Гиппиус Зинаида Николаевна
На парижских улицах запахло порохом

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    События и французский здравый смысл. - Прогнозы "наших". - Своеобразная "молодежь". - Новая русская интеллигенция? - Керенский. - Что свойственно юности. - Жена "вредителя". - Воздух смерти

З. Н. Гиппиус

  

На парижских улицах запахло порохом
События и французский здравый смысл. -- Прогнозы "наших". -- Своеобразная "молодежь". -- Новая русская интеллигенция? -- Керенский. -- Что свойственно юности. -- Жена "вредителя". -- Воздух смерти
(Письмо из Парижа)

  
   З. Н. Гиппиус. Арифметика любви (1931-1939)
   СПб., ООО "Издательство "Росток"", 2003
  
   О февральских парижских днях мы уже могли бы теперь писать "воспоминания", если бы... если бы, с внешней стороны, дни эти не были так детально всем известны, во-первых; и так запутаны и сложны с внутренней, -- во-вторых. Уж не говоря о нас, русских пришельцах, -- сами французы еще не разобрались, кажется, в смысле событий, не знают хорошенько, придавать им важность, или нет. Да и что это такое, в сущности было? Каким словом определить? Не "восстание"; не "бунт"; не "революция", конечно, но и не "беспорядки". Самое, пожалуй, близкое слово -- волнения. А если кому-нибудь слово покажется слишком слабым (ведь была кровь на улицах и баррикады) -- то пусть он вспомнит, в какой вообще момент мы живем и что происходит рядом: перед совсем недавними событиями, хотя бы в Австрии, парижские явно только "волнения".
   Франция имеет в прошлом серьезный опыт; но после долгих десятилетий спокойствия ей было естественно растревожиться своими "улицами". Больше, чем нужно, или меньше, -- мы, повторяю, во французских делах не судьи. Хата русской эмиграции как нельзя более "с краю"; и, однако, она (эмиграция) не ограничивалась спокойным наблюдением происходящего, упорно строя аналогии. Мы, мол, все это знаем, сами прошли. Знаем и чем кончится... Опрометчивая самоуверенность! Пора бы понять, что история не под одну мерку делается и что прогнозы всегда бесполезны.
   Впрочем, один из старых неполитиков объяснял мне, что влечение наше к аналогиям -- невольное, чувственное: слишком еще помнится запах, -- или, по Блоку, "музыка" -- революции. Запахло уличным порохом -- вот оно!
   -- Я, конечно, понимаю, -- говорит он, -- одну и то внешнюю, аналогию можно найти: это между февралем парижским -- и русским... не февралем, конечно, и еще менее последним черным октябрем, а далеким русским октябрем 1905 года. Посмотрите: и там, тогда, -- уличные демонстрации; перестрелка с полицией; всеобщая забастовка; уступки, объявленные манифестом, после которого -- восстание на Пресне, кончившееся почти так же, как здешнее "восстание" коммунистов, уже после прихода Думерга.
   Почти, почти... Словесное сближение и то с какой натяжкой! Нет, лучше оставим аналогии. Учтем хотя бы эту разницу: мы, -- что греха таить! -- больше мечтатели; французы же обладают крепким здравым смыслом. Недаром и Думерг, едва выйдя из вагона, произнес знаменательную фразу: "Чудес я не делаю... Но думаю, что политика не такая хитрая вещь. Достаточно и здравого смысла".
   Правда, среди всякого народа существуют элементы, всегда готовые к бунту ради бунта, вне целей, чем пользуются другие, для своих целей. Правда и то, что именно о современной опасности, -- о коммунизме, -- французы не имеют никакого понятия. Можно сказать даже, что почти вся Франция, в массе, настоящего, подножно-ощутимого, понятия тут не имеет. Обывательские низы, мелкая демократия, с которой мне часто приходится сталкиваться, так рассуждает: "Что ж, коммунисты? Они богатым страшны, а мы маленькие трудящиеся. Торговля (или ремесло, или что-нибудь вроде) идет и сейчас плохо. Правительство -- одни других стоят: только налоги, да скандалы".
   Скандалы и налоги они понимают. К уличным "протестам" отношение смутно-сочувственное и против полиции. Кто-то вспомнил, какой видели они пышный "Праздник трудящихся" в синема на Гренель (рабочий квартал, советские фильмы, неусыпная московская пропаганда).
   Хорошо, пусть эти не понимают: они и не знают ничего. Но помогает ли знание? Ко мне пришла, после февральских дней, молоденькая дама, француженка. С ней и ее мужем мы знакомы давно, но в последние годы редко виделись. Оба очень интеллигентны. Мы, вначале, не мало говорили с ними о коммунизме, о нашем "опыте". Они -- знали. Но вот приходит г-жа X., неожиданно, и очень взволнованная. Рассказывает: попала, случайно, в гущу известной коммунистической демонстрации, была несколько времени заперта с "товарищами" на Восточном вокзале. Ничего с ней дурного не было, но -- как-то "прикоснулась реально", лица видела... И сразу, говорит, она бросилась перечитывать книгу, мой "дневник" (в Петербурге, под коммунистами). Книга у нее годы лежала; и была прочитана; но лишь теперь, -- признается, -- "я в ней что-то поняла, почувствовала".
   Не так уж много, конечно; но и для этого ей был нужен "опыт" Восточного вокзала. Если король югославский Александр, на мой вопрос, видел ли он в лицо живого большевика, и ответил отрицательно, а между тем в большевизме русском кое-что понимает, -- надо учесть, что юность он провел в Петербурге и даже видел там "революцию" 1905 года. Революцию не большевицкую, правда; но все помнят, что и тогда Ленин с Горьким уже действовали, образовав знаменитую "Новую Жизнь".
   Поэт Минский (вот этого, кажется, никто уж не помнит), избранный в виде ширмы, сглупу не понял, в чем дело, хоть и был, в обычном смысле, человеком весьма неглупым. Восторженно принял "редакторство", так как марксизм нуждается, мол, в "философской надстройке", и большевикам без него, Минского, не обойтись. Разочарование не замедлило. Не то, что "надстроек", но "редактору" ничего в "Нов. Жизни" писать было не дано; вскоре газету захлопнули, Горький с Лениным и с присными благополучно уплыли заграницу, но "редактора" посадили в крепость. Ненадолго; выпущенный на поруки, под залог, усилиями друзей, тотчас и сам он улепетнул в Париж. Да так и не вернулся больше в Россию, несмотря на свою безвинность. От страха (а какие легкие времена были!) сделался вечным эмигрантом до эмиграции, без смысла и без дела: "надстройки" над ленинизмом не понадобились, как до торжества Ленина, так и после.
   Франция, повторяю, большевиков и не знает, и не понимает, не имея с ними опытного соприкосновения. Об опытах, вроде путешествия Эррио ("Алисы в страну чудес") и вроде, -- я не говорю. С ними, в лучшем случае, можно не считаться. И все-таки, опасность коммунизма во Франции, даже опасность левой революции, минимальна. Не оттого, что мало усердствует в пропаганде Москва и мало помогающих "своих". Но в критическую минуту, -- если бы таковая настала, -- здравый смысл и долголетняя привычка к свободе все равно взяли бы верх.
  

* * *

  
   Именно так относится к Франции, -- спокойно и трезво, -- тот слой русской эмиграции, с которым я больше всего соприкасаюсь. Слой, преимущественно, "молодежи". Но определение это широкое. На воскресных наших собраниях (особенно многолюдных в нынешнем году) рядом сидят и родившийся перед войной, и бывший участник ее, или участник войны гражданской. А то и кто-нибудь уже с седеющими висками. Да, скажут мне, но не все ли равно, что они думают о политических событиях, да еще чужой страны, ведь это не "политики". Конечно, не политики. Это "всяческая" молодежь, самых разных дарований и культурных устремлений, и, однако, связанная между собою: не цифрой возраста, а чем-то внутренним, более важным и сложным. Опытным прикосновением к современности (в борьбе за жизнь), знанием, что многое, когда-то реальное, уже не реально, уже не существует... между прочим и политика "в добром старом смысле" (что не секрет для большинства самих старых "политиков"). Но главная связь между людьми данного круга, это их общая "молодая" способность (и воля) к движению во времени, к применению; не застывшая капля "élan vital" {жизненный порыв (фр.).}. Любопытно, что, когда в эту среду попадает человек без таких "молодых способностей", он, независимо от возраста и дарования, -- к искусству ли, к политике ли, -- тотчас ощущается как инородное тело. О нем говорят: он -- не "мы".
   Другое дело, что и самые эти "мы", фактически, по обстоятельствам, занимаются весьма разнообразными и неожиданными ремеслами. Кому неизвестно, что нынешние русские молодые писатели, художники, ученые, поэты, политики -- (по склонности и дарованиям) -- в то же время шоферы, маляры, бухгалтеры, торговцы, даже землекопы. Но это в счет не идет, конечно.
   Удивляться ли, что в разнородной среде, но со своим неопределимым единством, политики "доброго, старого образца" (и художники того же образца) -- чувствуются телами инородными? Есть, впрочем, одно исключение: молодой среде оказался не чужд достаточно известный наш "политик", -- Керенский. Наблюдая со стороны, вижу: и разноголосица, и нелепые, подчас, споры, -- но Керенский для "молодежи" в какой-то степени "мы". Почему? Да опять потому, что он живет, как ни в чем не бывало, с молодым свойством изменяться -- переменяться, двигаться во времени; потому что он уже не политик-интеллигент довоенного образца, ни даже "главноуговаривающий" 17-го года. Он переменялся -- изменялся вместе с переменой времен. Есть тут и еще один секрет: надо
  
   "Изменяться, но не изменять...".
  
   Мне кажется, -- раз уж мы заговорили об известном слое русской "молодежи", -- что лишь из чего-то подобного выйдет новая русская интеллигенция. Как прежняя не состояла из одних политиков, из одних художников и т. д., а складывалась из множества разнородных элементов, имея все-таки свою цельность, -- так и новая. Не по-"советски" новая, конечно, ибо возьмет кое-что и от старой. И будет, вероятно, еще более цельной, так как современному сознанию раскрывается близкая связь между самыми разнородными областями жизни и деятельности.
   Но пока это все лишь далекие гадания. Создастся ли новая русская интеллигенция, или нет, никто не знает. Я говорю лишь о возможностях; и о том внутреннем процессе всестороннего изменения, который явно происходит... ну, хотя бы в этом маленьком уголке русских молодых зарубежников. Они не политики... но порою их взгляд на события, даже чужой страны, имеет свою ценность, пока растерявшиеся старые политические заправилы плетут свои непрочные кружева.
   А в конце концов никто сегодня не должен бы пускаться в политические предсказания. Завершение парижских событий впереди. Только что прошедшая демонстрация (или манифестация?) "левых", закончившаяся арестом почти 1000 человек, маленькую французскую демократию не очень обеспокоила; однако вызвала вопрос: "А что будет 1-го мая?" "Mais non mais non" {Да нет же, нет (фр.).}, -- возражает другой, -- я знаю: будет что-то не первого, а двадцатого мая...".
   Поживем -- узнаем.
   P. S. На последнем, как всегда многолюдном, воскресном собрании "интеллигентной молодежи" присутствовала парижская гостья -- Т. В. Чернавина. Кто не знает "Записок вредителя" и "Жены вредителя", этого беспредельно-ясного свидетельства о России советской, и полную ужаса эпопею их бегства из Соловок, с ребенком? В Париже доклады этой интеллигентной, прямой и мужественной женщины привлекают громадную аудиторию... русскую, конечно. Но об этом, о разнице между Парижем и Лондоном (Чернавина была раньше в Лондоне) и о многом еще, слишком долго было бы рассказывать. Да и передача разговоров во время воскресной "встречи" заняла бы слишком много места. Т. В. Чернавина не без любопытства, кажется, присматривалась к новой для нее, толпе интеллигентных молодых зарубежников (о, -- "старых", по-советски!). Но вот главное: они, как вся русская эмиграция, знают, конечно, то, что рассказывает нам Чернавина. Одни больше, другие меньше, но знают все.
   Между тем, сидя рядом с этой маленькой, энергичной русской женщиной, нельзя было не почувствовать: она знает еще что-то, в словах невыразимое, нам уже неизвестное. Ее еще облекает незнакомый нам сегодняшний советский воздух. Мы лишь веянье его ощущали, не понимая; и -- я не знаю, несчастие это наше, или нет, -- непонимание? Год--два человеческой жизни -- и Чернавина потеряет свое страшное, подкожное, "знание" несказанного. Может быть, -- я говорю "может быть", -- без такой потери нельзя и здесь вести "человеческую" жизнь. Может быть, хорошо, что мы не проникаем в этот "воздух смерти".
  

КОММЕНТАРИИ

  
   Впервые: Сегодня. Рига, 1934. 29 апреля. No 118. С. 2.
   О февральских парижских днях... -- 6 февраля 1934 г. фашисты организовали в Париже манифестацию, планируя завершить ее государственным переворотом. 12 февраля пришла массовая антифашистская демонстрация и забастовка.
   ...недавними событиями <...> в Австрии -- в феврале 1934 г. рабочие Вены и других городов оказали вооруженное сопротивление отрядам фашистов.
   "музыка революции" -- А. Блок. Интеллигенция и революция (1918).
   Думерг Гастон (1863-1937) -- президент Франции в 1924-1931 гг. После провала фашистского путча 6 февраля 1934 г. образовал правительство "Национального единства".
   Александр I Карагеоргиевич (1888-1934) -- король Югославии в 1921 -- 1934 гг. Убит в Марселе 9 октября 1934 г. хорватскими террористами (см. ниже статью Гиппиус "О встречах с королем Александром").
   Эррио Эдуар (1872-1957) -- премьер-министр Франции в 1924--1925, 1932 гг., в 1924 г. установил дипломатические отношения с СССР, в 1934--1936 гг. государственный министр. Эррио посетил СССР в 1922 г., когда вышла его книга "Новая Россия".
   "Алиса в стране чудес" (1865) -- сказочная повесть английского писателя Льюиса Кэрролла.
   "Изменяться, но не изменять..." -- из стихотворения Гиппиус "Улыбка" (1897).
   Чернавина Татьяна Васильевна -- в 1932 г. с мужем эмигрировала в Финляндию, затем поселилась в Лондоне. 14 апреля 1934 г. прочитала в Париже доклад "Интеллигенция в СССР", 21 апреля -- доклад "Советская молодежь" (опубликован в "Современных Записках". 1934. No 55), 25 апреля во французском клубе "Форум" рассказала (на французском языке) о своем драматическом бегстве из советской России.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru