Lib.ru/Классика: Гёте Иоганн Вольфганг Фон. Страдания юного Вертера

Гёте И. В. Страдания юного Вертера.

Санкт-Петербург. СЗКЭО, 2023.

Перевод А. Н. Струговщикова.

Страдания юного Вертера

0x01 graphic

От автора

Все, что можно было узнать о происшествии с бедным Вертером, все это я старательно собрал и предлагаю вам теперь и знаю, что вы мне скажете спасибо за это. Вы не сможете отказать в вашей любви, в вашем уважении его сердцу, его характеру, как не откажете в слезе его участи. Скорбящий, как он скорбел, почерпни утешение в его страданиях, в его борьбе -- и пусть будет эта книжечка твоим другом, если по прихоти судьбы или по своей вине не имеешь лучшего.

Книга первая

4 мая

Как я рад, что я уехал! Скажи, мой милый, что же после этого сердце человека? Оставить тебя, которого так люблю, с кем не расставался еще -- и радоваться! Но мне ты простишь: разве все мои прочие связи не были враждебны мне? Они запутали мое сердце. Бедная Элеонора {Гёте имел намерение изобразить Элеонорой несчастную в любви женщину, подобие Вертера; эта мысль автора осталась в одном очерке.}! А можно ли обвинять меня, виноват ли я, что в ней развивалась пагубная страсть, между тем как игривая прелесть ее сестры доставляла мне приятное развлечение? И, однако, совершенно ли безукоризнен я? Не питал я разве ее ощущений? Не я ли восхищался малюткой? Не я ли радовался живым, непритворным проявлениям ее натуры, заставлявшим нас часто смеяться, тогда как они вовсе не были смешны? Не я ли... Но что же за создание человек, если сам же может обвинять себя во всем!

Обещаю тебе, добрый друг, исправиться. Не буду так часто тревожить себя укоризнами, как я это делал прежде: буду пользоваться настоящим, а прошлое предоставлю прошедшему. Ты прав: люди были бы менее несчастливы, если бы-- и зачем они так созданы! -- не насиловали своих мрачных мыслей о прошедшем, а лучше были бы менее равнодушны к настоящему.

Будь так добр, скажи матушке, что делом ее займусь как следует, и что скоро отдам в нем отчет. Я говорил с теткой и вовсе не нашел в ней той злой бабы, какою она слывет у нас. Она просто живая, вспыльчивая, но добрая женщина. Я объяснил ей сетования матушки за невыделенную часть наследства; она изложила мне свои основания, причины и условия на раздел, даже более для нас выгодный; словом, прошу сказать, что все будет улажено. И на этом, дружок, небольшом деле убедился я, что вся путаница на белом свете происходит не столько от злобы и коварства, сколько от недоразумений и беспечности; первые встречаются, по крайней мере, гораздо реже.

Вообще, мне здесь очень хорошо. Уединение в этой чудной стороне -- драгоценный бальзам для меня, и весна, в весну жизни, согревает всею своей полнотой мое запуганное сердце. Каждый куст, каждое деревцо в цвету -- и тонуть бы мне, как тонет майский жук в море благоуханий, и питаться бы мне только ими!

Самый город неприятен, но его окрестности очаровательны. Это побудило покойного графа М* разбить сад на одном из холмов, разнообразно волнующих местность в виду прелестнейших долин {Этот сад в окрестностях Бецлара существует и поныне.}. Садик прост, и при входе в него чувствуешь тотчас, что не искусство садовника, а любящее сердце набросало его план. В полуразвалившейся беседке, бывшей любимым местом умершего и ставшей теперь моим уголком, пролил я не одну слезу в его память. Скоро сделаюсь хозяином сада. Садовник мне предан -- и вот уже несколько дней к моим услугам. Не ошибется и он во мне!

10 мая

Чудная веселость овладела моим сердцем. Ее могу сравнить только с майским утром, которым наслаждаюсь теперь. Я одинок и счастлив моим одиночеством в этих местах, как будто нарочно созданных для таких душ, как моя. Я так счастлив, мой друг, так весь погружен в чувство спокойного бытия, что искусство мое от этого страдает. Не могу рисовать, не могу взять карандаша в руки, а между тем никогда не был таким живописцем, как теперь.

Когда над благоуханной долиной стелется пар, над непроницаемой мглой соседнего леса горит солнце, и только украдкой иной луч прорывается сквозь чащу, святыню его, а я под голубым сводом, погруженный в высокую траву, дышу прохладой студеного ручья, и вокруг меня копошится в разнообразии несметных трав несметный рой разнообразнейших насекомых и мошек, и весь этот бесчисленный хор чудных явлений снуется, теснится к моему сердцу -- о, тогда невольно сознаешь присутствие Того, по подобию которого мы созданы! Чувствуешь дыхание Его божественной любви! Она парит в вечной радости, поддерживает, питает нас {В изданной наследниками г.г. Кестнеров переписке, отец их говорит, как он встретил в первый раз Гёте, лежавшего под деревом в траве и как он "будучи впоследствии в тесной дружбе с ним и с его невестой, с самоотвержением и без зависти обыкновенных смертных, оставался их ежедневным собеседником". (Goethe u. Werther. Kestner. 1855).}!

Друг мой, в такие минуты глаза мои смыкаются, и небо с окружающим его миром, как образ той любви, отражается на глубине моей души. Тогда я стремлюсь и думаю: если б ты мог вдохнуть в полотно, что так согревает, что во всей своей полноте живет в тебе, чтоб оно было зеркалом твоей души, как она -- зеркало бесконечного. В такие минуты, друг, я изнемогаю перед величием окружающих меня явлений!

12 мая

Не знаю, теплота ли фантазии, моей небесной спутницы, или обаяние чарующих гениев обращают пепелище мое в какой-то рай? Этот соседний колодезь {Прозванный колодезем "Вертера", он существует и теперь в том виде как описан поэтом, и городские девушки по-прежнему запасаются здесь водой. (Werther, u. s. Zeit, v. Appel. 1865, S.67).}, например? Я прикован к нему, как Мелузина {В европейской средневековой мифологии и литературе -- фея.} с сестрами. Спускаешься с небольшого холма и стоишь перед сводом, к сеням которого ведут несколько ступеней. Тут, из каменистого утеса, бьет ключ чистейшей воды: повыше -- невысокая стенка служит оградой; со всех сторон деревья, защита от ветра. Прохлада, журчанье струи -- все это имеет нечто заманчивое, таинственное. Нет дня, чтоб я здесь часу не провел.

Городские девушки приходят сюда с кружками, для занятия самого простого, самого невинного и, как некогда царские дочери, запасаются здесь водой. Патриархальная жизнь олицетворяется: вот они, праотцы наши; они узнают суженых, знакомятся, сватаются -- и благодетельные гении, покровители ключей и источников, осеняют их. Кому это чуждо здесь, тот никогда в знойный час, после долгого странствия, не знал упоений студеного ручья.

13 мая

Ты спрашиваешь, не прислать ли мои книги? Друг, ради Бога, избавь от них! Не нуждаюсь я больше ни в руководствах, ни в возбуждениях. Разве это сердце не бьется через край! Мне скорее нужна колыбельная песнь, и я нахожу ее целиком в моем Гомере: он часто убаюкивает бушующую кровь мою. О, как порывисто, как неровно бьется оно, это сердце! И тебе ли мне это говорить, любезный мой? Тебе ли, который столько раз бывал грустным свидетелем моих порывов, моих внезапных переходов от глубокой скорби к необузданному веселью, от тихой меланхолии к пагубной страсти? За то и обращаюсь я с моим сердцем, как с больным ребенком; нет ему отказу ни в чем.

Не рассказывай об этом: найдутся люди, которые нас не поймут и все перетолкуют по-своему.

15 мая

Простолюдины околотка уже знают и любят меня, в особенности их дети {Свидетельствами подобных симпатий автора изобилуют и показания его современников и его автобиографические записки:

"У моего комнатного соседа, больного глазами теолога, был родственник в Дрездене, сапожник, с которым он по временам переписывался; письма последнего давно уже возбуждали мое любопытство, и каждое было для нас праздником; оригинальность, с какою он обыкновенно отвечал на жалобы своего двоюродного брата, опасавшегося слепоты, была до чрезвычайности забавна. Он не был щедр на утешения, которые удаются редко; но занимал читающего его письма игривым и веселым их характером, замечаниями, шутками над огорчениями и неудобствами его собственной жизни -- узкой, бедной и трудной, и это он обыкновенно сопровождал уверениями, что самая жизнь есть уже такое благо, которому можно противопоставить многие бедствия... Со свойственным мне тогда энтузиазмом, я пересылал ему поклоны, похвалы его счастливому юмору и способностям. Зная это, читатель легко поймет и мое желание его отыскать, с ним побеседовать, даже пожить у него. Мой добрый теолог снабдил меня, после некоторого раздумья, тяжело доставшимся ему письмом и я отправился в желтой карете, с матрикулами в кармане, в Дрезден.

Я отыскал моего сапожника на Форштате. Сидя на своей липке, он принял меня радушно и, прочитав письмо, сказал с улыбкой: Вижу из этого, молодой господин, что хотя вы и христианин: но большой чудак! -- Как это, мастер? -- спросил я. -- Чудак -- не значит дурной человек, -- продолжал он -- так называют вообще человека непоследовательного в своих поступках, и я назвал вас чудаком потому, что вы, кажется, пришли с доброю вестью к бедным и темным людям; это прекрасно; но нам бы подумать, что приятнее сидеть за столом людей зажиточных, где весело и где радует благоухание явств; а у меня вы находите противное. -- Это начало знакомства расположило нас к веселости и мы пустились острить взапуски. Его жена между тем стояла молча, как бы раздумывая: чем же мы угостим дорогого гостя?"

Далее Гёте рассказывает, что он предложил им взять его в нахлебники и что он во все время пребывания в Дрездене прожил у них весело, и они расстались друзьями. ("Aus meinem Leben", 8 Buch. S. 165-168).

"В характере Гёте была только ему свойственная черта -- говорит Э. Ферстер: в обращении с людьми высшего звания он соблюдал достоинство и осторожность; с простолюдинами и молодыми людьми, напротив, ставил себя в уровень и даже любил выслушивать их советы н наставления". (Gartenlaube, 1864, No 27, S. 442). Некто Скель, садовник в Дорнбурге, где Гёте провел лето с 7 июля по 12 сентября 1828 года, говорит много о привычках его частной жизни и в особенности о его симпатиях к молодым людям и детям (Goethe in Dornburg. Leipzig. 1864).}.

Когда я присоседился к ним, начал расспрашивать о том, о сем, некоторые приняли это за насмешку и мне указали на дверь; я не огорчился и только тверже осознал, почему они со мной так обошлись: люди известных положений обыкновенно чуждаются так называемого простонародья; а если иной франт или повеса и побратается с ним иногда, так разве, чтобы только тем больше выказать свое превосходство! Знаю, что мы не ровня, что мы не можем, если бы и желали, быть равны; а все же тот, кто для поддержания своего достоинства щетинится перед низшим, тот так же, по-моему, жалок, как и трус, бегущий от неприятеля из страха быть побитым.

Недавно встретился я у колодезя с одною из городских служанок. Она только что поставила кувшин с водой на нижнюю ступень и ждала -- не подойдет ли подруга подсобить. Я спустился с лестницы и, посмотрев ей в глаза, спрашиваю:

-- Не помочь ли? Она раскраснелась.

-- О, сударь!

-- Без церемонии!

Она приноровилась, а я помог ей поднять сосуд на голову. Поблагодарив меня, она поднялась на лестницу.

17 мая

Я перезнакомился со многими; но общества еще не нашел. Не понимаю, что люди находят во мне? Многие ищут моего знакомства; их привязанность меня трогает, и мне всегда тяжело, когда вынужден бываю расстаться с ними.

Если спросишь: каковы здесь люди? -- я отвечу: как и везде! Род человеческий вообще вещь довольно однообразная. Большую часть времени они употребляют на заработок хлеба, а остальная небольшая доля свободы их так пугает, что они делают все, чтоб избавиться от нее. О, назначенье человека!

И что за простые, но добрые люди! Ничем не бываю я так доволен, как если мне удастся повеселиться с ними, устроить пирушку, прогулку, пляску или тому подобное. Шутки, беседа самая откровенная, душа нараспашку: как это все веселит меня! И если б только меня не тревожила мысль о моих напрасно -- ты знаешь их -- пропадающих силах...

Превозмогаешь себя; скрываешь свои средства; а это щемит сердце. И быть все-таки не понятым -- наша участь!

Ах, зачем было мне знать ее, друга моей молодости! Где она? "Слепец, -- говорю я, -- ты ищешь невозможного на земле!" Однако я знал ее, знал ту великую душу, в союзе с которой я был больше, нежели могу быть теперь, потому что был всем, чем мог только быть. Она была старше меня. Ни одна струна души не оставалась праздною, и то дивное чувство, которым я объемлю всю природу, было раскрыто перед ней. Тихие движения сердца, перлы остроумия, все, от отчетливой мысли до игривой мечты -- на всем была печать гения, и все ушло на снедь времени! Никогда не забуду я ни ее твердости духа, ни ее божественной терпимости {Изо всех женщин, которых знал Гёте до знакомства с Шарлоттой, его сестра София-Корнелия подходит всех ближе к этому изображению. Черты, выражения ее достоинств соединил он с характеристикой рано умершей их подруги Клеттенберг и, таким образом, составил очерк, продолжение которого читатели найдут в конце второй книги "Вертера". Необычайная способность автора объединять разрозненные черты действительного мира, сосредоточивать отдельные, но однородные явления и возводить их в идеалы -- выражается во всех его произведениях; таким образом, прославил он в Глизавете (Гец ф. Берль.) и свою мать. О своей сестре выражается он так: "Она была существо необычайное, о котором говорить трудно; что можно сообщить -- сообщу. Она была сложена хорошо; черты ее лица хотя и выражали доброту, ум, сочувствие, но им недоставало известной правильности и миловидности; а ее высокий и сильно закругленный лоб много терял от неблагоприятной моды зачесывать и стягивать назад волосы. Как бы взамен этих недостатков, она была щедро одарена нравственными и умственными качествами. Твердый характер, сочувственная и сочувствия требующая душа, превосходно развитый ум, разнообразные сведения, таланты, знание нескольких языков и ловкое перо были ее уделом, и при благоприятных внешних обстоятельствах из нее могла бы выработаться одна из замечательнейших женщин века. С этим совпадало в ней нечто особенное: ее натура была чужда всякой грубой чувственности. Мы росли вместе, и ее всегдашним желанием было продолжить и провести всю жизнь в этом братском согласии. После моего возвращения из Академии (из Страсбурга), мы оставались неразлучными и постоянно делились мыслями, ощущениями, причудами и впечатлениями. Когда я отправился в Вецлар, уединение стало ей невыносимо. Друг мой Георг Шлоссер заступил мое место... Здесь я должен признаться, что когда мне приходилось думать о ее судьбе, мысль видеть ее домохозяйкой была мне неприятна и я охотнее воображал ее настоятельницей монастыря или начальницей благотворительной общины. Для этого она была одарена всем, тогда как в том, чего требует свет, ей было отказано". Автор заключает это описание сестры словами: "прозорливый читатель, умеющий прочесть между строками то, чего здесь не написано и что высказано только намеком, получить понятие о возвышенном чувстве, которое овладело мною, когда я приехал известить ее в Эмендинген (место жительства ее мужа Г. Шлоссера)". (Ibid. Nachgelassene Werke. В. 48; S. 100-102).}!

Несколько дней тому встретил я молодого О*. Открытая, счастливая наружность и свежие знания -- он только что из университета -- говорят в его пользу. Не выдавая себя за мудреца, он, однако, не без претензии, что сведениями богаче других -- и частью это так. Заметив, что я хорошо рисую и знаю греческий язык (два феномена здесь), он выказал много литературных познаний, с Бате {Батте Шарль (1713-1780) (аббат Batteux) -- французский эстетик.} до Вуда и с де-Пиля {Роджер де Пиль (1635-1709) -- французский художник, гравер, искусствовед и дипломат.} до Винкельмана {Иоганн Иоахим Винкельман (1717-1768) -- немецкий искусствовед.}, причем дал заметить, что знает всю первую часть теории Зульцера {Иоанн Георг Зульцер (1720-1779) -- немецкий философ-эстетик.} и владеет манускриптом Гейне об изучении антиков. Ладно! -- подумал я.

Да еще познакомился я со славным, прямодушным и сердечным человеком, со здешним городским советником. У него девятеро детей и, говорят, надо видеть его между ними. В особенности превозносят его старшую дочь. Он пригласил меня к себе -- и на днях я отправлюсь к нему. Живет он в полутора часах отсюда, на герцогском охотничьем дворе: городская ратуша, видишь ли, где умерла его жена, стала невыносима ему.

Кроме того, встретил я еще несколько бледных оригиналов. Скучные люди, и что в них несноснее всего, это их уверения в дружбе.

Будь здоров! Письмо будет по тебе: оно историческое.

22 мая

Что жизнь человека только сон, это не мне одному, многим приходило в голову. Когда поймешь, как тесны границы наших пытливых, деятельных сил, когда увидишь, кчему ведут они -- аведут они к удовлетворению потребностей, которые в свою очередь не имеют другой цели, как продление жизни -- когда поймешь, наконец, что плоды известных наших исследований не более, как пестрые пятна на стенах нашей арестантской -- все это, Вильгельм, притупляет язык. Уходишь в себя -- и находишь целый мир; но и тот более в чаяниях и смутных желаниях, нежели в живой силе и ясных представлениях. Последние смешиваются -- и мы, покорные слуги наших грез, бредем и вкривь и вкось за ними.

Что дети не знают, чего и почему хотят, насчет этого все достопочтенные господа, от гофмейстера до школьного учителя, согласны; но того, что взрослые, подобно детям, плутают здесь как шальные, и как те не знают, откуда, куда, зачем идут, и спешат точно так же к обманчивым целям, точно так же управляются пирожками, бисквитами и розгами -- этого никто не хочет понять, тогда как для меня все это ясно как день!

Наперед с тобой согласен, что счастливее всех те, которые как дети со своими куклами возятся, туалетами их занимаются, и почтительно около комода с конфетами похаживают. Дадут им, орут: "еще!" -- и довольны. Да хорошо еще тем, что своим грошовым занятиям, своим страстишкам громкие названия дают и их на весь крещеный мир важными общественными улучшениями называют.

Хорошо слепцам! А кто понял, куда в потемках метят эти господа, кто смирился, и видит в простой доле честного простолюдина больше смысла, а в его саду, в его огороде, даже в ноше батрака сознает вернейшие задатки счастья, тот молчит, уходит в себя, и, зная, что каждому мил свет дневной, счастлив уже тем, что он человеку сочувствует и сознает себя человеком. И как бы он ни был ограничен, он носит в своем сердце ничем не заменимый залог свободы, волю бежать, по первому желанию, из своей темницы.

26 мая

Гуляешь, бродишь -- и натыкаешься, наконец, на уголок, который тебя привязывает и становится целью твоих прогулок. Так моя давнишняя, тебе известная привычка приютиться где-нибудь, нашла себе пищу и здесь: это Вальгейм {Село Гарбенгейм, в получасовом расстоянии от Гослара.}, местечко в часовом расстоянии от города. Оно расположено на холме и сообщается с деревней тропинкой, вьющейся по пригоркам, с которых виды на окрестность очаровательны. Хозяйка маленькой гостиницы {Позднейший содержатель этой гостиницы составил себе порядочную оброчную статью из сборов с легковерных посетителей мнимой могилы "Вертера". Овация на ней англичан (в 1839 г.) едва не кончилась трагической катастрофой: один из присутствовавших тут рудокопов изъявил сомнение в подлинности могилы и объявил, что при первом свободном времени ее пошурфует. Раздраженные его "варварством" собеседники бросились на него с кинжалами; он спасся бегством (Appell. S. 39, 40).}, женщина приветливая и для своих лет еще бойкая, разливает вино, пиво, кофе, но что всего привлекательнее здесь, это две старые липы, раскинувшие свою тень из-за ограды на площадку, перед папертью деревенской церкви. Крестьянские дома, сараи, кладовые -- окружают и совершенно, так сказать, замыкают этот прелестный дворик; сюда-то выносят мне из гостиницы стул со столом; тут пью мой кофе и читаю моего Гомера {Последняя из этих лип повалилась в осеннюю бурю 1864 года; они заменены тремя новыми. Упомянутый дворик, украшенный в столетнюю годовщину рождения автора памятником, привлекает любопытных и поныне. Памятник состоит из пирамиды белого мрамора с надписью: "Место отдыха поэта Гёте. Открыт в день столетней годовщины его рождения, 28 августа 1849 года." (Frankf. Conv. Blatt. Jahrg. 1849. S. 839.).}.

Когда я в первый раз пришел сюда -- это было вчера после полудня -- здесь не было почти никого: все были в поле; только мальчик лет четырех сидел на траве, обняв обеими ручонками другого, лет полутора, усаженного к нему спиной; таким образом, он служил ему как бы креслом; меньшой бойко посматривал во все стороны, но также сидел спокойно. Мне понравилась эта группа, и я расположился поодаль на сохе, чтобы срисовать малюток. Соседние заборы, сараи и несколько поломанных колес не были забыты -- и через час, не прибавив ничего от себя к рисунку, я был доволен им. Это укрепило меня в мысли -- держаться вперед одной натуры: она одна образует великого художника.

0x01 graphic

В пользу усилий и правил искусства можно сказать столько же, сколько и в пользу приличий общежития. Художник, руководимый правилами, не даст ничего слишком грубого, отвратительного, как из человека, воспитанного в духе законов и общественных требований, не выйдет никогда несносный сосед или злодей на славу; но зато, что бы ни говорили, всякое правило притупляет чувство естественное и стесняет живые проявления природы.

Говоря, что приговор мой слишком резок, что она сама стесняет нас, обрезывая гроздья жизни -- остаюсь при своем; с нею, как с нашею любовью. Юноша, например, жертвует всем своим временем, состоянием, силами, чтобы по десяти раз на день доказать своей возлюбленной, что он всецело отдается ей, и что чувство самопожертвования ему выше всего. Приходит господин, занимающий в государственной службе важное место и говорит: "Молодой человек, любить можно, но надо любить по-человечески; распределите ваши дни; утро посвящайте труду, остальные часы отдавайте вашей любезной; составьте смету вашему состоянию, вашим расходам и из остатков делайте ей подарки в ее именины и по большим праздникам. Вот как надо любить!" Послушается он -- из него выйдет цельный молодой человек, дельный чиновник, и я первый готов буду рекомендовать его; но о его любви уже не спрашивайте, а если он художник, не ждите от него образца!

И вы удивляетесь, друзья мои, почему мысль гения, молния ваша, так редко озаряет вас, -- почему потоки так редко выступают из берегов, чтоб освежать вашу душу? Вон два друга, два приятеля расположилась направо и налево, вдоль реки; их огороды, садики, цветнички -- так разрослись -- и вы хотите, чтобы два счастливца не обеспечили себя громоотводами и плотинами? Да полноте, любезные друзья!

27 мая

Я, кажется, пришел в восторг, впал в метафоры и сравнения, а между тем забыл рассказать тебе, что было дальше с детьми.

Погруженный в художественное созерцание, о котором даст тебе понятие вчерашний рисунок, я просидел на моей сохе часа с два. Вечерело, а дети все еще сидели неподвижно. Вот, слышу, молодая женщина издали говорит: "спасибо тебе, Филипс, ты молодец!". Она подошла ближе и поклонилась мне. Я встал, подошел к ней и спросил: не мать ли она детям? -- Да, -- отвечает она; дает старшему половину булки, подымает младшего и несколько раз горячо целует его. -- Да, я поручила Филипсу подержать малютку, а сама со старшим пошла в город, купить им крупы и сахару, да вот эту глиняную посудину. -- Все это было у нее в корзиночке, которая была без крышки. "Вечером будет суп Гансу (так называла она младшего); мой пострел, старший, разбил такую же посудину вчера, когда с братом из-за кашицы заспорил". Я спросил ее о старшем сыне, и не успела она сказать, что он в поле гоняет гусей, как он подскочил и подарил брата веткой орешника. Я разговорился с этой женщиной и узнал, что она дочь деревенского учителя {Умерла в 1836 году, 90 лет, пережив тремя годами автора, будучи матерью 12 детей и слывя под именем "женщины в книге" (Die Frau im Buch). Она приобрела от хозяйки гостиницы стол и стакан, служившие Ерузалему (прим. Иоганн Фридрих Вильгельм Иерузалем (1709-1789) -- немецкий богослов и проповедник эпохи Просвещения.) и Гёте, и воспитала своих детей на сборы с поклонников последнего. Стакан пошел в приданое одной из ее дочерей -- приданое хорошее, благодаря Англичанам, заклятым любителям подобных редкостей (Appell. S. 69).}, что муж ее уехал в Швейцарию за маленьким наследством, которым родственники хотели его обойти, не отвечая даже на письма. "Не имею известий от него. Если б только с ним несчастья не случилось на дороге!" -- прибавила она. Я подарил детям по крейцеру и ей один на кашицу малютке -- и мы разошлись.

Друг, когда мне тяжело на душе, подобные сцены убаюкивают меня и мне становится легче при взгляде на создание, покорное тесному кружку своего бытия. Живет оно изо дня в день, видит, как осенью листья падают, и при этом думает только, что вот, мол, скоро выпадет и снег.

С той поры я часто там; дети привыкли ко мне; я кормлю их булками и сахаром, когда кофе пью, а по вечерам делюсь с ними простоквашей. В воскресные дни они получают от меня по крейцеру, и в мое отсутствие хозяйка знает, что ей делать. За это они платят мне откровенностью и, когда соберется много детей, их маленькие страсти, вспышки, ссоры -- как это все занимает меня! Мне стоило труда уверить мать, что дети вовсе меня не беспокоят.

30 мая

Что я, намедни, сказал о живописи, то можно сказать и о поэзии: все дело в умении схватить прекрасное и в отваге его передать. Конечно, это не безделица. У меня была сцена сегодня, которая, если б списать ее, составила бы прекрасную идиллию. Но к чему поэмы и идиллии? неужели нельзя без них? Живое участие в живых явлениях природы, разве оно должно быть всегда взнуздано?

Если после такого предисловия ждешь чего-нибудь особенного, необыкновенного -- ошибешься. Я просто заинтересован простым крестьянским парнем. Мой рассказ будет, как и всегда, несколько жиденек и ты, по обыкновению, скажешь, что я преувеличиваю; а что наводит меня на такие курьезы, это все тот же, все тот же Вальгейм!

Общество, которое было как-то не по мне, собралось вчера под тень моих липок пить кофе; я нашел предлог уклониться.

Под вечер приходит из соседнего дома красивый парень и начинает возиться с сохой, известной тебе по моему рисунку. Наружность его мне понравилась. Я разговорился с ним и, как это часто со мной бывает, мы сошлись, пустились в откровенности. Сначала он мне сказал, что служит у вдовы, обращением которой весьма доволен; потом начал говорить о ней в выражениях, из которых нельзя было не заметить, что он ей предан всей душой.

"Она уже немолода, -- сказал он: -- она была несчастлива с мужем и не хочет снова выходить замуж".

Из его слов и движений было видно, как прекрасна, как привлекательна она в его глазах; как бы желал он, чтоб она взыскала его и тем подала ему повод изгладить тяжелое впечатление, оставленное в ней первым мужем. Пришлось бы повторить все, слово за слово, чтобы дать верное понятие о привязанности, о любви этого человека; но только талант великого мастера изобразит огонь его движений, гармонию его речи, чудный отблеск его глаз. Никакое слово не выразит нежности, проявлявшейся в его манерах, в звуках его голоса, в его целом, и все, что я тут нагородил тебе -- все это так бесцветно и вяло, и не даст никакого понятия о том, что еще так живо передо мной. В особенности тронули меня его опасения, чтоб я не подумал дурно об его отношениях к ней, об ее поведении.

С каким жаром, с каким чувством говорил он об ее наружности, об ее особе -- говорил о том, как неодолимо он привязан к ней, и что эта привязанность не есть увлеченье ее прелестями, потому что для них уже отцвела она. В жизни моей не встречал я желаний, вожделений в такой откровенной, первобытной чистоте. Да, в такой чистоте, повторяю, они не являлись, не снились мне никогда -- и верь, если скажу, что при одном воспоминании той наивности в его лице, той трогательной правды в его голосе, вся грудь моя горит, что образ этого идеала верности, нежности даже преследует меня, и что сам я, как бы застигнутый тем огнем, томлюсь им и алчу его.

Найду случай увидеть ее, или лучше, если подумаю, уклонюсь от этого; пусть вижу ее глазами ее обожателя: мне может она показаться иною, и зачем же испорчу тогда то прекрасное впечатление?

16 июня

Почему не пишу? -- сам из ученых, а спрашиваешь? Тебе бы догадаться, что мне хорошо, что -- коротко и ясно -- я познакомился... я... я не знаю.

Рассказать тебе по порядку, как я встретился, как я познакомился с прелестнейшим из созданий, будет нелегко. Я доволен, я счастлив -- и стало быть плохой историограф.

Ангел! Фи! -- так называет каждый свою. Что она за совершенство, почему она совершенна -- этого не умею объяснить: довольно, если скажу, что она овладела всеми силами моей души.

Столько простоты, при такой разумности! столько доброты при такой твердости! Живость, деятельность и, при этом, спокойствие прекрасной души!

Не верь, не верь этой болтовне, этим пустым отвлеченностям! Во всем этом нет ни одной верной черты. В другой раз, -- нет, не в другой, а теперь же, сейчас. Не расскажу теперь -- не расскажу никогда, потому что -- пожалуйста, между нами -- с той минуты, как начал писать, я несколько раз бросал перо, готов был седлать лошадь и ехать к ней. Видишь ли, я еще утром давал себе зарок не выезжать со двора, а вот то и дело подхожу к окну -- взглянуть, как высоко солнце...

Того же дня

Нет, я не мог победить себя: я должен был уехать к ней! Вот я снова здесь. Съем чего-нибудь и напишу тебе. Покуда, скажу тебе только: видеть, видеть надо ее, старшую между восьмерыми братьями-сестрами!

Однако если буду так продолжать, ты под конец узнаешь столько же, сколько и сначала. Слушай же: я сумею принудить себя!

Я уже писал тебе, как познакомился я с советником С* и как обещал его навестить в его затворничестве или, вернее, в его маленьком королевстве. Потом я забыл об этом и быть может никогда бы не попал к нему, если б не случай.

Наша молодежь, и я в том числе, затеяли сельский бал. Я предложил одной из здешних девиц -- хорошенькой, но незначительной -- быть ее кавалером. По условию, я должен был взять экипаж и с нею и ее теткой заехать по дороге за Шарлоттою С* {Вторая дочь советника Буфа, в Вецларе, который был вдов и имел кроме нее еще девять детей. Ее портрет, как это видно из записок Гёте, списан в романе довольно верно с натуры. "Легкий, грациозный стан, чистая, здоровая натура, привычка к деятельности и отсюда досужество в исполнении домашних и семейных обязанностей ("Aus m. Leben"). Он же говорит, что Шарлотта была "стройна, белокура, наивна, чрезвычайно любезна и имела голубые глаза". (Ibid; а также Appell. Kestner.) Если в этом портрете узнаем черты его Сезенгеймской Фредерики и находим противоречие с черными глазами Вертеровой Шарлотты, то это разрешает сам Кестнер в переписке с Гёте: "Взгляд моей жены походит на весеннее утро". Со дня разлуки, в ноябре 1772 года, Гёте увиделся с нею только в 1816 году, когда она была проездом в Веймаре, будучи уже матерью многочисленного семейства; она род. в 1753, умер. в 1828 г. (Ibid. Appell. Kestner.)}. Так это и было.

"Вы увидите прекрасную особу", -- сказала моя молодая спутница, когда мы проехали лесные порубки и направились к охотничьему дому. -- "Берегитесь, -- прибавила тетка: -- не влюбитесь!" -- "А если бы и так?" -- "Она уже почти помолвлена, -- отвечала старуха: -- за отличного человека. Теперь он в отъезде для приведения дела в порядок по смерти отца". Я принял это известие довольно равнодушно.

Солнце не скрылось еще за вершинами гор, когда мы подъехали к воротам. Между тем воздух стал удушлив, и мои собеседницы начали не без основания опасаться грозы, которая обозначилась на горизонте маленькими беловато-серыми тучками. Я старался рассеять их опасения, хотя и мне сдавалось, что прогулка наша не обойдется даром.

Я вышел из кареты. В воротах показалась горничная с просьбой к дамам -- обождать минутку: "мамзель Лоттхен выйдут сейчас!". Я прошел через двор в красиво выстроенный домик -- и когда взошел на лестницу и растворил двери, меня встретила миловиднейшая сцена изо всех, когда-либо мною виденных: в передней зале толпилось шестеро детей, от одиннадцати до двух лет, вокруг взрослой девушки среднего роста прекрасной наружности. На ней было белое платье со светло-пунцовыми бантами на рукавах и на груди; она держала в руках ситный хлеб, резала его ломтями и наделяла ими детей, смотря по их возрасту. Она это делала с таким приветливым радушием, дети так непринужденно говорили по очереди свое "благодарствуй", что я как будто еще вижу их протянутые к ней ручонки, вижу, как одни тихо и спокойно, другие бойко и в один прыжок, смотря по характеру, отходили в сторону или выбегали на двор взглянуть на карету, которая должна была увезти их Лотту. -- "Прошу извинить меня, -- сказала она: -- что затруднила вас и заставила дам ждать. С одеваньем и кое-какими распоряжениями я опоздала накормить детей ужином: а они так привыкли, чтоб это делала я, что не возьмут хлеба ни от кого другого".

0x01 graphic

Я отвечал обыкновенным приветствием. Ее стан, ее тон, ее манеры поглотили все мое внимание, и я успел опомниться только тогда, как она порхнула в соседнюю комнату, чтоб захватить перчатки и веер.

Между тем малютки посматривали на меня в некотором отдалении, и не успел я подойти к самому младенцу -- миловидный малютка попятился -- как Шарлотта вошла и сказала: "Луи, дай же дядюшке ручку! " Ребенок тотчас послушался, и я, несмотря на его сопливый носик, поднял и поцеловал его.

-- "Дядюшка? -- сказал я, предлагая ей руку: -- вы полагаете, что я заслуживаю счастья быть с вами в родстве?" -- "О, -- отвечала она с легкой улыбкой: -- наше общее родство так многочисленно, что, право, было бы жаль, если б вы были последний из множества".

Проходя двором, она поручила Софье, старшей после нее девочке лет одиннадцати, смотреть за детьми и поклониться отцу, когда он вернется с прогулки. Обратясь к малюткам, она сказала, чтоб они были послушны Софье, как бы ей самой. Дети почти в один голос отвечали: "Будем!" и только одна белобрысенькая вострушка, лет шести, проворчала сквозь слезы: "Да все же, Лотточка, это будешь не ты: сама знаешь!"

Двое старших братьев вскарабкались на козлы, и Шарлотта позволила им, по моей просьбе, доехать до порубков, но с тем, чтобы друг друга не дразнить и держаться крепче.

Едва успели дамы поздороваться и поменяться замечаниями насчет своих туалетов, в особенности шляпок, да пустить в ожидавшее нас общество несколько шпилек, как Шарлотта приказала кучеру остановиться и выпустить братьев. Оба подбежали к ней поцеловать ее руку: старший, лет пятнадцати, сделал это почтительно, даже с нежностью; младший, как и следовало ожидать -- кое-как. Она еще раз поручила им поклониться детям -- и мы отправились.

Тетка спросила Шарлотту: прочла ли она посланную ей книгу? -- "Нет, -- отвечала она: -- эта книга мне не нравится; можете ее обратно получить; да и прежние были не лучше". Я удивился, когда она сделала несколько замечаний, и когда я узнал, какие это книги. Сколько характера было во всем, что говорила она! Каждое слово имело свою прелесть! То были перлы одушевления, ума, отражавшегося в чертах ее лица, по мере того, как она сознавала, что я понимаю ее.

"Когда я была помоложе, я очень любила романы, и Бог весть, как я была счастлива, когда по воскресеньям, бывало, усядусь в уголок и начну делиться участью с какой-нибудь мисс Дженни. Не скрою, что и теперь такие книги имеют некоторую прелесть для меня. Но время мне дорого, а потому надо, чтобы книга была мне совершенно по вкусу -- и автор, в котором нахожу свой мир, который мыслит по сердцу мне, в книге которого читаю как в собственной жизни -- тот автор мне дороже других, потому что хотя жизнь моя и не рай, а все же она для меня источник радостей невыразимых".

Не без труда скрыл я чувство, вызванное во мне последними словами; но это продолжалось недолго. Когда она, мимоходом, сделала несколько метких замечаний на "Векфильдского священника" {Роман английского прозаика и драматурга Оливера Голдсмита (1730-1774 гг.).}, на *** и на другие книги, я заговорил с жаром и увлекся до того, что совершенно забыл о наших спутницах. К сожалению, тут только я заметил, что они остались ни при чем, как бы их вовсе не было; тетка даже несколько раз иронически улыбнулась; но особенного внимания я на это не обратил.

Речь зашла о развлечениях, о танцах. "Если танцы грех, -- сказала Лотта: -- я должна буду сознаться, что очень грешна. Если я не в духе, мне стоит только сесть за фортепиано, да пробренчать какой-нибудь контрданс -- и все пройдет!"

Как упивался я во время разговора выражением ее черных глаз! Как любовался я свежими щечками, оживленным алым ротиком! Весь погруженный в смысл ее речи, я не слушал даже слов, которыми выражалась она. Ты это поймешь, потому что знаешь меня. Словом, когда мы остановились у подъезда, я вышел из кареты как шальной; не замечая, что делается вокруг меня, я не обратил бы даже внимания на музыку, гремевшую из окон освещенной залы -- не сделай этого другие.

Два Одрана и некто N. N. -- кто запомнит эти имена? -- кавалеры Лотты и тетки моей дамы, встретили нас у самой кареты. Они взяли под руку своих дам; я повел свою.

Мы начали, как водится, с менуэтов. Я переходил от одной дамы к другой, и от самых невзрачных, от них-то именно и нельзя было добиться руки, чтобы положить конец скучному танцу. Лотта и ее кавалер решились первые начать англез {Собирательное название английских танцев, распространенных в XVII-XIX веках.} -- и как я обрадовался, когда очередь дошла до меня, можешь себе представить!

Надо видеть ее в танцах: она тут вся, и душой и телом! Так свободна, беспечна, гармонична, как будто она ни о чем больше не думает, ничего больше не ведает, и я уверен, что в это время перед ней исчезает все.

Я просил ее на второй контрданс; она могла согласиться только на третий, и при этом простодушно призналась мне, что в танцах ценит вальс выше всего. -- "Здесь такой обычай, -- сказала она, -- что в котильоне каждый кавалер танцует с той дамой, с которой приехал; мой chapeau вальсирует плохо и будет очень рад, если я избавлю его от труда; ваша дама ему под пару, да и не любит вальса, а вы, как я заметила в англезе, вальсируете хорошо. Итак, если желаете, чтоб я была ваша в котильоне, переговорите с моим кавалером, а я к вашей даме пойду". Я, разумеется, согласился; дело уладилось, и кавалеру Лотты оставалось только суметь занять мою спутницу.

Мы пустились. Как грациозно, как легко танцует она! Когда дело дошло до вальса, и пары, словно сферы, закружились, нам на первых порах было неловко: ведь мастерство большей части танцующих проявляется тут не проворством, а толчками. Мы были себе на уме, обождали несколько, и когда наименее уклюжие пары очистили сцену, мы снова пустились, и с другой парой -- то был Одран с *** -- дело свое смастерили отлично; я был в ударе и, казалось, стал иным существом. Обнимать прелестнейшее создание и кружиться с ним как вихрь, когда все вихрем и кругом идет -- знаешь, что я тебе скажу? -- в это время я дал себе клятву, что той девушке, которую буду любить, к которой буду иметь какие-нибудь притязания, той девушке -- и умри я на месте! -- не позволю вальсировать ни с кем. Ты понимаешь меня?

0x01 graphic

Надо было прохладиться. Мы прошлись несколько раз в смежной зале. Лотта присела и отложенные в сторону апельсины пришлись теперь кстати; жаль только, что ее нескромная соседка воспользовалась тем, что из рук Лотты было бы по сердцу и мне.

В третьем экосезе {Старинный народный шотландский танец.} составляли мы вторую пару. И вот, в то время мы как переплетаемся в ряду танцующих, в то время как я, бог весть с каким восторгом упиваюсь глазами Лотты, полными самого чистого, самого невинного удовольствия, одна не молодая уже, но приятной наружности дама бросается мне в глаза. При встрече с Лоттой, она два раза улыбнулась, два раза подымает указательный палец, грозит и произносит имя: Альберт {И. К. Кестнер (Альберт романа), секретарь ганноверской миссии в Вецларе, род. 28 августа (день рожд. и Гёте) 1741 и был восемью годами старше его. В изданной наследниками Кестнера переписке приводятся свидетельства заслуживающих доверия лиц (стр. 4), что он был замечательным юношей и превосходным человеком: "правдив, деятелен, человеколюбив, с сердцем, развитым умом, с умом, согретым сердцем". В одном из позднейших писем к Кестнеру (от 6 апреля 1780 г.) Гёте выражается так: "Вы были мне идеалом счастливца, в силу вашей кротости и любви к порядку, и образцовая ваша жизнь, как семьянина, была мне всегда явлением отрадным и успокоительным" (Ibid. S. 269).}!

-- Кто это, если смею спросить, кто это Альберт?

Лотта уже готова была ответить, как мы должны были расстаться, чтобы составить большую фигуру, и всякий раз, как мы тут сходились, я замечал на ее лице раздумье, которого не было перед тем и следа.

-- Что скрывать? -- сказала она, подавая мне руку на полонез: -- Альберт прекрасный человек, с которым я почти что обручена. Это не было новостью для меня; спутницы говорили уже об этом дорогой и, несмотря на то, известие показалось мне совершенно новым, потому что относилось к особе, которая между тем стала мне дорога. Словом, я задумался, впал в рассеянность и очутился не в своей паре; это спутало других и произвело такой беспорядок, что нужно было все досужество, нужна была вся ловкость Лотты, чтобы привести опять все в порядок.

Далеко еще было до конца танцев, как молнии, которые выдавал я за зарницу, участились до того, что громовые удары заглушили, наконец, оркестр. Три дамы вышли из ряда танцующих; за ними последовали их кавалеры; беспорядок сделался общим -- и музыка умолкла.

Несчастье, испуг в минуту общего веселья действуют сильнее обыкновенного, и это не столько в силу контраста, сколько потому, что чувственность наша становится в такие минуты восприимчивее и, стало быть, способнее на сильные потрясения. Этим только и могу объяснить себе порывистые движения, забавные сцены, ужимки, гримасы, дававшие тут обильную пищу для наблюдений. Дамы и девицы посмелее садились спиною к окну и зажимали уши; другие, на коленях перед ними, прятали лица в складках их платья; третьи, заливаясь слезами, обнимали своих бедных сестриц; одни спешили домой, другие, наиболее испуганные, растерянные, прятались по уголкам, давая нашей не очень-то целомудренной молодежи удобный случай для поживы. Непрошенные утешенья оплачивались тут втридорога, и часто ценою к небу обращенных, но до него не доходивших восклицаний. Живые, алые губки кающихся грешниц так обольстительны! Лепет их теплых молитв так обаятелен!

Люди постарше, охотники покурить, спустились в подвал и за трубочкой все забыли. Между тем заботливая хозяйка очистила особую комнату с закрытыми ставнями и опущенными шторами. Остававшееся общество не замедлило этим воспользоваться, и едва мы вошли туда, как счастливая мысль Лотты -- заняться фантами -- была тотчас же пущена в ход. Живо разместила она стулья в кружок и взялась, к общему удовольствию, быть распорядительницей.

Я заметил, что у многих, в надежде на лакомый фант, слюнки текут. "Мы играем в счет, -- сказала она: -- теперь слушайте: я пойду кругом, справа налево, считая -- раз, два и так далее: вместе со мной каждый по порядку будет называть очередное число. Кто запнется или ошибется -- получает шлепка. И так до тысячи".

Надо было видеть! Подняв руку, она начала обходить круг. "Раз!" -- начал первый. "Два!" -- продолжал второй, и так далее. Она ускорила шаг -- и еще, и еще. Вот кто-то зазевался -- бац! Раздался хохот, а из-под него и второму -- тоже! И чем скорей она шла, тем больше сыпалось пощечин; я сам получил две, и мне даже показалось, что они были тяжелее других. Всеобщий хохот и гвалт положили конец шутке, прежде чем Лотта дошла до тысячи. Повеселевшее общество разбрелось; гроза между тем миновала.

Я вышел с Лоттой в боковую залу. На ходу она сказала мне: "За шлепками, они и непогоду, и все забыли". Я не мог отвечать. "Вот и я была из трусих, -- прибавила она: -- а решилась похрабриться -- и куда страх девался!"

Мы подошли к открытому окну. Громовые раскаты глухо раздавались еще в стороне; обильный грибной дождь, пробивая землю, шумел, звучал о траву, и благоухание в теплоте свежего воздуха обдавало нас. Она оперлась правым локтем на левую руку и устремила взор в пространство; потом подняла глаза к небу, опустила их затем на меня и прослезилась. Тут, как бы бессознательно, коснулась она правой рукой моего плеча и произнесла: "Клопшток! {Фридрих Готлиб Клопшток (1724-1803 гг.) -- известный немецкий поэт.}" Мгновенно вспомнил я чудную оду и, полный ощущений, пробужденных ее намеком, не выдержал, наклонился, поцеловал ее руку и снова утонул взглядом в ее черных глазах! Поэт "Мессиады" -- видеть бы тебе в них отражение своего божества, и не услышать бы мне более о развенчанном имени твоем, благородный {Гёте симпатизировал Клопштоку не столько по его талантам, сколько по характеру. В своей автобиографии он говорит, между прочим, что Клопшток был учредителем общества катанья на коньках и тут же восклицает: "Как не быть бессмертным тому, кто наводит нас на путь здоровья и радостей, каких не дадут ни мяч, ни быстрый конь!" (Goethe's Werke. В. 26; S. 123.).

Чувство благодарности было в особенности развито в молодом Гёте. Поразительные тому примеры видим в отношениях его ко многим современникам, в особенности к Гердеру, который хотя и любил его, но испытывал его терпение до крайности. Гёте говорит: "не было ни одной записки, которою бы он не колол меня, не смеялся бы в стихах и в прозе над моими пристрастиями; но я так часто пользовался его обширными сведениями, так много был ему обязан в отношениях научных, что подавлял в себе всякое неудовольствие, всякую вспышку самолюбия, даже при таких его записках как следующие:

Wënn des Brutus Briefe dir sind in Cicero's Briefen,

Dir, den die Tröster der Schulen von wohlgehobelten Brettern

Prachtgerüstete, trösten, doch mehr von außen als innen,

Der von Göttern Du stammst, von Gothen oder vom Kothe,

Или: Aus Sympathie

Behagt mir besonders ein Meister:

Domenico Feti heißt er.

Derparodirt die biblische Parabel

So hiibsch zu einer Narrenfabel,

Aus Sympathie.

Du närrische Parabel! (lb. В. 25. S. 306.).}!

19 июня

На чем я остановился, право, не помню; знаю только, что было два часа, когда я лег в постель, и что если б вместо письма мне пришлось рассказывать, я продержал бы тебя до утра. Что было на возвратном пути, об этом я не сказал еще ни слова, да и сегодня времени недостаточно.

Мы возвращались с восходом солнца. Пробужденная жизнь! Над лесом пар! Освеженное поле!

Спутницы наши вздремнули. Лотта спросила -- не последую ли я их примеру, не заботясь о ней? "Покуда бодрствуют эти глаза, -- отвечал я, взглянув на нее пристально, -- опасности нет!" И мы проговорили до самых ворот. Служанка, их отворившая, отвечала на вопрос, что отец и дети здоровы и спят. Тут я с Лоттой простился, с просьбой позволить навестить ее в тот же день; она согласилась. Я возвратился домой -- и с той поры могут звезды, луна и солнце спокойно заправлять своим хозяйством, так как для меня и дни, и ночи, и все, и вся в этом мире слились в одно целое.

21 июня

Дни, сберегаемые Богом для счастливцев -- вот какие дни переживаю я! И что бы ни случилось со мной, я не вправе буду сказать, что не знал счастья самого высокого, самого чистого. Ты уже знаком с моим Вальгеймом; оттуда только полчаса до Шарлотты. Там я совершенно как дома; наслаждаюсь всем возможным на земле счастьем и совершенно принадлежу себе.

Могли я думать, когда я избрал Вальгейм целью моих прогулок, что от него до небес -- рукой подать; и охотничий домик, что часто виделся мне то с холма, то с долины за рекой -- мог ли я думать тогда, что в нем соединятся все мои желанья?

Перечувствовал я -- ты это знаешь, Вильгельм -- многое. Жажда выработаться, свои взгляды расширить, новыми открытиями братии обогатить -- а потом опять скрытое побужденье уйти в себя, ограничить свои стремления, да с обыденной колеи не рукой ли на все махнуть -- обо всем передумано.

Странно, когда я приехал сюда и здешние окрестности обозрел -- как все манило меня! Вот лесок -- скрыться бы в тени его! Вот вершина горы -- обозреть бы местность оттуда! Вот цепи холмистых, пригорками усеянных полян -- потеряться бы в них! Я всюду спешил, и отовсюду возвращался, не находя, чего искал, на что надеялся. О, с далью как с будущностью! Великое целое стелется перед нашей душой, и желанья расплываются в нем, как взор вдалеке; ради великого, мы готовы всецело отдать себя, лишь бы постигнуть его; и мы спешим, но, увы, когда "там" обращается в "здесь", когда что дальше, все то же, и оскуделый желаньями, ты голову понуришь, наконец, -- твой круг ограничен. И знает душа, что алчет напрасно, но алчет.

Так тревожный бродяга опять на родине, и у очага своего, на груди бедной жены, в кругу оставленных детей, среди занятий к их сохранению, находит то, чего напрасно искал вдали.

Когда с восходом солнца в мой Вальгейм приду, да начну в огороде хозяйничать и за чтением Гомера сладкий горошек шелушить -- а надобно тебе сказать, что это привычное мое развлечение -- когда потом в маленькую кухню отправлюсь, его маслом приправлю, да сам же поставлю горшок на плиту и крышкой накрою -- прошедшее оживает: передо мной женихи Пенелопы! Вижу их тучных свиней, их быков откормленных.

Я совершенно счастлив, и это потому, что хочу и могу располагать моими днями так, как мне рисуются черты жизни простой, патриархальной.

Ты не можешь себе представить, как уже одно сознание, что сочувствуешь радостям простого человека, душу веселит! Огородник поставил себе на стол кочан цветной капусты -- ты думаешь: и только? Нет: все ранние зорьки, свежие росы, весь разгул знойного дня, когда он ходил за ней, и те тихие вечера, когда поливал ее, ростом, цветом ее любовался -- вот что он разом ставит на стол!

29 июня

Третьего дня приезжает к нашему Советнику {Deutch-Ordens-Amtmann Буф очерчен в романе верно; из указанных свидетельств видно, что автор не преувеличил его добрые качества, как не преувеличил черты, характеризующие его жену, мать Шарлотты. ("Вертер", ч. 1, стр. 62) Буф жил в так называвшемся Немецком доме в Вецларе, а не в охотничьем, где собственно и был описанный в романе бал. (Appell. Kestner.)} городской медик. Он застал меня на полу, между ребятами Шарлотты: одни карабкались на меня, другие дразнили меня. Пощекочу одного -- все благим матом орут! Господин доктор, фигура догматическая, с претензиями, находит мое поведение неприличным. Сказать он не сказал; но его нос мне об этом доложил, когда он свои манжеты немилосердно вытягивал и о чем-то рассуждал преважно. Я, будто ни в чем не бывало, продолжаю домики строить из карт, и между тем, как дети их ломают и я снова строюсь -- Господи Боже мой -- сколько он разумных вещей наговорил! На другой день оказалось, что в городе он такую речь держал: дети Советника уж и так избалованы, а Вертер их совсем перепортит.

Да, любезный Вильгельм, дети ближе всего моему сердцу. Вот замечай в маленьком создании зародыши его будущих качеств: оно заупрямилось -- косность это будет или самостоятельность? Насупилось -- лукавство или наблюдательность? Лезет сломя шею на стол -- легкомыслие или отвага? Все так нетронуто, так дельно! И часто повторяю я слова божественного Учителя: "Если не будете походить на одного из малых сих!" И вот с теми-то, что нам в образец даны, обращаемся мы как с подданными. Своей воли иметь не должны! А у нас нет ее? И по какому праву? Мы старше и разумнее! Господи, воля твоя! Видишь старых детей, видишь малых детей, и, право, больше никого не видишь; а которые тебе больше по сердцу, это тебе давным-давно твой сын возвестил. Люди веруют в божественного Учителя, люди не слушаются Его, и -- дело также давно известное -- выращивают детей такими же, как сами они, и -- доброй ночи Вильгельм! Надоест болтовня.

1 июля

Чем должна быть Лотта для больного, об этом знает мое бедное сердце! Подчас ему хуже, чем иному труженику на смертном одре. Она проведет несколько дней у знакомой, которая по приговору медиков близка к своему концу и желает видеть ее при себе. Отличная женщина -- я знаю ее.

На прошедшей неделе отправился я с Лоттой и ее второй сестрой навестить пастора Ст* {Как личность пастора Ст., так и вся обстановка его домашней жизни слишком напоминают отца Сезенгеймской Фредерики, чтоб усомниться, что последний послужил автору типом к изображению первого. (Aus meinem Leben. 10 Buch. S. 341-344).}, в местечко, что в нагорной стороне, с час расстояния отсюда. Мы пришли туда к четырем. Когда мы вошли на двор проповедника, добрый старик сидел на скамье при входе в дом, под тенью двух развесистых орешников. Увидев Лотту, он на радостях забыл о своем костыле, пытался встать и заковылял бы ей навстречу, если б она к нему не подбежала и, усадив его, сама бы не подсела к нему. Тут она передала ему поклон от отца и обласкала его невзрачного мальчугана, слабую опору его старости. Но каким пером опишу тебе ее добродушие, ее сердечную теплоту, помогавшие ей занять и ублажить старика? Послушал бы ты, как, возвышая голос ради его глухоты, она незаметно умела коснуться нескольких случаев скоропостижной смерти молодых, цветущих людей; нескольких примеров целебной силы Карлсбада, куда он намеревался ехать весной. Как умела намекнуть при этом на его бодрость, цвет его лица, сравнительно с его здоровьем в прошлом году. Я между тем занимал пасторшу, его жену. Старик ожил, и не успел я обратить внимание на осенявшие нас орешники, как он пустился в их подробную историю. "Этого старика, -- сказал он, -- мы не знаем, кто его растил; одни называют одного, другие другого пастора; а вот этому молодцу столько же лет, сколько и жене: в октябре стукнет пятьдесят". Он покашлял и продолжал: "Ее отец посадил его утром, а она родилась вечером того же дня; он был моим предместником. Трудно сказать, как он любил это деревцо; да и я люблю его не меньше. Она вот сидела на скамье в тени его и чулок вязала, когда я, бедный студент, сюда в первый раз во двор вошел, тому двадцать семь лет с небольшим". Лотта осведомилась о его дочери; оказалось, что она ушла с господином Шмидтом на сенокос. Проповедник продолжал рассказ: как его сперва полюбил старик, а потом и его дочь; как он сперва сделался его викарием, а потом и наместником. История была далеко еще не к концу, когда отсутствовавшие показались в саду и к нам подошли. При встрече с Лоттой дочери пастора, я заметил на лице последней искреннее удовольствие и приветливость, и, по правде сказать, она приглянулась мне: живая, стройная брюнетка, с которой зимние вечера не показались бы долгими. Ее возлюбленный (таким господин Шмидт выказал себя тотчас) казался человеком светским, но кротким, и хотя Лотта беспрестанно вызывала его на разговор, он, видимо, уклонялся. При этом огорчало меня то, что необщительность его была не столько следствием ограниченности ума, сколько упрямства и дурного настроения; так по крайней мере заключил я, судя по чертам его лица -- и это к сожалению оправдалось. Когда затем на прогулке приходилось Фридерике идти с Лоттой, а иногда и со мною, смуглое лицо господина Шмидта помрачалось еще более; при этом Лотта сочла даже нужным дернуть меня раза два за рукав -- мне, дескать, следовало быть менее внимательным к Фридерике. Ничто так не сердит меня, как если люди начнут, ни с того ни с сего, мучить себя; в особенности, когда молодые люди примутся своими капризами портить себе и те немногие дни, которых всего два-три, да и обчелся, и которых потом ничем воротить нельзя; это пилило меня, и когда мы к вечеру на пасторский двор вернулись, когда за круглым столом, за простоквашей, разговорились снова о житье-бытье, я не мог не коснуться той же мысли и сказал: "Мы, люди, часто жалуемся, что в жизни больше черных дней, нежели красных, а кажется, это не так; если бы мы с радушием встречали всегда хорошее, в нас хватало бы сил и на черный день!" -- "Да доброе-то расположение не всегда во власти нашей, -- возразила пасторша: много зависит и от здоровья. Кому нездоровится, тому везде не ладно". Я согласился, но продолжал: "Так посмотрим, нет ли средств избавиться от такой болезни". -- "Вот это так, -- прибавила Лотта: -- я, по крайней мере, думаю, что многое зависит и от нас; знаю по себе. Что меня сердит, дразнит, оттого ухожу скорей; сажусь за фортепиано или в сад бегу; спою что или примусь за что -- и все как рукой снимет!" -- "Именно, -- заметил я: -- с дурным расположением духа как с беспечностью, потому что оно в своем роде та же беспечность. Люди вообще склонны к лени; но стоит только приободриться, да скорей за дело -- и оно само закипит. А сделав первый шаг, мы же часто радуемся тому, на что косились, чего обегали, и, наконец, находим истинное наслажденье в труде". Фридерика, казалось, вся обратилась в слух; а молодой человек возразил, что не всегда же владеешь собой, и еще того менее своими чувствами. "Вопрос не о чувствах, -- отвечал я, -- вопрос о неприятном ощущении, которому никто не рад и от которого каждый избавиться бы желал. За чем же дело? Покуда не испытаешь своих сил, до той поры не знаешь их. Больному всякая помощь по сердцу и он готов на все лишения, на все горькие лекарства. Пусть же и тут будет так!"

Заметив, что почтенный старик напрягает слух, я возвысил голос и, обратясь к нему, сказал: "Проповедуют обо всем, а на тему капризов, дурного расположения, я не знаю ни одного наставления с церковной кафедры {Теперь мы имеем на эту тему превосходную проповедь Лафатера.}". "Это дело городских проповедников, -- отвечал он: -- ведь селянин не знает, что значит быть не в духе; впрочем, иногда-то не мешало бы дать урок, вот, например, хоть ее мужу или господину советнику". Общество расхохоталось, а вместе, довольный собой, и он сам. Тут он раскашлялся, и разговор на несколько минут был прерван.

Молодой человек первый заговорил снова. "Вы назвали дурное расположение пороком, мне кажется, это преувеличено". -- "Ничуть, -- отвечал я: -- насколько мы попускаем себя ко вреду ближнего и нас самих. Разве мало, что не можем его осчастливить? Надо еще лишать его и тех немногих радостей, которыми он обязан только себе, да настоящему дню? Назовите же человека, что, будучи не в духе, умеет и скрывать свое нерасположение, и настолько честен, силен, что может переваривать недоброе, не нарушая веселости других? Сознайтесь-ка, не внутренний ли это голос недовольства собой? Не простое ли это сознанье своих недостатков с примесью зависти, подстрекаемой пустым тщеславием? Мы видим довольных, осчастливленных не нами, и вот что нам не по нутру!" Лотта, заметив, что я увлекаюсь, предупредительно улыбнулась; но слезы в глазах Фридерики подстрекнули меня. "Горе, -- продолжал я: -- употребляющим во зло свое влияние на сердце ближнего, отнимающим у него и те немногие радости, которыми он только себе обязан. Никакие вознаграждения, никакие услуги не заменят нам редких минут заслуженного довольства собой, и только завистливая раздражительность тирана может посягать на эту лучшую нашу собственность".

0x01 graphic

В ту минуту сердце мое было полно воспоминанием подобных впечатлений {В Лейпциге Гёте был неравнодушен к Анне NN. "Дурное расположение духа, -- пишет он, -- вследствие моих литературных неудач и других невзгод, вымещал я на ней, и кажется упорствовал в этом потому именно, что она уже слишком любила и баловала меня. Совершенно неосновательными, даже неприличными выходками ревности, портил я себе и ей лучшие дни жизни. Некоторое время она сносила их с терпением беспримерным, но я довел его до крайности, и вот, к моему стыду и отчаянию, я заметил, что она охладела ко мне, и я должен был признать за нею законное право на то, в чем так неосновательно оскорблял ее. Между нами последовали сцены, от которых я ничего не выиграл, и тут-то уверился я, что люблю ее искренно и не в силах расстаться с ней... Я придумывал все возможное и прибегал даже к посредничеству других, чтоб возвратить ее любовь; но было поздно! я потерял ее окончательно, и безрассудство, с которым я отмщал на себе свою ошибку, насилуя мою физическую натуру в ущерб нравственной, много повредило моему здоровью и развило во мне те недуги, которые испортили мне несколько лучших лет жизни; да, быть может, я совершенно бы погиб, если б мой пиитический талант и его чудотворная сила не подоспели мне на помощь". (Ib. В. 25. S. 100).} -- и я прослезился. "По сто раз на день, -- воскликнул я, -- твердить бы нам себе: друга не лишай того, чего не можешь дать ему. Разделить с ним его радость и тем умножить ее -- вот и все, что ты можешь. Попробуй-ка послать каплю утешения тому, чье сердце истерзано или кем овладели ужасы страсти? И когда, наконец, последняя, безысходная болезнь овладела тем существом, которое было в цвете дней подкошено тобой, когда жертва твоя изнывает -- на лбу попеременно пот холодный, глаза бессмысленно одно отчаяние выражают -- перед ее постелью ты тогда как осужденный! Ты чувствуешь, что ничего не можешь, хотя б ты втрое был богаче и сильней -- и отдал бы ты все. А тут только страх подмывает, растет, и гложет тебя тупой укор: не можешь, ты не можешь ей каплю утешенья, искру надежды послать {О подобной сцене не говорится ни в одном из признаний Гёте, но его Сезенгеймская Фредерика, судя по самоугрызениям, о которых он часто упоминает, могла ему являться в подобном положении в те минуты, когда он казнился. (lb. В. 26. S. 120). Несколько выше он говорит: "Гретхен у меня отняли; Анна меня оставила; а тут я впервые был виноват сам: я поразил прекраснейшее сердце в его глубине и эпоха мрачного раскаяния, при отсутствии освежающей любви, была мне мучительна, невыносима... сердце мое было холодно и праздно: я преднамеренно избегал и всех ближайших сношений с женщинами; таким образом, осталось от меня скрытым присутствие доброго гения, осенявшего меня в то время: в глубокой тишине питала ко мне небесную склонность одна из нежнейших и любезнейших женщин; но я узнал об этом через несколько лет после ее смерти и при таком совпадении обстоятельств, что был потрясен до глубины души". (Ib. S. 118-120).}!"

Недавняя подобная сцена ожила передо мной и вывела меня из себя. Я выскочил из-за стола, накрыл глаза и скрылся в кустах. Слова Шарлотты: "Нам домой пора!" заставили меня опомниться. Если б ты знал, как на обратном пути она журила меня, что слишком принимаю все к сердцу, как наводила на мысль об опасности, гибели, как просила беречь себя! О, ангел, для тебя бы только жить!

6 июля

Она все еще у своей умирающей подруги; все та же добрая душа, все то же милое существо. Куда ни посмотрит -- горе смягчает, счастливцев творит!

Вчера отправилась она с сестрами Мальхен и Марианной на прогулку; я узнал об этом и встретил их. После полуторачасовой ходьбы дошли мы почти до города, и пошли к колодезю, который мне стал теперь еще дороже. Лотта присела на стенку, и я вспоминал то время, когда сердце мое было еще свободно; недавно прошедшее ожило. С той поры, колодезь, не знаю я твоей прохлады -- я даже забыл о тебе!

Я оглянулся и увидел Мальхен с полным стаканом в обеих руках; она медленно взбиралась наверх и вся занята была одной мыслью, как бы не пролить воду. Я взглянул на Шарлотту и разом сознал все, чем она стала мне. Между тем подошла Мальхен. Марианна протянула руку, но та отвернулась. "Нет, -- говорит с выражением, которого описать не умею: -- нет, Лотточка, ты будешь прежде пить!" Это выражение детской доброты, детской привязанности тронуло меня. Я схватил девочку, поднял ее и несколько раз крепко поцеловал. Она начала кричать и плакать. "Вы поступили не хорошо", -- сказала Шарлотта. Я был поражен. -- "Пойдем, Мальхен, -- сказала она и, взяв ее за руку, спустилась с лестницы. -- Умой себя в свежем источнике; живо, живо -- и борода не вырастет!" Я только стоял и смотрел. С каким старанием малютка терла себе щеки мокрыми ручонками! С каким верованием в чудесную силу источника лилась она даже и после того, как Лотта сказала: "Довольно!". Как усердно, все крепче и крепче терла она свой подбородок, как будто тут много значило больше, нежели мало! Право, Вильгельм, я ни на каких крестинах не испытывал такого чувства. Когда Шарлотта поднялась наверх, я готов был упасть перед ней, как перед пророком, омывшим грехи народа!

0x01 graphic

Вечером я не мог воздержаться, чтобы не рассказать этого одному из знакомых. Я думал, что он имеет светлый взгляд, потому что он разумен -- и вот попался! Представь, что он отвечал: "Шарлотта, -- говорит, -- поступила нехорошо; детям не надо внушать таких мыслей -- это ведет к заблуждениям и предрассудкам, от которых надо их сызмала оберегать". Ну, знает же он! Тут я вспомнил, что за неделю он у себя ребенка крестил. Будемте же, подумал я, с детьми поступать так, как Бог поступает с нами, когда оставляет нас в приятном заблуждении.

8 июля

Какие мы дети! Как дорожим иногда одним взглядом! О, какие мы дети!

Общество наше отправилось вчера в Вальгейм. Во время прогулки я думал прочесть в черных глазах Лотты... Простак я -- прости мне это! Если бы ты знал эти глаза! Короче сказать (глаза смыкаются от усталости) -- возвращаясь домой, дамы снова уселись в шарабан; а мы, братья Одраны, я, Зальстрем и ***, провожаем их.

Товарищи мои болтали скоро и много; она отвечала всем. Я ловлю взгляд, которым она наделяет каждого, кроме меня; он переходит от одного к другому, а на меня, как нарочно, не падает. Сердце мое шепнет ей тысячу прости! Напрасно! Так-таки она и не взглянула на меня. Шарабан отъехал; смотрю вслед; у меня навернулись слезы. Шляпка, головка ее свесилась -- и вот она оглянулась. Не на меня ли? Друг, надежда, неуверенность! Между ними-то колеблюсь я -- и все утешенье мое: быть может на меня? Быть может! Доброй ночи, Вильгельм! О, какие мы дети!

10 июля

Посмотрел бы ты на нелепую мою фигуру, когда подчас заговорят о ней! И что забавнее -- бывают же такие люди! Когда спросят меня: как она нравится мне? -- вот бы ты посмотрел! Нравится? Кто мог выдумать это глупое слово? И что это за человек, хотел бы я знать, который знает Лотту и которому она может нравиться, которого всей душой она не овладела? Недавно кто-то спросил меня: как мне нравится Оссиан?

11 июля

Госпожа М* очень плоха; боюсь за ее жизнь, потому что Лотта страждет за нее. Иногда мы встречаемся -- и сегодня она рассказала мне прекурьезный случай.

Ее муж М*, старый, протухлый гриб, довольно на свой век насолил жене и порядочно ее помучил. Несколько дней тому, когда медики отказались от нее, она позвала мужа (Лотта была тут же) и сказала ему: "Я должна признаться тебе в том, что может быть причиной многих огорчений и наделать после моей смерти больших хлопот. Я вела хозяйство в порядке и с бережливостью возможной; но ты извинишь меня, если скажу, что я тридцать лет обманывала тебя. В начале твоей женитьбы, ты назначил мне по семи гульденов в неделю на кухню и вообще на содержание дома. Когда торговля наша расширилась, хозяйство увеличилось, я и тогда не могла уговорить тебя улучшить мои средства; словом, когда дела наши были в самом цветущем положении, я и тогда должна была обходиться теми же семью гульденами в неделю. Я решилась пополнять недостаток из выручки. Не скажут же, думала я -- если б на то пошло -- что жена обкрадывает мужа. Я ничего лишнего не истратила и без всякого зазрения совести отошла бы в вечность, если б меня не тревожила мысль, что та, которой придется после меня хозяйничать, не догадается делать того, что делала я, и что ты все-таки будешь настаивать на своем, да еще меня же приводить в пример!"

Эта история подала мне повод к разговору с Лоттой о невероятном иногда ослеплении человеческого рассудка. Не сердись, принимай все к лучшему, когда требуешь за семь гульденов того, чего нельзя иметь и за четырнадцать!

И то сказать, не впервые было мне видеть человека, который и вечную кружку пророка охотно бы перетащил в свой дом.

15 июля

Нет, я не обманываю себя; я читаю в ее глазах участие ко мне и к моей участи! Да, я чувствую и верю моему сердцу, что она -- о, посмею ли выразить небо словом простым? -- что она любит меня!

Любит меня! Как расту я в своих глазах! -- тебе могу это сказать; ты довольно развит, чтобы понять меня -- как высоко ценю себя с той поры, как она любит меня!

Дерзость это или сознание настоящих отношений? Не знаю себе соперника в сердце Шарлотты, а все-таки, когда она заговорит о своем суженом, заговорит с таким жаром, с такою любовью -- я не знаю -- со мною как с человеком, лишенным чести и доброго имени -- я словно шпагу отдаю!

16 июля

Случится ли, что рука моя коснется ее руки, что ноги наши встретятся под столом -- какая дрожь по мне пробежит! Спешишь отстраниться как от огня, а между тем неведомая, таинственная сила подмывает, и кружится голова, и как будто -- о, ее невинность, ее доверчивость не знает, как мучат меня иногда ее маленькие фамильярности! Бывает, что в разговоре она свою руку положит на мою, увлеченная рассказом станет ближе ко мне и ее небесное дыхание коснется моей щеки -- тогда, как громом пораженный, теряю всякое сознанье. И если я когда-нибудь -- ты понимаешь меня, Вильгельм -- осмелюсь это небо, эту доверчивость -- ты понимаешь меня... Нет! Настолько сердце мое не испорчено; но все ж оно слабо, довольно слабо -- и разве это уже не порча?

Она мне свята. Вожделения немы при ней. Когда я с нею, душа как будто совершает свой тихий полет по нервам. Она знает мелодию, которую исполняет на фортепиано с силою ангела -- так просто и так одушевленно! Это ее задушевная песенка, и ей стоит только взять первую ноту -- куда девались сомненья, страх и тоска?

Верю в чары волшебной флейты! Как трогает меня простой напев Лотты! И как он бывает впопад! Иной раз готов всадить себе пулю в лоб... Мгла редеет, туман рассеялся -- любишь -- и я снова дышу свободно.

18 июля

Чем, скажи, была бы жизнь без любви? без свету фонарь волшебный? Гола, мертва белая стена; но едва лампочка ее озарит -- она ожила, запестрела картинками! весело! Призраки мимолетные? Пусть так. Да когда мы, бывало, свежие, краснощекие ребята ей радуемся, ее чудесам дивимся -- разве мы тогда менее счастливы? Сегодня одно неотвратимое обстоятельство задержало меня; что было делать? Я придумал предлог и послал к Лотте слугу, чтоб иметь около себя живое существо, с которым бы виделась она. С каким нетерпением я его ждал, и как обрадовался, когда увидел его! Схватил бы, расцеловал бы его, если б не было стыдно при чужих.

Говорят, бононский камень {Бононский камень, находимый близ г. Болоний, в г. Патерно; состоит из известняка новейшего образования; имеет химический состав серно-кислого барита.}, полежав на солнце, имеет свойство воспринимать его лучи и потом на мгновение светится ночью. С моим малым, кажется, то же случилось. Мысль, что взгляд Лотты падал на его лицо, на воротник и пуговицы его камзола, эта мысль давала ему в моих глазах какое-то особенное значение; в ту минуту, за тысячу талеров не уступил бы его; словом, его присутствие успокоило меня. Избави тебя Бог, Вильгельм, посмеяться над этим! Призраки? Чудак; да если я ими счастлив!

19 июля

Я увижу ее! говорю себе ежедневно, просыпаясь утром, и бодро и весело смотрю на солнце. Я увижу ее! -- и нет для меня другого желанья, другой мысли на целый день; все, все в этом одном!

20 июля

С вашим желанием -- чтобы я отправился с посланником в *** -- не могу согласиться; субординация не очень-то мне по нутру, да к тому же мы все знаем, что этот человек -- противный человек {См. прим. к стр. 25.}! Ты говоришь, что матушка хлопочет о моей деятельности. Это насмешило меня. Разве я недеятелен? Разве не все равно -- горох чистить или чечевицу считать? Ведь в сущности-то на что все метать? На тряпки! И тот, кто помимо призвания или собственной страсти, только в угоду другим надевает хомут и о богатстве, почестях и тому подобных пустяках хлопочет, тот, по-моему, как был, так и останется глупцом.

24 июля

Ты заботишься о моих успехах в живописи? С некоторого времени они так плохи, что лучше бы мне не говорить об этом.

Странно; никогда мои понимания природы, никогда мое счастье, способность читать ее явления до последнего камешка, до малейшей травки, не стояли на такой степени -- и что же? Не умею даже выразиться -- так ослабела моя представительная сила, так все расплывается и колеблется передо мной; я простейшего контура схватить не могу. Но утешаю себя тем, что если скульптором сделаюсь -- чудес натворю. Вот увидишь, непременно глиной и воском запасусь; лепить, лепить буду -- и если б из этого вышли пироги!

Три раза начинал я портрет Лотты, и три раза опростоволосился. Это мне тем обиднее, что с некоторого времени сходство давалось мне. Я снял ее контур -- и этого мне покуда довольно.

26 июля

Да, любезная Лотта, все будет заказано, все будет исполнено; давайте мне только побольше поручений и почаще. Об одном прошу: ваших писем не засыпайте песком! Сегодня записочку вашу получаю, целую -- и вот хрустит на зубах.

28 июля

Сколько раз твердил я себе -- не видеться бы с ней так часто! Да, если б это было возможно! Дня не проходит без искушенья; каждый раз даю себе зарок: завтра ты не увидишь ее! Наступает утро -- являются и причины неизбежные, и не успеешь опомниться, как я уже там. Или она скажет с вечера: завтра увидимся? -- кто же откажет? Или она порученье даст, по которому, думаешь, нужен личный ответ; не то день слишком хорош -- нельзя же не пойти в Вальгейм, а тут только полчаса до нее. И то сказать, в самой атмосфере есть что-то. Бабушка рассказывала мне сказку о магнитной горе: на кораблях, подходивших к ней близко, пропадало вдруг все железо; связи, гвозди, все летело туда -- и несчастные мореходы погибали в развалинах досок и брусьев.

0x01 graphic

30 июля

Приехал Альберт -- и я уезжаю, и будь он благороднейший, добрейший, самый уживчивый человек на свете, не могу его видеть обладателем стольких совершенств! Обладатель? Назови чем хочешь: жених здесь -- прямодушный, милый человек, которого нельзя не любить. По счастью, я не был при встрече: ударом бы больше моему разбитому сердцу. Он честен; он ни разу не поцеловал при мне Лотту Бог награди его! Люблю его и за то, что он так примерно уважает ее. Его расположением ко мне я, кажется, обязан больше Лотте, нежели его симпатии. Насчет этого женщины весьма тонки -- и они правы. Согласить двух обожателей -- дело очень трудное; но если удастся, выгода всегда на их стороне.

Не могу, стало быть, не уважать Альберта. Его наружное спокойствие в совершенном противоречии с моим беспокойством, которого даже скрывать не умею? У него много чувства и он знает цену Лотте; он же и не капризен; а ты знаешь, что я ненавижу в людях этот грех пуще всего.

Он видит во мне человека с толком, и моя привязанность к Лотте, мое сочувствие всем ее поступкам увеличивает его торжество, и он только тем больше любит ее. Вот маленькие выходки ревности -- иное дело; тут, может быть, он ей кое-чем и солит. Оно и естественно. На его месте, я бы и сам от этого дьявола не ушел.

Так или иначе, а с моим счастьем -- бывать у Лотты -- я должен проститься. Счастье! Ослепленье это или нелепость? Как хочешь называй; объясняй себе, как душе угодно. Я знал, знал все, что теперь знаю, еще до приезда его. Я знал, что не могу иметь притязаний, и не имел -- разумеется, насколько было возможно не иметь желаний. Все знал, и вот удивляюсь, что другой приехал, что ее другой берет. Какой же я болван! Кусаю губы и вдвойне, и трижды смеюсь над теми, у которых язык ворочается сказать: я бы должен был отречься, смириться, я бы должен был предвидеть, и уж если на то пошло -- к черту их, этих дутых умников! Рыщу по полям, и, если потом к Лотте приду и окажется, что она в саду, в беседке с женихом и приличие не позволяет -- я весел, как сатана; дурачусь, как отъявленный самодур, и весь дом коромыслом. Дети смеются, а я пуще! "Ради Бога, -- сказала мне Лотта сегодня: -- прошу вас, не повторяйте вчерашних сцен! Вы ужасны, когда веселы, как были вчера".

Скажу тебе на ухо: я нашел другое средство. Теперь выжидаю, когда он уйдет со двора. Знаю час, когда она бывает одна, и -- как снег на голову! Остальное мне все равно; лишь бы побыть с ней наедине...

8 августа

Не сердись, любезный Вильгельм! Уж, конечно, я не в тебя метил, когда непроходимыми называл людей, требующих полной покорности судьбе. Мог ли я думать, что ты думаешь, как они? Но, в сущности, ты прав. Об одном прошу, мой несравненный! Согласись, что так или этак вещи на свете редко делаются. Ощущения и действия людские так же разнообразны, как многочисленны оттенки между носом курносым и клювом ястребиным. Так ты извинишь меня, если я доказательства твои под сукно положу и между твоими или славирую.

Или -- изволишь писать -- имеешь надежду на Лотту, или не имеешь никакой? Хорошо! В первом случае старайся осуществить надежду; во втором -- ободрись, положи конец несчастной страсти; она же погубит тебя. Дружище! Хорошо сказать и -- легко сказать.

А скажи-ка несчастному, которого мучительная болезнь истощает, который неприметно близится к концу -- скажи, чтоб он порешил разом и нож в себя всадил? Зло -- то, что с силами и мужество отнимает, о нем-то и забыл? Суть-то забыл?

Конечно, ты мог бы подобным же сравненьем отвечать: не лучше ли пожертвовать рукой, нежели, думая да раздумывая, рисковать жизнью? Не знаю! Грызться за сравнения не будем. Довольно, если скажу, что и меня порой подмывает на крышу вскочить или в яму спрыгнуть. Хорошо бы, если б знать куда! Попробовал бы, куда ни шло!

В тот же день, вечером

Мой на несколько дней забытый дневник попался мне опять под руки. Сам удивляюсь, как я мог шаг за шагом и с моего же ведома так далеко зайти! Как я постоянно сознавал, что делал, а между тем думал и действовал, как ребенок! Как теперь тоже сознаю, и не вижу даже надежды к лучшему!

10 августа

Я мог бы вести тихую, спокойную жизнь, если бы не был такой простак. Какое счастливое стечение обстоятельств, и каких обстоятельств! Верно же, стало быть, что счастье зависит от нас самих. Друг превосходного семейства; стариком любим как сын; детьми, как отец; а Лоттой... А этот честный Альберт, ни одним облачком не помрачающий моего счастья, Альберт, которого дружба тепла и искренна, которому после Лотты я дороже всего. Ну, право, Вильгельм, ты бы порадовался, если б видел нас на прогулках, да послушал бы, что он тут о Лотте говорит! Уверяю тебя, забавнее наших отношений не было ничего с тех пор, как мир существует -- не знаю только отчего. Лишь подумаю, у меня слезы на глазах.

Когда он об ее покойной матери говорит: какая она была славная женщина, как умирая завещала Лотте за детьми и домом смотреть, как с той поры Лотта словно возродилась, заменила им мать, хозяйство и домашние дела в руки взяла; всегда занятая, мелочами заваленная, как она вместе с тем весела и без суетни, без озабоченного даже вида, думает и делает все за всех. Я слушаю, да так себе возле иду, дорогой цветочки собираю, пучочки делаю, аккуратные букетики -- а тут речка, а я их в речку, да и смотрю, как они тихонько, понимаешь, расплываясь по течению, колышутся. Не помню, писал я тебе, что Альберт остается здесь и при дворе, где его любят, и где видное место получает с жалованьем, с хорошим жалованьем? В аккуратности дел и счетов я встречал мало ему подобных {Одна из тех саркастических антитез, выходок, по поводу которых Кестнер писал к Гёте: "Благодарю вас за уведомление о намерении переработать Вертера; но радуюсь этому лучший, любезнейший друг, настолько, насколько вам будет возможно смягчить в нем все черствое, бросающееся в глаза, -- этого жду от вашей дружбы к нам и в особенности теперь, когда ваш юношеский пыл, после десятилетних вспышек, вероятно улегся и уступил зрелым пониманиям мужа". (Из уцелевшего отрывка письма 1783 г. Ib. S. 259). Я наследовал от отца, -- говорит Гёте в своих записках "Aus meinem Leben" -- словоохотливость к поучению, от матери -- дар выражать сильно и сжато все, что схватывает и представляет нам воображение; вместе с этим она передала мне способность освежать полузабытые предания, сказки; рассказывать и изобретать новые и это нередко во время самого рассказа. Отцовское наследие мне только вредило в обществе. Кому охота выслушивать мнения неопытного юноши? естественно, что его суждениям не доверяют. Напротив, мать одарила меня всем, чтобы быть приятным собеседником и наследованная от нее способность ставила меня в самые приятные отношения к молодым людям, в особенности к детям, и я упражнялся в сказках тем охотнее, что приятное детям давалось мне легко, не требовало от меня никаких усилий". (Goethe's Werk. В. 26, S. 365).}.

0x01 graphic

13 августа

Ну, конечно, нет под луной человека лучше Альберта. Вчера у меня с ним была прекурьезная сцена. Мне вздумалось здешнюю гористую сторону осмотреть, откуда и пишу тебе теперь. Я отправился верхом, и когда заехал к нему, мне бросились в глаза -- не успел я по комнате пройтись -- его пистолеты. "Одолжи, -- говорю, -- пистолеты на дорогу". -- "Пожалуй, -- отвечал он, -- если возьмешь на себя труд их зарядить; ведь они у меня только pro forma висят. С тех пор, как моя осторожность сыграла такую штуку со мной, я с этой дрянью знаться не хочу". -- "Ну, рассказывай, -- говорю, -- я послушаю". -- "Жил я, -- начал он, -- в деревне у приятеля; со мной была пара незаряженных револьверов. И я спал спокойно. Надо же, чтобы в один ненастный вечер мне глупейшая мысль пришла -- что на нас могут напасть, что пистолеты... Ну, сам знаешь. Я отдаю их вычистить слуге и зарядить. Тот с горничной балагурит, стращает ее, и -- их Бог ведает, как это случилось -- только раздается выстрел и остававшийся в дуле шомпол попадает ей в руку и разбивает ей кость большого пальца. Начались жалобы, слезы, леченья, да надо было и доктору заплатить -- и с той поры я не заряжаю их. Вот тебе и осторожность! Что осторожность? Опасность не изучима; впрочем..." А надобно тебе сказать, что я этого человека люблю только до его "впрочем". Не понимается разве само собой, что где обобщенье, там нельзя и без исключений? Но такова справедливость человека! Не додумает -- скажет какой-нибудь софизм или общее место подсунет, да сам же и начинает свою полуправду обусловливать, дополнять, да ощипывать, покуда из нее живого слова не останется; так и он со своим "впрочем". Но ты меня знаешь -- я клал его слова в карман, а сам начал семенить, колобродить, дурачиться, принял трагическую позу и приставил себе дуло пистолета к правому глазу. "Фи!" -- сказал он и отнял у меня пистолет. -- "Да ведь не заряжен", -- возразил я. -- "Хоть бы и так -- зачем это? Не могу равнодушно вспомнить, как иной глупец пускает себе пулю в лоб! Одна мысль уже претит".

"Как это у вас, у разумников, -- возразил я: -- о чем бы ни заговорили, сейчас готова сентенция: глупо, умно, дурно, хорошо! А много ли этим сказано? Известны вам скрытые причины поступка? Можете развить эти причины? Если б знали, если б могли, желудок бы наш так скоро их не варил, и приговоры ваши были бы осмотрительнее".

"Однако согласись, -- сказал Альберт, -- что известные поступки всегда будут порочны, какими бы обстоятельствами ни были вызваны".

Пожав плечами, я возразил: "Однако, мой милый, ты должен, как охотник до исключений, в свою очередь сделать уступку. Чего, например, заслуживает человек, который для спасения своей семьи от голодной смерти решается на воровство: наказания или сожаления? Муж, который в минуту праведного гнева к черту посылает неверную жену и ее сообщника? Девушка, что в недобрый час забывается в объятиях любезного? Сами законы, эти хладнокровные педанты наши -- и они понижают иногда свой голос, смягчая наказание преступника".

"Дело другое, -- возразил Альберт, -- когда человек, увлеченный страстью, теряет присутствие духа и действует как шальной, как пьяный, как полоумный".

"Ах, вы трезвые! ах, вы разумники! -- воскликнул я. -- Страсть! опьянение! помешательство! Вместо участия в горькой доле, только ругаетесь над пьяницей, над неразумным, или как попы проходите равнодушно мимо их и благодарите Бога, как фарисеи, что Он не сделал вас такими же! Я сам, и не раз, бывал пьян; я сам в порывах увлеченья делал глупости как сумасброд, как полоумный, и, однако, не раскаиваюсь ни в том, ни в другом, потому что тут только понял я, в силу чего не одни пьяницы, но и люди необычайные слывут в глазах ваших мечтателями да сумасбродами. Стыдитесь! Вы же столь многим обязаны им! Но оставим исключительных людей. Не случается разве нам и в обыкновенной жизни слышать зачастую, как шальными называют тех, что на полупути своих благородных, свободных стремлений остановлены бывают вами же придуманными препятствиями? Краснеть бы вам, трезвые, стыдиться бы вам, разумники!" -- "Ну, ты опять со своими причудами, -- возразил Альберт. -- Тебе, который все преувеличивает, следовало бы, по крайней мере, согласиться, что самоубийство не может стоять на одной доске с делами необычайными, потому что все же оно не более, как слабость. Конечно, легче умереть, нежели влачить плачевную жизнь".

Ничто так не бесит меня, как если в то время, как говоришь от сердца, с увлечением, к тебе подъедут с замечаньицем, которое не стоит и слов. Но частью потому, что не ожидал лучшего, а частью, что много на это сердился, я только живо возразил: "По-твоему, это слабость? Прошу, не увлекайся наружностью! Оторопелый, что на пожаре подымает тяжести, которых перед тем и сдвинуть бы не мог? обиженный, что в пылу гнева с полудюжиной справляется? -- это, по-твоему, будут также люди одержимые слабостью? Если же, мой милый, назовешь телесное усилие силой, так и нравственного напряжения слабостью не называй!" Альберт посмотрел на меня и сказал: "Извини, примеры твои к делу нейдут".

"Может быть, -- отвечал я: -- мне не впервые слышать, что выводы мои граничат с болтовней. В таком случае, посмотрим -- не подойдем ли к истине с другой стороны. Войдем в душу человека, готового сбросить с себя ношу, некогда ему приятную. Ведь согласись, что мы насколько сочувствуем ему, настолько заслуживаем чести говорить о нем -- не иначе, надеюсь? Натура человека, -- продолжал я, -- ограничена: радости, скорби, мученья переносит он только до известной степени, и гибнет, когда переполняется мера. Здесь, стало быть, вопрос не о слабости, не о силе, а о крайней мере испытаний, будь она физическая или нравственная -- все равно. И человека, лишающего себя жизни, считать слабоумным, по-моему, также нелепо, как называть умирающего от злой горячки трусом". -- "Парадоксально! очень парадоксально!" -- воскликнул Альберт.

"Не столько, как думаешь, -- возразил я. -- Ведь называем же ту болезнь смертельной, в которой силы наши частью истощаются, частью поставлены бывают вне возможности помогать себе. Примени это к началу нравственному. Посмотри на человека, ограниченного в средствах; посмотри, как в нем развиваются идеи, укореняются впечатления и как они растут, пока страсть не лишит его присутствия духа, при котором только и возможна борьба, пока мукам своим он не положит конца. И напрасно спокойный, разумный брат стал бы увещевать его! Он будет то же, что здоровый у изголовья безнадежно больного. Чтобы вдохнуть в него хотя крупицу своих сил, для этого и здоровеннейший детина также бессилен, как и сам больной".

Мои слова были Альберту не по плечу. Он туго понимал -- и я завел речь о девушке, которая по соседству утопилась недавно. Ее несчастную историю я изобразил так:

Доброе существо, выращенное на поденных работах, не знавшее другого развлечения, как в воскресный день с подругой по городу пройтись, чтобы прохожим свой многолетними трудами скопленный наряд показать, да разве послушать соседних сплетен, на чужую свадьбу посмотреть и много, что летом раза два за городом потанцевать -- это существо приходит в тот возраст, когда неведомое ей чувство начинает говорить сильней и переходит, наконец, в потребность любить. Ее пламенная натура и ласкательства мужчин усиливают эту наклонность. К подругам, к прежним привычкам, она постепенно охладевает; недостает только случая, а он как сон в руку! Встречается человек, о котором ей как будто и прежде говорило чувство. Она ищет сближения с ним, на него полагает все свои надежды; ничего ни видеть, ни слышать не хочет; ничему не сочувствует, как только ему, единственному, и думает только о нем, все о нем же, единственном! Неиспорченная пустотою тщеславия, руководимая одним задушевным желанием, она идет прямо к цели; хочет принадлежать ему, хочет в вечном союзе с ним обрести все счастье, все радости, о которых мечтала когда-то. Сто раз повторенные обещания, клятвы любезного, его смелые ласки кладут печать на ее надежды, обуревают ее страстными желаньями, овладевают всей ее душой. Темное сознанье ей шепчет одно, предчувствие неведомых радостей говорит другое. Она мечется -- все силы ее напряжены, и она раскрывает объятия -- надолго ли? Тот единственный, которому она все отдала, тот единственный -- бросает ее, исчезает... Окоченела, обезумела, на краю пропасти! Ночь кругом; выходу нет: даже помысла о спасении нет -- и хоть бы зорька слабой надежды! Нет! Потому что ее оставил тот, кто был ей всем! А свет и широк, и далек, и тех-то, что могли бы утешить ее -- множество. Да не видит она ни шири земной, ни дали морской; она одна -- в целом, беспредельном мире одна! Меркнет в глазах. Ущемленное сердце ноет безысходно, и чтоб облегчить его, дать вздохнуть ему -- она бросается в бездну. Брось же ей камень вслед!

"Вот тебе, дружок, историйка, из тысяч тысяча первая. Не нашла натура выходу из лабиринта противоречивых и спутанных сил -- и умирай человек! И разве это не та же болезнь? И горе тому, кто бы видел ее и сказал: "Безумная, обождать бы ей; отлегло бы на сердце, нашелся бы достойнее!" Уж лучше этот умник скажи: "Осел, умирает от горячки! Обождать бы ему -- собрался бы с силами, кровь бы улеглась, и жил бы он и поднесь!"

Альберт и этого сравнения не принял. Он возразил: "Глупенькая девочка может разве служить примером? Речь о человеке разумном, и оправдывать его, обнимающего более обширный круг отношений -- этого я решительно не понимаю".

"И не поймешь, -- отвечал я, -- если не понимаешь, что капля данного нам рассудка -- капля в море, когда бушует страсть и человеческая грань трещит. После когда-нибудь поговорим", -- добавил я и взялся за шляпу. О, сердце мое было так полно! Мы расстались, не поняв друг друга. Как туго, подумаешь, вещи-то на этом свете понимаются. Не столкуешься с иным, хоть ты что!

15 августа

О, конечно, необходимость видеть человека всего сильнее вызывается любовью. Чувствую, что Лотте было бы тяжело потерять меня; а дети и думать не хотят, чтоб я не пришел завтра!

Я настроил утром фортепиано Лотты. После этого малютки стали просить меня рассказать им сказку. Мог ли я отказать, когда и Лотта пожелала, чтоб я исполнил их просьбу? Я нарезал им хлеба на ужин, который они теперь охотно принимают и от меня; потом рассказал им сказку "О принцессе, прислуживающей себе собственными руками". При этом я научился многому, уверяю тебя. Как это на них действует! Когда придется изобрести что-нибудь, чтобы пополнить забытое, они тотчас говорят: "В последний раз это было не так!"

Теперь придерживаюсь в рассказе тоническому ритму -- это много помогает; но хорошо только в сказке. Тут же убедился я, как много теряет поэт, исправляющий свое произведение, и хотя бы в пиитическом и риторическом отношениях оно стало от того вдвое лучше.

Первому порыву сочувствуют; а люди так созданы, что охотно верят и в чудеса. И горе тому, кто начнет выцарапывать эти свежие зернышки, эти перлы своих первых впечатлений!

18 августа

Разве так суждено? Что составляет блаженство человека, то должно быть источником его бед?

Полнота пониманий, теплота чувств, любовь моя к природе -- не в рай ли обращали все окружавшее меня? И они же для меня теперь -- безысходная пытка, неотлучный мучитель мой!

Смотришь ли, бывало, с утеса на тихую даль, по теченью ли реки следишь за ее извилинами, заливами -- и на тучных пажитях, и на тощих ложбинах, всюду семена жизни, их всходы, листва, цвет, радость. Темным лесом оделась гора: у подошвы -- кустарник, вверху -- хвойная редь. На долинах, полянах, пестреющих рощами, тварью, жильем человека -- игра солнца, бесчисленные переливы теней и голубая глубь небес, с их облаками, перелетною птицей, в озере ясном как день, и шелест его камышей, и клич отдаленный кого-то -- все так манило, ласкало глаз и слух. Вот алеет запад -- и громче из темного бора бесчисленных пташек хорал! Назойливо жужжит комар свою вечную песню. В море цветов, в лучезарной дали, без устали стрекочет сверчок. Оглянешься -- в багровом зареве тучи снующихся мошек в глаза. Долу -- тоже снование, та же суетня: последняя букашка на вечерний бал ползет. Схватишь клок мха, что ползком оспорил у скаредного гранита пищу; толкнешься на песок, ступишь на известняк сухой -- всюду поросли, побеги любви, верной, вечной, святой. И жадно читал я книгу природы, и как божеству раскрывался мне смысл ее таинственных слов, и явления бесконечной переполняли душу мою! Выше вставали горы, шире разверзались бездны, и лес, и дол, и поток звучали мне. И, внемля недрам земли, внимал я вечному обмену ее неисповедимых сил, непроследимой связи ее бесчисленных созданий. И вот, под облаками твой шалаш, человек! Безумец, я мнил, владычный надо всем, не оттого ли ты ничтожен, что сам так мало ценишь все? Не ведаешь, чьим духом ты согрет! То Вечного дух, и в знойных пустынях, где ничья нога не была, и в дальних морях, куда не залетала птица -- вечно веющий дух! И часто, когда журавль высоко плыл по поднебесью, я стремился с ним к берегам океана, чтоб от края широкого, из кубка пенистого вкусить той вечно-жизненной браги, мой скудный сосуд согреть на мгновенье тою творческой силой, что из себя созиждет собою все!

Брат! мне осталось одно воспоминанье о тех минутах, и только в них мое утешение. Самое усилие, возможность их вызвать, бедным словом дать понятие о них -- вот отрада, вот крылья моей души, чтобы глубже было паденье, чтобы горше была чаша моя!

Упала завеса -- и сцену вечно цветущей жизни сменила бездна вечно раскрытого гроба. Скажешь ли: живет! когда все ураганом несется, дохнуть не успеет, как сгинуло на ледяных сугробах или в безднах морских! Мгновенья нет, когда бы ты себя и ближних твоих не губил, когда бы ты вынужден не был их губителем быть! Невиннейшая прогулка твоя -- смерть тысячам червячков! Движенье ноги -- и разрушено многотрудное здание муравья! И меня ли обманет предлог необходимости великой? Землетрясенье, ураган, наводнение -- и ваши мирные села, ваши людные города в развалинах! Необходимость? О, в природе я не знаю ничего, чего бы сама же не губила она! Обижено, до глубины уязвлено мое сердце этой сокрытой в ней силой разрушенья. Оторопелому, мне и небо, и земля, и снующие, исконные их силы -- ныне всепожирающее, свою вечную жвачку жующее чудовище!

21 августа

Напрасно я утром возношу к ней руки, напрасно ищу ее возле в ночи! Проснусь ли от грезы тяжелой, приснится ли мне сон блаженный, что мы сидим на пригорке, я в глаза ей смотрю и горячо, и долго ее руку целую -- с полу-просонья зову ее! За подушку схвачусь -- из ущемленного сердца слезы; в глазах черная ночь, безнадежная будущность.

22 августа

Несчастье, Вильгельм! Мои деятельные силы расстроены; их сменило беспокойство, бездействие. Не могу оставаться праздным и ничего начать не могу. Воображение сякнет; нет любви к природе; книги противны мне. Когда нам себя недостает, нам всего недостает. Клянусь тебе, иной день пошел бы в поденщики, чтоб желанье иметь, чтобы, когда проснешься, иметь хотя какую-нибудь цель. Часто завидую Альберту, погруженному по уши в свои бумаги, и думаю иногда: и мне бы так! Мне даже несколько раз приходило на мысль писать к тебе и к министру о месте при посольстве, в котором, как вы уверяете, мне не будет отказано. И я так думаю. Он знает меня давно и сам не раз уговаривал посвятить себя постоянным занятиям. Иногда эта мысль с час времени занимает меня; но потом, когда пораздумаю и вспомню сказку о коне, что, наскучив свободой, дал себя оседлать и был до полусмерти заезжен, я не знаю, что делать? Милый мой, это желание перемены не есть ли сознание скрытого беспокойства, которое будет меня преследовать всюду? Полагаю, что так.

0x01 graphic

28 августа

Конечно, будь моя болезнь излечима, эти люди поставили бы меня на ноги. Сегодня день моего рождения. Ранехонько получаю сверток от Альберта, и первое, что мне бросилось в глаза -- светло-пунцовая лента, что была на платье Лотты, когда я познакомился с ней, лента, о которой я столько раз просил ее. Кроме того, нахожу две книжечки in duodez Гомера, ветштейнова издания. Я давно собирался их купить, чтобы не тискать на прогулках эрнестов экземпляр. Так-то они предупреждают все мои желанья; оказывают мне всевозможные знаки внимания, дружбы. Не в тысячу ли раз они дороже богатых подарков, унижающих нас в глазах тщеславного дарителя? Эту ленту целую тысячу раз, и каждый мой вздох -- память того блаженства, тех многих, невозвратных дней. Я не ропщу. Цветы жизни, не правда ли, только призраки? одни проходят без следа; не многие плод дают, а из этих дозревают многие ли? Но они есть и -- Друг мой -- нам ли не дорожить ими? Прощай! Лето стоит чудесное. Я часто в огороде Лотты взлезаю с шестом на деревья и сбиваю с верхушек плоды; она внизу -- и подбирает их.

30 августа

Несчастный! Не слепец ли ты? Не обманываешь ли себя? Эта неистовая, безысходная страсть -- к чему приведет она! Нет у меня других стремлений, как к ней; нет других представлений, как о ней, на все в мире смотрю только по отношению к ней. И на несколько часов я счастлив; но отторгнутый от моей грезы, каким порывам, о Вильгельм, я снова отдаюсь! Когда же часа два с нею проведу, когда ее образ, движения, божественная простота ее речи и ублажат, и снова меня взволнуют -- скажи, что тогда делать мне? Когда стемнеет в глазах, в ушах зашумит и будто кто-то за горло схватит, и неистово забьется сердце, и мысли... и весь я, сдавленный, ищу простора -- Вильгельм, я не знаю тогда, существую ли? И хорошо еще, если горе возьмет верх, и слезы польются, и Лотта позволит мне, из сострадания, выплакаться на ее руке -- на воздух, на воздух, бегу в поле... Круче будь утес! Непроходимей лес! Репейник, осока, хворостина -- какое развлечение в язвах от вас! И, наконец, мне несколько легче... несколько! Жажда, усталость свое берут. Сажусь на корягу, на пень, чтоб дать отдых горящим пяткам. Ночь, безмолвие и глушь лесная, и одинокий, полный месяц в вышине! Изнеможенье -- благодарю -- помогает мне уснуть до зари. О, друг, шалаш, власяница, верига терновая были бы елеем моей уязвленной душе! Прощай! Один гроб успокоит меня.

3 сентября

Прочь отсюда, прочь! Вот уже две недели, как я борюсь с мыслью -- оставить ее. Благодарю тебя, Вильгельм, что установил мои колебания. Уеду! Она опять в городе у своей подруги, и Альберт... прочь отсюда, прочь!

10 сентября

Теперь, Вильгельм, перенесу все. Вот была ночь! О, если б я мог припасть к тебе, высказать мои восторги, выплакать слезы мои! Я более не увижу ее. Теперь я готов; жду утра, алчу воздуха -- и с восходом солнца кони у ворот.

Сон ее спокоен; она не знает, что больше не увидит меня! Я отторгнулся; я преодолел себя. В двухчасовой беседе я не изменил себе, ни слова о разлуке не сказал -- и в какой беседе!

Утром Альберт обещал мне прийти с Лоттой, тотчас после ужина, в сад. В ожидании, я смотрел с террасы на закат солнца, которое ныне в последний раз озарило столь знакомую мне долину и речку. Часто любовался я этим зрелищем с Лоттой, отсюда же, из-под каштановых дерев. Я спустился с лестницы и прошелся несколько раз по аллее, которую полюбил еще до знакомства с Лоттой. Наши симпатии к этому местечку встретились, когда я как-то пришел сюда сперва один, а потом вместе с нею. И, конечно, это один из самых романтических уголков, когда-либо созданных воображением влюбленного художника!

Широкая каштановая аллея открывает, в один конец, живописную местность; когда обратишься к другому -- я уже, кажется, описывал тебе -- она становится все сумрачнее, потом ведет на террасу и, суживаясь буковою изгородью, заканчивается сквозною беседкой. Вокруг нее -- причудливая, густая листва образует круглую площадку, осененную всеми чарами любви, всеми ужасами желанного уединения. Помню, когда я впервые пришел сюда, мне шепнуло что-то, какого блаженства, каких страданий будет свидетелем это очаровательное местечко.

Прошло с полчаса в мыслях о вечерних здесь прогулках, о первом трепете свидания, о содроганьях разлуки, как Альберт и Лотта показались на лестнице. Я подбежал к ним и горячо поцеловал ее руку. Не успели мы взойти на террасу, как из-под верхушек пригорка, поросшего кустарником, выглянул месяц. В разговоре, мы неприметно дошли до конца аллеи. Лотта вошла в беседку и села на скамью; я и Альберт, один с одной, другой с другой стороны, сделали то же. Но мне не сиделось: я вставал, прохаживался и опять садился. Желание скрыть волнение только усиливало его. Она обратила наше внимание на лунный свет, озарявший в конце буковой аллеи всю террасу. Картина была тем разительнее, что нас окружала совершенная мгла. Мы молчали. Она первая нарушила молчание и сказала: "Память о наших усопших, мысль о смерти, о будущности -- мои всегдашние спутники на всех прогулках при луне. Мы будем! -- продолжала она с невыразимым чувством: -- Но скажите, Вертер, встретимся ли? Узнаем ли друг друга? Как думаете, как кажется вам, Вертер?"

"Лотта! -- сказал я, протянув ей руку: -- Мы увидимся! Здесь и там увидимся!" Я не мог говорить. Друг! Зачем был этот вопрос в минуту, когда разлука лежала камнем у меня на сердце?

"Милые тени! Знают ли они о нас? сознают ли, когда мы счастливы, когда чтим память их, с любовью вспоминаем о них? Моей покойной матери образ, он всегда передо мной, когда я с детьми, с ее детьми, с моими детьми, и часто со слезою к небу моя просьба к ней, взглянуть и сказать: держу ли слово, данное в минуту ее смерти, матерью им быть! От глубины сердца тогда молю: тень дорогая, прости! если я им не то, чем ты была! Делаю, что могу; они накормлены, одеты, и, что лучше, они призрены, любимы мной. Взгляни же на цвет твоих благословений и громко прославь Бога! Его же молила ты в смертный час о счастье твоих детей!"

Так говорила она. Друг, кто повторит сказанное? Холодное, бледное слово выразит ли небесный цвет ее души? Альберт кротко прервал ее: "Это слишком действует на вас, любезная Лотта; прошу вас...".

"Альберт! -- продолжала она: -- Вспомните только вечера, которые проводили вы с нами за маленьким круглым столом, когда отец, бывало, в отсутствии, а малюток мы спать уложим. Принесешь и положишь на стол не одну книгу; а много ли было прочитано? Дивная женщина! Не заменяла ли она нам все, всех -- она одна? Прекрасная, кроткая, всегда благодушная, всегда деятельная. Счастливое время! И благодарность моя -- о, Богу известны слезы, которыми была мокра моя подушка. Он помнит одну молитву тогда: уподобь меня ей!"

"Лотта! -- воскликнул я -- и упал перед ней, и облил ее руку слезами: -- Душа твоей матери и благословение Бога всегда с тобой!" -- "Да, если б вы знали, -- сказала она: -- эту прекрасную душу. Она стоила бы вас, она была бы достойна вашей дружбы!"

Я был вне себя. Никогда слово более гордое не раздавалось и не раздастся надо мной! Она продолжала:

"И эта дивная женщина должна была расстаться с нами в цвете лет, когда ее младшему было только полгода. Ее болезнь продолжалась недолго. Она была спокойна, покорна, и только участь детей тревожила ее, в особенности малютки. Когда дело подошло к концу и она пожелала видеть их, я привела к ней всех: и крошек, ничего не понимавших, и старших, обезумевших от горя. Когда они окружили постель, и она подняла над ними руки, помолилась, поцеловала каждого, и один за другим уходить стали, она сказала мне: "Будь матерью им!" Я дала слово. "Ты обещаешь много, дочь моя; ты обещаешь сердце матери, глаз матери. Благодарные слезы твои порукой мне, что ты понимаешь, что говоришь. Завещаю тебе верность жены, сердце матери. Сохрани это для сестер, для братьев, для отца -- и ты утешишь его!" Тут она спросила о нем. Его не было дома: он был от скорби вне себя и уходил беспрестанно из дому, щадя нас. Она понимала это.

-- Альберт, ты был в комнате. -- Она заметила, подозвала тебя, посмотрела на меня, на тебя и одним взглядом -- и утешенье, и надежду выразил тот взгляд -- она как бы сказала, что вместе мы были бы счастливы. И, не дождавшись ее слов, ты упал к ней на грудь и сказал: "Мы вместе! Мы будем счастливы!" Если Альберт, спокойный Альберт был тронут, могла ли я тут что понимать и помнить?"

"Вертер, -- сказала она, наконец: -- и с этой-то женщиной мы должны были расстаться! Боже! Подумаешь, как разлучаемся мы иногда с тем, что нам дороже жизни? И никто кроме детей... Да, только дети еще иногда вспоминают, да горько жалуются: "Черные люди унесли нашу маму!"

0x01 graphic

Она встала. Я был взволнован, поражен; оставался на месте; держал ее руку.

"Пойдемте, -- сказала она: -- пора!" Она хотела освободить руку; я держал ее крепче.

"Мы свидимся, -- сказал я: -- мы свидимся, и какой бы образ ни приняли мы -- мы друг друга узнаем! Я иду, -- продолжал я, -- иду; но чтоб сказать -- навсегда, недостает сил! Прощай, Лотта! Прощайте, Альберт! Мы увидимся!"

"Завтра, надеюсь", -- прибавила она шутя.

Это завтра отозвалось у меня в сердце. Ах, она не знала, когда расставались наши руки!

Они шли аллеей к террасе. Я стоял и смотрел им вслед. Луна осветила их на площадке лестницы. Я кинулся на траву и зарыдал, как ребенок; затем опять вскочил и бросился на террасу. В сумраке последних лип мелькнулось белое платье, мелькнуло перед садовой калиткой... Я руки к ней -- она исчезла.

0x01 graphic

КНИГА ВТОРАЯ

20 октября 1771 года

Мы приехали вчера. Посланник {Сублегат уголовного конгресса в Вецларе -- Гефлер, человек назойливый, хотя и не такая дубина, какою он выставлен в "посланнике". При нем-то был секретарем несчастный Ерузалем, которого неудачи и неприятности по службе, конечно, не были главными причинами, могли однако содействовать к его самоубийству. (Appell. Kestner.) Что Гете, побуждаемый чувством мести за него, отделал Гефлера в лице "посланника" по-своему, это кажется в порядке вещей.} захворал и стало быть останется здесь на несколько дней. Не будь он такой увалень, все было бы хорошо. Да, да, судьба готовит мне тяжкие испытания; это я предвижу. Но бодрей! Легкомыслие сносит все. Легкомыслие? Мне даже смешно, как сорвалось это слово с пера. О, будь я хоть немножко хладнокровнее, я был бы счастливейший человек на свете! Как? Когда другие со своими крохотными способностями самодовольно разъезжают на рысаках, я сомневаюсь в моих силах, дарованиях? Боже правый, зачем же не удержал Ты половину их и взамен не взыскал меня самоуверенностью и самодовольствием?

Терпение! Терпение! Время все исправит. Да, любезный, ты прав! С той поры, как я вожусь с этим народом и вижу, что люди делают и как они делают, я расту в своих глазах. Конечно, уж если мы привыкли сравнивать все с собой и себя со всем, что окружает нас, так и счастье, и бедствия наши должны зависеть от отношений, в которые мы поставлены, и одиночество тут опаснее всего -- оно разжигает воображение, а фантазия, подстрекаемая вымыслами поэзии и увлекающаяся по самой природе своей, образует целый ряд существ, более нас возвышенных, и оно естественно: иногда мы думаем, что нам недостает именно того, чем обладает другой. Тут, как бы заодно, часто приписываем ему и то, чем сами одарены; да, на придачу, наделяем его и тем идеальным довольством, к которому напрасно стремимся сами, и образец счастливца -- продукт собственной же нашей фантазии -- перед нами.

Напротив, если, при всей нашей слабости, мы хотя и кропотливо, но неуклонно, не избегая людей идем прямо к цели, то оказывается, что тот, кто лавирует и выжидает, иногда уходит дальше, нежели одинокий пловец на полном ходу, на всех парусах; а не отстать, да еще другого опередить -- как это их подымает в собственных глазах!

26 ноября 1771 года

Мало-помалу, начинаю привыкать к здешней колее. Лучше всего то, что у меня дела много. Прибавь к этому разнородные личности, множество новых физиономий, непрерывную их суетню -- и картинка выйдет довольно пестрая. Я познакомился с графом К* -- и мое к нему уважение растет ежедневно. Обширная, светлая голова {В лице графа К. автор разумел графа Стадиона, Архиепископа Майнцского, который хотя и был ни при чем в Вецларском конгрессе, но о котором он упоминает несколько раз в своих сочинениях и всегда с большим к нему уважением. (См. прим. на стр. 36).}. Многосторонность его причисляется именно тем, что он не холоден к чувствам дружбы и любви. На днях я докладывал ему, и с первых же слов он, кажется, смекнул, что мы сойдемся, что со мной можно говорить как не со всяким. При этом он весьма тонко выразил мне свое участие, и я не могу довольно нахвалиться его прямодушным обращением. Да, на свете нет ничего дороже теплого, открытого сердца. Какое благо, какая отрада в излияниях высокой души!

24 декабря 1771 года

Посланник мне крепко солит, и это я предвидел. Положительно, он положительнейший дурак. "Шаг, -- говорит, -- за шагом!" -- и щепетилен, как старая кумушка. Всегда в разладе с собой, он не уживается ни с кем. Я работаю довольно легко и пишу, как пишется. Дело, как оно есть, налицо; так нет -- непременно откопает что-нибудь и возвратит бумагу, говоря: -- "хорошо; но более меткое словцо, почище фраза, поглаже периодец всегда найдутся". Ко всем чертям бы его! Никакое и, никакой союзик от него не ускользнут; все будь как по прописи; а новым оборотам, как бы хороши ни были, он смертельный враг. Да представь, сочинил еще какую-то свою, канцелярскую мелодию, и если ей что не в такт, он уж и пропал, ничего не понимает. Что за несчастие иметь дело с таким человеком!

Одно, что еще спасает меня, это доверие ко мне графа К*. В последний раз он с полною откровенностью выразил мне свое неудовольствие на щепетильность и мелочную придирчивость посланника. -- "Такие люди, -- сказал он: -- в тягость себе и другим. Но что же делать? С ними как с косогором. Путешественнику, конечно, приятнее было бы проехаться по гладкой дороге; она же и короче; но горка легла поперек, и -- делать нечего -- шагай через нее!"

Мой старик пронюхал, что граф отдает мне преимущество перед ним. Это злит его, и он пользуется всяким случаем, чтоб отзываться дурно о нем. Я, разумеется, держу сторону графа и тем еще более порчу дело. Вчера я был взбешен, потому что он и меня задел.

-- Граф, -- говорит, -- для светских дел находка: работает легко и владеет пером; но основательных научных сведений ему, как и вообще беллетристам, недостает. Тут он прищурился, как бы говоря: попала булавка в цель? Но на меня это не подействовало. Я пренебрег человеком, который может думать и обращаться так; не уступал ему и заговорил довольно горячо.

-- Граф, -- сказал я: -- человек весьма замечательный, как по уму и многосторонним сведениям, так и по характеру. Не знаю здесь никого, -- прибавил я, -- кто бы соединял с такой широкой душой такое богатство познаний; кто бы вещи видел так ясно и имел столько житейской опытности. Этого желудок его не мог переварить, да и в башку кое-что не лезло. Я воспользовался его одурением и, чтоб избавиться от лишней желчи, раскланялся.

А чьему краснобайству я этим хомутом обязан? Кто мне о деятельности уши прожужжал? Вы же, мои милые. Хороша деятельность! Ну, право, десять лет готов я просидеть еще на каторге, в которую вы втащили меня, если тот, кто сажает картофель, да ездит в город на продажу с четвертью ржи -- не делает больше нас!

А эта мишурная нищета! А эта скука с народом, что с утра до вечера торчит в приемной и только глазами хлопает! Это чинобесие! Ведь спят и видят только, как бы друг друга хоть на шаг опередить. И что за крохотные, что за жалкие страстишки; да и те нагишом! Вот эта женщина, например, что всем прожужжала уши о своей знатности, о своих владениях! Со стороны подумаешь: ну что ж, замечталась, дура. Знаем мы эти знатные роды! Знаем эти воздушные замки! А на поверку вышло, что она просто дочь волостного писаря. Унизительно, глупо, пошло. Вот и пойми человечество!

В тот же день

И то сказать, нельзя мерить всех на свой аршин. К тому же, у меня столько с самим собой хлопот, сердце мое так еще бушует порой, что я с каждым днем хладнокровнее смотрю на глупости других, и часто думаю: пусть бы их шли своей дорогой, лишь бы мне не мешали идти своей!

Что меня в особенности выводит из терпения, это мелочность мещанских отношений, что слывут за гражданские условия. Сознаю не хуже другого необходимость некоторого различия в состояниях; сознаю это и по тем преимуществам, которыми пользуюсь сам. Требую только, чтоб они поперек дороги не становились и не лишали другого той малой доли радости и счастья, которые и без того уже для большинства не больше, как тень! Недавно познакомился я на гулянии с девицей Б* {Фрейлина Б., лицо вымышленное, коллективное, которого черты напоминают друга Гете и его сестры г-жу Клеттенберг.}, с милым созданием, сохранившим много натуры среди жизни извращенной и натянутой. Беседа сблизила нас -- и на прощанье она позволила мне навестить ее. Позволение было дано так приветливо, так радушно, что я насилу мог дождаться удобной минуты. Б* не здешняя и живет у своей тетки. Физиономия старухи мне не понравилась; но я оказал ей должное внимание и в разговоре обращался наиболее к ней. Менее чем в полчаса я успел составить о ней довольно верное понятие, с которым после согласилась и Б*. Оказалось, что тетушка на старости лет терпит недостаток во всем; ни состояния ни имеет, ни умом похвастать не может; опирается только на свою родословную и видит в генеалогии предков единственную свою защиту. Вся ее отрада теперь -- с высоты своего чердака смотреть на головы простых смертных. В молодости она была хороша собой, но продурила жизнь. Сначала нескольких молодых людей помучила своими капризами, а в зрелых летах подчинилась какому-то отставному офицеру, которого содержала и с которым прожила свой медный век. Теперь, когда настал железный, она влачит жалкую жизнь в одиночестве, и если б не любезная племянница, никто бы не обратил и внимания на нее.

8 января 1772 года

Что это за люди, вся душа которых занята одним церемониалом, которые по целым дням хлопочут и добиваются только, как бы сесть повыше за столом? И не то чтобы у них не было чем заняться, нет: работы накопляются потому именно, что из-за мелочей и дрязг дела посерьезнее не двигаются с места. С неделю тому, на санном катанье вышел скандал, и веселая затея обратилась в скучную нелепость.

Глупцам не в толк, что дело не в местах, и что занимающий первое место редко играет первую роль. Кто первый? Тот, полагаю, кто видит дальше и настолько хитер и ловок, что употребляет на свои замыслы способности и слабости других.

20 января

С крестьянского постоялого двора, куда я укрылся от непогоды, пишу вам, любезная Лотта! С той поры, как судьба занесла меня в Д* {Читатель ошибется, если примет эту анаграмму за Дрезден. Таким гнездом мог быть для Ерузалема все тот же Вецлар.}, в это жалкое гнездо совершенно чуждых моему сердцу людей, с той поры даже побужденья не было у меня вам писать. Здесь же, в тесной лачуге, в уединении -- здесь первая моя мысль была о тебе! Да, Лотта, живая память о тебе, образ твой -- не успел я переступить порога -- встретили меня здесь! То же чувство, о Боже, так тепло, так свято! Здесь, где мое окно занесено снегом, где метели, вьюга, непогода кругом -- здесь опять первая, блаженная моя минута!

Если б вы меня видели, моя добрая, в городском омуте! Дух сякнет. Ни минуты полноты сердечной; ни часу отдыха обиженной душе; так пусто, пусто все! Стоишь как перед кунсткамерой; смотришь, как передвигаются куколки, и часто спрашиваешь себя: не оптический ли это обман? Попробуешь вмешаться в игру -- глядь, тобой играют, как марионеткой. И задумаешься, и схватишь чью-нибудь руку; а рука-то деревянная -- и ужас возьмет!

Иногда, с наступлением ночи, думаешь освежить себя восходом солнца; настанет день -- на луну рассчитываешь. Нет тебе ни того, ни другого! И не знаешь, зачем встаешь, зачем идешь спать. Дрожжей, подымавших жизнь -- их нет! Радости, что в ночи убаюкивала, что до зари на пир пробуждала -- нет ее! Нет!

В целом городе встретил я только одно женственное женское существо -- девицу Б*. Она походит на вас, милая Лотта, если можно походить на вас! "Э! -- скажете вы, -- господин-то на комплименты пустился!" И что же? В этом немножко и правды есть. С некоторых пор, я стал очень любезен -- потому что нельзя же иначе -- и острю, и женщины говорят: -- "Никто так тонко польстить не умеет!" И лгать так бессовестно, потому что здесь и без этого нельзя -- понимаете? Я заговорил о девице Б*. У нее много души; об этом говорят ее голубые глаза. Ее светское положение ей в тягость: оно наперекор всем ее желаниям. Она рвется из омута, и мы по целым часам фантазируем о чистых радостях сельской жизни и о вас, моя несравненная. Как часто бывает она вынуждена платить вам дань удивления! Нет, не вынуждена; она это делает добровольно, и всегда слушает с удовольствием, когда говорят о вас. Она любит вас искренно.

О, быть бы мне у ног ваших, а малюткам нашим -- вокруг бы нас. Как они резвятся, милые! Зашумят ли очень -- у меня сказка в запасе; такая страшная... И прижались ко мне, и притихли все.

Буря миновала, и снежное поле блестит в лучах заходящего солнца. Ля -- я должен опять в свою трущобу? прощайте! Альберт -- у вас? И -- как он? Да простит мне Господь этот вопрос!

8 февраля

Вот уже восемь дней, как у нас погода отвратительная; а мне легче. Что пользы в хорошем дне? Испортят же люди, какой бы ни был день! Теперь, когда дождь, слякоть, изморозь на дворе, теперь им портить нечего. Так скверно, и этак скверно; стало быть все равно, все хорошо. В солнечное утро мне еще больней за них; день-то, думаешь, ведь сгубят себе! Ведь нет ничего, чего бы они не портили себе, из-за чего бы не губили друг друга! Здоровье, доброе имя, редкие часы свободы -- все перепакостят; и все от узкости, тупости, неразвитости пониманий! А со стороны послушаешь -- все из участья, все с лучшим намерением. На коленах просил бы их, иной раз, не терзать так жестоко своих внутренностей!

17 февраля

Кажется, мы с посланником долго не уживемся: человек этот чересчур невыносим. Его манера работать до того смешна, что нет возможности не противоречить ему, и я часто нахожусь вынужденным дело делать по-своему, что, конечно, ему не по нутру. На днях он жаловался на меня при дворе -- и я получил от министра выговор, хотя и деликатный, но все же выговор. Я уже думал подать в отставку, как получаю от него частное письмо {Как это письмо, так и то, о котором будет ниже упомянуто, не помещены здесь из уважения к высокой особе, писавшей эти письма. Теплейшая признательность читателя, кажется, не искупила бы подобной нескромности (прим. авт.).

Такого письма не получал, кажется, ни Гете, ни Ерузалем; автор разумеет вероятно письмо, полученное когда-то графом Ларошем от графа Стадиона, на службе которого первый состоял в своей молодости. (См. прим на стр. 36). (?)}, пред которым я стоял на коленах, сознавая в нем высокое, благородное и мудрое его наставление. Как тонко говорится в нем о моей чрезмерной раздражительности, о моих преувеличенных понятиях насчет служебных обязанностей! С полным уважением к моему влиянию на дела, к моей настойчивости в проведении мысли, он смотрит на них, как на благородные порывы молодости и советует не искоренять, но сдерживать и направлять их так, чтоб они в свое время, на своем месте, могли принести пользу и достигнуть своей цели. Это на целую неделю укрепило, примирило меня с собою. Душевное спокойствие, довольство собой -- благо великое, если бы только, любезный друг, эта редкая вещица не была столь же хрупка, как драгоценна и прекрасна.

20 февраля

Благослови вас Бог, друзья мои, и да пошлет Он вам светлые дни, в которых ныне отказывает мне!

Благодарю тебя, Альберт, за то, что ты обманул меня. Я ожидал извещения о дне вашей свадьбы и дал себе торжественный обет -- снять в тот день силуэт Лотты со стены и сложить его вместе с другими бумагами. Теперь из вас двух вышло одно, а силуэт Лотты остался у меня по-прежнему. Так пусть же и остается он! Да почему ж и не так? Ведь я же с вами; я знаю это; знаю и то, что занимаю в сердце Лотты второе место, и не в ущерб тебе. Я хочу и должен его сохранить! О, я бы сошел с ума, если бы она забыла... Альберт, в этой мысли -- ад. Альберт, будь счастлив! Будь счастлива, ангел небесный, будь счастлива, Лотта!

15 марта

Я имел неприятность, от которой должен теперь бежать {Подобная неприятность была испытана Ерузалемом. (Appell. Kestner.)}. Глотаю желчь, кусаю губы, и всех бы послал к черту! А все вы причиной: вы мне не давали покоя; вы меня пилили, подстрекали взять место, которое мне как к корове седло. Вот и досталось нам всем! Вот и вам угощеньице! А чтоб ты опять не сказал, что все натягиваю и тем порчу все, вот тебе, сударик ты мой, рассказец верный и точный, как хроника седовласого летописца:

Что граф К* любит и отличает меня, об этом знаешь; читал сто раз. Вчера обедаю у него, и, как нарочно, вчера же вечером у него собрание, условное собрание, высший придворный круг. Мне и не в толк, что подчиненным, что служащим при графе, словом, что нашему брату тут места нет.

Хорошо. Вот мы обедаем. После обеда расхаживаем с графом по зале. Подходит полковник Б* -- мы и с ним пускаемся в разговор. Между тем приближается час съезда; я себе и в ус не дую. Вот входит сиятельнейшая фон С. со своим сиятельным супругом; с ними их дочка, сухопарая княжна; зашнурована в рюмочку, грудь как дощечка; все как следует. И улыбка у них, en passant, такая благосклонная, и скромно опущенный взгляд, и ноздри при этом раздуты как следует; все как следует. Противная нация; сам знаешь. Я уже думал бежать, да хотел только сказать слово графу, как входит моя добрая знакомая, девица Б*. А как у меня на сердце всегда отляжет немного, словно наступит оттепель, когда я с ней, так и тут. Становлюсь за ее стулом, разговариваю, и только по прошествии некоторого времени замечаю, что она смущена, что у нее как будто прикушен язык. Странно, думаю, неужели она, как и вся остальная шваль? Как бы не заразиться -- и хочу уйти. Но мысль о ней удерживает меня. Давай, думаю, еще раз попытаюсь; авось, заговорит, как следует. Между тем гостей понабралось уже порядочно. Вот и барон фон Ф* со всем своим гардеробом, словно сейчас с коронации Франца I. Вот со своей глухой супругой и надворный только советник Р*, который поэтому здесь именуется не иначе как in qualitate, господин фон Р*. Да не забыть бы и истасканного фон М*? Его полинялый французский кафтан, прикрашенный новомодными кружевами, кажется на нем как с иголочки; не умудришься так. Встречаю и знакомых. Но странно; откуда вдруг лаконизм такой? Смотрю на Б*; она на меня; друг друга не понимаем. Началось шептание, перемигивание. Княгиня С* отходит с графом в сторону (об этом я узнал после от Б*). Чувствую, что-то неловко, и я уже поближе к двери. Тут граф подходит ко мне, берет с участием за руку и подводит к окну. "Вы знаете, -- говорит, -- наши странные приличия. Общество, как я замечаю, недовольно, что вы здесь". -- "Ни за что бы на свете!.. Тысячу извинений, ваше сиятельство", -- отвечал я. -- Мне бы самому подумать, да в голову не пришло. Я и сам хотел уйти, да словно нечистый попутал!" -- прибавил я, раскланиваясь. Граф жмет мне руки с чувством, выразившим все. Я ухожу, сажусь в кабриолет и еду -- лучшего я придумать не мог -- за город, посмотреть на закат солнца, да прочесть в Гомере то место, где свинопасы так славно угощают Ууисса. Хорошо; ничего.

0x01 graphic

Поздно вечером, когда общество разъехалось, возвращаюсь к ужину, чтобы -- понимаешь -- как будто ни в чем ни бывало. Однако -- черт возьми -- кое-кто еще тут. Скатерть с одного конца откинута, то есть забавляются в кости. Входит наш почтенный Аделин -- шляпу в сторону -- и прямо ко мне. -- "Ты, -- говорит шепотом, -- неприятность имел?" -- "Я?" -- спрашиваю я. -- "Да, ты. Граф тебе на двери указал?" -- "Ну их, -- говорю: -- я рад, что попал на воздух". -- "Хорошо, что у тебя желудок такой; другой бы... Жаль только, что все знают о том; что в городе говорят!" -- Меня как ножом царапнуло и -- ну, словно сосет червь. Кто ни придет к столу, кто ни взглянет -- а, вот почему так взглянул! Кровь, понимаешь, начала портиться.

Вот и сегодня, с кем ни встретишься, все с участием к тебе. Знаем мы это участие! Завистники торжествуют и говорят -- знаю я, что они говорят! Они говорят: ну-тко, посмотрим, как вылезет из петли; ничто ему. Немножко поумней, вот и думает, что может стать выше всех отношений. Думает, что... Да кто их, собак, знает, как они там лают! Нож бы в себя всадил! Толкуй себе о самостоятельности; знаем мы. Посмотрел бы я, какую бы ты скорчил рожу, если б мошенники оперлись на дело, да начали бы ругать тебя? Тут не скажешь -- врут; тут дело; факт налицо. Нож бы всадил в себя!

16 марта

Все меня бесит. Сегодня встречаюсь в аллее с девицей Б*. Я не мог воздержаться, чтоб с ней не заговорить -- и когда мы несколько поотстали от других, чтоб не намекнуть на ее загадочное обращение со мной в последний раз. -- "Вертер, -- сказала она голосом искренним: -- можете ли так объяснять мое замешательство, зная меня? Мне было за вас больно с той самой минуты, как я вошла в зал. Я все предвидела, и сто раз вертелось у меня на языке -- предупредить вас. Я знала, что С* и Т* со своими мужьями скорее оставят собрание, нежели останутся с вами. Я знала также, что графу нельзя с ними разойтись -- и вот эти толки, этот шум!" -- "Как?" -- спросил я, скрывая свой испуг. Все сказанное мне третьего дня Аделином тут сильнее высказалось, и меня словно обдало кипятком! -- "Если б вы знали, чего мне это стоило?" -- продолжала она, и слезы блеснули в ее глазах! Я был вне себя, я готов был упасть к ее ногам. -- "Объяснитесь!" -- сказал я. По ее щекам покатились слезы; но, не скрывая их, она отерлась платком и сказала: -- "Вы знаете тетушку; она была всему свидетельницей. О, какими глазами она смотрела на это все ! Вертер, целую ночь вчера, целое утро сегодня, должна я была выслушивать отповедь за мое обращение с вами! Вас бранили, вас унижали; а я -- могла ли, смела ли я защищать вас так, как бы желала. Только в половину могла я...".

Каждое ее слово было мне как острый нож! Она не знала, какое бы благо оказала мне, если б умолчала о многом. А тут она еще заметила, каким пересудам подвергаюсь я, какие люди будут торжествовать; как будут радоваться моему уничиженью те, которым холодное и небрежное мое обращение давно уже кололо глаза... Вильгельм, слышать все это от нее, слышать голос участия искреннего... Я был растерян, взбешен, да и теперь еще не могу прийти в себя. Хотелось бы, чтоб кто-нибудь упрекнул в глаза, чтоб всадить в того шпагу! Впечатление крови, кажется, облегчило бы меня. Ах, сто раз уже хватался я за нож, чтобы дать простор этому сердцу! Рассказывают о славной породе арабских лошадей: когда их слишком разгорячат, загонят, они по инстинкту -- чтобы вздохнуть -- прокусывают себе жилу. Со мною тоже: ради вечной свободы, я отворил бы себе кровь!

24 марта

Я подал в отставку и надеюсь скоро получить ее. Не прогневайтесь, если не испросил на это вашего позволения. Решено. Здесь не останусь, и все, что вы имеете мне сказать, все это знаю наперед. Подсласти, рассиропь и поднеси это матушке. Скажи, что если я себе не могу помочь, так пусть извинит, если и ей пособить не в силах. Конечно, это ей будет тяжело. Сынок на такой славной дороге; карьера ему такая блестящая впереди; тайное советничество, посольство и вдруг -- стой, лошадка! Марш в свое стойло! Судите, рядите, как вашей душе угодно; придумывайте всевозможные казусы, при которых бы я мог оставаться. Я решительно ухожу, и могу даже сказать куда. Некто князь* {Портрет князя напоминает личность графа Лароша, в имении которого Гете провел почти целое лето и с семейством которого он был в близких отношениях и по дому отца.}, с которым я сошелся, узнав о моем намерении, пригласил меня в свое поместье провести с ним нынешнюю весну. По его словам, я не буду стеснен ни в чем и буду совершенно предоставлен себе. А как мы до известной степени поняли друг друга, то куда ни шло, думаю, попытаю счастье и поеду с ним!

19 апреля

Спасибо разом за два письма! Я не отвечал до получения отставки, опасаясь, чтобы матушка не отнеслась к министру и не затруднила моего намерения. Теперь все кончено -- отставка получена. Не буду расписывать вам, как неохотно мне дали ее и что мне пишет министр -- вы подняли бы плач Иеремии! Наследный принц прислал мне на подъем 25 червонных, при письме, тронувшем меня до слез. Таким образом деньги, о которых я недавно писал тебе, могут оставаться в экономии матушки.

5 мая

Завтра выезжаю отсюда. Моя родина только на шесть миль от дороги в сторону; навещу ее. Хочу вспомнить былые годы; припомнить, как сладко мечталось когда-то. Въеду в те же ворота, из которых выехал вместе с матушкой, когда она по смерти отца оставляла родное местечко, чтобы запереться в скучном городе. Прощай, Вильгельм! О подробностях поездки уведомлю.

9 мая

С благочестием пилигрима совершил я поездку на родину и испытал при этом чувства еще неизведанные. У старой большой липы, в четверти часа от города к местечку С*, я остановился, вышел из экипажа и отпустил лошадей вперед, чтобы пешком, на свободе, вкусить от каждого плода живых воспоминаний. И встал я под эту липу, бывшую когда-то пределом и целью моих детских прогулок. Какая разница во впечатлениях! Стремлениям юного сердца, сколько надежд предстояло им, сколько пищи они обещали ему! Как рвалось оно в своем блаженном неведении к миру неизвестному, полному невыразимых обаяний! Гористая окрестность, когда-то предмет моих пытливых чаяний -- по целым часам я мог уноситься к ней, улетать в леса, в долины, являвшиеся мне в какой-то смутной и чарующей красе! И когда, бывало, наступит урочный час, как неохотно расставался я с этим заветным местечком!

Когда я подошел к городу, мне все старые, знакомые домики, беседки -- улыбнулись; все новые постройки были противны мне. Едва я перешагнул за городские ворота -- прошедшее ожило, стало настоящим. Оставляю подробности. Все, что имеет такую прелесть для меня, могло бы показаться тебе скучным.

Я остановился на площади, возле бывшего нашего дома. Мимоходом я заметил, что учебная комната внизу, куда старая, честная няня собирала нас к учению, превращена в мелочную лавку. Сколько тут было пролито слез, притуплено чувств и пережито одуряющих ощущений! Все живо, словно воочию -- ив душе моей, как в душе путешественника к святым местам! А эта речка, а тот пригорок, с которого мы, дети, бывало, забавлялись рикошетами, запасаясь силами мышц! И следишь за течением реки, и думаешь, Бог весть как далеко с нею уплыл! Молодые-то крылья фантазии только учились летать -- и как недалек был их полет! Друг мой, не также ли чувствовали и наши праотцы? Сколько детского, сколько простодушного в поэзии их! Когда Улисс говорит о бесконечной земле, о необозримом море, как человечно, как естественно, ограниченно, сказочно он говорит! Что толку мне, если я знаю теперь со всяким школьником, что земля кругла? Человеку довольно нескольких саженей, чтобы быть счастливым, и еще того менее, чтобы в ней сложить свои кости!

0x01 graphic

Вот я в княжеском, охотничьем замке. С князем можно жить. Он прямодушен и прост. Но что за странные люди окружают его? Я даже их в толк не возьму. И бездельниками их не назовешь, и на честных людей они не походят. Иногда они кажутся такими, а все как-то не доверяешь им. Одно мне не нравится в князе: он часто говорит о вещах, о которых только слышал или читал. От этого у него нет своих взглядов, а стало быть нет и своих убеждений. Безделицы нет!

Он ценит мой ум, мои таланты. О моем сердце он и не думает; а оно-то и составляет мою единственную гордость, будучи источником всех моих сил, всех моих радостей и страданий. Как я мыслю, что я знаю, так может мыслить, то может знать и другой. Таким сердцем как мое -- владею я один.

25 мая

У меня была мысль, о которой я не хотел говорить, прежде чем осуществится она. Теперь, когда из нее ничего не вышло, теперь могу сказать: я собирался на войну, и, признаюсь, это предприятие было главной причиной моей поездки с князем, который служит генералом в *** войсках. Недавно, на прогулке, я сообщил ему мое намерение. Он отсоветовал, отклонил его -- и я согласился с ним. Это доказывает, что истинного влечения тут не было; что и это была не более, как мимолетная причуда.

11 июня

Говори и думай, что хочешь обо мне; я долго тут не останусь. Что мне здесь? Правда, князь со мною так хорош, как только возможно; а все же я не в своей тарелке. В сущности, у нас с ним ничего нет общего. Человек он с умом, но с умом обыкновенным. Беседа его, как книга хорошего слога, как чистенькое изданьице. С неделю пробуду еще здесь; а там опять -- куда глаза глядят! У него есть чувство изящного, есть вкус к живописи. Но этот проклятый тон знатока, эта казенная терминология -- все портят! Иногда в тебе разыграется фантазия и проснется, разгорится чувство к природе, к искусству, а он думает, что дело сделал, если подсунет клейменое словцо, угодит торным, избитым термином -- словно водой обольет!