр Иванович Встречи

А. И. Герцен

Встречи

ВСТРЕЧИ

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА

ВТОРАЯ ВСТРЕЧА

Герцен Александр Иванович
Встречи