Гюго Виктор
Собор Парижской Богоматери

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ВИКТОРА ГЮГО.

СОБОРЪ ПАРИЖСКОЙ БОГОМАТЕРИ

Переводъ Е. И. Конради.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
ИЗДАНІЕ B. В. ЛЕПЕХИНА и Ф. Н. ПЛОТНИКОВА.
1884.

0x01 graphic

ОГЛАВЛЕНІЕ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Книга первая.

   I. -- Большая зала Дворца Правосудія.
   II.-- Пьеръ Гренгуаръ.
   III.-- Кардиналъ.
   IV.-- Maître Жакъ Копеноль.
   V.-- Квазимодо.
   VI.-- Эсмеральда.

Книга вторая.

   I.-- Изъ Харибды въ Сциллу.
   II.-- Площадь Гревы.
   III.-- Besos para Golpes.
   IV.-- О томъ, какимъ непріятностямъ можно подвергнуться, преслѣдуя хорошенькихъ женщинъ на улицахъ по вечерамъ.
   V.-- Дальнѣйшее повѣствованіе о неудобствахъ.
   VI.-- Разбитая кружка.
   VII.-- Брачная ночь.

Книга третья.

   I.-- Соборъ Богоматери.
   II.-- Парижъ съ высоты птичьяго полета.

Книга четвертая.

   I.-- Добрыя души.
   II.-- Клодъ Фролло.
   III.-- Immanis pecoris custos, immanior ipse.
   IV.-- Собака и ея хозяинъ.
   V.-- Дальнѣйшая жизнь Клода Фролло.
   VI.-- Народная ненависть.

Книга пятая.

   I.-- Abbas Beati Martini.
   II.-- Вотъ это убьетъ вонъ то.

Книга шестая.

   I. -- Безпристрастная характеристика судебнаго сословія въ доброе старое время.
   II.-- Крысиная нора.
   III.-- Исторія одной лепешки.
   IV.-- Слеза за каплю воды.
   V.-- Окончаніе исторіи одной лепешки.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

Книга седьмая.

   I.-- О томъ, какъ опасно довѣрять свои тайны козѣ.
   II.-- Священникъ и философъ -- не одно и тоже.
   III -- Колокола.
   IV.-- Ἀναγκη.
   V.-- Два человѣка въ черной одеждѣ.
   VI.-- О томъ, какое дѣйствіе могутъ произвести семь ругательствъ, если ими выпалить подъ рядъ посреди улицы.
   VII -- Угрюмый монахъ.
   VIII.-- Польза оконъ, выходящихъ на рѣку.

Книга восьмая.

   I.-- Серебряная монета, обратившаяся въ сухой листъ.
   II.-- Продолженіе исторіи о серебряной монетѣ, превращенной въ сухой листъ.
   III.-- Окончаніе исторіи серебряной монеты.
   IV.-- Lasciate ogni speranza.
   V.-- Мать.
   VI. -- Три сердца, не похожія другъ на друга.

Книга девятая.

   I.-- Горячешный бредъ.
   II.-- Горбатый, кривой, хромой.
   III -- Глухой.
   IV.-- Глина и хрусталь.
   V.-- Ключъ отъ Красныхъ Вратъ.
   VI.-- Дальнѣйшее сказаніе о томъ, что натворилъ ключъ отъ Красныхъ Вратъ.

Книга десятая.

   I.-- У Гренгуара въ улицѣ Бернардинцевъ разомъ зарождается въ головѣ нѣсколько блестящихъ мыслей.
   II.-- Дѣлайся бродягой.
   III.-- Да здравствуетъ веселье!.
   IV.-- Дружеская услуга не впопадъ.
   V.-- Молельня короля Людовика XI.
   VI -- "Воришки забавляются!".
   VII.-- "Шатоперъ, выручай!".

Книга одинадцатая.

   I.-- Башмачекъ.
   II.-- La creatura Bella, bianco vestita (изъ Данта)
   III.-- Женитьба Феба.
   IV.-- Женитьба Квазимодо.
   

ПРЕДИСЛОВІЕ АВТОРА.

   Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, авторъ настоящей книги, осматривая соборъ Парижской Богоматери, или, вѣрнѣе, обшаривая всѣ его закоулки, нашелъ въ темномъ углу одной изъ башенъ слѣдующее слово, начертанное отъ руки на стѣнѣ:

А Н А Г K Н

   Эти греческія прописныя буквы, почернѣвшія отъ ветхости и довольно глубоко врѣзавшіяся въ камень, кое-какія своеобразныя особенности готической калиграфіи, сказывавшіяся въ формѣ и расположеніи буквъ и свидѣтельствовавшія, что слово это было начертано средневѣковою рукою,-- а главное, мрачный и роковой смыслъ этого слова, поразили автора.
   Онъ задался вопросомъ и пытался отгадать, кто бы могъ быть тотъ человѣкъ, который, прежде чѣмъ покинуть этотъ міръ, захотѣлъ увѣковѣчить такимъ образомъ на стѣнахъ древней церкви память о пережитыхъ страданіяхъ, или о совершенномъ преступленіи?
   Съ тѣхъ поръ надпись эту успѣли замазать штукатуркой, или выскоблить,-- ужъ право не знаю хорошенько, которымъ изъ двухъ способовъ ее уничтожили. Вотъ уже безъ малаго двѣсти лѣтъ, какъ такая участь постигаетъ всѣ дивныя церкви среднихъ вѣковъ. Ихъ увѣчатъ со всѣхъ сторонъ,-- и снаружи, и извнутри. Священникъ замазываетъ ихъ краской, архитекторъ скоблитъ ихъ, а тамъ приходитъ очередь народной волны, которая разрушаетъ ихъ.
   И такъ, отъ таинственнаго слова, кѣмъ-то начертаннаго на стѣнѣ мрачной башни собора, и отъ невѣдомой жизни, смыслъ которой оно выражало такимъ скорбнымъ намекомъ, ничего болѣе не осталось, кромѣ того преходящаго воспоминанія, которое посвящено имъ въ настоящей книгѣ. Человѣкъ, написавшій это слово, исчезъ уже много вѣковъ тому назадъ изъ среды людскихъ поколѣній; слово, въ свою очередь, исчезло со стѣны церкви, а вскорѣ, быть можетъ, и самая церковь исчезнетъ съ лица земли.
   По поводу этого-то слова и была написана настоящая книга.
   
   Мартъ. 1831.
   

ПРИМѢЧАНІЕ АВТОРА
КЪ ВОСЬМОМУ ФРАНЦУЗСКОМУ ИЗДАНІЮ КНИГИ.

   По ошибкѣ было объявлено, что настоящее изданіе будетъ дополнено нѣсколькими новыми главами; слѣдовало бы сказать неизданными главами. Если подъ новыми главами разумѣть такія, которыя были заново написаны, то тѣ, которыя впервые появляются теперь въ печати, не могутъ считаться новыми. Онѣ были написаны одновременно съ остальною книгою и вытекали изъ одной и той же мысли; онѣ съ самаго начала входили въ составъ рукописи "Собора Парижской Богоматери". Мало того: автору представляется непонятнымъ, какимъ образомъ можно бы было дополнять произведеніе этого рода вставками, написанными заднимъ числомъ. Подобныя вставки не пишутся по произволу. По мнѣнію автора, существуетъ извѣстная, такъ сказать, необходимость, въ силу которой разсказъ зарождается сразу со всѣми своими главами, а драма -- со всѣми своими сценами. Не думайте, чтобы можно было по произволу убавлять или увеличивать число частей этого цѣлаго, этого загадочнаго микрокозма, который называютъ романомъ или драмою; произведенія этого рода плохо выносятъ прививку новыхъ черенковъ или припаиваніе новыхъ придатковъ; они должны писаться за одинъ пріемъ и оставаться такими, какими вышли съ самаго начала. Разъ дѣло сдѣлано, нечего его передѣлывать. Разъ книга напечатана, разъ новорожденный младенецъ издать свой первый крикъ и полъ его,-- будь онъ мужской или женскій, признанъ и констатированъ,-- онъ существуетъ такимъ, какимъ родился; ни отецъ, ни мать не могутъ ничего въ немъ измѣнить; онъ принадлежитъ воздуху, которымъ дышетъ, и солнцу, которое его озаряетъ; предоставьте ему житъ или умереть въ томъ видѣ, въ какомъ онъ появился на свѣтъ. Быть можетъ, ваша книга вышла неудачною? Тѣмъ хуже для нея. Но не прибавляйте новыхъ главъ къ неудавшейся книгѣ. Быть можетъ она не полна? Надо было позаботиться о ея полнотѣ въ то время, когда она писалась. Быть можетъ ваше дерево выросло съ искривленнымъ стволомъ? Не трудитесь выпрямлять его. Быть можетъ ваше произведеніе вышло чахлымъ и недолговѣчнымъ? Никакія ваши старанія не придадутъ ему жизнеспособности, разъ оно не обладаетъ ею съ самаго начала. Быть можетъ ваша драма родилась хромоногой? Повѣрьте мнѣ, не стоитъ приставлять ей деревяшку.
   И такъ, авторъ придаетъ большое значеніе тому, чтобы публика не считала тѣ главы, которыя теперь впервые появляются въ свѣтъ, написанными нарочно для этого изданія. Если онѣ не появлялись ни въ одномъ изъ предшествующихъ изданій, то это произошло по очень простой причинѣ. Въ то время, когда "Соборъ Парижской Богоматери" печатался впервые, тетрадь, содержавшая въ себѣ эти главы, затерялась. Приходилось либо написать ихъ съизнова, либо издать книгу безъ нихъ. Авторъ расчелъ, что между пропавшими главами, тѣ единственныя двѣ, которыя представляются сколько нибудь значительными по своему объему, касаются искусства и исторіи и нисколько не связаны съ развитіемъ дѣйствія въ романѣ; такимъ образомъ, по соображеніямъ автора, ихъ исчезновеніе должно было пройти незамѣтно для публики и только онъ, авторъ, долженъ былъ сознавать тайну этого пробѣла. Онъ рѣшился выпустить книгу съ этимъ пробѣломъ. Къ тому же, ужъ если говорить всю правду, онъ поддался лѣни и не захотѣлъ взвалить на себя трудъ возстановленія пропавшихъ трехъ главъ. Онъ скорѣе согласился бы написать цѣлый новый романъ.
   Въ настоящее время главы эти отыскались и авторъ пользуется первымъ представившимся случаемъ, чтобы вставить ихъ въ тѣ мѣста, для которыхъ онѣ предназначались.
   И такъ, читатель имѣетъ теперь передъ собою полное произведеніе въ томъ видѣ, въ какомъ оно было задумано и исполнено авторомъ съ самаго начала; хорошо оно или дурно, прочно или мимолетно его значеніе,-- это вопросъ другой; но, во всякомъ случаѣ, оно, въ настоящемъ своемъ видѣ, таково, какимъ желалъ его сдѣлать авторъ.
   Конечно, эти пропадавшія и отыскавшіяся главы мало будутъ имѣть значенія въ глазахъ тѣхъ читателей, которые, оставаясь весьма компетентными судьями въ другихъ отношеніяхъ, въ "Соборѣ Парижской Богоматери" искали только драмы, романа. Но, быть можетъ, нашлись и другіе читатели, которые сочли небезполезнымъ вникнуть въ ту эстетическую и философскую идею, которая положена въ основаніе настоящей книги; читатели эти, быть можетъ, пробѣгая "Соборъ Парижской Богоматери", видѣли въ романѣ не одинъ романъ и взяли на себя трудъ прослѣдить,-- да простятъ намъ нѣсколько притязательное выраженіе,-- систему историка и цѣль художника, скрывающіяся подъ болѣе или менѣе удачнымъ вымысломъ поэта.
   Для этихъ-то читателей по преимуществу, главы, впервые появляющіяся въ свѣтъ въ настоящемъ изданіи, послужатъ дополненіемъ къ "Собору Парижской Богоматери", если только вообще книга эта стоитъ того, чтобъ ее дополнять.
   Въ одной изъ этихъ главъ авторъ высказываетъ о современномъ упадкѣ архитектуры и о неизбѣжной, какъ ему кажется, смерти этаго царственнаго искусства въ ближайшемъ будущемъ, такіе взгляды, которые, къ сожалѣнію, коренятся въ глубокомъ, обдуманномъ его убѣжденіи. Но при этомъ онъ считаетъ необходимымъ оговориться, что самъ же первый, какъ нельзя болѣе былъ бы радъ, если бы будущее показало, что онъ былъ неправъ. Онъ знаетъ, что искусство, каковы бы ни были формы его проявленія, можетъ всего надѣяться отъ молодыхъ поколѣній, геній которыхъ, пока еще находящійся въ состояніи зародыша, уже даетъ о себѣ знать біеніемъ жизненнаго пульса въ нашихъ мастерскихъ. Зерно уже брошено въ борозду и жатва, безъ сомнѣнія, будетъ обильная. Но авторъ опасается, -- и во второй части настоящаго изданія будетъ объяснено почему,-- что жизненные соки оставили именно ту древнюю почву архитектуры, которая въ теченіи столькихъ вѣковъ была наиболѣе благодарнымъ полемъ дѣятельности для искусства.
   Впрочемъ, въ современномъ поколѣніи молодыхъ художниковъ такъ много жизни, энергіи и, такъ сказать, художественнаго предопредѣленія, что именно въ настоящее время и въ нашихъ архитектурныхъ школахъ, болѣе чѣмъ гдѣ либо, профессора, которые сами по себѣ никуда не годятся, подготовляютъ, сами того не подозрѣвая и, даже, вопреки своей волѣ, превосходныхъ учениковъ; съ ними повторяется, наоборотъ, исторія того горшечника, о которомъ говоритъ Горацій и который задумывалъ амфоры, а создавалъ печные горшки: Currit rota, urceus exit.
   Но, во всякомъ случаѣ, какова бы ни была будущность архитектуры и какъ бы наши молодые архитекторы ни разрѣшили современемъ вопросъ о дальнѣйшемъ существованіи ихъ искусства, въ ожиданіи новыхъ памятниковъ, будемъ оберегать памятники, уже существующіе. Постараемся, по возможности, внушить націи любовь къ національной архитектурѣ. Авторъ прямо сознается, что это-то и было одною изъ главныхъ цѣлей, ради которыхъ была написана настоящая книга; это и въ жизни его является одною изъ главныхъ задачъ, которымъ онъ себя посвятилъ.
   Въ "Соборѣ Парижской Богоматери" читатель, быть можетъ, встрѣтитъ впервые нѣсколько вѣрныхъ общихъ взглядовъ на средневѣковое искусство, это дивное искусство, которое до сихъ поръ для однихъ остается невѣдомымъ, а для другихъ -- неоцѣненнымъ. Но авторъ далекъ отъ того, чтобы считать свою задачу исчерпанной въ настоящей книгѣ. Онъ уже не разъ выступалъ на защиту нашей старой архитектуры и изобличалъ многія изъ тѣхъ профанацій и разрушительныхъ посягательствъ, которымъ она безпрестанно подвергается. Онъ будетъ отстаивать наши историческіе памятники съ такою же неутомимостью, съ какою наши школьные и академическіе иконоборцы нападаютъ на нихъ. По-истинѣ, возмутительно видѣть, въ какія руки попала средневѣковая архитектура и съ какою безцеремонностью современные штукатурщики распоряжаются съ развалинами этого великаго искусства. Все это, даже положительно, падаетъ позоромъ на насъ, образованныхъ и развитыхъ людей, присутствующихъ при этомъ и довольствующихся выраженіемъ платоническаго негодованія. Авторъ разумѣетъ при этомъ не то только, что творится въ провинціи, но и то, что происходитъ въ Парижѣ, у нашего порога, подъ нашими окнами,-- въ Парижѣ, этомъ великомъ городѣ, этомъ центрѣ литературы, этомъ отечествѣ прессы, слова, мысли. Мы не можемъ устоять противъ желанія закончить нашу замѣтку указаніемъ на нѣкоторые изъ этихъ актовъ вандализма, которые каждый день задумываются и обсуждаются, начинаются, продолжаются и доводятся до благополучнаго окончанія у насъ на глазахъ,-- на глазахъ у всей художественно-развитой парижской публики и передъ лицомъ критики, озадаченной такою безпримѣрною дерзостью. Такъ, недавно, сломали дворецъ архіепископа; зданіе это отличалось довольно сомнительнымъ вкусомъ и бѣда была бы не велика, но за одно съ дворцомъ архіепископа сломали и епископскій дворецъ, рѣдкій памятникъ четырнадцатаго столѣтія, котораго архитекторъ, завѣдывавшій сломкою, не съумѣлъ распознать среди обступавшихъ его построекъ; вмѣстѣ съ сорною травою, онъ вырвалъ и хлѣбный колосъ, но для него это все равно. Въ настоящее время поговариваютъ о разрушеніи дивной капеллы Венсенскаго замка, камни которой понадобились, видите ли, для какого-то укрѣпленія, хотя Домениль съумѣлъ защитить замокъ и безъ этого укрѣпленія {Домениль, одинъ изъ наполеоновскихъ генераловъ, былъ комендантомъ Венсенскаго замка въ 1814 г. и упорно отказывался сдать его союзникамъ, хотя ему, какъ говорятъ, былъ предложенъ за это милліонъ, Людовикъ XVIII, по воцареніи своемъ, отставилъ его отъ службы и должность была ему возвращена лишь послѣ іюльской революціи. Прим. пер.}. На починку и реставрированье такого стараго сарая, какъ Бурбонскій дворецъ, не жалѣютъ денегъ и, въ то же время, предоставляютъ равноденственнымъ вѣтрамъ разбивать великолѣпныя, росписныя оконныя стекла Святой Капеллы. Колокольня церкви Сенъ-Жакъ-ла-Бушри вотъ уже нѣсколько дней застроена лѣсами и слѣдуетъ ожидать, что, не ныньче, завтра, ее примутся обработывать киркою. Нашелся такой каменщикъ, который, не задумываясь, соорудилъ бѣлый домикъ между двумя древними башнями Дворца Правосудія; нашелся другой каменщикъ, который изувѣчилъ феодальное аббатство Сенъ-Жерменъ-де-Прэ съ его тремя колокольнями. Безъ сомнѣнія, найдется и третій, который снесетъ съ лица земли аббатство Сенъ-Жермена Оксерскаго. Всѣ эти каменьщики воображаютъ себя архитекторами, получаютъ вознагражденіе отъ префектуры и носятъ зеленые мундиры. Весь тотъ ущербъ, который можетъ быть причиненъ извращеннымъ вкусомъ истинному вкусу, они причиняютъ. Въ ту самую минуту, когда мы пишемъ эти строки, одинъ изъ нихъ орудуетъ надъ Тюльерійскимъ дворцомъ и, безъ зазрѣнія совѣсти, уродуетъ лицо Филибера Делорма, проводя поперегъ его безобразящіе рубцы {Филиберъ Делормъ, знаменитый архитекторъ XVI столѣтія, построившій Тюльврійскій дворецъ. Прим. пер.}. Въ ряду вопіющихъ фактовъ нашихъ дней, положительно не послѣднее мѣсто занимаетъ наглость, съ которою этотъ господинъ налѣпляетъ свои тяжеловѣсныя архитектурныя затѣи поперегъ одного изъ самыхъ изящныхъ фасадовъ эпохи Возрожденія.
   
   Парижъ, 20 октября 1832 г.
   

ОТЪ ПЕРЕВОДЧИЦЫ.

   Отъ перевода такого крупнаго писателя, какъ Викторъ Гюго, публика имѣетъ право требовать, чтобы переводъ этотъ, по возможности, воспроизводилъ передъ читателемъ дѣйствительную физіономію автора, со всѣми свойственными ему особенностями формы, которыя въ беллетристическомъ произведеніи, болѣе чѣмъ гдѣ либо, неразрывно связаны съ содержаніемъ. Другими словами, переводъ долженъ стремиться къ тому, чтобы читающій его выносилъ то-же впечатлѣніе, какое онъ вынесъ бы изъ чтенія подлинника. Только такая передача имѣетъ литературное и образовательное значеніе; всякая другая,-- даже еслибы въ ней всѣ слова (что у насъ далеко не всегда бываетъ), оказались исправно подысканными въ лексиконѣ и размѣщенными безъ особеннаго нарушенія правъ русской грамматики,-- всякая другая передача, говоримъ мы, будетъ простымъ пересказомъ внѣшней фабулы произведенія, пересказомъ, способнымъ удовлетворить развѣ любителей петрушкинскаго чтенія, и не дающимъ никакого понятія о томъ писателѣ, имя котораго выставлено на обложкѣ.
   Изъ всѣхъ выдающихся иностранныхъ писателей, съ которыми желательно было бы ознакомить не по имени только публику, не имѣющую возможности прочесть ихъ въ подлинникѣ, Викторъ Гюго -- едва ли не самый трудный для передачи этого рода. Поэтому-то считаю не лишнимъ сказать нѣсколько словъ о тѣхъ соображеніяхъ, которыми я руководилась въ своемъ стремленіи удовлетворить вышеупомянутымъ справедливымъ требованіямъ предполагаемаго мною читателя.
   За Викторомъ Гюго, какъ извѣстно, послѣ всѣхъ полемическихъ бурь, которыя, въ свое время, возбудили его романическія новшества, окончательно упрочилась репутація первокласснаго стилиста, и репутація эта стоитъ такъ незыблемо, что даже враги его, натуралисты, признаютъ его своимъ учителемъ въ дѣлѣ слога. Между тѣмъ языкъ Гюго, даже въ подлинникѣ, стоитъ на крайней грани того, что можетъ позволить себѣ писатель, не впадая въ утрировку, насколько иностранецъ можетъ вообще быть компетентнымъ судьею въ оцѣнкѣ такой тонкой и неуловимой вещи, какъ слогъ, нельзя даже сказать, чтобы грань эта всегда соблюдалась авторомъ въ подлинникѣ: мѣстами своеобразность, свойственная манерѣ Гюго, утрачиваетъ именно этотъ характеръ естественнаго свойства, проявляющагося самопроизвольно и свободно, и производить впечатлѣніе какой-то преднамѣренности, бьющей на эффектъ; тамъ и сямъ сила выраженія расплывается въ многословіи, а въ другихъ мѣстахъ, наоборотъ, фраза грѣшитъ искусственною сжатостью и отрывочностью; обиліе метафоръ порой утомляетъ читателя; въ описаніяхъ и разсужденіяхъ какая нибудь ничтожная подробность или заурядная, побочная мысль растягивается на цѣлыя страницы, непріятно поражающія несоразмѣрностью между ихъ содержаніемъ и стараніями автора выразить это немудреное содержаніе какъ можно красивѣе и пышнѣе. Словомъ, къ Виктору Гюго можно отчасти примѣнить то, что Маколей говоритъ о Монтескье: "онъ впадаетъ въ ошибки, благодаря тому, что имѣетъ сказать нѣчто весьма красивое, и рѣшился сказать это во-что-бы то ни стало". Какъ извѣстно, этотъ недостатокъ Виктора Гюго, принадлежащій, если хотите, къ разряду тѣхъ, о которыхъ выражаются: онъ имѣетъ всѣ недостатки, свойственные его добродѣтели,-- не разъ осмѣивался въ иностранной печати въ болѣе или менѣе остроумныхъ пародіяхъ. Само собою разумѣется, при передачѣ произведеній Виктора Гюго на иностранный языкъ и, притомъ, на такой трезвый и не поддающійся декламаціи языкъ, какъ русскій, необходимо соблюдать въ самой вѣрности перевода извѣстную мѣру, иначе переводъ легко можетъ впасть въ ненамѣренную пародію.
   Но, съ другой стороны, обходя или ослабляя все то, что представляется рискованнымъ съ точки зрѣнія установившихся въ нашей литературѣ стилистическихъ привычекъ, переводчикъ рискуетъ преподнести читателямъ вмѣсто произведенія писателя, отмѣченнаго во всякомъ случаѣ печатью крупнаго и оригинальнаго дарованія,-- просто безвкусную, безформенную, вылущенную и тягучую самодѣльщину; такая самодѣльщина напомнила бы, пожалуй, ту знаменитую въ своемъ родѣ передѣлку, въ которой третьестепенный французскій писатель Дюси брался въ прошломъ столѣтіи ознакомить своихъ соотечественниковъ съ Шекспиромъ, предварительно "исправивъ" и "очистивъ" его отъ всѣхъ англосаксонскихъ шероховатостей, несовмѣстимыхъ съ требованіями господствовавшаго въ то время псевдо-классическаго изящнаго вкуса.
   По счастію, диллема эта уже вовсе не такъ неразрѣшима, какъ она кажется съ перваго взгляда. Дѣло въ томъ, что трезвость и благородная простота выраженія, свойственная нашему языку въ томъ видѣ, въ какомъ разработка его доведена лучшими и талантливѣйшими представителями литературы, вовсе не исключаетъ ни энергію, ни паѳосъ, ни своеобразность. Та боязнь сколько нибудь характернаго оборота рѣчи, то пристрастіе къ установившимся шаблонамъ и та плоская, приплюснутая и, въ то-же время, неряшливая и шероховатая манера, которая у насъ за послѣднее время такъ часто выдается за трезвость, не имѣетъ ничего общаго ни съ духомъ русскаго языка, ни съ лучшими традиціями нашей литературы; она -- прямой результатъ того упадка литературы, который мы переживаемъ въ настоящее время. Тотъ регресъ въ техникѣ литературнаго дѣла, который такъ бросается въ глаза въ печати, зародившейся и преобладающей за послѣдніе годы, есть не что иное, какъ отраженное явленіе; оно -- побочный, но неизбѣжный результатъ другого, болѣе глубоко лежащаго зла: оскудѣнія внутренняго содержанія. Мысль, смутная, вялая и ординарная по своему существу, естественно вырабатываетъ себѣ и соотвѣтственную форму выраженія. Но все это не имѣетъ ничего общаго ни съ духомъ русскаго языка, какимъ онъ является намъ въ непосредственномъ, живомъ источникѣ его, русской народной рѣчи, ни съ тѣми его формами, которыя уже успѣли выработаться въ литературѣ въ другія, лучшія времена.
   Такимъ образомъ, особенности русскаго языка, по сколько онѣ ему дѣйствительно присущи, не представляюсь никакихъ непреоборимыхъ трудностей для передачи даже такого своеобразнаго иностраннаго писателя, какъ Викторъ Гюго; стоитъ только отбросить колодки той условности, которая не хочетъ знать другихъ формъ выраженія, кромѣ фразеологіи газетныхъ передовицъ,-- и въ распоряженіи переводчика окажется народный и литературный языкъ, достаточно богатый, упругій и гибкій для того, чтобы въ формы его могла, безъ усилій, свободно и естественно отлиться со всѣми своими оттѣнками и мелкими, но характерными штрихами, какая угодно писательская индивидуальность.-- Этимъ то языкомъ я и старалась, по мѣрѣ своего пониманія и умѣнья, воспользоваться при передачѣ Виктора Гюго на русскій языкъ, не стѣсняясь установившимися новомодными шаблонами. На сколько мои старанія были успѣшны, -- объ этомъ судить, конечно, не мнѣ.
   За то есть другого рода условность, уклоняться оіъ которой я не считала себя вправѣ и которую, какъ мнѣ кажется, читатель и съ своей стороны долженъ имѣть въ виду при оцѣнкѣ Виктора Гюго въ настоящемъ русскомъ переводѣ. Поясню свою мысль примѣромъ. Всякій, кому случалось лично сходиться съ французами, вѣроятно, на первыхъ порахъ быль пораженъ извѣстными особенностями въ жестахъ, въ интонаціи голоса, въ разговорѣ, словомъ, во всѣхъ внѣшнихъ проявленіяхъ личности, которыя, по сравненію съ нашими великорусскими привычками, производятъ впечатлѣніе какого-то въѣвшагося въ плоть и кровь актерства и фразерства. Но всякій, у кого хватало безпристрастія, чтобы воздержаться отъ скороспѣлыхъ заключеній, всматриваясь внимательнѣе, долженъ быль убѣдиться, что то, что въ русскомъ было бы дѣйствительно фразою и ломаньемъ, у француза есть не болѣе, какъ слѣдствіе его національнаго темперамента, болѣе подвижнаго, живого и живущаго наружу, чѣмъ то свойственно сѣвернымъ расамъ. Такая особенность національнаго темперамента, сама по себѣ, не порокъ и не добродѣтель: она просто -- фактъ, съ которымъ нужно считаться. Этотъ-то фактъ, поражающій насъ при личномъ знакомствѣ съ французами, не можетъ косвенно не отражаться и въ ихъ литературѣ, и чѣмъ крупнѣе писатель, тѣмъ рѣзче выступаетъ въ немъ эта черта. У Виктора Гюго она, кромѣ того, еще сочетается съ особенностями, свойственными ему лично, и въ этомъ видѣ дѣйствительно способна порою вызвать у русскаго читателя улыбку или движеніе досады именно въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ авторъ желаетъ быть наиболѣе патетическимъ и убѣдительнымъ. Тутъ уже никакія стилистическія старанія со стороны переводчика не помогутъ. Какъ бы тщательно ни были отдѣльныя фразы согласованы съ духомъ русскаго языка, въ общемъ такое мѣсто непремѣнно будетъ производить впечатлѣніе чего-то дутаго и фальшиваго. Безъ сомнѣнія, если бы выкинуть всѣ эти мѣста, переводъ выиграль бы съ точки зрѣнія нашихъ литературныхъ привычекъ и вкусовъ; весьма можетъ быть, что онъ выигралъ бы и съ болѣе широкой точки зрѣнія, если бы очистить его отъ кое-какихъ вычуръ и длиннотъ подлинника; -- но такія поправки не входили и, какъ мнѣ кажется, не должны были входить въ мою задачу: по сколько рѣчь идетъ о вышеуказанныхъ особенностяхъ національнаго темперамента, шокирующихъ читателя просто своимъ несоотвѣтствіемъ съ тѣмъ, что онъ привыкъ видѣть у себя дома, читатель можетъ приспособиться къ автору, т. е. принять въ разсчетъ, что онъ французъ, и судить его, какъ такового; но сколько же дѣло въ недостаткахъ, лично свойственныхъ автору, то за нихъ такой писателъ, какъ Викторъ Гюго, можетъ самъ отвѣчать передъ читателемъ. Поэтому-то единственныя сокращенія, которыя я позволила себѣ сдѣлать въ подлинникѣ (не считая, конечно, тѣхъ, которыя обусловливались цензурными соображеніями), касаются такихъ мѣстъ, которыя въ чисто-стилистическомъ отношеніи рѣшительно не могли бы быть переданы на русскій языкъ безъ грубой каррикатурности. Но число этихъ мѣстъ такъ ничтожно и они по значенію своему такъ неважны, что о нихъ распространяться не стоитъ.
   Мнѣ остается указать еще на одно обстоятельство, требующее поясненій. Викторъ Гюго, при всей кажущейся стремительности своего творчества и прихотливости своей фантазіи, предпосылаетъ каждому изъ своихъ романовъ весьма серьезный трудъ изученія той эпохи и тѣхъ мѣстностей, въ рамкахъ которыхъ происходить дѣйствіе. Въ этомъ отношеніи новѣйшіе натуралисты совершенно напрасно воображаютъ, что открыли Америку съ своей теоріей документальности. Въ дѣлѣ обстоятельнаго изученія всѣхъ подробностей исторической и этнографической обстановки, избранной авторомъ для своего романа, едва ли можно идти далѣе Виктора Гюго. Мѣстами онъ даже не прочь просто щегольнуть своей эрудиціей, хотя въ большинствѣ случаевъ художественное чутье помогаетъ ему пользоваться вовремя и у мѣста богатымъ матеріаломъ подробностей, имѣющихся въ его распоряженіи, и вплетать хъ въ разсказъ такъ, чтобы онѣ дѣйствительно способствовали яркости и жизненности картины. Множество такихъ подробностей разбросано и въ "Соборѣ Парижской Богоматери"; но здѣсь онѣ являются при условіяхъ, осложняющихъ задачу переводчика по сравненію съ другими романами того же автора. Между тѣмъ, какъ въ позднѣйшихъ своихъ романахъ, какъ напримѣръ, въ "L'Homme qui rit", или "Les Travailleurs de la mer", авторъ предполагалъ публику, совершенно незнакомую съ бытомъ, въ который онъ желалъ ее ввести, и велъ свой разсказъ сообразно съ этимъ;-- въ "Соборѣ Парижской Богоматери" предметъ разсказа взятъ изъ исторіи Франціи, мѣсто дѣйствія -- Парижъ;-- то и другое какъ нельзя лучше извѣстно каждому образованному французу и потому авторъ не имѣлъ надобности ставить точки надъ і. Совсѣмъ иное дѣло русскій читатель: масса бѣглыхъ указаній, намековъ и именъ собственныхъ, разбросанныхъ безъ всякихъ комментаріевъ чуть не на каждой страницѣ этого романа, крайне затрудняютъ чтеніе его для всякаго, кто не знакомъ съ разными мелочными, порою чисто анекдотическими подробностями французской исторіи и литературы. Въ виду этого; быть можетъ, всего удобнѣе, было бы выбросить эти отрывочные и непонятные намеки, по крайней мѣрѣ тамъ, гдѣ отъ этого не страдаетъ сущность дѣла; но эти мелкіе штрихи, которые авторъ набрасываетъ мимоходомъ и, повидимому, безъ особенной надобности, въ общемъ чрезвычайно удачно оттѣняютъ физіономію описываемой эпохи и придаютъ разсказу ту характерность, которая называется "мѣстнымъ колоритомъ". Мнѣ, по крайней мѣрѣ, показалось положительно жаль поступиться ими, и я предпочла снабдить ихъ подстрочными примѣчаніями, которыя позволятъ и русскому читателю оріентироваться среди этихъ подробностей текста.
   Въ заключеніе, мнѣ, быть можетъ, слѣдовало бы извиниться передъ читателемъ въ томъ, что настоящее предисловіе ограничивается объясненіями, касающимися техники перевода, и ничего не говорить о литературномъ, историческомъ и соціальномъ значеніи Виктора Гюго. Но ужъ полно -- нужно ли въ этомъ извиняться? Предметъ этотъ слишкомъ обширенъ; о немъ было не мало писано даже въ нашей литературѣ и для того, чтобы сказать о немъ что нибудь новое, потребовалась болѣе обстоятельная и пространная разработка, чѣмъ та, какая возможна въ простомъ предисловіи {Читателя, который заинтересовался бы этимъ предметомъ, я могу отослать къ ряду статей, которыя были напечатаны г. Скабичевскимъ въ "Отечественныхъ Запискахъ".}.
   
   22 января 1884.
   

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

КНИГА ПЕРВАЯ.

I.
Большая зала Дворца Правосудія.

   Ровно триста сорокъ восемь лѣтъ, шесть мѣсяцевъ и девятнадцать дней тому назадъ, парижане проснулись при звонѣ колоколовъ, гудѣвшихъ, что было мочи, въ тройной оградѣ, которая опоясывала такъ называемое Cité, университетскій кварталъ и городъ въ тѣсномъ значеніи этого слова {Названіе Cité носила древнѣйшая часть города, построенная на островѣ, образуемомъ двумя рукавами Сени. Затѣмъ университетскій кварталъ (теперешній Quartier Latin), въ которомъ сосредоточивались всѣ школы и который образовалъ нѣчто въ родѣ самостоятельнаго города, помѣщался на лѣвомъ берегу Сены, а городъ, въ собственномъ значеніи слова (la ville),-- на правомъ берегу. Прим. перев.}.
   Между тѣмъ этотъ день, 6 января 1482 г., ничѣмъ не отмѣченъ на скрижаляхъ исторіи. Въ событіи, которое всполошило и колокола, и гражданъ города Парижа, не было ничего выдающагося. Ни пикардійцы, ни бургундцы не шли приступомъ на городъ. Не готовилось торжественное несеніе по улицамъ раки съ мощами какого-нибудь святаго; не было никакого бунта подгулявшихъ студентовъ: "нашъ весьма грозный повелитель-король" не намѣревался совершить въѣздъ въ свою столицу; не предстояло, даже, никакого экстреннаго увеселительнаго представленія, въ родѣ повѣшенія воровъ и воровокъ передъ зданіемъ суда. Равнымъ образомъ на этотъ разъ не ожидали столь обычнаго въ средніе вѣка прибытія какого-нибудь посольства, разодѣтаго въ пестрые, диковинные наряды и въ шляпы, съ развѣвающимися перьями. Всего только два дня тому назадъ Парижъ видѣлъ въѣздъ кавалькады этого рода:-- то было фламандское посольство, прибывшее для заключенія брака между дофиномъ и Маргаритой Фландрской, къ великой досадѣ кардинала Бурбопскаго, который, однако же, въ угоду королю, вынужденъ былъ встрѣтить съ привѣтливымъ лицомъ всю эту компанію неуклюжихъ фламандскихъ бургомистровъ и устроить въ честь ихъ въ своемъ Бурбонскомъ дворцѣ представленіе "весьма прекрасной moralité, sotie et farce" {Такъ назывались драматическія представленія въ средневѣковой Франціи. Moralités были пьесы поучительнаго, полурелигіознаго характера; содержаніе же soties и farces, напротивъ, было легкое, сатирическое или шутливое. При.ч. перев.}, между тѣмъ какъ дождь, лившій какъ изъ ведра, окачивалъ великолѣпные ковры, вывѣшенные у входа дворца.
   Событіе же, волновавшее населеніе Парижа въ этотъ день 6-го января, было то двойное торжество, которое съ незапамятныхъ временъ совпадаетъ въ одинъ день:-- Богоявленье и праздникъ шутовъ.
   Въ этотъ день предполагались разныя увеселенія: на площади Гревы готовилась иллюминація, у Бракской часовни -- игрища вокругъ разубраннаго майскаго дерева, а во Дворцѣ Правосудія -- представленіе мистеріи. Обо всемъ этомъ еще наканунѣ было оповѣщено при звукахъ трубъ по всѣмъ перекресткамъ людьми господина парижскаго Прево, одѣтыми въ щегольскіе мундиры изъ фіолетоваго камлота, съ бѣлыми крестами на груди.
   И такъ, съ самаго утра толпа горожанъ и горожанокъ, позаперевъ лавки и дома, валила со всѣхъ сторонъ, направляясь къ одному изъ упомянутыхъ пунктовъ. Каждый выбиралъ то, что ему было больше по вкусу:-- кто иллюминацію, кто майское дерево, а кто мистерію. Къ чести стародавняго здраваго смысла парижскихъ зѣвакъ надо сказать, что большинство ихъ собиралось смотрѣть либо иллюминацію, которая изо всѣхъ увеселеній наиболѣе соотвѣтствовала времени года, либо мистерію, которая должна была разыгрываться въ большой залѣ Дворца Правосудія, теплой и укрытой отъ всѣхъ непогодъ. Охотники до зрѣлищъ, точно сговорившись между собою, оставляли бѣдное майское деревцо дрогнуть одиноко подъ январскимъ небомъ на кладбищѣ, окружавшемъ Бракскую часовню.
   Особенно людно было на улицахъ, примыкавшихъ къ площади передъ Дворцомъ Правосудія, такъ какъ всѣмъ было извѣстно, что фламандское посольство, прибывшее позавчера, будетъ присутствовать и на представленіи мистеріи, и при избраніи, папы шутовъ, которое должно было происходить въ той же большой залѣ.
   Попасть въ этотъ день въ упомянутую залу было дѣло не легкое, не взирая на то, что она считалась за самое обширное крытое помѣщеніе въ цѣломъ мірѣ (правда, въ то время большой залъ Монтаржисскаго замка еще не былъ измѣренъ Совалемъ). Площадь передъ зданіемъ суда, покрытая несмѣтными толпами народа, казалась зрителямъ, смотрѣвшимъ на нее изъ оконъ, моремъ, въ которое пять улицъ, выходившихъ на нее, точно устья рѣкъ, непрерывно вливали волны за волнами человѣческихъ головъ. Людскія волны эти разбивались, ударяясь о выступы нѣкоторыхъ домовъ, вдававшіеся тамъ и сямъ, точно мысы, въ неправильный бассейнъ площади. По главной лѣстницѣ, изгибавшейся посрединѣ готическаго фасада Дворца Правосудія, непрерывно двигался въ восходящемъ и въ нисходящемъ направленіи двойной потокъ народа; эти два теченія пересѣкались на крыльцѣ, у основанія лѣстницы, и затѣмъ широкими волнами расходились по боковымъ спускамъ; лѣстница эта походила на водопадъ, воды котораго устремлялись въ площадь, точно въ озеро. Крики, смѣхъ и топотъ многихъ тысячъ ногъ оглашали воздухъ несмолкаемымъ шумомъ и гамомъ. Порой этотъ шумъ и гамъ усиливались; теченіе, несшее всю эту толпу по направленію къ главной лѣстницѣ, поворачивало назадъ и кружило на одномъ мѣстѣ; происходило замѣшательство. Это означало, что какой-нибудь стрѣлокъ раздаетъ направо и налѣво удары прикладомъ своего мушкета, или какой-нибудь сержантъ городской стражи заставляетъ свою лошадь брыкаться для возстановленія порядка; этотъ чудесный способъ поддерживать порядокъ переходилъ по наслѣдству отъ блюстителей благочинія, состоявшихъ подъ начальствомъ прево, къ тѣмъ, во главѣ которыхъ позднѣе былъ поставленъ конетабль, а отъ этихъ послѣднихъ -- къ стражникамъ, переименованнымъ въ maréchaussée; традиція такимъ образомъ дошла во всей своей неприкосновенности и до современныхъ жандармовъ города Парижа.
   Между тѣмъ въ дверяхъ, окнахъ, слуховыхъ окнахъ и на кровляхъ домовъ кишѣли тысячи добрыхъ буржуа, лица которыхъ дышали благодушіемъ и спокойствіемъ; всѣ они глазѣли на зданіе суда, на давку передъ зданіемъ и оставались какъ нельзя болѣе довольны. Въ Парижѣ и теперь водится не мало людей, которые, за невозможностью видѣть самое зрѣлище, довольствуются тѣмъ, что смотрятъ на его зрителей; любопытство наше подзадоривается уже однимъ видомъ стѣны, за которой что-нибудь происходитъ.
   Если бы мы, люди 1830 г., могли смѣшаться съ толпою этихъ парижанъ пятнадцатаго столѣтія и протискаться вмѣстѣ съ ними, не безъ ущерба нашимъ бокамъ, въ громадную залу Дворца Правосудія, оказывавшуюся столь тѣсною 6-го января 1482 г.,-- картина, которая представилась бы нашимъ глазамъ, не была бы для насъ лишена интереса и привлекательности, и мы увидѣли бы вокругъ себя массу вещей, до того старыхъ, что онѣ показались бы намъ совершенно новыми.
   Если читатель желаетъ, мы попробуемъ возстановить мысленно то впечатлѣніе, которое мы съ нимъ испытали бы, переступивъ черезъ ворогъ этой залы и очутившись среди этой толпы мужчинъ и женщинъ въ средневѣковыхъ одеждахъ.
   Прежде всего наше зрѣніе и слухъ были бы ошеломлены пестротою окружающихъ предметовъ и гамомъ разнокалиберныхъ звуковъ. Оправившись отъ перваго впечатлѣнія, мы увидѣли бы надъ своими головами двойной стрѣльчатый сводъ, съ карнизами, украшенными рѣзьбою изъ дерева, и весь усѣянный золотыми лиліями по лазуревому фону, а внизу, у нашихъ ногъ, намъ представился бы полъ изъ черныхъ и бѣлыхъ мраморныхъ плитъ, расположенныхъ на подобіе шахматной доски. Вотъ, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ насъ, возвышается громадная колонна, далѣе -- другая, затѣмъ -- третья; всего въ длину залы мы насчитываемъ семь колоннъ, поддерживающихъ двойной сводъ въ срединѣ дуги, которую этотъ сводъ описываетъ съ каждой стороны. У первыхъ четырехъ колоннъ ютятся лавчонки торговцевъ, которыя такъ и горятъ отъ выставленныхъ въ нихъ стекольныхъ и дешевыхъ металлическихъ издѣлій; вокругъ трехъ остальныхъ колоннъ расположены дубовыя скамьи, истертыя и точно выполированныя одеждою возсѣдавшихъ на нихъ адвокатовъ и прокуроровъ. Вокругъ всей залы, вдоль высокихъ ея стѣнъ, въ промежуткахъ между дверьми и окнами, въ пространствахъ между колоннами,-- всюду понаставлены изображенія французскихъ королей, начиная съ Фарамонда. Конца не видно этой вереницѣ статуй: вотъ лѣнивые короли, съ праздно повисшими руками и съ опущенными глазами, а вотъ короли мужественные и воинственные, съ гордо закинутыми головами и съ руками, воздѣтыми къ небу. Стекла въ узкихъ стрѣльчатыхъ окнахъ пестрѣютъ всѣми цвѣтами радуги; двери, замыкающія широкіе входы въ залу, изукрашены рѣзьбою самой тонкой работы. И все это вмѣстѣ взятое,-- своды, колонны, стѣны, карнизы, наличники у оконъ и дверей, самыя двери, статуи,-- роскошнѣйшимъ образомъ разрисовано сверху до низу золотомъ и лазурью. Яркость этой живописи уже въ ту эпоху, къ которой относится нашъ разсказъ, успѣла нѣсколько потускнѣть; къ 1549 году она совсѣмъ исчезала подъ густымъ слоемъ пыли и паутины, однако же еще и въ этомъ году Дю Брёль восхищался ею по традиціи.
   Пускай читатель постарается представить себѣ эту громадную продолговатую залу, освѣщенною тусклымъ свѣтомъ январскаго дня и наполненою пестрою и шумною толпою, которая двигается вдоль стѣнъ и извивается между семи колоннъ,-- и онъ будетъ имѣть смутное понятіе объ общемъ впечатлѣніи картины, любопытныя подробности которой мы теперь попробуемъ воспроизвести.
   Не подлежитъ ни малѣйшему сомнѣнію, что если-бы Равальякъ не убилъ Генриха IV, то въ канцелярію парижскаго суда не были-бы сданы на храненіе документы, относящіеся къ процессу Равальяка, не было-бы тогда и сообщниковъ преступника, заинтересованныхъ въ исчезновеніи сказанныхъ документовъ, не было бы необходимости прибѣгать, за неимѣніемъ лучшаго средства, къ поджогу канцеляріи, чтобы сжечь документы, и къ поджогу Дворца Правосудія, чтобы сжечь канцелярію, а слѣдовательно, не было-бы и пожара 1618 г. Старое зданіе суда до сихъ поръ стояло-бы съ своею старою большою залой и я просто могъ-бы сказать читателю: пойдите и посмотрите сами. Такимъ образомъ, мы оба были-бы избавлены: я -- отъ труда описывать упомянутую залу, насколько хватитъ моего умѣнья, а читатель -- отъ труда читать мое описаніе. Все это служитъ доказательствомъ той новой истины, что великія событія имѣютъ неисчислимыя послѣдствія.
   Правда, могло и такъ случиться, что у Равальяка не было бы сообщниковъ, или же, если-бы таковые случайно и были, то пожаръ 1618 г. пропзошелъ-бы безъ ихъ участія. Относительно причинъ этого пожара существуютъ два другія, чрезвычайно правдоподобныя, объясненія. Въ первомъ изъ нихъ виновницей пожара оказывается большая, горящая звѣзда, имѣвшая футъ въ ширину и локоть въ высоту: звѣзда эта, какъ извѣстно всему свѣту, упала прямо съ неба на зданіе суда 7-го марта послѣ полуночи. Другое объясненіе приведено въ слѣдующемъ четверостишіи Теофиля:
   
   Certes ce fut un triste jeu
   Quand à Paris dame Justice
   Pour avoir mangé trop d'épice
   Se mit tout le palais en feu *).
   *) "Конечно, то была плохая шутка, когда въ Парижѣ госпожа Юстиція до того обкушалась пряностей, что у нея дворецъ загорѣлся". (Четверостишіе это построено на непереводимой игрѣ словъ; palais означаетъ и дворецъ, и нёбо, такъ что послѣднія двѣ строки могутъ быть переданы и такъ:..... "дотого обкушалась пряностей, что обожгла себѣ все нёбо"). Прим. перев.
   
   Какого-бы мнѣнія мы ни были объ этомъ троякомъ,-- политическомъ, физическомъ и поэтическомъ -- объясненіи пожара, истребившаго въ 1618 г. Дворецъ Правосудія, одинъ фактъ, къ несчастью, остается внѣ всякаго сомнѣнія, -- это самый пожаръ. По милости этой катастрофы и, главнымъ образомъ, по милости цѣлаго ряда попытокъ, которыя въ различное время дѣлались съ цѣлью реставрировать полуразрушенное зданіе и только завершили уничтоженіе того, что пощадилъ пожаръ,-- въ настоящее время почти ничего не уцѣлѣло отъ этого перваго жилища французскихъ королей, отъ этого дворца, бывшаго старшимъ братомъ Луврскаго дворца и являвшагося уже во времена Филиппа Прекраснаго памятникомъ такой сѣдой старины, что въ немъ разыскивали остатки великолѣпныхъ сооруженій, воздвигнутыхъ королемъ Роберомъ и описанныхъ Гельгальдусомъ. Отъ того, чѣмъ это зданіе было въ прошлое время, не осталось почти и слѣда. Что сталось съ той комнатой канцеляріи, въ которой совершенъ былъ бракъ Людовика Святого? Что сталось съ садомъ, гдѣ этотъ король, лежа на коврахъ вмѣстѣ съ Жуанвилемъ, самолично творилъ судъ, одѣтый въ камлотовый кафтанъ, въ сермяжное верхнее платье безъ рукавовъ и, поверхъ всего, въ черный плащъ?
   Гдѣ комната императора Сигизмунда? Или комната Карла IV? или Іоанна Безземельнаго? Гдѣ лѣстница, съ которой Карлъ VI обнародовалъ свой эдиктъ объ амнистіи? Гдѣ то мѣсто, на которомъ Марсель зарѣзалъ, въ присутствіи дофина, Роберта Клермонскаго и маршала Шампаньскаго? Гдѣ та калитка, у которой были разорваны буллы анти-папы Бенедикта и откуда посланцевъ, доставившихъ ихъ, повели позорной процессіей, въ качествѣ преступниковъ, приносящихъ публичное покаяніе, по всѣмъ улицамъ Парижа, вырядивъ ихъ предварительно, въ видѣ насмѣшки, въ митры и епископскія мантіи? А большая зала съ ея позолотой и лазурью, съ ея стрѣльчатыми окнами, ея статуями и колоннами, ея величественнымъ сводомъ, изукрашеннымъ почти сплошною рѣзьбою? А позолоченная комната? А каменный левъ у входа, изображенный съ опущенной головою, съ хвостомъ, защемленнымъ между ногъ, точь въ точь, какъ львы Соломонова трона, въ той смиренной позѣ, которая подобаетъ силѣ передъ правосудіемъ? А великолѣпныя двери? А дивныя оконныя стекла? А желѣзныя украшенія, рѣзьба которыхъ приводила въ отчаянье Бикорнета? А тонкія столярныя работы Дю-Гаиси? Какъ распорядилось время, какъ распорядились люди со всѣми этими чудесами? Что намъ дали взамѣнъ всѣхъ этихъ памятниковъ гальской исторіи и готическаго искусства?-- Тяжеловѣсные, нависшіе своды г. де-Бросса, этого неуклюжаго архитектора, наградившаго насъ порталомъ церкви Сенъ-Жерве,-- вотъ и все по части искусства. Что же касается исторіи, то намъ остались только болтливыя воспоминанія главной колонны, воскрешающія передъ нами всѣ сплетни Патрю {Оливье Патрю, адвокатъ, пользовавшійся большою извѣстностью въ XVII столѣтіи, какъ ораторъ и какъ писатель. Въ числѣ прочихъ своихъ сочиненій, онъ оставилъ мемуары. Прим. пер.}. Нечего сказать, немного! Но возвратимся къ подлинной большой залѣ подлиннаго стараго Дворца Правосудія.
   На одномъ изъ концовъ этого громаднаго параллелограма стоялъ знаменитый столъ изъ одного сплошнаго куска мрамора; столъ этотъ былъ до того длиненъ, широкъ и массивенъ, что никогда еще, по выраженію старинныхъ описей, -- выраженію, какъ бы разсчитанному на то, чтобъ раззадорить аппетитъ у обжоры Гаргантуи,-- никогда еще, съ тѣхъ поръ, какъ міръ стоитъ, не было видано такого ломтя мрамора. На другомъ концѣ залы помѣщалась часовня, въ которой Людовикъ XI велѣлъ поставить свою статую, изображавшую его колѣнопреклоненнымъ передъ Богоматерью и куда онъ перенесъ, не заботясь о томъ, что въ ряду королевскихъ статуй, двѣ ниши останутся пустыми, изображенія Карла Великаго и Людовика IX. Часовня эта, въ то время еще совсѣмъ новая (она была отстроена не болѣе шести лѣтъ тому назадъ), была сооружена во вкусѣ той изящной архитектуры, съ тонкою рѣзьбою и дивными скульптурными украшеніями, который во Франціи отмѣчаетъ конецъ готической эры и удерживается до половины шестнадцатаго столѣтія, переходя мало-по-малу въ волшебныя фантазіи эпохи возрожденія. Особенно поражала тонкостью и граціей рисунка небольшая ажурная розетка надъ входомъ въ часовню; она казалась звѣздою изъ кружевъ. У продольной стѣны залы, какъ-разъ посрединѣ, насупротивъ главнаго входа, возвышалась эстрада, обтянутая золотой парчей; на эту эстраду велъ особый ходъ, устроенный изъ окна корридора, примыкавшаго къ "позолоченой комнатѣ". Эстрада предназначалась для фламандскихъ пословъ и другихъ высокопоставленныхъ лицъ, приглашенныхъ на представленіе мистеріи.
   Мистерія, по заведенному обычаю, должна была разыгрываться на мраморномъ столѣ, о которомъ было говорено выше и который уже съ утра былъ приспособленъ для этой цѣли. На великолѣпной мраморной доскѣ его, которая вся была исцарапана ногами судейскихъ писцовъ, возвышалось нѣчто въ родѣ деревянной клѣтки; верхняя половина этой клѣтки, открытая для взоровъ публики, должна была служить сценою, а нижняя часть, замаскированная коврами, замѣняла уборную для актеровъ, участвовавшихъ въ представленіи. Сообщеніе между сценою и уборной поддерживалось лѣстницей, которая весьма простодушно была приставлена снаружи; всѣ дѣйствующія лица при входахъ и выходахъ должны были карабкаться по неудобнымъ ея перекладинамъ, и, какъ-бы внезапно имъ ни полагалось появляться на сценѣ, какая-бы перипетія или неожиданный сценическій эффектъ ни слѣдовали по ходу драмы,-- все это не избавляло актеровъ отъ необходимости совершать подобную гимнастику на виду у всей публики. Никто не смущался подобными маленькими несообразностями въ эти годы младенчества театральнаго искусства.
   Четыре сержанта, состоявшіе въ распоряженіи предсѣдателя суда и на обязанности которыхъ лежало охранять благочиніе народныхъ увеселиній, какъ въ дни празднествъ, такъ и въ дни публичныхъ казней, стояли по угламъ мраморнаго стола.
   Представленіе должно было начаться лишь послѣ того, какъ на большихъ стѣнныхъ часахъ судебнаго зданія пробьетъ полдень. Конечно, для театральнаго представленія это былъ очень поздній часъ, но приходилось волей неволей назначить время, наиболѣе удобное для пословъ. Между тѣмъ толпа дожидалась съ утра. Многіе изъ этихъ почтенныхъ любителей зрѣлищъ дрогли съ самаго разсвѣта передъ крыльцомъ Дворца Правосудія. Иные даже увѣряли, что провели всю ночь, лежа поперекъ входной двери, чтобы имѣть возможность первыми проникнуть въ зданіе, когда оно отворится. Толпа росла съ каждой минутой и, подобно водѣ, когда она поднимается выше своего обычнаго уровня, начинала вздуваться вдоль стѣнъ, прибывать вокругъ колоннъ, заливать карнизы, наличники оконъ, всѣ архитектурные выступы и всѣ скульптурныя неровности, которыми только можно было воспользоваться, какъ точкой опоры. Неудобство положенія, нетерпѣніе, скука, свобода обращенія, допускаемая обычаемъ въ этотъ день, спеціально посвященный всякимъ сумасбродствамъ и циничнымъ вольностямъ, усталость слишкомъ долгаго ожиданія,-- все это давало себя звать: то и дѣло возникали ссоры изъ-за толчка локтемъ, или изъ-за подбитаго гвоздями каблука, наступившаго на ногу сосѣду. Еще задолго до часа, назначеннаго для прибытія пословъ, въ голосахъ этой стиснутой, задыхающейся толпы стали раздаваться рѣзкія, раздраженныя ноты. Повсюду только и слышны были жалобы и проклятія, въ которыхъ всѣмъ доставалось: и фламандцамъ, и старшинѣ купеческаго сословія, и кардиналу Бурбонскому, и предсѣдателю суда, и Маргаритѣ Австрійской, и судебной стражѣ; ругали и холодъ, и жару, и дурную погоду, и епископа парижскаго, и папу шутовъ, и колонны, и статуи, и двери, не кстати запертыя, и окна, не впопадъ открытыя. Все это несказанно потѣшало кучки школяровъ и лакеевъ, разбросанныя среди остальной массы народа; этотъ бѣдовый людъ по-своему принималъ участіе въ общемъ гвалтъ, разжигая недовольство толпы своими проказами и поддразниваньями, дѣйствовавшими на сердито настроенную публику, точно уколы булавокъ.
   Одна группа этихъ шаловливыхъ демоновъ, выбивъ стекла въ одномъ изъ оконъ Дворца, безъ церемоніи расположилась на подоконникѣ и съ этой удобной позиціи поперемѣнно посматривала то внутрь зданія, то на площадь, выпаливая своими насмѣшками то въ публику, наполнявшую залу, то въ ту, которая тѣснилась на открытомъ воздухѣ. Судя по ихъ паясническимъ ужимкамъ, по громкимъ раскатамъ ихъ смѣха, по задорнымъ окликамъ, которыми они обмѣнивались съ своими товарищами, помѣщавшимися на другомъ концѣ залы, всякій могъ убѣдиться, что эти представители учащейся молодежи отнюдь не раздѣляютъ скуку и утомленіе остальныхъ присутствующихъ, и отлично умѣютъ пользоваться на свой пай тѣмъ, что происходить у нихъ передъ глазами, устраивая себѣ нѣчто въ родѣ частнаго маленькаго представленія, позволявшаго имъ не безъ удовольствія коротать время въ ожиданіи настоящаго, большаго представленія.
   -- Убей меня Богъ! да это никакъ Johannes Frollo de Molendino! окликнулъ одинъ изъ нихъ нѣкоего бѣлокураго чертенка, съ миловиднымъ и лукавымъ лицомъ, который торчалъ, уцѣпившись за капитель колонны -- Не даромъ ты прозываешься Жегаломъ дю-Муленомъ, сирѣчь нелѣпицей, -- ибо твои двѣ руки и двѣ ноги представляютъ какъ нельзя болѣе вѣрное подобіе крыльевъ вѣтряной мельницы. Давно-ли уы здѣсь?
   -- Да вотъ уже болѣе четырехъ часовъ,-- отвѣчалъ Жеганъ Фролло,-- и, клянусь милосердіемъ діавола! эти часы должны мнѣ быть зачтены въ счетъ того срока, который мнѣ предстоитъ отбывать въ чистилищѣ. Я слышалъ. какъ восмеро пѣвчихъ короля сицилійскаго затянули первый стихъ поздней обѣдня, что служится въ Святой Часовнѣ въ семь часовъ утра.
   -- Ну ужъ пѣвчіе!-- воскликнулъ собесѣдникъ.-- Голоса у нихъ пронзительнѣе остроконечныхъ верхушекъ ихъ шапокъ. Прежде, чѣмъ заказывать обѣдню въ честь Іоанна Крестителя, королю не мѣшало бы справиться: по вкусу ли Іоанну Крестителю латинскія пѣсни съ провансальскимъ выговоромъ?
   -- Это онъ все для того выдумываетъ, чтобъ дать заработать деньгу этимъ проклятымъ пѣвчимъ короля сицилійскаго!-- сварливымъ голосомъ прокричала какая-то старуха изъ толпы, стоявшей подъ окномъ, -- Шутка ли сказать: платить тысячу парижскихъ ливровъ за одну обѣдню! Да еще брать эти деньги изъ пошлинъ на морскую рыбу, что продается на рынкахъ Парижа!
   -- Молчи, старая!-- вмѣшался толстый господинъ степенной наружности, стоявшій возлѣ рыбной торговки и затыкавшій себѣ носъ отъ рыбнаго запаха, который она вокругъ себя распространяла.-- Обѣдню нельзя было не заказать. Что-жъ, по твоему лучше бы было, еслибъ короля опять постигла болѣзнь?
   -- Ай да молодецъ, sire Жиль Лекорню {Le cornu значитъ рогатый. Прим. пер.}, мастеръ мѣховаго цеха и поставщикъ двора его величества!-- крикнулъ школяръ, уцѣпившійся за капитель колонны.
   Общій взрывъ хохота раздался среди школяровъ при упоминовеніи злополучнаго имени мастера мѣховаго цеха и придворнаго поставщика.
   -- Лекорню! Жиль Лекорню!-- кричали одни.
   -- Coinutus et hirsutus, подхватывалъ другой.
   -- Ну да, конечно,-- продолжалъ чертенокъ, взобравшійся на капитель.-- И что вы тутъ находите смѣшнаго? Жиль Лекорню человѣкъ весьма почтенный; онъ родной братъ Жегану Лекорню, смотрителю королевскаго дворца, и родной сынъ Магіэ Лекорню, который занимаетъ должность главнаго смотрителя Венсенскаго парка; всѣ Лекорню коренные граждане города Парижа и всѣ они люди женатые. Такъ ужъ въ ихъ родѣ изстари ведется.
   Хохотъ при этой рѣчи усилился. Толстый мѣховщикъ, не отвѣчая ни слова, старался укрыться отъ взглядовъ, устремленныхъ на него со всѣхъ сторонъ; но, сколько онъ ни пыхтѣлъ и ни потѣлъ, старанія его были напрасны: подобно клину, который все глубже и глубже врѣзается въ дерево, онъ, съ каждымъ усиліемъ высвободиться, все плотнѣе увязалъ между плечъ сосѣдей съ своимъ широкимъ лицомъ, побагровѣвшимъ отъ досады и гнѣва и грозившимъ апоплексическимъ ударомъ.
   Наконецъ, одинъ изъ сосѣдей, такой же толстый, карапузый и степенный, какъ и онъ самъ, рѣшился за него заступиться.
   -- Да это сущій срамъ!-- воскликнулъ онъ.-- Слыханное ли дѣло, чтобы молокососы-школяры смѣли такъ говорить съ почтеннымъ буржуа? Да въ мое время ихъ бы за это сперва хворостинами отпотчивали, а потомъ на кострѣ изъ тѣхъ же хворостинъ сожгли.
   Толпа проказниковъ только пуще загоготала.
   -- Го, го! Кто это тамъ затянулъ такую пѣсню? Откуда взялась ворона, что накаркиваетъ намъ всякія бѣды?
   -- Э, да я его узналъ!-- послышался голосъ.-- Это maître Андри Мюнье.
   -- Что онъ одинъ изъ четырехъ присяжныхъ книгопродавцевъ университета, такъ онъ и воображаетъ, что во все можетъ свой носъ совать!-- отозвался кто-то другой.
   -- Въ этой ученой лавчонкѣ всего по четыре!-- воскликнулъ третій:-- четыре націи, четыре факультета, четыре праздника, четыре прокурора, четыре избирателя, четыре книгопродавца {Чтобы ловятъ всю нижеслѣдующую сцену, необходимо помнить, что парижскимъ университетомъ въ средніе вѣка называлась корпорація, обнимавшая всю совокупность школъ и какъ учащихъ, такъ и учащихся въ нихъ, безъ различія національностей. Отсюда и дѣленіе корпораціи на "націи", которыхъ было четыре: Франція, Пикардія, Нормандія и Англія. (Эта послѣдняя была замѣнена позднѣе нѣмецкой "націей"). Университетъ съ самаго начала своего существованія пользовался значительными привиллегіяыи, которыя онъ ревниво отстаивалъ отъ посягательствъ какъ свѣтской, такъ и духовной власти. Онъ одинъ имѣлъ право преподаванія; всѣ принадлежавшіе къ нему были изъяты отъ юрисдикціи обыкновенныхъ судовъ и подлежали особому, университетскому суду. Карлъ V далъ этому учрежденію титулъ "старшей дочери королей". Въ политической и церковной исторіи университетъ игралъ видную роль. Онъ имѣлъ своихъ представителей на генеральныхъ штатахъ и, поперемѣнно, то поддерживалъ королевскую власть своимъ авторитетомъ, то враждовалъ съ нею. Во время войнъ Лиги университетъ принялъ сторону герцоговъ Гизскихъ и разрѣшилъ народъ отъ присяги на вѣрность королю. Не взирая на столкновенія, которыя онъ имѣлъ съ различными монашескими орденами, преимущественно изъ-за права преподаванія, университетъ, или, вѣрнѣе, одно изъ главныхъ учрежденій, входившихъ въ составъ его, Сорбона, считался во всѣхъ догматическихъ вопросахъ Органомъ французской церкви. Съ теченіемъ времени университету пришлось поступиться нѣкоторыми изъ своихъ привиллегій, но въ главныхъ чертахъ описываемая нами организація просуществовала до конца XVIII столѣтія, когда она была отмѣнена конвентомъ. Прим. пер.}.
   -- Такъ давайте же, проберемъ ихъ такъ, чтобъ они у насъ на четверенькахъ заползали!-- крикнулъ Жеганъ Фролло.
   -- Слушай, Мюнье, мы сожжемъ твои книги!
   -- Мюнье, мы отколотимъ твоего лакея!
   -- Мюпье, мы пощиплемъ твою жену!
   -- Милѣйшую, толстѣйшую г-жу Ударду!..
   -- Которая такъ румяна и весела, точно она овдовѣла!
   -- Чтобъ вамъ пусто было, озорники!-- проворчалъ Андри Мюнье.
   -- Андри Мюнье,-- продолжалъ Жеганъ, не покидая своей капители.-- лучше замолчи, а не то я тебѣ свалюсь прямо на голову.
   Анри поднялъ глаза кверху, съ минуту простоялъ, повидимому измѣряя высоту колонны и соображая вѣсъ тѣла шалуна, затѣмъ, мысленно помноживъ этотъ вѣсъ на квадраты скорости, счелъ за лучшее прикусить языкъ. Жеганъ, видя, что побѣда осталась за нимъ, продолжалъ въ торжествующемъ тонѣ:
   -- Вотъ такъ-то лучше! Не послушайся ты меня, ну, ей Богу же, я бы бултыхнулся тебѣ на голову, даромъ, что у меня братъ архидіаконъ.
   -- Нечего сказать, хороши наши господа университетскіе! Не съумѣть, даже въ такой день, какъ нынѣшній, заставить уважать наши привиллегіи! Въ городѣ устраивается иллюминація и игрища у майскаго дерева; Cité можетъ ублажаться и мистеріей, и папою шутовъ, и фламандцами. Въ одномъ университетѣ ни шиша!
   -- А между тѣмъ, казалось бы, на площади Моберъ мѣста довольно,-- замѣтилъ одинъ изъ школьниковъ, сидѣвшихъ на подоконникѣ.
   -- Долой ректора, избирателей и прокуроровъ! закричалъ Жеганъ.
   -- Надо будетъ сегодня вечеромъ устроить на площади Champ Gaillard иллюминацію изъ книгъ почтеннѣйшаго Андри, воскликнулъ кто-то изъ школяровъ.
   -- Да и конторки университетскихъ писцовъ кстати въ огонь побросать, подхватилъ сосѣдъ.
   -- И жезлы педелей туда же!
   -- И плевальницы декановъ!
   -- И столовые приборы прокуроровъ!
   -- И квашни избирателей!
   -- И скамейки ректора!
   -- Долой всѣхъ!-- протянулъ Жеганъ фальцетомъ.-- Долой Андри, педелей и писцовъ: долой богослововъ, медиковъ и юристовъ. Долой прокуроровъ, избирателей и ректора!
   -- Да это просто свѣтопреставленіе,-- пробормоталъ Андри, затыкая себѣ уши.
   -- А ректоръ-то легокъ на поминѣ! Вонъ онъ проходитъ по площади!-- воскликнулъ одинъ изъ сидѣвшихъ на окнѣ.
   Всѣ головы обратились въ указанномъ направленіи.
   -- Скажите, это точно нашъ достопочтенный ректоръ Тибо?-- спросилъ Жеганъ Фролло дю Муленъ, который, взмостившись на одну изъ колоннъ внутри зданія, не могъ видѣть того, что происходитъ на площади.
   -- Да, да, отвѣчали остальные,-- это онъ, ректоръ Тибо!
   Дѣйствительно, то былъ ректоръ, шествовавшій въ сопровожденіи всѣхъ должностныхъ лицъ университета, торжественной процессіей на встрѣчу посольства, и пересѣкавшій въ эту минуту площадь. Школяры, скучившись у окна, встрѣтили эту процессію насмѣшками и ироническими рукоплесканіями, первый жестокій залпъ которыхъ достался ректору, шедшему впереди всѣхъ.
   -- Здравствуйте, господинъ ректоръ. Эй! господинъ ректоръ! Слышите, съ вами здороваются.
   -- И какими это судьбами онъ сюда попалъ, старый игрокъ? Какъ онъ рѣшился разстаться съ своими игральными костями.
   -- Посмотрите, какъ онъ труситъ на своемъ мулѣ! А вѣдь у мула-то уши покороче будутъ, чѣмъ у сѣдока!
   -- Эй, господинъ ректоръ Тибо, ваше вамъ почтенье! Tybalde aleator! старый дуралей! Старый игрокъ!
   -- А что, скажите, какъ везло вамъ счастье сегодня ночью въ игрѣ?
   -- И что это у него за плюгавая фигура! Совсѣмъ извелся старикашка, сидя за своими костями.
   -- Куда это вы изволите направляться, Тибо, Tybalde ad dados? Зачѣмъ вы ѣдете въ противуположную сторону отъ университета?
   -- Это онъ должно быть ѣдетъ отыскивать себѣ квартиру въ улицѣ Тиботоде, крикнулъ Жеганъ-дю-Муленъ.
   Вся остальная ватага подхватила эту остроту и принялась выкрикивать ее во все горло, акомпанируя себѣ неистовыми рукоплесканіями.
   Затѣмъ начали пробирать по очереди остальныхъ должностныхъ лицъ университета.
   -- Долой педелей! долой жезлоносцевъ!
   -- Скажи-ка, пожалуйста, Робенъ Пуспенъ, это кто такой тамъ идетъ?
   -- А это Жильберъ де-Сюльи, Gilbertus de Soliaco, канцлеръ Отёнской школы.
   -- Послушай, вотъ тебѣ мой башмакъ.-- съ твоего мѣста ловчѣе,-- запусти-ка ему его въ рожу.
   -- Sätümalitias mittimus ессе nuces.
   -- Долой шестерыхъ богослововъ съ ихъ бѣлыми стихарями.
   -- Такъ это богословы? А я ихъ было принялъ за шестерыхъ бѣлыхъ гусей, подаренныхъ городу св. Женевьевой.
   -- Долой медиковъ.
   -- Долой диспуты!
   -- А вотъ, не желаешь-ли получить въ физіономію мою шапку, почтеннѣйшій канцлеръ св. Женевьевы! ты меня обошелъ очередью.
   -- Это правда; онъ и меня обидѣлъ, отдавъ мое мѣсто въ нормандской націи маленькому Асканьофальцаспада, который италіанецъ родомъ, а потому долженъ быть зачисленъ въ провинцію Буржъ.
   -- Да это явная несправедливость, подхватили остальные школяры, -- долой канцлера св. Женевьевы!
   -- Го-го-го! Іоахимъ де-Ладегоръ, Луи Дагуиль, Ламберъ Гоктемонъ! Го-го-го!
   -- Чортъ побери прокурора нѣмецкой націи.
   -- И капелановъ святой капеллы съ ихъ сѣрыми рясами,-- cum tunicis grisis!
   -- Sen de pellibus grisis fourratis!
   -- Долой всѣхъ магистровъ искусствъ, долой черныя шапки и красныя шапки!
   -- А важный хвостъ они составляютъ для господина ректора.
   -- Да, можно подумать, что венеціанскій дожъ отправляется совершить свое бракосочетаніе съ моремъ.
   -- А знаешь-ли, Жеганъ, вонъ идутъ каноники св. Женевьевы.
   -- Къ чорту всѣхъ канониковъ.
   -- Эге! Аббатъ Клодъ Шоаръ! Докторъ Клодъ Шоаръ, скажите, вы ищете Марію ла-Жиффардъ?
   -- Она живетъ на улицѣ Глатиньи.
   -- Она поступила въ постельничьи къ королю всѣхъ гулякъ.
   -- Товарищи, посмотрите, вонъ ѣдетъ Симонъ Сангенъ, избиратель Пикардской провинціи, а съ нимъ его жена поперегъ сѣдла
   -- Post equitem sedet atra cura.
   -- Смѣлѣе, магистръ Симонъ!
   -- Здравствуйте, господинъ избиратель!
   -- Покойной ночи, госпожа избирательница!
   -- И какіе они счастливцы, что видятъ все это! вздыхалъ Жеганъ-дю-Муленъ, продолжавшій торчать между листьевъ своей капители.
   Между тѣмъ присяжный книгопродавецъ университета, maître Андри Мюнье, говорилъ, наклонясь къ уху мастера мѣхового цеха, придворнаго поставщика жиля Лекорню.
   -- Говорю вамъ, милостивый государь, что свѣтопреставленіе близко. Никогда не видано было, чтобы школяры забирали себѣ такую волю. А всему виною проклятыя изобрѣтенья нынѣшняго времени, всѣ эти артиллеріи, бомбардирскія суда, кулеврины,-- и пуще всего -- книгопечатанье; это зараза, занесенная къ намъ изъ Германіи. Шутка-ли сказать: насталъ конецъ рукописямъ, насталъ конецъ книгамъ! Типографія убила книжную торговлю. Нѣтъ, рѣшительно міру настаетъ конецъ.
   -- Я и самъ такъ думаю, въ особености съ тѣхъ поръ, какъ бархатъ сталъ вытѣснять мѣха, согласился мѣховщикъ.
   Въ эту минуту на часахъ пробило полдень.
   -- А -- а! протянула толпа въ одинъ голосъ.
   Школяры замолчали, затѣмъ вся публика заколыхалась, головы и ноги пришли въ движенье, всѣ стали откашливаться и сморкаться; каждый счелъ нужнымъ оправиться, выпрямиться и перемѣнить мѣсто. Послѣ этого вдругъ наступило глубокое молчаніе; всѣ шеи были вытянуты, всѣ рты раскрыты, всѣ взоры обращены къ мраморному столу... Но на столѣ ничего не показывалось. Четыре сержанта, по прежнему, стояли по четыремъ его угламъ, неподвижные, какъ статуи. Взгляды толпы перенеслись на эстраду, предназначенную для фламандскаго посольства. Дверь не отворялась и эстрада оставалась пустою. Вся эта толпа съ ранняго утра дожидалась трехъ вещей: полудня, фламандскаго посольства и мистеріи. Но одинъ только полдень пришелъ въ назначенное время.
   Это было уже слишкомъ.
   Публика прождала еще пять минутъ, десять минутъ, четверть часа,-- никто не показывался ни на сценѣ, ни на эстрадѣ. Нетерпѣніе начинало смѣняться гнѣвомъ. По залѣ пробѣгали фразы, въ которыхъ слышалось раздраженіе; фразы эти, правда, говорились шопотомъ. "Мистерію, подавайте намъ мистерію!" глухо раздавалось въ толпѣ. Въ головахъ начиналось броженіе. Грозная туча, дававшая о себѣ знать пока еще только глухими раскатами, надвигалась все ближе. Первая молнія вспыхнула по милости Жегана дю Мулена.
   -- Давайте намъ мистерію и къ черту фламандцевъ! гаркнулъ онъ изо всей силы своихъ легкихъ, изгибаясь, точно змѣя, вокругъ своей капители.
   Толпа захлопала въ ладоши.
   -- Мистерію! подхватила она, а Фландрію ко всѣмъ чертямъ!
   -- Пускай намъ сейчасъ же даютъ мистерію, продолжалъ Жеганъ, а не то, сдается мнѣ, намъ всего лучше будетъ повѣсить предсѣдателя суда: это будетъ въ своемъ родѣ поучительная комедія.
   -- Что дѣло, то дѣло! одобряла толпа, а для перваго почина повѣсимъ сержантовъ!
   Мысль эта была встрѣчена громкими одобрительными возгласами Злополучные четыре сержанта поблѣднѣли и переглянулись между собою. Толпа начала напирать на деревянную рѣшетку, отдѣлявшую ее отъ нихъ, и они уже видѣли, что эта ненадежная преграда начинаетъ подаваться и гнуться подъ давленіемъ навалившей на нее массы людей. Минута была критическая.
   -- Смѣлѣй, братцы! напирай! раздавалось со всѣхъ сторонъ.
   Но въ эту самую минуту коверъ, которымъ была завѣшана уборная, описанная выше, приподнялся и изъ-подъ него показалась человѣческая фигура, одно появленіе которой мигомъ остановило толпу и точно по мановенію волшебнаго жезла заставило ее перейти отъ гнѣва къ любопытству.
   -- Тише, тише! послышалось въ залѣ.
   Человѣкъ, оказавшій своимъ появленіемъ такое магическое дѣйствіе, видимо былъ ни живъ, ни мертвъ отъ страха и дрожалъ всѣмъ тѣломъ. Отвѣшивая низкіе поклоны, которые съ каждымъ его шагомъ все болѣе и болѣе походили на колѣнопреклоненія, онъ подошелъ къ самому краю стола Спокойствіе, между тѣмъ, успѣло, мало-по-малу, возстановиться. Тишина нарушалась лишь тѣмъ легкимъ гомономъ, который неизбѣженъ при большомъ скопленіи людей, какъ бы тихо они ни стояли.
   -- Господа горожане и госпожи горожанки!-- началъ человѣкъ, стоявшій на столѣ,-- намъ предстоитъ честь продекламировать и разыграть въ присутствіи его высокопреподобія, господина кардинала, прекраснѣйшую поучительную комедію, озаглавленную: "Праведный судъ Госпожи нашей, Дѣвы Маріи". Роль Юпитера въ этой комедіи буду исполнять я. Его высокопреподобіе въ настоящую минуту сопровождаетъ посольство высокочтимаго герцога Австрійскаго и замѣшкался потому, что долженъ дослушать рѣчь, которую говоритъ у воротъ Боде господинъ ректоръ университета. Какъ только высокопреподобный кардиналъ изволитъ прибыть, такъ мы и начнемъ представленіе.
   Не подлежитъ ни малѣйшему сомнѣнію, что только вмѣшательство Юпитера могло спасти отъ бѣды четырехъ злополучныхъ сержантовъ предсѣдателя парижскаго суда. Если бы честь сочиненія настоящей правдивой исторіи принадлежала намъ, и если бы, слѣдовательно, на насъ лежала и отвѣтственность передъ госпожею Критикой, то намъ въ настоящемъ случаѣ никакъ нельзя бы было поставить въ упрекъ пренебреженіе классическимъ правиломъ: nec deus intersit. Впрочемъ, надо отдать справедливость Юпитеру: костюмъ его былъ великолѣпенъ и не мало способствовалъ успокоенію толпы, сосредоточивъ на себѣ ея вниманіе. Юпитеръ былъ одѣтъ въ легкія латы, прикрытыя бархатомъ съ блестками: на головѣ у него была шляпа съ серебряными позолоченными пуговицами; если бы не румяна, подъ слоемъ которыхъ исчезала верхняя половина его лица, и не огромная борода, скрывавшая нижнюю половину лица, еслибъ не свертокъ изъ золотаго картона, усѣянный блестками и утыканный полосками изъ блестящей жести,-- свертокъ, который онъ держалъ въ рукѣ и въ которомъ опытный глазъ могъ распознать молнію громовержца,-- наконецъ, еслибы не ноги, обтянутыя матеріей тѣлеснаго цвѣта и опутанныя лентами на греческій манеръ, то этотъ Юпитеръ, по строгой форменности своего костюма, съ честью выдержалъ бы сравненіе съ любымъ стрѣлкомъ изъ отряда герцога Веррійскаго.

0x01 graphic

II.
Пьеръ Гренгуаръ.

   Однако, по мѣрѣ того, какъ Юпитеръ говорилъ, удовольствіе и восторгъ, вызванные его внѣшностью, охлаждались содержаніемъ его рѣчи. Когда онъ дошелъ до этихъ словъ: "Какъ только высокопреподобный кардиналъ изволитъ прибыть, такъ мы и начнемъ представленіе",-- голосъ его былъ заглушенъ снова разразившимися бѣшеными криками.
   -- Начинайте сейчасъ же! Мистерія! Начинайте мистерію сію минуту! кричала толпа. Голосъ Жегана-дю-Мулена раздавался громче всѣхъ остальныхъ; онъ выдѣлялся своею пронзительностью изъ этого гвалта, подобно тому, какъ флейта выдѣляется среди остальныхъ инструментовъ оркестра, исполняющаго шумное и бѣшеное charivari. "Начинайте сейчасъ же!" вопилъ изо всей мочи школяръ.
   -- Долой и самого Юпитера съ его кардиналомъ Бурбонскимъ, подтягивалъ Робенъ Пуспенъ вмѣстѣ съ остальными своими товарищами, взмостившимися на окнѣ.
   -- Начинать представленіе! кричала толпа.-- Сейчасъ, сію минуту начинать, не то мы повѣсимъ и комедіантовъ, и кардинала.
   Бѣдный Юпитеръ, съ выкатившимися глазами, растерянный и поблѣднѣвшій подъ своими румянами, выронилъ свою молнію изъ рукъ, почтительно снялъ шляпу и началъ раскланиваться, дрожа всѣмъ тѣломъ и бормоча: "Его высокопреподобіе... послы... Принцесса Маргарита Фландрская"... Въ сущности онъ и самъ не зналъ что сказать, и думалъ объ одномъ только,-- что его могутъ повѣсить.
   Если онъ будетъ ждать кардинала,-- его повѣситъ толпа, а если онъ не подождетъ,-- его повѣситъ кардиналъ: въ какую бы сторону онъ ни повернулся, передъ нимъ раскрывалась бездна, т. е. висѣлица.
   По счастью, нашлась добрая душа, рѣшившаяся вывести его изъ затрудненія и взять отвѣтственность на себя.
   Этою сострадательною душою оказался человѣкъ, стоявшій по сю сторону рѣшетки, въ свободномъ пространствѣ, оставленномъ вокругъ мраморнаго стола. До сихъ поръ человѣкъ этотъ никѣмъ не былъ замѣченъ, до такой степени его длинная и тощая фигура была укрыта отъ взглядовъ толщиною столба, къ которому онъ прислонился. То былъ высокій, худой, блѣдный, бѣлокурый человѣкъ, еще не старый, хотя лобъ и щеки его уже были изборождены морщинами: глаза у него блестѣли, на губахъ играла постоянная улыбка. Одѣтъ онъ былъ въ черное саржевое платье, потертое и лоснящееся по всѣмъ швамъ. Человѣкъ этотъ подошелъ къ мраморному столу и сдѣлалъ знакъ несчастному паціенту. Но тотъ, въ своемъ смятеніи, этого не замѣтилъ.
   Незнакомецъ еще приблизился на одинъ шагъ.
   -- Эй, Юпитеръ! окликнулъ онъ его,-- послушай-ка, любезный Юпитеръ, что я тебѣ скажу!
   Но актеръ, по прежнему, его не замѣчалъ.
   Наконецъ, высокій бѣлокурый человѣкъ, выведенный изъ терпѣнія, крикнулъ ему почти подъ носъ:
   -- Мишель Жиборнъ!
   -- А? кто это меня зоветъ? отозвался Юпитеръ, какъ бы внезапно пробужденный отъ сна.
   -- Я, отвѣчалъ человѣкъ, одѣтый въ черную саржу.
   -- А, это вы! протянулъ Юпитеръ.
   -- Начинайте-ка представленіе, ублаготворите народъ, а ужъ я на себя беру успокоить предсѣдателя суда, который съ своей стороны успокоитъ кардинала.
   Юпитеръ перевелъ духъ.
   -- Высокоуважаемые господа горожане! закричалъ онъ. на сколько хватало его легкихъ, обращаясь къ толпѣ, которая продолжала шумѣть,-- мы сейчасъ начинаемъ представленіе.
   -- Evoe, Jupiter! Plaudite! cives! привѣтствовали это заявленіе школяры.
   -- Ура, ура! закричалъ народъ.
   Раздались оглушительныя рукоплесканія и Юпитеръ уже успѣлъ исчезнуть за коврами, которыми была завѣшена уборная, а зала все еще дрожала отъ этихъ заявленій восторга.
   Между тѣмъ незнакомецъ, такъ чудодѣйственно усмирившій бурю, скромно удалился подъ сѣнь своей колонны и, по всѣмъ вѣроятіямъ, остался бы тамъ, по прежнему, незамѣченнымъ, неподвижнымъ и безмолвствующимъ, если бы его не извлекли изъ этого уединенія двѣ женщины, которыя, стоя въ первыхъ рядахъ. зрителей, замѣтили его разговоръ съ Мишелемъ Жиборномъ, Юпитеромъ тожъ.
   -- Послушайте, maître, обратилась къ нему одна изъ нихъ, дѣлая ему знакъ, чтобъ онъ подошелъ поближе.
   -- Ахъ, что ты, Ліепарда! перебила говорившую ея сосѣдка, хорошенькая, цвѣтущая молодая женщина, разодѣтая въ пухъ и прахъ. Вѣдь онъ не изъ духовныхъ, ему надо говорить не maître, а messire.
   -- Ну messire! повторила Ліепарда.
   Незнакомецъ подошелъ къ рѣшеткѣ.
   -- Чѣмъ могу вамъ служить, сударыни? проговорилъ онъ любезно.
   -- Ахъ, нѣтъ, это не я, смущенно отвѣчала Ліепарда,-- это моя сосѣдка, Жискета ла-Женсьенъ, хочетъ вамъ что-то сказать.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, отпиралась Жискета, краснѣя,-- это Ліепарда васъ назвала "maître", а я ей сказала, что надо говорить: "messire".
   Обѣ молодыя дѣвушки опустили глаза. Незнакомецъ, который былъ радъ радешенекъ вступить съ ними въ разговоръ, посматривалъ на нихъ, улыбаясь.
   -- Такъ вы ничего не имѣете мнѣ сказать, сударыни? спросилъ онъ.
   -- О, нѣтъ, ровно ничего! отвѣчала Жискета.
   -- Какъ есть ничего, подтвердила и Ліепарда.
   Высокій бѣлокурый молодой человѣкъ повернулся было, чтобы идти назадъ на свое мѣсто, но обѣимъ любознательнымъ горожанкамъ вовсе не хотѣлось его такъ скоро отпустить.
   -- Messire, затараторила Жискета съ неудержимостью воды, вторгающейся въ открытый шлюзъ, или женщины, принявшей какое-нибудь рѣшеніе,-- такъ вы знаете этого солдата, который будетъ играть роль Пресвятой Дѣвы въ мистеріи?
   -- То есть, вы хотите сказать, роль Юпитера? переспросилъ незнакомецъ.
   -- Ну да, конечно, пояснила за свою подругу Ліепарда.-- Эта Жискета вѣчно скажетъ какую нибудь глупость!-- Такъ вы знакомы съ Юпитеромъ?
   -- Съ Мишелемъ Жиборномъ? отвѣчалъ нззнакомецъ.-- Какъ же, сударыня, знакомъ!
   -- Славная у него борода! замѣтила женарда.
   -- А что, это очень будетъ хорошо,-- то, что они собираются представлять тамъ на столѣ? робко спросила Жискета.
   -- Очень хорошо, сударыня, отвѣчалъ, не задумываясь, незнакомецъ.
   -- А какъ это называется? проговорила женарда.
   -- "Праведный судъ Госпожи нашей Дѣвы Маріи,-- поучительная комедія" -- если вамъ желательно знать, сударыня.
   -- Вотъ оно что! отозвалась женарда.
   Настало минутное молчаніе. Затѣмъ незнакомецъ продолжалъ:
   -- Это совсѣмъ новая пьеса, еще ни разу не игранная.
   -- Такъ это не та комедія, что давалась два года тому назадъ въ день въѣзда легата? спросила Жискета.-- Еще тамъ три красивыя дѣвицы представляли... какъ бишь ихъ?..
   -- Сиренъ, подсказала женарда.
   -- И показывались публикѣ совсѣмъ голыя, добавилъ молодой человѣкъ.
   Ліенарда стыдливо потупила глаза. Жискета взглянула на нее и послѣдовала ея примѣру. Молодой человѣкъ продолжалъ, улыбаясь.
   -- Да, то было зрѣлище весьма усладительное для взоровъ. А сегодня дается поучительная комедія {Выраженіе -- "поучительная комедія" -- показалось намъ наиболѣе близко передающимъ то, что по-французски называлось moralité. Слово комедія употреблено нами въ томъ смыслѣ, какой придавали ему средніе вѣка, т. е. въ смыслѣ произведенія, совершенно свободнаго отъ всякой примѣси смѣхотворнаго или сатирическаго элемента. Что же касается страннаго, по нашимъ теперешнимъ понятіямъ, появленія Юпитера въ пьесѣ, озаглавленной "Судъ Дѣвы Маріи", то считаемъ нелишнимъ напомнить читателю, что подобныя сочетанія были совершенно въ духѣ среднихъ вѣковъ, когда христіанскія и языческія вѣрованья мирно уживались другъ съ другомъ въ народныхъ преданіяхъ, а литература, даже въ наиболѣе католическихъ своихъ произведеніяхъ, не прочь была блеснуть знакомствомъ съ классической древностью. Прим. пер.},, нарочно сочиненная для принцессы Фландрской.
   -- А будутъ пѣть пастушечьи куплеты? спросила Жискета.
   -- Что вы! Въ поучительной комедіи, какъ это можно! Не надо смѣшивать различные роды драматическихъ произведеній. Если бы то бы іо шутливое представленіе,-- тогда другое дѣло.
   -- А жаль, проговорила Жискета.-- Въ ту пору у фонтана Понсо были мужчины и женщины, представлявшіе дикарей: они сражались другъ съ дружкой, и разныя штуки выкидывали, распѣвая церковныя пѣсни и пастушечьи куплеты.
   -- То, что хорошо для легата, не годится для принцессы, довольно сухо отозвался незнакомецъ.
   -- А тутъ же рядомъ, продолжала Женарда, играли на разныхъ инструментахъ и такая это чудесная была музыка!
   -- А для угощенія прохожихъ, сказала Жискета, билъ фонтанъ изъ трехъ отверстій: изъ одного лилось вино, изъ другого -- молоко, а изъ третьяго -- вино, приправленное пряностями. И всякій могъ подходить и пить, что ему больше по вкусу.
   -- А дальше, немножко пониже Понсо, у церкви Св. Троицы, представлялись страданія Спасителя въ дѣйствіяхъ, только безъ разговоровъ.
   -- Какъ же, какъ же, помню! подхватила Жискета. По срединѣ, на крестѣ, былъ распятъ Спаситель, а по бокамъ -- два разбойника.
   Здѣсь молоденькія кумушки, разгоряченныя своими воспоминаніями о въѣздѣ легата, заговорили разомъ.
   -- А еще дальше, у Воротъ Живописцевъ, были другіе лицедѣи, богато разодѣтые.
   -- А у фонтана Святого Иннокентія, помнишь этого охотника, что гнался за серной, а вокругъ него собаки лаяли и охотничьи трубы трубили!
   -- А у городскихъ скотобоенъ была построена декорація, представлявшая крѣпость въ Дьепѣ.
   -- И когда подъѣхалъ легатъ.-- помнишь, Жискета, сейчасъ же началась осада и всѣмъ англичанамъ горло перерѣзали.
   -- А у воротъ Шатле какое было красивое представленіе!
   -- А каковъ былъ мостъ Шанжъ весь обтянутый коврами!
   -- И когда легатъ въѣхалъ на мостъ, выпустили двѣсти дюжинъ разныхъ птицъ. Неправда-ли, Женарда, это было очень красиво?
   -- Нынѣшнее представленіе много прекраснѣе будетъ, проговорилъ незнакомецъ, слушавшій ихъ болтовню съ признаками нетерпѣнія.
   -- Вы навѣрное знаете, что эта мистерія будетъ очень хороша? спросила Жискета.
   -- Конечно! отвѣчалъ незнакомецъ, и, помолчавъ, добавилъ съ нѣкоторою торжественностью: -- Милостивыя государыни, вѣдь авторъ этой мистеріи -- я!
   -- Въ самомъ дѣлѣ? воскликнули молодыя дѣвушки въ изумленіи.
   -- Въ самомъ дѣлѣ! подтвердилъ поэтъ, слегка пріосаниваясь.-- То есть, собственно говоря, насъ двое: Жеганъ Маршанъ, который распилилъ доски и исполнилъ всѣ плотничныя работы по устройству сцены, и вашъ покорнѣйшій слуга, сочинившій самую пьесу. Имя мое -- Пьеръ Гренгуаръ.
   Самъ авторъ Сида не могъ бы съ большею гордостью объявить: "имя мое -- Пьеръ Корнель".
   Читатель, безъ сомнѣнія, уже замѣтилъ, что довольно времени должно было пройти съ той минуты, когда Юпитеръ скрылся за ковромъ уборной, и до того момента, когда авторъ новой мистеріи назвалъ себя Жискетѣ и Женардѣ, преисполнивъ ихъ чувствомъ наивнаго благоговѣнія. Странное дѣло: вся эта толпа, еще недавно такая шумная и нетерпѣливая, проявляла теперь удивительное долготерпѣніе, положившись на обѣщаніе актера. Этимъ только доказывается старая истина, то и дѣло подтверждающаяся и въ наши дни,-- что лучшее средство заставить публику ждать терпѣливо, это -- завѣрить ее, что представленіе сейчасъ начнется.
   Однако школяръ Жеганъ не дремалъ.
   -- Эй, вы! крикнулъ онъ вдругъ, нарушая мирное выжидательное настроеніе, смѣнившее недавнюю бурю,-- какъ васъ тамъ?-- Юпитеръ и прочіе чертовы фигляры! Что вы, насмѣхаться, что-ли, надъ нами вздумали? Мистерія! Говорятъ вамъ, начинайте мистерію, или мы съизнова свое представленіе начнемъ.
   Дальнѣйшихъ настояній не потребовалось.
   Изъ-за кулисъ раздалась музыка альтовыхъ и басовыхъ инструментовъ, коверъ уборной распахнулся и четверо нарумяненныхъ и пестро разодѣтыхъ актеровъ полѣзли по крутой лѣстницѣ, приставленной къ сценѣ. Взобравшись на верхній помостъ, они всѣ выстроились въ рядъ передъ публикой и отвѣсили послѣдней низкій поклонъ. Послѣ этого музыка замолкла. Мистерія начиналась.
   Четыре дѣйствующія лица, собравъ обильную дань рукоплесканій за свои поклоны, начали, среди благоговѣйнаго молчанія публики, прологъ, воспроизведеніемъ котораго мы не станемъ утруждать читателей. Къ тому же публика, какъ то нерѣдко случается и въ наши дни, гораздо болѣе была заинтересована костюмами актеровъ, нежели ихъ ролями; и публика была совершенно права. Всѣ четверо актеровъ были одѣты въ костюмъ, одна половина котораго была бѣлая, а другая -- желтая. Платья разнились между собою только матеріей, изъ которой были сдѣланы; у перваго актера платье было изъ серебряной и золотой парчи, у второго -- шелковое, у третьяго -- шерстяное, у четвертаго -- полотняное. Первый актеръ держалъ въ рукѣ мечь, второй -- два золотые ключа, третій -- вѣсы, а четвертый -- заступъ. Для облегченія небойкихъ умовъ, которые, пожалуй, не разобрали бы прозрачныхъ намековъ, заключавшихся въ этихъ аттрибутахъ, на подолѣ парчеваго платья было вышито большими черными буквами: "Я дворянство"; далѣе, такія же буквы гласили: на подолѣ шелковаго платья -- "Я духовенство", на подолѣ шерстянаго платья -- "Я купечество" и полотнянаго платья -- "Я земледѣльческое сословіе". Изъ этихъ четырехъ симметрическихъ фигуръ, первая и третья, сообразно съ ихъ наименованіями на французскомъ языкѣ, должны были изображать женщинъ, а остальныя двѣ -- мужчинъ. Указаніемъ на ихъ полъ для каждаго мало-мальски сообразительнаго зрителя служила большая или меньшая длина одежды и различіе въ фасонѣ ихъ головныхъ уборовъ.
   Что касается содержанія пролога, то развѣ только лѣнивый не догадался-бы изъ стиховъ пролога, что Земледѣльческое сословіе женато на Купечествѣ, а Духовенство -- на Дворянствѣ и что эти двѣ счастливыя четы сообща владѣютъ золотымъ дельфиномъ. Этого дельфина они рѣшили подарить той, которая будетъ призвана ими самою прекрасною женщиною въ мірѣ. Они обошли всѣ страны свѣта, отыскивая эту красавицу и, забраковавъ поочередно королеву Голкондскую, принцессу Требизондскую, дочь великаго хана татарскаго, и пр., и пр.,-- пришли отдохнуть на мраморномъ столѣ Дворца Правосудія; при семъ удобномъ случаѣ они и принялись выкладывать передъ почтеннѣйшей публикой весь тотъ запасъ изрѣченій и афоризмовъ, какой только имѣлся въ распоряженіи факультета изящной словесности для такихъ случаевъ, какъ экзамены и различныя упражненія въ софизмахъ, опредѣленіяхъ, иносказаніяхъ и прочихъ искусахъ, черезъ которые должны были пройти ищущіе ученой степени.
   Все это было по истинѣ великолѣпно
   Между тѣмъ среди этой толпы, на которую четыре аллегорическія лица взапуски другъ передъ другомъ изливали потоки своихъ метафоръ, никто не слушалъ ихъ съ такимъ напряженнымъ вниманіемъ, съ такимъ замирающимъ сердцемъ, съ такимъ неподвижно уставленнымъ взглядомъ и такой вытянутой шеей, какъ самъ авторъ, этотъ добродушнѣйшій Пьеръ Гренгуаръ, который нѣсколько минутъ тому назадъ не могъ устоять противъ соблазна отрекомендоваться двумъ молодымъ дѣвушкамъ. Онъ снова стоялъ на прежнемъ своемъ мѣстѣ у колонны, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ своихъ недавнихъ собесѣдницъ, и съ этого наблюдательнаго пункта слушалъ, смотрѣлъ и смаковалъ свое произведеніе на всѣ лады. Благосклонныя рукоплесканія, которыми публика встрѣтила первые стихи пролога, еще отзывались радостнымъ трепетомъ во всемъ его существѣ, и онъ былъ весь погруженъ въ то восторженное созерцаніе, съ которымъ авторъ слѣдитъ за актеромъ, декламирующимъ собственныя его мысли среди безмолвія многолюднаго собранія. О достойный піита, Пьеръ Гренгуаръ!
   Однако, какъ намъ ни больно въ этомъ сознаться, надо сказать, что безмятежное созерцаніе это продолжалось недолго. Не успѣлъ Гренгуаръ поднести къ устамъ своимъ эту опьяняющую чашу радости и торжества, какъ къ ней уже примѣталась капля горечи.
   Какой-то оборванный нищій, которому не удалось набрать подаяній среди всей этой толкотни и давки и который, должно полагать, не успѣлъ въ утѣшеніе себѣ за эту неудачу обшарить карманы своихъ сосѣдей, вздумалъ залѣзть на какое-нибудь видное мѣсто, съ цѣлью обратить на себя вниманіе и щедрость публики. Пока актеры декламировали начало пролога, онъ вскарабкался, цѣпляясь за столбы эстрады, приготовленной для почетныхъ посѣтителей, до карниза, который шелъ вдоль перилъ эстрады, въ нижней ихъ части, и усѣлся на этомъ карнизѣ, торча такимъ образомъ у всѣхъ на виду и безмолвно взывая къ состраданію присутствующихъ однимъ уже видомъ своего рубища и отвратительной язвы, которая была у него на правой рукѣ.
   Такъ какъ онъ сидѣлъ молча, то это не мѣшало представленію идти своимъ чередомъ и дѣло, по всѣмъ вѣроятіямъ, обошлось бы безъ особеннаго нарушенія порядка, если бы на бѣду Жеганъ, съ высоты своей колонны, не замѣтилъ нищаго и всѣ его продѣлки. Неудержимый хохотъ овладѣлъ молодымъ проказникомъ, и онъ, нисколько не смущаясь тѣмъ, что мѣшаетъ представленію и нарушаетъ благоговѣйную тишину залы, воскликнулъ задорнымъ голосомъ:
   -- Ишь ты, убогій-то! милостыню проситъ!!
   Всякій, кому случалось бросить камень въ прудъ, наполненный лягушками, или выстрѣлить въ стаю птицъ, можетъ составить себѣ понятіе о томъ дѣйствіи, которое произвели эти безсмысленныя слова, такъ неожиданно раздавшіяся среди всеобщаго безмолвія. Гренгуаръ вздрогнулъ отъ нихъ, точно отъ электрическаго удара. Прологъ на сценѣ оборвался, въ залѣ поднялся шумъ и всѣ головы обратились въ сторону нищаго. Этотъ послѣдній нисколько не смутился и тотчасъ смекнулъ, что такимъ случаемъ можно воспользоваться для пополненія своей мошны. Закрывъ на половину глаза, онъ затянулъ жалобнымъ голосомъ: "Подайте, Христа ради"!
   -- Э-ге! да это, чортъ возьми, Клопенъ Трульефу! продолжалъ Жеганъ.-- Послушай, дружище! Твоя язва на ногѣ тебѣ, какъ видно, надоѣла, что ты перенесъ ее на руку?
   И говоря это, онъ, съ ловкостью обезьяны, бросилъ мелкую монету въ засаленную шляпу, которую нищій протягивалъ своей больной рукой. Попрошайка, не сморгнувъ даже глазомъ, принялъ и милостыню, и насмѣшку, и опять затянулъ свое жалобное: "Подайте, Христа ради!"
   Весь этотъ эпизодъ въ значительной степени отвлекъ вниманіе присутствующихъ отъ представленія. Робенъ Пуспенъ и остальная учащаяся молодежь весело рукоплескали забавному импровизированному дуэту, ръ которомъ крикливый голосъ школяра сливался съ монотонными причитаніями нищаго, и который такъ некстати прервалъ декламацію актеровъ.
   Гренгуаръ выходилъ изъ себя. Оправившись отъ перваго смущенія, онъ во все горло кричалъ актерамъ: "Да продолжайте же, чортъ возьми, чего вы стали? Продолжайте!" -- и даже не удостаивалъ бросить презрительный взглядъ въ сторону двухъ виновниковъ перерыва. Въ эту минуту онъ почувствовалъ, что кто-то его дергалъ сзади за платье. Онъ обернулся не безъ досады и долженъ былъ сдѣлать усиліе надъ собою, чтобы улыбнуться,-- а не улыбнуться было нельзя, потому что, какъ оказалось, то была хорошенькая ручка Жискеты, просунувшаяся сквозь рѣшетку и пробовавшая этимъ прикосновеніемъ привлечь его вниманіе.
   -- Скажите, мессиръ, проговорила молодая дѣвушка, вѣдь они будутъ играть дальше?
   -- Конечно будутъ! отвѣчалъ Гренгуаръ, возмущенный подобнымъ вопросомъ.
   -- Въ такомъ случаѣ, мессиръ, не будете-ли вы такъ любезны мнѣ объяснить...
   -- Дальнѣйшій ходъ пролога? перебилъ ее Гренгуаръ.-- Извольте. Вотъ, видите-ли...
   -- Нѣтъ, не то, проговорила Жискета,-- мнѣ бы хотѣлось знать, что такое они говорили до сихъ поръ?
   Гренгуаръ подскочилъ, точно его задѣли по зіяющей ранѣ. "Вотъ набитая-то дура!" пробормоталъ онъ сквозь зубы, и съ этой минуты Жискета окончательно была потеряна въ его мнѣніи.
   Между тѣмъ актеры послушались его внушеній и публика, видя, что они снова принялись говорить, съ своей стороны снова принялась слушать. Но при этомъ, конечно, множество поэтическихъ красотъ такъ и остались неоцѣненными и пропали въ томъ неуклюжемъ спаѣ, которымъ пришлось соединить двѣ части пьесы, такъ неожиданно разрубленной пополамъ. Гренгуаръ съ горечью думалъ объ этомъ непоправимомъ ущербѣ. Но, какъ бы то ни было, порядокъ мало-по-малу возстановился. Проказникъ Жеганъ молчалъ, нищій пересчитывалъ монеты, упавшія въ его шляпу, и мистерія снова овладѣла всеобщимъ вниманіемъ.
   Надо сказать правду, -- мистерія эта была превосходнымъ произведеніемъ драматическаго искусства и ею можно бы было воспользоваться и въ наши дни, сдѣлавъ лишь кое-какія, небольшія измѣненія. Та часть пьесы, въ которой излагалась завязка, страдала нѣкоторыми длиннотами и скудостью содержанія, что вполнѣ согласно съ общепринятымъ правиломъ; но при этомъ она отличалась чрезвычайной простотою. Гренгуаръ, въ простодушной глубинѣ своего сердца, не могъ налюбоваться ясностью изложенія. Четыре аллегорическія дѣйствующія лица, какъ и слѣдовало ожидать, порядкомъ поустали, исходивъ весь свѣтъ и не найдя кому сбыть приличнымъ образомъ своего золотаго дельфина. Затѣмъ слѣдовалъ рядъ похвалъ сказочной рыбѣ, съ разными тонкими намеками на молодого жениха Маргариты Фландрской, который тѣмъ временемъ весьма печально прозябалъ въ полузаточеніи, въ Амбуазѣ, и совсѣмъ не подозрѣвалъ, что Земледѣльческое Сословіе съ Духовенствомъ и Дворянство съ Купечествомъ весь свѣтъ исходили ради него {Вся соль мистеріи опять-таки заключается въ непереводимой игрѣ словъ: Dauphin по-французски означаетъ и наслѣдника престола (дофина), и дельфина. Прим. пер.}. И такъ, по свидѣтельству мистеріи, дельфинъ былъ молодъ, пригожъ собою, силенъ и, главное, былъ сыномъ царственнаго французскаго льва,-- обстоятельство, въ достаточной мѣрѣ объясняющее всѣ прочія его достоинства. Что до меня касается, то я нахожу эту смѣлую метафору восхитительною: левъ, родящій дельфина, отнюдь не заключаетъ въ себѣ ничего такого, чѣмъ могла бы смутиться театральная естественная исторія особенно въ такой день, который посвященъ аллегорическимъ представленіямъ и чествованію бракосочетанія въ королевской семьѣ. Тѣмъ не менѣе, съ точки зрѣнія строгой критики, можно, пожалуй, замѣтить, что не было надобности развивать эту прекрасную тэму въ цѣлыхъ двухъ-стахъ стихахъ. Впрочемъ, надо и то сказать: мистерія должна была продолжаться, по приказанію господина прево, отъ двѣнадцати до четырехъ часовъ; надо же было чѣмъ нибудь наполнить это время. Да и публика выслушивала стихи терпѣливо.
   Вдругъ, въ самомъ разгарѣ ссоры, завязавшейся между Купечествомъ и Дворянствомъ, въ ту самую минуту, когда Земледѣльческое Сословіе произносило слѣдующій изумительный стихъ:

One ne vis dans les bois bête plus triomphante;

   дверь эстрады, такъ неумѣстно остававшаяся до сихъ поръ запертою. еще болѣе неумѣстно растворилась и судебный приставъ громогласно возвѣстилъ: "Его высокопреподобіе, монсиньоръ кардиналъ Бурбонскій".
   

III.
Кардиналъ.

   Бѣдный Гренгуаръ! Еслибы въ эту минуту разомъ вспыхнули всѣ шутихи фейерверка, что бываетъ въ Ивановъ день, еслибы двадцать пищалей дали залпъ, еслибы выстрѣлили изъ той знаменитой кулеврины башни Бильи, которая во время осады Парижа, въ воскресенье, 29-го сентября 1465 г., убила разомъ семь человѣкъ бургундцевъ, еслибы взорвало весь порохъ, хранившійся въ складахъ у воротъ Тампля, -- все это не такъ оглушило бы его, какъ простой возгласъ судебнаго пристава: "Его высокопреподобіе, монсиньоръ кардиналъ Бурбонскій".
   И не то, чтобы Пьеръ Гренгуаръ такъ ужъ боялся кардинала, или презиралъ его. Онъ былъ равно далекъ какъ отъ подобной слабости, такъ и отъ подобной заносчивости. Гренгуаръ принадлежалъ къ числу тѣхъ возвышевныхъ и стойкихъ умовъ, исполненныхъ спокойствія и умѣренности, которые всегда умѣютъ держаться златой средины (stare in dimidio rerum) и, смотря на вещи широко и разумно, въ то же время умѣютъ воздавать должное кардиналамъ. Въ наши дни его назвали бы эклектикомъ. Онъ былъ изъ породы тѣхъ драгоцѣнныхъ и никогда не переводящихся философовъ, которымъ сама природа дала Аріаднину нить: эту то нить они и разматываютъ съ тѣхъ поръ, какъ міръ стоитъ, благополучно пробираясь съ ея помощью по житейскому лабиринту. Такіе люди бывали во всѣ времена; они всегда остаются одни и тѣ же, а потому и подходятъ ко всякому времени. Оставляя въ сторонѣ нашего друга, Пьера Гренгуара, который, безъ сомнѣнія, явился бы достойнымъ представителемъ людей этого типа въ пятнадцатомъ столѣтіи, еслибы только мы съумѣли сообщить его портрету всѣ характерныя черты оригинала, -- безъ сомнѣнія духъ той же философіи вдохновлялъ и отца Дю-Брёля, когда онъ писалъ въ шестнадцатомъ столѣтіи нижеслѣдующія слова, неподражаемыя въ ихъ простодушіи и достойныя всѣхъ вѣковъ: "Я -- парижанинъ, какъ по мѣсту рожденія, такъ и по рѣчамъ своимъ, ибо parrhisia значитъ по гречески -- свободная рѣчь; а я всегда говорилъ, не стѣсняясь, правду, даже самимъ монсиньорамъ кардиналамъ, дядѣ и брату монсиньора, принца де-Конти; конечно, дѣлалъ я это съ соблюденіемъ должнаго уваженія къ ихъ высокому сану и не задѣвая никого изъ приближенныхъ что было дѣло нелегкое".
   И такъ, въ томъ непріятномъ впечатлѣніи, которое появленіе кардинала произвело на Пьера Гренгуара, не было ни ненависти, ни пренебреженія къ особѣ этого сановника. Напротивъ, у нашего поэта было слишкомъ много здраваго смысла и платье у него было слишкомъ обтрепанное. а потому онъ не могъ не дорожить тѣмъ, чтобы намеки, разбросанные въ его прологѣ и, въ особенности, стихи, прославлявшіе дельфина, сына царственнаго французскаго льва, дошли до высопреподобнаго слуха.
   Но въ благородной натурѣ поэтовъ не корысть является преобладающимъ элементомъ. Предположимъ, что вся совокупность нравственной личности поэта выражается числомъ десять; не подлежитъ ни малѣйшему сомнѣнію, что, еслибы химикъ вздумалъ подвергнуть эту личность анализу въ своихъ ретортахъ, онъ нашелъ бы, что въ ней на девять долей самолюбія приходится не болѣе одной доли корысти. И вотъ эти-то девять долей самолюбія Пьера Гренгуара, расширившіяся и вздувшіяся отъ дуновенія общаго восторга, достигли въ тотъ моментъ, когда дверь распахнулась передъ кардиналомъ, такихъ анормально увеличенныхъ размѣровъ, что подъ ними исчезала, заглушаемая ими, та ничтожная частичка корыстолюбія, которую, какъ мы говорили выше, можно отыскать въ натурѣ поэтовъ; частичка эта, замѣтимъ мимоходомъ, служитъ весьма полезною примѣсью, такъ какъ безъ этого баласта реальныхъ и общечеловѣческихъ интересовъ, превыспреннія натуры поэтовъ совсѣмъ отрѣшились бы отъ земли. Гренгуаръ съ наслажденіемъ видѣлъ, чувствовалъ, осязалъ какъ эта толпа, -- правда, состоявшая изъ всякаго сброда, но что за бѣда!-- цѣпенѣла и не могла перевести духъ, подавленная безконечно длинными тирадами, которыя такъ и наростали одна на другую въ его произведеніи. Я положительно утверждаю, что Гренгуаръ самъ раздѣлялъ всеобщее восхищеніе, и что, наоборотъ, Ла-Фонтенъ, который, присутствуя на представленіи своей комедіи "Флорентинецъ", спросилъ у сосѣда: "Скажите, пожалуйста, какой это неучъ сочинилъ такую высокопарную чепуху"?-- онъ охотно обратился бы къ сосѣду съ вопросомъ: "Кто авторъ этого великаго произведенія?" Можно себѣ представить послѣ этого, какъ должно было его покоробить внезапное и несвоевременное появленіе кардинала.
   Опасенія его оправдались. Появленіе его святѣйшества переполошило всю публику. Всѣ головы повернулись къ эстрадѣ. Словъ актеровъ нельзя было болѣе разслышать. "Кардиналъ, кардиналъ"! проносилось по залѣ. Представленіе злополучнаго пролога было прервало но второй разъ.
   Кардиналъ остановился на минуту на порогѣ двери, которая вела на эстраду. Пока онъ окидывалъ равнодушнымъ взглядомъ толпу, шумъ усиливался. Всякому хотѣлось получше его разсмотрѣть. Каждый наровилъ просунуть голову между плечь своихъ сосѣдей.
   Кардиналъ былъ дѣйствительно особа весьма высокопоставленная и лицезрѣніе его стоило всякаго другого зрѣлища. Карлъ, кардиналъ Бурбонскій, архіепископъ и графъ Ліонскій, онъ же и примасъ Галліи, состоялъ въ свойствѣ съ Людовикомъ IX по брату своему, Пьеру де-Боже, женатому на старшей дочери короля; въ то же время, по матери своей, Агнесѣ Бургундской, онъ доводился родственникомъ Карлу Смѣлому. Надо замѣтить, что преобладающею, характеристичною чертою примаса Галліи былъ духъ царедворской угодливости передъ сильными міра сего. Можно себѣ представить въ какія безчисленныя затрудненія ставило его это двойное родство и между какими подводными камнями житейскаго моря приходилось лавировать его духовной ладьѣ, чтобъ не разбиться ни о Людовика, ни о Карла, и пробраться благополучно между этою Сцилою и Харибдою, поглотившими герцога Немурскаго и конетабля де-Сенъ-Поля. Милостію неба, онъ безъ особенныхъ злоключеній совершилъ опасный переѣздъ и добрался до Рима здравъ и невредимъ. Но, хотя онъ и былъ уже у пристани, или, вѣроятнѣе, именно потому, что онъ былъ у пристани, онъ никогда не могъ вспомнить безъ содраганія различныя перипетіи своей политической жизни, которая долго текла среди тревогъ и тягостныхъ усилій. Онъ обыкновенно говаривалъ, что 1476 г. былъ для него одновременно и чернымъ, и бѣлымъ годомъ. Этимъ онъ хотѣлъ сказать, что въ упомянутомъ году онъ потерялъ свою мать, герцогиню Бурбонскую, и своего двоюроднаго брата, герцога Бургундскаго, и что одна изъ этихъ потерь утѣшила его въ другой.
   За всѣмъ тѣмъ, онъ былъ человѣкъ добродушный. Онъ велъ развеселую кардинальскую жизнь, любилъ потягивать королевское вино изъ виноградниковъ Шальо, не прочь былъ поразвлечься съ прекраснымъ поломъ, охотнѣе подавалъ милостыню красивымъ молодымъ дѣвушкамъ, чѣмъ старухамъ, и за всѣ эти достоинства пользовался популярностью среди парижской черни. Онъ появлялся публично не иначе, какъ въ сопровожденіи цѣлаго маленькаго двора изъ епископовъ и аббатовъ высшаго полета; все это былъ народъ свѣтски развязный, нельзя сказать, чтобы цѣломудренный въ своихъ рѣчахъ и любившій при случаѣ кутнуть. Набожныя прихожанки церкви Сенъ-Жермена Оксерскаго не разъ, проходя по вечерамъ мимо ярко освѣщенныхъ оконъ Бурбонскаго дворца, къ великому своему соблазну слышали, какъ тѣ самые голоса, которые днемъ услаждали ихъ пѣніемъ псалмовъ, теперь распѣвали, при звонѣ бокаловъ, вакхическое стихотвореніе Бенедикта XII, этого папы, который поверхъ своей тіары любилъ надѣвать вѣнецъ совсѣмъ иного рода.
   По всѣмъ вѣроятіямъ, именно эта то популярность, которою онъ столь заслуженно пользовался, спасла его, при входѣ въ залу, отъ всякихъ изъявленій неудовольствія со стороны толпы, которая еще за минуту передъ тѣмъ была такъ раздражена противъ него и которая мало была склонна оказывать уваженіе къ кардинальскому сану въ такой день, когда сама собиралась приступить къ избранію папы. Но парижане вообще народъ незлопамятный; къ тому же эти добрые буржуа, настоявъ на своемъ и заставивъ начать представленіе до пріѣзда высокопоставленныхъ особъ, тѣмъ самымъ одержали побѣду надъ кардиналомъ и этого съ нихъ было довольно. Наконецъ, не малое значеніе имѣло и то обстоятельство. что кардиналъ былъ очень красивый мужчина. На немъ была великолѣпная пурпуровая ряса, сидѣвшая очень ловко. Понятно, что на его сторонѣ были всѣ женщины,-- другими словами, лучшая половина публики. Можно ли такому красавцу, на которомъ такъ изящно сидитъ его красная ряса, устроить скандалъ за то только, что онъ слишкомъ долго заставилъ себя ждать?-- Это было бы положительно несправедливо и неделикатно.
   Кардиналъ вошелъ въ залу, раскланялся съ публикой, улыбаясь той традиціонной улыбкой, которая у сильныхъ міра сего спеціально предназначается для народа, и затѣмъ медленными шагами направился къ своему креслу, обитому алымъ бархатомъ, сохраняя на лицѣ своемъ такое выраженіе, какъ будто мысли его были далеко отъ всего окружающаго. Свита его, то что мы назвали бы въ наши дни его штабомъ епископовъ и аббатовъ, повалила вслѣдъ за своимъ принципаломъ на эстраду, причемъ въ партерѣ стало еще шумнѣе и общее любопытство еще болѣе разгорѣлось. Всѣ наперерывъ спѣшили указывать другъ другу на лицъ этой свиты и называть ихъ поимянно; всякій наровилъ показать, что знаетъ по крайней мѣрѣ одного изъ этихъ господъ. Кто указывалъ на марсельскаго епископа Алоде, если не ошибаюсь; кто -- на настоятеля аббатства Сенъ-Дени, кто -- на Робера-де-Лепинаса, аббата церкви Сенъ-Жерменъ-де-Пре, этого распутнаго брата одной изъ любовницъ Людовика XI; при этомъ, конечно, сплошь и рядомъ имена безбожно перевирались и одно лицо принималось за другое. Что же касается школьниковъ, то они дали полную волю своимъ языкамъ. Не даромъ обычай предоставлялъ этотъ день въ полное ихъ распоряженіе. То былъ ихъ праздникъ шутовъ; то были ихъ сатурналіи, ежегодная оргія, на которой судейскіе писцы и студенчество были хозяевами. Циничныя выходки въ такой день считались неотъемлемымъ, священнымъ правомъ молодежи. Къ тому же, въ толпѣ, наполнявшей залу, находились и женщины легкаго поведенія: тутъ были и Симона Катрливръ и Агнеса Лагадинъ, и Розина Пьедебу. Неужто же, въ самомъ дѣлѣ., въ такой день не доставить себѣ удовольствіе посквернословить въ такомъ прекрасномъ обществѣ? И надо имъ отдать справедливость,-- по части сквернословія они не стѣснялись: то было какое-то невообразимое столпотвореніе вавилонское, въ которомъ языки всѣхъ этихъ школяровъ вознаграждали себя за узду, налагавшуюся на нихъ въ теченіи года страхомъ каленого желѣза, ибо таково было наказаніе, установленное Людовикомъ IX за богохульныя и непристойныя рѣчи. Бѣдный Людовикъ IX! Какъ они издѣвались надъ его затономъ въ собственномъ же его дворцѣ! Каждый изъ нихъ, между новоприбывшими лицами, наполнившими эстраду, избиралъ себѣ спеціальною мишенью какую нибудь одну рясу,-- черную, сѣрую, бѣлую, или фіолетовую. Что касается Жегана-дю-Мулена, то онъ, въ качествѣ брата архидіакона. отважно намѣтилъ себѣ ни больше, ни меньше, какъ красную рясу, и распѣвалъ во все горло, глядя въ упоръ нахальнымъ взглядомъ на самого кардинала: Сарра repleta mero!
   Всѣ эти подробности, которыя мы здѣсь приводимъ во всей ихъ наготѣ для назиданія читателя, до такой степени скрадывались общимъ шумомъ, наполнявшимъ залу, что до эстрады, на которой возсѣдали почетные посѣтители, онѣ не доходили; впрочемъ, если бы кое-что и донеслось до слуха кардинала, онъ этимъ не смутился бы, до такой степени вольности этого дня вошли въ обычай. Къ тому же, у него была другая забота, не покидавшая его ни на минуту, какъ о томъ свидѣтельствовало и выраженіе его лица: забота эта была -- фламандское посольство.
   Не то, чтобы онъ былъ ужъ такой глубокій политикъ, или чтобъ его особенно занимали возможныя послѣдствія этого брака, заключавшагося между родственницей его, Маргаритой Бургундской {Или Маргаритой Фландрской, какъ авторъ называетъ ее въ другихъ мѣстахъ. Принцесса эта была дочерью эрцгерцога Максимиліана Австрійскаго (впослѣдствіи императора германскаго) и Маргариты Бургундской, которая при выходѣ замужъ, принесла за собою въ приданое австрійскому дому Фландрію, унаслѣдованную ею отъ отца, Карла Смѣлаго.} и родственникомъ его, Карломъ, дофиномъ Бьенскимъ {Дофинами въ началѣ назывались феодальные владѣльцы области, главнымъ городомъ которой былъ Вьеннъ; названіе это они получали отъ дельфина, изображевіе котораго носили на каскѣ. Впослѣдствіи, когда область эта была уступлена коронѣ, титулъ дофина перешелъ къ наслѣднику французскаго престола, причемъ, однако же, съ титуломъ не было сопряжено никакихъ реальныхъ владѣльческихъ правъ на упомянутую область. Прим. пер.}. Долго-ли продержится скрѣпленная кое-какъ дружба герцога австрійскаго и короля французскаго? Какъ посмотритъ англійскій король на это пренебреженіе, оказанное его дочери?-- до всего этого кардиналу было очень мало дѣла и онъ каждый вечеръ упивался королевскимъ виномъ изъ виноградниковъ Шальо, не подозрѣвая, что нѣсколько бутылокъ этого самаго вина (правда, исправленнаго и дополненнаго придворнымъ медикомъ Куатье), любезно посланныя Людовикомъ XI Эдуарду IV англійскому, въ одно прекрасное утро избавятъ Людовика XI отъ Эдуарда IV. ".Высокочтимое посольство герцога австрійскаго" не причиняло ему никакихъ заботъ съ точки зрѣнія высшей политики. Оно безпокоило его совсѣмъ съ другой стороны. Какъ мы уже намекнули въ первой главѣ этой книги, кардиналу обидно было, что онъ, Карлъ Бурбонскій, долженъ оказывать радушный пріемъ и всякія почести какимъ-то бюргерамъ. Слыханное-ли дѣло! Онъ -- кардиналъ, а они -- просто городскіе выборные, онъ -- французъ и веселый собутыльникъ, а они -- фламандцы, умѣющіе только наливаться пивомъ. И онъ долженъ публично показываться съ ними рука объ руку! За всю его жизнь ему еще не приходилось разыгрывать болѣе дурацкую роль въ угоду королю.
   Однако, когда приставъ провозгласилъ: "Господа послы его высочества, герцога Австрійскаго" -- кардиналъ повернулся къ двери съ самымъ любезнымъ лицомъ (выраженіемъ своей физіономіи онъ научился управлять въ совершенствѣ). Нечего и говорить, что вся публика послѣдовала его примѣру.
   Въ отворенную дверь потянулись попарно, съ торжественностью, составлявшею рѣзкій контрастъ съ безпечною развязностью свиты Карла Бурбонскаго, всѣ сорокъ восемь пословъ Максимиліана Австрійскаго; во главѣ ихъ шли: святой отецъ Жеганъ, аббатъ Сенъ-Бартенскій и канцлеръ Золотаго Рука {Орденъ, учрежденный Филиппомъ, герцогомъ Бургундскимъ, въ честь его любовницы, у которой волосы были рыжіе. Впослѣдствіи, когда родъ Бургундскихъ герцоговъ угасъ въ мужской линіи, званіе гросмейстеровъ этого ордена перешло къ австрійскому дому. Прим. пер.}, и Жакъ де-Гуа, верховный судья города Гента. Въ залѣ водворилась глубокая тишина, которая нарушалась лишь сдержанными взрывами смѣха, пока приставъ выкрикивалъ всѣ эти дико-звучавшія имена и мѣщанскіе титулы, о которыхъ каждый изъ входившихъ сообщалъ ему съ невозмутимою серьезностью; приставъ громогласно повторялъ тѣ и другіе для назиданія толпы, и при этомъ коверкалъ и имена и названія должностей, какъ попало. Такимъ образомъ входили одинъ за другимъ: maître Луа Рёлофъ. судья города Лувена, messire Кле д'Этюэльдъ, судья города Брюсселя, messire Поль де-Бёстъ, президентъ Фландріи, maître Жеганъ Колегенсъ, бургомистръ города Антверпена, maître Жоржъ де Ла-Мёръ, maître Гельдольфъ ванъ-деръ-Гагъ, sieur Бирбекъ, Жеганъ Пиннокъ, Жеганъ Димарзель, и т. д., и т. д. Только и слышно было: судья, бургомистръ, бургомистръ, судья. Всѣ эти почтенные люди входили чинные, накрахмаленные, нарядно разодѣтые въ бархатъ и парчу, съ черными бархатными шляпами на головахъ, изукрашенными большими золотыми кистями. Но при всемъ томъ, лица у нихъ были того славнаго фламандскаго типа, строгаго и исполненнаго достоинства, который у Рембранта обрисовывается такими энергичными чертами на непроглядно темномъ фонѣ его картинъ. Каждое изъ этихъ лицъ говорило, что Максимиліанъ Австрійскій не ошибся, "положившись вполнѣ", какъ гласила его вѣрительная грамота, "на ихъ разумъ, мужество, опытность, вѣрность и честность".
   Одинъ только между ними составлялъ исключеніе. То былъ человѣкъ съ тонкими чертами лица, исполненными ума и лукавства, нѣчто среднее между обезьяной и дипломатомъ. Самъ кардиналъ сдѣлалъ на встрѣчу ему три шага и отвѣсилъ глубокій поклонъ, не взирая на то, что этотъ членъ посольства просто назывался Вильгельмомъ Римомъ, "членомъ совѣта и пенсіонеромъ города Гента" {Пенсіонерами назывались въ Нидерландахъ должностныя лица, на обязанности которыхъ лежало вносить предложенія въ городской совѣтъ, производить счетъ голосовъ и завѣдывать финансовой частью. Каждый городъ имѣлъ своего пенсіонера. Названіе этой должности происходитъ отъ того, что содержаніе, присвоенное ей, выдавалось въ формѣ пенсіи. При.м. пер.}.
   Лишь немногіе въ то время знали, что такое Вильгельмъ Римъ. То былъ человѣкъ рѣдкихъ дарованій, который, живи онъ въ революціонную эпоху, съ блескомъ занялъ бы одно изъ самыхъ видныхъ мѣстъ въ совершающихся событіяхъ. Но въ XV вѣкѣ онъ былъ вынужденъ пробавляться темными интригами и жить, прокладывая себѣ дорогу подъ землею, какъ выражался герцогъ де Сенъ-Симонъ. Впрочемъ, его съумѣлъ оцѣнить первый мастеръ подземныхъ работъ въ Европѣ: Вильгельмъ Римъ участвовалъ въ качествѣ своего человѣка въ махинаціяхъ Людовика XI и неоднократно бралъ на себя исполненіе тайныхъ порученій короля. Толпа, присутствовавшая при встрѣчѣ посольства, ничего этого, конечно, незнала, и очень дивилась, видя, съ какимъ почетомъ кардиналъ встрѣчаетъ этого тщедушнаго фламандскаго бюргера.
   

IV.
Maître Жакъ Копеноль.

   Пока пенсіонеръ Гентскій и кардиналъ обмѣнивались низкими поклонами и нѣсколькими словами, сказанными въ полголоса, человѣкъ высокаго роста, съ широкимъ лицомъ и могучими плечами, протискался впередъ, чтобы войти слѣдомъ за Вильгельмомъ Римомъ; онъ производилъ впечатлѣніе бульдога рядомъ съ лисицей. Войлочная его шляпа и кожаная куртка пятномъ выдѣлялись среди окружающаго шелка и бархата. Приставъ, думая, что это какой нибудь конюхъ, забравшійся сюда по ошибкѣ, остановилъ его.
   -- Эй, пріятель, здѣсь нельзя проходить! крикнулъ онъ.
   Человѣкъ въ кожаной курткѣ оттолкнулъ его плечомъ.
   -- Чего этотъ дуракъ присталъ ко мнѣ? крикнулъ онъ такимъ громкимъ голосомъ, что вся зала обратила вниманіе на это странное столкновеніе. Развѣ ты не видишь, что я тоже членъ посольства?
   -- Ваше имя? спросилъ приставъ.
   -- Жакъ Копеноль.
   -- Ваше званіе?
   -- Хозяинъ чулочнаго заведенія подъ вывѣской "Трехъ Цѣпочекъ" въ Гентѣ.
   Приставъ попятился. Докладывать о судьяхъ и бургомистрахъ -- еще куда ни шло; но о хозяинѣ чулочнаго заведенія -- это уже слишкомъ. Кардиналъ чувствовалъ себя какъ на иголкахъ. Вся публика слушала и смотрѣла. За послѣдніе два дня его высокопреподобіе изъ силъ выбивался, стараясь обучить этихъ фламандскихъ медвѣдей болѣе приличнымъ манерамъ, чтобы они не осрамились передъ публикой; не легко ему было переварить подобный эпизодъ. Между тѣмъ Вильгельмъ Римъ съ своей тонкой усмѣшкой подошелъ къ приставу.
   -- Доложите, что прибылъ maître Жакъ Копеноль, клеркъ суда города Гента, подсказалъ онъ ему шопотомъ.
   -- Приставъ! громко повторилъ кардиналъ, доложите, что прибылъ maître Жакъ Копеноль, клеркъ знаменитаго суда города Гента.
   Рвеніе кардинала только испортило дѣло. Вильгельмъ Римъ, еслибъ ему предоставили дѣйствовать одному, ловко обошелъ бы затрудненіе, но слова кардинала дошли до слуха Копеноля.
   -- Ну нѣтъ! воскликнулъ онъ громовымъ голосомъ, этому не бывать. Я -- Жакъ Копеноль, хозяинъ чулочнаго заведенія, -- ни больше и ни меньше,-- слышишь ли, приставъ? Вотъ еще что выдумали! Развѣ это худое званіе, быть хозяиномъ чулочнаго заведенія? Самому герцогу австрійскому не разъ случалось отыскивать свою перчатку среди моихъ носковъ {Gant -- перчатка и Gand -- Гентъ. Копеноль строитъ каламбуръ на этихъ двухъ словахъ, которыя произносятся одинаково. Прим. пер.}.
   Взрывъ хохота и рукоплесканій привѣтствовалъ эти слова. Парижане народъ сообразительный: всякая злая острота живо понимается ими, а слѣдовательно и пользуется успѣхомъ.
   Къ тому же, Копеноль былъ изъ народа, такъ же, какъ и публика, его окружавшая. Поэтому, общеніе между ними установилось съ быстротою молніи, какъ между людьми, стоящими на одинаковомъ уровнѣ. Гордая выходка фламандскаго чулочника, унизивъ царедворцевъ, шевельнула во всѣхъ этихъ плебейскихъ сердцахъ чувство собственнаго достоинства, которое въ пятнадцатомъ столѣтіи жило въ нихъ еще лишь въ видѣ смутнаго инстинкта. Толпа почувствовала равнаго себѣ въ этомъ чулочникѣ, который у нея на глазахъ съумѣлъ дать отпоръ кардиналу. Обстоятельство это не могло не доставить внутренняго удовлетворенія бѣднякамъ, которые привыкли относиться съ почтеніемъ и покорностью къ послѣднему лакею какого нибудь сержанта, состоявшаго при домоправителѣ аббата св. Женевьевы, состоявшаго, въ свою очередь носителемъ шлейфа при кардиналѣ.
   Копеноль гордо поклонился его высокопреосвященству, который, въ свою очередь, отдалъ поклонъ всесильному бюргеру, внушавшему страхъ даже Людовику XI. Затѣмъ, сопровождаемые насмѣшливой и снисходительной улыбкой Вильгельма Рима, этого "мудраго и хитроумнаго мужа", какъ его называетъ Филиппъ Коминскій, -- кардиналъ и чулочникъ направились къ своимъ мѣстамъ, при чемъ первый имѣлъ смущенный и озабоченный видъ, а второй, напротивъ, сохранялъ спокойное и гордое выраженіе лица. Вѣроятно Копеноль размышлялъ въ эту минуту о томъ, что званіе чулочника стоитъ всякаго другого, и что Марія Бургундская, мать той Маргариты, которую онъ, Копеноль, теперь выдавалъ замужъ, менѣе опасалась бы его, еслибы онъ былъ не чулочникомъ, а кардиналомъ: -- вѣдь кардиналъ не смогъ бы возмутить гентскихъ гражданъ противъ любимцевъ дочери Карла Смѣлаго: кардиналъ не съумѣлъ бы однимъ словомъ поддержать непреклонную рѣшимость въ толпѣ, уже начинавшей сдаваться на мольбы и слезы правительницы Фландріи, когда она явилась къ самому подножію эшафота ходатайствовать за этихъ любимцевъ; а ему, чулочнику, стоило только локтемъ двинуть, чтобы слетѣли съ плечь ваши головы, вельможные господа, Ги д'Имберкуръ и канцлеръ Вильгельмъ Гюгоне!
   Но испытанія бѣднаго кардинала еще не кончились и ему суждено было до дна испить горькую чашу униженій, навлекаемыхъ сообществомъ такого мужичья.
   Читатель, быть можетъ, не забылъ дерзкаго нищаго, который, въ началѣ представленія пролога, вскарабкался на карнизъ рѣшетки, окружавшей кардинальскую эстраду. Прибытіе именитыхъ посѣтителей отнюдь не спугнуло его, и пока прелаты и кардиналы втискивались, какъ истыя фламандскія селедки, въ свои тѣсныя мѣста на скамьяхъ эстрады, онъ расположился еще удобнѣе, чѣмъ прежде, и сидѣлъ на своемъ карнизѣ. развязно положивъ одну ногу на другую. Такое нахальство являлось дѣломъ неслыханнымъ; но въ первую минуту никто его не замѣтилъ, такъ какъ общее вниманіе было отвлечено въ другую сторону. Нищій, съ своей стороны, ни на что не обращалъ вниманія; онъ только раскачивалъ головою, съ безпечностью неаполитанца, и, отъ времени до времени, среди общаго шума, повторялъ машинально, по привычкѣ: "подайте Христа Ради"! Изо всего собранія онъ, по всѣмъ вѣроятіямъ, одинъ не удостоилъ даже повернуть голову въ ту минуту, когда завязался споръ между приставомъ и Копенолемъ. Между тѣмъ, судьбѣ было угодно, чтобы гентскій чулочникъ, который успѣлъ внушить такую симпатію народу и на котораго были обращены всѣ взоры, занялъ мѣсто въ первомъ ряду на скамьяхъ эстрады, какъ-разъ надъ головой нищаго, и публика была не мало удивлена, когда фламандскій посолъ, всмотрѣвшись въ оборванца, сидѣвшаго у его ногъ, дружественно ударилъ его по плечу, прикрытому рубищемъ. Нищій обернулся: на обоихъ лицахъ изобразилось удивленіе и радость двухъ знакомыхъ, узнающихъ другъ друга при неожиданной встрѣчѣ. Чулочникъ и убогій попрошайка, не обращая ни малѣйшаго вниманія на присутствующихъ, начали разговаривать другъ съ другомъ въ полголоса, держась за руки; при этомъ рубище Клопена Грульсфу, выдѣляясь на золотой парчѣ эстрады, производило впечатлѣніе невзрачной личинки на коркѣ апельсина.
   Новизна этого страннаго зрѣлища вызвала такой веселый смѣхъ въ толпѣ, наполнявшей залу, что и кардиналъ не могъ не замѣтить, что ігроисходитъ нѣчто изъ ряду выходящее; онъ наклонился посмотрѣть, что такое случилось, но съ того мѣста, гдѣ онъ сидѣлъ, ему видѣнъ былъ лишь грязный, рваный кафтанъ Трульефу, и кардиналъ весьма естественно остановился на предположеніи, что нищій проситъ милостыню.-- Господинъ предсѣдатель парижскаго суда! воскликнулъ онъ въ негодованіи, -- распорядитесь, чтобы этого негодяя утопили въ рѣкѣ.
   -- Позвольте, монсиньоръ кардиналъ, проговорилъ Копеноль, не выпуская руку Клопена изъ своей руки,-- человѣкъ этотъ -- одинъ изъ моихъ друзей.
   -- Ура! ура! закричала толпа. Съ этой минуты Копеноль сталъ и въ Парижѣ пользоваться такой же любовью черни, какъ и въ Гентѣ, ибо, какъ говоритъ Филиппъ де-Коминъ, въ "Парижѣ люди этого сорта всегда пользуются расположеніемъ черни, когда они ведутъ себя столь неподобающимъ образомъ".
   Кардиналъ закусилъ губу. Онъ наклонился къ сосѣду своему, аббату церкви св. Женевьевы, и сказалъ ему въ полголоса:
   -- Нечего сказать, забавныхъ пословъ прислалъ намъ его высочество, эрцгерцогъ, для предуготовленія пути принцессѣ Маргаритѣ.
   -- Ваше высокопреподобіе только по пусту тратите свои любезности на этихъ фламандскихъ свиней, отвѣчалъ аббатъ.-- Margaritas ante par cos.
   -- Скажите лучше, замѣтилъ кардиналъ, улыбаясь, porcos ante Margaritam.
   Весь небольшой штатъ придворныхъ въ рясахъ пришелъ въ восторгъ отъ этой игры словъ. У кардинала стало немного легче на душѣ; теперь онъ могъ считать, что посчитался съ Копенолемъ: ему и съ своей стороны удалось сказать злую остроту, вызвавшую одобреніе.
   А теперь мы попросимъ тѣхъ изъ нашихъ читателей, которые, какъ говорится на новомодномъ языкѣ, обладаютъ способностью обобщать образы и идеи,-- мы попросимъ такихъ читателей вполнѣ отчетливо представить себѣ ту картину, которую въ описываемый нами моментъ изображали обширныя залы Дворца Правосудія. Посрединѣ, прислонившись къ западной стѣнѣ залы, возвышалась широкая, роскошная эстрада, обитая золотой парчей. На эту эстраду торжественной процессіей входятъ черезъ небольшую стрѣльчатую дверь разныя лица внушительной наружности; а судебный приставъ, тѣмъ временемъ, крикливымъ голосомъ провозглашаетъ имена входящихъ. На переднихъ скамьяхъ уже размѣстилось множество особъ, окутанныхъ въ горностаевые мѣха, въ бархатъ и пурпуръ. Вокругъ эстрады, величаво безмолвствующей, внизу, насупротивъ, повсюду, волнуется и гудитъ толпа. На каждое изъ лицъ, помѣщающееся на эстрадѣ, устремлены сотни глазъ; каждое изъ именъ повторяется въ полголоса тысячами устъ. Спору нѣтъ, зрѣлище, представляемое эстрадой, дѣйствительно интересное и по праву привлекаетъ на себя вниманіе публики. Но что это тамъ, на самомъ концѣ залы, за помостъ, на которомъ кривляются какіе-то четыре пестро разодѣтые шута, между тѣмъ, какъ у подножія помоста стоять четыре другіе шута? Что это за блѣднолицый человѣкъ, въ черномъ потертомъ платьѣ, жмется у помоста?-- Какъ, любезный читатель, неужели вы не узнали Пьера Гренгуара и его прологъ?
   Всѣ мы про него совсѣмъ было забыли. Именно этого-то онъ и опасался.
   Съ той самой минуты, когда въ залу вошелъ кардиналъ, Гренгуаръ не переставалъ волноваться за участь своего пролога. Сначала онъ было сказалъ актерамъ, остановившимся въ нерѣшительности, чтобы они продолжали и говорили громче; затѣмъ, видя, что никто ихъ не слушаетъ, онъ самъ велѣлъ имъ замолчать и за все время перерыва, длившагося уже добрые четверть часа онъ не переставалъ стучать о землю ногами, и метаться изъ стороны въ сторону, то заговаривая съ Жискетой и Женардой, то подбивая своихъ сосѣдей требовать продолженія пролога. Но все было напрасно. Никто не хотѣлъ оторвать взоровъ отъ кардинала, отъ посольства и отъ эстрады, этого единственнаго центра, къ которому сходилась зрительные лучи со всѣхъ концовъ обширной залы. Какъ ни прискорбно намъ въ этомъ сознаться, но должно полагать, что прологъ уже начиналъ снова надоѣдать публикѣ въ то время, когда приходъ кардинала доставилъ послѣдней развлеченіе, такъ убійственно отозвавшееся на нашемъ поэтѣ. Вѣдь, въ сущности, и на эстрадѣ, такъ же, какъ и на мраморномъ столѣ, происходила борьба между Земледѣльческимъ Сословіемъ и Духовенствомъ, между Дворянствомъ и Купечествомъ. И многимъ изъ публики было гораздо пріятнѣе видѣть эти общественные классы безъ всякихъ аллегорій, живыми, движущимися, дѣйствующими, сталкивающимися другъ съ другомъ и облеченными въ плоть и кровь. Наблюдать ихъ въ лицѣ этого фламандскаго посольства, и этого епископскаго двора, подъ пурпуромъ кардинальской одежды и подъ рубищемъ Клопена было гораздо интереснѣе, чѣмъ имѣть дѣло съ нарумяненными лицедѣями, декламирующими стихи и кажущимися подъ желтыми и бѣлыми туниками, въ которыя вырядилъ ихъ Гренгуаръ, какими-то мертвыми чучелами, движущимися на пружинахъ.
   Однако, когда нашъ поэтъ замѣтилъ, что возбужденіе публики нѣсколько поутихло, ему пришла въ голову военная хитрость, которая еще могла спасти его прологъ отъ паденія.
   -- А что. милостивый государь, обратился онъ къ одному изъ своихъ сосѣдей, толстяку съ добродушнымъ и покладистымъ выраженіемъ лица,-- какъ вы полагаете, вѣдь не худо бы начать съизнова?
   -- Что начать? спросилъ сосѣдъ.
   -- Да мистерію, отвѣчалъ Гренгуаръ.
   -- По мнѣ, пожалуй, проговорилъ сосѣдъ.
   Этого полуодобренія было достаточно для Гренгуара. Онъ тотчасъ же выступилъ клакёромъ своего собственнаго произведенія и началъ кричать, стараясь какъ можно больше затеряться въ толпѣ. "Начинайте мистерію съизнова! Начинайте съизнова!"
   -- Чортъ возьми! воскликнулъ Жеганъ дю-Муленъ,-- что они тамъ такое орутъ? (Гренгуаръ кричалъ на разные голоса и шумѣлъ за четверыхъ).-- Эй, товарищи, скажите, развѣ мистерія еще не кончилась?
   -- Нѣтъ, нѣтъ, закричали всѣ школяры. Долой мистерію! Не надо!
   Но Гренгуаръ продолжалъ изображать изъ себя нѣсколькихъ человѣкъ разомъ и кричалъ громче прежняго: "Начинайте съизнова! Начинайте съизнова!"
   Крики эти обратили на себя вниманіе кардиала.
   -- Господинъ предсѣдатель суда, обратился онъ къ человѣку высокаго роста и одѣтому съ головы до ногъ въ черное, который стоялъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него,-- развѣ эти черти въ кропильницу со святой водой попали, что они такъ визжатъ?
   Предсѣдатель суда изображалъ изъ себя какой-то переходный типъ: то была судейская летучая мышь, нѣчто среднее между крысой и птицей, на половину судья, и на половину солдатъ.
   Онъ подошелъ къ его высокопреподобію и, не безъ опасеній навлечь на себя его гнѣвъ, объяснилъ заплетающимся языкомъ, какъ взбалмошно велъ себя народъ; онъ разсказалъ, что когда пробило полдень, а его высокопреподобія все еще не было, то пришлось волей неволей начать представленіе, не дожидаясь его высокопреподобія.
   Кардиналъ расхохотался.
   -- Почести! воскликнулъ онъ,-- господинъ ректоръ университета хорошо бы сдѣлалъ, еслибы произнесъ свою рѣчь, тоже не дожидаясь меня.-- Вы какъ думаете на этотъ счетъ, maître Вильгельмъ Римъ?
   -- Монсиньоръ, отвѣтилъ Вильгельмъ Римъ, будемъ благодарны судьбѣ и за то, что она избавила насъ отъ половины комедіи; это все-таки въ нѣкоторомъ родѣ выигрышъ.
   -- Дозволите-ли, ваше высокопреподобіе, этой сволочи продолжать фарсъ? спросилъ предсѣдатель суда.
   -- Продолжайте, продолжайте, отвѣчалъ кардиналъ, -- мнѣ все равно. Я тѣмъ временемъ почитаю свой молитвенникъ.
   Предсѣдатель суда подошелъ къ самому краю эстрады и, сдѣлавъ рукою знакъ толпѣ, чтобъ она замолчала, возвѣстилъ громкимъ голосомъ:
   -- Слушайте, буржуа, простонародье и прочіе обыватели! Чтобы удовлетворить какъ тѣхъ, которые желаютъ, чтобы мистерія началась съизнова, такъ и тѣхъ, которые хотятъ, чтобы она прекратилась, еге высокопреподобіе приказалъ продолжать представленіе.
   Пришлось обѣимъ сторонамъ покориться. Но, какъ авторъ, такъ и публика, долгое время не могли простить этого кардиналу.
   И такъ, дѣйствующія лица на сценѣ опять начали декламировать свои тирады, и Гренгуаръ надѣялся, что, покрайней мѣрѣ, остальную часть его произведенія публика дослушаетъ. Но и эта надежда вскорѣ разлетѣлась прахомъ. Молчаніе, правда, съ грѣхомъ пополамъ возстановилось среди публики, но Гренгуаръ не обратилъ вниманія, что въ ту минуту, когда кардиналъ приказалъ продолжать представленіе, мѣста на эстрадѣ еще далеко не всѣ были заняты: вслѣдъ за фламандцами начали являться другія лица свиты; имена и званія этихъ лицъ, выкрикиваемыя приставомъ въ перемежку со стихами, которые декламировались на сценѣ, ужасно портили впечатлѣніе послѣднихъ. Представьте себѣ, въ самомъ дѣлѣ, драматическое представленіе, въ которомъ пронзительный голосъ то и дѣло вставляетъ между двумя строчками, а иногда и между двумя полустишіями, вводныя рѣчи въ родѣ нижеслѣдующихъ:
   "Maître Жакъ Шармолю, королевскій прокуроръ при церковномъ судѣ.
   "Жеганъ де-Гарле, кавалеръ, состоящій при отрядѣ ночной стражи города Парижа.
   "Messire Галіо де-Женуалакъ, рыцарь и владѣлецъ помѣстья де-Брюссакъ, начальникъ королевской артиллеріи.
   "Maître Дрё Parie, инспекторъ надъ королевскими водами и лѣсами во Франціи, Шампани и Бри.
   "Messire Луи де-Гравиль, рыцарь, совѣтникъ и камергеръ короля, адмиралъ Франціи.
   "Maître Дени Лемерсье, начальникъ парижскаго пріюта для слѣпыхъ" и т. д., и т. д.
   Это, наконецъ, становилось невыносимо.
   Странный, акомпаниментъ этотъ, мѣшавшій публикѣ слѣдить за ходомъ представленія, тѣмъ болѣе раздражалъ Гренгуара, что онъ, безъ всякой ложной скромности, сознавалъ, что интересъ мистеріи все болѣе и болѣе возрастаетъ и что если бы только публика ее слушала, то успѣхъ былъ бы несомнѣнный. И точно, трудно было изобрѣсти болѣе замысловатый и драматичный сюжетъ: четыре дѣйствующія лица пролога продолжали жаловаться въ стихахъ на затруднительное свое положеніе, какъ вдругъ передъ ними самолично предстала Венера (vera incessu patuit (lea), одѣтая въ великолѣпный корсажъ и юбку, съ гербомъ города Парижа, и потребовала, чтобы дельфинъ, предназначенный для прекраснѣйшей изъ женщинъ, былъ присужденъ ей. Юпитеръ, громы котораго слышались изъ уборной, поддерживалъ ея требованіе, и побѣда уже склонялась на сторону богини, какъ вдругъ на состязаніе съ Венерой выступила прелестная дѣвочка, въ бѣломъ нарядномъ платьѣ и съ цвѣткомъ маргаритки въ рукѣ (что должно было служить прозрачнымъ намекомъ на имя фландрской принцессы). Эффектъ вышелъ изумительный. Послѣ долгаго спора, Венера, Маргарита и прочія дѣйствующія лица условились представить рѣшеніе спора на судъ Дѣвы Маріи. Въ пьесѣ была еще одна прекрасная ролъ, это роль донъ Педро, короля Мессопотаміи, но среди безпрестанныхъ перерывовъ трудно было разобрать, для чего собственно было выведено это лицо. Прибавьте къ этому, что всѣ означенныя лица карабкались на сцену по приставной лѣстницѣ.
   Но увы! Ни одна изъ этихъ красотъ никѣмъ не была оцѣнена и попята. Какъ только появился кардиналъ, казалось какая то незримая, волшебная нить разомъ отвела всѣ взоры отъ мраморнаго стола къ эстрадѣ, съ южной оконечности залы на западную стѣну. Ничто не могло разрушить эти чары; взгляды всей публики такъ и остались прикованными къ эстрадѣ, и лица вновь прибывающихъ почетныхъ гостей, ихъ треклятыя имена и ихъ наряды непрерывно отвлекали общее вниманіе отъ мистеріи. Было отчего въ отчаянье прійти. Кромѣ Жискеты и Женарды, которыя оборачивались отъ времени до времени, когда Гренгуаръ дергалъ ихъ за рукавъ, да кромѣ добродушнаго и покладистаго-толстяка сосѣда, никто не слушалъ злополучную поучительную комедію, никто не поворачивался лицомъ къ сценѣ. Съ того мѣста, гдѣ стоялъ Гренгуаръ, ему видны были одни только профили.
   Горько было бѣднягѣ присутствовать при этомъ крушеніи всѣхъ его славолюбивыхъ мечтаній. И какъ подумаешь, что эта же самая публика чуть не взбунтовалась противъ предсѣдателя суда отъ нетерпѣнія увидѣть пьесу! А теперь, когда пьеса игралась, никто о ней и не думалъ. Неужели это то самое представленіе, начало котораго было встрѣчено такими единодушными возгласами одобренія? О непостоянство народной любви! И какъ подумаешь, что еще недавно изъ за мистеріи чуть было не повѣсили сержантовъ предсѣдателя суда; чего бы не далъ Гренгуаръ, чтобы снова пережить эти минуты торжества!
   Между тѣмъ несносныя выкрикиванья пристава прекратились. Всѣ гости съѣхались и Гренгуаръ перевелъ духъ. Актеры мужественно продолжали свою игру. И тутъ то вдругъ подымается съ своего мѣста Копеноль и до слуха Гренгуара доносится слѣдующая гнусная рѣчь, которую чулочникъ произносить среди глубокаго молчанія залы:
   "Господа граждане и дворяне Парижа! Я, ей Богу, не знаю, для чего мы здѣсь собрались. Правда, я вижу вонъ тамъ, въ углу, на помостѣ какихъ то людей, которые, какъ будто, собираются другъ съ дружкой подраться. Не знаю, это, что-ли, у васъ называется мистеріей, но я долженъ вамъ сказать, что это совсѣмъ не забавно. У нихъ только на словахъ идетъ перепалка; вотъ уже четверть часа, какъ я жду, когда же дѣло дойдетъ до первой затрещины,-- и хоть бы что нибудь! это просто какіе то трусы, которые умѣютъ только языкомъ брехать. Надо было выписать кулачныхъ бойцовъ изъ Лондона, или Роттердама, тогда было бы другое дѣло! Тогда посыпались бы такіе удары, что ихъ на площади было бы слышно. А эти что? Просто смотрѣть на нихъ тошно. Хоть бы проплясали они намъ какой нибудь танецъ или другую забавную штуку выкинули. Мнѣ насулили совсѣмъ не то. Мнѣ сказали, что будетъ праздникъ шутовъ и избраніе папы. У насъ въ Гентѣ тоже избирается папа шутовъ,-- по этой то части мы, слава Богу, не хуже людей. Только вотъ какъ это у насъ дѣлается: собирается большая толпа народа, вотъ такъ же, какъ и здѣсь; затѣмъ каждый поочереди просовываетъ голову въ дыру и оттуда строитъ какую нибудь гримасу публикѣ. Тотъ, кто скорчитъ самую ужасную рожу. провозглашается съ общаго одобренія папой. Это очень забавно. Не пожелаете ли вы избрать папу на-манеръ моей родины? Это все-таки буіетъ веселѣе, чѣмъ слушать этихъ болтуновъ. Если они тоже захотятъ просунуть свои рожи въ отверстіе и состроить гримасу,-- милости просимъ. Что вы на это скажете, господа горожане? Здѣсь наберется таки изрядное число рожъ обоего пола,-- будетъ чему посмѣяться понашенски, пофламандски. Между нами здѣсь столько безобразныхъ лицъ, что, должно надѣяться, гримасы будутъ первый сортъ".
   Гренгуаръ хотѣлъ было возразить, но негодованіе, изумленіе, гнѣвъ лишили его способности вымолвить слово. Къ тому же предложеніе чулочника, уже ранѣе успѣвшаго снискать себѣ популярность, было съ такимъ восторгомъ встрѣчено этими буржуа, польщенными тѣмъ, что ихъ назвали "господами дворянами", что всякое сопротивленіе было безполезно. Оставалось лишь отдать себя на произволъ теченія. Гренгуаръ закрылъ лицо обѣими руками, такъ какъ, къ несчастью, не имѣлъ въ своемъ распоряженіи плаща, которымъ могъ бы закутать голову подобно Агамемнону Тиманта {Тимантъ -- греческій живописецъ, одною изъ лучшихъ картинъ котораго считалось жертвоприношеніе Ифигеніи. На этой картинѣ, боясь, что его таланта не хватитъ, чтобъ изобразить скорбь Агамемнона, онъ представилъ послѣдняго съ лицомъ, закрытымъ плащемъ. Прим. пер.}.
   

V.
Квазимодо.

   Въ одно мгновеніе ока все было готово для осуществленія мысли, поданной Копенолемъ. Какъ степенные буржуа, такъ и школяры принялись за работу. Мѣстомъ, откуда должны были показываться гримасы, была избрана маленькая часовня, помѣщавшаяся насупротивъ мраморнаго стола, на другомъ концѣ залы. Въ изящной розеткѣ надъ дверью этой часовни разбили одно изъ стеколъ, и такимъ образомъ получилось круглое отверстіе; рѣшено было, что изъ этого отверстія соискатели на титулъ папы будутъ показывать свои гримасы. Чтобы достать головою до отверстія достаточно было взобраться на двѣ бочки, которыми откуда-то раздобылись, и которыя кое-какъ были поставлены одна на другую. Условлено было, что каждый кандидатъ и каждая кандидатка (-- потому что можно было выбирать папу и женскаго пола) для сохраненія большой цѣльности впечатлѣнія отъ предстоявшихъ гримасъ, закроетъ себѣ лицо и спрячется въ часовню вплоть до той минуты, когда настанетъ время показаться въ отверстіи розетки. Часовня мигомъ наполнилась желающими участвовать въ этомъ своеобразномъ турнирѣ и дверь за ними захлопнулась.
   Копеноль съ своего мѣста на эстрадѣ отдавалъ приказанія и всѣмъ распоряжался. Между тѣмъ кардиналъ, который, не менѣе самаго Гренгуара, былъ смущенъ всѣмъ этимъ эпизодомъ, воспользовался шумомъ и суетой, поднявшимися въ залѣ, и вышелъ, подъ тѣмъ предлогомъ, что у него есть неотложныя дѣла, да и вечерню скоро надо будетъ служить. Та самая толпа, на которую появленіе его въ залѣ произвело такое сильное впечатлѣніе, теперь даже не замѣтила его ухода. Отъ одного только Вильгельма Рима не ускользнуло бѣгство его высокопреподобія. Вниманіе же народа продолжало совершать свой круговоротъ на подобіе той дуги, которую солнце описываетъ на небосклонѣ. Начавъ съ одного конца залы, оно перенеслось на среднюю стѣну и, продержавшись тамъ нѣкоторое время, теперь уже очутилось на другомъ концѣ. И мраморный столъ и эстрада, обитая парчей, въ свое время сосредоточивали на себѣ всѣ взгляды; теперь очередь была за часовнею Людовика XI. Всякимъ дурачествамъ теперь открывался полный просторъ. Въ залѣ никого болѣе не оставалось кромѣ фламандцевъ и черни.
   Началось состязаніе въ гримасахъ. Первое лицо, которое показалось въ отверстіи надъ дверью часовни, вызвало своими вывороченными вѣками, своимъ ртомъ, разинутымъ на подобіе пасти, своимъ лбомъ, сморщеннымъ точно тѣ сапоги à la hussarde, которые были въ модѣ во времена Имперіи, -- раскаты такого неудержимаго хохота, что Гомеръ принялъ бы эту чернь за боговъ. Но большая зала Дворца Правосудія всего менѣе походила въ эту минуту на Олимпъ и бѣдный Юпитеръ Гренгуара сознавалъ это лучше, чѣмъ кто-либо. За первой гримасой послѣдовала вторая, потомъ третья, и такъ далѣе. Взрывы хохота и топотъ ногъ, которыми публика выражала свое удовольствіе, все усиливались. Въ этомъ зрѣлищѣ было что-то одурманивающее, какое-то неотразимое обаяніе, отъ котораго голова шла кругомъ и о которомъ трудно дать понятіе современному читателю, свыкшемуся съ нравами нашихъ салоновъ. Представьте себѣ цѣлый рядъ лицъ, воспроизводящихъ поочередно всѣ геометрическія фигуры, отъ треугольника до трапеціи, отъ конуса и до многогранника; всѣ выраженія, какія только могутъ появляться на человѣческой физіономіи, отъ гнѣва до сладострастія; всѣ возрасты -- отъ морщинъ новорожденнаго младенца до морщинъ умирающей старухи; всѣ порожденія суевѣрной фантазіи народовъ, отъ Фавна и до Вельзевула; всѣ профили животныхъ, отъ пасти дикаго звѣря и до птичьяго клюва, отъ кабаньей головы и до морды. Представьте себѣ, что всѣ уродцы, изваянія которыхъ украшаютъ парижскій Новый мостъ {Pont-Neuf, названіе это, данное въ свое время совершенно умѣстно, осталось какъ-бы въ насмѣшку и до нашихъ дней за самымъ стариннымъ изъ мостовъ, перекинутыхъ черезъ Сену. Прим. пер.},-- что всѣ эти страшныя грезы, окаменѣвшія подъ рѣзцомъ Жермена Пилона, вдругъ ожили, зашевелились и поочередно уставляются на васъ сверкающими глазами; представьте себѣ, что передъ вами проходитъ цѣлая вереница масокъ изъ венеціанскаго карнавала; словомъ, представьте себѣ цѣлый людской калейдоскопъ.
   Оргія все болѣе и болѣе принимала чисто-фламандскій размахъ. Самъ Теньеръ могъ бы дать о ней лишь весьма неполное понятіе. Вообразите себѣ, что съ картины сраженія Сальватора Розы сошли изображенныя на ней фигуры и справляютъ вакханалію. Въ залѣ не было болѣе ни школяровъ, ни пословъ, ни добропорядочныхъ буржуа, ни мужчинъ, ни женщинъ, не было болѣе ни Клопена Трульёфу, ни Жиля Лекорню, ни Мари Катрливръ, ни Робена Пуспена. Всѣ различія между людьми исчезли; всѣ грани слились въ одномъ, общемъ разгулѣ. Большая зала суда превратилась въ какой-то сплошной громадный очагъ цинизма и веселья; каждый ротъ разѣвался для крика; каждое лицо превращалось въ гримасу; каждая фигура изгибалась въ каррикатурныхъ позахъ; и все это горланило и шумѣло изо всѣхъ силъ. Странныя рожи, поочередно скалившія зубы въ отверстіе розетки, играли роль горящихъ головней, подбрасываемыхъ въ пылающій костеръ, и отъ всей этой обезумѣвшей толпы выдѣлялся, точно жаръ изъ горна, какой-то острый, пронзительный, свистящій шумъ, какое-то жужжанье, напоминавшее тотъ звукъ, который производятъ своимъ треніемъ крылья насѣкомаго.
   -- Го, го! Чортъ возьми!
   -- Посмотри, какая рожа!
   -- Эта никуда не годится!
   -- Подавай намъ другую!
   -- Гильемета Можерпюи! Взгляни-ка на эту бычачью морду; ей только роговъ недостаетъ. Ужъ не мужъ-ли это твой?
   -- А вотъ и еще лучше!
   -- О, прахъ тебя побери! Что это за гримаса!
   -- Та, та, та, -- да это называется плутовать! Вѣдь сказано, чтобъ отверстіе можно выставлять только лицо.
   -- Ужъ эта безстыдница Перетта Кальботъ. Съ нея все станется.
   -- Ура, ура!
   -- Ой, батюшки, задавили!
   -- Вонъ, посмотрите, у этого молодца уши не пролѣзаютъ въ отверстіе.
   И т. д., и т. д.
   Но надо отдать справедливость нашему пріятелю Жегану. Среди этого шабаша, фигуру его все еще видно было на капители колонны, гдѣ онъ торчалъ точно юнга на стенговой мачтѣ. Бѣсновался онъ чуть ли не больше всѣхъ. Ротъ его былъ широко раскрытъ и изъ него вырывался визгъ, котораго не было слышно не потому, чтобы его заглушалъ общій гвалта, а потому, вѣроятно, что онъ уже достигъ того предѣла, за которымъ высокія ноты перестаютъ быть уловимы для человѣческаго слуха, -- предѣла, который по Совёру обозначается двѣнадцатью тысячами колебаній въ секунду, а по Біо -- восемью тысячами.

0x01 graphic

   Что касается Гренгуара, то онъ, оправившись отъ перваго смущенія, держался съ достоинствомъ. Онъ рѣшился противупоставить ударамъ преслѣдовавшей его судьбы несокрушимую твердость. "Продолжайте!" крикнулъ онъ въ третій разъ своимъ актерамъ, этимъ говорящимъ машинамъ, и затѣмъ сталъ расхаживать большими шагами передъ мраморнымъ столомъ. Минутами его разбирала охота пойти самому въ часовню и просунуть голову въ отверстіе розетки, хотя бы ради того только, чтобъ состроить гримасу этой неблагодарной черни. Но онъ поборолъ это желаніе. "Нѣтъ", разсуждалъ онъ самъ съ собою,-- "это было бы недостойно насъ. Не надо мести! Будемъ бороться до конца. Велико могущество поэзіи надъ сердцами народа. Я еще заставлю ихъ вернуться къ себѣ. Посмотримъ, кто одержитъ верхъ: кривлянья, или изящная словесность?"
   Увы! Онъ оставался единственнымъ зрителемъ своего собственнаго произведенія. Положеніе его было еще хуже, чѣмъ нѣсколько минутъ тому назадъ. Теперь, оглядываясь на залу, онъ видѣлъ передъ собой уже не профили, а спины.
   Впрочемъ, нѣтъ, виноватъ. Терпѣливый толстякъ, къ которому онъ уже ранѣе обращался за совѣтомъ въ критическую минуту, одинъ изъ всего собранія стоялъ лицомъ къ сценѣ. Что же касается Жискеты и Женарды, то онѣ давно уже измѣнили поэту.
   Гренгуаръ былъ до глубины души тронуть непоколебимою вѣрностью своего единственнаго зрителя. Онъ подошелъ и заговорилъ съ нимъ, слегка тряхнувъ его предварительно за руку, такъ какъ оказалось, что почтенный буржуа вздремнулъ, прислонясь къ рѣшеткѣ.
   -- Милостивый государь, началъ Гренгуаръ, благодарю васъ!
   -- За что? спросилъ толстякъ, позѣвывая, -- за что вы меня благодарите?
   -- Я отлично понимаю, что на васъ нагоняетъ скуку: это несносный этотъ шумъ, который мѣшаетъ вамъ слушать мистерію. Но, будьте спокойны,-- ваше имя будетъ увѣковѣчено въ потомствѣ. Позвольте узнать, какъ васъ зовутъ?
   -- Рено Шато, хранитель печати парижскаго суда Шатле, къ вашимъ услугамъ.
   -- Милостивый государь, проговорилъ Гренгуаръ, вы здѣсь единственный представитель музъ.
   -- Помилуйте, за что такія похвалы! отвѣчалъ хранитель печати суда Шатле.
   -- Вы одинъ, продолжалъ Гренгуаръ, съумѣли, какъ слѣдуетъ, слушать мое произведеніе. Какъ оно вамъ нравится?
   -- Ничего, ничего, отвѣчалъ почтенный членъ судебнаго сословія,-- не дурно!
   Гревгуару пришлось удовольствоваться этой похвалою, потому что въ эту самую минуту разразилась такая буря рукоплесканій и криковъ, что разговоръ волей неволей надо было прекратить. Папа шутовъ былъ избранъ.
   -- Ура! ура! ура! раздавалось со всѣхъ сторонъ.
   И точно, изумительная рожа выглядывала въ эту минуту изъ отверстія розетки. Послѣ всѣхъ пятиугольныхъ, восьмиугольныхъ и другихъ рожъ, которыя одна за другою высовывались въ это отверстіе, не удовлетворяя, однако, тому идеалу каррикатурности, который сложился во всѣхъ этихъ воображеніяхъ, опьяненныхъ вакханаліей, нужно было нѣчто недосягаемо безобразное, чтобы вызвать одобреніе въ толпѣ. Именно такая гримаса озаряла собою въ эту минуту отверстіе розетки. Самъ Копеноль рукоплескалъ. Самъ Клопенъ Трульефу, который передъ этимъ принималъ участіе въ состязаніи (-- а ужъ онъ-ли не обладалъ способностью придавать своему лицу какую угодно степень безобразія?) -- призналъ себя побѣжденнымъ. Мы послѣдуемъ его примѣру. Мы не попытаемся дать понятіе читателю о впечатлѣніи, которое производилъ этотъ трехгранный носъ и этотъ ротъ, имѣвшій форму подковы; этотъ крошечный лѣвый глазъ съ нависшей надъ нимъ щетиной рыжей брови, и этотъ правый глазъ, совсѣмъ исчезавшій подъ огромной бородавкой; эти неправильные и мѣстами поломанные зубы, походившіе на зубцы крѣпостной стѣны; эта растрескавшаяся губа, на которую одинъ изъ зубовъ свѣшивался точно слоновій клыкъ; этотъ раздвоенный подбородокъ и, главное, общее выраженіе этого чудовищнаго лица, -- выраженіе, представлявшее какую-то смѣсь удивленія, лукавства и грусти. Пускай читатель самъ возсоздастъ все это въ мечтѣ, если можетъ.
   Одобреніе было всеобщее. Всѣ ринулись къ часовнѣ и счастливецъ, избранный папою шутовъ, былъ торжественно выведенъ оттуда. Но удивленіе и восторгъ только тутъ достигли своего апогея: то, что всѣ приняли за гримасу, оказалось его природнымъ лицомъ.
   Вѣрнѣе было бы сказать, что вся его наружность изображала изъ себя одну сплошную гримасу. Огромная голова, на которой торчкомъ стояли рыжіе волосы, на спинѣ громадный горбъ, которому соотвѣтствовало искривленіе и спереди; строеніе ногъ и бедръ, до такой степени несообразное, что они соприкасались только колѣнами, и, если смотрѣть на нихъ спереди, представляли форму двухъ серповъ, обращенныхъ другъ противъ друга и сложенныхъ рукоятками вмѣстѣ; огромныя ступни, чудовищныя кисти рукъ, и при всемъ томъ, что то говорящее о присутствіи въ этомъ уродливомъ тѣлѣ силы, ловкости и мужества, какъ-бы на перекоръ закону, требующему, чтобы и сила, какъ красота, вытекала изъ гармоніи частей. Таковъ былъ папа, котораго избрали себѣ шуты.
   Онъ походилъ на великана, котораго переломили на нѣсколько частей и затѣмъ склеили какъ попало.
   Когда этотъ циклопъ показался на порогѣ часовни, неподвижный, приземистый, почти одинаковыхъ размѣровъ какъ въ длину, такъ и въ ширину, толпа тотчасъ же узнала его по кафтану, усѣянному серебряными колокольчиками и одна половина котораго была фіолетовая, а другая красная; но еще болѣе, чѣмъ одежда, его выдавало безобразіе, не имѣвшее себѣ равнаго.
   -- Да это Квазимодо звонарь! воскликнула толпа, -- Квазимодо горбунъ собора Парижской Богоматери,-- Квазимодо-кривоглазый,-- Квазимодо-колченогій! Ура! Ура!
   Какъ видитъ читатель, у бѣднаго урода не было недостатка въ прозвищахъ, между которыми онъ могъ выбирать любое.
   -- Ну, беременныя женщины, берегитесь! кричали школяры.
   -- А также пускай остерегаются и тѣ, которыя еще только желаютъ забеременѣть, добавлялъ Жеганъ.
   И женщины, точно, закрывали лицо руками.
   -- У! какая мерзкая обезьяна! говорила одна изъ нихъ.
   -- Да еще, кромѣ того, и презлющая, подхватывала другая.
   -- Это самъ чортъ во плоти, добавляла третья.
   -- Я, къ несчастью, живу по близости отъ собора Богоматери и каждую ночь слышу, какъ онъ разгуливаетъ по водосточнымъ трубамъ.
   -- Въ компаніи съ кошками.
   -- Онъ вѣчно бродитъ по кровлямъ нашихъ домовъ.
   -- Онъ на насъ напускаетъ порчу черезъ каминныя трубы.
   -- Намедни вечеромъ онъ подошелъ къ моему окошку и состроилъ мнѣ рожу. Я подумала, что это мужчина и страхъ какъ испугалась.
   -- Помяните мое слово, онъ бываетъ на шабашахъ вѣдьмъ. Разъ онъ позабылъ свое помело на кровлѣ моего дома.
   -- О, гнусная, горбатая образина.
   -- О, пакостная душонка.
   -- Тьфу, мерзость какая!
   Что касается мужчинъ, то они, наоборотъ, были въ восторгъ и рукоплескали.
   Между тѣмъ предметъ всѣхъ этихъ манифестацій, Квазимодо, продолжаетъ стоять на порогѣ часовни, угрюмый, невозмутимый, и предоставлялъ желающимъ любоваться его особой.
   Одинъ изъ школяровъ (если не ошибаюсь Робенъ Пуспенъ) подошелъ къ нему слишкомъ близко и разсмѣялся ему подъ носъ. Квазимодо удовольствовался тѣмъ, что молча взялъ его поперегъ тѣла, за поясъ, и отбросилъ на десять шаговъ, въ толпу.
   Копеноль, пораженный изумленіемъ, приблизился къ уроду.
   -- Клянусь Богомъ! воскликнулъ онъ, такого восхитительнаго безобразія, какъ у тебя, я въ жизнь свою не видалъ. Тебя не то что въ Парижѣ, а и въ самомъ Римѣ не стыдно было бы избрать папой.
   И говоря это, онъ весело положилъ ему руку на плечо. Квазимодо оставался неподвиженъ. Копеноль продолжалъ:
   -- Съ такимъ молодцомъ, какъ ты, я, право, не прочь былъ бы пображничать, хотя бы это мнѣ обошлось въ цѣлую дюжину новенькихъ, турскихъ ливровъ {Турскій ливръ -- монета въ 20 су. Прим. пер.}. Что ты на это скажешь?
   Квазимодо не отвѣчалъ.
   -- Да что ты, воскликнулъ чулочникъ, -- глухъ ты, что-лі?
   Онъ, дѣйствительно, былъ глухъ.
   Между тѣмъ, фамильярность Копеноля начинала ему надоѣдать и онъ вдругъ обернулся къ фламандцу съ такимъ зловѣщимъ скрежетомъ зубовъ, что богатырь Копеноль попятился, точно бульдогъ передъ кошкой.
   Попятилась и остальная толпа подъ вліяніемъ невольнаго уваженія и страха, и вокругъ страннаго этого существа образовалось пустое пространство, радіусъ котораго имѣлъ по крайней мѣрѣ пятнадцать шаговъ.
   Какая-то старуха объяснила Копенолю, что Квазимодо глухъ.
   -- Глухъ! воскликнулъ чулочникъ съ своимъ грубовато-веселымъ фламандскимъ смѣхомъ.-- Убей Богъ мою душу! Да это просто образцовый папа!
   -- Э, да я его узнаю, проговорилъ Жеганъ, рѣшившійся, наконецъ, спуститься съ своей капители, чтобъ поближе разсмотрѣть урода, -- это звонарь моего брата, архидіакона. Здравствуй, Квазимодо!
   -- Это не человѣкъ, а чортъ какой-то! проговорилъ Робенъ Пуспенъ. еще почесываясь отъ своего паденья.-- На что это похоже: не успѣетъ онъ вамъ показаться на глаза -- вы первымъ дѣломъ видите горбъ; вздумаетъ пройтись -- оказывается колченогій; взглянетъ на васъ -- одноглазый; заговорите вы съ нимъ -- глухой! А что онъ дѣлаетъ съ своимъ языкомъ, этотъ Полифемъ?
   -- Онъ можетъ говорить, коли захочетъ, сказала старуха. Оглохъ онъ отъ звона колоколовъ, но онъ не нѣмой.
   -- Это въ немъ недостатокъ, замѣтилъ Жеганъ.
   -- Жаль вотъ тоже, что у него однимъ глазомъ больше, чѣмъ слѣдовало бы для полноты его уродства, добавилъ Робенъ Пуспенъ.
   -- Ну нѣтъ, глубокомысленно возразилъ Жеганъ: кривоглазый уродъ гораздо болѣе неполное существо, чѣмъ слѣпой. Онъ знаетъ, чего ему недостаетъ.
   Между тѣмъ всѣ нищіе, лакеи и карманные воришки, купно со школярами, отправились торжественной процессіей къ шкафу судейскихъ писцовъ, въ которомъ хранилась картонная тіара и шутовская мантія, представлявшая пародію на папское облаченіе. Квазимодо, не сморгнувъ глазомъ и съ какою-то горделивою покорностью, далъ одѣть себя въ эти доспѣхи. Затѣмъ его усадили на пестро-разукрашенныя носилки. Двѣнадцать членовъ братства шутовъ подняли носилки съ папою на свои плечи и чувство какой-то горькой, презрительной радости изобразилось на угрюмомъ лицѣ циклопа, когда онъ увидѣлъ у своихъ уродливыхъ ногъ головы всѣхъ этихъ красивыхъ, стройныхъ людей съ правильно развитыми членами. Шумная процессія оборванцевъ тронулась въ путь, чтобъ обойти, по установившемуся обычаю, внутреннія галлереи Дворца Правосудія и затѣмъ уже совершить свое шествіе по городскимъ улицамъ и площадямъ.
   

VI.
Эсмеральда.

   Мы не безъ удовольствія можемъ сообщить читателю, что пока происходила сцена, описанная въ предшествующей главѣ. Гренгуаръ и его мистерія стойко продолжали бороться противъ превратностей рока. Актеры, понукаемые поэтомъ, не переставали разыгрывать пьесу, а самъ онъ не переставалъ слушать. Онъ освоился съ шумомъ, наполнявшимъ залу, и рѣшился идти до конца, не отчаиваясь еще добиться вниманія по крайней мѣрѣ отъ нѣкоторой части публики. Этотъ лучъ надежды разгорѣлся еще ярче, когда онъ увидѣлъ, что Квазимодо, Копеноль и буйная свита папы шутовъ съ шумомъ повалили изъ залы. Толпа поспѣшно устремилась за ними.-- "Отлично, подумалъ онъ. Наконецъ-то всѣ эти буяны, мѣшавшіе представленію, уберутся". Къ несчастью, публика вся сплошь состояла изъ этихъ буяновъ Зала мигомъ опустѣла.
   Оставалось, правда, нѣсколько человѣкъ зрителей, изъ которыхъ одни были разсѣяны по залѣ въ одиночку, другіе же группировались вокругъ колоннъ. То были старики, женщины и дѣти, которымъ гвалтъ успѣлъ уже надоѣсть. Нѣсколько школяровъ сидѣли верхомъ на подоконникахъ и глядѣли на площадь.
   -- Что-жъ, подумалъ Гренгуаръ, -- тутъ еще достаточно народа, чтобъ дослушать конецъ моей мистеріи. Ихъ, правда, немного, но за то это избранная публика, -- публика, знающая цѣну произведеніямъ изящной словесности.
   Минуту спустя, симфонія, которая, по плану мистеріи, должна была раздаться при появленіи Пресвятой Дѣвы, потерпѣла полнѣйшее фіаско. Гренгуаръ тутъ только замѣтилъ, что процессія папы шутовъ увела съ собою его оркестръ.
   -- Ну, пропустите эту сцену! стоически скомандовалъ онъ актерамъ.
   Онъ подошелъ къ группѣ горожанъ, которые, какъ ему показалось, разговаривали о его произведеніи. Вотъ какой отрывокъ разговора онъ услышалъ:
   -- Вы знаете, maître Шенто, Наварскій дворецъ, который принадлежалъ герцогу Немурскому?
   -- Какъ же, знаю. Это насупротивъ часовни Бракъ.
   -- Такъ вотъ, казна отдала его внаймы Гильому Александру за шесть парижскихъ ливровъ и восемь су въ годъ {Парижскій ливръ былъ нѣсколько боліе крупной монетной единицей, чѣмъ турскій. Онъ заключалъ въ себѣ 25 су. Прим. пер.}.
   -- Какъ, однако, нынче квартиры допожать стали!
   -- Ну, что дѣлать! вздохнулъ про себя Гренгуаръ, -- за то остальные навѣрное слушаютъ мою пьесу.
   -- Товарищи! крикнулъ вдругъ одинъ изъ шалуновъ, сидѣвшихъ на окнахъ, -- смотрите, Эсмеральда, Эсмеральда на площади!
   Слово это произвело магическое дѣйствіе. Все, что оставалось въ залѣ, устремилось къ окнамъ, цѣпляясь за выступы стѣнъ, чтобъ лучше видѣть, и повторяя: "Эсмеральда, Эсмеральда!".
   Съ площади между тѣмъ доносились взрывы рукоплесканій.
   -- Это еще что за птица Эсмеральда? воскликнулъ Гренгуаръ. въ отчаяніи всплеснувъ руками.-- О, Господи, мало имъ было эстрады и часовни, -- теперь еще надо и въ окно глазѣть!
   Онъ повернулся къ мраморному столу и увидѣлъ, что представленіе остановилось. То была, какъ-разъ, та минута, когда Юпитеръ долженъ былъ появиться на сценѣ съ своей молніей. Но Юпитеръ стоялъ неподвижно внизу.
   -- Мишель Жиборнъ! закричалъ взбѣшенный поэтъ, что ты тамъ дѣлаешь? Развѣ ты не знаешь, что теперь твой выходъ? Полѣзай же на сцену.
   -- А какъ я полѣзу? отвѣчалъ Юпитеръ:-- одинъ изъ школяровъ унесъ лѣстницу.
   Гренгуаръ взглянулъ, -- увы! то была правда. Теперь между завязкой и развязкой его мистеріи всякая связь была порвана.
   -- Ахъ онъ мерзавецъ! пробормоталъ Гренгуаръ.-- А зачѣмъ понадобилась ему лѣстница?
   -- Чтобъ смотрѣть съ нея на Эсмеральду, жалобно отвѣчалъ Юпитеръ.-- Такъ онъ и сказалъ: "Э, да вотъ лѣстница, которая ни на что не нужна!" -- взялъ и унесъ ее.
   То былъ послѣдній ударъ. Гренгуаръ принялъ его съ покорностью судьбѣ.
   -- Проваливайте ко всѣмъ чертямъ! объявилъ онъ актерамъ.-- Если мнѣ уплатятъ за мистерію, то и вы получите съ меня за работу.
   И онъ удалился съ поникшею головою, но послѣднимъ, точно полководецъ, исполнившій до конца свой долгъ на полѣ сраженія.
   Спускаясь по безчисленнымъ изгибамъ лѣстницъ Дворца Правосудія.онъ ворчалъ сквозь зубы: "Нечего сказать, славный народецъ эти парижане! Пришли слушать мистерію и не слушали! До всего-то имъ было дѣло: и до Клопена Трульёфу, и до кардинала, и до Копеноля, и до Квазимодо. и до чорта,-- только моей мистеріи знать не хотѣли. Эхъ, кабы я напередъ зналъ, ужъ задалъ бы я вамъ мистерію, зѣваки! Нечего сказать, дождался чести! Пришелъ, чтобъ видѣть людей спереди, а они ко мнѣ поворачиваются спиною. Для аптекаря оно, конечно, самое настоящее дѣло, но каково поэту это выносить! Правда, Гомеръ жилъ подаяніемъ, обходя греческіе города, и Назонъ умеръ въ изгнаніи у московитовъ. Но что это за Эсмеральда такая, изъ-за которой они всѣ переполошились? Пускай сатана унесетъ мою душу, если я тутъ хоть что-нибудь понимаю! И во-первыхъ, что бы такое могло значить это слово? Должно полагать, что оно -- египетское".
   

КНИГА ВТОРАЯ.

I.
Изъ Харибды въ Сциллу.

   Въ январѣ мѣсяцѣ смеркается рано. На улицахъ уже стемнѣло, когда Гренгуаръ вышелъ изъ Дворца Правосудія. Онъ былъ радъ этому мраку. Ему хотѣлось поскорѣе добраться до какого нибудь темнаго и безлюднаго переулка, чтобы тамъ безъ помѣхи предаться размышленіямъ и призвать философію для уврачеванія ранъ, нанесенныхъ поэту. Къ тому же, философія была его единственнымъ убѣжищемъ, такъ какъ онъ не зналъ, гдѣ провести эту ночь. Послѣ блистательнаго фіаско, которое потерпѣлъ его первый опытъ въ драматическомъ искусствѣ, онъ не смѣлъ вернуться въ комнату, которую онъ нанималъ въ улицѣ Гренье-сюръ л'О, напротивъ Сѣнной пристани; дѣло въ томъ, что онъ разсчитывалъ изъ денегъ, которыя дастъ ему господинъ прево за мистерію, расплатиться съ своимъ домохозяиномъ, Гильомомъ Ду-Сиръ; а долженъ былъ онъ этому почтенному гражданину за цѣлые шесть мѣсяцевъ, ни болѣе, ни менѣе, какъ двѣнадцать парижскихъ су. Такая сумма ровно въ двѣнадцать разъ превышала стоимость всего его имущества, со включеніемъ и того платья, которое было на немъ. Онъ съ минуту подумалъ, укрывшись на это время подъ калиткой тюрьмы, состоявшей въ спеціальномъ вѣдѣніи казначея Святой Капеллы. Перебирая въ своемъ умѣ всѣ тѣ мѣста, гдѣ онъ могъ бы поискать себѣ пріюта на ночь -- (выборъ по этой части ему представлялся весьма большой, такъ какъ мостовая всѣхъ улицъ Парижа была въ его распоряженіи), -- онъ вспомнилъ, что на прошлой недѣлѣ, проходя улицей Ла-Саватри. мимо дома одного парламентскаго совѣтника, онъ замѣтилъ у двери каменный приступокъ, устроенный для того, чтобы всадникамъ удобнѣе было садиться на муловъ; тогда еще онъ подумалъ, что въ нуждѣ этотъ камень можетъ служить отличнымъ изголовьемъ для нищаго, или для поэта. Гренгуаръ поблагодарилъ Провидѣніе, ниспославшее ему эту счастливую мысль; онъ уже было хотѣлъ пересѣчь площадь передъ зданіемъ суда, чтобы затѣмъ пробраться въ лабиринтъ квартала Cité, гдѣ извиваются всѣ эти старыя улицы-сестры: Ла Барильери, Вьель Драпери, Ла Саватри, Ла Жюиври, и т. д., и т.д.-- улицы, существующія и понынѣ съ своими девятиэтажными домами, но въ эту самую минуту процессія папы шутовъ вышла изъ Дворца Правосудія и устремилась съ шумомъ, съ гиканьемъ, съ зажженными факелами и съ музыкой -- прямо по направленію къ Гренгуару. Видъ этой процессіи снова разбередилъ раны его самолюбія. Онъ убѣжалъ. Въ томъ горестномъ настроеніи духа, въ которое повергла его неудача, испытанная на поприщѣ драматическаго писателя, все, напоминавшее ему празднество этого дня, раздражало его и раскрывало за-ново его раны.
   Онъ хотѣлъ было пройти мостомъ Сенъ-Мишель; но по мосту бѣгали дѣти съ зажженными факелами и ракетами.
   -- И чортъ бы побралъ всѣ эти фейерверки! подумалъ Гренгуаръ, и повернулъ на мостъ Мѣнялъ. Тутъ къ домамъ, стоявшимъ у самаго входа на мостъ, были прикрѣплены три флага съ изображеніями короля, дофина и Маргариты Фландрской, и шесть другихъ флаговъ, меньшихъ размѣровъ, на которыхъ были изображены эрцгерцогъ Австрійскій, кардиналъ Бурбонскій, зять короля, Monsieur де-Боже, дочь короля, принцесса Жанна, и еще какія-то лица. Все это было освѣщено факелами, а кругомъ стояла толпа и любовалась.
   -- Счастливецъ этотъ живописецъ, Жеганъ Фурбо! проговорилъ Гренгуаръ со вздохомъ и повернулся спиною къ флагамъ. Передъ нимъ тянулась улица; она показалась ему такой темной и пустынной, что въ ней онъ понадѣялся укрыться отъ всѣхъ яркихъ картинъ и веселыхъ звуковъ, которыми повсюду преслѣдовалъ его праздникъ.
   Онъ пошелъ по этой улицѣ. По прошествіи нѣсколькихъ минутъ нога его натолкнулась на какое-то препятствіе; онъ споткнулся и упалъ; оказалось, что это былъ пучокъ зелени, брошенный еще съ утра судебными писцами въ честь праздника на порогѣ дома, гдѣ жилъ президентъ парламента. Гренгуаръ геройски вынесъ это новое напоминаніе о празднествѣ. Онъ всталъ и добрался до берега рѣки. Оставивъ позади себя двѣ башни, которыя возвышались на берегу и изъ которыхъ одна была гражданская башня, а другая -- уголовная, онъ пошелъ вдоль стѣны, королевскаго сада, пробираясь по немощеной набережной, гдѣ грязь доходила ему до щиколки. Наконецъ онъ достигъ западной оконечности острова, на которомъ расположенъ кварталъ Cité, и простоялъ нѣкоторое время, глядя на островокъ Паромщика, исчезнувшій впослѣдствіи подъ бронзовымъ конемъ Новаго моста. Островокъ въ ночной темнотѣ казался просто какою-то черною массою, отдѣленною отъ берега узкою, бѣловатою полосою воды. Мерцавшій огонекъ указывалъ то мѣсто, гдѣ находился родъ шалаша, формою похожаго на улей; въ этомъ шалашѣ паромщикъ, на обязанности котораго лежало переправлять стада коровъ на тотъ берегъ, проводилъ ночи.
   -- Счастливый паромщикъ! подумалъ Гренгуаръ.-- Ты не помышляешь о славѣ и не сочиняешь мистерій по случаю брачныхъ торжествъ. Какое тебѣ дѣло до королей, заключающихъ брачные союзы, и до привнесъ Бурбонскихъ? Ты не знаешь другихъ маргаритокъ, кромѣ тѣхъ, которыя распускаются весною на лугахъ, гдѣ пасутся твои коровы! А я, бѣдный поэтъ, я терплю поруганія, я дрогну отъ холода, я имѣю двѣнадцать су долга на шеѣ и подошвы моей обуви до такой степени прозрачны, что могли бы съ успѣхомъ замѣнить стекло въ твоемъ фонарѣ. Спасибо тебѣ, паромщикъ! Видъ твоей хижины усладилъ мое зрѣніе и заставилъ меня забыть про Парижъ".
   Не успѣлъ онъ продекламировать этотъ лирическій монологъ, какъ созерцаніе его было нарушено ракетой, внезапно вылетѣвшей изъ блаженной хижины. Паромщикъ тоже принималъ участіе въ празднествахъ этого дня и пускалъ фейерверкъ.
   Морозъ подралъ по кожѣ у Гренгуара отъ этой ракеты.
   -- Проклятый праздникъ, воскликнулъ онъ,-- неужто ты меня всюду будешь преслѣдовать? О, Господи! даже у паромщика!
   Онъ посмотрѣлъ на Сену, катившую свои волны у его ногъ, и страшное искушеніе овладѣло имъ.
   -- Ахъ, подумалъ онъ, какъ охотно я бы утопился, если бы только вода не была такъ холодна!
   Тутъ онъ принялъ отчаянное рѣшеніе. Ужъ если нигдѣ нельзя укрыться отъ папы шутовъ, отъ флаговъ Жегана Фурбо, отъ пучковъ зелени, отъ факеловъ и отъ ракетъ, такъ онъ же на смѣхъ бросится въ самый развалъ праздника и пойдетъ на площадь Гревы.
   -- По крайней мѣрѣ, подумалъ онъ, тамъ мнѣ, быть можетъ, удастся погрѣться у одного изъ костровъ иллюминаціи и подобрать кое-какія крохи отъ трехъ большихъ щитовъ изъ королевскаго сахара, которыми украшены столы съ даровымъ угощеніемъ отъ города.
   

II.
Площадь Гревы.

   Въ настоящее время отъ средневѣковой площади Гревы уцѣлѣли лишь кое-какіе, едва замѣтные слѣды; единственное, что осталось, это -- та прелестная башенка, которая занимала сѣверный уголъ площади и которая уже въ настоящее время становится едва узнаваемой подъ грубымъ слоемъ штукатурки, залѣпившей всѣ острыя ребра ея скульптурныхъ украшеній; быть можетъ она скоро и совсѣмъ исчезнетъ, поглощенная этими быстро растущими новыми домами, которые такъ безпощадно уничтожаютъ всѣ памятники старинной архитектуры въ Парижѣ.
   Тѣ изъ нашихъ читателей, которые, подобно намъ, никогда не проходятъ площадью Гревы, не бросивъ взгляда сожалѣнія и сочувствія на эту бѣдную башенку, сдавленную между двумя некрасивыми постройками стиля Людовика XV, могутъ безъ труда возстановить въ воображеніи совокупность тѣхъ зданій, съ которыми упомянутая башенка составляла одно неразрывное цѣлое, и такимъ образомъ старая готическая площадь XV столѣтія воскреснетъ передъ читателемъ во всей ея неприкосновенности.
   То была и тогда, такъ же, какъ и теперь, неправильная трапеція, окаймленная съ одной стороны набережной, а съ трехъ другихъ -- высокими, узкими и мрачными домами. Днемъ можно было любоваться разнообразіемъ этихъ построекъ: всѣ онѣ были покрыты рѣзными украшеніями изъ камня или изъ дерева и уже въ то время представляли образчики различныхъ стилей, смѣнявшихъ другъ друга въ архитектурѣ жилыхъ домовъ, въ промежутокъ отъ XI до XV вѣка. Тутъ было и стрѣльчатое окно, и окно въ формѣ простаго прямоугольника, начинавшее вытѣснять стрѣльчатыя формы, и романское окно, полукруглое въ верхней своей части, которое когда-то было вытѣснено стрѣльчатыми формами; старинное зданіе, извѣстное подъ названіемъ Роландовой Башни, и помѣщавшееся на томъ углу площади, который выходитъ на берегъ Сены, со стороны улицы Ла-Танри, совмѣщало въ себѣ окна обоихъ послѣднихъ типовъ; въ нижнемъ этажѣ еще уцѣлѣлъ наиболѣе древній, романскій типъ, а надъ нимъ, во второмъ этажѣ, уже господствовалъ стрѣльчатый типъ. Но все это можно было разглядѣть только днемъ. Ночью же отъ всей этой массы зданій ничего не было видно, кромѣ зубчатой линіи кровель, чернѣвшей вокругъ площади своими острыми углами. Однимъ изъ самыхъ рѣзкихъ отличій тогдашнихъ городовъ отъ теперешнихъ было именно то, что теперь дома выходятъ на улицы и площади своими фасадами, а тогда выходили на нихъ остроконечными боковыми стѣнками своихъ кровель. За послѣдніе два вѣка дома, такъ сказать, повернулись къ улицѣ лицомъ.
   Въ самой серединѣ восточной стороны площади возвышалось неуклюжее и разнохарактерное строеніе, состоявшее изъ трехъ помѣщеній, прилѣпленныхъ одно къ другому. Зданіе это носило три различныя названія, которыми и объясняются его исторія, назначеніе и характеръ его архитектуры: называли его Дофиновымъ Домомъ потому, что въ немъ жилъ Карлъ V, когда былъ дофиномъ; Купеческимъ домомъ потому, что въ немъ помѣщалась ратуша, и Домомъ съ Колоннами (domus ad Puloria) потому, что три этажа его поддерживались рядомъ массивныхъ колоннъ. Городъ имѣлъ здѣсь подъ рукою все, что требуется для такого добраго города какъ Парижъ: и капеллу, въ которой граждане могли молиться Богу, и судъ, въ которомъ можно было засѣдать и, въ случаѣ надобности, давать отпоръ королевскимъ прокурорамъ; а на самомъ верху, подъ кр'ышей, помѣщался арсеналъ, или, по тогдашнему, арсеналъ, биткомъ набитый артиллерійскими снарядами; -- ибо парнасскіе буржуа знали, что мольбы и хожденіе по судамъ не во всѣхъ обстоятельствахъ бываютъ достаточны для охраненія городскихъ вольностей, и у нихъ на чердакѣ ратуши всегда имѣлась въ запасѣ какая нибудь добрая заржавѣвшая пищаль.
   Площадь Гревы уже въ то время имѣла тотъ угрюмый видъ, который за нею остался и до сегодня, благодаря отвратительному воспоминанію, связанному съ нею, а также благодаря прочной архитектурѣ ратуши, построенной Доминикомъ Бокадоромъ и замѣнившей старый Домъ съ Колоннами. Надо сказать, что въ ту пору висѣлица и позорный столбъ,-- лѣстница и правосудіе, какъ ихъ. тогда называли,-- стояли рядомъ, въ видѣ постоянныхъ, никогда не разбиравшихся сооруженій, прямо на мостовой, и не мало способствовали этому удручающему впечатлѣнію, которое производила роковая площадь, гдѣ столько человѣческихъ существъ, полныхъ жизни и силы, испускали духъ въ страшныхъ мученіяхъ, и гдѣ пятьдесятъ лѣтъ спустя должна была зародиться лихорадка Сенъ Валье, эта страшная болѣзнь ужаса передъ эшафотомъ, -- самая чудовищная изо всѣхъ болѣзней, потому что она не отъ Бога ниспосылается, а создается людьми.
   Впрочемъ, замѣтимъ мимоходомъ, во всемъ этомъ есть одна утѣшительная мысль: смертная казнь триста лѣтъ тому назадъ загромождала своими желѣзными колесами, каменными висѣлицами и всевозможными снарядами пытокъ, прочно врытыми въ землю,-- всѣ площади и перекрестки, отъ Гревской площади и до центральнаго рынка, отъ площади Дофинъ и до перекрестка Грагуаръ, не считая Свиного рынка, отвратительнаго Монфокона, заставы Сержантовъ, Кошачей площади, воротъ Сенъ-Дени, Шампо, воротъ Боде и воротъ Сенъ-Жакъ,-- не считая безчисленныхъ висѣлицъ, находившихся въ спеціальномъ вѣдѣніи парижскаго прево, епископа, капитуловъ, аббатовъ и пріоровъ, облеченныхъ правами творить судъ и расправу,-- не считая, наконецъ, тѣхъ несчастныхъ, которыхъ, по приговору суда, топили въ Сенѣ;-- и вотъ, эта самая смертная казнь теряетъ одну за другою всѣ принадлежности своего боеваго вооруженія, утрачиваетъ всю роскошь мукъ и всѣ ухищренія, изобрѣтенныя свирѣпой фантазіей; она вынуждена отказаться отъ пытки, ради которой когда-то въ застѣнкахъ Шатле черезъ каждыя пять лѣтъ передѣлывалось заново кожаное ложе, служившее для распластыванія паціента. Наконецъ, въ наши дни эта старая владычища феодальнаго міра, почти изгнанная изъ нашего закона и изъ нашихъ городовъ, вытѣсняемая шагъ за шагомъ изъ уголовныхъ уложеній и изъ тѣхъ мѣстъ, гдѣ она когда то царила, во всемъ нашемъ необъятномъ Парижѣ располагаетъ лишь однимъ опозореннымъ уголкомъ Гревской площади, лишь одной жалкой гильотиной, которая, крадучись, испуганно и пристыженію выглядываетъ на свѣтъ Божій, какъ бы боясь, чтобы ее не застигли на мѣстѣ преступленія, и, нанеся свой ударъ, скорѣе спѣшитъ исчезнуть съ глазъ добрыхъ людей.

0x01 graphic

III.
Besos para Golpes.

   Когда Пьеръ Гренгуаръ пришелъ на Гревскую площадь, на немъ сухой нитки не было. Чтобы избѣгнуть давки на мосту Мѣнялъ и чтобъ не видѣть ненавистныхъ флаговъ Жегана Фурбо,-- онъ избралъ дорогу чрезъ такъ называемый Мельничій мостъ, на которомъ его и забрызгало водою съ колесъ мельницъ, работавшихъ на епископа; его кафтанъ былъ весь мокрехонекъ; къ тому же ему казалось, что фіаско, постигшее его сочиненіе, сдѣлало его болѣе зябкимъ, чѣмъ обыкновенно, и онъ поспѣшилъ пробраться къ костру, который великолѣпно пылалъ посреди площади. Но вокругъ костра тѣснилась значительная толпа народа.
   -- Ужъ эти мнѣ проклятые парижане! воскликнулъ про себя Гренгуаръ (-- какъ истый драматическій писатель, онъ былъ склоненъ къ монологамъ).-- Ну, не угодно ли! Теперь они мнѣ къ огню мѣшаютъ подойти! А вѣдь надо же мнѣ гдѣ-нибудь обогрѣться! Въ башмакахъ у меня вода такъ и шлепаетъ, да и сверху эти проклятыя мельницы меня здорово окатили. И чортъ бы побралъ этого парижскаго епископа вмѣстѣ съ его мельницами. И на что онѣ ему понадобились, желалъ бы я знать? Или онъ задумалъ самъ сдѣлаться мельникомъ? Что-жъ, если дѣло стало только за моимъ благословеніемъ, то я охотно готовъ благословить его на это, -- и его самаго, и соборъ его, и мельницы. А эти зѣваки и ухомъ не ведутъ! И чего они тамъ толкутся? Грѣются!-- нечего сказать, удивительное удовольствіе! Глазѣть, какъ горитъ какая-нибудь сотня вязанокъ хвороста,-- подумаешь, какая невидаль!
   Но. вглядѣвшись поближе, онъ замѣтилъ, что кругъ людей, обступившихъ костеръ, слишкомъ великъ для толпы, желающей только погрѣться у королевскаго костра; очевидно, всю эту массу зрителей привлекало еще нѣчто другое, помимо картины красиво пылавшаго хвороста.
   Оказалось, что на большомъ свободномъ пространствѣ, остававшемся между костромъ и толпою, танцуетъ какая-то молодая дѣвушка.
   Была ли эта дѣвушка человѣческое существо, или фея, или ангелъ. этого вопроса Гренгуаръ, не взирая на весь скептицизмъ своей философіи и на всю ироническую жилку, присущую его поэтическому дарованію, никакъ не могъ рѣшить, до того онъ былъ очарованъ этимъ видѣніемъ.
   Она была небольшаго роста, но казалась высокой, благодаря стройности своего стана, какъ-то легко и свободно устремлявшагося вверхъ. Цвѣтъ лица у нея былъ смуглый; но глядя на нее при свѣтѣ огня, легко было догадаться, что днемъ ея кожа отличается тѣмъ прелестнымъ золотистымъ отливомъ, который свойственъ андалузяикамъ и римлянкамъ. Маленькая ея ножка тоже выдавала андалузское происхожденіе: изящная обувь плотно и, въ то же время, свободно обхватывала эту ножку. Она плясала, кружилась, проносилась вихремъ по старому персидскому ковру, небрежно разостланному у нея подъ ногами, и каждый разъ, какъ лучезарная фигура ея, кружась, проносилась мимо васъ въ вихрѣ танца, она бросала вамъ взглядъ своихъ черныхъ глазъ, обжигавшій точно молнія.
   Вокругъ нея толпа стояла съ раскрытыми ртами, не сводя съ нея глазъ. И точно, эта пляшущая дѣвушка казалась какимъ-то сверхъестественнымъ созданіемъ. Бубенъ ея, который она держала высоко надъ головою обѣими своими руками, поражавшими нѣжною округлостью и чистотою линій, глухо гудѣлъ въ тактъ ея пляскѣ; тонкая, воздушная фигура ея живостью движеній напоминала осу. Гладкій лифъ изъ золотистой матеріи отчетливо, безъ малѣйшей складки, вырисовывалъ ея станъ, оставляя плечи обнаженными; пестрая юбка порою вздувалась и разметывалась такъ, что позволяла видѣть на мгновеніе тонкія очертанія ея ногъ, Косы ея чернѣли какъ ночь, а глаза метали искры.
   -- Да это Саламандра какая-то! подумалъ Гренгуаръ, -- это нимфа, богиня, вакханка съ горы Меналеенской.
   Въ эту минуту одна изъ косъ Саламандры откололась и прикрѣпленная къ ней бляха изъ желтой мѣди покатилась по землѣ.
   -- Э, да вотъ она кто!-- просто цыганка! порѣшилъ Гренгуаръ.
   Все обаяніе, которому онъ было поддался, разсѣялось.
   Танецъ, между тѣмъ, продолжался. Она подняла съ земли двѣ шпаги, и, поставивъ ихъ себѣ остріемъ на лобъ, заставила ихъ вертѣться въ одну сторону, между тѣмъ, какъ сама кружилась въ другую. Дѣйствительно, она была просто-на-просто цыганка. но какъ ни велико было разочарованіе Гренгуара, въ общемъ впечатлѣніи, которое производило это зрѣлище, было все-таки что-то волшебное, фантастическое. Огонь костра рѣзкимъ, краснымъ свѣтомъ обливалъ всю картину; свѣтъ этотъ дрожалъ на лицахъ толпы, обступившей плясунью, и на смугломъ челѣ молодой дѣвушки; въ глубинѣ площади онъ бросалъ слабые отблески, среди которыхъ двигались и колыхались тѣни людей, всего ближе стоявшихъ къ костру, и при этихъ-то призрачныхъ, замирающихъ отблескахъ обрисовывался съ одной стороны темный фасадъ Дома съ Колоннами, какъ-бы изборожденный морщинами, а съ другой стороны -- каменная глаголь висѣлицы.
   Среди тысячи лицъ, озаренныхъ этимъ багровымъ свѣтомъ, было одно лицо, которое казалось еще болѣе всѣхъ другихъ поглощено въ созерцаніе пляшущей дѣвушки. То было мужское лицо съ суровымъ выраженіемъ, неподвижное и угрюмое. Этотъ человѣкъ, одежды котораго не было видно изъ-за окружавшей его толпы, повидимому, имѣлъ не болѣе тридцати пяти лѣтъ отъ роду; но при всемъ томъ, онъ былъ уже плѣшивъ; только на вискахъ уцѣлѣло нѣсколько прядей рѣдкихъ волосъ, уже начинавшихъ сѣдѣть. На широкомъ и высокомъ лбу его показывались морщины, но въ глазахъ, глубоко запрятанныхъ въ свои впадины, сказывалась какая-то странная молодость, что-то говорившее о кипучей жизни и затаенной страсти. Онъ не спускалъ этихъ глазъ съ цыганки, и пока беззаботная шестнадцатилѣтняя дѣвушка порхала и кружилась, увеселяя всѣхъ, задумчивость, въ которую онъ былъ погруженъ, становилась, повидимому, все болѣе и болѣе мрачной. Отъ времени до времени на губахъ его появлялась улыбка, тотчасъ же смѣнявшаяся вздохомъ, но въ улыбкѣ этой было больше скорби, чѣмъ въ самомъ вздохѣ.
   Наконецъ молодая дѣвушка, запыхавшись, остановилась и толпа осыпала ее восторженными рукоплесканіями.
   -- Джали! проговорила цыганка.
   Тутъ Гренгуаръ увидѣлъ, что къ ней подбѣжала хорошенькая небольшая козочка, съ рѣзвыми движеніями, съ шелковистою бѣлою шерстью, съ вызолоченными рогами и копытами и съ вызолоченнымъ ошейникомъ на шеѣ; до сихъ поръ онъ этой козочки не замѣчалъ, потому что она лежала смирнехонько, свернувшись въ углу ковра, и смотрѣла на пляску своей госпожи.
   -- Ну, Джали, сказала плясунья,-- теперь твой чередъ.
   И, присѣвъ на коверъ, она граціознымъ движеніемъ поднесла къ козѣ свой бубенъ.
   -- Джали, продолжала она, какой у насъ теперь мѣсяцъ года?
   Коза приподняла переднюю ногу и ударила ею одинъ разъ по бубну. Дѣйствительно, былъ первый мѣсяцъ года. Въ толпѣ раздались рукоплесканія.
   -- Джали, спросила снова дѣвушка, поворачивая передъ козой бубенъ другою стороною, -- какое у насъ сегодня число?
   Джали опять подняла свое вызолоченное копытце и ударила имъ шесть разъ по бубну.
   -- Джали, продолжала цыганка, повертывая бубенъ опять на новый манеръ,-- который теперь часъ?
   Джали отвѣчала семью ударами копыта. Въ эту самую минуту на башенныхъ часахъ Дома съ Колоннами пробило семь часовъ.
   Народъ былъ пораженъ изумленіемъ.
   -- Тутъ, навѣрное, колдовство замѣшано, послышался зловѣщій голосъ въ толпѣ. То былъ голосъ плѣшиваго человѣка, не спускавшаго глазъ съ цыганки.
   Она вздрогнула и обернулась, но въ эту минуту народъ разразился рукоплесканіями, которыя заглушили грозное восклицаніе. Рукоплесканія эти до такой степени изгладили впечатлѣніе восклицанія даже въ умѣ самой цыганки, что она, какъ ни въ чемъ не бывало, продолжала свой допросъ:
   -- А теперь, Джали, покажи-ка намъ, что дѣлаетъ капитанъ городскихъ стрѣлковъ, Гишаръ Гранъ-Реми, на крестномъ ходу въ праздникъ Срѣтенья Господня.
   Джали стала на заднія лапы и принялась блеять, выступая съ такою важностью, что всѣ зрители покатывались со смѣху, глядя на эту пародію далеко небезкорыстнаго благочестія Гишара Гранъ-Реми.
   -- Джали, продолжала молодая дѣвушка, которой этотъ постоянно возраставшій успѣхъ придалъ смѣлости, покажи, какъ говоритъ свои рѣчи maître Жакъ Шармолю, королевскій прокуроръ въ церковномъ судѣ?
   Коза сѣла на заднія лапы и начала блеять, выдѣлывая передними лапами такіе удивительные жесты, что Жакъ Шармолю такъ и выступалъ живьемъ передъ толпою, со всѣми своими позами, тѣлодвиженіями и нотами своего голоса; недоставало только плохихъ французскихъ фразъ и столь же плохой латыни.
   Толпа рукоплескала громче, чѣмъ когда либо.
   -- Да это кощунство, профанація! раздался опять голосъ плѣшиваго человѣка.
   Цыганка снова обернулась.
   -- Ахъ, опять этотъ противный человѣкъ! проговорила она и нижняя губа ея выпятилась впередъ, сложившись въ маленькую презрительную гримасу, которая, повидимому, была ей привычна. Затѣмъ, перевернувшись на каблукахъ, она стала обходить толпу съ своимъ бубномъ.
   Монеты всевозможныхъ чекановъ, которыя по-мельче, которыя покрупнѣе, посыпались на бубенъ. Вдругъ дѣвушка повернулась въ сторону Гренгуара. Поэтъ въ забывчивости такъ развязно опустилъ руку въ карманъ, что цыганка остановилась передъ нимъ. "Чортъ возьми!" проворчалъ поэтъ, найдя на днѣ своего кармана дѣйствительность, т. е. пустоту. А красавица, между тѣмъ, продолжала стоять передъ нимъ въ выжидательной позѣ, глядя ему въ лицо своими большими глазами и протягивая свой бубенъ. У Гренгуара потъ выступалъ крупными каплями на лбу.
   Если бы у него въ эту минуту были въ карманахъ всѣ золотыя розсыпи Перу, онъ, не задумываясь, отдалъ бы ихъ танцовщицѣ; но Гренгуаръ не обладалъ золотыми розсыпями Перу, да къ тому же и Америка въ ту пору еще не была открыта.
   По счастью, случилось неожиданное обстоятельство, выручившее его изъ затрудненія.
   -- Да уберешься ли ты отсюда, египетская саранча? послышался изъ самаго темнаго угла площади сварливый голосъ. Молодая дѣвушка обернулась въ испугѣ. То не былъ на этотъ разъ голосъ плѣшиваго человѣка. Голосъ былъ бабій,-- гнусливый и злющій.
   Впрочемъ, этотъ самый окрикъ, который испугалъ цыганку, вызвалъ веселый переполохъ въ толпѣ ребятишекъ, толкавшихся на площади.
   -- Э, да это затворница Роландовой башни! закричали они, хохоча во все горло,-- вишь, разбрюзжалась, старая! Должно быть она не ужинала. Снесемте-ка ей объѣдки отъ городскаго угощенья!
   И вся ватага бѣгомъ бросилась къ Дому съ Колоннами. Между тѣмъ Гренгуаръ воспользовался смущеніемъ танцовщицы и поспѣшилъ стушеваться. Къ тому же возгласы дѣтей напомнили ему, что и онъ еще не ужиналъ. Онъ побѣжалъ къ буфету. Но у ребятишекъ ноги бѣгали быстрѣе, чѣмъ у него. Когда онъ достигъ буфета, послѣдній былъ уже опустошенъ: хотя бы что нибудь осталось! Только на стѣнѣ красовались стройныя лиліи въ перемежку съ розами, нарисованными въ 1434 году, Матьё Битерномъ. Ну, этимъ добромъ поужинать нельзя.
   Обидно положеніе человѣка, который вынужденъ лечь спать безъ ужина. Но еще обиднѣе, когда остаешься безъ ужина и, въ то-же время, не знаешь, гдѣ проспать ночь. Гренгуаръ былъ именно въ этомъ послѣднемъ положеніи. Ни хлѣба, ни крова: нужда тѣснила его со всѣхъ сторонъ и онъ находилъ, что нужда совсѣмъ не знаетъ вѣжливаго обращенія. Давно уже открылъ онъ ту великую истину, что Юпитеръ создалъ людей въ припадкѣ мизантропіи и что мудрецу до самой смерти своей приходится выдерживать приступъ судьбы, осаждающей его философію. Въ собственной его жизни никогда еще эта враждебная сила не смыкалась вокругъ его душевной твердыни такимъ крѣпкимъ кольцомъ, и онъ находилъ весьма неумѣстной эту затѣю судьбы, пробовавшей взять его философію голодомъ.
   Онъ совсѣмъ-было погрузился въ эти грустныя размышленія, какъ вдругъ раздалось какое-то странное и, въ тоже время, невыразимо сладостное пѣніе. То пѣла цыганка.
   Голосъ ея былъ подобенъ ея пляскѣ, подобенъ характеру ея красоты Въ немъ было что-то неуловимо плѣнительное, что-то чистое, ясное, воздушное, такъ сказать, крылатое. Волны этого голоса то росли, сочетаясь въ чудныя мелодіи, за которыми слѣдовали неожиданные переливы, то упадали до коротенькихъ фразъ, дышавшихъ изящною простотою и лишь мѣстами оттѣняемыхъ высокими, звонкими нотами; затѣмъ шли трели, которыя поставили бы въ тупика, соловья, но въ которыхъ гармонія не утрачивалась ни на одно мгновеніе; а далѣе слѣдовали мягко переливавшіяся октавы, то повышавшіяся, то понижавшіяся, точно грудь молодой пѣвицы. На прелестномъ, подвижномъ лицѣ ея отражались всѣ чувства, звучавшія въ ея пѣньи, отъ самаго изступленнаго восторга и до величаво-спокойнаго цѣломудрія. Минутами она казалась безумной вакханкой, минуту спустя -- смотрѣла царицей.
   Пѣснь, которую она пѣла, была сложена на языкѣ, незнакомомъ Грепгуару и котораго, повидимому, она и сама не понимала, такъ мало соотвѣтствовало смыслу словъ то выраженіе, которое она имъ придавала. Такъ, нижеслѣдующіе четыре стиха въ ея устахъ дышали безумнымъ весельемъ:
   
   Un cofre de gran riqueza
   Hallaron dent.ro un pillar
   Dentro del, nuevas banderas
   Con figuras de espantar,
   
   А минуту спустя, она съ такою за сердце хватающею тоскою запѣла:
   
   Alarabes de cavallo
   Sin poderse menear,
   Con espadas, y los cuellos
   Bellestas de buen echar,
   
   что у Гренгуара слезы навернулись на глаза. Впрочемъ, радостная интонація преобладала въ ея пѣніи. Она пѣла, повидимому, какъ птица, просто, потому что на сердцѣ у нея было безмятежно и ясно.
   Пѣснь цыганки нарушила раздумье Гренгуара подобно тому, какъ лебедь нарушаетъ сонный покой подъ. Онъ слушалъ ее въ восхищеніи, позабывъ весь міръ. За послѣдніе нѣколько часовъ то была первая минута, что въ немъ затихло страданіе.
   Но это продолжалось недолго.
   Тотъ же бабій голосъ, который прервалъ пляску цыганки, прервалъ и ея пѣнье.
   -- Замолчишь ли ты, дьявольская стрекоза! раздалось изъ того же темнаго угла площади.
   Бѣдная стрекоза замолкла. Гренгуаръ заткнулъ себѣ уши.
   -- О, проклятая, зазубренная пила! воскликнулъ онъ.-- И нужно же ей было сломать мою лиру!
   Между тѣмъ и остальная публика тоже выражала неудовольствіе на перерывъ. "Къ чорту затворницу!" слышалось въ толпѣ. И незримой старухѣ, смущавшей общее веселье, быть можетъ, пришлось бы раскаяться въ своихъ нападкахъ на цыганку, если бы въ эту минуту общее вниманіе не было отвлечено процессіей папы шутовъ, которая, обойдя множество улицъ и перекрестковъ, валила теперь на площадь Гревы съ своими факелами и своимъ гвалтомъ.
   Процессія эта, которую мы оставили въ тотъ моментъ, когда она выходила изъ Дворца Правосудія, окончательно сформировалась на пути и пополнилась всѣмъ, что было въ Парижѣ безпардоннаго люда, воровъ, находившихся временно безъ занятій, и бродягъ не у дѣлъ; когда она въ этомъ видѣ прибыла на площадь Гревы, она представляла внушительное зрѣлище.
   Впереди всѣхъ шли представители цыганщины. Герцогъ Египта ѣхалъ во главѣ процессіи, на лошади, а рядомъ, пѣшкомъ, шли его графы, придерживавшіе стремена и узду его лошади; за ними слѣдовали египтяне и египтянки какъ попало, таща у себя на плечахъ своихъ ребятишекъ, оглашавшихъ воздухъ своимъ ревомъ. Все это, и герцогъ, и графы, и простой народъ, было одѣто въ пеструю рвань. Далѣе слѣдовало царство арго {Argot,-- такъ называется во Франція особый языкъ, на которомъ объясняются моллу собою воры. Онъ состоитъ частью изъ словъ обыкновеннаго разговорнаго языка, употребляемыхъ въ условномъ смыслѣ, частью же изъ искаженій, этимологію которыхъ трудно прослѣдить. Прим. перев.}, т. е. всѣхъ воровъ Франціи, шествовавшихъ въ іерархическомъ порядкѣ; мелкіе воришки шли впереди; затѣмъ по четыре человѣка въ рядъ, со значками, соотвѣтствующими той или другой спеціальности, тянулись различныя подраздѣленія этой оригинальной корпораціи; большинство ихъ щеголяло какимъ-нибудь уродствомъ или увѣчьемъ: были тутъ и хромоногіе, и безрукіе, и карлики; перечень всѣхъ наименованій, которыми отличались другъ отъ друга эти воровскія братства, былъ такъ длиненъ, что утомилъ бы самаго Гомера. Въ хвостѣ остальныхъ подвигались "балагуры", "сироты", "архиканальи", "святоши". Между архиканальями и святошами съ трудомъ можно было разглядѣть короля воровскаго царства; онъ ѣхалъ на низенькой телѣжкѣ, запряженной парою большихъ собакъ. За воровскимъ царствомъ слѣдовала Галилейская имперія. Повелитель этой имперіи, Гильомъ Русо, величаво выступалъ въ своей пурпурной хламидѣ, забрызганной пятнами отъ вина, предшествуемый паяцами, которые дрались и выплясывали воинственный танецъ; кругомъ его тѣснились стражники съ булавами, клевреты и клерки его счетной палаты. Наконецъ, слѣдомъ за Галилейской имперіей, подвигалась корпорація судебныхъ писцовъ. Члены этой корпораціи шли въ длинныхъ черныхъ балахонахъ, и несли кто деревца, разубранныя гирляндами цвѣтовъ, а кто -- свѣчи изъ желтаго воска: музыка, подъ которую они выступали, была бы достойнымъ акомпаниментомъ для шабаша вѣдьмъ. Въ самомъ центрѣ этой толпы высшіе сановники братства шутовъ несли на плечахъ носилки, обставленныя восковыми свѣчами въ такомъ изобиліи, какого не бываетъ и у раки св. Женевьевы въ дни моровой язвы. На этихъ-то носилкахъ красовался въ полномъ папскомъ облаченіи новоизбранный папа шутовъ, звонарь собора Парижской Богоматери, горбунъ Квазимодо.
   Каждое изъ подраздѣленій этой шутовской процессіи шло съ своей музыкой. Египтяне выбивали тактъ на своихъ балафосааѣ и африканскихъ тамбуринахъ. Граждане воровскаго царства, народъ мало музыкальный отъ природы, ограничивались балалайкой, дудкой и готической рубебой, унаслѣдованной еще отъ двѣнадцатаго столѣтія. Галилейская имперія по музыкальной части была лишь немногимъ лучше. Въ звукахъ, которыми она оглашала площадь, преобладающимъ инструментомъ являлся гудокъ самой жалкой, первобытной конструкціи, изъ котораго можно было всего-на-всего извлекать только три ноты. Но ужъ если кто хотѣлъ насладиться всѣмъ богатствомъ музыкальныхъ звуковъ, какіе только были извѣстны въ ту эпоху, то ему стоило прислушаться къ великолѣпной какофоніи, раздававшейся вокругъ папы шутовъ; тутъ гудки усердствовали и за дискантовъ, и за альтовъ, и за теноровъ, не считая флейта и мѣдныхъ инструментовъ.
   Увы! то былъ, какъ припомнитъ, конечно, читатель, тотъ самый оркестръ. который былъ уведенъ шутами изъ-подъ носу у Гренгуара.
   Невозможно выразить словами то чувство блаженнаго самодовольства и гордости, которое, постепенно разгораясь на печальномъ и безобразномъ лицѣ Квазимодо по пути отъ Дворца Правосудія до площади, теперь на немъ такъ и сіяло. То было первое удовлетвореніе самолюбія, которое онъ испытывалъ въ жизни. До-сихъ-поръ онъ зналъ только униженія, -- къ званію его всѣ относились презрительно, наружность во всѣхъ возбуждала отвращеніе. А потому, не взирая на свою глухоту, онъ наслаждался, какъ истый папа, привѣтственными кликами этой толпы, которую онъ ненавидѣлъ за то. что чувствовалъ, какъ она его ненавидитъ.
   Нужды нѣтъ, что этотъ народъ, чествующій въ немъ своего властелина, не болѣе, какъ сбродъ гаеровъ, калѣкъ, воровъ и нищихъ; -- это все-таки его народъ и онъ -- властелинъ этой толпы. И онъ принималъ за. чистую монету всѣ эти насмѣшливыя рукоплесканія и ироническія почести, къ которымъ, надо сказать правду, у толпы примѣшивалась нѣкоторая доля и дѣйствительнаго страха: вѣдь этотъ горбунъ, былъ сложенъ богатыремъ; этотъ колченогій уродъ былъ проворенъ какъ обезьяна; этотъ глухой тетеревъ былъ золъ,-- а это такія три качества, которыя въ значительной степени ослабляютъ охоту издѣваться надъ человѣкомъ.
   Впрочемъ, едва-ли новоизбранный папа шутовъ отдавалъ себѣ ясный отчетъ въ тѣхъ чувствахъ, которыя онъ испытывалъ самъ, или въ тѣхъ, которыя онъ внушалъ другимъ. Духъ, жившій въ этомъ уродливомъ тѣлѣ, по необходимости долженъ былъ оставаться чѣмъ-то неполнымъ и глухимъ. То, что онъ испытывалъ въ эту минуту, было для него самаго смутно и неопредѣленно, но въ этихъ ощущеніяхъ прорывалось что-то похожее на радость; преобладающимъ мотивомъ являлась гордость: точно какой ореолъ вдругъ окружилъ эту угрюмое, злополучное существо.
   Поэтому-то не мало было изумленіе, а отчасти и испугъ зрителей, когда къ Квазимодо, погруженному въ это состояніе полу опьяненія, въ тотъ самый моментъ, когда его торжественно пронесли мимо Дома съ Колоннами, вдругъ бросился изъ толпы какой-то человѣкъ и съ гнѣвнымъ движеніемъ вырвалъ у него изъ рукъ позолоченный деревянный жезлъ, этотъ знака, его шутовскаго папскаго достоинства.
   Этотъ дерзкій, отважившійся на такую выходку, былъ никто иной, какъ тотъ самый человѣкъ съ лысиной, который, за минуту передъ тѣмъ, напугалъ бѣдную цыганку своими словами, дышавшими угрозою и ненавистью. На немъ была одежда священника. Въ ту минуту, когда онъ вышелъ изъ толпы. Гренгуаръ, не успѣвшій до сихъ поръ его разглядѣть, тотчасъ же узналъ его.-- Ба! воскликнулъ онъ съ удивленіемъ, -- да это мой наставникъ въ эллинской премудрости, патеръ Клодъ Фролло, архидіаконъ! И на кой шутъ онъ связывается съ этимъ кривоглазымъ уродомъ? Вѣдь тотъ его просто растерзаетъ!
   И дѣйствительно, въ толпѣ раздался крикъ ужаса. Оказалось, что Квазимодо соскочилъ съ носилокъ. Женщины отворачивались, чтобы не видѣть, какъ онъ разорветъ архидіакона на части.
   Однимъ скачкомъ очутился онъ возлѣ священника, взглянулъ на него и -- упалъ на колѣни.
   Священникъ сорвалъ съ него тіару, сломалъ его жезлъ и разорвалъ его мишурную мантію.
   А Квазимодо все стоялъ на колѣняхъ, съ поникшею головою и со сложенными руками.
   Затѣмъ между ними завязался какой-то странный разговоръ посредствомъ знаковъ; ни тотъ, ни другой не произносилъ ни слова.
   Священникъ стоялъ, выпрямившись во весь ростъ, въ повелительной позѣ, гнѣвный и грозный; Квазимодо оставался колѣнопреклоненнымъ и взиралъ на священника со смиренною мольбою. А между тѣмъ, не подлежитъ сомнѣнію, что еслибы онъ захотѣлъ, онъ могъ бы раздавить его однимъ мизинцемъ.
   Наконецъ архидіаконъ, грубо встряхнувъ Квазимодо за богатырское его плечо, сдѣлалъ ему знакъ, чтобы онъ всталъ и слѣдовалъ за нимъ.
   Квазимодо поднялся на ноги.
   Но тутъ корпорація шутовъ, опомнившись отъ перваго изумленія, вступилась за своего папу, такъ неожиданно развѣнчаннаго. Египтяне, граждане воровскаго царства и вся команда судебныхъ писцовъ обступили священника и подняли страшный гвалтъ.
   Квазимодо, между тѣмъ, сталъ впереди священника, напрягъ мускулы своихъ громадныхъ кулаковъ и посмотрѣлъ на нападающихъ съ такимъ скрежетомъ зубовъ, который напоминалъ разсерженнаго тигра.
   Священникъ снова впалъ въ свою мрачную задумчивость и, сдѣлавъ знакъ Квазимодо, молча удалился.
   Квазимодо шелъ впереди его, раздвигая толпу, заграждавшую имъ путь.
   Когда они пробрались сквозь толпу и пересѣкли площадь, масса праздношатающихся и любопытныхъ повалила за ними слѣдомъ. Тогда Квазимодо перешелъ въ арьергардъ и, повернувшись къ толпѣ лицомъ, сталъ пятиться задомъ, не отставая отъ архидіакона; такъ подвигался онъ, приземистый, чудовищный, свирѣпый, весь ощетиненный, расправляя свои члены для боя, облизывая свои кабаньи клыки, рыча, точно дикій звѣрь, и однимъ движеніемъ или взглядомъ заставляя толпу шарахаться прочь то въ ту, то въ другую сторону.
   Имъ дали свернуть въ узкій и темный переулокъ, куда никто не посмѣлъ за ними послѣдовать, такъ какъ, лучше всякихъ вещественныхъ препятствій, одно представленіе о Квазимодо, скрежещущемъ зубами, преграждало доступъ въ этотъ переулокъ.
   -- Чудеса на свѣтѣ творятся! проговорилъ Гренгуаръ.-- Но я все-таки, чортъ возьми! не знаю, гдѣ мнѣ поужинать!
   

IV.
О томъ, какимъ непріятностямъ можно подвергнуться, преслѣдуя хорошенькихъ женщинъ на улицахъ по вечерамъ.

   Гренгуаръ, не зная, куда ему дѣться, пошелъ на улицу за цыганкой. Онъ видѣлъ, что она съ своей козою свернула въ улицу Ла-Кутельри, и самъ пошелъ улицей Ла-Кутельри.
   -- А почему-бы и нѣтъ? подумалъ онъ про себя.
   Гренгуаръ, успѣвшій на практикѣ усвоить себѣ ту философію, школой для которой служатъ улицы Парижа, замѣтилъ, что никогда не мечтается такъ хорошо, какъ въ тѣ минуты, когда идешь за хорошенькой женщиной, не зная, куда она направляется. Въ этомъ добровольномъ отреченіи отъ своей свободы, въ этой фантазіи, подчиняющейся фантазіи другого существа, которое ничего этого не подозрѣваетъ, есть какая-то смѣсь шальной независимости и слѣпого повиновенія. Это состояніе, среднее между рабствомъ и свободою, было какъ-разъ по вкусу Гренгуару, такъ какъ оно вполнѣ соотвѣтствовало природному его характеру, половинчатому, нерѣшительному и сложному, вѣчно пытавшемуся совмѣстить противуположныя крайности, вѣчно обуреваемому разнородными стремленіями, нейтрализующими одно другое. Онъ самъ себя любилъ сравнивать съ гробницей Магомета, притягиваемой въ противуположныя стороны двумя магнитами и вѣчно колеблющейся между сводомъ и поломъ, между паденіемъ и восхожденіемъ, между зенитимъ и надиромъ.
   Еслибы Гренгуаръ жилъ въ наши дни, какъ чудесно съумѣлъ бы онъ занять золотую середину между классицизмомъ и романтизмомъ!
   Но онъ былъ недостаточно первобытный человѣкъ, чтобъ прожить триста лѣтъ, и это жаль. Отсутствіе его оставляетъ пробѣлъ, который въ наши дни лишь слишкомъ даетъ себя чувствовать.
   Впрочемъ, бываютъ такія житейскія обстоятельства, которыя и сами по себѣ предрасполагаютъ человѣка къ странствованію по улицамъ вслѣдъ за прохожими (въ особенности, за прохожими прекраснаго пола), до чего и Гренгуаръ былъ большой охотникъ; одно изъ такихъ обстоятельствъ, это -- когда человѣкъ не знаетъ, гдѣ ему провести ночь.
   И такъ, онъ шелъ, погруженный въ раздумье, за молодой дѣвушкой, которая ускоряла шагъ и торопила за собой свою козочку, видя, что добрые буржуа расходятся по домамъ и что запираются харчевни, единственныя лавки, которыя въ этотъ день были отперты.
   -- Вѣдь есть-же у нея какое нибудь жилище, размышлялъ Гренгуаръ,-- а цыганки -- народъ добрый. По чемъ знать?...
   Въ томъ многоточіи, которымъ обрывалось это размышленіе въ его умѣ, смутно подразумѣвались какія-то необыкновенно плѣнительныя вещи.
   Между тѣмъ, нить радужныхъ гаданій, возникавшихъ въ его умѣ, прерывалась по-временамъ фразами, долетавшими до его слуха изъ разговоровъ запоздалыхъ группъ обывателей, мимо которыхъ онъ проходилъ и которые калякали на порогѣ своихъ домовъ, прежде чѣмъ разойтись.
   -- А холодненько-таки, maître Тибо Ферникль!? заявлялъ одинъ старичекъ другому.
   Гренгуару это было, увы! слишкомъ хорошо извѣстно съ самаго начала зимы.
   -- Да, холодновато, maître Бонифасъ Дивомъ. Видно у насъ такая же зима будетъ, какъ три года тому назадъ,-- помните, въ 80-мъ году, когда дрова стоили восемь су мѣра.
   -- Это еще что, maître Тибо!-- Вотъ, въ 1407 г., такъ зима была! Повѣрите-ли? морозы стояли съ самаго Мартынова дня и до Срѣтенья. И какіе морозы! У секретаря парламента чернила на перѣ замерзали черезъ каждыя три слова. Даже остановка черезъ это большая произошла въ судебныхъ дѣлахъ.
   Въ другомъ мѣстѣ сосѣдки разговаривали черезъ улицу, стоя у открытыхъ оконъ своихъ жилищъ, при чемъ свѣчи ихъ тускло мерцали въ сыромъ, туманномъ воздухѣ.
   -- А вамъ не разсказывалъ вашъ муженекъ, госпожа Ла Бурдакъ, какое несчастье сегодня приключилось?
   -- Нѣтъ. Что такое, госпожа Тюрканъ?
   -- Лошадь господина Жиля Годена, знаете, что нотаріусомъ служитъ въ судѣ Шатле,-- испугалась фламандцевъ съ ихъ процессіей и сбросила облата целестинцевъ {Облатами (отъ латинскаго слова oblato -- предложенный, какъ приношеніе) назывались либо монахи, пожертвовавшіе при своемъ постриженіи все свое имущество въ монастырь, либо такія лица, которыя принимали монашество по обѣту, данному за нихъ родителями, еще во время ихъ дѣтства; либо, наконецъ, лица свѣтскаго званія, жившія при монастыряхъ на свои собственныя средства. Облатами-же назывались ветераны-солдаты, которымъ, до основанія дома Инвалидовъ, французскіе монастыри, по повелѣнію короля, обязаны были давать кровъ и пріютъ. Прим. перев.}, maître Филиппо Аврильо.
   -- Неужто?
   -- Да, да, это ужъ я вѣрно знаю.
   -- Скажите пожалуйста! Простая обывательская лошадь -- слыханое ли дѣло! Еще, добро бы,-- кавалерійская лошадь,-- куда ни шло!
   И оба окна захлопывались. Но нить мыслей Гренгуара, все-таки, обрывалась, благодаря этимъ отрывкамъ разговоровъ, вторгавшимся въ его голову помимо его воли. По счастью, онъ тотчасъ-же снова схватывалъ оборванные концы своей мысли и безъ труда связывалъ ихъ вмѣстѣ. Въ этомъ ему не мало помогали Джали и цыганка, которыя продолжали идти передъ нимъ; глядя на эти два тонкія, стройныя, прелестныя созданья, онъ не могъ налюбоваться ихъ маленькими ножками, ихъ изящными формами и граціозными движеніями. Коза и цыганка почти сливались для него въ одно представленіе. По уму и по дружбѣ, связывавшей ихъ, онѣ казались ему родными сестрами, и онъ готовъ былъ принять ихъ обѣихъ за молодыхъ дѣвушекъ; по легкости же, рѣзвости движеній и быстротѣ походки, обѣ онѣ казались ему козами.
   Между тѣмъ, улицы съ каждою минутою становились все темнѣе и безлюднѣе. На колокольняхъ уже давно прозвонили тотъ сигналъ, которымъ давалось знать обывателямъ, что пора гасить огни; на улицахъ лишь изрѣдка попадался какой нибудь одинокій прохожій; въ окнахъ лишь кое-гдѣ мерцалъ огонекъ. Гренгуаръ, слѣдуя по пятамъ за цыганкой, все болѣе и болѣе углублялся въ тотъ безъисходный лабиринтъ тѣсныхъ улицъ, перекрестковъ и переулковъ, наглухо застроенныхъ съ одного конца, который окружаетъ старое кладбище "Невинныхъ душъ" и походитъ на клубокъ нитокъ, спутанныхъ кошкой.-- "Однако въ этихъ улицахъ совсѣмъ нѣтъ логики!" ворчалъ Гренгуаръ, теряясь среди извилинъ, то и дѣло заставлявшихъ его дѣлать длинные обходы для того только, чтобы вернуться почти къ тому-же мѣсту, которое уже давно, казалось, было оставлено позади. Между тѣмъ, молодая дѣвушка, повидимому, хорошо знала дорогу и шла увѣренной походкой, все болѣе и болѣе ускоряя шаги. Что же касается Гренгуара, то онъ такъ и не зналъ бы, въ какой мѣстности находится, если бы не замѣтилъ мимоходомъ, поворачивая за уголъ одной улицы, восьмигранную массу позорнаго столба, возвышавшуюся посреди рынка. Ажурная верхушка этого сооруженія отчетливо обрисовывалась чернымъ силуэтомъ на свѣтломъ фонѣ одного окна въ улицѣ Верделе, въ которомъ еще горѣлъ огонь.
   Однако дѣвушка начинала замѣчать, что за ней кто-то слѣдитъ. Она нѣсколько разъ съ безпокойствомъ оглядывалась; разъ она даже пріостановилась и, воспользовавшись лучемъ свѣта, который выходилъ изъ полуотворенной двери булочной, окинула Гренгуара пристальнымъ взглядомъ съ головы до ногъ. Гренгуаръ замѣтилъ, что послѣ этого осмотра на лицѣ ея появилась презрительная гримаса, которую онъ уже ранѣе имѣлъ случай видѣть, и она продолжала свой путь какъ ни въ чемъ не бывало.
   Гримаса красавицы заставила нашего поэта призадуматься. Въ этомъ граціозномъ движеніи, которымъ нижняя губа ея слегка выпятилась впередъ, явнымъ образомъ сказывалась и насмѣшка, и презрѣніе. Гренгуаръ совсѣмъ уже было понурилъ голову и, уставивъ глаза на мостовую, поотсталъ отъ дѣвушки на болѣе почтительное разстояніе; на поворотѣ одной улицы онъ уже совсѣмъ было потерялъ ее изъ виду, какъ вдругъ до него донесся пронзительный ея крикъ.
   Гренгуаръ ускорилъ шаги.
   На улицѣ было темно, хоть глазъ выколи. Однако, благодаря фитилю азъ пакли, пропитанной масломъ, который былъ зажженъ за желѣзной рѣшеткой передъ изображеніемъ Богоматери на одномъ изъ угловъ улицы, Гренгуаръ разглядѣлъ, что цыганка бьется въ объятіяхъ двухъ мужчинъ, которые старались заглушить ея крики. Бѣдная, перепуганная козочка блеяла и наставляла рога, собираясь бодаться.
   -- Эй, караулъ! грабятъ! крикнулъ Гренгуаръ, и храбро выступилъ впередъ. Одинъ изъ мужчинъ, державшихъ цыганку, обернулся къ нему. Гренгуаръ увидѣлъ передъ собою грозную фигуру Квазимодо.
   Гренгуаръ не обратился въ бѣгство, но и не сдѣлалъ болѣе ни одного шага на встрѣчу нападающимъ.
   Квазимодо подошелъ къ нему, однимъ взмахомъ руки отбросилъ его шага на четыре на мостовую и исчезъ во мракѣ, унося молодую дѣвушку, которую перекинулъ себѣ на руку какъ шарфъ, согнувъ ее пополамъ. Спутникъ его шелъ за нимъ, а бѣдная козочка бѣжала за обоими, оглашая воздухъ жалобнымъ блеяніемъ.
   -- Спасите, рѣжутъ! кричала несчастная цыганка.
   -- Эй, вы, стой, мерзавцы! Сейчасъ отпустите дѣвчонку! неожиданно раздался громовый голосъ, и изъ за ближайшаго угла выѣхалъ всадникъ.
   То былъ капитанъ королевскихъ стрѣлковъ, вооруженный съ головы до ногъ и со шпагою въ рукѣ.
   Онъ вырвалъ цыганку изъ рукъ озадаченнаго Квазимодо и посадилъ ее поперегъ своего сѣдла; въ ту самую минуту, когда грозный горбунъ, оправившись отъ перваго смущенія, ринулся было на капитана, чтобы отбить у него свою добычу, пятнадцать или шестнадцать человѣкъ стрѣлковъ, слѣдовавшихъ на близкомъ разстояніи за своимъ начальникомъ. подскакали съ палашами въ рукахъ. То былъ отрядъ королевскихъ стрѣлковъ, посланный въ ночной обходъ по распоряженію мессира Робера д'Эстуваля, начальника городской стражи въ Парижѣ.
   Квазимодо обступили со всѣхъ сторонъ, схватили и скрутили ему руки веревками. Если бы дѣло происходило при дневномъ свѣтѣ, можно навѣрное сказать, что одинъ видъ его лица, еще болѣе обезображеннаго гнѣвомъ, обратилъ бы въ бѣгство весь отрядъ. Но въ ночное время онъ не могъ пользоваться самымъ страшнымъ своимъ оружіемъ.-- своимъ безобразіемъ.
   Что же касается его спутника, то онъ исчезъ во время свалки.
   Цыганка граціозно выпрямилась на сѣдлѣ офицера. Она положила обѣ руки на плечи молодаго человѣка, пристально посмотрѣла ему въ лицо въ продолженіи нѣсколькихъ мгновеній, какъ бы восхищаясь его красивой наружностью и помощью, которую онъ ей оказалъ, и затѣмъ первая нарушила молчаніе, проговоривъ своимъ мелодичнымъ голосомъ, который въ эту минуту звучалъ еще мелодичнѣе, чѣмъ обыкновенно.
   -- Какъ ваше имя, господинъ военный?
   -- Капитанъ Фебъ де Шатопре, къ вашимъ услугамъ, моя красавица, отвѣчалъ офицеръ, охорашиваясь.
   -- Благодарю васъ, сказала она.
   И пока капитанъ Фебъ покручивалъ свои усы, она соскользнула съ лошади, точно стрѣла, падающая на землю, и убѣжала.
   Все это произошло съ быстротою молніи.
   -- Пупъ діавола! проворчалъ капитанъ, пока стрѣлки, по его приказанію, крѣпче стягивали веревки, которыми былъ связанъ Квазимодо,-- дѣвчонку-то было бы пріятнѣе удержать въ своихъ рукахъ, чѣмъ этого урода.
   -- Что-жъ дѣлать, капитанъ! замѣтилъ одинъ изъ его подчиненныхъ.-- Малиновка улетѣла, а летучая мышь осталась.
   

V.
Дальнѣйшее повѣствованіе о неудобствахъ.

   Между тѣмъ Гренгуаръ, ошеломленный паденіемъ, довольно долго пролежалъ на мостовой передъ статуей Богоматери, на углу улицы. Сознаніе мало по малу къ нему возвращалось. Въ первыя минуты послѣ того, какъ онъ очнулся, онъ оставался въ состояніи какой-то мечтательной полудремоты, которое не лишено было пріятности и въ которомъ воздушные образы цыганки и ея козы какъ-то странно сочетались съ тяжеловѣснымъ кулакомъ Квазимодо. Состояніе это продолжалось недолго. Довольно сильное ощущеніе холода въ той части его тѣла, которая соприкасалась съ мостовою, заставило его живо вернуться къ чувству дѣйствительности.
   -- И откуда этотъ холодъ? спохватился онъ. Тутъ только онъ замѣтилъ, что половина его тѣла лежитъ въ канавѣ, куда стекали уличныя нечистоты.
   -- Ахъ ты, проклятый горбатый циклопъ! проворчалъ онъ сквозь зубы и хотѣлъ было встать. Но онъ былъ еще слишкомъ ошеломленъ отъ паденія, да и ушибы, которые онъ получилъ, грохнувшись о землю, давали себя чувствовать. Пришлось поневолѣ остаться лежать тамъ, гдѣ онъ упалъ. Впрочемъ, рукою онъ владѣлъ довольно свободно; онъ воспользовался этимъ, чтобы зажать себѣ носъ и покорился своей участи.
   -- Парижская грязь, разсуждалъ онъ съ самимъ собою -- (потому что твердо былъ убѣжденъ, что ночевать ему придется въ канавѣ, а что же и дѣлать на ночлегѣ, какъ не коротать время за размышленіями?),-- парижская грязь отличается особеннымъ зловоніемъ; должно быть она содержитъ въ себѣ много натристыхъ и летучихъ солей. Таково, впрочемъ, мнѣніе и Николая Фламеля и прочихъ герметиковъ {Герметиками назывались алхимики. Николай Фламель -- присяжный писецъ парижскаго университета, жившій во второй половинѣ XVI и началѣ XVII. Про него ходило множество баснословныхъ разсказовъ, такъ какъ онъ, при своей скромной профессіи, нажилъ очень большое состояніе и жертвовалъ большія суммы на церковные вклады и на больницы. По всѣмъ вѣроятіямъ, этимъ богатствомъ онъ былъ обязанъ своимъ связямъ съ евреями, которые довѣряли ему свои сокровища на храненіе; то была пора ожесточенныхъ гоненій на евреевъ, а потому деньги казненныхъ, или ушедшихъ въ изгнаніе, становились собственностью Фламеля. Но современники не хотѣли удовольствоваться такимъ простымъ объясненіемъ и были убѣждены, что разбогатѣвшій писецъ открылъ философскій камень. Фламелю приписываютъ нѣсколько сочиненій по алхиміи. Прим. пер.}...
   Слово "герметики" тотчасъ же, по ассоціаціи идей, воскресило въ его умѣ мысль объ архидіаконѣ Клодѣ Фролло. Онъ припомнилъ сцену борьбы, промелькнувшую передъ нимъ нѣсколько минутъ тому назадъ; вспомнилъ, что на цыганку напали двое; что у Квазимодо былъ какой-то спутникъ,-- и горделивый, суровый образъ архидіакона смутно обрисовался среди этихъ воспоминаній. "Странное дѣло!" подумалъ онъ, и принялся, на основаніи тѣхъ немногихъ данныхъ, которыми располагалъ, возводитъ фантастическое зданіе гипотезъ,-- этихъ своего рода карточныхъ домиковъ, которыми тѣшатся философы. Но тутъ дѣйствительность снова грубо напомнила ему о себѣ.
   -- Однако! воскликнулъ онъ, -- вѣдь эдакъ я, пожалуй, совсѣмъ замерзну.
   Пребываніе въ канавѣ съ минуты на минуту становилось невыносимѣе. Каждая частица воды отнимала частицу теплорода у спины Гренгуара, а равновѣсіе между температурою его тѣла и температурою воды въ канавѣ начинало устанавливаться довольно непріятнымъ для него образомъ.
   А тутъ еще, въ добавокъ, надъ нимъ стряслась новая, неожиданная бѣда:
   Ватага мальчишекъ, этихъ маленькихъ босоногихъ дикарей, которые съ незапамятныхъ временъ слоняются по улицамъ Парижа подъ именемъ гаменовъ и которые, въ годы нашего собственнаго дѣтства, тоже бросали въ насъ каменьями, по вечерамъ, когда мы выходили изъ школы, за то только, что панталоны у насъ были не рваные, -- ватага этихъ юныхъ сорванцовъ, говорю я, показалась на улицѣ и съ хохотомъ и криками, ставившими ни во-что сонъ мирныхъ обывателей, со всѣхъ ногъ неслась по направленію къ тому мѣсту, гдѣ лежалъ Гренгуаръ. Мальчишки тащили за собою что-то безформенное, въ родѣ мѣшка, и одинъ топотъ ихъ ногъ способенъ былъ разбудить мертваго. Гренгуаръ былъ еще не совсѣмъ мертвецъ и потому онъ приподнялся.
   -- Эй, Генекенъ Дандешь! Эй, Жеганъ Пенсбурдъ! перекликались они между собою во все горло.-- Знаете, ребята, Эсташъ Мубонъ, торговецъ желѣзомъ, вонъ изъ того дома, что на углу, сейчасъ только умеръ. Мы раздобыли его тюфякъ и сожжемъ его замѣсто иллюминаціи. Вѣдь сегодня -- фламандцы!
   И они бросили тюфякъ какъ-разъ на Гренгуара, къ которому подбѣжали, сами того не замѣчая. Въ тоже время одинъ изъ нихъ взялъ пучокъ соломы и отправился зажечь его у лампады, горѣвшей передъ изображеніемъ Богоматери.
   -- Съ нами сила крестная! проворчалъ Гренгуаръ:-- неужто мнѣ теперь придется еще страдать отъ жара?
   Минута была критическая. Ему, съ одной стороны, грозилъ огонь, съ другой -- вода. Онъ сдѣлалъ отчаянное усиліе, то усиліе, которое дѣлаетъ фальшивый монетчикъ, когда его хотятъ сварить живьемъ въ котлѣ, а онъ старается выпрыгнуть. Гренгуаръ всталъ на ноги, отбросивъ тюфякъ на ребятишекъ, и убѣжалъ.
   -- Мать Пресвятая Богородица! воскликнули ребятишки:-- это мертвый торговецъ желѣзомъ колобродитъ! и они убѣжали въ сторону, противуположную той, куда скрылся Гренгуаръ.
   Такимъ образомъ поле сраженія осталось за тюфякомъ. По свидѣтельству многихъ почтенныхъ лѣтописцевъ, а именно: Вельфоре, патера Лежюжа и Коррозе, тюфякъ этотъ на слѣдующее утро былъ поднятъ весьма торжественно приходскимъ духовенствомъ и отнесенъ въ ризницу церкви св. Оппортуніи. Дьячекъ сказанной церкви, вплоть до 1789 г., извлекалъ преизрядный доходъ, повѣствуя о великомъ чудѣ, совершенномъ статуей Богоматери на углу улицы Моконсель, въ приснопамятную ночь съ 6 на 7 января 1482 г., когда она однимъ своимъ присутствіемъ заставила многогрѣшную душу Жегана Мобона выйти изъ тюфяка, куда тотъ было запряталъ ее, чтобы надуть діавола.

0x01 graphic

VI.
Разбитая кружка.

   Нашъ поэтъ нѣкоторое время бѣжалъ со всѣхъ ногъ, самъ не зная куда; онъ не разъ съ разбѣга ударялся головою объ углы домовъ, перескакивалъ черезъ канавы, метался то въ тотъ, то въ другой переулокъ, отыскивая выхода среди безконечныхъ извилинъ этого стараго квартала центральнаго Рынка и пробуя въ своемъ паническомъ страхѣ то, что на изящномъ латинскомъ языкѣ старинныхъ хартій называется "tota via, cheininum et viariao. Наконецъ, онъ остановился, во-первыхъ, потому, что у него захватило дыханіе; а во-вторыхъ потому, что его, такъ сказать, за воротъ схватила нѣкая диллема, внезапно представившаяся его уму.-- Мнѣ кажется, maître Генгуаръ, проговорилъ онъ, обращаясь къ самому себѣ и приставивъ палецъ ко лбу,-- что вы бѣжите совершенно зря. Маленькіе сорванцы не меньше васъ испугались. Если не ошибаюсь, вы слышали какъ стукъ ихъ деревянныхъ башмаковъ удалялся съ сторону полудня, между тѣмъ какъ вы убѣгали по направленію къ сѣверу. А изъ сего слѣдуетъ одно изъ двухъ: либо они окончательно обратились въ бѣгство, и тогда тюфякъ, который они должны были позабыть съ перепугу, можетъ послужить вамъ той самой гостепріимной постелью, которой вы ищите съ утра; сама статуя Богоматери посылаетъ вамъ это чудесное избавленіе за то, что вы въ честь Ея устроили поучительное представленіе, съ подобающими переодѣваніями и сценическими эффектами. Либо ребятишки не обратились въ бѣгство, и тогда они подожгли тюфякъ, а это дастъ вамъ тотъ самый огонь, въ которомъ вы такъ нуждаетесь, чтобы обсушиться, обогрѣться и увеселить свое сердце. Бытъ можетъ, благая статуя, что стоитъ на углу, для этого только и послала смерть Жегану Мобону, и съ вашей стороны весьма глупо удирать сломя голову, точно пикардіецъ передъ французомъ, оставляя позади себя то, чего вы ищите впереди. Вы, просто-напросто,-- дуракъ, maître Гренгуаръ!"
   Сдѣлавъ это размышленіе, онъ повернулъ назадъ, и, соображая, на сколько хватало его умѣнья, расположеніе мѣстности, прислушиваясь ко всѣмъ звукамъ и нюхая воздухъ, пробовалъ найти дорогу къ вожделенному матрацу, но все было напрасно. Дома, улицы и переулки образовали такія невообразимо путанныя линіи, что онъ на каждомъ шагу останавливался въ недоумѣніи, не зная куда повернуть, и чувствовалъ себя среди этого сцѣпленія темныхъ проходовъ въ болѣе безвыходномъ положеніи, чѣмъ если бы ему прошлось оріентироваться среди лабиринта внутреннихъ покоевъ и ходовъ отеля де Турнель. Наконецъ, онъ потерялъ терпѣніе и торжественно воскликнулъ: "Да будутъ прокляты всѣ перекрестки! Самъ діаволъ ихъ понадѣлалъ по образцу своего трезубца".
   Восклицаніе это нѣсколько облегчило его и отблескъ красноватаго свѣта, который онъ въ эту минуту замѣтилъ въ самомъ концѣ длиннаго и узкаго переулка, окончательно возстановилъ его душевную бодрость.-- "Слава Богу! проговорилъ онъ. Это, должно быть, вонъ тамъ. Это мои матрацъ горитъ!" И, уподобивъ себя кормчему корабля, тонущаго во мракѣ, благочестиво привѣтствовалъ мелькнувшій передъ нимъ свѣтъ: "Salve, maris Stella!" {"Привѣтъ тебѣ, Звѣзда моряка!" Прим. пер.}
   Едва успѣлъ онъ сдѣлать нѣсколько шаговъ по переулку, который шелъ подъ гору, былъ немощёнъ и съ каждымъ шагомъ становился все грязнѣе и все круче спускался внизъ, какъ онъ замѣтилъ нѣчто довольно странное. Въ переулкѣ господствовало своего рода оживленіе. На всемъ протяженіи его, тамъ и сямъ, ползли какія-то неопредѣленныя, безформенныя массы; всѣ онѣ направлялись къ свѣту, мерцавшему въ концѣ переулка, и походили на тѣхъ неуклюжихъ насѣкомыхъ, которыя по ночамъ, переползая съ одного стебля травы на другой, пробираются къ огню, разведенному пастухомъ.
   Человѣкъ, у котораго въ карманѣ такъ пусто, что онъ самъ его не можетъ прощупать, обыкновенно отличается безстрашіемъ и готовъ ринуться въ какія угодно приключенія. Гренгуаръ продолжалъ идти, какъ ни въ чемъ не бывало, и вскорѣ напалъ на одну изъ этихъ личинокъ, которая наиболѣе вяло тащилась во слѣдъ за остальными. Подойдя поближе, онъ увидѣлъ, что это просто безногій калѣка, ползущій на рукахъ, точно паукъ, у котораго оборвали всѣ лапы, кромѣ двухъ переднихъ.
   Въ ту минуту, когда онъ поровнялся съ этимъ паукомъ, надѣленнымъ типомъ человѣка, тотъ обратился къ нему съ жалобнымъ возгласомъ: "La buona mancia, signor, la buona rnancia!"
   -- А пускай тебя дьяволъ унесетъ, и меня вмѣстѣ съ тобой, если я понимаю, что ты говоришь! проворчалъ Гренгуаръ и прошелъ мимо.
   Нѣсколько далѣе онъ нагналъ другую изъ этихъ движущихся массъ и разглядѣлъ ее. То былъ калѣка съ изувѣченными ногами и руками; то и другое было у него изувѣчено до такой степени, что сложная система костылей и деревянныхъ ногъ, поддерживавшихъ его, придавала ему видъ какихъ-то ходячихъ лѣсовъ, сооруженныхъ каменщиками для постройки дома. Гренгуаръ, предпочитавшій возвышенныя и классическія сравненія, уподобилъ его живому треножнику Вулкана.
   Этотъ живой треножникъ поклонился ему на-ходу, но поклонился довольно оригинальнымъ образомъ: шляпу, снятую съ головы, онъ поднесъ какъ разъ къ подбородку Гренгуара, держа ее на подобіе таза для бритья, и при этомъ крикнулъ на ухо поэту: "Senor Caballero, para comprar un pedazo da pan!"
   -- И этотъ тоже какъ-будто обладаетъ даромъ слова, проговорилъ Гренгуаръ,-- только языкъ-то у него ужъ больно мудреный и онъ счастливѣе меня, если его понимаетъ.
   Затѣмъ, ударивъ себя по лбу, онъ воскликнулъ, довольно круто переходя къ совсѣмъ иному порядку мыслей: -- А кстати, что значило это слово: "Эсмеральда", которое эти проклятые школяры вопили сегодня утромъ?!
   Онъ хотѣлъ ускорить шаги, но въ третій разъ нѣчто преградило ему путь. Это нѣчто, или, вѣрнѣе, этотъ нѣкто былъ слѣпецъ,-- малорослый слѣпецъ, съ бородатымъ лицомъ еврейскаго типа, который, гребя палкою и. пространствѣ вокругъ себя, точно весломъ, и тащась на буксирѣ у большой собаки, проговорилъ въ носъ, обращаясь къ нашему поэту съ венгерскимъ акцентомъ: "Facitote caritatem!"
   -- Ну, слава тебѣ Господи! обрадовался Гренгуаръ, хоть одинъ заговорилъ по-христіански. А должно быть у меня видъ большаго милостивца, что ко мнѣ обращаются съ просьбами о подаяніи, даже въ эти критическія минуты, переживаемыя моимъ кошелькомъ.-- Другъ мой! обратился онъ къ слѣпцу, на прошлой недѣлѣ я продалъ послѣднюю свою рубашку; это значитъ, другими словами, благо ты понимаешь языкъ Цицерона: "Vendidi hebdomade nuper transita ineam ultimam chemisam!"
   Сказавъ это, онъ повернулся къ слѣпцу спиною и продолжалъ свою дорогу. Но слѣпецъ, съ своей стороны, ускорилъ шаги, догоняя Гренгуара: а тамъ, глядь, и калѣка на костыляхъ, и безногій, ползающій на рукахъ, пустились за нимъ въ догонку, стуча по мостовой своими костылями и деревяшками. Немного погодя, всѣ трое, толкая другъ друга, чтобъ поближе пробраться къ Гренгуару, обступили бѣднаго поэта и заголосили, каждый по своему:
   -- Caritatem! распѣвалъ слѣпой.
   -- La buona rnancia! распѣвалъ безногій.
   А калѣка съ изувѣченными руками и ногами подтягивалъ имъ, твердя: "Un pedazo de pan!"
   Гренгуаръ заткнулъ себѣ уши. "Да это столпотвореніе вавилонское!" воскликнулъ онъ.
   И онъ пустился бѣжать. За нимъ побѣжалъ слѣпой. За слѣпымъ припустился хромой, а за хромымъ безногій.
   По мѣрѣ того, какъ Гренгуаръ углублялся въ переулокъ, вокругъ него, точно изъ земли, выростали слѣпые, безногіе, хромые, безрукіе, кривоглазые и прокаженные съ отвратительными язвами. Все это выползало на улицу, кто изъ домовъ, кто изъ смежныхъ переулковъ, кто изъ отдушинъ подваловъ, все это ревѣло, мычало, вопило, и, ковыляя, устремлялось къ свѣтлой точкѣ въ концѣ переулка, толкаясь и валяясь въ грязи, точно улитки послѣ дождя.
   Гренгуаръ, отъ котораго три преслѣдователя его все еще не отставали, и который въ толкъ не могъ взять, чѣмъ все это кончится, растерянно подвигался среди этой толпы, обходя хромыхъ, шагая черезъ безногихъ и то и дѣло увязая ногами въ кишѣвшемъ вокругъ него муравейникѣ калѣкъ, подобно тому капитану англійскаго судна, который набрелъ на стадо краббовъ.
   Ему пришла мысль попробовать, нельзя ли повернуть назадъ. Но было уже слишкомъ поздно. Весь этотъ легіонъ сомкнулся позади его, да о трое нищихъ, спеціально его преслѣдовавшіе, не были расположены выпуститъ свою добычу. И такъ онъ продолжалъ свой путь, толкаемый впередъ и напоромъ этой неудержимой волны, и страхомъ, и овладѣвшимъ имъ умопомраченіемъ, подъ вліяніемъ котораго ему казалось, что все это какой-то страшный сонъ.
   Наконецъ, онъ достигъ конца переулка. Оказалось, что переулокъ выходитъ на огромную площадь, по которой были разсѣяны тысячи огней, мерцавшихъ въ ночномъ влажномъ воздухѣ. Гренгуаръ бросился на эту площадь, надѣясь, что быстрота его ногъ поможетъ ему ускользнуть отъ трехъ немощныхъ чудовищъ, цѣплявшихся за него.
   -- Onde vas hombre? {"Эй, пріятель, куда!" Прим. пер.}, окликнулъ его калѣка, отбрасывая свои костыли и пускаясь бѣжать за нимъ на парѣ самыхъ здоровенныхъ ногъ, которыя когда либо шагали по парижской мостовой.
   Въ то же время безногій, вставъ на ноги, надѣлъ ему на голову тяжелую деревянную чашку, подкованную желѣзомъ, которая служила ему при ползаньи на рукахъ, а слѣпой смотрѣлъ ему въ лицо сверкающими глазами.
   -- Господа! Куда же это я попалъ? въ ужасѣ проговорилъ поэтъ.
   -- Во Дворъ Чудесъ, подсказалъ четвертый призракъ, успѣвшій подойти въ эту минуту.
   -- Съ нами сила крестная! пробормоталъ Гренгуаръ. Я вижу, что слѣпые видятъ и хромые ходятъ, но гдѣ же разгадка всего этого?
   Зловѣщій хохотъ раздался ему въ отвѣть. Злополучный поэтъ бросилъ взглядъ вокругъ себя. Онъ дѣйствительно находился посреди этого грознаго Двора Чудесъ, куда еще ни разу до сихъ поръ ни одинъ добропорядочный гражданинъ не проникалъ въ такой поздній часъ; то былъ заколдованный кругъ, въ которомъ служители суда Шатле и стражники парижскаго прево, отваживавшіеся перешагнуть за заповѣдную его черту, исчезали безслѣдно. То была твердыня всевозможныхъ мазуриковъ, отвратительная бородавка, безобразившая лицо Парижа. Изъ этой клоаки каждое утро выливался тотъ потокъ пороковъ, нищенства и бродяжничества, который всегда заливаетъ улицы столицъ; а на ночь тотъ же потокъ возвращался въ покинутое вмѣстилище. Въ этотъ чудовищный улей каждый вечеръ сносили свою добычу разные трутни общественнаго порядка. То была какая-то богадѣльня для всевозможныхъ лицемѣріи; тутъ находили себѣ пріютъ и цыганъ, и разстрига монахъ, и сбившійся съ пути школяръ; тутъ гнѣздились негодяи всѣхъ націй -- испанцы, итальянцы, нѣмцы,-- и всѣхъ вѣроисповѣданій -- жиды, христіане, магометане, идолопоклонники; все это, покрытое поддѣльными язвами, нищенствовало днемъ, а ночью преобразовывалось въ разбойниковъ. То была, словомъ, какая-то громадная уборная, въ которой, въ описываемую нами эпоху, происходило одѣванье и раздѣванье всѣхъ актеровъ этой вѣчной комедіи, разыгрываемой воровствомъ, проституціей и убійствомъ на мостовой Парижа.
   Дворъ Чудесъ представлялъ обширную площадь неправильной формы, плохо вымощенную, какъ и всѣ площади тогдашняго Парижа. Тамъ и сямъ горѣли костры, вокругъ которыхъ кишѣли группы людей какого-то страннаго вида. Все это двигалось взадъ и впередъ и шумѣло. Слышались взрывы визгливаго хохота, плачъ дѣтей, женскіе голоса. Головы и руки этой толпы, обрисовывавшіяся черными силуэтами на фонѣ свѣта отъ костровъ, выдѣлывали странныя тѣлодвиженія. Изрѣдка, по землѣ, на которую падалъ дрожащій свѣтъ огней, въ перемежку съ тѣнями неопредѣленныхъ очертаній, проходили какія-то загадочныя существа: не то собака, похожая на человѣка, не то человѣкъ, похожій на собаку. Въ этомъ царствѣ отверженцевъ, точно въ преддверіи ада, сглаживались, повидимому, предѣлы, раздѣляющіе расы людей и породы животныхъ. Мужчины, женщины, скоты безсловесные жили здѣсь смѣшанными, какъ попало; не было различія ни между старостью и дѣтствомъ, ни между здоровьемъ и болѣзнью. Все у этого народа было общее и сваливалось въ одну безпорядочную груду.
   При колеблющемся слабомъ свѣтѣ огней Гренгуаръ, не взирая на свое смущеніе, могъ разглядѣть, что площадь кругомъ обстроена старыми домами, съ заплѣснѣвшими фасадами, изрытыми трещинами и покрытыми заплатами. Эти фасады, въ каждомъ изъ которыхъ виднѣлось по одному или по два освѣщенныхъ оконца, казались Гренгуару огромными головами какихъ-то злобныхъ и уродливыхъ старухъ, которыя, выстроившись кругомъ, помигивая глазами, глядѣли на шабашъ.
   То былъ какой-то новый міръ, невѣдомый, неслыханный, безобразный, пресмыкающійся по землѣ и кишащій фантастическими существами.
   Гренгуаръ, стиснутый тремя нищими, руки которыхъ сжимали его точно тиски, и ошеломленный массою другихъ лицъ, которыя волновались и вопили вокругъ него, терялся все болѣе и болѣе; онъ призывалъ на помощь все свое присутствіе духа, чтобы припомнить, какой день недѣли былъ въ ту пору. Ужъ не суббота ли? {Суббота -- день, когда вѣдьмы справляютъ свой шабашъ.} Но всѣ его усилія были напрасны. Память измѣнила ему, и нить его мыслей была порвана. Онъ во всемъ сомнѣвался, находился въ какомъ-то безпомощномъ колебаніи между тѣмъ, что онъ видѣлъ, и тѣмъ, что онъ чувствовалъ, и могъ только задаваться неразрѣшимымъ вопросомъ: "если я существую, то существуетъ вотъ это все? а если все это существуетъ, то ужъ, полно, существую ли я?"
   Въ эту минуту, среди неопредѣленнаго гула толпы, окружавшей его, раздался крикъ, въ которомъ онъ отчетливо разслышалъ:
   "Къ королю, отведите его къ королю!"
   -- Мать Пресвятая Богородица! подумалъ Гренгуаръ, да здѣсь королемъ можетъ быть только козелъ {Козелъ игралъ весьма видную роль на шабашахъ, или такъ называемыхъ "черныхъ мессахъ", куда въ средніе вѣка стекались громадныя массы населенія. На этихъ странныхъ ночныхъ празднествахъ, получившихъ свое названіе оттого, что во время ихъ пародировались обряды католической обѣдни, предметомъ общаго поклоненія былъ козелъ. Ему, какъ олицетворенію сатаны, воздавались почести въ довольно циничныхъ формахъ. Прим. пер.}.
   -- Къ королю, къ королю, повторяли голоса.
   Его подхватили. Каждый наперерывъ спѣшилъ вцѣпиться въ него. Но трое нищихъ не выпускали его и съ крикомъ вырывали у остальныхъ. "Онъ нашъ!" вопили они.
   Кафтанъ поэта, уже безъ того весьма хилый, испустилъ духъ въ этой борьбѣ. Пока его вели по этой ужасной площади, онъ успѣлъ нѣсколько придти въ себя. Къ нему вернулось чувство дѣйствительности.
   Онъ начиналъ осваиваться съ атмосферой этого мѣста. Въ первую минуту между нимъ и всѣми окружающими предметами разстилался какой-то туманъ, въ которомъ всѣ образы представлялись ему какъ бы во снѣ, и во мглѣ котораго всѣ очертанія дрожали, всѣ формы искажались и всѣ размѣры безобразно увеличивались, превращая неодушевленные предметы въ химеры, а людей -- въ призраки. Мало-по-малу эта галюцинація разсѣялась и окружающее предстало передъ нимъ въ болѣе естественномъ видѣ и въ менѣе преувеличенныхъ размѣрахъ. Дѣйствительность вступала въ свои права.
   Она рѣзала ему глаза, язвила ему ноги и разрушала всю ужасающую поэзію его мечты. Волей-неволей пришлось убѣдиться, что онъ не по Стиксу плыветъ, а шагаетъ по грязи; что его толкаютъ не демоны, а мазурики; что вопросъ идетъ не о его душѣ, а просто-на-просто о его жизни (такъ какъ у него не было того могущественнаго примирителя, который посредничаетъ между разбойникомъ и честнымъ человѣкомъ, т. е. кошелька, набитаго деньгами). Словомъ, вглядѣвшись въ оргію поближе и болѣе хладнокровнымъ взглядомъ, онъ съ шабаша упалъ въ кабакъ.
   Дворъ Чудесъ, дѣйствительно, былъ ничто иное, какъ кабакъ, но, кабакъ разбойничій, въ которомъ не однимъ виномъ пахло, а и кровью
   Картина, которую онъ увидѣлъ передъ собою послѣ того, какъ оборванцы, конвоировавшіе его, привели къ мѣсту назначенія, была не такого свойства, чтобъ въ ней могло быть мѣсто поэзіи, хотя бы даже поэзіи ада. То была прозаическая и грубая дѣйствительность таверны, болѣе прозаичная и грубая, чѣмъ гдѣ-либо. Если бы дѣло происходило не въ XV столѣтіи, то мы сказали бы, что Гренгуаръ отъ Микель-Анджело спустился до Калло,
   Вокругъ яркаго огня, разведеннаго на круглой каменной плитѣ и лизавшаго своими языками накалившуюся до-красна рѣшетку тагана, на которомъ въ эту минуту ничего не варилось, было разставлено, какъ попало, нѣсколько столовъ изъ полусгнившаго дерева; ни одинъ лакей-геометръ не позаботился о томъ, чтобы расположить ихъ въ строго параллельномъ порядкѣ, или, по-крайней-мѣрѣ, поправить расположеніе тамъ, гдѣ они пересѣкались подъ слишкомъ ужъ необычайными углами; на этихъ столахъ видны были тамъ и сямъ сосуды, до верху наполненные виномъ и пивомъ, а вокругъ сосудовъ тѣснились вакхическія лица, побагровѣвшія отъ отблеска огня и отъ вина. Въ одномъ углу можно было видѣть пузатаго мужчину съ развеселымъ лицомъ, который шумно цѣловалъ плотную и мясистую проститутку. Въ другомъ мѣстѣ мнимый солдатъ-ветеранъ,-- "шутникъ", какъ принято было называть проходимцевъ этой категоріи на воровскомъ языкѣ, насвистывая, разматывалъ тряпицы, которыми у него была обвязана небывалая рана, и расправлялъ здоровенное колѣно, успѣвшее отечь подъ безчисленными бандажами, которыми оно было опутано съ утра. Далѣе, другой убогій былъ занятъ какъ-разъ обратнымъ дѣломъ и разрисовывалъ бычачьей кровью и сокомъ желтомолочника ту язву на ногѣ, которую ему предстояло завтра выдавать сострадательнымъ душамъ за "божеское попущеніе". Еще нѣсколько далѣе, мнимый странникъ, одѣтый, какъ и подобаетъ пилигриму, репетировалъ "жалостный стихъ" о блаженной Ренѣ, не забывая тянуть слова въ носъ. Рядомъ юный молокососъ упражнялся въ поддѣлываніи припадковъ падучей болѣзни подъ руководствомъ стараго воробья, который училъ его, какъ надо жевать кусокъ мыла для того, чтобы на губахъ показывалась пѣна. Тутъ же попрошайка, яко бы страдающій водянкой, освобождался отъ своихъ мнимыхъ отековъ, причемъ двѣ воровки, сидѣвшія поблизости отъ него, зажимали себѣ носы и ругались между собою изъ-за ребенка, украденнаго ими въ этотъ вечеръ. Всѣ эти подробности, два вѣка спустя, показались до того забавными при дворѣ, какъ разсказываетъ Соваль, что король ими развлекался отъ скуки и онѣ были включены въ королевскій балетъ "Ночь", состоявшій изъ четырехъ отдѣленіи и дававшійся на сценѣ театра въ Маломъ Бурбонскомъ дворцѣ.-- "Никогда, добавляетъ одинъ изъ очевидцевъ представленія, дававшагося въ 1653 г.,-- внезапныя метаморфозы Двора Чудесъ не были такъ удачно воспроизведены. Бенсерадъ предпослалъ имъ съ своей стороны довольно миленькое стихотвореніе".
   Во всѣхъ углахъ кабака раздавались раскаты грубаго хохота и циничныя пѣсни. Каждый наровилъ говорить самъ, приправляя свою рѣчь прибаутками и крѣпкими словцами, и не слушалъ, что говоритъ сосѣдъ. Собутыльники чокались кружками; при столкновеніи кружекъ зарождались ссоры, а разбитыя кружки раздирали новыя прорѣхи въ лохмотьяхъ.
   Большая собака сидѣла, поджавъ подъ себя хвостъ и уставившись на огопь. При оргіи этой присутствовало также нѣсколько дѣтей. Украденный ребенокъ плакалъ и кричалъ. Другой, толстый мальчуганъ лѣтъ четырехъ, сидѣлъ, свѣсивъ ноги, на скамьѣ, которая была слишкомъ высока для него, и молча выглядывалъ изъ-за стола, который доходилъ ему по самый подбородокъ. Третій ребенокъ съ серьезнымъ видомъ размазывалъ по столу сало, которое натекло со свѣчи. Наконецъ, четвертый, совсѣмъ маленькій, сидѣлъ весь вымазанный, и почти исчезалъ въ котлѣ, куда онъ забрался; этотъ ребенокъ скребъ котелъ осколкомъ черепицы, извлекая изъ него такіе звуки, что Страдиваріусъ, заслышавъ ихъ, упалъ бы въ обморокъ.
   Къ самому огню была придвинута бочка, а на бочкѣ возсѣдалъ нищій. Это-то и былъ король, сидѣвшій на своемъ престолѣ.
   Трое нищихъ, присвоившіе себѣ Гренгуара, какъ законную свою добычу, подвели его къ бочкѣ. Вакханалія прервалась и всѣ на минуту затихли, кромѣ ребенка, продолжавшаго скребсти котелъ. Гренгуарь боялся дышать и не смѣлъ поднять глазъ.
   -- Hombre, quita tu sombrero! проговорилъ одинъ изъ трехъ нищихъ, овладѣвшихъ имъ, и, прежде чѣмъ Гренгуаръ успѣлъ сообразить, что бы это могло значить, другой нищій пояснилъ смыслъ словъ своего товарища, стащивъ шляпу съ головы плѣнника. Шляпенка, была, правда, плохенькая, но она еще могла бы служить своему хозяину прикрытіемъ отъ дождя, или отъ солнца. Гренгуаръ проводилъ ее вздохомъ. Между чѣмъ король заговорилъ съ высоты своей бочки:
   -- Это что за прощалыга такой? спросилъ онъ.
   Гренгуаръ вздрогнулъ. Голосъ этотъ, хотя и звучавшій теперь угрозою, напомнилъ ему другой голосъ, который утромъ этого дня нанесъ первый ударъ его мистеріи, прогнусивъ, среди благоговѣйно затихшей публики, свое: "подайте, Христа ради!" Гренгуаръ поднялъ голову. Дѣйствительно, то былъ Клоненъ Трульёфу!
   Клоненъ въ королевскомъ своемъ облаченіи смотрѣлъ точь-въ-точь такимъ же оборванцемъ, какъ и всегда. Только рана исчезла у него на рукѣ; въ этой послѣдней онъ держалъ одинъ изъ тѣхъ бѣлыхъ кожаныхъ ремней, которые тогдашними блюстителями порядка употреблялись, чтобы разгонять толпу, и которые такъ и назывались метелками (ballayes). На головѣ у него былъ какой-то круглый, сверху закрытый уборъ; трудно было разобрать, что это такое: дѣтская ли шапочка, или корона.
   Между тѣмъ Гренгуаръ, самъ хорошенько не зная почему, нѣсколько пріободрился, узнавъ въ королѣ Двора Чудесъ своего ненавистнаго нищаго изъ большой залы Дворца Правосудія.
   -- Господинъ, забормоталъ онъ... Монсиньоръ... Государь... Скажите, какъ мнѣ васъ называть? спросилъ онъ наконецъ, дойдя до кульминаціоннаго пункта своихъ величаній, и не зная какъ ему еще усилить ихъ или ослабить.
   -- Можешь звать меня, какъ хочешь, -- монсиньоромъ, величествомъ, или товарищемъ, но кончай скорѣе. Что ты имѣешь сказать въ свою защиту?
   -- Въ мою защиту? подумала, про себя Гренгуаръ,-- однако дѣло-то, какъ видно,-- тово!..-- И онъ продолжалъ, заикаясь:-- Я тотъ самый человѣкъ, который сегодня утромъ...
   -- Клянусь ногтями дьявола! воскликнулъ Клоненъ.-- Что ты мнѣ тамъ городишь? Говори свое имя, сволочь, и ничего болѣе! Слушай: ты находишься въ присутствіи трехъ могущественныхъ государей: государи эти -- я, Клоненъ Трульёфу, король Тунскій, наслѣдникъ великаго Коезра, верховнаго сюзерена воровскаго царства; затѣмъ Матіасъ Гунгадъ Спикали, герцогъ Египта и Цыганщины,-- вонъ тотъ самый желтый старикашка, у котораго голова обвязана тряпицей, и, наконецъ, Гильомъ Руссо, повелитель Галилейской имперіи, -- вонъ тотъ толстякъ, что ласкаетъ дѣвку и не слушаетъ насъ. Мы -- твои судьи. Ты проникъ въ воровское царство, не будучи его гражданиномъ; ты нарушилъ привиллегію нашего города. Ты долженъ понести наказаніе, если только ты не capon, не franc mitou и не rifodé, или, какъ это говорится на языкѣ честныхъ людей, не карманный воръ, не нищій и не бродяга. Быть можетъ ты принадлежишь къ которому нибудь изъ этихъ разрядовъ? Въ такомъ случаѣ оправдывайся, говори, какое твое званіе?
   -- Увы! проговорилъ Гренгуаръ, я не имѣю чести принадлежать ни къ одной изъ этихъ корпорацій. Я просто авторъ...
   -- Этого довольно! отрѣзалъ Трульёфу, не давая ему договорить.-- Тебя сейчасъ повѣсятъ. Въ сущности, ничто не можетъ быть проще, господа добропорядочные буржуа: какъ вы поступаете съ нашими, когда они попадаютъ къ вамъ, такъ и мы поступаемъ съ вашими, когда они попадаютъ къ намъ. Законъ, который вы издали для бродягъ, бродяги примѣняютъ къ вамъ. Надо же, въ самомъ дѣлѣ, отъ времени до времени, видѣть, какъ подъ пеньковымъ ожерельемъ подергивается лицо честнаго человѣка; это облагораживаетъ висѣлицу. Такъ готовься же, пріятель; можешь раздать свою рваную одеженку вотъ этимъ дѣвицамъ на память; я сейчасъ тебя повѣшу для потѣхи бродягъ, а ты отдашь имъ свой кошелекъ, чтобы они выпили за твое здоровье. Если ты святоша и считаешь нужнымъ позаботиться предварительно о спасеніи своей души, то вонъ тамъ, въ чану, ты найдешь отличное каменное изображеніе святого, которое мы украли изъ церкви св. Петра. Даю тебѣ четыре минуты на душеспасительныя занятія.
   Рѣчь эта бросила въ дрожь нашего поэта.
   -- Ай да Клоненъ Трульёфу! воскликнулъ повелитель Галилейской имперіи, разбивая свою кружку объ столъ;-- клянусь душою, онъ проповѣдуетъ такъ, что хоть бы и самому святѣйшему отцу нашему папѣ, такъ только что въ пору.
   -- Господа вельможные повелители и короли, началъ Гренгуаръ спокойнымъ голосомъ (какимъ то чудомъ къ нему вернулась въ эту минуту вся твердость его духа и онъ говорилъ, не смущаясь):-- вы, конечно, находитесь подъ вліяніемъ недоразумѣнія. Надо вамъ сказать, что имя мое -- Пьеръ Гренгуаръ; я -- тотъ самый поэтъ, мистерію котораго представляли сегодня въ большой залѣ Дворца Правосудія.
   -- А, такъ это ты, пріятель! воскликнулъ Клоненъ.-- Я самъ тамъ былъ, чортъ возьми! Ну, дружище, изъ-за того, что мы, по твоей милости, проскучали утро, еще не резонъ тебѣ не быть повѣшеннымъ вечеромъ.
   -- Однако, подумалъ Гренгуаръ, не легко мнѣ будетъ вывернуться изъ бѣды!-- Тѣмъ не менѣе, онъ сдѣлалъ еще одну послѣднюю попытку: -- Я не вижу, почему поэтовъ не хотятъ сопричислить къ бродягамъ. Если все дѣло въ томъ, чтобы не имѣть пристанища, то вѣдь Эзопъ безпріютно шатался по свѣту; если нужно быть нищимъ, то развѣ Гомеръ не нищенствовалъ? а что касается воровства, то Меркурій былъ воромъ...
   -- Ты, однако, я вижу, хочешь намъ зубы заговорить своей абракадаброй, перебилъ его Клопенъ.-- Оставь-ка эти штуки и, безъ разговоровъ, маршъ на висѣлицу!
   -- Извините, могущественнѣйшій монархъ Тунскій! возразилъ Гренгуаръ, отстаивая пядь за пядью поле сраженія за собою.-- Дѣло, дѣйствительно, стоитъ того, чтобы въ него хорошенько вникнуть... позвольте, одну только минуточку... выслушайте меня... Не можете же вы осудить меня, не выслушавъ...
   На его бѣду голосъ его терялся среди происходившаго кругомъ адскаго шума. Маленькій ребенокъ продолжалъ съ большимъ усердіемъ, чѣмъ когда либо, водить своей черепицей по стѣнкамъ котла; въ добавокъ какая-то старуха въ эту минуту поставила на таганъ горшокъ съ жиромъ, который шипѣлъ и пищалъ на огнѣ, издавая звуки, похожіе на визгъ толпы ребятишекъ, преслѣдующихъ маску во время карнавала.
   Между тѣмъ Клопенъ Трульёфу, повидимому, посовѣтовался съ герцогомъ Египетскимъ и съ повелителемъ Галилейской имперіи, который былъ мертвецки пьянъ. Затѣмъ онъ крикнулъ раздраженнымъ голосомъ:-- "Молчать!" Но такъ какъ ни котелъ, ни горшокъ съ жиромъ не послушались этого окрика и продолжали свой дуэтъ, то онъ соскочилъ съ своей бочки, и толкнулъ ногою котелъ, который откатился шаговъ на десять вмѣстѣ съ ребенкомъ; другой такой пинокъ достался горшку, изъ котораго весь жиръ вылился въ огонь. Возстановивъ, такимъ образомъ, порядокъ, Клопенъ снова величественно усѣлся на своемъ тронѣ, не обращая вниманія ни на плачъ ребенка, ни на ворчанье старухи, ужинъ которой сгоралъ великолѣпнымъ бѣлымъ пламенемъ.
   По знаку, поданному Клопеномъ, герцогъ Египетскій, повелитель Галилейскій и разные высшіе чины воровскаго царства размѣстились около него полукругомъ. Гренгуаръ, котораго нищіе продолжали крѣпко держать, очутился въ срединѣ этого полукруга. Куда бы онъ ни обратилъ свой взглядъ, всюду его обступалъ сплошной рядъ лохмотьевъ, пестрыхъ тряпицъ и дешевыхъ побрякушекъ, вилъ, топоровъ ногъ, выписывавшихъ, подъ дѣйствіемъ опьяненія, причудливые узоры, толстыхъ обнаженныхъ рукъ, угрюмыхъ, поблекшихъ и осовѣлыхъ лицъ. Посреди этого-то судилища отверженцевъ возсѣдалъ Клопенъ, какъ дожъ этого сената, какъ король этихъ пэровъ, какъ папа этого конклава; онъ выдѣлялся между ними, во-первыхъ, высотой своей бочки, а во-вторыхъ, какимъ-то горделивымъ, мрачно сосредоточеннымъ и грознымъ выраженіемъ, свѣтившимся въ его зрачкахъ и сглаживавшимъ то, что было чисто животнаго въ этомъ профилѣ бродяги. Онъ походилъ на кабана, попавшаго въ стадо свиней.
   -- Слушай, сказалъ онъ Гренгуару, поглаживая свой уродливый подбородокъ рукою, покрытою мозолями, я не вижу никакихъ причинъ, почему бы тебѣ не быть вздернутымъ на висѣлицу. Правда, это тебѣ, повидимому, не нравится, да оно и понятно: ваша братія, добропорядочные буржуа, къ этому непривычны. Вамъ это кажется ужъ ни вѣсть какимъ важнымъ дѣломъ. А впрочемъ, мы тебѣ не желаемъ зла. Я предлагаю тебѣ средство выпутаться изъ бѣды, по крайней мѣрѣ на этотъ разъ. Хочешь быть нашимъ?
   -- Конечно хочу, отвѣчалъ Гренгуаръ; да еще какъ хочу-то!
   -- Такъ ты согласенъ поступить въ ряды малой воровской братіи?
   -- Вотъ, вотъ, именно, въ ряды малой воровской братіи, отвѣчалъ Гренгуаръ.
   -- Ты признаешь себя членомъ вольнаго воровскаго гражданства?
   -- Признаю.
   -- Подданнымъ царства argot?
   -- Да.
   -- Бродягою?
   -- Да.
   -- И ты становишься нашимъ до глубины души?
   -- До глубины души.
   -- Я долженъ тебя предупредить, замѣтилъ король, что это все-таки не помѣшаетъ тебѣ быть вздернутымъ на висѣлицу.
   -- Чортъ возьми! воскликнулъ поэтъ.
   -- Только, продолжалъ Клопенъ, сохраняя свою невозмутимость, ты будешь повѣшенъ позднѣе, съ большими церемоніями, на счетъ города Парижа, на отличной висѣлицѣ съ каменными столбами и по приговору добропорядочныхъ людей. Это все-таки утѣшеніе.
   -- Еще бы! согласился Гренгуаръ.
   -- Кромѣ того, ты будешь пользоваться и нѣкоторыми другими льготами: въ качествѣ члена вольнаго гражданства, ты не будешь платить налоговъ ни на мостовую, ни на освѣщеніе города, ни въ пользу бѣдныхъ, словомъ, ни одного изъ тѣхъ сборовъ, которыми обложены граждане Парижа.
   -- Да будетъ такъ, проговорилъ поэтъ.-- Я согласенъ. Отнынѣ я дѣлаюсь бродягой, подданнымъ царства argot, членомъ вольнаго гражданства и малой воровской братіи,-- словомъ, всѣмъ, чѣмъ вамъ будетъ угодно. Впрочемъ, ваше величество, я долженъ вамъ сказать, что уже былъ всѣмъ этимъ еще ранѣе, ибо я -- философъ, а всѣмъ, конечно, извѣстно, что omnia in philosophia, omnes in philosophe continentur.
   Король нахмурился.
   -- Да ты за кого меня принимаешь, дружище? проговорилъ онъ. Съ чего это ты вздумалъ меня угощать жидовской абракадаброй? Я поеврейски не знаю. Или ты думаешь, что ужъ коли человѣкъ воръ, такъ онъ все равно, что жидъ? Да я, къ тому же, и воровство давно бросилъ; стану я изъ за этакихъ пустяковъ руки марать! Мое дѣло -- убійство. Горло перерѣзать людямъ -- на это я готовъ, но отрѣзать кошельки -- слуга покорный!
   Гренгуаръ силился вставить въ эту рѣчь, звучавшую съ каждымъ словомъ все болѣе отрывисто и гнѣвно, нѣсколько словъ въ свое оправданіе.
   -- Извините, вельможнѣйшій повелитель, бормоталъ онъ,-- изреченіе, которое я привелъ, не еврейское, а латинское.
   -- Говорю тебѣ, продолжалъ Клопенъ, горячась все болѣе и болѣе, что я не жидъ и что я тебя,-- тысяча чертей, -- велю повѣсить, ни дать ни взять, какъ вотъ этого коробейника-жиденка, что стоитъ возлѣ тебя! Впрочемъ, я еще не теряю надежды видѣть его, въ свое время, прибитымъ гвоздемъ къ прилавку, какъ и подобаетъ токой скверной фальшивой монетѣ.
   И, говоря такимъ образомъ, онъ указывалъ пальцемъ на маленькаго, бородатаго еврея изъ Венгріи, который передъ этимъ приставалъ къ Гренгуару со своимъ: facitote caritatem; бѣдняга, не понимавшій никакого другого языка, съ изумленіемъ смотрѣлъ на короля, недоумѣвая, съ чего это онъ вдругъ обратилъ свой гнѣвъ на него.
   Наконецъ монсиньоръ Клопенъ успокоился.
   -- Такъ отвѣчай же, сволочь! обратился онъ къ нашему поэту, -- хочешь быть бродягой?
   -- Всенепремѣнно хочу, подтвердилъ поэтъ.
   -- Но одного хотѣнья еще не достаточно, продолжалъ Клопенъ. Доброю волею ни одной луковицы къ похлебкѣ не прибавишь; добрая воля хороша для того, кому нужно въ рай попасть, ну, а рай и царство argot не одно и тоже. Чтобы быть принятымъ въ царство argot, ты долженъ доказать, что ты на что нибудь годенъ, а для этого ты долженъ порыться въ карманахъ манекена.
   -- Я готовъ рыться въ чемъ вамъ будетъ угодно, отвѣчалъ Гренгуаръ.
   Клопенъ подалъ знакъ. Нѣсколько членовъ воровскаго братства вышли изъ полукруга, среди котораго возсѣдалъ король, и, минуту спустя, вернулись съ диковиннымъ снарядомъ: то были два столба, къ нижней оконечности которыхъ были придѣланы двѣ деревянныя подпорки, позволявшія легко укрѣплять эти столбы на землѣ. Къ верхней ихъ оконечности исполнители повелѣній Тунскаго короля приладили поперечную балку и все это, вмѣстѣ взятое, составило весьма аккуратную подвижную висѣлицу. Гренгуаръ имѣлъ удовольствіе видѣть, какъ эта висѣлица мигомъ водрузилась передъ нимъ. Все было въ исправности, даже веревочная петля, совсѣмъ уже готовая, плавно покачивалась подъ перекладиной.
   -- Что это они затѣваютъ? спрашивалъ себя Гренгуаръ не безъ нѣкоторой тревоги. Звонъ колокольчиковъ, раздавшійся въ эту минуту, положилъ конецъ его опасеніямъ. Оказалось, что бродяги вздергиваютъ на веревкѣ за шею манекена, родъ птичьяго пугала, одѣтаго въ красное и обвѣшаннаго такимъ множествомъ колокольчиковъ и бубенчиковъ, что ихъ хватило бы на тридцать муловъ. Всѣ эти безчисленные колокольчики содрогались въ продолженіи нѣсколькихъ минутъ отъ колебаній веревки, затѣмъ, звонъ ихъ мало-по-малу замеръ послѣ того, какъ манекенъ приведенъ былъ въ состояніе неподвижности дѣйствіемъ того закона маятника, который вытѣснялъ клепсидру и песочные часы.
   Тогда Клопенъ указалъ Гренгуару движеніемъ глазъ на старую шатающуюся скамейку, стоявшую подъ манекеномъ, и проговорилъ:
   -- Полѣзай на нее.
   -- Чортъ возьми, воскликнулъ Гренгуаръ, да этакъ я сломаю себѣ шею. Ваша скамейка хромоногая, точно двустишіе Марціала; одна ножка у нея изображаетъ изъ себя гекзаметръ, а другая -- пентаметръ!
   -- Полѣзай! повторилъ Клопенъ Трульёфу.
   Гренгуаръ взлѣзъ на скамейку и кое-какъ умудрился, послѣ нѣкотораго балансированія руками и головой, найти на ней свой центръ тяжести.
   -- А теперь, продолжалъ король Тунскій, зацѣпи лѣвую ногу повыше щиколды ступней правой ноги и приподымись на кончикахъ пальцевъ лѣвой ноги.
   -- Монсиньоръ, пролепеталъ Гренгуаръ, такъ вы непремѣнно хотите, чтобъ я себѣ сломалъ какой нибудь членъ?
   Клопенъ покачалъ головою.
   -- Послушай, дружище: ты слишкомъ много болтаешь! Вотъ тебѣ въ двухъ словахъ, что ты долженъ сдѣлать: ты станешь на цыпочки лѣвой ноги, какъ я тебѣ сказалъ. Въ этомъ положеніи тебѣ можно будетъ достать рукою до кармана манекена; ты запустишь руку въ этотъ карманъ, обшаришь его и вынешь изъ него кошелекъ, который тамъ положенъ. Если ты все это сдѣлаешь такъ, что не звякнетъ ни одинъ колокольчикъ,-- ладно, ты будешь принятъ въ корпорацію бродягъ. Намъ послѣ этого останется только еще колотить тебя не на животъ, а на смерть, въ теченіи одной недѣли.
   -- Однако, хороша перспектива! проговорилъ Гренгуаръ.-- А если я приведу въ движеніе колокольчики, тогда что?
   -- Тогда ты будешь повѣшенъ. Понялъ?
   -- Нѣтъ, я рѣшительно ничего не понимаю! отвѣчалъ Гренгуаръ.
   -- Такъ слушай же хорошенько, я тебѣ еще разъ объясню. Ты обшаришь карманъ манекена и вынешь изъ него кошелекъ. Если хоть одинъ колокольчикъ звякнетъ, пока ты будешь это дѣлать, мы тебя повѣсимъ. Теперь понимаешь?
   -- Такъ, теперь я понимаю, проговорилъ Гренгуаръ.-- А дальше что?
   -- Если тебѣ удастся вынуть кошелекъ, не звякнувъ колокольчиками, ты принять въ корпорацію бродягъ и тебя восемь дней подъ-рядъ будутъ бить напропалую. Кажется, понятно?
   -- Нѣтъ, монсиньоръ, это перестаетъ быть понятно. Какую же я выгоду имѣю послѣ этого, коли меня въ одномъ случаѣ повѣсятъ, а въ другомъ -- изобьютъ.
   -- А быть бродягою, возразилъ Клопенъ, ты это считаешь ни во что? Мы тебя будемъ бить для твоей же пользы, чтобы сдѣлать тебя нечувствительнымъ къ ударамъ.
   -- Благодарю покорно! отвѣчалъ поэтъ.
   -- Ну, такъ живѣе дѣлай, что тебѣ говорятъ! воскликнулъ король, ударяя ногой о бочку, которая издала при этомъ гулкій звукъ, точно турецкій барабанъ въ оркестрѣ.-- Обыщи манекенъ, и дѣлу конецъ. Предупреждаю тебя въ послѣдній разъ, что если я услышу звукъ хоть одного колокольчика, ты займешь на висѣлицѣ мѣсто манекена.
   Вся воровская компанія выразила громкими рукоплесканіями свое одобреніе рѣчи Клопена и выстроилась вокругъ висѣлицы съ такимъ безпощаднымъ хохотомъ, что Гренгуаръ понялъ, что онъ для этихъ людей служить источникомъ потѣхи, и потому всего можетъ отъ нихъ опасаться. Ему, слѣдовательно, не оставалось никакой другой надежды, кромѣ слабаго вѣроятія успѣшно исполнить предписанный ему фокусъ. Онъ рѣшился попытать счастья, но передъ этимъ мысленно обратился съ пламенной мольбою къ манекену, который онъ готовился обокрасть и который, казалось, все-таки легче было умилостивить, чѣмъ бродягъ. Эти миріады колокольчиковъ казались ему разверстыми пастями драконовъ готовыми укусить его и издать свистъ.
   -- Боже мой! говорилъ онъ про себя, неужели жизнь моя зависитъ отъ малѣйшаго содроганья послѣдняго изъ этихъ бубенчиковъ?-- О, колокольчики, добавилъ онъ, складывая руки съ умоляющимъ выраженіемъ,-- не звоните, милые! Бубенчики, тише, голубчики!
   И онъ сдѣлалъ послѣднюю попытку умилостивить Трульёфу.
   -- А если вдругъ вѣтеръ подуетъ? спросилъ онъ.
   -- Ты будешь повѣшенъ, отвѣчалъ тотъ, не колеблясь.
   Видя, что отрѣзана всякая возможность добиться хоть отсрочки, или спастись посредствомъ увертки, онъ храбро рѣшился: закинувъ ступню правой ноги за лѣвую ногу, онъ приподнялся на цыпочки, протянулъ руку... но, въ ту самую минуту, когда онъ прикасался къ манекену, тѣло его, не имѣвшее другой точки опоры, кромѣ лѣвой ноги, покачнулось на скамейкѣ, у которой было всего только три ножки; онъ машинально хотѣлъ было удержаться за манекенъ, но потерялъ равновѣсіе и тяжело грохнулся о земь, оглушаемый роковымъ звономъ всѣхъ безчисленныхъ колокольчиковъ, которыми былъ увѣшанъ манекенъ; послѣдній, подъ дѣйствіемъ толчка, даннаго ему рукою Гренгуара, сначала описалъ кругъ, а затѣмъ сталъ величественно раскачиваться между двумя столбами.
   -- Проклятіе! воскликнулъ онъ, падая, и остался лежать, какъ убитый, лицомъ къ землѣ.
   Между тѣмъ, онъ слышалъ зловѣщій трезвонъ надъ своей головою, адскій хохотъ бродягъ и голосъ Трульёфу, говорившій: -- Поднимите-ка этого молодца, да повѣсьте его безъ церемоній.
   Гренгуаръ всталъ. Онъ увидѣлъ, что манекенъ уже успѣли снять съ висѣлицы, чтобы очистить мѣсто ему. Члены воровского братства заставили его снова взобраться на скамью. Къ нему подошелъ самъ Клопенъ, надѣлъ ему веревку на шею и, ударивъ его по плечу, проговорилъ:-- Ну, прощай, дружище! Теперь ужъ тебѣ нѣтъ спасенья, хотя бы ты былъ самимъ папой.
   Слово "пощадите!" замерло на устахъ Гренгуара. Онъ повелъ глазами вокругъ себя,-- нигдѣ никакой надежды: всѣ хохотали.
   -- Бельвинь де Л'Этуаль, обратился король Тунскій къ одному здоровеннѣйшему дѣтинѣ, который выступилъ изъ толпы, -- полѣзай-ка на перекладину.
   Бельвинь де Л'Этуаль проворно взобрался на поперечное бревно и, мгновеніе спустя, Гренгугръ, поднявъ глаза, съ ужасомъ увидѣлъ какъразъ надъ собою его фигуру, прикорнувшую на перекладинѣ.
   -- А теперь, слушайте! продолжалъ Клопенъ Трульёфу:-- какъ только я ударю въ ладоши, ты, Андри Леружъ, опрокинешь скамейку ударомъ колѣна, ты, Франсуа Шантёпрюнъ, повиснешь на ногахъ этого бездѣльника, а ты, Бельвинь, вскочишь ему на плечи. И вы всѣ трое должны разомъ сдѣлать свое дѣло, слышите-ли?
   По тѣлу Гренгуара пробѣжалъ морозъ.
   -- Ну что же, готовы-ли вы? спросилъ Трульёфу троихъ воровъ, собиравшихся ринуться на Гренгуара. Для несчастнаго паціента настала минута страшнаго ожиданья; а Клопенъ тѣмъ временемъ спокойно загребалъ ногою въ огонь нѣсколько прутьевъ, которые пламя оставило нетронутыми.-- Готовы-ли вы? повторилъ онъ еще разъ, и сдѣлалъ движеніе руками, собираясь подать условленный сигналъ. Еще секунда, и все должно было кончиться.
   Вдругъ Клопенъ остановился, какъ бы припомнивъ что-то. "Постойте! воскликнулъ онъ,-- я чуть было не позабылъ... У насъ въ обычаѣ, прежде чѣмъ вѣшать человѣка, освѣдомиться, нѣтъ-ли женщины, которая пожелаетъ взять его въ мужья. Ну, товарищъ, это твоя послѣдняя надежда спасенья. Ты долженъ жениться либо на воровкѣ, либо на висѣлицѣ."
   Этотъ цыганскій законъ, какъ бы страненъ онъ ни казался читателю, до сихъ поръ можно найти документально засвидѣтельствованнымъ въ старинномъ англійскомъ законодательствѣ. Смотри Burington's Observations.
   Гренгуаръ перевелъ духъ. За послѣдніе полчаса онъ уже во второй разъ возвращался къ жизни, и потому, онъ не слишкомъ-то поддавался надеждѣ.
   -- Эй вы, бабьё! крикнулъ Клопенъ, снова взмостившись на свою бочку:-- есть ли между вами, сколько васъ тамъ ни есть, отъ вѣдьмы и до ея кошки, такая бездѣльница, которая пожелаетъ взять этого бездѣльника? Ну, отзывайтесь же! Какъ васъ тамъ?.. Колета Ла Шаронъ, Елизавета Трувенъ, Симона Жодуинъ, Мари Пьедебу, Тонна Долговязая, Берарда Фануэль, Мишель Женайль, Клодина Ронжъ-Орель, Матурина Жирору, Изабо Латьери! Что-жъ вы? Подойдите и посмотрите. Мужчина уступается за даромъ, кто желаетъ?
   Гренгуаръ въ настоящемъ своемъ жалкомъ положеніи былъ, конечно, весьма мало привлекателенъ. Положеніе его, повидимому, не особенно трогало представительницъ прекраснаго пола въ воровскомъ царствѣ. Несчастный слышалъ, какъ между ними раздались голоса: "Нѣтъ, нѣтъ, ужъ лучше вѣшайте его, это для всѣхъ насъ будетъ потѣха!"
   Однако три женщины выдѣлились изъ толпы и подошли его осмотрѣть поближе. Первая изъ нихъ была толстая особа, съ четвероугольнымъ лицомъ. Она внимательно осмотрѣла кафтанъ философа. Кафтанъ былъ очень старъ и дыръ въ немъ было больше, чѣмъ въ жаровнѣ, на которой жарятъ каштаны. Толстуха сдѣлала презрительную гримасу.-- Совсѣмъ негодная рвань! пробормотала она, и, обратившись къ Гренгуару, сказала:
   -- Покажи-ка твой плащъ?
   -- Я его потерялъ, отвѣтилъ Гренгуаръ.
   -- А шляпа твоя?
   -- Ее у меня отняли.
   -- А башмаки?
   -- Да у нихъ подошвы почти совсѣмъ отвалились.
   -- А кошелекъ?
   -- Увы! вздохнулъ Гренгуаръ, у меня нѣтъ ни одного парижскаго денье за душою.
   -- Ну, въ такомъ случаѣ, дай себя повѣсить, да еще скажи за это спасибо, проговорила толстуха, и повернулась къ нему спиною.
   Другая женщина, старая, черная, сморщенная, безобразная до того, что выдавалась отвратительнымъ пятномъ, даже во Дворѣ Чудесъ, кружила нѣсколько времени вокругъ Гренгуара, не говоря ни слова. Поэтъ почти боялся, какъ бы она не захотѣла взять его себѣ. Но она проворчала сквозь зубы: "Слишкомъ худъ!" и удалилась.
   Третья была молодая дѣвушка, довольно свѣжая и не слишкомъ безобразная. "Спасите меня"! шепнулъ ей бѣдняга. Она посмотрѣла на него съ выраженіемъ жалости, затѣмъ опустила глаза и остановилась въ нерѣшительности, перебирая пальцами передъ своей юбки.
   -- Нѣтъ, проговорила она, наконецъ,-- меня Гильомъ Лонгжу за это прибьетъ!-- И молодая дѣвушка исчезла въ толпѣ.
   -- Ну, пріятель, тебѣ не везетъ! замѣтилъ Клопенъ.
   Затѣмъ, вставъ во весь ростъ на своей бочкѣ, онъ провозгласилъ передразнивая, къ немалой потѣхѣ всей честной компаніи, манеру оцѣнщика на аукціонѣ: "Никто не желаетъ пріобрѣсти? Разъ, два, три!" -- и, обернувшись къ висѣлицѣ, заключилъ, кивая головою: "товаръ остался за вами".
   Бельвинь де Л'Этуаль, Андри Ле Ружъ и Франсуа Шантирюнъ придвинулись къ Гренгуару.
   Въ эту самую минуту въ толпѣ раздался крикъ: "Эсмеральда идетъ, Эсмеральда"!
   Гренгуаръ вздрогнулъ и повернулся въ ту сторону, откуда раздавался этотъ крикъ. Толпа разступилась и въ образовавшемся свободномъ пространствѣ показался ослѣпительно чистый и прелестный образъ. То была цыганка.
   -- Эсмеральда! повторилъ Гренгуаръ, пораженный, не взирая на всѣ испытываемыя имъ треволненія, страннымъ фатумомъ, группировавшимъ вокругъ этого загадочнаго имени всѣ его воспоминанія за истекшій день.
   Дивное созданіе это, повидимому, царило, даже во Дворцѣ Чудесъ, обаяніемъ своей красоты. Воры и воровки тихонько сторонились, чтобъ очистить ей дорогу; грубыя ихъ лица озарялись радостью, когда она бросала на нихъ взглядъ. Она приблизилась легкой своей поступью къ паціенту. Хорошенькая Джали слѣдовала за ней. Гренгуаръ былъ ни живъ, ни мертвъ. Она съ минуту смотрѣла на него молча.
   -- Вы хотите повѣсить этого человѣка? серьезнымъ тономъ обратилась она къ Клопену.
   -- Да, сестра, если только ты не захочешь взять его въ мужья.
   Нижняя губа ея сложилась въ свою обычную, граціозную маленькую гримасу.
   -- Хорошо, проговорила она, -- я его беру.
   Гренгуару показалось, что все, случившееся съ нимъ въ утро этого дня, было не болѣе, какъ сонъ, и что этотъ новый, неожиданный поворотъ въ его судьбѣ составляетъ продолженіе того же сна.
   И точно, подобная развязка, какъ ни восхитительна она была, способна была ошеломить хоть кого.
   Поэта высвободили изъ петли и спустили со скамьи. Онъ принужденъ былъ присѣсть. Испытанное имъ потрясеніе было такъ сильно, что онъ не держался на ногахъ.
   Герцогъ Египетскій, не говоря ни слова, принесъ глиняную кружку. Цыганка подала ее Гренгуару.-- "Бросьте ее на землю, сказала она ему".
   Кружка разбилась на четыре части.
   -- Братъ! проговорилъ тогда герцогъ Египетскій, кладя имъ обоимъ руки на головы,-- она твоя жена. Сестра! онъ твой мужъ. И это -- на четыре года. Ступайте!
   

VII.
Брачная ночь.

   По прошествіи нѣсколькихъ минутъ нашъ поэтъ очутился въ маленькой горенкѣ со стрѣльчатымъ потолкомъ, уютной и теплой. Онъ сидѣлъ за столомъ, который, повидимому, готовъ былъ покрыться явствами изъ шкафчика, привѣшеннаго тутъ же, къ стѣнѣ. Въ перспективѣ у него была теплая постель, а пока, онъ находился съ глазу на глазъ съ прелестной молодой дѣвушкой. Все это походило на волшебную сказку. Онъ начиналъ не на шутку принимать себя за героя одной изъ такихъ сказокъ. Отъ времени до времени онъ вглядывался, какъ бы отыскивая глазами воздушную колесницу, запряженную двумя красивыми химерами, которая одна могла перенести его съ такою быстротою изъ Тартара въ рай. Повременамъ онъ также пристально всматривался въ прорѣхи своего кафтана, хватаясь за эту неприглядную дѣйствительность, чтобы не улетѣть окончательно въ область фантазіи. Его разсудокъ, носившійся, по прихоти судебъ, въ безпредѣльныхъ пространствахъ фантазіи, только этою нитью еще и былъ привязанъ къ землѣ.
   Молодая дѣвушка, повидимому, не обращала на него никакого вниманія. Она расхаживала по комнатѣ, передвигала ту или другую скамейку, разговаривала съ своей козой, повременамъ оттопыривала свою нижнюю губку. Наконецъ, она усѣлась къ столу и Гренгуаръ могъ досыта ею любоваться.
   Вы, читатель, были въ свое время ребенкомъ и, быть можетъ, настолько счастливы, что и до-сихъ-поръ сохранили кое-какія свойства дѣтства. Вѣроятно вамъ иногда случалось -- (съ своей стороны, я это дѣлывалъ по цѣлымъ днямъ и считаю, что это были наилучшіе дни моей жизни), -- вамъ не разъ случалось, говорю я, въ солнечный день слѣдить, пробираясь отъ куста къ кусту до берега ручья, изящное голубое или зеленое насѣкомое, извѣстное подъ названіемъ коромысла, которое неслось передъ вами, описывая причудливо-ломанныя линіи своимъ полетомъ и задѣвая всѣ встрѣчныя вѣтки, какъ бы лобзая ихъ на-лету. Помните, съ какимъ влюбленнымъ любопытствомъ вы смотрѣли на эти крылья, отливавшія пурпуромъ и лазурью и съ легкимъ жужжаньемъ разсѣкавшія воздухъ? Они казались какимъ-то маленькимъ вихремъ, проносившимся мимо васъ, и мелькали такъ быстро, что форма, находившаяся посреди ихъ, становилась неуловимой. Это воздушное существо, смутно обрисовывавшееся сквозь дымку трепещущихъ крыльевъ, казалось вамъ чѣмъ-то призрачнымъ, фантастичнымъ, чѣмъ-то недоступнымъ для глаза и для осязанія. Но когда, наконецъ, насѣкомое садилось отдохнуть на остроконечную верхушку тростника и вы могли разсматривать, притаивъ дыханье, эти длинныя газовыя крылья, это продолговатое туловище, точно покрытое эмалью, эти глаза, похожіе на два хрустальные шарика, -- помните, какъ велико было ваше изумленіе и какъ вы боялись, чтобы эта форма снова не исчезла въ туманѣ и живое существо не превратилось въ призракъ? Припомните эти впечатлѣнія, и вы легко составите себѣ понятіе о томъ, что испытывалъ Гренгуаръ, созерцая видимый и осязаемый образъ той самой Эсмеральды, которая до сихъ поръ лишь мелькала передъ нимъ въ вихрѣ пляски, пѣнья и шумнаго возбужденія толпы.
   -- Такъ вотъ это что такое, Эсмеральда! говорилъ онъ про себя, погружаясь все болѣе и болѣе въ свои мечты и слѣдя за нею задумчивымъ взглядомъ.-- Небесное созданіе и уличная танцовщица! Такъ много и такъ мало въ одно и тоже время! Это она нанесла послѣдній ударъ моей драмѣ сегодня утромъ; она же и спасла меня отъ смерти сегодня вечеромъ. Мой злой геній и мой добрый ангелъ!... А прехорошенькая женщина, клянусь честью!... И должно быть влюблена въ меня безъ памяти, коли рѣшилась взять меня при такихъ обстоятельствахъ... А кстати, добавилъ онъ, поднимаясь съ своего мѣста и движимый тѣмъ чутьемъ истины, которое лежало въ основѣ его характера и его философіи, -- не знаю хорошенько, какъ это такъ случилось, но вѣдь я ея мужъ!
   Съ этою-то мыслью въ головѣ и во взглядѣ онъ подошелъ къ молодой дѣвушкѣ съ такимъ молодцоватымъ и влюбленнымъ видомъ, что та попятилась назадъ.-- Что вамъ отъ меня надо? проговорила она.
   -- И вы можете еще меня объ этомъ спрашивать, божественная Эсмеральда! воскликнулъ Гренгуаръ такимъ страстнымъ тономъ, что самъ удивился, услышавъ звукъ своего голоса.
   Цыганка широко раскрыла свои большіе глаза.-- Я не понимаю, что вы хотите этимъ сказать.
   -- Какъ! воскликнулъ Гренгуаръ, разгорячаясь все болѣе и болѣе и ободряя себя мыслью, что, какъ бы то ни было, онъ имѣетъ дѣло съ невинностью, прошедшею школу Дворца Чудесъ, -- развѣ я не принадлежу тебѣ, прелестный другъ, и развѣ ты не моя?
   И въ простотѣ сердечной онъ обхватилъ ее за талію.
   Лифъ цыганки выскользнулъ у него изъ рукъ, точно кожа угря. Однимъ скачкомъ она очутилась на противуположномъ концѣ комнаты, наклонилась, выпрямилась, и въ рукѣ у нея очутился кинжалъ, прежде даже, чѣмъ Гренгуаръ успѣлъ разглядѣть, откуда она его достала. Гнѣвная и гордая, съ раздувшимися губами, съ расширенными ноздрями, съ яркимъ румянцемъ на щекахъ и съ молніей во взглядѣ, стояла она передъ нимъ. Въ то же время бѣлая козочка стала впереди своей госпожи и обратила къ Гренгуару лобъ, вооруженный двумя рогами, хотя и очень красивыми подъ покрывавшей ихъ позолотой, тѣмъ не менѣе весьма острыми. Все это произошло въ одно мгновеніе ока.
   Воздушное коромысло превращалось въ осу и при первомъ удобномъ случаѣ готово было ужалить.
   Нашъ философъ остановился совсѣмъ озадаченный. Онъ поочередно поглядывалъ одурѣвшимъ взглядомъ то на молодую дѣвушку, то на козу.
   -- Мать Пресвятая Богородица проговорилъ онъ, какъ только изумленіе позволило ему говорить, -- вотъ такъ двѣ бѣдовыя особы!
   Цыганка съ своей стороны нарушила молчаніе.
   -- А ты, какъ я вижу, предерзкій проходимецъ!
   -- Извините, сударыня, отвѣчалъ Гренгуаръ, улыбаясь, -- но въ такомъ случаѣ, зачѣмъ же вы меня взяли въ мужья?
   -- Что-жъ, имъ надо было дать тебя повѣсить?
   -- Такъ у васъ, спросилъ поэтъ, нѣсколько разочарованный въ своихъ любовныхъ надеждахъ, не было другой мысли, когда вы выходили за меня замужъ, какъ только спасти меня отъ висѣлицы?
   -- А то какая же другая мысль могла у меня быть?
   Гренгуаръ закусилъ губы.-- Вотъ какъ! проговорилъ онъ.-- Купидонъ, значитъ, еще не такъ благопріятствуетъ мнѣ, какъ я думалъ. Но, коли такъ, стоило ли попусту разбивать эту бѣдную кружку?
   Между тѣмъ кинжалъ цыганки и рога козы все еще оставались въ оборонительномъ положеніи.
   -- Госпожа Эсмеральда, началъ Гренгуаръ, заключимте мирный договоръ. Я не состою секретаремъ въ судѣ Шатле, а потому не буду придираться къ вамъ за то, что вы носите оружіе въ Парижѣ, вопреки распоряженіямъ и запретамъ господина прево. Однако вамъ, конечно, не безъизвѣстно, что всего десять дней тому назадъ нѣкто Ноэль Лекривенъ былъ приговоренъ къ уплатѣ штрафа въ десять парижскихъ су за то, что носилъ при себѣ шпагу. Ну, да это до меня не касается; перехожу прямо къ дѣлу. Клянусь вамъ спасеніемъ своей души, что не буду къ вамъ приближаться безъ вашего согласія и разрѣшенія; но, ради Бога, дайте мнѣ поужинать!
   Въ сущности, Гренгуаръ, какъ и г. Депрео, былъ весьма "мало сладострастенъ". Онъ вовсе не принадлежалъ къ той породѣ удальцовъ мушкатерскаго пошиба, которые берутъ молодыхъ дѣвушекъ приступомъ, точно непріятельскую крѣпость. Въ любви, какъ и во всѣхъ другихъ дѣлахъ, онъ охотно держался выжидательной политики и среднихъ путей. Хорошій ужинъ въ обществѣ прелестной молодой дѣвушки казался ему, въ особенности, когда онъ былъ голоденъ, отличнымъ антрактомъ между прологомъ и развязкою любовнаго приключенія.
   Цыганка не отвѣчала. Она скорчила свою маленькую презрительную мину, выпрямила голову, точно птичка, и расхохоталась. Кинжалъ исчезъ такъ же быстро, какъ и показался. Гренгуаръ не могъ разглядѣть, куда оса прячетъ свое жало.
   Минуту спустя на столѣ появились: ржаной хлѣбъ, кусокъ свиного сала, нѣсколько сморщенныхъ картофелинъ и кружка съ пивомъ. Гренгуаръ принялся ѣсть съ ожесточеніемъ. Судя по тому, какъ энергично его желѣзная вилка стучала о фаянсовую тарелку, можно было подумать, что вся его любовь перешла въ аппетитъ.
   Молодая дѣвушка, сѣвшая насупротивъ поэта, глядѣла на него молча, очевидно занятая какою-то другою мыслью, которая минутами вызывала на лицѣ ея улыбку, а рука ея тѣмъ временемъ поглаживала умную мордочку козы, нѣжно прижавшуюся къ ея колѣнямъ. Свѣча изъ желтаго воска освѣщала лица прожорливаго гостя и задумчивой хозяйки.
   Между тѣмъ Гренгуаръ, утоливъ первыя потребности своего желудка, устыдился того, что оставилъ несъѣденой всего на всего одну картофелину.
   -- А вы сами ничего не кушаете, госпожа Эсмеральда! проговорилъ онъ.
   Она только покачала отрицательно головою въ отвѣть и взглядъ ея задумчиво устремился въ потолокъ.
   -- И о чемъ это она, чортъ возьми, думаетъ? спрашивалъ себя Гренгуаръ, перенося и свой взглядъ туда, куда она смотрѣла.-- Не гримаса же этого каменнаго карлика, изваяннаго въ самой верхней точкѣ свода, поглощаетъ до такой степени ея вниманіе? Убей Богъ мою душу! Ужъ. кажется, съ кѣмъ другимъ, а съ этимъ уродомъ мнѣ нечего бояться сравненія.
   И онъ окликнулъ ее громко:
   -- Сударыня!
   Она, повидимому, не разслышала его.
   -- Госпожа Эсмеральда! повторилъ онъ еще громче.
   Напрасный трудъ! Мысль молодой дѣвушки, повидимому, унеслась далеко и голосъ Гренгуара безсиленъ былъ заставить ее вернуться оттуда, гдѣ она витала. По счастью, на помощь Гренгуару явилась коза: она начала тихонько теребить свою госпожу за рукавъ.
   -- Что тебѣ, Джали? проговорила цыганка, какъ бы внезапно пробужденная отъ сна.
   -- Она, должно быть, голодна, подсказалъ Гренгуаръ, обрадовавшись случаю завязать разговоръ.
   Эсмеральда начала крошить хлѣбъ, который коза граціозно ѣла прямо изъ ея ладони.
   Гренгуаръ не далъ ей времени снова погрузиться въ задумчивость.
   -- Такъ вы не хотите, чтобы я былъ вашимъ мужемъ?
   Молодая дѣвушка пристально посмотрѣла на него и отвѣчала:
   -- Нѣтъ!
   -- А любовникомъ? продолжалъ Гренгуаръ.
   Она сдѣлала свою презрительную гримаску и опять проговорила:
   -- Нѣтъ!
   -- Ну, а другомъ желаете меня имѣть?
   Она еще разъ бросила на него пристальный взглядъ и послѣ минутнаго раздумья отвѣтила:
   -- "Быть можетъ!"
   Это "быть можетъ", столь любезное философамъ, ободрило Гренгуара.
   -- Знаете-ли вы, что такое дружба? спросилъ онъ.
   -- Знаю, отвѣчала цыганка. Это значитъ быть братомъ и сестрой: дружба -- это когда двѣ души такъ же близки одна къ другой, какъ два пальца на рукѣ; онѣ другъ съ дружкой соприкасаются, но не смѣшиваются въ одно.
   -- А любовь? продолжалъ Гренгуаръ.
   -- О, любовь!-- и голосъ ея задрожалъ, глаза загорѣлись, -- это значить быть вдвоемъ и составлять одно существо. Любовь -- это когда мужчина и женщина перестаютъ быть мужчиной и женщиной и становятся -- ангеломъ. Любовь -- это небо!
   И говоря это, уличная танцовщица была такъ поразительно прекрасна, что Гренгуаръ не могъ оторвать отъ нея глазъ. Характеръ ея красоты въ эту минуту вполнѣ гармонировалъ съ восточною почти восторженностью ея словъ. Ея розовыя губки, плѣнявшія чистотою своихъ очертаній, были раскрыты въ полуулыбку. Ея ясный, невинный лобъ какъ бы затуманивался на мгновеніе набѣгавшимъ на него облакомъ мысли, точно зеркало, подергивающееся влагой подъ дыханіемъ человѣка; сквозь длинныя, опущенныя рѣсницы пробивались какіе-то чудные лучи, придававшіе ея чертамъ ту идеальную прелесть, которую впослѣдствіи съумѣлъ уловить Рафаэль въ своихъ картинахъ, воспроизводящихъ сліяніе дѣвственности, материнства и божества.
   Гренгуаръ между тѣмъ продолжалъ.
   -- Чѣмъ же надо быть, чтобы вамъ понравиться?
   -- Надо быть мужчиной.
   -- А я развѣ, по вашему, не мужчина?
   -- Надо быть мужчиной съ каской на головѣ, со шпагой въ рукѣ и съ золотыми шпорами на ногахъ.
   -- Прекрасно! воскликнулъ Гренгуаръ, -- значитъ безъ коня нѣтъ и мужчины. Вы любите кого нибудь?
   -- То есть любовью?
   -- Ну да, любовью?
   Она съ минуту помолчала въ раздумьи и затѣмъ проговорила съ какимъ-то особеннымъ выраженіемъ:
   -- Это я вскорѣ буду знать.
   -- А почему вы не можете узнать это сегодня же вечеромъ? нѣжно спросилъ поэтъ.-- Почему вамъ не полюбить меня?
   Она взглянула ему серьезно въ лицо.
   -- Я могу полюбить только такого мужчину, который съумѣетъ защитить меня.
   Гренгуаръ покраснѣлъ и понялъ, что дѣло его обстоитъ незавидно. Молодая дѣвушка очевидно намекала на ту плохую подмогу, которую онъ оказалъ ей въ минуту опасности, угрожавшей ей два часа тому назадъ. Это воспоминаніе, затерявшееся было среди массы другихъ впечатлѣній, которыя онъ пережилъ въ этотъ вечеръ, теперь снова ожило въ его памяти. Онъ ударилъ себя рукою по лбу.
   -- А кстати, сударыня, проговорилъ онъ,-- мнѣ собственно съ этого слѣдовало бы и начать. Прошу у васъ извиненія за мою глупую разсѣянность. Какъ вы вырвались изъ когтей Квазимодо?
   Вопросъ этотъ заставилъ цыганку встрепенуться.
   -- О, отвратительный горбунъ! проговорила она, закрывая лицо руками.
   И она содрогалась точно отъ сильнаго холода.
   -- Точно, что отвратительный! подтвердилъ Гренгуаръ, не упуская между тѣмъ изъ виду свою мысль. но какъ вы отъ него избавились?
   Эсмеральда улыбнулась, вздохнула и промолчала.
   -- И вы не знаете, зачѣмъ онъ васъ преслѣдовалъ? продолжалъ Гренгуаръ, стараясь обходомъ вернуться къ интересовавшему его вопросу.
   -- Не знаю, отвѣчала молодая дѣвушка. И она съ живостью добавила: -- Но вѣдь и вы меня преслѣдовали. Зачѣмъ вы это дѣлали?
   -- По чести, отвѣчалъ Гренгуаръ, я тоже этого не знаю.
   Настало молчаніе. Гренгуаръ чертилъ по столу своимъ ножемъ. Молодая дѣвушка улыбалась и, казалось, смотрѣла на какой-то предметъ, который она одна видѣла сквозь стѣну. Вдругъ она запѣла чуть слышнымъ голосомъ:
   
   Quando las pintadas aves
   Mudas estan, y la tierra...
   
   Тугъ пѣніе ея оборвалось и она принялась ласкать Джали.
   -- А славная у васъ козочка, замѣтилъ Гренгуаръ.
   -- Это моя сестра.
   -- Почему васъ зовутъ Эсмеральдой? продолжалъ поэтъ.
   -- Право, не знаю.
   -- Но однако?
   Она вынула изъ-за лифа небольшой мѣшочекъ продолговатой формы, который она носила на шеѣ, прикрѣпленнымъ къ цѣпочкѣ изъ крупныхъ зеренъ. Этотъ мѣшочекъ издавалъ сильный запахъ камфары. Онъ былъ обтянутъ зеленой шелковой матеріей и въ срединѣ украшенъ крупной бусиной изъ зеленаго стекла, представлявшей подражаніе изумруду.
   -- Быть можетъ, проговорила она, меня назвали Эсмеральдой вотъ изъ-за этого {Esmeralda, по-французски emeraude,-- изумрудъ.}.
   Гренгуаръ хотѣлъ-было взять мѣшочекъ въ руки, но она попятилась назадъ.-- Не дотрогивайтесь до него! воскликнула она.-- Это талисманъ. Либо ты повредишь ему, либо онъ повредитъ тебѣ.-- Любопытство поэта подстрекалось все болѣе и болѣе.
   -- Кто же вамъ далъ эту вещь?
   Она приложила палецъ ко рту и спрятала мѣшочекъ за лифъ.
   Онъ пробовалъ предложить ей другіе вопросы, но она отвѣчала неохотно.
   -- Что значитъ слово Эсмеральда?
   -- Не знаю.
   -- Изъ какого оно языка взято?
   -- Должно быть оно -- египетское.
   -- Я и самъ такъ думалъ, замѣтилъ Гренгуаръ.-- Такъ вы не во Франціи родились?
   -- Не знаю.
   -- Есть у васъ родители?
   Она запѣла на мотивъ старинной пѣсни:
   
   Mon père est oiseau
   Ma mère est oiselle.
   Je passe l'eau sans nacelle
   Je passe l'eau sans bateau.
   Ma mère est oiselle
   Mon père est oiseau *).
   *) "Мой отецъ -- вольная птица, моя мать -- малая птичужка. Безъ челна проношусь я черезъ рѣку, безъ челна и безъ лодки. Моя мать -- малая птичужка, мой отецъ -- вольная птица". Прим. пер.
   
   -- Чудесно, проговорилъ Гренгуаръ. Сколько вамъ было лѣтъ, когда вы прибыли во Францію?
   -- Я была совсѣмъ маленькая.
   -- А въ Парижъ давно ли вы попали?
   -- Въ прошломъ году. Въ ту самую минуту, когда мы входили въ городъ Папскими воротами, надъ головами вашими пронеслась на югъ малиновка. Это было въ концѣ Августа. Я тогда же подумала: ну, зима, должно быть, будетъ холодная.
   -- И она точно была холодная, сказалъ Гренгуаръ, обрадовавшись этому началу разговора.-- Я всю зиму только и дѣлалъ, что согрѣвалъ пальцы дыханіемъ. Такъ вы, значитъ, обладаете даромъ предсказывать будущее?
   -- Нѣтъ.
   -- Скажите, этотъ человѣкъ, котораго вы называете герцогомъ египетскимъ,-- онъ предводитель вашего племени?
   -- Да.
   -- А вѣдь это онъ насъ сочеталъ бракомъ! робко замѣтилъ поэтъ.
   На лицѣ ея появилась обычная презрительная гримаса.-- Я даже имени твоего не знала, проговорила она.
   -- Моего имени? Если желаете знать, меня зовутъ Пьеръ Гренгуаръ.
   -- Я знаю другое имя, которое куда лучше будетъ, отвѣчала она.
   -- Злая! воскликнулъ поэтъ. Ну, да я на васъ не могу сердиться. Послушайте, вы меня, быть можетъ, больше полюбите, если узнаете лучше, и потомъ, вы мнѣ разсказали вашу исторію съ такой довѣрчивостью, что и я, такъ сказать, обязанъ заплатить вамъ довѣріемъ. И такъ, знайте, что меня зовутъ Пьеръ Гренгуаръ, и что я сынъ одного нотаріуса изъ Гонесса. Отецъ мой былъ повѣшенъ бургундцами; матери моей пикардцы распороли брюхо; это произошло во время осады Парижа, лѣтъ двадцать тому назадъ. Такимъ образомъ, я шести лѣтъ отъ роду остался сиротою, и былъ выброшенъ на парижскую мостовую. Какъ я прожилъ отъ шести до шестнадцати лѣтъ, право, не знаю. Кормился я тѣмъ, что когда торговка фруктами дастъ мнѣ сливу, когда булочникъ броситъ мнѣ корку хлѣба. По вечерамъ меня подбирали патрульные солдаты и отводили въ тюрьму; тамъ я находилъ вязанку соломы, на которой могъ выспаться. Все это, однако же, какъ видите, не помѣшало мнѣ вырости худымъ и долговязымъ парнемъ. Зимою я грѣлся на солнышкѣ и находилъ весьма глупымъ тотъ обычай, по которому огни Иванова дня зажигаются только лѣтомъ. Шестнадцати лѣтъ я задумалъ пристроиться къ какой нибудь профессіи. Перепробовалъ я всевозможныя званія. Сначала я поступилъ въ солдаты, но оказался не достаточно храбръ; затѣмъ я сдѣлался монахомъ, но у меня не хватило набожности, и потомъ, пить я не умѣю. Съ горя, пошелъ я было въ плотники, но тутъ у меня силы въ рукахъ не хватило. Меня всего больше тянуло сдѣлаться школьнымъ учителемъ. Правда, я даже грамоты не зналъ, но это еще была не бѣда. Долго-ли, коротко-ли, я замѣтилъ, что мнѣ для всякаго занятія чего нибудь да недостаетъ; а потому, видя, что я ни на что не гожусь, я порѣшилъ, что мнѣ всего лучше сдѣлаться поэтомъ и виршеплетомъ. Это такое ремесло, которому всегда можно посвятить себя, когда ведешь бродяжническую жизнь, и потомъ это все-таки лучше, чѣмъ промышлять воровствомъ какъ мнѣ совѣтовали иные молодые жулики изъ моихъ пріятелей. По счастью, я въ одно прекрасное утро встрѣтился съ Клодомъ Фролло, достопочтеннымъ архидіакономъ собора Парижской Богоматери. Онъ принялъ во мнѣ участіе и ему-то я обязанъ тѣмъ, что сталъ въ настоящее время настоящимъ литераторомъ, знающимъ латынь во всемъ ея объемѣ, отъ Цицерона и до твореній отцовъ целестинцевъ, и искуснымъ какъ въ схоласиткѣ и риторикѣ, такъ и въ стихосложеніи,-- этой премудрости изъ премудростей. Я -- авторъ той мистеріи, которую представляли сегодня при большомъ стеченіи народа и съ громаднымъ успѣхомъ въ большой залѣ "Дворца Правосудія". Я также сочинилъ трактатъ о необычайной кометѣ 1465 г., отъ которой одинъ человѣкъ помѣшался; въ трактатѣ этомъ будетъ шестьсотъ страницъ. Случалось мнѣ пожинать и многіе другіе лавры. Маракуя малую толику въ артиллерійскомъ дѣлѣ, я работалъ при отливкѣ той большой пушки, которую, какъ вы помните, конечно, разорвало въ то самое время, когда ей производили испытаніе, причемъ двадцать четыре человѣка изъ толпы, собравшейся посмотрѣть на испытаніе, были убиты. Какъ видите, я, можно сказать, не дурная партія. Я знаю множество весьма забавныхъ штучекъ, которымъ я научу вашу козу; такъ, напримѣръ, я умѣю передразнивать епископа парижскаго, этого проклятаго лицемѣра, мельницы котораго окачиваютъ своими брызгами всѣхъ прохожихъ на Мельничьемъ мосту. И потомъ, моя мистерія принесетъ мнѣ много денегъ чистоганомъ, если мнѣ только за нее заплатятъ. Словомъ я самъ, мои дарованія, моя ученость и мое искусство въ литературномъ дѣлѣ -- къ вашимъ услугамъ; я готовъ жить съ вами, какъ вамъ будетъ угодно -- въ цѣломудріи, или въ веселіи,-- какъ мужъ съ женою, буде вамъ то будетъ не противно, или-же какъ братъ съ сестрою, если вы найдете, что такъ лучше.
   Гренгуаръ замолкъ, выжидая, какое впечатлѣніе его рѣчь произведетъ на молодую дѣвушку. Она смотрѣла на землю.
   -- Фебъ! проговорила она въ полголоса. Затѣмъ, обернувшись къ поэту, вдругъ спросила: -- Что это значитъ -- Фебъ?
   Гренгуаръ, хотя и не понялъ, какое соотношеніе можетъ существовать между его рѣчью и подобнымъ вопросомъ, не прочь былъ воспользоваться случаемъ, чтобъ блеснуть своей ученостью. А потому онъ отвѣчалъ, пріосанившись:-- Это такое латинское слово, которое означаетъ -- солнце.
   -- Солнце! повторила она.
   -- Это имя одного красавца-стрѣлка, который былъ богомъ.
   -- Богомъ! проговорила цыганка, и въ голосѣ, которымъ она это сказала, звучала какая-то задумчивая и страстная нота.
   Въ эту минуту одинъ изъ ея браслетовъ разстегнулся и упалъ на полъ. Гренгуаръ быстро наклонился чтобы поднять его. Когда онъ снова выпрямился, молодая дѣвушка и коза исчезли. До слуха его донесся скрипъ задвигаемаго засова: то запиралась наружная дверь коморки, смежной съ той комнатой, въ которой онъ находился.
   -- Позаботилась-ли она, по крайней мѣрѣ, оставить мнѣ на чемъ спать? спросилъ себя нашъ философъ.
   Онъ обошелъ всю комнату. Единственнымъ приспособленіемъ, мало-мальски могущимъ служить для ночнаго отдыха, оказался довольно длинный деревянный ларь; да и то крышка этого ларя была покрыта рѣзьбою. Гренгуаръ, растянувшись на ней, испыталъ ощущеніе, подобное тому, которое испыталъ бы великанъ, улегшись на гребняхъ Альпъ.
   -- Ну, дѣлать нечего, проговорилъ онъ, укладываясь на своемъ ложѣ на сколько могъ удобнѣе,-- надо покориться своей участи. А жаль! въ этой свадьбѣ, справленной посредствомъ разбитой кружки, было что то простодушное и допотопное, придававшее ей особенную прелесть.

0x01 graphic

КНИГА ТРЕТЬЯ.

I.
Соборъ Богоматери.

   Соборъ Парижской Богоматери, безспорно, и въ наши дни остается дивнымъ и величественнымъ зданіемъ. но какъ бы прекрасенъ онъ ни былъ въ своей старости, трудно удержаться отъ чувства сожалѣнія и негодованія при мысли о томъ, какъ люди и время, дѣйствуя за-одно, искалѣчили и обезобразили этотъ памятникъ сѣдой старины, безъ малѣйшаго уваженія къ Карлу Великому, заложившему первый его камень, и къ Филиппу-Августу, завершившему его постройку.
   На лицѣ этой старой царицы всѣхъ нашихъ соборовъ, рядомъ съ морщиной, наложенной рукою времени, вы всегда найдете и рубецъ отъ раны, нанесенной рукою человѣка. Tempus edax, homo edacior. Съ своей стороны, я всего охотнѣе перевелъ бы это изреченіе такъ: "время слѣпо, а человѣкъ глупъ".
   Если бы у насъ было время прослѣдить съ читателемъ всѣ тѣ слѣды разрушенія, которые попадаются на каждомъ шагу въ этой древней церкви, мы увидѣли бы, что наименьшая часть есть дѣло времени, и что наибольшая доля ихъ падаетъ на отвѣтственность человѣка и, преимущественно, "служителей искусства", такъ какъ за послѣднія два столѣтія выискивались господа, развязно присвоивавшіе себѣ названіе архитекторовъ.
   Ограничимся лишь немногими, наиболѣе выдающимися, примѣрами. Много-ли въ цѣломъ мірѣ найдется такихъ чудныхъ архитектурныхъ страницъ, какъ та, которую представляетъ фасадъ собора, съ своими тремя входами, вдающимися въ глубь стрѣльчатыми дугами; съ своею узорчатою, зубчатою лентою изъ двадцати восьми царственныхъ нишъ; съ своею центральною розеткою, красующеюся между двухъ боковыхъ оконъ, точно священникъ между двумя діаконами; съ своею высокою, воздушною галереею изъ колоннъ, соединенныхъ узорчатыми арками и поддерживающихъ на своихъ тонкихъ столбахъ тяжелую площадку; наконецъ, съ своими двумя черными и массивными башнями и ихъ черепичными навѣсами? Вся эта громада, высящаяся въ пять этажей, образуетъ гармоничное цѣлое, въ которомъ безчисленные детали,-- статуи, скульптурныя и рѣзныя украшенія,-- тѣснятся пестрою и, въ тоже время, стройною толпою, сливаясь какъ бы сами собой съ этимъ спокойно-величавымъ цѣлымъ. Соборъ Богоматери -- это, такъ сказать, грандіозная каменная симфонія; это дѣло одного человѣка и цѣлаго народа, единое и сложное въ своемъ единствѣ, подобно тѣмъ народнымъ эпосамъ, съ которыми оно имѣетъ такъ много родственнаго. Въ созданіи этого дивнаго произведенія участвовали всѣ силы данной эпохи и на каждомъ камнѣ выступаетъ въ самыхъ разнообразныхъ формахъ фантазія работника, дисциплинированная геніемъ художника. Словомъ, это созданіе рукъ человѣка, по своей мощной и плодотворной идеѣ, имѣетъ нѣчто общее съ божественнымъ созданіемъ, отъ котораго оно какъ бы заимствовало оба свойства послѣдняго: разнообразіе и вѣчность.
   То, что мы сказали о фасадѣ, слѣдуетъ примѣнить и ко всей церкви, а сказанное о соборной церкви Парижа слѣдуетъ примѣнить и ко всѣмъ средневѣковымъ христіанскимъ храмамъ. Въ произведеніяхъ этого самороднаго искусства всѣ частности тѣсно между собою связаны, все логично вытекаетъ одно изъ другого и поражаетъ строгою пропорціональностью. Смѣрьте палецъ отъ ноги колосса и вы получите мѣрку самого колосса.
   Но возвратимся къ фасаду Собора Богоматери въ томъ видѣ, въ какомъ онъ представляется намъ теперь, когда мы ходимъ благоговѣйно любоваться этимъ строгимъ и величественнымъ зданіемъ, которое, по сказанію его лѣтописцевъ, наводило ужасъ на смотрящаго: "quae mole sua terrorem incutit spectantibus." e
   Въ фасадѣ этомъ въ настоящее время недостаетъ трехъ важныхъ вещей: во-первыхъ, террасы въ одиннадцать ступеней, которая возвышала его когда-то надъ окружающей почвой; затѣмъ, нижняго ряда статуй, которыя стояли въ нишахъ трехъ порталовъ, и верхняго ряда изъ двадцати восьми статуй, которыми была уставлена галерея, образовавшая второй этажъ зданія, и которыя изображали древнѣйшихъ Французскихъ королей, отъ Хильдебера и до Филиппа-Августа, съ императорскою державою въ рукѣ.
   Что касается террасы въ одиннадцать ступеней, то она была уничтожена временемъ, которое медленно и незамѣтно повышало почву квартала Cité; но время, поглотившее одну за другой, подъ этимъ постепеннымъ наростаніемъ уровня парижской мостовой, всѣ одиннадцать ступеней, придававшія величавому зданію еще большую высоту, возвратило собору, быть можетъ, болѣе того, что оно у него отняло: вѣдь только время могло придать фасаду тотъ темный цвѣтъ, который говоритъ о многихъ вѣкахъ, видѣнныхъ этими стѣнами, и благодаря которому старческій возрастъ зданій есть въ тоже время возрастъ напвящаго разцвѣта ихъ красоты.
   Но кто же уничтожилъ оба ряда статуй? Кто оставилъ ниши пустыми? Кто вырѣзалъ посреди центральнаго портала эту полую стрѣльчатую арку, производящую впечатлѣніе такого ненужнаго придатка? Кто осмѣлился рядомъ съ арабесками Бикорнета вставить эту тяжеловѣсную и безвкусную деревянную дверь, покрытую рѣзьбою во вкусѣ эпохи Людовика XV?:-- Все это сдѣлали люди -- архитекторы, художники нашего времени.
   А внутри храма -- кто низвергъ колоссальную статую св. Христофора,-- эту всемірную знаменитость между статуями, славившуюся подобно тому, какъ большая зала Дворца Правосудія славилась между залами, или шпиль страсбургской колокольни -- между колокольнями цѣлаго свѣта? А куда дѣвались миріады статуй, наполнявшихъ всѣ промежутки между колоннами внутри церкви, -- всѣ эти изображенія мужчинъ, женщинъ, дѣтей, королей, епископовъ, воиновъ,-- иныя колѣнопреклоненныя, другія стоящія во весь ростъ, третьи на конѣ, иныя высѣченныя изъ камня, или мрамора, другія -- отлитыя изъ золота, серебра, мѣди и даже воска?-- Не время смело ихъ съ лица земли безпощадною рукою.
   А кто замѣнилъ старинный готическій алтарь, уставленный роскошными раками и ковчежцами съ мощами,-- тяжеловѣснымъ саркофагомъ изъ мрамора, разукрашеннымъ головами херувимовъ и облаками, и производящимъ впечатлѣніе какого-то разрозненнаго экземпляра, перенесеннаго сюда изъ церкви Валь-де-Графъ или изъ отеля Инвалидовъ? Кто водрузилъ этотъ каменный анахронизмъ надъ плитами, видавшими времена Карловинговъ?-- Не Людовикъ ли XIV совершилъ эту профанацію въ исполненіе обѣта, даннаго Людовикомъ XIII?
   А кто замѣнилъ холоднымъ бѣлымъ стекломъ тѣ "ярко-разцвѣченныя" стекла, которыя заставляли взоры нашихъ предковъ пробѣгать въ нерѣшимости, на чемъ остановиться, отъ розетки главнаго входа къ стрѣльчатымъ окнамъ хоровъ? Что подумалъ бы самый послѣдній пѣвчій шестнадцатаго столѣтія, если бы онъ увидѣлъ чудесную желтую краску, которою наши вандалы-архіепископы вымазали свой соборъ?-- Онъ вспомнилъ бы, что это тотъ самый цвѣтъ, которымъ обыкновенно палачъ окрашивалъ дома, опозоренные преступленіемъ своихъ владѣльцевъ; онъ вспомнилъ бы, что Малый Бурбонскій отель былъ вымазанъ желтою краскою за измѣну конетабля, при чемъ, какъ говоритъ Совалъ, "краска оказалась до того прочною и добротною, что и болѣе ста лѣтъ спустя еще не полиняла". Вспомнилъ бы все это нашъ пѣвчій и убѣжалъ бы, вообразивъ, что святое мѣсто осквернено какимъ нибудь преступленіемъ.
   Но поднимемся на кровлю собора, не останавливаясь передъ множествомъ слѣдовъ подобнаго же варварскаго хозяйничанья, которые будутъ намъ попадаться на каждомъ шагу. Куда дѣвалась маленькая колокольня, такая же стройная, какъ и сосѣдъ ея, шпиль св. Капеллы (нынѣ тоже уже не существующій)?-- Высокая, тонкая, остроконечная, вся сквозная, колокольня эта смѣло уносилась въ небо еще выше, чѣмъ башни; но нѣкій архитекторъ, одаренный "изящнымъ вкусомъ", ампутировалъ ее въ 1787 г. и счелъ, что совершенно достаточно залѣпить образовавшуюся рану свинцовымъ пластыремъ, формою своею напоминающимъ крышку кострюли. И такова была участь, постигшая средневѣковое искусство почти во всѣхъ странахъ, а во Франціи особенно. На развалинахъ этого искусства можно разглядѣть троякаго рода поврежденія, проникающія не на одинаковую глубину: на поверхности время оставило тамъ и сямъ свои зазубрины и все подернуло своей ржавчиною; затѣмъ политическія и религіозныя революціи, слѣпыя и гнѣвныя по своей природѣ, устремились на это искусство, разодрали роскошную его ризу изъ рѣзной работы, продырявили его розетки, сорвали его ожерелья изъ арабесокъ и мелкихъ причудливыхъ фигуръ, и опрокинули его статуи -- однѣ за то, что на нихъ была тіара, а другія за то, что на нихъ была корона; наконецъ третьимъ разрушителемъ была мода: послѣ роскошныхъ причудъ возрожденія, она становится все болѣе и болѣе грубою, безвкусною и безсмысленною въ тѣхъ видоизмѣненіяхъ, черезъ которыя, по ея прихоти, проходитъ архитектура и которыя знаменуютъ роковой, неизбѣжный упадокъ этого искусства.
   Моды причинили средневѣковому зодчеству еще больше вреда, нежели революціи. Онѣ врѣзались въ самую его глубь, онѣ увѣчили, такъ сказать, остовъ зданій; онѣ выкраивали и усѣкали, нарушая связь цѣлаго, не щадя ни символовъ, ни логики, ни красоты. Не довольствуясь этимъ, онѣ еще передѣлывали за-ново,-- дерзость, до которой не доходили ни время, ни революціи. Самымъ безцеремоннымъ образомъ, во имя "хорошаго вкуса", онѣ прикрывали зіяющія раны готической архитектуры своими дрянными, эфемерными побрякушками, своими мраморными лентами и металлическими блестками; всѣ эти яйцеобразныя украшенія, завитки, вырѣзки, гирлянды, бахромки, каменныя сіянія, бронзовыя облака, дебелые амуры и херувимы съ раздувшимися щеками, являются своего рода проказой, которая впервые показывается на лицѣ средневѣковаго искусства еще въ Молельнѣ Екатерины Медичи и доканываетъ его два вѣка спустя, когда оно, обезображенное, съ противуестественными гримасами на лицѣ, испускаетъ духъ въ будуарѣ Дюбарри.
   И такъ, готическіе памятники, уцѣлѣвшіе до нашихъ дней, носятъ слѣды троякаго рода опустошеній: морщины и бородавки на поверхности -- это дѣло времени; шрамы и рубцы отъ ударовъ -- это дѣло революцій, начиная съ революціи Лютера и кончая революціей Мирабо; увѣчья же, вывихи и "реставраціи" -- это работа профессоровъ искусства, изучившихъ различные архитектурные стили,-- отъ греческаго и римскаго до варварскаго, по Ветрувію и Виньоле {Ветрувій -- римскій архитекторъ, жившій въ I вѣкѣ до P. X. Извѣстенъ какъ авторъ объемистаго сочиненія объ архитектурѣ въ 10-ти книгахъ. Виньоле -- итальянскій зодчій шестнадцатаго столѣтія; имъ были сооружены многіе памятники въ различныхъ итальянскихъ городахъ. Папа назначилъ его архитекторомъ храма Св. Петра; по его планамъ былъ перестроенъ испанскимъ королемъ Эскуріальскій дворецъ; но всего болѣе извѣстенъ онъ своими сочиненіями; считаютъ, что въ этихъ сочиненіяхъ впервые были собраны и установлены правила архитектурнаго искусства. Прим. пер.}. Это дивное средневѣковое искусство, созданное вандалами, было убито академіями. На помощь къ работѣ вѣковъ и къ работѣ революцій, которыя разрушаютъ, по крайней мѣрѣ, безпристрастно и вносятъ въ дѣло разрушенія извѣстное величіе, явились цѣлыя полчища присяжныхъ архитекторовъ,-- все народъ патентованный и дипломированный, прошедшій черезъ школьную выправку. Эти принялись не разрушать, а портить, и портить съ разборомъ, сообразно съ указаніями дурного вкуса. Готическія кружева они замѣнили пучками цикорія, во вкусѣ эпохи Людовика XV,-- и все это дѣлалось ради наивящей славы Парѳенона. То былъ ударъ ослинаго копыта умирающему льву. То была стая жадныхъ личинокъ, набрасывающаяся на старый дубъ, чтобъ обглодать его до-тла.
   Какъ далеко мы ушли отъ того времени, когда Роберъ Сеналисъ, сравнивая Соборъ Парижской Богоматери съ знаменитымъ храмомъ Діаны Эфесской, "коему язычники расточали столько похвалъ", и который обезсмертилъ Герострата, находилъ, что галльскій соборъ "много превосходилъ языческій храмъ и длиною, и шириною, и высотою, и строеніемъ" {Histoire gallicane, liv. II, période 3, P. 130, p. 1.}.
   Соборъ Парижской Богоматери нельзя, впрочемъ, назвать памятникомъ вполнѣ опредѣленнаго и законченнаго стиля. Это уже не романская церковь, но еще и не готическая церковь. Зданіе это не можетъ считаться типичнымъ. Оно не имѣетъ, подобно Турнюсскому аббатству, ни строгой и массивной квадратной формы главнаго корпуса, ни круглыхъ и широкихъ сводовъ, ни холодной наготы, ни величественной простоты, свойственной зданіямъ романскаго стиля. Но въ то же время его нельзя причислить и къ тѣмъ памятникамъ, которые, подобно собору въ Буржѣ, созданы готическимъ зодчествомъ и плѣняютъ своей легкостью, разнообразіемъ и обиліемъ подробностей, напоминая собою густолиственное дерево или растеніе, осыпанное роскошнымъ цвѣтомъ. Соборъ Парижской Богоматери не принадлежитъ къ древней семьѣ церквей, мрачныхъ, таинственныхъ, низкихъ и какъ бы придавленныхъ своими круглыми сводами. Въ этихъ церквахъ, если откинуть потолокъ, есть нѣчто, напоминающее египетскіе храмы, нѣчто жреческое, символическое, родственное іероглифамъ. Въ украшеніяхъ ихъ зубчатыя линіи и ромбы преобладаютъ надъ цвѣтами, цвѣтовъ больше, чѣмъ животныхъ, а животныхъ все-таки больше, чѣмъ человѣческихъ фигуръ. Видно, что въ сооруженіи зданія епископъ принималъ болѣе участія, нежели зодчій; искусство еще цѣликомъ подчинено теократической и военной дисциплинѣ. Въ этомъ видѣ оно зародилось въ византійской имперіи и существуетъ вплоть до Вильгельма Завоевателя. Но нашъ Соборъ равнымъ образомъ чуждъ и другой семьѣ церквей, высокихъ, воздушныхъ, пестрѣющихъ стеклами и наполненныхъ изваяніями.
   Какъ политическій символъ -- эти послѣднія церкви выражаютъ собою духъ городскихъ общинъ; какъ произведеніе искусства -- онѣ свободны, причудливы, дышатъ какою-то необузданностью фантазіи. Съ ними искусство вступаетъ во второй фазисъ своего развитія. Оно утрачиваетъ свой іероглифическій, неподвижный, жреческій характеръ и становится художественно, прогрессивно и популярно. Этотъ второй періодъ начинается съ возвращеніемъ Людовика IX изъ крестоваго похода. Соборъ Парижской Богоматери не есть чистое произведеніе ни романской расы, подобно церквамъ перваго періода, ни арабской расы, подобно церквамъ второго періода.
   Соборъ этотъ знаменуетъ собою переходную эпоху. Саксонскій зодчій только что успѣлъ возвести первые столбы центральной части храма, когда стрѣльчатыя формы, занесенныя съ Востока, крестоносцами, побѣдоносно водворились надъ этими романскими капителями, предназначавшимися для поддержанія круглыхъ сводовъ. Форма эта отнынѣ властвуетъ повсюду, и остальная часть храма сооружается подъ ея вліяніемъ. Но только на первыхъ порахъ стрѣльчатая форма еще робка и нерѣшительна; она скрадываетъ присущія ей особенности, сдерживается, закругляется въ ширь; она еще не отваживается устремляться въ высь тонкими, остроконечными стрѣлами и копьями, какъ она то дѣлала позднѣе въ столькихъ другихъ соборахъ изумительной красоты. Ее какъ-будто еще. угнетаетъ сосѣдство тяжелыхъ романскихъ колоннъ.
   Эти зданія, представляющія переходъ отъ романскаго вкуса къ готическому, столь же драгоцѣнны для изслѣдователя, какъ и тѣ, въ которыхъ выразился тотъ или другой чистый типъ. Въ этихъ памятникахъ смѣшаннаго характера запечатлѣлся извѣстный моментъ въ развитіи искусства, который безъ этого былъ бы потерянъ для насъ. Въ нихъ стрѣльчатая форма, такъ сказать, прививается къ круглому своду, подобно тому, какъ черенокъ прививается къ дереву.
   Соборъ Парижской Богоматери представляетъ особенно любопытный образчикъ этого рода. Каждый фасадъ, каждый камень этого почтеннаго памятника является не только страницею изъ исторіи страны, но и страницею изъ исторіи искусства и науки. Такъ, не говоря уже о множествѣ другихъ, второстепенныхъ подробностей, возьмемъ хоть нѣкоторыя, наиболѣе бросающіяся въ глаза. Между тѣмъ какъ небольшая, такъ-называемая, красная дверь доходитъ почти до крайнихъ предѣловъ тонкаго изящества, какихъ только достигало готическое искусство въ XV столѣтіи, столбы центральной части, по своимъ размѣрамъ и по строгости своего стиля, отодвигаютъ васъ разомъ во времена меровинговъ и приводятъ на память одинъ изъ типическихъ памятниковъ этой эпохи -- аббатство Сенъ-Жерменъ-де-Пре. Можно подумать, что между этою дверью и этими столбами прошло шесть вѣковъ. Въ символахъ главнаго портала, даже алхимики находили краткое, но достаточно полное изложеніе своей науки, іероглифическимъ изображеніемъ которой, во всемъ ея объемѣ, являлась другая церковь -- Сенъ-Жакъ-ла-Бушри. И такъ, романское аббатство, готическое искусство, саксонское искусство, тяжеловѣсная круглая колонна, напоминающая Григорія VII, символизмъ герметиковъ, которымъ Николай Фламель подготовлялъ путь для Лютера, папское единство и расколъ, Сенъ-Жерменъ-де-Пре и Сенъ-Жакъ-ла-Бушри, -- все это сливается, смѣшивается, амальгамируется въ Соборѣ Парижской Богоматери. Эта центральная церковь, ставшая матерью остальныхъ церквей, является въ ряду другихъ древнихъ храновъ Парижа чѣмъ-то въ родѣ химеры античной басни: отъ одного храма она заимствовала голову, отъ другого конечности, отъ третьяго хребетъ; каждый изъ этихъ памятниковъ воспроизводится въ ней какой-нибудь своей частью.
   И такъ, повторяемъ, эти зданія смѣшаннаго типа равно любопытны какъ для художника, такъ и для антикварія и для историка. На нихъ можно видѣть во-очію, до какой степени зодчество есть дѣло первобытное; за-одно съ остатками циклопическихъ сооруженій, уцѣлѣвшими до нашихъ дней, за-одно съ египетскими пирамидами и съ колоссальными индійскими пагодами, зданія эти свидѣтельствуютъ, что великія произведенія архитектуры являются дѣломъ не столько одного человѣка, сколько цѣлаго общества; они созидаются не столько однимъ творческимъ актомъ генія, сколько труднымъ и медленнымъ процессомъ нарожденія; -- процессомъ, въ которомъ участвуетъ цѣлый народъ. Они -- тотъ слѣдъ, который оставляетъ послѣ себя нація; они результатъ всего того, что было пережито въ теченіи вѣковъ, словомъ, они -- своего рода геологическая формація. Каждая волна времени оставляетъ по себѣ свой осадокъ на такомъ памятникѣ; каждое поколѣніе налагаетъ на него свой пластъ; каждая личность приноситъ свой камень. Такъ поступаютъ бобры, такъ поступаютъ пчелы, такъ поступаютъ и люди. Великій символъ архитектуры, вавилонская башня, есть не что иное, какъ улей.
   Большія зданія, какъ и высокія горы, создаются вѣками. Нерѣдко искусство видоизмѣняетъ свои формы прежде, чѣмъ они успѣютъ достроиться: тогда они, какъ ни въ чемъ не бывало, продолжаютъ созидаться сообразно съ этими новыми, видоизмѣненными формами. Новое искусство беретъ памятникъ въ томъ видѣ, въ какомъ оно его застало, налагаетъ на него свой отпечатокъ, приспособляетъ его къ своимъ требованіямъ, развиваетъ его по своей фантазіи и доканчиваетъ его, если только успѣетъ. Это, какъ мы сказали выше, черенокъ, прививаемый къ дереву. Обращеніе соковъ между стволомъ и черенкомъ устанавливается само-собою, растительные процессы снова начинаютъ совершаться обычнымъ своимъ порядкомъ. И все это происходитъ спокойно, безъ усилія, безъ противодѣйствія, съ невозмутимостью логики, повинующейся естественному закону.
   Объ этихъ послѣдовательныхъ прививкахъ различныхъ формъ искусства, оставляющихъ свои слѣды на различныхъ частяхъ одного и того же зданія, можно бы было исписать цѣлыя книги: въ нихъ нерѣдко отражается вся исторія человѣчества. Въ этихъ громадныхъ анонимныхъ произведеніяхъ, человѣкъ, художникъ,-- личность, однимъ словомъ,-- исчезаетъ; въ нихъ воплощается и суммируется только общая мысль человѣчества въ различныхъ періодахъ своего развитія. Архитекторомъ является время, а каменьщикомъ -- цѣлый народъ.
   Здѣсь мы ограничиваемся разсмотрѣніемъ одной лишь европейской христіанской архитектуры,-- этой младшей сестры грандіозныхъ каменныхъ сооруженій Востока. Архитектура эта представляется наблюдателю въ видѣ громадной формаціи, распадающейся на три, рѣзко разграниченные между собою, пласта, лежащіе одинъ поверхъ другого. Романскій пластъ {Это та самая архитектура, которая, смотря по мѣстности, климату и нѣкоторымъ частнымъ отличіямъ называется то ломбардскою, то саксонскою, то византійскою. Въ сущности, архитектуры, носящія эти четыре различныя наименованія, родная сестры между собою: каждая изъ нихъ имѣетъ свои характеристичныя особенности, но всѣ онѣ вытекаютъ изъ одного и того-же начала, а именно, изъ круглаго свода.
   Facies non omnibus una,
   Non diversa tarnen, qualem, etc. Прим. автора.}, готическій пластъ и пластъ эпохи возрожденія, который мы всего охотнѣе назвали бы греко-римскимъ пластомъ. Романское наслоеніе, наиболѣе древнее и глубокое, занято круглымъ сводомъ; тотъ же сводъ, только поддерживаемый греческими колоннами, воскресаетъ и въ самомъ верхнемъ, позднѣйшемъ наслоеніи.-- въ томъ, которое принадлежитъ эпохѣ возрожденія.
   Промежутокъ же между этими двумя пластами занятъ стрѣльчатой формой. Тѣ зданія, которыя принадлежатъ цѣликомъ къ одному изъ этихъ наслоеній, рѣзко отличаются между собою и представляютъ вполнѣ законченное цѣлое. Таковы, напримѣръ, Жюмьежское аббатство, соборъ въ Реймсѣ, церковь Св. Креста въ Орлеанѣ. Но на крайнихъ своихъ граняхъ пласты эти смѣшиваются и сливаются между собою, на подобіе красокъ въ солнечномъ спектрѣ.
   На этомъ то рубежѣ и возникаютъ памятники сложнаго характера, зданія, выражающія собою извѣстный переходный оттѣнокъ. Иное зданіе принадлежитъ къ романскому типу въ нижней своей части, къ готическому типу -- посрединѣ и въ греко-римскому типу -- въ верхней части. Объясняется это, просто, тѣмъ, что строилось оно въ теченіе шести вѣковъ. Такіе памятники, впрочемъ, попадаются рѣдко. Образцомъ ихъ можетъ служить Этампская башня. Но зданія, совмѣщающія въ себѣ двѣ формаціи, встрѣчаются довольно часто. Таковъ Соборъ Парижской Богоматери, принадлежащій, по своему преобладающему характеру, къ той эпохѣ, въ которой царитъ стрѣльчатая форма, но захватывающій первыми, старѣйшими своими колоннами, другой, болѣе глубоко лежащій романскій пластъ, тотъ самый, къ которому цѣликомъ принадлежитъ порталъ аббатства Сенъ-Дени и паперть церкви Сенъ-Жерменъ-де-Пре. Къ этому же двойственному типу должна быть отнесена и прелестная полуготическая зала капитула въ Бошервилѣ, въ которой романскій пластъ доходитъ до половины ея высоты. Сюда же относится и Руанскій соборъ, который могъ бы быть причисленъ къ чисто готическому типу, еслибы онъ не уносился верхнею частью своего центральнаго шпиля въ эпоху возрожденія {Именно эта часть шпиля, которая была недостроена, въ 1323 г. бала сожжена ударомъ молніи. Прим. автора.}.
   Впрочемъ, всѣ эти оттѣнки и отличія не идутъ далѣе поверхности зданій. Только наружная оболочка искусства мѣняется. Но самое строеніе христіанскаго храма остается нетронутымъ. Повсюду мы видимъ одинъ и тотъ же остовъ, одну и ту же логику въ расположеніи частей. Какова бы ни была скульптурная или узорчатая оболочка даннаго собора, подъ нею вы всегда найдете, хотя бы только въ зачаточномъ, элементарномъ видѣ, римскую базилику. Дальнѣйшее развитіе идеи зданія происходитъ всегда сообразно съ однимъ и тѣмъ же закономъ. Неизмѣнно вы имѣете передъ собою главный корпусъ церкви, состоящій изъ двухъ частей, которыя пересѣкаются въ формѣ креста; тѣже неизмѣнныя боковыя пространства, предназначенныя для крестныхъ ходовъ внутри церкви и для отдѣльныхъ часовенъ,-- родъ бульваровъ, съ которыми центральная часть церкви сообщается посредствомъ свободныхъ пространствъ, остающихся между колоннами. На этой-то основной канвѣ вышиваются узоры, разнообразные до безконечности. Число часовенъ порталовъ, колоколенъ или шпилей видоизмѣняется по вкусу данной эпохи, даннаго народа, даннаго фазиса искусства. Разъ обезпечено то, что требуется для надобностей богослуженія, въ остальномъ архитектура можетъ хозяйничать какъ ей вздумается. Статуи, цвѣтныя стекла, розетки, арабески, зубчатыя каймы, капители, барельефы,-- все это сочетается ею такъ или иначе: тутъ уже полный просторъ ея фантазіи. Отсюда изумительное внѣшнее разнообразіе этихъ зданій, внутреннее строеніе которыхъ поражаетъ такимъ строгимъ порядкомъ и единствомъ. Стволъ дерева остается неизмѣнно одинъ и тотъ же, и только листва его разрастается прихотливо.
   

II.
Парижъ съ высоты птичьяго полета.

   Въ предшествующей главѣ мы попытались возстановить передъ читателемъ дивный образъ Собора Парижской Богоматери. Мы вкратцѣ указали тѣ красоты, которыми онъ обладалъ въ пятнадцатомъ столѣтіи и которыя онъ утратилъ въ настоящее время. Но мы умолчали о томъ, что составляло главную его красоту,-- о панорамѣ Парижа, открывавшейся съ высоты его башенъ.
   Когда вы, послѣ долгаго восхожденія ощупью, въ потемкахъ, по винтовой лѣстницѣ, пересѣкающей въ отвѣсномъ направленіи толстую стѣну колокольни, выбирались, наконецъ, на одну изъ высокихъ платформъ, залитыхъ свѣтомъ и воздухомъ, зрѣлище, открывавшееся передъ вами со всѣхъ сторонъ при этомъ рѣзкомъ переходѣ, было по истинѣ восхитительное. О своеобразной прелести этого зрѣлища легко могутъ составить себѣ понятіе, тѣ изъ нашихъ читателей, которымъ посчастливилось видѣть какой нибудь готическій городъ, сохранившій свой характеръ до нашихъ дней во всей неприкосновенности и безъ всякой посторонней примѣси. Такіе города еще существуютъ тамъ и сямъ,-- таковы: Нюренбергъ въ Баваріи, или Викторія въ Испаніи; можно довольствоваться образчиками и меньшихъ размѣровъ, лишь бы они сохранились хорошо, какъ, напримѣръ, Витре въ Бретани, или Нордгаузенъ въ Пруссіи.
   Парижъ триста лѣтъ тому назадъ, Парижъ пятнадцатаго столѣтія, былъ уже городомъ-великаномъ. Мы, парижане, вообще имѣемъ преувеличенное понятіе о размѣрахъ, въ которыхъ городъ разросся съ тѣхъ поръ. Парижъ со временъ Людовика XI увеличился лишь на одну треть, или немногимъ болѣе. Безспорно, онъ потерялъ гораздо болѣе въ отношеніи красоты, чѣмъ сколько пріобрѣлъ въ отношеніи размѣровъ.
   Парижъ, какъ извѣстно, зародился на томъ островѣ, который завется Cité и который не даромъ имѣетъ форму колыбели. Береговые пески этого острова были первою городскою чертою, а Сена -- первымъ городскимъ рвомъ. Парижъ въ теченіи многихъ вѣковъ оставался островомъ съ двумя мостами, изъ которыхъ одинъ находился на сѣверной его сторонѣ, а другой -- на южной, и съ двумя мостовыми сооруженіями, служившими одновременно и крѣпостями, и городскими воротами; эти два сооруженія назывались: на правомъ берегу -- Большой Шатле, а на лѣвомъ берегу -- Малый Шатле. Затѣмъ, уже начиная со временъ королей первой династіи, городу стало тѣсно на островѣ и онъ перешагнулъ черезъ рѣку. Тогда за чертою какъ Большого, такъ и Малаго Шатле начала воздвигаться первоначальная городская стѣна, захватившая открытое пространство на обоихъ берегахъ Сены. Отъ этой старой стѣны еще въ прошломъ столѣтіи оставались кое-какіе слѣды; теперь отъ нея осталось одно воспоминаніе, да два-три названія, уцѣлѣвшія по традиціи, въ родѣ, напримѣръ, воротъ Боде или Бодуайе,-- старинная Porta Bagauda. Мало-по-малу, волна домовъ, непрерывно выталкиваемая изъ сердца города, напираетъ на эту стѣну, хлещетъ черезъ край, пробиваетъ въ ней бреши и стираетъ ее съ лица земли. Филиппъ Огюстъ воздвигъ новую плотину для удержанія этой волны. Онъ замкнулъ Парижъ круговою цѣпью высокихъ и крѣпкихъ башенъ. Въ теченіи цѣлаго вѣка дома тѣснятся, наростаютъ и повышаютъ свой уровень въ этомъ бассейнѣ, точно вода въ замкнутомъ вмѣстилищѣ. Они начинаютъ углублять свой вертикальный разрѣзъ.
   Они нагромождаютъ этажи на этажи, лѣзутъ другъ на друга, вытягиваются въ вышину, на подобіе растенія, въ которомъ обращеніе жизненныхъ соковъ стѣснено; каждый изъ нихъ наровитъ просунуть голову надъ головами своихъ сосѣдей, чтобы имѣть побольше воздуха и простора. Улицы углубляются и съуживаются; площади застраиваются и исчезаютъ. Наконецъ дома перескакиваютъ черезъ стѣну Филиппа-Огюста и въ веселомъ безпорядкѣ разбѣгаются до равнинѣ, точно школьники, вырвавшіеся на просторъ. Тутъ они выкраиваютъ себѣ въ поляхъ мѣста для садовъ и, вообще, располагаются со всѣми удобствами. Уже съ 1367 г. городъ до такой степени расширяется въ своихъ предмѣстьяхъ, что оказывается надобность въ новой оградѣ. Эту ограду строитъ Карлъ V. Но ростъ такого города, какъ Парижъ, не можетъ остановиться. Только подобные города и становятся столицами. Это своего рода воронки, къ которымъ сами собою, по естественнымъ склонамъ, стремятся всѣ географическія, политическія, нравственныя и умственныя теченія цѣлой страны, цѣлаго народа. Это, такъ сказать, колодцы цивилизаціи, но, въ тоже время, и клоаки, въ которыя капля за каплей, въ теченіи вѣковъ, просачивается и накопляется все что живетъ, движется и дышетъ въ націи, -- будь то промышленность, торговля, умственная жизнь или волны населенія. По этому-то ограда Карла V испытала ту же участь, какъ и стѣна Филиппа-Огюста. Къ концу пятнадцатаго столѣтія дома перешагнули черезъ нее и предмѣстье побѣжало дальше. Въ шестнадцатомъ столѣтіи можно подумать, что стѣна эта сама отступила отъ городской черты и перемѣстилась подальше въ глубь стараго города, до такой степени разросся вокругъ нея новый городъ. И такъ, въ пятнадцатомъ столѣтіи, далѣе котораго намъ нѣтъ надобности забѣгать, Парижъ уже прорвалъ всѣ тѣ три концентрическіе круга внѣшнихъ стѣнъ, которые, во времена Юліана Отступника, содержались какъ бы въ зародышѣ въ башняхъ Большого и Малаго Шатле. Подъ напоромъ могучаго организма лопнули всѣ эти четыре пояса стѣнъ, подобно тому, какъ лопается прошлогодняя одежда на выростающемъ ребенкѣ. При Людовикѣ XI мѣстами. среди этого моря домовъ, одиноко выдѣлялись группы полуразвалившихся башенъ, оставшихся отъ старыхъ оградъ: то были какъ бы островки стараго Парижа, затопленнаго волнами новаго города.
   Съ тѣхъ поръ Парижъ успѣлъ подвергнуться еще многимъ новымъ видоизмѣненіямъ, съ чѣмъ нельзя поздравить нашихъ современниковъ, обреченныхъ смотрѣть на эти измѣненія: но въ томъ, что касается размѣровъ, онъ раздвинулся еще лишь на одну стѣну, -- ту, которая была построена при Людовикѣ XV, -- жалкое сооруженіе изъ грязи и мусора, вполнѣ достойное, какъ короля его воздвигнувшаго, такъ и поэта, воспѣвшаго его въ слѣдующемъ благозвучномъ стихѣ:
   
   Le mur, murant Paris, rend Paris murmurant *).
   *) "Стѣна, замыкающая Парижъ, вызываетъ ропотъ въ Парижѣ". Авторъ этого стиха видимо билъ на остроуміе, играя на словахъ mur -- стѣна, murant -- ограждающій и murmurant -- ропщущій.
   
   Въ шестнадцатомъ вѣкѣ Парижъ еще былъ раздѣленъ на три города, рѣзко разграниченные между собою и имѣвшіе каждый свою физіономію, свои нравы, свои привилегіи и свою исторію. То были: Cité, кварталъ Университета и Городъ въ собственномъ значеніи этого слова. Cité, расположенная на островѣ, была древнѣйшею частью Парижа; по размѣрамъ она была меньше двухъ остальныхъ кварталовъ, между которыми она сидѣла, -- да проститъ намъ читатель это сравненіе, -- точно низенькая старушка-мать между двухъ рослыхъ и красивыхъ дочерей. Кварталъ Университета тянулся по лѣвому берегу Сены, отъ зданія Ла Турнель {Такъ назывался судъ по уголовнымъ дѣламъ, въ которомъ по-очереди засѣдали въ качествѣ судей члены парламента. Прим. пер.} и до Нельской башни, что соотвѣтствуетъ пространству между теперешнимъ Виннымъ рынкомъ и Монетнымъ дворомъ. Стѣна, окаймлявшая этотъ кварталъ, врѣзалась довольно глубоко въ поля, гдѣ Юліанъ построилъ свои теремы; гора св. Женевьевы входила уже въ городскую черту. Самой крайней точкой кривой, описываемой этой стѣною, были Папскія ворота, находившіяся приблизительно на томъ мѣстѣ, гдѣ теперь стоитъ Пантеонъ. Городъ, который былъ самымъ большимъ изъ парижскихъ кварталовъ, располагался на правомъ берегу. Набережная его, прерывавшаяся, впрочемъ, во многихъ мѣстахъ, шла по теченію Сены отъ башни Биньи и до башни Буа, т. е. отъ того мѣста, гдѣ теперь стоятъ хлѣбные магазины и до Тюльери. Эти-то четыре точки, въ которыхъ Сена пересѣкала городскую черту, а именно: Ла Турнель. Йельская башня на лѣвомъ берегу рѣки и башни Бильи и Буа на правомъ берегу, -- и носили спеціально названіе "Четырехъ Парижскихъ башенъ". Кварталъ, именуемый Городомъ, еще глубже вдавался въ окружающія поля, чѣмъ Университетскій кварталъ. Наиболѣе крайними точками стѣны, служившей ему оградой (то была стѣна Карла V), были ворота Сенъ-Дени и Сенъ-Мартенскія ворота, мѣстоположеніе которыхъ не измѣнилось съ тѣхъ поръ.
   Какъ мы уже сказали, каждый изъ этихъ трехъ кварталовъ составлялъ особый городъ, но городъ, слишкомъ спеціальный по своему назначенію, чтобы образовать законченное цѣлое: а потому эти различныя части Парижа и не могли обходиться другъ безъ друга. Внѣшній видъ ихъ отличался рѣзкими особенностями. Въ Cité преобладали церкви, въ Городѣ -- дворцы, а въ Университетѣ -- школы. Чтобы не вдаваться въ описаніе второстепенныхъ особенностей стараго Парижа и не запутаться въ хаосѣ различныхъ юрисдикцій, сталкивавшихся на одномъ и томъ же пространствѣ, мы укажемъ лишь на главнѣйшія общія черты организаціи этихъ кварталовъ. Островъ находился въ вѣдѣніи епископа, правый берегъ -- въ вѣдѣніи старшины купеческаго сословія, а лѣвый берегъ -- въ вѣдѣніи ректора. Общая же администрація всего города находилась въ рукахъ парижскаго прево, который былъ не муниципальнымъ должностнымъ лицомъ, а назначался королевскою властью. Въ Cité находился Соборъ Богоматери, Городъ имѣлъ Луврскій дворецъ, а Университетъ -- Сорбону. Въ Городѣ помѣщался главный рынокъ, въ Cité -- больница Hôtel-Dieu, въ Университетѣ -- гульбище Pré ans Clercs {Т. е. лужайка для клерковъ. Такъ называлось это мѣсто потому, что на немъ преимущественно собиралась учащаяся молодежь,-- клерки, какъ ихъ тогда "аз звали. Pré aux Clercs извѣстенъ также какъ мѣсто, на которомъ обыкновенно происходили дуэли. Прим. пер.}. Тѣ проступки, которые школяры совершали на лѣвомъ берегу, судились на островѣ Cité, во Дворцѣ Правосудія, а наказывали осужденныхъ на правомъ берегу, въ Монфоконѣ, за исключеніемъ впрочемъ, тѣхъ случаевъ, когда ректоръ, чувствуя, что сила на сторонѣ Университета, а королевская власть -- слаба, вмѣшивался въ дѣло; ибо школяры пользовались привиллегіею подвергаться повѣшенію не иначе, какъ у себя дома. (Большая часть этихъ привиллегій, замѣтимъ мимоходомъ,-- а въ числѣ ихъ попадались и болѣе завидныя, чѣмъ только что упомянутая,-- были исторгнуты у короля посредствомъ цѣлаго ряда бунтовъ и возстаній).
   Въ пятнадцатомъ вѣкѣ Сена омывала въ предѣлахъ городской черты пять острововъ: островъ Лувье, гдѣ въ то время росли деревья и гдѣ теперь можно найти только дрова; Коровій островъ и островъ Богоматери, на которыхъ не было никакого жилья, за исключеніемъ одной лачуги, и которые входили въ составъ помѣстій Парижскаго епископа; (въ семнадцатомъ вѣкѣ оба эти острова слились въ одинъ, были застроены и носятъ съ тѣхъ поръ названіе острова св. Людовика); наконецъ, островъ Cité, а на оконечности его островокъ Плотовщика, исчезнувшій съ тѣхъ поръ, подъ насыпью Новаго моста. Cité въ то время имѣла сообщеніе съ материкомъ посредствомъ пяти мостовъ. Трое изъ нихъ были перекинуты на правый берегъ, а именно: Мостъ Богоматери, мостъ Мѣнялъ (оба каменные) -- и деревянный Мельничій мостъ. Остальные два моста -- такъ называемый Малый мостъ, каменный, и мостъ св. Михаила, деревянный, -- вели на лѣвый берегъ. Всѣ они были застроены домами. Кварталъ Университета имѣлъ шесть воротъ, построенныхъ Филиппомъ Огюстомъ. Ворота эти, если перечислять ихъ по направленію отъ башни Турнель, носили слѣдующія названія: Porte Saint Victor, porte Bordelle, porte Papale, porte Saint Jaques, porte Saint Michel и porte Saint Germain. Городъ имѣлъ тоже шесть воротъ, построенныхъ Карломъ V. Ворота эти, начиная съ башни Биньи, назывались такъ: porte Saint Antoine, porte du Temple, porte Saint Martin, porte Saint Denis, porte Montmartre, porte Saint Honoré. Всѣ эти ворота были очень крѣпкой конструкціи и, въ тоже время, очень красивы, что отнюдь не мѣшало ихъ крѣпости. Широкій и глубокій ровъ, наполнявшійся въ зимнее время проточной водою, омывалъ стѣны Парижа на всемъ ихъ протяженіи. Воду въ этотъ ровъ доставляла Сена. По ночамъ ворота запирались, рѣка на обоихъ концахъ преграждалась крѣпкими цѣпями, и Парижъ спалъ спокойно.
   Всѣ эти три квартала, Cité, Университетъ и Городъ, если смотрѣть на нихъ съ высоты птичьяго полёта, представляли взорамъ сѣть улицъ, перепутанныхъ между собою самымъ невообразимымъ образомъ. Съ перваго же взгляда, однако, можно было замѣтить, что эти три осколка города образуютъ одно цѣлсе. Вамъ тотчасъ бросались въ глаза двѣ длинныя, параллельныя улицы, тянувшіяся безъ перерыва двумя совершенно почти прямыми линіями и пересѣкавшія всѣ три квартала изъ конца въ конецъ, въ направленіи съ юга на сѣверъ, перпендикулярно къ Сенѣ. Улицы эти связывали кварталы между собою, перемѣшивали ихъ, устанавливали между ними непрерывное сообщеніе. Благодаря имъ, волна народа постоянно переливалась изъ одного квартала въ другой и сплачивала три отдѣльные города въ одинъ. Первая изъ этихъ улицъ шла отъ воротъ Сенъ-Жакъ до воротъ Сенъ-Мартенъ; въ Университетскомъ кварталѣ она называлась улицей Сенъ-Жакъ, въ Cité -- улицей Ла Жіоиври, а въ Городѣ -- улицей Сенъ-Мартенъ. Она два раза пересѣкала рѣку и тутъ носила названіе Малаго моста и моста Богоматери. Вторая улица, которую называли улицей Ла-Гарпъ на правомъ берегу Сены, улицей Ла Барильери на островѣ, улицей Сенъ-Дени на правомъ берегу, мостомъ Сенъ-Мишель на одномъ изъ рукавовъ Сены и мостомъ Мѣнялъ на другомъ рукавѣ,-- шла отъ воротъ Сенъ-Мишель въ кварталѣ Университета и до воротъ Сенъ-Дени въ Городѣ. Не взирая на такое обиліе наименованій, то были все тѣ же двѣ улицы -- не болѣе. Онѣ-то и являлись, такъ сказать, родоначальницами остальныхъ улицъ Парижа и служили главными артеріями города. Всѣ остальныя, второстепенныя вены и артеріи либо вливались въ нихъ, либо отъ нихъ почерпали свое содержимое.
   Независимо отъ этихъ двухъ главныхъ улицъ, пересѣкавшихъ Парижъ изъ конца въ конецъ во всю его ширину и общихъ всей столицѣ, Городъ и Университетъ имѣли каждый свою большую улицу, которая перерѣзала ихъ въ продольномъ направленіи, параллельно Сенѣ, и на своемъ протяженіи пересѣкала подъ прямымъ угломъ обѣ главныя "артеріальныя" улицы. Такимъ образомъ, въ Городѣ можно было пройти по прямой линіи отъ воротъ Сентъ-Антуанъ до воротъ Сентъ-Оноре, а въ Университетѣ -- отъ Сенъ-Викторскихъ воротъ до Сень-Жерменскихъ. Эти-то два главные пути, скрещивавшіеся съ двумя другими, упомянутыми прежде, и составляли ту канву, по которой раскинулся спутанный, узловатый узоръ лабиринта, изображаемаго остальными улицами Парижа. Кромѣ того, въ этомъ лабиринтѣ, если вглядѣться въ него повнимателнѣе, можно было отличить какъ бы два пучка, расходившіеся вѣеромъ и помѣщавшіеся -- одинъ въ Университетскомъ кварталѣ, а другой -- въ Городѣ; эти два пучка большихъ улицъ шли, постепенно расширяясь, въ направленіи отъ мостовъ къ воротамъ.
   Нѣчто подобное этому расположенію улицъ сохранилось и въ современномъ Парижѣ.
   А теперь посмотримъ въ какомъ видѣ представлялось это цѣлое въ 1482 г. тому, кто глядѣлъ на него съ высоты башенъ собора.
   Зритель, очутившійся, послѣ долгаго и труднаго восхожденія, на верхушкѣ одной изъ башенъ, въ первыя минуты чувствовалъ себя какъ бы ослѣпленнымъ всей этой массою кровель, печныхъ трубъ, улицъ, мостовъ, площадей, шпилей и колоколенъ, разстилавшихся передъ нимъ. Глаза его разбѣгались, не зная на чемъ остановиться; рѣзные фронтоны домовъ, остроконечныя кровли, башенки, прилѣпленныя къ угламъ стѣнъ и какъ бы повисшія въ воздухѣ, каменныя пирамиды одиннадцатаго столѣтія, черепичные обелиски пятнадцатаго столѣтія, круглыя и обнаженныя тюремныя башни, четырехугольныя и рѣзныя колокольни церквей, грандіозное и миніатюрное, массивное и воздушное, -- все это разомъ тѣснилось передъ нимъ. Взглядъ долгое время растерянно блуждалъ среди этого лабиринта, гдѣ каждая подробность имѣла свой оригинальный характеръ, свой смыслъ и свою красоту, гдѣ все было отмѣчено печатью художественной идеи, отъ царственнаго Лувра съ колонадами башенъ окружавшихъ его въ ту пору, и до послѣдняго дома съ фасадомъ, украшеннымъ живописью и рѣзьбою, съ низко нависшимъ двернымъ сводомъ и съ этажами, набѣгавшими другъ на друга и нависшими надъ улицей. Но когда глазъ успѣвалъ нѣсколько освоиться съ этой сутолокой зданій передъ нимъ обрисовывались слѣдующія главныя массы:
   Во-первыхъ -- Cité.-- Островъ Cité, говоритъ Соваль, у котораго, среди нелѣпыхъ вычурностей обычнаго его слога, попадаются иногда удачныя выраженія, -- "островъ Cité формою своею походитъ на корабль, завязшій въ рѣчной тинѣ и оставшійся въ томъ положеніи, въ которомъ его нанесло на мель по теченію рѣки". Мы уже сказали выше, что въ пятнадцатомъ столѣтіи корабль этотъ былъ прикрѣпленъ къ обоимъ берегамъ рѣки пятью мостами. Сходство острова съ кораблемъ, повидимому, бросилось въ глаза и спеціалистамъ геральдики, и этимъ-то обстоятельствомъ, а вовсе не осадою нормандцевъ, объясняется, по свидѣтельству Фавена и Пакье, изображеніе корабля на старинномъ гербѣ Парижа. Геральдика, для того, кто умѣетъ разбирать ея знаки, есть своего рода алгебра: гербы имѣютъ свой особый языкъ. Вся исторія второй половины среднихъ вѣковъ написана въ гербахъ, подобно тому, какъ исторія первой половины выражена въ романскихъ храмахъ. Гербы -- это іероглифы феодализма, являющіеся на смѣну іероглифамъ теократіи.
   И такъ, Островъ Cité, прежде всего, представлялся взорамъ въ видѣ корабля, корма котораго была обращена на востокъ, а носъ -- на западъ. Если вы смотрѣли на него, обратившись лицомъ къ носовой его части, то передъ вами открывалось несмѣтное множество кровель, поверхъ которыхъ возвышался свинцовый куполъ Святой Капеллы, подобный спинѣ слона, увѣнчаной своимъ павильономъ; только тутъ мѣсто павильона занималъ шпиль,-- самый смѣлый, наиболѣе тонко и причудливо выточенный изо всѣхъ этихъ шпилей, сквозь кружевной конусъ которыхъ сквозило небо. Возлѣ самаго собора три улицы выходили на красивую площадь, разстилавшуюся передъ папертью и обстроенную старыми домами. На южной сторонѣ этой площади наклонялся угрюмый и морщинистый фасадъ больницы Hôtel-Dieu съ своею кровлею, которая казалась усѣянной бородавками и прыщами. Затѣмъ, далѣе, направо и налѣво, на востокъ и на западъ, виднѣлись колокольни церквей, которыхъ на тѣсномъ пространствѣ острова умѣщалось до двадцати одной. Колокольни эти представляли величайшее разнообразіе формъ и размѣровъ, начиная съ низкой и ветхой колокольни въ романскомъ стилѣ, которая возвышалась надъ церковью Сенъ-Дени-дю-Па, и кончая тонкими иглами Сенъ-Пьеръ-о-Бёфъ и Сенъ-Ландри. Позади собора, къ сѣверу, тянулись зданія монастыря съ своими готическими колонадами; къ югу же возвышался дворецъ епископа, выстроенный въ полуроманскомъ стилѣ; на востокѣ виднѣлся незастроенный мысъ острова, такъ называемый Терренъ. Среди всей этой массы домовъ выдавалось зданіе съ высокими, каменными, сквозными надстройками въ формѣ митры, -- надстройками, увѣнчивавшими въ то время на самой кровлѣ окна въ верхнихъ этажахъ дворцовъ; то былъ отель, подаренный городомъ, при Карлѣ VI, Жювеналю des Ursins {Жанъ Жювеваль или Жувенель -- судья, впослѣдствіи старшина купеческаго сословія, затѣмъ королевскій прокуроръ, канцлеръ и одно время предсѣдатель парламента, собиравшагося въ Пуатье. Жювеналь пользовался большимъ расположеніемъ Карла VI за услуги, оказанныя имъ во время борьбы этого короля съ герцогомъ Бургундскимъ. Имя des Ursine, присоединенное къ его первоначальной фамиліи, ведетъ свое начало отъ названія отеля, подареннаго ему городомъ. Прим. пер.}; нѣсколько далѣе виднѣлись пропитанные дегтемъ бараки рынка Палюсь; еще далѣе -- новая пристройка къ старой церкви Сенъ-Жерменъ, для которой въ 1458 г. былъ захваченъ кусокъ улицы Фебвъ; а тамъ виднѣлись то перекрестокъ, запруженный народомъ, то позорный столбъ, возвышавшійся на углу улицы, то клочекъ великолѣпной мостовой Филиппа-Огюста, --.этихъ красивыхъ плитъ, выстилавшихъ улицу полосатыми узорами и замѣненныхъ такъ неудачно въ шестнадцатомъ столѣтіи дряннымъ булыжникомъ, который былъ прозванъ мостовою Лиги; тамъ и сямъ глазъ проникалъ во внутренность какого-нибудь пустыннаго двора позади дома и останавливался на одной изъ тѣхъ сквозныхъ башенокъ, пристроенныхъ къ лѣстницѣ дома, образчикъ которыхъ можно и до сихъ поръ видѣть въ улицѣ Бурдонне. Наконецъ, направо отъ Святой Капеллы, къ западу, возвышался на берегу рѣки Дворецъ Правосудія съ своею группою башенъ. Деревья королевскихъ садовъ, занимавшихъ западную оконечность Cité, маскировали островокъ Плотовщика. Сена исчезала подъ мостами, а мосты -- подъ зданіями, которыми они были застроены.
   Когда вы переносили свой взглядъ далѣе, за эти мосты, съ ихъ кровлями, подернувшимися преждевременно зеленою плѣсенью отъ водяныхъ испареній, передъ вами налѣво, со стороны Университета, прежде всего обрисовывалась группа широкихъ и приземистыхъ башенъ: то былъ Малый Шатле, въ широкія ворота котораго упирался Малый мостъ, исчезая въ нихъ, какъ бы поглощенный этой пастью. Далѣе, по линіи берега, въ направленіи отъ востока къ западу, между Турнель и Нельской башней, тянулся длинный рядъ домовъ съ рѣзными кровельными балками, съ цвѣтными оконными стеклами, съ верхними этажами, надвинутыми впередъ и какъ бы нависшими надъ улицей; остроконечныя кровли этихъ домовъ образовали нескончаемую ломанную линію, которая тамъ и сямъ прерывалась улицей, выходившей между этихъ домовъ къ рѣкѣ. Мѣстами, также среди этой черни скученныхъ и съуженныхъ домовъ, точно вельможа среди толпы мелкаго люда, обрисовывался уголъ или фасадъ какого нибудь большого каменнаго отеля, привольно раскинувшагося между своихъ дворовъ и садовъ. Такихъ отелей на набережной было пять или шесть. Первымъ изъ нихъ по порядку былъ отель де-Лоренъ, которому принадлежалъ, пополамъ съ монастыремъ Бернардинцевъ, большой садъ, находившійся недалеко отъ Турнель, а послѣднимъ былъ Нельскій отель, главная башня котораго стояла на самомъ рубежѣ города и остроконечныя кровли котораго, въ теченіи трехъ мѣсяцевъ въ году, обрисовывались своими черными треугольниками на огненно-красномъ шарѣ заходящаго солнца.
   На этомъ берегу Сены промышленная жизнь была развита гораздо слабѣе, чѣмъ на противуположномъ. Школяровъ на немъ попадалось гораздо больше, чѣмъ ремесленниковъ, и они то преимущественно и оживляли улицы своими буйствами. Набережная, собственно говоря, имѣлась лишь на протяженіи между мостомъ Сенъ-Мишель и Нельской башней: остальная же часть берега либо представляла голую, песчаную отмель, какъ то было за монастыремъ Бернардинцевъ, либо была застроена домами, спускавшимися своими фундаментами прямо въ воду, какъ то было на протяженіи между двумя мостами.
   На берегу съ утра до вечера стонъ стоялъ отъ прачекъ, полоскавшихъ бѣлье въ рѣкѣ. Онѣ кричали, болтали между собою, распѣвали пѣсни, стучали своими вальками,-- словомъ все происходило точь въ точь, какъ и въ наши дни; этотъ гамъ, производимый прачками, составляетъ исконную особенность Парижа, не мало способствующую его увеселенію.
   Кварталъ Университета представлялся взорамъ одною сплошною и цѣльною массою. Въ немъ всѣ зданія были однородны и пригнаны одно къ другому. Эти тысячи кровель съ сухими, угловатыми формами, плотно прилегавшія одна къ другой и построенныя, почти безъ исключенія, по одному и тому-же геометрическому шаблону, представлялись тому, кто на нихъ смотрѣлъ съ высоты, какъ бы кристаллами одного и того же вещества. Причудливо извивавшійся ровъ улицъ разрѣзалъ эту компактную массу зданій на куски, приблизительно равной величины. Сорокъ два училища, насчитывавшіяся въ этомъ кварталѣ, были распредѣлены довольно равномѣрно и вы могли ихъ видѣть всюду, куда бы ни обратился вашъ взоръ. Разнообразныя и затѣйливыя вершины этихъ прелестныхъ зданій, по основному характеру своей архитектуры, принадлежали къ одному типу съ простыми кровлями, надъ которыми они господствовали, и въ сущности сводились на одну и ту же геометрическую фигуру, только увеличенную въ кубѣ или въ квадратѣ.
   Вслѣдствіе этого, зданія училищъ усложняли цѣлое, не нарушая его гармоніи, и дополняли его, не обременяя никакимъ излишествомъ. Геометрія гармонична по самому существу своему. Надъ этими живописными чердаками лѣваго берега выдавались тамъ и сямъ роскошные отели; таковы были Неверское подворье. Римское подворье и Реймское подворье, нынѣ исчезнувшіе, а такъ же отель Клюни, который, къ утѣшенію художника, существуетъ и до сего дня, и у котораго, нѣсколько лѣтъ тому назадъ, такъ глупо снесли верхушку, увѣнчивавшую его башню. Рядомъ съ Клюни, этимъ римскимъ дворцомъ, съ его великолѣпными круглыми арками, виднѣлись термы Юліана. Не мало было также и аббатствъ, не уступавшихъ отелямъ ни въ грандіозныхъ размѣрахъ, ни въ красотѣ, но самая красота и грандіозность которыхъ имѣли болѣе строгій, религіозный характеръ. Между этого рода зданіями, прежде всего, бросались въ глаза: монастырь Бернардинцевъ съ своими тремя колокольнями, монастырь Св. Женевьевы, четвероугольная башня котораго, уцѣлѣвшая и до нашихъ дней, заставляетъ такъ сожалѣть объ исчезновеніи остального; Сорбона, отъ которой еще до сихъ поръ сохранилась дивная центральная часть церкви и которая была на половину монастыремъ, на половину школою. Далѣе слѣдовалъ великолѣпный квадратный монастырь Матуринцевъ, сосѣдъ его, монастырь Св. Бенедикта, въ стѣнахъ котораго успѣли, въ промежутокъ между шестымъ, и седьмымъ изданіемъ настоящей книги, смастерить театръ; монастырь Францисканцевъ съ своими тремя громадными остроконечными фронтонами, высившимися рядомъ; монастырь Августинцевъ, изящный шпиль котораго былъ вторымъ выдающимся зубцомъ города съ?той стороны; первымъ зубцомъ, если считать съ запада, была Нельская башня. Школы, которыя и по назначенію своему были промежуточнымъ звеномъ между монастыремъ и міромъ, занимали и по архитектурѣ своей средину между отелями и аббатствами. Строгость ихъ архитектуры была исполнена изящества; скульптурныя украшенія ихъ не имѣли того легкаго характера, какимъ отличались изваянія отелей, но общія очертанія зданій были не такъ суровы, какъ у монастырей. Къ сожалѣнію, въ наши дни почти ничего не осталось отъ этихъ памятниковъ, въ которыхъ готическое зодчество такъ хорошо умѣло сочетать роскошь съ извѣстною трезвостью стиля. Церкви -- (ихъ тоже было не мало въ кварталѣ Университета, и всѣ онѣ отличались поразительнымъ великолѣпіемъ, представляя образчики архитектуры всѣхъ вѣковъ, отъ круглыхъ сводовъ церкви Св. Юліана и до стрѣльчатыхъ формъ церкви Св. Севастьяна.) -- церкви, говорю я, господствовали надъ всѣми остальными зданіями, внося, съ своей стороны, новую гармонію въ это гармоничное цѣлое и прорѣзаясь во множествѣ пунктовъ сквозь ломанныя линіи фронтоновъ своими ажурными колокольнями и тонкими шпилями, форма которыхъ являлась такимъ образомъ лишь изящнымъ дальнѣйшимъ заостреніемъ остраго угла крышъ.
   Почва Университетскаго квартала была гориста. Гора Св. Женевьевы образовала огромную выпуклость на юго-востокѣ. Любопытное зрѣлище представляли съ высоты Собора Богоматери эти узкія и извилистыя улицы (то, что теперь называется Латинскимъ кварталомъ) эти группы домовъ, которыя, разбѣгаясь во всѣхъ направленіяхъ съ вершины холма, устремлялись въ безпорядкѣ и почти отвѣсно по скату, вплоть до самой рѣки. Глядѣвшему на нихъ издали и съ высоты казалось, что иные изъ нихъ падаютъ, другіе карабкаются вверхъ, и что всѣ они цѣпляются другъ за друга. При этомъ у зрителя рябило въ глазахъ отъ постояннаго движенія какихъ-то безчисленныхъ точекъ, скрещивавшихся на мостовой: то были толпы народа, сновавшаго по улицамъ.
   Наконецъ, въ промежуткахъ между этими кровлями, шпилями и безчисленными зданіями, образовавшими такія причудливыя, изогнутыя и зубчатыя линіи вокругъ Университетскаго квартала, виднѣлись тамъ и сямъ часть стѣны, поросшей мохомъ, массивная круглая башня, ворота въ стѣнѣ съ зубчатыми краями, на-подобіе крѣпостныхъ. воротъ,-- то была ограда Филиппа Огюста. А за оградой зеленѣли луга и разбѣгались во всѣ стороны дороги; тамъ и сямъ по краямъ этихъ дорогъ еще попадались дома предмѣстья, но они становились все рѣже и рѣже по мѣрѣ удаленія отъ города. Нѣкоторыя изъ этихъ предмѣстій были довольно значительны; таково было, напримѣръ, предмѣстье Сенъ-Викторъ, ближайшее къ тому пункту, гдѣ стояло зданіе Турнель, и замѣчательное своимъ мостомъ, перекинутымъ въ одну арку черезъ Бьевру, своимъ аббатствомъ, гдѣ можно видѣть надгробную надпись на могилѣ Людовика Толстаго -- epitaphium Ludovici Grossi,-- и своей церковью съ восьмиграннымъ шпилемъ, окруженнымъ четырьмя небольшими колокольнями одиннадцатаго вѣка (-- подобную же церковь можно и до сихъ поръ видѣть въ Этампѣ:-- ее еще не успѣли сломать); далѣе слѣдовало предмѣстье Сенъ-Марсо, въ которомъ уже было три церкви и одинъ монастырь; затѣмъ, если миновать фабрику Гобеленовъ, такъ чтобы она съ своими четырьмя бѣлыми стѣнами осталась влѣво, вы попадали въ предмѣстье Сенъ-Жакъ, съ его красивымъ рѣзнымъ крестомъ на перекресткѣ, съ церковью Сенъ-Жакъ-дю-Го-Па, которая въ то время сохраняла свой готическій стиль во всей неприкосновенности, плѣняя взоры своими изящно заостренными линіями. Въ этомъ же предмѣстьи можно было видѣть церковь Сенъ-Маглуаръ, прелестный памятникъ XIV столѣтія, который былъ превращенъ Наполеономъ въ сѣнной складъ, и церковь Богоматери Полей, замѣчательную по своимъ византійскимъ мозаикамъ. Еще далѣе, уже среди открытаго поля, стоялъ монастырь картезіанскаго ордена, роскошное зданіе, доводившееся ровесникомъ Дворцу Правосудія, и окруженное садами, раздѣленными на мелкіе участки: тутъ же рядомъ были развалины замка Воверъ, про который ходилъ слухъ, что тамъ пошаливаетъ нечистая сила. {Репутація этого замка, какъ недобраго мѣста, была до такой степени распространена въ средніе вѣка, что даже сложилась поговорка: "отправляться къ Воверскому чорту", употреблявшаяся, когда хотѣли сказать, что человѣкъ пускается въ крайне опасное предпріятіе. Воверскія развалины были подарены Людовикомъ XI монастырю картезіанцевъ и, должно полагать, что новые хозяева выжили нечистую силу изъ замка, ибо съ тѣхъ поръ слухи о проказахъ послѣдней прекратились. Прим. пер.} Наконецъ, за монастыремъ и за развалинами замка, къ западу, возвышалась церковь Сенъ-Жерменъ де Пре. За этою церковью лежало Сенъ-Жерменское предмѣстье, успѣвшее уже въ то время на столько разростись, что въ немъ насчитывали отъ пятнадцати до двадцати улицъ. На одномъ изъ угловъ этого предмѣстья возвышалась остроконечная колокольня церкви св. Сульниція. Тутъ же, рядомъ, обрисовывалась квадратная ограда базара, гдѣ теперь помѣщается рынокъ, а нѣсколько далѣе можно было видѣть позорный столбъ аббатства, -- небольшую, щеголеватую, круглую башенку, увѣнчанную конусообразной свинцовой кровлей; еще далѣе виднѣлся черепичный заводъ, а за нимъ улица Дю Фуръ, которая вела къ пекарнѣ, мельница на пригоркѣ и больница для прокаженныхъ; послѣдняя состояла изъ небольшого домика, стоявшаго одиноко; каждый старался его обходить. Но всего болѣе приковывало къ себѣ вниманіе самое аббатство. Монастырь этотъ производилъ чрезвычайно величественное впечатлѣніе и какъ церковь, и какъ феодальная резиденція. Въ этомъ монашескомъ дворцѣ епископы парижскіе почитали за счастье провести одну ночь; трапезѣ его, украшенной великолѣпной розеткой, архитекторъ съумѣлъ придать характеръ и красоту соборной церкви; часовня Богоматери была верхомъ изящества; спальни поражали монументальными размѣрами; обширные сады, подъемный мостъ, каменная ограда, отчетливо обрисовывавшаяся своими зубцами на зелени окружающихъ луговъ, дворы, наполненные статуями воиновъ въ перемежку съ изображеніями іерарховъ въ золотыхъ митрахъ, -- все это группировалось вокругъ трехъ высокихъ шпилей, завершавшихъ три круглые купола надъ готической церковью и выдѣлялось необыкновенно живописно на горизонтѣ.
   Если вы, налюбовавшись досыта на кварталъ Университета, переносили свой взглядъ на правый берегъ, въ сторону Города, то картина круто измѣняла свой характеръ. Городъ былъ гораздо обширнѣе Университетскаго квартала и представлялъ менѣе единства. Съ перваго же взгляда вы замѣчали, что онъ распадается на нѣсколько массъ, отчетливо отдѣляющихся одна отъ другой. Прежде всего, на востокѣ, въ той части города, которая и до сихъ поръ носитъ названіе Маре (болота) и гдѣ когда-то Камулогенъ загналъ войска Цезаря въ трясину, выдѣлялась цѣлая группа дворцовъ. Эта группа спускалась вплоть до рѣки. Четыре отеля,-- отель Жюи, Сенсъ, Барбо и такъ называемое Подворье Королевы,-- стояли на берегу, почти стѣна объ стѣну другъ съ другомъ, и отражали въ Сенѣ свои черепичныя кровли, увѣнчанныя стройными башенками. Эти четыре зданія занимали почти все пространство между улицей Нонендьеръ и аббатствомъ Целестинскихъ монаховъ, шпиль котораго красиво разнообразилъ сплошную линію остроконечныхъ кровель и зубчатыхъ башенъ, представляемую дворцами. Нѣсколько лачугъ, позеленѣвшихъ отъ плѣсени и наклонившихся надъ водою, какъ-разъ насупротивъ этихъ роскошныхъ дворцовъ, не мѣшали зрителю, смотрѣвшему съ высоты, любоваться на стройныя линіи дворцовыхъ фасадовъ, на большія квадратныя окна съ каменными перекрестами для стеколъ, на стрѣльчатые входы, уставленные статуями, на острыя, отчетливо обозначавшіяся ребра стѣнныхъ выступовъ и на всѣ тѣ безчисленныя, граціозныя затѣи средневѣковаго зодчества, благодаря которымъ вамъ кажется, что конца нѣтъ комбинаціямъ, изобрѣтаемымъ этимъ искусствомъ. За четырьмя вышеозначенными дворцами тянулась, изгибаясь во всѣхъ направленіяхъ, безконечная ограда отеля Сенъ-Поль, то зубчатая и неприступная, точно крѣпостная стѣна, то прикрытая вѣтвями свѣсившихся на нее деревьевъ, точно монастырская ограда. Въ этомъ дивномъ дворцѣ французскій король имѣлъ возможность роскошно помѣстить, со всей ихъ прислугою и свитою, до двадцати принцевъ, по достоинству стоявшихъ наравнѣ съ дофиномъ и съ герцогомъ Бургундскимъ -- не считая вельможъ, императора германскаго, останавливавшагося каждый разъ въ Сенъ-Полѣ, во время своихъ пріѣздовъ въ Парижъ, а также королевскихъ львовъ, которымъ тутъ же было отведено особое помѣщеніе. Замѣтимъ кстати, что въ ту пору помѣщеніемъ, достойнымъ владѣтельной особы, считалось лишь такое, которое имѣло не менѣе одиннадцати большихъ покоевъ,-- отъ парадной залы и до молельни, не считая галлерей, комнатъ для ваннъ, бань и другихъ "лишнихъ мѣстъ", которыя непремѣнно полагались при каждомъ такомъ аппартаментѣ; кромѣ того, для каждаго королевскаго гостя отводился особый садъ; мы уже не говоримъ о кухняхъ, погребахъ, помѣщеніяхъ для прислуги, общихъ столовыхъ, о заднихъ дворахъ, въ которыхъ помѣщалось до двадцати двухъ различныхъ службъ, отъ пекарни и до помѣщенія, гдѣ кравчіе приготовляли различные напитки къ столу высокихъ особъ; мы уже не говоримъ о приспособленіяхъ для разнообразныхъ игръ, въ родѣ игры въ шары, въ кольца и т. п., о птичникахъ, садкахъ для рыбы, звѣринцахъ, конюшняхъ, библіотекахъ, арсеналахъ, кузницахъ и пр., и пр. Таковы были въ то время королевскіе дворцы, въ родѣ Лувра или Сенъ-Поля. Какъ видитъ читатель, то были цѣлые маленькіе города, помѣщавшіеся внутри большого города.
   Съ высоты соборныхъ башенъ Сенъ-Польскій отель, хотя и заслоненный на половину четырьмя большими зданіями набережной, о которыхъ было говорено выше, все-таки представлялъ весьма замѣчательное зрѣлище. Не взирая на длинныя галлереи со стеклами и колоннами, соединявшія боковыя зданія съ главнымъ корпусомъ, глазъ безъ труда могъ отличить тѣ три отеля, которыми Карлъ V увеличилъ свой дворецъ; то были: отель Пёти-Мюскъ, по кровлѣ котораго бѣжала рѣшетка, сдѣланная точно изъ кружевъ, бывшій отель Сенъ-Морскаго аббата, имѣвшій всѣ признаки укрѣпленнаго мѣста: массивную башню, бойницы, амбразуры, бастіоны, и сохранившій на своихъ воротахъ саксонскаго стиля гербъ аббата, помѣщавшійся между двухъ выемокъ подъемнаго моста; наконецъ, третье зданіе, присоединенное ко дворцу, было -- отель графа д'Этампъ, башня котораго, съ своей разрушенной верхушкой, обрисовывалась на небѣ своими зазубринами, напоминавшими пѣтушиный гребень. Тамъ и сямъ виднѣлась группа изъ нѣсколькихъ дубовъ, казавшаяся издали огромнымъ точномъ цвѣтной капусты; лебеди рѣзво плавали въ прозрачныхъ водахъ бассейновъ, рябившихъ переливами свѣта и тѣней; то тамъ, то здѣсь выглядывалъ живописный уголокъ какого нибудь внутренняго двора; звѣринецъ для львовъ, съ низкими сводами своихъ дверей и оконъ, съ короткими саксонскими колоннами, поддерживавшими эти своды, съ своими желѣзными рѣшетками и съ неумолкающимъ ревомъ, оглашавшимъ его, былъ видѣнъ какъ на ладони. Надъ всѣмъ этимъ возвышался чешуйчатый шпиль часовни Ave Maria; влѣво примостилось зданіе, въ которомъ жилъ прево Парижа и по четыремъ сторонамъ котораго стояли четыре стройныя башенки.
   Наконецъ, посреди всѣхъ этихъ зданій и садовъ, въ самой глубинѣ, виднѣлся тотъ главный корпусъ, который собственно и составлялъ отель Сенъ-Поль. Фасады этого главнаго корпуса поражали разнообразіемъ и богатствомъ тѣхъ украшеній, которыя послѣдовательно измѣняли ихъ первоначальный видъ со временъ Карла V; въ теченіи двухъ вѣковъ фантазія архитекторовъ давала себѣ полный просторъ надъ этими стѣнами, покрывая ихъ самыми причудливыми орнаментами и пристройками; надъ куполами часовенъ и надъ остроконечными кровлями галлерей вертѣлось по прихоти вѣтра множество флюгеровъ: сбоку къ зданію примыкали двѣ высокія башни, съ коническою кровлею, окруженною у основанія зубчатымъ карнизомъ, что придавало ей видъ остроконечной шляпы съ загнутыми вверхъ краями.
   Правый берегъ обрисовывался вообще съ высоты соборныхъ башенъ въ видѣ амфитеатра дворцовъ, уходившаго, постепенно возвышаясь, къ далекому горизонту; въ одномъ мѣстѣ эти сплошные ряды крышъ прерывались какъ бы глубокимъ рвомъ; ровъ этотъ былъ нечто иное, какъ улица Сенъ-Антуанъ. За нею взглядъ прежде всего останавливался на Ангулемскомъ отелѣ, обширномъ сооруженіи, носившемъ на себѣ отпечатокъ различныхъ эпохъ, въ которыя оно постепенно возводилось. Нѣкоторыя части его были еще совсѣмъ новыя и выдѣлялись своею бѣлизною на темномъ фонѣ остальной массы также рѣзко, какъ красныя заплаты на синей одеждѣ. Кровля этого новаго дворца была очень высокая и чрезвычайно заостренной формы; по ней бѣжало множество водосточныхъ трубъ, украшенныхъ рѣзными фигурами, а сама она была выложена свинцовыми полосами, по которымъ извивались причудливыми арабесками сверкающія инкрустація изъ золоченой мѣди. Эта оригинальная росписная кровля производила очень изящное впечатлѣніе среди темныхъ развалинъ стараго зданія, широкія башни котораго, успѣвшія отъ ветхости принять выпуклую форму бочекъ, осѣдали подъ собственной тяжестью и покрывались трещинами, раздиравшими ихъ сверху до низу. Ни въ Шамборѣ, ни въ Альгамбрѣ нельзя было найти ничего болѣе волшебнаго, воздушнаго и обаятельнаго, какъ этотъ лѣсъ шпилей, маленькихъ колоколенъ, печныхъ трубъ, флюгеровъ, спиралей, винтовъ, сквозныхъ фонариковъ, ажурные узоры которыхъ казались выбитыми однимъ ударомъ, и веретенообразныхъ башенокъ, изъ которыхъ каждая имѣла свои особенности формы, размѣровъ и расположенія. Казалось, вы имѣете предъ собою каменную шахматную доску громадной величины, уставленную полнымъ комплектомъ своихъ фигуръ.
   Направо отъ Турнель, этого пучка огромныхъ башенъ, чернильно-чернаго цвѣта, врѣзавшихся одна въ другую и обмотанныхъ, такъ сказать, рвомъ, окружавшимъ ихъ со всѣхъ сторонъ, виднѣлась другая твердыня, въ которой бойницъ было больше, чѣмъ оконъ, и подъемный мостъ которой всегда стоялъ вертикально. То была Бастилія. Между зубцовъ ея стѣны, высовывались какіе-то клювы, которые издали можно было принять за отверстія водосточныхъ трубъ: то были пушки.
   Какъ разъ подъ защитою этихъ пушекъ, у подножія грознаго зданія, виднѣлись ворота Сенъ-Антуанъ, стиснутыя между двухъ башенъ.
   За пучкомъ башенъ Турнель и вплоть до стѣны Карла V разстилался богатый коверъ королевскихъ садовъ и парковъ, поперемѣнно то зеленѣвшій лужайками, то пестрѣвшій цвѣтниками: посреди этого лабиринта деревьевъ и дорожекъ глазъ легко могъ отличить знаменитый садъ "Дедалъ", подаренный Людовикомъ XI придворному медику Куактье. Обсерваторія доктора возвышалась надъ окружающими группами деревьевъ, точно толстая, одинокая колонна, увѣнчанная, вмѣсто капители, небольшимъ домикомъ. Въ этой обсерваторіи совершались самыя грозныя таинства астрологіи.
   Въ настоящее время мѣстность эта занята Королевской площадью.
   Какъ мы уже сказали, этотъ кварталъ дворцовъ, о которомъ мы пытались дать нѣкоторое понятіе читателю, хотя успѣли указать лишь на нѣкоторые, наиболѣе выдающіеся его пункты, -- занималъ уголъ, образуемый на востокѣ оградою Карла V и рѣкою. Центръ Города былъ занятъ домами, болѣе плебейскаго характера. Въ этомъ мѣстѣ находились всѣ три моста, связывавшіе Cité съ правымъ берегомъ, а около мостовъ дома простыхъ обывателей выростаютъ раньше, нежели дворцы. Эта куча обывательскихъ домовъ, жавшихся другъ къ другу, точно ячейки въ пчелиныхъ сотахъ, не лишена была своеобразной красоты. Кровли столичнаго города имѣютъ нѣчто общее съ волнами на морѣ: тѣ и другія производятъ внушающее впечатлѣніе своимъ безчисленнымъ множествомъ. Среди этой массы домовъ, улицы, скрещивавшіяся между собою въ безпорядкѣ, описывали разныя затѣйливыя фигуры; вокругъ рынка онѣ расходились на подобіе звѣзды. Улицы Сенъ-Дени и Сенъ-Мартенъ, съ своими безчисленными развѣтвленіями, поднимались въ гору рядомъ и походили на два дерева, вѣтви которыхъ перепутались. Далѣе виднѣлись извилистыя линіи, тянувшіяся черезъ всю эту мѣстность; то были улицы Ла-Платрери, Ла-Верери, Ла Тиксерандри и пр., и пр. Сквозь неподвижныя волны этого моря крышъ мѣстами прорѣзались зданія болѣе монументальнаго характера. Такъ, у самаго входа на мостъ Мѣнялъ, за которымъ клубилась Сена подъ колесами мельницъ, работавшихъ у Мельничьяго моста, виднѣлось зданіе Шатле. То была уже не римская башня, какъ во времена Юліана Отступника, а феодальная башня XIII столѣтія, сложенная изъ такого твердаго камня, что кирка въ три часа работы едва успѣвала пробить въ немъ углубленіе, въ которое вкладывался человѣческій кулакъ. Далѣе высилась великолѣпная квадратная колокольня церкви Сенъ-Жакъ-ла-Бушри; углы этой колокольня исчезали подъ изваяніями, которыми они были украшены, и, не взирая на то, что въ пятнадцатомъ столѣтіи она не была еще достроена, на нее и въ ту пору уже нельзя было смотрѣть безъ восхищенія. (Колокольнѣ тогда еще недоставало четырехъ чудовищъ на углахъ ея кровли, которыя и въ наши дни производятъ на зрителя впечатлѣніе четырехъ сфинксовъ, предлагающихъ новому Парижу разгадать загадку стараго Парижа. Эти чудовища были посажены на крышу лишь въ 1526 г., и скульпторъ Ро, исполнившій эту работу, получилъ за свои труды двадцать франковъ). На площади Гревы, о которой мы уже дали нѣкоторое понятіе писателю, красовался Домъ съ Колоннами. Далѣе зритель могъ любоваться церковью Сенъ-Жерве, которую впослѣдствіи испортили пристроивъ къ ней порталъ въ "изящномъ вкусѣ"; церковью Сенъ-Мери, старыя готическія формы которой еще близко подходили къ романскому стилю; церковью Св. Іоанна, дивный шпиль которой вошелъ въ пословицу; словомъ, не перечесть всѣхъ зданій, которыя не считали для себя зазорнымъ затеряться со всѣми своими чудесами среди этого хаоса темныхъ, узкихъ и глубокихъ улицъ. Прибавьте къ этому каменные рѣзные кресты, попадавшіеся еще въ большемъ изобиліи на перекресткахъ, чѣмъ висѣлицы, кладбище "Невинныхъ Душъ", художественно задуманная ограда котораго виднѣлась вдали, позорный столбъ главнаго рынка, вершина котораго выглядывала между двухъ печныхъ трубъ улицы Косонри, висѣлицу на перекресткѣ Круа-дю-Трагуаръ, вѣчно кишѣвшемъ народомъ, круглые магазины хлѣбнаго рынка, остатки стѣны Филиппа-Огюста, виднѣвшіеся тамъ и сямъ среди обступавшихъ ихъ домовъ, съ своими башнями, исчезавшими подъ плющемъ и своими разваливающимися воротами и стѣнами; прибавьте набережную съ ея лавками и бойнями, залитыми кровью, Сену, запруженную судами отъ Сѣнной пристани и до Форъ-л'Эвека,-- и вы будете имѣть смутное понятіе о той картинѣ, которую представляла въ 1482 г. трапеція, занимавшая середину квартала праваго берега.
   И такъ, одна часть Города была занята дворцами, другая -- домами простыхъ обывателей; третью часть этого квартала составлялъ длинный рядъ аббатствъ, окаймляющій Городъ почти на всемъ его протяженіи съ востока на западъ, и образовавшій, нѣсколько отступя отъ линій укрѣпленій, замыкавшихъ Парижъ, вторую внутреннюю ограду изъ монастырей и церквей. Такъ, рядомъ съ Турпельскимъ паркомъ, между улицей Сенъ-Антуанъ и старой улицей Тампль, находилось аббатство Св. Екатерины, съ своимъ громаднымъ садомъ, простиравшимся до самой городской стѣны. Между старой и новой улицей Тампль лежало аббатство того же имени, угрюмая группа высокихъ башенъ, одиноко возвышавшихся среди обширнаго пространства, обведеннаго зубчатою стѣною. Между новой улицей Тампля и улицей Сенъ-Мартенъ тонуло въ своихъ садахъ Сенъ-Мартенское аббатство; его великолѣпная церковь, укрѣпленная на подобіе цитадели, башни, которыми она была опоясана, и колокольни, увѣнчивавшія его словно тіарою.-- все это могло сравняться по красотѣ и по грандіозному характеру развѣ только съ аббатствомъ Сенъ-Жерменъ-де-Пре. Между улицами Сенъ-Мартенъ а Сенъ-Дени расположенъ былъ монастырь св. Троицы. Наконецъ, между удицами Сенъ-Дени и Монторгёль виднѣлся монастырь "Божьихъ Дѣвственницъ". Рядомъ можно было видѣть сгнившія кровли и немощеную площадь Двора Чудесъ. То былъ единственный пунктъ, въ которомъ цѣпь монастырей прерывалась.
   Наконецъ, четвертымъ подраздѣленіемъ Города, которое само собою обозначалось среди массы кровель праваго берега и занимало западный уголъ, образуемый городской стѣною и Сеной въ нижней части ея теченія, была другая группа дворцовъ и отелей, скучившихся у подножія Дувра. Старый Лувръ Филиппа-Огюста,-- это зданіе съ дурно соразмѣренными частями, вокругъ главной, массивной башни котораго располагались двадцать три другія башни, не считая маленькихъ башенокъ, казалось какъ бы вставленныхъ въ раму изъ готическихъ кровель, принадлежавшихъ къ Алансонскому отелю и къ малому Бурбонскому дворцу. Эти башни производили впечатлѣніе какого-то гигантскаго чудовища, сторожившаго городъ съ своими двадцатью четырьмя, гордо выпрямленными, головами и своими уродливыми хребтами, покрытыми свинцовою броней или чешуями изъ черепицъ, и отливавшими металлическимъ блескомъ. Таковъ былъ Луврскій дворецъ, такъ поразительно замыкавшій очертанія Города съ западной стороны.
   И такъ, Городъ въ XV столѣтіи представлялся въ слѣдующемъ видѣ: громадная куча обыкновенныхъ обывательскихъ домовъ, то, что римляне называли insula, а по бокамъ этой кучи, справа и слѣва, двѣ группы дворцовъ, увѣнчанныя съ одной стороны Лувромъ, а съ другой стороны Турнельскими башнями; съ сѣверной стороны вся эта масса зданій охватывалась поясомъ монастырей и садовъ, при чемъ всѣ эти подробности представлялись взору слитыми въ одно цѣлое. Надъ этими безчисленными зданіями черепичныя и шиферныя кровли высились одна за другою, описывая самыя разнообразныя ломанныя лиши; колокольни сорока двухъ церквей стояли татуированныя, гофрированныя, узорчатыя сверху до низу. Между зданіями изгибались миріады улицъ, -- и все это, вмѣстѣ взятое, окаймлялось съ одной стороны высокою стѣною съ четвероугольными башнями -- (башни университетской стѣны были круглыя) -- а съ другой стороны -- Сеною.
   За городской стѣною, у самыхъ воротъ, виднѣлось нѣсколько предмѣстій, но предмѣстья эти были не такъ многочисленны, какъ со стороны Университета, и дальше отстояли другъ отъ друга. Такъ, за Бастиліею десятка два лачугъ было скучено вокругъ странныхъ изваяній, украшавшихъ перекрестокъ Круа-Фобенъ, и возлѣ откосовъ монастырской ограды Сенъ-Антуанъ де-Шанъ. Далѣе, затерянное среда пашенъ, виднѣлось предмѣстье Попенкуръ; еще далѣе -- Ла Куртиль, веселая деревушка, изобиловавшая кабаками; мѣстечко Сенъ-Лоренъ съ церковью колокольня которой, если смотрѣть на нее издали, сливалась съ остроконечными башнями Сенъ-Мартенскихъ воротъ; предмѣстье Сенъ-Дени съ обширными, садомъ, принадлежавшимъ Сенъ-Ладрскимъ монахамъ {Saint-Ladre есть искаженіе слова Saint-Lazare. Орденъ св. Лазаря, или, какъ его называли въ простонародіи, св. Ладра, былъ основанъ во время крестовыхъ походовъ въ Іерусалимѣ. Это была полувоинственная, полублаготворительная конгрегація, спеціальнымъ назначеніемъ которой было -- ухаживать за прокаженными. Отсюда и самое слово лазаретъ, которое въ началѣ примѣнялось только къ тѣмъ госпиталямъ, гдѣ лечили прокаженныхъ. Орденъ этотъ, когда-то очень могущественный, теряетъ свое значеніе по мѣрѣ того, какъ ослабѣваетъ проказа, занесенная въ Европу крестоносцами. Прим. пер.}. За Монмартрскими воротами находилось предмѣстье Грандъ-Бательеръ, опоясанное бѣлыми стѣнами, а за нимъ обрисовывался своими мѣловыми склонами Монмартръ, на которомъ въ то время церквей было почти столько же, сколько и мельницъ, и который теперь сохранилъ однѣ только мельницы, потому что общество въ наши дни требуетъ лишь хлѣба для тѣла. Наконецъ, за Лувромъ врѣзалось въ окружающіе луга предмѣстье Сента-Оноре, уже весьма значительное въ то время, зеленѣла Малая Бретань и разстилался Свиной Рынокъ, посреди котораго стояла отвратительная круглая печь, въ которой варили заживо фальшивыхъ монетчиковъ. Между Куртилемъ и Сенъ-Лораномъ возвышался, среди пустынной поляны, холмъ, увѣнчанный какимъ-то страннымъ зданіемъ, которое походило издали на полуразрушенную колонаду, стоящую на обвалившемся цоколѣ; но то былъ не Пантеонъ, не храмъ Юпитера Олимпійскаго: зданіе это было -- Монфоконская висѣлица.
   Если нашъ перечень такой массы зданій, при всемъ нашемъ стараніи сдѣлать его краткимъ, не уничтожилъ въ умѣ читателя цѣльность общаго представленія о старомъ Парижѣ, мы вернемся къ этой общей картинѣ и дорисуемъ ее въ немногихъ словахъ. И такъ, въ центрѣ всего находился островъ Cité, формою своею похожій на громадную черепаху и выпускавшій на оба берега изъ подъ сѣрой брони своихъ кровель пять мостовъ, которые, съ своими чешуями изъ черепицъ, казались лапами этого чудовищнаго животнаго. На лѣвомъ берегу помѣстилась трапеція Университетскаго квартала, который представлялъ изъ себя одну сплошную, плотную, однородную массу съ ощетинившеюся поверхностью; на правомъ берегу обширнымъ полукругомъ располагался Городъ, въ которомъ зданія имѣли гораздо болѣе смѣшанный харак-теръ и чаще прерывались садами. Всѣ эти три массы -- Cité, Университетъ и Городъ -- были исполосованы жилками безчисленныхъ улицъ. А между ними извивалась Сепа, "кормилица Сена", какъ ее называетъ патеръ Дю-Брёль, загроможденная островами, мостами и барками. Вокругъ города разстилалась громадная равнина, по которой, точно закаты, были разбросаны сады, пашни и огороды, и мелькали красивыя деревушки: налѣво Исси, Вапвъ, Вожираръ, Монружъ, Жентильи съ своими двумя башнями, изъ которыхъ одна была круглая, а другая четвероугольная, и т. д.; направо виднѣлось десятка два другихъ селеній, отъ Контлана и до Виль-Л'Эвека. На самомъ горизонтѣ тянулась линія холмовъ, описывавшихъ кругъ, точно ограда, окаймляющая бассейнъ. Наконецъ, вдали, на востокѣ, виднѣлся Венсенскій замокъ, съ своими семью четырехугольными башнями, на югѣ -- Бисетръ съ своими остроконечными башенками, на сѣверѣ -- Сенъ-Дени съ своимъ шпилемъ, на западѣ -- Сенъ-Клу съ своимъ замкомъ. Таковъ былъ Парижъ, которымъ могли любоваться съ высоты Собора Богоматери вороны, жившія въ 1482 г.
   А между тѣмъ про этотъ самый городъ Вольтеръ сказалъ, что "въ немъ до Людовика XII было только четыре красивыхъ памятника": Сорбона, Баль-де-Графъ, новый Лувръ и еще какой-то четвертый, котораго не упомню,-- чуть ли не Люксенбургскій дворецъ. По счастью, это не помѣшало Вольтеру написать Кандида и не умаляетъ его значенія, какъ человѣка, владѣвшаго тайною демоническаго смѣха, какъ ни одинъ смертный, за всю многовѣковую жизнь человѣчества. Это только доказываетъ, что человѣкъ можетъ быть великимъ геніемъ и ничего не смыслить въ извѣстномъ искусствѣ, не входящемъ въ кругъ его обычныхъ занятій. Вѣдь воображалъ же Мольеръ, что дѣлаетъ большую честь Рафаэлю и Микель-Анджело, говоря, что они были Миньярами своего вѣка {Миньяръ -- французскій живописецъ XVII столѣтія, которому Людовикъ XIV поручилъ росписать нѣкоторыя комнаты въ нижнемъ этажѣ Тюльерійскаго дворца. Впослѣдствіи онъ былъ избранъ членомъ академіи и сдѣлался ея ректоромъ. Прим. пер.}.
   Но возвратимся къ Парижу XV столѣтія.
   Парижъ въ то время былъ не только красивымъ городомъ, но и городомъ однороднымъ во всѣхъ своихъ частяхъ. Онъ былъ созданъ зодчествомъ и исторіей среднихъ вѣковъ, являлся каменною хроникой создавшей его эпохи. Въ памятникахъ его замѣчались только два наслоенія -- романское и готическое, такъ какъ римское наслоеніе исчезло давно; единственное исключеніе составляли только Термы Юліана, въ которыхъ римское зодчество еще пробивалось сквозь толстую кору среднихъ вѣковъ. Что-же касается кельтическаго наслоенія, то слѣдовъ его нельзя было отыскать, даже въ землѣ, когда рыли колодцы.
   Впослѣдствіи, когда эпоха возрожденія нарушила это строгое и, въ тоже время, разнообразное единство, внеся въ него ослѣпительную роскошь своихъ фантазій и своихъ системъ, свои странныя сочетанія романскихъ круглыхъ сводовъ, греческихъ колоннъ и готическихъ формъ, свою нѣжную и идеальную скульптуру, свое пристрастіе къ арабескамъ и листьямъ, свое архитектурное язычество, современное Лютеру,-- Парижъ сталъ, быть можетъ, еще прекраснѣе, но онъ утратилъ ту полную гармоничность, которою онъ равно плѣнялъ и взоры, и мысль. Къ тому же, этотъ дивный моментъ въ развитіи зодчества продолжался не долго: реставрація не умѣла быть безпристрастной; она не довольствовалась тѣмъ, что сооружала новое,-- она захотѣла ломать старое. Правда и то, что ей нужно было очистить себѣ свободное мѣсто. А потому готическій Парижъ оставался во всей полнотѣ своей красы лишь одно мгновеніе. Едва успѣли достроить церковь Сенъ-Жакъ Ла-Бушри, какъ уже принялись разрушать старый Лувръ.
   Съ тѣхъ поръ громадный городъ съ каждымъ днемъ утрачивалъ свой прежній видъ. Готическій Парижъ, подъ которымъ исчезалъ романскій Парижъ, исчезъ въ свою очередь. Но можемъ ли мы сказать, какой Парижъ замѣнилъ его?
   Мы имѣемъ Парижъ Екатерины Медичи въ Тюльери; Парижъ Генриха II въ ратушѣ: какъ то, такъ и другое зданіе задуманы съ большимъ вкусомъ. Затѣмъ, мы имѣемъ Парижъ Генриха IV на Королевской площади: рядъ кирпичныхъ фасадовъ съ углами, выложенными изъ камня, и съ шиферными кровлями,-- дома трехцвѣтные; Парижъ Людовика XIII въ церкви Валь-де-Графъ: сооруженіе приплюснутое и приземистое, своды въ формѣ корзинныхъ ручекъ, колонны какія-то пузатыя, куполъ выгибающійся, точно горбъ; Парижъ Людовика XIV въ домѣ Инвалидовъ: зданіе обширное, богатое, раззолоченое и холодное; Парижъ Людовика въ XV церкви св. Сульниція: завитки, банты, облака, какіе-то вермишели и пучки цикорія,-- и все это каменное. Парижъ Людовика XVI въ Пантеонѣ: плохая копія съ собора св. Петра въ Римѣ (зданіе къ тому же осѣло какъ-то неуклюже, что отнюдь не способствовало исправленію его очертаній): Парижъ республики въ Медицинской школѣ: довольно убогая помѣсь греческаго и римскаго стиля, на столько же похожая на Колизей или Парѳенонъ, на сколько конституція Ш года походитъ на законы Миноса; въ архитектурѣ этотъ стиль называется "Мессидорскимъ" {Какъ извѣстно, во времена первой французской республики названія мѣсяцевъ были измѣнены. Мѣсяцъ Мессидоръ соотвѣтствовалъ второй половинѣ Іюня и первой воловинѣ Іюля. Прим. пер.}; Парижъ Наполеона на Вандомской площади; этотъ Парижъ -- дѣйствительно грандіозенъ и весь воплощается въ бронзовой колоннѣ, сдѣланной изъ пушекъ; Парижъ реставраціи -- въ зданіи Биржи: бѣлая, какъ кипень, колонада, поддерживающая очень гладкій фризъ; все это имѣетъ квадратную форму и обошлось въ двадцать два милліона.
   Каждому изъ этихъ наиболѣе типичныхъ памятниковъ соотвѣтствуетъ, по сходству общаго характера, извѣстное число зданій, разбросанныхъ въ различныхъ частяхъ столицы. Взглядъ знатока сразу узнаетъ эти зданія и не затруднится, къ какой эпохѣ отнести ихъ. Тому, кто умѣетъ смотрѣть, не трудно угадать даже по ручкѣ какого нибудь дверного молотка отпечатокъ данной эпохи и характеръ даннаго царствованія.
   И такъ, современный Парижъ не имѣетъ никакой общей физіономіи. Это собраніе образцовъ, принадлежащихъ различнымъ вѣкамъ, и притомъ, еще надо замѣтить, что лучшіе образцы исчезли.
   Столица ростеть лишь въ смыслѣ увеличенія количества домовъ,-- и какихъ домовъ! Судя по быстротѣ, съ которою отстраивается Парижъ, черезъ пятьдесятъ лѣтъ онъ весь обновится. А потому историческое значеніе его архитектуры сглаживается съ каждымъ днемъ. Памятники въ немъ становятся все болѣе и болѣе рѣдки, и они, можно сказать, на глазахъ у васъ исчезаютъ, поглощаемые новыми домами. Парижъ нашихъ отцовъ былъ каменный; Парижъ нашихъ дѣтей будетъ штукатурный.
   Что же касается новѣйшихъ памятниковъ современнаго Парижа, то мы о нихъ распространяться не станемъ. И это не потому, чтобы мы не воздавали имъ должную дань удивленія. Храмъ св. Женевьевы, сооруженный господиномъ Суфло, безспорно, представляетъ самый чудесный образецъ савойскаго торта, какой когда-либо удавалось смастерить изъ камня. Дворецъ Почетнаго Легіона тоже достоинъ занять не послѣднее мѣсто въ ряду произведеній пирожнаго искусства. Куполъ хлѣбнаго рынка воспроизводитъ фуражку англійскаго жокея въ грандіозныхъ размѣрахъ. Башни церкви св. Сульпиція изображаютъ изъ себя два огромные кларнета, а чѣмъ же эта форма хуже любой другой? Телеграфъ, красующійся въ видѣ какой-то хитрой каракульки на ихъ кровлѣ, очень мило дополняетъ это цѣлое. Церковь Сенъ-Рошъ обладаетъ порталомъ, который по своему великолѣпію можетъ сравняться развѣ только съ церковью св. Ѳомы Аквинскаго. Есть въ ней также возвышеніе круглой формы, помѣщающееся въ какомъ-то подвалѣ и долженствующее изображать Голгоѳу, а кромѣ того имѣется солнце изъ позолоченнаго дерева. Все это вещи по-истинѣ изумительныя. Фонарикъ, помѣщающійся въ лабиринтѣ Зоологическаго сада, тоже очень замысловатъ. Что же касается зданія Биржи, которое, по своей колонадѣ, принадлежитъ къ греческой архитектурѣ, по дугообразному изгибу въ верхней части своихъ оконъ и дверей -- къ римскому стилю, а по большому, приплюснутому своему своду -- къ вѣку возрожденія,-- зданіе это, говоримъ мы, безспорно, построено въ самомъ правильномъ и чистомъ стилѣ; это доказывается уже тѣмъ, что оно увѣнчивается аттикомъ, какого никто никогда не видывалъ въ Аѳинахъ, и который образуетъ безукоризненно прямую линію, граціозно пересѣкаемую тамъ и сямъ печными трубами. Добавимъ къ этому, что въ памятникѣ этомъ удивительно искусно соблюдено правило, требующее, чтобы архитектура даннаго зданія соотвѣтствовала его назначенію и чтобы послѣднее само собою явствовало уже изъ одного внѣшняго вида сооруженія. Памятуя это правило, какъ, въ самомъ дѣлѣ, не восхищаться зданіемъ, которое съ одинаковымъ удобствомъ могло бы быть и королевскимъ дворцомъ, и палатою Общинъ, и ратушей, и школой, и манежемъ, и академіей, и складочнымъ мѣстомъ для товаровъ, и помѣщеніемъ для суда, и музеемъ, и казармою, и гробницею, и храмомъ, и театромъ? А пока -- оно служитъ биржею. Кромѣ того, памятникъ долженъ быть приспособленъ къ климату данной страны. Зданіе биржи, очевидно, подходитъ какъ нельзя лучше къ нашему холодному и дождливому небу. Кровля у него почти плоская, на восточный манеръ, и, благодаря этому, зимою, когда идетъ снѣгъ, приходится мести кровлю; назначеніе же кровли, несомнѣнно, въ томъ именно и состоитъ, чтобы ее подметали, какъ мостовую. Что же касается того назначенія, о которомъ было упомянуто немного выше, то зданіе удовлетворяетъ его требованіямъ, какъ нельзя лучше. Оно также цѣлесообразно въ качествѣ биржи во Франціи, какъ оно было бы цѣлесообразно въ качествѣ храма въ Греціи. Правда, архитектору порядочныхъ хлопотъ стоило замаскировать циферблатъ часовъ, который нарушилъ бы гармоничность линій фасада; но за то имѣется чудесная колонада, идущая вокругъ всего зданія, и вдоль которой, въ дни великихъ религіозныхъ торжествъ, можетъ во всей своей величавости выстроиться корпорація биржевыхъ агентовъ и маклеровъ.
   Все это, безспорно, весьма замѣчательные памятники. А если еще къ нимъ прибавить множество прекрасныхъ улицъ, потѣшающихъ глазъ своимъ разнообразіемъ, въ родѣ, напримѣръ, улицы Риволи, то можно навѣрное сказать, что Парижъ, если на него взглянуть съ высоты аэростатнаго полета, представитъ взорамъ всю ту роскошь линій, все то богатство деталей, все то разнообразіе картинъ, всю ту неуловимую смѣсь величія и простоты съ одной стороны, красоты и непредвидѣнности съ другой стороны, -- которыми поражаетъ насъ... шахматная доска.
   Но, какъ ни прекрасенъ современный Парижъ, попробуйте возсоздать въ своемъ воображеніи Парижъ пятнадцатаго вѣка; представьте себѣ дневной свѣтъ проникающимъ сквозь изумительный частоколъ шпилей, башенъ и колоколенъ; представьте себѣ, подъ лучами этого свѣта, весь громадный городъ съ неправильными линіями его острововъ, съ мостами, хмурящимися своими арками, съ желто-зелеными водами Сены, безпрестанно мѣняющими свою окраску, точно шкура змѣи, съ готическими профилями зданій, отчетливо обрисовывающимися на синемъ небосклонѣ. Замѣнъ, перемѣните освѣщеніе картины: окутайте всѣ эти очертанія туманомъ зимняго дня, цѣпляющимся за безчисленныя трубы на кровляхъ; или же пускай городъ потонетъ во мракѣ ночи, такъ чтобы передъ вами выступала только фантастическая игра огней среди этого темнаго лабиринта зданій; уроните на эту картину слабый лучъ луннаго свѣта, въ которомъ смутно обозначались бы очертанія предметовъ и явственно выступали бы только вершины башенъ. Наконецъ, перемѣните освѣщеніе еще разъ; возьмите тѣ же черные силуэты, тѣ же острые углы шпилей и кровель, и представьте ихъ себѣ обрисовывающимися своими безчисленными зубцами, точно челюсть акулы, на мѣдно-красномъ фонѣ заката. Попробуйте представить себѣ все это и затѣмъ сравните.
   Если же вы хотите возстановить такое впечатлѣніе стараго города, котораго новый Парижъ уже не можетъ вамъ дать, то вообразите себѣ, что вы раннимъ утромъ большого праздника Пасхи, напримѣръ, или Троицына дня, стоите на какой нибудь возвышенности, господствующей надъ всей столицей, и прислушиваетесь къ пробужденію колоколовъ. Вотъ, по сигналу, поданному съ неба,-- сигналъ этотъ -- первый лучъ восходящаго солнца,-- всѣ безчисленныя церкви содрогнулись разомъ. Сначала раздаются рѣдкіе удары, которыми колокольни переговариваются между собою, точно музыканты оркестра, дающіе другъ другу знать отрывистыми ударами смычковъ по струнамъ, что сейчасъ грянетъ настоящая музыка. И вдругъ вы видите -- потому что въ иныя минуты и ухо, какъ будто, получаетъ способность зрѣнія,-- вы видите, какъ со всѣхъ колоколенъ разомъ поднимается какъ бы цѣлый столбъ звуковъ, цѣлое облако гармоніи. Сначала въ этой гармоніи звонъ каждаго колокола отчетливо, прямо, такъ сказать, изолировано отъ другихъ звуковъ, возносится къ сіяющему утреннему небу; но, по мѣрѣ того, какъ звуки усиливаются, они сливаются, смѣшиваются, поглощаютъ другъ въ друга и образуютъ одинъ, дивный концертъ. Теперь эта уже одна сплошная масса звуковыхъ волнъ, непрерывно несущихся съ безчисленныхъ колоколенъволны эти разбѣгаются мелкою рябью, вздымаются, скачутъ и вихремъ проносятся надъ городомъ, распространяя далеко за предѣлы горизонта оглушительный кругъ своихъ колебаній. Но это море гармоніи -- не хаосъ. Какъ бы бурно и глубоко оно ни было, оно не теряетъ своей прозрачности: вы явственно можете распознать въ немъ каждую группу нотъ, издаваемыхъ различными колоколами. Вы можете слѣдить за этимъ разговоромъ, который колокола ведутъ между собою поперемѣнно то густыми, то крикливыми голосами. Вы видите, какъ съ колокольни на колокольню передаются и подхватываются различныя ноты; легкія, крылатыя и звонкія вырываются онѣ изъ серебрянаго колокола, глухо и какъ-то разбито звучатъ изъ колокола деревяннаго; а тутъ же рядомъ переливаются, то повышаясь, то понижаясь, роскошные гаммы всѣхъ семи колоколовъ церкви св. Евстафія. По-временамъ въ этотъ концертъ всевозможныхъ звуковъ врываются, Богъ знаетъ откуда, нѣсколько звонкихъ и яркихъ нотъ и. прозвучавъ отчетливо и поспѣшно, снова куда-то исчезаютъ, точно молнія, сверкнувшая въ воздухѣ своими зигзагами. Съ одного конца небосклона несется разбитое и крикливое пѣнье колоколовъ Сенъ-Мартенскаго аббатства, съ другого конца ему отвѣчаетъ зловѣщій и грубый голосъ Бастиліи, а тамъ -- гудитъ басомъ Луврская башня. Царственные колокола Дворца Правосудія шлютъ во всѣ стороны дивныя трели своего трезвона, а имъ акомпанируетъ мѣрными и тяжелыми ударами колоколъ Собора Богоматери; съ каждымъ изъ этихъ ударовъ, ноты трезвона выдѣляются еще ярче, точно искры, вспыхивающія на наковальнѣ, по которой ударяетъ молотъ. По-временамъ, безконечно разнообразными вереницами проносятся звуки, издаваемые тройнымъ комплектомъ колоколовъ въ церкви Сенъ-Жерменъ-де-Пре, а то иногда вся эта масса дивныхъ звуковъ вдругъ какъ бы разступается, чтобы дать мѣсто фугѣ съ колокольни Ave Maria, ноты которой трепещутъ и переливаются, точно звѣздные лучи. Снизу, какъ бы изъ самой глубины оркестра, до васъ смутно доносится пѣніе, которое звучитъ внутри церквей и прорывается наружу сквозь поры ихъ гулкихъ сводовъ.-- Такую оперу, безспорно, стоитъ послушать. Тотъ шумъ, который Парижъ обыкновенно издаетъ днемъ, это -- говоръ большого города; тѣ звуки, которые вы слышите ночью, это -- дыханіе столицы; здѣсь же вы слышите, какъ городъ поетъ. Прислушайтесь же къ этому концерту колоколовъ, присовокупите къ нему тотъ шумъ, который никогда не смолкаетъ среди населенія въ полмилліона людей, вѣчный ропотъ рѣки, нескончаемые вздохи вѣтра и дальній, торжественный квартетъ, доносящійся изъ четырехъ лѣсовъ, которые стоять на холмахъ, окаймляющихъ горизонтъ, точно трубы гигантскаго органа. Представьте себѣ всѣ эти побочные звуки, въ которыхъ, точно въ смягчающихъ полутонахъ, утопаетъ все, что могло бы быть слишкомъ грубаго и рѣзкаго въ покрывающемъ ихъ трезвонѣ, и скажите сами, -- что можетъ быть радостнѣе, ярче этого ликованія колоколовъ, этого очага могучихъ звуковъ, этихъ десяти тысячъ голосовъ, поющихъ за-разъ и вырывающихся изъ каменныхъ флейтъ въ триста футовъ вышины, этого города, превратившагося въ одинъ сплошной оркестръ, этой симфоніи, гудящей словно буря?
   

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ.

I.
Добрыя души.

   Лѣтъ за шестнадцать до событій, описываемыхъ въ настоящей исторіи, яснымъ воскреснымъ утромъ на Ѳоминой недѣлѣ, въ Соборѣ Богоматери, послѣ поздней обѣдни, случилось происшествіе: маленькое живое существо было кѣмъ-то положено на деревянную кровать, вдѣланную наглухо въ полъ паперти, налѣво отъ того колоссальнаго изображенія св. Христофора, на которое колѣнопреклоненная статуя рыцаря, мессира Антуана Деззссара, взирала съ 1413 г. вплоть до того времени, когда умные люди порѣшили убрать съ глазъ долой какъ святого, такъ и благочестиваго рыцаря. На эту кровать обыкновенно клали подкидышей, взывая такимъ образомъ къ общественной благотворительности, и отсюда всякій, кто пожелаетъ, могъ брать ихъ себѣ на воспитаніе. Передъ кроватью стоялъ мѣдный тазъ, куда бросали подаянія.
   Живое существо, валявшееся на голыхъ доскахъ этой кровати въ Ѳомино воскресенье 1467 г., повидимому въ высшей степени возбуждало любопытство довольно большой кучки народа, столпившейся вокругъ кровати. Въ кучкѣ этой преобладающимъ элементомъ являлся прекрасный полъ, представительницами котораго были почти исключительно старухи.
   Четыре старухи, стоявшія у самой кровати и низко наклонившіяся надъ нею, въ особенности обращали на себя вниманіе своими сѣрыми платьями монашескаго покроя, указывавшими, что онѣ принадлежатъ къ какой нибудь благочестивой конгрегаціи. Я не вижу причинъ, почему бы не передать потомству имена этихъ четырехъ почтенныхъ особъ. Звали ихъ: Агнеса Ла-Гермъ, Жегана де-Ла-Тармъ, Генріета Ла-Тольтьеръ и Гошеръ Ла-Віолетъ; всѣ четыре были вдовы, состояли монахинями въ обители, основанной Этьеномъ Годри, и отлучились изъ монастыря съ разрѣшенія своей настоятельницы сообразно съ уставомъ Пьера д'Альви, для слушанья проповѣди въ соборѣ {Женскій монастырь, обитательницы котораго, но имени его основателя, назывались въ народѣ "годріетками" (haudriettes), возникъ при слѣдующихъ обстоятельствахъ: секретарь Людовика IX, Этьенъ Годри, послѣдовавъ за королемъ въ крестовый походъ, долгое время пропадалъ безъ вѣсти; думали, что онъ погибъ въ Палестинѣ, и жена его, считая себя вдовою, постриглась въ монахини. По прошествіи нѣсколькихъ лѣтъ, Годри вернулся на родину и захотѣлъ вернуть къ себѣ жену; для этого нужно было, чтобы послѣдняя получила отъ папы разрѣшеніе отъ своихъ монашескихъ обѣтовъ, а такое разрѣшеніе папа согласился дать не иначе, какъ подъ условіемъ, чтобы Годри основалъ монастырь для двѣнадцати бѣднѣйшихъ монахинь и обезпечилъ существованіе этого монастыря соотвѣтствующимъ вкладомъ. Прим. перев.}.
   Но если достойныя годріетки на этотъ разъ и соблюдали уставъ Пьера д'Альви, то онѣ, съ другой стороны, преисправнѣйшимъ образомъ нарушали то правило Мишеля де-Браша и кардинала Пизскаго, которое тамъ безчеловѣчно вмѣняло имъ въ обязанность молчаніе.
   -- Что это такое, сестра? говорила Агнеса Гошеръ, разсматривая маленькое созданіе, которое пищало и корчилось на деревянной кровати, испуганное множествомъ устремленныхъ на него взглядовъ.
   -- Вонъ оно, какихъ ноньче ребятъ женщины стали рожать! говорила Жегана.-- Охъ! не къ добру это, помянете мое слово!
   -- Я въ ребятахъ толку не знаю, продолжала Агнеса, -- а только сдается мнѣ, что на этого и глядѣть-то грѣхъ.
   -- Да это совсѣмъ и не ребенокъ, Агнеса.
   -- Это выкидышь обезьяны, замѣтила Гошера.
   -- Это, должно полагать, какое-то чудесное знаменіе, вставила свое слово Генріета Ла-Гольтьеръ.
   -- Въ такомъ случаѣ, отозвалась Агнеса, это будетъ по счету уже третье знаменіе за нынѣшній мѣсяцъ; вѣдь еще нѣтъ недѣли, какъ чудотворная икона Пресвятой Дѣвы въ Обервилье покарала пересмѣшника, издѣвавшагося надъ пилигриммами, что пришли поклониться иконѣ.
   -- Да это сущее страшилище! воскликнула Жегана.-- Эдакихъ подкидышей я отродясь не видывала.
   -- И орётъ же онъ, проклятый, -- хоть, кого оглушитъ! продолжала Гошера.-- Замолчишь-ли ты, рёва!
   -- И какъ подумаешь, что это монсиньоръ архіепископъ Реймскій такой подарокъ препроводилъ монсиньору архіепископу Парижскому! всплеснула руками Гошера.
   -- Да это просто звѣрь какой-то, животное, замѣтила Агнеса Ла-Гермъ,-- можетъ, ублюдокъ жида и свиньи, -- ну, словомъ, такое отродье, что тутъ христіанскимъ духомъ и не пахнетъ. Всего лучше было выбросить его въ огонь или въ воду.
   -- И неужто, проговорила Ла-Гольтьеръ, найдется человѣкъ, у котораго хватитъ духу взять это чудовище на воспитаніе!
   -- Ахъ, Боже мой! воскликнула Агнеса,-- не завидую я кормилицамъ пріюта для подкидышей, что стоитъ въ самомъ концѣ переулка, на берегу, возлѣ дворца архіепископа! Каково имъ будетъ, если имъ отдадутъ этого ребенка на вскормленіе?
   -- Да я скорѣе согласилась бы приложить къ груди вампира.
   -- Ахъ вы святая простота, Ла-Гермъ! разсмѣялась Жегана.-- Развѣ вы не видите, сестра моя, что этому чудовищу, по меньшей мѣрѣ, четыре года и что ему не грудь ваша нужна, а кусокъ мяса.
   И точно, маленькое чудовище -- (мы и сами затруднились бы назвать его иначе) -- было уже не новорожденнымъ младенцемъ. Оно изображало изъ себя какой-то угловатый и подвижный комокъ мяса, заключенный въ холщевой мѣшокъ, который былъ помѣченъ вензелемъ мессира Гильома Шартье,-- тогдашняго архіепископа Парижскаго. Изъ мѣшка выглядывала одна только голова, представлявшая нѣчто весьма уродливое; въ ней только и можно было разглядѣть, что лѣсъ рыжихъ волосъ, одинъ глазъ и ротъ съ зубами. Глазъ плакалъ, ротъ кричалъ, а зубы, повидимому, такъ и порывались что нибудь укусить. Существо это билось и металось въ обхватывавшемъ его мѣшкѣ, къ великому изумленію постоянно возраставшей толпы прохожихъ, которые обступали кровать.
   Въ числѣ другихъ остановилась мимоходомъ и госпожа Алоиза Гондлорье, знатная и богатая дама, которая вела за руку прехорошенькую дѣвочку лѣтъ шести и влачила за собою длинное покрывало, ниспадавшее съ золотого рога ея головного убора. Она постояла съ минуту, разсматривая несчастное созданіе, между тѣмъ какъ дочка ея, прелестная Флеръ-де-Ли, разбирала по складамъ, водя пальчикомъ по ярлыку, разъ навсегда прикрѣпленному къ кровати, надпись, гласившую: "Найденыши".
   -- Странно! проговорила знатная дама, брезгливо отворачиваясь, -- до сихъ поръ я думала, что на эту кровать кладутъ только дѣтей!
   И, повернувшись спиною къ уродцу, она бросила въ тазъ съ подаяніями серебряный флоринъ, который своеобразно зазвенѣлъ, упавъ между мѣдными монетами, при чемъ бѣдныя старушки обители Этьена Годри даже глаза вытаращили.
   Минуту спустя, на паперти показался королевскій протонотаріусъ, степенный и ученый Роберъ Мистриколь. Съ одной стороны у него изъ подъ мышки выглядывалъ молитвенникъ, а по другую сторону, опираясь на его руку, шла супруга его, въ дѣвицахъ Гильомета Ла-Мерессъ; такимъ образомъ, оба его регулятора, и духовный, и мірской, находились при немъ.
   -- "Найденышъ"! проговорилъ онъ, разсмотрѣвъ предметъ, на которомъ было сосредоточено вниманіе толпы.-- Должно полагать, что его нашли не иначе, какъ на берегахъ рѣки Флегетона.
   -- У него одинъ только глазъ видѣнъ, замѣтила госпожа Гильомета.-- На другомъ глазу бородавка.
   -- Эта не бородавка, возразилъ maître Роберъ Мистриколь; это яйцо, содержащее въ себѣ другого демона, совершенно подобнаго этому, а у того демона есть опять маленькое яйцо, въ которомъ содержится третій демонъ, и такъ далѣе.
   -- А ты это какимъ же образомъ знаешь? спросила Гильомета ЛаМерессъ.
   -- Да ужъ знаю доподлинно, отвѣчалъ протонотаріусъ.
   -- Господинъ протонотаріусъ, обратилась къ нему Гошера, что, по вашему, означаетъ появленіе этого мнимаго найденыша?
   -- Оно означаетъ, что намъ предстоятъ величайшія бѣдствія, отвѣчалъ Мистриколь.
   -- Ахъ, ты Господи! воскликнула одна старуха въ толпѣ: -- то-то, еще въ прошломъ году была моровая язва, а ноньче, вонъ говорятъ, англичане собираются высадиться въ Гарфлё.
   -- Чего добраго, замѣтила другая, изъ-за этого урода королева побоится пріѣхать въ Парижъ въ сентябрѣ мѣсяцѣ, а торговля и безъ того уже идетъ плохо.
   -- По мнѣ, воскликнула Жегана де-ла-Тармъ, для парижскаго простонародья лучше бы было, еслибъ этого маленькаго колдуна положили за мѣсто кровати на костеръ.
   -- Да хорошенько бы подожгли этотъ костеръ! добавила первая старуха.
   -- Оно, точно, было бы безопаснѣе, согласился Мистриколь.
   Одинъ молодой священникъ въ теченіи нѣсколькихъ минуть уже прислушивался къ разсужденіямъ годріетокъ и къ изрѣченіямъ протонотаріуса. Лицо этого молодого человѣка, съ широкимъ лбомъ и глубокимъ взглядомъ, дышало строгимъ и задумчивымъ выраженіемъ. Онъ молча раздвинулъ толпу, посмотрѣлъ на маленькаго колдуна и протянулъ надъ нимъ руку.
   Поспѣлъ онъ какъ-разъ въ пору, потому что всѣ эти старыя ханжи уже начинали лакомо облизываться при мысли о кострѣ.
   -- Я беру этого ребенка къ себѣ, проговорилъ священникъ.
   Онъ завернулъ его въ свою рясу и ушелъ. Всѣ присутствующіе проводили его изумленными и испуганными взглядами. Минуту спустя, онъ скрылся въ Красныхъ Вратахъ, которыя въ то время служили сообщеніемъ между церковью и монастыремъ, гдѣ жило соборное духовенство.
   Когда первая минута изумленія прошла, Жегана де-Ла-Тармъ наклонилась къ уху Генріеты Ла-Гольтьеръ.
   -- Я говорила вамъ, сестра, прошептала она, что этотъ молодой патеръ, Клодъ Фролло, колдунъ.
   

II.
Клодъ Фролло.

   И точно, Клодъ Фролло былъ личность не совсѣмъ заурядная.
   По происхожденію онъ принадлежалъ къ одному изъ тѣхъ семействъ средняго общественнаго положенія, которыя на нахальномъ языкѣ аристократовъ прошлаго столѣтія безразлично назывались то высшей буржуазіей, то мелкимъ дворянствомъ. Семейство это унаслѣдовало отъ братьевъ Пакле участокъ городской земли въ улицѣ Тиршапъ, владѣльцы котораго были вассалами епископа Парижскаго, и который съ 21 домомъ, стоявшими на немъ, былъ въ тринадцатомъ столѣтіи предметомъ безконечныхъ тяжбъ въ судѣ консисторіи. Въ качествѣ владѣльца этого лена, Клодъ Фролло былъ изъ числа тѣхъ сто сорока одного феодаловъ, которые заявляли притязаніе на взиманіе оброковъ въ Парижѣ и его окрестностяхъ, и, какъ таковой, былъ занесенъ въ списокъ упомянутыхъ феодаловъ, хранившійся въ церкви монастыря Сенѣмартенъ-де-Шанъ. Въ этомъ спискѣ имя Фролло долгое время еще можно было видѣть между Танкарвильскимъ отелемъ, принадлежавшими, maître'у Франсу а-ле-Рецу, и Турскимъ училищемъ {Какъ извѣстно, феодальныя права этого рода были связаны съ извѣстными участками земли, отъ которыхъ они уже переходила и на личность владѣльца, или же къ учрежденію, владѣвшему даннымъ участкомъ. Поэтому-то отель и училище фигурируютъ въ качествѣ юридическихъ лицъ въ томъ спискѣ, о которомъ говориті авторъ. Прим. пер.}.
   Клодъ Фролло съ дѣтства предназначался своими родителями къ духовному званію. Обученіе его грамотѣ началось съ латинскаго языка; его спозаранку пріучали ходить съ опущенными въ землю глазами и говорить тихимъ голосомъ. Еще совсѣмъ ребенкомъ отецъ отдалъ его въ училище Торшю, находившееся въ кварталѣ Университета. Тутъ онъ выросъ, между требникомъ и лексикономъ, ведя почти затворническую жизнь.
   Характеръ у него, впрочемъ, и отъ природы былъ задумчивый, серьезный и унылый. Учился онъ съ жаромъ и легко усваивалъ то, чему его учили. Во время рекреацій онъ велъ себя тихо, отъ вакханалій улицы Фуаръ сторонился, понятія не имѣлъ о томъ, что значитъ dare alapas и capilos laniare и не принималъ никакого участія въ тѣхъ буйствахъ 1463 г., которыя были занесены въ лѣтописи подъ громкимъ названіемъ "шестой университетской смуты". Онъ лишь изрѣдка позволялъ себѣ дразнить школяровъ училища Монтегю ихъ плащами съ капюшонами, которымъ они были обязаны своимъ прозвищемъ {Училище, основанное Жилемъ-де-Монтегю, архіепископомъ Нарбонскимъ, а впослѣдствіи -- Руанскимъ, который за услуги, оказанныя Филиппу Прекрасному въ борьбѣ съ папой Бонифаціемъ VIII, а также за усердіе въ процессѣ темпліеровъ, былъ возведенъ въ званіе канцлера. Училище Монтегю, основанное въ 1314 году, просуществовало вплоть до 1844 г.}, или осмѣивать бурсаковъ училища Дорманъ за ихъ маковки, выстриженныя вплотную, и за ихъ трехцвѣтные кафтаны изъ зеленаго, голубого и фіолетоваго сукна, azurini coloris et bruni, какъ сказано въ хартіи кардинала, основавшаго это училище {Кардиналъ Жанъ-де-Дорманъ, бывшій канцлеромъ и хранителемъ печати при короляхъ Іоаннѣ и Карлѣ V, основалъ въ четырнадцатомъ столѣтіи ту школу, о которой здѣсь идетъ рѣчь, и которая оффиціально называлась Collège de Beauvais въ честь города Бове, епископомъ котораго состоялъ одно время кардиналъ. Прим. пер.}.
   За то никто прилежнѣе его не посѣщалъ большіе и малые курсы въ улицѣ Сенъ-Жанъ-де-Бове. Когда въ школѣ Сенъ-Вандржезиль аббатъ Сенъ-Пьеръ-де-Валь входилъ на каѳедру, чтобъ начать свою лекцію каноническаго права, первое лицо, которое бросалось ему въ глаза, было лицо Клода Фролло: приткнувшись къ одной изъ колоннъ насупротивъ каѳедры и пожевывая свое перо, юноша, вооруженный своей роговой чернильницей, записывалъ лекцію у себя на колѣнѣ, прикрытомъ истертымъ сукномъ, а зимою согрѣвалъ дыханіемъ окоченѣвшіе пальцы. А кто рано утромъ по понедѣльникамъ, весь запыхавшись, прибѣгалъ первымъ къ дверямъ школы Шефъ-Сенъ-Дени на лекціи мессира Миль-Дилье, доктора правъ, читавшаго о декреталіяхъ? {Декреталіями, какъ извѣстно, назывались собранія писемъ, въ которыхъ папы первыхъ вѣковъ разъясняли различные вопросы, предлагавшіеся имъ какъ епископами, такъ и частными лицами. Изъ этихъ постепенныхъ разъясненій, исходившихъ изъ такого авторитетнаго источника, какъ папская власть, образовалось нѣчто въ родѣ свода постановленій по каноническому праву. Первый сборникъ этого рода былъ составленъ еще въ VI столѣтіи. Наибольшею извѣстностью и авторитетомъ пользовались декреталіи Граціана, изданныя въ XII столѣтіи; впослѣдствіи къ этому, такъ сказать, классическому сборнику было добавлено еще нѣсколько томовъ, составленныхъ въ различныя времена, по распоряженію папъ. Прим. пер.} -- Все тотъ же Клодъ Фролло. Такимъ образомъ, шестнадцати лѣтъ отъ роду молодой школяръ въ мистическомъ богословіи могъ бы потягаться съ любымъ изъ духовныхъ писателей, въ каноническомъ богословіи -- съ любымъ изъ прелатовъ, засѣдавшихъ на соборахъ, а въ схоластическомъ богословіи -- съ любымъ изъ докторовъ Сорбоны.
   Осиливъ богословіе, онъ набросился на декреталіи. Отъ Maître des Sentences онъ перешелъ къ Капитуляріямъ Карла Великаго; въ ненасытной своей жаждѣ знанія онъ поглощалъ одинъ за другимъ всѣ сборники декреталій, отъ сборника Ѳеодора, епископа Гиспальскаго, и до сборника Бушара, епископа Вормскаго, отъ декреталій, изданныхъ Ивомъ, епископомъ Шартрскимъ, и до декреталій Граціана, появившихся вслѣдъ за Капитуляріями Карла Великаго. Потомъ онъ принялся за сборникъ Григорія IX, а отъ него перешелъ къ посланію super specula Гонорія III. Такимъ образомъ, для него мало-по-малу выяснился вполнѣ тотъ долгій и смутный періодъ, въ теченіи котораго гражданское и каноническое право, въ борьбѣ между собою, вырабатывались изъ хаоса среднихъ вѣковъ; онъ сталъ, такъ сказать, своимъ человѣкомъ среди этого періода, который начинается епископомъ Ѳеодоромъ въ 618 г. и заканчивается папою Григоріемъ въ 1227 г.
   Покончивъ съ декреталіями, онъ принялся за медицину и за такъ называемыя свободныя искусства. Онъ изучилъ науку о цѣлебныхъ травахъ и о мазяхъ; онъ ознакомился съ искусствомъ лечить лихорадки, врачевать ушибы, раны и нарывы. Самъ Жакъ д'Эпаръ не задумался бы дать ему степень доктора медицины; самъ Ришаръ Гелленъ призналъ бы его достойнымъ степени доктора хирургіи. Одновременно съ этимъ онъ проходилъ всѣ степени, установленныя для изящной словесности, и послѣдовательно выдерживалъ испытанія на лиценціата, на магистра и на доктора словесности. Онъ изучилъ языки и проникъ въ то тройное святилище латинской, греческой и еврейской премудрости, куда мало кто заглядывалъ въ тѣ времена. Его снѣдало какое-то лихорадочное стремленіе пріобрѣтать и накоплять познанія. Восемнадцати лѣтъ отъ роду онъ уже одолѣлъ всѣ четыре факультета. Молодому человѣку казалось, что жизнь имѣетъ одну только цѣль -- знаніе.
   Около этого-то времени необычайно жаркое лѣто 1466 г. породило ту страшную чуму, отъ которой въ Парижѣ и его окрестностяхъ умерло до сорока тысячъ человѣкъ, въ томъ числѣ, какъ выражается Жанъ де-Труа, "и maître Арну, королевскій астрологъ и мужъ весьма добродѣтельный, мудрый и пріятный въ обращеніи". Въ Университетскомъ кварталѣ разнесся слухъ, что зараза съ особенной силою свирѣпствуетъ въ улицѣ Тиршанъ. Въ этой улицѣ, посреди своего леннаго участка, проживали родители Клода. Школяръ въ тревогѣ побѣжалъ узнать, что дѣлается въ родительскомъ домѣ. Когда онъ вошелъ въ этотъ домъ -- ни отца, ни матери его уже не было въ живыхъ: они умерли наканунѣ. Въ колыбели плакалъ, всѣми покинутый, грудной ребенокъ, братишка Клода. Этотъ ребенокъ былъ все, что оставалось Клоду отъ родной семьи. Молодой человѣкъ взялъ его на руки и унесъ къ себѣ, погруженный въ глубокую думу. До сихъ поръ онъ жилъ только въ наукѣ; теперь онъ начиналъ жить въ дѣйствительной жизни.
   Катастрофа эта произвела переломъ въ существованіи Клода Фролло. Оставивъ его сиротою и сдѣлавъ его главою семейства въ девятнадцать лѣтъ, она грубо встряхнула его и заставила вернуться отъ школьныхъ мечтаній въ міръ реальныхъ интересовъ. Въ немъ заговорило чувство жалости и перешло въ страстную привязаность къ этому ребенку, его брату; для юноши, любившаго до сихъ поръ только свои книги, эта человѣческая привязанность была чѣмъ-то необычайно сладостнымъ въ самой новизнѣ и непривычности своей.
   Росла эта любовь не по днямъ, а по часамъ; она овладѣвала непочатой душою Клода Фролло со всею силою первой любви. Разлученный еще въ дѣтствѣ съ родителями, которыхъ онъ едва зналъ, онъ жилъ какъ бы замуравленный въ мірѣ своихъ книгъ; онъ прежде всего жаждалъ учиться и познавать; все вниманіе его было исключительно сосредоточено до сихъ поръ на развитіи собственнаго ума, кругозоръ котораго онъ расширялъ наукою, и собственнаго воображенія, которое онъ питалъ произведеніями изящной словесности. За всѣми этими занятіями бѣдному школяру не было времени почувствовать, что у него, кромѣ ума и воображенія, есть еще сердце, тоже требующее своей пищи. Этотъ маленькій, осиротѣвшій братишка, свалившійся ему на руки какъ бы съ неба, сдѣлалъ его сразу другимъ человѣкомъ. Онъ понялъ, что въ мірѣ существуетъ еще нѣчто, кромѣ умозрѣній Сорбоны и стиховъ Гомера; что человѣку нужны привязаности; что жизнь безъ нѣжности и любви походитъ на колеса мертваго механизма, вращающіяся со скрипомъ и терзающія все то, что между нихъ попадаетъ. Только, будучи еще въ томъ возрастѣ, когда однѣ иллюзіи лишь смѣняются другими, онъ вообразилъ себѣ, что кровныя, родственныя привязанности -- единственныя, необходимыя для человѣка, и что любви къ маленькому брату совершенно достаточно, чтобы наполнить существованіе.
   И такъ, онъ отдался своей любви къ маленькому Жегану со всей той страстью, какая была свойственна его натурѣ, глубокой, пламенной и сосредоточенной даже въ эти годы ранней молодости. Онъ весь преисполнялся умиленіемъ при взглядѣ на это слабое, красивое маленькое созданье, съ розовыми щечками и свѣтлыми кудрями, на этого сироту, единственной опорою котораго былъ другой, такой же сирота. Вѣрный своимъ привычкамъ мыслителя, онъ и тутъ погружался въ глубокую думу, предметомъ которой былъ Жеганъ, но только какимъ безконечнымъ состраданіемъ и нѣжностью были согрѣты эти размышленія! Онъ заботился о Жеганѣ какъ о чемъ-то, крайне хрупкомъ и требовавшимъ самаго бережнаго обращенія. Онъ былъ для этого ребенка больше, чѣмъ братомъ: онъ сдѣлался для него матерью.
   Мать Жегана умерла, не успѣвъ еще отнять его отъ груди. Клодъ пріискалъ для него кормилицу. Кромѣ Тиршапскаго лена, онъ унаслѣдовалъ отъ отца другой участокъ, Муленъ, состоявшій изъ холма съ мельницей и находившійся недалеко отъ Бисетра. На этомъ участкѣ жилъ мельникъ съ женою, а у этой послѣдней былъ здоровый, краснощокій ребенокъ, котораго она кормила грудью. Это было недалеко отъ Университета. Клодъ самъ отнесъ къ мельничихѣ своего маленькаго Жегана.
   Съ этихъ поръ, чувствуя, что на немъ лежитъ ноша, которую oui. долженъ нести, онъ сталъ смотрѣть на жизнь крайне серьезно. Мысль о маленькомъ братѣ сдѣлалась не только его отдохновеніемъ, но и цѣлью его ученыхъ занятій. Онъ рѣшилъ посвятить себя всего этому ребенку, за котораго онъ долженъ былъ отвѣчать передъ Богомъ; въ сердцѣ своемъ онъ далъ обѣтъ не имѣть собственной своей семьи, и не знать иныхъ радостей, кромѣ счастья и благоденствія брата. Это еще болѣе утвердило его въ намѣреніи поступить въ духовное званіе. Высокія его нравственныя качества, ученость, общественное его положеніе, какъ непосредственнаго вассала епископа, -- все это широко раскрывало передъ нимъ двери ко всевозможнымъ отличіямъ духовной карьеры. Двадцати лѣтъ отъ роду, на основаніи спеціальнаго разрѣшенія, полученнаго отъ папы, онъ былъ возведенъ въ священническій санъ и назначенъ, въ качествѣ младшаго капелана, въ тотъ придѣлъ Собора Богоматери, гдѣ обѣдня служится въ наиболѣе поздній часъ и который поэтому называется altare pigrorum {"Алтарь лѣнтяевъ". Прим. пер.}.
   Тугъ онъ болѣе, чѣмъ когда либо, погрузился въ свои книги, отъ которыхъ отрывался лишь на какой нибудь часъ, чтобъ сбѣгать на мельницу провѣдать братишку. Эта примѣрная жизнь, соединявшаяся въ такіе молодые годы съ ученостью, сдѣлала его предметомъ всеобщаго удивленія въ монастырѣ, гдѣ помѣщается соборный причтъ. Изъ монастыря его слава, какъ ученаго, проникла и въ народъ, но тутъ къ ней примѣшалась, какъ то сплошь и рядомъ бывало въ тѣ времена, репутація колдовства.
   Въ то воскресенье Ѳоминой недѣли, съ котораго мы начали настоящую главу, Клодъ Фролло возвращался къ себѣ, отслуживъ "обѣдню лѣнтяевъ" въ отведенномъ для нихъ придѣлѣ, который помѣщался у двери, ведущей на хоры, близъ образа Богоматери, -- какъ вдругъ его вниманіе было привлечено группою старухъ, крикливо переговаривавшихся между собою вокругъ кровати подкидышей.
   Онъ подошелъ къ несчастному маленькому созданію, встрѣченному съ такою ненавистью и такими угрозами. Критическое положеніе маленькаго уродца, его безпомощность, мысль о братѣ, внезапно мелькнувшая въ его умѣ, фантастическое представленіе о томъ, что стоитъ ему, Клоду Фролло, умереть, и дорогой его маленькій Жеганъ тоже, быть можетъ, очутится на голыхъ доскахъ кровати подкидышей,-- все это разомъ нахлынуло въ его душу; чувство безконечной жалости проснулось въ немъ и онъ унесъ ребенка.
   Когда онъ вынулъ подкидыша изъ мѣшка, оказалось, что существо это, точно, до крайности уродливое. У бѣдняги лѣвый глазъ былъ закрытъ бородавкой, голова уходила въ плечи, позвоночный столбъ выгибался дугой, грудная кость выпячивалась впередъ, ноги были искривлены. Но онъ, повидимому, обладалъ большою живучестью, и хотя не было возможности разобрать, на какомъ языкѣ онъ лепечетъ, крикъ его свидѣтельствовалъ о крѣпкомъ, здоровомъ тѣлосложеніи. Безобразіе ребенка только усилило состраданіе Клода; онъ далъ въ сердцѣ своемъ обѣтъ воспитать его ради любви къ своему брату, для того чтобы въ будущемъ, каковы бы ни были прегрѣшенія Жегана, ему зачлось это благодѣяніе, оказанное во имя его. Онъ, такъ сказать, помѣщалъ капиталъ милосердія за счетъ Жегана и заботился припасти ему заранѣе побольше добрыхъ дѣлъ на тотъ случай, если бы у мальчугана современемъ оказался недостатокъ въ этой монетѣ, -- единственной, которая принимается къ уплатѣ въ раю.
   Онъ окрестилъ своего пріемыша и назвалъ его Квазимодо, быть можетъ, въ память того дня, когда онъ его нашелъ, или же, быть можетъ, потому, что желалъ этимъ именемъ выразить до какой степени бѣдное маленькое созданье неполно и представляетъ лишь набросокъ человѣка. Дѣйствительно. Квазимодо, кривой, горбатый, колченогій, могъ считаться, лишь подобіемъ человѣческаго существа {Латинское выраженіе quasi modo означаетъ "подобно",. какъ-бы". Ѳомино воскресенье называется по-французски Quasimodo потому, что католическая обѣдня въ этотъ день начинается пѣньемъ стиха: Quasi modo geniti infantes, т. e.. подобно новорожденнымъ младенцамъ".}.
   

III.
Immanis pecoris custos, immanior ipse*).

*) "Стражъ страшныхъ звѣрей, и самъ еще болѣе страшный, чѣмъ они". Прим. пер.

   Въ 1482 г. Квазимодо былъ уже взрослымъ юношей. Въ теченіи нѣсколькихъ лѣтъ онъ уже исправлялъ при соборѣ должность звонаря, полученную имъ по протекціи пріемнаго его отца, Клода Фролло, который, въ свою очередь, успѣлъ получить должность архидіакона по протекціи своего сюзерена, Луи де Бомона, сдѣлавшагося въ 1472 г., по смерти Гильома Шартье, епископомъ парижскимъ по протекціи своего благодѣтеля, Оливье Ле-Дена, состоявшаго цирюльникомъ при королѣ Людовикѣ XI.
   И такъ, колокола Собора Богоматери находились въ распоряженіи Квазимодо.
   Съ теченіемъ времени между звонаремъ и храмомъ успѣла образоваться какая-то странная, тѣсная связь. Отрѣзанный навсегда отъ остального міра двойнымъ несчастьемъ, тяготѣвшимъ надъ нимъ, -- его неизвѣстнымъ происхожденіемъ и физическимъ уродствомъ, -- замкнутый съ дѣтства въ этомъ двойномъ кругѣ, перешагнуть черезъ который онъ былъ не властенъ, несчастный привыкъ ограничивать свой кругозоръ этими церковными стѣнами, пріютившими его подъ своей сѣнью. По мѣрѣ того какъ онъ росъ и развивался, Соборъ Богоматери, бывшій для него въ началѣ яйцомъ, послѣдовательно становился для него роднымъ гнѣздомъ, домомъ, отечествомъ, вселенной.
   И надо сказать правду, между этимъ существомъ и этимъ зданіемъ была какая-то таинственная, какъ бы предустановленная гармонія. Когда Квазимодо, совсѣмъ еще ребенкомъ, съ трудомъ, какими-то неуклюжими скачками. передвигался во мракѣ этихъ сводовъ, онъ казался съ своимъ лицомъ, напоминавшимъ человѣка, и съ своимъ тѣлосложеніемъ, приближавшимъ его къ звѣрю, какимъ-то пресмыкающимся, которому самой природой отведено въ удѣлъ жить на этихъ влажныхъ каменныхъ плитахъ, среди причудливыхъ тѣней, падающихъ на нихъ съ романскихъ капителей колоннъ.
   Когда, позднѣе, онъ въ первый разъ машинально уцѣпился за веревку колокольни и, повиснувъ на ней, раскачалъ колоколъ, на пріемнаго его отца Клода это произвело впечатлѣніе первой попытки ребенка заговорить.
   Такимъ образомъ все развитіе его шло въ томъ направленіи, которое было ему указано обстановкою собора; онъ въ немъ жилъ, спалъ, почти никогда не выходилъ изъ него, ежечасно и ежеминутно испытывалъ на себѣ его давленіе и мало-по-малу дошелъ до того, что уподобился ему, врѣзался въ него, такъ сказать, какъ инкрустація, и сталъ его составною частью. Его выходящіе углы -- (да проститъ намъ читатель эту метафору) -- были какъ-разъ пригнаны къ входящимъ угламъ собора; онъ казался не только естественнымъ обитателемъ, но и естественнымъ содержимымъ этого зданія. Можно было почти сказать, что онъ принялъ его форму, подобно тому, какъ улитка принимаетъ форму своей раковины. Соборъ былъ его жилищемъ, его норою, его оболочкой. Между нимъ и старою церковью было столько инстинктивной симпатіи, столько таинственнаго сродства, столько физическаго сходства, что онъ плотно сросся съ нимъ, какъ черепаха съ своимъ панциремъ. Угловатыя и шершавыя стѣны собора были его чешуею.
   Едва-ли настоитъ надобность оговариваться, что читатель не долженъ принимать буквально тѣ сравненія, къ которымъ намъ приходится прибѣгать, чтобы выразить это странное, тѣсное, симметрическое, почти вещественное соотношеніе, установившееся между человѣкомъ и зданіемъ. Излишне, также, было бы распространяться о томъ, какъ онъ успѣлъ освоиться со всѣми подробностями собора за эти долгіе годы тѣснаго сожительства. То былъ его домъ въ полномъ смыслѣ слова, и онъ зналъ его вдоль и поперегъ. Не было глубины, куда бы онъ не проникъ, не было высоты, на которую бы онъ не вскарабкался. Ему не разъ случалось взбираться по фасаду на большую или меньшую высоту, просто на просто цѣпляясь за выступы, образуемые изваяніями на стѣнахъ. Не разъ видали, какъ онъ ползкомъ пробирается съ наружной стороны башенъ, точно ящерица, скользящая по отвѣсной стѣнѣ; эти двѣ сестры великанши, такія высокія, грозныя, недоступныя для другихъ, для него не были страшны: онъ не боялся ни головокруженія, ни возможности оступиться, или растеряться. Глядя на то, какъ легко и свободно карабкается онъ по этимъ башнямъ, можно было подумать, что онъ ихъ приручилъ. Онъ такъ много лазилъ, прыгалъ и рѣзвился среди всѣхъ этихъ безднъ, зіявшихъ со всѣхъ сторонъ въ гигантскомъ соборѣ, что сдѣлался чѣмъ то среднимъ между обезьяной и верблюдомъ. Такъ ребенокъ, родившійся въ Калабріи, научается плавать прежде, чѣмъ начнетъ ходятъ, и совсѣмъ еще крошкой играетъ съ моремъ.
   И не только тѣло его приспособилось къ собору, но и самая душа какъ бы приняла отпечатокъ послѣдняго. Что творилось въ этой душѣ? Какъ слагалась она, какой закалъ принимала подъ этой уродливой оболочкой, среди впечатлѣній этой дикой жизни?-- Трудно было бы отвѣтить вполнѣ опредѣленно на эти вопросы. Квазимодо родился кривоглазымъ, горбатымъ и колченогимъ. Лишь съ величайшимъ трудомъ удалось Клоду Фролло научить его читать. Но судьба неотвязно преслѣдовала несчастнаго подкидыша. Послѣ того, какъ онъ, четырнадцати лѣтъ отъ роду, сдѣлался звонаремъ въ соборѣ, новая немощь завершила остальные прирожденные его изъяны: звона, колоколовъ порвалъ ему барабанную перепонку и онъ оглохъ. Такимъ образомъ, и послѣдняя дверь, которую природа оставила ему открытою настежь для общенія съ внѣшнимъ міромъ. сразу захлопнулась для него навсегда. Такимъ образомъ былъ закрытъ доступъ послѣднему лучу свѣта и радости, который еще могъ проникать въ душу Квазимодо. Душа эта очутилась въ полныхъ потемкахъ. Несчастный погрузился въ безпросвѣтное уныніе, столь же неизлечимое, какъ и физическое его уродство. Къ тому же глухота сдѣлала его до извѣстной степени нѣмымъ. Какъ только онъ почувствовалъ, что оглохъ, онъ, во избѣжаніе насмѣшекъ, рѣшился хранить молчаніе, которое нарушалъ лишь въ тѣ минуты, когда былъ одинъ. Онъ добровольно наложилъ узы на этотъ самый языкъ, развязать который стоило такихъ трудовъ Клоду Фролло. Вслѣдствіе этого постояннаго молчанія, въ тѣхъ случаяхъ, когда необходимость заставляла его говорить, языкъ его, онѣмѣвшій отъ недостатка упражненія, поворачивался съ трудомъ, точно дверь на заржавѣвшихъ петляхъ.
   Еслибы мы сквозь всю эту толстую и жесткую наружную кору попробовали проникнуть въ душу Квазимодо; если бы мы могли извѣдать глубину этой неудавшейся организаціи; если бы намъ было дано заглянуть со свѣточемъ въ то, что скрывалось за этими органами, лишенными всякой прозрачности; если бы мы попытались изслѣдовать сумрачный внутренній міръ этого тусклаго существа, обошли бы всѣ его темные закоулки и нелѣпые изгибы и вдругъ разомъ увидѣли передъ собою, при яркомъ освѣщеніи, ту психею, которая томилась въ этой пещерѣ,-- то мы, безъ сомнѣнія, нашли бы несчастную въ скорченномъ положенія, сгорбившеюся и рахитичною, на подобіе тѣхъ узниковъ Венеціанскихъ тюремъ, которые доживали до старости согнутые пополамъ въ каменномъ мѣшкѣ, слишкомъ низкомъ и слишкомъ короткомъ для ихъ роста.
   Не подлежитъ сомнѣнію что духъ атрофируется въ уродливомъ тѣлѣ. Квазимодо лишь смутно чувствовалъ, что внутри его шевелится душа, сложившаяся по образу и подобію его тѣла. Впечатлѣнія внѣшнихъ предметовъ, прежде чѣмъ отразиться въ его сознаніи, преломлялись по нѣскольку разъ подъ различными углами. Мозгъ его изображалъ изъ себя совершенно своеобразную среду; отдѣльныя понятія, проходившія черезъ эту среду, являлись въ совершенно извращенномъ видѣ. Мышленіе, вынужденное пробавляться подобными понятіями, по необходимости должно было дѣйствовать неправильно.
   Все это порождало множество оптическихъ обмановъ, множество ошибокъ сужденія и уклоненій мысли, которая блуждала наобумъ среди представленій, отзывавшихся то безуміемъ, то идіотизмомъ.
   Первымъ послѣдствіемъ этого рокового стеченія обстоятельствъ было то, что взглядъ его на окружающее помутился. Такъ какъ онъ не получалъ никакого непосредственнаго впечатлѣнія отъ предметовъ внѣшняго міра, то послѣдній отодвигался для него на болѣе далекое разстояніе, чѣмъ для насъ.
   Вторымъ результатомъ его несчастья было то, что онъ сдѣлался золъ.
   Онъ, дѣйствительно, былъ золъ, потому что одичалъ; а одичалъ онъ потому, что былъ безобразенъ. Въ его природѣ была своя логика, также, какъ и въ нашей.
   Его физическая сила, развившаяся до такихъ необычайныхъ размѣровъ, еще болѣе способствовала развитію въ немъ злости. "Malus puei robustus", говоритъ Гоббсъ.
   Надо, однако, отдать ему справедливость злость, быть можетъ, и не была въ немъ врожденнымъ свойствомъ. Но съ первыхъ же своихъ шаговъ среди людского общества онъ почувствовалъ, а потомъ и ясно созналъ себя отверженцемъ, предметомъ общей ненависти и презрѣнія. Человѣческая рѣчь всегда звучала для него либо проклятіемъ, либо насмѣшкой. Выросши, онъ видѣлъ вокругъ себя одну только ненависть. Онъ и самъ сталъ ненавидѣть. Онъ заразился общею злостью и поднялъ то оружіе, которымъ наносили ему раны.
   Впрочемъ, онъ неохотно входилъ въ соприкосновеніе съ людьми. Съ него было достаточно собора. Этотъ соборъ былъ населенъ мраморными изображеніями королей, божьихъ угодниковъ, епископовъ,-- изображеніями, которыя, по крайней мѣрѣ, не смѣялись ему прямо въ глаза и смотрѣли на него съ благосклоннымъ и спокойнымъ состраданіемъ. Другія статуи, изобразившія чудовищъ и демоновъ, взирали на него безъ ненависти; онъ слишкомъ былъ похожъ на нихъ, чтобы онѣ могли его ненавидѣть. Онѣ, напротивъ, скорѣе злобно осклаблялись на остальныхъ людей. Такимъ образомъ святые были его друзьями и благословляли его; чудовища тоже были его друзьями и оберегали его. За то и онъ не боялся изливать передъ ними свои чувства. Нерѣдко онъ проводилъ по цѣлымъ часамъ, присѣвъ на корточки, передъ какой нибудь статуей и бесѣдуя съ ней. Если въ эти минуты входилъ кто нибудь посторонній, онъ убѣгалъ, точно любовникъ, котораго застали бы въ моментъ серенады подъ окномъ его возлюбленной.
   Соборъ замѣнялъ для него не только людское общество, но и вселенную, всю природу. Онъ не мечталъ о цвѣтущихъ кустахъ, довольствуясь неувядающими яркими цвѣтами росписныхъ стеколъ въ окнахъ собора; не нужно ему было тѣни деревьевъ: для него достаточно было и той тѣни, которую отбрасывали отъ себя каменные листья, густыми пучками распускавшіеся на капителяхъ саксонскихъ колоннъ и дававшіе пріютъ такимъ же каменнымъ птицамъ; не надо было ему другихъ горъ, кромѣ колоссальныхъ башенъ собора;-- другого океана, кромѣ Парижа, шумѣвшаго у подножія этихъ башенъ.
   Но всего болѣе любилъ онъ въ этомъ родномъ зданіи колокола, которые будили его душу и заставляли ее порою расправлять бѣдныя крылья, остававшіяся по-неволѣ сложенными въ тѣснотѣ пещеры, гдѣ эта душа была заточена. Благодаря колоколамъ, у него бывали минуты счастья. Онъ любилъ и ласкалъ ихъ. разговаривалъ съ ними и понималъ ихъ языкъ. Всѣ они, начиная съ колоколовъ, висѣвшихъ подъ шпилемъ небольшой центральной колокольни между двумя башнями, и кончая большимъ колоколомъ портала, пользовались его нѣжностью. Центральная колокольня и обѣ башни были для него какъ бы тремя клѣтками, въ которыхъ птицы, воспитанныя имъ, пѣли для него одного. А между тѣмъ, этимъ самымъ колоколамъ онъ былъ обязанъ своей глухотой. Но вѣдь матери нерѣдко любятъ всего нѣжнѣе именно того ребенка, который причинилъ имъ наибольшія страданія.
   Надо, впрочемъ, и то сказать, что голосъ колоколовъ былъ единственнымъ звукомъ, который онъ еще могъ разслышать. На этомъ основаніи, особеннымъ расположеніемъ его пользовался большой колоколъ. Онъ всего болѣе любилъ его среди этой семьи, прыгавшей и заливавшейся вокругъ него на разные голоса по праздничнымъ днямъ. Звали этотъ колоколъ Маріей. Онъ одинъ висѣлъ въ южной башнѣ рядомъ съ сестрой своей, Жакелиной, которая была заключена въ другую клѣтку, по-меньше. Жакелина была окрещена этимъ именемъ въ честь жены Жана Монтегю, пожертвовавшаго этотъ колоколъ собору, что однако же не помѣшало ему быть обезглавленнымъ на Монфоконѣ. Въ другой башнѣ висѣло шесть колоколовъ, а на остроконечной колокольнѣ между двумя башнями помѣшалось еще шесть колоколовъ по-меньше, да деревянный колоколъ, въ который звонили только на страстной недѣлѣ, начиная съ полудня чистаго четверга и до утра субботы. Такимъ образомъ у Квазимодо было пятнадцать колоколовъ въ его сералѣ: но фавориткою въ этомъ сералѣ была все-таки толстая Марія.
   Невозможно описать его блаженство въ тѣ дни, когда полагалось звонить во всѣ колокола. Какъ только архидіаконъ отдавалъ ему приказаніе начинать, онъ бросался на винтообразную лѣстницу и взбирался по ней быстрѣе, чѣмъ другой съ нея бы спустился. Весь запыхавшись, вбѣгалъ онъ въ воздушное помѣщеніе большого колокола. Онъ съ минуту посматривалъ на свою любимицу съ благоговѣніемъ и любовью. Онъ заговаривалъ съ ней тихимъ голосомъ и гладилъ ее рукою, точно добраго коня, которому предстоитъ совершить длинный путь. Онъ жалѣлъ колоколъ, которому предстояло столько потрудиться. Послѣ этихъ первыхъ ласкъ, онъ кричалъ своимъ помощникамъ, дожидавшимся въ одномъ изъ нижнихъ этажей, чтобы они начинали. Помощники приступали къ работѣ, повиснувъ на канатѣ. Воротъ скрипѣлъ и громадный мѣдный колпакъ медленно начиналъ раскачиваться. Квазимодо слѣдилъ за нимъ глазами съ замирающимъ сердцемъ. Первый ударъ языка о стѣнку колокола приводилъ въ сотрясеніе балки, посреди которыхъ онъ былъ прикрѣпленъ. Сотрясеніе это отзывалось и во всемъ существѣ Квазимодо.
   "Ну, пошла!" восклицалъ онъ и разражался безумнымъ хохотомъ. Между тѣмъ движеніе колокола ускорялось, и, по мѣрѣ того, какъ уголъ, описываемый имъ, раскрывался, глазъ Квазимодо тоже расширялся и начиналъ горѣть какимъ-то фосфорическимъ блескомъ. Наконецъ, начинался трезвонъ во всѣ колокола. Вся башня дрожала. Балки, свинцовые листы на кровлѣ, каменныя плиты,-- все разомъ гудѣло, снизу до верху. Тутъ восторгъ Квазимодо доходилъ до точки кипѣнія: ему не стоялось на мѣстѣ, онъ совался то туда, то сюда, онъ и самъ, вмѣстѣ съ башней, дрожалъ съ головы до ногъ. Расходившійся колоколъ какъ бы въ изступленіи поочередно оборачивался то къ той, то къ другой стѣнѣ башни своей широко-раскрытою пастью, изъ которой вырывался этотъ ревъ, подобный дыханію бури и слышный на четыре лье въ округѣ. Квазимодо становился передъ этою зіяющею пастью: онъ то присѣдалъ, то снова выпрямлялся, пригоняя свои движенія къ движеніямъ колокола; онъ вдыхалъ въ себя струи воздуха, съ такою страшною стремительностью вырывавшіяся изъ пасти, и поперемѣнно смотрѣлъ то на площадь, кишавшую народомъ на глубинѣ двухсотъ футъ отъ него, то на громадный мѣдный языкъ, который рявкалъ ему надъ ухомъ каждую секунду. То была единственная рѣчь, которую онъ могъ слышать, единственный звукъ, нарушавшій вѣчное молчаніе, среди котораго онъ жилъ. Онъ наслаждался этимъ звукомъ подобно тому, какъ птица наслаждается лучами солнца. Вдругъ изступленіе колокола сообщалось и ему. Взглядъ его принималъ какое-то необычайное выраженіе, онъ поджидалъ приближенія раскачивающагося колокола подобно тому, какъ паукъ поджидаетъ муху, и, уловивъ минуту, однимъ скачкомъ устремлялся на него. Тогда, повиснувъ надъ бездной, онъ схватывалъ мѣдное чудовище обѣими руками за ушки, обнималъ его колѣнами, подгонялъ ударами пятокъ и всею силою своего напора, всею тяжестью своего тѣла увеличивалъ бѣшеную пляску колокола. Башня дрожала; а онъ вскрикивалъ и скрежеталъ зубами; рыжіе его волосы становились дыбомъ, грудь его пыхтѣла, точно кузнечный мѣхъ, изъ глазъ его сыпались искры, а чудовищный колоколъ ржалъ подъ нимъ прерывающимся отъ надсады голосомъ. Тутъ уже и Квазимодо, и большой колоколъ Собора Богоматери исчезали въ какомъ-то фантастическомъ видѣнія; то было воплощеніе вихря или бури; то былъ какой-то духъ, уцѣпившійся за хребетъ воздушнаго коня и проносившійся надъ бездной съ оглушительнымъ шумомъ и съ быстротою, отъ которой голова шла кругомъ; то былъ какой-то своеобразный кентавръ, на половину человѣкъ и на половину колоколъ, какой-то чудовищный всадникъ, мчавшійся на внезапно ожившемъ бронзовомъ гипогрифѣ.
   Благодаря присутствію этого страннаго существа, по всему собору проносилось какое-то вѣянье жизни. Казалось, Квазимодо выдѣлялъ изъ себя таинственную силу, оживлявшую всѣ камни зданія и заставлявшую трепетать самыя нѣдра стараго храма; -- такъ, по крайней мѣрѣ, утверждала суевѣрная народная молва, слагавшая о немъ все новыя и новыя легенды. Для добрыхъ людей достаточно было знать, что онъ находится въ соборѣ, -- и имъ уже представлялось, что при немъ оживаютъ и шевелятся всѣ безчисленныя статуи порталовъ и галлерей. И точно, церковь казалась живымъ существомъ, покорствующимъ его волѣ; она ожидала его приказанія, чтобы возвысить свой густой, басистый голосъ. Квазимодо обладалъ ею и наполнялъ ее собою, точно духъ-хозяинъ всего зданія. При немъ это зданіе, казалось, дышало. Онъ былъ какъ-бы вездѣсущъ и его можно было видѣть почти одновременно въ различныхъ частяхъ собора. То вы съ ужасомъ замѣчали на вершинѣ одной изъ башенъ какого-то страннаго карлика; онъ карабкался, извивался змѣей, ползъ на четверенькахъ, вылѣзалъ наружу, на самый край бездны, перепрыгивалъ съ выступа на выступъ и забирался въ утробу какой-нибудь каменной горгоны;-- то былъ Квазимодо, раззорявшій вороньи гнѣзда. То вы неожиданно наталкивались въ какомъ нибудь темномъ углу церкви на существо, походившее на живую химеру и сидѣвшее, съежившись и насупившись;-- то былъ Квазимодо, погруженный въ размышленія. То вдругъ въ просвѣтахъ колокольни показывалась огромная голова съ туловищемъ и членами, прилаженными другъ къ другу какъ попало, и раскачивавшимися съ изступленіемъ на веревкѣ: -- то былъ Квазимодо, звонившій къ вечернѣ. Нерѣдко по ночамъ можно было видѣть уродливую фигуру, бродившую по тонкой, какъ-бы кружевной рѣшеткѣ, которая увѣнчиваетъ башни и идетъ вдоль кровли всей той части зданія, гдѣ помѣщаются хоры; -- то былъ опять-таки горбунъ Собора Богоматери.
   Въ эти ночные часы, по разсказамъ сосѣднихъ кумушекъ, весь соборъ принималъ какой-то фантастическій видъ. Страшныя, сверхъестественныя дѣла творились въ немъ; тамъ и здѣсь статуи раскрывали глаза и рты, слышался лай и визгъ всѣхъ этихъ каменныхъ псовъ, змѣй и чудовищь, которые, вытянувъ шеи и разинувъ свои пасти, день и ночь стерегли чудовищный соборъ. Если же дѣло было въ ночь подъ Рождество, то, пока большой колоколъ, голосомъ, походившимъ на хрипѣнье умирающаго, созывалъ христіанъ на полуночное богослуженіе, мрачный фасадъ принималъ такой видъ, что главный порталъ казался пастью, поглощавшею всю эту толпу молящихся, а центральная розетка -- глазомъ, смотрѣвшимъ на нихъ съ высоты. И всему этому причиною былъ Квазимодо. Въ Египтѣ его сочли бы за божество этого храма; средніе вѣка принимали его за злого духа собора; въ дѣйствительности же онъ былъ душою зданія.
   И это до такой степени справедливо, что для тѣхъ, которые знаютъ, что Квазимодо когда-то существовалъ, Соборъ Богоматери теперь опустѣлъ, представляется осиротѣвшимъ и безжизненнымъ. Чувствуется, что въ немъ что-то исчезло. Внутри этого громаднаго тѣла ничего нѣтъ; оно стало скелетомъ; духъ, обитавшій въ немъ, покинулъ его и осталось только мѣсто, гдѣ когда-то жилъ этотъ духъ. Вы точно видите передъ собою голый черепъ: глазныя впадины цѣлы, но взгляда уже болѣе нѣтъ.
   

IV.
Собака и ея хозяинъ.

   Между тѣмъ, было одно человѣческое существо, на которое Квазимодо не распространялъ озлобленіе и ненависть, питаемыя имъ ко всему человѣческому роду, и которое онъ любилъ, даже, пожалуй, больше, чѣмъ соборъ. Существо это было -- Клодъ Фролло.
   Иначе оно и быть не могло. Клодъ подобралъ его, когда онъ былъ всѣми покинутъ, пріютилъ, вскормилъ и воспиталъ его. Еще совсѣмъ маленькимъ ребенкомъ, онъ привыкъ у ногъ Клода Фролло искать убѣжища отъ собакъ и злыхъ ребятишекъ, гонявшихся за нимъ съ лаемъ и визгомъ. Клодъ Фролло научилъ его говорить, читать, писать. Наконецъ, кому же, какъ не Клоду Фролло, былъ онъ обязанъ своимъ мѣстомъ звонаря? А обручить Квазимодо съ большимъ колоколомъ значило то же, что дать Юлію молодому Ромео.
   За все это Квазимодо питалъ къ своему пріемному отцу глубокую, страстную, безпредѣльную благодарность: и хотя лицо этого пріемнаго отца нерѣдко омрачалось суровымъ и строгимъ выраженіемъ, хотя рѣчь его обыкновенно звучала отрывисто, жестко и повелительно,-- благодарность эта ни разу не пошатнулась въ сердцѣ горбуна. Архидіаконъ имѣлъ въ Квазимодо самаго покорнаго раба, самаго усерднаго слугу, самаго бдительнаго сторожевого пса. Когда бѣдный звонарь оглохъ, между нимъ и Клодомъ Фролло установился таинственный языкъ знаковъ, который они одни только понимали. Такимъ образомъ, архидіаконъ былъ единственнымъ человѣческимъ существомъ, съ которымъ Квазимодо сохранялъ еще сношенія. Въ цѣломъ мірѣ для послѣдняго существовало только два предмета, съ которыми онъ соприкасался: Соборъ Богоматери и Клодъ Фролло.
   Власть архидіакона надъ звонаремъ была также безпредѣльна, какъ и преданность звонаря архидіакону. По одному знаку Клода Фролло. изъ одного желанія ему угодить, Квазимодо способенъ былъ броситься внизъ головою съ высоты соборной башни. Любопытное явленіе представляло это существо, обладавшее такою страшною физическою силою, которую оно всю предоставляло въ распоряженіе другого существа. Въ этомъ явленіи, безспорно, играло нѣкоторую роль сыновнее чувство, привязанность слуги къ господину; но тутъ, несомнѣнно, сказывалось и обаяніе одного ума надъ другимъ. Очевидно, жалкая, неудачная, обдѣленная природою организація звонаря преклонялась передъ высшими дарованіями архидіакона и съ благоговѣніемъ взирала на этотъ глубокій и могучій умъ. Наконецъ, еще сильнѣе всѣхъ остальныхъ мотивовъ, говорило чувство признательности. Чувство это у Квазимодо доходило до крайнихъ своихъ предѣловъ и мы, право, затруднились бы пріискать для него подходящее сравненіе. Вѣдь лучшіе образцы этого чувства слѣдуетъ искать не въ людской средѣ. И такъ, мы скажемъ просто, что Квазимодо питалъ такую привязанность къ архидіакону, какой никогда еще собака, лошадь, или слонъ не питали къ своему господину.
   

V.
Дальнѣйшая жизнь Клода Фролло.

   Въ 1482 году звонарю Квазимодо было уже около двадцати лѣтъ, а Клоду Фролло -- около тридцати шести. Первый выросъ, второй состарѣлси.
   Клодъ Фролло уже не походилъ болѣе на простодушнаго ученика юколы Торши, на нѣжнаго покровителя безпомощнаго младенца, на мечтательнаго философа, который зналъ много и многаго не зналъ. Теперь это былъ строгій, молчаливый, угрюмый священникъ, пастырь душъ, господинъ архидіаконъ де-Жозасъ, правая рука архіепископа, завѣдывавшій управленіемъ двухъ деканатовъ, Монлери и Шатофоръ, и ста семидесяти четырехъ сельскихъ приходовъ. Внѣшній обликъ у него былъ внушительный. Когда онъ медленными шагами, величавый и задумчивый, проходилъ подъ сводами хоровъ, скрестивъ руки и опустивъ голову на грудь такъ низко, что отъ всего его лица былъ видѣнъ только высокій, лысый лобъ,-- всѣ мальчики, прислуживавшіе въ соборѣ въ стихаряхъ или въ курткахъ, всѣ пѣвчіе, всѣ братья августинцы и весь причтъ собора дрожмя дрожали передъ нимъ.
   Впрочемъ, Клодъ Фролло оставался вѣренъ двумъ любимымъ занятіямъ всей своей жизни и не бросилъ ни науку, ни воспитаніе своего младшаго брата. Только съ годами нѣкоторая горечь примѣшалась къ тому, что когда то было для него источникомъ такой чистой отрады. Съ теченіемъ времени, какъ выразился Поль Діакръ, даже лучшее сало горкнетъ. Маленькій Жеганъ Фролло, прозванный дю Муленомъ по мѣсту, гдѣ онъ былъ вскормленъ {Moulin -- мельница. Прим. пер.} выросъ и пошелъ не совсѣмъ по той дорогѣ, которую предначерталъ для него брать. Клодъ Фролло разсчитывалъ воспитать въ немъ юношу богобоязненнаго, послушнаго, ученаго и благонравнаго. Между тѣмъ младшій брать, подобно тѣмъ деревьямъ, которыя издѣваются надъ всѣми усиліями садовника, ухаживающаго за ними, и упорно оборачиваются въ ту сторону, гдѣ до нихъ доходитъ больше воздуха и свѣта,-- младшій братъ, говоримъ мы, росъ и пускалъ роскошные побѣги лишь въ сторону праздности, лѣна и распутства. Это былъ настоящій чертенокъ, то и дѣло попадавшійся въ разныхъ проказахъ, что вызывало строгое выраженіе на лицѣ старшаго брата, но, въ тоже время, до того забавный и миловидный, что лицо того же старшаго брата зачастую озарялось невольной улыбкой. Клодъ помѣстилъ его въ то самое училице Торши, гдѣ прошли первые годы собственной его молодости въ ученыхъ трудахъ и тихомъ уединеніи; но къ великому прискорбію Клода, въ томъ самомъ святилищѣ наукъ, въ которомъ когда-то имя Фролло произносилось въ назиданіе другимъ, теперь это имя сдѣлалось предметомъ соблазна. Иногда онъ по этому поводу читалъ Жегану очень длинныя и очень строгія проповѣди, которыя тотъ храбро выдерживалъ, какъ неизбѣжное зло. Впрочемъ, у молодого повѣсы было предоброе сердце, чему можно встрѣтить примѣры во всѣхъ комедіяхъ. Но, выслушавъ проповѣдь, онъ, какъ ни въ чемъ не бывало, опять принимался за свои безчинства и возмутительныя шалости. То отколотитъ какого нибудь новичка, только что вступившаго въ университетскую корпорацію,-- извѣстно, что почтенная традиція подобныхъ потасовокъ сохранилась и до сего дня, -- то подобьетъ цѣлую ватагу школяровъ, которая подъ его предводительствомъ классически устремится въ кабакъ, -- quasi classico excitati,-- отколотитъ хозяина кабака "вредоносными палками", съ веселымъ хохотомъ ограбитъ все помѣщеніе и, добравшись до подвала, выбьетъ дно у боченковъ съ виномъ. А тамъ къ патеру Клоду является съ унылымъ выраженіемъ лица надзиратель изъ училища Торши и подаетъ ему аттестацію, прекрасно составленную по-латыни и содержащую въ себѣ слѣдующую скорбную отмѣтку: "Rixa; prima causa vinum optimum potatum" {Драки, вызванныя склонностью къ неумѣренному употребленію вина: Прим. пер.}. Наконецъ, поговаривали даже, что было по истинѣ ужасно въ шестнадцатилѣтнемъ отрокѣ, что Жеганъ въ своихъ безчинствахъ доходитъ до улицы Глатиньи.
   Клодъ, опечаленный и разочарованный въ своихъ человѣческихъ привязанностяхъ, тѣмъ съ большимъ жаромъ бросился въ объятія науки, этой сестры, которая, по крайней мѣрѣ, не смѣется надъ вами въ глаза и всегда платитъ вамъ, хотя порой и не совсѣмъ то доброкачественной монетой, за оказанное ей вниманіе. Такимъ образомъ, онъ все болѣе и болѣе набирался учености и, въ тоже время, въ силу естественнаго закона, становился все болѣе и болѣе суровымъ, какъ священникъ, и печальнымъ, какъ человѣкъ. У каждаго изъ насъ существуютъ извѣстныя соотвѣтствія между складомъ нашего ума, нашимъ образомъ жизни и нашимъ характеромъ; это своего рода параллельныя линіи, которыя тянутся непрерывно и обрываются лишь въ минуты серьезныхъ жизненныхъ кризисовъ.
   Такъ какъ Клодъ Фролло еще въ молодости прошелъ почти весь циклъ человѣческихъ знаній, на сколько они были дѣломъ положительнымъ, внѣшнимъ и дозволеннымъ, ему, волей неволей, ничего болѣе не оставалось, если только онъ не хотѣлъ остановиться на "ubi defuit orbis" -- какъ идти далѣе и искать другой пищи для ненасытной дѣятельности своего ума. Древній символъ змѣи, кусающей свой собственный хвостъ, всего болѣе подходитъ къ наукѣ. Клодъ Фролло, повидимому, это извѣдалъ на собственномъ опытѣ. Многіе серьезные люди увѣряли, что онъ, истощивъ весь fas человѣческаго знанія, дерзнулъ проникнуть въ nefas. Поговаривали, что онъ перепробовалъ одинъ за другимъ всѣ плоды древа ума и, наконецъ, отъ голода, или отъ пресыщенія, вкусилъ и запрещеннаго плода. Онъ, какъ припомнятъ читатели, поочередно принималъ участіе и въ совѣщаніяхъ богослововъ Сорбоны, и въ собраніяхъ словесниковъ, и въ преніяхъ юристовъ, и въ сходкахъ медиковъ. Всѣ дозволенныя и одобренныя блюда, какія только могли изготовить эти четыре большія кухни, именуемыя факультетами университета, на потребу человѣческаго ума, были поглощены имъ и онъ почувствовалъ пресыщеніе прежде, чѣмъ успѣлъ утолить свой голодъ. Тогда онъ сталъ проникать дальше, спустился ниже, глубже, за предѣлы этой законченной, ограниченой, грубо осязательной науки. Ставя, быть можетъ, свою душу на карту, онъ вошелъ въ таинственную пещеру и сѣлъ за ту трапезу алхимиковъ, герметиковъ, астрологовъ, на верхнемъ концѣ которой возсѣдали въ средніе вѣка Авероэсъ, Гильомъ Парижскій и Николай Фламель, а другой конецъ которой, освѣщенный подсвѣчникомъ съ семью вѣтвями, протянулся далеко на востокъ и доходитъ до Соломона, Пиѳагора и Зороастра.
   Такъ, по крайней мѣрѣ, гласила молва. Насколько были справедливы ея догадки, мы не беремся рѣшить.
   Не подлежитъ сомнѣнію одно только, что архидіаконъ часто посѣщалъ кладбище Невинныхъ душъ. Правда, тамъ были похоронены, вмѣстѣ съ другими жертвами чумы 1466 г., его отецъ и мать; но его, повидимому, не столько привлекалъ крестъ надъ ихъ могилой, сколько странныя изваянія, украшавшія гробницу Николая Фламеля и жены его, Клоды Пернель. находившуюся тутъ же рядомъ.
   Достовѣрно также и то, что его не разъ видѣли пробирающимся по улицѣ Ломбаръ и входящимъ украдкою въ одинъ небольшой домъ на углу улицъ Экривенъ и Мариво. Этотъ домъ былъ построенъ Николаемъ Фламелемъ, который и умеръ въ немъ въ 1417 году; съ тѣхъ поръ онъ постоянно стоялъ пустой и уже начиналъ разрушаться, до того поусердствовали герметики и алхимики всѣхъ странъ, вырѣзая свои имена на его стѣнахъ. Нѣкоторые изъ сосѣдей увѣряли даже, что разъ подсмотрѣли въ щелку, какъ Клодъ Фролло рылъ заступомъ землю въ тѣхъ двухъ подвалахъ, подпорки которыхъ были изборождены безчисленными стихами и іероглифами рукою самого Николая Фламеля. Существовало предположеніе, что Фламель зарылъ свой философскій камень въ одномъ изъ этихъ подваловъ, и потому то, въ теченіи двухъ вѣковъ, алхимики, начиная съ Маджистри и кончая патеромъ Пасификомъ, не переставали рыть и переворачивать въ нихъ землю до тѣхъ поръ, пока самое зданіе, подвергавшееся такимъ безпощаднымъ изслѣдованіямъ, не распалось, наконецъ, прахомъ.
   Столь же несомнѣненъ и тотъ фактъ, что Клодъ Фролло возгорѣлся какою-то странною страстью къ символическому порталу собора Богоматери. Порталъ этотъ, какъ извѣстно, преставляетъ страницу чернокнижной премудрости, начертанную на камнѣ епископомъ, Гильомомъ Парижскимъ, который, вѣроятно, попалъ въ адъ за то, что осмѣлился придѣлать такой дьявольскій фронтисписъ къ священной поэмѣ, вѣчно распѣваемой остальнымъ зданіемъ. Про архидіакона шла также молва, что онъ досконально изслѣдовалъ колоссальную статую св. Христифора. эту длинную каменную загадку, возвышавшуюся въ то время у входа на паперть, и которую народъ въ насмѣшку называлъ Monsieur Legria. Во всякомъ случаѣ, онъ совершенно явно, у всѣхъ на виду, просиживалъ цѣлые часы на парапетѣ, окружавшемъ паперть, вглядываясь въ изваянія портала и останавливая свое вниманіе то на глупыхъ дѣвахъ съ ихъ опрокинутыми свѣтильниками, то на мудрыхъ дѣвахъ съ ихъ горящими свѣтильниками; а иногда онъ, глядя на ворона, который изображенъ влѣво отъ двери, вычислялъ тотъ уголъ, подъ которымъ взглядъ этой птицы устремленъ на какую-то таинственную точку внутри церкви. Извѣстно, что въ томъ самомъ мѣстѣ, куда смотритъ воронъ, долженъ быть зарыть философскій камень, если только его нѣтъ въ подвалѣ Николая Фламеля. Дѣйствительно, замѣтимъ мимоходомъ, по странной прихоти судьбы, Соборъ Богоматери, въ эпоху нашего разсказа, былъ предметомъ странной привязанности двухъ существъ, представлявшихъ такой рѣзкій контрастъ между собою, какъ Квазимодо и Клодъ Фролло. Да и самый характеръ ихъ привязанности къ старому зданію былъ различный. Одинъ изъ нихъ, жалкій выродокъ человѣчества, дикарь, жившій только инстинктомъ, любилъ соборъ за его красоту, за его стройную величавость, за гармонію, которою проникнута вся его дивная совокупность. Другой же, ученый съ пламеннымъ воображеніемъ, любилъ его за знаменательные его миѳы, за смыслъ, сокрытый въ немъ, за символы, разсѣянные подъ изваяніями его фасада, надобно письменамъ первоначальнаго текста, скрывающимся подъ позднѣйшимъ письмомъ на палимпсестѣ,-- словомъ, за вѣчную загадку, которую это зданіе предлагаетъ уму.
   Наконецъ, несомнѣненъ былъ и тотъ фактъ, что архидіаконъ отдѣлалъ себѣ въ той изъ двухъ башенъ, которая обращена къ Гревской площади, по сосѣдству съ клѣткою, гдѣ висятъ колокола, небольшую потаенную келью, куда, какъ разсказывали, никто не смѣлъ входить безъ позволенія, ни даже самъ епископъ. Келья эта когда-то была устроена на вершинѣ башни, между вороньихъ гнѣздъ, епископомъ Гуго Безансонскимъ {Hugo Il de Bisuncio, 1326--1332. Прим. автора.}, который тамъ занимался волхвованіями въ свое время. Что заключала въ себѣ эта келья -- никто не зналъ. Но нерѣдко, по ночамъ, съ песчаныхъ отмелей Террена можно было видѣть, какъ въ небольшомъ окошкѣ ея, выходившемъ на задній фасадъ собора, то вспыхиваетъ, то погасаетъ въ равномѣрные промежутки времени, какой-то красноватый свѣтъ; то былъ странный свѣтъ, скорѣе походившій на пламя горна, чѣмъ на свѣчу, и колебанія его, повидимому, соотвѣтствовали движенію кузнечнаго мѣха. Это перемежающееся пламя, виднѣвшееся во мракѣ на такой высотѣ, производило фантастическое впечатлѣніе, и кумушки, завидѣвъ его, говаривали, -- "ну, архидіаконъ опять раздуваетъ огонь на своей кухнѣ; то-то, небось, адская стряпня тамъ идетъ".
   Все это, конечно, если разсудить хорошенько, еще не могло служить доказательствомъ чернокнижничества; но отъ этихъ фактовъ выдѣлялось ровно столько дыма, сколько было нужно, чтобъ предположить за ними огонь, и архидіаконъ пользовался не особенно доброй славой. Надо, впрочемъ, сказать, что всѣ египетскія науки, некромантія, магія, не исключая даже самой бѣлой и невинной, не имѣли болѣе заклятаго врага и болѣе безпощаднаго обличителя передъ судомъ консисторіи, чѣмъ архидіаконъ Клодъ. Было-ли то искреннее отвращеніе въ немъ, или же то была уловка вора, который кричитъ: "караулъ",-- мы не знаемъ; но, какъ бы то ни было, свѣдущіе мужи капитула смотрѣли на архидіакона, какъ на душу, уже сидящую въ предверіи ада, блуждающую въ дебряхъ кабалистики и пробирающуюся ощупью въ потемкахъ тайныхъ наукъ. Народъ тоже отлично понималъ, чѣмъ все это пахнетъ. Для каждаго, мало-мальски сообразительнаго человѣка было ясно, что Квазимодо -- демонъ, а Клодъ Фролло -- колдунъ. Звонарь, очевидно, обязался служить архидіакону до извѣстнаго срока, а тамъ долженъ былъ унести его душу въ преисподнюю, въ видѣ платы за свою службу. А потому архидіаконъ, не взирая на крайнюю строгость своего образа жизни, не на хорошимъ счету былъ у добрыхъ людей; не было такой неопытной прихожанки, которая давно не распознала бы въ немъ колдуна.
   Если въ учености его, по мѣрѣ того, какъ онъ старѣлъ, образовались пропасти, то такія же пропасти годы вырыли и въ его сердцѣ. Такъ, по крайней мѣрѣ, можно было подумать, глядя на всю его фигуру, изъ за которой душа его просвѣчивала, какъ бы сквозь заволакивавшую ее тучу. Откуда взялся у него этотъ широкій, плѣшивый лобъ? Отчего голова его была постоянно склонена на грудь, а грудь постоянно испускала тяжелые вздохи? Какая тайная мысль вызывала горькую улыбку на его уста и заставляла въ тоже время брови сдвигаться, подобно двумъ быкамъ, готовящимся вступить въ бой между собою? Почему немногіе волосы, уцѣлѣвшіе на его головѣ, уже успѣли посѣдѣть? Что это за внутренній огонь вспыхивалъ порою въ его взглядѣ до того жгучимъ пламенемъ, что зрачки его казались отверстіемъ, продѣланнымъ въ стѣнкѣ горна?
   Всѣ эти признаки какой-то напряженной внутренней борьбы стали въ немъ съ особенной рѣзкостью проявляться около того времени, къ которому относится нашъ разсказъ. Не разъ случалось, что какой нибудь мальчикъ изъ церковныхъ прислужниковъ, случайно наткнувшись на него съ глазу на глазъ въ соборѣ, убѣгалъ въ испугѣ, пораженный страннымъ сверканіемъ его глазъ. Не разъ на хорахъ, во время богослуженія, тотъ изъ собратовъ-священниковъ, который сидѣлъ съ нимъ рядомъ, слышалъ, какъ онъ къ пѣнію церковныхъ гимновъ ad omnem tonern примѣшивалъ какіе то непонятные возгласы. Не разъ, прачка стиравшая на капитулъ, замѣчала, не безъ испуга, на стихарѣ архидіакона де-Жозаса слѣды ногтей и судоржно сжатыхъ пальцевъ.
   При этомъ, строгость его къ самому себѣ и къ другимъ еще усилилась и никогда его образъ жизни не былъ до такой степени примѣрнымъ. Съ самой ранней молодости онъ, какъ по складу своего характера, такъ и по требованіямъ своего званія, удалялся отъ женщинъ. Теперь онъ ихъ, повидимому, ненавидѣлъ болѣе, чѣмъ когда либо. Одного шуршанья женскаго шелковаго платья было достаточно, чтобъ заставить его опустить капюшонъ на глаза. На этотъ счетъ онъ былъ такъ щепетиленъ, что когда дочь короля, Анна де-Божё, въ декабрѣ 1481 г. пожелала посѣтить монастырь Собора Богоматери, онъ серьезно воспротивился ея допущенію и напомнилъ епископу, что по уставу Черной Книги, изданному наканунѣ Варфоломѣева дня 1334 года, входъ въ монастырь этотъ запрещается всякой женщинѣ "безъ различія, будь она стара, или молода, госпожа, или служанка". На это епископъ вынужденъ былъ ему напомнить повелѣніе легата Одо, допускающее изъятіе въ пользу особенно знатныхъ дамъ, aliquæ magnates mulieres, quæ sine scandait evitari non possunt {"Нѣкоторыхъ именитыхъ женъ, посѣщеніе коихъ нельзя избѣжать, не вызывая соблазнительной огласки". Прим. пер.}. Но и тутъ архидіаконъ не уступилъ и возразилъ епископу, что повелѣніе легата, изданное въ 1207 р., на сто двадцать семь лѣтъ предшествуетъ появленію Черной Книги и, слѣдовательно, должно считаться отмѣненнымъ послѣднею. За себя архидіаконъ отказался встрѣтить принцессу во время ея посѣщенія.
   Замѣчали также, что съ нѣкоторыхъ поръ его ненависть къ цыганкамъ особенно усилилась. Онъ исходатайствовалъ у епископа повелѣніе, которымъ запрещалось цыганкамъ приходить плясать и бить въ бубенъ на площади передъ соборомъ. Въ тоже время онъ рылся въ истлѣвшихъ архивахъ консисторіи, дѣлая изъ нихъ извлеченіе о всѣхъ процессахъ колдуновъ и колдуній, которые были приговорены къ висѣлицѣ, или къ сожженію на кострѣ за чародѣйства, учиненныя въ сообществѣ съ козлами, свиньями, или козами.

0x01 graphic

VI.
Народная ненависть.

   И такъ, архидіаконъ и звонарь не пользовались расположеніемъ ни крупнаго, ни мелкаго люда, жившаго возлѣ собора. Когда Клодъ и Квазимодо, какъ то нерѣдко случалось, выходили вмѣстѣ со двора и пробирались прохладными, тѣсными и темными улицами, извивающимися подъ сѣнью Собора Богоматери, при чемъ звонарь почтительно шелъ позади своего воспитателя, до слуха послѣдняго безпрестанно доносились то злобное замѣчаніе, то насмѣшливый припѣвъ, то бранное слово, пускавшееся имъ въ догонку. Этого не бывало только въ тѣхъ случаяхъ, довольно, впрочемъ, рѣдкихъ, когда Клодъ Фролло шелъ, выпрямившись и высоко поднявъ голову: при видѣ его строгаго и величественнаго чела у насмѣшниковъ пропадала всякая охота дразнить его.
   Оба они въ своемъ околодкѣ находились въ положеніи тѣхъ поэтовъ. о которыхъ говорилъ Ренье:
   
   Toutes sortes de gens vont après les poètes
   Comme apres les hibous vont criant les fauve tes*).
   *) "Всякаго рода людъ гонится за поэтами, подобно тому, какъ за совами съ крикомъ гонятся малиновки". Прим. пер.
   
   То какой нибудь злой мальчуганъ рисковалъ своими костями и шкурой ради неописаннаго удовольствія вонзить булавку въ горбъ Квазимодо. То какая нибудь красивая дѣвушка, развязная и бойкая не въ мѣру, нарочно задѣвала своимъ платьемъ черную рясу архидіакона, напѣвая ему подъ носъ насмѣшливую пѣсенку: "Niche, niche, le diable est pris"! Иногда группа старухъ, размѣстившихся въ тѣни на ступеняхъ портала, начинала громко брюзжать, завидѣвъ архидіакона и звонаря, и привѣтствовала ихъ любезными замѣчаніями, въ родѣ слѣдующаго: "Гмъ! Вотъ такъ парочка! У одного рожа, что у чорта, а у другого душа не лучше!" -- А то какая нибудь ватага школяровъ, игравшихъ въ мельницы, вставала разомъ при ихъ появленіи и встрѣчала ихъ какой нибудь классической бранной прибауткой на латинскомъ языкѣ, какъ напримѣръ: "Eia! eia! Claudius cum claudo".
   Но всего чаще оскорбленіе проходило незамѣченнымъ ни священникомъ, ни звонаремъ. Квазимодо былъ слишкомъ глухъ, чтобы разслышать всѣ эти любезности, а Клодъ -- слишкомъ погруженъ въ свои мысли.
   

КНИГА ПЯТАЯ.

I.
Abbas Beati Martini.

   Репутація учености, которою пользовался Клодъ Фролло, распространялась далеко. Этой-то репутаціи онъ былъ обязанъ однимъ посѣщеніемъ, которое на долго осталось ему памятно. Случилось это приблизительно около того же времени, когда онъ отказался выйти къ Аннѣ де-Божё.
   Дѣло было вечеромъ. Онъ только что вернулся, по окончаніи богослуженія, въ ту келью, которая была отведена ему въ монастырскомъ помѣщеніи при Соборѣ Богоматери. Эта келья, если не считать нѣсколькихъ стклянокъ, запрятанныхъ въ уголъ, да какого-то порошка довольно двусмысленнаго вида, походившаго на алхимическій составъ, не заключала въ себѣ ничего подозрительнаго или таинственнаго. Правда, тамъ и сямъ на стѣнахъ ея видны были надписи, но то были-просто научныя аксіомы, или благочестивыя изрѣченія, заимствованныя изъ сочиненій вполнѣ благонадежныхъ авторовъ. Архидіаконъ усѣлся, при свѣтѣ мѣднаго подсвѣчника съ тремя рожками, передъ большимъ сундукомъ, наполненнымъ старинными рукописями. Онъ опирался локтемъ на раскрытую книгу Гоноріуса Отенскаго: "De preadestinationis et libero arbitrio", задумчиво перелистывалъ большой печатный томъ in-folio, только что принесенный имъ съ собою и являвшійся единственнымъ произведеніемъ печатнаго станка во всей кельѣ. Онъ былъ весь погруженъ въ свои мысли, какъ вдругъ раздался стукъ въ дверь.
   -- Кто тамъ? крикнулъ онъ съ привѣтливостью голодной собаки, у которой вырываютъ кость въ ту самую минуту, когда она только что расположилась ее глодать.
   Изъ-за двери раздался голосъ:
   -- Вашъ пріятель, Жакъ Куактье.
   Архидіаконъ всталъ и отперъ дверь.
   То былъ дѣйствительно медикъ короля. На видъ ему было лѣтъ пятьдесятъ; суровое выраженіе его лица смягчалось лишь вкрадчивымъ взглядомъ. Съ нимъ былъ еще какой-то человѣкъ. Оба были одѣты въ длинныя, темно-сѣрыя платья, обшитыя бѣличьимъ мѣхомъ и перетянутыя поясами; на головѣ у нихъ были шапки того же цвѣта и одинаковой матеріи съ платьемъ. Руки ихъ исчезали въ рукавахъ, ноги -- въ складкахъ ихъ долгополой одежды, а глазъ не было видно подъ шапками, надвинутыми на брови.
   -- Творецъ небесный! воскликнулъ архидіаконъ, вводя своихъ гостей въ келью,-- вотъ ужъ не ожидалъ, что ко мнѣ пожалуютъ въ такой поздній часъ такіе почетные посѣтители!-- Говоря это, онъ испытующимъ и безпокойнымъ взглядомъ посматривалъ то на медика, то на его спутника.
   -- Для посѣщенія такого знаменитаго ученаго, какъ патеръ Клодъ Фролло Тиршанскій, никакой часъ не можетъ считаться слишкомъ позднимъ, отвѣчалъ дикторъ Куактье, выговоръ котораго изобличалъ въ немъ уроженца Франшъ-Конте;-- окончанія словъ онъ растягивалъ такъ, что они у него походили на шлейфъ величественно влачащагося платья.
   Тутъ между архидіакономъ и докторомъ начался одинъ изъ тѣхъ прологовъ, состоявшихъ изъ взаимныхъ любезностей, которые, по тогдашнему этикету, непремѣнно должны были предшествовать бесѣдѣ между учеными, что, однако же, отнюдь не мѣшало имъ отъ души ненавидѣть другъ друга. Впрочемъ, не тоже-ли самое мы видимъ и въ наши дни? Уста ученаго, расточающія похвалы другому ученому, всегда изображаютъ изъ себя сосудъ, наполненный желчью, которая подслащается мёдомъ.
   Комплименты, въ которыхъ Клодъ Фролло разсыпался съ своей стороны передъ Жакомъ Куактье. вращались, главнымъ образомъ, на тѣхъ безчисленныхъ мірскихъ благахъ, которыя достойный медикъ умѣлъ извлекать себѣ, въ теченіи своего жизненнаго поприща, возбуждавшаго во всѣхъ столько зависти, изъ каждой болѣзни короля, что представляло своего рода алхимическую операцію, болѣе прибыльную и вѣрную, чѣмъ исканіе философскаго камня.
   -- По истинѣ, господинъ докторъ, я отъ всего сердца порадовался, узнавъ, что вашъ племянникъ, достопочтенный господинъ Пьеръ Вереи, получилъ епископскую каѳедру. Вѣдь онъ, кажется, назначенъ епископомъ въ Амьенъ?
   -- Да, господинъ архидіаконъ,-- Богъ явилъ намъ сію великую милость.
   -- А знаете-ли, въ день Рождества, у васъ былъ очень внушительный видъ, когда вы выступали во главѣ всего персонала счетной палаты, въ качествѣ ея президента?
   -- То есть вице-президента, хотите вы сказать. Увы! я еще только вице-президентъ!
   -- А какъ далеко подвинулась постройка вашего великолѣпнаго дома въ улицѣ Сенъ-Андре-Дезаркъ? Это просто второй Лувръ. Особенно нравится мнѣ абрикосовое дерево, высѣченное изъ камня у входа; очень остроумна эта игра словъ въ надписи: "à l'abri-cotier" {"Остроуміе" игры словъ сводится пя слѣдующее: abricotier значитъ абрикосовое дерево; если же это слово раздѣлить на два, то ведетъ abri cotier -- прибрежный пріютъ. Прим. пер.}.
   -- Охъ, maître Клодъ, и не говорите! Сумашедшихъ денегъ стоитъ мнѣ это сооруженіе. Просто боюсь совсѣмъ розориться на его постройку.
   -- И. полноте! Вѣдь у васъ еще есть въ запасѣ доходы, которые вы получаете съ пошлинъ Парижскаго судебнаго округа. А рента со всѣхъ домовъ и лавокъ, стоящихъ на пожалованной вамъ землѣ?-- Да это, помилуйте, настоящее золотое дно!
   -- За то мое помѣстье близъ Пуаси въ нынѣшнемъ году не дало никакого дохода.
   -- Но заставныя пошлины, которыя вы получаете съ Тріеля, съ Сенъ-Жама и съ Сенъ-Жерменъ-анъ-Ле, продолжаютъ, надѣюсь, давать хорошій сборъ?
   -- Какое хорошій! Всего сто двадцать ливровъ.
   -- Но вы получаете жалованье, какъ совѣтникъ короля. Это ужъ доходъ постоянный.
   -- Такъ-то-такъ, любезный собратъ, но за то это проклятое помѣстье Полиньи, о которомъ такъ много болтаютъ, если сосчитать хорошенько, не даетъ мнѣ и шестидесяти золотыхъ ефимковъ въ годъ.
   Въ любезностяхъ, которыми Клодъ осыпалъ Жака Куактье, слышалась затаенная и горькая насмѣшка; на губахъ его играла печальная и жестокая усмѣшка человѣка, одареннаго высшими способностями и преслѣдуемаго судьбою, который случайно на минуту забылся, потѣшаясь надъ грубымъ благополучіемъ человѣка зауряднаго. Куактье ничего этого не замѣчалъ.
   -- Какъ бы то ни было, проговорилъ Клодъ, пожимая ему руку, я. душевно радъ, что вижу васъ въ добромъ здоровьи.
   -- Благодарю васъ, maître Клодъ.
   -- А кстати, воскликнулъ Клодъ, какъ здоровье вашего царственнаго паціента?
   -- Онъ скупо платитъ своему доктору за его труды, отвѣчалъ докторъ, искоса поглядывая на своего спутника.
   -- Вы находите, кумъ Куактье? спросилъ тотъ.
   Эти слова, сказанныя голосомъ, въ которомъ слышалось удивленіе и упрекъ, заставили архидіакона обратить вниманіе на незнакомца; впрочемъ, коли говорить правду, съ той самой минуты, какъ этотъ незнакомецъ переступилъ черезъ порогъ кельи, Клодъ ни на минуту не упускалъ его изъ виду. Не имѣй онъ особенныхъ, весьма вѣскихъ причинъ дорожить расположеніемъ Жака Куактье, всемогущаго медика Людовика XI, онъ ни за что не принялъ бы его въ сопровожденіи такой загадочной личности. А потому, выраженіе его лица было далеко не радушно, когда Куактье проговорилъ, обращаясь къ нему:
   -- Кстати, патеръ Клодъ, рекомендую вамъ собрата, который, наслышавшись о вашей учености, пожелалъ съ вами познакомиться.
   -- Значитъ я вижу передъ собой тоже служителя науки? спросилъ архидіаконъ, устремляя на спутника Куактье свой проницательный взглядъ. Изъ-подъ нависшихъ бровей незнакомца на него сверкнулъ столь же проницательный и недовѣрчивый взглядъ. На сколько можно было разглядѣть при слабомъ свѣтѣ лампы, посѣтитель былъ старикъ лѣтъ шестидесяти, средняго роста и довольно болѣзненный и дряхлый ла видъ. Профиль его, хотя и не отличался благородствомъ линій, имѣлъ въ себѣ что-то строгое и могучее. Зрачки его сверкали изъ-подъ выпуклыхъ дугъ, точно пламя, горящее въ глубинѣ пещеры; подъ шапкой, надвинутой почти на самый носъ, взглядъ наблюдателя угадывалъ широкія очертанія геніальнаго лба.
   Незнакомецъ самъ отвѣтилъ на вопросъ архидіакона.-- Уважаемый учитель, проговорилъ онъ степенно,-- ваша слава дошла до меня и я пожелалъ съ вами посовѣтоваться. Самъ я -- бѣдный провинціальный дворянинъ и недостоинъ развязать ремень у сапога великихъ ученыхъ. Но я еще не сказалъ вамъ своего имени. Зовутъ меня кумомъ Туранжо.
   -- Странное имя для дворянина! подумалъ архидіаконъ. Однако же посѣтитель производилъ на него впечатлѣніе человѣка сильнаго и такого, что съ нимъ шутить было нельзя. Чутьемъ собственнаго высокаго ума архидіаконъ угадывалъ такой же высокій умъ подъ мѣховой шапкой кума Туранжо.
   По мѣрѣ того, какъ онъ всматривался въ эту внушительную фигуру, ироническая усмѣшка, вызванная на его угрюмомъ лицѣ присутствіемъ Жака Куактье, исчезла мало-по-малу, подобно тому, какъ свѣтъ сумерокъ исчезаетъ на ночномъ небѣ. Онъ снова усѣлся, мрачный и молчаливый, въ своемъ глубокомъ креслѣ; локоть его занялъ привычное мѣсто на столѣ, а лобъ опустился на ладонь руки. Послѣ нѣсколькихъ минутъ раздумья, онъ знакомъ пригласилъ обоихъ своихъ посѣтителей сѣсть и заговорилъ, обращаясь къ куму Туранжо:
   -- Вы желаете со мной посовѣтоваться, maître. По какой же наукѣ вамъ нуженъ мой совѣтъ?
   -- Отецъ мой, отвѣчалъ кумъ Туранжо,-- я болѣнъ, и болѣнъ очень серьезно. Говорятъ, что вы великій знатокъ въ искусствѣ Эскулапа, и я пришелъ просить у васъ медицинскаго совѣта.
   -- Медицина! проговорилъ архидіаконъ, покачивая головою. Онъ съ минуту собирался, повидимому, съ мыслями, и затѣмъ продолжалъ: -- Кумъ Туранжо,-- коли ужъ васъ такъ зовутъ,-- потрудитесь повернуть голову назадъ,-- вы найдете мой отвѣтъ начертаннымъ на стѣнѣ.
   Кумъ Туранжо повиновался и прочелъ на стѣнѣ, какъ-разъ надъ своей головою, слѣдующую надпись: "Медицина есть дочь сновидѣній".-- Ямбликъ {Ямбликъ -- философъ-неоплатоникъ, жившій въ IV столѣтіи но P. X. Ученіе его отличалось крайне мистическимъ характеромъ. Къ умозрѣніямъ своимъ онъ примѣшивалъ и магію; онъ училъ, какъ вступать въ сношенія съ демонами, которыхъ онъ считалъ посредствующими существами между божествомъ и человѣкомъ, а также увѣрялъ, что можетъ творить чудеса. Прим. перев.}.
   Между тѣмъ вопросъ кума Туранжо вызвалъ на лицѣ Жака Куактье выраженіе досады, которое еще усилилось при отвѣтѣ Клода. Онъ нагнулся къ уху кума Туранжо и сказалъ ему такъ тихо, что Клодъ не могъ слышать:-- Я говорилъ вамъ, что это сумашедшій; но вы непремѣнно хотѣли его видѣть.
   -- Быть можетъ, этотъ сумашедшій и правъ, докторъ Жакъ! отвѣчалъ кумъ тоже шепотомъ и съ горькой улыбкой.
   -- Какъ вамъ угодно, сухо замѣтилъ Куактье, и, обратившись къ архидіакону, проговорилъ: -- А вы, однако, любите рубить съ плеча, патеръ Клодъ. Гиппократа вы проглатываете такъ же легко, какъ обезьяна разгрызаетъ орѣхъ. Называть медицину сновидѣніемъ! Да знаете ли, еслибы васъ услышали фармацевты и лекаря,-- они бы васъ каменьями побили. Вы, значитъ, отрицаете цѣлебное дѣйствіе лекарственныхъ напитковъ на кровь и мазей на плоть? вы отрицаете эту вѣковѣчную аптеку травъ и металловъ, которая зовется природой и которая создана для этого вѣковѣчнаго больного, называемаго человѣкомъ?!
   -- Я не отрицаю, холодно проговорилъ Клодъ, ни аптеку, ни большого,-- я отрицаю медика.
   -- Стало быть, по вашему, съ жаромъ заговорилъ Куактье, неправда, что подагра есть не что иное, какъ лишай, вошедшій внутрь? Неправда, что можно вылечить огнестрѣльную рану, приложивъ къ ней жареную мышь, что молодая кровь, влитая надлежащимъ образомъ въ старыя жилы возвращаетъ молодость? Неправда, что дважды два -- четыре, и что emprosthatonos слѣдуетъ за opistathonos?
   Архидіаконъ отвѣчалъ съ невозмутимымъ спокойствіемъ:-- О нѣкоторыхъ вещахъ я имѣю свое особое мнѣніе.
   Куактье весь покраснѣлъ отъ злости.
   -- Полно, полно, добрѣйшій Куактье! вмѣшался кумъ Туранжо. Горячиться не изъ чего. Вѣдь господинъ архидіаконъ нашъ другъ.-- Куактье успокоился, проворчавъ, однако, въ полголоса:
   -- И то правда: что же взять съ сумашедшаго?!
   -- Однако, maître Клодъ, продолжалъ Туранжо послѣ небольшаго молчанія,-- вы меня совсѣмъ въ тупикъ поставили. Я было шелъ къ вамъ посовѣтоваться о всякаго рода предметахъ: съ одной стороны, на счетъ своего здоровья хотѣлось съ вами поговорить, а съ другой стороны, думалъ узнать отъ васъ что нибудь на счетъ своей звѣзды.
   -- Милостивый государь! отвѣчалъ архидіаконъ,-- если таково было ваше намѣреніе, вы напрасно утруждали себя, поднимаясь ко мнѣ на этакую высь. Я не вѣрю въ медицину и не вѣрю въ астрологію.
   -- Въ самомъ дѣлѣ? съ удивленіемъ проговорилъ кумъ.
   Куактье засмѣялся натянутымъ смѣхомъ.
   -- Теперь вы убѣдились, что онъ не въ своемъ умѣ? шепнулъ онъ куму Туранжо.-- Въ астрологію не вѣритъ! Какихъ вамъ еще доказательствъ?
   -- Можно-ли повѣрить, продолжалъ Клодъ Фролло, что лучь каждой звѣзды есть нить, прикрѣпленная къ головѣ человѣка?
   -- Чему же вы вѣрите наконецъ? воскликнулъ кумъ Туранжо.
   Архидіаконъ съ минуту помолчалъ въ нерѣшимости и затѣмъ отвѣчалъ съ мрачной улыбкой, плохо вязавшейся съ его словами: "Credo in Deum".
   -- Dominum nostrum, добавилъ кумъ Туранжо, дѣлая крестное знаменіе.
   -- Amen, проговорилъ Куактье.
   -- Уважаемый учитель, продолжалъ кумъ, мнѣ очень пріятно видѣть въ васъ такія похвальныя религіозныя чувства. Но неужели же вы, будучи такимъ великимъ ученымъ, дошли до того, что извѣрились въ науку?
   -- Нѣтъ, отвѣчалъ архидіаконъ, кладя свою руку на руку кума Туранжо, и въ потускнѣвшихъ зрачкахъ его снова зажегся лучь энтузіасма,-- нѣтъ, науку я не отрицаю. Не даромъ я ползкомъ пробирался въ этой мрачной пещерѣ, ногтями расчищая себѣ путь: вдали, въ самомъ концѣ темнаго хода, мнѣ мелькнулъ какой-то лучь: то былъ, конечно, отсвѣтъ лучезарной центральной лабораторіи, въ которую дано проникнуть терпѣливымъ и мудрымъ, и гдѣ они лицезрѣютъ Бога.
   -- Какую же науку вы считаете достовѣрной и истинной? перебилъ его Туранжо.
   -- Алхимію.
   Куактье воскликнулъ:-- Положимъ, патеръ Клодъ,-- алхимія имѣетъ свое основаніе, но зачѣмъ же поносить астрологію и медицину?
   Архидіаконъ отвѣчалъ властнымъ голосомъ:-- Ничтожество ваша наука о человѣкѣ! Ничтожество ваша наука о небѣ!
   -- Однако, ужъ очень вы безцеремонно обращаетесь и съ Эпидавромъ, и съ халдейскими звѣздочетами, посмѣиваясь, замѣтилъ докторъ.
   -- Слушайте, maître Жакъ! Будемте говорить по совѣсти. Вѣдь я не королевскій медикъ и его величество не подарилъ мнѣ садъ Дедалъ, чтобы я могъ наблюдать тамъ созвѣздія... Не сердитесь же и выслушайте меня... Скажите, какую истину извлекли вы,-- я уже не говорю изъ медицины, это было бы слишкомъ сумасбродно,-- но хоть изъ астрологіи? Неугодно-ли указать мнѣ, какими полезными свойствами обладаетъ вертикальное бороздообразное письмо и какія открытія вамъ удалось сдѣлать при помощи числа зируфъ и числа зефиродъ?
   -- Что жъ, вы станете отрицать симпатическую силу ключа, отъ котораго и вся кабалистика ведетъ свое начало?
   -- Все это -- заблужденія, мессиръ Жакъ. Ни одна изъ вашихъ формулъ не приводитъ къ дѣйствительности. Между тѣмъ алхимія можетъ указать на положительныя открытія, сдѣланныя ею. Что вы можете сказать, напримѣръ, противъ такого результата: ледъ, пролежавъ тысячу лѣтъ въ нѣдрахъ земли, превращается въ горный хрусталь. Свинецъ есть предокъ всѣхъ металловъ.-- такъ какъ золото не металлъ: оно -- не что иное, какъ свѣтъ. Свинцу нужны всего только четыре періода, въ двѣсти лѣтъ каждый, чтобы превратиться послѣдовательно изъ свинца въ красный мышьякъ, изъ краснаго мышьяка въ олово, а изъ олова въ серебро. Вотъ это -- точно, положительные факты. Но вѣрить въ силу ключа, въ значеніе полной линіи и во вліяніе звѣздъ, это такъ же смѣшно, какъ вѣрить за-одно съ жителями Великаго Катея {Такъ называли въ средніе вѣка сѣверную часть Китая. Прим. пер.}, что иволга можетъ превращаться въ крота, а хлѣбныя зерна -- въ рыбу чебакъ.
   -- Я изучалъ герметику, воскликнулъ Куактье, и утверждаю... Разгорячившійся архидіаконъ не далъ ему договорить:-- А я, перебилъ онъ его. изучалъ и медицину, и астрологію, и герметику, и нашелъ истину только здѣсь! (говоря это, онъ вынулъ изъ сундука стклянку, наполненную тѣмъ порошкомъ, о которомъ мы говорили выше).-- Здѣсь только свѣтъ. Гиппократъ это мечта, Уранія -- это мечта, но Гермесъ -- это идея. Золото -- это солнце, дѣлать золото значить быть равнымъ божеству. Вотъ гдѣ единственная наука, заслуживающая этого названія! Я проникъ, говорю я вамъ, въ самую глубь медицины и ничего не нашелъ тамъ, кромѣ ничтожества. Тѣло человѣка -- потемки! Свѣтила небесныя -- опять-таки потемки!
   И онъ откинулся въ своемъ креслѣ въ позѣ, дышавшей мощью и вдохновеніемъ. Кумъ Туранжо наблюдалъ его молча. Куактье натянуто посмѣивался, пожималъ незамѣтно плечами и повторялъ въ полголоса: "Вотъ сумашедшій-то!"
   -- А скажите, вдругъ началъ Туранжо,-- вамъ удалось достигнуть великой цѣли? Добыли вы золото?
   -- Еслибы я его добылъ, отвѣчалъ архидіаконъ, медленно выговаривая слова, какъ человѣкъ, который обдумываетъ то, что говорить,-- тогда французскій король назывался бы не Людовикомъ, а Клодомъ.
   Кумъ нахмурилъ брови.
   -- Да что я говорю французскій король! продолжалъ Клодъ съ пренебрежительной улыбкой.-- На что мнѣ былъ бы французскій престолъ, когда я могъ бы возстановить восточную Имперію?!
   -- Ну, вотъ такъ-то лучше, проворчалъ кумъ.
   -- О безумецъ! пробормоталъ Куактье.
   Архидіаконъ продолжалъ, отвѣчая, повидимому, на свои собственныя мысли:
   -- Но нѣтъ, я еще подвигаюсь ползкомъ; я раздираю себѣ лицо и руки о камни подземнаго пути; я вижу какъ бы сквозь дымку, но не созерцаю лицомъ къ лицу; я не читаю, а разбираю по складамъ.
   -- А когда вы выучитесь читать, спросилъ кумъ,-- вы будете дѣлать золото?
   -- Еще бы! въ этомъ и сомнѣнія быть не можетъ, отвѣчалъ архидіаконъ.
   -- Въ такомъ случаѣ я самъ желалъ бы научиться читать въ вашихъ книгахъ,-- такъ какъ единой Богоматери извѣстно, до какой степени я нуждаюсь въ деньгахъ. Скажите, уважаемый учитель, ваша наука не враждебна Богоматери и не можетъ прогнѣвить Ее?
   На этотъ вопросъ кума, Клодъ удовольствовался тѣмъ, что промолвилъ въ спокойно-высокомѣрномъ тонѣ:
   -- А въ чьемъ Соборѣ я состою архидіакономъ?
   -- Ваша правда, учитель. Такъ вы удостоите посвятить меня въ тайны вашей науки? Вы мнѣ позволите разбирать вмѣстѣ съ вами по складамъ?
   Клодъ принялъ величественную позу, придавшую ему сходство съ какимъ нибудь библейскимъ первосвященникомъ.
   -- Старикъ! чтобы пуститься въ путь по этимъ таинственнымъ дебрямъ, нужно имѣть впереди болѣе длинный рядъ годовъ, чѣмъ тотъ, который вамъ остается доживать на этомъ свѣтѣ. Голова у васъ совсѣмъ сѣдая. Выходятъ изъ этой пещеры, точно, съ побѣлѣвшими волосами, но войти въ нее, нужно имѣть еще черные кудри. Наука и сама сумѣетъ избороздить человѣческое лицо, изсушить его и согнать съ него румянецъ; ей не нужны морщины, проведенныя рукою старости. Но если вы, въ ваши годы, не боитесь подчиниться дисциплинѣ и засѣсть за грозную азбуку мудрецовъ,-- хорошо, приходите ко мнѣ, я попробую. Я не потребую отъ васъ, слабаго старца, чтобы вы отправились осмотрѣть погребальные покои, идущіе подъ пирамидами, какъ о томъ свидѣтельствуетъ Геродотъ; я не пошлю васъ изслѣдовать ни вавилонскую кирпичную башню, ни бѣлую мраморную громаду священнаго индійскаго храма въ Эклингѣ. Я и самъ не видалъ ни халдейскихъ каменныхъ сооруженій, воспроизводящихъ священную форму Сикры, на храма Соломона, который разрушенъ, ни каменныхъ вратъ отъ гробницы царей израильскихъ, которыя разбиты. Мы удовольствуемся тѣми отрывками изъ книги Гермеса, которые у насъ здѣсь подъ рукою. Я объясню вамъ статую Св. Христофора, символъ сѣятеля, а также значеніе двухъ ангеловъ, которые изображены у входа въ Святую Капеллу, и изъ которыхъ одинъ опустилъ руку въ сосудъ, а у другого рука теряется въ облакахъ...
   Тутъ Жакъ Куактье, который совсѣмъ было опѣшилъ передъ страстными рѣчами архидіакона, вдругъ пріободрился и перебилъ Клода, торжествующимъ тономъ ученаго, который замѣтилъ ошибку у своего собрата и спѣшитъ ее поправить:-- Erras, amice Claudi! Символъ не есть число. Вы принимаете Орфея за Гермеса.
   -- Не я заблуждаюсь, а вы, со спокойною внушительностью отвѣтилъ архидіаконъ. Дедалъ -- это цоколь, Орфей -- это стѣна, а Гермесъ,-- это зданіе во всей его совокупности.-- Такъ вы можете прійти, когда хотите, продолжалъ онъ, обращаясь къ куму Туранжо; я покажу вамъ крупинки золота, оставшіяся на днѣ тигеля Николая Фламеля, и вы можете сравнить ихъ съ золотомъ Вильгельма Парижскаго. Я вамъ объясню тайныя чудодѣйственныя свойства греческаго слова: peristera. Но, прежде всего, я заставлю васъ прочесть одну за другою мраморныя буквы азбуки, гранитныя страницы книги. Мы отправимся къ порталу епископа Гильома и Св. Іоанна, что у Святой Капеллы, потомъ мы пойдемъ въ домъ Николая Фламеля на улицѣ Мариво, осмотримъ его гробницу на кладбищѣ "Невинныхъ Душъ" и двѣ основанныя имъ больницы въ улицѣ Монморанси. Я научу васъ разбирать іероглифы, которыми покрыты толстые обитые желѣзомъ косяки портала больницы Сенъ-Жерве и улицы Ла Ферронри. Мы будемъ вмѣстѣ разбирать по складамъ фасады церквей Сень-Комъ, Св. Женевьевы des Ardents, Сенъ-Мартенъ, Сенъ-Жакъ-ла-Бушри.
   Уже въ теченіи нѣкотораго времени кумъ Туранжо, при всей быстротѣ природнаго пониманія, которую изобличалъ его взглядъ, слушалъ Клода ничего, повидимому, не понимая.
   -- Съ нами сила крестная! воскликнулъ онъ.-- что же это за книги у васъ такія?
   -- А вотъ одна изъ нихъ, отвѣчалъ архидіаконъ.
   И, растворивъ окно своей кельи, онъ указалъ пальцемъ на громадный Соборъ Богоматери, который обрисовывался на звѣздномъ небѣ чернымъ силуэтомъ своихъ башенъ, каменными своими ребрами и всѣмъ своимъ чудовищнымъ корпусомъ, подобно какому-то громадному сфинксу, расположившемуся посреди города.
   Архидіаконъ нѣсколько мгновеній смотрѣлъ молча на колоссальное зданіе, затѣмъ вздохнулъ, протянулъ правую руку къ печатной книгѣ, раскрытой у него на столѣ, а лѣвую руку -- къ Собору Богоматери, и. перенося печальный взглядъ съ книги на церковь, проговорилъ: -- Увы! вотъ это убьетъ вонъ то!
   Куактье, который, замѣтивъ книгу, тотчасъ же поспѣшно придвинулся къ ней, не утерпѣлъ и воскликнулъ:-- Да чтожъ тутъ такого особенно страшнаго: "Glossa in epistolas D. Pauli, Nuremberg, Antonius Koburger 1474". Это даже не новое какое нибудь сочиненіе: оно принадлежитъ Пьеру Ломбару, прозванному Maître des Sentences {Пьеръ Ломбаръ, -- схоластикъ XII вѣка и епископъ парижскій. Наибольшею извѣстностью пользовалось его богословское сочиненіе, озаглавленное "Sententiaruin libri IV", въ которомъ онъ собралъ мнѣнія различныхъ отцовъ церкви по каждому изъ вопросовъ богословія, при чемъ отъ высказыванія своего собственнаго взгляда воздерживался. Сочиненіе это послужило источникомъ безконечныхъ споровъ между схоластиками. Прим. пер.}. Неужели книга эта кажется вамъ страшною только потому, что она печатная?
   -- Именно такъ, отвѣчалъ Клодъ, который, повидимому, быль погруженъ въ глубокую думу и стоялъ, выпрямившись во весь ростъ и упираясь согнутымъ указательнымъ пальцемъ въ in folio, вышедшее изъ подъ знаменитаго нюренбергскаго типографскаго станка. Немного помолчавъ, онъ добавилъ: "Увы! малыя вещи осиливаютъ большія: одного зуба достаточно, чтобы сокрушить цѣлую массу. Нильская крыса убиваетъ крокодила, меченосъ убиваетъ кита и книга убьетъ зданіе".
   Монастырьскій колоколъ, дававшій знать, что пора тушить огни, прозвучалъ какъ-разъ въ ту минуту, когда докторъ Жакъ повторялъ на ухо куму Туранжо свой неизмѣнный припѣвъ: "Я вамъ говорилъ, что онъ сумашедшій!" На что кумъ на этотъ разъ отвѣтилъ и съ своей стороны:-- "Кажется, что да".
   Насталъ часъ, когда никто посторонній не могъ оставаться въ монастырѣ.-- Учитель! проговорилъ кумъ Туранжо, прощаясь съ архидіаконоы,-- я люблю великіе умы и ученыхъ, а васъ я особенно уважаю. Приходите завтра въ Турнельскій дворецъ, и спросите "аббата Сенъ-Мартенъ де Турнель".
   Архидіаконъ остался въ своей кельѣ совсѣмъ ошеломленный; тутъ только понялъ онъ, кто такой былъ кумъ Туранжо и ему припомнилось слѣдующее мѣсто изъ монастырскихъ граматъ св. Мартина Турскаго: "Abbas beat! Martini, scilicet rex Francice est cononicus de consuetudinæ et habet parvam preabendam quam habet sauctus Venantius et debet sedere in sede tesaurarii" {Аббатомъ монастыря св. Мартина считается король Франціи; онъ есть, каноникъ по обычаю и имѣетъ малый приходъ, тотъ, что принадлежитъ къ церкви Св. Венанція, а въ капитулѣ долженъ засѣдать на мѣстѣ казначея. Прим. пер.}.
   Утверждали, что послѣ этого посѣщенія архидіаконъ часто видался съ Людовикомъ XI, когда его величество пріѣзжалъ въ Парижъ, и что фаворъ, которымъ онъ пользовался, возбуждалъ даже зависть Оливье Ле-Дена и Жака Куактье, который, по обыкновенію, въ грубыхъ выраженіяхъ пенялъ за это королю.
   

II.
Вотъ это убьетъ вонъ то.

   Читательницы наши, надѣемся, извинятъ насъ, если мы остановимся на минуту и попытаемся объяснить смыслъ загадочныхъ словъ, сказанныхъ архидіакономъ: "вотъ это убьетъ вонъ то!"
   Какъ намъ кажется, слова эти скрывали въ себѣ двоякій смыслъ. Прежде всего они служили выраженіемъ того испуга и изумленія, которые естественно должны были овладѣть представителемъ католической іерархіи передъ такимъ лучезарнымъ явленіемъ, какъ станокъ Гутенберга. То была тревога церковной каѳедры и манускрипта, тревога изустнаго слова и рукописнаго слова передъ соперничествомъ слова печатнаго; то было нѣчто въ родѣ оцѣпененія воробья, передъ которымъ ангелъ, носящій имя Легіонъ, развернулъ бы свои шесть милліоновъ крыльевъ. То былъ вопль представителя теократическаго авторитета, которому уже слышится первый ропотъ освобождающагося человѣчества, и который предчувствуетъ приближеніе того будущаго, когда умъ расшатаетъ вѣрованіе, свободныя мнѣнія замѣнять мнѣнія обязательныя, и міръ стряхнетъ съ себя господство Рима. То было предсказаніе философа, который видитъ, какъ человѣческая мысль, окрыленная типографскимъ станкомъ, вырывается изъ плѣна теократіи. То былъ страхъ воина, разсматривающаго таранъ и говорящаго себѣ: "Крѣпость не устоитъ передъ этимъ". Слова эти означали, что на смѣну старой силы возникаетъ новая сила. Ихъ можно было истолковать такъ: "Типографскій станокъ убьетъ господство римской церкви".
   Но подъ этою мыслью, наиболѣе простою и которая первою должна была представиться уму, скрывалась, какъ намъ кажется, другая, болѣе оригинальная и тонкая, менѣе очевидная съ перваго взгляда и менѣе безспорная. Въ этой второй мысли, представлявшей, какъ и первая, философское обобщеніе, сказывался не священникъ только, но ученый и художникъ. То было предчувствіе, что съ перемѣною формы человѣческаго мышленія перемѣнится и способъ его выраженія; что идеи, преобладающія въ каждомъ данномъ поколѣніи, будутъ употреблять для своего увѣковѣченія иной способъ и иной матеріалъ, чѣмъ до сихъ поръ, и что каменная книга столь прочная и несокрушимая, уступитъ мѣсто бумажной книгѣ, еще болѣе прочной и несокрушимой. Съ этой точки зрѣнія, неопредѣленная формула архидіакона имѣла еще второй смыслъ. Она означала, что на смѣну одному искусству возникаетъ другое. Ее можно было растолковать такъ: "Книгопечатаніе убьетъ архитектуру".
   И точно, съ самаго начала исторіи человѣчества и до пятнадцатаго столѣтія христіанской эры включительно, архитектура была великою книгою человѣчества, главнѣйшею выразительницею тѣхъ фазисовъ, черезъ которые въ различныя эпохи проходило развитіе умственныхъ и физическихъ силъ человѣка.
   Когда память первобытныхъ расъ оказалась слишкомъ уже обремененной, когда запасъ накопившихся воспоминаній сдѣлался такъ великъ и сбивчивъ, что простое, летучее слово не могло уже его удерживать, люди стали записывать эти воспоминанія на почвѣ такими знаками, которые были всего виднѣе, прочнѣе и, въ тоже время, естественнѣе. Каждое преданіе было запечатлѣно въ какомъ нибудь памятникѣ.
   Первые памятники были не что иное, какъ простыя, каменныя глыбы, до которыхъ "не касалось желѣзо", какъ говоритъ Моисей. Начало архитектуры было такое же, какъ и начало всякаго письма. Она въ первое время была азбукой. Брали камень и ставили его стоймя. Этотъ камень былъ своего рода буквой, каждая буква была іероглифомъ, а на каждомъ іероглифѣ, какъ капитель на колоннѣ, покоилась цѣлая группа идей. Такъ поступали первобытныя расы по всему лицу земли одновременно. "Стоячій камень" кельтовъ можно найти и въ сибирскихъ пустыняхъ Азіи, и въ пампасахъ Америки.
   Позднѣе стали составлять слова. Стали накладывать одинъ камень на другой и пытались сочетать эти гранитные слоги въ то или другое слово. "Dolmen" и "cromlech" кельтовъ, "tumulus" этрусковъ и "galgal" евреевъ {Спеціальныя названія надгробныхъ памятниковъ и кургановъ у различныхъ народовъ. Прим. пер.} -- все это отдѣльныя слова. Между этими словами, въ особенности между этрусскими памятниками, попадаются имена собственныя. Иногда, даже тамъ, гдѣ мѣста и строительнаго матеріала имѣется въ волю, пробуютъ составить фразу. Такъ, напримѣръ, громадная груда камней, нагроможденныхъ въ Карнакѣ, есть уже цѣлая формула.
   Наконецъ, приступаютъ къ составленію цѣлыхъ книгъ. Преданія успѣли породить символы, подъ которыми сами они изчезаютъ, какъ древесный стволъ изчезаетъ подъ листвою. Всѣ эти символы, въ которые вѣровало человѣчество, постепенно наростали, размножались, скрещивались между собою и осложнялись все болѣе и болѣе. Первоначальные памятники не могли уже болѣе ихъ вмѣщать: символы переросли эти памятники, которыхъ едва хватило на то, чтобы выразить первобытную традицію, столь же простую и обнаженную, какъ и они сами, и, такъ же какъ и они, еще не успѣвшую подняться отъ земли. Символу потребовалось уже зданіе, чтобы развернуться во всей своей полнотѣ. Тутъ архитектура стала развиваться вмѣстѣ съ развитіемъ человѣческой мысли. Она превратилась въ гиганта съ тысячью головъ и тысячью рукъ и облекла въ вѣковѣчную, видимую и осязаемую форму символизмъ, не имѣвшій до сихъ поръ опредѣленнаго выраженія. Дедалъ, олицетворяющій собою силу, ограничивался тѣмъ, что производилъ свои измѣренія; Орфей, олицетворяющій собою разумъ, пѣлъ, а тѣмъ временемъ колонна, изображающая изъ себя букву, аркада, изображающая слогъ, и пирамида, соотвѣтствующая цѣлому слову, покорствуя одновременно и законамъ геометріи, и законамъ поэзіи, группировались, сочетались, смѣшивались одна съ другою; росли въ высь, уходили въ глубь, располагались на землѣ другъ возлѣ друга, громоздились до самаго неба и такимъ образомъ, по внушенію преобладающей идеи вѣка, писали тѣ дивныя книги, которыя въ тоже время были дивными зданіями и называются Эклингской пагодой, Рамсесовой гробницей, или Соломоновымъ храмомъ.
   Идея, подъ наитіемъ которой возникали эти зданія, не только залегала въ основаніи ихъ, но и сказывалась во всѣхъ подробностяхъ внѣшней формы. Такъ, напримѣръ, храмъ Соломона былъ не просто переплетомъ священной книги, -- онъ былъ и самою книгою. На каждой изъ его концентрическихъ оградъ левиты, служившіе въ немъ, могли прочесть священное слово, начертанное явственно и понятно; такимъ образомъ, переходя изъ святилища въ святилище, они могли прослѣдить всѣ преобразованія этого слова, пока, наконецъ, не уловляли его въ Святой Святыхъ въ наиболѣе конкретной его формѣ, которая опять-таки была создана архитектурою: мы разумѣемъ ковчегъ завѣта. И такъ, слово было заключено въ зданіи, но образъ его являлся запечатлѣннымъ на внѣшней оболочкѣ, подобно отпечатку человѣческаго тѣла на гробницѣ муміи.
   И не только форма зданій, но и самое мѣсто, выбиравшееся для ихъ постройки, соотвѣтствовало той идеѣ, которую они собою выражали. Смотря по характеру выражаемаго символа, свѣтлому или мрачному, мы видимъ, что Греція увѣнчиваетъ свои горы храмами, плѣняющими глазъ гармоніей своихъ линій, а Индія, напротивъ, зарывается въ нѣдра своихъ горъ и высѣкаетъ въ нихъ уродливыя пагоды, поддерживаемыя гигантскими рядами гранитныхъ слоновъ.
   Такимъ образомъ, въ теченіи первыхъ шести тысячъ лѣтъ человѣческой исторіи, начиная съ самой древней индійской пагоды, основаніе которой теряется во мракѣ вѣковъ, и кончая Кёльнскимъ соборомъ, архитектура была письменностью человѣчества, и это до такой степени справедливо, что не только всѣ религіозные символы, но и вообще всѣ идеи, какими когда либо жило человѣчество, имѣютъ въ этой громадной книгѣ свою страницу, свой памятникъ.
   Всякая цивилизація начинается теократіей и заканчивается демократіей. Этотъ законъ, въ силу котораго единство уступаетъ мѣсто свободѣ, отразился и на архитектурѣ. Зодчество, повторяемъ, способно воздвигать не одни храмы и служить выразителемъ не одного только религіознаго миѳа и символизма; его роль не исчерпывается тѣмъ, что оно заноситъ на свои каменныя страницы таинственныя скрижали закона. Еслибы это было такъ, то архитектура не могла бы воспроизводить дальнѣйшіе фазисы въ развитіи человѣческаго мышленія, такъ какъ въ исторіи каждаго общества настаетъ моментъ, когда священный символъ стирается и сглаживается подъ напоромъ идей другого порядка: когда человѣкъ перестаетъ подчиняться господству первосвященника и разросшіяся философскія системы заглушаютъ вѣрованія. Если бы архитектура была безсильна воспроизводить и это состояніе человѣческаго ума, то страницы, исписанныя съ одной стороны, оставались бы пустыми на оборотѣ и книга была бы неполна. Между тѣмъ этого нѣтъ.
   Возьмемъ для примѣра средніе вѣка, которые ближе къ намъ и потому доступнѣе для наблюденія. Въ теченіи перваго періода, теократія организуетъ Европу; Ватиканъ собираетъ вокругъ себя и приводить въ порядокъ элементы новаго Рима, создающагося изъ того Рима, который лежитъ въ развалинахъ вокругъ Капитолія; христіанство разыскиваетъ въ обломкахъ предшествующей цивилизаціи матеріалъ, нужный ему для возведенія новаго общественнаго зданія со всѣми его этажами, и строитъ изъ этого зданія новую іерархическую вселенную, краеугольнымъ камнемъ которой является духовенство. И вотъ, пока совершается этотъ процессъ, мы видимъ, что изъ хаоса, изъ обломковъ отжившихъ архитектуръ греческой и римской, подъ совокупнымъ дѣйствіемъ христіанства и варваровъ, выдѣляется мало-по-малу и возникаетъ таинственная романская архитектура, эта родная сестра теократическихъ сооруженій Египта и Индіи, эта неизмѣнная эмблема чистаго католицизма, этотъ неподвижный іероглифъ, знаменующій собою единство подъ властью римскаго первосвященника. Идея того времени вся цѣликомъ выразилась въ мрачномъ романскомъ стилѣ. Такъ и вѣетъ отъ него властью, единствомъ, непроницаемостью, абсолютностью, -- Григоріемъ VII; во всемъ чувствуется священникъ и нигдѣ не выступаетъ человѣкъ; на каждомъ шагу даетъ себя знать каста, а народъ отсутствуетъ. Но вотъ настаютъ крестовые походы. Это большое народное движеніе, а каждое такое движеніе, какова бы ни была его причина и цѣль, въ концѣ концовъ порождаетъ стремленіе къ свободѣ. Нѣчто новое, небывалое начинаетъ прорываться въ жизни народовъ католической Европы. Настаетъ бурный періодъ всѣхъ этихъ Жакерій, Прагерій и Лигъ {Жакеріей (Jacquerie) насыпалось, какъ извѣстно, возстаніе французскихъ крестьянъ противъ феодальныхъ владѣльцевъ, происходившее въ XIV столѣтіи. Во главѣ этого возстанія стоялъ Гильомъ Калье, прозванный Jacque Bonhomme, -- прозвище, которое впослѣдствіи стало нарицательнымъ именемъ французскаго крестьянина. Прагерія (Praguerie) было возстаніемъ болѣе аристократическаго характера, происходившимъ въ XV столѣтіи подъ предводительствомъ Александра Бурбонскаго и съ участіемъ многихъ представителей именитѣйшихъ родовъ того времени. Самъ дофинъ, впослѣдствіи Людовикъ XI, балъ въ него замѣшанъ. Формальною, внѣшнею цѣлью этого движенія было -- свергнуть съ престола Карла VII и посадить на его мѣсто дофина. Названіе Praguerie, данное этому возстанію, объясняется тѣмъ, что у всѣхъ еще свѣжи были въ памяти событія, происходившія незадолго передъ тѣмъ въ Прагѣ, во время гусситскихъ войнъ. Прим. пер.}.. Власть пошатнулась; единству грозить распаденіе. Феодольные владыки требуютъ, чтобы теократія раздѣлила съ ними свою власть, а тамъ, въ свое время, дойдетъ очередь и до народа, который, какъ и всегда, возьметъ себѣ львиную долю Quia nominor leo. Изъ подъ духовенства пробивается феодальная аристократія, изъ подъ феодальной аристократіи пробивается городская община. Физіономія Европы измѣнилась. И что же? Одновременно съ этимъ мѣняется и физіономія архитектуры. Вслѣдъ за цивилизаціей, она тоже перевернула страницу и готова писать то, что подскажетъ ей новый духъ, повѣявшій въ исторіи. Изъ крестовыхъ походовъ она вернулась со стрѣльчатою формою, подобно тому, какъ народы вернулись со стремленіемъ къ свободѣ. По мѣрѣ того, какъ господство Рима мало-по-малу распадается, романская архитектура умираетъ. Іероглифы покидаютъ соборы и находятъ себѣ убѣжище въ гербахъ, которыми феодализмъ украшаетъ свои замки для увеличенія своего обаянія. Въ самый соборъ,-- это зданіе, когда-то исполненное такого строгаго догматизма, отнынѣ вторгается буржуазія, городская община, свобода: онъ ускользаетъ изъ рукъ священника и поступаетъ въ распоряженіе художника. Художникъ строитъ, какъ вздумается. Прощай таинственность, миѳъ, неподвижность закона. Настаетъ царство фантазіи и каприза. Лишь бы священнику были обезпечены базилика и алтарь,-- остальное до него не касается. Стѣны принадлежатъ художнику. Архитектурная книга перестаетъ быть достояніемъ Рима; въ ней хозяевами становятся воображеніе, поэзія, народъ. Отсюда быстрыя и безчисленныя превращенія этой архитектуры, просуществовавшей всего только три столѣтія..-- превращенія, составляющія такой разительный контрастъ со стоячей неподвижностью романской архитектуры, державшейся цѣлыя шесть или семь столѣтій. Между тѣмъ искусство гигантскими шагами подвигается впередъ. Народный геній и народное творчество берутъ на себя ту задачу, которая прежде падала на епископа. Каждое поколѣніе мимоходомъ заноситъ свою строку въ архитектурную книгу, оно соскабливаетъ съ фасада соборовъ старые романскіе іероглифы и лишь тамъ и сямъ изъ подъ новыхъ символовъ, замѣняющихъ эти іероглифы, выступаетъ еще старый догматъ, Глазъ съ трудомъ распознаетъ прежній религіозный остовъ подъ складками той одежды, въ которую облекло его народное творчество. Нельзя представить себѣ до какой степени доходили тѣ вольности, которыя архитектура позволяла себѣ даже относительно католической церкви. Заглянемъ-ли мы, напримѣръ, въ "Каминную залу" стараго "Дворца Правосудія" -- мы видимъ тамъ капители колоннъ, унизанныя группами монаховъ и монахинь, изображенными въ самыхъ соблазнительныхъ позахъ; а то, вотъ порталъ Собора Буржа: тутъ мы видимъ исторію Ноя, изображенную на камнѣ со всѣми грубыми и неприглядными подробностями: или вотъ умывальная комната въ Бошервильскомъ аббатствѣ: украшеніемъ ея служитъ фигура пьянаго монаха съ ослиными ушами и съ бокаломъ въ рукѣ, цинично хохочущаго передъ лицомъ всей братіи. Вообще въ эту эпоху мысль, выраженная въ камнѣ, пользуется привиллегіей, совершенно схожей съ нашей современной свободою печати. Эту привиллегію можно назвать свободою архитектуры.
   Свобода эта заходила очень далеко. Порою символическій смыслъ какого нибудь портала или фасада, а то и цѣлой церкви являлся совершенно чуждымъ и, даже, враждебнымъ церковному догмату. Уже начиная съ XIII столѣтія подобныя возмутительныя страницы пишутся Гильомомъ Парижскимъ; въ пятнадцатомъ столѣтіи онѣ продолжаются Николаемъ Фламелемъ. Вся церковь Сенъ-Жакъ-ла-Бушри была не что иное, какъ воплощенная оппозиція.
   Мысль въ тѣ времена была свободна только въ этой области. Она высказывалась цѣликомъ лишь въ этихъ книгахъ, которыя назывались зданіями. Рискни она высказаться въ формѣ рукописи, она была бы сожжена на площади, рукою палача, и та же мысль, только выраженная въ церковномъ порталѣ, спокойно присутствовала бы при этой казни. Понятно. что за неимѣніемъ другихъ способовъ для своего проявленія, кромѣ зодчества, мысль устремлялась въ этотъ единственный выходъ со всѣхъ сторонъ. Отсюда несмѣтное количество соборовъ, которыми покрывается вся Европа; число ихъ такъ велико, что вѣришь ему съ трудомъ, даже въ виду самыхъ несомнѣнныхъ данныхъ, подтверждающихъ эти итоги. Всѣ матеріальныя и духовныя силы націи сосредоточивались въ одномъ пунктѣ, -- въ архитектурѣ. Такимъ образомъ искусство, подъ предлогомъ сооруженія церквей, развивалось до грандіозныхъ размѣровъ.
   Въ тѣ времена каждый, кто родился поэтомъ, становился архитекторомъ. Вся та сумма дарованій, которая была разсѣяна въ массахъ и сдавлена феодализмомъ точно грудою бронзовыхъ щитовъ, могла прорываться наружу только съ этой стороны; Илліады, создаваемыя этими дарованіями, принимали форму соборовъ. Всѣ остальныя искусства подчинялись архитектурѣ и играли при ней служебную роль. Они были лишь работниками великаго дѣла. Архитекторъ, поэтъ, мастеръ суммировалъ, такъ сказать, въ своемъ лицѣ и скульптуру, покрывавшую рѣзьбою а статуями его фасады, и живопись, разрисовывавшую ему оконныя стекла, и музыку, приводившую въ сотрясеніе колокола и заставлявшую пѣть органныя трубы. Даже бѣдная поэзія, въ собственномъ значеніи этого слова, т. е. та, которая продолжала, на зло всему, прозябать въ рукописяхъ, видѣла себя вынужденной, если не хотѣла окончательно превратиться въ ничто, вдвинуться въ рамки зданія и принять тамъ форму гимна или "прозы". Въ сущности, ту же роль играли и трагедіи Эсхила въ жреческихъ празднествахъ Греціи, и еврейскія преданія въ храмѣ Соломона.
   И такъ, до Гуттенберга, архитектура была преобладающею формою письменности,-- письменностью всемірною. Эта гранитная книга начинается на Востокѣ, продолженіемъ ея является греческая и римская древность, а послѣдняя страница была написана средними вѣками. Мы видѣли, какъ въ средніе вѣка народная архитектура является на смѣну архитектурѣ кастовой; то-же самое явленіе повторяется и въ другія эпохи исторіи, каждый разъ, какъ въ умственной жизни человѣчества происходить соотвѣтствующее движеніе. Такъ, беря лишь главнѣйшія проявленія закона, для подробнаго изслѣдованія котораго понадобилось бы исписать цѣлые томы, мы видимъ, что на дальнемъ Востокѣ, этой колыбели первобытнаго человѣчества, за индійскою архитектурою слѣдуетъ архитектура финикійская.-- эта роскошная мать арабской архитектуры. Въ классической древности, за египетскою архитектурою, къ которой этрусское зодчество и циклопическіе памятники относятся лишь какъ разновидность, идетъ архитектура греческая, а за нею римскій стиль, являющійся лишь продолженіемъ греческаго, съ прибавкою карѳагенскаго свода; въ позднѣйшія времена романская архитектура смѣняется готической. Если мы попробуемъ сгруппировать отдѣльные члены этихъ трехъ порядковъ по внутреннему ихъ сродству, то мы увидимъ, что три старшія сестры, т. е. архитектуры индійская, египетская и романская, символизируютъ одно и тоже понятіе: теократію, касту, единство, догматъ, миѳъ; что же какается трехъ младшихъ сестеръ, т. е. архитектуры финикійской, греческой и готической, то, при всемъ различіи формы, обусловливаемомъ самою сущностью ихъ, значеніе ихъ тождественно: онѣ знаменуютъ собою свободу, народъ, человѣка.
   Отличительными чертами теократической архитектуры повсюду являются: неподвижность, отвращеніе отъ прогресса, сохраненіе традиціонныхъ линій, возведеніе первоначальныхъ типовъ въ нѣчто священное, постоянное пріурочиваніе человѣка и природы къ непостижимымъ капризамъ символа. Зданія этого рода -- темно написанныя книги, разобрать которыя могутъ только посвященные. Впрочемъ, каждая форма и, даже, каждое уродство имѣютъ въ нихъ свой смыслъ, дѣлающій и то и другое неприкосновеннымъ. Не требуйте отъ индійскихъ, египетскихъ и романскихъ зодчихъ, чтобы они исправили рисунокъ своихъ зданій, или усовершенствовали формы своихъ изваяній. Всякое улучшеніе въ ихъ глазахъ -- святотатство. Въ произведеніяхъ этой архитектуры неподвижность догмата какъ будто охватила и самый камень, придавъ ему добавочную окаменѣлость. Совсѣмъ иное дѣло произведенія народнаго зодчества: тутъ отличительными чертами являются разнообразіе, стремленіе къ прогрессу, оригинальность, пышность, непрерывное движеніе. Это искусство уже на столько отрѣшилось отъ догмата, что можетъ помышлять о красотѣ; оно холитъ свою красоту и безпрестанно поправляетъ свой нарядъ изъ статуй и арабесковъ. Оно живетъ заодно съ своимъ временемъ; въ немъ есть элементъ человѣчности, и этотъ элементъ постоянно примѣшивается къ религіозному символу, налагающему еще свой отпечатокъ на его творчество. Поэтому-то зданія, воздвигаемыя этимъ искусствомъ, доступны для каждой души, для каждаго ума, для каждаго воображенія; они еще символичны, но понятны, какъ сама природа. Между теократической архитектурой и народной существуетъ то же различіе, какое замѣчается между священнымъ языкомъ и языкомъ разговорнымъ, между іероглифомъ и искусствомъ, между Соломономъ и Фидіемъ.
   Если мы вкратцѣ выразимъ все, что было изложено на предшествующихъ страницахъ,-- изложено весьма бѣгло и съ опущеніемъ множества доказательствъ,-- то мысль наша сводится къ слѣдующему. Архитектура до пятнадцатаго столѣтія была главною лѣтописью человѣчества. За весь этотъ періодъ не появлялось въ мірѣ ни одной сколько нибудь сложной идеи, которая не воплощалась бы въ зданіи; всякая народная идея, такъ же какъ и всякій религіозный законъ, создавала свои памятники; не было ни одного важнаго предмета, о которомъ мыслило человѣчество и котораго оно не занесло бы на каменныя скрижали архитектуры. Чѣмъ это объяснить? Дѣло въ томъ, что всякая мысль, будь она религіозная, или философская, стремится увѣковѣчить себя; каждая идея, волновавшая одно поколѣніе, желаетъ волновать и послѣдующія поколѣнія и оставить свой слѣдъ въ жизни. А между тѣмъ безсмертіе рукописи слишкомъ ненадежное безсмертіе. То-ли дѣло -- зданіе! На сколько его существованіе прочнѣе, обезпеченнѣе и устойчивѣе существованія книги! Чтобы уничтожить писанное слово достаточно зажженнаго факела и какого-нибудь турка. Чтобы уничтожить слово, построенное изъ камня, нужна общественная революція, или катаклизмъ, вызванный дѣйствіемъ великихъ стихійныхъ силъ неодушевленной природы. Колизей устоялъ подъ напоромъ варваровъ; надъ пирамидами, быть можетъ, пронеслись волны потопа.
   Но вотъ въ пятнадцатомъ столѣтіи все измѣняется. Человѣческая мысль нашла другой способъ увѣковѣчивать себя,-- способъ, не только болѣе прочный и устойчивый, чѣмъ архитектура, но въ тоже время и болѣе простой и общедоступный. Архитектура развѣнчана. Каменныя буквы Орфея должны уступить мѣсто свинцовымъ буквамъ Гуттенберга.
   Книга должна убить зданіе.
   Изобрѣтеніе книгопечатанія есть величайшее событіе въ исторіи. Съ этимъ изобрѣтеніемъ въ способѣ выраженія человѣчествомъ своихъ мыслей происходитъ коренной переворотъ: мысль человѣческая отбрасываетъ прежнюю свою форму и облекается въ другую; та символическая змѣя, которая, со временъ Адама, знаменуетъ разумъ, всецѣло и окончательно мѣняетъ свою шкуру.
   Въ формѣ печатной книги человѣческая мысль болѣе, чѣмъ когда либо, можетъ быть названа неумирающею; эта форма дѣлаетъ ее летучею, неуловимою, несокрушимою. Она носится въ воздухѣ. Въ тѣ времена, когда царила архитектура, мысль превращалась въ каменную глыбу и властно располагалась въ данномъ мѣстѣ, овладѣвала даннымъ столѣтіемъ. Теперь она превращается въ стаю птицъ, разсѣевается на всѣ четыре стороны и разомъ занимаетъ всѣ точки въ воздухѣ и пространствѣ.
   Повторяемъ, для каждаго очевидно, что такая перемѣна придаетъ мысли большую несокрушимость. Прежде она была прочна, теперь она становится живуча. Долговѣчность ея переходитъ въ безсмертіе. Можно разрушить самую колоссальную и твердую глыбу, но какъ уничтожить то, что вездѣсуще? Пускай настанетъ потопъ: гора исчезнетъ подъ водами, а птицы все еще будутъ летать,-- и лишь бы одинъ только ковчегъ уцѣлѣлъ среди катаклизма и плавалъ на поверхности водъ,-- птицы сядутъ на него, поплывутъ вмѣстѣ съ нимъ, переждутъ, пока спадетъ вода, а когда изо всего этого хаоса выдѣлится новый міръ, онъ при первомъ же своемъ пробужденіи увидитъ, что надъ головою его паритъ мысль исчезнувшаго міра,-- крылатая и неумирающая.
   И при томъ еще не надо забывать, что этотъ способъ выраженія мысли не только наиболѣе обезпечиваетъ ее отъ уничтоженія, но, въ то же время, является и наиболѣе простымъ, наиболѣе удобнымъ и легко примѣнимымъ. Онъ не требуетъ громоздкихъ приспособленій, не ворочаетъ тяжеловѣсными орудіями. Мысль, для того, чтобы выразиться въ зданіи, вынуждена призывать къ себѣ на помощь нѣсколько побочныхъ искусствъ, цѣлые лѣса подмостковъ, цѣлыя полчища рабочихъ. Если мы сравнимъ мысль, поставленную въ такія условія, съ тою, которая выражается въ книгѣ и которой достаточно небольшого количества чернилъ, бумаги и пера, можемъ ли мы удивляться, что человѣческій умъ оставилъ архитектуру для книгопечатанія? Пересѣките разомъ первоначальное русло рѣки каналомъ, прорытымъ ниже ея уровня, -- и вы увидите, что вода уйдетъ изъ стараго русла въ этотъ каналъ.
   И точно, мы видимъ, что архитектура, вслѣдъ за открытіемъ книгопечатанія, начинаетъ мало-по-малу чахнуть, атрофируется и становится все бѣднѣе и обнаженнѣе. Такъ и чувствуется, что въ ней вода идетъ на-убыль, что жизненные соки скудѣютъ, что мысль вѣка и народовъ удаляется отъ нея. Еще въ пятнадцатомъ столѣтіи это оскудѣніе едва замѣтно. Типографскій станокъ еще недостаточно окрѣпъ и самое большее, что онъ можетъ сдѣлать, это отвлекать у архитектуры избытокъ жизненныхъ силъ. Но уже съ шестнадцатаго столѣтія, болѣзнь, поразившая архитектуру, становится очевидна: архитектура перестаетъ уже выражать общество въ существенныхъ его чертахъ; съ ней совершается жалкое превращеніе въ классическое искусство; до сихъ поръ она была галльская, европейская, самородная; теперь она становится осколкомъ съ греческой или римской архитектуры; до сихъ поръ она была неподдѣльная и современная, а теперь становится псевдо-античной. Настаетъ та пора упадка архитектуры, которую называютъ эпохою возрожденія. Но упадокъ этотъ отмѣченъ своеобразною красотою: старый готическій геній,-- это солнце, закатывающееся за колоссальнымъ типографскимъ станкомъ Майнца,-- еще золотитъ своими послѣдними лучами всю эту разнокалиберную массу латинскихъ аркадъ и коринѳскихъ колоннъ, вступающихъ между собою въ такія странныя сочетанія.
   Это-то заходящее солнце мы принимаемъ за зарю новаго дня.
   Между тѣмъ, съ той самой минуты, какъ архитектура сдѣлалась такимъ-же искусствомъ, какъ и всѣ другія, съ той самой минуты, какъ она перестала быть искусствомъ, совмѣщающимъ въ себѣ совокупность остальныхъ искусствъ, главенствующимъ, тиранически господствующимъ надъ ними, она не имѣетъ болѣе силы удерживать прочія искусства. Они освобождаются, свергаютъ съ себя иго архитектуры и устремляются каждое въ свою сторону. И каждое изъ нихъ выигрываетъ отъ расторженія этой связи. Изолированное, обособленное положеніе способствуетъ ихъ росту. Рѣзьба становится ваяніемъ, рисунокъ замѣняется картиной, церковный канонъ преобразовывается въ музыку. Происходятъ нѣчто подобное тому, что произошло при распаденіи Македонской имперіи по смерти Александра, когда провинціи превратились въ государства.
   Этимъ-то объясняется появленіе Рафаэля, Микель-Анджело, Жана Гужона, Палестрины,-- этихъ звѣздъ, озаряющихъ шестнадцатый вѣкъ такимъ ослѣпительнымъ свѣтомъ.
   Одновременно съ искусствами, и мысль освобождается во всѣхъ направленіяхъ. Уже средневѣковыми іересіархами католическое единство было сильно расшатано; шестнадцатое столѣтіе окончательно его сокрушаетъ. До изобрѣтенія книгопечатанія реформація была бы просто расколомъ; книгопечатаніе сдѣлало ее революціей. Отнимите у ереси печатный станокъ, и вы обезсилите ее въ конецъ. Было-ли то случайнымъ совпаденіемъ, или предопредѣленіемъ свыше, но Гуттенбергъ является предшественникомъ Лютера.
   Между тѣмъ, послѣ того, какъ средневѣковое солнце совсѣмъ закатилось, и готическій геній на вѣки померкъ на горизонтѣ искусства, архитектура становится все болѣе и болѣе тусклою, безцвѣтною и плоскою. Печатная книга, этотъ червь, подтачивающій зданія, высасываетъ и пожираетъ ее. Она обнажается и худѣетъ не по днямъ, а по часамъ. Она поражаетъ своею пошлостью, убогостью, ничтожествомъ. Она ничего уже болѣе не выражаетъ собою, ни даже воспоминанія объ искусствѣ прошлыхъ временъ. Предоставленная своимъ собственнымъ силамъ, покинутая остальными искусствами, потому что и мысль человѣчества покинула ее.-- она, за неимѣніемъ художниковъ, призываетъ къ себѣ на помощь ремесленниковъ. Простое оконное стекло замѣняетъ прежнія росписныя стекла; каменотесъ замѣняетъ скульптора. Прощай всякая жизненность, всякая оригинальность, прощай все осмысленное! Точно жалкая нищая, она влачитъ свое существованіе, побираясь изъ мастерской въ мастерскую и пробавляясь копіями. Микель-Анджело, который въ шестнадцатомъ столѣтіи, безъ сомнѣнія, предчувствовалъ ея смерть, былъ озаренъ одной, послѣдней идеей,-- идеей, подсказанной отчаяньемъ. Этотъ типъ въ искусствѣ нагромоздилъ Пантеонъ на Парѳенонъ и создалъ римскій соборъ Св. Петра. Это великое произведеніе было достойно того, чтобъ остаться единственнымъ въ своемъ родѣ: то былъ послѣдній актъ оригинальнаго творчества въ архитектурѣ; то была подпись художника гиганта, замыкающая собою колоссальную каменную лѣтопись, которой уже не суждено продолжаться. Умеръ Микель-Анджело и въ чемъ же проявляется дѣятельность этой жалкой архитектуры, которая пережила самое себя въ видѣ какого-то призрака, какой-то тѣни? Она беретъ римскій соборъ Св. Петра и дѣлаетъ съ него слѣпки, пародіи на него.
   Это превращается въ какую-то манію, смѣшную и жалкую. Каждое столѣтіе имѣетъ свой соборъ св. Петра. Семнадцатое столѣтіе копируетъ его въ церкви Валь-де-Графъ, восемнадцатое столѣтіе -- въ церкви св. Женевьевы. Каждая страна хочетъ тоже имѣть свой соборъ св. Петра: онъ имѣется въ Лондонѣ, имѣется въ Петербургѣ; въ Парижѣ ихъ цѣлыхъ два или три. Но все это -- не болѣе, какъ духовное завѣщаніе, не имѣющее серьезнаго значенія; все это старческая болтовня когда-то великаго, но одряхлѣвшаго искусства, которое передъ смертью впадаетъ въ дѣтство.
   Если мы, не останавливаясь на наиболѣе характеристичныхъ памятникахъ, въ родѣ тѣхъ, которые только что были упомянуты нами, возьмемъ общую физіономію архитектурнаго искусства въ періодъ отъ шестнадцатаго до восемнадцатаго столѣтія, то и тутъ мы увидимъ тѣже признаки упадка и вырожденія. Начиная съ Франциска II, архитектурная форма зданія все болѣе и болѣе сглаживается и изъ подъ нея все замѣтнѣе выступаетъ простая геометрическая форма, подобно тому, какъ кости скелета выступаютъ на исхудаломъ тѣлѣ больного. Изящныя линіи художника уступаютъ мѣсто холоднымъ и жесткимъ линіямъ геометра. Зданіе перестаетъ быть зданіемъ: оно -- не болѣе, какъ многогранникъ. Вотъ греческій фронтонъ, вписанный въ римскій фронтонъ, или наоборотъ: все тотъ же Парѳенонъ нагроможденный на Пантеонъ, вѣчное подражаніе римскому собору св. Петра. А вотъ кирпичные дома эпохи Генриха IV, съ углами, выложенными азъ камня: такова Королевская площадь и площадь Дофина. Вотъ церкви эпохи Людовика XIII, тяжеловѣсныя, неуклюжія, приземистыя, аляповатыя, придавленныя сводомъ, который выпячивается, точно горбъ. Вотъ архитектура временъ Кардинала Мазарини,-- плохой итальянскій pasticcio училища Четырехъ націй {Училище, основанное въ Парижѣ по духовному завѣщанію кардинала Мазарини, для безплатнаго воспитанія шестидесяти дѣтей недостаточныхъ дворянъ. Назаніе этого училища объясняется тѣмъ, что право поступленія въ него имѣли лишь уроженцы четырехъ провинцій, незадолго передъ тѣмъ присоединенныхъ къ Франціи, а именно: Руссильона, Пнньероля, Эльзаса и Фландріи. Воспитанники Мазариніевскаго училища являлись такимъ образомъ, какъ бы представителями четырехъ націй -- испанской, итальянской, нѣмецкой и фламандской, -- т. е. тѣхъ сосѣднихъ государствъ, у которыхъ были отняты упомянутыя провинціи. Прим. пер.}, вотъ дворцы Людовика XIV,-- эти длинныя казармы для размѣщенія придворныхъ, чопорныя, холодныя, скучныя. Вотъ, наконецъ, царствованіе Людовика XV, съ его пучками цикорія и вермишелями, со всѣми этими бородавками и наростами, безобразящими старческое лицо архитектуры, которая между тѣмъ продолжаетъ охорашиваться, точно беззубая кокетка. Въ промежутокъ, раздѣляющій царствованія Франциска II и Людовика XV, зло возрастало въ геометрической прогрессіи. Искусство ввелось до того, что у него остались только кости да кожа; оно находится при послѣднемъ издыханіи.
   А что же, тѣмъ временемъ, дѣлается съ книгопечатаніемъ?-- Всѣ тѣ жизненные соки, которые покидаютъ архитектуру, приливаютъ къ нему. По мѣрѣ того, какъ архитектура падаетъ, книгопечатаніе ростетъ. Тотъ капиталъ силъ, который человѣчество прежде расходовало на зданія, теперь поглощается книгами. Уже въ шестнадцатомъ столѣтіи печать въ своемъ ростѣ сравнялась съ понижающимся уровнемъ архитектуры, вступаетъ въ борьбу съ нею и убиваетъ ее. Въ семнадцатомъ столѣтіи она уже на столько могущественна и побѣдоносна, на столько упрочила за собою свою побѣду, что можетъ задать міру праздникъ великаго литературнаго вѣка. Въ восемнадцатомъ столѣтіи, послѣ долгаго отдыха при дворѣ Людовика XIV, она снова овладѣваетъ старымъ оружіемъ Лютера, вооружаетъ имъ Вольтера и устремляется въ битву съ той старой Европой, архитектурное выраженіе которой она уже убила. Къ концу восемнадцатаго столѣтія она все разрушила. Въ девятнадцатомъ она начинаетъ созидать съизнова.
   Которое же изъ двухъ искусствъ является за послѣднія три столѣтія представителемъ человѣческой мысли? Которое изъ нихъ передаетъ ее вполнѣ и выражаетъ не одни только литературныя и школьныя моды дня, но и всемірное движеніе мысли во всей ея широтѣ и глубинѣ? Которое изъ этихъ искусствъ оказывается постоянно, во всѣхъ отрасляхъ разомъ, стоящимъ вровень съ поступательнымъ движеніемъ рода человѣческаго, этого тысяченогаго чудовища? Архитектура или книгопечатаніе?-- Безспорно, книгопечатаніе. Обманывать себя нечего: архитектура умерла и никогда болѣе не воскреснетъ. Она убита книгою, убита потому, что менѣе прочна, чѣмъ книга, и обходится дороже. Каждый соборъ представляетъ стоимость въ милліардъ франковъ. Представьте же себѣ, какія затраты капиталовъ понадобились бы, чтобы съизнова написать архитектурную книгу, чтобы усѣять почву тысячами и тысячами зданій, чтобы воскресить то время, когда, по словамъ очевидца, количество архитектурныхъ памятниковъ было такъ велико, что казалось міръ, отряхнувшись, сбросилъ съ себя прежнія свои одежды и облекся въ бѣлыя церковныя ризы. "Erat enim ut si niundus, ipse excutiendo semet, rejecta vetustate, candidam ecclesiarum vestem indueret". (Glaber Radulphus).
   Для напечатанія книги такъ мало нужно времени, она стоить такъ дешево и распространяется такъ далеко! Можно ли удивляться послѣ этого, что человѣческое мышленіе устремляется по этому склону. Мы не хотимъ этимъ сказать, что для архитектуры никогда уже болѣе не выдастся минуты мимолетнаго успѣха и что она не въ состояніи будетъ создать какое нибудь единичное образцовое произведеніе. Конечно, и при господствѣ типографскаго станка, можетъ воздвигнуться, положимъ, какая нибудь колонна, -- плодъ усилій цѣлой арміи, вылитая изъ металла непріятельскихъ пушекъ; вѣдь сложились же при господствѣ архитектуры Илліады и романсеросы, Магабараты и Нибелунги, въ созданіи которыхъ участвовалъ цѣлый народъ, группируя и сливая въ нихъ отдѣльныя рапсодіи. Случайность можетъ породить геніальнаго архитектора въ двадцатомъ столѣтіи подобно тому, какъ она породила Данта въ тринадцатомъ столѣтіи. Но архитектура никогда уже болѣе не будетъ искусствомъ, выражающимъ цѣлое общество, искусствомъ собирательнымъ и преобладающимъ. Великая поэма, великое зданіе, великое твореніе человѣчества, не будетъ болѣе строиться, а будетъ печататься.
   И впредь, если архитектура и воспрянетъ случайно, она не будетъ болѣе стоять во главѣ. Она должна будетъ подчиниться литературѣ, подобно тому, какъ литература когда-то подчинялась ей. Относительное положеніе обоихъ искусствъ измѣнится въ обратномъ направленіи. Тѣ немногія поэмы, которыя появлялись въ архитектурную эпоху, имѣютъ несомнѣнное сходство съ памятниками зодчества. Въ Индіи Віаза такъ-же загромождена массою подробностей, такъ-же непонятна и производитъ такое же странное впечатлѣніе, какъ какая нибудь пагода. Поэзія египетскаго востока, такъ-же, какъ и зданія, отличается грандіозностью размѣровъ и неподвижностью линій; въ античной Греціи царитъ красота, ясность и спокойствіе; въ христіанской Европѣ мы видимъ величавость католицизма, наивность народнаго генія, богатую, бьющую черезъ край жизнедѣятельность эпохи возрожденія. Библія походить на пирамиды, Илліада на Парѳенонъ, Гомеръ -- на Фидія; Дантъ въ тринадцатомъ вѣкѣ -- это послѣдняя церковь въ романскомъ стилѣ; Шекспиръ въ шестнадцатомъ вѣкѣ -- это послѣдній готическій соборъ.
   И такъ, человѣчество имѣетъ двѣ книги, двѣ лѣтописи, два завѣщанія:-- архитектуру и книгопечатаніе. У него есть двѣ библіи -- одна каменная, другая -- бумажная. Безспорно, сравнивая эти двѣ книги, такъ широко раскрытыя передъ нами исторіей, невольно поддашься чувству сожалѣнія объ исчезнувшемъ видимомъ величіи этого гранитнаго письма, въ которомъ буквы замѣнялись колоннами и обелисками, объ этихъ каменныхъ горахъ, нагроможденныхъ рукою человѣка и покрывавшихъ лицо земли въ прошломъ, отъ Хеопсовой пирамиды и до Страсбургской колокольни. Нельзя не перечитывать прошлое, начертанное на этихъ мраморныхъ страницахъ; нельзя не перелистывать съ восхищеніемъ эту книгу, написанную архитектурой. Но это не должно заслонять отъ насъ величіе того зданія, которое, въ свою рчередь, воздвигается книгопечатаніемъ.
   Зданіе это колоссально. Какой-то любитель статистическихъ курьезовъ вычислилъ, что если положить одну на другую всѣ книги, вышедшія изъ подъ типографскаго станка со временъ Гуттенберга, то онѣ заполнятъ собою разстояніе, отдѣляющее луну отъ земли. Мы говоримъ не объ этого рода величіи. Однако, если мы попробуемъ воспроизвести въ воображеніи всю совокупность произведеній печати отъ ея начала и до нашихъ дней, то невольно передъ нами возникаетъ представленіе о громадномъ зданіи, базисомъ которому служитъ весь земной шаръ,-- зданіи, надъ сооруженіемъ котораго неустанно трудится весь родъ человѣческій и вершина котораго теряется въ туманахъ дальняго будущаго. Это какой-то муравейникъ, въ которомъ кипитъ работа всѣхъ умовъ. Это какой-то улей, куда золотистыя пчелы воображенія сносятъ свой мёдъ со всѣхъ концовъ. Не сосчитать всѣхъ этажей этого зданія! Тамъ и сямъ въ стѣнахъ зіяютъ входы темныхъ пещеръ науки, извивающихся въ самыхъ нѣдрахъ зданія. Наружныя части этого зданія искусство роскошно разубрало своими арабесками, розетками и кружевными узорами. Каждое произведеніе, какъ бы индивидуально и причудливо оно ни казалось, имѣетъ тутъ свое значеніе и свое мѣсто; все сливается въ гармоничное цѣлое. Начиная съ собора Шекспира и кончая мечетью Байрона, тысячи башенъ тѣснятся, какъ попало, вокругъ этого вмѣстилища всемірной мысли. У самого основанія его нашли себѣ мѣсто нѣкоторыя изъ прежнихъ хартій человѣчества, которыя архитектура позабыла занести на свои скрижали. Такъ, налѣво, у входа, вдѣланъ барельефъ изъ бѣлаго мрамора,-- то Илліада Гомера; на право библія возвышаетъ свои семь головъ, говорящія на всѣхъ языкахъ; а далѣе виднѣется романцеро и нѣкоторыя другія формы смѣшаннаго происхожденія, тутъ Веды, а тамъ -- пѣснь о Нибелунгахъ. Впрочемъ, изумительное зданіе это все еще остается неоконченнымъ. Печать, этотъ колоссальный механизмъ, безостановочно высасывающій всѣ умственные соки общества, непрерывно поставляетъ все новые и новые строительные матеріалы. Весь родъ человѣческій работаетъ на лѣсахъ зданія. Каждый умъ выступаетъ въ роли каменщика. Для самыхъ смиренныхъ работниковъ находится дѣло; одинъ тащитъ свой камень, другой законопачиваетъ щель. Даже Ретифъ-де-Ла-Бретонъ -- и тотъ приноситъ свою корзину щебня {Ретифъ-де-ла-Бретонъ, весьма плодовитый писатель XVIII вѣка, составившій себѣ своего рода извѣстность не столько литературными достоинствами, разсѣянными въ двухъ стахъ томахъ его сочиненій, сколько вычурностью языка и скабрезностью содержанія. Самъ онъ, впрочемъ, былъ очень высокаго мнѣнія о себѣ и считалъ себя равнымъ Вольтеру и Руссо, а о Бюфонѣ отзывался съ презрѣніемъ. За эти непомѣрная притязанія и за цинизмъ его произведеній, онъ былъ прозванъ le Ronsseaa du ruisseau, т. e. Руссо уличной лужи. Прим. пер.}. Каждый день возводится новый рядъ камней.
   Независимо отъ вкладовъ индивидуальнаго творчества, вносимыхъ каждымъ писателемъ отъ себя, существуютъ еще матеріалы, поставляемые коллективнымъ трудомъ. Такъ XVIII вѣкъ даетъ Энциклопедію, революція порождаетъ газетную прессу. И это сооруженіе тоже растетъ и тянется въ верхъ безконечной спиралью. Тутъ, тоже, мы видимъ смѣшеніе языковъ, неутомимую дѣятельность, непрерывный трудъ, лихорадочное состязаніе цѣлаго человѣчества; и здѣсь тоже созидается убѣжище для мысли, на.случай новаго потопа, или нашествія варваровъ. Словомъ, это вторая Вавилонская башня рода человѣческаго.
   

КНИГА ШЕСТАЯ.

I.
Безпристрастная характеристика судебнаго сословія въ доброе старое время.

   Въ 1482 году не было человѣка счастливѣе благороднаго рыцаря, Робера д'Эстутвиля, онъ же Sieur de Вейнъ, Баронъ д'Иври и Сенъ-Андри, совѣтникъ и камергеръ короля, а также прево города Парижа. Уже около семнадцати лѣтъ тому назадъ, и именно 7 ноября 1465 г.. какъ-разъ въ годъ появленія кометы {Эта комета, для предотвращенія которой папою Калистомъ, дядею Александра Борджія, были предписаны всенародныя молитвы, была та самая, которая затѣмъ появилась снова въ 1835 г. Прим. автора.}, онъ получилъ отъ короля эту почетную и прибыльную должность прево Парижа, которая, собственно говоря, считалась не столько должностью, сколько помѣстьемъ, сопряженнымъ съ правами феодальнаго владыки, Dignitas,-- такъ характеризуетъ ее Joannes Lœmneus, quae cum non exigua potestate politiam concernente, atque praerogativis multis et juribus conjuncta est {Должность, которая сопряжена съ немалою политическою властью, а также и со многими прерогативами и съ судебною властью. Прим. пер.}. Въ 1482 г. не часто можно было встрѣтить дворянина, который состоялъ бы на службѣ короля не болѣе, не менѣе, какъ со времени бракосочетанія незаконнорожденной дочери короля съ незаконнорожденнымъ сыномъ герцога Бурбонскаго. Въ тотъ самый день, когда Роберъ д'Эстутвиль замѣстилъ Жака де Билье въ званіи прево города Парижа, maître Жеганъ Дове былъ назначенъ первымъ президентомъ парламентскаго суда, на мѣсто мессира Эли де Торнета, Жеганъ Жувенель des Ursins замѣстилъ Пьера де Морвилье въ должности государственнаго канцлера, а Реньо де Дорманъ смѣнилъ Пьера Пюи въ должности рекетмейстера королевскаго дворца. И что же? Сколько разъ съ тѣхъ поръ я президентство, и канцлерство, и званіе рекетмейстера переходило изъ рукъ въ руки, а Роберъ д'Эстутвиль все оставался прево города Парижа. Эта должность была ввѣрена ему на храненіе, какъ гласилъ королевскій патентъ,-- и точно, онъ хранилъ ее исправно. Онъ крѣпко вцѣпился въ эту должность, приросъ къ ней, отождествился съ нею, и такимъ образомъ его не коснулась та страсть къ перемѣнамъ, которою одержимъ былъ Людовикъ XI, король недовѣрчивый, придирчивый и дѣятельный, который любилъ поддерживать упругость собственной власти безпрестанными отрѣшеніями чиновниковъ отъ должностей и назначеніями новыхъ. Мало того, почтенный рыцарь добился для своего сына формальнаго закрѣпленія той же должности за нимъ въ случаѣ смерти отца, и за послѣдніе два года имя дворянина Жака д'Эстутвиля, имѣющаго степень оруженосца, стояло рядомъ съ именемъ Робера д'Эстутвиля въ спискахъ служебнаго персонала парижскаго городского управленія. Такая высокая милость была дѣломъ совсѣмъ необычайнымъ. Правда, Роберъ д'Эстутвиль былъ храбрый воинъ и въ свое время мужественно бился на сторонѣ короля противъ лиги общественнаго блага {Подъ этимъ именемъ извѣстенъ одинъ изъ эпизодовъ той борьбы между центральною государственною властью и полунезависимыми феодальными владыками, которая выполняетъ все царствованіе Людовика XI. Въ возстаніи, назвавшемъ себя лигою общественнаго блага, принимали участіе герцоги Бретанскій, Бурбонскій, Немурскій, родной братъ короля Карлъ, и многіе другіе магнаты. Во главѣ этой грозной коалиціи стоялъ Карлъ Смѣлый, сдѣлавшійся впослѣдствіи герцогомъ Бургундскимъ. Убѣдившись въ невозможности справиться съ этой коалиціей посредствомъ вооруженной силы, Людовикъ XI, согласно съ обыкновенной своей политикой, прибѣгъ къ хитрости и успѣлъ разъединить участниковъ вонстанія, заключивъ съ каждымъ изъ нихъ сепаратные договоры. Въ условіяхъ этихъ договоровъ именно "общественное благо", т. е. благо народа, было позабыто обѣими сторонами и парижское населеніе, обманутое въ своихъ ожиданіяхъ, прозвало эту лигу "лигою общественнаго зла". Прим. пер.}; кромѣ того, за нимъ числились и другія заслуги. Такъ, въ тысяча четыреста которомъ-то году онъ поднесъ королевѣ, по случаю ея въѣзда въ Парижъ, великолѣпнаго оленя, сдѣланнаго изъ сластей. Въ добавокъ, онъ пользовался расположеніемъ мессира Тристана Л'Эрмита, состоявшаго въ должности прево королевскаго дворца. По всѣмъ этимъ причинамъ, житье мессира Робера было привольное и по истинѣ завидное. Во-первыхъ онъ получалъ отличное жалованье, а къ жалованью еще прицѣплялись, точно кисти къ виноградной лозѣ, разные побочные доходы, какъ-то: доходъ съ судебныхъ пошлинъ по гражданскимъ и уголовнымъ дѣламъ, подлежавшимъ юрисдикціи парижскаго прево, доходы съ гражданскихъ и уголовныхъ дѣлъ, разбиравшихся въ судѣ Шатле, не считая сбора мостовыхъ пошлинъ въ Мантѣ и Корбейлѣ, а также не считая барышей, перепадавшихъ въ карманъ прево съ различныхъ другихъ статей и поборовъ съ мѣрильщиковъ дровъ и соли. Прибавьте къ этому удовольствіе разъѣзжать по городу въ сопровожденіи цѣлой свиты эшвеновъ, одѣтыхъ въ платье на половину краснаго и на половину коричневаго цвѣта, и щеголять между ними своимъ мундиромъ, вѣрнымъ изображеніемъ котораго. любопытные и понынѣ могутъ любоваться на гробницѣ достойнаго прево въ Вельмонскомъ аббатствѣ въ Нормандіи, а также своимъ шлемомъ, еще носившимъ слѣды ударовъ, которые, сыпались на него въ битвѣ при Монлери. А чего стоило удовольствіе сознавать себя начальникомъ надъ сержантами. надъ привратникомъ и сторожами суда Шатле, надъ обоими аудиторами того же суда, auditoris Casteleto, надъ шестнадцатью комиссарами кварталовъ, надъ тюремщикомъ Шатле, надъ четырьмя "сержантами дюжины", надъ ста двадцатью конными сержантами-жезлоносцами и надъ начальникомъ ночной стражи со всѣми остальными подчиненными ему чинами. Не. малое удовлетвореніе также доставляло право высшей и низшей юрисдикціи, право вѣшать, четверовать и подвергать наказанію плетьми у позорнаго столба, не считая разбирательства мелкихъ дѣлъ въ первой инстанціи,-- право, принадлежавшее господину прево во всемъ парижскомъ виконтствѣ съ его семью округами.
   Можно-ли представить себѣ наслажденіе болѣе высокое, чѣмъ наслажденіе чинить судъ и расправу, какъ то дѣлалъ ежедневно мессиръ Роберъ д'Эстутвиль, засѣдая въ залахъ большого Шатле, подъ широкими и приплюснутыми сводами эпохи Филиппа-Огюста? Или, что можетъ быть пріятнѣе, какъ возвращаться, каждый вечеръ, какъ у него было заведено, въ прелестный домъ, стоявшій на улицѣ Галиле, возлѣ королевскаго дворца? Этотъ домъ онъ взялъ въ приданое за своею женою, госпожой Амбруазою де Лоре и отдыхалъ въ немъ отъ трудовъ, между тѣмъ, какъ какой нибудь горемыка, осужденный имъ, отправлялся, съ своей стороны, на ночлегъ въ ту малую горенку въ улицѣ Экартери, изъ коей прево и эшвены города Парижа желали сдѣлать свою тюрьму; а имѣла оная горенка одиннадцать "футовъ въ длину, семь футовъ четыре дюйма въ ширину и одиннадцать футовъ въ высоту" {Отчеты управленія коронными имуществами,.1383 г. Прим. авт.}...
   Мессиръ Роберъ Д'Эстутвиль имѣлъ не только свою собственную юрисдикцію, въ качествѣ прево и виконта Парижскаго, но имѣлъ еще и долю въ отправленіяхъ высшаго королевскаго правосудія, участвуя какъ въ разбирательствахъ, такъ и въ могарычахъ послѣдняго. Не было ни одной, сколько нибудь высокопоставленной головы, которая не прошла бы черезъ его руки прежде, чѣмъ попасть въ руки палача. Такъ, герцогъ Немурскій, въ день своей казни, былъ взятъ изъ Бастиліи и доставленъ на площадь Главнаго Рынка никѣмъ инымъ, какъ мессиромъ Роберомъ; онъ же препроводилъ на площадь Гревы и господина де Сенъ-Поля, который, на пути къ мѣсту казни, кричалъ и бился, къ немалому удовольствію господина прево, не долюбливавшаго конетабля.
   Всего этого было болѣе, чѣмъ достаточно, чтобы сдѣлать человѣка счастливымъ и именитымъ между своими согражданами, а также чтобы обезпечить за нимъ впослѣдствіи почетную страницу въ той занимательной исторіи парижскихъ прево, изъ которой мы узнаемъ, что Ударъ де-Вильневъ имѣлъ собственный домъ въ улицѣ Бушри, что Гильомъ Ганже купилъ Савойскій отель, что Гильомъ Тибу завѣщалъ монахинямъ св. Женевьевы свои дома въ улицѣ Клопенъ, что Гюгъ Обріо жилъ въ отелѣ Поркъ-Эпикъ, не считая многихъ другихъ, столь же интересныхъ подробностей о домашней жизни господъ прево.
   Но, не взирая на всѣ эти обстоятельства, долженствовавшія поддерживать розовый взглядъ на жизнь и терпѣливое отношеніе къ ея невзгодамъ, мессиръ Робертъ д'Эстутвиль утромъ 7 января 1482 года проснулся въ очень дурномъ расположеніи духа и всталъ съ постели такой сердитый, что просто хоть не подступайся къ нему. Что было причиною такого настроенія?-- этого онъ и самъ не умѣлъ бы сказать. Быть можетъ его разстраивала пасмурная погода. Быть можетъ пряжка отъ его портупеи, видѣвшей еще битву при Монлери, была неловко застегнута и стягивала слишкомъ ужъ по военному брюшко, которое онъ успѣлъ отростить себѣ въ должности прево. Быть можетъ его разсердила кучка гулякъ изъ отребьевъ населенія, которые, на смѣхъ ему прошли подъ его окнами въ растерзанномъ видѣ, въ шляпахъ съ съ продавленнымъ дномъ, съ сумками и фляжками у пояса. А можетъ статься его томило смутное предчувствіе бѣды, ожидавшей его въ слѣдующемъ же году, когда новый король Карлъ VIII долженъ былъ урѣзать на триста семьдесять ливровъ доходы парижскаго городскаго управленія. Пускай читатель самъ разберется между этими предположеніями, какъ знаетъ. Что"до насъ касается, то мы склонны думать, что онъ, просто-на-просто, былъ не въ духѣ потому, что былъ не въ духѣ.
   Къ тому же 7-е января было слѣдующимъ днемъ послѣ праздника: такіе дни на всякаго способны навести хандру, а на сановника, стоящаго во главѣ городскаго управленія, и подавно, такъ какъ на такого сановника падаетъ обязаность убирать всю ту грязь, какъ въ буквальномъ, такъ и въ иносказательномъ значеніи этого слова, которую оставляетъ послѣ себя праздникъ въ большомъ городѣ, подобномъ Парижу. Наконецъ, надо и то принять въ соображеніе, что въ этотъ день у него было засѣданіе въ судѣ Шатле, а насколько мы могли замѣтить, судьи всегда подгоняютъ свое дурное расположеніе духа къ тѣмъ днямъ, когда предстоитъ засѣданіе; дѣлаютъ они это вѣроятно для того, чтобы было на комъ сорвать сердце во имя закона и предоставленной ямъ власти.
   Между тѣмъ засѣданіе началось безъ него. Дѣла разбирались, по обыкновенію, помощниками, замѣщавшими прево, какъ въ уголовномъ, такъ и въ гражданскомъ отдѣленіяхъ суда. Уже съ восьми часовъ утра кучка обывателей обоего пола набилась въ тѣсное пространство между стѣною и крѣпкою дубовою рѣшеткою, которое было отведено для публики въ самомъ темномъ углу залы засѣданій въ судѣ Шатле. Публика эта съ наслажденіемъ присутствовала при увеселительныхъ и разнообразныхъ эпизодахъ того разбирательства, которое чинилъ maître Флоріанъ Барбедіё, аудиторъ суда Шатле и помощникъ господина прево, переходя, какъ попало, отъ гражданскихъ дѣлъ къ уголовнымъ, и обратно.
   Зала была небольшая, низкая, со сводомъ. Въ глубинѣ ея стоялъ столъ, украшенный изображеніями лилій, а передъ столомъ помѣщалось большое кресло изъ рѣзного дуба; кресло, это предназначалось для самого прево, а потому было незанято. Налѣво отъ него была скамья, на которой возсѣдалъ аудиторъ Флоріанъ, а нѣсколько пониже помѣщался секретарь суда и усердно что-то строчилъ. Насупротивъ сидѣла публика, а у дверей передъ столомъ было выстроено не малое число сержантовъ городскаго управленія въ камзолахъ фіолетоваго цвѣта съ бѣлыми крестами. Двое другихъ сержантовъ, одѣтые въ мундиры на половину краснаго, на половину синяго цвѣта, стояли на часахъ у низкой, затворенной двери, виднѣвшейся въ глубинѣ залы, позади судейскаго стола. При блѣдномъ свѣтѣ январскаго утра, который проникалъ черезъ единственное окно стрѣльчатой формы, продѣланное въ толстой стѣнѣ, всего болѣе выдѣлялись среди этой обстановки двѣ карикатурныя фигуры: каменный демонъ, причудливое изваяніе котораго, выгнутое на подобіе дна лампы, украшало самую высокую точку свода, и судья, возсѣдавшій въ глубинѣ залы на скамьѣ, усѣянной изображеніями лилій.
   Дѣйствительно, трудно представить себѣ фигуру болѣе каррикатуряую, чѣмъ та, которая виднѣлась за столомъ между двухъ кипъ бумагъ; локтями она грузно опиралась на столъ, а ногою наступала на длинный шлейфъ своего темнаго суконнаго платья; шапка, отороченная бѣлымъ барашкомъ, и брови, производившія впечатлѣніе двухъ клочковъ мѣха, оторвавшихся отъ шапки, красное лицо, безпрестанно мигающіе глаза, жирныя щеки, величественно повисшія по обѣимъ сторонамъ лица и сходившіяся пониже подбородка, -- таковъ быль maître Флоріанъ Барбедіё. аудиторъ суда Шатле.
   Надо сказать читателю, что аудиторъ былъ глухъ. Порокъ, какъ видите, самый пустяшный для человѣка, должность котораго въ томъ и состоитъ, чтобы выслушивать; глухота не мѣшала maître'у Флоріану судить и рядить весьма здраво и постановлять безапеляціонные приговоры. И точно, для судьи совершенно достаточно, если онъ дѣлаетъ только видъ, что слушаетъ, а этому условію, единственному существенному для правильности отправленій правосудія, почтенный аудиторъ удовлетворялъ тѣмъ лучше, что вниманіе его не могло отвлекаться никакими посторонними звуками.
   Впрочемъ, среди публики, присутствовавшей въ залѣ, находился человѣкъ, безпощадно контролировавшій каждое его слово и движеніе. Контролеромъ этимъ былъ не кто иной, какъ нашъ пріятель, Клодъ Фролло дю Муленъ, -- этотъ безбородый школяръ и неутомимый пѣшеходъ, котораго во всякое время можно было встрѣтить гдѣ угодно, только не въ аудиторіи у профессорской каѳедры.
   -- Вонъ, смотри, говорила, онъ шопотомъ, обращаясь къ Робену Пуспену, который сидѣлъ возлѣ него и, посмѣиваясь, выслушивалъ его коментаріи на все, просходившее у нихъ на глазахъ, -- вѣдь это "Кеганетона дю Бюисонъ, красавица дочь торговца съ Новаго Рынка. И этотъ старый чортъ произносить надъ ней обвинительный приговоръ. Да у него, должно быть, и глазъ нѣтъ, также, какъ ушей! Пятнадцать су и четыре денье за то только, что нацѣпила на себя пару чотокъ. Дорогонько таки! Lex duri carminis. А это кто такой?-- А! Робенъ Шіефъ де Виль, кольчужный мастеръ. "По случаю принятія его мастеромъ въ сказанный цехъ".... Это онъ съ него пошлину взимаетъ, что берется при вступленіи въ цехъ. Ого! два дворянина среди всей этой сволочи! Эгле де Суанъ и Гютенъ де Мальи. Corpus Christi! Оба они имѣютъ степень оруженосца. А, вотъ оно что! За игру въ кости! Когда же это я нашего ректора увижу на скамьѣ подсудимыхъ за ту же провинность? Сто ливровъ штрафа въ пользу короля! Однако онъ здорово штрафуетъ, этотъ глухой тетеревъ Барбедіё! Ну, да какъ онъ гамъ себѣ хочетъ, а это не помѣшаетъ мнѣ играть въ кости. Пускай я превращусь въ моего братца архидіакона, если я не буду проводить дни и ночи за игральными костями; всю жизнь свою проведу въ игрѣ и умру за игрою: коли спущу свою послѣднюю рубашку, то душу свою отдамъ вмѣсто ставки... Ба, ба, ба! Что дѣвицъ то! Голубушки мои! такъ и валятъ одна за другою. Амбруаза Лекюеръ, Изабо Пенетъ, Верарда Жироненъ,-- все мои знакомыя! Присуждаются къ штрафу! Присуждаются къ штрафу! Вотъ то-то, кокетки,-- будете теперь знать, какъ щеголять въ золотыхъ поясахъ! Не угодно ли заплатить за это удовольствіе. десять парижскихъ су. Ахъ ты, старый хрычъ, ахъ ты глупый дуралей! Посмотрите на этого косолапаго Флоріана, на этого борова-Барбедье! Сидитъ себѣ за столомъ и жретъ подсудимаго, чавкаетъ, наколачиваетъ себѣ брюхо, наѣдается до отвала. Штрафы, пени, пошлины, судебныя издержки, протори и убытки, арестъ, тюремное заключеніе, гіенна огненная -- все это для него лакомство, ну все равно, что для насъ пряники на святкахъ, или марципаны въ Ивановъ день. Ну вотъ, опять жрица любви! Сама Тибо ла-Тибодъ, ни больше, ни меньше!.. "за то что вышла за предѣлы улицы Глатиньи"... А это что за молодецъ? Жіефруа Маговъ, жандармъ изъ стрѣлковой команды,-- "за кощунственное упоминовеніе имени Божьяго"... Къ штрафу ла-Тибодъ! Къ штрафу Жіефруа! А вѣдь онъ, старый глухарь, навѣрное перепуталъ оба дѣла. Ну вотъ, что хочешь, объ закладъ готовъ побиться, что женщину онъ приговорилъ къ штрафу за крѣпкое словцо, а жандарма -- за легкое поведеніе. А теперь, вниманіе, Робенъ Пуспенъ! Кого это они собираются ввести? Смотри, что сержантовъ-то набралось! Клянусь Юпитеромъ, вся свора этихъ псовъ тутъ на-лицо. Видно до крупной дичи дошла очередь,-- до кабана какого нибудь... И то кабанъ, Робенъ! какъ есть кабанъ, да еще какой! Вѣдь это нашъ вчерашній владыка, нашъ папа шутовъ, нашъ звонарь, нашъ кривоглазый горбунъ, наша гримаса... Гляди, вѣдь это Квазимодо!
   И точно, то былъ ни больше, ни меньше, какъ самъ Квазимодо.
   Онъ шелъ связанный крѣпко-на-крѣпко и окруженный сильнымъ конвоемъ. Отрядомъ сержантовъ, окружавшихъ его, предводительствовалъ самъ начальникъ ночной стражи, у котораго на груди былъ вышитъ французскій государственный гербъ, а на спинѣ -- гербъ города Парижа. Впрочемъ, въ самомъ Квазимодо, если не считать его безобразіе, не было ничего такого, что могло бы оправдать такую роскошь предосторожностей. Онъ былъ угрюмъ, безмолвенъ и спокоенъ. Лишь изрѣдка его единственный глазъ бросалъ на веревки, опутывавшія его тѣло, гнѣвный взглядъ изъ-подлобья.
   Войдя въ залу, онъ осмотрѣлся кругомъ, но взглядъ его при этомъ былъ такой сонный и тусклый, что женщины, указывая на него другъ другу пальцемъ, только смѣялись.
   Между тѣмъ аудиторъ, maître Флоріанъ, внимательно перелистывалъ протоколъ по дѣлу Квазимодо, поданный ему секретаремъ суда. Пробѣжавъ это дѣло, онъ помолчалъ съ минуту, какъ бы собираясь съ мыслями. Благодаря этой предосторожности, которую онъ всегда принималъ прежде, чѣмъ приступить къ допросу, онъ ознакомлялся заранѣе съ именемъ, званіемъ и проступкомъ подсудимаго, пріискивалъ напередъ возраженія на отвѣты, которыхъ ожидалъ по сущности дѣла, и такимъ образомъ выпутывался изъ всѣхъ затрудненій допроса, не слишкомъ выдавая передъ присутствующими свою глухоту. Протоколы предварительнаго слѣдствія были для него тѣмъ же, чѣмъ собака бываетъ для слѣпого. Если ему подчасъ и случалось выдавать свою немощь какимъ нибудь неумѣстнымъ восклицаніемъ, или непонятнымъ вопросомъ, то у однихъ это сходило за глубокомысліе, а другіе объясняли это глупостью. Въ обоихъ случаяхъ честь судебнаго сословія нисколько не страдала, потому что для судьи гораздо лучше слыть за глубокомысленнаго человѣка или за глупца, чѣмъ ославиться человѣкомъ тугимъ на ухо. И такъ, онъ тщательно скрывалъ свою глухоту отъ всѣхъ и дѣлалъ это въ большинствѣ случаевъ такъ успѣшно, что подъ конецъ и самъ поддался иллюзіи. Дойти до этого, впрочемъ, гораздо легче, чѣмъ обыкновенно думаютъ. Всѣ горбуны ходятъ, высоко поднявъ голову, заики до смерти любятъ ораторствовать, а глухіе говорятъ тихимъ голосомъ. Что же касается нашего аудитора, то онъ считалъ себя, самое большое, немного тугимъ на ухо. То была единственная уступка общественному мнѣнію, до которой онъ доходилъ въ минуты откровенности и.строгой провѣрки самого себя.
   И такъ, переваривъ, какъ слѣдуетъ, мысленно дѣло Квазимодо, онъ откинулъ голову назадъ и прищурилъ глаза, чтобы придать себѣ болѣе внушительный и безпристрастный видъ. Такимъ образомъ, въ эту минуту, къ глухотѣ его присоединилась еще и слѣпота и онъ совмѣстилъ въ себѣ оба условія, безъ которыхъ судья не можетъ удовлетворять идеалу своей профессіи. Въ этой-то величественной позѣ онъ и началъ свой допросъ.
   -- Ваше имя?
   Но тутъ случился казусъ "не предусмотрѣнный въ законѣ": какъ быть, когда глухому судьѣ приходится допрашивать глухого подсудимаго?
   Квазимодо, не имѣя возможности догадаться по какимъ либо признакамъ, что къ нему обращаются съ вопросомъ, продолжалъ пристально смотрѣть на судью и ничего не отвѣчалъ. Глухой судья, который, съ своей стороны, не могъ догадаться о глухотѣ подсудимаго, подумалъ, что тотъ отвѣтилъ на предложенный ему вопросъ, какъ то дѣлаютъ обыкновенно подсудимые, и повелъ дальнѣйшій допросъ съ своимъ тупымъ, механическимъ апломбомъ.
   -- Такъ. Сколько вамъ лѣтъ.
   Квазимодо и на этотъ вопросъ промолчалъ, а судья, въ полной увѣренности, что онъ отвѣтилъ, продолжалъ:
   -- А теперь, скажите ваше званіе?
   То же молчаніе со стороны подсудимаго. Между тѣмъ въ публикѣ начинали перешептываться и обмѣниваться взглядами.
   -- Довольно, проговорилъ невозмутимый аудиторъ, когда, по его предположеніямъ, подсудимый успѣлъ отвѣтить и на послѣдній изъ сдѣланныхъ ему вопросовъ.-- Вы обвиняетесь: primo, въ учиненіи ночнаго буйства; secundo, въ насильственныхъ дѣйствіяхъ надъ особою одной женщины легкаго поведенія, in preajudicitim merctricis, tertio, въ неповиновеніи стрѣлкамъ, состоящимъ на службѣ его величества короля. Изложите то, что вы имѣете сказать по всѣмъ этимъ пунктамъ обвиненія.-- Секретарь, вы записали прежніе отвѣты подсудимаго?
   При этомъ злополучномъ вопросѣ по всей залѣ, начиная съ секретарскихъ мѣстъ и до скамей, гдѣ помѣщалась публика, поднялся хохотъ до того громкій, несдержимый, заразительный и всеобщій, что даже глухой судья и глухой подсудимый не могли его не замѣтить. Квазимодо обернулся и презрительно повелъ кверху своимъ горбомъ; maître Флоріанъ, столь же удивленный, какъ и Квазимодо, подумалъ, что этотъ хохотъ былъ вызванъ какимъ нибудь непочтительнымъ отвѣтомъ подсудимаго. На эту догадку его навело презрительное движеніе, которое Квазимодо сдѣлалъ плечами, а потому онъ съ негодованіемъ крикнулъ на подсудимаго:
   -- За этотъ отвѣтъ, негодяй, тебя стоило бы повѣсить. Знаешь-ли, съ кѣмъ ты говоришь?
   Выходка эта, конечно, не могла остановить взрыва общей веселости. Она до того поразила всѣхъ своей несообразностью, что даже сержанты, у которыхъ тупоуміе составляло обязательную принадлежность мундирной ихъ формы, не выдержали и захохотали. Одинъ Квазимодо оставался серьезенъ по той простой причинѣ, что онъ ничего не понималъ въ происходившемъ вокругъ него. Между тѣмъ судья, раздражаясь все болѣе, счелъ нужнымъ продолжать въ томъ же тонѣ, долженствовавшемъ нагнать страхъ на подсудимаго, а черезъ это оказать косвенное воздѣйствіе и на публику, напомнивъ ей о должномъ уваженіи къ суду.
   -- Вѣдь ты, безсовѣстный и развращенный человѣкъ, позволяешь себѣ забываться передъ аудиторомъ суда Шатле, передъ сановникомъ, коему ввѣрено охраненіе порядка въ городѣ Парижѣ, передъ лицомъ, на которое возложены многотрудныя и важныя обязанности, какъ-то: преслѣдовать всѣ преступленія, проступки я непорядки; имѣть надзоръ за всѣми промыслами и ремеслами и не допускать монополіи; содержать въ порядкѣ мостовую; пресѣкать злоупотребленія въ торговлѣ домашней птицей и дичью; слѣдить за правильною мѣрою дровъ; очищать городъ отъ нечистотъ и воздухъ отъ заразительныхъ болѣзней; словомъ, неусыпно печься о благополучіи обывателей, -- и это безвозмездно, не получая за то никакого жалованья или иного вознагражденія. Знаешь-ли ты, что имя мое -- Флоріанъ Барбедьенъ, что я -- намѣстникъ самого господина прево, и. кромѣ того, состою комиссаромъ, слѣдователемъ и контролеромъ, пользуясь одинаковыми правами какъ въ городскомъ управленіи, такъ и въ управленіи всего округа...
   Когда глухой обращается къ другому глухому, ему нѣтъ никакихъ причинъ остановить потокъ своихъ рѣчей. Богъ знаетъ, когда унялся бы maître Флоріанъ, разъ занесшись въ сферы высшаго краснорѣчія, если бы въ эту минуту не отворилась низкая дверь за судейскимъ столомъ и въ залу не вошелъ самъ господинъ прево.
   При появленіи его maître Флоріанъ не оборвалъ свою рѣчь. но, сдѣлавъ полуоборотъ на каблукахъ и, перенося на особу прево тѣ ораторскіе пріемы, которыми онъ до сихъ поръ громилъ Квазимодо; продолжалъ:
   -- Монсиньоръ, я требую такого наказанія, какое вамъ будетъ угодно назначить дли сего подсудимаго, оказавшаго тяжкое и явное неуваженіе суду.
   Съ этими словами онъ усѣлся на свое мѣсто, съ трудомъ переводи духъ и отирая крупныя капли пота, которыя выступали у него на лбу и падали, точно слезы, на лежавшія передъ нимъ кипы бумагъ.
   Мессиръ Роберъ д'Эстутвиль нахмурилъ брови и обратился къ подсудимому съ такимъ выразительнымъ и грознымъ жестомъ, что Квазимодо, несмотря на свою глухоту, понялъ, что дѣло касается его.
   -- Отвѣчай, негодяй! строго заговорилъ Прево,-- за какое преступленіе ты судишься?
   Бѣдняку вообразилось, что Прево спрашиваетъ, какъ его зовутъ и потому онъ, нарушивъ свое обычное молчаніе, отвѣчалъ хриплымъ горловымъ голосомъ:
   -- Квазимодо.

0x01 graphic

   Отвѣтъ такъ плохо совпадалъ съ вопросомъ, что сумасшедшій хохотъ снова раздался въ публикѣ и мессиръ Роберъ д'Эстутвиль, весь раскраснѣвшись отъ гнѣва, закричалъ:
   -- Да ты что, прохвостъ, надо мной потѣшаться, что-ли, вздумалъ?
   -- Я состою звонаремъ при Соборѣ Богоматери, отвѣчалъ Квазимодо. думая, что судья желаетъ знать его званіе.
   -- Звонаремъ состоишь! продолжалъ прево, который, какъ мы уже сказали, въ этотъ день всталъ лѣвой ногою съ постели, а потому, и безъ этихъ странныхъ отвѣтовъ, готовъ былъ отъ всего приходить въ раздраженіе.-- Звонаремъ! Я тебѣ такого звона по спинѣ задамъ, что вѣкъ не забудешь.
   -- Если вы спрашиваете меня о моемъ возрастѣ, проговорилъ Квазимодо, то мнѣ въ Мартыновъ день, должно быть, двадцать лѣтъ исполнится.
   Это было уже слишкомъ. Прево окончательно вышелъ изъ себя.
   -- А! такъ ты надъ самимъ прево издѣваешься, мерзавецъ! Господа сержанты жезлоносцы! вы отведете этого негодяя на позорный столбъ площади Гревы и тамъ онъ будетъ битъ въ теченіи часа. Ты у меня поплатишься, голубчикъ! И чтобъ объ этомъ приговорѣ было оповѣщено во всѣхъ семи округахъ Парижскаго виконтства глашатаями. въ сопровожденіи четырехъ присяжинхъ трубачей.
   Секретарь тотчасъ принялся составлять письменный приговоръ.
   -- Чортъ возьми! Вотъ, что-называется правильно разсудить дѣло! воскликнулъ школяръ Жеганъ Фролло дю-Муленъ.
   Прево обернулся и снова устремилъ на Квазимодо свой сверкающій взглядъ.
   -- Кажется этотъ негодяй сказалъ: "чортъ возьми"? Секретарь, прибавье еще двѣнадцать денье штрафа за употребленіе бранныхъ словъ,-- и пускай половина этого штрафа будетъ отдана въ церковь св. Евстафія. Я имѣю особенное усердіе къ этому святому.
   Въ нѣсколько минутъ приговоръ былъ готовъ. Содержаніе его было коротко и ясно. Въ то время обычаи парижскаго городского и окружного управленія еще не были преобразованы президентомъ Тибо Валье и прокуроромъ Роже Вармомъ; судопроизводство этого вѣдомства еще не было загромождено тѣмъ дремучимъ лѣсомъ формальностей и крючкотворства, который оба вышеназванные юриста насадили въ немъ въ началѣ шестнадцатаго столѣтія. Все было просто, ясно и дѣлалось быстро. Правосудіе шло прямо къ цѣли, безъ изворотовъ и ничѣмъ ее не заслоняя; въ концѣ каждой дорожки сразу можно было разсмотрѣть колесо, висѣлицу или позорный столбъ. По крайней мѣрѣ всякій зналъ, что его ожидаетъ.
   Секретарь подалъ приговоръ господину прево, который приложилъ къ нему свою печать и вышелъ, чтобъ продолжать свой обходъ по остальнымъ отдѣленіямъ суда. Расположеніе духа, въ которомъ онъ удалился, было таково, что населеніе парижскихъ тюремъ въ этотъ день, по всѣмъ вѣроятіямъ, получило значительное приращеніе. Жеганъ Фролло и Робенъ Пуспенъ потихоньку посмѣивались между собою. Что же касается Квазимодо, то онъ озирался съ равнодушнымъ и недоумѣвающимъ видомъ.
   Между тѣмъ, пока maître Флоріанъ пробѣгалъ глазами приговоръ, готовясь подписать его въ свою очередь, въ секретарѣ суда шевельнулось чувство состраданія къ осужденному горемыкѣ и онъ, въ надеждѣ добиться смягченія приговора, наклонился къ самому уху аудитора и проговорилъ, указывая на Квазимодо:
   -- Вѣдь этотъ человѣкъ глухъ.
   Секретарь разсчитывалъ, что эта общность несчастья расположитъ inaîtr'а Флоріана въ пользу осужденнаго. Но maître Флоріанъ, во-первыхъ, какъ мы уже сказали, вовсе не желалъ, чтобы другіе замѣчали его глухоту; а во-вторыхъ, онъ былъ такъ глухъ, что не разслышалъ ни одного звука изъ того, что ему сказалъ секретарь. Но, не желая этого показать, онъ отвѣчалъ, какъ будто и въ самомъ дѣлѣ слышалъ:
   -- А! это дѣло другое. Я этого не зналъ. Прибавьте, ему еще одинъ часъ наказанія у позорнаго столба.
   И онъ подписалъ приговоръ, видоизмѣненный такимъ образомъ.
   -- Отлично! по дѣломъ ему! проговорилъ Роберъ Пуспенъ, который все еще не могъ позабыть звонарю тумакъ, полученный отъ него наканунѣ:-- это его научить повѣжливѣе обходиться съ добрыми людьми.
   

II.
Крысиная нора.

   Теперь мы попросимъ читателя вернуться съ нами на Гревскую площадь, которую мы оставили за день передъ этимъ, чтобы послѣдовать, вмѣстѣ съ Гренгуаромъ. за Эсмеральдой.
   Уже пробило десять часовъ утра. Вся площадь носила слѣды вчерашняго празднества. Мостовая была усѣяна обрывками лентъ, тряпками, перьями отъ шляпъ, каплями воска съ факеловъ и всевозможнымъ хламомъ, который всегда оставляютъ послѣ себя народныя увеселенія. Не малое число добрыхъ буржуа "фланировали", какъ мы выражаемся теперь, шевеля ногою потухшія головни иллюминаціи и любуясь фасадомъ дома съ колоннами, который вчера былъ такъ роскошно драпированъ, а теперь доставлялъ имъ удовольствіе поглазѣть на гвозди, придерживавшіе эту драпировку. Продавцы сидра и пива сновали среди публики съ своими телѣжками. Тамъ и сямъ черезъ площадь суетливо спѣшили прохожіе, отправлявшіеся по своимъ дѣламъ. Торговцы переговаривались между собою, стоя въ дверяхъ своихъ лавокъ. Вчерашній праздникъ, фламандскіе послы, Копеноль, папа шутовъ, такова была тэма всѣхъ разговоровъ. Каждый норовилъ сообщить какую нибудь подробность и всѣ смѣялись наперерывъ другъ передъ другомъ. А тѣмъ временемъ у четырехъ угловъ позорнаго столба успѣли расположиться четыре конные сержанта и появленіе ихъ привлекло со всѣхъ концовъ площади изрядное число зѣвакъ, которые обступа.ти позорный столбъ, добровольно обрекая себя на скуку и неподвижность, ради удовольствія посмотрѣть на предстоящее истязаніе.
   Если теперь читатель, насмотрѣвшись на шумныя и оживленныя сцены, происходящія во всѣхъ концахъ площади, перенесетъ свой взглядъ на старинный домъ, полуроманской, полуготической архитектуры, который извѣстенъ подъ названіемъ Роландовой башни и занимаетъ западный уголъ площади, то онъ можетъ замѣтить на одномъ изъ угловъ фасада этого дома большой общественный молитвенникъ съ роскошно разрисованными страницами. Молитвенникъ этотъ защищенъ отъ дождя небольшимъ навѣсомъ, а отъ воровъ -- рѣшеткой, которая, однакоже, позволяетъ переворачивать его листы. Рядомъ съ молитвенникомъ находится небольшое, узкое оконце стрѣльчатой формы, перегороженное двумя скрещивающимися желѣзными полосами. Оконце это выходитъ на площадь и служитъ единственнымъ отверстіемъ, пропускающимъ немного свѣта и воздуха въ тѣсную келью безъ дверей, которая продѣлана, въ уровень съ мостовою, въ толщѣ стѣны стараго дома. Глубокая, мертвая тишина, царящая въ этой кельѣ, производитъ тѣмъ болѣе сильное впечатлѣніе, что тутъ же, рядомъ кипитъ жизнь одной изъ самыхъ людныхъ и шумныхъ площадей Парижа.
   Келья эта уже около трехъ столѣтій тому назадъ была прославлена на весь городъ госпожею Роландою Роландовой башни. Дама эта, оплакивая своего отца, погибшаго въ одномъ изъ крестовыхъ походовъ, велѣла продѣлать келью въ стѣнѣ собственнаго дома и заперлась въ ней навсегда; отъ всего своего жилища она оставила себѣ только это помѣщеніе, дверь котораго была замурована, а окно оставалось открытымъ и зимою, и лѣтомъ. Все остальное она раздала нищимъ. Двадцать лѣтъ дожидалась смерти скорбная дочь крестоносца въ этой могилѣ, въ которую она заточила себя за-живо; дни и ночи проводила она въ молитвѣ, спала на кучѣ золы, не имѣя даже камня подъ головою; одѣвалась въ черную власяницу и питалась только тѣмъ хлѣбомъ съ водою, которые ставились сострадательными прохожими на наружный выступъ ея окна; истративъ все свое имущество на милостыню, она теперь сама жила подаяніемъ. Въ часъ своей смерти, прежде чѣмъ перейти въ вѣчную могилу, она завѣщала временную свою могилу тѣмъ женщинамъ,-- вдовамъ, матерямъ или осиротѣвшимъ дочерями.,-- которыя захотятъ, въ великой скорби, или въ великомъ раскаяніи, похоронить себя за-живо, чтобъ замаливать свои, или чужіе грѣхи. На похороны госпожи Роланды собралась вся голь и бѣднота того времени и съ честію проводила ее въ могилу своими слезами и благословеніями. Но, къ великому сожалѣнію бѣдняковъ, подвижница не удостоилась чести канонизаціи, за неимѣніемъ протекціи при папскомъ дворѣ. Тѣ изъ ея почитателей, которые отличались нѣкоторымъ вольнодумствомъ, утѣшались мыслью, что въ Царствѣ Небесномъ къ ней отнесутся лучше, чѣмъ въ Римѣ, а остальные довольствовались тѣмъ, что молились за нее Богу. Большинство свято чтило ея память и благоговѣйно хранило оставшееся послѣ нея рубище. Городъ, съ своей стороны, устроилъ въ честь дѣвицы Роланды, рядомъ съ ея кельей, нишу для общественнаго молитвенника; сдѣлано это было съ тою цѣлью, чтобы прохожіе, отъ времени до времени, останавливались въ этомъ мѣстѣ, хотя бы для того, чтобы прочесть молитву; предполагалось, что молитва наведетъ ихъ на мысль о милостынѣ и что такимъ образомъ бѣдныя затворницы, которыя унаслѣдуютъ келью дѣвицы Роланды, не въ конецъ умрутъ съ голода, всѣми позабытыя.
   Этого рода могилы посреди городовъ были не особенной рѣдкостью въ средніе вѣка. Зачастую на какой нибудь людной улицѣ, или среди шумнаго рынка, кишащаго народомъ, чуть не подъ ногами лошадей, такъ сказать, подъ колесами телѣжекъ, можно было замѣтить нѣчто въ родѣ подвала или колодца,-- замурованную нору, съ окномъ, забраннымъ рѣшеткой; въ такой замурованной норѣ человѣческое существо добровольно проводило свой вѣкъ, оплакивая какое-нибудь великое горе, или искупая какое нибудь тяжкое преступленіе. Въ наши времена подобное зрѣлище вызвало бы въ каждомъ массу размышленій; но на тогдашнюю толпу оно дѣйствовало иначе. Эта отвратительная нора, служившая какъ бы промежуточнымъ звеномъ между домомъ и гробомъ, между городомъ и кладбищемъ; этотъ живой покойникъ, отрѣзанный на вѣки отъ всякаго общенія съ живыми людьми; эта жизнь, догорающая во мракѣ подобно лампѣ, сожигающей свою послѣднюю каплю масла; этотъ голосъ, неумолчно повторяющій слова молитвы въ четырехъ стѣнахъ каменнаго ящика; это лицо, вѣчно обращенное къ нездѣшнему міру; этотъ взглядъ, уже отражающій въ себѣ свѣтъ загробнаго солнца; эта душа, заточенная въ тѣлѣ; это тѣло, заточенное въ склепѣ, и вѣчное томленіе измученнаго духа въ этой двойной тюрьмѣ,-- всѣ эти стороны явленія, которыя намъ бросились бы въ глаза, ускользали отъ вниманія современниковъ. Въ тѣ времена набожные люди не любили разсуждать и вдаваться въ разныя тонкости; въ подвигѣ, внушенномъ благочестіемъ; они не умѣли разсмотрѣть то. что въ немъ было сложнаго и многосторонняго. Они брали явленіе огуломъ, высоко чтили подвигъ самоотреченія, преклонялись передъ нимъ, иногда возводили его даже въ святое дѣло, но не анализировали тѣ страданія, съ которыми онъ былъ сопряженъ для подвижника, не особенно разжалобливались надъ участью послѣдняго. Отъ времени до времени они приносили затворнику какую-нибудь корку хлѣба, заглядывали въ окошко, чтобъ удостовѣриться, что онъ все еще живъ, но даже имени затворника не знали и едва могли сказать сколько лѣтъ тому назадъ началось это медленное умираніе. На распросы чужого челочка о живомъ скелетѣ, догнивавшемъ въ этомъ подвалѣ, сосѣди, просто-на-просто, отвѣчали, если рѣчь шла о мужчинѣ: -- "это затворникъ", а если то была женщина:-- "это затворница".
   Въ тѣ времена на всѣ явленія жизни смотрѣли такъ: не мудрствуя лукаво, не вдаваясь въ преувеличенія, не прибѣгая ни къ какимъ лупамъ, просто, невооруженнымъ глазомъ. Микроспонъ въ ту пору еще не былъ изобрѣтенъ ни для предметовъ вещественнаго міра, ни для явленій міра духовнаго.
   Къ тому же, случаи этого рода добровольнаго заточенія, среди шумной жизни городовъ, были дѣломъ слишкомъ обыкновеннымъ. Не мало было такихъ келій и въ Парижѣ, и почти всѣ онѣ были постоянно заняты. Правда, само духовенство заботилось о томъ, чтобъ онѣ не пустовали. такъ какъ это было бы признакомъ оскудѣнія вѣры въ народѣ, и когда не оказывалось на-лицо добровольныхъ подвижниковъ, то на мѣсто ихъ замуровывали прокаженныхъ. Кромѣ кельи Роландовой башни, была другая, такая же келья, на Монфоконѣ; третья находилась близъ кладбища "Невинныхъ душъ"; четвертая -- ужъ не упомню гдѣ, -- въ стѣнѣ отеля Кантонъ, если не ошибаюсь; нѣсколько подобныхъ же убѣжищъ было разбросано въ разныхъ другихъ мѣстахъ и преданіе о нихъ сохранилось и до нашихъ дней, хотя самыя зданія, въ которыхъ они была устроены, уже не существуютъ болѣе. Въ кварталѣ Университета были свои мѣста добровольнаго заточенія. На горѣ св. Женевьевы какой-то средневѣковый Іовъ цѣлыя тридцать лѣтъ распѣвалъ семь покаянныхъ псалмовъ, сидя на гноищѣ, въ глубинѣ колодца; окончивъ седьмой псаломъ, онъ начиналъ съизнова. Пѣлъ онъ всего громче по ночамъ -- "magni voce per umbras", и еще въ наши дни антикварію, посѣщающему улицу "Говорящаго колодца" -- (Puits qui parle), мерещится голосъ этого пѣвца.
   Но возвратимся къ кельѣ Роландовой башни. Въ затворницахъ, желающихъ занять эту келью, никогда недостатка не было. Съ самой смерти г-жи Роланды она рѣдко оставалась пустою -- и то не болѣе, какъ на годъ или на два. Много женщинъ оплакивало въ ней родныхъ, любовниковъ, или собственныя прегрѣшенія. Парижское злоязычіе, которое во все суется, даже туда, гдѣ его не спрашиваютъ, утверждало, что между обитательницами келья всего менѣе попадалось вдовъ.
   Согласно съ обычаемъ того времени, латинская надпись, вырѣзанная на стѣнѣ, указывала грамотному прохожему на благочестивое назначеніе этой кельи. Вообше, вплоть до половины шестнадцатаго столѣтія, сохранился обычай пояснять смыслъ зданій коротенькимъ изрѣченіемъ. выставлявшимся надъ входомъ. Такъ, во Франціи до сихъ поръ еще можно прочесть надъ калиткою тюрьмы въ Турвильскомъ замкѣ: "Süeto et spera". Въ Ирландіи, на щитѣ, которымъ украшены главныя ворота замка фортескью, мы читаемъ "Forte scutum sains ducum". Въ Англіи, надъ главнымъ входовъ гостепріимнаго жилища графовъ Кауперъ, красуется надпись: "Tuum est". Да оно и понятно: вѣдь въ тѣ времена каждое зданіе выражало собою мысль.
   Такъ какъ замуравленная келья Роландовой башни не имѣла дверей, то надъ окномъ ея вырѣзали крупными латинскими буквами слѣдующія два слова:

Tu ora.

   Народъ, здравый смыслъ котораго не любитъ останавливаться на разныхъ хитрыхъ и мудреныхъ опредѣленіяхъ, и который охотно переводитъ слова: Ludovico Magno названіемъ Porte St. Denis, прозвалъ этотъ черный, мрачный и сырой склепъ -- Крысиною норою {По-французски Trou aux rats. Такимъ образомъ народное названіе лишь переиначило латинскую надпись, замѣнивъ ее французскими словами, наиболѣе близко подходившими къ ней по созвучію. Латинская надпись означаетъ "Молись!" Прим. пер.}. Названіе это, какъ видите, уступало латинской надписи въ томъ, что касается возвышенности смысла, но за то оно было образнѣе.
   

III.
Исторія одной лепешки.

   Въ ту эпоху, къ которой относится нашъ разсказъ, келья Роландовой башни была занята. Если читатель желаетъ знать, кто была ея обитательница, ему стоитъ только прислушаться къ разговору трехъ кулушекъ, которыя, въ ту самую минуту, когда мы остановили свое вниманіе на Крысьей норѣ, шли какъ-разъ въ эту сторону, пробираясь вдоль берега рѣки отъ Шатле къ Гревской площади.
   Двѣ изъ этихъ кумушекъ были одѣты, какъ подобаетъ горожанкамъ, живущимъ въ столицѣ. Тонкое полотно ихъ шемизетокъ, ихъ юбки изъ волосатой шерстяной матеріи, красной и голубой, бѣлые чулки ихъ съ цвѣтными вышитыми клиньями, аккуратно облегавшіе ногу, темные кожаные башмаки съ квадратнымъ вырѣзомъ и подошвами чернаго цвѣта, а главное, головные уборы ихъ, изображавшіе изъ себя нѣчто въ родѣ рога, сдѣланнаго изъ какой-то металлической композиціи и въ изобиліи изукрашеннаго лентами и кружевами (-- совершенно подобные уборы и до сихъ поръ еще носятъ женщины въ Шампаньи), -- все это указывало на ихъ принадлежность къ классу богатыхъ купчихъ, занимающихъ среднее мѣсто между тѣмъ, что у лакеевъ называется женщиной, и тѣмъ, что они величаютъ барыней. У нихъ не было ни золотыхъ колецъ на пальцахъ, ни золотыхъ крестовъ на груди, но нетрудно было догадаться, что онѣ отказываютъ себѣ въ этой роскоши вовсе не изъ бѣдности, а изъ опасенія штрафа. {Какъ извѣстію, средніе вѣка изобиловали запретительными законами, направленными противъ роскоши. Законы эти, весьма плохо, впрочемъ, достигавшіе своей цѣли, были составлены въ строго сословномъ духѣ, проникавшемъ вою организацію тогдашняго общества, и стремились установить даже въ одеждѣ рѣзкое различіе между дворянствомъ и остальными сословіями: тѣ матеріи и дрогоцѣнныя украшенія, ношеніе которыхъ разрѣшалось представителямъ родовой аристократіи, для буржуазіи; даже самой богатой, были контрабандой, которая строго преслѣдовалась. Прим. перев.} Третья кумушка была одѣта приблизительно такъ же, но во всемъ ея нарядѣ и въ манерахъ прорывалось что-то такое, изобличившее въ ней жену провинціальнаго нотаріуса. При одномъ взглядѣ на ея слишкомъ высоко подвязанный поясъ не трудно было догадаться, что она лишь недавно пріѣхала въ Парижъ. Прибавьте къ этому шемизетку то складками, банты на башмакахъ, юбку съ поперечными, а не продольными, полосами, и множество другихъ крупныхъ промаховъ, способныхъ возмутить изящный вкусъ.
   Спутницы ея шли тою особою походкой, которая свойственна парижанкамъ, показывающимъ столицу гостьѣ, пріѣзжей изъ провинціи. Провинціалка вела за руку толстаго мальчугана, а этотъ, въ свою очередь держалъ въ рукѣ большую лепешку.
   При этомъ мы, къ прискорбію нашему, вынуждены сознаться, что мальчуганъ, по случаю холодной погоды, употреблялъ свой языкъ вмѣсто носового платка.
   Ребенокъ предоставлялъ себя тащить, non passibus æquis, какъ говоритъ Вергилій, и спотыкался каждую минуту, при чемъ мать его каждый разъ громко вскрикивала. Надо, впрочемъ, и то сказать, что онъ больше смотрѣлъ на лепешку, чѣмъ себѣ подъ ноги, на мостовую. Вѣроятно были какія нибудь важныя соображенія, мѣшавшія ему запустить зубы въ лепешку, такъ какъ онъ ограничивался тѣмъ, что любовно на нее поглядывалъ. Но матери слѣдовало бы взять лепешку на свое попеченіе, потому что поистинѣ было жестоко подвергать толстощекаго мальчугана такой Танталовой мукѣ.
   Между тѣмъ всѣ три demoiselles (-- ибо наименованіе дамы въ то время давалось лишь женщинамъ знатнаго происхожденія) говорили разомъ.
   -- Однако, намъ надо поторопиться, demoiselle Магіета, говорила, обращаясь къ провинціалкѣ, самая молодая изъ собесѣдницъ, которая, въ то же время, была и самая толстая.-- Боюсь, какъ бы мы не пришли слишкомъ поздно. Въ Шатле сказывали, что его сейчасъ же повезутъ къ позорному стольбу.
   -- Ахъ, что вы говорите, demoiselle Ударда Мюнье! вмѣшалась другая парижанка.-- Онъ вѣдь еще цѣлые два часа пробудетъ у позорнаго столба; времени у насъ доволно. А вы видали когда нибудь позорный столбъ, милая Магіета?
   -- Какъ же. отвѣчала Магіета, я видала его въ Реймсѣ.
   -- Ну, это что за позорный столбъ у васъ въ Реймсѣ! Какая нибудь дрянная клѣтка, годная только на то, чтобъ выставлять какихъ нибудь мужиковъ. Смѣшно, просто, и говорить о такихъ пустякахъ.
   -- Мужиковъ! повторила Магіета.-- Это на Суконномъ то рынкѣ, въ Реймсѣ?! Ну, нѣтъ-съ, извините, мы тамъ видали преступниковъ, самый что ни на есть первый сортъ,-- такихъ, что отца съ матерью убили! Мужиковъ!-- Да вы насъ за кого принимаете, Жервеза?
   Провинціалка, очевидно, готова была не на шутку разсердиться, вступаясь за честь своего родного позорнаго столба. По счастью, благоразумная Ударда Мюнье съумѣла во время свести разговоръ на другую тэму.
   -- А кстати, demoiselle Магіета, что скажете вы о нашихъ фламандскихъ послахъ? Видали ли вы такихъ въ Реймсѣ?
   -- Что правда, то правда, отвѣчала Магіета,-- такихъ фламандцевъ нигдѣ, кромѣ Парижа, не увидишь.
   -- А замѣтили вы въ посольствѣ этого рослаго посла, хозяина чулочнаго заведенія? спросила Ударда.
   -- Еще бы! отвѣчала Магіета. Онъ смотритъ настоящимъ Сатурномъ.
   -- А того, толстаго, у котораго лицо походитъ на заголенное брюхо? продолжала Жервеза.-- А помните, тамъ былъ еще одинъ, такой малорослый, съ маленькими глазами и красными вѣками, и рѣсницы у него такіе ощипанныя и щетинятся во всѣ стороны, точно репейникъ?
   -- Но что всего красивѣе, замѣтила Ударда, такъ это ихъ лошади, разодѣтыя по модѣ ихъ страны.
   -- Ахъ, милая! воскликнула провинціалка, принимая, въ свою очередь, покровительственный тонъ,-- послѣ этого, что же бы вы сказали, еслибы видѣли въ 61-году, восемнадцать лѣтъ тому назадъ, на коронаціи въ Реймсѣ, лошадей принцевъ и королевской свиты? Ужъ какихъ, какихъ тутъ чепраковъ не было! У однихъ они были изъ самой лучшей золотой парчи, отороченной соболемъ, а у другихъ бархатные, съ горностаевой отдѣлкой; у нѣкоторыхъ они такъ и горѣли золотомъ и по угламъ ихъ блистали большія золотыя или серебрянныя кисти. Вы только подумайте, какихъ сумашедшихъ денегъ все это должно было стоить. А какіе хорошенькіе маленькіе пажи ѣхали на этихъ лошадяхъ!
   -- Это само по себѣ, сухо отвѣчала Ударда. а. у фламандцевъ лошади все-таки прекрасныя и ужинъ вчера былъ заданъ посольству на славу. Угощалъ ихъ старшина купеческаго сословія, въ ратушѣ и за столомъ подавали засахаренный миндаль, глинтвейнъ, конфекты и разные другіе деликатесы.
   -- Что вы, Богъ съ вами, сосѣдка! воскликнула Жервеза.-- Фламандцы ужинали у кардинала, въ маломъ Бурбонскомъ дворцѣ.
   -- Ну, вотъ еще, разсказывайте! Они ужинали въ ратушѣ.
   -- А я вамъ говорю -- въ маломъ Бурбонскомъ дворцѣ.
   -- Что они ужинали въ ратушѣ, возразила Ударда задорно, это видно уже изъ того, что докторъ Секурабль сказалъ имъ прекрасную рѣчь на латинскомъ языкѣ, которою они остались очень довольны. Я это отъ мужа знаю, а онъ вѣдь не даромъ присяжный книгопродавецъ.
   -- Что они ужинали въ маломъ Бурбонскомъ дворцѣ, отвѣчала Жервеза съ неменьшемъ раздраженіемъ, это видно изъ того, что имъ не было поднесено дворцовымъ управителемъ, отъ имени кардинала: двѣнадцать двойныхъ бутылей глинтвейна -- бѣлаго, блѣдно-розоваго и краснаго, двадцать четыре коробки самыхъ лучшихъ ліонскихъ марципановъ, дюжина факеловъ, вѣсомъ въ два фунта каждая штука, пятнадцать боченковъ боннскаго вина, бѣлаго и розоваго, самаго лучшаго, какое только могли найти. Это я все доподлинно знаю, мнѣ мой мужъ говорилъ, а вѣдь онъ не даромъ пятидесятникомъ состоитъ въ отрядѣ судебныхъ сержантовъ. Онъ еще сегодня утромъ сравнивалъ фламандцевъ съ посольствомъ императора Требизондскаго, которые пріѣзжали въ Парижъ изъ Мессопотаміи при покойномъ королѣ: у тѣхъ пословъ еще въ ушахъ были кольца.
   -- Это такъ вѣрно, что они ужинали въ ратушѣ, продолжала Ударда, ни сколько не сдаваясь на доводы своей собесѣдницы.-- что съ тѣхъ поръ какъ ратуша стоитъ, никогда не выдавали такого множества всякихъ яствъ и сластей.
   -- А я вамъ говорю, что имъ прислуживалъ въ маломъ Бурбонскомъ дворцѣ Ле Секъ, сержантъ городскаго управленія, и это-то васъ и сбило съ толку.
   -- А я все-таки стою на своемъ: ужинали они въ ратушѣ.
   -- Въ маломъ Бурбонскомъ дворцѣ, милая, ужъ повѣрьте! Да вотъ вамъ доказательство: слово "Надежда" надъ главнымъ входомъ дворца было освѣщено волшебными фонариками.
   -- Въ ратушѣ, ужъ повѣрьте, что въ ратушѣ! Еще Гюссонъ-Ле-Вуаръ игралъ во время ужина на флейтѣ.
   -- Говорю вамъ, что нѣтъ!
   -- А я вамъ говорю, что да!
   -- А я вамъ говорю, что нѣтъ!
   Толстушка Ударда собиралась еще что-то отвѣтить и пререканіе, быть можетъ, дошло бы до того, что почтенныя матроны вцѣпились бы другъ другу въ головные уборы, если бы Магіета въ эту минуту не воскликнула:
   -- Посмотрите, что это за народъ тамъ столпился въ концѣ моста? Въ серединѣ толпы что-то такое дѣлается, всѣ туда смотрятъ.
   -- И то правда! проговорила Жервеза. Слышите -- бубенъ? Это, должно быть, Эсмеральда выдѣлываетъ штуки со своею козою. Ну, милая Магіета, прибавьте шагу и сынишку тащите за собою. Вѣдь вы пріѣхали сюда, чтобъ видѣть всѣ достопримѣчательности Парижа. Вчера вы смотрѣли фламандцевъ, а сегодня вамъ надо посмотрѣть цыганку.
   -- Цыганку! проговорила Магіета, быстро поворачивая назадъ и хватая сына за локоть.-- Нѣтъ, Боже упаси! она у меня еще украдетъ моего ребенка. Пойдемъ, Эсташъ.
   И она бѣгомъ пустилась вдоль набережной, по направленію къ Гревской площади. Бѣжала она до тѣхъ поръ, пока не оставила мостъ далеко за собою. Между тѣмъ ребенокъ, котораго она тащила за руку, упалъ на колѣни и сама она остановилась, вся запыхавшись. Ударда и Жервеза догнали ее.
   -- Вы боитесь, что эта цыганка у васъ украдетъ ребенка! проговорила Жервеза.-- Съ чего это вамъ такая мысль взбрела въ голову?
   Магіета только покачала головою съ задумчивымъ видомъ.
   -- Странно! замѣтила Ударда.-- вѣдь и затворница тоже самое думаетъ про цыганокъ.
   -- Какая затворница? спросила Магіета.
   -- Да сестра Гудула, отвѣчала Ударда.
   -- Кто это сестра Гудула? спросила Магіета.
   -- Сейчасъ видно, что вы только что изъ Реймса пріѣхали. Не знать, кто такая сестра Гудула! воскликнула Ударда.-- Это затворница Роландовой башни.
   -- Какъ, проговорила Магіета,-- та самая бѣдная женщина, которой мы несемъ эту лепешку?
   Ударда утвердительно кивнула головою.
   -- Она самая и есть. Вы сейчасъ увидите ее у окошка ея кельи, которое выходить на Гревскую площадь.-- Она думаетъ тоже, что и вы, объ этихъ бродягахъ, которые бьютъ въ бубенъ и предсказываютъ добрымъ людямъ ихъ судьбу. Никто не знаетъ, по какой причинѣ она такъ ненавидитъ цыганъ. Но вы, Магіета, съ чего это вы отъ нея удирать вздумали?
   -- Ахъ! проговорила Магіета, обхватывая обѣими руками бѣлокурую головку своего сына,-- я не хочу, чтобы со мной случилось тоже, что было съ Пакетой Шантфлёри.
   -- О, да это. какъ видно, цѣлая исторія! Вы должны намъ ее разсказать, голубушка Магіета, проговорила Жервеза, беря ее подъ руку.
   -- Хорошо, я вамъ разскажу, отвѣчала Магіета.-- Вѣдь вотъ сейчасъ видно, что вы изъ своего Парижа никуда не выѣзжали. Не знать, даже этого! Такъ видите-ли -- (чтожъ мы остановились? вѣдь я могу разсказывать и на-ходу) -- Пакета Шантфлёри была красивой восемнадцатилѣтней дѣвушкой въ то время, когда я сама была такою же, т. е. ровно восемнадцать лѣтъ тому назадъ. А если изъ нея теперь не вышла такъ же, какъ и изъ меня, свѣжая, здоровая тридцатишестилѣтняя бабенка, мужняя жена и мать славнаго мальчугана въ придачу, такъ въ этомъ она сама виновата. Впрочемъ, ей уже съ четырнадцати лѣтъ поздно было думать о замужествѣ... Отецъ ея былъ Гиберто, знаете, реймскій менестрель, тотъ самый, что увеселялъ своимъ пѣніемъ самого короля Карла VII во время коронаціи, когда его величество катался въ лодкѣ по нашей рѣкѣ Велѣ, отъ Сильери и до Мюизона, и сама госпожа Орлеанская Дѣвственница была въ лодцѣ вмѣстѣ съ королемъ. Старикъ-то отецъ умеръ, когда Пакета была еще совсѣмъ крошка. Осталась у нея, значить. одна мать, которая была сестрою г. Прадона, мастера котельничьяго и мѣдничьяго цеха, еще у него свое заведеніе было въ Парижѣ, въ улицѣ Паренъ-Гальаръ; умеръ онъ въ прошломъ году. Какъ видите, она была изъ хорошаго рода. Мать была добрая женщина, только на бѣду ничему не обучила Пакету: только и умѣла она, что немножко золотомъ вышивать. Дѣвочка-то все подростала, да подростала, а достатковъ у нихъ не прибавлялось. Жили онѣ въ Реймсѣ, у самой рѣки, въ улицѣ Фоль-Пенъ. Мнѣ сдается, что отъ этого самаго все и несчастье Пакеты пошло. Въ 61 году, когда король Людовикъ XI помазался на царство,-- да хранить его Господь,-- Пакета была такая веселенькая и хорошенькая дѣвушка, что ее прозвали Ла Шантфлёри'' {Отъ chanter -- пѣть и fleuri -- цвѣтущій, въ полномъ цвѣту.}. Бѣдняжка!.. Зубы у нея были чудесные и она любила смѣяться, чтобы выставлять ихъ напоказъ. А извѣстное дѣло: коли дѣвушка много смѣется, она готовитъ себѣ слезы въ будущемъ; черезъ красивые зубы -- прекрасные глаза пропадаютъ. Такъ вотъ она какая была Ла Шантфлёри. Перебивались онѣ съ матерью съ превеликимъ трудомъ; совсѣмъ обѣдняли онѣ послѣ смерти менестреля. Золотошвейнымъ мастерствомъ онѣ зарабатывали не больше шести денье въ недѣлю, что составитъ неполныхъ два ліарда. Прошли тѣ времена, когда отецъ Гиберто, бывало, одной пѣсней за время коронаціи зарабатывалъ цѣлыхъ двѣнадцать парижскихъ су! Одинъ годъ зима была страшно холодная (-- то было какъ-разъ въ 61-мъ году) -- и у нихъ не было ни дровъ, ни хворосту. Отъ стужи у бѣдной Шантфлёри щеки такъ зарумянились, что мужчины стали ее то и дѣло окликать: "Пакета!" а иные называли ее Pâquerette {Pâquerette -- цвѣтокъ, по-русски бѣлецъ. Прим. пер.}. Вотъ тутъ-то она и погубила себя... Эсташъ! ты, кажется, за лепешку принимаешься? Смотри у меня!.. Мы всѣ тотчасъ же поняли, что ей не сдобровать, когда она въ одно воскресенье пришла въ церковь съ золотымъ крестикомъ на шеѣ. Это въ четырнадцать-то лѣтъ, какъ вамъ нравится? Началось съ виконта де Кормонтрёля, у котораго свой замокъ есть недалеко отъ Реймса. Отъ виконта она перешла къ Анри де Тріанкуру, что состоялъ всадникомъ при королѣ, а потомъ связалась съ Шіаромъ де Больономъ, простымъ сержантомъ; а тамъ, еще ниже спустилась, -- взяла Обержона, служившаго дворецкимъ во дворцѣ; отъ королевскаго дворецкаго перешла къ цирюльнику дофина, Масе де Фрепюсу, а отъ него къ Тевенепу ле Муану, состоявшему подручнымъ при королевскомъ дворецкомъ, -- словомъ каждый новый дружокъ былъ родомъ похуже, а годами постарѣе прежняго. Дошло до Гильома Расина, менестреля и гудочника, а послѣ него она и фонарщиковъ Тьери Лейеромъ не побрезгала. Ну, тутъ ужъ бѣдняжка пустилась во всѣ тяжкія, просто по рукамъ пошла ходить. Это въ одинъ годъ-то до этого дойти!-- Магіета вздохнула и утерла слезу, навернувшуюся у нея на глазахъ.
   -- Что-жь! исторія эта самая обыкновенная, замѣтила Жервеза, и я не вижу при чемъ тутъ цыгане и дѣти.
   -- Погодите, отвѣчала Магіета,-- о ребенкѣ-то сейчасъ будетъ рѣчь... Въ 66-мъ году,-- въ нынѣшнемъ мѣсяцѣ, въ день святой Павлы, тому будетъ ровно шестнадцать лѣтъ, -- Пакета родила дочь. То-то была радость для нея, горемычной! Ей ужъ давно хотѣлось имѣть ребенка. Мать-то ея, которая, пока жива была, только и умѣла, что на все закрывать глаза, давно уже въ могилѣ лежала. У Пакеты ни единой души на свѣтѣ не было, которую бы она могла любить и которая ее бы любила. Со времени ея паденія прошло уже пять лѣтъ и жизнь ея была куда не красна. На свѣтѣ она была одна-одинешенька, всѣ на нее пальцемъ указывали; на улицахъ ей проходу не было; сержанты ее колотили, а мальчишки на смѣхъ поднимали. И потомъ, ей уже стукнуло двадцать лѣтъ, а. двадцать лѣтъ для такихъ, какъ она,-- уже старость. Съ своего ремесла она. за послѣднее время, выручала не больше того, что въ былыя времена ей давала золотошвейная работа. Съ каждой новой морщиной, которая показывалась у нея на лицѣ, доходу у нея убавлялось на одинъ ефимокъ. Опять ей пришлось зябнуть зимою; опять у нея сплошь и рядомъ комната стояла нетопленною, а квашня -- пустою. Работать она больше не могла, потому что. предавшись сладострастію, она облѣнилась, а лишенія, между тѣмъ, были для нея гораздо чувствительнѣе, чѣмъ прежде, потому что, предавшись лѣни, она стала еще сладострастнѣе. Такъ, по крайней мѣрѣ, священникъ церкви Сенъ-Реми объясняетъ, почему женщины этого сорта, въ старости, гораздо болѣе страдаютъ отъ холода и голода, нежели другія бѣдныя женщины.
   -- Все это прекрасно, перебила Жервеза, но когда же очередь дойдетъ до цыганъ?
   -- Дайте-же разсказать все по порядку, Жервеза! остановила ее Ударда, слушавшая съ болѣе терпѣливымъ вниманіемъ.-- Чѣмъ же наполнить конецъ, если все разсказать съ самаго начала? Продолжайте, пожалуйста, Магіета: что же было дальше съ этой бѣдняжкой Шантфлёри?
   Магіета продолжала:
   -- И такъ, жизнь ея была куда не красна и плакала она, не осушая глазъ. Но среди всего этого одиночества, грѣха и позора, ей казалось, что она будетъ чувствовать себя не такой одинокой, опозоренной и грѣшницей, если найдется на свѣтѣ хоть что нибудь. или кто нибудь. къ кому бы она могла привязаться и кто къ ней былъ бы привязанъ... А для этого ей нуженъ былъ ребенокъ, потому что только невинная младенческая душа и могла ее полюбить... Въ этомъ она убѣдилась, попробовавъ слюбиться съ однимъ воромъ. Ужъ этому-то, казалось, нечего было ею брезгать; но прошло немного времени, и она замѣтила, что и воръ ее презираетъ... этимъ гулящимъ женщинамъ непремѣнно нужна какая нибудь привязанность, которая могла бы наполнить ихъ сердце, -- либо любовникъ, либо ребенокъ: -- безъ этого ужъ очень безотрадна бываетъ ихъ жизнь. Видя, что любовника ей себѣ не найти, она всѣмъ своимъ сердцемъ прилѣпилась къ мысли о ребенкѣ, а такъ какъ она никогда не переставала быть набожной, то она денно и нощно молила Бога, чтобъ Онъ послалъ ей дитя. И Господь Богъ сжалился надъ нею и даровалъ ей дочку. Какая это была радость для нея, я вамъ и сказать не могу. Что тутъ было слезъ, ласкъ и поцѣлуевъ! Она сама стала кормить грудью ребенка и накроила ему пеленокъ изъ послѣдняго своего одѣяла. Ни холода, ни голода она больше не чувствовала. Отъ счастья она даже снова похорошѣла. Извѣстное дѣло: старая дѣвка, родивши, становится молодой матерью. Дѣла ея пошли лучше. Посѣтители опять стали заглядывать въ Пакетѣ Шантфлёри, товаръ ея въ ходъ пошёлъ и изъ денегъ, вырученныхъ за всѣ эти мерзости, она понадѣлала своей дочкѣ цѣлое приданое: всяческихъ тамъ платьицъ, слюнявокъ, передничковъ, обшитыхъ кружевами, и шелковыхъ шапочекъ, а себѣ такъ и позабыла купить новое одѣяло... Эсташъ! я тебѣ говорила, чтобъ ты не смѣлъ ѣсть лепешку!-- У маленькой Агнесы -- такъ нарекли дѣвочку при крещеніи,-- другаго-то имени у нея не было, потому что про фамилію Пакеты всѣ давно уже позабыли; -- такъ у маленькой Агнесы столько было всякихъ нарядовъ, покрытыхъ вышивками и кружевами, сколько, я думаю, и у ребенка самой супруги дофина не было. Въ числѣ прочаго была у нея пара башмачковъ, которымъ самъ король Людовикъ XI могъ бы позавидовать. Мать сама ихъ мастерила; вспомнила она свое прежнее золотошвейное мастерство и такъ украсила ихъ всякими вышивками и блестками, что они походили на платье, что надѣваютъ на статую Мадонны. Словомъ, другой такой пары крошечныхъ розовыхъ башмачковъ въ цѣломъ свѣтѣ нельзя было отыскать. Длиною они были не больше моего мизинца и надо было своими глазами видѣть ножки ребенка, обутыми въ эти башмаки, чтобы повѣрить, что они могли быть кому нибудь впору. Да ужъ и ножонки же были у дѣвочки!-- просто заглядѣнье, и кожа на нихъ была розовая, не хуже атласа на башмакахъ... Когда у васъ родится ребенокъ, Ударда, вы поймете, что это за прелесть такая, эти дѣтскія рученки и ножонки.

0x01 graphic

   -- Охъ, я то бы рада-радешенька была родить ребенка, вздохнула Ударда, -- дѣло стало за господиномъ Андри Мюнье.
   -- Впрочемъ, продолжала Магіета, у ребенка Пакеты не однѣ ножке были хороши. Я видѣла эту дѣвочку, когда ей было всего четыре мѣсяца: что это за херувимчикъ былъ, я вамъ и сказать не могу! Глаза -- большіе, пребольшіе, ротикъ -- крошечный и черные волосы, которые уже въ ту пору вились кудрями. Къ шестнадцати годамъ изъ нея вышла бы красавица-брюнетка. Мать съ каждымъ днемъ все больше и больше по ней съ ума сходила. Она ласкала ее, цѣловала, щекотала, мыла, наряжала. Она просто не знала какъ благодарить Бога, пославшаго ей такое счастье. Особенно восхищалась она ея розовенькими ножками. Ужъ такъ она сумасбродствовала, глядя на-нихъ: -- то и дѣло осыпала ихъ поцѣлуями и надивиться не могла, что онѣ такія маленькія. Она обувала ихъ, разувала, восхищалась ими безъ конца, любовалась, глядя какъ свѣтъ просвѣчиваетъ сквозь нѣжную ихъ кожу, а то вдругъ, отъ жалости, чуть не плакала, когда дѣвочка пробовала переступать ими на материнской постели. Она готова была провести всю свою жизнь на колѣняхъ передъ этими ножками.
   -- Все это прекрасно, проворчала Жервеза.-- а цыганъ все-таки я тутъ не вижу.
   -- А вотъ погодите, будутъ вамъ сейчасъ и цыгане. Долго-ли, коротко-ли, -- въ Реймсъ прибыли однажды какіе-то странные всадники. Это были оборванные бродяги, пробиравшіеся по странѣ подъ предводительствомъ своего герцога и графовъ. Цвѣтъ лица у нихъ былъ смуглый, волосы курчавые, а въ ушахъ болтались серебряныя серьги. Женщины у нихъ были еще безобразнѣе мужчинъ. Лица у нихъ были черномазыя и ходили онѣ безъ покрывала; на тѣлѣ онѣ носили скверныя юбчонки, а на плечи накидывали какую-то дерюгу; волосы у нихъ перепутались по спинѣ точно конскіе хвосты. Дѣти, шмыгавшія у нихъ между ногъ, были такія уродливыя, что твои обезьяны. Ну, словомъ, настоящая ватага нехристей. И все это привалило въ Реймсъ прямо изъ Египта, черезъ Польшу. Разсказывали, что они были на исповѣди у самаго папы и что его святѣйшество положилъ на нихъ такую эпитемію, чтобы имъ семь лѣтъ подъ-рядъ странствовать по свѣту и все это время не спать ни одной ночи въ постели. По этому самому ихъ и называли кающимися, и отъ нихъ воняло какой-то мерзостью. Должно полагать, что въ началѣ они были сарацинами, а потому они вѣровали въ Юпитера, и всѣ архіепископы, епископы и аббаты, имѣвшіе посохъ или митру, должны быль уплачивать имъ по десяти турскихъ ливровъ; это папа выдалъ имъ такую бумагу, по которой они могли себѣ этого требовать. Въ Реймсъ они пришли, чтобъ гадать отъ имени короля алжирскаго и императора германскаго. Вы, конечно, поймете, что имъ сейчасъ же запретили входить въ городъ. Тогда вся ихъ шайка расположилась лагеремъ недалеко отъ Бренскихь воротъ, на томъ пригоркѣ, гдѣ стоитъ мельница, рядомъ со старыми каменоломнями. Ну, весь Реймсъ тотчасъ же повалилъ за городъ смотрѣть на этихъ людей. Они гадали, глядя на ладонь вашей руки, и предсказывали просто чудеса: такое у нихъ провидѣнье было, что они способны были предсказать Іудѣ, что его выберутъ въ папы. Про нихъ, однако, ходили недобрые слухи: поговаривали, что они и дѣтей воруютъ, и кошельки отрѣзаютъ, и человѣческое мясо ѣдятъ. Разумные люди говорили безразсуднымъ: "не ходите туда!" -- а сами шли потихоньку. Просто всѣ словно одурѣли. Да и какъ было не одурѣть?-- Предсказывали они такія вещи, что любой кардиналъ, и тотъ глаза вытаращилъ бы отъ удивленія. Матери пуще всего гордились своими ребятишками съ тѣхъ поръ, какъ цыгане вычитали у дѣтей на ладони всякія чудеса, написанныя по-язычески и по-турецки. У одной ребенку суждено было сдѣлаться императоромъ, у другой -- папой, у третьей -- полководцемъ. Бѣдняжку Шантфлёри тоже разобрало любопытство: захотѣлось и ей узнать, кого она носитъ на рукахъ и не будетъ ли ея маленькая Агнеса со временемъ императрицей армянской, или чѣмъ-нибудь другимъ въ этомъ родѣ. Вотъ она и отправилась съ ней къ цыганкамъ. Цыганки обступили ее и такъ-то начали восхищаться дѣвочкой: ласкаютъ ее. цѣлуютъ своими черными губами, дивятся на ея маленькую ручку: -- а мать-то, дура, радуется. Особенно любовались онѣ на ея маленькія ножки и хорошенькіе башмачки. Дѣвочкѣ въ ту пору еще и году не было. Она уже начинала выговаривать кое-какія слова, заливалась -- хохотала, глядя на мать, была толстенькая и кругленькая, какъ огурчикъ, и такія у нея были милыя ужимки, -- ну, просто, ангелъ Божій. Цыганокъ она очень испугалась и заплакала. Но мать осыпала ее поцѣлуями и вернулась къ себѣ, земли подъ собою не слыша отъ радости: цыганки предсказали ей, что Агнеса ея будетъ красавица и умница и сдѣлается королевой. Пакета вернулась въ свою поморку въ улицѣ Фольпенъ, гордясь, что несетъ королеву на своихъ рукахъ. На другой день она улучила минуту, когда дѣвочка спала на ея кровати (-- она всегда клала ее рядомъ съ собою) -- и, оставивъ дверь полуотворенной, побѣжала къ сосѣдкѣ разсказать. что придетъ день, когда Агнесѣ будетъ прислуживать за столомъ англійскій король и эрцгерцогъ эфіопскій. и кучу другихъ такихъ же чудесъ. Когда она вернулась отъ сосѣдки и поднималась по лѣстницѣ къ себѣ въ коморку, не слыша голоса ребенка, она подумала: "Должно быть моя дѣвочка все еще спитъ". Дверь своей комнаты она нашла широко растворенной. Уходя, она ее оставила не въ такомъ видѣ. Вошедши въ комнату, она бросилась къ кровати... Ребенка на ней не было, кровать стояла пустая и на ней валялся только одинъ изъ маленькихъ, розовыхъ башмачковъ Агнесы. Какъ безумная бросилась она изъ комнаты, внизъ по лѣстницѣ, и стала колотиться головою объ стѣну, крича: "Дитя мое! У кого мое дитя! Кто взялъ мое дитя!" На улицѣ въ это время не было ни души, въ домѣ -- тоже; никто не могъ ей ничего сказать. Она пошла по городу, исходила всѣ улицы, цѣлый день бѣгала и металась какъ сумасшедшая, заглядывая въ окна домовъ и прислушиваясь у дверей; на нее было страшно смотрѣть: она походила на самку дикаго животнаго, у которой отняли ея дѣтенышей. Съ растрепанными волосами, тяжело дыша, шла она по городу, и глаза ея горѣли тѣмъ огнемъ, отъ котораго высыхаютъ слезы. Она останавливала прохожихъ и кричала имъ: "Дочь моя, гдѣ дочь? Такая хорошенькая, маленькая дѣвочка? Тому, кто мнѣ вернетъ мою дочь, я буду служанкой; я буду служанкой его собаки и дамъ ему вырѣзать сердце, если онъ пожелаетъ!" На встрѣчу ей попался священникъ церкви Сенъ-Реми и она сказала ему: "Отецъ мой, я буду голыми руками копать землю въ вашемъ огородѣ, только отдайте мнѣ моего ребенка".-- Просто сердце надрывалось, Ударда, глядя на нее. Ужъ на что крутой былъ человѣкъ прокуроръ, maître Понсъ Лакабръ. а и тотъ, я своими глазами видѣла, прослезился. Бѣдная, горемычная мать!..
   "Вечеромъ она вернулась домой. Въ ея отсутствіе кое-кто изъ сосѣдокъ видѣли, какъ въ ея коморку пробрались, крадучись, двѣ цыганки, у которыхъ была какая-то ноша подъ мышкой; немного погодя, онѣ вышли, притворили за собою дверь и убѣжали со всѣхъ ногъ. Съ тѣхъ поръ, какъ онѣ ушли, въ комнатѣ Пакеты слышались какіе-то звуки, точно ребенокъ плакалъ. Мать, когда ей разсказали объ этомъ, громко засмѣялась, взбѣжала по лѣстницѣ, точно у нея за сапною выросли крылья, толкнула дверь такъ, что та чуть не слетѣла съ петель, и вошла въ коморку... Охъ, что же она увидѣла, Агнеса! Вмѣсто ея красавицы-Агнесы, румяной и свѣжей, ниспосланной ей самимъ Богомъ, на полу ползалъ съ пискомъ какой-то уродецъ, колченогій, кривой, горбатый, -- какъ есть страшилище! Она въ ужасѣ закрыла глаза руками.-- "Господи, воскликнула она, -- неужто колдуньи обратили мою дѣвочку въ ггого страшнаго звѣря?!.." Уродца поскорѣе убрали отъ нея, а то она помѣшалась бы, глядя на него. Ясное дѣло, то былъ выродокъ какой-нибудь цыганки, которая зачала его отъ самого чорта. На видъ ему было года четыре и говорилъ онъ на какомъ-то нечеловѣческомъ языкѣ; отроду никто такихъ словъ не слыхивалъ... Пакета, между тѣмъ, бросилась на маленькій башмачекъ; это было все, что ей осталось отъ дочери. Надъ этимъ башмачкомъ она долго лежала, не шевелясь, ничего не говоря и безъ дыханія. Думали ужъ, что она умерла. Вдругъ она задрожала всѣмъ тѣломъ: покрыла башмачекъ изступленными поцѣлуями и такъ зарыдала, точно сердце у нея разорвалось на части. Всѣ мы. глядя на нее, заливались-плакали. А она тѣмъ временемъ твердила: "Дочка моя, радость моя! гдѣ ты?!" -- и если бы вы знали, какимъ она голосомъ это говорила! Меня и теперь прошибаетъ слеза, какъ я вспомню объ этомъ. Вѣдь дѣтки-то паши... охъ какъ они приросли къ материнскому сердцу!.. Что мой голубчикъ, эсташъ? Славный ты у меня мальчуганъ. Вы представить себѣ не можете, какой онъ у меня умница! Не дальше, какъ вчера, говоритъ мнѣ: "хочу быть военнымъ!" Ахъ, Эсташъ, что бы это было со мной, если бы я тебя потеряла?!.. Пакета, наплакавшись, вдругъ вскочила и побѣжала по улицамъ Реймса, крича: "Идемте въ лагерь цыганъ! Скорѣе, давайте солдатъ, чтобъ сжечь колдуній!" -- А отъ цыганъ и слѣдъ простылъ. Ночь была такая, что хоть глазъ выколи. Гнаться за ними нечего было и думать. На другой день въ двухъ льё отъ Реймса, между Гё и Тилуа, нашли слѣды отъ большаго костра, ленточки отъ платья ребенка Пакеты, капли крови на землѣ и козлиный пометъ. А послѣдняя ночь была какъ-разъ съ субботы на воскресенье. Послѣ этого ужъ не могло быть никакого сомнѣнія, что цыгане справляли свой шабашъ въ этомъ мѣстѣ и что они сожгли ребенка Пакеты за компанію съ Вельзевуломъ, какъ это водится у магометанъ. Когда Шантфлёри узнала про эти ужасы, она не проронила ни слезинки; она только пошевелила губами, какъ-будто собираясь что-то сказать, но не могла выговорить ни слова. На другой день волосы у нея посѣдѣли. А на третій день она исчезла изъ города.
   -- Да, дѣйствительно, ужасная исторія, проговорила Ударда, -- и хоть кого способная разжалобить.
   -- Послѣ этого, добавила Жервеза, я не удивляюсь, что вы такъ боитесь цыганъ.
   -- И вы хорошо сдѣлали, продолжала Ударда, что убѣжали съ своимъ Эсташемъ, потому что эти цыгане тоже изъ Польши.
   -- Да нѣтъ же, Жервеза! говорятъ, что они изъ Испаніи пришли и изъ Каталоніи.
   -- Изъ Каталоніи?-- А можетъ и въ самомъ дѣлѣ такъ, отвѣчала Ударда:-- Польша, Каталонія, Валонь,-- я вѣчно смѣшиваю эти три провинціи {Для Ударды смѣшать Польшу съ Каталоніей и Балонью тѣмъ легче, что названія всѣхъ трехъ провинцій"ъ на французскомъ языкѣ имѣютъ одинаковое окончаніе: Pologne, Catalogne. Valogne. Прим. пер.}. Во всякомъ случаѣ, вѣрно одно: что они тоже цыганскаго племени.
   -- И зубы у нихъ достаточно длинны, чтобъ ѣсть дѣтей, замѣтила Жервеза.-- Чего добраго, и Эсмеральда лакомится дѣтскимъ мясомъ, хоть и складываетъ ври этомъ губки сердечкомъ. Ужъ слишкомъ хитрыя штуки ея коза умѣетъ выкидывать. Подъ этимъ навѣрное что-нибудь недоброе кроется.
   Магіета шла молча. Она была погружена въ то раздумье, которое служитъ какъ бы продолженіемъ только что оконченнаго печальнаго разсказа и отъ котораго человѣкъ освобождается лишь послѣ того, какъ ощущенія, вызванныя разсказомъ, проникнутъ до самыхъ сокровенныхъ фибръ его сердца. Жервеза однако заговорила съ ней: -- "Такъ и не узнали, что сталось съ Пакетой?" спросила она.-- Магіета не отвѣчала. Жервеза повторила свой вопросъ, причемъ назвала ее по имени и тряхнула за руку. Магіета какъ-будто очнулась отъ своего раздумья.
   -- Что сталось съ Пакетой? повторила она машинально только что слышанныя ею слова, и затѣмъ, сдѣлавъ усиліе надъ собою, чтобы сосредоточить свое вниманіе на томъ, что ей слѣдовало сказать,-- ахъ да! воскликнула она, встрепенувшись, -- нѣтъ, такъ и не узнали.
   И, помолчавъ немного, она добавила:
   -- Одни говорили, что видѣли, какъ она подъ вечеръ вышла изъ Реймса воротами Флешамбо: другіе увѣряли, что она вышла на разсвѣтѣ черезъ ворота Базе. Одинъ нищій нашелъ ея золотой крестикъ повѣшеннымъ на каменный крестъ, что стоитъ у огородовъ, въ томъ мѣстѣ, гдѣ бываетъ ярмарка. Этотъ самый крестикъ погубилъ ее съ 61 году. Онъ былъ подаренъ ей красавцемъ виконтомъ де-Кормонтрёль, ея первымъ любовникомъ. Пакета за всѣ прежніе годы, какъ бы круто ей ни приходилось, ни за что не хотѣла разстаться съ этимъ крестикомъ. А потому, когда мы узнали, что она его бросила, мы всѣ подумали, что ее уже нѣтъ болѣе въ живыхъ. Однако, люди, живущіе въ Кабаре-ле-Вотъ, говорятъ, что видѣли ее на парижской дорогѣ: она шла, по ихъ словамъ, босикомъ по острымъ камнямъ. Но въ такомъ случаѣ она должна была выйти изъ города Вельскими воротами, такъ что, какъ видите, всѣ эти подробности плохо вяжутся между собою. Мнѣ такъ сдается, что вышла то она точно Вельскими воротами, только вышла изъ этой жизни на тотъ свѣтъ.
   -- Я васъ не понимаю, проговорила Жервеза.
   -- Вѣдь Вель -- это рѣка такая у насъ протекаетъ, отвѣчала Магіета съ печальной улыбкой.
   -- Бѣдная Шантфлёри! проговорила Ударда, содрогаясь,-- утопилась, горемычная!
   -- Да, утопилась, продолжала Магіета.-- Думалъ ли старикъ Гиберто, когда онъ распѣвалъ пѣсни, проходя подъ мостомъ Тепкё въ своей баркѣ, уносившейся внизъ по теченію, что придетъ день, когда и дочка его, Пакета, проплыветъ подъ этимъ мостомъ, только безъ пѣсенъ и безъ барки!
   -- А башмачекъ? спросила Жервеза.
   -- Пропалъ безъ вѣсти также, какъ и мать, отвѣчала Магіета!
   -- Бѣдный башмачекъ! проговорила Ударда.
   Ударда, будучи женщиной толстой и чувствительной, вѣроятно, не пошла бы дальше воздыханій, которыми она вторила Магіетѣ. Но Жервеза, болѣе любопытная отъ природы, не могла этимъ удовольствоваться.
   -- А что сталось съ чудовищемъ? спросила она вдругъ у Магіеты.
   -- Съ какимъ чудовищемъ? удивилась Магіета.
   -- Да съ этимъ маленькимъ уродомъ -- цыганенкомъ, котораго колдуньи подкинули Пакетѣ, взамѣнъ ея дочери. Какъ вы тамъ съ нимъ распорядились? Надѣюсь, что вы догадались и его тоже утопить въ рѣкѣ?
   -- Нѣтъ, его не утопили, отвѣчала Магіета.
   -- Въ такомъ случаѣ его сожгли?
   -- И не сожгли, Жервеза. Его высокопреподобіе, архіепископъ, принялъ участіе въ ребенкѣ цыганки: онъ отчиталъ его. благословилъ, изгналъ, какъ слѣдуетъ, бѣса изъ его тѣла и отправилъ его въ Парижъ, чтобъ его тамъ положили на кровать найденышей у Собора Богоматери.
   -- Ужъ эти епископы! проворчала Жервеза.-- Отъ большой учености ничего-то они по-людски не дѣлаютъ. Скажите, Жервеза, на что это похоже, -- дьявола класть на кровать найденышей?-- а что этотъ уродецъ былъ самъ дьяволъ, такъ это вѣрно. Такъ что же, Магіета, -- вы не сказали еще, что съ нимъ сталось въ Парижѣ. Надѣюсь, что не нашлось ни одной сострадательной души, которая рѣшилась бы взять его на воспитаніе?
   -- Ужъ этого я не знаю, отвѣчала пріѣзжая изъ Реймса.-- Какъ разъ въ это время мужъ мой купилъ мѣсто нотаріуса въ Берю, деревня такая есть, въ двухъ льё отъ города,-- и мы этой исторіей больше не интересовались. Къ тому же, передъ самой деревней Берю находятся два пригорка Серне. которые намъ заслоняютъ видъ даже на колокольни городского Собора.
   Разговаривая такимъ образомъ, три почтенныя матроны дошли до площади Гревы. Запятыя своимъ разговоромъ, онѣ прошли, не останавливаясь, мимо общественнаго молитвенника Роландовой Башни и машинально направлялись къ позорному столбу, вокругъ котораго толпа росла съ каждою минутою. по всѣмъ вѣроятіямъ, зрѣлище, привлекавшее теперь всѣ взгляды къ этому пункту площади, заставило бы ихъ позабыть про Крысиную Нору и про намѣреніе ихъ посѣтить затворницу. Но шестилѣтній толстякъ, Эсташъ. котораго мать тащила за руку, неожиданно напомнилъ имъ объ этомъ.-- Мама, проговорилъ онъ, точно угадавъ, по внушенію внушенію какого-то инстинкта, что Крысиная Нора уже остаюсь,-- теперь можно съѣсть лепешку?!
   Если бы Эсташъ былъ похитрѣе, т. е. менѣе жаденъ, онъ подождалъ бы еще немного и отложилъ бы свой вопросъ до того времени, когда они вернулись бы въ кварталъ Университета, въ домъ maître'а Андри Мюнье. на улицѣ Madame-la-Valence; тогда оба рукава Сены и всѣ пять мостовъ острова Cité отдѣляли бы лепешку отъ Крысиной Норы и онъ бы могъ съ успѣхомъ предложить свой робкій вопросъ: "Мама, теперь можно съѣсть лепешку?"
   Но этотъ же самый вопросъ, будучи предложенъ Эсташемъ такъ опрометчиво, только обратилъ вниманіе Магіеты на тотъ предметъ, напоминать о которомъ было совсѣмъ не въ интересахъ мальчугана.
   -- А кстати, воскликнула она, мы и забыли про затворницу! Покажите же мнѣ вашу Крысиную Нору, чтобъ я могла снести ей свою лепешку.
   -- А вотъ сейчасъ, отвѣчала Ударда.-- И въ самомъ дѣлѣ, надо нести ей подаяніе.
   Такой оборотъ дѣла совсѣмъ не входилъ въ разсчеты Эсташа.
   -- Лепешка моя! прохныкалъ онъ, поочередно почесывая то правое ухо правымъ плечомъ, то лѣвое ухо -- лѣвымъ плечомъ, что служитъ у дѣтей признакомъ высшаго неудовольствія.
   Всѣ три женщины повернули назадъ и когда онѣ дошли до Роландовой Башни, Ударда сказала остальнымъ:
   -- Намъ не слѣдуетъ всѣмъ тремъ заразъ глядѣть въ окно, чтобы не испугать затворницу. Вы обѣ пока сдѣлайте видъ, что читаете молитву въ общественномъ молитвенникѣ, а я тѣмъ временемъ загляну въ окно; затворница знаетъ меня немножко и я скажу вамъ, когда можно будетъ подойти.
   Она направилась къ окну одна. Въ ту минуту, когда взглядъ ея проникъ во внутренность кельи, глубокая жалость изобразилась на ея лицѣ; выраженіе ея веселой и открытой физіономіи и самый цвѣтъ лица измѣнились такъ быстро, какъ будто она передвинулась съ мѣста, освѣщеннаго солнцемъ, на такое, куда падалъ только лучь луны. На глазахъ ея показались слезы и губы сложились такъ, какъ будто она собиралась заплакать. Минуту спустя, она приложила палецъ къ губамъ и сдѣлала знакъ Магіетѣ, чтобъ она подошла.
   Взволнованная Магіета приблизилась молча, на ципочкахъ, точно подходила къ постели умирающаго.
   И точно, трудно было представить себѣ болѣе печальную картину, чѣмъ та, которая представилась взглядамъ обѣихъ женщинъ, когда онѣ затаивъ дыханіе и не шевелясь, стали глядѣть въ забранное рѣшеткою окно Крысиной Норы. Келья эта была очень тѣсная, изъ ширину была больше, чѣмъ въ глубину. Стрѣльчатый сводъ придавалъ ея внутренней формѣ нѣкоторое сходство съ епископской митрой. На каменной плитѣ, служившей ей поломъ, въ углу сидѣла, скорчившись, затворница. Подбородокъ ея упирался въ колѣни, скрещенныя руки были крѣпко прижаты къ груди. Тѣло ея съ головы до ногъ изчезало въ широкихъ складкахъ темной покаянной одежды; длинные сѣдые волосы падали ей на лицо и доходили до самыхъ ногъ. Въ этомъ видѣ, и въ томъ скорченномъ положеніи, которое она приняла въ своемъ углу, она съ перваго взгляда производила впечатлѣніе какой-то загадочной фигуры, обозначавшейся на темномъ фонѣ кельи; она казалась черноватымъ треугольникомъ и дневной лучь, проникавшій въ келью черезъ окно, раздѣлялъ этотъ треугольникъ на двѣ рѣзко разграниченныя половины, изъ которыхъ одна была темная, а другая -- освѣщенная. Такіе призраки, полусвѣтлые, полутемные, мелькаютъ иногда передъ нами въ сновидѣніяхъ; нѣчто подобное можно видѣть а въ изумительныхъ произведеніяхъ Гойа {Испанскій живописецъ второй половины восемнадцатаго и начала девятнадцатаго столѣтія. По характеру своей живописи онъ напоминаетъ Рембранта я Веласкеца. Прим. пер.}: блѣдные, неподвижные, зловѣщіе, сидятъ они на могилѣ, или же стоятъ, прислонившись къ стѣнѣ тюрьмы. Она не походила ни на женщину, ни на мужчину, ни на живое существо, ни на предметъ съ опредѣленными очертаніями. То было какое то видѣніе, въ которомъ дѣйствительное и призрачное представлялось перемѣшаннымъ подобно свѣту и тѣни. Изъ-за волосъ ея. падавшихъ до земли, едва можно было разглядѣть ея строгій и исхудалый профиль; изъ-подъ складокъ платья выглядывали только пальцы ногъ, судорожно сжатые отъ холода на каменномъ полу. Тѣ немногія примѣты по которымъ вы угадывали человѣческій образъ подъ этой траурной пеленой, еще усиливали общее скорбное впечатлѣніе картины.

0x01 graphic

   Затворница, фигура которой казалась наглухо вдѣланной въ каменныя плиты пола, повидимому утратила способность мыслить, двигаться и дышать. Подъ тонкимъ холщевымъ мѣшкомъ, прикрывавшимъ ея тѣло отъ январской стужи, сидя на голомъ гранитномъ полу, въ полумракѣ этой кельи, косая отдушина которой пропускала снаружи только холодный вѣтеръ, и въ которую никогда не заглядывало солнце, -- она, повидимому, не страдала отъ холода и даже не замѣчала его. Можно было подумать, что она и сама стала камнемъ, заодно съ своей тюрьмой,-- и льдомъ, заодно со временемъ года. Руки ея были скрещены, глаза неподвижно смотрѣли на одну точку. Съ перваго взгляда вы принимали ее за призракъ: при второмъ взглядѣ она казалась статуей.
   Посинѣвшія губы ея, однако, отъ времени до времени раскрывались и по нимъ пробѣгала какая-то дрожь; но движеніе это было такое-же механическое и безжизненное, какъ трепетъ сухихъ листьевъ, которые шевелятся отъ вѣтра. Потускнѣвшіе глаза ея были устремлены въ одинъ уголъ кельи, котораго нельзя было видѣть снаружи. Трудно передать словамичто это былъ за взглядъ; казалось,.этимъ сумрачнымъ, глубокимъ, напряженнымъ взглядомъ, вся душая ея, со всѣми своими безотрадно скорбными помыслами, прилѣплялась къ одному какому-то таинственному предмету.
   Таково было это существо, которое въ народѣ называли затворницей.
   Всѣ три женщины (потому что и Жервеза присоединилась къ Магіетѣ и Удардѣ) -- смотрѣли въ окно. Ихъ головы заслоняли и то небольшое количество свѣта, которое могло проникать въ келью, но несчастная, у которой онѣ такимъ образомъ отнимали его, повидимому, не замѣчала ихъ присутствія.-- Не будемъ ей мѣшать, проговорила Ударда.-- на нее нашло восхищеніе. Она молится.
   Между тѣмъ Магіета все съ большимъ вниманіемъ всматривалась въ это помертвѣвшее, поблекшее лицо, полузакрытое всклоченными прядями волосъ, и глаза ея наполнялись слезами.
   -- Неужели это правда? пробормотала она про себя.
   Когда она вынула голову изъ окошка, все лицо ея было мокро отъ слезъ.
   -- Какъ по вашему зовутъ эту женщину? спросила она у Ударды.
   Та отвѣчала:
   -- Мы ее называемъ матерью Гудулой.
   -- А я, продолжала Магіета, зову ее Пакетой Шантфлёри.
   И. приложивъ палецъ къ губамъ, она знакомъ показала изумленной Удардѣ, чтобъ та просунула голову въ окно и посмотрѣла въ глубину кельи.
   Ударда посмотрѣла и увидѣла въ томъ самомъ углу, на который взглядъ затворницы былъ устремленъ съ такимъ забвеніемъ всего окружающаго,-- крошечный башмачекъ, весь расшитый золотомъ и серебромъ.
   Жервеза, въ свою очередь, посмотрѣла послѣ Ударды и затѣмъ всѣ три женщины, глядя на несчастную мать, залились слезами.
   Но ни взгляды ихъ, ни слезы не были замѣчены отшельницей. Она продолжала сидѣть со скрещенными руками, не произнося ни слова, и все смотрѣла въ одну точку. Для того, кто зналъ ея прошлое, это созерцаніе было полно глубокаго трагизма.
   Между тѣмъ три матроны съ своей стороны тоже безмолвствовали: онѣ не рѣшались даже шепотомъ переговариваться между собою. Отъ этого вѣковѣчнаго молчанія затворницы, отъ этой великой скорби, отъ этого полнаго забвенія всего, кромѣ одной, всепоглощающей мысли вѣяло на нихъ чѣмъ-то нездѣшнимъ; онѣ затихли и, въ благоговѣніи, почти готовы были преклонить колѣни; впечатлѣніе, испытываемое ими, было похоже на то, которое производитъ внутренность церкви въ страстной четвергъ.
   Наконецъ Жервеза, самая любопытная, а потому и наименѣе чувствительная изъ нихъ, рѣшилась заговорить съ затворницей. "Сестра, а сестра Гудула!" окликнула она ее.
   Она повторила этотъ окликъ три раза, все болѣе и болѣе возвышая голосъ, но затворница какъ будто ея не слыхала: ни слова, ни взгляда, ни вздоха, ни единаго признака жизни.
   Ударда, въ свою очередь, позвала ее, но болѣе ласковымъ и мягкимъ голосомъ: "Послушайте, сестра Гудула!"
   То-же молчаніе, та-же неподвижность со стороны затворницы.
   -- Странная женщина! воскликнула Жервеза, -- ей кажется надъ ухомъ изъ пушки выпали, она и тутъ не шелохнется.
   -- Быть можетъ она оглохла? замѣтила Ударда.
   -- Или ослѣпла? подсказала Жервеза.
   -- Или умерла? добавила Магіета.
   Одно не подлежало сомнѣнію: если душа и не покинула еще это, съ виду, безжизненное тѣло, погруженное въ какое-то летаргическое оцѣпененіе, то она, во всякомъ случаѣ, ушла въ немъ въ такіе глубокіе тайники, куда не могли проникнуть впечатлѣнія внѣшнихъ чувствъ.
   -- Придется оставить лепешку на окнѣ, проговорила Ударда: только вѣдь тутъ ее какой нибудь мальчишка стащитъ. Какъ намъ ее заставить очнуться?
   Между тѣмъ Эсташъ, вниманіе котораго до сихъ поръ было отвлечено большой собакой, запряженной въ телѣжку, вдругъ замѣтилъ, что всѣ гри его спутницы смотрятъ въ окно кельи на какой-то предметъ: его тоже разобрало любопытство; онъ взмостился на тумбу, приподнялся на цыпочки и, сунувъ свое толстое румяное личико въ отверстіе, воскликнулъ: "Мама, дай и мнѣ посмотрѣть".
   Свѣжій и звонкій голосъ ребенка заставилъ отшельницу встрепенуться. Она повернула голову какимъ-то отрывистымъ и рѣзкимъ движеніемъ, точно она была у нея на стальныхъ пружинахъ, откинула костлявыми своими руками волосы, падавшіе ей на глаза, и обратила на ребенка изумленный, горькій, отчаянный взглядъ. Глядѣла она на него не болѣе одного мгновенія.
   -- О, Господи! воскликнула она, утыкаясь лицомъ бъ колѣни, и сиплый голосъ, вырываясь у нея изъ груди, казалось, раздиралъ эту грудь: чужихъ-то дѣтей, по крайней мѣрѣ, мнѣ не показывай!
   -- Здравствуйте, сударыня! проговорилъ мальчуганъ съ серьезнымъ видомъ.
   Это сотрясеніе, однако, вывело отшельницу изъ ея оцѣпененія. По всему ея тѣлу, отъ головы до ногъ, пробѣжала дрожь. Зубы ея застучали: она приподняла голову и, прижавъ локти къ бокамъ, руками обхватила пальцы ногъ, повидимому, для того, чтобы ихъ согрѣть.
   -- Охъ, какъ холодно! проговорила она.
   -- Бѣдная женщина! жалостливо обратилась къ ней Ударда; не хотите ли, мы вамъ просунемъ жаровню съ угольями?
   Она покачала головою въ знакъ отказа.
   -- Или вотъ, не хотите ли глинтвейну, продолжала Ударда, протягивая къ ней бутылку,-- это васъ согрѣетъ.
   Она снова покачала головою, пристально посмотрѣла на Ударду и проговорила: "Воды!"
   -- Нѣтъ, сестра, настаивала Ударда, -- ужъ это что за напитокъ въ январѣ мѣсяцѣ, вода! Надо выпить глинтвейну и закусить вотъ этой лепешкой, которую мы нарочно для васъ испекли.
   Но она оттолкнула лепешку, которую ей подавала Магіета, и проговорила: "-Чернаго хлѣба!"
   -- Послушайте, заговорила Жервеза, разжалобившись въ свою очередь и развязывая тесемки своей шерстяной накидки,-- вотъ это потеплѣе вашей одежды будетъ: закутайтесь-ка въ эту накидку.
   Она и накидку отклонила такъ же, какъ отклонила бутылку и лепешку, и протянула все тѣмъ же голосомъ: "Ничего, кромѣ вретища!"
   -- Но надо же, продолжала добродушная Ударда, чтобы вамъ было чѣмъ вчерашній праздникъ помянуть.
   -- Мнѣ онъ и безъ того памятенъ, проговорила затворница: вотъ уже два дня, какъ у меня въ кружкѣ нѣтъ воды.
   И, помолчавъ, она добавила: "Въ праздникъ меня забываютъ,-- и хорошо дѣлаютъ. Зачѣмъ людямъ думать обо мнѣ, когда я объ нихъ не думаю? Потухшимъ угольямъ пристала холодная зола".
   И, какъ-бы утомленная такою длинною рѣчью, она снова уронила голову къ себѣ на цолѣни. Простодушная и сострадательная Ударда, которая поняла ея послѣднія слова въ томъ смыслѣ, что она все еще жалуется на холодъ, наивно обратилась къ ней:
   -- Такъ вамъ принести горячихъ угольевъ?
   -- Горячихъ угольевъ? повторила отшельница какимъ-то страннымъ голосомъ.-- А что, разведете-ли вы огонь и для той бѣдной малютки которая вотъ уже пятнадцать лѣтъ лежитъ подъ землею?
   Всѣ члены ея дрожали, въ голосѣ ея слышались какія-то особенно звонкія ноты, въ глазахъ загорѣлся огонь и она привстала на колѣни. Вдругъ она протянула свою блѣдную, исхудалую руку по направленію къ ребенку, смотрѣвшему на нее изумленными глазами, и воскликнула:-- "Унесите этого ребенка, унесите скорѣе! сейчасъ пройдетъ цыганка!".
   И съ этими словами она упала ничкомъ на землю: лобъ ея ударился о плиты пола съ такимъ сухимъ звукомъ, какъ будто и самъ онъ былъ каменный. Три посѣтительницы подумали, что она умерла. Минуту спустя, однако, она зашевелилась и поползла, упираясь локтями и колѣнями, къ тому углу, гдѣ висѣлъ башмачекъ. Но у женщинъ не хватило духу заглянуть въ окно и прослѣдить, что она дѣлаетъ. Онѣ только слышали несчетные поцѣлуи и вздохи, перемежавшіеся съ раздирающими воплями и съ какими-то глухими ударами, -- точно кто колотился головой объ стѣну. Вдругъ, помѣ одного изъ этихъ ударовъ, до того сильнаго, что всѣ онѣ вздрогнули, въ кельѣ стало совсѣмъ тихо.
   -- А вѣдь она, пожалуй, убилась! проговорила Жервеза и отважилась просунуть голову въ окно.-- Сестра моя! Сестра Гудула!
   -- Сестра Гудула! повторила и Ударда.
   -- Ахъ. Боже мой! она не шевелится, проговорила Жервеза, -- неужто она умерла? Гудула, Гудула!
   Магіета, которую все это время душило такое волненіе, что она не могла говорить, сдѣлавъ усиліе надъ собою, промолвила: "погодите!" и, наклонившись къ окну, воскликнула: "Пакета! Пакета Шантфлёри!"
   Ребенокъ, дунувшій въ простотѣ сердечной на плохо разгорѣвшійся фитиль ракеты и вызвавшій взрывъ, который попадаетъ ему прямо въ лицо, не испугался бы такъ, какъ испугалась Магіета впечатлѣнія, произведеннаго этимъ именемъ, которое такъ неожиданно раздалось въ кельѣ сестры Гудулы.
   Отшельница, вся растрепанная, встала на ноги и однимъ скачкомъ очутилась у окошка. Глаза ея при этомъ такъ сверкали, что Магіета. Ударда, Жервеза и ребенокъ бросились бѣжать и отбѣжали до парапета набережной.
   Между тѣмъ зловѣщая фигура отшельницы плотно прильнула къ рѣшеткѣ окна.-- "Ага!" закричала она съ ужасающимъ хохотомъ.-- "это цыганка меня зоветъ!"
   Въ эту минуту сцена, происходившая на позорномъ столбѣ, приковала къ себѣ ея блуждающій взглядъ. Лобъ ея весь сморщился отъ злобы, она протянула сквозь рѣшетку окна свои тощія руки, похожія на руки скелета, и воскликнула голосомъ. похожимъ на хрипѣніе умирающаго:
   -- "Такъ это опять ты, египетскее отродье! Это ты меня зовешь, воровка дѣтей! Такъ будь же ты проклята, проклята, проклята!"
   

IV.
Слеза за каплю воды.

   Слова затворницы служили, такъ сказать, соединительнымъ звеномъ между двумя сценами, разыгрывавшимися до сихъ поръ одновременно на разныхъ концахъ площади: одна -- у Крысиной Норы, а другая -- на лѣстницѣ позорнаго столба. Первая сцена, описанная уже нами въ предшествующей главѣ, не имѣла другихъ свидѣтелей, кромѣ трехъ матронъ, съ которыми мы только что познакомили читателя; вторая же сцена, о которой будетъ рѣчь въ настоящей главѣ, происходила на глазахъ у всей той публики, которая, какъ уже было упомянуто выше, скоплялась на площади Гревы, вокругъ висѣлицы и позорнаго столба.
   Эта толпа, которая, при видѣ четырехъ сержантовъ, расположившихся, съ десяти часовъ утра, по четыремъ угламъ столба, тотчасъ же сообразила, что готовится какая-нибудь казнь, конечно не повѣшенье, но наказанье плетьми, отрѣзанье ушей, словомъ, что-нибудь въ этомъ родѣ, -- толпа эта, говоримъ мы, возрасла такъ быстро, что четыре сержанта, на которыхъ она уже слишкомъ напирала, не разъ были вынуждены оттѣснять ее назадъ ударами своихъ плетокъ, или осаживать крупомъ своихъ лошадей.
   Чернь эта, дисциплинированная привычкою присутствовать при казняхъ, дожидалась довольно терпѣливо. Отъ скуки она забавлялась тѣмъ, что разсматривала позорный столбъ. Архитектура этого сооруженія была очень несложная: оно изображало изъ себя кубъ, выложенный изъ камня, имѣвшій футовъ десять въ вышину и пустой внутри. Нѣсколько крутыхъ ступеней изъ неотесаннаго камня, носившихъ техническое названіе лѣстницы, вели на верхнюю площадку, на которой можно было видѣть горизонтальное колесо изъ цѣльнаго дуба. Паціента привязывали къ этому колесу, поставивъ его на колѣни и скрутивъ ему руки за спиною. Деревянная ось, приводимая въ движеніе воротомъ, скрытымъ внутри маленькаго зданія, заставляла вращаться колесо, которое при этомъ сохраняло свое горизонтальное положеніе. Такимъ образомъ, осужденный поочередно оборачивается лицомъ ко всѣмъ точкамъ площади. Это называлось вертѣть преступника.
   Какъ видитъ читатель, позорный столбъ Гревской площади далеко не представлялъ той пріятности для глаза, какою могъ похвалиться позорный столбъ Рынка. Объ архитектурныхъ красотахъ въ немъ и помину не было. Онъ не представлялъ ничего монументальнаго. Ни крыши съ желѣзнымъ крестомъ, ни восьмиграннаго фонарика, ни стройныхъ колоннъ, распускавшихся у самой кровли капителями, которыя изображали изъ себя цѣлые букеты листьевъ и цвѣтовъ; не былъ онъ снабженъ водосточными трубами съ изображеніями фантастическихъ чудовищъ у отверстій; балки его не были изукрашены рѣзьбою; камни не были изрыты узорами тонкой скульптурной работы. Зритель долженъ былъ довольствоваться четырьмя стѣнками, выложенными изъ песчаника, да плохенькой каменной висѣлицей, которая возвышалась тутъ же, рядомъ, обнаженная и тощая.
   Любителю архитектуры не надъ чѣмъ было усладить свое зрѣніе. Надо, впрочемъ, и то сказать, что почтенные зѣваки среднихъ вѣковъ весьма равнодушно относились къ архитектурнымъ памятникамъ и что изящество позорнаго столба было для нихъ послѣднее дѣло.
   Ожидаемый паціентъ прибылъ, наконецъ, привязаннымъ къ задку телѣжки. Когда его возвели на площадку и когда публика со всѣхъ концовъ площади могла разглядѣть его фигуру, прикрѣпленную веревками и ремнями къ колесу позорнаго столба, вся площадь огласилась оглушительнымъ воплемъ, въ которомъ раскаты хохота сливались съ бранными возгласами. Въ осужденномъ всѣ узнали Квазимодо.
   То былъ дѣйствительно онъ. По странному совпаденію обстоятельства, ему сегодня довелось стоять у позорнаго столба на той самой Гревской площади, по которой онъ наканунѣ торжественно прогулялся, какъ папа шутовъ, привѣтствуемый громкими кликами толпы и сопровождаемый герцогомъ Египетскимъ, королемъ Тунскимъ и повелителемъ Галилейской имперіи. За одно можно поручиться, что во всей толпѣ, присутствовавшей на площади, не исключая даже и его самаго, вчерашняго тріумфатора и нынѣшняго паціента, не было ни одного ума, въ которомъ явственно и отчетливо обозначилось бы сопоставленіе этихъ двухъ эпизодовъ. Гренгуара не было между присутствующими, а потому некому было и философствовать.
   Вскорѣ Мишель Нуаре, присяжный трубачъ его величества короля, заставилъ умолкнуть бушевавшую чернь и громко прочелъ приговоръ, какъ то было предписано постановленіемъ господина прево. Затѣмъ онъ отошелъ за телѣжку, вмѣстѣ съ своими помощниками, одѣтыми въ мундирные кафтаны. Квазимодо оставался невозмутимъ. Сопротивленіе было для него невозможно, благодаря тому, что на тогдашнемъ канцелярскомъ языкѣ называлось "неистовостью и крѣпостью узъ"; въ переводѣ это, по всѣмъ вѣроятіямъ, означало, что ремни и веревки впивались осужденному въ тѣло. Впрочемъ, эта тюремная традиція не утратилась и до сего дня: колодки и кандалы поддерживаютъ ее и у современныхъ французовъ, народа мягкаго, цивилизованнаго и гуманнаго (-- если не считать гильотину и каторжныя тюрьмы).
   Квазимодо безпрепятственно далъ привезти себя, встащить наверхъ, развязать и снова связать. На его лицѣ можно было только прочесть изумленіе дикаря или идіота. Что онъ былъ глухъ, это давно было извѣстно; но теперь, глядя на него, можно было подумать, что онъ еще и ослѣпъ.
   Его поставили на колѣни на горизонтальное колесо. Онъ не сопротивлялся. Съ него сдернули кафтанъ и рубашку и обнажили его до пояса; онъ и тутъ не сопротивлялся. Его опутали новою системою ремней и веревокъ; онъ безпрекословно далъ затянуть узлы веревокъ и застегнуть пряжки ремней. Только отъ времени до времени онъ издавалъ какое-то шумное пыхтѣніе или фырканіе, точно связанный теленокъ, голова котораго свѣсилась на край телѣжки мясника.
   -- Ишь, вѣдь какой олухъ! замѣтилъ Жеганъ Фролло своему другу, Робену Пуспену (-- ибо наши два школяра, какъ и подобало, послѣдовали за осужденнымъ на площадь),-- ну, право же, онъ не больше жука, запертаго въ коробку, понимаетъ что съ нимъ хотятъ сдѣлать.
   Вся толпа такъ и покатилась со смѣху, когда при ней обнажили горбатую спину Квазимодо, его верблюжью грудь и его угловатыя плечи, поросшія волосами. Пока площадь оглашалась этимъ смѣхомъ, на площадку взошелъ человѣкъ небольшого роста и крѣпкаго тѣлосложенія, одѣтый въ тотъ мундиръ, который былъ присвоенъ лицамъ, состоявшимъ на службѣ городскаго управленія. Какъ скоро человѣкъ этотъ показался у столба, рядомъ съ осужденнымъ, имя его тотчасъ же стало передаваться изъ устъ въ уста: то былъ присяжный палачъ суда Шатле, maître Пьера Тортерю.
   Онъ началъ съ того, что поставилъ на одинъ изъ угловъ площадки черные песочные часы, верхняя чашка которыхъ быта наполнена краснымъ пескомъ, тонкою струйкою пересыпавшимся въ нижнее вмѣстилище. Затѣмъ онъ снялъ свое верхнее, двухцвѣтное платье и взялъ въ руку плеть, состоявшую изъ тонкихъ и длинныхъ ремней; ремни эти, сдѣланные изъ бѣлой, лоснящейся кожи, были покрыты узлами, переплетались между собою и на оконечностяхъ были вооружены металлическими когтями. Лѣвой рукой палачъ принялся небрежно засучивать рукавъ рубашки на правой своей рукѣ и обнажилъ такимъ образомъ руку до самаго плеча.

0x01 graphic

   Между тѣмъ бѣлокурая и кудрявая голова Жегана Фролло выдавалась надъ головами остальной толпы (-- онъ съ этою цѣлью взмостился на плечи Робена Пуспена) -- и школяръ кричалъ во все горло: "Пожалуйте сюда, милостивые государи и милостивыя государыни! Сейчасъ будутъ стегать наиосновательнѣйшимъ манеромъ нѣкоего Квазимодо, звонаря моего брата, господина архидіакона де-Жозаса; оный звонарь изображаетъ изъ себя весьма оригинальное зданіе въ восточномъ вкусѣ: спина у него образуетъ куполъ, а ноги имѣютъ (форму витыхъ колоннъ". Толпа, слушая его, заливалась хохотомъ; особенно отъ души смѣялись дѣти и молодыя дѣвушки.
   Наконецъ палачъ топнулъ ногою. Колесо начало вертѣться. Квазимодо покачнулся, несмотря на ремни, удерживавшіе его. Тупое изумленіе, изображавшееся на уродливомъ его лицѣ, усилило раскаты хохота вокругъ позорнаго столба.
   Вдругъ, въ ту самую минуту, когда колесо, въ своемъ вращательномъ движеніи, обратило къ палачу горбатую спину Квазимодо, maître Пьера поднялъ руку. Тонкіе ремни плети пронзительно свиснули въ воздухѣ, точно пучекъ змѣй, и со всего размаху упали на лопатки несчастнаго.
   Квазимодо подскочилъ, точно его внезапно разбудили отъ сна. Теперь онъ начиналъ понимать. Онъ сталъ извиваться и корчиться въ опутывавшихъ его узахъ; мускулы его лица судорожно сжались подъ вліяніемъ неожиданности и боли, но у него не вырвалось ни одного стона. Онъ только оглянулся назадъ, повернувъ голову сначала на правую сторону, потомъ на лѣвую, и замоталъ головою, какъ быкъ, котораго слѣпень ужалилъ въ бокъ.
   За первымъ ударомъ послѣдовалъ второй, за вторымъ -- третій, а тамъ четвертый, и такъ далѣе. Колесо не переставало вертѣться, а удары также непрерывно сыпались на спину Квазимодо. Вскорѣ брызнула кровь и потекла безчисленными струйками по смуглой спинѣ горбуна. Тонкіе ремни плети, взвиваясь въ воздухѣ, разбрасывали брызги этой крови такъ далеко, что они падали на толпу.
   Квазимодо снова впалъ, по крайней мѣрѣ, по внѣшности, въ свою апатію. Въ началѣ онъ пробовалъ, незамѣтнымъ образомъ и не выдавая себя никакимъ рѣзкимъ тѣлодвиженіемъ, порвать связывавшія его узы. Глазъ его загорался, мускулы напряжались, члены скорчивались, ремни и веревки замѣтно натягивались. Усиліе, которое онъ сдѣлалъ, свидѣтельствовало о богатырской, почти невѣроятной мощи, которую могло придать только отчаяніе; но старые ремни городского управленія выдержали напоръ. Они только затрещали и -- больше ничего. Квазимодо въ изнеможеніи оставилъ свою попытку. Горечь и отчаяніе, изображавшіяся за минуту передъ тѣмъ на его лицѣ, смѣнились выраженіемъ тупого равнодушія; онъ закрылъ свой единственный глазъ, голова его упала на грудь и онъ такъ и замеръ.
   Послѣ этого онъ уже болѣе не шевелился. Ничто не могло вызвать у него ни единаго движенія; ни кровь его, продолжавшая литься, ни удары,.сыпавшіеся на его спину все съ большимъ ожесточеніемъ, ни гнѣвъ палача, который самъ себя подзадоривалъ и опьянялъ истязаніемъ, ни отвратительный звукъ ремней, съ пронзительнымъ свистомъ разсѣкавшихъ воздухъ.
   Наконецъ, одинъ изъ приставовъ суда Шатле, одѣтый въ черное и остававшійся съ самаго начала наказанія у лѣстницы позорнаго столба, верхомъ на черной-же лошади, протянулъ свою тросточку изъ чернаго дерева но направленію къ песочнымъ часамъ. Палачъ остановился. Колесо остановилось. Глазъ Квазимодо медленно раскрылся.
   Бичеваніе кончилось. Двое прислужниковъ палача обмыли окровавленную спину паціента, намазали ее какимъ-то составомъ, который тотчасъ-же остановилъ кровь, и набросили ему на плечи родъ желтой попоны, напоминавшей покроемъ своимъ священническую ризу. Тѣмъ временемъ Пьеръ Тортерю отряхалъ на мостовую кровь, которою пропиталась вся плеть.
   Но мученія Квазимодо еще не кончились. Ему предстояло пробыть на позорномъ столбѣ еще тотъ добавочный часъ, которымъ maître Флоріанъ Барбедьё столь резонно усилилъ наказаніе, назначенное мессиромъ Роберомъ д'Эстутвилемъ, что, конечно, должно было служить блестящимъ подтвержденіемъ старой, психологической и физіологической остроты Іоанна Куменскаго: Surdus absurdus.
   Итакъ песочные часы перевернули и оставили горбуна привязаннымъ на колесѣ, дабы правосудіе было удовлетворено до конца.
   Народъ, въ особенности средневѣковой народъ, является среди остального общества тѣмъ же, чѣмъ ребенокъ является среди семьи. Пока онъ находится въ этомъ состояніи первобытнаго невѣжества, умственнаго и нравственнаго несовершеннолѣтія, про него можно сказать тоже, что и про ребенка:

Сей возрастъ жалости не знаетъ.

   Мы уже упоминали, что Квазимодо былъ предметомъ общей ненависти. Объяснялась эта ненависть, правда, множествомъ самыхъ уважительныхъ причинъ. Во всей этой толпѣ едва ли можно было найти хоть одного человѣка, который не имѣлъ бы дѣйствительнаго или воображаемаго основанія пожаловаться на сквернаго горбуна Собора. Жестокое наказаніе, которому онъ подвергся, и колѣнопреклоненное положеніе, въ которомъ его оставили, не только не возбудили состраданія въ толпѣ, но, напротивъ, сдѣлали общую ненависть еще болѣе безпощадною, вооруживъ ее жаломъ насмѣшки.
   А потому, послѣ того, какъ были удовлетворены требованія "общественнаго возмездія", какъ выражаются и до сихъ поръ господа юристы, настала очередь личной мести. И здѣсь, какъ и въ большой залѣ суда, особенной необузданностью отличались женщины. У каждой изъ нихъ былъ какой нибудь зубъ противъ Квазимодо: однѣ не могла ему простить его злой нравъ, другія -- его безобразіе. Послѣднія набрасывались на него съ наибольшимъ изступленіемъ.
   -- У. антихристова рожа! восклицала одна.
   -- Тебѣ только впору верхомъ на помелѣ ѣздить! замѣчала другая.
   -- Ишь, какую страшную гримасу скорчилъ! вопила третья; -- за эту гримасу онъ попалъ бы въ папы шутовъ, еслибы сегодня было вчера.
   -- Ладно, подхватывала какая-то старуха,-- теперь ты корчишь рожи у позорнаго столба, а когда-то настанетъ твой часъ корчиться на висѣлицѣ?
   -- Скоро ли тебя придавятъ твоимъ большимъ колоколомъ такъ, чтобы ты на сто футъ въ землю ушелъ, проклятый звонарь?!
   -- Слыханное-ли дѣло, чортъ звенитъ къ вечернѣ!
   -- Ахъ, ты глухой тетеревъ! Ахъ, ты кривоглазый уродъ! Ахъ, ты горбатое чудище!
   -- Съ одного взгляда на него беременная женщина выкинетъ,-- и лекарей не нужно будетъ призывать.
   Оба школяра. Жеганъ дю Муленъ и Робенъ Пуспенъ, распѣвали во все горло старинный припѣвъ:
   
   Une hart
   Pour le pendant!
   Un fagot
   Pour le magot *).
   *) Для висѣльника -- петля, для урода -- костеръ. Прим. пер.
   
   Множество другихъ ругательствъ, проклятій и насмѣшекъ сыпались градомъ на несчастнаго, а въ перемежку со всѣмъ этимъ въ него изрѣдка летѣли и каменья.
   Квазимодо былъ глухъ, но зрѣніе у него было хорошее, а народное озлобленіе столь же энергично изображалось на лицахъ, какъ и въ словахъ. Къ тому же, каменья, попадавшіе въ него, служили достаточно яснымъ коментаріемъ къ тому, что онъ видѣлъ.
   Въ началѣ онъ крѣпился. Но мало-по-малу это терпѣніе, которое закалилось подъ плетью палача, начало подаваться передъ булавочными уколами цѣлой стаи насѣкомыхъ и наконецъ лопнуло. Астурійскій быкъ, остававшійся невозмутимымъ, пока на него нападалъ пикадоръ, приходитъ въ остервененіе, когда на него бросается свора собакъ.
   Квазимодо сначала медленно обвелъ толпу угрожающимъ взглядомъ. Но что могъ значить взглядъ человѣка, крѣпко связаннаго веревками? Онъ былъ безсиленъ отогнать этихъ мухъ, кусавшихъ его раны. Тогда онъ началъ метаться въ своихъ узахъ и отъ бѣшеныхъ скачковъ его заскрипѣли доски стараго колеса. Но все это только усиливало насмѣшки и ругательства толпы.
   Тогда несчастный, видя, что ему не порвать узъ, которыми онъ, какъ дикій звѣрь, былъ прикованъ къ позорному столбу, снова затихъ. Только повременамъ вздохъ бѣшенства поднималъ всѣ впадины его груди. На лицѣ его не было замѣтно краски стыда. Онъ былъ слишкомъ далекъ отъ общества и слишкомъ близокъ къ первобытному состоянію, чтобы знать, что такое стыдъ. Къ тому же, при такомъ уродствѣ, какимъ надѣлила его природа, можно ли еще чувствовать позоръ? Но гнѣвъ, ненависть, отчаянье заволакивали это безобразное лицо постепенно темнѣвшею тучей, сквозь которую прорѣзались молніи, то и дѣло загоравшіяся въ единственномъ глазу циклопа.
   Туча эта, однакоже, на мгновеніе разсѣялась при появленіи какого-то священника, пробиравшагося сквозь толпу верхомъ на мулѣ. Едва онъ успѣлъ издали еще разглядѣть этого мула и этого священника, какъ лицо его разомъ просвѣтлѣло. Выраженіе бѣшенства смѣнилось какою-то странною улыбкой, дышавшей кротостью, нѣжностью и умиленіемъ. По мѣрѣ того, какъ священникъ приближался, улыбка эта обозначалась все явственнѣе и становилась все лучезарнѣе. Казалось, несчастный привѣтствуетъ появленіе своего спасителя. Но въ ту минуту, когда мулъ настолько приблизился къ позорному столбу, что сидѣвшій на немъ всадникъ могъ разглядѣть лицо паціента, священникъ опустилъ глаза, круто повернулъ назадъ и погналъ своего мула, какъ бы спѣша избавиться отъ унизительнаго положенія и вовсе не желая, чтобы его узналъ и привѣтствовалъ бѣднякъ, выставленный на всеобщій позоръ и посмѣяніе.
   Священникъ этотъ былъ -- Клодъ Фролло.
   Еще мрачнѣе послѣ этого эпизода стало лицо звонаря. Изрѣдка на этомъ лицѣ показывалась улыбка, но то была горькая, унылая, глубоко скорбная улыбка.
   Вдругъ онъ снова началъ метаться въ своихъ узахъ съ такой отчаянной энергіей, что все сооруженіе, на которомъ онъ былъ привязанъ, задрожало. Онъ нарушилъ молчаніе, которое упорно хранилъ до сихъ поръ, и закричалъ сиплымъ, неистовымъ голосомъ, походившимъ скорѣе на лай, чѣмъ на человѣческій голосъ, и покрывшимъ всѣ вопли толпы: "Пить хочу!" Этотъ крикъ, вызванный нестерпимою мукою, не только не шевельнулъ ни въ комъ состраданія, но, напротивъ, увеличилъ веселое настроеніе черни, обступившей позорный столбъ. Надо сказать правду, эта добрая парижская чернь, взятая въ массѣ, отличалась въ тѣ времена ничуть не меньшею жестокостью и звѣриною дикостью, чѣмъ то ужасное племя бродягъ, съ которымъ мы познакомили читателя и которое было просто низшимъ слоемъ народа. Ни одинъ голосъ не отозвался на восклицаніе паціента иначе, какъ съ насмѣшкою надъ его жаждой. Совершенно вѣрно, что въ эту минуту, какъ ни жалокъ онъ былъ, видъ его былъ еще болѣе смѣшонъ и отвратителенъ, чѣмъ жалокъ: по багровому лицу струился потъ, глазъ дико блуждалъ, на губахъ бѣлѣла пѣна, вызванная бѣшенствомъ и страданіемъ, языкъ высунулся на половину изо-рта. Надо также и то сказать, что еслибы даже въ толпѣ и нашлась какая нибудь добрая душа, расположенная подать стаканъ воды несчастному, измученному созданію, взойти на ступени позорнаго столба считалось чѣмъ-то до такой степени постыднымъ, что уже этого одного предубѣжденія было достаточно, чтобы оттолкнуть сострадательнаго самарянина.
   Нѣсколько минуть спустя, Квазимодо окинулъ толпу отчаяннымъ взглядомъ и снова прокричалъ еще болѣе раздирающимъ голосомъ, чѣмъ прежде: "Пить!"
   И опять хохотъ былъ ему отвѣтомъ.
   -- А вотъ, не хочешь ли выпить этого! крикнулъ Робенъ Пуспенъ, бросая ему губку, которую предварительно окунулъ въ грязную лужу. Такъ-то, скверный глухарь! Вѣдь я еще у тебя въ долгу.
   Какая то женщина бросила ему камень въ голову.
   -- Это тебѣ за то, что ты по ночамъ будишь насъ своимъ дьявольскимъ трезвономъ.
   -- Ну, что, пріятель, вопилъ одинъ калѣка, стараясь достать его своимъ костылемъ,-- будешь ты на насъ еще напускать свои чары съ высоты соборныхъ башенъ?
   -- Вотъ тебѣ чашка для питья, подхватилъ какой-то мужчина, запуская ему прямо въ грудь разбитой кружкой. Это по твоей милости моя жена родила двуголоваго ребенка. Вѣдь въ тѣ поры, какъ она беременная ходила, ты мимо ея прошелъ, оттого вся бѣда и приключилась.
   -- А кошка то моя котенкомъ о шести лапахъ окотилась! Тоже все его продѣлки! вопила какая то старуха, бросая въ него черепицей.
   -- Пить! въ третій разъ повторилъ Квазимодо, задыхающимся голосемъ.
   Въ эту минуту вдругъ толпа разступилась. Онъ увидѣлъ, что идетъ какая-то дѣвушка въ странномъ нарядѣ. Ее сопровождала бѣлая коза съ золотыми рогами, а въ рукѣ у нея былъ бубенъ.
   Глазъ Квазимодо засверкалъ. То была та самая цыганка, которую онъ пытался похитить въ предшествующую ночь; смутное чувство подсказывало ему, что именно этотъ-то подвигъ онъ и искупаетъ въ настоящую минуту, хотя въ дѣйствительности, какъ мы уже знаемъ, ничего подобнаго не было, ибо онъ былъ наказанъ за то, что былъ глухъ и попался къ глухому судьѣ. Онъ не сомнѣвался, что цыганка пришла отомстить ему и нанести съ своей стороны ударъ въ придачу къ тѣмъ, которые сыпались на него со всѣхъ сторонъ.
   И точно, она быстрыми шагами поднялась по лѣстницѣ позорнаго столба. Гнѣвъ и досада душила Квазимодо. Если бы онъ могъ, онъ превратилъ бы позорный столбъ въ груду развалинъ; если бы взглядъ могъ убить человѣка, -- молніи, которыя металъ глазъ Квазимодо, превратили бы цыганку въ прахъ прежде, чѣмъ она достигла бы площадки позорнаго столба.
   Она подошла, не говоря ни слова, къ паціенту, напрасно корчившемуся въ своихъ узахъ, чтобы отъ нея увернуться,-- и, отвязавъ фляжку, которая висѣла у ея пояса, тихо поднесла ее къ пересохшимъ губамъ несчастнаго.
   Тогда, въ этомъ глазу, остававшемся до сихъ поръ такимъ сухимъ и воспаленнымъ, выступила крупная слеза и медленно покатилась по безобразному лицу, которое такъ долго выражало одно ожесточеніе отчаянія. То была, быть можетъ, первая слеза, которую во всю свою жизнь пролилъ Квазимодо.
   Онъ забылъ про свою жажду. Цыганка скорчила свою обычную маленькую гримасу, выражавшую на этотъ разъ нетерпѣливую досаду, и, улыбаясь, прижала фляжку къ зубастому рту Квазимодо. Онъ сталъ пить, не отрываясь. Его томила, дѣйствительно, палящая жажда.
   Напившись, несчастный протянулъ свои почернѣвшія губы, вѣроятно собираясь поцѣловать красивую руку, протянувшуюся къ нему для помощи. Но молодая дѣвушка, повидимому, не совсѣмъ ему довѣряла, и, припомнивъ его вчерашнее дерзкое покушеніе, отдернула руку съ испуганнымъ выраженіемъ ребенка, который боится, чтобы животное его не укусило.
   Тогда несчастный, глухой уродъ устремилъ на нее взглядъ, полный упрека и невыразимой печали.
   Эта прелестная, цвѣтущая, чистая и слабая дѣвушка, являющаяся на помощь къ существу, которое, казалось, служило олицетвореніемъ убожества, физическаго безобразія и злобы, во всякое время и при всевозможныхъ условіяхъ, представляла бы изъ себя трогательное зрѣлище; но тутъ, при обстановкѣ позорнаго столба, сцена эта дышала самымъ возвышеннымъ паѳосомъ. Даже толпа, за минуту передъ тѣмъ такая безсердечная, поддалась этому впечатлѣнію и стала кричать: "Ура! Ура!"
   Въ эту-то минуту отшельница, изъ окна своей норы, замѣтила цыганку у позорнаго столба и разразилась противъ нея своимъ зловѣщимъ восклицаніемъ: "Такъ будь же ты проклята, дочь Египта! Проклятая, проклятая, проклятая!"
   

V.
Окончаніе исторіи одной лепешки.

   Эсмеральда поблѣднѣла и спустилась съ позорнаго столба. Голосъ затворницы продолжалъ ее преслѣдовать:
   -- Да, да, спускайся съ позорнаго помоста, воровка! Не миновать тебѣ взойти на него спона!
   -- Ну, на затворницу опять напалъ блажной стихъ, заговорили въ толпѣ не безъ неудовольствія. Однако, тѣмъ дѣло и кончилось; этого рода женщинъ боялись, а потому къ нимъ относились съ благоговѣніемъ. Въ ту пору не очень то рѣшались подступаться къ такому человѣку, который и дни, и ночи проводилъ въ молитвѣ.
   Между тѣмъ срокъ наказанія Квазимодо окончился. Его отвязали и толпа разошлась.
   У Большого моста, Магіета, возвращавшаяся домой вмѣстѣ съ обѣими своими спутницами, вдругъ остановилась.
   -- А кстати, Эсташъ, куда ты дѣвалъ лепешку?
   -- Мама, отвѣчалъ ребенокъ, пока ты говорила съ этой тетей, что сидитъ въ норѣ, подошла такая большая собака и откусила кусочекъ лепешки. А когда она откусила, и мнѣ тоже захотѣлось попробовать.
   -- Какъ, безстыдникъ, воскликнула она,-- ты все съѣлъ?
   -- Да это все собака надѣлала, мама. Я ей говорилъ, а она меня не послушалась. Ну, тогда и я откусилъ.
   -- Ахъ, вы представить себѣ не можете, что за ужасный ребенокъ! обратилась мать къ своимъ спутницамъ, ворча и, въ тоже время, улыбаясь,-- повѣрите-ли, Ударда, онъ одинъ поѣдаетъ всѣ вишни съ садика, которымъ мы обзавелись въ Шарлеранжѣ. Ужъ не даромъ дѣдушка говорилъ, что быть ему полководцемъ... Ну, Эсташъ, смотри! попадешься мнѣ въ другой разъ, плохо будетъ!.. Ишь ты, бутузъ какой!

Конецъ первой части.

   

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

КНИГА СЕДЬМАЯ.

I.
О томъ, какъ опасно довѣрять свои тайны козѣ.

   Послѣ описанныхъ нами событій прошло нѣсколько недѣль. Было начало марта. Солнце, которому Дюбартасъ, этотъ классическій праотецъ перифразы {Французскій поэтъ XVI столѣтія, въ свое время имѣвшій большой успѣхъ. Особенною извѣстностью пользовалась его поэма о сотвореніи міра, озаглавленная: La première Semaine ou la Création. Поэма эта въ шесть лѣтъ выдержала до тридцати изданій. Языкъ Дюбартаса отличается крайнею вычурностью. Прим. перев.}, не успѣлъ еще дать титулъ "великаго герцога сальныхъ свѣчей",-- тѣмъ не менѣе радостно и лучезарно катилось по небу. То былъ одинъ изъ тѣхъ благодатныхъ весеннихъ дней, которые выманиваютъ все населеніе Парижа изъ домовъ на площади и гульбища и празднуются точно воскресенье. Въ эти теплые, свѣтлые, ясные дни бываетъ одинъ часъ въ особенности, когда стоитъ полюбоваться порталомъ собора Богоматери. Это тотъ часъ, когда солнце, уже близкое къ закату, ударяетъ своими лучами прямо въ фасадъ собора. Лучи эти, становясь все болѣе и болѣе горизонтальными, медленно удаляются съ мостовой площади и поднимаются въ отвѣсномъ направленіи вдоль фасада собора, рѣзко обрисовывая игрою свѣта и тѣней безчисленныя выпуклости этого фасада, а большая центральная розетка тѣмъ временемъ горитъ точно глазъ циклопа, отражающій въ себѣ огни кузнечнаго горна.
   Была какъ разъ эта пора дня.
   Насупротивъ высокаго собора, обагреннаго лучами заката, на каменномъ балконѣ, устроенномъ надъ подъѣздомъ богатаго готическаго дома, который стоялъ на углу площади и улицы Нарви, нѣсколько красивыхъ молодыхъ дѣвушекъ болтали и смѣялись между собою со всею граціозною шаловливостью, какую только можно себѣ представить. Съ ихъ высокихъ, остроконечныхъ головныхъ уборовъ, унизанныхъ жемчугами, длинныя покрывала ниспадали до самыхъ пятъ; тонкія, вышитыя шемизетки, прикрывавшія ихъ плечи, распахивались, сообразно съ соблазнительной модой того времени, на груди, выставляя на показъ красоту дѣвственнаго бюста; нижнія юбки (то былъ особенный видъ утонченнаго щегольства!) -- отличались еще большею роскошью, чѣмъ верхнія; дѣвушки съ головы до могъ были задрапированы въ газъ, шелкъ и бархатъ. По всѣмъ этимъ признакамъ, а главное, по бѣлизнѣ и нѣжности ихъ рукъ, очевидно не знавшихъ работы, не трудно было угадать въ нихъ дочерей изъ знатныхъ семействъ и богатыхъ наслѣдницъ. И точно, одна изъ нихъ была дѣвица Флёръ-де-Ли де-Гондлорье, а остальныя -- ея подруги: Діана де-Кристёль, Амелота де-Монмишель, Коломба де-Гальфонтенъ и маленькая де-Шаншевріе. Всѣ это дѣвицы принадлежали къ лучшимъ семействамъ королевства и съѣхались въ домѣ вдовствующей госпожи де-Гондлорье по случаю ожидаемаго пріѣзда его свѣтлости, сира де-Божё {Sire de Beaujeu -- зять Людовика XI, женатый на его дочери Аннѣ, которая впослѣдствіи играла такую видную роль въ событіяхъ, въ качествѣ регентши королевства во время несовершеннолѣтія брата своего, Карла VIII. Прим. перев.}, и его супруги, которые должны были въ апрѣлѣ прибыть въ Парижъ и выбрать для невѣсты дофина, Маргариты, почетную свиту дѣвицъ; эта свита затѣмъ должна была отправиться въ Пикардію вмѣстѣ съ посольствомъ, назначеннымъ для встрѣчи принцессы и для принятія ея изъ рукъ фламандцевъ. Всѣ окрестные дворяне, на тридцать льё кругомъ, добивались этой чести для своихъ дочерей и многіе уже заблаговременно привезли, или прислали ихъ съ этою цѣлью въ Парижъ. Тѣ дѣвицы, имена которыхъ мы перечислили выше, были оставлены своими родителями подъ охраной почтенной госпожи Алоизы де-Гондлорье, вдовы бывшаго командира королевскихъ стрѣлковъ, уединенно жившей вмѣстѣ съ своей единственной дочерью въ собственномъ домѣ, на площади собора Богоматери въ Парижѣ.
   Балконъ, на которомъ сидѣли эти молодыя дѣвушки, примыкалъ къ богато отдѣланной комнатѣ, стѣны которой были обиты фламандской кожей бураго цвѣта съ тиснеными золотыми листьями. Балки, параллельно расположенныя вдоль потолка, тѣшили глазъ множествомъ оригинальныхъ рѣзныхъ украшеній, пестрѣвшихъ красками и позолотой. Баулы, стоявшіе у стѣнъ, равнымъ образомъ были покрыты рѣзьбою, среди которой тамъ и сямъ блестѣли эмалевыя украшенія великолѣпной работы. Надъ богатымъ буфетомъ красовалось фаянсовое изображеніе кабаньей головы, а два приступка, на которые былъ поставленъ буфетъ, означали, что хозяйка дома -- жена или вдова рыцаря-баннерета {Баннеретами назывались рыцари, имѣвшіе право носить при себѣ знамя. Прим. перев.}. Въ глубинѣ комнаты, рядомъ съ каминомъ, покрытымъ сверху до низу щитами и гербами; сидѣла въ роскошномъ креслѣ, обитомъ краснымъ бархатомъ, сама вдова де-Гондлорье, лицо и нарядъ которой явственно изобличали ея пятидесяти-пяти-лѣтній возрастъ. Возлѣ нея стоялъ молодой человѣкъ, наружность котораго производила довольно внушительное впечатлѣніе, хотя и отзывала нѣсколько тщеславіемъ и фанфаронствомъ. То былъ одинъ изъ тѣхъ красавцевъ, отъ которыхъ всѣ женщины бываютъ безъ ума, хотя между мужчинами люди серьезные и умѣющіе распознавать физіономіи проходятъ мимо ихъ, пожимая плечами. Молодой человѣкъ этотъ былъ одѣтъ въ блестящій мундиръ капитана королевскихъ стрѣлковъ,-- мундиръ, слишкомъ близко напоминающій костюмъ Юпитера, уже знакомый намъ изъ первой книги настоящаго правдиваго повѣствованія, чтобы стоило еще разъ утруждать читателя его описаніемъ.
   Молодыя дѣвушки сидѣли частью въ комнатѣ и частью на балконѣ, расположившись -- однѣ на подушкахъ изъ утрехтскаго бархата, вышитыхъ золотомъ по угламъ, а другія на дубовыхъ скамьяхъ съ рѣзьбою, изображавшею цвѣты и разныя фигуры. У каждой изъ молодыхъ дѣвушекъ лежала на колѣняхъ часть большой пелены, которую онѣ вышивали сообща и одинъ конецъ которой влачился по полу, покрытому цыновкой.
   Онѣ разговаривали между собою съ тѣмъ особеннымъ шушуканьемъ и тѣми взрывами сдерживаемаго смѣха, безъ которыхъ не обходится бесѣда молодыхъ дѣвушекъ, разъ въ ихъ общество попалъ молодой человѣкъ. Но молодой человѣкъ, одного присутствія котораго было достаточно, чтобы взбудоражить тщеславіе всей этой стаи молодыхъ дѣвушекъ, повидимому очень мало интересовался ими съ своей стороны и, между тѣмъ какъ красавицы на перебой другъ передъ другомъ старались привлечь на себя его вниманіе, онъ, казалось, всего болѣе былъ занятъ пряжкою своего пояса, которую чистилъ лосинной своей перчаткой.
   Отъ времени до времени пожилая дама заговаривала съ нимъ въ пол голоса и онъ отвѣчалъ ей, какъ умѣлъ, съ натянутою вѣжливостью и неловко. По улыбкамъ госпожи Алоизы и по тѣмъ многозначительнымъ подмигиваніямъ, которыми она, разговаривая шопотомъ съ капитаномъ, указывала на свою дочь, Флёръ-де-Ли, не трудно было догадаться, что тутъ уже состоялась помолвка и что, по всѣмъ вѣроятіямъ не далеко и до свадьбы. Но въ тоже время холодность и сконфуженный видъ капитана показывали, что съ его стороны, по крайней мѣрѣ, о любви уже нѣтъ болѣе и помину. На лицѣ его было написано одно только чувство -- чувство стѣсненности и скуки, -- то, что теперешніе гарнизонные подпоручики передали бы изящнымъ и мѣткимъ восклицаніемъ: "Фу ты, что за собачья обуза!"
   Почтенная дама, ослѣпленная достоинствами своей дочери,-- на то она, бѣдная, и была матерью, -- не замѣчала, что офицеръ вовсе не раздѣляетъ ея восхищенія, и всячески старалась заставить его оцѣнить эти достоинства, то нашептывая ему о необычайной граціи, съ которой Флёръ-де-Ли втыкала иголку въ вышиваемую ею матерію, то заставляя его любоваться движеніемъ ея рукъ при разматываньи мотка.
   -- Посмотри, племянникъ, говорила она, дергая его за рукавъ, чтобъ заставить его наклониться къ ней ухомъ,-- посмотри, вотъ теперь она нагибается...
   -- Ахъ да, и въ самомъ дѣлѣ! отзывался онъ и снова впадалъ въ свое холодное и разсѣянное молчаніе.
   Минуту спустя, ему приходилось снова наклоняться, чтобы выслушать подобныя рѣчи госпожи Алоизы:
   -- Видалъ ли ты когда нибудь болѣе привѣтливое лицо, чѣмъ у твоей нареченной? Неправда-ли, сердце радуется, глядя на нее? Что за бѣлизна кожи, что за чудный бѣлокурый цвѣтъ волосъ! А руки!-- гдѣ ты найдешь такія руки, точно выточенныя изъ слоновой кости? А шея?-- посмотри, она у нея изгибается, точно у лебедя. Нѣтъ, знаешь ли, я подчасъ тебѣ просто завидую, что ты родился мужчиной. И за что такое счастье этакому гадкому повѣсѣ! Ну скажи самъ, вѣдь такой красавицы, какъ моя Флёръ-де-Ли, нигдѣ не найти? Признайся, вѣдь ты въ нее безъ ума влюбленъ?
   -- Конечно, отвѣчалъ онъ, думая совсѣмъ о другомъ.
   -- Да поговори же съ ней, шепнула ему вдругъ госпожа Алоиза, толкая его за плечи.-- Скажи ей какую нибудь любезность. Что это, какой ты сталъ робкій за послѣднее время!
   Мы можемъ завѣрить читателя, что робость не была ни въ числѣ пороковъ, ни въ числѣ добродѣтелей капитана. Онъ однако же попытался исполнить то, чего отъ него требовали.
   -- Прекрасная кузина, началъ онъ, подходя къ Флёръ-де-Ли, -- могу я спросить, какой сюжетъ долженъ быть изображенъ на этой картинѣ, которую вы вышиваете?
   -- Прекрасный кузенъ, отвѣчала Флёръ-де-Ли съ досадою въ голосѣ,-- я уже три раза вамъ объясняла, что это изображеніе Нептунова грота.
   Флёръ-де-Ли, очевидно, была гораздо проницательнѣе своей матери и отлично понимала, что означаетъ разсѣянность и натянутость въ обращеніи капитана. Послѣдній почувствовалъ, что надо-же какъ нибудь поддержать разговоръ.
   -- А для кого предназначается вся эта нептунщина?-- спросилъ онъ.
   -- Для аббатства сенъ-Антуанъ-де-Шанъ, отвѣчала Флёръ-де-Ли, не поднимая глазъ.
   Капитанъ взялъ въ руки одинъ изъ концовъ работы и сталъ его разсматривать.
   -- Скажите, прелестная кузина, спросилъ онъ,-- что это за жандармъ тутъ трубитъ въ трубу, надувая щеки?
   -- Это Тритонъ, отвѣчала она.
   Въ отрывистыхъ отвѣтахъ Флёръ-де-Ли все еще звучалъ легкій оттѣнокъ недовольства. Молодой человѣкъ понялъ, что надо ей что нибудь шепнуть на ухо, какой нибудь комплиментъ или просто какое нибудь общее мѣсто,-- все равно. Онъ наклонился къ ней, но, сколько ни ломалъ себѣ голову, не могъ придумать ничего болѣе нѣжнаго и задушевнаго, какъ слѣдующая фраза: "Отчего это ваша матушка носитъ платья съ гербами того самаго фасона, въ которомъ щеголяли наши бабушки еще во времена Карла VII? Вы-бы ей сказали, кузина, что это теперь уже вышло изъ моды, и что она съ своими петлями и лаврами {Странное сочетаніе петель и лавровъ въ гербѣ, которымъ авторъ надѣляетъ фамилію Гондлорье объясняется тѣмъ, что фамилія эта составлена изъ двухъ словъ: Gond -- петля (дверная) и laurier -- лавръ. Прим. перев.}, вышитыми въ видѣ гербовыхъ щитовъ на ея платьѣ, походитъ на каминный наличникъ, который бы вдругъ вздумалъ разгуливать по комнатѣ".
   Флёръ-де-Ли съ укоромъ подняла на него свои прекрасные глаза.
   -- И у васъ нѣтъ другихъ рѣчей для меня? спросила она вполголоса.
   А госпожа Алоиза, тѣмъ временемъ, съ умиленіемъ смотрѣла на молодыхъ людей, такъ близко склонившихся другъ къ другу и о чемъ-то перешептывавшихся.
   -- Вотъ она молодость-то и любовь! говорила она про себя, играя съ застежками своего молитвенника.
   Капитанъ, чувствуя себя все болѣе и болѣе неловко, снова свелъ разговоръ на работу своей невѣсты.-- "А вѣдь въ самомъ дѣлѣ, воскликнулъ онъ, это прелестная вещь!"
   Тутъ Коломба де-Гальфонтенъ, другая прелестная блондинка, бѣлая кожа которой какъ нельзя лучше оттѣнялась голубою парчею ея платья, робко вставила свое слово въ разговоръ, обращаясь къ Флёръ-де-Ли, въ надеждѣ, что за нее отвѣтитъ капитанъ: "Скажите, милая Гондлорье, вамъ не случалось видѣть тканые обои отеля Ла-Рошь-Гойонъ?
   -- Это тотъ отель, ограда котораго захватываетъ садикъ луврской бѣлошвейки? смѣясь спросила Діана-де-Кристёль, у которой зубы были очень хороши и которая поэтому постоянно смѣялась.
   -- И гдѣ еще есть большая старая башня, уцѣлѣвшая отъ прежней городской стѣны? добавила Амелота де-Монмишель, -- хорошенькая брюнетка, съ вьющимися волосами и свѣжимъ цвѣтомъ лица, имѣвшая привычку постоянно вздыхать, подобно тому, какъ подруга ея постоянно смѣялась,-- безъ всякой причины.
   -- Милая моя Коломба, вмѣшалась госпожа Алоиза, -- вы вѣрно говорите о томъ отелѣ, который принадлежалъ господину де-Баквилю при королѣ Карлѣ VI? Тамъ, дѣйствительно, есть обои прекрасной работы.
   -- Карлъ VII, Карлъ VII, проворчалъ про себя молодой капитанъ, покручивая свой усъ, -- ишь вѣдь какую старину почтеннѣйшая тетушка помнитъ!
   Госпожа-де-Гондлорье продолжала:-- "Да, да, обои, точно, великолѣпные. Работа ихъ такъ хороша, что считается единственной въ своемъ родѣ.
   Въ эту минуту Беранжера-де-Шаншевріе, стройная семилѣтняя дѣвочка, смотрѣвшая все время на площадь сквозь узорчатую рѣшетку балкона, воскликнула:-- "Ахъ, крестная мамаша Флёръ-де-Ли, посмотрите, какая хорошенькая танцовщица пляшетъ на площади и бьетъ въ бубенъ! А кругомъ стоитъ простой народъ и смотритъ".
   И точно, въ комнату доносилось съ площади звонкое содроганье бубна.
   -- Должно быть какая нибудь цыганка, проговорила Флёръ-де-Ли, небрежно поворачивая голову въ сторону площади.-- А, посмотримъ, посмотримъ, что это такое! воскликнули ея рѣзвыя подруги и всѣ бросились къ рѣшеткѣ балкона. Флёръ-де-Ли, озабоченная холодностью своего жениха, медленно послѣдовала за ними, а капитанъ, обрадовавшись этой диверсіи, положившей конецъ плохо клеившемуся разговору, отошелъ въ глубину комнаты съ довольнымъ видомъ солдата, котораго смѣнили съ дежурства. А между тѣмъ ужь на что, кажется, легкое и пріятное было дежурство при особѣ такой красавицы, какъ Флёръ-де-Ли? Было время, когда и самъ капитанъ такъ думалъ, но мало по малу настало пресыщеніе, а близость свадьбы охлаждала его съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе. Къ тому-же характеръ у него былъ непостоянный и, ужь коли говорить правду, вкусы -- нѣсколько грубоватые. Хотя по происхожденію онъ принадлежалъ къ высшей аристократіи, но, протянувъ нѣсколько лѣтъ военную лямку, онъ усвоилъ себѣ казарменныя привычки. Ему нравилась таверна и все то, что неразлучно съ нею; онъ чувствовалъ себѣ въ своей тарелкѣ лишь тамъ, гдѣ могъ не стѣсняться по части площадныхъ словъ; лагерныя любовныя похожденія, доступныя красавицы и легкія побѣды были его стихіей. Въ родительскомъ дому, однако, онъ получилъ кое-какое воспитаніе, но онъ слишкомъ рано началъ походную жизнь, слишкомъ рано ознакомился съ бытомъ гарнизонныхъ стоянокъ и изо дня въ день аристократическій лоскъ, наведенный на него воспитаньемъ, стирался отъ жесткаго тренія о палашъ жандарма. Невѣсту свою онъ еще навѣщалъ отъ времени до времени, побуждаемый къ тому остаткомъ совѣстливости, но въ домѣ Флёръ-де-Ли онъ чувствовалъ себя вдвойнѣ стѣсненнымъ: во первыхъ, потому, что, растранжиривъ свой запасъ любви во всевозможныхъ мѣстахъ, онъ сохранялъ лишь весьма небольшую долю ея для невѣсты; а во вторыхъ, потому, что въ обществѣ всѣхъ этихъ чинныхъ, застегнутыхъ на всѣ пуговицы и строго приличныхъ красавицъ онъ находился подъ постояннымъ страхомъ, какъ-бы его языкъ, привыкшій къ крѣпкимъ словцамъ, не отбросилъ наложенную на него узду и не прорвался какимъ нибудь выраженіемъ, умѣстнымъ только въ тавернѣ. То-то-бы разодолжилъ! А впрочемъ, всѣ эти качества уживались въ немъ съ большими претензіями на хорошій тонъ, на изящество въ костюмѣ и на красоту. Предоставляемъ читателю согласовать эти противорѣчія, наше-же дѣло, какъ историка, только засвидѣтельствовать фактъ.
   И такъ онъ стоялъ нѣсколько минутъ, прислонившись молча къ рѣзному наличнику камина и погруженный въ раздумье, а можетъ быть, и ни о чемъ не думая, какъ вдругъ Флёръ-де-Ли, обернувшись, заговорила съ нимъ. Вѣдь въ сущности бѣдняжкѣ стоило большихъ усилій выдерживать съ нимъ тонъ оскорбленной гордости въ предыдущемъ разговорѣ.
   -- Послушайте, милый кузенъ, начала она,-- вы, помнится, разсказывали намъ о цыганкѣ, которую вы, мѣсяца два тому назадъ во время ночного объѣзда, спасли изъ рукъ цѣлой дюжины разбойниковъ?
   -- Кажется, разсказывалъ, прелестная кузина! отозвался капитанъ.
   -- Такъ вотъ, продолжала она, -- не эта-ли самая цыганка пляшетъ вонъ тамъ на площади передъ соборомъ? Пойдите сюда на балконъ, милый кузенъ Фебъ,-- не узнаете-ли вы ее въ лицо?
   Въ тонѣ, которымъ она подзывала его къ себѣ, и въ ласковой фамильярности, съ которою произнесла его имя, сказывалось желанье примиренья. Капитанъ Фебъ-де-Шатопре -- (ибо никто другой, какъ онъ фигурируетъ передъ читателемъ съ самаго начала настоящей главы), -- не торопясь вышелъ на балконъ.-- "Посмотрите, проговорила Флёръ-де-Ли, нѣжно дотрогиваясь до его руки,-- видите вонъ ту молоденькую дѣвочку, которая пляшетъ въ кругу народа, -- не ваша-ли это цыганка?"
   Фебъ посмотрѣлъ и отвѣчалъ:
   -- Да, я ее узнаю по козѣ.
   -- Ахъ, и въ самомъ дѣлѣ, что за прелестная козочка! воскликнула Амелота, складывая руки съ выраженіемъ восторга.
   -- А что, ея рога изъ настоящаго золота? спросила Беранжера.
   Госпожа Алоиза, съ своего кресла, тоже вмѣшалась въ разговоръ.-- "Не изъ тѣхъ-ли это цыганокъ, что прибыли прошлаго года въ Парижъ черезъ ворота Жибаръ?"
   -- Матушка, мягко замѣтила Флёръ-де-Ли, -- эти ворота теперь называются Porte d'Enfer.
   Дѣвица Гондлорье знала, до какой степени шокируютъ капитана старомодныя выраженія ея матери. Онъ уже и теперь начиналъ хихикать, бормоча сквозь зубы: "Ворота Жибаръ! Ворота Жибаръ! Да это еще въ тѣ времена они такъ назывались, когда въ нихъ въѣзжалъ Карлъ VI".
   -- Крестная! воскликнула въ эту минуту Беранжера, вѣчно бѣгающіе глаза которой какъ-то случайно поднялись на одну изъ башенъ собора,-- посмотрите, что это за черный человѣкъ тамъ наверху?
   -- Это господинъ архидіаконъ де-Жозасъ, отвѣчала Флёръ-де-Ли.
   -- А зоркіе у васъ должно быть глаза, если вы можете узнать его отсюда, замѣтила дѣвица Гальфонтенъ.
   -- Какъ онъ смотритъ на танцовщицу! воскликнула Діана де-Кристёль.
   -- Ну, египтянкѣ, должно быть, не сдобровать! замѣтила Флёрѣде-Ли.-- Вѣдь онъ крѣпко не жалуетъ ихъ племя.
   -- А жаль, что этотъ человѣкъ глядитъ на нее такимъ недобрымъ взглядомъ, сказала Амелота де-Монмишель.-- Она такъ восхитительно танцуетъ.
   -- Милый кузенъ Фебъ, вдругъ обратилась къ капитану Флёръ-де-Ли, благо вы знаете эту цыганку, сдѣлайте ей знакъ, чтобъ она сюда пришла. Она насъ позабавитъ.
   -- О да! воскликнули всѣ молодыя дѣвушки, хлопая въ ладоши.
   -- Что за сумасбродная идея! отвѣчалъ Фебъ.-- Она меня, конечно, позабыла и я даже имени ея не знаю. Впрочемъ, если вы желаете, сударыни, я попробую.-- И, наклонившись черезъ перила балкона, онъ началъ кричать:-- Эй, дѣвочка, послушай!
   Танцовщица въ эту минуту не била въ свой бубенъ. Она повернула голову въ ту сторону, откуда донесся этотъ зовъ, блестящій взглядъ ея остановился на Фебѣ, и она стала какъ вкопанная.
   -- Сюда, дѣвочка! повторилъ капитанъ, маня ее пальцемъ.
   Молодая дѣвушка еще разъ на него взглянула; затѣмъ вся вспыхнула и, взявъ свой бубенъ подъ мышку, пошла, пробираясь сквозь изумленную толпу, къ двери того дома, откуда ее звалъ Фебъ. Она шла медленно, шатаясь, и въ глазахъ ея было какое-то смутное выраженіе, напоминавшее птичку, которая подчиняется противъ воли притягательной силѣ змѣинаго взгляда.
   Минуту спустя занавѣсъ въ дверяхъ комнаты приподнялся и цыганка показалась на порогѣ, вся красная и переконфуженная; она стояла съ потупленными глазами, съ трудомъ переводя духъ и не смѣя сдѣлать ни шагу далѣе.
   Беранжера захлопала въ ладоши.
   Между тѣмъ, танцовщица продолжала неподвижно стоять на порогѣ комнаты. Появленіе ея какъ-то странно подѣйствовало на всю эту группу молодыхъ дѣвушекъ. Не подлежитъ сомнѣнію, что всѣ онѣ были обуреваемы смутнымъ, инстинктивнымъ желаніемъ понравиться красавцу офицеру, что блестящій мундиръ капитана былъ мишенью, въ которую направлялись всѣ стрѣлы ихъ кокетства, и что съ тѣхъ поръ, какъ онъ явился въ ихъ общество, между ними установилось извѣстное глухое соперничество; въ этомъ соперничествѣ онѣ сами себѣ не сознавались, но оно, тѣмъ не менѣе, ежеминутно прорывалось и въ тѣлодвиженіяхъ и въ словахъ. Но такъ какъ всѣ онѣ были надѣлены красотою въ приблизительно равной мѣрѣ, то борьба между ними велась равнымъ оружіемъ и каждая могла надѣяться, что побѣда останемся за нею. Появленіе цыганки разомъ нарушило это равновѣсіе. Красота ея была такъ поразительна, что въ ту минуту, когда она показалась на порогѣ, точно лучи какого-то особеннаго свѣта озарили всю комнату. Въ этомъ тѣсномъ пространствѣ, въ темной рамкѣ этихъ обоевъ и этой рѣзьбы изъ дерева, она казалась несравненно прекраснѣе и лучезарнѣе, чѣмъ на площади. Она походила на свѣточъ, который вдругъ бы внесли съ улицы, залитой сіяніемъ дня, въ полумракъ комнаты. Молодыя аристократки невольно были ею ослѣплены. Каждая изъ нихъ почувствовала какое-то оскорбленіе, нанесенное ея собственной красотѣ. И тотчасъ-же въ ихъ рядахъ, если можно такъ выразиться, произошла перемѣна фронта. Между ними не было сказано ни слова, но онѣ поняли другъ друга какъ нельзя лучше. Вообще, женщины быстрѣе понимаютъ другъ друга инстинктомъ, нежели мужчины -- умомъ. Среди этихъ молодыхъ дѣвушекъ появился врагъ, общій всѣмъ имъ. Всѣ это тотчасъ же почувствовали и поспѣшили сомкнуться между собою. Достаточно одной капли вина, чтобы окрасить цѣлый стаканъ воды; чтобъ придать окраску извѣстнаго настроенія цѣлому обществу хорошенькихъ женщинъ, достаточно появленія одной женщины, болѣе красивой, чѣмъ всѣ остальныя... въ особенности тамъ, гдѣ на всю компанію имѣется одинъ только мужчина.
   Поэтому-то пріемъ, оказанный цыганкѣ, былъ изумительно холоденъ. Онѣ окинули ее взглядами съ головы до ногъ, затѣмъ переглянулись между собою, -- и все было рѣшено; онѣ безъ словъ угадали мысль, шевелившуюся въ каждой изъ нихъ. Между тѣмъ, молодая дѣвушка стояла неподвижно, дожидаясь, чтобы съ ней заговорили; она была до того взволнована, что не смѣла поднять глазъ.
   Капитанъ первый нарушилъ молчаніе.-- По чести! проговорилъ онъ въ своемъ обычномъ тонѣ ничѣмъ несмущающагося фатовства,-- вотъ очаровательное-то созданье!-- Какъ вы ее находите, прелестная кузина?
   Замѣчаніе это, которое другой, болѣе деликатный поклонникъ сдѣлалъ бы, по крайней мѣрѣ, въ полголоса, не могло конечно развѣять ревнивыя подозрѣнія, заставившія всѣхъ присутствующихъ насторожиться при появленіи цыганки.
   Флёръ-де-Ли отвѣчала капитану съ напускнымъ пренебрежительнымъ снисхожденіемъ:-- Ничего, недурна!
   Остальныя перешептывались между собою.
   Наконецъ, г-жа Алоиза, которую ревность разбирала тѣмъ сильнѣе, это она ревновала не за себя, а за свою дочь, заговорила, обращаясь къ танцовщицѣ:-- Подойди-же поближе, милая.
   -- Подойди-же поближе, милая! повторила съ комичной важностью Беранжера, голова которой не хватала даже до пояса цыганки.
   Цыганка приблизилась къ креслу знатной вдовы.
   -- Прелестное созданье! съ вычурной любезностью проговорилъ Фебъ, дѣлая съ своей стороны нѣсколько шаговъ на встрѣчу цыганкѣ,-- не знаю, могу ли я разсчитывать на высокое счастье быть узнаннымъ вами...
   Она перебила эту рѣчь, обративъ на него взглядъ и улыбку, дышавшіе безконечной кротостью.-- О да, я узнаю васъ! проговорила она.
   -- Однако память у васъ хорошая, замѣтила Флёръ-де-Ли.
   -- А живо вы въ тотъ вечеръ убѣжали, продолжалъ Фебъ:-- Скажите, развѣ мой видъ васъ ужь такъ напугалъ?
   -- О нѣтъ! отвѣчала цыганка.
   Въ этомъ "о нѣтъ!" сказанномъ вслѣдъ за столь-же выразительнымъ "о да!" было что-то странное, больно задѣвшее за сердце Флёръ-де-Ли.
   -- А вы, моя красавица, продолжалъ капитанъ, языкъ котораго становился развязнѣе въ разговорѣ съ уличной дѣвушкой,-- оставили мнѣ взамѣнъ себя премерзѣйшую образину: кривоглазаго и горбатаго урода,-- соборнаго звонаря, если не ошибаюсь. Я слыхалъ, что онъ незаконнорожденный сынъ какого-то архидіакона, и что въ него отъ рожденія вселился діаволъ. Имя у него какое-то мудреное: не то Великая Пятница, не то Вербное Воскресенье, не то Заговѣнье, словомъ, названье какого-то такого дня, когда въ колокола трезвонятъ. И онъ осмѣливался васъ похищать, какъ будто такія дѣвушки, какъ вы, созданы для пономарей! Вѣдь ишь куда хватилъ! И какого чорта ему отъ васъ понадобилось? Вы не можете мнѣ этого объяснить?
   -- Я ничего не знаю, проговорила она.
   -- Какова дерзость! Звонарь затѣваетъ похищеніе дѣвушки, точно виконтъ какой! Простой смердъ -- и охотится на дичь, за которой гоняться въ пору только кровному дворянину! Чудеса, да и только! Ну, да и поплатился же онъ за это. Рука у Пьера Тортерю основательная и любой прохвостъ, котораго онъ отстегаетъ, долго этого не забудетъ. Могу вамъ засвидѣтельствовать, если только это доставитъ вамъ удовольствіе, что вашему звонарю Пьеръ здорово спустилъ шкуру.
   -- Бѣдняга! проговорила цыганка, въ воспоминаніи которой слова эти воскресили сцену у позорнаго столба.
   Капитанъ расхохотался.-- Ахъ ты канальство! воскликнулъ онъ. Нашли кого жалѣть. Ваше состраданіе здѣсь такъ же умѣстно, какъ султанъ изъ перьевъ на хвостѣ у свиньи. Да пускай у меня брюхо отростетъ, какъ у самого папы, если...
   Онъ круто оборвалъ свою рѣчь.-- Извините, сударыни, обратился онъ къ остальной компаніи,-- я кажется чуть было не сказалъ глупость.
   -- Фи, милостивый государь, стыдитесь! проговорила дѣвица Гальфонтенъ.
   -- Онъ разговариваетъ съ этой тварью на единственномъ языкѣ, который она способна понять, добавила въ полголоса Флёръ-де-Ли досада которой разгоралась все болѣе и болѣе. Дальнѣйшее поведеніе капитана, конечно, не могло способствовать успокоенію этого чувства. Въ восхищеніи отъ цыганки и, главное, отъ самого себя, онъ перевернулся на каблукахъ и проговорилъ съ своею грубою и простодушною солдатскою любезностью: "А важная дѣвка, чортъ возьми!"
   -- Костюмъ у нея, надо сознаться, въ достаточной мѣрѣ неприличный! замѣтила Діана де-Кристёль, смѣясь, чтобы выставить напоказъ свои великолѣпные зубы.
   Это замѣчаніе было лучемъ свѣта для всѣхъ остальныхъ. Оно указало имъ слабую сторону цыганки; не имѣя возможности придраться къ ея красотѣ, онѣ напустились на ея нарядъ.
   -- А и въ самомъ дѣлѣ, милая, вмѣшалась Амелота де-Монмишель, съ чего это ты вздумала разгуливать по улицамъ безъ косынка и безъ шемизетки?
   -- И юбка у тебя такъ коротка, что просто совѣстно смотрѣть, добавила Коломба де-Гальфонтенъ.
   -- Ты дождешься, голубушка, продолжала съ кисло-сладкой интонаціей Флёръ-де-Ли, что тебя за твой золоченый поясъ заберутъ сержанты городской стражи.
   -- Ахъ, дѣвочка! подхватила Діана де-Кристёль съ своимъ неумолимымъ смѣхомъ,-- хоть бы ты рукавами прикрыла свои голыя руки,-- онѣ у тебя не были бы такія загорѣлыя.
   Эта группа красивыхъ и знатныхъ дѣвицъ, скользившая и извивавшаяся по змѣиному вокругъ уличной танцовщицы, язвя ее своими ядовитыми и злобными языками, представляла зрѣлище, достойное болѣе умнаго наблюдателя, чѣмъ капитанъ Фебъ. Онѣ умѣли быть жестокими, сохраняя всю свою плавную грацію; онѣ рылись въ ея убогомъ и фантастичномъ нарядѣ изъ блестокъ и пестрыхъ тряпокъ, безпощадно теребя каждую его подробность. Хохоту, насмѣшкамъ и униженіямъ, казалось, не будетъ конца. Сарказмы приправлялись выраженіями высокомѣрнаго состраданія и злобными взглядами. Онѣ напоминали тѣхъ римскихъ патриціанокъ, которыя тѣшились, запуская булавки въ грудь красивой невольницы. Ихъ можно было принять за свору стройныхъ гончихъ, кружащихся съ раздувшимися ноздрями и сверкающими глазами вокругъ несчастной лѣсной лани, отъ растерзанія которой ихъ удерживаетъ строгій взглядъ хозяина.
   Да и что значила какая нибудь жалкая уличная танцовщица передъ этими знатными дѣвушками? Онѣ, повидимому, не обращали никакого вниманія на ея присутствіе и говорили при ней, или съ нею, о ней же самой какъ о вещи, довольно красивой на взглядъ, но неопрятной и презрѣнной.
   Цыганка отлично чувствовала эти булавочные уколы. По временамъ лицо ея заливалось румянцемъ стыда, а въ глазахъ зажигалась гнѣвная искра. Казалось, вотъ-вотъ съ языка ея сорвется слово отпора всѣмъ этимъ оскорбленіямъ; нижняя губа ея складывалась въ ту презрительную гримасу, которая уже знакома читателю. Но она оставалась неподвижна и смотрѣла на Феба покорнымъ, печальнымъ и кроткимъ взглядомъ. Въ этомъ взглядѣ прорывалось такъ же счастье и нѣжность. Она, повидимому, сдерживалась, боясь, чтобъ ее не прогнали.
   А Фебъ между тѣмъ хохоталъ и заступался за цыганку съ какою-то смѣсью нахальства и состраданья.
   -- Вы ихъ, милочка, не слушайте, говорилъ онъ, позвякивая своими золотыми шпорами. Пускай себѣ смѣются! Вашъ нарядъ, точно, немножко страненъ, но такой красоткѣ, какъ вы, всякое платье къ лицу.
   -- Боже мой! воскликнула бѣлокурая Гальфонтенъ, выпрямляя свою лебединую шею, съ горькой улыбкой,-- господа королевскіе стрѣлки, какъ я вижу, очень легко воспламеняются отъ огня цыганскихъ глазъ.
   -- А почему бы и нѣтъ? проговорилъ Фебъ.
   При этомъ отвѣтѣ, небрежно брошенномъ капитаномъ на подобіе камня, который швыряютъ, не глядя, куда онъ упадетъ, Коломба захохотала, а за ней принялись хохотать и Діана, и Амелота, и Флёръ-де-Ли,-- послѣдняя, впрочемъ, со слезами на глазахъ.
   Цыганка, которая при словахъ Коломбы де-Гальфонтенъ, потупила было глаза въ землю, услышавъ отвѣтъ Феба, снова подняла ихъ и устремила на молодого человѣка взглядъ, въ которомъ свѣтилась горделивая радость. Она была прелестна въ эту минуту.
   Между чѣмъ, вдова Гондлорье, молча наблюдавшая всю эту сцену, чувствовала себя чѣмъ-то обиженной и никакъ не могла взять въ толкъ, что такое кругомъ ея дѣлается.
   -- Пресвятая Дѣва! воскликнула она вдругъ, что это такое у меня въ ногахъ шевелится? Ай, ай! скверное животное!
   То была коза, которая пробралась въ комнату, розыскивая свою госпожу; при томъ движеніи, которое она сдѣлала, чтобъ броситься къ цыганкѣ, она запуталась рогами въ безчисленныхъ складкахъ, которыя платье благородной вдовы образовало у ея ногъ, когда она сидѣла.
   Случай этотъ произвелъ диверсію. Цыганка молча высвободила козу изъ платья.
   -- Ахъ! это та самая козочка, у которой копыта вызолочены, проговорила Беранжера, прыгая отъ радости.
   Цыганка опустилась на колѣни возлѣ козы и прижала къ своей щекѣ ласковую мордочку животнаго. Молодая дѣвушка какъ будт0 просила прощенія въ томъ, что покинула ее, входя въ этотъ домъ.
   Между тѣмъ Діана наклонилась къ уху Коломбы и шепнула:
   -- Ахъ Боже мой! какъ это я раньше не догадалась! Вѣдь это знаменитая цыганка съ козою. Она, говорятъ, колдунья и коза ея тоже умѣетъ такія штуки выдѣлывать, что тутъ, видимо, дѣло не спроста.
   -- А коли такъ, отвѣчала Коломба, то пускай насъ теперь коза въ свою очередь позабавитъ и покажетъ намъ какое нибудь чудо.
   Діапа и Коломба поспѣшно обратились къ цыганкѣ.
   -- Послушай, милая, заставь-ка свою козу сдѣлась чудо.
   -- Я васъ не понимаю, проговорила танцовщица.
   -- Ну да, чудо, волшебство... словомъ колдовство какое нибудь.
   -- Ничего я этого не знаю.-- И она принялась гладить козу, приговаривая: "Джали, Джали!"
   Въ эту минуту Флёръ-де-Ли замѣтила на шеѣ у козы мѣшочекъ изъ вышитой кожи.-- Это что такое? спросила она у цыганки. Цыганка подняла свои большіе глаза и отвѣтила съ серьезнымъ видомъ: "Это мой секретъ".
   -- "Охъ, кабы мнѣ добраться до твоего секрета!" подумала Флёръ-де-Ли.
   Въ эту минуту вдова встала съ недовольнымъ видомъ.-- Послушай, цыганка, проговорила она,-- если ни ты, ни твоя коза не можете ничего передъ нами проплясать, то зачѣмъ вы здѣсь обѣ торчите?
   Цыганка, не отвѣчая ни слова, медленно направилась къ двери. Но, по мѣрѣ того, какъ она приближалась къ выходу, шагъ ея замедлялся. Казалось какой-то незримый магнитъ удерживалъ ее въ этой комнатѣ. Вдругъ она обратила свои глаза, влажные отъ слезъ, на Феба и остановилась.
   -- Убей Богъ мою душу! воскликнулъ капитанъ,-- развѣ такъ уходятъ? Вернитесь-ка назадъ и пропляшите намъ что нибудь. Кстати, красавица, какъ васъ зовутъ?
   -- Эсмеральдой, отвѣчала дѣвушка, не сводя съ него глазъ.
   При этомъ странномъ имени всѣ молодыя дѣвушки такъ и покатились со смѣха.
   -- Ну ужь имя для дѣвицы, нечего сказать! воскликнула Діана.
   -- Я говорила вамъ, замѣтила Амелота, что она чародѣйка.
   -- Ну, милая, торжественно вмѣшалась госпожа Алоиза, одно могу сказать навѣрное: не у святой купели нарекли тебѣ твои родители это имя.

0x01 graphic

   Между тѣмъ Беранжера, на которую никто не обращалъ вниманія, успѣла приманить козу марципаномъ въ дальній уголокъ комнаты. Мигомъ ребенокъ и коза заключили между собой тѣсный дружественный союзъ. Любопытная дѣвочка сняла кожаный мѣшочекъ съ шеи Джали, раскрыла и высыпала его содержимое на цыновку. Оказалось, что въ мѣшкѣ заключалась азбука, каждая буква которой была изображена на отдѣльной деревянной дощечкѣ. Не успѣла Беранжера высыпать эти дощечки на полъ, какъ къ изумленію ея коза начала вытаскивать изъ кучи нѣкоторыя буквы своимъ позолоченымъ копытомъ и, тихонько подталкивая ихъ, располагать въ извѣстномъ порядкѣ. Вѣроятно это-то и было одно изъ ея чудесъ. Вскорѣ изъ этихъ буквъ образовалось слово, которое коза, очевидно, складывала уже не въ первый разъ, до такой степени всѣ ея движенія дышали увѣренностью. Беранжера воскликнула, всплеснувъ руками отъ восторга.
   -- Крестная мамаша Флёръ-де-Ли, посмотрите-ка, что коза умѣетъ дѣлать!
   Флёръ-де-Ли подбѣжала и вздрогнула. Буквы, размѣщенныя на полу, образовали слѣдующее слово:

"ФЕБЪ".

   -- Это коза сложила? спросила она измѣнившимся голосомъ.
   -- Да, крестная, отвѣчала Беранжера.
   Сомнѣваться въ правдивости ея словъ не было никакой возможности: дѣвочка еще не умѣла писать.
   -- Такъ вотъ онъ, секретъ-то! подумала Флёръ-де-Ли.
   Между тѣмъ на крикъ Беранжеры всѣ сбѣжались: и мать, и подруги, и капитанъ, и цыганка.
   Эсмеральда тотчасъ увидѣла, какую глупость натворила ея коза. Она сначала покраснѣла, потомъ поблѣднѣла и задрожала, точно уличенная въ какомъ нибудь преступленіи передъ капитаномъ, который смотрѣлъ на нее съ улыбкою удивленія и самодовольства.
   "Фебъ" шопотомъ повторяли между собою озадаченныя молодыя дѣвушки:-- да это имя капитана!
   -- Память у васъ изумительная, проговорила Флёръ-де-Ли, обращаясь къ цыганкѣ, которая стояла точно каменное изваяніе. Затѣмъ Флёръ-де-Ли разразилась рыданьями.-- "О, пробормотала она, закрывая лицо руками, я знала, что это колдунья!" -- А другой, болѣе зловѣщій голосъ, звучавшій въ глубинѣ ея сердца, подсказывалъ ей: -- "это соперница!"
   Она упала въ обморокъ.
   -- Дочь моя, дочь моя! закричала испуганная мать.-- Убирайся вонъ отсюда, проклятая цыганка!
   Эсмеральда быстро подобрала злополучныя буквы, знакомъ подозвала Джали и вышла въ одну дверь, между тѣмъ, какъ въ другую выносили безчувственную Флёръ-де-Ли.
   Капитанъ Фебъ, оставшись одинъ, съ минуту постоялъ въ нерѣшимости, не зная, въ которую изъ двухъ дверей ему, съ своей стороны, направиться; но, подумавъ немного, счелъ за лучшее послѣдовать за цыганкой.
   

II.
Священникъ и философъ -- не одно и тоже.

   Священникъ, котораго молодыя дѣвушки замѣтили на вершинѣ сѣверной башни собора и который, наклонившись надъ площадью, такъ внимательно смотрѣлъ на пляску цыганки, былъ, дѣйствительно, архидіаконъ Клодъ Фролло.
   Читатель не позабылъ, конечно, про ту таинственную келью, которую архидіаконъ отвелъ себѣ въ этой башнѣ. (Не знаю, замѣчу мимоходомъ,-- не та ли это самая келья, внутренность которой и теперь можно видѣть въ небольшое квадратное слуховое окно, продѣланное на высотѣ человѣческаго роста, въ восточной сторонѣ той платформы, которая служитъ основаніемъ для башенъ собора; теперь келья эта -- ни что иное, какъ нора, пустая, обнаженная и полуразрушенная. Стѣны ея покрытыя полуобвалившейся штукатуркой, украшены тамъ и сямъ плохими, пожелтѣлыми гравюрами, изображающими фасады различныхъ соборовъ. Я подозрѣваю, что въ этой норѣ только летучія мыши да пауки имѣютъ совмѣстное жительство и что въ ней, слѣдовательно, ведется двойная истребительная война противъ мухъ).
   Каждый день, за часъ до восхода солнца, архидіаконъ подымался по лѣстницѣ башни и запирался въ этой кельѣ, гдѣ онъ нерѣдко проводилъ цѣлыя ночи. Въ этотъ день, въ ту самую минуту, когда онъ достигъ низкой двери, которая вела въ его любимое убѣжище, и уже вкладывалъ въ замокъ небольшой сложный ключъ, который онъ постоянно носилъ при себѣ въ сумкѣ, привѣшенной къ его поясу, до слуха его донесся звукъ бубна и кастаньетъ. Звукъ этотъ раздавался съ площади передъ соборомъ. Въ кельѣ же, какъ мы уже сказали, было одно только небольшое окно, выходившее на кровлю собора. Клодъ
   Фролло поспѣшно вынулъ ключъ изъ замка и, минуту спустя, онъ уже стоялъ на вершинѣ башни, въ той угрюмой и сосредоточенной позѣ, въ которой замѣтили его молодыя дѣвушки отеля Гондлорье.
   Онъ стоялъ, задумчивый и неподвижный, весь поглощенный одной только мыслью, занятый однимъ только зрѣлищемъ. Весь Парижъ разстилался у его ногъ, съ безчисленными стрѣльчатыми кровлями своихъ зданій, съ мягко волнующеюся линіею возвышенностей, опоясывавшихъ его горизонтъ, съ рѣкою, бѣгущею змѣиными изгибами подъ мостами, съ народомъ, катящимъ свои волны по улицамъ, съ облаками дыма, извергаемаго тысячами трубъ, съ массою зданій, которыя точно цѣпь нагроможденныхъ другъ на друга холмовъ, тѣснили соборъ со всѣхъ сторонъ. Но во всемъ этомъ городѣ архидіаконъ видѣлъ только одну точку мостовой,-- площадь передъ соборомъ; во всей этой толпѣ для него существовало одно только лицо -- лицо цыганки.
   Трудно было бы сказать, что выражалъ его взглядъ, устремленный на дѣвушку, и какого рода огонь свѣтился въ немъ. Взглядъ этотъ былъ неподвиженъ, а между тѣмъ въ немъ сказывались смущеніе и тревога. Глядя на полную неподвижность всего его тѣла, по которому лишь изрѣдка пробѣгалъ какой-то механическій трепетъ, подобный содроганію дерева отъ налетѣвшаго на него порыва вѣтра, глядя на его локти, которые такъ и замерли въ разъ принятомъ положеніи и болѣе походили на мраморъ, чѣмъ тѣ перила, на которыя они опирались, глядя, наконецъ, на окаменѣлую улыбку, исказившую его лицо, можно было подумать, что въ Клодѣ Фролло живутъ одни только глаза.
   А цыганка тѣмъ временемъ плясала; она вертѣла свой бубенъ, держа его на кончикѣ пальца, и, по временамъ, подбрасывала его въ воздухѣ, выдѣлывая всѣмъ тѣломъ различныя фигуры провансальской сарабанды. Проворная, легкая и веселая, она и не подозрѣвала зловѣщаго взгляда, тяготѣвшаго отвѣсно надъ ея головою.
   Вокругъ нея волновалась толпа. Отъ времени до времени какой-то человѣкъ, одѣтый въ желтый и красный казакинъ, заставлялъ зрителей отодвигаться нѣсколько назадъ, чтобы очистить вокругъ нея свободное пространство; сдѣлавъ свое дѣло, человѣкъ этотъ снова усаживался на стулъ, поставленный въ нѣсколькихъ шагахъ отъ танцовщицы, и бралъ къ себѣ на колѣни голову козы. То былъ, повидимому, спутникъ танцовщицы. Клодъ Фролло съ высоты своей башни не могъ разглядѣть его лица.
   Какъ только архидіаконъ замѣтивъ этого незнакомца, вниманіе его, повидимому, раздвоилось между танцовщицей и ея спутникомъ, причемъ лицо его все болѣе и болѣе омрачалось. Вдругъ онъ выпрямился и по всему его тѣлу пробѣжала дрожь.-- "Что это за человѣкъ? пробормоталъ онъ сквозь зубы. Я всегда видѣлъ ее одну".
   Онъ снова скрылся подъ извилистыми сводами винтообразной лѣстницы и спустился съ башни. Проходя мимо полуотворенной двери того помѣщенія, гдѣ висѣли колокола, онъ увидѣлъ нѣчто, поразившее его изумленіемъ: Квазимодо, высунувшись въ одно изъ отверстій этого черепичнаго навѣса, смотрѣлъ и съ своей стороны на площадь. Онъ былъ до такой степени погруженъ въ свое созерцаніе, что не замѣтилъ даже, какъ мимо его прошелъ его пріемный отецъ. Въ его уродливомъ единственномъ глазу свѣтилось какое-то странное выраженіе: то былъ взглядъ, полный умиленія и восторга.
   "Странное дѣло! пробормоталъ Клодъ. Неужели онъ на цыганку такъ смотритъ?" -- Архидіаконъ продолжалъ задумчиво спускаться по лѣстницѣ. Нѣсколько минутъ спустя, онъ вышелъ на площадь тою дверью, которая находится у подножія башни.
   -- Куда же дѣлась цыганка? спросилъ онъ, смѣшиваясь съ толпой зрителей, которые сбѣжались на звукъ бубна.
   -- Не знаю, отвѣчалъ одинъ изъ его сосѣдей,-- она куда-то пропала. Кажется она пошла плясать вонъ въ томъ домѣ, насупротивъ, куда ее позвали.
   Вмѣсто цыганки, на томъ самомъ коврѣ, арабески котораго за минуту передъ тѣмъ исчезали подъ капризными узорами пляски, архидіаконъ увидѣлъ лишь незнакомца въ красномъ и желтомъ казакинѣ, который, чтобъ заработать малую толику денегъ, расхаживалъ кругомъ, прижавъ локти къ бокамъ, запрокинувъ голову назадъ, съ лицомъ, налитымъ кровью, съ вытянутой шеей, и держалъ стулъ на зубахъ. Къ этому стулу онъ привязалъ кошку, которую временно предоставила въ его распоряженіе одна изъ женщинъ, жившихъ по близости, и которая отчаянно мяукала съ перепуга.
   -- Пресвятая Дѣва! воскликнулъ архидіаконъ въ ту минуту, когда фигляръ, обливась потомъ, прошелъ мимо его съ своей пирамидой изъ стула и кошки, -- чѣмъ это вздумалъ заниматься maître Пьеръ Гренгуаръ!
   Строгій голосъ архидіакона такъ поразилъ бѣдняка, что онъ потерялъ равновѣсіе вмѣстѣ со всѣмъ своимъ искусно нагроможденнымъ другъ на друга добромъ, и кошка полетѣла вмѣстѣ со стуломъ на головы присутствующихъ среди невообразимыхъ воплей, поднявшихся въ толпѣ.

0x01 graphic

   По всѣмъ вѣроятіямъ Пьеру Гренгуару -- (ибо это дѣйствительно былъ онъ) -- пришлось бы жестоко поплатиться за свою вину передъ хозяйкой кошки и передъ всѣми физіономіями, ушибленными и расцарапанными по его милости, если бы онъ не поспѣшилъ воспользоваться первой минутой смятенія и не укрылся въ соборѣ, куда Клодъ Фролло знакомъ позвалъ его за собою.
   Внутри собора въ эту пору дня было уже пусто и темно; лампады, зажженныя передъ придѣлами, свѣтились какъ звѣздочки на ночномъ небѣ, такъ глубокъ былъ мракъ, окутывавшій церковные своды. Только большая розетка фасада, въ разноцвѣтныя стекла которой ударялъ горизонтальный солнечный лучъ, отливала среди окружающаго мрака игрою самоцвѣтныхъ камней и отбрасывала свой ослѣпительный спектръ на противуположную стѣну.
   Пройдя нѣсколько шаговъ по собору, патеръ Клодъ остановился, прислонясь къ колоннѣ, и вперилъ въ Гренгуара проницательный взглядъ. То былъ не тотъ взглядъ, котораго съ такимъ страхомъ ожидалъ Гренгуаръ, пристыженный тѣмъ, что попался на глаза столь серьезному и ученому мужу въ костюмѣ фигляра. Священникъ смотрѣлъ на него безъ всякой примѣси ироніи и насмѣшки, взглядъ его былъ серьезный, спокойный и пронизывающій насквозь. Архидіаконъ первый нарушилъ молчаніе.
   -- Ну, maître Пьеръ, вы должны мнѣ многое объяснить. И во первыхъ, скажите, отчего это вы пропадали безъ малаго два мѣсяца, а теперь вдругъ отыскались на площади, да въ какомъ чудесномъ нарядѣ: одна половина желтая, другая красная, точно кодебекское яблоко?
   -- Messire, жалобно отвѣчалъ Гренгуаръ, нарядъ мой, точно, изумительный и, вѣрьте, я болѣе сконфуженъ имъ, чѣмъ кошка, которой нахлобучили бы на голову тыкву. Я знаю, съ моей стороны непростительно подвергать подъ этимъ дурацкимъ казакиномъ плечевую кость философа-пиѳагорейца риску получить палочные удары отъ господъ сержантовъ городской стражи. но какъ же быть, высокочтимый учитель? Виноватъ во всемъ мой старый кафтанъ, который предательски покинулъ меня въ началѣ зимы, подъ тѣмъ предлогомъ, что онъ совсѣмъ развалился и что ему пора отдохнуть въ корзинѣ тряпичника. Что дѣлать! Цивилизація еще не достигла той высокой ступени развитія, при которой можно бы было ходить нагишомъ, какъ того желалъ Діогенъ. Къ тому же все это время дулъ очень холодный вѣтеръ и январь -- самый неподходящій мѣсяцъ въ году для попытокъ вводить этого рода усовершенствованья въ жизнь человѣчества. Казакинъ этотъ подвернулся мнѣ подъ руку, я взялъ его и бросилъ свой старый черный кафтанъ, который, для такого герметика, какъ я, былъ недостаточно герметиченъ. И вотъ, вы меня видите облеченнымъ въ нарядъ гистріона, который еще раньше меня носилъ блаженный Генезій {Христіанскій мученикъ временъ императора Діоклетіана. Онъ былъ актеромъ по профессіи и однажды исполнялъ роль новообращеннаго христіанина въ комическомъ представленіи, дававшемся по случаю въѣзда императора въ Римъ и осмѣивавшемъ христіанскую религію. Вдругъ, посреди представленія онъ объявилъ, что чувствуетъ, какъ его озарилъ внутренній свѣтъ, и что онъ отнынѣ -- христіанинъ на самомъ дѣлѣ. Его повели передъ императора, но никакія угрозы не могли побудить его взять назадъ это исповѣданье вѣры и онъ умеръ въ мученіяхъ. Прим. перев.}. Что же дѣлать! бываютъ такія временныя затмѣнія въ судьбѣ человѣка. Вѣдь вотъ и Аполлонъ насъ свиней у царя Адмета.
   -- Славнымъ вы ремесломъ занимаетесь, нечего сказать! проговорилт архидіаконъ.
   -- Я согласенъ, учитель, что гораздо лучше философствовать или поэзіей заниматься, раздувать огонь въ алхимическомъ горнѣ, или слѣдить за теченіемъ свѣтилъ небесныхъ, нежели носить кошекъ на стульяхъ передъ уличными зѣваками. По этой самой причинѣ, когда вы меня окликнули, я почувствовалъ себя такимъ-же дуракомъ, какъ оселъ, очутившійся передъ вертеломъ. но какъ-же быть, о достойный мой учитель? Ѣсть, пить -- надо каждый день и самый превосходный александрійскій стихъ не замѣнитъ въ этомъ отношеніи добраго куска сыра. Между тѣмъ, какъ вамъ извѣстно, я сочинилъ эту мистерію въ честь принцессы Маргариты Фландрской, а городъ мнѣ за нее до сихъ поръ ничего не заплатилъ, подъ тѣмъ предлогомъ, что она была не изъ самыхъ лучшихъ произведеній этого рода, -- какъ будто за четыре ефимка можно дать трагедію Софокла! И такъ, мнѣ ничего болѣе не оставалось, какъ умереть съ голоду; но тутъ на мое счастье открылось, что въ челюсти у меня преизрядная сила, вотъ я и сказалъ своей челюсти: "позаймись-ка фокусами, въ которыхъ бы можно было видѣть твою силу и ловкость, корми себя сама: "Ale te ipsam". Компанія оборванцевъ, съ которыми я свелъ дружбу, научила меня всевозможнымъ атлетическимъ штукамъ и теперь я каждый вечеръ даю жевать своимъ зубамъ тотъ хлѣбъ, который они заработали въ потѣ лица моего. Оно, конечно, коли разсудить хорошенько, concedo,-- я согласенъ, что незавидное это употребленіе для моихъ умственныхъ способностей и что не для того человѣкъ созданъ, чтобы всю жизнь бить въ бубенъ и кусать стулья; но, уважаемый учитель, жить недостаточно, надо еще чѣмъ нибудь поддерживать свое существованіе.
   Клодъ Фролло слушалъ его молча. Вдругъ въ его глубоко-лежащихъ глазахъ показалось такое пытливое выраженіе, что Гренгуаръ почувствовалъ, какъ будто этотъ взглядъ врѣзается ему въ самую душу.
   -- Все это прекрасно, maître Пьеръ, но отчего, позвольте спросить, вы теперь расхаживаете до городу въ обществѣ этой египетской танцовщицы?
   -- Какъ отчего? отвѣчалъ Гренгуаръ, -- да оттого, что она моя жена, а я ея мужъ.
   Сумрачный взглядъ священника вспыхнулъ зловѣщимъ огнемъ.
   -- Какъ, несчастный! воскликнулъ онъ, въ бѣшенствѣ хватая Гренгуара за руку, -- ты осмѣлился это сдѣлать? Ты могъ настолько позабыть Бога, чтобы прикоснуться къ этой твари?
   -- Клянусь вамъ, монсиньоръ, спасеніемъ своей души, отвѣчалъ Гренгуаръ, дрожа всѣмъ тѣломъ,-- я никогда до нея не прикасался, если ужь это васъ такъ безпокоитъ.
   -- Такъ что-жъ ты мнѣ городишь про мужа и про жену? прого ворилъ священникъ.
   Тутъ Гренгуаръ передалъ ему, насколько могъ въ сжатомъ видѣ, то, что уже извѣстно читателю о похожденіяхъ его во "Дворѣ Чудесъ" и о бракосочетаніи, заключенномъ посредствомъ разбитой кружки. Судя по его разсказу, бракъ и до сихъ поръ оставался незавершеннымъ и цыганка каждый вечеръ умѣла отъ него увертываться такъ же, какъ и въ первую ночь.-- "Конечно, заключилъ Гренгуаръ,-- это непріятно, но вся бѣда, видите ли, въ томъ, что я, кажется, имѣлъ несчастье жениться на дѣвственницѣ".
   -- Что вы хотите этимъ сказать? спросилъ архидіаконъ, который, слушая разсказъ Гренгуара, мало по малу успокоился.
   -- Объяснить это довольно трудно, отвѣчалъ поэтъ.-- Тутъ въ дѣло замѣшано суевѣріе. Жена моя, какъ мнѣ разсказывалъ одинъ старый бродяга, котораго у насъ называютъ герцогомъ Египетскимъ, была въ дѣтствѣ подобрана на дорогѣ чужими, или обронена своими, что въ сущности сводится на одно и тоже. На шеѣ она носитъ талисманъ, при помощи котораго она, какъ говорятъ, рано или поздно, найдетъ своихъ родителей. Но талисманъ этотъ утратитъ свою силу, если молодая дѣвушка утратитъ свою невинность. Вслѣдствіе этого-то мы съ ней оба и живемъ какъ нельзя болѣе добродѣтельно.
   -- Такъ вы полагаете, maître Пьеръ, продолжалъ Клодъ, лицо котораго прояснялось все болѣе и болѣе, что къ этой твари еще не приближался ни одинъ мужчина?
   -- Да гдѣ-же мужчинѣ, патеръ Клодъ, одолѣть суевѣріе? Разъ она забрала себѣ эту штуку въ голову, тутъ ужь съ ней ничего не подѣлаешь. Конечно, диковинная вещь -- встрѣтить такую монашескую недоступность среди цыганщины, гдѣ дѣвицы вообще недоступностью не отличаются. Но она, для защиты своей, имѣетъ три орудія: во первыхъ -- герцога Египетскаго, который принялъ ее подъ свое покровительство, разсчитывая, быть можетъ, продать ее какому нибудь аббату; во вторыхъ -- все ея племя, которое почему-то чтитъ ее, точно какую святыню; а въ третьихъ -- нѣкій миніатюрный кинжалъ, который плутовка постоянно прячетъ гдѣ-то на себѣ, не взирая на запрещеніе господина прево, и который тотчасъ-же очутится у нея въ рукѣ, если только пожать ее за талью. Бѣдовая она, я вамъ скажу, -- какъ есть оса!
   Архидіаконъ осыпалъ Гренгуара вопросами.
   По разсказамъ нашего поэта, Эсмеральда была безобидное и прелестное созданіе, которое можно бы было назвать совсѣмъ красавицей, еслибы не презрительная гримаска, которую у нея вошло въ привычку дѣлать отъ времени до времени; натура она была наивная и страстная, пребывавшая еще въ полномъ невѣдѣньи обо всемъ и на все отзывавшаяся восторженно; для нея еще не существовало различія между мужчиной и женщиной,-- она объ этомъ даже въ снахъ своихъ еще грезила. Такою она уже вышла изъ рукъ матери природы. Больше всего на свѣтѣ любила она танцы, шумъ и жизнь подъ открытымъ небомъ. Она изображала изъ себя нѣчто среднее между пчелою и женщиной, на ногахъ у нея словно были невидимыя крылья и жила она, кружась въ какомъ-то вихрѣ. Свойства эти выработались въ ней подъ вліяніемъ той бродячей жизни, которую она постоянно вела. Гренгуару удалось отъ нея узнать, что въ самомъ раннемъ дѣтствѣ она исходила всю Испанію и Каталонію, побывала въ Сициліи и, даже, кажется, была уведена цыганскимъ таборомъ, къ которому принадлежала, въ Алжирское королевство, которое, какъ извѣстно, находится въ Ахаіи, примыкающей съ одной стороны къ малой Албаніи и Греціи, а съ другой стороны -- къ Сицилійскому морю, ведущему въ Грецію. Цыгане, пояснилъ далѣе Гренгуаръ, состоятъ вассалами алжирскаго короля, который есть верховный повелитель всѣхъ бѣлыхъ мавровъ. Какъ бы то ни было, достовѣрно то, что Эсмеральда совсѣмъ еще ребенкомъ попала во Францію черезъ Венгрію. Изъ всѣхъ этихъ странствованій она вынесла обрывки какихъ-то странныхъ нарѣчій, пѣсни и понятія, совсѣмъ не похожія на французскія: вслѣдствіе этого самая рѣчь ея была такъ же пестра, какъ и нарядъ, на половину французскій и на половину африканскій. Впрочемъ, населеніе тѣхъ парижскихъ кварталовъ, въ которыхъ она всего чаще показывалась, любило ее за веселость, живость и миловидность, за ея пляски и пѣсни. Во всемъ городѣ она считала, что только два существа ее ненавидятъ: -- затворница Роландовой Башни, злющая старуха, которая имѣетъ какой-то особенный зубъ противъ цыганъ и осыпаетъ бѣдную танцовщицу проклятіями каждый разъ, какъ та проходитъ мимо ея окна; да еще какой-то священникъ, который при встрѣчѣ постоянно пугаетъ ее странными взглядами и словами.
   Послѣднее обстоятельство, повидимому, смутило архидіакона, по Гренгуаръ не обратилъ на это особеннаго вниманія: за послѣдніе два мѣсяца у него совсѣмъ изгладились изъ памяти странныя событія того вечера, когда онъ впервые встрѣтилъ цыганку, и онъ позабылъ про загадочную роль, которую во всемъ этомъ игралъ архидіаконъ. А впрочемъ, продолжалъ онъ свой разсказъ, маленькая танцовщица ничего не боится. Она не занимается гаданьемъ и это ограждаетъ ее отъ судебныхъ преслѣдованій по обвиненію въ колдовствѣ,-- преслѣдованій, которымъ такъ часто подвергаются цыганки. Къ тому же онъ, Гренгуаръ, замѣняетъ ей брата за невозможностью быть ея мужемъ. Вообще говоря, философъ весьма терпѣливо переносилъ этотъ платоническій бракъ. Вѣдь какъ бы то ни было, а все-таки, благодаря послѣднему, онъ имѣлъ пріютъ и кусокъ хлѣба. Каждое утро онъ выходилъ изъ своего бродяжническаго квартала на промыселъ; всего чаще онъ ходилъ вмѣстѣ съ цыганкой; онъ помогалъ ей собирать съ прохожихъ дань мелкихъ монетъ на перекресткахъ, а вечеромъ онъ возвращался съ нею подъ общій кровъ, предоставлялъ ей запираться на ключъ въ своей коморкѣ и засыпалъ сномъ праведника. Такое существованіе, по его словамъ, не лишено быть своего рода пріятности и представляло особыя удобства для мечтателя. Къ тому же Гренгуаръ, говоря по совѣсти, и самъ хорошенько не зналъ, точно ли онъ ужь такъ безумно влюбленъ въ цыганку. Онъ, пожалуй, въ одинакой мѣрѣ любилъ и козу. Что за прелестное это было животное! Ласковое, умное, понятливое, и въ добавокъ еще ученое. Такія ученыя животныя очень часто попадались въ средніе вѣка; имъ дивились и они нерѣдко навлекали подозрѣнія на своихъ хозяевъ, доводившія послѣднихъ до костра. Впрочемъ, чародѣйства козы съ золочеными копытами были самаго невиннаго свойства. Гренгуаръ объяснилъ ихъ архидіакону, котораго, повидимому, всѣ эти подробности сильно интересовали. Въ большинствѣ случаевъ достаточно было поднести козѣ бубенъ извѣстнымъ образомъ, чтобъ заставить ее продѣлать ту или другую штуку. Она была обучена всему этому самой Эсмеральдой, которая обладала удивительнымъ талантомъ къ дрессировкѣ этого рода,-- до того, что ей понадобилось не болѣе двухъ мѣсяцевъ, чтобы научить козу складывать изъ подвижныхъ буквъ слово Фебъ.
   -- Фебъ! проговорилъ священникъ, -- но почему же именно Фебъ?
   -- А ужь этого, право, не знаю, отвѣчалъ Гренгуаръ.-- Быть можетъ она предполагаетъ въ этомъ словѣ какую нибудь таинственную, сверхъестественную силу. Она часто твердитъ его вполголоса, когда думаетъ, что возлѣ нея никого нѣтъ.
   -- И вы увѣрены, спросилъ Клодъ, снова устремляя на него свой проницательный взглядъ, что это -- слово, а не имя?
   -- То есть чье же имя? проговорилъ поэтъ.
   -- А почемъ я знаю! отвѣчалъ священникъ.
   -- Вотъ что я думаю, messire. Эти цыгане всѣ отчасти гвебры и поклоняются солнцу. Такъ вотъ, поэтому она и избрала слово Фебъ.
   -- Ну, для меня это далеко не такъ ясно, какъ для васъ, maître Пьеръ.
   -- А впрочемъ, мнѣ-то какое дѣло! Пускай она себѣ бормочетъ про своего Феба сколько душѣ угодно. Достовѣрно одно только, что Джали любитъ меня уже теперь почти такъ же, какъ и свою госпожу.
   -- Кто это Джали?
   -- А коза.
   Архидіаконъ положилъ подбородокъ на руку и съ минуту казался погруженнымъ въ раздумье. Вдругъ онъ круто повернулся къ Гренгуару.
   -- И ты мнѣ клянешься, что не прикасался къ ней?
   -- Къ кому? переспросилъ Гренгуаръ,-- къ козѣ?
   -- Нѣтъ, къ этой женщинѣ.
   -- Къ женѣ-то моей? Клянусь вамъ, что нѣтъ.
   -- А ты часто бываешь съ нею наединѣ?
   -- Каждый вечеръ, по доброму часу.
   Клодъ нахмурилъ брови.
   -- Ого! Solus cum sola non cogitabuntur orare Pater noster.
   -- По чести, я могу прочесть и Pater noster, и Ave Maria, и Credo in Deum patrem omnipotentum, а она на меня и вниманья не обратитъ.
   -- Поклянись мнѣ утробою твоей матери, грозно повторилъ архидіаконъ, что ты до этой твари пальцемъ не дотрогивался.
   -- Я могъ бы поклясться въ придачу и головой моего отца, такъ какъ эти двѣ вещи имѣютъ между собой нѣкоторое соотношеніе. Но, досточтимый патеръ, позвольте мнѣ, въ свою очередь, предложить вамъ одинъ вопросъ.
   -- Говорите, милостивый государь.
   -- Вамъ-то какое дѣло до всего этого?
   Блѣдное лицо архидіакона зардѣлось точно лицо молодой дѣвушки. Онъ съ минуту простоялъ молча и затѣмъ отвѣчалъ съ видимымъ смущеніемъ.
   -- Видите ли, maître Гренгуаръ,-- вы еще пока, насколько я могъ судить, не бросили свою душу на вѣчную погибель. Я принимаю въ васъ участіе и желаю вамъ добра, а потому долженъ сказать вамъ, это малѣйшее прикосновеніе къ этой сатанинской египтянкѣ сдѣлаетъ васъ рабомъ діавола. Вы знаете, что орудіемъ погибели для души всегда бываетъ плоть. Горе вамъ, если вы приблизитесь къ этой женщинѣ! Вотъ и все, что я хотѣлъ сказать.
   -- По правдѣ сказать, разъ-то я было попробовалъ, проговорилъ Гренгуаръ, почесывая у себя за ухомъ; -- это было еще въ первый день, -- да только тутъ же и ожегся.
   -- И вы имѣли эту дерзость, maître Пьеръ?
   Лицо архидіакона опять омрачилось.
   -- А въ другой разъ, продолжалъ поэтъ, улыбаясь, я прежде, чѣмъ легъ спать, заглянулъ въ замочную скважину ея коморки и, надо правду сказать, увидѣлъ самую очаровательную женщину въ сорочкѣ, которая когда либо заставляла скрипѣть кровать подъ движеніемъ своей босой ножки.
   -- Убирайся къ чорту, крикнулъ Клодъ, грозно сверкая глазами, и, вытолкавъ за плечи озадаченнаго Гренгуара, большими шагами направился подъ своды собора, выбирая самыя темныя мѣста.
   

III.
Колокола.

   Послѣ того утра, въ которое Квазимодо пришлось выстоять у позорнаго столба, населеніе, жившее по близости отъ собора Богоматери, стало замѣчать, что рвеніе звонаря къ своей должности значительно ослабѣло. Въ прежнія времена онъ радъ былъ воспользоваться каждымъ предлогомъ, чтобы потрезвонить, и угощалъ околодокъ серенадами на колоколахъ, почти не прерывавшимися отъ заутрени и до конца вечерни. Торжественно гудѣлъ большой колоколъ, призывая народъ къ обѣднѣ, цѣлыя гаммы выдѣлывали малые колокола по случаю какой нибудь свадьбы, или крестинъ, и въ воздухѣ постоянно разливались сочетанія самыхъ разнообразныхъ и мелодичныхъ звуковъ. Старый соборъ съ его гулкими сводами весь былъ наполненъ этими звуками и, казалось, находился въ какомъ-то непрерывномъ ликованьи. Въ немъ чувствовалось присутствіе какого-то причудливаго и шутливаго духа, который пѣлъ устами всѣхъ этихъ колоколовъ. Теперь духъ куда-то исчезъ; соборъ стоялъ угрюмый и молчаливый. Въ праздничные дни и во время похоронъ раздавались удары колокола, положенные по уставу, и только эти удары звучали какъ-то сухо и безжизненно. Отъ тѣхъ двухъ источниковъ звуковъ, которыми располагаетъ церковь,-- отъ органа, оглашающаго ея внутренность, и отъ колоколовъ, гудящихъ снаружи, оставался одинъ только органъ. Можно было подумать, что на колокольнѣ уже не стало музыканта. Между тѣмъ Квазимодо попрежнему жилъ въ соборѣ. Что же такое съ нимъ сдѣлалось? Стыдъ-ли и отчаянье позорнаго столба грызли еще его сердце? Удары ли палача продолжали отзываться нескончаемымъ эхомъ въ его душѣ? Неужели впечатлѣніе, произведенное на него позорнымъ наказаніемъ, было такъ сильно, что все убило въ немъ, даже его любовь къ колоколамъ? Или, быть можетъ, у собора нашлась соперница, вытѣснившая прежнюю страсть изъ сердца звонаря и большой колоколъ съ его четырнадцатью младшими братьями былъ позабытъ изъ за чего-то другого, болѣе достойнаго любви и болѣе плѣнительнаго?
   Случилось такъ, что въ 1482 году, праздникъ Благовѣщенья,-- 25-го марта,-- приходился во вторникъ. Въ этотъ день воздухъ былъ такой чистый и благодатный, что Квазимодо почувствовалъ, что въ немъ снова пробуждается его прежняя любовь къ колоколамъ. Онъ поднялся на сѣверную башню, какъ разъ въ то время, когда церковный сторожъ отворялъ настежъ громадныя двери собора, а двери эти въ то время были деревянныя, обитыя поверхъ дерева кожей, съ позолоченными гвоздями по краямъ и съ наличниками, покрытыми рѣзьбою "весьма искусной работы".
   Поднявшись на тотъ этажъ башни, гдѣ помѣщались колокола, Квазимодо нѣкоторое время, печально качая головою, смотрѣлъ на своихъ любимцевъ, какъ бы сокрушаясь о томъ, что между ними и его сердцемъ стало что-то постороннее. Но когда онъ раскачалъ ихъ, когда онъ почувствовалъ, какъ подъ его рукою приходитъ въ движеніе эти кисть колоколовъ, когда онъ увидѣлъ,-- потому что слышать ее онъ не могъ,-- какъ эта октава, трепеща и замирая, то поднимается, то спускается по лѣстницѣ звуковъ, точно птица, перепрыгивающая съ вѣтки на вѣтку, когда, словомъ, бѣднымъ глухимъ уродомъ овладѣлъ демонъ, именуемой музыкой, и сталъ потрясать своей гремушкой, съ которой такъ и сыпался цѣлый дождь блестящихъ трелей, фугъ и arpegio,-- тутъ онъ снова почувствовалъ себя счастливымъ, онъ все позабылъ и радость, наполнявшая его сердце, отразилась и на его лицѣ.
   Онъ суетился, хлопалъ въ ладоши, перебѣгалъ отъ одного колокола къ другому и подбодрялъ своихъ мѣдныхъ пѣвцовъ голосомъ и жестами, точно капельмейстеръ, воодушевляющій оркестръ живыхъ музыкантовъ.
   -- А ну-ка, Габріэлла, говорилъ онъ, -- рявкни на всю площадь, -- вѣдь сегодня праздникъ!.. Эй, Тибо, не дремать! ты у меня что-то отставать вздумалъ. Да живѣе же, лѣнтяй! Заржавѣлъ ты, что-ли?.. Вотъ такъ! Быстрѣе, быстрѣе, чтобъ не видно было, какъ перебѣгаетъ отъ стѣнки къ стѣнкѣ твой языкъ. Пускай они всѣ оглохнутъ такъ же, какъ и я... Молодецъ, Тибо! Важно!.. Ахъ, Гильомъ, Гильомъ! И не стыдно тебѣ? Ты всѣхъ больше; вонъ Пакье -- самый маленькій между вами, а работаетъ лучше тебя. Ну вотъ, хочешь, побьемся объ закладъ, что для тѣхъ, которые могутъ слышать, онъ слышнѣе, чѣмъ ты?.. Вотъ, что хорошо, то хорошо, моя Габріэлла! только громче, еще громче... А вы тамъ чего наверху прохлаждаетесь вдвоемъ, воробьи? Я что-то не вижу, чтобы вы подавали голосъ. Хороша мѣдная пасть, которая словно зѣваетъ, когда нужно пѣть! Живо, за работу! Сегодня Благовѣщенье. Солнце свѣтитъ во всѣ лопатки, надо, чтобъ и трезвонъ былъ на славу... Бѣдный Гильомъ, совсѣмъ ты у меня запыхался. Охъ ты мой толстякъ!..
   Онъ весь былъ поглощенъ понуканьемъ своихъ колоколовъ, которые раскачивались взапуски другъ предъ другомъ и потрясали своими блестящими хребтами, точно шумливая шестерня испанскихъ мулловъ, подхлестываемая то тамъ, то здѣсь погонщикомъ.
   Вдругъ, заглянувъ какъ-то въ отверстія, образующіяся между чешуями черепицъ, которыми выложена до извѣстной высоты отвѣсная стѣна колокольни, онъ увидѣлъ на площади молодую дѣвушку въ странномъ нарядѣ; дѣвушка эта остановилась недалеко отъ собора и разостлала на землѣ коверъ, на которомъ тотчасъ же расположилась небольшая коза; кругомъ начиналъ собираться народъ. Это зрѣлище мигомъ измѣнило теченіе его мыслей; музыкальный энтузіамъ его тотчасъ же застылъ, какъ застываетъ растопленная смола отъ пахнувшаго на нее воздуха. Онъ остановился, повернулся спиною къ колоколамъ и, притаившись за навѣсомъ изъ черепицъ, устремилъ на танцовщицу тотъ задумчивый, кроткій, нѣжный взглядъ, который уже однажды такъ удивилъ архидіакона. Между тѣмъ позабытые колокола замерли всѣ разомъ, къ великому разачарованію всѣхъ любителей колокольнаго звона, которые такъ простодушно было заслушались музыки Квазимодо, столпившись на мосту Мѣнялъ, а теперь вынуждены были разойтись озадаченные, точно собака, которой показали кость, а вмѣсто того подсунули камень.
   

IV.
ἈΝΑΓΚΗ.

   Въ одно прекрасное утро этого же марта мѣсяца,-- если не ошибаюсь, это было 29 числа, въ день св. Евстафія, нашъ юный другъ, школяръ Жеганъ Фролло де-Муленъ, замѣтилъ, одѣваясь, что панталоны его, въ карманѣ которыхъ лежалъ его кошелекъ, не издаютъ никакого металлическаго звука.-- "Бѣдный кошелекъ! проговорилъ онъ, вынимая его изъ кармана,-- неужто въ тебѣ такъ-таки нѣтъ ни единаго, хоть бы самаго малюсенькаго ліарда? Здорово однако опустошили тебя игральныя кости, вино и Венера. И какой же ты сталъ тощій, сморщеный и плоскій! Ты походишь на бюстъ Мегеры. А теперь, скажите-ка мнѣ, messet Цицеронъ и messet Сенека, творенія которыхъ, съ ощипанными и засаленными углами, валяются вокругъ меня на полу, -- скажите мнѣ, сдѣлайте милость, что пользы мнѣ знать лучше самого начальника монетнаго двора и лучше любого жида съ Моста Мѣнялъ, сколько унзеновъ содержится въ золотомъ ефимкѣ и сколько су содержится въ унзенѣ, если у меня нѣтъ даже несчастнаго ліарда, съ которымъ я могъ бы попытать счастья въ игрѣ? Да, консулъ Цицеронъ! Изъ этой бѣды, небось, не выпутаешься ни перифразами, ни всевозможными quemadmodum и verum enim veto!"
   Онъ печально докончилъ свой туалетъ. Пока онъ завязывалъ тесемку на своей обуви, ему пришла одна мысль, которую онъ, однако, сначала было прогналъ; но мысль неотвязно продолжала его преслѣдовать и онъ надѣлъ свой жилетъ на изнанку,-- ясный признакъ, что въ душѣ его происходила борьба не на шутку. Наконецъ, онъ схватилъ свою шапку и изо всѣхъ силъ бросилъ ее объ полъ, воскликнувъ: "Тѣмъ хуже! будь, что будетъ! Пойду къ брату. Проповѣди мнѣ не миновать, но за то раздобудусь и деньжонками".
   Онъ поспѣшно напялилъ казакинъ съ мѣховой оторочкой, поднялъ съ полу шапку и вышелъ, какъ человѣкъ, рѣшившійся на отчаянную мѣру.
   Онъ спустился по улицѣ Ла-Гарпъ къ Cité. Въ ту минуту, когда онъ проходилъ улицей Ла-Гюшетъ, въ носъ ему ударилъ запахъ отъ снѣдей, жарившихся на дивныхъ вертелахъ, которые въ этомъ мѣстѣ непрерывно работали, и онъ съ любовью заглянулъ во внутренность грандіозной кухни, которая однажды вырвала у францисканца Калатаджироне слѣдующее патетическое восклицаніе: "Veramente queste rotisserie sono cosa stupenda" {По истинѣ, эти кухни изображаютъ изъ себя нѣчто изумительное.}. Но Жегану не на что было позавтракать и онъ, глубоко вздохнувъ, свернулъ въ ворота малаго Шатле, этого громаднаго двойнаго трилистника изъ массивныхъ башенъ, который оберегалъ входъ въ Cité.
   Онъ даже не остановился, чтобы бросить камнемъ, какъ того требовалъ обычай, въ презрѣнную статую того Пьера Леклерка, который продалъ Парижъ англичанамъ при Карлѣ VI, за каковое преступленіе статуя его и была обречена стоять въ теченіи трехъ столѣтій съ лицомъ, разбитымъ каменьями и запачканнымъ грязью, точно у вѣчнаго позорнаго столба, на углу улицъ Ла-Гарпъ и Бюси.
   Пройдя Малый мостъ и пересѣкши улицу Neuve Sainte Géneviève, нашъ Жеганъ очутился передъ соборомъ. Тутъ имъ снова овладѣла нерѣшимость и онъ въ теченіи нѣсколькихъ минутъ расхаживалъ вокругъ статуи Легри, твердя въ томленіи своей души:-- Проповѣди-то жди навѣрняка, а деньги еще либо будутъ, либо нѣтъ!
   Онъ остановилъ одного изъ сторожей, который вышелъ въ эту минуту изъ собора.-- Вы не знаете, спросилъ у него Жеганъ, гдѣ теперь находится архидіаконъ ле-Жозасъ?
   -- Если не ошибаюсь, онъ сидитъ въ своей кельѣ, что на верху башни, и я не совѣтую вамъ его тамъ безпокоить, если только вы не посланы самимъ папою, или его величествомъ, королемъ.
   Жеганъ захлопалъ въ ладоши.-- Ахъ ты чортъ возьми! вотъ отличный случай заглянуть въ его знаменитую коморку, гдѣ онъ чернокнижіемъ занимается!
   Мысль эта положила конецъ его колебаніямъ; онъ смѣло переступилъ черезъ порогъ низенькой, темной двери и сталъ подыматься по винтообразной лѣстницѣ св. Жиля, которая ведетъ на верхніе этажи башни.-- "Наконецъ-то я увижу, что это такое, бормоталъ онъ дорогою. Канальство! А прелюбопытная, должно быть, штука эта келья, которую мой уважаемый братецъ скрываетъ отъ всѣхъ съ такимъ ревнивымъ цѣломудріемъ. Говорятъ, что онъ тамъ разводитъ адскій огонь и варитъ на этомъ огнѣ философскій камень. Ну, что касается философскаго камня, то мнѣ до него столько же дѣла, какъ и до перваго попавшагося булыжника, и мнѣ гораздо пріятнѣе было бы найти у братца въ печкѣ добрую яичницу на свиномъ салѣ, чѣмъ самый громадный философскій камень въ цѣломъ мірѣ".
   Добравшись до галереи съ колоннами, онъ остановился на минуту, чтобы перевести духъ и при этомъ выругалъ безконечную лѣстницу, посуливъ ей ужь не знаю сколько милліоновъ чертей. Затѣмъ онъ снова сталъ подниматься, пройдя тою узенькою дверью сѣверной башни, которая въ настоящее время заперта для публики. Миновавъ помѣщеніе для колоколовъ, онъ достигъ небольшой площадки, продѣланной въ углубленіи стѣны. Тутъ онъ увидѣлъ подъ сводомъ низкую стрѣльчатую дверь и при свѣтѣ, падавшемъ на нее изъ бойницы, продѣланной въ стѣнѣ какъ разъ насупротивъ, могъ разглядѣть громадный замокъ этой двери и массивныя желѣзныя полосы, которыми она была обита. Тѣ изъ читателей, которые полюбопытствуютъ взглянуть въ настоящее время на эту дверь, могутъ узнать ее по слѣдующей надписи, выведенной бѣлыми буквами на черной стѣнѣ: "Я обожаю Корали. 1823 г. Подписалъ Южень". Слово "подписалъ" стоитъ въ самомъ подлинникѣ.
   -- Уфъ! проговорилъ нашъ школьникъ,-- должно быть это здѣсь! Ключъ былъ воткнутъ въ замокъ. Жеганъ тихонько толкнулъ дверь и просунулъ голову въ образовавшееся отверстіе.
   Читателю, вѣроятно, случалось видѣть творенія Рембранта, этого Шекспира живописи. Въ числѣ множества дивныхъ гравюръ есть одна, которая изображаетъ, какъ думаютъ, доктора Фауста, и на которую нельзя смотрѣть равнодушно. Вы видите передъ собою темную келью; посрединѣ стоитъ столъ, на которомъ навалены разные предметы отталкивающаго вида: мертвыя головы, глобусы, реторты, циркули, пергаменты, исписанные какими-то іероглифами. Самъ докторъ сидитъ передъ этимъ столомъ, одѣтый въ свой широкій плащъ и въ мѣховой шапкѣ, надвинутой на самыя брови -- онъ видѣнъ только по поясъ. Онъ полупривсталъ съ своего массивнаго кресла, судорожно сжатые кулаки его опираются на столъ, и онъ съ любопытствомъ и ужасомъ смотритъ на свѣтлый кругъ, образуемый магическими буквами и свѣтящійся на стѣнѣ, въ глубинѣ картины, точно солнечный спектръ въ камерѣ-обскурѣ. Это кабалистическое солнце какъ будто мерцаетъ у васъ передъ глазами и наполняетъ всю мрачную келью своимъ таинственнымъ сіяніемъ. Въ этой картинѣ есть что-то ужасающее и она, въ тоже время, поражаетъ своей красотою.
   Нѣчто подобное кельѣ доктора Фауста представилось и взорамъ Жегана, когда онъ просунулъ голову въ полуоткрытую дверь. Онъ увидѣлъ передъ собою такое же мрачное и слабо освѣщенное пространство; посрединѣ тоже стояло массивное кресло и большой столъ, а на столѣ были разбросаны циркули и реторты, къ потолку были привѣшены скелеты какихъ-то животныхъ, на полу валялся глобусъ; тамъ и сямъ виднѣлись чучелы, въ перемежку съ бокалами, въ которыхъ, трепеща и переливаясь, лежали золотыя пластинки; тутъ же лежали мертвыя головы, а подъ ними развернутые свитки, испещренные какими-то странными фигурами и письменами, далѣе огромныя рукописи были навалены одна на другую раскрытыми, безъ малѣйшаго состраданія къ ломкому ихъ пергаменту, согнутому какъ попало; словомъ, тутъ была вся пачкотня науки и весь этотъ безпорядокъ въ добавокъ былъ подернутъ густымъ слоемъ пыли и паутины. Не доставало только свѣтящагося круга изъ буквъ и самого доктора, восторженно созерцающаго это яркое видѣніе, какъ орелъ созерцаетъ солнце.
   Келья, однако, была не пуста. Въ креслѣ, склонившись надъ столомъ, сидѣлъ человѣкъ. Жеганъ, къ кототому онъ былъ обращенъ спиною, могъ видѣть только его плечи и затылокъ; но онъ безъ труда узналъ эту лысую голову, которую сама природа отмѣтила вѣчною топсурою, какъ бы желая выразить этимъ внѣшнимъ символомъ неодолимое призванье архидіакона къ духовному поприщу {У католическихъ духовныхъ лицъ волосы на маковкѣ выстригаются кругообразно. Это-то и называется тонсурой.}.
   И такъ, Жеганъ узналъ своего брата. Но дверь отворилась такъ, что архидіаконъ Клодъ не замѣтилъ его присутствія. Любознательный школьникъ воспользовался этимъ обстоятельствомъ, чтобы свободнѣе разсмотрѣть обстановку кельи. Налѣво отъ кресла, пониже оконца, освѣщавшаго эту келью, помѣщалась большая печь, которой Жеганъ въ началѣ было не замѣтилъ. Солнечный лучъ, проникавшій въ окно, пересѣкалъ паутину круглой формы; паукъ-архитекторъ, не безъ вкуса расположившій эту розетку въ верхней, стрѣльчатой части окна, оставался, неподвижно свернувшись, въ самомъ центрѣ паутины; онъ казался осью этого тонкаго, кружевного колеса. На печкѣ были разставлены, какъ попало, всевозможные сосуды,-- глиняныя банки, стеклянныя реторты, колбы съ углемъ. Жеганъ замѣтилъ не безъ прискорбія, что среди всѣхъ этихъ снарядовъ нѣтъ ничего похожаго на сковороду.-- "Нечего сказать, хороша кухонная посуда!" подумалъ онъ.
   Впрочемъ, въ печи огня не было и его повидимому давно уже не разводили. Въ уголку, какъ замѣтилъ Жеганъ, валялась покрытая пылью и, казалось, позабытая, стеклянная маска, которая очевидно служила архидіакону для защиты лица во время опытовъ съ какими нибудь опасными веществами. Рядомъ съ маской лежали мѣхи, тоже покрытые пылью и на верхней доскѣ которыхъ вырѣзаны были мѣдными буквами слова "Spira, spera" {"Дыши и надѣйся".}.
   На стѣнахъ виднѣлось множество другихъ надписей, какъ то было въ модѣ у алхимиковъ. Иныя изъ этихъ надписей были сдѣланы чернилами, другія -- вырѣзаны металлическимъ остріемъ. Готическія, еврейскія, греческія и латинскія буквы были въ нихъ перемѣшаны, надписи забѣгали одна на другую, болѣе старыя исчезали подъ другими, болѣе недавняго происхожденія, и всѣ онѣ перепутывались между собою, точно вѣтки кустарника или пики въ боевой свалкѣ. И точно, то была своего рода безпорядочная свалка, въ которой сталкивались всевозможныя философіи, всевозможныя міросозерцанія и всевозможныя мечты, какими когда либо жило человѣчество. Тамъ и симъ, одна какая нибудь надпись рѣзко выдѣлялась между остальными, точно знамя, развѣвающееся посреди цѣлаго лѣса пикъ. То было, по большей части, какое нибудь краткое латинское или греческое изрѣченіе, во вкусѣ тѣхъ, на которыя средневѣковые ученые были такіе мастера. Вотъ нѣкоторыя изъ этихъ изрѣченій: "Undo? iude?-- Homo liomini monstrum.-- Astra, castra, nomen, numen. Μέγα βιβλίον μέγα κακόν. Sapere aude.-- Flat ubi vult" {"Откуда, куда?" -- "Человѣкъ человѣку сталъ чудовищемъ".-- "Свѣтило, воинскій ставъ, имя, знакъ".-- "Много книгъ, много зла".-- "Дерзай быть мудрымъ". Примѣч. пер.}, и т. д. Иногда попадалось слово, лишенное, повидимому, всякаго смысла, напримѣръ: Ἀναγκοϕαγία, скрывавшее въ себѣ, быть можетъ, горькій намекъ на монашескую жизнь; въ иныхъ мѣстахъ можно было прочесть какое нибудь поучительное правило въ клерикальномъ духѣ, изложенное въ обязательной (формѣ гекзаметра, напримѣръ: "Coelestem dominum, terrestrem decito domnum. Попадалась также еврейская тарабарщина, но тутъ нашъ Жеганъ, который и греческимъ-то языкомъ владѣлъ съ грѣхомъ пополамъ, не понималъ уже ровно ничего. Всѣ эти надписи были перечеркнуты вкривь и вкось рисунками, изображавшими звѣзды, людей и животныхъ, а также пересѣкающимися треугольниками. Стѣна кельи, исписанная такимъ образомъ, походила на листъ бумаги, по которому обезьяна водила перомъ съ чернилами.
   Общее впечатлѣніе, производимое этой кельей, было такое, какъ будто она давно была заброшена; неряшливый видъ всѣхъ снарядовъ заставлялъ предполагать, что хозяинъ ихъ, отвлеченный какими-то посторонними заботами, давно не приступалъ къ обычнымъ своимъ занятіямъ.
   Между тѣмъ, хозяинъ этотъ сидѣлъ, наклонившись надъ объемистой рукописью, испещренною какими-то странными рисунками; его повидимому, преслѣдовала какая-то неотвязная мысль, то и дѣло вторгавшаяся въ его размышленія. Такъ, по крайней мѣрѣ, показалось Жегану изъ тѣхъ восклицаній, которыя вырывались у него, чередуясь съ промежутками задумчиваго молчанья, и походили на безсознательный говоръ человѣка, позабывшаго все окружающее, мечтающаго вслухъ.
   -- Да! Это говоритъ Ману, и Зороастръ въ своихъ ученіяхъ утверждалъ тоже самое: солнце рождается отъ огня, а луна -- отъ солнца. Огонь есть душа великаго цѣлаго. Его первичные атомы непрерывно изливаются въ міръ и текутъ въ немъ нескончаемыми потоками. Тамъ, гдѣ эти потоки пересѣкаются въ небѣ, они производятъ свѣтъ; въ нѣдрахъ же земли они въ точкахъ своего пересѣченія производятъ золото... Свѣтъ и золото -- это одно и тоже. И то, и другое -- огонь въ конкретномъ состояніи... Разнятся они другъ отъ друга лишь на столько, на сколько видимое разнится отъ осязаемаго, вещество въ жидкомъ состояніи -- отъ того же вещества въ твердомъ состояніи, паръ -- отъ воды,-- не больше. И это не праздныя мечтанія,-- это общій законъ природы, но какъ овладѣть тайною этого общаго закона и сдѣлать ее достояніемъ науки? Какъ! Этотъ свѣтъ, падающій на мою руку, ни что иное, какъ золото? Эти самые атомы, расширенные на основаніи извѣстнаго закона, стоитъ только сгустить на основаніи другого закона... но какъ это сдѣлать?.. Иные предлагали зарыть солнечный лучъ въ землю... Авероэсъ... да, точно, то былъ Авероэсъ,-- закопалъ мѣдную монету подъ первымъ столбомъ, слѣва, въ святилищѣ Корана, въ большой мечети Кордуи; но этотъ склепъ можно будетъ раскрыть не ранѣе, какъ черезъ восемь тысячъ лѣтъ, чтобъ посмотрѣть, совершилось-ли превращеніе.
   -- Чортъ возьми! воскликнулъ Жеганъ про себя, долгонько же придется ждать этого ефимка.
   -- Другіе, продолжалъ архидіаконъ свои мечтанія вслухъ,-- были того мнѣнія, что лучше производить опыты надъ лучемъ Сиріуса; но добыть этотъ лучъ въ чистомъ состояніи чрезвычайно трудно, ибо къ нему постоянно примѣшивается свѣтъ отъ другихъ звѣздъ, одновременно съ нимъ сіяющихъ на небѣ. Фламель считаетъ, что гораздо проще взять для опытовъ земной огонь... Фламель... въ самомъ имени этомъ есть предопредѣленіе: Flamma!.. Да, огонь -- это все, и золото заключается въ огнѣ, подобно тому, какъ алмазъ заключается въ углѣ. но какъ изъ него извлечь золото?.. Маджистри утверждаетъ, что въ нѣкоторыхъ женскихъ именахъ есть такая чарующая, таинственная сила, что достаточно ихъ произнести во время самаго опыта... Посмотримъ-ка, что говоритъ объ этомъ Ману: "Тамъ, гдѣ женщины почитаемы, боги радуются. Тамъ же, гдѣ онѣ въ презрѣніи, молиться божеству безполезно.-- Уста женщины всегда чисты; это вода проточная, это солнечный лучъ.-- Имя женщины должно быть пріятное, сладкозвучное и возбуждающее отрадныя представленія. Оно должно оканчиваться на долгія гласныя буквы и напоминать собою слова благословенія"... Да, мудрецъ правъ, дѣйствительно: Марія, Софія, Эсмераль... Проклятье! Опять эта мысль!
   И онъ съ шумомъ захлопнулъ книгу.
   Онъ провелъ рукою по лбу, какъ бы желая отогнать преслѣдовавшую его мысль; затѣмъ онъ взялъ со стола гвоздь и небольшой молотокъ, ручка котораго была покрыта какими-то странными, кабалистическими знаками.
   -- За послѣднее время, проговорилъ онъ съ горькой улыбкой, во всѣхъ моихъ опытахъ меня преслѣдуетъ неудача. Эта неотвязная мысль не даетъ мнѣ ни минуты покоя и выжигаетъ въ моемъ мозгу свое позорное клеймо, точно желѣзо палача. Я даже не могъ добраться до секрета Кассіодора, лампа котораго горѣла безъ свѣтильни и безъ масла. А ужъ, кажется, на что простая вещь!
   -- Ишь, чего захотѣлъ! пробормоталъ Жеганъ сквозь зубы.
   --... И такъ, продолжалъ священникъ, достаточно одной презрѣнной мысли, чтобы превратить человѣка въ жалкаго, ни на что не годнаго безумца! О, какъ осмѣяла бы меня Клавдія Пернель! Вотъ, небось, Николая Фламеля она не смогла ни на минуту отвлечь отъ изысканія философскаго камня {Клавдія Пернель -- жена Фламеля, разбогатѣвшаго университетскаго писца, про котораго ходили слухи, что онъ отыскалъ философскій камень. (См. примѣчаніе къ 71 страницѣ первой части). Примѣч. nep.}. Вотъ и теперь: я держу въ рукахъ магическій молотъ Зекіэле. Каждый разъ, какъ грозный раввинъ, сила въ своей кельѣ, ударялъ молотомъ по этому гвоздю, тотъ изъ его враговъ, погибели котораго онъ желалъ,-- хотя бы онъ находился на другомъ концѣ свѣта,-- уходилъ на цѣлый локоть въ землю, поглощавшую его мало по малу. Самъ французскій король, за то, что однажды вечеромъ невпопадъ постучался въ дверь кудесника, по колѣна ушелъ въ мостовую своего города Парижа... Это произошло не болѣе, какъ три вѣка тому назадъ... И что же? Я держу этотъ молотокъ и этотъ гвоздь, но въ моихъ рукахъ они столь же безвредны, какъ напилокъ въ рукахъ слесаря. А между тѣмъ, и вся-то задача въ томъ, чтобы найти то волшебное слово, которое произносилъ Зекіэле, ударяя молотомъ по гвоздю.
   -- Бездѣлица! подумалъ Жеганъ.
   -- Однако, надо же попробовать! проговорилъ архидіаконъ воодушевляясь. Если я попаду на надлежащее слово, изъ шапки гвоздя покажется синеватое пламя... Ну-ка, начнемъ перебирать... Эменъ Гатанъ, Эменъ Гатанъ!.. Нѣтъ, не то!.. Сижеани, Сижеани!.. Да разверзнетъ этотъ гвоздь могилу тому, кто носитъ имя Феба!.. Проклятье! Опять и опять, вѣчно одна и та же мысль!
   И онъ гнѣвно отбросилъ молотокъ. Станъ его такъ сгорбился и онъ такъ попикъ надъ столомъ, что Жегану совсѣмъ не видно стало его фигуру изъ-за высокой спинки кресла. Въ теченіи нѣсколькихъ минутъ школяръ могъ только видѣть движеніе его кулака, лежавшаго на книгѣ и судоржпо подергивавшагося. Вдругъ Клодъ всталъ, взялъ циркуль и выцарапалъ имъ на стѣнѣ прописными буквами слѣдующее греческое слово: "ἈΝΑΓΚΗ".
   -- А вѣдь братецъ-то мой съ ума спятилъ! сказалъ про себя Жегалъ. Ну не проще ли бы было написать Fatum? Вѣдь не обязанъ же всякій знать по гречески.
   Архидіаконъ снова усѣлся въ кресла и положилъ голову на руки, точно больной, у котораго она отяжелѣла и горитъ.
   Школяръ наблюдалъ своего брата съ изумленіемъ. Собственное его сердце было всегда на распашку; для него не существовало другихъ законовъ, кромѣ закона матери природы. Страстямъ своимъ онъ предоставлялъ свободно устремляться въ томъ направленіи, которое было дано естественными его склонностями; сильнымъ чувствамъ въ немъ некогда было накопляться, потому что онъ ежедневно расходовалъ свою способность чувствовать по мелочамъ. Гдѣ же ему было знать послѣ этого, какъ неистово клокочетъ и бушуетъ море человѣческихъ страстей, когда для него закрыты всѣ выходы,-- какъ воды въ немъ паротитъ, вздуваются и выступаютъ изъ береговъ?-- гдѣ же ему было знать, какъ безпощадно бороздятъ эти страсти человѣческое сердце, какими судорогами и внутренними рыданіями онѣ разражаются, пока не опрокинутъ, наконецъ, всѣ преграды и не вырвутся наружу изъ опустошеннаго ими сердца? Суровая, ледяная кора Клода Фролло, эта холодная поверхность, имѣвшая всѣ признаки недоступной добродѣтели, постоянно вводила въ заблужденіе Жегана. Веселому школьнику никогда и въ голову не приходило, что въ глубинѣ, подъ снѣгами, покрывающими Этпу, таится и неистово клокочетъ горячая лава.
   Не знаемъ, созналъ ли онъ явственно все это теперь. Но при всей своей вѣтренности онъ понялъ, что подсмотрѣлъ нѣчто такое, чего ему не полагалось видѣть, что онъ засталъ старшаго своего брата въ минуту одного изъ тѣхъ душевныхъ кризисовъ, которые тщательно таятся отъ всѣхъ и что не хорошо будетъ, если Клодъ объ этомъ догадается. Замѣтивъ, что архидіаконъ снова впалъ въ свою прежнюю неподвижность, онъ осторожно отклонилъ свою голову назадъ и произвелъ нѣкоторый шумъ за дверью, какъ человѣкъ, который только что пришелъ и даетъ знать о своемъ приходѣ.
   -- Войдите! отозвался архидіаконъ изъ своей кельи.-- Я васъ ожидалъ и нарочно оставилъ ключъ въ замкѣ снаружи. Войдите, maître Жакъ!
   Школьникъ развязно вошелъ. Архидіаконъ, въ разсчеты котораго совсѣмъ не входило принимать въ своемъ убѣжищѣ такого гостя, вздрогнулъ на своемъ креслѣ.-- Какъ, это ты, Жеганъ? проговорилъ онъ.
   -- Что Жакъ, что Жеганъ,-- все единственно съ Ж начинается, отвѣчалъ школьникъ, сохраняя обычное, веселое и нахальное вираженіе на своемъ румяномъ лицѣ.
   Физіономія Клода омрачилась и глаза его снова смотрѣли строго и недоступно.
   -- Зачѣмъ ты сюда пришелъ? спросилъ онъ.
   -- Братецъ! началъ Жеганъ, стараясь по возможности придать себѣ приличный, жалобный и скромный видъ, и комкая въ рукахъ своихъ фуражку съ такою ужимкою, которая долженствовала изображать простодушіе,-- я пришелъ просить у васъ...
   -- Чего?
   -- Наставленій, въ которыхъ я очень нуждаюсь.-- У Жегана не хватило смѣлости добавить вслухъ:-- "А также деньжонокъ, въ которыхъ я нуждаюсь еще болѣе!" -- Эта вторая половина фразы такъ и осталась неизданною.
   -- Милостивый государь, холодно проговорилъ архидіаконъ, я очень недоволенъ вами.
   -- Увы! вздохнулъ школьникъ.
   Клодъ повернулся къ нему въ четверть оборота вмѣстѣ съ своимъ кресломъ и уставилъ на Жегана пристальный взглядъ.-- Я очень радъ, что вы пришли!
   Такое вступленіе не обѣщало ничего хорошаго. Жеганъ приготовился къ основательной головомойкѣ.
   -- Жеганъ, до меня каждый день доходятъ новыя жалобы на тебя. Что это за драка у тебя вышла, въ которой ты избилъ палкой нѣкоего виконта Альбера де-Рамоншана?
   -- О, это сущіе пустяки были! отвѣчалъ Жеганъ.-- Этотъ виконтъ злющій пажъ, который забавлялся тѣмъ, что гонялъ свою лошадь по лужамъ нарочно, чтобъ обдавать грязью школяровъ.
   -- А что это была за исторія съ Магіэ Фаржелемъ, которому ты разорвалъ кафтанъ? продолжалъ допрашивать архидіаконъ. "Tunicam dechiraverunt",-- такъ и въ жалобѣ сказано.
   -- Есть объ чемъ толковать! И всего-то я попортилъ ему дрянной плащъ, который ужъ никуда не годился.
   -- Въ прошеніи сказано tunicam, а про плащъ ничего не упоминается. Ты вѣдь по латыни понимаешь, надѣюсь?
   Жеганъ не отвѣчалъ.
   -- Да, продолжалъ священникъ, покачивая головою,-- вотъ до чего дошелъ упадокъ образованія въ наши дни. По латыни еле понимаютъ, о сирійскомъ языкѣ и не слыхивали, греческій языкъ въ такомъ пренебреженіи, что ученые не стыдятся пропускать, не читая, греческое слово, если оно имъ попадется, и такъ-таки прямо и говорятъ: "Græcum est, non legitur".

0x01 graphic

   Школяръ съ рѣшительнымъ видомъ поднялъ глаза.-- А вотъ, уважаемый братецъ, не желаете ли вы, чтобы я вамъ перевелъ хорошимъ французскимъ языкомъ вотъ это греческое слово, которое написано на стѣнѣ?
   -- Какое слово?
   -- "ἈΝΆΓΚΗ".
   На осунувшихся щекахъ архидіакона вспыхнулъ легкій румянецъ, напоминавшій тѣ струи дыма, которыя даютъ знать на поверхности волкапа о сотрясеніяхъ, раздирающихъ его нѣдра. Школяръ почти не обратилъ вниманія на этотъ признакъ.
   -- Хорошо, Жеганъ, пробормоталъ старшій братъ, видимо дѣлая усиліе надъ собою,-- скажи мнѣ, что значитъ это слово?
   -- Оно значитъ: "Рокъ".
   Клодъ поблѣднѣлъ, и школяръ продолжалъ какъ ни въ чемъ не бывало:-- А вотъ это другое слово, которое выведено немного повыше тѣмъ же почеркомъ,-- Αναγνεία, означаетъ: блудный грѣхъ; какъ видите, братецъ, по гречески мы малую толику маракуемъ.
   Архидіаконъ безмолвствовалъ. Этотъ урокъ греческаго языка заставилъ его призадуматься. Жеганъ, который, какъ истый балованный ребенокъ, отличался очень тонкою сообразительностью, нашелъ, что теперь самое время рискнуть ту просьбу, ради которой онъ пришелъ. Придавъ своему голосу самую мягкую интонацію, онъ началъ:
   -- Братецъ-голубчикъ! неужто вы меня такъ мало любите, что будете на меня гнѣваться изъ за нѣсколькихъ оплеухъ и тумаковъ, которыми я въ честномъ бою наградилъ какихъ-то паршивыхъ мальчишекъ,-- quibusdam marmusatis {Комизмъ этихъ мнимо-латинскихъ цитатъ, которыми школяръ уснащаетъ свою рѣчь и которыя придаютъ всей сценѣ такой исторически-вѣрный колоритъ, по необходимости пропадаетъ до извѣстной степени въ переводѣ для читателя, незнакомаго съ французскимъ языкомъ. Дѣло въ томъ, что латынь, которую средневѣковая схоластика насаждала въ своихъ школахъ, имѣла весьма мало общаго съ классической латынью древнихъ и представляла нѣчто въ родѣ того французско-нижегородскаго нарѣчія, на которомъ когда-то любили, а, пожалуй, еще и теперь любятъ изъясняться у насъ барыни "средневысшаго" круга, чтобы выдѣлить себя изъ рядовъ образованнаго плебса. Такъ, большинство тѣхъ латинскихъ оборотовъ, которые попадаются въ этой главѣ -- не что иное, какъ повтореніе предшествующаго французскаго оборота съ прибавкою латинскихъ окончаній къ словамъ обыкновеннаго разговорнаго французскаго языка; "marmusatis", напримѣръ, представляетъ вольный переводъ слова "marmousets" -- которое соотвѣтствуетъ русскому "паршивый мальчишка"; точно также, нѣсколько выше, Клодъ, говоря о безчинствахъ своего младшаго брата, приводитъ подлинное выраженіе жалобы, въ которой обвиненіе въ разодраніи кафтана формулируется такъ: tunicam dechiravenmt, т. е. французскій глаголъ déchirer, разорвать, спрягается на латинскій манеръ, и т. д. Примѣчаніе это примѣнимо и къ большинству тѣхъ латинскихъ изрѣченій, которыя авторъ, въ различныхъ мѣстахъ этой книги, влагаетъ въ уста представителямъ средневѣковой учености и литературной образованности; какъ извѣстно, серьезное изученіе классической древности начинается лишь съ эпохи возрожденія.}. Какъ видите, любезный братецъ, я въ латыни не невѣжда.
   Но все это ласковое лицемѣріе не оказало на строгаго старшаго брата своего обычнаго дѣйствія. Церберъ на этотъ разъ не поддался на медовую лепешку. Ни одна морщина не разгладилась на лицѣ архидіакона.
   -- Это ты къ чему рѣчь ведешь? спросилъ онъ сухо.
   -- А собственно вотъ къ чему, если ужъ говорить напрямикъ, храбро отвѣчалъ Жеганъ:-- мнѣ нужны деньги!
   При этомъ нахальномъ заявленіи лицо архидіакона окончательно приняло отечески-педагогическое выраженіе.
   -- Вамъ извѣстно, милостивый государь, что нашъ участокъ земли въ улицѣ Тиршанъ, если сложить всѣ ренты и прочіе поборы, поступающіе съ двадцати одного двора, тамъ находящихся, приноситъ дохода всего на всего тридцать девять ливровъ, одиннадцать су и шесть депье. Это, правда, больше того, что оно давало при братьяхъ Пакле, но это все-таки очень немного.
   -- Мнѣ нужны деньги, стоически повторилъ Жеганъ.
   -- Вамъ извѣстно, что рѣшеніемъ консисторскаго суда признано, что дворы наши стоятъ на землѣ, подлежащей ленному обложенію со стороны епископа, и что мы можемъ выкупить ихъ изъ этой зависимости лишь уплативъ монсиньору епископу двѣ марки позолоченнаго серебра, стоимостью въ шесть парнасскихъ ливровъ. Между тѣмъ суммы этой я до сихъ поръ не могъ собрать. Все это вы сами отлично знаете.
   -- Я знаю одно только, что мнѣ нужны деньги, повторилъ Жеганъ въ третій разъ.
   -- А на что тебѣ эти деньги?
   При этомъ вопросѣ лучъ надежды зажегся въ глазахъ Жегана. Физіономія его снова приняла ласковое, заискивающее выраженіе.
   -- Видите, ли братецъ Клодъ, заговорилъ онъ, я не сталъ бы обращаться къ вамъ, еслибы имѣлъ что нибудь худое на умѣ. Не на то прошу я у васъ денегъ, чтобы транжирить ихъ по трактирамъ или щеголять по улицамъ Парижа въ казакинѣ изъ золотой парчи, въ сопровожденіи собственнаго лакея,-- cum meo laquasio.-- Нѣтъ, братецъ, деньги нужны мнѣ на доброе дѣло!
   -- На какое доброе дѣло? спросилъ архидіаконъ Клодъ не безъ удивленія.
   -- Двое изъ моихъ пріятелей возымѣли намѣренье купить полный комплектъ дѣтской одежи для новорожденнаго младенца одной вдовы годріетки {См. примѣчаніе въ первой главѣ четвертой книги.}. Дѣло, какъ видите, благотворительное. Оно обойдется въ три флорина и я желалъ бы часть этой суммы взнести съ своей стороны.
   -- Какъ зовутъ твоихъ пріятелей?
   -- Пьеръ Л'Ассомбръ и Батистъ Крокъ-Уазонъ.
   -- Гм! промычалъ архидіаконъ, вотъ такъ имена! Они столько же вяжутся съ благотворительнымъ дѣломъ, сколько пушкѣ пристало красоваться на алтарѣ главнаго придѣла {Assomeur -- убійца или мясникъ; Croque-Oison -- въ буквальномъ переводѣ: глотающій птицъ. Примѣч. перев.}.
   Дѣйствительно, нельзя сказать, чтобы Жеганъ особенно удачно сочинилъ имена своихъ друзей. Онъ и самъ спохватился, что далъ маху, но было уже поздно.
   -- И потомъ, продолжалъ сообразительный Клодъ, -- что это за дѣтское приданое, которое стоитъ три флорина, да еще для ребенка годріетки? Съ которыхъ это поръ у вдовъ-годріетокъ стали водиться новорожденные младенцы?
   Жеганъ снова рѣшился идти напроломъ.
   -- Ну что-жь! Ну да! воскликнулъ онъ,-- мнѣ нужны деньги, чтобъ побывать у Изабо-Ла-Тьери, которая живетъ въ Валь д'Амуръ.
   -- Презрѣнный развратникъ!
   -- Αναγνεία, вставилъ Жеганъ.
   Это слово, которое онъ, быть можетъ и не безъ задней мысли заимствовалъ изъ надписей, покрывавшихъ стѣну кельи, произвело на священника странное впечатлѣніе. Онъ закусилъ, губу и гнѣвъ его исчезъ въ яркомъ румянцѣ, который залилъ его лицо.
   -- Убирайся, сказалъ онъ Жегану, я жду одного посѣтителя.
   Школьникъ рѣшился еще разъ попытать счастья.
   -- Братецъ Клодъ, проговорилъ онъ, дайте мнѣ, по крайней мѣрѣ одинъ су, чтобъ поѣсть.
   -- А какъ далеко ты подвинулся въ изученіи декреталій Граціана? спросилъ Клодъ.
   -- Я потерялъ свои тетради, гдѣ объ нихъ говорится.
   -- А какъ идетъ латинская словесность?
   -- Да у меня украли мой экземпляръ Горація.
   -- А что подѣлываетъ Аристотель?
   -- Ахъ, братецъ! какой это отецъ церкви сказалъ, что всѣ заблужденія, въ какія когда либо впадали еретики, гнѣздятся въ дебряхъ Аристотелевой метафизики? Пропадай онъ совсѣмъ, этотъ Аристотель. Я не хочу, чтобъ его матафизика лишила меня чистоты моей вѣры.
   -- Юноша! проговорилъ архидіаконъ;-- во время послѣдняго торжественнаго въѣзда короля въ Парижъ, у нѣкоего дворянина, по имени Филиппа де-Коминъ, на чепракѣ его лошади былъ вышитъ девизъ, о которомъ я совѣтую тебѣ пораздумать. Девизъ этотъ гласитъ: qui non laborat, non manducet {Кто не работаетъ, да не ѣстъ.}.
   Школяръ простоялъ нѣсколько минутъ молча, почесывая у себя за ухомъ и уставивъ глаза въ землю съ недовольнымъ видомъ. Потомъ онъ вдругъ повернулся къ Клоду съ живостью трясогузки.
   -- И такъ, добрый братецъ, вы не хотите мнѣ дать даже одного су, чтобъ я могъ купить хлѣба у пекаря?
   -- Qui non laborat, non manducet.
   При этомъ отвѣтѣ неумолимаго архидіакона, Жеганъ закрылъ голову руками, точно плачущая женщина, и воскликнулъ раздирающимъ голосомъ: Οτοτοτοτοτοῖ!
   -- Это что такое, милостивый государь? спросилъ Клодъ, озадаченный подобной выходкой.
   Школяръ поднялъ на него глаза, которые онъ передъ этимъ изо всѣхъ силъ теръ кулаками, чтобы они покраснѣли -- будто отъ слезъ, и отвѣчалъ, нисколько не смущаясь: -- А это по гречески: это анапестъ Эсхила, превосходно выражающій отчаянье.
   И онъ разразился такимъ громкимъ и веселымъ хохотомъ, что архидіаконъ не выдержалъ и улыбнулся. Вѣдь, въ сущности, самъ Клодъ былъ виноватъ: ужъ очень онъ избаловалъ этого мальчика.
   -- О милый братецъ Клодъ! продолжалъ Жеганъ, ободренный этой улыбкой, -- взгляните на мою худую обувь. Есть-ли въ цѣломъ свѣтѣ котурнъ болѣе трагическій, чѣмъ башмаки, просящіе каши?
   -- Я тебѣ пришлю новую обувь, но денегъ не дамъ, отвѣчалъ архидіаконъ, снова впадая въ свой прежній строгій тонъ.
   -- Братецъ, одинъ только маленькій су! продолжалъ Жеганъ съ умоляющимъ видомъ.-- Я выучу Граціана наизусть, я буду усердно молиться Богу, я буду настоящимъ Пиѳагоромъ по учености и добродѣтели; но, ради Бога, дайте мнѣ одинъ су! Неужто вы хотите, чтобы голодъ забралъ меня въ свою пасть, которая зіяетъ передо мною, болѣе черпая, зловонная и глубокая, чѣмъ тартаръ, или чѣмъ носъ монаха?
   Клодъ только покачалъ своей старообразной головою.-- Qui non laborat...
   Жеганъ не далъ ему договорить.
   -- А коли такъ, воскликнулъ онъ, то къ чорту все! Да здравствуетъ веселье! Я пойду шататься по трактирамъ, буду затѣвать драки, бить посуду и хороводиться съ дѣвицами легкаго поведенія.
   И съ этими словами онъ бросилъ свою шапку объ стѣну и прищелкнулъ пальцами, точно кастаньетами.
   Архидіаконъ посмотрѣлъ на него мрачнымъ взглядомъ.
   -- Жеганъ, у тебя нѣтъ души!
   -- Въ такомъ случаѣ по Эпикуру мнѣ недостаетъ чего-то такого, состоящаго изъ нѣкоей вещи, не имѣющей названія.
   -- Жеганъ, тебѣ надо серьезно подумать о томъ, чтобы исправиться.
   -- Что за притча! проговорилъ Жеганъ, поперемѣннно посматривая то на брата, то на колбы, стоявшія на печи.-- Неужто все здѣсь крючковатое и изогнутое -- не только стклянки, но и понятія?
   -- Жеганъ, ты стоишь на покатой плоскости. Знаешь-ли, куда ты идешь?
   -- Въ кабакъ, отвѣчалъ Жеганъ.
   -- Кабакъ доводитъ до позорнаго столба.
   -- А чѣмъ позорный столбъ хуже фонарнаго столба? Быть можетъ онъ-то и есть тотъ фонарь, съ которымъ Діогену удалось-бы найти человѣка.
   -- Отъ позорнаго столба недалеко и до висѣлицы.
   -- Висѣлица -- это вѣсы, на одной чашѣ которыхъ лежитъ человѣкъ, а на другой -- вся земля. Развѣ не лестно быть такимъ человѣкомъ?
   -- Висѣлица-же ведетъ въ адъ.
   -- А что такое адъ?-- Большой костеръ, вотъ и все.
   -- Охъ, Жеганъ, Жеганъ! Плохо ты кончишь!
   -- За то начну въ свое удовольствіе.
   Въ эту минуту на лѣстницѣ послышались шаги.
   -- Тише, проговорилъ архидіаконъ, прикладывая палецъ.-жъ губамъ, -- это maître Жакъ идетъ.-- Слушай, Жеганъ, добавилъ онъ шепотомъ, сохрани тебя Богъ проговориться кому нибудь о томъ, что ты здѣсь увидишь, или услышишь. Полѣзай-ка скорѣе въ печь, и смотри, лежи тамъ смирнехонько.
   Школяръ забился въ печь. Тутъ его осѣнила богатая мысль.
   -- А кстати, братецъ Клодъ, пожалуйте-ка мнѣ флоринъ, чтобъ я лежалъ смирно.
   -- Молчи! Обѣщаю тебѣ флоринъ.
   -- Нѣтъ, мнѣ его надо въ руки.
   -- Такъ на-же, отвяжись только! воскликнулъ архидіаконъ, сердито бросая ему свою сумку. Жеганъ снова скрылся въ печи, и дверь отворилась.
   

V.
Два человѣка въ черной одеждѣ.

   Посѣтитель, который вошелъ въ келью, былъ одѣтъ въ черное долгополое платье и имѣлъ сумрачный видъ. Нашего школяра (который, какъ догадается, конечно, читатель, такъ притаился въ своей печи, что могъ все видѣть и слышать, сколько его душѣ будетъ угодно), въ особенности поразило это соотвѣтствіе между угрюмостью лица и одежды. Физіономія вошедшаго, однако же, не лишена была извѣстной мягкости выраженія, но то была мягкость кошки, или судьи, какая-то переслащенная и подозрительная сладость. Волосы этого человѣка были съ сильною просѣдью, лицо -- покрыто морщинами; на видъ ему казалось лѣтъ подъ шестьдесятъ; глаза его безпрестанно мигали, брови совсѣмъ побѣлѣли, нижняя губа отвисла; руки у него были пребольшія. Когда Жеганъ разсмотрѣлъ невзрачную наружность посѣтителя, изобличавшую въ немъ какого нибудь медика, или члена судебнаго сословія,-- не болѣе, и когда онъ замѣтилъ большое разстояніе, отдѣлявшее его носъ отъ верхней губы, что составляетъ вѣрный признакъ глупости, нашъ школяръ нахохлился въ своемъ углу, досадуя, что ему придется пробыть неопредѣленное время въ такомъ неудобномъ положеніи и въ такомъ неинтересномъ обществѣ.
   Между тѣмъ архидіаконъ даже не привсталъ для встрѣчи своего гостя. Онъ знакомъ пригласилъ его сѣсть на скамейку, стоявшую возлѣ двери, и послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія, въ продолженіе которыхъ онъ казался погруженнымъ въ какую-то мысль, занимавшую его еще ранѣе, проговорилъ слегка покровительственнымъ тономъ: "Здравствуйте, maître Жакъ!"
   -- Привѣтъ вамъ, maître! отвѣчалъ человѣкъ въ черной одеждѣ. Въ оттѣнкѣ, съ которымъ было произнесено это maître Жакъ съ одной стороны, и это maître безъ всякихъ прибавленій съ другой стороны, было то же отличіе, какое существуетъ между простымъ "милостивый государь" и титуломъ "монсиньоръ".
   Очевидно то была встрѣча ученика съ учителемъ.
   -- Ну что, спросилъ архидіаконъ послѣ новаго молчанія, котораго maître Жакъ съ своей стороны не рѣшался нарушить, -- какъ ваша работа подвигается?
   -- Увы, учитель! отвѣчалъ тотъ съ печальною улыбкою, -- я все попрежнему раздуваю свой горнъ мѣхами. Пепла добылъ я вволю, но золота -- ни единой крупицы!
   Клодъ сдѣлалъ нетерпѣливое движеніе.-- Я не объ этомъ васъ спрашиваю, maître Жакъ, а о слѣдствіи по дѣлу вашего колдуна... Маркъ Сененъ, вѣдь такъ, кажется, его зовутъ? Онъ состоялъ ключаремъ при счетной палатѣ, если не ошибаюсь? Что-жъ, сознается онъ въ своихъ чародѣйствахъ? Пытка дала свои результаты?
   -- Къ сожалѣнію, нѣтъ! отвѣчалъ maître Жакъ все съ тою-же печальною улыбкой;-- намъ и этого утѣшенія не дано было дождаться. Человѣкъ этотъ сущій кремень. Мы его живьемъ сваримъ въ котлѣ на свиномъ рынкѣ, прежде чѣмъ онъ скажетъ хоть слово. А ужъ мы-ли не перепробовали всѣ средства, чтобъ заставить его сознаться. Всѣ суставы у него повывихнуты и мы прикладываемъ къ нимъ поочередно всѣ травы, которыя собираются въ Ивановъ день,-- знаете, какъ объ этомъ говорится у стараго комика Плавта:
   
   Advorsum stimulus, laminas, crucesque, compedesque,
   Nervos, catenas, carceres, numellas, pedicas, boia.
   
   Но ничто не помогаетъ. Человѣкъ этотъ по истинѣ ужасенъ и я ума не приложу какъ съ нимъ быть.
   -- Вы ничего новаго не нашли въ его домѣ?
   -- Какъ же, какъ же, нашелъ! отвѣчалъ maître Jacques, доставая что-то изъ своей сумки. Вотъ посмотрите этотъ свитокъ пергамента. На немъ есть какія-то слова, которыхъ мы не понимаемъ. А между тѣмъ, стряпчій по уголовнымъ дѣламъ, Филиппъ Лёлье, знаетъ, даже, немного по еврейски, онъ научился этому языку производя слѣдствіе по дѣлу жидовъ улицы Кантерстенъ, въ Брюсселѣ.
   Говоря это, maître Жакъ развернулъ пергаментъ.-- Дайте-ка сюда, сказалъ архидіаконъ.-- И, пробѣжавъ глазами свитокъ, онъ воскликнулъ:-- Да это чистѣйшая магія, maître Жакъ! Emen Hatan!-- это вопль женщинъ вампировъ, когда онѣ являются на шабашъ. Per ipsum, et cum ipso, et in ipso,-- а это формула заминанія, которымъ заставляютъ діавола снова вернуться въ преисподнюю. Нах, pax, max!-- это по медицинѣ: заговоръ такой есть отъ укушенія бѣшеныхъ собакъ. Ну, maître Жакъ! вы состоите королевскимъ прокуроромъ при церковномъ судѣ; -- я долженъ вамъ сказать, что этотъ пергаментъ дѣло въ высшей степени нечестивое.
   -- Надо будетъ опять подвергнуть пыткѣ молодца. А вотъ еще, добавилъ maître Жакъ, снова начиная рыться въ своей сумкѣ -- другая штука, которую мы нашли у этого Марка Сенена.
   То былъ сосудъ, имѣвшій весьма близкое сходство съ тѣми, которыми была установлена печка Клода.-- А! проговорилъ архидіаконъ,-- это алхимическій тигель.
   -- Признаться сказать, проговорилъ maître Жакъ съ своей робкой, конфузливой улыбкой,-- я таки попробовалъ его на своемъ горнѣ, но и съ нимъ ничего не вышло, такъ же, какъ и съ моимъ собственнымъ тигелемъ.
   Архидіаконъ сталъ разсматривать сосудъ.-- Что это онъ вырѣзалъ на своемъ тигелѣ?-- "Och! Och!" -- да это то слово, которое прогоняетъ блохъ. Этотъ Маркъ Сененъ круглый невѣжда. Еще бы вы вздумали добывать золото въ такомъ сосудѣ! Поставьте его лѣтомъ въ свою спальню -- больше онъ ни на что не годится.
   -- Благо рѣчь зашла объ ошибкахъ, сказалъ королевскій прокуроръ,-- я разсматривалъ порталъ собора, прежде чѣмъ подняться сюда. Знаете-ли что, ваше преподобіе? Увѣрены ли вы въ томъ, что изъ семи обнаженныхъ фигуръ, которыя находятся у ногъ Богоматери, та, которая изображена съ крыльями у пятокъ, означаетъ Меркурія?
   -- Да, отвѣчалъ священникъ. Это утверждаетъ въ своихъ твореніяхъ Августинъ Нифо, ученый итальянецъ, имѣвшій при себѣ бородатаго демона, который открывалъ ему всѣ тайны науки. А впрочемъ, если хотите, мы можемъ спуститься и я вамъ все объясню на самомъ текстѣ.
   -- Благодарю васъ учитель, проговорилъ Шармолю, наклоняясь до земли... Кстати, я совсѣмъ было забылъ: когда вамъ угодно будетъ, чтобы я заарестовалъ эту дѣвчонку -- колдунью?
   -- Какую колдунью?
   -- Да знаете, эту цыганку, которая каждый Божій день пляшетъ на улицахъ, не взирая на запрещеніе консисторскаго суда.-- У нея есть коза, одержимая нечистой силой и рогатая, точно самъ діаволъ; эта коза умѣетъ читать, писать и считать не хуже любого математика; уже этого одного было бы достаточно, чтобы перевѣшать все цыганское отродье. Всѣ улики на лицо; процессъ живо будетъ оконченъ. А красивая она созданье, эта танцовщица! Что за глаза! Точно угли горятъ! Такъ когда-же начинать ея дѣло?
   Архидіаконъ былъ очень блѣденъ.
   -- Я вамъ скажу, когда надо будетъ, проговорилъ онъ заплетающимся языкомъ и добавилъ съ усиліемъ: -- А теперь займитесь Маркомъ Сененомъ.
   -- Будьте спокойны, отвѣчалъ улыбаясь Шармолю;-- какъ только отъ васъ вернусь, сейчасъ же велю пристегнуть его ремнями къ кожаному ложу. Но это чортъ, а не человѣкъ. Даже Пьеръ Тортерю съ нимъ изъ силъ выбился, даромъ что у него руки здоровеннѣе моихъ будутъ. Знаете, какъ говоритъ старикъ Плавтъ:
   
   Nudus vinctus, centum pondo es quando pendes per pedes.
   
   Да, пытка посредствомъ дыбы.-- Это, пожалуй, будетъ самое дѣйствительное. Мы испробуемъ надъ нимъ это средство.
   Клодъ сидѣлъ угрюмый и, повидимому, думалъ о чемъ-то другомъ. Вдругъ онъ обратился къ прокурору.
   -- Maître Тортерю, да бишь, я хотѣлъ сказать, maître Шармолю, займитесь Маркомъ Сененомъ.
   -- Какъ же, какъ же, патеръ Клодъ, непремѣнно займусь. Натерпится же онъ мукъ, бѣдняга! А самъ виноватъ! Вольно жъ ему было отправляться на шабашъ. Статочное ли это дѣло для ключаря счетной палаты, которому, казалось бы, слѣдовало знать текстъ закона Карла Великаго: Striga vel masca... Что же касается дѣвчонки... Этой Смеральды, какъ они ее называютъ... То я буду ждать вашихъ приказаній. Ахъ, кстати, когда мы спустимся на паперть, вы потрудитесь мнѣ объяснить, что означаетъ садовникъ, нарисованный на стѣнѣ у входа въ церковь. Уже не сѣятель ли это,-- какъ вы думаете?.. Что съ вами, учитель? Что это васъ такъ занимаетъ?
   Клодъ, погруженный въ свои мысли, не слушалъ болѣе рѣчей своего гостя. Шармолю, прослѣдивъ направленіе его взгляда, увидѣлъ, что онъ машинально уставился на большую паутину, застилавшую окно кельи. Въ эту самую минуту неосторожная муха, хотѣвшая погрѣться въ лучахъ мартовскаго солнца, налетѣла на растянутую для нея сѣть и запуталась въ ней. Громадный паукъ, какъ только почувствовалъ сотрясеніе своей ткани, тотчасъ же показался изъ своего центральнаго логовища, устремился на муху и перегнулъ ее пополамъ своими передними лапами, запустивъ ей въ тоже время свой отвратительный хоботъ въ голову. "Бѣдная муха!" проговорилъ королевскій прокуроръ при церковномъ судѣ и сдѣлалъ движеніе рукой, чтобы спасти муху. Архидіаконъ, какъ бы очнувшись внезапно отъ сна, схватилъ его за руку съ какою-то судорожною энергіей.
   -- Maître Жакъ, воскликнулъ онъ,-- оставьте! пускай судьба дѣлаетъ свое дѣло.
   Прокуроръ обернулся къ нему перепуганный. Ему казалось, чщ за руку его схватили желѣзные тиски. Взглядъ священника былъ неподвижно устремленъ въ одну точку; онъ смотрѣлъ какъ-то растерянно и не могъ отвести своихъ сверкающихъ глазъ отъ ужасной маленькой группы, состоявшей изъ паука и мухи.
   -- О да, проговорилъ онъ голосомъ, выходившимъ, казалось, изъ самыхъ нѣдръ его существа,-- вотъ это -- символъ всего. Она порхаетъ, счастливая; она недавно родилась на свѣтъ; она ищетъ весенняго тепла, воздуха, свободы. О да! Но лишь только она налетитъ на роковую розетку, оттуда выползаетъ отвратительный паукъ. Бѣдная плясунья. Бѣдная муха, предназначенная для гибели! Нѣтъ, Maître Жакъ, оставьте, не мѣшайтесь въ дѣло судьбы!.. Увы, Клодъ, паукъ -- это ты; но вѣдь и муха -- тоже ты. Какъ ты стремился къ наукѣ, къ свѣту, къ солнцу! У тебя была одна только мысль: выбраться на широкій просторъ, озаренный сіяніемъ вѣчной истины. Но, устремляясь къ лучезарному окну, которое выходитъ на иной міръ,-- міръ свѣта, разумѣнія и познанія, ты, бѣдная муха, бѣдный ученый безумецъ, не разглядѣлъ этой тонкой паутины, которую сама судьба протянула между свѣтомъ и тобою, ты ударился о нее съ размаха, жалкій сумасбродъ, а теперь ты съ размозженной головой и съ поломанными крыльями бьешься въ желѣзныхъ клещахъ рока!-- Maître Жакъ, Maître Жакъ, говорю вамъ, не мѣшайте пауку!
   -- Увѣряю васъ, проговорилъ Шармолю, глядя на него во всѣ глаза и ровно ничего не понимая,-- увѣряю васъ, что я не трону паука. Но, ради Бога, учитель, выпустите мою руку. У васъ пальцы точно желѣзные тиски.
   Архидіаконъ не слышалъ его словъ.-- "О безумецъ, продолжалъ онъ, не спуская глазъ съ окна.-- И если бы даже ты могъ прорвать эту предательскую паутину своими слабыми крыльями,-- ты думаешь тогда ты достигъ бы искомаго свѣта? Увы! за паутиной еще остались стекла, эта прозрачная преграда, эта хрустальная стѣна, болѣе твердая, чѣмъ металлъ, которая отдѣляетъ всѣ философіи отъ истины. Гдѣ же тебѣ было пробиться сквозь это препятствіе?! О тщета науки! Сколько мудрецовъ устремляются къ ней издалека, окрыленные жаждою истины, и только разбиваютъ объ нее себѣ голову! Сколько системъ ударяется, жужжа точно мухи, объ это неумолимое стекло!
   Онъ замолкъ. Въ послѣдней части своего монолога онъ незамѣтнымъ образомъ перешелъ отъ мысли о самомъ себѣ къ мысли о наукѣ и это его, повидимому, успокоило. Жакъ Шармолю окончательно заставилъ его вернуться къ сознанію окружающей дѣйствительности, обратившись къ нему съ вопросомъ:-- А вотъ что, учитель: когда вы придете ко мнѣ, чтобъ помочь мнѣ въ добываньи золота? Мнѣ хотѣлось бы поскорѣй добиться результата.
   Архидіаконъ покачалъ головой съ горькой усмѣшкой.-- Maître Жакъ, отвѣчалъ онъ, почитайте-ка Мишеля Пселюса, "Dialogue de energia et operatione dæmonum," -- и вы увидите, что то, чѣмъ мы съ вами занимаемся, не совсѣмъ то невинно.
   -- Тс! учитель, потише. Мнѣ и самому сдается, что оно такъ. Но что же дѣлать! Волей неволей будешь заниматься алхиміей, когда всего на всего имѣешь мѣстишко королевскаго прокурора при церковномъ судѣ, съ годовымъ жалованьемъ въ тридцать ефимковъ. Только, пожалуйста, будемте говорить объ этомъ потише.
   Въ эту минуту тревожный слухъ прокурора былъ пораженъ звукомъ, раздавшимся изъ подъ печки и похожимъ на чавканье и жеванье.
   -- Это что такое? спросилъ онъ.
   То былъ нашъ школяръ, который, уставъ отъ неудобнаго положенія и смертельно соскучившись въ своемъ убѣжищѣ, умудрился отыскать въ печкѣ корку черстваго хлѣба и кусокъ заплѣснѣвшаго сыра. Обрадовавшись своей находкѣ, онъ, не долго думая, принялся уплетать ее для развлеченія, а такъ же вмѣсто завтрака. Такъ какъ онъ былъ очень голоденъ, то ѣлъ съ большимъ шумомъ, что и было причиною тревоги прокурора.
   -- Это у меня котъ тутъ живетъ, поспѣшно отвѣчалъ архидіаконъ.-- Должно быть мышь подъ печкой поймалъ и угощается ею.
   Шармолю удовольствовался этимъ объясненіемъ.
   -- И въ самомъ дѣлѣ, учитель, проговорилъ онъ съ почтительной улыбкой,-- всѣ великіе философы имѣли какое нибудь животное, которое состояло при нихъ въ качествѣ служебнаго духа. Вы помните, что говоритъ Сервій: "Nullus enim locus, sine genio est" {Каждое мѣсто имѣетъ своего духа, обитающаго въ немъ.}.
   Между тѣмъ Клодъ, опасаясь какъ бы Жеганъ не натворилъ какихъ нибудь новыхъ бѣдъ, напомнилъ своему достойному ученику, что они еще хотѣли изслѣдовать вмѣстѣ нѣкоторыя изображенія на паперти собора, и оба ученые мужа вышли изъ кельи, къ великому облегченію школьника, который уже начиналъ не на шутку опасаться, какъ бы колѣно его, оставаясь въ скорченномъ положеніи, не приняло отпечатокъ его подбородка.
   

VI.
О томъ, какое дѣйствіе могутъ произвести семь ругательствъ, если ими выпалить подъ рядъ посреди улицы.

   "Те Denin laudamus!" воскликнулъ Жеганъ, вылѣзая изъ своего убѣжища,-- наконецъ-то оба филина убрались! "Och! Och!" "Нах, pax, max!" блохи, бѣшеныя собаки, діаволъ,-- нечего сказать, хорошъ разговоръ! У меня отъ него и до сихъ поръ въ головѣ гудитъ, точно на колокольнѣ. А тутъ еще этотъ заплѣснѣвшій сыръ... Ну, теперь живо, вонъ отсюда. Захватимъ только братцеву сумочку и посмѣшимъ превратить ея содержимое въ бутылки вина!
   Онъ съ любовнымъ восхищеніемъ заглянулъ въ драгоцѣнную сумку, оправилъ на себѣ одежду, потеръ обувь, стряхнулъ пыль съ своихъ рукавовъ, успѣвшихъ сдѣлаться сѣрыми отъ золы, просвисталъ какой-то мотивъ, припрыгнулъ и перевернулся на одной ногѣ, затѣмъ окинулъ комнату взглядомъ, посматривая, нельзя-ли еще что нибудь захватить съ собою, и прикарманилъ кое-какія стеклянныя амулетки, валявшіяся на печкѣ и годныя для подарка Изабо-Ла-Тьери, которая могла надѣвать ихъ на себя въ видѣ украшеній;-- наконецъ онъ толкнулъ дверь, которую братъ его оставилъ отпертою изъ снисхожденія къ нему и которую онъ, въ свою очередь, не заперъ, изъ желанія съиграть злую шутку съ братомъ, и сбѣжалъ съ винтообразной лѣстницы въ припрыжку, точно птица.
   Въ потемкахъ лѣстницы онъ задѣлъ локтемъ какое-то существо, которое посторонилось съ сердитымъ рычаньемъ; онъ подумалъ, что это Квазимодо и обстоятельство это показалось ему до того смѣшнымъ, что остальную часть лѣстницы онъ пробѣжалъ, хохоча какъ сумасшедшій. Такъ съ хохотомъ и вышелъ онъ на площадь. Почувствовавъ подъ ногами своими землю, онъ воскликнулъ:
   -- О добрая, почтенная парижская мостовая! Проклятая лѣстница, на которой запыхались-бы и ангелы, восходившіе и нисходившіе во лѣстницѣ Іакова! И ради чего сунулся я въ этотъ каменный буравъ, который словно хочетъ просверлить самое небо? Стоило лѣзть на этакую высь, чтобъ поѣсть заплѣснѣвшаго сыра и чтобъ видѣть парижскія колокольни въ слуховое окно!
   Пройдя нѣсколько шаговъ, онъ увидѣлъ двухъ филиновъ, т. е. Клода и Жака Шармолю, погруженными въ разсматриванье изваяній у входа собора. Онъ подкрался къ нимъ на цыпочкахъ и услышалъ, какъ архидіаконъ въ полголоса говорилъ прокурору: "Это Гильомъ парижскій велѣлъ вырѣзать изображеніе Іова на камнѣ цвѣта лаписъ-лазури, позолоченномъ по краямъ. Іовъ знаменуетъ собою философскій камень, который тоже долженъ быть испытуемъ и мучимъ, чтобы сдѣлаться совершеннымъ, какъ говоритъ Раймондъ Люль: "Sub conservatione formæ specificў sal va anima".
   -- Ну, мнѣ до этого дѣла нѣтъ, подумалъ Жеганъ, -- благо кошелекъ у меня въ рукахъ.
   Въ эту самую минуту онъ услышалъ позади себя громкій и звучный голосъ, выпаливавшій цѣлый рядъ ужаснѣйшихъ ругательствъ.
   -- А прахъ тебя побери! Чтобъ тебя разорвало! Милліонъ чертей! Рога сатаны! Пупъ Вельзевула! Клянусь именемъ папы! Гр-ромъ и молнія.
   -- По чести! воскликнулъ Жеганъ,-- такъ можетъ ругаться только мой другъ, капитанъ Фебъ.
   Слово "Фебъ" дошло до слуха архидіакона въ ту самую минуту, когда онъ объяснялъ королевскому прокурору значеніе дракона, скрывающаго свой хвостъ въ ваннѣ, откуда выходитъ дымъ и голова, увѣнчанная короной. Клодъ вздрогнулъ, замолчалъ на полсловѣ, къ немалому изумленію Шармолю, обернулся и увидѣлъ своего брата Жегана, подходившаго къ рослому офицеру на порогѣ отеля Гондлорье.
   То былъ, дѣйствительно, капитанъ Фебъ де-Шатонеръ. Онъ стоялъ, прислонившись къ выступу дома своей невѣсты и сыпалъ цѣлымъ градомъ отборнѣйшихъ ругательствъ.
   -- Однако, капитанъ Фебъ, проговорилъ Жеганъ, трогая его за руку,-- мастеръ-же вы ругаться!
   -- Чортова перешница! продолжалъ вмѣсто отвѣта капитанъ.
   -- Сами вы чортова перешница, парировалъ школяръ.-- Но объясните-же мнѣ, милѣйшій капитанъ, что вызвало у васъ этотъ потокъ краснорѣчія.
   -- Извините меня, дружище! воскликнулъ капитанъ, пожимая ему руку.-- Но, знаете-ли, лошадь на полномъ скаку трудно сразу остановить. А я ругался во весь карьеръ. Надо вамъ сказать, я сейчасъ, былъ у этихъ святошъ, а каждый разъ, какъ я отъ нихъ выхожу, у меня бываетъ полная глотка ругательствъ; мнѣ надо ихъ выплюнуть, иначе я задохнусь, гр-ромъ и молнія!
   -- Хотите выпить? спросилъ школьникъ.
   -- Очень хочу, да денегъ у меня нѣтъ.
   -- За то у меня есть.
   -- Какъ! Неужто?
   Жиганъ поднесъ сумку къ глазамъ капитана, движеніемъ, исполненнымъ величественной простоты. Между тѣмъ архидіаконъ, бросивъ изумленнаго Шармолю у собора, подкрался къ нимъ и остановился въ нѣсколькихъ шагахъ, наблюдая за ними; молодые люди, погруженные въ разсматриванье сумки, не замѣчали его присутствія.
   Фебъ воскликнулъ:
   -- Кошелекъ въ вашемъ карманѣ, Жеганъ! Да это тоже, что луна въ ведрѣ съ водою: и видишь ее, да нѣтъ ея тамъ: въ ведрѣ одинъ только призракъ луны! Готовъ объ закладъ побиться, что вашъ кошелекъ набитъ камешками.
   На это Жеганъ ограничился хладнокровнымъ отвѣтомъ: "А вотъ, посмотрите, какими камешками я набиваю свой карманъ".
   И, не говоря ни слова, онъ высыпалъ содержимое сумки на сосѣднюю тумбу съ видомъ римлянина, спасающаго отечество.
   -- Фу ты, канальство! пробурчалъ Фебъ:-- и крупные бѣляки, и мелкіе бѣляки, и турскія монеты, и парижскія монеты, и настоящіе ліарды! Да это просто ослѣпительно!
   Жеганъ сохранялъ чувство собственнаго достоинства и оставался невозмутимымъ. Нѣсколько ліардовъ скатилось въ грязь. Капитанъ, подъ вліяніемъ овладѣвшаго имъ восторга, наклонился, чтобы ихъ поднять, но Жеганъ удержалъ его.
   -- Фи, стыдитесь капитанѣ Фебъ де-Шатонеръ!
   Фебъ сосчиталъ деньги и, обращаясь къ Жегану, произнесъ торжественно;-- Знаете ли, Жеганъ, что тутъ цѣлыхъ двадцать три парижскихъ су? Сознайтесь, кого это вы ограбили ночью на большой дорогѣ?
   Жеганъ откинулъ назадъ свою бѣлокурую, кудрявую голову, и, прищуривъ презрительно глаза, проговорилъ:
   -- А братецъ-то полоумный архидіаконъ у насъ на что-жъ?
   -- Ахъ онъ такой, сякой! воскликнулъ Фебъ.-- Вотъ достойный то человѣкъ!
   -- Пойдемъ пить, сказалъ Жеганъ.
   -- Куда-же намъ идти? спросилъ Фебъ.-- Развѣ въ кабакъ "Яблоко Евы"?
   -- Нѣтъ, капитанъ, лучше отправимтесь въ "Старую Науку".
   -- А ну ее, "Старую Науку", Жеганъ! Вино въ "Евиномъ Яблокѣ" лучше, и потомъ у самой двери тамъ есть виноградная лоза на солнечномъ припекѣ, которая каждый разъ веселитъ мнѣ сердце, когда я пью.
   -- Ну, Ева, такъ Ева! Пойдемъ ее провѣдать вмѣстѣ съ ея яблокомъ, проговорилъ школяръ, беря капитана подъ руку.
   Оба пріятеля направились къ "Яблоку Евы". Нечего и добавлять, что они предварительно собрали разсыпанныя деньги и что архидіаконъ послѣдовалъ за ними.
   Архидіаконъ шелъ за ними мрачный и растерянный. Тотъ-ли это Фебъ, проклятое имя котораго со времени его разговора съ Гренгуаромъ постоянно примѣшивалось ко всѣмъ его помысламъ?-- Онъ не былъ увѣренъ въ этомъ, но какъ-бы то ни было, человѣка этого звали Фебомъ и магическаго имени этого было достаточно, чтобы заставить архидіакона пробираться крадучись вслѣдъ за двумя безпечными пріятелями, прислушиваясь къ каждому ихъ слову и присматриваясь къ малѣйшему ихъ движенію съ тревожнымъ вниманіемъ. Впрочемъ, и не было никакой трудности узнать о чемъ они говорятъ, потому что разговаривали они очень громко, нисколько не стѣсняясь тѣмъ, что посвящаютъ прохожихъ во всѣ свои интимныя тайны. Предметомъ ихъ бесѣды служили поединки, попойки, женщины легкаго поведенія и всевозможныя сумасбродства.
   На поворотѣ одной изъ улицъ съ ближайшаго перекрестка донесся звукъ бубна. Клодъ услышалъ, какъ офицеръ говорилъ школяру:
   -- Чортъ возьми! пойдемъ поскорѣе.
   -- Это почему, Фебъ?
   -- Я боюсь, чтобы цыганка меня не увидала
   -- Какая цыганка?
   -- Да та, что ходитъ съ козою.
   -- Это Эсмеральда-то?
   -- Ну да, Жеганъ! Я вѣчно забываю ея дурацкое имя. Пойдемъ поскорѣе, а то она меня какъ разъ узнаетъ. Я не хочу, чтобъ она заговорила со мною на улицѣ.
   -- Развѣ вы съ ней знакомы, Фебъ?
   Тутъ архидіаконъ услышалъ самодовольный смѣхъ Феба; капитанъ наклонился къ Жегану и шепнулъ ему нѣсколько словъ на ухо; послѣ этого онъ снова захохоталъ и тряхнулъ головою съ побѣдоноснымъ выраженіемъ.
   -- Въ самомъ дѣлѣ? спросилъ Жеганъ.
   -- Ей Богу! отвѣчалъ Фебъ.
   -- Сегодня вечеромъ?
   -- Да.
   -- И вы увѣрены, что она придетъ?
   -- Да вы съ ума, что-ли, сошли, Жеганъ? Развѣ въ этихъ вещахъ можно сомнѣваться?
   -- Капитанъ Фебъ! вы счастливѣйшій жандармъ въ мірѣ!
   Архидіаконъ слышалъ весь этотъ разговоръ отъ слова до слова. Зубы его стучали другъ о дружку; по всему его тѣлу пробѣжала дрожь, замѣтная даже для посторонняго глаза. Онъ остановился на минуту, присѣлъ на тумбу, точно пьяный, и затѣмъ снова принялся слѣдить по пятамъ за двумя молодыми шалопаями. Въ ту минуту, когда онъ ихъ нагналъ, они уже говорили о другомъ. До слуха его донесся припѣвъ старинной пѣсни, которую они распѣвали во все горло.
   

VII.
Угрюмый монахъ.

   Знаменитый кабачекъ "Яблоко Евы" находился въ университетскомъ кварталѣ, на углу улицъ Рондель и Батопье. Кабакъ помѣщался въ нижнемъ этажѣ и состоялъ изъ довольно просторной комнаты съ низкимъ сводомъ, который въ срединѣ поддерживался толстымъ деревяннымъ столбомъ, выкрашеннымъ въ желтую краску; комната эта вся была заставлена столами, по стѣнамъ на гвоздяхъ висѣли блестящія жестяныя кружки; въ этомъ-то помѣщеніи съ утра до ночи толклась толпа посѣтителей, утолявшихъ свою жажду, и женщинъ легкаго поведенья; въ кабакѣ было окно, выходившее на улицу, у двери вилась виноградная лоза, а надъ дверью красовался скрыпучій желѣзный листъ, на которомъ была изображена женщина съ яблокомъ; желѣзный листъ этотъ, заржавѣвшій отъ дождя и вѣчно раскачиваемый вѣтромъ на гвоздѣ, къ которому онъ былъ прикрѣпленъ, представлялъ изъ себя нѣчто въ родѣ флюгера, свѣсившагося на улицу. Это-то и была вывѣска.
   Наступала ночь; на перекресткѣ была тьма кромѣшная. Только кабакъ съ зажженными въ немъ многочисленными свѣчами, пылалъ во мракѣ точно кузнечный горнъ; на улицу доносился сквозь разбитыя стекла звонъ стакановъ, крики пирующихъ, крѣпкія словца и перебранка. Изъ за отпотѣвшихъ стеколъ окна, выходившаго на улицу, смутно виднѣлись фигуры посѣтителей, толкавшихся внутри кабака, и отъ времени до времени изъ толпы этой доносился громкій взрывъ смѣха. Прохожіе, торопившіеся по своимъ дѣламъ, шли, не заглядывая, мимо этого шумливаго окна. Лишь изрѣдка какой нибудь оборванный мальчишка поднимался на цыпочкахъ до нижней части окна и выкрикивалъ, въ назиданіе пирующихъ, старинную насмѣшливую прибаутку, которою въ то время было принято дразнить пьяницъ: "Aux Houls, saouls, saouls, saouls!" {Собственно говоря безсмыслица, построеннвя на простомъ созвучіи двухъ словъ saoul соотвѣтствуютъ русскому выраженію: пьяный какъ стелька. Прим. пер.}
   Между тѣмъ, передъ шумной таверной съ невозмутимымъ терпѣньемъ расхаживалъ какой-то человѣкъ и заглядывалъ безпрестанно въ окно; онъ ходилъ взадъ и впередъ, какъ часовой передъ будкой, не дѣлая ни шагу за предѣлы отмѣреннаго пространства. На немъ былъ плащъ, въ который онъ укутался такъ, что нижней половины его лица не было видно. Этотъ плащъ былъ только что купленъ имъ у торговца старымъ платьемъ, лавченка котораго находилась недалеко отъ кабака; вѣроятно, онъ прозябъ на холоду мартовскаго вечера, а можетъ быть и желалъ скрыть свою нижнюю одежду. Отъ времени до времени онъ останавливался передъ мутнымъ стекломъ окна, забраннаго еще вдобавокъ свинцовой рѣшеткой, прислушивался, вглядывался и стучалъ о землю ногою.
   Наконецъ дверь кабака отворилась. Этого только, повидимому, нашъ незнакомецъ и дожидался. На улицу вышли два человѣка; лучъ свѣта, вырвавшійся изъ отворенной двери, упалъ на минуту багровымъ отблескомъ на ихъ веселыя лица. Незнакомецъ въ плащѣ отошелъ на другую сторону улицы и занялъ наблюдательный пунктъ подъ навѣсомъ на крыльцѣ одного дома.
   -- Громъ и молнія! проговорилъ одинъ изъ вышедшихъ изъ кабака. Сейчасъ пробьетъ семь часовъ, а вѣдь это -- часъ моего свиданья.
   -- Я вамъ говорю, пробормоталъ его товарищъ, съ трудомъ ворочая языкомъ,-- что я не живу на улицѣ Скверныхъ Словъ, indignus qui inter mala verba habitat,-- я квартирую на улицѣ Жана-Добраго-Хлѣба, in vico Johannis-Pain mollet. А если вы мнѣ не вѣрите, то значитъ вы болѣе рогатая скотина, чѣмъ самъ носорогъ. Каждому извѣстно, что кто разъ сѣлъ верхомъ на медвѣдя, тотъ уже ни въ жизнь ничего не боится. Но у васъ вѣдь носъ все больше вынюхиваетъ, не пахнетъ-ли гдѣ сладенькимъ.
   -- Жеганъ, другъ мой, вы пьяны, останавливалъ говорившаго его спутникъ. Но тотъ отвѣчалъ пошатываясь:-- Можете говорить все, что вамъ угодно, Фебъ, но уже давно доказано, что у Платона былъ профиль лягавой собаки.
   Читатель, конечно, узналъ нашихъ двухъ друзей, капитана и школяра. Должно полагать, что человѣкъ, караулившій ихъ въ темнотѣ, тоже узналъ ихъ, такъ какъ онъ медленно послѣдовалъ за удалявшейся парочкой, описывавшей самыя причудливыя ломанныя линіи на ходу благодаря Жегану, который увлекалъ за собою и Феба; что касается послѣдняго, то онъ, какъ человѣкъ привычный къ вину, твердо держался на ногахъ и сохранялъ полное хладнокровіе. Внимательно прислушиваясь къ тому, что они говорили, незнакомецъ въ плащѣ могъ уловить цѣликомъ нижеслѣдующій интересный разговоръ:
   -- Чортъ возьми! Да постарайтесь же идти прямо, господинъ бакалавръ. Вы знаете, что мнѣ необходимо васъ оставить. Уже семь часовъ, а у меня назначено свиданіе съ женщиной.
   -- Отстаньте отъ меня, сдѣлайте милость! Я вижу вонъ тамъ звѣзды и огненныя копья. А вы -- ни дать, ни взять, похожи на Дамартенскій замокъ, который покатывается со смѣху.
   -- Клянусь бородавками моей бабушки, Жеганъ!-- вы несете невообразимый вздоръ. А кстати, Жеганъ, не осталось-ли у васъ сколько нибудь деньжонокъ?
   -- Увѣряю васъ, господинъ ректоръ, тутъ нѣтъ никакой ошибки: маленькая бойня -- parva boucherіа, -- какъ же иначе перевести?
   -- Жеганъ, другъ мой Жеганъ! Вѣдь вамъ извѣстно, что я назначилъ свиданье этой дѣвчонкѣ за мостомъ св. Михаила, что я не могу съ ней видѣться иначе, какъ у старухи Фалурдель, и что надо будетъ заплатить за комнату. Старая карга съ сѣдою бородой мнѣ въ кредитъ не повѣритъ. Жеганъ! Скажите, сдѣлайте милость: неужто мы пропили всѣ деньги патера? Неужели и одного су не осталось?
   -- Когда человѣкъ сознаетъ, что съ пользою провелъ остальные часы дня, эта мысль служитъ наилучшею приправою для вкушаемыхъ имъ яствъ.
   -- Чтобъ тебя разорвало! Перестанешь-ли ты вздоръ молоть? Отвѣчай-же, Жеганъ, чортъ ты этакій!-- остались у тебя деньги, или нѣтъ? Давай мнѣ ихъ сюда, не то,-- ну вотъ же, ей Богу,-- самъ тебя обыщу, хоть бы ты былъ покрытъ проказой, какъ Іовъ, или паршивъ какъ Цезарь!
   -- Милостивый государь! Улица Галвашъ -- это та улица, одинъ конецъ которой выходитъ на улицу Ла Верери, а другой -- на улицу Тиксерандри.
   -- Ну да, голубчикъ Жеганъ, ну да, дружище! Улица Галвашъ -- все это прекрасно. Но, ради Бога, постарайся прійти въ себя. Пойми: мнѣ нуженъ одинъ парижскій су, и это -- не позже семи часовъ.
   -- Тс! Прошу выслушать куплетъ:
   
   Qand les rats mangeront les chats,
   Le roi sera seigneur d'Arras;
   Quand la mer, qui est grande et lée
   Sera à la Saint-Jean gelée,
   On verra par dessus la glace
   Sortir ceux d'Arras de leur place. *)
   *) Когда крысы начнутъ ѣсть котовъ, -- тогда король будетъ владыкою Арраса; когда море-океанъ замерзнетъ въ Ивановъ день,-- тогда граждане Арраса выйдутъ по льду изъ своей твердыни". Аррасъ -- главный городъ теперешняго департамента Па-де-Кале и бывшая столица провинціи Артуа. Мѣстность эта въ теченіи среднихъ вѣковъ нѣсколько разъ переходила отъ Франціи къ Фландріи и обратно. Въ ту эпоху, къ которой относится разсказъ, она, какъ составная часть владѣній Бургундскаго герцогства, была предметомъ спора между Максимиліаномъ Австрійскимъ, женатымъ на дочери послѣдняго изъ бургундскихъ герцоговъ, Карла Смѣлаго, и Людовикомъ XI, стремившимся присоединить къ французскимъ владѣніямъ возможно большую часть богатаго наслѣдства умершаго герцога. Аррасъ былъ занятъ войсками Людовика XI въ 1477 г. Въ Аррасѣ же былъ подписанъ договоръ, долженствовавшій положить конецъ этой борьбѣ черезъ бракосочетаніе дофина съ Маргаритою Фландрскою, или Бургундскою, дочерью Максимиліана. Бракъ этотъ, однакоже, впослѣдствіи разстроился и Аррасъ вмѣстѣ съ провинціей, главнымъ городомъ которой онъ былъ, вскорѣ уослѣ смерти Людовика XI отошелъ къ австрійскому дому, за которымъ и оставался до 1640 г. Такимъ образомъ, куплетъ, распѣваемый пьянымъ Жсгапомъ, относился къ тогдашней политической здобѣ дня. Прим. пер.
   
   -- Такъ ладно же, антихристовъ школяръ! Чтобъ тебѣ удавиться въ кишкахъ твоей матери! воскликнулъ Фебъ и грубо толкнулъ пьянаго школяра, который скользнулъ вдоль стѣны и какъ куль упалъ на мостовую. Однакоже, движимый остаткомъ того братскаго состраданія, которое никогда не покидаетъ совсѣмъ сердце пьяницъ, Фебъ передвинулъ Жегана ногою такъ, что школяръ очутился на одной изъ тѣхъ постелей, которыя на счастье бѣдняка всегда готовы къ его услугамъ у любой изъ тротуарныхъ тумбъ города Парижа и которыя богачи презрительно называютъ кучами мусора. Капитанъ поправилъ голову Жегана, придавъ ей наклонное положеніе на изголовьи изъ капустныхъ кочерыжекъ, и тотчасъ нашъ школяръ захрапѣлъ самымъ великолѣпнымъ басомъ. Досада однако же не вполнѣ угасла въ сердцѣ капитана. "Тѣмъ хуже для тебя, если мусорщикъ подберетъ тебя въ свою телѣжку вмѣстѣ съ нечистотами!" проворчалъ онъ, обращаясь къ безчувственному тѣлу своего пріятеля, и удалился.
   Незнакомецъ въ плащѣ, переставшій слѣдить за нимъ, простоялъ съ минуту надъ спящимъ юношей, какъ бы въ нерѣшимости, но за тѣмъ, испустивъ глубокій вздохъ, удалился въ свою очередь въ ту сторону, куда ушелъ капитанъ.
   Мы послѣдуемъ ихъ примѣру и, оставивъ Жегана спать подъ благосклонными взорами звѣздъ, пойдемъ за капитаномъ и незнакомцемъ въ плащѣ.
   Выбравшись на улицу Сенъ-Андре-Дезаркъ, капитанъ Фебъ замѣтилъ, что кто-то слѣдитъ за нимъ. Обернувшись случайно, онъ увидѣлъ нѣчто въ родѣ тѣни, кравшейся вдоль стѣнъ. Онъ остановился -- остановилась и тѣнь. Онъ пошелъ далѣе,-- и тѣнь тронулась за нимъ. Обстоятельство это не особенно его встревожило.-- А пускай себѣ слѣдитъ! подумалъ онъ про себя, вѣдь съ меня поживиться нечѣмъ.
   Передъ Отенскимъ училищемъ онъ остановился. Въ этомъ самомъ училищѣ онъ получилъ обрывки того, что онъ называлъ своимъ образованьемъ, и по старой школьнической привычкѣ онъ никогда не могъ пройти мимо фасада этого зданія, не нанесши статуѣ кардинала Пьера Бертрана, стоявшей у входа, того оскорбленія, на которое такъ горько сѣтуетъ Пріапъ въ сатирѣ Горація: "Olim truncus eram ficulnus. Благодаря его стараніямъ, надпись на пьедесталѣ: "Eduensis episcopus" почти совсѣмъ уже сгладилась. Вѣрный своему обычаю, онъ остановился и на этотъ разъ. На улицѣ не было ни души. Вдругъ, въ ту минуту, когда онъ приводилъ въ порядокъ свой туалетъ, онъ увидѣлъ, что тѣнь приближается къ нему медленными шагами, до того медленными, что онъ имѣлъ полное время разглядѣть, что она окутана въ плащъ, а на головѣ у нея шляпа. Подойдя къ нему, тѣнь остановилась, неподвижная, какъ сама статуя кардинала Бертрана. Фебъ почувствовалъ на себѣ пристальный взглядъ двухъ глазъ, искрившихся тѣмъ особеннымъ свѣтомъ, который издаютъ глаза кошки въ темнотѣ.
   Капитанъ не былъ трусомъ и не смутился бы при встрѣчѣ съ воромъ, вооруженнымъ кистенемъ. Но эта ходячая статуя, этотъ окаменѣлый человѣкъ павели на него холодный ужасъ. Въ то время ходила по городу легенда о какомъ-то угрюмомъ монахѣ, который будто бы показывался по ночамъ на улицахъ Парижа. Разсказы эти смутно припомнились Фебу. Онъ нѣсколько минутъ простоялъ въ безмолвномъ оцѣпепѣпіи, наконецъ нарушилъ молчаніе, проговоривъ съ принужденнымъ смѣхомъ:
   -- Милостивый государь, если вы, какъ я надѣюсь, воръ, то вы въ настоящую минуту поступаете не умнѣе цапли, которая вздумала бы долбить орѣховую скорлупу. Вѣдь, я, почтеннѣйшій, не болѣе, какъ прогорѣвшій дворянчикъ -- съ меня взятки гладки. Ужъ лучше обратитесь вотъ сюда, рядомъ; въ этомъ училищѣ есть часовня, а въ часовнѣ много серебряной утвари.
   Рука призрака высвободилась изъ-подъ плаща и опустилась на руку Феба, которую она сжала съ силою орлиныхъ когтей. Призракъ заговорилъ.
   -- Капитанъ Фебъ де-Шатонеръ!
   -- Какъ, чортъ возьми! воскликнулъ Фебъ,-- вы знаете мое имя?
   -- Я не только знаю ваше имя, отвѣчалъ своимъ гробовымъ голосомъ незнакомецъ въ плащѣ, но знаю и то, что у васъ на нынѣшній вечеръ назначено свиданье.
   -- Это правда, проговорилъ озадаченный Фебъ.
   -- Свиданье назначено въ семь часовъ.
   -- Да, до него осталось четверть часа.
   -- У старухи Фалурдель.
   -- Совершенно вѣрно.
   -- Что живетъ у моста св. Михаила.
   -- Именно, у моста св. Архангела Михаила.
   -- Нечестивецъ! проворчалъ сквозь зубы незнакомецъ,-- Свиданье у васъ съ женщиной.
   -- Confiteor.
   -- И ее зовутъ...
   -- Эсмеральдой, бойко подсказалъ Фебъ. Вся его безпечность мало по малу вернулась къ нему.
   При этомъ имени когти призрака неистово тряхнули Феба за руку.
   -- Капитанъ Фебъ де-Шатонеръ, ты лжешь!
   Тотъ, кто могъ бы видѣть, какъ вспыхнуло при этомъ лицо капитана, какъ онъ отскочилъ назадъ, такъ стремительно, что призраку пришлось выпустить его руку -- кто могъ бы видѣть, какимъ гордымъ движеніемъ онъ схватился за рукоятку своей шпаги и съ какою угрюмою невозмутимостью незнакомецъ въ плащѣ встрѣтилъ его гнѣвъ,-- тотъ, кто увидѣлъ бы все это, содрогнулся бы. Въ этой сценѣ было нѣчто похожее на борьбу донъ-Жуана со статуей командора.
   -- Клянусь сатаною! воскликнулъ капитанъ.-- Это слово не часто приходится слышать тому, кто носитъ имя Шатонеръ. Ты не посмѣешь мнѣ его повторить.
   -- Ты лжешь, холодно проговорилъ снова призракъ.
   Капитанъ заскрежеталъ зубами. Въ эту минуту для него не существовало ни угрюмаго монаха, ни привидѣній; всѣ суевѣрныя представленія вылетѣли у него изъ головы; онъ видѣлъ передъ собою только человѣка, который его оскорбилъ.-- А! ну, такъ ладно же! пробормоталъ онъ, задыхаясь отъ гнѣва. И, выхвативъ шпагу изъ пожопъ, продолжалъ съ разстановкою, заикаясь,-- потому что и гнѣвъ оказываетъ на человѣка такое же дѣйствіе какъ и страхъ, бросая его въ дрожь:-- Сюда, сію минуту!.. Становись въ позицію... Шпаги! шпаги!.. Чтобъ кровь пролилась вотъ на эту самую мостовую...
   Но тотъ не трогался съ мѣста. Увидѣвъ, что противникъ его сталъ въ позицію, готовый къ бою, онъ проговорилъ:
   -- Капитанъ Фебъ, -- и въ голосѣ его задрожала горькая нота,-- вы забывайте, что у васъ назначено свиданье.
   Гнѣвъ такихъ людей, какъ Фебъ, походитъ на молочный супъ, который кипитъ высоко вздувающимися пузырями, но тотчасъ-же осѣдаетъ, если въ него капнуть хоть одну каплю воды. Простыя слова незнакомца заставили его опустить шпагу, которую онъ держалъ въ рукѣ.
   -- Капитанъ, продолжалъ призракъ, -- завтра, послѣзавтра, черезъ мѣсяцъ, или черезъ десять лѣтъ, вы всегда найдете меня готовымъ перерѣзать вамъ горло; но теперь ступайте на свое свиданье.
   -- И въ самомъ дѣлѣ! отозвался Фебъ, какъ будто пріискивая оправданье для сдѣлки съ самимъ собою, -- восхитительная штука сразу натолкнуться и на поединокъ и на любовь хорошенькой дѣвочки, но я не вижу, почему мнѣ упускать одно ради другого, когда я могу совмѣстить и то, и другое.
   Онъ вложилъ шпагу въ ножны.
   -- Ступайте-же на свое свиданье, повторилъ незнакомецъ.
   -- Милостивый государь, нѣсколько сконфуженно началъ Фебъ,-- я премного благодаренъ вамъ за вашу любезность. Оно и точно, -- мы и завтра успѣемъ понадѣлать другъ другу прорѣхи въ кафтанѣ праотца Адама. Благодарю васъ, что вы позволяете мнѣ провести еще нѣсколько пріятныхъ минутъ въ жизни. Я, правда, надѣялся, что, уложивъ васъ вотъ въ эту канаву, еще поспѣю во-время къ моей красоткѣ, тѣмъ болѣе, что заставлять ждать женщинъ малую толику въ приключеніяхъ этого рода даже считается дѣломъ хорошаго тона. Но вы смотрите ражимъ дѣтиной, а потому будетъ вѣрнѣе отложитъ намъ съ вами счеты до завтра. И такъ, отправляюсь на свое свиданье. Вы знаете, что оно назначено въ семь часовъ.-- Тутъ Фебъ почесалъ у себя за ухомъ.-- Ахъ, канальство! воскликнулъ онъ, я совсѣмъ было позабылъ, что у меня нѣтъ ни единаго су, чтобъ заплатить за коморку, а старая вѣдьма потребуетъ плату впередъ. Она мнѣ не довѣряетъ.
   -- Вотъ вамъ чѣмъ заплатить.
   И Фебъ почувствовалъ, что холодная рука незнакомца сунула ему въ руку крупную монету. Онъ невольнымъ движеніемъ взялъ эту монету и пожалъ руку, ее протянувшую.
   -- Убей Богъ мою душу! воскликнулъ онъ, -- да вы отличный малый!
   -- Одно только условіе, продолжалъ незнакомецъ,-- докажите мнѣ, что я неправъ и что вы утверждали сущую правду. Спрячьте меня въ какомъ нибудь уголку, откуда я могъ-бы видѣть, что эта женщина та самая, имя которой вы произнесли.
   -- Пожалуй, отвѣчалъ капитанъ, -- для меня это все равно. Рядомъ съ той коморкой, которую мы займемъ, есть собачья конура, откуда вы можете видѣть все, что вамъ нужно.
   -- Такъ пойдемте-же, сказалъ призракъ.
   -- Я къ вашимъ услугамъ, отозвался капитанъ.-- Не знаю, быть можетъ вы и самъ мессиръ діаволъ во плоти, но, все равно, будемте друзьями на нынѣшній вечеръ, а завтра я уплачу вамъ и денежный свой долгъ и долгъ чести.
   Они быстрыми шагами пошли далѣе. Черезъ нѣсколько минутъ ходьбы шумъ плещущихъ волнъ далъ знать, что они добрались до моста Св. Михаила, который въ то время былъ застроенъ домами.
   -- Я сначала провожу васъ въ конуру, обратился Фебъ къ своему спутнику, а потомъ отправлюсь за красоткой, которая, должно быть, дожидается меня у Малаго Шатле.
   Спутникъ ничего не отвѣтилъ. За все время, пока они шли рядомъ, онъ не произнесъ ни единаго слова. Фебъ остановился передъ низкой дверью и постучался изо всѣхъ силъ. Въ щеляхъ двери показался свѣтъ.
   -- Кто тамъ? спросилъ извнутри старушечій голосъ.
   -- Чортъ! Діаволъ! Сатана! отозвался капитанъ.
   Дверь тотчасъ-же отворилась и посѣтители увидѣли передъ собой старую бабу и старую лампу, которыя обѣ дрожали. Старуха была вся сгорбленная и одѣта въ рубище. Трясущаяся голова ея, съ какими-то щелями вмѣсто глазъ, была прикрыта тряпицей; лице, руки и шея были изборождены морщинами, губы -- втянуты между беззубыхъ десенъ, а вокругъ рта росли пучки сѣдыхъ волосъ, которые придавали ей льстивый видъ кошки. Внутренность ея притона была такая-же развалившаяся и ветхая, какъ и она сама: голыя стѣны, кое-какъ выбѣленныя известкой; потолокъ, поддерживаемый почернѣвшими балками, убогій очагъ и паутина во всѣхъ углахъ; посрединѣ комнаты было сдвинуто нѣсколько столовъ и скамей, шатавшихся на неровныхъ ножкахъ; въ золѣ, выгребенной изъ нечи, копался какой-то грязный ребенокъ. Въ глубинѣ комнаты видна была крутая, неудобная лѣстница, ступени которой скорѣе походили на простыя перекладины; лѣстница эта примыкала къ трапу, продѣланному въ потолкѣ. Войдя въ этотъ притонъ, таинственный спутникъ Феба поднялъ свой плащъ такъ, что онъ закрывалъ ему все лицо, до самыхъ глазъ. Между тѣмъ капитанъ, уснащая свою рѣчь, но обыкновенію, самыми отборными ругательствами, поспѣшилъ, какъ выражается нашъ неподражаемый Ренье, "заставить поиграть ефимокъ на солнышкѣ".-- "Отведи намъ, знаешь, ту комнату, что на верху!" проговорилъ онъ.
   Старуха, сунувъ полученный ефимокъ въ ящикъ стола, начала величать его монсиньоромъ. Монета, данная ей капитаномъ, была та самая, которую онъ получилъ отъ незнакомца. Не успѣла старуха повернуться спиною, какъ лохматый и оборванный мальчишка, копавшійся въ золѣ, подкрался къ столу и вынулъ оттуда монету, а на мѣсто ея положилъ сухой листъ, который вырвалъ изъ кучи хвороста, заготовленной для топки.
   Старуха сдѣлала знакъ обоимъ дворянамъ, какъ она ихъ называла, слѣдовать за нею и полѣзла впереди ихъ на лѣстницу, приставленную къ трапу въ потолкѣ. Добравшись до верхняго этажа, она поставила свѣчу на сундукъ, а Фебъ, который, очевидно, былъ здѣсь не въ первый разъ, толкнулъ дверь, которая вела въ неприглядную, темную коморку. Войдите сюда, почтеннѣйшій, обратился онъ къ своему спутнику. Незнакомецъ въ плащѣ повиновался, не говоря ни слова. Дверь за нимъ захлопнулась; онъ услышалъ, что Фебъ заперъ ее на замокъ и, минуту спустя, до него донеслись шаги капитана, удалявшагося вмѣстѣ со старухой. Онъ очутился въ совершенной темнотѣ.
   

VIII.
Польза оконъ, выходящихъ на рѣку.

   Клодъ Фролло (читатель, который обладаетъ большею сообразительностью, чѣмъ Фебъ, съ самаго начала, конечно, догадался, что угрюмый монахъ былъ не кто иной, какъ архидіаконъ) -- Клодъ Фролло нѣсколько минутъ ощупью осваивался съ темною норою, въ которой заперъ его Фебъ. То былъ одинъ изъ тѣхъ чулановъ, которые архитекторы иногда оставляютъ въ точкѣ соединенія между кровлею и стѣною, ее поддерживающею. Вертикальный разрѣзъ этой собачьей конуры, какъ ее удачно назвалъ Фебъ, далъ-бы форму треугольника. Въ конурѣ не было ни малѣйшаго подобія окна, а наклонъ крыши не позволилъ человѣку стать во весь ростъ. Клодъ присѣлъ на корточки среди пыли и обломковъ штукатурки, которые съ трескомъ раздавились подъ тяжестью его тѣла. Голова у него горѣла, какъ въ огнѣ; пошаривъ вокругъ себя руками, онъ нашелъ на полу кусокъ разбитаго стекла, который приложилъ себѣ ко лбу; холодъ стекла доставилъ ему нѣкоторое облегченіе.
   Что происходило въ эту минуту въ потемкахъ души архидіакона? Про то вѣдалъ только Богъ, да онъ самъ.
   Въ какомъ роковомъ порядкѣ располагались въ его умѣ Эсмеральда, Фебъ, Жакъ Шармолю, младшій братъ, котораго онъ такъ нѣжно любилъ и котораго онъ бросилъ въ уличной грязи, на произволъ судьбы,-- его священническая ряса, быть можетъ, даже и доброе имя, которымъ онъ не побоялся рискнуть въ притонѣ какой-то старой сводни, -- словомъ всѣ образы и событія этого дня? Этого я не могу сказать. Достовѣрно одно только, что всѣ эти представленія сочетались въ его умѣ въ нѣчто ужасное.
   Онъ ждалъ уже около четверти часа. Ему казалось, что онъ состарѣлся на цѣлыя сто лѣтъ. Вдругъ онъ услышалъ, что перекладины лѣстницы трещатъ: кто-то по нимъ поднимался. Трапъ въ полу верхней коморки открылся, показался свѣтъ. Въ полусгнившей двери чулана, гдѣ сидѣлъ, притаившись, Клодъ Фролло, была довольно широкая щель; онъ прижался къ ней лицомъ. Такимъ образомъ онъ могъ видѣть все, что происходитъ въ сосѣдней коморкѣ. Изъ отверстія трапа прежде всего показалась старуха съ кошачьимъ лицомъ; она держала лампу въ рукѣ. за ней слѣдовалъ Фебъ, покручивавшій усъ; наконецъ показался и третій образъ,-- граціозный и прекрасный образъ Эсмеральды. Священнику показалось, что она выростаетъ изъ земли, точно чудное, ослѣпительное видѣніе. Онъ задрожалъ, въ глазахъ у него помутилось, кровь забила въ его артеріяхъ какъ молотъ, въ ушахъ у него стоялъ звонъ и все вокругъ него кружилось. На нѣсколько минутъ онъ утратилъ способность видѣть и слышать то, что возлѣ него происходило.
   Когда онъ пришелъ въ себя, капитанъ и Эсмеральда были уже одни. Они сидѣли на деревянномъ сундукѣ, рядомъ съ лампой, при свѣтѣ которой архидіаконъ могъ отчетливо видѣть эти два молодые образа и жалкое ложе, стоявшее въ глубинѣ коморки.
   Возлѣ этого ложа находилось окно, въ разбитыя стекла котораго, напоминавшія собою паутину, попорченную дождемъ, можно было разглядѣть клочокъ неба и луну, мягко покоившуюся на облакахъ, точно на пуховой постели.
   Лицо молодой дѣвушки такъ и пылало; она сидѣла вся смущенная и трепещущая, опустивъ свои длинныя рѣсницы на зардѣвшіяся щеки. Но зато капитанъ, на котораго она не смѣла поднять глазъ такъ и сіялъ. Машинально и съ очаровательною неловкостью водила она пальцемъ по сундуку, вычерчивая какія-то безсвязныя линіи, и слѣдила глазами за движеніемъ своего пальца. Ногъ ея не было видно, такъ какъ на нихъ улеглась коза, свернувшись клубочкомъ.
   Капитанъ былъ одѣтъ съ большими претензіями. Воротъ и рукава его мундира были расшиты золотомъ, что въ то время считалось верхомъ щегольства.
   Клоду не малаго труда стоило разслышать ихъ разговоръ сквозь бурное клокотанье собственной крови, стучавшей ему въ виски.
   (Разговоръ влюбленныхъ обыкновенно не отличается большой содержательностью: это не болѣе, не менѣе какъ повтореніе на всѣ лады коротенькой фразы: "я васъ люблю". Для равнодушныхъ слушателей такая музыкальная фраза звучитъ бѣдно и голо, если она не украшена какими нибудь фіоритурами. Но Клодъ Фролло не былъ равнодушнымъ слушателемъ).
   -- Ахъ, говорила молодая дѣвушка, не поднимая глазъ,-- не презирайте меня, господинъ Фебъ! Я чувствую, что то, что я дѣлаю, дурно.
   -- Презирать васъ, моя красотка? отвѣчалъ офицеръ въ тонѣ высшей и самой изящной галантерейности,-- презирать васъ, чортъ возьми! Да за что же?
   -- За то, что я пошла на вашъ зовъ.
   -- О, что до этого касается, моя прелесть, то мы съ вами совсѣмъ розно смотримъ на вещи. Мнѣ слѣдовало бы васъ не презирать, а ненавидѣть.
   Молодая дѣвушка посмотрѣла на него съ испугомъ.
   -- Ненавидѣть! Но что же я такое сдѣлала?
   -- А то, что вы слишкомъ долго заставляли себя упрашивать.
   -- Увы! пробормотала она,-- это, видите ли, потому, что я нарушаю данный обѣтъ... Мнѣ теперь не найти болѣе своихъ родныхъ... Талисманъ потеряетъ свою силу. Но что мнѣ за дѣло! На что мнѣ теперь отецъ и мать?
   И, говоря это, она пристально глядѣла на капитана своими большими черными глазами, въ которыхъ стояли слезы умиленія и радости.
   -- Хоть убейте меня, не понимаю, что вы хотите сказать, воскликнулъ Фебъ.
   Эсмеральда немного помолчала, затѣмъ изъ глазъ у нея выкатилась слеза, изъ устъ вырвался вздохъ и она проговорила:
   -- О мой господинъ, я васъ люблю!
   Дѣвушку эту окружала такая атмосфера цѣломудрія, нравственное обаяніе ея было такъ сильно, что капитанъ чувствовалъ себя не совсѣмъ ловко въ ея присутствіи. Однако, послѣдняя ея фраза придала ему смѣлости.
   -- Ты меня любишь! повторилъ онъ съ восторгомъ, и тотчасъ же обхватилъ дѣвушку за талію. Онъ давно ужъ дожидался удобнаго случая это сдѣлать.
   Священникъ видѣлъ, какъ онъ ее обнялъ, -- и ощупалъ пальцемъ остріе кинжала, который былъ у него спрятанъ на груди.
   -- Фебъ, продолжала цыганка, тихонько высвобождаясь изъ цѣпкихъ объятій капитана,-- ты добръ, ты великодушенъ, ты прекрасенъ собою. Ты освободилъ меня изъ рукъ злодѣевъ, меня, бѣдную, ничтожную цыганку! Давно уже мечтала я объ офицерѣ, который спасъ бы мнѣ жизнь. Это я о тебѣ мечтала, мой Фебъ, еще прежде, чѣмъ узнала тебя! Герой моей мечты былъ, подобно тебѣ, одѣтъ въ блестящій мундиръ, со шпагою на боку, и смотрѣлъ такъ же гордо, какъ и ты. Тебя зовутъ Фебомъ; это чудное имя. Мнѣ нравится твое имя, правится твоя шпага. Вынь-ка ее, Фебъ, чтобы мнѣ ее разсмотрѣть получше.
   -- Дитя! проговорилъ капитанъ и, улыбаясь, вынулъ шпагу изъ ножонъ.
   Цыганка осмотрѣла лезвіе и рукоятку, долгое время съ восхитительнымъ любопытствомъ всматривалась въ буквы, вырѣзанныя на эфесѣ, затѣмъ поцѣловала шпагу и проговорила, обращаясь къ ней: пТы шпага храбраго витязя. Я люблю своего капитана".
   Фебъ воспользовался этимъ случаемъ, чтобы напечатлѣть на склоненной шеѣ дѣвушки поцѣлуй, заставившій ее быстро поднять голову, при чемъ лицо ея зардѣлось, какъ маковъ цвѣтъ. Священникъ заскрежеталъ зубами въ своихъ потемкахъ.
   -- Фебъ, продолжала цыганка,-- дай мнѣ наговориться съ тобою! Пройдись-ка немного по комнатѣ, чтобъ я видѣла тебя во весь ростъ и слышала звонъ твоихъ шпоръ. Какой ты красавецъ!
   Капитанъ въ угоду ей поднялся съ своего мѣста, журя ее съ самодовольной улыбкой.
   -- Какое же ты дитя, какъ я посмотрю! А кстати, моя радость, ты еще ни разу не видала меня въ парадномъ мундирѣ?
   -- Увы, нѣтъ! отвѣчала она.
   -- Вотъ-бы ты посмотрѣла! Ужъ точно есть чѣмъ полюбоваться!
   Фебъ снова усѣлся возлѣ нея, но гораздо ближе, чѣмъ прежде.
   -- Послушай, милая...
   Цыганка нѣсколько разъ слегка хлопнула его своей хорошенькой ручкой по губамъ, и въ этомъ ребяческомъ движеніи была бездна рѣзвой и веселой граціи.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, я тебя слушать не хочу. Скажи мнѣ, любишь-ли ты меня? Я хочу, чтобъ ты мнѣ сказалъ, точно-ли ты меня любишь.
   -- Люблю-ли я тебя, ангелъ души моей! воскликнулъ капитанъ, опускаясь на одно колѣно.-- Да я весь твой, и душою и тѣломъ; кровь моя, жизнь моя, -- все принадлежитъ тебѣ. Я никогда никого не любилъ кромѣ тебя.
   Капитану такъ часто случалось повторять эту фразу при подобныхъ-же обстоятельствахъ, что онъ проговорилъ ее, не переводя духъ и не сбившись ни въ одномъ словѣ. При этомъ страстномъ объясненіи, цыганка подняла къ грязному потолку, замѣнявшему небо, взглядъ, полный неземнаго блаженства. "О, проговорила она, -- какъ хорошо было-бы умереть въ такую минуту!" Фебъ, съ своей стороны, нашелъ, что въ такую минуту гораздо лучше сорвать у нея еще одинъ контрабандный поцѣлуй, который новыми пытками отозвался въ сердцѣ злополучнаго архидіакона, видѣвшаго его изъ своего чулана.
   -- Умереть? повторилъ влюбленный капитанъ,-- что ты говоришь про смерть, мой ангелъ? Теперь-то и надо жить, иначе Юпитеръ былъ бы совсѣмъ плохимъ шутникомъ. Умереть въ самомъ началѣ такаго благополучія... Клянусь рогами сатаны! Вотъ-бы разодолжила судьба!.. Нѣтъ, о такихъ пустякахъ нечего и говорить... Послушай-ка, моя милая Симиларъ... Эсменард... Извини, пожалуйста! Но у тебя такое нехристіанское имя, что я никакъ не могу его запомнить. Ну, вотъ, что хочешь, не идетъ оно у меня съ языка.
   -- Боже мой! проговорила бѣдная дѣвушка,-- а я то думала, что мое имя тѣмъ и хорошо, что необыкновенно! Но если оно тебѣ не нравится, я бы лучше желала, чтобы меня назвали какимъ ни на есть мужицкимъ именемъ.
   -- Ну, полно, полно, милочка! Плакать-то о такихъ пустякахъ не стоитъ. Все дѣло въ привычкѣ. Когда я выучу твое имя наизусть, все пойдетъ какъ по маслу. Такъ послушай-же, милая Симиласъ: я тебя обожаю. Ей-богу! Я такъ тебя люблю, что просто даже удивительно! И я знаю одну особу, которая готова лопнуть со злости...
   -- Кто она такая? перебила его молодая дѣвушка, въ которой шевельнулось движеніе ревности.
   -- А тебѣ что за дѣло? отвѣчалъ Фебъ.-- Скажи, любишь-ли ты меня?
   -- О!.. могла она только отвѣтить.
   -- Ну, вотъ, и прекрасно. А до чего я тебя люблю, ты это увидитъ. Да пускай этотъ чортъ Нептунъ проколетъ меня своимъ трезубцемъ, если я не сдѣлаю тебя счастливѣйшей изъ женщинъ! Мы наймемъ себѣ гдѣ нибудь хорошенькую, укромную комнатку. Я буду водить своихъ стрѣлковъ подъ твоими окнами. Они всѣ -- конные и за поясъ заткнутъ тѣхъ, которыми командуетъ капитанъ Миньонъ. Я буду брать тебя съ собою на большіе смотры, что бываютъ въ Рюлли. Это, я тебѣ скажу, удивительная штука; представь себѣ:-- восемьдесятъ тысячъ человѣкъ вооруженныхъ; тридцать тысячъ бѣлыхъ попонъ и камзоловъ. И тутъ-же значки всѣхъ семидесяти пяти цеховъ, знамена парламента, счетной палаты, казначейства, монетнаго двора, -- ну, словомъ, такой парадъ, что отойди, да мало. Потомъ я свожу тебя посмотрѣть королевскихъ львовъ, -- это звѣри такіе есть. Всѣ женщины большія охотницы до этихъ вещей.
   Пока онъ говорилъ, молодая дѣвушка, погруженная въ свои радужныя мысли, мечтала подъ звукъ его голоса, не вслушиваясь въ смыслъ его словъ.
   -- О, ты будешь счастлива! продолжалъ капитанъ и въ то же время осторожно разстегнулъ пряжку ея пояса.
   -- Что ты дѣлаешь? поспѣшно воскликнула цыганка. Этотъ переходъ капитана отъ словъ къ дѣлу заставилъ ее очнуться отъ задумчивости.
   -- Да ничего, отвѣчалъ Фебъ.-- Только вотъ я хотѣлъ сказать,-- надо тебѣ будетъ оставить этотъ сумасбродный уличный нарядъ и замѣнить его чѣмъ нибудь другимъ, когда ты будешь выходить со мною.
   -- Когда я буду выходить съ тобою, мой Фебъ! проговорила дѣвушка съ оттѣнкомъ страстной нѣжности.
   И она снова погрузилась въ раздумье.
   Капитанъ, ободряемый ея кроткою покорностью, взялъ ее за талью. Она не сопротивлялась. Тогда онъ принялся бережно расшнуровывать корсажъ бѣдной дѣвушки и при этомъ такъ раздвинулъ ея шемизетку, что архидіаконъ, задыхаясь, увидѣлъ, какъ изъ-подъ тонкаго покрова выглянуло обнаженное плечо цыганки, напоминавшее своею круглою формою и золотисто-смуглымъ цвѣтомъ кожи -- луну, когда она встаетъ, вся багровая, въ туманѣ горизонта.
   Молодая дѣвушка не оказывала Фебу никакого сопротивленія; она, повидимому, не замѣчала, что онъ дѣлаетъ. Взглядъ капитана загорался и становился все смѣлѣе.
   Вдругъ она обернулась къ нему.
   -- Фебъ, проговорила она съ выраженіемъ безконечной любви, научи меня твоей вѣрѣ!
   -- Моей вѣрѣ! воскликнулъ капитанъ, расхохотавшись.-- Это я-то долженъ учить тебя своей вѣрѣ?! Да на какого шута тебѣ это понадобилось?
   -- Чтобъ намъ можно было жениться, отвѣчала она.
   На лицѣ капитана изобразилась смѣсь изумленія, презрѣнія, безпечности и сладострастія.
   -- Вотъ-те на! проговорилъ онъ.-- Какая тутъ женитьба?
   Цыганка поблѣднѣла и голова ея печально поникла на грудь.
   -- Полно, моя прелесть, нѣжно продолжалъ капитанъ,-- выбрось эти сумасбродныя мысли изъ головы. Велика важность -- бракъ! Неужто же люди меньше любятъ другъ друга отъ того, что патеръ не пробормоталъ надъ ними свою латынь?
   И, говоря это, онъ придавалъ своему голосу самую мягкую интонацію, какую только могъ; а самъ тѣмъ временемъ совсѣмъ близко придвинулся къ цыганкѣ и снова обнялъ рукою ея тонкую и гибкую талію. Взглядъ его разгорался все болѣе и болѣе и по всему било видно, что для капитана Феба приближается одна изъ тѣхъ минутъ, когда самъ Юпитеръ начинаетъ такъ дурить, что добрякъ Гомеръ вынужденъ бываетъ призвать къ себѣ на помощь облако.
   Клодъ все это видѣлъ. Дверь чулана была сколочена изъ гнилыхъ барочныхъ досокъ, которыя такъ разсѣлись, что между ними образовались широкія щели, свободно пропускавшія взглядъ архидіакона, похожій на взглядъ хищной птицы. Смуглаго и широкоплечаго священника, который до сихъ поръ оставался обреченнымъ на строгую дѣвственность монастыря, бросало то въ жаръ, то въ холодъ отъ этой ночной сцены, дышавшей любовью и нѣгою. При видѣ этой молодой, красивой дѣвушки, очутившейся полураздѣтой во власти смѣлаго юноши, вся кровь въ его жилахъ превращалась въ растопленный свинецъ. Съ нимъ творилось что-то необычайное. Взглядъ его съ какою-то смѣсью ревности и нечистаго вождѣленія останавливался на подробностяхъ, раскрывавшихся передъ нимъ, по мѣрѣ того, какъ отшпиливались булавки. Тотъ, кто могъ бы видѣть въ эту минуту лицо несчастнаго, прижатое къ гнилымъ доскамъ, подумалъ бы, что видитъ передъ собою лицо тигра, смотрящаго изъ своей клѣтки, какъ шакалъ терзаетъ газель. Его черные зрачки(свѣтились какъ угли въ дверной щели.
   Вдругъ Фебъ быстрымъ движеніемъ сдернулъ шемизетку молодой дѣвушки. Бѣдная цыганка, которая все это время сидѣла блѣдная и задумчивая, вздрогнула, точно ее внезапно разбудили отъ сна. Она поспѣшно отодвинулась отъ офицера и, взглянувъ на свои обнаженныя плечи, остановилась, вся красная и сконфуженная; отъ стыда она не могла выговорить ни слова и только скрестила обѣ руки на груди, чтобъ прикрыть по возможности свою наготу. Если-бы не огонь, горѣвшій въ ея глазахъ, то безмолвную и неподвижную фигуру ея можно-бы было принять за статую цѣломудрія. Глаза ея оставались опущенными.
   Между тѣмъ, движеніе капитана раскрыло мѣшочекъ съ талисманомъ, который она носила на груди.
   -- Что это такое? спросилъ капитанъ, пользуясь этимъ предлогомъ, чтобы подойти поближе къ красавицѣ, которую онъ спугнулъ.
   -- Не прикасайтесь къ этому! воскликнула она.-- Это мой хранитель. Онъ поможетъ мнѣ найти мое семейство, если только я сама останусь достойна такого счастія. О, оставьте меня, господинъ капитанъ. Матушка, милая матушка! Гдѣ ты? Приди ко мнѣ на помощь! Пощадите меня, господинъ Фебъ, отдайте мнѣ мою шемизетку!
   Фебъ попятился назадъ и проговорилъ холодно:
   -- О, сударыня! Теперь я отлично вижу, что вы меня не любите.
   -- Я его не люблю! воскликнула бѣдная дѣвушка и въ ту-же минуту повисла на шеѣ капитана, котораго усадила возлѣ себя.-- Это я-то тебя не люблю, мой Фебъ! О, злой! Ты это нарочно говоришь, чтобъ терзать мнѣ сердце. Такъ на-же, возьми меня, возьми все, дѣлай изъ меня что хочешь, я твоя. И что мнѣ до амулетки? На что мнѣ мать? Ты для меня мать, потому что я тебя люблю. Фебъ, ненаглядный мой Фебъ! видишь-ли ты меня? Это я, взгляни на меня! Это та самая дѣвчонка, которую ты по своей добротѣ не оттолкнулъ. Она сама къ тебѣ пришла, сама отдается тебѣ. Моя душа, моя жизнь, мое тѣло -- все это ваша собственность, о, мой капитанъ! Ну что-жь, если ты не хочешь жениться, и не надо жениться! И въ самомъ дѣлѣ, что я такое?-- Презрѣнная уличная дѣвчонка. А ты, мой Фебъ,-- ты дворянинъ! Нечего сказать, куда какъ пристало уличной плясуньѣ выходить замужъ за офицера! И что я за безумная была! Нѣтъ, нѣтъ, Фебъ! я буду твоей любовницей, твоей забавой, твоимъ наслажденіемъ, если тебѣ будетъ угодно,-- ну, словомъ, твоей вещью. Вѣдь я для этого только и создана. Пускай я буду запятнана, обезчещена, всѣми презираема, что за бѣда?! Я буду любима тобою. Я буду самою гордою и счастливою женщиною въ мірѣ. А когда состарѣюсь или подурнѣю, Фебъ, -- когда я уже не буду годиться вамъ въ любовницы, благородный рыцарь,-- вы дозволите мнѣ остаться при васъ, чтобы служить вамъ. Другія будутъ вышивать вамъ шарфы, а я, ваша служанка, буду ихъ беречь. Вы мнѣ дозволите оттачивать ваши шпоры, чистить вашъ камзолъ, стирать пыль съ вашихъ сапоговъ. Неправда-ли, мой Фебъ, ты изъ состраданія не запретишь мнѣ это? А пока, бери меня! Слушай, Фебъ, я вся принадлежу тебѣ, только люби меня. намъ, цыганкамъ, только это и нужно: воздухъ, да любовь.
   И, говоря это, она обвивала шею офицера руками. Она смотрѣла на него снизу вверхъ молящими глазами, полными слезъ, и улыбалась сквозь слезы чудной улыбкой. Ея нѣжная грудь соприкасалась съ сукномъ и съ жесткими вышивками его мундира. Ея полуобнаженное тѣло изгибалось у него на колѣняхъ. Капитанъ въ опьяненіи прижался горячими губами къ ея дивному смуглому плечу. Молодая дѣвушка, запрокинувшись и блуждая взглядомъ по потолку, замирала и трепетала подъ этимъ поцѣлуемъ.
   Вдругъ надъ головою Феба она увидѣла другую голову, съ помертвѣвшимъ, зеленымъ, искаженнымъ судорогою лицомъ и со взглядомъ грѣшника, мучающагося въ аду. Рядомъ съ этою головою она увидѣла руку, державшую кинжалъ. То былъ архидіаконъ. Онъ выломалъ дверь и однимъ скачкомъ очутился въ коморкѣ. Фебъ не могъ его видѣть. Молодую дѣвушку это страшное видѣніе повергло въ какое-то оцѣпенѣніе: недвижная, вся похолодѣвшая, нѣмая, она напоминала собою птичку, которая, поднявъ глаза, вдругъ увидѣла бы передъ собою круглые глаза коршуна, уставленные на ея гнѣздо.
   У нея не хватило даже силъ вскрикнуть. Она видѣла, какъ кинжалъ опустился на Феба, и снова поднялся, весь дымящійся.
   -- Проклятье! воскликнулъ капитанъ и упалъ навзничь.
   Она потеряла сознаніе.
   Но въ ту самую минуту, когда вѣки ея смыкались и всѣ ощущенія исчезали для нея въ какомъ-то туманѣ, ей показалось, что къ губамъ ея прикоснулось что-то огненное, поцѣлуй, который жогъ сильнѣе, чѣмъ раскаленное желѣзо палача.
   Когда она очнулась, она увидѣла себя окруженною солдатами ночной стражи. Окровавленнаго капитана куда-то уносили. Священникъ исчезъ. Окно въ глубинѣ комнаты было раскрыто настежъ. Солдаты подбирали какой-то плащъ, думая, что онъ принадлежитъ офицеру, и она слышала, какъ вокругъ нея говорили:
   -- Это колдунья заколола капитана.

0x01 graphic

Книга восьмая.

I.
Серебряная монета, обратившаяся въ сухой листъ.

   Гренгуаръ и всѣ обитатели Двора Чудесъ были въ смертельной тревогѣ. Уже цѣлый мѣсяцъ не знали они, куда дѣвалась Эсмеральда, что весьма печалило герцога Египетскаго и остальныхъ бродягъ, его пріятелей,-- а также не знали, куда дѣвалась ея коза, что еще болѣе печалило Гренгуара. Въ одинъ прекрасный вечеръ цыганка вдругъ исчезла и съ тѣхъ поръ объ ней не было ни слуху, ни духу. Нѣкоторые проказники изъ гражданъ воровскаго царства поддразнивали Гренгуара, увѣряя, что встрѣтили ее въ тотъ вечеръ на мосту Св. Михаила, по которому она будто бы шла съ какимъ-то офицеромъ; по мужъ, съ которымъ Эсмеральда была обвѣнчана по цыганскому обряду, былъ изъ породы скептическихъ философовъ, и къ тому же онъ лучше, чѣмъ кто либо, зналъ, какъ строго его жена сохраняла свою дѣвственность. Онъ имѣлъ случай удостовѣриться въ томъ, какое несокрушимое цѣломудріе являлось въ результатѣ совокупнаго дѣйствія талисмана и собственной добродѣтели цыганки; онъ съ математическою точностью разсчиталъ ту степень сопротивленія, которую способно оказать такое цѣломудріе и въ этомъ отношеніи былъ спокоенъ.
   Но тѣмъ необъяснимѣе было для Гренгуара исчезновеніе Эсмеральды. Это причиняло ему глубокое огорченіе. Онъ даже похудѣлъ бы съ горя, если бы только для него возможно было похудѣть. Въ своей печали онъ про все забылъ, даже про литературу, даже про большое свое сочиненіе: "De figuris regularibus et irregularibus", которое онъ разсчитывалъ напечатать при первыхъ же деньгахъ, которыя ему удастся сколотить -- ибо онъ бредилъ книгопечатаніемъ съ тѣхъ поръ, какъ ему случилось видѣть "Didascalon" Гюго де-Сенъ-Виктора, отпечатанный знаменитымъ шрифтомъ Венделена Шпейерскаго. {Hugues de Saint-Victor -- монахъ парижскаго монастыря св. Виктора, жившій въ XII столѣтіи и пользовавшійся большою извѣстностью за свои сочиненія, отличающіяся мистическимъ характеромъ. Въ сочиненіяхъ этихъ очень высоко цѣнили изящный слогъ, которымъ они написаны. Сенъ-Викторъ за свои религіозно-литературные труды былъ прозванъ даже вторымъ Августиномъ. Примѣч. перев.}
   Однажды онъ печально проходилъ мимо зданія Турнель и замѣтилъ небольшую кучку народа, собравшагося у одного изъ входовъ Дворца Правосудія.
   -- Что это такое? спросилъ онъ у одного молодого человѣка, выходившаго изъ зданія суда.
   -- А, право, не знаю, милостивый государь, отвѣчалъ молодой человѣкъ.-- Говорятъ, что судятъ какую-то женщину, которая убила жандарма. Такъ какъ въ этой исторіи, повидимому, замѣшано колдовство, то въ дѣло вмѣшались епископъ и консисторія; братъ мой, архидіаконъ де Жозасъ, теперь дни и ночи корпитъ надъ этимъ дѣломъ. Мнѣ нужно было повидаться съ нимъ, но такъ и не удалось продраться сквозь толпу, что для меня весьма непріятно, такъ какъ я очень нуждаюсь въ деньгахъ.
   -- Ахъ, милостивый государь! отвѣчалъ Гренгуаръ,-- съ какою бы радостью я предложилъ вамъ занять у меня, но, къ сожалѣнью, если мои панталоны и дырявые, то вовсе не потому, чтобы въ карманахъ ихъ водились ефимки, могущіе протереть дыры.
   Онъ не рѣшился сказать молодому человѣку, что знакомъ съ его братомъ. Послѣ сцены въ соборѣ, описанной въ одной изъ предыдущихъ главъ, онъ такъ и не заходилъ больше къ архидіакону и невниманіе это лежало у него укоромъ на совѣсти.
   Школьникъ пошелъ своей дорогой, а Гренгуаръ сталъ подниматься по лѣстницѣ суда вслѣдъ за толпою. Онъ былъ того мнѣнія, что нѣтъ лучшаго средства отъ унылаго расположенія духа, какъ посидѣть въ судебной залѣ во время разбирательства какого нибудь уголовнаго процеса, такъ какъ судьи, по большей части, бываютъ такъ глупы, что способны разсмѣшить кого угодно. Толпа, съ которою онъ смѣшался, шла и толкалась молча. Потративъ не мало времени на то, чтобы пробраться вдоль длиннаго и темнаго корридора, который извивался въ зданіи суда, точно кишка, Гренгуаръ достигъ, наконецъ, низкой двери, которая вела въ залу засѣданія. Благодаря своему высокому росту, онъ могъ сразу окинуть взглядомъ эту послѣднюю черезъ головы толпы.
   Зала была обширна и въ ней было темно, вслѣдствіе чего она казалась еще больше. На дворѣ въ это время уже смеркалось и блѣдный лучъ свѣта, проникавшій сквозь узкія и продолговатыя стрѣльчатыя окна, терялся въ залѣ, не доходя до ея свода; этотъ послѣдній былъ весь загроможденъ балками, покрытыми изваяніями, безчисленныя фигуры которыхъ, казалось, шевелились въ темнотѣ. Тамъ и сямъ на столахъ уже было зажжено нѣсколько свѣчей, свѣтъ которыхъ падалъ на головы секретарей, склоненныя надъ бумагами. Передняя часть залы была занята публикой; по бокамъ сидѣли за столами члены адвокатскаго сословія, а въ глубинѣ, на эстрадѣ, засѣдалъ цѣлый синклитъ судей, послѣдніе ряды которыхъ терялись во мракѣ. Лица у всѣхъ этихъ судей были неподвижныя и зловѣщія. Стѣны залы были усѣяны изображеніями лилій. Надъ головами судей смутно обрисовывалось большое распятіе, а въ остальныхъ частяхъ залы, повсюду, куда ни обращался взглядъ, онъ встрѣчалъ пики и аллебарды, острія которыхъ отражали свѣтъ зажженыхъ свѣчей и сами отъ этого казались горящими.
   -- Милостивой государь, обратился Гренгуаръ къ одному изъ своихъ сосѣдей, скажите пожалуйста, что это за люди сидятъ тамъ рядкомъ, точно прелаты на соборѣ?
   -- Милостивый государь, отвѣчалъ сосѣдъ, направо -- это совѣтники первой камеры палаты, а налѣво -- совѣтники слѣдственнаго отдѣленія. Тѣ, что въ черныхъ платьяхъ, это maître'ы, а въ красныхъ платьяхъ,-- мессиры.
   -- А тамъ, повыше ихъ, кто это сидитъ въ красномъ платьѣ съ такимъ потнымъ лицомъ?
   -- Это господинъ президентъ.
   -- А вонъ тѣ бараны, что позади его торчатъ? продолжалъ допрашивать Гренгуаръ, который, какъ уже было упомянуто нами, не долюбливалъ представителей судебнаго сословія, что, быть можетъ, объяснялось злобою за неудачу на драматическомъ поприщѣ, испытанную имъ во Дворцѣ Правосудія.
   -- А это господа рекетмейстеры королевской палаты.
   -- А впереди его что это за кабанья морда?
   -- Это господинъ секретарь парламентскаго суда.
   -- А этотъ крокодилъ, что направо?
   -- Это maître Филиппъ Лолье, чрезвычайный королевскій прокуроръ.
   -- А налѣво, вонъ тотъ черный котъ?
   -- Это maître Жакъ Шармолю, королевскій прокуроръ въ церковномъ судѣ. А кругомъ его сидятъ господа члены консисторіи.
   -- Не можете ли вы мнѣ однако сказать, милостивый государь, продолжалъ Гренгуаръ, для чего здѣсь собрались всѣ эти почтенные люди.
   -- Они судятъ.
   -- Кого же они судятъ? Я подсудимаго не вижу.
   -- Они судятъ женщину, милостивый государь. Вы не можете ее видѣть; она сидитъ къ намъ спиною и толпа заслоняетъ ее отъ насъ. Да вотъ, смотрите, она помѣщается какъ разъ вонъ тамъ, гдѣ вы видите эту группу вооруженныхъ солдатъ.
   -- Что это за женщина? спросилъ Гренгуаръ. Какъ ее зовутъ?
   -- Не знаю, милостивый государь; я самъ только что пришелъ. Думаю только, что тутъ въ дѣло замѣшано колдовство, потому что иначе, зачѣмъ бы членамъ копсисторіи присутствовать на разбирательствѣ?
   -- Ну, проговорилъ нашъ философъ, мы значитъ увидимъ, какъ всѣ эти господа члены судебнаго сословія будутъ кушать человѣческое мясо. Что-жъ! чѣмъ это зрѣлище хуже всякаго другого?!
   -- Милостивый государь, обратился къ нему сосѣдъ,-- не находите-ли вы, что у maître Жака Шармолю очень кроткое выраженіе лица?
   -- Гм! отозвался Гренгуаръ.-- Не слишкомъ-то я довѣряю этимъ кроткимъ лицамъ со сжатыми ноздрями и съ тонкими губами.
   Здѣсь сосѣди заставили разговаривающихъ замолчать. Всѣ желали разслышать показаніе одного важнаго свидѣтеля.
   -- Государи мои, говорила, стоя посреди залы, старуха, лицо которой до такой степени исчезало подъ ея одеждой, что ее можно было принять за ходячую груду тряпья,-- государи мои, это также вѣрно, какъ то, что меня зовутъ Фалурдель и что я вотъ уже сорокъ лѣтъ живу, исправно платя всѣ налоги и подати, у моста св. Михаила, насупротивъ красильщика Тасеена-Кальара, что живетъ вверхъ по рѣкѣ. Теперь-то я убогая старуха, а въ свое время, государи мои, красивой дѣвкой была. Такъ вотъ мнѣ уже нѣсколько дней добрые люди говорили: "Эй, бабушка Фалурдель! не засиживайся слишкомъ поздно по ночамъ за своей прялкой. Чортаъ любитъ разсчесывать своими рогами кудель у старухъ. Угрюмый монахъ, что бродилъ прошлаго года около Темпля, понче забрался въ Cité. Смотри, бабушка, какъ бы онъ не постучался въ твою дверь." Вотъ, сижу я этакъ разъ вечеромъ и пряду, вдругъ кто-то стукъ въ дверь. Я спрашиваю: кто тамъ? А мнѣ замѣсто отвѣта что ни на есть самое худое ругательство запустили. Ну, отперла я. Вижу, входятъ два человѣка. Одинъ, черный такой, а съ нимъ красавецъ-офицеръ. У чернаго-то все лицо было закутано, только глаза, какъ два угля, горѣли,-- а то, подъ плащемъ, да подъ шляпой его совсѣмъ и не видно было. Какъ вошли, они мнѣ и говорятъ:-- Отведи насъ въ верхнюю коморку.-- Это у меня, государи мои, комнатка такая есть, самая лучшая изо-всего жилья. И дали они мнѣ ефимокъ. А я ефимокъ спрятала къ себѣ въ столъ, да и подумала про себя: "Вотъ, завтра на эти деньги куплю требухи на бойнѣ." Пошли мы съ ними наверхъ. Какъ вошли мы въ верхнюю комнату, я зачѣмъ-то отвернулась. Смотрю, анъ мой черный-то пропалъ, словно сквозь землю провалился. Подивилась я въ тѣ поры маленько. А офицеръ,-- красивый онъ такой изъ себя былъ и по всему видно, что знатнаго рода,-- воротился со мною опять внизъ и вышелъ куда-то. Не успѣла я и четверть мотка напрясть, гляжу, онъ идетъ назадъ съ какой-то дѣвицей; дѣвица, какъ есть писанная красавица, а съ нею козелъ,-- большущій козелъ, только вотъ, черный-ли онъ былъ, или бѣлый, этого я, признаться, не упомню. Ну, дѣвица -- это тамъ не мое дѣло, а вотъ козелъ... Не люблю этихъ тварей за рога и за бороду... Ну ни дать, ни взять мужчина. А окромя того, шабашемъ отъ нихъ такъ и разитъ. Одначе, я ничего не сказала; вѣдь я свой ефимокъ получила. Вѣрно я говорю, господинъ судья? Проводила я капитана съ дѣвицей наверхъ и оставила ихъ однихъ,-- да бишь, съ козломъ. А сама сошла внизъ и опять сѣла за пряжу. Надо вамъ сказать, домишко у меня двухэтажный и задней стороной выходитъ къ рѣкѣ, какъ и всѣ дома на мосту; а окна и въ верхнемъ и въ нижнемъ этажѣ пробиты съ рѣчной стороны. Вотъ сижу я и пряду, а у самой, ужъ Богъ знаетъ почему, все въ мысляхъ угрюмый монахъ вертится; это должно быть козелъ мнѣ про него напомнилъ, да и дѣвица какъ-то не по-людски была одѣта. Вдругъ слышу наверху крикъ и что-то тяжелое упало на полъ, а окно хлопнуло, словно его растворили. Бросилась я къ своему окну, оно какъ разъ подъ верхнимъ приходится, и вижу передъ глазами у меня промелькнуло что-то черное и шлепнулось въ воду. И что же бы вы думали это было?-- Привидѣніе, одѣтое священникомъ! Ночь-то была мѣсячная, я все разглядѣла. И поплылъ онъ въ сторону Cité. Тутъ у меня руки-ноги задрожали и стала я звать дозорныхъ. Какъ они вошли, съ горяча-то они и не разобрали въ чемъ дѣло, а какъ они къ тому еще выпимши были, то первымъ дѣломъ меня поколотили. Ну, опосля того, я имъ все разсказала и мы полѣзли наверхъ. Какъ вошли мы, видимъ, вся-то моя комнатка залита кровью, капитанъ лежитъ на полу и въ шею ему воткнутъ кинжалъ; а дѣвица прикинулась будто мертвая и козелъ мечется съ перепугу.-- Ну, подумала я тутъ про себя, будетъ мнѣ съ поломъ работы на добрыя двѣ недѣли. Вѣдь кровь-то придется ножомъ соскабливать. Шутка сказать!-- Офицера унесли и ужъ такъ мнѣ его жалко было; и дѣвицу тоже увели, какъ была, въ растерзанномъ видѣ... Только постойте, это еще не все. На другой день только что было я собралась за требухою, пошла въ столъ за ефимкомъ, анъ глядь, за мѣсто его сухой листъ лежитъ!
   Старуха замолкла. Ропотъ ужаса пробѣжалъ въ толпѣ.
   -- Этотъ призракъ, этотъ козелъ,-- все это отзываетъ колдовствомъ! замѣтилъ одинъ изъ сосѣдей Гренгуара.-- А сухой-то листъ! отозвался другой.-- Дѣло ясное, вставилъ третій,-- это колдунья, которая вступила въ сношенія съ угрюмымъ монахомъ съ цѣлью грабить офицеровъ.-- Самъ Гренгуаръ склоненъ былъ признать всю эту исторію правдоподобной и страшной.
   -- Свидѣтельница Фалурдель, съ величественнымъ видомъ проговорилъ президентъ суда,-- вы ничего не имѣете болѣе показать?
   -- Ничего, государь мой, отозвалась старуха,-- развѣ вотъ только, что въ донесеніи мой домишко назвали скверной и вонючей лачугой,-- а это ужъ больно для меня обидно. Оно точно, дома на мосту не княжескіе хоромы, потому въ нихъ много простого народа живетъ. А все-таки въ нихъ и мясники не брезгуютъ проживать, -- ужъ на что народъ богатый; и жены у нихъ такія красивыя и степенныя.
   Прокуроръ, въ которомъ Гренгуаръ нашелъ сходство съ крокодиломъ, поднялся съ своего мѣста.
   -- Довольно! проговорилъ онъ.-- Господа судьи, обращаю ваше вниманіе на то обстоятельство, что на подсудимой былъ найденъ кинжалъ. Женщина Фалурдель, вы принесли съ собою тотъ сухой листъ, въ который нечистая сила превратила данную вамъ монету?
   -- Да, государь мой, отвѣчала старуха, -- я его отыскала. Вотъ онъ.
   Судебный приставъ передалъ сухой листъ крокодилу, который мрачно кивнулъ головою и вручилъ листъ президенту, который въ свою очередь передалъ его прокурору церковнаго суда. Листъ такимъ образомъ обошелъ всю залу.
   -- Это листъ березы, замѣтилъ maître Жакъ Шармолю, -- что служитъ новымъ доказательствомъ колдовства.
   Одинъ изъ совѣтниковъ вмѣшался съ своей стороны въ допросъ.
   -- Свидѣтельница, началъ онъ,-- два человѣка вошли вмѣстѣ съ вами въ верхнюю коморку: черный человѣкъ, который сначала исчезъ неизвѣстно куда, а потомъ у васъ на глазахъ бросился въ Сену, въ одеждѣ священника,-- и офицеръ. Который-же изъ нихъ вручилъ вамъ ефимокъ?
   Старуха подумала съ минуту и отвѣтила:
   -- Офицеръ.
   Въ толпѣ пробѣжалъ смутный говоръ.
   -- Вотъ оно что! подумалъ Гренгуаръ,-- значитъ дѣло-то ужъ не такъ вѣрно, какъ я было думалъ.
   Тутъ maître Филиппъ Лёлье, чрезвычайный королевскій прокуроръ, снова заговорилъ:
   -- Я позволю себѣ напомнить суду показаніе, которое было записано со словъ потерпѣвшаго офицера у одра его болѣзни; въ этомъ показаніи потерпѣвшій, упоминая о томъ, что при встрѣчѣ съ чернымъ незнакомцемъ у него явилось смутное предположеніе, не угрюмый-ли это монахъ, добавляетъ, что призракъ настоятельно убѣждалъ его идти на свиданье съ подсудимой; а когда капитанъ сослался на неимѣніе денегъ, сказанный призракъ далъ ему ефимокъ, которымъ и была произведена уплата свидѣтельницѣ Фалурдель. Изъ сего явствуетъ, что происхожденіе ефимка сверхъестественное.
   Убѣдительный доводъ этотъ окончательно разсѣялъ всѣ сомнѣнія Гренгуара и остальныхъ скептиковъ, какіе находились среди публики.
   -- Всѣ документы предварительнаго слѣдствія находятся въ распоряженіи господъ судей, добавилъ королевскій прокуроръ, садясь;-- они могутъ справиться по этимъ документамъ съ показаніями капитана Феба де-Шатопера.
   При этомъ имени подсудимая поднялась съ своего мѣста. Голова ея стала видна изъ за головъ толпы и Гренгуаръ съ ужасомъ узналъ Эсмеральду.
   Она была блѣдна. Волосы ея, которые она когда-то такъ красиво заплетала въ косы и украшала монетами, теперь падали въ безпорядкѣ. Губы ея посинѣли, на впалые глаза старшно было смотрѣть. Увы! что съ ней сдѣлали за этотъ мѣсяцъ!
   -- Фебъ! повторила она растерянно, -- гдѣ онъ? О, вельможные судьи! прежде, чѣмъ убить меня, изъ жалости скажите, живъ-ли онъ?
   -- Молчи, женщина! проговорилъ президентъ.-- Это не наше дѣло.
   -- О, сжальтесь! скажите, живъ-ли онъ? повторила она, складывая съ молящимъ выраженіемъ свои чудныя руки. И при этомъ послышалось позвякиваніе цѣпей вдоль ея платья.
   -- Такъ знайте-же, сухо отвѣтилъ прокуроръ, -- онъ умираетъ. Довольны вы теперь?
   Несчастная упала на свою скамью, безъ голоса, безъ слезъ, блѣдная, какъ восковая статуя.
   Президентъ наклонился къ человѣку, сидѣвшему на скамьѣ у его ногъ; на головѣ у этого человѣка была шитая золотомъ шапка, на шеѣ -- золотая цѣпь. Одѣтъ онъ былъ въ длинное, черное платье и въ рукѣ держалъ жезлъ.
   -- Приставъ, сказалъ ему президентъ, введите другую подсудимую.
   Всѣ взгляды обратились къ небольшой двери, которая отворилась и сердце Гренгуара сильно забилось, когда въ эту дверь вошла красивая козочка съ вызолоченными рогами и копытами. Изящное животное съ минуту простояло въ нерѣшимости на порогѣ, вытянувъ шею, какъ будто оно стояло на краю скалы и имѣло передъ собою просторъ цѣлаго горизонта. Вдругъ коза замѣтила цыганку; перепрыгнувъ черезъ столъ и черезъ голову секретаря, она въ два скачка очутилась у ногъ своей госпожи; тутъ она стала граціозно къ ней ластиться, какъ-бы вымаливая себѣ слово привѣта или ласку. Но подсудимая сидѣла попрежнему неподвижно и даже бѣдная Джали не могла добиться отъ нея ни одного взгляда.
   -- Э, да это та самая скверная тварь, съ которой она ко мнѣ приходила! воскликнула старуха Фалурдель,-- я ихъ обѣихъ узнала!
   Тутъ въ дѣло опять вмѣшался Жакъ Шармолю.
   -- Если господамъ судьямъ будетъ угодно, мы теперь приступимъ. къ допросу козы.
   Дѣйствительно, вторая подсудимая была ни кто иная, какъ Джали. Въ тѣ времена было самымъ обыкновеннымъ дѣломъ видѣть животныхъ въ роли подсудимыхъ по обвиненію въ колдовствѣ. Такъ, между прочимъ, въ отчетахъ парижскаго прево за 1766 г. можно встрѣтить любопытныя данныя объ издержкахъ по процессу Жилье Сулара и его свиньи, казненныхъ за совершенныя ими злодѣянія въ Корбейлѣ. Въ этомъ отчетѣ перечислены всѣ расходы до мельчайшихъ подробностей: и стоимость ямы, вырытой для свиньи, и пятьсотъ штукъ хвороста, и три пинты вина и хлѣбъ, изъ которыхъ состоялъ завтракъ осужденнаго, братски раздѣлявшійся, по обычаю, съ палачомъ; не позабыты также расходы на караулъ и прокормленіе свиньи въ теченіи одиннадцати дней, что обошлось по восьми денье въ день. Иногда правосудіе простирало свою карающую руку даже за предѣлы животнаго царства. Такъ, капитуляріи Карла Великаго и Людовика Добраго грозятъ строгими наказаніями огненнымъ привидѣніямъ, которыя дерзнутъ появляться въ воздухѣ.
   Прежде чѣмъ приступить къ допросу козы, прокуроръ церковнаго суда воскликнулъ:
   -- Если злой духъ, вселившійся въ сію козу и сопротивлявшійся доселѣ всѣмъ произнесеннымъ надъ нимъ заклинаніямъ, будетъ упорствовать въ своихъ злокозненныхъ продѣлкахъ и пугать ими судъ, то мы предупреждаемъ его, что будемъ вынуждены прибѣгнуть противъ него къ наказанію висѣлицей или костромъ.
   У Гренгуара морозъ пробѣжалъ по кожѣ. Шармолю взялъ со стола бубенъ цыганки и, поднесши его козѣ извѣстнымъ образомъ, спросилъ: "который часъ!"
   Коза посмотрѣла на него умнымъ взглядомъ, приподняла переднюю ногу и семь разъ ударила по полу. Было дѣйствительно семь часовъ. Трепетъ ужаса пробѣжалъ среди толпы. Гренгуаръ не выдержалъ.
   -- Она погубитъ себя! проговорилъ онъ громко.-- Развѣ вы не видите, что она сама не понимаетъ, что дѣлаетъ?
   -- Эй, вы, чернь, на томъ концѣ залы, -- молчать! сердито прикрикнулъ приставъ.
   Жакъ Шармолю, продолжая орудовать бубномъ, заставилъ козу отвѣтить на вопросъ о томъ, какое сегодня число, который мѣсяцъ идетъ и продѣлать разныя другія штуки, уже знакомыя читателю. Вслѣдствіе страннаго оптическаго обмана, присущаго судебнымъ засѣданіямъ, тѣ самые зрители, которые, быть можетъ, не разъ рукоплескали невиннымъ продѣлкамъ Джали на перекресткахъ, теперь, подъ сводами судебной залы приходили въ ужасъ отъ этихъ самыхъ продѣлокъ. Всѣмъ казалось теперь несомнѣннымъ, что въ козѣ сидитъ самъ діаволъ.
   Еще болѣе содрогнулась вся публика, когда прокуроръ высыпалъ на полъ содержимое кожанаго мѣшка, висѣвшаго на шеѣ у Джали и наполненнаго подвижными буквами, изъ которыхъ коза начала складывать роковое имя: "Фебъ". Тутъ уже никакого сомнѣнія не могло оставаться въ чародѣйствахъ, жертвою которыхъ палъ капитанъ, и цыганка, эта очаровательная плясунья, столько разъ восхищавшая прохожихъ своей граціей, преобразилась въ глазахъ всѣхъ въ страшную вѣдьму.
   А она, между тѣмъ, не подавала ни малѣйшаго признака жизни. Граціозныя движенія Джали, угрозы судей, глухія проклятія, слышавшіяся въ толпѣ, -- все это для нея какъ будто не существовало.
   Чтобы заставить ее очнуться, солдатъ, поставленный возлѣ нея, долженъ былъ грубо встряхнуть ее за плечо, а президентъ -- торжественно возвысить голосъ.
   -- Дѣвица, началъ президентъ,-- ты принадлежишь къ цыганскому племени, искони занимающемуся чародѣйствами. Въ ночь на 29-е число истекшаго марта мѣсяца, ты, въ сообществѣ съ заколдованной козою, привлеченною къ настоящему дѣлу, ранила и заколола кинжаломъ, при содѣйствіи силъ преисподней и съ помощью чаръ и волхвованій, капитана королевскихъ стрѣлковъ, Феба де-Шатопера. Упорствуешь ли ты въ отрицаніи своей виновности?
   -- О ужасъ! воскликнула молодая дѣвушка, закрывая лицо ру. ками.-- Мой Фебъ! О, да вѣдь это цѣлый адъ!
   -- Упорствуешь ли ты въ отрицаніи своей виновности? холодно переспросилъ президентъ.
   -- Какъ же мнѣ не отрицать ее? крикнула цыганка страшнымъ голосомъ. Она встала и глаза ея засверкали.
   Президентъ продолжалъ невозмутимо: -- Въ такомъ случаѣ, какъ же ты объясняешь тѣ факты, коими ты изобличаешься въ преступленіи?
   Она отвѣчала прерывающимся голосомъ:
   -- Я уже сказала. Я ничего не знаю. Сдѣлалъ это священникъ,-- я не знаю его имени, -- какой-то адскій священникъ, который меня давно преслѣдуетъ.
   -- Такъ, проговорилъ судья. Дѣло ясное,-- это угрюмый монахъ.
   -- О господа судьи! сжальтесь! Вѣдь я простая бѣдная дѣвушка...
   -- И цыганка, добавилъ судья.
   Тутъ maître Жакъ Шармолю заговорилъ своимъ ласковымъ голосомъ:
   -- Въ виду прискорбнаго упорства подсудимой, я требую, чтобы она была подвергнута пыткѣ.
   -- Судъ съ своей стороны согласенъ, отвѣчалъ президентъ.
   Несчастная дѣвушка вся затрепетала. Она, однако, встала по приказанію караулившихъ ее солдатъ и довольно твердыми шагами направилась, предшествуемая прокуроромъ Шармолю и священниками консисторіи, между двухъ рядовъ аллебардъ, къ небольшой боковой двери, которая быстро растворилась и такъ же быстро захлопнулась за нею. Опечаленному Гренгуару эта дверь показалась пастью какого-то чудовища, поглотившею Эсмеральду.
   Когда она исчезла, въ залѣ раздалось печальное блеянье. То коза оплакивала по своему свою госпожу.
   Засѣданіе было пріостановлено. На замѣчаніе одного совѣтника, что господа судьи утомились и что дожидаться окончанія пытки будетъ слишкомъ долго, президентъ суда возразилъ, что судья долженъ умѣть жертвовать собою, когда рѣчь идетъ объ исполненіи долга.
   -- Вѣдь этакая подлая и непріятная дѣвчонка! проворчалъ одинъ старый судья.-- Доводитъ себя до пытки въ такое время, когда добрымъ людямъ ужинать пора!
   

II.
Продолженіе исторіи о серебряной монетѣ, превращенной въ сухой листъ.

   Эсмеральда, окруженная своимъ многочисленнымъ конвоемъ, долго шла по какимъ-то длиннымъ корридорамъ, то спускавшимся, то поднимавшимся на нѣсколько ступеней и до того темнымъ, что ихъ среди бѣлаго дня приходилось освѣщать лампами. Наконецъ сержанты Дворца Правосудія втолкнули ее въ комнату, имѣвшую зловѣщій видъ. Эта комната была круглая и занимала нижній этажъ одной изъ тѣхъ массивныхъ башенъ, которыя и въ наши дни еще уцѣлѣли среди наслоенія новыхъ зданій, прикрывшаго старый Парижъ. Въ этой мрачной кельѣ оконъ не было; единственнымъ сообщеніемъ съ внѣшнимъ міромъ служила низкая, тяжелая дверь, обитая желѣзомъ. Впрочемъ, на недостатокъ свѣта пожаловаться было нельзя: въ толщѣ стѣны была устроена печь, а въ этой печи былъ разведенъ жаркій огонь, наполнявшій всю комнату краснымъ отсвѣтомъ своего пламени, въ которомъ совершенно терялись лучи жалкой сальной свѣчки, горѣвшей въ углу. Желѣзная рѣшетка, которой закрывалось отверстіе печи, въ эту минуту была приподнята, такъ что въ отверстіи пылающей отдушины, бросавшей свой багровый отблескъ на противуположную мрачную стѣну, обрисовывалась только нижняя часть рѣшетки, казавшаяся рядомъ черныхъ, острыхъ и рѣдко разставленныхъ зубовъ. Благодаря этому, самая отдушина походила на пасть сказочнаго дракона, извергающую пламя. При свѣтѣ, вырывавшемся изъ печи, молодая дѣвушка могла разглядѣть рядъ какихъ-то страшныхъ орудій, выстроенныхъ вдоль стѣнъ комнаты и употребленіе которыхъ представлялось ей загадочнымъ. Посреди комнаты, почти на полу, валялся кожаный матрацъ, надъ которымъ висѣлъ ремень съ пряжкой; ремень этотъ былъ вдѣтъ въ кольцо, выходившее изо рта курносаго чудовища, изваяніе котораго было прилѣплено въ самой срединѣ свода. Внутренность печи была загромождена клещами, щипцами, какими-то большими желѣзными инструментами, похожими формою на сошникъ и все это, перемѣшанное въ безпорядкѣ, накалялось до-красна на огнѣ. Всѣ предметы, на которые падалъ кровавый свѣтъ этой печи, наводили чувство ужаса.
   Этотъ тартаръ носилъ въ просторѣчіи названіе застѣнка.
   На кожаной постели въ небрежной позѣ сидѣлъ Пьеръ Тортерю,-- присяжный палачъ. Его помощники, два гнома съ квадратными лицами, въ кожаныхъ передникахъ и засаленныхъ штанахъ переворачивали желѣзныя орудія, накаливавшіяся на угольяхъ.
   Какъ ни крѣпилась бѣдная дѣвушка, кровь у нея застыла въ жилахъ при входѣ въ эту комнату.
   Сержанты суда выстроились по одну сторону комнаты, священники консисторіи -- по другую. Въ одномъ изъ угловъ стоялъ столъ съ письменнымъ приборомъ, а за нимъ сидѣлъ одинъ изъ судебныхъ секретарей. Maître Жакъ Шармолю подошелъ къ цыганкѣ съ самой мягкой улыбкой.
   -- Такъ вы, дитя мое, началъ онъ, упорствуете въ своемъ запирательствѣ?
   -- Да, отвѣчала она чуть слышнымъ голосомъ.
   -- Въ такомъ случаѣ, продолжалъ Шармолю, мы къ великому нашему прискорбію вынуждены будемъ допросить васъ болѣе настоятельно, нежели мы того бы желали... Соблаговолите присѣсть вотъ на эту постель... Maître Пьеръ, уступите мѣсто этой молодой дѣвицѣ и затворите дверь.
   Пьеръ всталъ съ недовольнымъ видомъ.
   -- Если я затворю дверь, проворчалъ онъ, то огонь въ печи погаснетъ.
   -- А коли такъ, любезный, сказалъ Шармолю, то оставьте ее отворенной.
   Между тѣмъ Эсмеральда продолжала стоять. Эта кожаная постель, на которой корчилось столько несчастныхъ, наводила на нее ужасъ.
   Этотъ ужасъ пронизывалъ ее до мозга костей и она стояла неподвижно, глядя передъ собою тупымъ, безумнымъ взглядомъ. По знаку, поданному прокуроромъ, оба помощника палача схватили ее и повалили на постель. Когда она почувствовала прикосновеніе этихъ людей, прикосновеніе этого кожанаго тюфяка къ ея тѣлу, вся кровь прилила ей къ сердцу. Она обвела комнату растеряннымъ взглядомъ. Ей показалось, что во всѣхъ углахъ застѣнка зашевелились и двинулись на нее, чтобы кусать и щипать ее, всѣ эти уродливыя орудія, которыя относились ко всевозможнымъ другимъ орудіямъ, когда либо виданнымъ ею доселѣ, приблизительно такъ же, какъ летучія мыши, тысяченожки и пауки относятся къ насѣкомымъ и птицамъ.
   -- Гдѣ докторъ? спросилъ Шармолю.
   -- Здѣсь, отозвался человѣкъ въ длинной черной одеждѣ, котораго она до сихъ поръ не замѣчала.
   Дрожь пробѣжала по тѣлу Эсмеральды.
   -- Сударыня, продолжалъ ласковый голосъ прокурора церковнаго суда, въ третій разъ спрашиваю васъ, продолжаете ли вы отвергать падающія на васъ обвиненія?
   На этотъ ризъ она могла отвѣчать только движеніемъ головы; голосъ измѣнилъ ей.
   -- Такъ вы упорствуете? Въ такомъ случаѣ, какъ это мнѣ ни прискорбно, но я долженъ исполнить обязанность моего званія.
   -- Господинъ королевскій прокуроръ, неожиданно спросилъ Пьеръ,-- съ чего прикажете начать?
   Шармолю съ минуту простоялъ въ нерѣшимости и на лицѣ его изобразилась гримаса поэта, пріискивающаго риѳму для своего стиха.
   -- Начнемъ съ испанскаго сапога, выговорилъ онъ наконецъ.
   Несчастная почувствовала себя покинутой и Богомъ, и людьми и голова ея упала какъ безжизненный предметъ, не имѣющій въ себѣ самомъ никакой силы.
   Заплечный мастеръ и врачъ подошли къ ней одновременно. А помощники палача въ ту же минуту начали рыться въ своемъ отвратительномъ арсеналѣ. Заслышавъ лязгъ этого желѣза, несчастная затрепетала, точно лягушка подъ дѣйствіемъ гальваническаго тока.-- "О мой Фебъ!" проговорила она такъ тихо, что никто не услышалъ, и затѣмъ снова впала въ свою прежнюю неподвижность и безмолвіе, дѣлавшія ее похожею на мраморную статую. Нужно было имѣть судейское сердце, чтобы вынести подобное зрѣлище. Можно было подумать, что видишь передъ собою злополучную душу грѣшника, которую сатана собирается терзать въ своей огненной геенѣ. Неужели это бѣдное тѣло, въ которое минуту спустя должны были вцѣпиться всѣ эти пилы, колеса и станки,-- неужели это существо, которое поступало въ распоряженіе грубыхъ рукъ палачей и желѣзныхъ тисковъ, было то кроткое и нѣжное созданіе, которое звали Эсмеральдой? И это-то бѣдное просяное зерно человѣческое правосудіе отдавало на размолъ чудовищнымъ жерновамъ пытки!
   Между тѣмъ, мозолистыя руки помощниковъ палача успѣли грубо обнажить эту стройную ногу съ маленькою ступнею, которая такъ часто приводила въ изумленіе прохожихъ на перекресткахъ Парижа своей миловидностью и граціей.
   -- А жаль! пробормоталъ палачъ, разсматривая эти тонкія, изящныя формы.
   Еслибы въ застѣнкѣ въ эту минуту присутствовалъ архидіаконъ, ему, навѣрное, пришелъ-бы на память его символъ паука и мухи. Вскорѣ несчастная, сквозь туманъ, застилавшій ей глаза, увидѣла, что къ ней подносятъ сапогъ; еще минута и нога ея, плотно охваченная досками, подкованными желѣзомъ, исчезла въ страшномъ снарядѣ. Тутъ ужасъ возвратилъ ей силы.
   -- Снимите съ меня это! крикнула она внѣ себя и, выпрямившись съ распущенными волосами, добавила: "Пощадите!"
   Она хотѣла вскочить съ постели и броситься къ ногамъ прокурора, по тяжелая дубовая колода съ желѣзными обручами, удерживавшая ее за ногу, не дала ей этого сдѣлать и она повалилась на полъ, болѣе разбитая и безпомощная, чѣмъ пчела, которой привязали-бы къ крылу свинцовую гирю.
   По знаку, данному прокуроромъ, ее снова положили на постель, и двѣ толстыя руки пристегнули ея талью къ ремню, висѣвшему съ потолка.
   -- Спрашиваю васъ въ послѣдній разъ, сознаетесь-ли вы въ своемъ преступленіи? спросилъ Шармолю съ своимъ невозмутимымъ благодушіемъ.
   -- Я невинна.
   -- Въ такомъ случаѣ, сударыня, объясните тѣ обстоятельства, на которыхъ основывается падающее на васъ обвиненіе.
   -- Увы, монсиньоръ! Я ничего не знаю.
   -- Такъ вы, значитъ, отрицаете?
   -- Все!
   -- Дѣлайте свое дѣло, обратился Шармолю къ палачу.
   Пьеръ повернулъ головку винта, сапогъ сжалъ ногу пытаемой и несчастная испустила одинъ изъ тѣхъ страшныхъ воплей, которыхъ нельзя передать буквами ни на одномъ человѣческомъ языкѣ.
   -- Погодите! остановилъ Шармолю палача.-- Сознаетесь-ли вы теперь? обратился онъ къ цыганкѣ.
   -- Да, да, во всемъ! прокричало злополучное созданіе.-- Я сознаюсь! Пощадите!
   Она не разсчитала свои силы, когда шла на пытку. Бѣдняжка! Вся жизнь ея до сихъ поръ текла такъ свѣтло, такъ безмятежно и радостно; мудрено-ли, что первое-же мученіе сломило ее!
   -- Человѣколюбіе побуждаетъ меня предупредить васъ, замѣтилъ королевскій прокуроръ, что разъ вы сознались, вамъ слѣдуетъ ожидать смертной казни.
   -- Охъ, только-бы поскорѣй!-- И она упала на кожаное ложе полумертвая; тѣло ея перегнулось пополамъ и повисло на ремнѣ, стягивавшемъ ей грудь.
   -- Ну, полно, красавица, попридержись маленько! ободрилъ ее Пьеръ Тортерю, поднимая ее.-- А то ты ни дать, ни взять, похожа на золотого барашка, что виситъ на шеѣ у герцога Бургундскаго.
   Жакъ Шармолю снова возвысилъ голосъ:
   -- Секретарь, пишите! Дѣвица-цыганка, вы сознаетесь, что участвовали въ богомерзкихъ сходбищахъ, шабашахъ и всяческихъ адскихъ волхвованіяхъ, купно съ бѣсами, масками и вампирами?
   -- Да, отвѣчала она чуть слышно.
   -- Вы сознаетесь, что видѣли того овна, котораго Вельзевулъ посылаетъ пастись на облакахъ, чтобъ созывать своихъ слугъ на шабашъ и котораго одни только колдуны могутъ видѣть?
   -- Да.
   -- Вы сознаетесь, что поклонялись головамъ Бофомета, этимъ богомерзкимъ идоламъ темпліеровъ?
   -- Да.
   -- И имѣли постоянное общеніе съ діаволомъ, облекшимся въ образъ козы, которая привлечена къ настоящему дѣлу?
   -- Да.
   -- Наконецъ, вы сознаетесь, что въ ночь на 29-е марта съ помощью діавола и призрака, именуемаго въ народѣ угрюмымъ монахомъ, ранили и закололи кинжаломъ капитана Феба де-Шатопера?
   Она подняла на прокурора свои большіе глаза, посмотрѣла на него неподвижнымъ взглядомъ и отвѣчала автоматически, безъ усилія и безъ сотрясенія: "Да!" Въ ней, очевидно, все уже было разбито.
   -- Такъ пишите-же, секретарь! проговорилъ Шармолю и, обратившись къ палачамъ, добавилъ: "Развяжите арестантку и пускай ее отведутъ назадъ въ залу суда".-- Когда узницу разули, прокуроръ королевскаго суда осмотрѣлъ ея изъязвленную ногу, которой она еще не могла пошевельнуть отъ боли, и замѣтилъ: "Ну, ничего, поврежденіе небольшое. На этой ногѣ вы могли-бы еще танцовать, моя красавица. Вы закричали во-время".
   Затѣмъ онъ обратился къ своимъ пособникамъ изъ консисторіи и сказалъ:-- Наконецъ-то правосудіе разъяснило истину. Это, знаете-ли, доставляетъ большое облегченіе въ нашихъ трудахъ, господа! А сія молодая дѣвица, надѣюсь, отдастъ намъ справедливость въ томъ, что мы поступали съ ней со всевозможнымъ снисхожденіемъ.
   

III.
Окончаніе исторіи серебряной монеты.

   Когда она вошла вся блѣдная и хромая въ залу суда, ропотъ удовольствія пробѣжалъ среди всѣхъ присутствующихъ. Со стороны публики то было чувство удовлетвореннаго нетерпѣнія, однородное съ тѣмъ, которое испытываютъ въ театрѣ, когда оканчивается послѣдній антрактъ комедіи, занавѣсъ взвивается и всѣ знаютъ, что сейчасъ начнется развязка. Со стороны судей то была надежда вскорѣ поужинать. Козочка тоже стала блеять отъ радости. Она было хотѣла броситься на встрѣчу къ своей госпожѣ, но ее передъ этимъ успѣли привязать къ одной изъ скамей.
   На дворѣ между тѣмъ совсѣмъ стемнѣло. Свѣчи, число которыхъ не позаботились увеличить, свѣтились такъ тускло, что стѣнъ залы не было видно. Всѣ предметы казались окутанными въ какой-то туманъ. Лишь тамъ и сямъ въ полумракѣ выдѣлялось нѣсколько мрачныхъ лицъ судей. Судьи эти могли видѣть насупротивъ себя, въ концѣ длинной залы, какое-то бѣлое пятно, смутно обрисовывавшееся на темномъ фонѣ: то была подсудимая. Она кое-какъ дотащилась до своего мѣста. Когда Шармолю занялъ свое мѣсто, онъ сначала сѣлъ, потомъ всталъ и проговорилъ, стараясь не слишкомъ показывать, до какой степени онъ въ душѣ гордится своимъ успѣхомъ: "Подсудимая во всемъ созналась!"
   -- Дѣвица цыганка! обратился къ ней президентъ, ты признаешь, что занималась чародѣйствомъ, вела распутную жизнь и умертвила капитана Феба де-Шатопера?
   Сердце ея сжалось. Въ комнатѣ послышались глухія рыданія.
   -- Я сознаюсь во всемъ, что вамъ будетъ угодно, отвѣчала она слабымъ голосомъ,-- только убейте меня поскорѣе.
   -- Господинъ прокуроръ короля при церковномъ судѣ, обратился президентъ къ Жаку Шармолю,-- судъ готовъ выслушать вашу обвинительную рѣчь.
   Maître Шармолю вытащилъ рукопись ужасающихъ размѣровъ и принялся читать по ней, съ обильными жестами и съ преувеличенною выразительностью въ голосѣ, длинную латинскую рѣчь, въ которой факты процесса нагромождались на цицероновскія перифразы и обставлялись цитатами изъ Плавта, любимаго комика почтеннаго прокурора. Мы жалѣемъ, что не можемъ воспроизвести передъ читателемъ этого замѣчательнаго образчика ораторскаго искусства. Шармолю читалъ съ удивительнымъ усердіемъ. Не успѣлъ онъ окончить вступленіе, какъ уже потъ струился съ лица его градомъ и глаза выпучились. Вдругъ посреди какого-то періода онъ круто оборвалъ свою рѣчь и взглядъ его, обыкновенно довольно кроткій и даже глуповатый, загорѣлся негодованіемъ.-- Милостивые государи! воскликнулъ онъ (на этотъ разъ, по французски, такъ какъ говорилъ не то, что стояло въ тетрадкѣ):-- "сатана до такой степени замѣшанъ во все это дѣло, что вотъ и теперь онъ присутствуетъ при нашихъ преніяхъ и издѣвается надъ ихъ торжественностью." -- И, говоря это, онъ указывалъ рукою на козу, которая, видя, какъ жестикулируетъ Шармолю, вообразила себѣ, что теперь самое подходящее время его передразнивать и, усѣвшись на заднія лапы, принялась, какъ умѣла, воспроизводить передними лапами и бородатой своей головою всѣ патетическія тѣлодвиженія королевскаго прокурора при церковномъ судѣ. То была, какъ припомнитъ, быть можетъ, читатель, одна изъ самыхъ забавныхъ штукъ козы. Этотъ эпизодъ, это послѣднее доказательство произвело необычайный эффектъ. Козѣ связали лапы и прокуроръ продолжалъ свою обвинительную рѣчь. Тянулась эта рѣчь очень долго, но за то заключительный ея періодъ былъ великолѣпенъ. Вотъ это заключеніе, которое мы просимъ читателя дополнить мысленно сиплымъ голосомъ и суетливыми движеніями maître'а Шармолю: "Ideo domini coram stryga demonstrata, crimine patente, intentione criminis existente, in nomine sanctæ ecclesiæ Nostræ-Dominæ Parisiensis, quæ est in saisina habendi omnimodam altam et bassam justitiam in ilia bac intemerata Civitatis insula, tenoræ persentium declaramus nos requirere, primo, aliquandam pecuniariam indemnitatem; secundo, amendationem honorabilem ante portalium maximum Nostræ Dominæ, ecclesiæ cathedralis; tertio, sententiam in virtute cujus ista stryga cum sua capella, seu in trivio vulgariter dicto la Grève, seu in insula exeunte in fluvio Secanæ, juxta pointam jardini regalis executatæ sint" {"По елику, милостивые государи, сія женщина изобличена въ колдовствѣ, преступленіе ея доказано и преступное намѣреніе имѣется на лицо, я, отъ имени соборной церкви Парижской Богоматери, коей присвоено право высшей и низшей юрисдикціи въ предѣлахъ острова, именуемаго Cité, заявляю всѣмъ присутствующимъ, что требую: во первыхъ, присужденія ея къ уплатѣ денежной пени; во вторыхъ, принесенія ею публичнаго покаянія передъ главнымъ порталомъ собора Парижской Богоматери; въ третьихъ, приговора, въ силу коего оная колдунья была бы предана смертной казни купно съ ея козою, на мѣстѣ, въ просторѣчіи именуемомъ Гревскою площадью, или-же на островѣ, находящемся посреди рѣки Сены, рядомъ съ королевскими садами". Прим. перев.}?
   Произнесши эту тираду, онъ накрылъ себѣ голову шапкой и опустился на свое мѣсто.
   -- Ну ужъ латынь, нечего сказать! вздохнулъ про себя Гренгуаръ, сердце котораго разрывалось на части.
   Какъ только прокуроръ пересталъ говорить, другой человѣкъ въ длинной черной одеждѣ всталъ съ своего мѣста рядомъ съ подсудимой. То былъ защитникъ. Проголодавшіеся судьи начинали роптать.
   -- Защитникъ, говорите покороче, сказалъ президентъ.
   -- Господинъ президентъ, началъ адвокатъ,-- такъ какъ отвѣтчица созналась въ своемъ преступленіи, то я имѣю сказать съ своей стороны лишь весьма немногое. Текстъ салическаго закона гласитъ: "Буде женщина вампиръ съѣла человѣка и уличена въ ономъ преступленіи, она уплачиваетъ пеню въ восемь тысячъ денье, что составляетъ двѣсти золотыхъ су." Да соблаговолитъ судъ ограничить наказаніе моей кліентки уплатою сказанной пени.
   -- Законъ, на который ссылается защитникъ, нынѣ отмѣненъ, замѣтилъ королевскій прокуроръ по чрезвычайнымъ дѣламъ.
   -- Nego, проговорилъ адвокатъ.
   -- Однако пора пустить вопросъ на голоса, вставилъ одинъ изъ членовъ суда.-- Преступленіе вполнѣ доказано, и часъ теперь уже поздній.
   Судъ приступилъ къ голосованью, не выходя изъ залы. Подача голосовъ производилась судьями посредствомъ скиданья шапокъ. Они очевидно торопились покончить съ этимъ дѣломъ. Одна за другою обнажались въ полумракѣ ихъ головы въ отвѣтъ на роковой вопросъ, который президентъ по очереди предлагалъ каждому изъ нихъ въ полголоса. Несчастная подсудимая какъ будто смотрѣла на нихъ, но помутившіеся глаза ея ничего уже болѣе не видѣли.
   Затѣмъ секретарь суда сталъ что-то писать; немного погодя онъ. подалъ президенту суда длинную полосу пергамента. Тогда несчастная услышала, что народъ вокругъ нея зашевелился, до слуха ея донесся звукъ пикъ, ударявшихся одна о другую и безстрастный голосъ, говорившій:
   -- Дѣвица цыганскаго племени, въ тотъ день, который угодно будетъ назначить королю, нашему повелителю, ты будешь ровно въ полдень привезена на позорной колесницѣ, въ одной рубашкѣ, съ босыми ногами и съ веревкою на шеѣ къ паперти собора Богоматери и тутъ принесешь публичное покаяніе, держа въ рукѣ восковую свѣчу, вѣсомъ въ два фунта, а затѣмъ ты будешь отвезена на Гревскуго площадь и тамъ казнена черезъ повѣшенье на городской висѣлицѣ; а равнымъ образомъ будетъ повѣшена и еія коза, принадлежащая тебѣ. Сверхъ того ты должна будешь уплатить въ консисторію три червонца въ вознагражденіе за совершенныя тобою по собственному твоему сознанію преступленія колдовства, магіи, любодѣянія и смертоубійства надъ особою господина Феба де-Шатопера. Да помилуетъ Господь твою душу.
   -- О, да это сонъ! пробормотала она и почувствовала, что какія-то грубыя руки уносятъ ее.
   

IV.
Lasciate ogni speranza.

   Въ средніе вѣка каждое, вполнѣ законченное зданіе должно было занимать въ глубинѣ земли почти столько-же мѣста, сколько оно занимало на ея поверхности. Каждый дворецъ, каждая крѣпость, каждая церковь, если только они не были построены на сваяхъ, какъ Соборъ Парижской Богоматери, имѣли всегда двойное дпо. Въ соборахъ, подъ верхней церковью, залитой свѣтомъ и денно и нощно оглашаемой звуками органа и звономъ колоколовъ, помѣщалась другая, подземная церковь, низкая, темная, таинственная и какъ-бы слѣпая. Во дворцахъ и крѣпостяхъ, это подземное зданіе было тюрьмою, иногда также и могильнымъ склепомъ, иногда же и тѣмъ и другимъ вмѣстѣ. Величественныя эти зданія, способъ возникновенія и произрастанія которыхъ былъ уже объясненъ нами въ другомъ мѣстѣ этой книги, имѣли не просто фундаменты, а, такъ сказать, корни, которые развѣтвлялись въ землѣ въ видѣ комнатъ, лѣстницъ, галлерей, столь же многочисленныхъ, какъ и въ верхнемъ сооруженіи. Такимъ образомъ, церкви, дворцы и крѣпости представлялись какъ-бы зарытыми по поясъ въ землю. Подвалы зданія были своего рода особымъ зданіемъ, отличавшимся отъ верхняго только тѣмъ, что въ него надо было спускаться, вмѣсто того, чтобы подниматься; подземные этажи относились къ массѣ этажей, высившихся надъ ними на поверхности земли, совершенно такъ же, какъ опрокинутое отраженіе горъ и деревьевъ въ водѣ относится къ горамъ и деревьямъ, высящимся на берегу.
   Въ Бастиліи св. Антонія, въ Парижскомъ Дворцѣ Правосудія, въ Луврѣ, эти подземныя зданія служили темницами. Этажи этихъ темницъ, по мѣрѣ углубленія въ землю, все болѣе и болѣе съуживались и становились мрачнѣе. Они представляли нѣчто въ родѣ наслоеній, въ которыхъ различные оттѣнки ужаса располагались въ порядкѣ правильной постепенности, сгущаясь къ низу. Дантъ распланировалъ свой адъ по этому образцу, и точно, лучшаго образца онъ не могъ найти. Эти тюрьмы въ формѣ воронокъ обыкновенно заканчивались узкимъ дномъ, откуда уже дальнѣйшаго хода никуда не было. Это-то дно воронки, эту-то безвыходную преисподнюю, Дантъ отвелъ въ обиталище своему Сатанѣ, а общество помѣщало туда приговоренныхъ къ смерти. Разъ горемычное существо было погребено въ этомъ каменномъ мѣшкѣ,-- прощай, воздухъ, свѣтъ, жизнь, -- прощай "всякая надежда!" -- отсюда былъ одинъ только выходъ -- на висѣлицу или на костеръ. Иногда, впрочемъ, жертву оставляли догнивать въ подземельи за-живо; на языкѣ человѣческаго правосудія это называлось "забывать". Осужденный чувствовалъ, что надъ головою его тяготѣютъ, отдѣляя его отъ остальныхъ людей, цѣлыя груды камней и цѣлые отряды тюремщиковъ; вся массивная твердыня тюрьмы представляла какъ-бы одинъ громадный сложный замокъ, подъ которымъ человѣкъ былъ отрѣзанъ отъ остального міра.
   Въ одинъ изъ этихъ каменныхъ мѣшковъ, а именно въ одну изъ тѣхъ безвыходныхъ oubliettes {Oubliette -- отъ слова oublier, забывать,-- характерный терминъ, которымъ въ средніе вѣка обозначались подобныя мѣста заточенія. Прим. перев.}, которыя были устроены Людовикомъ Святымъ въ подземельяхъ Турнель, заточили Эсмеральду, послѣ произнесеннаго надъ нею смертнаго приговора; ее придавили всею грузною массою Дворца Правосудія, вѣроятно, изъ опасенія, чтобы она какъ нибудь не убѣжала.
   По истинѣ, и судьба, и общество, напрасно такъ усердствовали. Вовсе не нужно было такой роскоши несчастья, чтобъ сломить слабое созданье.
   Она сидѣла въ этой кромѣшной тьмѣ, погребенная, замурованная въ ней за-живо. Если-бы изъ тѣхъ людей, которые любовались ею, когда она смѣялась и плясала при свѣтѣ солнечнаго дня, кто нибудь могъ увидѣть ее въ этомъ состояніи, увидѣвшій содрогнулся-бы. Холодная, какъ ночь, какъ смерть, сидѣла она, скорчившись, какъ бы сломленная пополамъ и раздавленная тяжестью опутывавшихъ ее цѣпей; волосы ея повисли безжизненно; въ нихъ уже не игралъ болѣе вольный вѣтеръ; до слуха ея не доносилось болѣе ни одного человѣческаго звука, въ глазахъ не отражалось ни одного луча свѣта. Возлѣ нея была поставлена кружка съ водою и лежалъ кусокъ хлѣба, подъ него было набросано немного соломы, а сквозь солому просачивалась вода изъ лужи, образовавшейся отъ капели, которая постоянно падала со стѣнъ; она сидѣла безъ движенія, почти безъ дыханія и даже страданія уже болѣе не чувствовала. Въ умѣ ея, правда, проносились различные образы и представленія: сначала Фебъ, солнце, полдень, улицы Парижа, пляска подъ открытымъ небомъ, рукоплесканія толпы, сладостная любовная болтовня съ офицеромъ,-- а тамъ, священникъ, кинжалъ, кровь, пытка, висѣлица; все это мелькало передъ нею то какъ очаровательное видѣніе, то какъ страшный кошмаръ. Но впечатлѣнія, которыми все это отзывалось въ ней, были какъ-то смутны: порой ей казалось, что она борется съ чѣмъ-то безформеннымъ и ужаснымъ, порой ей чудилось, что да нея доносится какая-то дальняя музыка, звучавшая тамъ, на поверхности земли, и замиравшая чуть слышнымъ отголоскомъ на той глубинѣ, куда заточили несчастную. Съ тѣхъ поръ, какъ-она очутилась въ этомъ подземельи, для нея уже болѣе не существовала разница между бодрствованьемъ и сномъ; въ этомъ склепѣ она не могла отличитъ сонъ отъ дѣйствительности, день отъ ночи. Все это перепуталось, стушевалось и лишь какими-то смутными обрывками носилось въ ея мыслахъ. Она ничего болѣе не чувствовала, ни о чемъ не думала, ничего не сознавала, много, много, если она еще сохранила способность грезить. Никогда еще живое существо не было такъ близко къ небытью.
   Среди окоченѣнія и холода, овладѣвшаго ею и превращавшаго ее почти въ камень, она едва обращала вниманіе на стукъ трапа, открывавшагося два или три раза гдѣ-то надъ ея головою; ни одного луча свѣта не проникало при этомъ въ темницу, но чья-то рука бросала ей въ отверстіе корку чернаго хлѣба. А между тѣмъ это періодическое посѣщеніе тюремщика было послѣднимъ соприкосновеніемъ ея съ міромъ живыхъ людей. Слухъ ея механически останавливался на одномъ только впечатлѣніи:-- надъ самой головой ея сырость просачивалась сквозь растрескавшіеся камни свода и отъ этихъ сводовъ, черезъ равномѣрные промежутки времени, отдѣлялась капля воды; узница тупо прислушивалась къ шуму этой капли, падавшей въ луйсу, которая образовалась на полу, возлѣ самаго ея ложа.
   Эта капель одна нарушала мертвую неподвижность всего окружающаго; она одна отмѣчала ходъ времени для узницы, она была единственнымъ звукомъ, доносившимся до слуха послѣдней изо всего того разнообразія звуковъ, которыми оглашается поверхность земли.
   Впрочемъ, было еще одно впечатлѣніе, имѣвшее къ ней доступъ въ этой темной и грязной клоакѣ: по временамъ она чувствовала, какъ что-то холодное пробѣгаетъ у нея по рукѣ, или но ногѣ, -- и это заставляло ее содрогаться.
   Сколько времени провела она такимъ образомъ?-- Она этого не могла сказать. Помнила она только, что гдѣ-то, надъ кѣмъ-то былъ произнесенъ смертный приговоръ, потомъ ее унесли и она очнулась въ потемкахъ, среди гробового молчанія и вса окоченѣвшая. Она попробовала проползти на рукахъ; тогда желѣзные кандалы, охватывавшіе ея ноги у щиколодки, впились ей въ тѣло и цѣпи зазвенѣли. Она ощупью узнала, что кругомъ ея смыкается глухая стѣна, что подъ нею -- каменная плита, залитая водою и что на эту плиту брошена вязанка соломы. Въ темницѣ не было ни лампы, ни отдушины, въ которую могъ-бы проникнуть свѣтъ. Она опустилась на эту солому и иногда, чтобъ перемѣнить положеніе тѣла, садилась на послѣднюю ступеньку каменной лѣстницы, находившейся тутъ-же. Сначала она было вздумала измѣрять время, такъ безотрадно тянувшееся для нея, по стуку падающихъ капель воды, но вскорѣ эта работа, которую пріискалъ себѣ ея больной умъ, оборвалась сама собою, оставивъ ее въ полномъ оцѣпенѣніи.
   Наконецъ, въ одинъ изъ этихъ дней, или въ одну изъ этихъ ночей (полдень былъ такъ же черенъ, какъ и полночь, въ этой могилѣ) она услышала надъ своей головою болѣе громкій стукъ, нежели тотъ, который производилъ тюремщикъ, приносившій ей хлѣбъ и воду. Она подняла голову и увидѣла красноватый лучъ, проникавшій сквозь щели двери, которою замыкался трапъ, продѣланный въ сводѣ потолка. Въ ту же минуту послышался звукъ отодвигаемаго тяжелаго желѣзнаго засова, дверь трапа со скрипомъ повернулась на своихъ заржавѣвшихъ петляхъ и узница увидѣла фонарь, руку, державшую его, и нижнюю часть тѣла двухъ людей, такъ какъ дверь была слишкомъ низка и не позволяла ей разглядѣть ихъ головы. Свѣтъ такъ рѣзко ударилъ ей въ глаза, что она принуждена была ихъ закрыть.
   Когда она снова раскрыла глаза, дверь была затворена, фонарь стоялъ на одной изъ ступенекъ лѣстницы, а передъ нею стоялъ какой-то человѣкъ; другая же фигура, мелькнувшая въ отверстіе трапа, исчезла. Посѣтитель былъ укутанъ въ черный плащъ, ниспадавшій ему до самыхъ пятокъ; лицо его было закрыто капюшономъ того же цвѣта. Вся особа его исчезала въ этой одеждѣ. Онъ производилъ впечатлѣніе длиннаго стоячаго чернаго савана, подъ которымъ что-то шевелилось. Дѣвушка въ продолженіи нѣсколькихъ минутъ пристально смотрѣла на этотъ призракъ. Ни онъ, ни она не говорили ни слова. Они походили на двѣ статуи, поставленныя другъ противъ друга и измѣряющія одна другую глазами; казалось, два только предмета жили въ этомъ подземельи: свѣтильня фонаря, трещавшая и горѣвшая неровно въ сыромъ воздухѣ, да вода, капавшая со свода и примѣшивавшая къ порывистому треску свѣтильни свое мѣрное, однообразное шлепанье; при каждой каплѣ, падавшей въ лужу, свѣтъ фонаря, отражавшійся въ маслянистой жидкости, дрожалъ въ концентрическихъ кругахъ, рябью разбѣгавшихся по поверхности лужи.
   Наконецъ узница первая нарушила молчаніе.
   -- Кто вы такой? спросила она.
   -- Священникъ.
   Слово это и голосъ, которымъ оно было произнесено, заставили ее вздрогнуть.
   Священникъ продолжалъ, какъ-то глухо и неявственно выговаривая слова.
   -- Вы приготовились?
   -- Къ чему?
   -- Къ смерти.
   -- А-а! протянула она, -- а скоро это будетъ?
   -- Завтра.
   Голова ея, поднявшаяся было съ выраженіемъ радости, снова упала на грудь.
   -- Какъ долго еще ждать! пробормотала она.-- И чего бы имъ стоило сегодня?!
   -- Такъ вы очень несчастны? спросилъ священникъ, помолчавъ.
   -- Мнѣ очень холодно, отвѣчала она.
   При этомъ она обхватила пальцы ногъ руками, какъ то дѣлаютъ обыкновенно несчастные, продрогшіе люди; то же самое движеніе видѣли мы и у затворницы Роландовой башни. Зубы ея стучали.
   Священникъ повидимому окинулъ взглядомъ темницу изъ-подъ своего капюшона.
   -- Безъ свѣта! безъ огня! въ водѣ!-- Это ужасно, пробормоталъ онъ.
   -- Да, отвѣчала она, съ тѣмъ удивленнымъ выраженіемъ, которое придаетъ людямъ несчастье. Дневной свѣтъ созданъ для всѣхъ; зачѣмъ же мнѣ даютъ одну только ночь?
   -- Знаете ли, за что вы здѣсь? спросилъ священникъ послѣ новаго молчанья.
   -- Я, кажется, знала это, проговорила она, проводя своими похудѣвшими пальцами по бровямъ, какъ бы въ помощь усилію своей памяти,-- но теперь я забыла.
   Вдругъ она заплакала какъ ребенокъ.
   -- Я не хочу здѣсь оставаться, милостивый государь! Мнѣ здѣсь холодно и страшно, тутъ какіе-то звѣри бѣгаютъ по моему тѣлу.
   -- Такъ идите же за мною.
   И, сказавъ это, священникъ взялъ ее за руку. Несчастная продрогла до мозга костей, и все-таки она почувствовала холодъ отъ прикосновенія этой руки.
   -- О, проговорила она, рука ваша холодна, какъ смерть. Кто вы такой?
   Священникъ приподнялъ свой капюшонъ. Она взглянула на него. То было то самое зловѣщее лицо, которое давно уже ее преслѣдовало,-- та самая голова демона, которая мелькнула передъ ней на одно мгновеніе у старухи Фалурдель надъ обожаемой головою Феба, тотъ самый взглядъ, сверканье котораго она въ послѣдній разъ видѣла рядомъ со сверкающимъ кинжаломъ.
   Появленіе этого человѣка, который всегда приносилъ ей съ собою бѣду и который былъ причиною всего сцѣпленія несчастій, обрушившихся на нее и завершившихся смертнымъ приговоромъ, заставило ее очнуться отъ оцѣпенѣнія. Покровъ тумана, сгустившійся надъ ея памятью, какъ будто вдругъ разодрался. Всѣ подробности ея злоключеній, начиная съ ночной сцены у старухи Фалурдель, и до приговора, произнесеннаго въ залѣ суда, вдругъ ожили и встали передъ нею не въ видѣ смутнаго воспоминанія, какъ до сихъ поръ, а отчетливо, до грубости рѣзко, животрепещущія и грозныя.
   Образъ человѣка, стоявшаго передъ нею, разомъ вызвалъ всѣ эти полузабытыя воспоминанія, изгладившіяся подъ гнетомъ черезмѣрнаго страданія; они выступили подобно тому, какъ на бѣлой бумагѣ, поднесенной къ огню, выступаютъ буквы, начертаипыя на ней химическими чернилами. Ей показалось,-что всѣ раны ея сердца раскрылись разомъ и что изъ нихъ сочится кровь.
   -- Ахъ! воскликнула она, закрывъ глаза руками и дрожа всѣмъ тѣломъ, -- это тотъ священникъ!
   Руки ея безпомощно опустились и она осталась въ сидячемъ положеніи, съ опущенной головою и съ глазами устремленными въ землю; она молчала и продолжала дрожать всѣмъ тѣломъ.
   Священникъ смотрѣлъ на нее взглядомъ коршуна, который долго носился въ высотѣ надъ бѣднымъ жаворонкомъ, скрывшимся въ хлѣбахъ, долго описывалъ полетомъ своихъ мощныхъ крыльевъ постепенно съуживающіеся круги, и вдругъ, съ быстротою молніи, устремился на свою добычу и чувствуетъ, какъ она трепещетъ и бьется у него въ когтяхъ.
   Она забормотала чуть слышнымъ голосомъ:
   -- Доканчивайте, доканчивайте! скорѣе, послѣдній ударъ!-- И она съ ужасомъ опускала голову между плечъ, точно овца, ожидающая удара обухомъ, которымъ долженъ пришибить ее мясникъ.
   -- Такъ я вамъ внушаю ужасъ? проговорилъ онъ наконецъ.
   Она не отвѣчала.
   -- Скажите, я вамъ внушаю ужасъ? спросилъ онъ снова.
   По губамъ ея пробѣжала судорга, похожая на улыбку.
   -- Вотъ какъ! проговорила она, -- палачъ еще издѣвается надъ осужденнымъ! Сколько мѣсяцевъ этотъ человѣкъ преслѣдовалъ меня, угрожалъ мнѣ, пугалъ меня! Безъ него, Боже мой, какъ я могла бы быть счастлива! Это онъ ввергъ меня въ бездну. О Господи! это онъ убилъ... да, онъ убилъ его, моего Феба!..-- Тутъ она разразилась рыданьями и, поднявъ глаза на священника, продолжала:-- О гнусное существо! Кто же ты, наконецъ? Что я тебѣ сдѣлала? За что ты меня такъ ненавидишь? Отвѣчай же, что ты имѣешь противъ меня?
   -- Я тебя люблю! вскрикнулъ священникъ.
   Она вдругъ перестала плакать и уставилась на него безсмысленнымъ взглядомъ. А онъ упалъ передъ ней на колѣни и пожиралъ ее глазами, горѣвшими какъ уголья.
   -- Слышишь ли, я люблю тебя! крикнулъ онъ еще разъ.
   -- Какая любовь! проговорила несчастная содрогаясь.
   -- Любовь грѣшника, обреченнаго гееннѣ огненной, промолвилъ онъ.
   Оба молчали нѣсколько минутъ, подавленные тяжестью того, что они испытывали, каждый съ своей стороны; онъ казался обезумѣвшимъ, она же впала въ отупѣніе.
   -- Слушай, началъ, наконецъ, священникъ, къ которому вдругъ вернулось какое-то странное спокойствіе:-- ты сейчасъ все узнаешь. Я скажу тебѣ то, въ чемъ я до сихъ поръ едва смѣлъ признаваться самому себѣ, въ тѣ мгновенія, когда я украдкой допрашивалъ свою совѣсть въ глухую полночь, среди непрогляднаго мрака, когда человѣку кажется, что и самъ Богъ не видитъ его. Слушай. Прежде, чѣмъ я встрѣтилъ тебя, дѣвушка, я былъ счастливъ.
   -- А я-то! вздохнула она чуть слышно.
   -- Не перебивай меня... Да, я былъ счастливъ, или, по крайней мѣрѣ, считалъ себя счастливымъ. Я былъ непороченъ, въ душѣ у меня было прозрачно и ясно. Высоко и горделиво носилъ я свою голову. Священники шли ко мнѣ учиться цѣломудрію, ученые богословы спрашивали моего мнѣнія о догматахъ. Да, наука была для меня все; она была для меня сестрою, и я довольствовался любовью къ этой сестрѣ. Правда, съ годами, меня стали посѣщать порою и иные помыслы. Не разъ плоть моя волновалась при появленіи женщины. Не разъ сила полового инстинкта и крови, которую я, безумный юноша, думалъ подавить навсегда, возмущалась и судорожно приподнимала цѣпь желѣзныхъ обѣтовъ, которыми я былъ прикованъ къ холоднымъ церковнымъ казнямъ. Но постъ, молитва, научные труды и подвиги умерщвленія плоти возстановляли власть духа надъ тѣломъ. Къ тому же я избѣгалъ женщинъ. Наконецъ, стоило мнѣ раскрыть книгу и весь чадъ нечистыхъ помысловъ самъ собою исчезалъ передъ лучезарнымъ сіяніемъ науки. Я чувствовалъ, что все низменное, грубое, земное далеко отодвигается отъ меня и на душѣ у меня снова становилось спокойно и ясно, какъ только я становился лицомъ лицу съ вѣчною истиною, источавшею на меня свой тихій и ровный свѣтъ. Пока врагъ рода человѣческаго искушалъ меня лишь смутными женскими образами, мелькавшими передо мною случайно, на одно мгновеніе, въ церкви, на улицѣ, или за городомъ, и почти не смущавшими меня даже въ сновидѣніяхъ, я легко побѣждалъ соблазнъ. Увы! если окончательная побѣда не осталась за мною, виновато въ этомъ Провидѣніе создавшее человѣка менѣе сильнымъ, чѣмъ демонъ! Слушай! Однажды...
   Тутъ священникъ остановился и до слуха узницы донеслись вздохи, вырывавшіеся изъ груди его; точно хрипѣнье умирающаго.
   Онъ продолжалъ:
   ... Однажды я стоялъ у окна своей кельи. Какую бишь книгу читалъ я въ то время? О, все это перепуталось у меня въ головѣ... И такъ, я читалъ. Окно выходило на площадь. Вдругъ я услышалъ звукъ бубна и музыку. Раздосадованный этимъ шумомъ, который мѣшалъ моей работѣ, я взглянулъ на площадь. То, что я увидѣлъ тамъ, видѣли и многіе другіе, но зрѣлище это было создано не для очей человѣка. Тамъ на мостовой... былъ полдень и солнце ярко свѣтило... плясало созданіе божественной красоты. Глаза у этой дѣвушки были черные и горѣли, какъ алмазы. Въ черныхъ косахъ ея тамъ и здѣсь отдѣлялся волосокъ, отливавшій золотомъ на солнцѣ. Ножки ея исчезали въ движеніи пляски, точно спицы быстро вертящагося колеса. Голова ея была убрана металлическими бляхами, въ которыхъ играли солнечные лучи, превращая ихъ въ звѣздную корону, увѣнчивавшую ея чело. Платье ея, усѣянное блестками, горѣло тысячами искръ и синѣло точно лѣтняя ночь. Смуглыя, гибкія руки обвивались вокругъ ея таліи и снова расходились, точно два шарфа. Вся форма ея тѣла была поразительной красоты. О, что это было за лучезарное созданье эта дѣвушка, выдѣлявшаяся свѣтлымъ пятномъ даже въ лучахъ полуденнаго солнца! Увы, дѣвушка! То была -- ты!.. Пораженный, опьяненный, очарованный, я не спускалъ съ тебя глазъ. Я глядѣлъ такъ долго, что вдругъ содрогнулся отъ ужаса: я почувствовалъ, что судьба наложила на меня свою руку.
   Священникъ остановился на минуту, чтобы перевести духъ, и затѣмъ продолжалъ:
   -- Уже подпавъ на половину неодолимому обаянію, я сдѣлалъ, однако, попытку ухватиться за что нибудь, чтобы удержаться отъ паденія. Я вспомнилъ тѣ сѣти, въ которыхъ сатана тщился уловить меня до этого. Красота поразившаго меня созданія до такой степени превосходила обыкновенную человѣческую красоту, что она могла быть даромъ только неба или ада. То было не простое тѣло, созданное, изъ земли и освѣщенное извнутри тусклымъ и колеблющимся лучемъ женской души. То былъ ангелъ,-- но ангелъ мрака и адскаго племени, а не свѣта. Въ ту самую минуту, когда эти мысли проходили у меня въ головѣ, я увидѣлъ возлѣ тебя козу,-- животное всѣхъ шабашей; она смотрѣла на меня и смѣялась. Рога ея въ лучахъ полуденнаго солнца казались огненными. Тогда я понялъ, какую ловушку ставитъ мнѣ врагъ рода человѣческаго, и уже болѣе не сомнѣвался, что ты послана изъ ада, и послана на мою погибель. Я твердо увѣренъ былъ въ этомъ.
   Тутъ священникъ холодно посмотрѣлъ на узницу и добавилъ:
   -- Я этому и до сихъ поръ вѣрю... Между тѣмъ чары оказывали мало по малу свое дѣйствіе. Пляска твоя такъ и кружилась у меня въ мозгу. Я чувствовалъ, что таинственная сила покоряетъ меня себѣ. Все то, что должно бы было бодрствовать, засыпало у меня въ душѣ; подобно людямъ, замерзающимъ въ снѣгу, я съ удовольствіемъ поддавался этому усыпленію. Вдругъ, ты запѣла. Куда мнѣ было дѣться, несчастному? Твое пѣніе еще болѣе очаровывало меня, чѣмъ твоя пляска. Я хотѣлъ бѣжать, но не могъ. Я былъ прикованъ къ мѣсту, я точно вросъ въ полъ. Мнѣ казалось, что мраморныя плиты этого пола доходятъ мнѣ по самыя колѣна. Пришлось дослушать до конца. Ноги у меня были холодны, какъ ледъ, а голова горѣла. Наконецъ ты сжалилась надо мною,-- ты перестала пѣть и ушла. Мало по малу въ глазахъ моихъ погасло отраженіе твоего ослѣпительно прекраснаго образа, въ ушахъ пересталъ раздаваться отзвукъ твоего пѣнія. Тогда а упалъ въ углубленіи окна, обезсилѣвшій и неподвижный, какъ статуя, свалившаяся съ своего пьедестала. Звонъ колокола, благовѣстившаго къ вечернѣ, заставилъ меня очнуться. Я приподнялся съ земли и убѣжалъ, но увы! я чувствовалъ, что внутри меня что-то пало и не можетъ болѣе подняться, что случилось нѣчто такое, отчего мнѣ нельзя убѣжать.
   Онъ еще разъ пріостановился, и, немного погодя, продолжалъ:
   -- Да, съ этого дня во мнѣ появился другой человѣкъ, котораго я не зналъ. Я перепробовалъ всѣ средства, какія только мнѣ были извѣстны: затворничество, молитву, трудъ, книги, -- безуміе! ничто не помогало. О, какъ мертва и безплодна наука, когда въ нее бросаешься съ отчаянья, съ головою, пылающею отъ страсти! Знаешь ли, дѣвушка, что съ этихъ поръ постоянно становилось между мною и книгою?-- Ты, твой образъ, отраженіе того лучезарнаго видѣнія, которое однажды промелькнуло передо мной. Но это отраженіе утратило свою лучезарность; оно было темно и сумрачно, какъ тотъ черный кругъ, который долгое время носится передъ глазами неосторожнаго человѣка, пристально посмотрѣвшаго на солнце.
   "Твое пѣніе постоянно звучало у меня въ головѣ; ноги твои постоянно мелькали передо мною въ пляскѣ на листахъ моего молитвенника, и всю ночь, въ сонной мечтѣ, меня преслѣдовалъ твой образъ, скользя и соприкасаясь съ моимъ тѣломъ. Видя, что мнѣ отъ этого не освободиться, я рѣшился взглянуть на тебя еще разъ, прикоснуться къ тебѣ, узнать кто ты такая, удостовѣриться, точно ли дѣйствительность соотвѣтствуетъ тому идеальному представленію, которое осталось у меня отъ тебя. Я смутно надѣялся, что дѣйствительность, быть можетъ, разобьетъ мою мечту; во всякомъ случаѣ, я разсчитывалъ, что новое впечатлѣніе изгладитъ первое, сдѣлавшееся для меня невыносимымъ. Я сталъ тебя розыскивать, я увидѣлъ тебя снова. О горе! Стоило мнѣ увидѣть тебя во второй разъ,-- и мнѣ захотѣлось видѣть тебя тысячу разъ, всегда имѣть тебя передъ глазами. Съ этого времени... вѣдь разъ человѣкъ ступилъ на эту адскую покатую плоскость, остановиться нѣтъ возможности... съ этого времени я пересталъ принадлежать себѣ. Демонъ, привязавшій мнѣ эту нить къ крыльямъ, другой конецъ нити прикрѣпилъ къ собственной ногѣ. Я сталъ такимъ же бездомнымъ скитальцемъ, какъ и ты. Я поджидалъ тебя, стоя на паперти церквей, я караулилъ тебя на углахъ улицъ, я высматривалъ тебя съ высоты моей башни. И каждый вечеръ я возвращался къ себѣ, болѣе очарованный, болѣе отчаянный, болѣе заколдованный и близкій къ погибели, чѣмъ когда либо.
   "Я успѣлъ разузнать, кто ты такая. Египтянка, цыганка,-- можно ли еще было послѣ этого сомнѣваться, что тутъ дѣйствуетъ нечистая сила?! Слушай, что было далѣе. Я подумалъ, что если тебя предать суду за колдовство, то это разрушитъ силу твоихъ чаръ надо мною. Бруно д'Астъ тоже былъ очарованъ одной колдуньей. Онъ добился того, что ее сожгли и это его вылечило. Я зналъ эту исторію и захотѣлъ испробовать то же средство. Сначала я попытался сдѣлать такъ, чтобы тебѣ было запрещено появляться на площади передъ соборомъ; я надѣялся, что забуду тебя, разъ ты не будешь болѣе приходить. Но ты не обратила вниманія на запрещеніе и продолжала ходить на площадь попрежнему. Тогда мнѣ пришла мысль похитить тебя. Однажды ночью я было привелъ эту мысль въ исполненіе. Насъ было двое; мы уже успѣли схватить тебя, какъ вдругъ подоспѣлъ этотъ проклятый офицеръ. Онъ освободилъ тебя и этимъ положилъ начало и твоему и моему несчастью и своему собственному. Наконецъ, не зная болѣе, что дѣлать и куда дѣться, я донесъ на тебя консисторіи. Я думалъ, что послѣ этого выздоровлю, какъ выздоровѣлъ Бруно д'Астъ; но въ то же время у меня была смутная надежда, что, разъ ты будешь предана суду, ты очутишься въ моей власти, что въ тюрьмѣ мнѣ не трудно будетъ овладѣть тобою, что бѣжать тебѣ отъ меня будетъ некуда и ты сдѣлаешься моею. Я говорилъ себѣ, что ты достаточно долго держала меня въ своей власти, что пора и мнѣ обладать тобою. Когда вступаешь на путь зла, нужно идти до конца этого пути. Чистое безуміе останавливаться послѣ того, какъ половина чудовищнаго дѣла уже сдѣлана. Преступленіе, доведеннное до послѣдней крайности, приноситъ съ собою своего рода безумныя радости,-- радости бреда. На этой послѣдней, крайней ступени священникъ и колдунья могутъ слиться въ наслажденіи на вязанкѣ соломы, въ стѣнахъ тюрьмы!
   "И такъ, я на тебя донесъ. Въ эту-то пору я такъ пугалъ тебя, встрѣчаясь съ тобою. Замыселъ, который я питалъ противъ тебя, гроза, которую я собиралъ надъ твоей головою, все это прорывалось наружу, помимо моей воли, угрозами и зловѣщими вспышками молніи. Но я все еще колебался. Въ томъ, что я задумалъ, были такія ужасающія стороны, что я невольно отступалъ передъ ними.
   "Быть можетъ, я отказался-бы отъ своей мысли; быть можетъ, эта чудовищная мысль высохла бы въ моемъ мозгу, не принеся своего плода. Я думалъ, что дать ходъ процессу всегда будетъ въ моей власти. Но всякая дурная мысль неумолима и стремится стать дѣломъ; именно въ той области, гдѣ я считалъ себя всесильнымъ господиномъ, судьба оказалась сильнѣе меня. Увы! Увы! Это она взяла тебя и отдала на растерзаніе колесамъ той страшной машины, которую я соорудилъ! Слушай... теперь я скоро кончу.
   "Однажды... то было въ ясный солнечный день... передо мною прошелъ человѣкъ, который произнесъ твое имя и разсмѣялся, -- а въ глазахъ у него свѣтился огонь сладострастія. Проклятье! Я послѣдовалъ за этимъ человѣкомъ. Остальное ты знаешь".
   Онъ замолчалъ. У молодой дѣвушки нашлось одно только восклицаніе:
   -- О мой Фебъ!
   -- Только не это имя! воскликнулъ священникъ, хватая ее за руку. Не произноси это имя! Несчастная! Вѣдь это оно насъ всѣхъ погубило! Или нѣтъ, вѣрнѣе мы всѣ погубили другъ друга, ибо такова была необъяснимая воля рока, игравшаго нами!.. Ты страдаешь, не правда-ли? Тебѣ холодно, глазамъ твоимъ жутко безъ свѣта, тюрьма тебя давитъ? Но у тебя еще, быть можетъ, сохранился какой нибудь лучъ свѣта внутри тебя самой,-- ну хоть ребяческая твоя любовь къ этому пустому человѣку, игравшему тобою. А я -- я ношу тюрьму внутри самого себя, внутри меня холодъ, зима, отчаянье, у меня въ душѣ безпросвѣтная ночь. Знаешь ли ты, что я вытерпѣлъ? Я присутствовалъ на твоемъ процессѣ. Я сидѣлъ на скамьѣ рядомъ съ членами консисторіи! Да, подъ однимъ изъ этихъ монашескихъ капюшоновъ скрывались корчи, какія бываютъ только у грѣшниковъ въ аду. При мнѣ тебя ввели въ залу суда, при мнѣ тебя допрашивали... О, волчья берлога!.. Я видѣлъ какъ надъ твоей головою постепенно вставало мое преступленіе, воздвигалась моя висѣлица. Я слышалъ, какъ свидѣтели говорили одинъ за другимъ, какъ приводились доказательства, какъ ораторствовали адвокатъ и прокуроры. Я прослѣдилъ каждый твой шагъ на этомъ скорбномъ пути. Я присутствовалъ и въ ту минуту, когда этотъ лютый звѣрь... О, пытки-то я не предвидѣлъ!.. Слушай! Я послѣдовалъ за тобой въ застѣнокъ. Я видѣлъ, какъ тебя раздѣли и какъ руки гнусныхъ палачей прикасались къ твоему полуобнаженному тѣлу. Я видѣлъ твою ногу, -- эту ногу, на которой я почелъ-бы за счастье запечатлѣть одинъ поцѣлуй и умереть потомъ, эту ногу, подъ которую я съ наслажденіемъ положилъ-бы свою голову, чтобъ она меня раздавила, -- я видѣлъ, какъ ее втиснули въ чудовищный сапогъ, превращающій члены живого существа въ кровавое тѣсто. О, проклятье! Пока я смотрѣлъ на это, у меня подъ рясой былъ кинжалъ, которымъ я избороздилъ себѣ грудь. Когда ты вскрикнула, я глубоко запустилъ его себѣ въ мясо, стоило тебѣ вскрикнуть во второй разъ, -- и кинжалъ вонзился бы мнѣ въ самое сердце. Посмотри. Рана еще, кажется, не закрылась.
   Съ этими словами онъ распахнулъ свою рясу. Грудь его, дѣйствительно, была какъ-бы истерзана когтями тигра. Въ боку у него зіяла довольно широкая рапа, не успѣвшая зажить.
   Молодая дѣвушка съ ужасомъ отшатнулась.
   -- Дѣвушка, сжалься надо мною! продолжалъ священникъ.-- Ты считаешь себя несчастной. Увы! Ты еще не знаешь, что такое несчастье! О, что это за адъ!-- любить женщину, быть священникомъ и знать, что она тебя ненавидитъ; любить ее всѣми силами своей души, чувствовать, что за одну ея улыбку отдалъ-бы свою внутренность на растерзаніе, отдалъ-бы свою кровь, свое доброе имя, спасеніе своей души, безсмертіе, вѣчность, не пожалѣлъ-бы ни этой жизни, ни будущей; сожалѣть, что ты не царь, не геній, не императоръ, не архангелъ, не божество, чтобы повергнуть къ ногамъ ея большую мощь; обнимать ее въ мысли денно и нощно -- и видѣть ее влюбленною въ расшитый золотомъ мундиръ, и знать, что у тебя нѣтъ ничего кромѣ убогой священнической рясы, которая ей внушаетъ только страхъ и отвращеніе! Смотрѣть, изнемогая отъ ревности и бѣшенства, какъ она расточаетъ сокровища своей любви и красоты презрѣнному и глупому хвастунишкѣ;-- видѣть, какъ это тѣло, формы котораго тебя жгутъ, какъ эта нѣжная грудь, какъ вся эта плоть трепещетъ и краснѣетъ подъ поцѣлуями другого! О, Боже! любить ея ногу, ея руку, ея плечи, ея синія жилки, ея смуглую кожу, думать обо всемъ этомъ цѣлыя ночи напролетъ, корчась на холодномъ полу своей кельи,-- и видѣть, что всѣ ласки, которыми ты осыпаешь ее въ мечтѣ, разрѣшаются въ дѣйствительности пыткой! Знать, что тебѣ удалось повергнуть ее на одно только ложе: -- на кожаное ложе застѣнка! Вотъ оно гдѣ желѣзо-то, раскаленное на адскомъ огнѣ! Сто кратъ блаженъ тотъ, кого распиливаютъ между двухъ досокъ и кого четвертуютъ четверкой лошадей!.. Знаешь-ли ты, какую пытку въ долгія, безсонныя ночи причиняютъ человѣку его жилы, въ которыхъ клокочетъ кровь, его сердце, готовое разорваться, его голова, черепъ, который трещитъ, его зубы, которыми онъ кусаетъ себѣ руки? Это безпощадные палачи, которые непрерывно держатъ его на одной мысли любви, ревности и отчаянья, переворачивая его на ней, какъ на раскаленной желѣзной рѣшеткѣ. Дѣвушка! Сжалься, дай мнѣ вздохнуть хоть на мгновеніе! Посыпь пригоршню пепла на эти пылающіе уголья! Отри, умоляю тебя, потъ, выступающій у меня крупными каплями на лбу. Дитя! мучь меня, терзай меня одной рукою, но приласкай другою. Сжалься, дѣвушка, надо мною, сжалься!
   И, говоря это, онъ ползалъ передъ нею въ водѣ, затоплявшей полъ и колотился головою объ углы каменныхъ ступеней. Молодая дѣвушка слушала его и смотрѣла на него; когда онъ въ изнеможеніи и задыхающійся, наконецъ, замолчалъ, она проговорила въ полголоса:
   -- О мой Фебъ!
   Священникъ подползъ къ ней на колѣняхъ.
   -- Умоляю тебя, воскликнулъ онъ,-- если въ тебѣ есть хоть капля состраданья, не отвергай меня! Еслибъ ты знала, какъ я тебя люблю и какъ я мучусь! Когда ты произносишь это имя, несчастная, мнѣ кажется, что ты рвешь зубами всѣ фибры моего сердца. Пощади меня. Если ты послана адомъ, то я готовъ послѣдовать за тобою: я все сдѣлалъ, чтобы попасть туда. Но адъ, гдѣ ты будешь, для меня превратится въ рай. О, скажи, неужели я такъ тебѣ ненавистенъ? Мнѣ казалось, что въ тотъ день, когда женщина отвергнетъ такую любовь, горы сдвинутся съ мѣста. Ахъ, еслибъ ты захотѣла, какъ мы могли бы быть счастливы. Мы могли бы бѣжать... Я устроилъ бы твое бѣгство... Мы отправились-бы куда нибудь далеко; мы отыскали бы на землѣ такой уголокъ, гдѣ солнце свѣтитъ всего лучезарнѣе, гдѣ всего больше деревьевъ и гдѣ небо синѣетъ всего ярче. Тамъ мы стали бы любить другъ друга, мы слили бы свои двѣ души въ одну, мы вѣчно жаждали-бы другъ друга и непрерывно утоляли-бы эту жажду изъ неизсякающей чаши любви.
   Она прервала его раскатомъ громкаго, ужасающаго хохота.
   -- Посмотрите, святой отецъ, у васъ кровь на ногтяхъ.
   Священникъ простоялъ нѣсколько минутъ точно окаменѣлый, не спуская глазъ съ своихъ рукъ.
   -- Ну, чтожъ, ну, да, заговорилъ онъ наконецъ съ какою-то странною кротостью, оскорбляй меня, издѣвайся надо мною, доканывай меня своей ненавистью, -- но пойдемъ, пойдемъ! Надо торопиться. Вѣдь казнь завтра. Висѣлица Гревской площади, -- ты знаешь, вѣдь она всегда готова. Какой ужасъ! Видѣть, какъ тебя повезутъ въ этой позорной колесницѣ! Нѣтъ, сжалься надъ собою!.. Никогда еще я такъ сильно не чувствовалъ, какъ теперь, до какой степени я тебя люблю... Иди же за мною! У тебя будетъ время полюбить меня, потомъ, когда я тебя спасу. Я не стану торопить тебя, ты можешь ненавидѣть меня столько времени, сколько сама захочешь. Но пойдемъ теперь! Вѣдь завтра,-- слышишь ли?-- завтра висѣлица, казнь. О, спаси себя самое, пощади меня!
   Онъ взялъ ее за руку; онъ былъ внѣ себя и хотѣлъ увлечь ее за собою.
   Она устремила на него пристальный взглядъ.
   -- Что сталось съ моимъ Фебомъ?
   -- О! воскликнулъ священникъ, выпуская ея руку, ты безпощадна!
   -- Что сталось съ моимъ Фебомъ? повторила она холодно.
   -- Онъ умеръ! крикнулъ священникъ.
   -- Умеръ! проговорила она съ ледянымъ спокойствіемъ.-- Такъ чтожъ вы мнѣ говорите о жизни?
   Онъ ея не слушалъ.
   -- О, да, говорилъ онъ, какъ-бы разсуждая съ самимъ собою, -- онъ непремѣнно долженъ былъ умереть. Лезвіе кинжала вошло очень глубоко. Я, должно быть, проникъ остріемъ до самаго сердца. Я это чувствовалъ,-- вѣдь вся жизнь моя въ ту минуту перешла въ это остріе.
   Молодая дѣвушка бросилась на него, какъ разсвирѣпѣвшая тигрица и съ силою, имѣвшею въ себѣ что-то сверхъестественное, толкнула его на ступени лѣстницы.
   -- Ступай вонъ, чудовище! Ступай вонъ, убійца! Оставь меня умирать! Пускай и его, и моя кровь вѣчнымъ клеймомъ горитъ у тебя на лбу! Быть твоею, попъ?-- Никогда! Ничто не можетъ насъ соединить,-- ни даже адъ! Ступай же, проклятый,-- говорю тебѣ, что никогда!
   Священникъ отъ ея толчка споткнулся на лѣстницѣ. Онъ молча высвободилъ ноги изъ складокъ своей рясы, взялъ фонарь и медленно сталъ подниматься по ступенямъ, которыя вели къ двери. Дойдя до верху, онъ отворилъ дверь и вышелъ. Вдругъ его голова снова появилась передъ молодой дѣвушкой въ отверстіи трапа. Выраженіе этой головы было ужасающее и онъ прокричалъ ей хриплымъ голосомъ, въ которомъ слышалось бѣшенство и отчаянье:
   -- Такъ помни-же, онъ умеръ!
   Она упала на землю ничкомъ и въ темницѣ настала мертвая тишина; только капля воды съ потолка нарушала эту тишину, падая въ лужу среди непрогляднаго мрака.
   

V.
Мать.

   Думаю, что въ цѣломъ мірѣ нѣтъ ничего веселѣе тѣхъ представленій, которыя пробуждаются въ сердцѣ матери при видѣ башмачка ея ребенка,-- особенно если это башмачекъ парадный, предназначенный для того, чтобы его надѣвать при крестинахъ или по воскреснымъ днямъ, -- если это башмачекъ, покрытый вышивками даже на подошвѣ и если ребенокъ въ немъ еще ни разу не ступалъ на землю. Подобный башмачекъ такъ миловиденъ и малъ, въ немъ такъ невозможно ходить, что матери кажется, глядя на него, будто она смотритъ на своего собственнаго ребенка. Она улыбается ему, цѣлуетъ его, разговариваетъ съ нимъ; она спрашиваетъ себя, неужели на свѣтѣ можетъ существовать такая маленькая ножка? и даже въ тѣ минуты, когда ребенка нѣтъ возлѣ нея, одного вида красиваго башмачка достаточно бываетъ, чтобы вызвать передъ нею образъ нѣжнаго и слабаго созданья. Ей кажется, что она видитъ самого ребенка, видитъ его во очію, живымъ и веселымъ, съ крошечными его рученками, съ его круглой головою, съ его невинными устами, съ яснымъ взглядомъ его глазъ, бѣлокъ которыхъ еще не утратилъ своего голубого отлива. Если на дворѣ стоитъ зима, ей сдается, что вотъ онъ ползаетъ около нея по ковру, съ усиліемъ карабкается на скамейку, и мать дрожитъ, какъ-бы онъ не подошелъ слишкомъ близко къ огню. Лѣтомъ-же ей представляется; что онъ, переваливаясь, двигается на дворѣ или по саду, вырываетъ траву, растущую между камней мостовой, безъ страха, простодушно досматриваетъ на большихъ собакъ и на большихъ лошадей, играетъ раковинами, цвѣтами и вызываетъ воркотню садовника, который, по его милости, находитъ песокъ на клумбахъ и черную землю на дорожкахъ. Все вокругъ него такъ же смѣется, сіяетъ и играетъ, какъ и онъ самъ; вѣтеръ и солнечные лучи наперебой другъ передъ другомъ ласкаютъ въ кудряхъ его волосъ. Всѣ эти картины встаютъ передъ матерью, когда она смотритъ на башмачекъ и сердце ея таетъ точно воскъ, поднесенный къ огню.
   Но когда мать потеряла своего ребенка, всѣ эти образы, тѣснящіеся вокругъ маленькаго башмачка, дышащіе такимъ счастьемъ и полные такой нѣжной прелести, вдругъ превращаются въ нѣчто ужасное. Хорошенькій вышитый башмачекъ становится орудіемъ пытки и вѣчно терзаетъ сердце бѣдной матери. Все та же струна звучитъ въ этомъ сердцѣ,-- самая отзывчивая и завѣтная изо всѣхъ его струнъ; но теперь не ласковая рука ангела играетъ на ней, а демонъ рветъ ее жёсткимъ прикосновеніемъ.
   Однажды утромъ, въ тотъ часъ, когда майское солнце вставало въ темносинемъ небѣ, затворница Роландовой башни услышала на площади Гревы грохотъ колесъ, топотъ лошадиныхъ копытъ и лязгъ желѣза. Звуки эти не возбудили ея любопытства; она только обвязала себѣ уши своими волосами, чтобъ заглушить шумъ, и продолжала, стоя на колѣняхъ, смотрѣть на неодушевленный предметъ, которому такимъ образомъ поклонялась въ теченіи пятнадцати лѣтъ. Въ этомъ маленькомъ башмачкѣ, какъ мы уже сказали, для нея сосредоточивалась вся вселенная. Мысль ея была прикована къ нему и только смерть могла ее оторвать отъ него. Сколько горькихъ проклятій, сколько трогательныхъ жалобъ, сколько молитвъ и рыданій было обращено къ небу въ связи съ этою прелестною игрушкою изъ розоваго атласа, про то вѣдалъ лишь темный подвалъ Роландовой башни. Никогда еще такая изящная и граціозная вещица не вызывала болѣе изступленныхъ порывовъ отчаянья. Въ то утро, о которомъ мы говоримъ, скорбь вырывалась изъ сердца отшельницы еще съ большею силою, чѣмъ обыкновенно, и съ площади можно было слышать стенанія. Громко и однообразно звучалъ ея голосъ, надрывая душу у слушателя.
   -- О, дочь моя, дочь моя! говорила она,-- дорогая моя дѣвочка! Кончено, я никогда тебя больше не увижу. Мнѣ все кажется, что это было лишь вчера. Боже мой, Боже мой! Зачѣмъ было даровать мнѣ ее для того только, чтобъ отнять такъ скоро? Или ты не знаешь, Господи, что наши дѣти срослись съ нашей утробой? О, я проклятая! зачѣмъ я вышла изъ дому въ этотъ день?.. Господи, Ты вѣрно не видѣлъ меня, когда я бывала съ нею, когда я согрѣвала ее у огня своего очага, когда она, смѣясь, сосала мою грудь, а я ловила ея ножки и поднимала ихъ къ своимъ губамъ, чтобъ расцѣловать? О, если бы Ты видѣлъ все это, Господи, Ты сжалился бы надъ моею радостью, Ты не отнялъ-бы.у меня единственную любовь, которая оставалась въ моемъ сердцѣ. Неужели-же я была уже такая презрѣнная тварь, Господи, что Ты не бросилъ на меня ни одного взгляда прежде, чѣмъ осудить меня?.. О, горе мнѣ, горе! Башмачекъ -- вотъ онъ тутъ! Но ножка, которую обувалъ этотъ башмачекъ,-- гдѣ она? Гдѣ остальное тѣльце? Дочка моя, дочка! Что они съ тобой сдѣлали? Господи! отдай мнѣ ее! Вотъ уже пятнадцать лѣтъ, какъ я изъязвляю себѣ колѣни, моля Тебя объ этомъ. Боже, неужели этого не достаточно? Отдай мнѣ ее на одинъ день, на одинъ часъ, на одну минуту,-- на одну только минуту, Господи, и потомъ ввергни меня въ геенну огненную на цѣлую вѣчность. О, если бы я знала, гдѣ найти край Твоей ризы, я ухватилась бы за нее и не отстала бы, пока Ты не возвратилъ-бы мнѣ моего ребенка. Можно ли осуждать бѣдную мать на пятнадцать лѣтъ такой пытки? Пресвятая Дѣва! Заступница! У меня отняли моего младенца,-- его украли у меня, съѣли подъ кустомъ, выпили его кровь, обглодали его кости! Пресвятая Дѣва, сжалься надо мною! Дочь моя! мнѣ надо мою дочь! Что мнѣ въ томъ, что она въ раю? мнѣ не надо вашего ангела: отдайте мнѣ мое дитя! Я -- львица и хочу вернуть своего львенка... О, Господи! я буду ползать по землѣ и колотиться головой о камень, я буду богохульствовать и загублю свою душу, если Ты мнѣ не вернешь моего ребенка! Взгляни на мои руки, о Боже!-- я искусала ихъ до крови. Неужели же на небѣ нѣтъ состраданія?.. О, пускай у меня всю жизнь не будетъ другой пищи, кромѣ корки черстваго хлѣба, но пускай моя дочь будетъ со мною, чтобъ ея присутствіе грѣло меня, какъ солнечный лучъ... Увы, я знаю, Господи, что я не болѣе, какъ презрѣнная грѣшница,-- но когда у меня родилась дочь, я стала вѣрить и молиться. Ради нея, ради любви къ ней, я была полна благочестія; въ ея улыбкѣ, точно сквозь разверзтое небо, мнѣ сіялъ твой образъ, о Боже! Пресвятая Дѣва, дай мнѣ разъ только, одинъ только разочекъ обуть его розовую ножку въ этотъ башмачекъ, -- и я умру, благословляя твое имя... Пятнадцать лѣтъ! Она была бы большая теперь!.. Бѣдное мое, бѣдное дитятко! И никогда, никогда я ее болѣе не увижу, ни даже на небѣ, потому что туда я не попаду. О, какая мука! смотрѣть на этотъ башмачекъ и знать, что это все, что осталось отъ нея!
   Несчастная бросилась на башмачекъ, который столько лѣтъ былъ для нея источникомъ утѣшенія и отчаянья, и грудь ея разрывалась отъ рыданій, точь въ точь, какъ и въ первый день утраты. Для матери, потерявшей своего ребенка, вѣчно бываетъ первый день. Эта скорбь не старѣетъ. Траурная одежда можетъ износиться и побѣлѣть по на сердцѣ остается черно.
   Въ эту минуту передъ кельей раздались свѣжіе и веселые дѣтскіе голоса. Обыкновенно, каждый разъ видъ или голосъ ребенка заставлялъ бѣдную мать бросаться въ самый темный уголъ того гроба, въ которомъ она себя добровольно похоронила; казалось, она готова была уйти съ головою въ камень, лишь бы только не слышать. Но на этотъ разъ она вздрогнула и, выпрямившись, стала жадно прислушиваться.
   Одинъ изъ мальчиковъ, пробѣгавшихъ мимо ея кельи, сказалъ:
   -- Сегодня будутъ вѣшать какую-то цыганку.
   Подобно тому пауку, котораго мы видѣли въ одной изъ предшествующихъ главъ устремляющимся мгновенно на муху, запутавшуюся въ паутинѣ, затворница однимъ скачкомъ очутилась у окна, которое, какъ уже извѣстно читателю, выходило на Гревскую площадь.
   И точно, къ постоянной висѣлицѣ, воздвигнутой на этой площади, была приставлена лѣстница и палачъ поправлялъ цѣпи висѣлицы, покрывшіяся ржавчиной отъ дождя. Вокругъ стояли кучки зѣвакъ.
   Веселая ватага ребятишекъ успѣла уже убѣжать и затворница нѣсколько минутъ искала глазами какого нибудь прохожаго, котораго она могла бы разспросить. Наконецъ, рядомъ съ своей кельей она замѣтила какого-то священника, который дѣлалъ видъ, что читаетъ въ общественномъ молитвенникѣ, выставленномъ въ этомъ мѣстѣ, но который былъ очевидно занятъ не столько этимъ молитвенникомъ, сколько тѣмъ, что происходило у висѣлицы; отъ времени до времени онъ бросалъ въ сторону послѣдней дикій и сумрачный взглядъ.
   -- Отецъ мой, спросила затворница, кого это собираются вѣшать?
   Священникъ посмотрѣлъ на нее и ничего не отвѣтилъ. Она повторила вопросъ.
   -- Не знаю, проговорилъ онъ.
   -- Тутъ ребятишки болтали, что будутъ вѣшать какую-то цыганку, продолжала она.
   -- Кажется, это правда, отвѣчалъ священникъ.
   Тогда Пакета-Ла-Шантфлёри разразилась хохотомъ, походившимъ на крикъ гіенны.
   -- Сестра моя, спросилъ въ свою очередь архидіаконъ, -- вы стало быть очень ненавидите цыганокъ?
   -- Ненавижу ли я ихъ! воскликнула отшельница, да онѣ -- вампиры, воровки дѣтей. Онѣ сожрали у меня дочь, мое дѣтище, мое единственное дѣтище! У меня нѣтъ болѣе сердца, онѣ съѣли его.
   Она была страшна въ эту минуту. Священникъ смотрѣлъ на нее холоднымъ взглядомъ.
   -- Есть между ними особенно одна, которую я ненавижу больше всѣхъ. Я прокляла ее. Она молода, ей столько же лѣтъ, сколько было бы теперь моей дочери, если бы ее не съѣла мать этой цыганки. Каждый разъ, какъ эта молодая ехидна проходитъ мимо моей кельи, вся кровь у меня такъ и клокочетъ.
   -- Такъ радуйтесь же, сестра моя, проговорилъ священникъ все съ тою же невозмутимою холодностью, дѣлавшею его похожимъ на статую надгробнаго памятника,-- эту самую цыганку повѣсятъ у васъ сегодня на глазахъ.
   Голова его упала на грудь и онъ медленными шагами удалился.
   Отшельница отъ радости стала ломать руки.-- Я ей говорила, воскликнула она, -- я ей предсказывала, что не миновать ей висѣлицы! Спасибо тебѣ, священникъ, за добрую вѣсть!
   И она большими шагами начала расхаживать передъ рѣшеткою своего окна. Волосы ея разметались въ безпорядкѣ, глаза горѣли, при каждомъ поворотѣ она задѣвала плечомъ о стѣну тѣсной кельи; въ эту минуту она напоминала волчицу, которая давно голодала въ своей клѣткѣ и чувствуетъ, что приближается часъ, когда ей принесутъ кормъ.
   

VI.
Три сердца, не похожія другъ на друга.

   Между тѣмъ Фебъ и не думалъ умирать. Люди этого сорта вообще одарены большою живучестью, и когда королевскій прокуроръ по чрезвычайными дѣламъ, maître Филиппъ Лелье, сказалъ Эсмеральдѣ: "онъ умираетъ" -- онъ сказалъ это по ошибкѣ, или въ шутку. Когда архидіаконъ съ своей стороны объявилъ узницѣ: "Онъ умеръ",-- въ сущности онъ ничего не зналъ навѣрное, но полагалъ, что капитанъ умеръ, разсчитывалъ на это, не хотѣлъ допускать въ этомъ сомнѣнія, надѣялся, что это такъ. Ему слишкомъ невыносимо было бы сообщить любимой женщинѣ радостную вѣсть о своемъ соперникѣ. Каждый мущина на его мѣстѣ поступилъ бы такъ же.
   Рана, полученная Фебомъ, была, точно, серьезная, но не до такой степени серьезная, какъ полагалъ архидіаконъ. Лекарь, къ которому патрульные солдаты перенесли его въ минуты перваго переполоха, въ теченіи цѣлой недѣли опасался за его жизнь и даже объявилъ ему объ этомъ по латыни. Но молодость взяла свое и, какъ то зачастую случается, не взирая на всѣ діагнозы и прогнозы, природа, какъ бы насмѣхъ, спасла больнаго подъ носомъ у врача. Первыя показанія были отъ него отобраны прокуроромъ, Филиппомъ Лёлье, и слѣдователями консисторіи еще въ то время, когда онъ лежалъ у лекаря и допросы эти таки порядкомъ ему надоѣдали. Какъ только онъ почувствовалъ себя лучше, онъ оставилъ почтенному медику свои золотыя шпоры въ уплату за его труды, а самъ поспѣшилъ убраться. Обстоятельство это, однако же, нисколько не нарушило ходъ слѣдствія. Правосудье въ тѣ времена весьма мало заботилось о точности и ясности данныхъ, на которыхъ основывалось судебное разбирательство, лишь бы только подсудимаго можно было повѣсить, -- до остальнаго правосудію мало было дѣла. Тѣхъ уликъ, которыя судьи имѣли противъ Эсмеральды, было для нихъ совершенно достаточно. Они думали, что Фебъ умеръ, и это рѣшило исходъ процесса.
   Между тѣмъ Фебъ, съ своей стороны, бѣжалъ не Богъ знаетъ какъ далеко. Онъ просто-на-просто отправился въ свой отрядъ, который стоялъ гарнизономъ въ Queue-en-Brie, въ Иль-де-Франсѣ, на разстояніи лишь нѣсколькихъ лошадиныхъ перегоновъ отъ Парижа.
   Ему вовсе не желательно было лично появиться въ предстоявшемъ процессѣ. Онъ смутно чувствовалъ, что роль его на судебномъ разбирательствѣ будетъ довольно смѣшная. Въ сущности онъ и самъ не зналъ, что думать обо всемъ этомъ дѣлѣ. Какъ и всякій солдатъ, который только солдатъ, онъ не прочь былъ отъ кощунства, но, въ то же время, былъ суевѣренъ; перебирая въ памяти подробности своего приключенія, онъ находилъ, что многое въ нихъ было не совсѣмъ-то ладно: эта коза, странныя обстоятельства его перваго знакомства съ Эсмеральдой, не менѣе странный способъ, которымъ она выдала свою любовь къ нему, наконецъ, уже одинъ тотъ фактъ, что она была цыганка, и потомъ, появленіе этого незнакомца, который, чего добраго, и впрямъ былъ угрюмый монахъ... Вообще во всей этой исторіи, какъ ему казалось, было гораздо больше чародѣйства, чѣмъ любви: по всѣмъ вѣроятіямъ она была колдунья, а можетъ и самъ діаволъ тутъ замѣшался самолично. Словомъ, комедія, или, какъ въ то время выражались, мистерія выходила пренепріятная и ему въ ней досталась самая незавидная роль,-- роль того дѣйствующаго лица, на которое сыплются всѣ палочные удары и которое постоянно оказывается одураченнымъ. Нашъ капитанъ чувствовалъ себя очень неловко. Онъ испытывалъ тотъ особый родъ стыда, про который такъ великолѣпно выразился Лафонтэнъ:
   
   Honteux comme un renard, qu'une poule aurait pris *)
   *) "Пристыженный какъ лисица, которая попалась бы къ курицѣ въ западню".
   
   Онъ, впрочемъ, надѣялся, что дѣло обойдется безъ огласки и что, разъ его не будетъ въ залѣ суда, имя его почти не будетъ упомянуто на судебномъ разбирательствѣ и, во всякомъ случаѣ, не проникнетъ за стѣны Дворца Правосудія. Что касается этого послѣдняго пункта, то онъ не ошибался въ своихъ предположеніяхъ; въ ту пору еще не издавалась "Gazette des Tribunaux", а такъ какъ не проходило ни одной недѣли, чтобъ на одномъ изъ безчисленныхъ лобныхъ мѣстъ Парижа не сварили въ котлѣ какого нибудь фальшиваго монетчика, не повѣсили какую нибудь колдунью, или не сожгли еретика, то народъ до такой степени привыкъ видѣть на всѣхъ перекресткахъ старую феодальную Ѳемиду съ обнаженными руками и съ засученными рукавами, орудующую около своихъ висѣлицъ и плахъ, что почти не обращалъ вниманія на явленія этого рода. Представители тогдашняго высшаго свѣта едва удостаивали справляться объ имени паціента, котораго провозили мимо ихъ въ позорной колесницѣ, и предоставляли простонародью лакомиться такимъ грубымъ блюдомъ. Смертная казнь въ ту пору была однимъ изъ самыхъ обыденныхъ явленій общественной жизни: она была такъ же обыденна, какъ огонь въ печи у булочника, или кровь на бойнѣ мясника; палачъ былъ тотъ же мясникъ, только цвѣтомъ немного потемнѣе.
   И такъ Фебъ вскорѣ совсѣмъ пересталъ тревожиться мыслью о чародѣйкѣ Эсмеральдѣ, или Симиларъ, какъ онъ ее называлъ, объ ударѣ кинжаломъ, нанесенномъ ему не то цыганкою, не то угрюмымъ монахомъ (въ сущности это для него было все равно) -- и объ исходѣ процесса. но какъ только въ сердцѣ его съ этой стороны очистилась вакансія, тотчасъ-же образъ Флёръ-де-Ли возвратился и занялъ опроставшееся мѣсто. Сердце капитана Феба, какъ и тогдашняя физика, не терпѣло пустоты.
   Къ тому же деревушка Queue-en-Brie была прескучнымъ мѣстопребываніемъ. Все населеніе ея состояло изъ кузнецовъ, да изъ коровницъ съ растрескавшимися руками; самая деревня представляла просто-на-просто двойной рядъ мазанокъ и хижинъ, выстроившихся по обѣ стороны большой дороги на протяженіи доброй половины лье: ужъ подлинно, что "хвостъ" {Queue -- означаетъ хвостъ. Прим. пер.}.
   Флёръ-де-Ли была предпослѣднею его страстью, собой она была прехорошенькая, да и приданое за ней давали изрядное. А потому, въ одно прекрасное утро, вашъ влюбленный герой, совсѣмъ оправившись и въ полной увѣренности, что за эти два мѣсяца дѣло цыганки успѣли покончить и позабыть, -- прискакалъ на взмыленномъ конѣ къ дому вдовы Гондлорье.
   Онъ не обратилъ особеннаго вниманія на довольно многочисленную толпу народа, собиравшуюся на площади передъ соборомъ. Дѣло было въ маѣ мѣсяцѣ; онъ подумалъ, что это какая нибудь церковная процессія по случаю Троицына дня, или другого какого нибудь праздника и, привязавъ свою лошадь къ кольцу у подъѣзда, весело взбѣжалъ на крыльцо своей красавицы-невѣсты.
   Онъ засталъ ее одну, съ матерью.
   У Флёръ-де-Ли все еще камнемъ лежало на сердцѣ воспоминаніе о сценѣ съ колдуньей, съ ея козой и съ проклятыми буквами, а также рѣдкія посѣщенія Феба. Но когда въ комнату вошелъ капитанъ, онъ показался ей такъ красивъ въ своемъ новомъ мундирѣ, съ блестящимъ палашомъ на боку, взглядъ у него былъ такой влюбленный, что она покраснѣла отъ удовольствія. Сама дѣвица Гондлорье была очаровательнѣе чѣмъ когда либо. Ея великолѣпные бѣлокурые волосы были заплетены въ восхитительныя косы, вся одежда ея была того небесно-голубаго цвѣта, который такъ идетъ къ блондинкамъ,-- этому ухищренію кокетства она научилась у подруги своей, Амелоты,-- а глаза ея были подернуты той томной влагой, которая блондинкамъ еще болѣе къ лицу.
   Фебъ, который за послѣдніе два мѣсяца по части женской красоты не видалъ ничего лучше замарашекъ деревни Queue-en-Brie, пришелъ въ восхищеніе отъ наружности своей невѣсты, а это придало его обращенію съ ней отпечатокъ такой рыцарской галантности, что миръ тотчасъ же былъ заключенъ. У самой старушки Гондлорье, которая и на этотъ разъ сидѣла въ своемъ глубокомъ креслѣ, не хватило духу помянуть ему его недавнее прошлое. Что же касается Флёръ-де-Ли, то всѣ ея упреки замерли въ нѣжныхъ воркованьяхъ.
   Молодая дѣвушка сидѣла у окна и по прежнему вышивала свой Нептуновъ гротъ. Капитанъ стоялъ, облокотившись на спинку ея кресла, и она въ полголоса ласково журила его.
   -- Гдѣ вы пропадали эти два мѣсяца, гадкій вы человѣкъ?
   -- Клянусь вамъ, проговорилъ Фебъ, котораго этотъ вопросъ ставилъ въ несовсѣмъ ловкое положеніе,-- клянусь вамъ, вы сегодня такъ прекрасны, что способны вскружить голову любому архіепископу.
   Она не могла удержаться отъ улыбки.
   -- Ладно, ладно, милостивый государь. Красоту-то мою оставьте съ покоѣ; нечего сказать, хороша красота! А вотъ отвѣчайте-ка лучше на мой вопросъ.
   -- Извольте, милая кузина!-- Мнѣ было предписано явиться туда, гдѣ квартируетъ мой отрядъ.
   -- А гдѣ это, позвольте васъ спросить? И почему вы не пришли проститься со мной?
   -- Я былъ въ Queue-en-Brie.
   Фебъ былъ очень радъ, что первый изъ предложенныхъ ему вопросовъ давалъ возможность увернуться отъ прямого отвѣта на второй вопросъ.
   -- Но это очень не далеко отъ Парижа, милостивый государь! И вы не могли ни разу пріѣхать оттуда, чтобъ провѣдать меня?!
   Тутъ Фебъ замялся не на шутку.
   -- Что-же дѣлать!.. Служба... И потомъ, я былъ боленъ, очаровательная кузина!
   -- Вы были больны?! воскликнула она въ испугѣ.
   -- Ну да... то есть раненъ.
   -- Раненъ!
   Бѣдная дѣвушка совсѣмъ переполошилась.
   -- О, не тревожтесь, это были сущіе пустяки! проговорилъ Фебъ небрежно.-- Ссора тутъ вышла, ну, сейчасъ шпаги на-голо!-- вамъ-то что за дѣло?
   -- Мнѣ-то что за дѣло! воскликнула Флёръ-де-Ли, поднимая на него глаза, полные слезъ.-- Какъ можете вы такъ говорить? Вы этого навѣрное не думаете. Что это была за ссора? Я хочу все знать.
   -- Да видите-ли, моя прелесть, -- повздорилъ я съ Mare Феди, знаете, тѣмъ офицеромъ, что квартируетъ въ Saint-Germain-en-Laye?-- вотъ мы съ нимъ и распороли другъ другу по нѣскольку дюймовъ кожи. Дѣло, какъ видите, очень простое.
   Капитанъ, разсказывая эту небывалую исторію, отлично зналъ, что дуэль всегда возвышаетъ мужчину въ глазахъ женщины. И точно, Флёръ-де-Ли смотрѣла ему въ лицо съ какою-то смѣсью испуга, удовольствія и удивленія. Она, однако, все еще тревожилась за него.
   -- Только бы рана ваша совсѣмъ зажила, мой Фебъ? проговорила она.-- Я не знаю вашего Mare Феди, но онъ долженъ быть препротивный человѣкъ. Изъ-за чего вышла эта ссора?
   Тутъ Фебъ, не обладавшій особенно творческой фантазіей, совсѣмъ было сталъ въ тупикъ, не зная, какъ ему благополучно выпутаться изъ всей небывальщины, которую онъ такъ отважно наплелъ.
   -- А право не съумѣю вамъ сказать... Изъ-за вздора какого-то... О лошади поспорили, наговорили лишняго... Ахъ, кузина! воскликнулъ онъ, чтобъ перемѣнить предметъ разговора, что это за шумъ на площади передъ соборомъ?
   И онъ подошелъ къ окну.
   -- Боже мой! посмотрите кузина, сколько народа собралось на площади.
   -- Не знаю, отвѣчала Флёръ-де-Ли, кажется, какую-то колдунью сегодня вѣшаютъ, такъ она должна передъ казнью принести публичное покаяніе на паперти собора.
   Капитанъ былъ такъ твердо увѣренъ въ томъ, что дѣло Эсмеральды уже покончено, что слова Флёръ-де-Ли не произвели на него никакого впечатлѣнія. Онъ счелъ однакоже нелишнимъ предложить ей одинъ или два вопроса.
   -- А какъ зовутъ эту колдунью?
   -- Не знаю.
   -- Не можете-ли сказать, въ чемъ состоитъ ея преступленіе?
   -- Право не знаю, отвѣчала она, пожимая плечами.
   -- Ахъ Боже мой! вмѣшалась въ разговоръ старушка Гондлорье,-- теперь столько этихъ колдуновъ развелось, что ихъ жгутъ, не спрашивая какъ ихъ кличка. Гдѣ ужь тутъ? Вѣдь это все равно, что останавливать каждое облако небесное и освѣдомляться, какъ его зовутъ. Тамъ Господь Богъ на томъ свѣтѣ разберетъ.-- Съ этими словами почтенная дама встала и подошла къ окну.-- Господи Іисусе! воскликнула она,-- твоя правда, Фебъ,-- народу на площади видимо-невидимо! Даже на крыши, прости Господи, взобрались!.. Знаешь-ли, Фебъ, -- это напоминаетъ мнѣ прежніе годы. Вотъ такъ было и при въѣздѣ короля Еарла VII. Не упомню только, въ которомъ это году было? Тебѣ-то вотъ мои разсказы стариной стародавней кажутся, а на меня они молодостью вѣютъ... О, въ ту пору и народъ-то былъ совсѣмъ другой, куда лучше теперешняго! И столько его тогда набралось,-- повѣришь-ли?-- даже изъ бойницъ Бастиліи народъ смотрѣлъ! Король ѣхалъ на конѣ и везъ поперегъ сѣдла королеву. А за ихъ величествами слѣдовали всѣ придворныя дамы, тоже сидя поперегъ сѣдла у кавалеровъ. Помню, много смѣху было въ ту пору, когда рядомъ съ Аманьономъ де-Гарландъ увидѣли сира де-Матфалона. Де-Гарландъ-то былъ совсѣмъ малорослый, а де-Матфалонъ -- какъ есть великанъ и пропасть англичанъ на своемъ вѣку перебилъ. Чудесное было это зрѣлище. Дворяне со всей Франціи участвовали въ процессіи съ своими знаменами, которыя такъ и пестрѣли въ воздухѣ. У однихъ знамена были длинныя, развѣвающіяся, а у другихъ -- квадратныя {Длинныя, развѣвающіяся знамена (pennon) были присвоены тѣмъ изъ молодыхъ дворянъ, которые въ рыцарской іерархіи занимали степень bachelier, представлявшую нѣчто среднее между оруженосцемъ и рыцаремъ-баннеретомъ. Квадратное знамя (bannière) употреблялось при торжественномъ возведеніи даннаго лица въ степень баннерета и затѣмъ, получившій упомянутую степень являлся съ этимъ знаменемъ во главѣ своихъ вассаловъ, какъ въ сраженіяхъ, такъ и въ торжественныхъ случаяхъ въ родѣ того, который съ такою старушечьею обстоятельностью описываетъ вдова Гондлорье. Прим. пер.}. Дай Богъ память!.. У сира де-Калана было длинное знамя, а у Жана де-Шатоморана -- квадратное, у сира де-Куси -- тоже квадратное, да еще такое богатое, какого ни у кого другого не было, развѣ только у герцога Бурбонскаго... Охъ, какъ подумаешь, что все-то это било да прошло, и быльемъ поросло, такъ-то грустно станетъ на душѣ!
   Молодые влюбленные не слушали рѣчей почтенной вдовы. Фебъ опять вернулся на свой прежній постъ за спинкой стула своей невѣсты. Съ этого поста его нескромный взглядъ могъ заглядывать во всѣ отверстія шемизетки Флёръ-де-Ли. Шемизетка эта распахивалась такъ необычайно кстати, позволяя капитану видѣть такія прелестныя вещи и предоставляя ему дополнять остальное воображеніемъ, что Фебъ, ослѣпленный бѣлизною этой атласной кожи, разсуждалъ про себя. "Не понимаю, какъ это люди могутъ влюбляться въ кого нибудь, кромѣ блондинокъ?!" Молодая дѣвушка отъ времени до времени поднимала на него взглядъ, дышавшій счастьемъ и нѣжностью, и волосы ихъ сливались въ лучѣ весенняго солнца.
   -- Фебъ, обратилась къ нему вдругъ Флёръ-де-Ли въ полголоса,-- черезъ три мѣсяца наша свадьба; поклянитесь мнѣ, что вы никогда не любили другой женщины, кромѣ меня.
   -- Клянусь вамъ, прелестный ангелъ! воскликнулъ Фебъ и страстный его взглядъ долженъ былъ служить для Флёръ-де-Ли подтвержденіемъ того, что онъ говорилъ съ такою интонаціей искренности въ голосѣ. Быть можетъ онъ и самъ себѣ вѣрилъ въ эту минуту.
   Между тѣмъ мать, радуясь, что женихъ и невѣста такъ любовно между собой бесѣдуютъ, вышла изъ комнаты, чтобъ сдѣлать кое-какія распоряженія по хозяйству. Фебъ это замѣтилъ; очутившись съ глазу на глазъ съ невѣстой, нашъ предпріимчивый капитанъ почувствовалъ приливъ смѣлости, подъ вліяніемъ которой странныя мысли зашевелились у него въ мозгу. Флёръ-де-Ли любила его; онъ былъ помолвленъ съ нею, они были одни, прежняя его склонность къ ней снова проснулась, если и не во всей своей свѣжести, то со всею своею страстностью; неужели же, въ самомъ дѣлѣ, такое большое преступленіе отвѣдать хлѣба съ собственнаго поля, не дожидаясь, пока наступитъ пора жатвы? Не знаю, сформулировалъ ли онъ ясно всѣ эти разсужденія въ своемъ умѣ; но достовѣрно то, что взглядъ его вдругъ принялъ такое выраженіе, которое испугало Флёръ-де-Ли. Она окинула комнату глазами и, не видя своей матери, смутилась еще болѣе.
   -- Боже мой, проговорила она, вся красная и взволнованная, -- что это, какъ здѣсь жарко!
   -- Еще-бы! отвѣчалъ Фебъ.-- Вѣдь скоро полдень и солнце такъ и палитъ. Я думаю, всего лучше будетъ опустить занавѣсы у оковъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ! воскликнула растерявшаяся молодая дѣвушка,-- мнѣ, напротивъ, хочется вздохнуть свѣжимъ воздухомъ.
   И, подобно сернѣ, чувствующей, что свора гончихъ настигаетъ ее, она встала, подбѣжала къ балконной двери, отворила ее и вышла на балконъ.
   Фебъ, съ довольно кислой физіономіей, послѣдовалъ за нею.
   Площадь передъ соборомъ, на которую, какъ припомнитъ читатель, выходилъ отель Гондлорье, представляла въ эту минуту необычайную и грозную картину, при взглядѣ на которую испугъ робкой молодой дѣвушки разомъ измѣнилъ свой характеръ.
   Вся площадь была загромождена несмѣтными толпами народа, валившими на нее изъ сосѣднихъ улицъ. Каменная балюстрада, высотою въ половину человѣческаго роста, окружавшая мѣста передъ папертью собора, не въ силахъ была бы противустоять напору толпы, если-бы это мѣсто не оберегалось сплошными шпалерами вооруженныхъ солдатъ. Благодаря этому частоколу пикъ и ружей, пространство передъ соборомъ оставалось свободно. Входъ его былъ занятъ архіепископскою стражею. Широкія двери церкви были заперты, за то окна во всѣхъ этажахъ домовъ, окружавшихъ площадь, были распахнуты настежь и въ нихъ виднѣлись тысячи головъ, скученныхъ на подобіе ядръ въ артиллерійскомъ паркѣ.
   Поверхность толпы, залившей площадь, имѣла какой-то сѣрый, грязный, землистый цвѣтъ. Зрѣлище, ради котораго собрались эти массы народа, было, очевидно, изъ тѣхъ, которыя пользуются привиллегіей привлекать поддонки населенія. Ничто не могло быть отвратительнѣе тѣхъ звуковъ, которые доносились изъ этого муравейника, кишѣвшаго желтыми головными уборами и косматыми, щетинистыми волосами. Въ этой толпѣ взрывы хохота слышались чаще, чѣмъ крики и женскій элементъ преобладалъ надъ мужскимъ.
   Отъ времени до времени, изъ общаго гула выдѣлялся какой нибудь рѣзкій, непріятный голосъ.
   -- Эй, послушай-ка, Магіэ Балифръ! кого это здѣсь будутъ вѣшать?
   -- Дура! Здѣсь будетъ публичное покаянье въ одной рубашкѣ. Попы ей въ рожу своей латынью будутъ харкать. Это здѣсь всегда дѣлается въ полдень. А коли хочешь смотрѣть на повѣшенье, такъ ступай на площадь Гревы.
   -- Туда-то я послѣ пойду.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   -- Скажите, пожалуйста, тетушка Букамбри -- правда, что она отказалась исповѣдоваться и причаститься?
   -- Какъ же, какъ же, правда, тетушка Бешепъ.
   -- Ишь ты, язычница!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   -- Таковъ ужъ обычай, милостивый государь. Судебный приставъ обязанъ сдать осужденнаго преступника для совершенія казни надъ нимъ, если онъ свѣтскаго званія, -- господину прево города Парижа, если же онъ духовный,-- члену отъ консисторіи.
   -- Благодарю васъ, милостивый государь!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   -- О, Боже мой! воскликнула Флёръ-де-Ли,-- бѣдная женщина!
   Занятая мыслью объ осужденной, она печальнымъ взглядомъ окидывала толпу. Капитанъ, который въ эту минуту гораздо болѣе былъ занятъ своей невѣстой, чѣмъ сбродомъ всякой сволочи, толкавшимся на площади, влюбленною рукою комкалъ сзади поясъ ея платья. Она обернулась къ нему съ улыбкою и умоляющимъ взглядомъ.
   -- Пожалуйста оставьте меня, Фебъ! Вѣдь если матушка войдетъ, она увидитъ.
   Въ эту минуту башенные часы собора медленно пробили полдень. Въ толпѣ пронесся ропотъ удовольствія. Не успѣлъ замолкнуть послѣдній ударъ часовъ, какъ всѣ головы пришли въ движеніе; точно рябь какая пробѣжала но.этому людскому морю подъ дуновеніемъ налетѣвшаго вѣтра. Еще мгновеніе -- и съ площади, изъ окопъ и съ кровель домовъ раздались голоса, слившіеся въ одинъ оглушительный крикъ.
   -- Вотъ она, вотъ она!
   Флёръ-де-Ли закрыла лицо руками, чтобъ не видѣть того, что готовилось на площади.
   -- Прелесть моя! обратился къ ней Фебъ,-- не лучше-ли вамъ будетъ вернуться въ комнату?
   -- Ахъ нѣтъ! отвѣчала она и глаза, закрывшіеся было отъ страха, раскрылись подъ вліяніемъ любопытства.
   Въ эту самую минуту изъ улицы Сенъ-Пьеръ-о-Бёфъ выѣхала на площадь колесница, запряженная сильною ломовою лошадью норманской породы и окруженная отрядомъ всадниковъ въ мундирахъ фіолетоваго цвѣта, съ бѣлыми крестами на груди. Сержанты городской стражи расчищали путь передъ колесницей, разгоняя народъ безцеремонными ударами своихъ плетокъ. Рядомъ съ колесницей ѣхало нѣсколько представителей судебнаго и полицейскаго вѣдомства, которыхъ не трудно было отличить по ихъ черной одеждѣ и по неуклюжей посадкѣ на сѣдлѣ. Во главѣ ихъ ѣхалъ maître Жакъ Шармолю. Въ роковой колесницѣ ѣхала молодая дѣвушка со связанными за спиною руками. Возлѣ нея не было священника, который обыкновенно сопровождалъ осужденнаго. Она была въ одной рубашкѣ. Длинные ея волосы, которые по тогдашнему обычаю обрѣзались обыкновенно лишь у подножія вшафота, разметались у нея на полуобнаженной груди и по плечамъ.
   Сквозь волнистый покровъ этихъ волосъ, черныхъ и лоснящихся, точно вороново крыло, можно было разглядѣть толстую, грубую веревку сѣраго цвѣта, которая своими узловатыми изгибами язвила нѣжную ключицу и обвивалась вокругъ изящной шеи дѣвушки точно земляной червь вокругъ цвѣтка. Изъ подъ этой веревки блестѣла маленькая ладонка, украшенная зелеными стеклянными бусами; эту ладонку ей оставили, вѣроятно потому, что людямъ, обреченнымъ на смерть, принято не отказывать въ удовлетвореніи ихъ послѣднихъ желаній. Зрители, смотрѣвшіе изъ оконъ, могли видѣть ея обнаженныя ноги, которыя она старалась спрятать подъ себя, движимая инстинктомъ женской стыдливости, который умираетъ послѣднимъ. У ногъ ея лежала маленькая козочка, связанная веревками. Осужденная придерживала зубами рубашку, падавшую у нея съ плечъ. Повидимому ей и въ эти минуты подавляющей муки, тяжело было чувствовать взгляды толпы, устремленные на ея почти обнаженное тѣло. Увы! неужели женская стыдливость создана только для того, чтобы причинять подобныя добавочныя страданія?
   -- Боже! воскликнула вдругъ Флёръ-де-Ли, обращаясь къ капитану,-- посмотрите-ка, кузенъ, вѣдь это та самая гадкая цыганка съ козою.
   И, говоря это, она обернулась лицомъ къ Фебу. Онъ пристально смотрѣлъ на колесницу и былъ очень блѣденъ.
   -- Какая цыганка съ козою? пробормоталъ онъ заплетающимся языкомъ.
   -- Какъ! отвѣчала Флёръ-де-Ли,-- развѣ вы забыли?..
   Фебъ перебилъ ее.
   -- Я не знаю, о чемъ вы говорите.
   И онъ повернулся было, чтобъ уйти въ комнату, но Флёръ-де-Ли, ревность которой, когда-то возбужденная этой самой цыганкой, снова заговорила въ эту минуту, устремила на него испытующій и недовѣрчивый взглядъ. Ей смутно припомнилось въ эту минуту, что она слышала о какомъ-то капитанѣ, замѣшанномъ въ процесъ колдуньи.
   -- Что съ вами? спросила она Феба.-- Васъ какъ будто разстроилъ видъ этой женщины?
   Фебъ сдѣлалъ попытку разсмѣяться.
   -- Меня?-- Ничуть не бывало! съ чего мнѣ разстраиваться?
   -- Въ такомъ случаѣ, проговорила она повелительно,-- оставайтесь и досмотримъ эту сцену до конца!
   Волей-неволей пришлось злополучному капитану остаться на балконѣ. Его, впрочемъ, успокоило нѣсколько то обстоятельство, что осужденная не отрывала своего взгляда отъ дна позорной колесницы. То была Эсмеральда,-- въ этомъ не могло быть и тѣни сомнѣнія. Молодая дѣвушка, даже на этой крайней ступени несчастія и униженія, была все еще прекрасна собою. Ея большіе черные глаза казались еще больше отъ худобы ея осунувшихся щекъ; ея помертвѣвшій профиль сохранялъ дивную чистоту своихъ линій. Она напоминала прежнюю Эемеральду приблизительно такъ же, какъ мадонны Мазаччіо напоминаютъ мадоннъ Рафаэля: то былъ тотъ же образъ, но болѣе тонкій, болѣе худощавый и истощенный. Все въ ней какъ-то опустилось и болталось какъ попало; только чувство женскаго стыда еще говорило въ ней, на все остальное она, повидимому, махнула рукой; бездонное отчаянье, сломившее въ ней всякую энергію, перешло въ тупое оцѣпенѣніе. Тѣло ея подскакивало при каждомъ толчкѣ колесницы, точно безжизненная масса; глаза были угрюмо и безсмысленно устремлены въ одну точку. Въ этихъ глазахъ стояли слезы, но онѣ не выкатывались наружу и казались какъ бы застывшими.
   Мрачная процессія проѣхала посреди толпы, волновавшейся любопытствомъ на ея пути и издававшей радостныя восклицанія. Впрочемъ, оставаясь вѣрны нашей роли правдиваго историка, мы должны сказать, что, при видѣ этой красивой дѣвушки, подавленной разразившеюся надъ ней бѣдою, во многихъ сердцахъ шевельнулась жалость, въ томъ числѣ и въ такихъ, отъ которыхъ, казалось, всего менѣе можно было этого ожидать. Позорная колесница въѣхала на свободное отгороженное пространство передъ соборомъ.
   Передъ центральнымъ порталомъ она остановилась. Конвой, сопровождавшій осужденную, выстроился по обѣ стороны въ боевомъ порядкѣ. Толпа притихла и среди этого торжественнаго и тревожнаго молчанія, двери главнаго входа распахнулись какъ бы сами собою, скрипя на своихъ петляхъ какъ-то пронзительно и протяжно. Тутъ взорамъ толпы, собравшейся на площади, представилась во всю глубину своей перспективы внутренность церкви, мрачная, обтянутая траурной драпировкой и едва освѣщенная нѣсколькими восковыми свѣчами, мерцавшими въ отдаленіи на главномъ алтарѣ; среди площади, залитой солнцемъ, растворенныя двери собора казались зіяющимъ входомъ въ какую-то пещеру. Въ самой глубинѣ, подъ тѣнью нависшихъ хоровъ виднѣлось громадное серебряное распятіе, обрисовывавшееся на черномъ фонѣ драпировки, которая ниспадала со сводовъ потолка и доходила до самаго пола. Въ центральной части церкви не было ни души. Только на заднихъ скамьяхъ хоровъ можно было разглядѣть нѣсколько головъ съ выстриженными маковками и, въ ту самую минуту, когда двери церкви распахнулись, изъ нихъ грянуло торжественное и монотонное пѣнье, проносившееся надъ головою осужденной обрывками мрачныхъ псалмовъ.
   -- "Non timeo millia populi circumdantis me: exurge, Domine: salvuin me fac, Deusl
   -- "Salvum me fac, Deus, quoniom intraverunt aquae usquæ ad animam meam.
   -- Infixus sum in limo profundo; ed non est substantia., {Не убоюсь полчищъ, обступающихъ меня; услышь меня, Господи, спаси меня, Боа:е мой!.. "Спаси меня, Боже, ибо воды ростутъ и почти уже затопили мнѣ душу!" "Я утопаю въ глубокой тинѣ и не за что мнѣ удержаться". Прим. пер.}
   Въ то-же время другой голосъ, звучавшій отдѣльно отъ хора, возглашалъ на ступеняхъ главнаго алтаря слѣдующій печальный стихъ:
   "Qui verbum ineum audit, et credit ei qui misit me, habet vitam æternam et in judicium non venit, set transit а morte in vitam." {"Слушающій слова мои и вѣрующій въ пославшаго Меня имѣетъ жизнь вѣчную и суду не подлежитъ, но переходитъ изъ смерти въ жизнь". Прямѣч. перев.}
   Такъ пѣлъ этотъ сопмъ старцевъ, затерянныхъ подъ темными сводами, надъ прелестнымъ созданьемъ, полнымъ молодости и жизни, которое весенній вѣтерокъ ласкалъ своимъ дуновеніемъ и весеннее солнце обдавало своими лучами.
   Гимны, доносившіеся изъ церкви, были -- заупокойная обѣдня.
   Народъ слушалъ въ благоговѣйномъ молчаніи.
   Несчастная дѣвушка вперяла растерянный, безсмысленный взглядъ въ полумракъ церкви и, казалось, ничего не видѣла. Побѣлѣвшія губы ея шевелились, какъ будто шепча молитву, но когда помощникъ палача подошелъ къ ней, чтобы помочь ей сойти съ колесницы, онъ разслышалъ, что она твердитъ одно только слово: "Фебъ!"
   Ей развязали руки и спустили ее на землю вмѣстѣ съ козою, которую тоже развязали, и которая, очутившись на свободѣ, стала блеять отъ радости. Молодую дѣвушку заставили пройти босикомъ по камнямъ мостовой до ступеней главнаго входа. Веревка, которая была повязана у нея на шеѣ, влачилась за ней по землѣ, точно змѣя, преслѣдующая ее по пятамъ. Въ эту минуту пѣнье въ церкви замолкло. Большой золотой крестъ и рядъ зажженыхъ свѣчъ задвигались въ полумракѣ, направляясь къ выходу. Послышался стукъ галлебардъ объ полъ и нѣсколько мгновеній спустя показалась длинная процессія священниковъ и діаконовъ въ полномъ облаченіи; процессія эта шла по направленію къ осужденной съ торжественной медленностью, распѣвая псалмы, и вскорѣ на столько выдвинулась изъ-подъ темныхъ церковныхъ сводовъ, что стала видна въ полномъ своемъ составѣ, какъ самой осужденной, такъ и толпѣ, дожидавшейся снаружи. Взглядъ несчастной, однако, остановился на одномъ лишь лицѣ изъ всего этого длиннаго ряда лицъ,-- на томъ священникѣ, который шелъ во главѣ остальныхъ, непосредственно вслѣдъ за крестомъ. "Опять онъ, прошептала она, содрогаясь,-- опять этотъ священникъ!"
   То былъ, дѣйствительно, архидіаконъ. Направо отъ него былъ соборный канторъ съ жезломъ, присвоеннымъ его званію,-- налѣво -- помощникъ кантора. Архидіаконъ шелъ, откинувъ голову назадъ, широко раскрытые глаза его пристально смотрѣли впередъ и онъ пѣлъ твердымъ громкимъ голосомъ:
   "De ventri inferi clama vі, et exaudisti vocem meam,
   "Et projecisti me in profundum in corde maris, et flumen cireumdedit me" {"Изъ утробы ада воззвалъ я и гласъ мой былъ услышапъ... И былъ я ввергнутъ въ глубину нѣдръ морскихъ и пучина водная обступила меня кругомъ". Прим. пер.}.
   Въ ту минуту, когда дневной свѣтъ упалъ на его фигуру, ясно обрисовавшуюся подъ стрѣльчатымъ сводомъ паперти въ широкой ризѣ изъ серебряной парчи, съ нашитымъ на нее чернымъ крестомъ, онъ былъ страшно блѣденъ; у многихъ изъ зрителей, стоявшихъ на площади, невольно промелькнула мысль, что одинъ изъ тѣхъ каменныхъ епископовъ, колѣнопреклоненныя статуи которыхъ украшали надгробныя плиты собора, всталъ съ своего мѣста и вышелъ встрѣтить на ворогѣ гроба ту, которая шла на смерть.
   Осужденная, которая была такъ же блѣдна, какъ и священникъ, и смотрѣла такимъ же каменнымъ изваяніемъ, едва замѣтила, что ей сунули въ руку тяжелую восковую свѣчу; она не слушала секретаря суда, читавшаго крикливымъ голосомъ роковую формулу публичнаго покаянія. Когда ей велѣли сказать "аминь" она машинально повторила: "аминь". Нѣкоторое подобіе жизненнаго возбужденія проявилось въ ней лишь въ ту минуту, когда она увидѣла, что священникъ сдѣлалъ знакъ сторожамъ, окружавшимъ ее, чтобы они удалились, и подходитъ къ ней одинъ.
   Тутъ кровь ударила ей въ голову и въ этой душѣ, уже охваченной холодомъ смерти, вспыхнулъ проблескъ негодованія. Архидіаконъ медленно приближался къ ней. Даже въ эту страшную минуту, она замѣтила, что взглядъ, его, пробѣгая по ея обнаженному тѣлу, загорается огнемъ ревности и сладострастія.
   -- Дѣвица! началъ онъ громко, обращаясь къ ней,-- принесла-ли ты передъ Богомъ покаяніе въ своихъ грѣхахъ?-- И затѣмъ, наклонившись къ ея уху -- (присутствующіе подумали, что это онъ выслушиваетъ ея послѣднюю исповѣдь) -- онъ добавилъ:
   -- Согласна ли ты быть моею? Я еще могу спасти тебя!
   Она посмотрѣла на него пристальнымъ взглядомъ.-- Отойди отъ меня, демонъ, не то я изобличу тебя!
   Онъ улыбнулся страшной улыбкой.-- Тебѣ никто не повѣритъ, отвѣчалъ онъ,-- ты только отягчишь въ глазахъ всѣхъ свое преступленіе новымъ соблазномъ. Отвѣчай же скорѣе: хочешь ты быть моею?
   -- Что ты сдѣлалъ съ моимъ Фебомъ?
   -- Онъ умеръ.
   Въ эту минуту злополучный архидіаконъ машинально поднялъ голову и увидѣлъ на противоположномъ концѣ площади, на балконѣ дома Гондлорье, капитана Феба, стоявшаго рядомъ съ Флёръ-де-Ли. Онъ пошатнулся, провелъ рукою по глазамъ, еще разъ взглянулъ, пробормоталъ проклятье и всѣ черты его лица страшно исказились.
   -- Такъ умри-же хоть ты! проговорилъ онъ сквозь зубы.-- По крайней мѣрѣ ты никому не достанешься.
   И затѣмъ, поднявъ руку надъ голового цыганки, онъ провозгласилъ во всеуслышанье мрачнымъ голосомъ: "I nunc, anima anceps, et eit tibi Deus misericors" {"Такъ гряди же, душа грѣшная, и да смилуется надъ тобою Господь". Примѣч. перев.}.
   Этою грозною формулою принято было заканчивать подобные мрачные обряды. Это былъ какъ бы условленный сигналъ, который священникъ подавалъ палачу.
   Народъ преклонилъ колѣна.
   -- "Kyrie Eleison" {"Господи помилуй!"} -- произнесли священники, оставшіеся на верхней ступени главнаго входа.
   -- "Kyrie Eleison", повторила толпа, и возгласъ этотъ пробѣжалъ надъ склоненными головами какимъ-то отрывистымъ ропотомъ, напоминающимъ плескъ сердитыхъ морскихъ волнъ.
   -- Amen! произнесъ архидіаконъ.
   Онъ повернулся спиною къ осужденной, голова его упала на грудь; онъ скрестилъ руки и присоединился къ остальнымъ священникамъ. Минуту спустя его фигура исчезла вмѣстѣ съ крестомъ, съ зажженными свѣчами и съ священническими облаченіями подъ сумрачными сводами храма. Нѣсколько мгновеній еще раздавался, постепенно удаляясь и замирая, его голосъ, пѣвшій:
   -- "Omnes gurgites tui et fluctus tui super me transierunt" {"Надъ главою моей сомкнулись всѣ хляби твои и бездна водъ катитъ свои волна". Прим. пер.}.
   Въ перемежку съ пѣньемъ доносился мѣрный стукъ галлебардъ соборной стражи, ударявшихся своими желѣзными наконечниками о каменныя плиты пола. Звукъ этотъ, тоже замиравшій постепенно въ промежуткахъ колоннъ, которыя обступали центральную часть церкви, казался боемъ часовъ, возвѣщавшихъ наступленіе смертнаго часа для заключенной.
   Двери собора, по удаленіи процессіи, оставались открытыми и въ нихъ можно было видѣть внутренность церкви, опустѣвшую, какъ бы осиротѣвшую, обтянутую трауромъ, безгласную и съ потухшими свѣчами.
   Осужденная продолжала стоять неподвижно на своемъ мѣстѣ, дожидаясь, чтобы ею распорядились тѣ, въ чьей власти она находилась. Одинъ изъ сержантовъ-жезлоносцевъ вынужденъ былъ напомнить о ней прокурору Шармолю, который, во время только что описанной сцены, занялся изученіемъ барельефа главнаго портала, изображающаго, по мнѣнію однихъ, жертвоприношеніе Авраама, а по толкованію другихъ -- дѣйствіе надъ философскимъ камнемъ, при чемъ ангелъ знаменуетъ солнце, дрова, сложенные въ костеръ, -- огонь, а Авраамъ -- алхимика, совершающаго свои таинственныя манипуляціи.
   Не малаго труда стоило оторвать прокурора отъ созерцанія этихъ любопытныхъ вещей; наконецъ, онъ обернулся и, по поданному имъ знаку, двое человѣкъ, одѣтыхъ въ желтое платье, -- то были помощники палача,-- подошли къ цыганкѣ и начали снова связывать ей руки.
   Въ эту минуту, когда уже ничего болѣе не оставалось, какъ сѣсть въ роковую колесницу и совершить послѣдній въ жизни переѣздъ, въ несчастной повидимому пробудилось страстное сожалѣніе о жизни. Она подняла свои сухіе, воспаленные глаза къ небу, посмотрѣла на солнце, на облака, среди которыхъ, тамъ и сямъ неправильными очертаніями прорѣзались клочки голубого неба, потомъ взглядъ ея опустился на землю, -- на окружающую толпу, на дома... Вдругъ, въ ту самую минуту, когда человѣкъ, одѣтый въ желтое платье, скручивалъ ей веревкой локти, она испустила страшный крикъ, то былъ крикъ радости... Тамъ, на углу площади, на балконѣ, она увидѣла его, своего возлюбленнаго, своего властелина, своего Феба, -- это другое видѣніе, такъ тѣсно переплетавшееся со всей ея жизнью. Судья, стало быть, солгалъ, и священникъ солгалъ. То былъ онъ: -- сомнѣнія быть не могло. Онъ стоялъ передъ нею живой, болѣе прекрасный, чѣмъ когда либо, въ своемъ блестящемъ мундирѣ, съ перьями, развѣвающимися на головѣ, и съ блестящею шпагой на боку.
   -- Фебъ! крикнула она,-- о, мой Фебъ!
   И она хотѣла протянуть къ нему свои руки, дрожавшія отъ любви и восторга, но онѣ у нея были связаны.
   Тогда она замѣтила, что брови капитана нахмурились и что красивая молодая дѣвушка, опиравшаяся на его руку, посмотрѣла на него сердитыми глазами и съ презрительной усмѣшкой. Затѣмъ Фебъ сказалъ красавицѣ нѣсколько словъ, которыхъ осужденная не могла разслышать, и оба они быстро исчезли за стеклянною дверью балкона, которая захлопнулась за ними.
   -- Фебъ! крикнула она, какъ потерянная,-- неужели и ты вѣришь?!
   Чудовищная мысль пришла ей въ голову. Она вспомнила, что была осуждена за убійство, яко-бы учиненное ею надъ капитаномъ Фебомъ де-Шатоперъ.
   До сихъ поръ она все могла вынести, но этотъ послѣдній ударъ былъ слишкомъ жестокъ. Она какъ снопъ упала на мостовую.
   -- Эй вы! обратился Шармолю къ помощникамъ палача,-- поднимите ее и снесите на колесницу. Пора со всѣмъ этимъ покончить.
   До сихъ поръ никто не обратилъ вниманія на странную фигуру, которая смотрѣла на все, что происходило передъ соборомъ, съ галлереи, уставленной статуями королей и приходившейся какъ разъ надъ стрѣльчатыми сводами портала. Этотъ необычайный зритель присутствовалъ при описанной нами сценѣ съ такою невозмутимостью, шея его была такъ уродливо вытянута, а лицо такъ безобразно, что, не будь онъ одѣтъ въ платье изъ сукна, на половину краснаго и на половину фіолетоваго цвѣта, его можно-бы было принять за одно изъ тѣхъ каменныхъ чудовищъ, которыя вотъ уже шестсотъ лѣтъ извергаютъ изъ своей пасти дождевую воду, падающую на кровлю собора. Между тѣмъ зритель этотъ не проглядѣлъ ни одну изъ подробностей того, что совершалось передъ порталомъ собора послѣ того, какъ на часахъ пробило полдень. Еще въ самомъ началѣ церемоніи онъ, никѣмъ не замѣченный, прикрѣпилъ къ одной изъ колоннъ галлереи толстую узловатую веревку, конецъ которой свѣсилъ внизъ, на ступени портала. Сдѣлавъ это, онъ принялся смотрѣть на происходившее, посвистывая отъ времени до времени, когда надъ головою его пролеталъ дроздъ. Вдругъ, въ ту самую минуту, когда помощники палача собирались исполнить приказаніе, флегматически отданное прокуроромъ, онъ перелѣзъ черезъ балюстраду галлереи и обхватилъ веревку руками, ногами и колѣнями; затѣмъ онъ соскользнулъ по фасаду, точно капля дождя, скатывающаяся по стеклу окна, подбѣжалъ къ помощникамъ палача съ быстротою кошки, падающей съ кровли, повалилъ ихъ на землю двумя ударами своихъ огромныхъ кулаковъ, подхватилъ цыганку одной рукой, точно ребенокъ свою куклу, и однимъ скачкомъ очутился на порогѣ церкви. Тутъ онъ высоко поднялъ молодую дѣвушку надъ своей головою и крикнулъ громовымъ голосомъ: "Убѣжище!"
   Все это произошло съ такою быстротою, что если-бы дѣло было ночью, описанную нами сцену можно бы было разглядѣть съ начала до конца при свѣтѣ одной вспышки молніи.
   "Убѣжище! убѣжище!" подхватила толпа, и десять тысячъ рукъ захлопало разомъ; единственный глазъ Квазимодо загорѣлся гордою радостью.
   Сотрясеніе это привело въ чувство осужденную. Она раскрыла глаза, подняла ихъ на Квазимодо и снова закрыла, какъ бы испугавшись своего спасителя.
   Шармолю стоялъ озадаченный, а съ нимъ и помощникъ палача и весь конвой, сопровождавшій позорную колесницу. Дѣйствительно, въ стѣнахъ собора Богоматери, осужденная была неприкосновенна. Соборъ былъ мѣстомъ убѣжища и человѣческое правосудіе не смѣло перешагнуть черезъ его порогъ.
   Квазимодо остановился подъ сводомъ главнаго портала. Его большія ноги, казалось, такъ же незыблемо упирались въ каменныя плиты церкви, какъ и массивныя романскія колонны. Его мохнатая голова уходила въ плечи, точно голова львовъ, у которыхъ тоже есть грива и нѣтъ шеи. Онъ держалъ молодую дѣвушку, которая, трепеща всѣмъ тѣломъ, повисла на его грубыхъ рукахъ точно бѣлое покрывало, но онъ держалъ ее такъ бережно, какъ будто боялся, чтобы она не сломилась и не завяла отъ его прикосновенія. Онъ, повидимому, чувствовалъ, что это тонкое, нѣжное, изящное созданье сотворено не для такихъ рукъ, какія были у него. Минутами, казалось, что онъ не смѣетъ даже прикоснуться къ ней своимъ дыханьемъ. За то въ другія мгновенья онъ крѣпко сжималъ ее въ своихъ объятіяхъ и прижималъ къ угловатой своей груди, какъ мать прижимаетъ своего ребенка, или скупецъ -- свое сокровище. Его единственный глазъ, этотъ глазъ подземнаго гнома, то опускался на нее съ выраженіемъ безконечной жалости, скорби и нѣжности, то поднимался сверкающій. Женщины смѣялись и плакали въ одно и то же время и вся толпа топала ногами отъ восторга, потому что Квазимодо былъ своеобразно прекрасенъ въ эту минуту. Да, онъ былъ прекрасенъ -- этотъ сирота, этотъ подкидышъ, этотъ отверженецъ; онъ сознавалъ себя великимъ и сильнымъ, онъ смѣло глядѣлъ въ лицо этому обществу, которое изгнало его изъ своей среды и въ которомъ онъ выступалъ теперь такимъ мощнымъ факторомъ; онъ смѣло глядѣлъ въ лицо этому правосудію, у котораго онъ исторгъ его жертву, всѣмъ этимъ тиграмъ, вынужденнымъ щелкать зубами, всѣмъ этимъ сбиррамъ, судьямъ, палачамъ, всей этой силѣ земной власти, которую онъ, немощный, поборолъ силою, идущею отъ Бога.
   И потомъ, было что-то глубоко трогательное въ этомъ покровительствѣ, которое исходило отъ существа, такъ жестоко обиженнаго природою, и обращалось на существо, такъ безконечно несчастное по милости людей. Дѣвушка, приговоренная къ смерти и спасенная глухимъ звонаремъ Квазимодо,-- въ этомъ явленіи соприкасались двѣ крайнія ступени несчастья и оказывали взаимную поддержку другъ другу.

0x01 graphic

   Между тѣмъ, простоявъ нѣсколько минутъ на паперти и насладившись своимъ торжествомъ, Квазимодо круто повернулся и исчезъ, вмѣстѣ съ своей ношей, въ церкви. Толпа, которая любитъ всякую отвагу, отыскивала его глазами подъ темными сводами храма и сожалѣла, что онъ такъ скоро убѣжалъ отъ ея рукоплесканій. Вдругъ онъ снова показался на одномъ изъ концовъ галлереи, уставленной статуями французскихъ королей; онъ бѣгомъ, какъ безумный, пронесся по этой галлереѣ, высоко поднимая на рукахъ свою добычу и крича: "Убѣжище!" Толпа снова разразилась рукоплесканіями. Изъ галлереи онъ опять углубился во внутренность собора. Еще мгновеніе спустя его увидѣли на верхней площадкѣ; онъ попрежнему несъ цыганку на рукахъ, попрежнему бѣжалъ, какъ безумный, попрежнему восклицалъ: "Убѣжище!" -- а толпа рукоплескала. Наконецъ онъ показался въ третій разъ на вершинѣ той башни, гдѣ висѣлъ большой колоколъ. Отсюда онъ, какъ будто, съ гордостью показалъ спасенную имъ дѣвушку цѣлому городу и громовымъ своимъ голосомъ,-- этимъ голосомъ, который люди слышали такъ рѣдко и котораго самъ онъ никогда не слыхалъ, трижды съ какимъ-то изступленіемъ повторилъ: "Убѣжище, убѣжище, убѣжище!" -- И голосъ его вознесся до самыхъ облаковъ.
   -- Ура! ура! отзывалась толпа съ своей стороны и клики эти пронеслись своими раскатами черезъ рѣку, на другой берегъ, гдѣ имъ съ немалымъ удивленіемъ внимала какъ толпа, собравшаяся на площади Гревы, такъ и затворница, продолжавшая ждать, не сводя глазъ съ висѣлицы.
   

Книга девятая.

I.
Горячешный бредъ.

   Клода Фролло уже не было въ соборѣ Богоматери, въ ту минуту, когда пріемный его сынъ такъ круто оборвалъ роковую петлю, затянутую рукою архидіакона вокругъ шеи цыганки, петлю, въ которую онъ и самъ попался вмѣстѣ съ своей жертвой. Вернувшись въ ризницу, архидіаконъ сорвалъ съ себя облаченіе, бросилъ всѣ принадлежности на руки изумленному причетнику и вышелъ на берегъ рѣки потайною дверью, продѣланною въ монастырскихъ стѣнахъ. Кликнувъ перевозчика, лодка котораго была причалена къ мысу Терренъ, онъ переправился на лѣвый берегъ Сены и тамъ углубился въ лабиринтъ гористыхъ улицъ университетскаго квартала. Шелъ онъ, самъ не зная куда; на каждомъ шагу ему попадались кучки мужчинъ и женщинъ, весело спѣшившихъ къ мосту св. Михаила, въ надеждѣ поспѣть еще во-время, чтобы видѣть, какъ будутъ вѣшать колдунью. Онъ шелъ блѣдный, растерянный, дико озираясь по сторонамъ и ничего не видя передъ собою, точно ночная птица, которую толпа ребятишекъ спугнула и преслѣдуетъ среди бѣлаго дня. Онъ не сознавалъ ни гдѣ онъ находится, ни что съ нимъ; не зналъ, грезитъ онъ, или бодрствуетъ. Онъ шелъ, почти бѣжалъ впередъ, сворачивая то въ ту, то въ другую улицу, подталкиваемый сзади Гревскою площадью, этою ужасною площадью, присутствіе которой онъ чувствовалъ у с.ебя за спиною.
   Такъ обогнулъ онъ гору св. Женевьевы и выбрался, наконецъ, изъ города воротами Сенъ-Викторъ. Онъ продолжалъ бѣжать до тѣхъ поръ, пока башни стѣны, окружавшей университетскій кварталъ, и рѣдкіе дома предмѣстья еще оставались на виду; когда онъ достигъ такого мѣста, гдѣ небольшой холмъ скрылъ отъ него совсѣмъ этотъ ненавистный Парижъ, когда онъ могъ вообразить себѣ, что сотни миль отдѣляютъ его отъ города и что онъ находится среди полей, среди пустыни,-- онъ остановился и вздохнулъ какъ будто свободнѣе. Тутъ страшныя мысли стали тѣсниться у него въ мозгу. Передъ нимъ снова въ яркомъ освѣщеніи выступилъ собственный его внутренній міръ и онъ содрогнулся. Онъ вспомнилъ про эту несчастную дѣвушку, которую онъ погубилъ и которая его погубила. Онъ прослѣдилъ въ воспоминаніи тѣ два извилистые пути, которыми судьба вела и его и ее -- вплоть до той точки пересѣченія, гдѣ оба ихъ существованія столкнулись и разбились другъ о друга. Явственно предстала ему мысль о безуміи вѣчныхъ обѣтовъ, о тщетѣ цѣломудрія, науки, вѣры, добродѣтели. Онъ съ какимъ-то ожесточеннымъ наслажденіемъ предавался этимъ дурнымъ помысламъ и, по мѣрѣ того, какъ онъ погружался въ нихъ, онъ чувствовалъ, что въ немъ поднимается какой-то сатанинскій хохотъ.
   И когда онъ, вглядываясь въ свою душу, увидѣлъ, какъ много мѣста въ этой душѣ было отведено страстямъ самою природою, онъ расхохотался еще съ большею горечью. Онъ расшевелилъ въ себѣ всю ту ненависть и все то озлобленіе, которыми было переполнено его сердце, и понялъ, холоднымъ и проницательнымъ пониманіемъ медика, изслѣдующаго больного, что вся эта ненависть и злоба -- ни что иное, какъ извращенная любовь, онъ понялъ, что любовь, этотъ источникъ всѣхъ доблестей во всякомъ другомъ человѣкѣ, въ католическомъ священникѣ порождаетъ чудовищныя дѣла, и что человѣкъ съ его темпераментомъ, дѣлаясь священникомъ, превращается въ демона. Онъ страшно захохоталъ и вдругъ поблѣднѣлъ; передъ нимъ выступили во всей своей наготѣ послѣдствія его роковой страсти,-- этой убійственной, ядовитой, жестокой, безпощадной любви, которая одну изъ своихъ жертвъ привела къ висѣлицѣ, а другую -- къ дверямъ ада. На долю Эсмеральды достался смертный приговоръ, а на его долю вѣчное проклятіе.
   И онъ снова захохоталъ, вспомнивъ, что Фебъ остался въ живыхъ, что, на зло всему, капитанъ здравствуетъ, веселъ и доволенъ, обзавелся новымъ красивымъ мундиромъ и новой возлюбленной, съ которой явился посмотрѣть какъ будутъ вѣшать прежнюю его возлюбленную. Изо всѣхъ тѣхъ существъ, смерти которыхъ онъ добивался, Эсмеральда была единственнымъ существомъ, къ которой онъ не питалъ ненависти, а именно она-то одна и не ускользнула отъ него. Мысль эта вызвала у него еще болѣе изступленный хохотъ.
   Отъ капитана его мысль перешла къ толпѣ, смотрѣвшей на казнь и тутъ въ немъ шевельнулась какая-то дикая ревность. Ему вспомнилось, что вся эта толпа могла видѣть ту, которую онъ любилъ почти обнаженною, въ одной рубашкѣ. Ломая руки думалъ онъ о томъ, что эта женщина, увидѣть которую въ полумракѣ, на одно мгновеніе, было бы для него верхомъ блаженства,-- была среди бѣлаго дня выставлена на показъ населенію цѣлаго народа въ одеждѣ, приличествующей только брачной ночи. Онъ плакалъ отъ бѣшенства надъ всѣми этими тайнами, предназначенными для любви и которыя теперь были профанированы, поруганы, обнажены и осквернены навсегда. Онъ плакалъ отъ бѣшенства, представляя себѣ всѣ тѣ взгляды, которые съ нечистымъ вожделѣніемъ впивались въ эту плохо завязанную рубашку, представляя себѣ эту красавицу, эту дѣвственную лилію, эту чистую чашу наслажденія, къ которой самъ онъ едва дерзнулъ бы подступиться съ благоговѣйнымъ трепетомъ,-- превращенною, такъ сказать, въ общедоступный сосудъ, изъ котораго все отребье парижскаго населенія, нищіе, воры, лакеи, могли упиваться сообща безстыжимъ и безнравственнымъ наслажденіемъ.
   Минутами онъ старался представить себѣ то счастье, которое онъ могъ бы извѣдать на землѣ, если бы она не была цыганкой, а онъ -- священникомъ, если бы Феба не существовало, а она любила его, Клода; онъ думалъ о той жизни безоблачнаго счастья и любви, которая могла бы быть его жизнью, думалъ о томъ, что и теперь, въ эту самую минуту, есть же на землѣ счастливыя пары, забывающія все на свѣтѣ въ долгой бесѣдѣ подъ тѣнью померанцевыхъ деревьевъ, на берегу ручья, озаренныя лучами заходящаго солнца, или кроткимъ мерцаніемъ звѣздъ. Еслибы Богу было угодно и онъ тоже могъ бы быть однимъ изъ этихъ счастливцевъ. Когда онъ раздумывалъ обо всемъ этомъ, сердце его переполнялось умиленіемъ и, въ то же время, отчаяньемъ.
   Она, вездѣ она! Мысль эта преслѣдовала его неотвязно, мучила его, терзала его мозгъ и точно когтями рвала его внутренность. Онъ ни о чемъ не сожалѣлъ, ни въ чемъ не раскаивался; все то, что онъ сдѣлалъ, онъ готовъ былъ сдѣлать съизнова, еслибы ему представился выборъ. Ему легче было видѣть ее въ рукахъ палача, нежели въ объятіяхъ Феба. Но мучился онъ страшно, мучился до того, что минутами вырывалъ у себя пучки волосъ, чтобы посмотрѣть, не побѣлѣли ли они.
   Была одна минута, когда ему вдругъ пришло въ голову, что, быть можетъ, въ это самое мгновеніе, отвратительная цѣпь, видѣнная имъ сегодня утромъ, сжимаетъ эту тонкую, прелестную шею. При этой мысли изо всѣхъ поръ его тѣла выступилъ холодный потъ.
   Была другая минута, когда онъ, смѣясь надъ самимъ собою сатанинскимъ смѣхомъ, сопоставилъ Эсмеральду, какою онъ увидѣлъ ее впервые,-- веселую, безпечную, нарядную, пляшущую, какъ бы носящуюся на крыльяхъ и исполненную гармоніи,-- съ Эсмеральдою послѣдняго дня, медленно поднимающеюся босикомъ, въ одной рубашкѣ и съ веревкою на шеѣ по крутымъ ступенямъ висѣлицы. Эти двѣ картины такъ явственно обрисовались передъ нимъ, что онъ вскрикнулъ отъ ужаса.
   Пока внутри его бушевалъ этотъ ураганъ, опустошая, ломая, опрокидывая и вырывая съ корнемъ все, чѣмъ когда-то жила его душа, кругомъ его природа продолжала жить своею жизнью. Онъ оглянулся. У ногъ его куры возились къ кустахъ, отыскивая себѣ кормъ, золотистыя букашки суетились въ травѣ, грѣясь на солнышкѣ; по голубому небу плыли сѣроватыя хлопья облаковъ; на горизонтѣ, въ выемкѣ холма, виднѣлся стройный черепичный шпиль аббатства св. Виктора; мельникъ горы Копо, посвистывая, смотрѣлъ на свою мельницу, неутомимо махавшую крыльями. При видѣ всей этой дѣятельной, правильной и мирной жизни, проявлявшейся вокругъ него въ безчисленныхъ формахъ, ему сдѣлалось больно и онъ снова обратился въ бѣгство.
   Такъ блуждалъ онъ по полямъ вплоть до вечера. Это бѣгство отъ природы, отъ жизни, отъ самого себя, отъ человѣка, отъ Бога,-- словомъ отъ всего,-- продолжалось цѣлый день. Иногда онъ бросался ничкомъ на землю и вырывалъ ногтями молодые стебли хлѣбовъ. Иногда онъ останавливался посреди пустынной улицы какой нибудь деревушки; мысли, кружившіяся у него въ мозгу, были до такой степени нестерпимы, что онъ хватался за голову обѣими руками и готовъ былъ сорвать ее у себя съ плечъ и размозжить о камни дороги.
   Къ вечеру, когда солнце уже садилось, онъ снова попробовалъ дать себѣ отчетъ въ томъ, что съ нимъ дѣлается, и убѣдился, что близокъ къ сумасшествію. Буря, не перестававшая бушевать въ его душѣ съ той самой минуты, когда онъ потерялъ надежду и желаніе спасти цыганку,-- буря эта, говоримъ мы, не оставила въ его сознаніи ни одной здравой идеи, ни одного понятія, которое не было-бы опрокинуто. Разсудокъ его былъ повергнутъ въ прахъ, почти уничтоженъ. Только два образа явственно обрисовывались въ его умѣ: Эсмеральда и висѣлица. Все остальное потонуло во мракѣ. Эти два образа, такъ близко придвинувшіеся одинъ къ другому, представлялись ему ужасающей группой; и чѣмъ болѣе онъ сосредоточивалъ на нихъ свои послѣдніе остатки вниманія и мысли, тѣмъ болѣе возрасталъ контрастъ между ними; первый изъ этихъ образовъ представлялся ему все болѣе и болѣе, изящнымъ, обаятельнымъ, прекраснымъ и лучезарнымъ, а второй становился все отвратительнѣе и страшнѣе. Подъ конецъ Эсмеральда стала представляться ему звѣздою, а висѣлица -- какой-то огромной, костлявой рукою.
   Достоинъ замѣчанія тотъ фактъ, что за все время этой пытки ему ни разу не пришла серьезно въ голову мысль о смерти. Ужь такова была натура этого злополучнаго человѣка. Онъ былъ привязанъ къ жизни,-- быть можетъ просто потому, что по ту сторону гроба онъ видѣлъ передъ собою адъ.
   Между тѣмъ начинало уже смеркаться. Смутный инстинктъ живого существа подсказывалъ ему, что пора вернуться. Ему казалось, что онъ далеко забрался отъ Парижа, но, осмотрѣвшись, онъ увидѣлъ, что только обогнулъ ограду университета. Колокольня церкви св. Сульпиція и три высокіе шпиля церкви Сенъ-Жерменъ-де-Пре виднѣлись съ правой стороны горизонта. Онъ пошелъ въ этомъ направленіи. Когда до слуха его донесся окликъ вооруженной монастырской стражи изъ-за зубчатыхъ стѣнъ Сенъ-Жерменскаго аббатства, онъ свернулъ въ сторону и пошелъ тропинкой, извивавшейся между мельницей аббатства и больницею для прокаженныхъ, устроенной въ предмѣстьи; нѣсколько минутъ спустя онъ добрался до границы Pré aux Clercs. Этотъ лугъ славился буйствами, которыя на немъ то и дѣло происходили какъ ночью, такъ и днемъ. Бѣдные Сенъ-Жерменскіе монахи иначе не называли его какъ "гидрой:" Quod monachis Sancti Gennani pratensis hydra fuit, clericis nova semper dissidorium capita suscitantibus. Архидіаконъ побоялся встрѣтиться тутъ съ кѣмъ нибудь. Его пугало всякое человѣческое лицо. Онъ именно изъ-за этого обогнулъ университетъ и оставилъ въ сторонѣ Сенъ-Жерменское предмѣстье. Ему хотѣлось какъ можно позднѣе вернуться въ городъ. Поэтому онъ пошелъ вдоль окраины Pré aux Clercs, свернулъ на безлюдную тропинку, отдѣлявшую это гульбище отъ церкви Dieu Neuf, и добрался такимъ образомъ до берега рѣки. Тутъ Клодъ нашелъ лодочника, который за нѣсколько денье согласился перевезти его на тотъ безлюдный мысъ, на которомъ мы уже побывали вмѣстѣ съ Гренгуаромъ и который врѣзался въ рѣку далѣе королевскихъ садовъ, параллельно съ островомъ Плотовщика.
   Однообразное покачиванье лодки и плескъ воды повергли злополучнаго Клода въ состояніе, похожее на усыпленіе. Когда лодочникъ удалился, онъ продолжалъ стоять на берегу, тупо глядя передъ собою. Всѣ предметы какъ будто колебались передъ нимъ, колебанія эти все болѣе и болѣе усиливались и принимали характеръ какой-то фантастической пляски. Утомленіе, вызванное сильными нравственными страданіями, нерѣдко порождаетъ этого рода галлюцинацію.
   Между тѣмъ солнце сѣло за высокой Нельской башней. Наступили сумерки и небо и вода приняли бѣлый цвѣтъ. Между этихъ двухъ свѣтлыхъ пространствъ правый берегъ Сены, на который былъ устремленъ взглядъ архидіакона, вырѣзался темною массою, которая, постепенно съуживаясь, исчезала въ туманѣ дальняго горизонта тонкою, заостренною полосою. Берегъ этотъ весь былъ застроенъ домами, отъ которыхъ видны были только темные силуэты, рѣзко обрисовывавшіеся на свѣтломъ фонѣ неба и воды. Тамъ и сямъ въ окнахъ начинали зажигаться огни, свѣтившіеся точно угольки въ темнотѣ. Этотъ громадный черный обелискъ, изолированный такимъ образомъ между двумя бѣлыми пеленами неба и рѣки и очень широкій въ этомъ мѣстѣ, производилъ на Клода какое-то странное впечатлѣніе, подобное тому, которое испытывалъ бы человѣкъ, лежа на спинѣ у подножія Страсбургской колокольни и глядя на громадный шпиль, теряющійся надъ его головою въ полумракѣ вечерняго неба. Только тутъ человѣкъ стоялъ на ногахъ, а колокольня лежала. Но такъ какъ рѣка, отражая небо, сливала въ одно и ту бездну, которая была наверху, и ту, которая была внизу, то громадный перешеекъ, изображаемый берегомъ, который тянулся между этими двумя безднами, казалось, такъ же смѣло устремлялся въ пространство, какъ шпиль любого собора, и производилъ совершенно тождественное впечатлѣніе съ вышеописаннымъ. Впечатлѣніе это было даже сильнѣе и оригинальнѣе: то была, точно, Страсбургская колокольня, но Страсбургская колокольня, имѣвшая два лье въ высоту, нѣчто неслыханное, гигантское, недоступное измѣренію. Такого зданія съ тѣхъ поръ, какъ міръ стоитъ, еще не видывалъ человѣческій глазъ; то была новая вавилонская башня. Дымовыя трубы домовъ, зубцы стѣнъ, рѣзные фронтоны кровель, шпиль церкви Августинцевъ, Нельская башня,-- всѣ эти выступы, образовавшіе зазубрины на силуэтѣ гигантскаго обелиска, усиливали заблужденіе, представляясь глазу причудливой и богатой рѣзьбою, покрывавшею стѣны зданія. Клодъ, котораго состояніе его духа предрасполагало ко всевозможнымъ галлюцинаціямъ, вообразилъ себѣ, что видитъ во очію колокольню ада; тысячи огней, мерцавшія во всѣхъ этажахъ этой страшной колокольни, казались ему проблесками той геены, которая пылала внутри зданія. Человѣческіе голоса и разу личные другіе звуки, доносившіеся до него съ противоположнаго берега, звучали въ его ушахъ точно вопли и визгъ грѣшниковъ и демоновъ. Ему стало страшно. Онъ заткнулъ уши, чтобъ не слышать, повернулся спиною, чтобъ не видѣть, и поспѣшными шагами удалился отъ ужасающаго видѣнія. Но видѣніе было внутри его самого.
   Когда онъ выбрался на городскія улицы, прохожіе, толкавшіеся при свѣтѣ, который падалъ изъ оконъ лавокъ, казались ему какими-то привидѣніями, безостановочно снующими вокругъ него взадъ и впередъ. Въ ушахъ у него раздавался какой-то странный грохотъ, самыя необычайныя фантастическія представленія кружились у него въ головѣ. Онъ не видѣлъ ни домовъ, ни мостовой, ни экипажей, ни мужчинъ, ни женщинъ:-- передъ нимъ былъ какой-то хаосъ предметовъ неопредѣленной формы, которые расплывались и сливались другъ съ другомъ. На углу улицы ла-Барильери была бакалейная лавка, навѣсъ которой, по обычаю, существовавшему съ незапамятныхъ временъ, былъ убранъ по краямъ жестяными кольцами, а изъ этихъ колецъ свѣшивались внизъ свѣчи, сдѣланныя изъ дерева; вѣтеръ раскачивалъ ихъ и онѣ, ударяясь другъ о друга, производили звукъ, подобный кастаньетамъ. Клоду показалось, что это стучатъ кости повѣшенныхъ на Монфоконской висѣлицѣ.
   -- Да! пробормоталъ онъ,-- ночной вѣтеръ толкаетъ ихъ другъ на друга и смѣшиваетъ звонъ ихъ цѣпей со стукомъ ихъ скелетовъ. И она, можетъ быть, тамъ, между ними.
   Онъ и самъ не зналъ хорошенько, куда онъ шелъ. Вскорѣ онъ очутился у моста св. Михаила. Въ окнѣ одного дома, въ нижнемъ этажѣ, горѣлъ свѣтъ. Онъ приблизился къ этому дому. Сквозь стекла, покрытыя заплатами, онъ увидѣлъ невзрачную комнату, которая пробудила въ немъ какое-то смутное воспоминанье. Въ этой комнатѣ, тускло освѣщенной небольшою лампой, сидѣлъ молодой человѣкъ съ бѣлокурыми волосами, свѣжимъ и веселымъ лицомъ, и, покатываясь со смѣху, обнималъ молодую дѣвушку, нарядъ которой отзывался какою-то нахальною щеголеватостью. У лампы сидѣла за прялкою старуха и пѣла дрожащимъ голосомъ. Такъ какъ молодой человѣкъ не постоянно смѣялся, то обрывки ея пѣсни доносились до Клода. Это было что-то непонятное и ужасное. Вотъ что пѣла старуха.
   
   Grève, aboie, Grève, grouille!
   File, file, ma quenouille,
   File sa corde au bourreau,
   Qui siffle dans le préau.
   Grève, aboie, Grève, grouille!
   
   La belle corde de chanvre!
   Semez d'Issy jusqu à Vanvre,
   Du chanvre et non pas du blé.
   Le voleur n'a pas volé
   La belle corde de chanvre.
   
   Grève, grouille, Grève, aboie!
   Pour voir la fille de joie
   Pendre au gibet chassieux
   Les fenêtres sont des yeux.
   Grève, grouille, Grève, aboie! *)
   *) "Грева, лай, Грева, киши кишмя! Пряди, пряди, моя прялка, пряди веревку для палача, что посвистываетъ на лужку. Грева, лай, Грева, киши кишмя! Ахъ ты веревочка моя конопляная! Сѣйте коноплю отъ Неси до Ванира, сѣйте коноплю, а не хлѣбъ! Воръ не укралъ тебя, веревочка моя конопляная! Грева, киши кишмя, Грева, лай! Дѣвка гулящая виситъ на висѣлицѣ съ гнилой перекладиной, а окна крутомъ глядятъ на нее, словно очи. Грева, киши кишмя, Грева, лай!" Пр. перев.
   
   Въ перерывахъ между этими куплетами юноша смѣялся и ласкалъ сидѣвшую возлѣ него молодую дѣвушку. Старуха съ прялкою была -- Фалурдель; молодая дѣвушка была -- проститутка, а юноша былъ -- братъ Клода, Жеганъ!
   Архидіаконъ продолжалъ смотрѣть въ окно; не все ли равно ему было, что это зрѣлище, что другое?
   Онъ увидѣлъ, что Жеганъ всталъ съ своего мѣста, подошелъ къ другому окну, находившемуся въ противуположной стѣнѣ, отворилъ его и, бросивъ взглядъ на набережную, вдоль которой мерцали огни въ безчисленныхъ окнахъ, проговорилъ, захлопывая окно.
   -- Однако, канальство! стемнѣло совсѣмъ. Добрые люди зажигаютъ свѣчи въ домахъ, а Господь Богъ -- звѣздочки на небѣ.
   Затѣмъ Жеганъ снова подсѣлъ къ проституткѣ, разбилъ бутылку, стоявшую на столѣ, и воскликнулъ:
   -- Вѣдь ишь ты, подлая! ужъ опорожнилась! А денегъ у меня больше нѣтъ. Слушай, Изабо, -- я тогда только похвалю Юпитера, когда онъ превратитъ твою бѣлую грудь въ пару черныхъ бутылокъ, которыя будутъ источать бонское вино, чтобъ я могъ упиваться имъ денно и нощно.
   Эта чудесная шутка разсмѣшила проститутку, а Жеганъ вышелъ на улицу.
   Клодъ едва успѣлъ броситься ничкомъ на землю, чтобы братъ не встрѣтился съ нимъ, не заглянулъ ему въ лицо и не узналъ его. По счастью, на улицѣ было темно и школяръ, къ тому же, былъ пьянъ. Онъ однако замѣтилъ фигуру архидіакона, лежавшую на мостовой, въ грязи.
   -- Ого! проговорилъ онъ,-- видно погулялъ таки человѣкъ въ свое удовольствіе!
   Онъ потрогалъ ногою Клода, который продолжалъ лежать, притаивъ дыханье.
   -- Пьянъ, какъ стелька! замѣтилъ Жеганъ.-- Ишь вѣдь какъ нализался! Точно піявка, отвалившаяся отъ винной бочки.-- Э, да у него волосъ нѣтъ на головѣ! продолжалъ онъ, нагибаясь,-- старикъ, значитъ. Fortunate senex {Счастливый старецъ! Прим. перев.}!
   Затѣмъ Клодъ услышалъ, что онъ удаляется, разсуждая съ самимъ собою:
   -- А все-таки благоразуміе -- хорошая вещь и я завидую моему братцу архидіакону, что онъ такой мудрецъ и что деньги у него всегда водятся.
   Архидіаконъ всталъ и бѣгомъ направился къ собору Богоматери, громадныя башни котораго вставали передъ нимъ во мракѣ изъ-за кровель домовъ.
   Когда онъ, едва переводя духъ, достигъ площади передъ соборомъ, имъ вдругъ овладѣла робость, онъ попятился и у него не хватило духа взглянуть на роковое зданіе.
   -- О, пробормоталъ онъ, неужели правда, что все это происходило здѣсь, не далѣе, какъ утромъ нынѣшняго дня?
   Онъ однако пересилилъ себя и взглянулъ на церковь. Фасадъ собора стоялъ темною массою, а за нимъ мерцало звѣздами ночное небо. Серпъ мѣсяца, незадолго передъ этимъ отдѣлившійся отъ горизонта и поплывшій ввысь, стоялъ въ эту минуту какъ разъ надъ правою башней и казался какой-то лучезарной птицей, присѣвшей на рѣзной баллюстрадъ на вершинѣ башни.
   Монастырскія ворота были заперты, но архидіаконъ всегда носилъ при себѣ ключъ отъ той башни, гдѣ находилась его лабораторія. Онъ воспользовался этимъ ключемъ, чтобъ проникнуть въ церковь.
   Внутри церкви было темно и тихо, точно въ глубинѣ пещеры. По большимъ тѣнямъ, спускавшимся точно пологи съ потолка, Клодъ узналъ траурную драпировку, которую еще не успѣли убрать послѣ утренней церемоніи. Большой серебряный крестъ обрисовывался во мракѣ, какъ бы усѣянный множествомъ отдѣльныхъ свѣтящихся точекъ, и казался млечнымъ путемъ этой гробовой ночи. Продолговатыя окна хоровъ выглядывали изъ-за черной драпировки своею верхнею, стрѣльчатой частью и расписныя стекла ихъ, сквозь которыя пробивался лучъ луны, отливали лишь неопредѣленными цвѣтами ночи; такіе оттѣнки фіолетоваго, синяго и бѣлаго цвѣта можно встрѣтить только на лицѣ мертвецовъ.
   Архидіакону эти блѣдныя, заостренныя верхушки оконъ, виднѣвшіяся вокругъ хоровъ, показались митрами епископовъ, мучившихся за свои грѣхи въ аду. Онъ закрылъ глаза, и когда открылъ ихъ снова, то ему представилось, что эти блѣдныя лица его обступили и смотрятъ на него.
   Онъ пустился бѣжать по церкви. Но тутъ ему показалось, что вся церковь дрожитъ, шевелится, живетъ, каждая толстая колонна казалась ему огромною звѣриною лапою, бившею по землѣ своей каменной ступнею. Самъ соборъ превратился въ какого-то фантастическаго слона, который пыхтѣлъ и шелъ впередъ; колонны служили ему ногами, башни замѣняли хоботъ, а траурная драпировка была чепракомъ.
   Такимъ образомъ лихорадочный бредъ, или безуміе, овладѣвшее несчастнымъ, дошло до такой степени, что внѣшній міръ превращался для него въ какой-то видимый, осязаемый апокалипсисъ, полный ужасающихъ образовъ.
   На одно мгновеніе однако ему стало легче. За одной изъ колонъ онъ замѣтилъ красноватый свѣтъ; онъ побѣжалъ по направленію къ этому свѣту, обрадовавшись ему, какъ спасительной звѣздѣ. То была лампада, горѣвшая денно и нощно передъ рѣшеткой, за которой лежалъ общественный молитвенникъ собора. Онъ жадно набросился на этотъ молитвенникъ въ надеждѣ найти въ немъ какое нибудь изрѣченіе, которое его ободритъ и утѣшитъ. Молитвенникъ оказался раскрытымъ на книгѣ Іова и блуждающій взглядъ Клода упалъ на слѣдующее мѣсто:
   "И нѣкій духъ пронесся предъ лицомъ моимъ, и я ощутилъ легкое дуновеніе и волосы на головѣ моей стали дыбомъ".
   Прочитавъ эти зловѣщія слова, онъ почувствовалъ тоже, что испыталъ бы слѣпой, который укололся бы о поднятую имъ палку. Колѣни у него подкосились и онъ опустился на каменныя плиты пола, думая о той, которая умерла въ этотъ самый день. Въ мозгу у него носились такіе чудовищные призраки и голова его была полна такимъ чадомъ, точно подъ черепомъ у него сперлись всѣ испаренія ада.
   Повидимому онъ долго оставался въ этомъ положеніи, ни о чемъ болѣе не думая, подавленный и неспособный оказывать никакого сопротивленія мучившему его демону. Наконецъ, онъ немного оправился. Ему пришло на мысль искать убѣжища въ башнѣ, близъ вѣрнаго своего Квазимодо. Онъ поднялся на ноги и такъ какъ ему страшно было идти въ потемкахъ, то онъ взялъ лампадку, горѣвшую передъ молитвенникомъ. Поступая такимъ образомъ, онъ совершалъ святотатство, но ему было не до того, чтобы останавливаться передъ такими пустяками.
   Онъ медленно поднялся по лѣстницѣ одной изъ башенъ, дрожа отъ тайнаго страха; зараза этого страха вѣроятно сообщилась и тѣмъ немногимъ прохожимъ, которые въ этотъ часъ были на площади и видѣли таинственный свѣтъ лампады, поочередно показывавшійся въ просвѣтахъ всѣхъ этажей и поднимавшійся на вершину колокольни.
   Вдругъ въ лицо ему пахнуло прохладой. Онъ достигъ въ эту минуту двери самой верхней галереи. На дворѣ было холодно. По небу неслись облака, бѣлыя хлопья которыхъ набѣгали другъ на друга и напоминали льдины, несущіяся по рѣкѣ зимою. Серпъ мѣсяца, нырявшій среди облаковъ, казался кораблемъ, прокладывающимъ себѣ путь среди этихъ воздушныхъ льдинъ.
   Клодъ опустилъ глаза и съ минуту смотрѣлъ сквозь рѣшетку изъ низенькихъ колонъ, которая соединяетъ обѣ башни, на безмолвную толпу городскихъ кровель, окутанныхъ дымкою тумана; эти безчисленныя остроконечныя кровли, плотно жавшіяся другъ къ другу и казавшіяся такими маленькими съ высоты, напоминали волны моря въ тихую лѣтнюю ночь.
   Луна слабо свѣтила и этотъ свѣтъ придавалъ и землѣ и небу какой-то пепельный отливъ.
   Въ эту минуту раздался какой-то дрожащій и надтреснутый звукъ. То башенные часы били полночь. Священнику вспомнился полдень этого дня: все тѣ же двѣнадцать ударовъ.
   -- А теперь она, должно быть, совсѣмъ похолодѣла, проговорилъ онъ чуть слышно.
   Вдругъ, налетѣвшимъ порывомъ вѣтра задуло его лампу и почти въ то же мгновеніе онъ увидѣлъ, что на противуположномъ углу башни показалась какая-то тѣнь, бѣлая фигура, похожая на женщину. Онъ затрепеталъ. Рядомъ съ этой женщиной шла маленькая коза, блеянье которой слилось съ послѣднимъ ударомъ часовъ.
   У него хватило силъ разглядѣть эту женщину. То была она.
   Лицо ея было блѣдно и угрюмо. Волосы падали ей на плечи такъ же, какъ и по утру. Но веревки на шеѣ не было и руки ея были развязаны. Она была свободна: смерть ее освободила.
   На ней была бѣлая одежда и бѣлое покрывало на головѣ.
   Она шла къ нему, медленными шагами, обративъ глаза къ небу. Сверхъестественная коза шла за нею. Онъ почувствовалъ, что превращается въ камень и слишкомъ тяжелъ, чтобъ бѣжать. При каждомъ шагѣ, который она дѣлала впередъ, онъ пятился назадъ; у него хватало силъ только на это. Такимъ образомъ онъ снова очутился подъ темными сводами лѣстницы. Онъ весь леденѣлъ при мысли, что, быть можетъ, и она послѣдуетъ сюда за нимъ. Если бы это случилось, онъ тутъ же бы умеръ отъ ужаса.
   Она дѣйствительно подошла къ двери, которая вела на лѣстницу, постояла съ минуту, пристально вперивъ глаза въ темноту, но не замѣчая, повидимому, священника, и прошла мимо. Она показалась ему выше ростомъ, чѣмъ была при жизни; луна просвѣчивала сквозь ея бѣлое платье; онъ слышалъ, какъ она дышетъ.
   Когда она удалилась, онъ сталъ спускаться съ лѣстницы такими же медленными шагами, какими двигалось привидѣніе. Онъ и самъ казался себѣ привидѣніемъ; глаза его смотрѣли дико и неподвижно впередъ, волосы на головѣ поднимались стоймя, руки продолжали держать потухшую лампу. Все время,-- пока онъ спускался по ступенямъ лѣстницы, извивавшейся винтомъ, онъ явственно слышалъ голосъ, хохотавшій надъ самымъ его ухомъ и твердившій:
   "И нѣкій духъ пронесся предъ лицомъ моимъ и я ощутилъ легкое дуновенье и волосы на головѣ моей стали дыбомъ".
   

II.
Горбатый, кривой, хромой.

   Въ средніе вѣка, вплоть до Людовика XII, въ каждомъ городѣ были свои мѣста убѣжища. Эти мѣста убѣжища, среди цѣлаго моря уголовныхъ законовъ и варварскихъ юрисдикцій, затоплявшихъ тогдашнее общество, представлялись какъ бы островами, возвышавшимися надъ уровнемъ человѣческаго правосудія. Каждый преступникъ, успѣвшій добраться до берега такого острова, былъ спасенъ. Въ иной мѣстности число убѣжищъ почти равнялось числу висѣлицъ. Это было своего рода злоупотребленіе безнаказанностью, существовавшее рядомъ съ злоупотребленіемъ казнями: два противоположныя зла стремились уравновѣсить одно другое. Дворцы короля, отели принцевѣ и, всего болѣе, церкви пользовались правомъ убѣжища. Иногда цѣлые города, въ которыхъ желали пополнить убыль населенія, превращались временно въ такое убѣжище. Такъ Людовикъ XI въ 1467 г. {Т. е. послѣ чумы, опустошившей Парижъ въ предшествующемъ году.} объявилъ Парижъ мѣстомъ убѣжища.
   Разъ преступникъ переступалъ за порогъ убѣжища, жизнь его становилась священна. Но онъ не долженъ былъ покидать своего пріюта: стоило ему сдѣлать одинъ шагъ за предѣлы его,-- и онъ снова падалъ въ пучину. Колесо, висѣлица, застѣнокъ обступали мѣсто убѣжища и сторожили свою жертву подобно акуламъ, окружающимъ корабль. Такимъ образомъ бывали примѣры, что люди, приговоренные къ смерти, доживали до сѣдыхъ волосъ въ какомъ нибудь монастырѣ, на лѣстницѣ дворца, на огородѣ аббатства, или на паперти церкви; убѣжище было такою же тюрьмою, какъ и всякая другая. Иногда случалось, что постановленіе парламента нарушало право убѣжища и возвращало жертву палачу, но случаи эти были рѣдки. Парламенты побаивались епископовъ и когда эти двѣ одинаково длинныя одежды приходили въ соприкосновеніе между собою, симардѣ не такъ-то легко было справиться съ рясой {Члены Французскихъ парламентовъ, въ качествѣ юристовъ, носили длинную одежду, доходившую до полу (robe),-- которая и до сихъ поръ по традиціи составляетъ оффиціальный костюмъ французскихъ адвокатовъ. Отсюда и названіе noblesse de robe, присвоенное представителямъ высшей буржуазіи, игравшимъ видную роль въ парламентахъ, въ отличіе отъ noblesse de l'epée -- т. е. отъ дворянства рыцарскаго происхожденія, для котораго шпага служила такимъ же характеристичнымъ внѣшнимъ признакомъ, какъ и длинное платье для члена парламента. Прим. пер.}. Порой однакоже, какъ то было, напримѣръ, въ дѣлѣ убійцъ парижскаго палача, Пети Жана, или въ дѣлѣ Эмери Руссо, убившаго Жана Вальте, правосудіе перескакивало черезъ ограду церкви и шло напрямикъ къ своей цѣли -- къ плахѣ. Но горе было тому, кто позволилъ бы себѣ нарушить право убѣжища помимо постановленія парламента. За такое нарушеніе лютой смертью погибли Роберъ де-Клермонъ, маршалъ Франціи, и Жанъ де-Шалонъ, маршалъ Шампани, а между тѣмъ и все то дѣло вышло просто изъ-за нѣкоего Перрена Марка, приказчика изъ мѣняльной лавки, презрѣннаго убійцы. Но оба маршала позволили себѣ взломать двери церкви Сенъ-Мери и въ этомъ-то и заключалась чудовищность ихъ вины.
   Мѣста убѣжища пользовались такимъ глубокимъ уваженіемъ, что, по увѣренію легенды, чувство это иногда охватывало даже животныхъ. Эймуанъ разсказываетъ, что когда олень, преслѣдуемый на охотѣ королемъ Дагоберомъ, прибѣжалъ къ гробницѣ св. Дени, вся свора гончихъ остановилась съ лаемъ и не посмѣла на него броситься.
   Въ церквахъ обыкновенно имѣлась маленькая коморка, которая держалась на-готовъ для жильцовъ этого рода. Въ 1407 г. Николай Фламель выстроилъ для нихъ при церкви Сенъ-Жакъ-Ла-Бушри комнату, которая обошлась ему въ шесть ливровъ, шесть су и шестнадцать парижскихъ денье.
   Въ соборѣ Парижской Богоматери для этой цѣли была отведена небольшая келья надъ самой кровлей, насупротивъ монастыря, гдѣ жило духовенство, какъ разъ въ томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ теперь жена сторожа, приставленнаго къ башнямъ, развела себѣ садикъ, который столько же походитъ на вавилонскіе висячіе сады, сколько кочанъ салата походитъ на пальму или жена сторожа -- на Семирамиду.
   Въ эту-то келью отнесъ Квазимодо Эсмеральду, послѣ того, какъ обѣжалъ съ нею въ опьяненіи торжества всѣ башни и галлереи. Пока онъ бѣжалъ, молодая дѣвушка не могла прійти въ себя; она находилась въ состояніи какого-то полусна, полубодрствованья; чувствовала она только, что поднимается на какую-то высоту и паритъ въ воздушномъ пространствѣ, уносимая какою-то силою далеко отъ земли. Отъ времени до времени до слуха ея доносился раскатистый смѣхъ и громкій голосъ Квазимодо. Тогда она раскрывала на половину глаза и смутно видѣла подъ собою -- Парижъ, пестрѣвшій своими безчисленными шиферными и черепичными кровлями точно мозаика съ краснымъ и синимъ узоромъ,-- а выше себя, надъ самой своей головою, страшное лицо Квазимодо, сіявшее радостью. При видѣ этого лица вѣки ея снова смыкались: ей казалось, что все уже кончено, что она была казнена въ обморокѣ и что теперь безобразный духъ, преслѣдовавшій ее всю жизнь, овладѣлъ ею и уноситъ ее къ себѣ. Она боялась взглянуть и безъ сопротивленія отдавалась въ его власть.
   Но когда звонарь, съ разметавшимися волосами и едва переводя духъ, прибѣжалъ съ ней въ келью, служившую убѣжищемъ, и когда она почувствовала, что грубыя его руки бережно развязываютъ веревки, впивавшіяся въ ея тѣло,-- она ощутила то своеобразное сотрясеніе, которое внезапно пробуждаетъ пассажировъ корабля, пристающаго къ берегу темною ночью. Сознаніе ея пробудилось и она начала мало по малу понимать окружающее. Она увидѣла, что находится въ соборѣ Богоматери, вспомнила, что была вырвана изъ рукъ палача, что Фебъ живъ, что Фебъ ее больше не любитъ; эти двѣ мысли, изъ которыхъ одна отравляла такою горечью другую, разомъ представились уму бѣдной дѣвушки; она обратилась къ Квазимодо, который стоялъ передъ нею и наводилъ на нее страхъ своимъ взглядомъ, и сказала ему:
   -- Зачѣмъ вы меня спасли?
   Онъ съ безпокойствомъ сталъ въ нее вглядываться, какъ бы стараясь угадать, что она говоритъ. Она повторила свой вопросъ. Тогда онъ бросилъ на нее глубоко печальный взглядъ и убѣжалъ.
   Она была поражена изумленіемъ.
   Нѣсколько минутъ спустя, онъ вернулся и принесъ съ собою какой-то узелъ, который бросилъ къ ея ногамъ. Оказалось, что въ этомъ узлѣ завязана одежда, которую какія-то сострадательныя женщины оставили для нея на порогѣ церкви. Тутъ она осмотрѣла себя, замѣтила свою наготу и покраснѣла. Жизнь вступала въ свои права.
   Квазимодо, повидимому, тоже смутился по сочувствію къ ея смущенью. Онъ закрылъ свой единственный глазъ широкою своею рукою и снова удалился, но на этотъ разъ медленными шагами.
   Она поспѣшила одѣться. Одежда, доставленная ей, состояла изъ бѣлаго платья и бѣлаго покрывала; то была форма бѣличекъ, служившихъ сестрами милосердія въ больницѣ Hôtel Dieu.
   Едва она успѣла одѣться, какъ Квазимодо снова пришелъ. Подъ мышкой одной руки онъ несъ корзину, а другой обхватывалъ матрацъ. Въ корзинѣ оказалась бутылка, хлѣбъ и кое-какіе съѣстные припасы. Онъ поставилъ корзину на землю и сказалъ: "Кушайте!" Затѣмъ онъ положилъ матрацъ на полъ и сказалъ: "Спите!" То были собственный обѣдъ и собственная постель звонаря; за ними-то онъ и уходилъ въ послѣдній разъ изъ кельи.
   Цыганка подняла на него глаза, чтобъ поблагодарить его, но не могла выговорить ни слова. Бѣдняга, дѣйствительно, былъ страшно безобразенъ. Она опустила голову съ невольнымъ содроганіемъ испуга.
   Тогда онъ проговорилъ:
   -- Я васъ пугаю. Я очень безобразенъ, не правда ли? Ну, не смотрите на меня; слушайте меня только. День вы будете проводить въ этой кельѣ, по ночамъ же вы можете расхаживать по всей церкви. Но изъ церкви не выходите ни днемъ, ни ночью,-- иначе вы пропали; васъ убьютъ и я умру.
   Глубоко тронутая, она подняла голову, чтобъ ему отвѣтить, но его уже не было въ комнатѣ. Она осталась одна, поверженная въ недоумѣніе словами этого почти чудовищнаго существа и пораженная звукомъ его голоса, сиплаго и, въ то же время, звучавшаго такою нѣжностью.
   Затѣмъ, она принялась осматривать свою келью. То была комната въ шесть футовъ въ квадратѣ, имѣвшая небольшое окно и дверь: какъ то, такъ и другая выходили на отлого-покатую кровлю, выложенную каменными плитами. Нѣсколько водосточныхъ трубъ, съ отверстіями украшенными изображеніями животныхъ, наклонялись въ окно и какъ будто протягивали шею, чтобъ взглянуть на цыганку. Изъ-за края кровли она могла видѣть верхушки безчисленнаго множества трубъ, изъ которыхъ выходилъ дымъ всѣхъ очаговъ Парижа. Невеселое то было зрѣлище для цыганки, не знавшей ни отца, ни матери, несчастнаго созданья, приговореннаго къ смерти и не имѣвшаго ни семьи ни собственнаго крова.
   Въ эту самую минуту, когда сознаніе одиночества заставило ея сердце сжаться тоскливѣе, чѣмъ когда либо, она почувствовала, что какая-то мохнатая и бородатая голова просовывается между ея рукъ къ ней на колѣни. Она вздрогнула (теперь все ее пугало) и посмотрѣла. То была бѣдная ея козочка, бойкая Джали, успѣвшая вырваться отъ палачей въ ту самую минуту, когда Квазимодо разогналъ команду maître`а Шармолю; бѣдное животное уже около часа ластилось къ своей госпожѣ, напрасно стараясь обратить на себя ея вниманіе. Цыганка осыпала козу поцѣлуями. "О Джали! воскликнула она, -- какъ могла я тебя позабыть! Вотъ ты, небось, все меня помнишь! Ты не измѣнишь,-- не то, что другіе!.." Тутъ точно какая невидимая рука сняла то, что мѣшало литься ея слезамъ и камнемъ давило ей сердце. Она заплакала и, по мѣрѣ того, какъ лились ея слезы, онѣ уносили съ собой все, что было наиболѣе горькаго и жгучаго въ ея печали.
   Когда насталъ вечеръ, ночь показалась,ей такъ хороша, мѣсяцъ свѣтилъ такъ кротко, что она вышла изъ своей кельи и обошла верхнюю галлерею, которая идетъ кругомъ церкви. Земля съ этой высоты показалась ей исполненной такого глубокаго покоя, что ей и самой стало немного легче.
   

III.
Глухой.

   На слѣдующее утро, проснувшись, она замѣтила, что проспала ночь. Это ее очень удивило. Она такъ давно уже отвыкла отъ сна. Веселый лучъ только-что встававшаго солнца проникалъ въ окно ея кельи и ударялъ ей прямо въ лицо. Одновременно съ солнцемъ она увидала окно и другой предметъ, который ее испугалъ: то было злополучное лицо Квазимодо. Невольнымъ движеніемъ она снова закрыла глаза, но это было безполезно. Ей все казалось, что она видитъ, сквозь розовыя свои рѣсницы, эту фигуру гнома, съ ея единственнымъ глазомъ и кривыми зубами. Она все еще лежала съ закрытыми глазами, какъ вдругъ до нея донесся грубый голосъ, говорившій съ самою мягкою интонаціей:
   -- Не бойтесь меня. Я вашъ другъ. Я пришелъ сюда посмотрѣть, какъ вы спите. Вѣдь вамъ, не правда-ли, это не причинитъ никакого страданія? Не все ли вамъ равно, что я смотрю на васъ, пока вы лежите съ закрытыми глазами? А теперь я уйду. Ну вотъ, я спрятался за выступъ стѣны. Вы можете раскрыть глаза.
   Въ голосѣ, которымъ были сказаны эти слова, было нѣчто, еще болѣе жалобное, чѣмъ самыя слова. Тронутая Эсмеральда раскрыла глаза. Его, дѣйствительно, уже не было у окна. Она подошла къ окну и увидѣла, что бѣдный горбунъ сидитъ, прижавшись къ стѣнѣ, въ печальной и покорной позѣ. Она сдѣлала надъ собою усиліе, чтобъ преодолѣть отвращеніе, которое онъ ей внушалъ. "Войдите сюда", сказала она ему очень тихо. По движенію ея губъ Квазимодо заключилъ, что она его гонитъ прочь. Онъ тотчасъ же всталъ и, медленно ковыляя, удалился съ понуренной головою, не отважившись даже поднять на дѣвушку свой взглядъ, полный отчаянья. "Пойдите же сюда!" крикнула она ему. Но онъ продолжалъ удаляться. Тогда она выскочила изъ кельи, побѣжала за нимъ и взяла его за руку. Почувствовавъ ея прикосновеніе, Квазимодо задрожалъ всѣмъ тѣломъ. Онъ поднялъ на нее умоляющій взглядъ, и когда онъ увидѣлъ, что она хочетъ вернуть его къ себѣ, все лицо его озарилось радостью и умиленіемъ. Она было попробовала заставить его войти въ келью, но онъ уперся на своемъ и остановился на порогѣ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, проговорилъ онъ, филину не пристало забираться въ гнѣздо жаворонка.
   Тогда она граціозно присѣла на свою постель, а коза заснула, свернувшись у ея ногъ. Какъ Квазимодо, такъ и Эсмеральда нѣсколько минутъ молча разсматривали другъ друга; онъ любовался ея изящною фигурою, она удивлялась его безобразію. Каждую минуту она открывала въ немъ какое нибудь новое уродство. Взглядъ ея переходилъ отъ кривыхъ его ногъ, къ горбатой спинѣ, а отъ горбатой спины къ единственному его глазу. Ей трудно было представить себѣ, какимъ образомъ можетъ существовать на свѣтѣ такое безобразное существо. Но все это безобразіе смягчалось такимъ выраженіемъ печали и кротости, что она начинала съ нимъ мириться.
   Онъ первый нарушилъ молчаніе.
   -- Такъ вы мнѣ говорили, чтобъ я вернулся?
   Она утвердительно кивнула головою и отвѣчала: "Да."
   Онъ понялъ ея утвердительный знакъ.
   -- Увы! проговорилъ онъ нерѣшительно, какъ бы не зная, договаривать ли ему,-- вѣдь я, надо вамъ сказать, глухъ...
   -- Бѣдный! воскликнула цыганка съ выраженіемъ состраданія.
   Онъ скорбно улыбнулся.
   -- Вы находите, что мнѣ только этого недоставало,-- такъ, что ли? продолжалъ онъ.-- Да, я глухъ. Ужъ такова моя судьба. Это ужасно, не правда ли?-- А вы -- какая вы красавица!
   Въ словахъ горемыки звучало такое глубокое горе, что у нея не хватило духу сказать что нибудь въ отвѣта. Къ тому же онъ все равно не услышалъ бы ея. Онъ продолжалъ:
   -- Никогда я такъ ясно не видѣлъ своего безобразія, какъ теперь. Когда я сравниваю себя съ вами, мнѣ очень жаль становится самого себя. Что я за несчастное, Богомъ обиженное страшилище! Я вамъ, неправда ли, кажусь какимъ-то звѣремъ?.. Сами вы точно лучъ солнца, точно капля росы, или пѣснь птички! А я -- чудовище, не человѣкъ, и не животное, я точно камень, что валяется на дорогѣ и который всѣ топчутъ ногами;-- я такой же жесткій, угловатый и безобразный.
   Онъ засмѣялся и въ этомъ смѣхѣ было нѣчто, болѣе раздирающее чѣмъ слезы.
   -- Да, я глухъ, продолжалъ онъ, но вы можете объясняться со мною знаками. У меня есть господинъ, который всегда разговариваетъ со мною такимъ образомъ. И потомъ,-- вѣдь я съумѣю угадать ваши желанія, по движенію вашихъ губъ, по одному вашему взгляду.
   -- Такъ скажите же мнѣ, обратилась она къ нему, улыбаясь, зачѣмъ вы меня спасли?
   Пока она говорила, онъ внимательно всматривался въ ея лицо.
   -- Я понялъ, что вы сказали! воскликнулъ онъ.-- Вы спрашивали у меня, зачѣмъ я васъ спасъ?-- Вы, должно быть, забыли про одного презрѣннаго человѣка, который однажды ночью покушался васъ похитить,-- и которому вы на другой же день оказали помощь, не погнушавшись взойти для этого на позорный столбъ? Чтобъ отплатить вамъ за эту каплю воды и за это движеніе состраданья, мало будетъ всей моей жизни. Вы позабыли про этого презрѣннаго человѣка, но онъ все запомнилъ.
   Она слушала его съ глубокимъ умиленіемъ. Въ глазу звонаря навернулась слеза, но она не выкатилась наружу. Онъ, повидимому, полагалъ своего рода самолюбіе въ томъ, чтобы проглотить эту слезу.
   -- Слушайте, заговорилъ онъ снова, когда уже болѣе не боялся расплакаться,-- башни у насъ, какъ видите, очень высокія. Человѣкъ, который бросился бы съ высоты этихъ башенъ, не долетѣлъ бы живой до земли. Такъ вотъ, когда вы захотите, чтобъ я съ нихъ бросился внизъ головой, скажите только одно слово,-- или нѣтъ, я пойму васъ съ одного взгляда.
   И съ этими словами онъ всталъ. Странное существо внушало цыганкѣ состраданіе, не взирая на всю глубину собственнаго ея несчастья. Она сдѣлала ему знакъ, чтобъ онъ остался.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, возразилъ онъ, -- мнѣ не слѣдъ оставаться слишкомъ долго. Я чувствую себя при васъ не по себѣ. Вѣдь вы только изъ состраданія не отворачиваете отъ меня глаза. Я лучше пойду въ какое нибудь такое мѣсто, откуда мнѣ можно будетъ васъ видѣть такъ, чтобы меня не видѣли. Это будетъ лучше.
   Онъ вынулъ изъ кармана небольшой свистокъ.-- Вотъ что, добавилъ онъ, -- когда я вамъ буду нуженъ, или когда вы захотите, чтобы я пришелъ,-- когда вамъ не слишкомъ противно будетъ смотрѣть на меня,-- свистните вотъ въ этотъ свистокъ. Этотъ звукъ я могу разслышать.
   Онъ положилъ свистокъ на землю и убѣжалъ.
   

IV.
Глина и хрусталь.

   Дни проходили за днями.
   Миръ мало по малу возвращался въ душу Эсмеральды. Черезмѣрное горе, такъ же, какъ и черезмѣрная радость, не можетъ быть продолжительно. Сердце человѣка не выноситъ долго этихъ крайностей. Цыганка такъ много выстрадала за послѣднее время, что у нея отъ всѣхъ этихъ страданій осталось лишь какое-то чувство изумленія.
   Вмѣстѣ съ безопасностью, къ ней вернулась и надежда. Она находилась внѣ общества, внѣ жизни, но смутно чувствовала, что со временемъ, быть можетъ, возвратъ въ людскую среду сдѣлается для нея возможенъ. Она походила на покойницу, у которой остался въ рукахъ ключъ отъ собственной могилы.
   Она чувствовала, что отъ нея, мало по малу, удаляются тѣ ужасные образы, которые такъ долго ее преслѣдовали. Всѣ эти отвратительные призраки, Пьеръ Тортерю, Жакъ Шармолю, даже самъ священникъ, мало по малу блѣднѣли и исчезали въ ея воспоминаніи.
   И потопъ,-- вѣдь Фебъ былъ живъ. Въ этомъ не могло быть сомнѣнія, она видѣла его собственными глазами. А жизнь Феба была для нея -- все. Послѣ цѣлаго ряда катаклизмовъ, не оставившихъ, такъ сказать, камня на камнѣ въ ея внутреннемъ мірѣ, одно только чувство оставалось незыблемо въ ея душѣ,-- любовь ея къ Фебу. Любовь -- тоже, что дерево. Она растетъ сама собою, пускаетъ глубокіе корни во всемъ нашемъ существѣ и нерѣдко продолжаетъ зеленѣть, между тѣмъ какъ сердце, взростившее ее, почти обратилось въ груду развалинъ.
   И что всего необъяснимѣе -- это, что страсть бываетъ тѣмъ упорнѣе, чѣмъ болѣе она слѣпа. Именно тамъ, гдѣ нѣтъ никакихъ разумныхъ основаній для ея оправданія, она проявляетъ наибольшую живучесть.
   Эсмеральда, конечно, не безъ горечи вспоминала о капитанѣ; ужасно было думать, что и онъ находится въ заблужденіи, что онъ счелъ такое чудовищное дѣло возможнымъ, что для него былъ мыслимъ ударъ кинжала отъ той, которая отдала бы тысячу жизней за него. Но ужъ такъ ли онъ въ самомъ дѣлѣ былъ виноватъ въ этомъ? Не она ли сама созналась въ своемъ "преступленіи?" Не сама ли она малодушно спасовала передъ пыткой? Она сама во всемъ была виновата. Ей слѣдовало скорѣе дать вырвать у себя всѣ ногти изъ пальцевъ, чѣмъ дать имъ вымучить у себя такое признаніе. Наконецъ, стоитъ ей увидѣться съ Фебомъ одинъ только разъ, на одно мгновеніе,-- и достаточно будетъ одного ея слова, или даже взгляда, чтобы вывести его изъ заблужденія и заставить его вернуться къ ней. Въ этомъ она не сомнѣвалась. Точно такъ же она умудрялась пріискивать успокоительныя объясненія и для многихъ странныхъ фактовъ,-- напримѣръ для той случайности, вслѣдствіе которой Фебъ очутился въ день публичнаго покаянія на балконѣ, выходившемъ на площадь, и притомъ былъ тамъ не одинъ, а съ какою-то молодой дѣвушкой. Вѣроятно, эта дѣвушка была его сестра. Несостоятельность такого объясненія была очевидна, но она имъ удовлетворялась, потому что въ ней слишкомъ сильна была потребность вѣрить въ Феба,-- вѣрить, что онъ все еще ее любитъ, и любитъ ее только одну. Развѣ онъ не клялся ей въ этомъ? А послѣ его клятвы, какого же еще доказательства нужно было для наивной и довѣрчивой дѣвушки? Къ тому же, во всемъ этомъ дѣлѣ, ужъ если придавать значеніе внѣшнимъ обстоятельствамъ, развѣ эти обстоятельства не говорили гораздо болѣе противъ нее, чѣмъ противъ него? И такъ, она ждала и надѣялась.
   Надо, впрочемъ, и то сказать, что вся обстановка церкви, этой громадной церкви, которая охватывала ее со всѣхъ сторонъ, оберегая и спасая ее своимъ покровительствомъ, дѣйствовала и съ своей стороны какъ сильное успокоивающее средство. Величавыя линіи этой архитектуры, религіозный характеръ всѣхъ предметовъ, окружавшихъ молодую дѣвушку, благочестивыя и мирныя мысли, выдѣлявшіяся, такъ сказать, изо всѣхъ поръ этихъ камней, вліяли на нее безъ ея вѣдома и воли. Зданіе это, кромѣ того, было полно благодатныхъ и торжественныхъ звуковъ, которые убаюкивали эту больную душу. Однообразное пѣніе священниковъ и отвѣтные стихи народа, то проносившіеся чуть слышнымъ ропотомъ, то разражавшіеся громовымъ гимномъ, гармоничная вибрація росписныхъ стеколъ въ окнахъ, органъ, побѣдно звучавшій своими трубами, три колокольни, гудѣвшія точно улей громадныхъ пчелъ, весь этотъ оркестръ, въ которомъ непрерывно переливалась какая-то безконечная гамма, восходившая отъ людской толпы къ мѣднымъ колоколамъ и снова нисходившая отъ мѣдныхъ колоколовъ къ толпѣ, оглушалъ ея память, ея воображеніе, ея скорбь. Особенно убаюкивающимъ образомъ дѣйствовали на нее колокола: козалось эти мощные аппараты изливали на нее сильные токи какого-то магнетизма.
   Такимъ образомъ каждое утро восходящее солнце заставало ее болѣе успокоенною, менѣе блѣдною и дышащею болѣе свободно. По мѣрѣ того, какъ закрывались ея сердечныя раны, красота ея расцвѣтала за-ново, но при этомъ принимала болѣе сосредоточенный и спокойный отпечатокъ. Къ ней вернулись прежнія черты ея характера, даже, отчасти, прежняя ея веселость; губка ея, по прежнему, слагалась иногда въ презрительную гримаску, она такъ же, какъ и встарь, ласкала свою козу и распѣвала пѣсни. Стыдливость ея тоже воскресла. Каждое утро она одѣвалась, забившись въ самый дальній уголъ своей кельи, изъ опасенія, чтобы ее не увидѣлъ кто нибудь изъ обитателей сосѣднихъ чердаковъ.
   Въ тѣ рѣдкія минуты, когда она не была поглощена мыслью о Фебѣ, ей случалось думать о Квазимодо. Онъ былъ единственной ея связью съ міромъ живыхъ людей. Несчастная! Она еще болѣе, чѣмъ Квазимодо, была отрѣзана отъ этого міра. Этотъ странный другъ, котораго послала ей судьба, былъ для нея неразрѣшимой загадкой. Она часто упрекала себя въ томъ, что не питаетъ къ нему достаточно сильной благодарности, которая сдѣлала бы ее способной закрыть глаза на его безобразіе, но она рѣшительно не могла привыкнуть къ несчастному звонарю. Наружность его была слишкомъ отталкивающая.
   Свистокъ, который онъ ей далъ, продолжалъ валяться на полу ея кельи. Но это не мѣшало звонарю появляться отъ времени до времени въ первые дни. Она всячески старалась не отворачиваться отъ него съ слишкомъ замѣтнымъ содроганіемъ, когда онъ приносилъ ей корзину съ съѣстными припасами или кружку съ водою, но онъ подмѣчалъ въ ней малѣйшее движеніе этого рода и, замѣтивъ его, уходилъ опечаленный.
   Разъ онъ пришелъ въ ту минуту, когда она ласкала Джали. Онъ простоялъ нѣсколько минутъ въ задумчивости передъ миловидной группой, которую изображали изъ себя молодая дѣвушка и коза; наконецъ онъ проговорилъ, встряхнувъ своей большой и неуклюжей головой.
   -- Все мое горе въ томъ, что я еще слишкомъ похожъ на человѣка. Я бы желалъ быть совсѣмъ животнымъ, вотъ какъ эта коза.
   Она подняла на него удивленный взглядъ.
   Онъ понялъ вопросъ, заключавшійся въ этомъ взглядѣ, и отвѣчалъ.
   -- Ну, да ужъ про то я знаю, почему я этого бы желалъ.-- И съ этими словами онъ ушелъ.
   Въ другой разъ онъ появился на порогѣ кельи -- (въ самую келью онъ никогда не входилъ) -- въ ту минуту, когда Эсмеральда пѣла старинную испанскую балладу, словъ которой она не понимала, но которая осталась у нея въ памяти, потому что цыганки убаюкивали ее этой балладой, когда она была еще совсѣмъ маленькая. При видѣ этого безобразнаго лица, такъ неожиданно вторгавшагося въ ея пѣнье, молодая дѣвушка замолчала и у нея вырвалось невольное движеніе испуга. Несчастный звонарь упалъ на колѣни на порогѣ кельи и съ умоляющимъ выраженіемъ сложилъ свои уродливыя руки.-- О, проговорилъ онъ печально,-- ради Бога, продолжайте и не гоните меня прочь.-- Она не захотѣла его огорчать и, дрожа всѣмъ тѣломъ, запѣла съизнова. Мало по малу, однако, испугъ ея прошелъ и она вся отдалась впечатлѣнію грустной и протяжной мелодіи, которую она пѣла. А онъ продолжалъ стоять на колѣняхъ со сложенными руками, какъ бы въ молитвенной позѣ и, притаивъ дыханье, съ напряженнымъ вниманіемъ смотрѣлъ въ блестящіе глаза цыганки. Казалось, онъ слушалъ ея пѣснь въ ея глазахъ.
   Въ третій разъ онъ пришелъ къ ней съ робкимъ и сконфуженнымъ видомъ.-- Послушайте, началъ онъ, мнѣ надо вамъ кое-что сказать.-- Она сдѣлала ему знакъ, что слушаетъ его. Тогда онъ нѣсколько разъ тяжело вздохнулъ, раскрылъ губы, повидимому совсѣмъ было собрался заговорить, но только посмотрѣлъ на нее, отрицательно покачалъ головою и медленно удалился, закрывъ лицо руками. Цыганка съ изумленіемъ посмотрѣла ему вслѣдъ. Между фантастическими существами, изваянія которыхъ украшали наружную стѣну собора, было одно, которое, повидимому, пользовалось особеннымъ его расположеніемъ и съ которымъ онъ часто обмѣнивался какъ бы братскими взглядами.
   Однажды цыганка услышала, что онъ говорилъ, обращаясь въ этому изображенію:
   -- О, зачѣмъ я не изъ камня, такъ же, какъ и ты!
   Наконецъ, когда, однажды утромъ, Эсмеральда вышла на кровлю собора и, дойдя до самаго края ея, смотрѣла на площадь, поверхъ остроконечной кровли церкви Saint Jean le Rond, Квазимодо, случившійся тутъ же, сталъ за ея спиною. Онъ обыкновенно такъ становился, желая по возможности избавить молодую дѣвушку отъ непріятнаго впечатлѣнія, производимаго на нее его наружностью. Вдругъ цыганка вся затрепетала, въ глазахъ ея разомъ блеснули и слези, и лучь радости, она опустилась на колѣни на самомъ краю кровли и, съ отчаянной мольбою протягивая руки по направленію къ площади, воскликнула: "Фебъ! приди ко мнѣ, приди! Мнѣ нужно сказать тебѣ одно слово, одно только слово! Ради Бога, Фебъ, Фебъ!.." Въ ея голосѣ, въ выраженіи ея лица, въ движеніи ея рукъ, во всей ея особѣ было что-то напоминавшее утопающаго, который призываетъ къ себѣ на помощь корабль, весело и безпечно несущійся по волнамъ на дальнемъ горизонтѣ, подъ лучами безоблачнаго солнца.
   Квазимодо тоже наклонился надъ площадью и увидѣлъ, что предметомъ, къ которому обращалась эта нѣжная и безумная мольба, былъ молодой человѣкъ, красавецъ-офицеръ, въ нарядномъ мундирѣ и блестящемъ вооруженіи. Онъ ѣхалъ по площади на борзомъ конѣ и раскланивался съ какою-то красивою дамою, улыбавшеюся ему съ балкона. Впрочемъ, офицеръ не слышалъ призыва несчастной; онъ проѣзжалъ слишкомъ далеко онъ того мѣста, гдѣ она находилась.
   Но зато бѣдный глухой звонарь разслышалъ этотъ призывъ лишь слишкомъ хорошо. Тяжелый вздохъ вырвался изъ его груди.
   Онъ отвернулся. Камнемъ пали ему на сердце всѣ тѣ слезы, которымъ онъ не давалъ воли прорваться наружу; онъ ухватился за голову обоими судорожно сжатыми кулаками и, когда онъ отнялъ ихъ отъ головы, въ каждой рукѣ у него оказалось по пучку рыжихъ волосъ.
   Цыганка не обращала на него никакого вниманія. А онъ, между тѣмъ, бормоталъ въ полголоса, скрежеща зубами:
   -- Проклятье! Такъ вотъ какимъ надо быть! Стоитъ только быть красавцемъ снаружи!..
   Эсмеральда продолжала стоять на колѣняхъ и кричала внѣ себя:
   -- Ахъ, вотъ онъ сходитъ съ лошади! Онъ сейчасъ войдетъ въ этотъ домъ!.. Фебъ, Фебъ!.. Онъ меня не слышитъ!.. Фебъ!.. Какая она злая, эта женщина, что говоритъ съ нимъ въ одно время со мною!.. Фебъ!.. Фебъ!..
   Глухой звонарь смотрѣлъ на нее. Онъ угадывалъ смыслъ ея словъ по ея движеніямъ. Глаза его наполнились слезами, но онѣ остались непролитыми. Вдругъ онъ тихонько дернулъ ее за рукавъ платья. Она обернулась. Онъ уже успѣлъ принять спокойное выраженіе лица и сказалъ ей:
   -- Хотите, я схожу за нимъ и приведу его къ вамъ?
   Она радостно вскрикнула.
   -- Ахъ да, ступай! бѣги! скорѣе... вонъ, видишь этого капитана... приведи его ко мнѣ! Я тебя буду любить!
   Она обнимала его колѣни. Онъ невольно мотнулъ головою, какъ бы отъ ощущенія боли.
   -- Я вамъ приведу его, сказалъ онъ слабымъ голосомъ. Затѣмъ онъ отвернулся и стремглавъ бросился по лѣстницѣ, задыхаясь отъ рыданій.
   Когда онъ спустился на площадь, онъ увидѣлъ только лошадь красавца-капитана, привязанную у дверей отеля Гондлорье. Самъ капитанъ только что передъ этимъ вошелъ въ отель.
   Квазимодо поднялъ глаза на кровлю собора. Эсмеральда все еще была тамъ, на прежнемъ мѣстѣ и въ прежней позѣ. Онъ сдѣлалъ ей печальный знакъ головою, затѣмъ прислонился къ одному изъ столбовъ подъѣзда и рѣшилъ тутъ дождаться капитана.
   Въ отелѣ Гондлорье между тѣмъ справлялся одинъ изъ тѣхъ праздниковъ, которые всегда предшествуютъ свадьбѣ.
   Квазимодо видѣлъ, что въ отель входило много народу, но выходить изъ него никто не выходилъ. Отъ времени до времени онъ посматривалъ на кровлю собора. Цыганка оставалась такъ же неподвижно на своемъ посту, какъ онъ -- на своемъ. Немного спустя, къ подъѣзду подошелъ конюхъ, отвязалъ лошадь и увелъ ее въ конюшню.
   Такъ прошелъ цѣлый день. Квазимодо стоялъ, прислонившись у столба подъѣзда, Эсмеральда ждала на кровлѣ собора, а Фебъ, по всѣмъ вѣроятіямъ, находился у ногъ Флёръ-де-Ли.
   Наконецъ, настала ночь; темная, безлунная ночь. Напрасно Квазимодо напрягалъ свое зрѣніе, стараясь разглядѣть Эсмеральду; въ сумеркахъ фигура ея обрисовывалась просто какъ бѣлое пятно; вскорѣ и этого не стало видно. Черный мракъ окуталъ все окружающее.
   Квазимодо видѣлъ, какъ зажигались огни въ окнахъ дома Гондлорье; онъ видѣлъ, какъ освѣщались одно за другимъ окна и остальныхъ домовъ площади. Онъ видѣлъ, какъ и гасились эти огни одинъ за другимъ, такъ какъ онъ весь вечеръ, не шевелясь, простоялъ на своемъ посту у подъѣзда. Офицеръ все еще не выходилъ изъ отеля. Когда послѣднія кучки запоздалыхъ прохожихъ успѣли разойтись по домамъ и когда всѣ окна остальныхъ домовъ площади потемнѣли, Квазимодо остался одинъ, въ глубокихъ потемкахъ. Въ ту пору на площади не было другихъ освѣтительныхъ приспособленій, кромѣ лампады, теплившейся на паперти собора.
   Между тѣмъ, окна отеля Гондлорье оставались освѣщенными даже за полночь. Квазимодо, внимательно слѣдившій за всѣмъ, что происходило, видѣлъ, какъ по ихъ разноцвѣтнымъ стекламъ проносились тѣни толпы, двигавшейся и кружившейся въ пляскѣ внутри дома. Еслибы онъ не былъ глухъ, то до него по мѣрѣ того, какъ затихалъ городской шумъ, доносились бы все болѣе и болѣе явственно извнутри отеля веселые праздничные звуки, смѣхъ и музыка.
   Около часу по полуночи гости начали расходиться. Квазимодо, никѣмъ не замѣченный въ темнотѣ, обступавшей его, видѣлъ, какъ они, одинъ за другимъ, проходили подъ навѣсомъ подъѣзда, освѣщеннаго факелами. Между ними не было капитана.
   Невеселыя мысли проносились въ головѣ горбуна; по временамъ, онъ закидывалъ назадъ голову и смотрѣлъ вверхъ, какъ то дѣлаютъ обыкновенно люди, когда имъ скучно. Большія черныя и тяжелыя облака, мѣстами разорванныя, свѣшивались, точно лоскуты чернаго крепа или паутины, со звѣзднаго свода ночного неба.
   Въ одну изъ тѣхъ минутъ, когда онъ посматривалъ такимъ образомъ вверхъ, онъ увидѣлъ, что дверь балкона, рѣзной каменный балюстрадъ котораго выдвигался какъ разъ надъ его головою, таинственно отворяется. Эта легкая стеклянная дверь распахнулась для того только, чтобъ пропустить двѣ человѣческія фигуры, и затѣмъ снова безъ шума затворилась. Квазимодо не безъ труда узналъ въ одной изъ этихъ фигуръ -- красавца-капитана, а въ женщинѣ, сопровождавшей его,-- ту молодую даму, которая поутру привѣтствовала подъѣзжавшаго офицера съ этого самаго балкона. На площади было совершенно темно, а извнутри дома на балконъ свѣтъ почти не проникалъ сквозь двойную занавѣску пунцоваго цвѣта, которою была завѣшена стеклянная дверь.
   Молодой человѣкъ и молодая дѣвушка, на сколько могъ понять глухой звонарь, не слышавшій ни слова изъ ихъ разговора, предавались нѣжнымъ изліяніямъ любви. Молодая дѣвушка, повидимому, позволила офицеру обвить ея талью рукою, но мягко сопротивлялась его попыткамъ поцѣловать ее.
   Квазимодо снизу слѣдилъ за этой сценой, которая была исполнена тѣмъ большей прелести для всякаго, кто на нее взглянулъ бы со стороны, что она не предназначалась для постороннихъ глазъ. Но Квазимодо съ горькимъ чувствомъ смотрѣлъ на всю эту картину красоты и счастья. Вѣдь природа и въ этомъ бѣднякѣ предъявляла свои права и, какъ ни искривленъ былъ его позвоночный столбъ, этотъ позвоночникъ былъ способенъ содрогаться, такъ же, какъ и всякій другой. Онъ думалъ о той жалкой долѣ, которая била отведена ему въ жизни Провидѣніемъ; онъ думалъ, что женщина, любовь, сладострастье созданы не для него и что онъ осужденъ вѣчно оставаться только свидѣтелемъ счастья другихъ. Но что всего болѣе терзало его сердце въ этомъ зрѣлищѣ и превращало его досаду въ негодованіе,-- это мысль о томъ, какія мученія должна была испытывать Эсмеральда, если только она могла видѣть то, что видѣлъ онъ. Правда, ночь была очень темна, а разстояніе, отдѣлявшее Эсмеральду отъ балкона,-- если только она и до сихъ поръ оставалась на прежнемъ мѣстѣ, въ чемъ онъ не сомнѣвался,-- было очень велико. Даже самъ онъ, стоя подъ балкономъ, едва могъ разглядѣть фигуры влюбленныхъ. Соображенія эти нѣсколько утѣшали его.
   Между тѣмъ разговоръ между влюбленными все болѣе и болѣе оживлялся. Молодая дѣвушка, повидимому, упрашивала молодаго человѣка, чтобы онъ не требовалъ отъ нея болѣе того, что она ему уже дозволила. Квазимодо во всей этой сценѣ могъ разглядѣть только красивыя руки молодой дѣвушки, складывавшіяся съ мольбою, ея улыбки сквозь слезы, ея глаза, обращавшіеся отъ времени до времени къ звѣздамъ, да взглядъ капитана, опускавшійся на нее съ выраженіемъ все болѣе разгоравшейся страсти.
   Сопротивленіе молодой дѣвушки уже начинало ослабѣвать, но въ эту минуту, по счастью, отворилась дверь балкона и показалась пожилая дама. Красавица, повидимому, смутилась, у молодаго человѣка вырвалось движеніе досады и всѣ трое вернулись въ комнату.
   Минуту спустя у подъѣзда раздалось фырканье лошади и блестящій офицеръ, окутанный въ плащъ, быстро проскакалъ мимо Квазимодо.
   Звонарь далъ ему завернуть за уголъ улицы и затѣмъ съ своимъ обезьяньимъ проворствомъ пустился за нимъ въ догонку, крича: "Эй послушайте, капитанъ!"
   Капитанъ остановился.
   -- Что этому прохвосту надо отъ меня?-- проговорилъ онъ, разглядѣвъ въ темнотѣ эту странную фигуру съ вывернутыми ногами, которая бѣжала къ нему, неуклюже переваливаясь съ боку на бокъ,
   Квазимодо между тѣмъ догналъ его и отважно ухатился за уздечку его лошади.
   -- Ступайте за мной, капитанъ! Тутъ есть одинъ человѣкъ, который желаетъ васъ видѣть.
   -- Ахъ ты, канальство, проворчалъ Фебъ, -- вѣдь я какъ будто гдѣ-то видѣлъ эту образину! Эй ты, какъ тебя?-- оставь уздечку моей лошади!
   -- Капитанъ, продолжалъ глухой, -- вы, вѣрно, спрашиваете у меня, кто это васъ хочетъ видѣть?
   -- Говорю тебѣ, оставь уздечку моей лошади. И съ чего это ты вздумалъ на ней вѣшаться? Ужь не прняимаешь-ли ты ее за висѣлицу?
   Но Квазимодо не только не былъ расположенъ выпустить изъ рукъ уздечку, но уже намѣревался повернуть лошадь назадъ, къ площади. Не понимая, что означаетъ сопротивленіе капитана, онъ поспѣшилъ сказать ему.
   -- Слѣдуйте за мною, капитанъ! Вѣдь меня прислала за вами женщина.-- И, сдѣлавъ усиліе надъ собою, онъ добавилъ:-- женщина, которая васъ любитъ.
   -- Ахъ ты нахальная тварь! воскликнулъ капитанъ.-- Такъ ты воображаешь, что я обязанъ являться на зовъ всѣхъ женщинъ, которыя въ меня влюблены?.. А что если у нея рожа такая же, какъ у тебя?.. Скажи той, которая тебя прислала, что я надняхъ женюсь и чтобъ она убиралась къ чорту!
   -- Послушайте, крикнулъ Квазимодо, думая однимъ словомъ побѣдить его нерѣшимость,-- слѣдуйте за мною, монсиньоръ!-- Вѣдь это та цыганка, знаете?!
   Слово это, дѣйствительно, произвело сильное впечатлѣніе на капитана, но совсѣмъ не то, на какое разсчитывалъ Квазимодо. Читатель припомнитъ, что нашъ блестящій офицеръ ушелъ съ балкона вмѣстѣ съ Флёръ-де-Ли за нѣсколько минутъ передъ тѣмъ, какъ Квазимодо вырвалъ Эсмеральду изъ рукъ палачей. Съ тѣхъ поръ, пріѣзжая въ отель Гондлорье, онъ тщательно избѣгалъ заводить рѣчь объ этой женщинѣ, вспоминать о которой, къ тому же, и ему самому было непріятно. Съ своей стороны Флёръ-де-Ли сочла неполитичнымъ сказать ему, что цыганка осталась въ живыхъ. И такъ Фебъ думалъ, что бѣдная "Симиларъ" умерла, по крайней мѣрѣ мѣсяцъ или два тому назадъ. Добавимъ къ этому, что за послѣднія минуты капитанъ подумывалъ о томъ, что ночь ужь очень темна, что странный посланецъ какъ-то сверхъестественно безобразенъ и голосъ у него какой-то нечеловѣческій; время было за полночь, на улицѣ не было ни души, точь въ точь какъ и въ тотъ вечеръ, когда капитана остановилъ угрюмый монахъ, -- да и лошадь его фыркала, косясь на Квазимодо.
   -- Цыганка!? проговорилъ онъ почти съ испугомъ.-- Да ты съ того свѣта, что-ли, пришелъ?
   И онъ схватился за рукоятку своего палаша.
   -- Скорѣе, скорѣе! повторялъ глухой, стараясь повернуть лошадь,-- вотъ сюда, этой дорогой.
   Фебъ далъ ему основательный пинекъ сапогомъ прямо въ грудь. Глазъ Квазимодо загорѣлся. Онъ сдѣлалъ движеніе, какъ бы собираясь броситься на капитана. Но сдержался и только проговорилъ:
   -- О, какъ вы счастливы, что есть на свѣтѣ существо, которое васъ любитъ!
   Онъ сдѣлалъ особенное удареніе на словѣ: "существо" и выпустилъ уздечку лошади.
   -- Ну, ступайте своей дорогой!
   Фебъ съ ругательствомъ пришпорилъ лошадь. Квазимодо проводилъ его глазами, пока онъ не скрылся въ ночномъ туманѣ.
   -- Боже мой! говорилъ про себя глухой въ полголоса -- отказаться отъ этого!
   Онъ возвратился въ соборъ, зажегъ свою лампу и снова поднялся на башню. Какъ онъ и думалъ, цыганка все оставалась на прежнемъ мѣстѣ. Какъ только она замѣтила его издали, она бросилась къ нему на встрѣчу.
   -- Одинъ! воскликнула она, горестно всплеснувъ своими прекрасными руками.
   -- Мнѣ не удалось его розыскать, холодно проговорилъ Квазимодо.
   -- Надо было всю ночь простоять и дождаться его! воскликнула она съ сердцемъ.
   Онъ замѣтилъ ея гнѣвное движеніе и понялъ, что она упрекаетъ его.
   -- Въ другой разъ я его лучше подкараулю, проговорилъ онъ; понуривъ голову.
   -- Убирайся! крикнула она на него.
   Онъ ушелъ. Она была недовольна имъ. Но ему легче было вынести ея гнѣвъ, чѣмъ огорчить ее. Всю горечь онъ принялъ на свою долю.
   Съ этого дня цыганка его болѣе не видала. Онъ пересталъ приходить къ двери ея кельи. Лишь изрѣдка на вершинѣ одной изъ башень показывалась фигура звонаря, печально глядѣвшаго на нее, но какъ только она его замѣчала, онъ исчезалъ.
   Надо сказать правду, она не особенно огорчалась этимъ добровольнымъ отсутствіемъ горбуна. Въ глубинѣ души она даже была благодарна ему, что онъ болѣе не показывается ей на глаза. Впрочемъ и самъ Квазимодо не питалъ никакихъ иллюзій на этотъ счетъ.
   Она его болѣе не видѣла, но постоянно чувствовала вокругъ себя присутствіе какого-то добраго генія, заботившагося о ней. Чья-то невидимая рука во время ея сна приносила ей пищу. Однажды утромъ она, проснувшись, нашла у себя на окнѣ клѣтку съ птицами. Надъ самой ея кельей находилось изваяніе какого-то чудовища, которое постоянно пугало ее. Нѣсколько разъ ей случалось въ присутствіи Квазимодо выдавать этотъ страхъ. Однажды утромъ,-- (всѣ эти перемѣны обыкновенно совершались по ночамъ) -- она не нашла болѣе пугавшаго ее изображенія: кто-то разбилъ его. Человѣкъ, вскарабкавшійся на ту высоту, гдѣ было прилѣплено это изваяніе, могъ это сдѣлать лишь съ опасностью своей жизни.
   Иногда по вечерамъ она слышала голосъ, доносившійся изъ-подъ навѣсовъ колокольни и пѣвшій какую-то странную и печальную пѣснь, какъ будто для того, чтобъ ее убаюкать. То были стихи безъ риѳмы и размѣра, сочинить которые только впору глухому.
   Вотъ эти стихи:
   
   Не смотри на лице, дѣвушка,
   Смотри лучше на сердце.
   Въ сердцѣ красавца нерѣдко гнѣздится уродство,
   Есть сердца, въ которыхъ любовь недолго живетъ.
   Дѣвушка! ель не красива собою,
   Она не то, что стройный тополь.
   Но ель и зимой зеленѣетъ.
   Ахъ, зачѣмъ тебѣ пѣть про это?!
   Тому, кто некрасивъ, лучше-бъ не родиться.
   Красота любитъ красоту
   И весна знать не хочетъ зиму.
   Красота совершенна,
   Для красоты все возможно,
   Одна красота живетъ не въ половину.
   Воронъ летаетъ только днемъ,
   Филинъ летаетъ только ночью,
   А любовь летаетъ и днемъ и ночью.
   
   Однажды утромъ она, проснувшись, нашла у себя на окнѣ два сосуда, наполненные цвѣтами. Одинъ изъ этихъ сосудовъ былъ хрустальный и чрезвычайно изящной работы, но въ немъ была трещина, въ которую вытекла вся вода, налитая въ него, такъ что цвѣты, поставленные въ него, завяли. Другой сосудъ былъ глиняный; то былъ горшокъ самой обыкновенной и грубой работы, но вода въ немъ удержалась и цвѣты, наполнявшіе его, сохраняли всю свѣжесть и яркость красокъ.
   Не знаю, съ намѣреньемъ, или нѣтъ, но Эсмеральда взяла увядшій букетъ и цѣлый день носила его на груди.
   Голосъ на башнѣ съ тѣхъ поръ пересталъ пѣть.
   Она этимъ не особенно огорчилась. Дни свои она проводила въ томъ, что ласкала Джали, смотрѣла, не подъѣзжаетъ ли кто къ подъѣзду дома Гондлорье, разговаривала сама съ собою о Фебѣ и кормила ласточекъ крошками своего хлѣба.
   Квазимодо она совсѣмъ больше не видала и не слыхала. Казалось, бѣдный звонарь исчезъ изъ церкви. Разъ, однако, ночью, когда ей не спалось и она все мечтала о своемъ красавцѣ-капитанѣ, она вдругъ услышала какіе-то вздохи у самой двери своей кельи. Испугавшись, она встала, и, при свѣтѣ луны, увидѣла какую-то безобразную массу, лежавшую поперегъ двери. То былъ Квазимодо, спавшій на голыхъ камняхъ пола.
   

V.
Ключъ отъ Красныхъ вратъ.

   Между тѣмъ народная молва о чудесномъ спасеніи Эсмеральды дошла до архидіакона. Когда онъ услышалъ эту вѣсть, онъ и самъ не могъ бы сказать, какого рода чувство овладѣло имъ. Съ мыслью о смерти Эсмеральды онъ освоился. Пока онъ считалъ ее умершей, онъ былъ спокоенъ: онъ зналъ, что достигъ крайняго предѣла, дальше котораго страданіе идти не можетъ. Человѣческое сердце (Клодъ Фролло много передумалъ на своемъ вѣку объ этихъ вещахъ) такъ уже создано, что можетъ вмѣщать лишь извѣстную мѣру отчаянья. Когда губка насыщена водою, цѣлое море можетъ разлиться надъ нею, не прибавивъ ни одной капли къ ея содержимому.
   Разъ Эсмеральды не было въ живыхъ, предѣлъ насыщенія губки былъ достигнутъ и для Клода все было кончено на землѣ. Но знать, что она жива и Фебъ тоже, это значило съизнова переживать всѣ пытки, всѣ треволненія, всѣ мучительныя дилеммы; это значило снова начать жить. А Клодъ усталъ отъ всего этого.
   Когда онъ услышалъ эту вѣсть, онъ заперся въ своей монастырской кельѣ. Онъ не показывался болѣе ни на засѣданіяхъ капитула ни во время богослуженія въ церкви. Дверь его оставалась закрытою для всѣхъ, даже для епископа. Въ такомъ добровольномъ заточеніи онъ провелъ нѣсколько недѣль.
   Всѣ думали, что онъ боленъ, -- и не ошибались.
   Но что же дѣлалъ онъ въ четырехъ стѣнахъ своей кельи? Съ какими мыслями боролся этотъ несчастный человѣкъ? Пробовалъ ли онъ въ послѣдній разъ наиречь свои силы, чтобъ побѣдить роковую страсть? Или же онъ обдумывалъ новый планъ смерти для нея и погибели для собственной своей души?
   Его Жеганъ, его любимый братъ, его баловень, пришелъ однажды къ двери его кельи, стучался, ругался, умолялъ, разъ десять назвалъ себя по имени: но Клодъ не отперъ и ему.
   Онъ цѣлые дни проводилъ, прижавшись лицомъ къ оконному стеклу. Изъ этого окна ему видна была келья Эсмеральды. Онъ часто могъ видѣть и ее самое, въ сопровожденіи козы; иногда за спиной ея показывалась фигура Квазимодо. Клодъ замѣчалъ, какой нѣжной заботливостью окружалъ ее отвратительный горбунъ, какъ онъ старался угадывать ея малѣйшее желаніе, какъ покорно и деликатно онъ относился къ цыганкѣ во всѣхъ мелочахъ. Онъ вспоминалъ,-- потому что память у Клода была хорошая, а память -- безпощадная мучительница ревнивцевъ,-- онъ вспоминалъ странный взглядъ, которымъ звонарь смотрѣлъ на танцовщицу въ тотъ вечеръ, когда архидіаконъ засталъ его на колокольнѣ. Онъ задавался вопросомъ: изъ какихъ побужденій могъ Квазимодо спасти ее? Ему случалось быть свидѣтелемъ разныхъ маленькихъ сценъ между цыганкою и глухимъ звонаремъ:-- мимика этихъ сценъ, на которую онъ смотрѣлъ издали, толкуя ее по внушеніямъ своей страсти, казалась ему очень нѣжною. Онъ считалъ женщинъ вообще способными на самыя странныя извращенія вкуса. И вотъ онъ почувствовалъ, что въ немъ пробуждается смутная ревность, въ возможность которой онъ самъ раньше не повѣрилъ бы; чувство это вгоняло его въ краску стыда и негодованія.-- "Еще куда ни шло капитанъ, думалъ онъ, но этотъ!.." Мысль эта не давала ему покоя.
   Ночи были для него страшно мучительны. Съ тѣхъ поръ, какъ онъ зналъ, что цыганка жива, леденящія представленія о смерти и о призракахъ, которыя однажды преслѣдовали его цѣлый день, исчезли и плоть снова пробуждалась, терзая своими неумолимыми требованьями. Онъ метался на постели какъ безумный отъ одной мысли, что смуглая красавица такъ близко отъ него.
   Каждую ночь разгоряченное воображеніе воспроизводило ему Эсмеральду во всѣхъ тѣхъ позахъ, отъ которыхъ въ былое время кровь всего сильнѣе клокотала въ его жилахъ. То представлялась она ему лежащею на полу возлѣ заколотаго капитана; онъ видѣлъ ея закрытые глаза, ея дивную обнаженную грудь, забрызганную кровью, и снова переживалъ ту минуту упоенья, когда ему удалось запечатлѣть на ея устахъ поцѣлуй, жженіе котораго несчастная почувствовала и сквозь обморокъ, охватившій ее. То видѣлъ онъ ее раздѣтою жестокими руками палачей, видѣлъ, какъ обнажали и завинчивали въ сапогъ эту маленькую ступню, эту стройную ногу, съ округлыми и тонкими формами, это бѣлое и гибкое колѣно; у него и до сихъ поръ было передъ глазами это колѣно, точно выточеное изъ слоновой кости, которое одно осталось неприкрыто отвратительнымъ снарядомъ Тортерю. Наконецъ онъ представлялъ себѣ молодую дѣвушку въ одной рубашкѣ, съ веревкою на шеѣ, съ обнаженными плечами, съ босыми ногами,-- какою онъ видѣлъ ее въ день казни. Отъ всѣхъ этихъ сладострастныхъ представленій кулаки его судорожно сжимались и морозъ пробѣгалъ по его спинѣ.
   Въ одну ночь особенно они такъ безпощадно жгли его и такъ волновали его дѣвственную кровь, что онъ зубами впился въ свою подушку, вскочилъ съ постели и, набросивъ поверхъ рубашки свою рясу, вышелъ изъ кельи съ лампою въ рукѣ, полураздѣтый, съ безумнымъ выраженіемъ лица и съ сверкающими глазами.
   Онъ зналъ, гдѣ найти ключъ отъ Красныхъ Вратъ, которыя вели изъ монастыря въ церковь, а ключъ отъ лѣстницы, которая вела на башню, онъ, какъ припомнитъ читатель, постоянно носилъ при себѣ.
   

VI.
Дальнѣйшее сказаніе о томъ, что натворилъ ключъ отъ Красныхъ Вратъ.

   Въ эту ночь Эсмеральда заснула въ своей кельѣ, позабывъ про свое горе, полная надеждъ и свѣтлыхъ мыслей. Она спала уже нѣсколько времени и во снѣ, по обыкновенію, видѣла Феба, какъ вдругъ ей показалось, что она слышитъ возлѣ себѣ какой-то шумъ. Сонъ у нея былъ безпокойный и чуткій, точно у птички; малѣйшаго шороха было достаточно, чтобъ ее разбудить. Она раскрыла глаза. Ночь была очень темна. Однако она увидѣла въ окнѣ какую-то фигуру, которая на нее смотрѣла, фигура эта была освѣщена лампой. но какъ только она увидѣла, что Эсмеральда открыла глаза, она тотчасъ же задула лампу. Тѣмъ не менѣе, молодая дѣвушка успѣла разглядѣть, кто это, и зажмурила снова глаза отъ ужаса.
   -- О! опять этотъ священникъ! проговорила она замирающимъ голосомъ.
   Всѣ ея прошлыя несчастья мгновенно воскресли передъ, нею; вся похолодѣвъ, она снова упала на постель. Минуту спустя, она почувствовала, что кто-то прикасается къ ея тѣлу; прикосновеніе это заставило ее вздрогнуть и очнуться. Она вскочила и выпрямилась, сидя на постели, внѣ себя отъ гнѣва.
   Оказалось, что священникъ успѣлъ проскользнуть въ ея келью; это онъ обнималъ ее обѣими руками.
   Она хотѣла крикнуть и не могла.
   -- Ступай прочь, чудовище, ступай прочь, убійца! проговорила она голосомъ, который дрожалъ и звучалъ чуть слышно отъ негодованія и ужаса.
   -- Пощади меня, пощади! пробормоталъ священникъ, прижимаясь губами къ ея плечу. Она обѣими руками схватила его плѣшивую голову за уцѣлѣвшій на ней остатокъ волосъ и попробовала отклонить его поцѣлуи съ такимъ отвращеніемъ, съ какимъ уклонилась бы отъ укушенія ядовитой гадины.
   -- Пощади меня! твердилъ между тѣмъ несчастный. Если бы ты знала, что это такое -- моя любовь къ тебѣ! Это огонь, это растопленый свинецъ, это несчетное множество ножей, разомъ вонзающихся мнѣ въ сердце!
   И руки его смыкались вокругъ ея тѣла съ какой-то нечеловѣческой силой.
   -- Выпусти меня, крикнула она, какъ безумная, не то я плюну тебѣ въ лицо!
   Онъ ее выпустилъ.
   -- Унижай меня, бей меня, дай волю своей злобѣ, дѣлай со мной что хочешь, но сжалься и полюби меня!
   Тутъ она стала бить его съ изступленіемъ ребенка. Она напрягала мышцы своихъ прекрасныхъ рукъ, стараясь побольнѣе ударить его въ лицо.
   -- Ступай прочь, демонъ!
   -- Люби меня, люби меня! сжалься надо мною! кричалъ злополучный священникъ, набрасываясь на нее и отвѣчая ласками на ея побои.
   Вдругъ она почувствовала, что онъ ее одолѣваетъ.
   Безпомощная, вся трепещущая, обезсилѣвшая она очутилась въ полной его власти. Она уже чувствовала дерзкое, оскверняющее прикосновеніе его руки къ ея тѣлу. Она сдѣлала послѣднее усиліе и закричала: "Помогите! спасите! Вампиръ на меня напалъ, вампиръ!"
   Но никто не являлся къ ней на помощь. Одна Джали, которую разбудилъ этотъ шумъ, отчаянно блеяла.
   -- Замолчи! твердилъ священникъ, задыхаясь.
   Вдругъ, отбиваясь отъ него и катаясь по полу, цыганка почувствовала подъ рукою какой-то холодный, металлическій предметъ. То былъ свистокъ Квазимодо. Она схватила его, какъ послѣднее средство спасенья, поднесла его къ губамъ и свиснула въ него изо зсей силы. Свистокъ издалъ чистый, пронзительный звукъ.
   -- Что это такое? спросилъ священникъ.
   Почти въ то же мгновеніе онъ почувствовалъ, что его поднимаетъ съ полу какая-то могучая рука. Въ кельѣ было темно. Онъ не могъ разглядѣть явственно того, кто его схватилъ такимъ образомъ, но онъ слышалъ звукъ зубовъ, стучавшихъ другъ о друга отъ бѣшенства; того небольшаго количества свѣтовыхъ лучей, которое было разсѣяно въ потемкахъ комнаты, было какъ разъ достаточно для того, чтобы онъ могъ увидѣть широкое лезвее ножа, сверкнувшее надъ его головою.
   Священнику показалось, что онъ узнаетъ фигуру Квазимодо. Онъ припомнилъ, что, входя въ комнату, споткнулся о какую-то массу, лежавшую поперегъ двери, съ наружной ея стороны. Между тѣмъ незнакомецъ, явившійся на свистокъ Эсмеральды, не произносилъ ни слова и Клодъ не зналъ, что и подумать о немъ. Онъ схватилъ его за ту руку, которою онъ держалъ ножъ, и крикнулъ: "Квазимодо!" забывая въ своемъ смятеньи, что звонарь не можетъ его разслышать.
   Въ одно мгновеніе ока священникъ былъ поверженъ на землю и почувствовалъ, что тяжелое колѣно упирается ему въ грудь. По угловатому отпечатку этого колѣна онъ узналъ Квазимодо. но какъ было сдѣлать, чтобы и Квазимодо узналъ своего воспитателя? Ночная темнота лишала глухого звонаря и послѣдняго его средства распознавать окружающее -- зрѣнія.
   Клодъ чувствовалъ, что гибель неминуема. Молодая дѣвушка стояла какъ раздраженная тигрица и безжалостно воздерживалась отъ всякаго вмѣшательства въ его пользу. Ножъ уже опускался ему на голову. Вдругъ противникомъ его какъ будто овладѣла нерѣшимость.
   -- Нѣтъ, здѣсь кровь можетъ брызнуть на нее! проговорилъ онъ глухимъ голосомъ.
   То былъ, дѣйствительно, голосъ Квазимодо.
   Тутъ священникъ почувствовалъ, что сильная рука схватила его за ногу и тащитъ вонъ изъ кельи. За дверью кельи ему предстояло умереть. По счастью за минуту передъ этимъ на небосклонѣ взошла луна.
   Когда Клодъ и Квазимодо очутились за порогомъ кельи, блѣдный лучъ мѣсяца упалъ на лицо священника. Квазимодо взглянулъ на него въ упоръ, затрясся какъ осиновый листъ, выпустилъ его изъ рукъ и попятился назадъ.
   Цыганка, смотрѣвшая на эту сцену съ порога своей кельи, съ изумленіемъ увидѣла, что роли круто измѣнились. Теперь священникъ угрожалъ, а Квазимодо смиренно молилъ о пощадѣ.
   Священникъ, осыпавшій звонаря гнѣвными укорами, выраженными, не словами, а жестами, сдѣлалъ ему, наконецъ, повелительный знакъ рукою, чтобы онъ ушелъ.
   Квазимодо опустилъ голову, но подошелъ къ порогу кельи и опустился тутъ на колѣни.
   -- Монсиньоръ, проговорилъ онъ торжественнымъ и покорнымъ голосомъ, -- потомъ вы можете сдѣлать все, что вамъ будетъ угодно, но прежде убейте меня.
   И съ этими словами онъ подалъ священнику свои ножъ. Клодъ, въ изступленіи, бросился на этотъ ножъ, чтобъ его схватить. Но молодая дѣвушка предупредила его и, вырвавъ ножъ изъ руки Квазимодо, расхохоталась какимъ-то бѣшенымъ хохотомъ.
   -- Теперь, попробуй подойти! обратилась она къ священнику.
   Она стояла, высоко поднявъ свое оружіе. Священникъ остановился въ нерѣшимости. Очевидно было, что она не задумается нанести ударъ.
   -- Что, теперь небось боишься приблизиться, трусъ?! крикнулл она ему. Затѣмъ она добавила съ безжалостнымъ выраженіемъ торжества, зная, что ея слова будутъ жечь ему сердце, какъ каленое желѣзо: -- "А я знаю, что Фебъ не умеръ!"
   Священникъ однимъ ударомъ ноги повергъ Квазимодо на землю и, дрожа отъ бѣшенства, бросился назадъ, подъ темные своды винтовой лѣстницы.
   Когда онъ удалился, Квазимодо поднялъ съ полу свистокъ, который спасъ цыганку.
   -- А онъ уже было начиналъ ржавѣть безъ употребленія, проговорилъ онъ, подавая свистокъ молодой дѣвушкѣ. Затѣмъ онъ оставилъ ее одну.
   Молодая дѣвушка, потрясенная всей этой страшной сценой, въ изнеможеніи упала на постель и разразилась рыданьями. Горизонтъ ея снова заволакивало зловѣщими тучами.
   Съ своей стороны священникъ ощупью вернулся въ свою келью.
   Дѣло было кончено. Клодъ ревновалъ Эсмеральду къ Квазимодо.
   Онъ повторилъ съ задумчивымъ видомъ свою прежнюю, роковую фразу: "Она никому не достанется!"
   

Книга десятая.

I.
У Гренгуара въ улицѣ Бернардинцевъ разомъ зарождается въ головѣ нѣсколько блестящихъ мыслей.

   Съ тѣхъ поръ какъ Пьеръ Гренгуаръ увидѣлъ, какой оборотъ принимаетъ это дѣло, и убѣдился, что для всѣхъ главныхъ дѣйствующихъ лицъ оно пахнетъ веревкой, плахой и разными другими непріятностями, -- онъ счелъ за лучшее ни во что болѣе не вмѣшиваться. Его друзья, воры и бродяги, среди которыхъ онъ остался, такъ какъ нашелъ, что они все-таки наилучшее общество, какое можно найти въ Парижѣ, продолжали интересоваться судьбою цыганки. Онъ находилъ это совершенно естественнымъ со стороны людей, у которыхъ, такъ же какъ и у самой Эсмеральды, впереди ничего не было, кромѣ прокурора Шармолю, да палача Тортерю, и которые не витали, подобно ему, въ высшихъ сферахъ фантазіи, верхомъ на крылатомъ конѣ Пегасѣ. Изъ ихъ разговоровъ онъ узналъ, что дѣвушка, сдѣлавшаяся его женою по обряду разбитой кружки, нашла убѣжище въ соборѣ Богоматери, и былъ этому очень радъ. Но онъ не испытывалъ ни малѣйшаго желанія ее тамъ провѣдать. Иногда онъ вспоминалъ о маленькой козѣ Джали, тѣмъ дѣло и ограничивалось. Къ тому же онъ былъ очень занятъ: днемъ онъ выдѣлывалъ акробатскіе фокусы для своего прокормленія, а по ночамъ обдумывалъ обличительную записку противъ архіепископа парижскаго, на котораго былъ золъ за его мельницы, такъ безцеремонно окатившія его однажды водою на мосту. Одновременно съ этимъ онъ составлялъ комментаріи на прекрасное сочиненіе Бодриле-Ружа, епископа Нуайона и Турне, озаглавленное: "de Cupa Petrarum";вслѣдствіе этого онъ сильно пристрастился къ архитектурѣ и страсть эта вытѣснила изъ его сердца прежнее увлеченіе герметикой; впрочемъ, новое увлеченіе весьма естественно вытекало изъ предыдущаго, такъ какъ между герметикой и произведеніями зодчества существовала тѣсная связь. Гренгуаръ просто замѣнилъ любовь къ идеѣ любовью къ той формѣ, въ которой воплощалась эта идея.
   Однажды, проходя по улицѣ, онъ остановился недалеко отъ церкви св. Жермена Оксерскаго, у зданія, которое называлось For-l'Evèque {Зданіе это называлось такъ потому, что въ средніе вѣка епископы творили въ немъ свой судъ и расправу. Впослѣдствіи, когда юрисдикція епископовъ, въ XVII столѣтіи, была упразднена, зданіе это превратилось въ королевскую тюрьму, спеціально предназначенную для неисправныхъ должниковъ и для провинившихся актеровъ. Въ 1780 г. For-l'Evèque былъ уничтоженъ.} и приходилось насупротивъ другаго зданія, носившаго названіе: For-le-Roi. Въ этомъ For l'Evèque была прелестная часовня четырнадцатаго столѣтія, которая выходила на улицу заднимъ своимъ фасадомъ. Гренгуаръ благоговѣйно разсматривалъ изваянія, украшавшія эту часовню снаружи. Онъ находился въ одномъ изъ тѣхъ припадковъ эгоистическаго, всепоглощающаго, высшаго наслажденія, когда художникъ въ цѣломъ мірѣ видитъ одно только искусство, а въ искусствѣ видитъ цѣлый міръ. Вдругъ онъ почувствовалъ, что чья-то рука внушительно опускается на его плечо. Онъ оглянулся. То былъ давнишній его благодѣтель и бывшій учитель, господинъ архидіаконъ.
   Гренгуаръ остановился въ изумленіи. Онъ давно не видалъ архидіакона, а патеръ Клодъ былъ одною изъ тѣхъ торжественно величавыхъ личностей, появленіе которыхъ всегда разстраиваетъ душевное равновѣсіе философа скептика.
   Архидіаконъ въ продолженіи нѣсколькихъ минутъ хранилъ молчаніе, такъ что Гренгуаръ имѣлъ досугъ его разсмотрѣть. Онъ нашелъ патера Клода сильно измѣнившимся. Онъ былъ блѣденъ, какъ зимнее утро, глаза его ввалились, волосы почти совсѣмъ посѣдѣли. Первымъ нарушилъ молчаніе священникъ, проговоривъ спокойно, но съ ледяною холодностью:
   -- Какъ ваше здоровье, maître Пьеръ?
   -- Мое здоровье? повторилъ Гренгуаръ,-- Да такъ себѣ, ни шатко, ни валко. А впрочемъ, пожаловаться не могу. Я во всемъ соблюдаю благоразумную умѣреность. Вѣдь вамъ извѣстно, учитель, лучшее средство быть здоровымъ, по словамъ Гиппократа, id est: cibi, potus, somni, venus, omnia moderata suit {... "есть нижеслѣдующее: въ ѣдѣ, въ питьѣ, во снѣ, въ любви, во всемъ соблюдай умѣренность". Прим. перев.}.
   -- У васъ, стало быть, нѣтъ никакой заботы, maître Пьеръ? продолжалъ архидіаконъ, пристально смотря въ лицо Гренгуару.
   -- Заботы?-- Нѣтъ!
   -- А что вы теперь дѣлаете?
   -- Какъ видите, учитель, -- я разсматриваю форму этихъ каменныхъ плитъ и работу вотъ этого барельефа.
   Священникъ улыбнулся тою горькою улыбкою, которая приподнимаетъ лишь одинъ изъ угловъ рта.
   -- И это васъ забавляетъ?
   -- Да это, можно сказать, райское наслажденіе! воскликнулъ Гренгуаръ. И, наклонившись къ изображеніямъ барельефа, съ восторженнымъ выраженіемъ лица естествоиспытателя, демонстрирующаго явленія органической жизни, продолжалъ: -- Развѣ вы не находите, напримѣръ, что вотъ эта метаморфоза исполнена съ необычайнымъ мастерствомъ и терпѣніемъ и что изящество работы ничего не оставляетъ желать? А вотъ эта колонка? Видали ли вы когда нибудь болѣе нѣжные и тонкіе листья на капителяхъ? Или вотъ посмотрите эти круглыя, выпуклыя работы Жана Мальевена! Онѣ не изъ лучшихъ произведеній этого великаго генія. Тѣмъ не менѣе и въ нихъ можно замѣтить наивность, мягкое выраженіе лицъ, веселую грацію въ позахъ фигуръ и въ драпировкѣ одеждъ, наконецъ, ту непостижимую прелесть, которая примѣшивается даже къ его недостаткамъ. Все это придаетъ необыкновенно забавный и миловидный характеръ всѣмъ его фигуркамъ, быть можетъ, даже слишкомъ забавный и миловидный. Неужели вы не находите, что это очень интересно?
   -- Какъ же, какъ же, нахожу, проговорилъ священникъ.
   -- А если бы вы побывали внутри капеллы! продолжалъ поэтъ въ своемъ словоохотливомъ энтузіазмѣ. Представьте себѣ, куда ни обернетесь, вездѣ скульптурныя украшенія; ихъ такое обиліе, точно капустныхъ листьевъ въ сердцевинѣ кочна. Хоры отдѣланы въ самомъ религіозномъ духѣ и такъ оригинально, что я нигдѣ не видалъ ничего подобнаго.
   Клодъ перебилъ его.
   -- И такъ, вы счастливы?
   Гренгуаръ отвѣчалъ съ жаромъ:
   -- Скажу вамъ по совѣсти: да! Сначала я любилъ женщинъ, потомъ полюбилъ животныхъ, а теперь люблю камни. Они столько-же доставляютъ удовольствія, какъ и женщины или животныя, а между тѣмъ, они не такъ вѣроломны.
   Священникъ приложилъ руку ко лбу. Этотъ жестъ вошелъ у него въ привычку.
   -- Въ самомъ дѣлѣ? проговорилъ онъ.
   -- Да, отвѣчалъ Гренгуаръ, -- это такой источникъ наслажденія, что я вамъ и сказать не могу.-- И, взявъ подъ руку священника, который не сопротивлялся, онъ повелъ его къ небольшой башнѣ, въ которой извивалась лѣстница часовни.-- Ну вотъ, хоть бы эта лѣстница, продолжалъ онъ, каждый разъ какъ я на нее гляжу, я счастливъ. Подъемъ ея по своей простотѣ представляетъ одно изъ самыхъ рѣдкихъ сооруженій этого рода въ Парижѣ. Всѣ ступени лѣстницы скошены снизу; красота и благородная простота сооруженія состоитъ именно въ плитахъ этихъ ступеней, которыя имѣютъ около фута въ ширину; посмотрите, какъ онѣ набѣгаютъ одна на другую, цѣпляются другъ за друга, поддерживаютъ одна другую и переплетаются между собою! Можетъ-ли что быть прочнѣе и, въ то же время, красивѣе?
   -- И вы ничего болѣе не желаете?
   -- Ничего.
   -- И ни о чемъ не жалѣете?
   -- У меня нѣтъ ни сожалѣній, ни желаній. Я отлично устроилъ свою жизнь.
   -- То, что устраивается людьми, возразилъ Клодъ,-- иногда разстраивается судьбою.
   -- Я философъ школы Пиррона и во всемъ соблюдаю равновѣсіе, отвѣчалъ Гренгуаръ,
   -- А чѣмъ вы зарабатываете себѣ хлѣбъ.
   -- Я иногда сочиняю по старой памяти трагедіи и эпопеи, но всего болѣе прибыли получаю отъ того занятія, про которое вы уже знаете, учитель:-- я ношу на зубахъ пирамиды изъ стульевъ.
   -- Ремесло не очень-то подходящее для философа.
   -- Въ немъ опять таки все построено на равновѣсіи, отвѣчалъ Гренгуаръ.-- Когда человѣкъ задался какой-нибудь мыслью, онъ ее во всемъ находитъ.
   -- Это я знаю, отвѣчалъ архидіаконъ.
   Послѣ нѣкотораго молчанія, священникъ продолжалъ:
   -- Тѣмъ не менѣе вы ведете довольно жалкую жизнь.
   -- Жалкую -- да, но не несчастную.
   Въ эту минуту раздался топотъ лошадиныхъ копытъ и оба наши собесѣдника увидѣли на противоположномъ концѣ улицы цѣлый отрядъ королевскихъ стрѣлковъ, которые проѣзжали съ пиками, поднятыми вверхъ, и предводительствуемые офицеромъ. Кавалькада эта имѣла очень блестящій видъ и удары подковъ о мостовую звонко раздавались въ воздухѣ.
   -- Какъ вы смотрите на этого офицера! сказалъ Гренгуаръ архидіакону
   -- Это потому, что я, кажется, его знаю.
   -- А какъ его зовутъ?
   -- Если не ошибаюсь, его зовутъ Фебомъ де-Шатоперъ.
   -- Фебомъ! Какое странное имя. Есть еще другой Фебъ, графъ де-Фуа. Помнится, я зналъ одну дѣвушку, у которой имя Феба постоянно было на языкѣ.
   -- Пойдемте-ка со мною, сказалъ священникъ,-- мнѣ нужно вамъ кое что сказать.
   Послѣ того, какъ отрядъ проѣхалъ по улицѣ, нѣкоторое волненіе прорывалось въ обращеніи архидіакона изъ подъ внѣшней его ледяной холодности. Онъ пошелъ по улицѣ. Гренгуаръ слѣдовалъ за нимъ, привыкнувъ ему повиноваться, какъ и всѣ тѣ, которые приходили въ соприкосновеніе съ этимъ властнымъ человѣкомъ. Такъ дошли они, молча, до улицы Бернардинцевъ, которая была довольно безлюдна. Тутъ Клодъ остановился.
   -- Что вы мнѣ хотѣли сказать, учитель? спросилъ Гренгуаръ.
   -- Не находите-ли вы, началъ архидіаконъ, съ видомъ человѣка, размышляющаго о важномъ вопросѣ, -- что одежда этихъ людей, которыхъ мы сейчасъ видѣли, гораздо красивѣе вашей, или моей?
   Гренгуаръ покачалъ головою.
   -- Что до меня касается, я предпочитаю свой мундиръ изъ желтаго и краснаго сукна всѣмъ этимъ чешуямъ изъ желѣза и стали. Что за удовольствіе производить на ходу такой шумъ, точно цѣлая лавка желѣзныхъ товаровъ, колеблемая землетрясеніемъ.
   -- Такъ вамъ, Гренгуаръ, никогда не случалось завидовать этимъ молодчикамъ, одѣтымъ въ военные доспѣхи?
   -- Завидовать?-- въ чемъ, ваше преподобіе? Въ ихъ силѣ, въ блескѣ ихъ вооруженія, въ ихъ дисциплинѣ?-- Нѣтъ, философія и независимость въ рубищѣ не въ примѣръ лучше. По мнѣ лучше быть головою мухи, чѣмъ хвостомъ льва.
   -- Странно! проговорилъ священникъ въ задумчивости.-- А красивая ливрея -- все таки славная штука.
   Гренгуаръ, видя, что онъ погрузился въ задумчивость, отошелъ въ сторону, чтобъ полюбоваться подъѣздомъ сосѣдняго дома. Немного погодя, онъ вернулся къ архидіакону, весело похлопывая въ ладоши.
   -- Если бы вы не такъ были заняты красотою этихъ военныхъ доспѣховъ, ваше преподобіе, я попросилъ-бы васъ пойти взглянуть на эту дверь. Я всегда говорилъ, что входъ у дома сіёра Обри -- восторгъ и великолѣпіе.
   -- Пьеръ Гренгуаръ, проговорилъ архидіаконъ,-- куда вы дѣвали эту маленькую танцовщицу-цыганку?
   -- Эсмеральду-то? Какъ вы, однако, круто мѣняете предметъ разговора!
   -- Вѣдь она, кажется, была вашею женою?
   -- Да, насъ сочетали бракомъ посредствомъ разбитой кружки. Это должно было продолжаться цѣлые четыре года... А кстати, добавилъ Гренгуаръ съ плутоватымъ выраженіемъ,-- вы все еще о ней думаете?
   -- А вы о ней болѣе не думаете?
   -- Да некогда мнѣ о ней очень-то вспоминать... Мало-ли у меня другаго дѣла... А что за прелесть была эта козочка!
   -- Цыганка эта, если не ошибаюсь, спасла вамъ жизнь?
   -- Чортъ возьми, это правда!
   -- Такъ что-же съ ней сталось? Куда вы ее дѣли?
   -- Этого я вамъ не могу сказать. Кажется, они ее повѣсили.
   -- Вы думаете?
   -- Я въ этомъ не совсѣмъ увѣренъ. Когда я увидѣлъ, что они собираются вѣшать людей, я поскорѣе убрался по добру, по здорову.
   -- И вы больше ничего о ней не знаете?
   -- Постойте! Слышалъ я, что она укрылась въ соборѣ Богоматери и что тамъ она въ безопасности, чему я отъ души порадовался. Только я никакъ не могъ узнать, спаслась-ли и коза вмѣстѣ съ нею. А больше я ничего не знаю.
   -- Такъ я вамъ могу сообщить больше! воскликнулъ Клодъ,-- и голосъ его, до сихъ поръ тихій, почти глухой, и тягучій, вдругъ сдѣлался громовымъ.-- Она, дѣйствительно, укрылась въ соборѣ Богоматери. Но черезъ три дня правосудіе возьметъ ее оттуда и она будетъ повѣшена на Гревской площади. Имѣется постановленіе парламента на этотъ счетъ.
   -- Обидно! замѣтилъ Гренгуаръ.
   Священникъ въ одно мгновеніе ока принялъ снова свой холодный и невозмутимый видъ.
   -- И какому чорту понадобилось добиваться постановленія о вторичномъ взятіи ея подъ стражу? Нужно-же было обращаться къ парламенту! Кому какое дѣло было, что бѣдная дѣвушка пріютилась подъ кровлею собора, рядомъ съ гнѣздами ласточекъ?
   -- Есть такіе демоны на свѣтѣ, отвѣчалъ архидіаконъ.
   -- Все это чертовски скверно сложилось, замѣтилъ Гренгуаръ.
   Архидіоконъ продолжалъ, немного помолчавъ.
   -- Такъ она спасла вамъ жизнь?
   -- Да, дѣло было у добрыхъ моихъ друзей-бродягъ. Еще немного, и меня-бы повѣсили.-- Теперь они, конечно, объ этомъ пожалѣли-бы.
   -- А вы ничего не хотите сдѣлать для нея?
   -- Душой-бы радъ что нибудь сдѣлать, maître Клодъ, но боюсь: ну какъ я запутаюсь въ какую нибудь скверную исторію?
   -- Что за важность!
   -- Какъ что за важность! Вамъ хорошо разсуждать, учитель,-- а у меня задуманы цѣлыя два большія сочиненія, которыя я долженъ окончить.
   Священникъ ударилъ себя въ лобъ. Не взирая на все его напускное спокойствіе, у него отъ времени до времени вырывалось тѣлодвиженіе, выдававшее его внутреннюю тревогу.
   -- Какъ ее спасти?!
   Гренгуаръ отвѣчалъ ему:
   -- На это я вамъ скажу, учитель: Il padelt, что по турецки означаетъ: Богъ наша надежда.
   -- Какъ ее спасти? продолжалъ Клодъ, очевидно погруженный въ свои собственныя думы.
   -- Послушайте, учитель. Я отъ природы одаренъ воображеніемъ; я пріищу какой нибудь выходъ. Что, если-бы обратиться къ королю съ просьбою о помилованіи?
   -- Это къ Людовику XI,-- о помилованьи?
   -- А почему-бы и нѣтъ?
   -- Пойди-ка, попробуй отнять у тигра кость, которую онъ гложетъ.
   Гренгуаръ началъ пріискивать новое рѣшеніе задачи.
   -- Ба, ба, ба! Придумалъ!.. Хотите, я обращусь къ повивальнымъ бабкамъ съ заявленіемъ, что она беременна.
   При этихъ словахъ впалые глаза архидіакона засверкали.
   -- Беременна? Такъ ты, негодяй, имѣешь основаніе это предполагать?
   Гренгуаръ испугался выраженія его лица и поспѣшилъ отвѣтить:
   -- О, нѣтъ, что до меня касается, я ничего не знаю. Нашъ бракъ былъ настоящій foris maritagium. Я въ немъ былъ ни при чемъ. Но такимъ образомъ намъ удалось бы выхлопотать отсрочку.
   -- Безуміе, позоръ! Замолчи!
   -- Вы напрасно сердитесь, проворчалъ Гренгуаръ.-- Этимъ способомъ мы добились-бы отсрочки, зла отъ этого никому-бы не было, а повивальныя бабки заработали-бы четыре парижскіе денье. Женщины онѣ бѣдныя и имъ оно не мѣшаетъ.
   Священникъ не слушалъ его.
   -- А надо-же ей какъ нибудь выбраться оттуда, проговорилъ онъ, разсуждая съ самимъ собою.-- Постановленіе парламента должно быть исполнено черезъ три дня. Да если бы и не было постановленія... Этотъ Квазимодо! У женщинъ порой бываютъ такіе развращенные вкусы!..-- Затѣмъ, повысивъ голосъ, онъ продолжалъ: -- Слушайте, maître Пьеръ, я обдумалъ это дѣло: есть одно только средство спасти ее.
   -- Какое? Я, съ своей стороны, не вижу ни одного.
   -- Слушайте, maître Пьеръ. Вѣдь вы помните, что обязаны ей жизнью. Я вамъ откровенно изложу свою мысль. Церковь караулятъ и днемъ и ночью; выходить изъ нея дозволяется только тѣмъ, которыхъ видѣли, какъ они вошли. Итакъ, вы можете войти. Вы придете и я введу васъ къ ней. Вы обмѣняетесь съ ней платьемъ. Она надѣнетъ вашъ кафтанъ, а вы ея юбку.
   -- До сихъ поръ все идетъ хорошо, замѣтимъ философъ, -- а дальше что?
   -- А дальше она выйдетъ изъ собора въ вашей одеждѣ, вы же останетесь въ соборѣ въ ея одеждѣ. Васъ, можетъ статься, повѣсятъ, но она будетъ спасена.
   Гренгуаръ почесалъ у себя за ухомъ съ очень вытянутымъ лицомъ.
   -- Поди-жъ ты! проговорилъ онъ,-- мнѣ одному ни за что не напасть-бы на такую мысль.
   При неожиданномъ предложеніи Клода откровенное и добродушное лицо поэта внезапно омрачилось, какъ омрачается веселый итальянскій пейзажъ, когда набѣжавшій порывъ вѣтра нагоняетъ тучу на солнце.
   -- Такъ что же вы скажете, Гренгуаръ. о моемъ планѣ?
   -- А я скажу, учитель, что не повѣсятъ меня -- можетъ быть, а повѣсятъ меня -- навѣрное.
   -- Это до насъ не касается.
   -- Чортъ возьми -- не касается!
   -- Она спасла вамъ жизнь. На васъ лежитъ долгъ, который вы должны ей уплатить.
   -- Мало-ли у меня другихъ долговъ, которые я не плачу!
   -- Maître Пьеръ, -- это необходимо.
   Онъ говорилъ въ очень настоятельномъ тонѣ.
   -- Послушайте, патеръ Клодъ, началъ перепуганный поэтъ,-- вы очень дорожите своей мыслью, и по моему напрасно. Я не вижу, почему я долженъ дать себя повѣсить вмѣсто другаго.
   -- Да что васъ такъ привязываетъ къ жизни?
   -- О, на это я имѣю тысячу причинъ!
   -- Какія, позвольте узнать?
   -- Какія?-- Да вотъ, хоть бы воздухъ, солнце, утро, вечеръ, мои добрые друзья-бродяги, дивные архитектурные памятники Парижа, которые мнѣ надо изучать, три большихъ сочиненія, которыя мнѣ надо написать противъ епископа и его мельницъ, -- да мало ли что? Анаксагоръ говорилъ, что онъ существуетъ на свѣтѣ для того, чтобы любоваться солнцемъ. И потомъ, я имѣю счастье проводить всѣ дни своей жизни, съ утра и до вечера, въ обществѣ геніальнаго человѣка, который есть не кто иной, какъ я самъ, -- а это очень пріятно.
   -- У этого человѣка не голова, а пустая гремушка! проворчалъ архидіаконъ... Такъ скажи же: эту самую жизнь, которая такъ тебѣ дорога, кто тебѣ сохранилъ? Кому ты обязанъ тѣмъ, что дышешь воздухомъ, видишь небо и можешь еще тѣшить свой птичій умъ всякими пустяками и сумасбродствами? Безъ нея -- гдѣ бы ты былъ теперь? Такъ ты хочешь, чтобы она умерла, она, по милости которой ты живъ? Ты хочешь, чтобы умерло это прелестное, кроткое, божественное созданіе, безъ котораго свѣтъ померкнетъ, -- а тѣмъ временемъ ты, полумудрецъ, полубезумецъ, недоконченный набросокъ чего-то, родъ растенія, воображающаго, что оно движется и мыслитъ, -- ты будешь жить тою жизнью, которую ты у нея укралъ, будешь существовать такъ же безполезно, какъ свѣча, заженная въ полдень? Полно, Гренгуаръ, -- имѣй же немного состраданья. Будь въ свою очередь великодушенъ! Вѣдь первый примѣръ великодушія она тебѣ подала.
   Рѣчь священника дышала страстнымъ увлеченіемъ. Гренгуаръ слушалъ его сначала съ нерѣшительнымъ видомъ, но потомъ онъ мало по малу расчувствовался и скорчилъ такую трагическую гримасу, что блѣдное лицо его уподобилось лицу новорожденнаго младенца, у котораго болитъ животъ.
   -- Однако вы умѣете пронять хоть кого, проговорилъ онъ, отирая слезу.-- Хорошо, я подумаю... Странная, право, идея пришла вамъ въ голову... А впрочемъ, продолжалъ онъ, помолчавъ, -- кто знаетъ, быть можетъ, они меня и не повѣсятъ! И страшенъ сонъ, да милостивъ Богъ. Когда они меня найдутъ въ этой кельѣ и увидятъ въ такомъ шутовскомъ нарядѣ, -- въ юбкѣ и въ женскомъ головномъ уборѣ, быть можетъ они расхохочутся... А если они меня и повѣсятъ, такъ что же? Смерть отъ веревки такая же смерть, какъ и всякая другая, или, вѣрнѣе, она не похожа ни на какой другой родъ смерти. Это смерть, достойная мудреца, который всю свою жизнь находился въ состояніи колебанья; эта смерть -- ни рыба, ни мясо, такъ же, какъ и умъ истиннаго скептика; это смерть, носящая на себѣ отпечатокъ пирронизма и нерѣшительности, занимающая средину между небомъ и землею и оставляющая васъ болтаться въ воздухѣ въ выжидательномъ положеніи. Такою смертью приличествуетъ умереть философу и я, быть можетъ, былъ для нея предназначенъ. Умереть такъ же, какъ и жилъ, -- въ этомъ есть несомнѣнное величіе.
   -- И такъ, вы согласны? перебилъ его священникъ.
   -- Да и что такое смерть вообще, если разсудить хорошенько? продолжалъ Гренгуаръ съ увлеченіемъ.-- Одно скверное мгновеніе, переходъ изъ ничтожества въ небытіе. Нѣкто спросилъ у мегаполитанца Церцида, желаетъ ли онъ умереть?-- "А почему бы и нѣтъ, отвѣчалъ тотъ,-- вѣдь послѣ смерти я увижу всѣхъ великихъ людей: и Пиѳагора философа, и Геката историка, и Гомера поэта, и Олимпія музыканта".
   Архидіаконъ протянулъ ему руку.-- Такъ рѣшено, вы завтра придете въ соборъ?
   Это движеніе архидіакона заставило Гренгуара вернуться отъ своихъ умозрѣній къ положительнымъ фактамъ.
   -- Ну нѣтъ, чортъ возьми! воскликнулъ онъ тономъ человѣка, пробуждающагося отъ сна.-- Быть повѣшеннымъ -- слуга покорный! Это было бы ужъ слишкомъ глупо.
   -- Въ такомъ случаѣ, прощайте!-- И архидіаконъ, уходя, добавилъ сквозь зубы: "Я тебѣ это попомню!"
   -- Однако это скверно будетъ, если онъ, и въ самомъ дѣлѣ, вздумаетъ мнѣ попомнить, подумалъ Гренгуаръ и побѣжалъ за Клодомъ.-- Послушайте, господинъ архидіаконъ, старымъ друзьямъ стыдно ссориться.-- Вы принимаете участіе въ судьбѣ этой молодой дѣвушки,-- т. е. я хочу сказать, моей жены. И прекрасно! Вы придумали способъ вывести ее здравой и невредимой изъ собора Богоматери, но вашъ способъ крайне непріятенъ для меня, Гренгуара... Что если я, съ своей стороны, предложу вамъ другое средство?.. Предупреждаю васъ, у меня сію минуту мелькнула въ головѣ блистательная мысль... Что вы скажете на такой планъ, который выпутаетъ её изъ бѣды, не подвергая ни малѣйшей опасности мою собственную шею? Развѣ съ васъ этого не будетъ достаточно? Или вамъ непремѣнно нужно, чтобъ я былъ повѣшенъ?
   Архидіаконъ, слушая его, въ нетерпѣніи рвалъ пуговицы своей рясы.-- "Неизсякающій ручей словъ! да скажешь ли ты наконецъ, въ чемъ заключается твое средство?"
   -- Да! продолжалъ Гренгуаръ, разсуждая съ самимъ собою и прикладывая указательный палецъ къ кончику носа съ глубокомысленнымъ видомъ... Это такъ!.. Бродяги народъ не трусливаго десятка... Все египетское племя ее любитъ!.. Одного слова будетъ достаточно чтобъ ихъ поднять... Нѣтъ ничего легче!.. Одинъ неожиданный натискъ... среди переполоха похитить ее будетъ не трудно... Завтра же вечеромъ надо будетъ это сдѣлать... За ними дѣло не станетъ.
   -- Твое средство! говори же, какое ты придумалъ средство! воскликнулъ архидіаконъ, тряся его за руку.
   Гренгуаръ обернулся къ нему съ величественнымъ видомъ и проговорилъ:-- Оставьте меня въ покоѣ! Вы видите, что я соображаю!-- Онъ постоялъ еще нѣсколько минутъ въ размышленіи и затѣмъ захлопалъ руками, восклицая:-- "Превосходная мысль! Успѣхъ не подлежитъ сомнѣнію!"
   -- Средство! говори свое средство! гнѣвно присталъ къ нему архидіаконъ.
   Гренгуаръ сіялъ.
   -- Пойдемте-ка, я вамъ разскажу на ухо. Это будетъ по истинѣ великолѣпная контръ-мина и которая всѣхъ насъ выпутаетъ изъ бѣды. А надо сознаться, канальство!-- что я не совсѣмъ-то дуракъ!
   Вдругъ онъ, какъ будто, спохватился.
   -- Ахъ да! Скажите, коза при ней находится?
   -- Да, да, чортъ тебя побери!
   -- Вѣдь они и ее повѣсятъ, не такъ-ли?
   -- Да мнѣ то что до этого за дѣло?
   -- Да, они ее непремѣнно повѣсятъ, коли доберутся. Вѣдь повѣсили же они въ прошломъ мѣсяцѣ свинью. Палачу это на руку; потомъ онъ съѣдаетъ мясо казненныхъ животныхъ. Бѣдная моя маленькая Джали! Бѣдный мой ягненочекъ!
   -- Проклятье! воскликнулъ Клодъ.-- Настоящій-то палачъ -- это ты. Скажешь-ли ты, мерзавецъ, какое средство ты придумалъ? Или для того, чтобы заставить тебя разродиться твоей мыслью, ее придется вытаскивать изъ тебя щипцами?
   -- Потише, учитель! Вотъ въ чемъ заключается мой планъ.
   Гренгуаръ наклонился къ уху архидіакона и сталъ ему разсказывать что-то шопотомъ, тревожно озираясь по сторонамъ, хотя на улицѣ не было ни души. Когда онъ окончилъ свое объясненіе, Клодъ взялъ его за руку и проговорилъ очень холодно: "Хорошо, такъ до завтра!"
   -- До завтра! отвѣтилъ Гренгуаръ.-- И пока архидіаконъ удалялся въ одну сторону, онъ направился въ другую, говоря съ самимъ собою въ полголоса: -- Важную вы штуку придумали, почтеннѣйшій Пьеръ Гренгуаръ. Нужды нѣтъ, что мы съ вами люди маленькіе,-- а дѣла-то вонъ какія большія затѣваемъ. Вѣдь снесъ же Битонъ цѣлаго быка на своихъ плечахъ. Трясогузки, малиновки и другія малыя пичужки перелетаютъ же черезъ океанъ.
   

II.
Дѣлайся бродягой.

   Архидіаконъ, вернувшись въ монастырь, нашелъ у двери своей кельи брата своего, Жегана дю-Мулена, который его дожидался и отъ скуки занимался тѣмъ, что рисовалъ углемъ на стѣнѣ профиль своего брата, изукрасивъ его несоразмѣрно большимъ носомъ.
   Клодъ едва удостоилъ бросить взглядъ на Жегана. Голова его была не тѣмъ полна. Веселое лицо повѣсы, столько разъ заставлявшее проясняться сумрачную физіономію священника, теперь было безсильно разсѣять туманы, съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе сгущавшіеся надъ душою, которая изображала изъ себя какой-то омутъ стоячей и разлагающейся воды, выдѣляющей зловредныя испаренія.
   -- Братецъ, робко началъ Жеганъ, я пришелъ провѣдать васъ. Архидіаконъ даже не удостоилъ поднять на него глаза.
   -- Дальше что? проговорилъ онъ отрывисто.
   -- Братецъ, продолжалъ юный лицемѣръ,-- вы всегда такъ добры ко мнѣ и даете такіе благіе совѣты, что я постоянно возвращаюсь къ вамъ.
   -- А за этимъ что слѣдуетъ?
   -- Увы! продолжалъ младшій братъ,-- вы были совершенно правы, когда говорили мнѣ: "Жеганъ, Жеганъ! cessai doctorum doctrina, discipulorum disciplina. Жеганъ, будь благоразуменъ, Жеганъ, учись прилежно. Жеганъ, не пропадай изъ училища безъ уважительныхъ къ тому поводовъ и безъ разрѣшенія начальства.-- Не дерись съ пикардцами,-- noli, Johanes, verberare Picardos. Не годится, Жеганъ, гнить, подобно безграмотному ослу, quasi asinus illiterates, на соломѣ училища. Жеганъ, ходи каждый вечеръ въ часовню и пой тамъ каноны и прочія молитвословія. Охъ, какъ вы правы были, когда давали мнѣ всѣ эти превосходные совѣты!
   -- Далѣе что?
   -- Братецъ! вы видите предъ собою великаго грѣшника, преступника, развратника, словомъ человѣка, погрязшаго во всякой сквернѣ. Дорогой братъ! Жеганъ всѣ ваши добрые совѣты превратилъ въ солому для подстилки, въ навозъ и попралъ ихъ ногами. Я за это жестоко наказанъ и правъ судъ, небеснаго правосудія, покаравшій меня. Пока у меня были деньги, я велъ веселую жизнь, пилъ и ѣлъ сладко и гулялъ съ женщинами. О братецъ, сколь плѣнительно лицо разврата и сколь безобразенъ и скареденъ онъ сзади! Теперь у меня нѣтъ ни единаго гроша. Я продалъ свою скатерть, свою рубашку и свое полотенце. Прощай, развеселая жизнь! Свѣчи, что пылали такъ ярко, догорѣли, и осталась одна только скверная сальная свѣтильня, которая чадитъ мнѣ въ носъ. Дѣвицы легкаго поведенія смѣются надо мною. Я пью одну воду. Меня неотлучно терзаютъ угрызенія совѣсти и кредитора.
   -- А заключеніе всего этого?
   -- Увы, дорогой, милый братъ! Я очень желалъ-бы вступить на путь болѣе добропорядочной жизни. Я пришелъ къ вамъ съ глубокимъ сокрушеніемъ. Я, какъ кающійся грѣшникъ, исповѣдуюсь передъ вами. Я бью себя изо-всей мочи кулаками въ грудь. Вы были какъ нельзя болѣе правы, когда желали, чтобы я получилъ степень лиценціата и сдѣлался помощникомъ класснаго наставника въ училищѣ Торши. Въ настоящую минуту я и самъ чувствую призванье къ этому дѣлу. Но у меня всѣ чернила вышли и ихъ надо купить; у меня нѣтъ ни бумаги, ни книгъ,-- я ихъ опять-таки долженъ купить. Для всего этого мнѣ крайне нужно раздобыться небольшимъ количествомъ деньжонокъ и я пришелъ къ вамъ, братецъ, съ сокрушеннымъ сердцемъ.
   -- И это все?
   -- Да, проговорилъ школьникъ.-- Мнѣ бы нужно малую толику деньжонокъ.
   -- У меня нѣтъ денегъ.
   Тутъ школяръ принялъ серьезный и, въ то же время, рѣшительный видъ.
   -- Въ такомъ случаѣ, братецъ, какъ мнѣ ни прискорбно, но я долженъ сказать вамъ, что мнѣ съ другой стороны дѣлаютъ весьма выгодныя предложенія. Вы не хотите давать мнѣ денегъ? Прекрасно!.. Въ такомъ случаѣ я сдѣлаюсь бродягой.
   И, выговоривъ это ужасное слово, онъ сталъ въ позу Аякса, ожидающаго, что его поразитъ молнія.
   Архидіаконъ холодно отвѣтилъ.
   -- Такъ что-жъ! Дѣлайся бродягой.
   Жеганъ отвѣсилъ ему низкій поклонъ и, посвистывая, сошелъ съ лѣстницы.
   Въ ту минуту, когда онъ проходилъ по двору монастыря подъ окномъ кельи архидіакона, онъ услышалъ, что окно это открывается, поднялъ голову и увидѣлъ строгое лицо архидіакона, просунувшееся въ отверстіе.
   -- Убирайся ко всѣмъ чертямъ! проговорилъ Клодъ,-- вотъ тебѣ послѣднія деньги, которыя ты когда либо получишь отъ меня.
   И съ этими словами священникъ бросилъ Жегану кошелекъ, который, попавъ школяру прямо въ лобъ, ударилъ его съ такою силою, что у него вскочила большая шишка на лбу. Жеганъ ушелъ, раздосадованный и, въ то же время, довольный, какъ собака, которую вздумали бы бомбардировать костями, наполненными отличнымъ мозгомъ внутри.
   

III.
Да здравствуетъ веселье!

   Читатель, быть можетъ, не позабылъ, что одна изъ сторонъ Дворца Чудесъ примыкала къ старой городской стѣнѣ, многія изъ башенъ которой уже въ ту пору начинали превращаться въ развалины. Одной изъ этихъ-то башенъ бродяги воспользовались и устроили въ ней пріютъ для всевозможныхъ увеселеній. Въ нижнемъ этажѣ помѣщался кабакъ, а остальные этажи имѣли иного рода назначеніе. Башня эта была самымъ оживленнымъ, а слѣдовательно и самымъ отвратительнымъ мѣстомъ всего воровскаго царства. Это былъ какой-то чудовищный улей, гудѣвшій денно и нощно. По ночамъ, когда весь излишекъ кабацкой голи былъ погруженъ въ глубокій сонъ, когда въ угрюмыхъ и ветхихъ фасадахъ, окружавшихъ, площадь, не было ни одного освѣщеннаго окна, когда ни одного звука не вырывалось изъ этихъ вертеповъ, кишѣвшихъ ворами, проститутками, краденными или незаконнорожденными дѣтьми, веселую башню всегда можно было узнать по шуму, не умолкавшему въ ней, и по свѣту, который вырывался разомъ и изъ отдушинъ подвальнаго этажа, и изъ оконъ, и изъ трещинъ ветхихъ стѣнъ, такъ что башня, можно сказать, свѣтилась всѣми своими порами.
   Итакъ, въ подвальномъ этажѣ помѣщался кабакъ. Чтобъ попасть туда, нужно было пройти въ низкую дверь и спуститься по лѣстницѣ, крутыя ступени которой напоминали своей неуклюжестью классическій александринскій стихъ. Надъ дверью въ видѣ вывѣски была намалевана изумительная группа, изображавшая кучку новыхъ монетъ въ одинъ су и груду зарѣзанныхъ цыплятъ. Подъ вывѣской можно было прочесть слѣдующій каламбуръ: "Кабачекъ звонарей по усопшимъ" {"Aux soneurs pour les trépassés". Каламбуръ и по французски выходить очень натянутый. Грамотѣи Двора Чудесъ очевидно воспользовались для своей игры словъ нѣкоторымъ сходствомъ въ произношеніи словъ: sol neuf (новенькій су) и sonneur (звонарь) и на этомъ созвучіи построили свою метафору, уподобляющую звонкую монету, которою платятъ за цыплятъ, -- звонарю по усопшимъ. Прямѣч. перев.}.
   Однажды вечеромъ, въ ту минуту, когда на всѣхъ колокольняхъ Парижа прозвонили сигналъ, дававшій знать, что пора тушить огни, сержанты ночной стражи, если бы имъ только дано было проникнуть въ грозный Дворъ Чудесъ, могли-бы замѣтить, что въ любимомъ кабакѣ бродягъ на этотъ разъ гвалтъ еще сильнѣе обыкновеннаго, что тамъ и пьютъ и сквернословятъ основательнѣе. На самой площади было разбросано множество группъ людей, разговаривавшихъ междусобою въ полголоса, какъ будто у нихъ затѣвалось какое-то важное дѣло; тамъ и сямъ можно было видѣть оборванца, точившаго о камни мостовой лезвіе плохого ножа.
   Между тѣмъ въ самой тавернѣ вино и игра въ кости отвлекали значительную часть собравшейся публики отъ тѣхъ мыслей, которыя повидимому, заботили въ этотъ вечеръ все воровское царство; изъ разговоровъ пирующихъ трудно было разобрать, въ чемъ, собственно говоря, состоитъ затѣваемое дѣло. Только гуляки смотрѣли веселѣе обыкновеннаго и у каждаго изъ нихъ между колѣнъ было прижато какое нибудь оружіе,-- либо ножъ, либо топоръ, либо тяжеловѣсный палашъ, либо старая пищаль.
   Зала, въ которой помѣщался кабакъ, имѣла круглую форму и была очень обширна. Но столы были наставлены въ ней такъ близко другъ къ другу и пирующихъ было такъ много, что все содержимое этого помѣщенія, мужчины, женщины, дѣти, скамьи, кружки съ пивомъ, все то, что пило, спало или играло въ кости, здоровые и больные,-- все это казалось наваленнымъ другъ на друга въ такомъ же стройномъ порядкѣ, какой замѣчается въ кучѣ пустыхъ раковинъ отъ устрицъ. На столахъ горѣло нѣсколько сальныхъ свѣчей. Но главнымъ свѣточемъ кабака, исполнявшимъ въ немъ роль большой люстры въ оперной залѣ, служилъ очагъ камина. Въ подвалѣ этомъ было до такой степени сыро, что въ немъ приходилось постоянно поддерживать огонь, даже лѣтомъ; въ огромномъ каминѣ, съ навѣсомъ, покрытомъ рѣзьбою и уставленномъ тяжеловѣсными желѣзными таганами и разною кухонною утварью, пылало яркое пламя, поддерживанмое смѣсью древеснаго топлива и торфа (ночью въ деревняхъ можно и до сихъ поръ видѣть красный отблескъ пламени, которое даетъ такое топливо; на стѣнахъ домовъ, стоящихъ насупротивъ кузницъ, этотъ отблескъ ярко обрисовываетъ фигуру оконъ самой кузницы). Большая собака, съ важнымъ видомъ расположившаяся на кучѣ золы передъ каминомъ, приводила въ движеніе вертелъ, на которомъ жарилось разнаго рода мясо.
   Но, не смотря на безпорядокъ, царившій въ залѣ, вглядѣвшись повнимательнѣе, можно было отличить три главныя группы, центромъ которыхъ служили три лица, уже знакомыя читателю. Одно изъ этихъ лицъ, бросавшееся въ глаза страннымъ нарядомъ изъ пестрыхъ тряпокъ, въ восточномъ вкусѣ, былъ не кто иной, какъ Матіасъ Гунгади, герцогъ Египетскій. Бродяга этотъ сидѣлъ на столѣ, поджавъ подъ себя ноги, поднявъ указательный палецъ кверху, и громкимъ голосомъ выгружалъ всѣ свои познанія по бѣлой и черной магіи передъ кучкою слушателей, внимавшихъ ему съ разинутыми ртами. Другая кучка тѣснилась около нашего стараго знакомаго, храбраго короля Тунскаго, который былъ вооруженъ съ головы до ногъ. Клопенъ Трульефу, съ очень серьезнымъ выраженіемъ лица и тихимъ голосомъ, отдавалъ приказанія, касавшіяся разграбленія содержимаго большой бочки съ пробитымъ дномъ, которая стояла передъ нимъ и была биткомъ набита топорами, шпагами, кольчугами, стрѣлами и другими принадлежностями вооруженія, валившимися изъ нея точно цвѣты изъ рога изобилія. Каждый бралъ изъ этой кучи то, что ему было нужно, кто шишакъ, кто шпагу, а кто мечъ съ крестообразной рукояткой. Даже дѣти вооружались; даже безногіе калѣки, облекшись въ броню и латы, ползали между ногъ пирующихъ, точно огромныя насѣкомыя. Наконецъ, третья группа, наиболѣе шумная, веселая и многолюдная, размѣстилась на столахъ и скамьяхъ, на которыхъ ораторствовалъ и сквернословилъ какой-то нѣжный голосокъ, вырывавшійся изъ подъ тяжелыхъ доспѣховъ, представлявшихъ полный комплектъ боеваго вооруженія, отъ шлема и до шпоръ. Человѣкъ, облекшійся въ эти боевые доспѣхи, до такой степени исчезалъ въ нихъ, что отъ всей его особы можно было видѣть только покраснѣвшій, нахально вздернутый носъ, прядь бѣлокурыхъ кудрей, розовыя губы, да смѣло глядѣвшіе глаза. За поясомъ у него было заткнуто нѣсколько ножей и кинжаловъ, на боку была привѣшена тяжеловѣсная шпага, а съ лѣвой стороны онъ прицѣпилъ себѣ заржавѣвшій самострѣлъ; передъ нимъ стояла большая кружка вина, а по правую егоруку помѣщалась растерзанная дѣвица. Всѣ рты вокругъ него смѣялись, извергали непечатныя слова и пили.
   Прибавьте къ этому еще десятка два болѣе мелкихъ группъ, прислужниковъ и прислужницъ, суетливо разносившихъ напитки, игроковъ, сосредоточенно уставившихся надъ своими шарами, костями, или картами, ссоры въ одномъ углу и поцѣлуи въ другомъ,-- и вы будете имѣть понятіе объ общемъ характерѣ картины, на которую пламя, разведенное въ очагѣ, проливало свой колеблющійся свѣтъ, заставлявшій плясать на стѣнѣ безчисленное множество гигантскихъ и уродливыхъ тѣней.
   Что же касается шума, который наполнялъ кабакъ, то о немъ можетъ дать понятіе развѣ внутренность большого колокола въ моментъ самаго торжественнаго трезвона.
   Сковорода, на которой шипѣло растапливаемое сало, заполняла своимъ непрерывнымъ трескомъ тѣ промежутки тишины, которые выдавались между разговорами, скрещивавшимися во всѣхъ направленіяхъ.
   Среди всего этого гвалта, въ самомъ дальнемъ углу кабака, на скамьѣ у камина, возсѣдалъ философъ, который, протянувъ ноги на кучу золы и уставивъ глаза на огонь, казалось, былъ погруженъ въ глубокую думу. Философъ этотъ былъ Пьеръ Гренгуаръ.
   -- Ну, ребята, живѣе, вооружайтесь, нечего зѣвать! Черезъ часъ мы выступаемъ въ походъ, говорилъ Клопенъ Трульефу, обращаясь къ своей командѣ.
   Какая-то женщина напѣвала въ полголоса:
   
   Bonsoir, mon père et ma mère
   Les derniers couvrent le feu *).
   *) "Покойной ночи, батюшка и матушка, послѣдніе огни гасятъ по домамъ". Прим. пер.
   
   Двое игроковъ ссорились за картами.
   -- Валетъ! восклицалъ тотъ игрокъ, у котораго лицо было наиболѣе красно, и показывалъ при этомъ кулакъ своему партнеру,-- я те такого трефоваго туза закачу, что вѣкъ будешь помнить.
   -- Ухъ! восклицалъ уроженецъ Нормандіи, котораго сейчасъ можно было узнать по его гнусливому произношенію,-- здѣсь народу столько понатискано, словно статуй святыхъ въ Кальувилѣ.
   -- Знайте, ребятушки, обращался герцогъ Египетскій къ своимъ слушателямъ, говоря фальцетомъ,-- колдуньи во Франціи, отправляясь на шабашъ, не употребляютъ ни помела, ни сала, ни какого либо звѣря замѣсто лошади. Онѣ просто произносятъ нѣсколько волшебныхъ словъ,-- и готово. Въ Италіи у колдуній всегда бываетъ козелъ, который дожидается ихъ у двери. Но всѣ колдуньи непремѣнно обязаны вылетать въ трубу.
   Голосъ молоденькаго повѣсы, вооруженнаго съ головы до ногъ, покрывалъ всѣ остальные голоса.
   -- Ура! Ура! восклицалъ онъ.-- Сегодня я впервые опоясался мечомъ. Я бродяга, да, я сдѣлался бродягой! Чортъ побери! Налейте мнѣ вина!.. Друзья мои! Имя мое Жеганъ Фролло дю-Муленъ и я дворянинъ по рожденію. Братья, мы предпринимаемъ славную экспедицію. Мы всѣ -- молодцы на подборъ. Осадить церковь, взломать двери, похитить красотку, спасти ее отъ судей, отъ поповъ, разорить монастырь, сжечь самого епископа въ его дворцѣ,-- все это для насъ плевое дѣло; мы это оборудуемъ такъ быстро, что не успѣетъ за это время какой нибудь бургомистръ ложку супу проглотить. Наше дѣло правое. Мы ограбимъ соборъ и баста! Мы повѣсимъ Квазимодо. Вы знаете, что такое Квазимодо, сударыни? Видали-лы вы, какъ онъ усердствуетъ, уцѣпившись руками и ногами за большой колоколъ въ Троицынъ день? Рога сатаны! Стоитъ, право, на это посмотрѣть. Точно чортъ, скачущій верхомъ на... Друзья мои, выслушайте меня! Я вашъ до мозга костей, у меня душа бродяги, я родился гражданиномъ царства argot. Я былъ очень богатъ и все прожилъ. Матушка моя хотѣла сдѣлать изъ меня офицера, батюшка прочилъ меня въ діаконы, бабушка непремѣнно хотѣла, чтобъ я былъ королевскимъ протонотаріусомъ, тетушка стояла за то, чтобъ мнѣ служить въ государственномъ казначействѣ, -- но я рѣшилъ, что буду бродягой. Я объявилъ объ этомъ батюшкѣ, который плюнулъ мнѣ въ рожу и проклялъ меня; объявилъ и матушкѣ, которая принялась рюмить и распустила слюни, ну вотъ, точь въ точь, какъ это сырое полѣно, что шипитъ на огнѣ. Итакъ, да здравствуетъ веселье! Послушай, прислужница-голубушка, дай-ка мнѣ еще вина! У меня осталось чѣмъ заплатить. Только Сюренскаго вина я больше не хочу. Ужъ больно оно деретъ глотку. Ну его къ шуту!
   Толпа рукоплескала ему, заливаясь хохотомъ. Замѣтивъ, что шумъ вокругъ него усиливается, школяръ воскликнулъ:
   -- Ахъ, что за чудный гвалтъ, просто сердце радуется. "Populi debacchantes debacchatio!" И вдругъ онъ запѣлъ голосомъ каноника, служащаго вечерню, при чемъ взоръ его утопалъ въ какомъ-то восторженномъ созерцаніи: "Quæ cantica! Quæ organà! Quæ cantilenæ! Quæ melodiæ hic sine fine decantantur! Sonant melliflua hymnorum organa, suavissima angelorum melodia, cantica canticorum mira... {"Какія пѣснопѣнья, какіе сладостные звуки, какія мелодіи!.. Гимны эти звучатъ точно райская мелодія, точно пѣснь пѣсней..."}
   -- Эй ты, чортова буфетчица, вдругъ прервалъ онъ свое пѣніе,-- дай-ка мнѣ поужинать!
   Настало минутное затишье, среди котораго въ свою очередь возвысился крикливый голосъ герцога Египетскаго, поучавшаго своихъ подданныхъ:
   -- Звѣря ласточку зовутъ Адуиной, лису -- Лѣснымъ Бродягой, волка -- Сѣрой Ногой или Золотой Ногой, медвѣдя -- Старикомъ или Дѣдушкой... Колпакъ гнома дѣлаетъ его невидимкой и кто надѣнетъ этотъ колпакъ можетъ видѣть то, что отъ другихъ людей скрыто... Если хотятъ окрестить жабу, то ее слѣдуетъ одѣть въ платье изъ чернаго или краснаго бархата, повѣсить ей колокольчикъ на шею и привязать по колокольчику ко всѣмъ четыремъ лапамъ. Крестный отецъ становится впереди, а крестная мать позади. Дѣвушекъ заставляетъ плясать нагишомъ только одинъ бѣсъ, котораго зовутъ Сидрагизумъ.
   -- Чортъ возьми! воскликнулъ Жеганъ,-- хотѣлъ-бы я быть этимъ бѣсомъ Сидрагизумомъ!
   Между тѣмъ на противоположномъ концѣ залы бродяги продолжали вооружаться, перешептываясь между собою.
   -- Бѣдная Эсмеральда, говорилъ одинъ цыганъ.-- Вѣдь она наша сестра, надо ее выручить изъ бѣды.
   -- А что, она все еще въ соборѣ находится? спросилъ одинъ бродяга съ еврейской физіономіей.
   -- Говорятъ тебѣ, что да.
   -- Такъ чтожь, товарищи, идемъ въ соборъ! Тѣмъ болѣе, что тамъ въ часовнѣ святыхъ Ферреоля и Ферруція есть двѣ статуи, изображающія, одна -- Іоанна Крестителя, а другая -- святаго Антонія; онѣ изъ чистаго золота и вѣсятъ вмѣстѣ семнадцать марокъ, пятнадцать эстелленовъ; а подножія у нихъ изъ позолоченнаго серебра, вѣсомъ въ семнадцать марокъ и пять унцій. Я это доподлинно знаю; недаромъ я золотыхъ дѣлъ мастеръ.
   Тутъ Жегану подали ужинъ. Онъ воскликнулъ, разваливаясь и прислоняясь спиною къ груди своей сосѣдки:
   -- Я ли теперь не счастливѣйшій изъ смертныхъ!-- Прямо насупротивъ меня сидитъ какой-то плѣшивый болванъ и смотритъ на меня точно эрцгерцогъ какой; по лѣвую руку отъ себя я вижу красавца, у котораго зубы такъ длинны, что закрываютъ ему подбородокъ. А самъ я, точно маршалъ Жіе при осадѣ Понтуаза, опираюсь правымъ флангомъ на холмъ... Чортъ возьми, пріятель! По виду судя, ты просто на просто разносчикъ, а осмѣливаешься садиться рядомъ со мною. Не забывай, братъ, что я дворянинъ. Дворянамъ не пристало быть за панибрата съ торгашами. Убирайся-ка прочь отсюда. Эй вы! какъ васъ тамъ? Чуръ не драться! И не стыдно тебѣ, Батистъ Крокъ-Уазанъ, рисковать своимъ великолѣпнымъ носомъ, подставляя его подъ кулакъ этого борова? Дуракъ! Non cuiquam datum est habere nasum {Не каждому дано имѣть носъ...}... Ты поистинѣ божественна, Жакелина Ружь-Орель, жаль только, что у тебя нѣтъ ни одного волоса на головѣ... Слушайте, всѣ вы! Зовутъ меня Жеганомъ Фролло и у меня есть братъ, архидіаконъ, чортъ-бы его побралъ! Все, что я вамъ говорю -- сущая правда. Сдѣлавшись бродягою я охотно отказался отъ дома, находящагося на томъ свѣтѣ, и въ которомъ братъ обѣщалъ уступить мнѣ половину. Dimidiam domum in paradiso. Я подлинный текстъ цитирую. Есть у меня еще участокъ земли въ Тиршапѣ и всѣ женщины въ меня влюблены, -- это такъ же вѣрно, какъ и то, что жилъ на свѣтѣ святой Элуа {Элуа -- по ремеслу золотыхъ дѣдъ мастеръ, жилъ въ VII ст., онъ былъ чеканщикомъ монетъ при Колотаріи II и казначеемъ при Дагоберѣ I. Впослѣдствіи онъ былъ сдѣланъ епископомъ Нойонскимъ и по смерти канонизированъ. Ювелирныя его работы по украшенію церквей достигали замѣчательной степени совершенства и образчики ихъ можно было видѣть въ церквахъ вплоть до конца прошлаго столѣтія. Онъ считался долгое время патрономъ всѣхъ ремесленниковъ, работающихъ молоткомъ. Имя его до сихъ поръ очень популярно во Франціи, благодаря шутливой народной пѣснѣ, въ которой онъ фигурируетъ вмѣстѣ съ королемъ Дагоберомъ.}, бывшій золотыхъ дѣлъ мастеромъ, и что въ добромъ городѣ Парижѣ имѣется пять цеховъ, или что св. Лаврентій былъ сожженъ на кострѣ изъ яичныхъ скорлупъ. Клянусь вамъ, товарищи, что
   
   Je ne beuvrai de piment Devant un an, si je cy mens *).
   *) "Я не буду цѣлый годъ пить перцовки, коли я вамъ теперь солгалъ". Прим. перев.
   
   -- Прелесть моя! Ночь ныньче лунная, посмотри-ка какъ вѣтеръ мнетъ облака, точь въ точь, какъ я мну твою шемизетку... Эй вы, дѣвицы, утрите носъ и ребятамъ и свѣчкѣ... Канальство, что это такое мнѣ подали замѣсто ужина?-- Эй, ты, послушай-ка, хозяйка! У дѣвицъ, что у тебя бываютъ, не найдешь волосъ на головѣ, за то ты суешь волоса въ яичницу, что уже совсѣмъ лишнее. Я, старуха, буде тебѣ извѣстно, люблю плѣшивыя яичницы. Чтобъ тебѣ діаволъ носъ откусилъ! Нечего сказать, хороша харчевня, гдѣ дѣвки, вмѣсто гребней, чешутся вилками.
   Съ этими словами онъ разбилъ свою тарелку объ полъ и запѣлъ во все горло.
   Между тѣмъ Клопенъ Трульефу кончилъ раздачу оружія. Онъ подошелъ къ Гренгуару, который сидѣлъ, положивъ ноги на каминный таганъ, и, повидимому, былъ погруженъ въ глубокое раздумье.
   -- Объ чемъ это ты такъ задумался, дружище Пьеръ? спросилъ его Тунскій король.
   Гренгуаръ повернулся къ нему съ грустной улыбкой.
   -- Да ужъ больно люблю я огонь, дорогой предводитель!-- И совсѣмъ не за то, что онъ согрѣваетъ насъ и варитъ нашу пищу,-- это было-бы слишкомъ низменно,-- а за то, что онъ даетъ искры. Иногда я по цѣлымъ часамъ провожу, любуясь искрами. И чего, чего только не открываю я въ этихъ звѣздочкахъ, которыми усѣяна черная глубь очага! Звѣздочки эти, я вамъ скажу, цѣлые міры.
   -- Разрази меня Богъ, если я понимаю, что ты такое городишь! отозвался бродяга.-- Не знаешь-ли ты, который часъ?
   -- Нѣтъ, не знаю, отвѣчалъ Гренгуаръ.
   Послѣ этого Клопенъ подошелъ къ герцогу Египетскому.
   -- А время-то мы выбрали самое неудачное, братъ Матіасъ! Вѣдь, говорятъ, король Людовикъ Одиннадцатый пріѣхалъ въ Парижъ.
   -- Такъ что же?-- Поэтому самому и надо поторопиться вырвать у него изъ когтей нашу сестру! отвѣчалъ старый цыганъ.
   -- Вотъ это называется разсуждать молодцомъ! Ай да Матіасъ! воскликнулъ король Тунскій.-- Къ тому же мы живо оборудуемъ все дѣло. Каноники сущіе зайцы, а насъ будетъ не малая сила. То-то удивятся парламентскіе посланцы, когда придутъ завтра за нею! Клянусь кишками папы! Я не хочу, чтобъ повѣсили нашу красотку!
   Клопенъ вышелъ изъ кабака.
   А тѣмъ временемъ Жеганъ продолжалъ кричать сиплымъ голосомъ:
   -- Я пью и ѣмъ, я пьянъ, я самъ Юпитеръ! Эй ты, Пьеръ-Душегубецъ! если ты еще взглянешь на меня такими глазами, я тебѣ щелчками собью пыль съ носа.
   Гренгуаръ, выведенный изъ своей задумчивости, слѣдилъ изъ своего угла за шумной и буйной сценой, разыгрывавшейся у него на глазахъ, и бормоталъ сквозь зубы: "Luxuriosa res vinum et tumultuosa ebrietas. {"Вино порождаетъ сладострастіе и пьяная веселость бываетъ шумлива". Прим. перев.} Увы! Какъ хорошо я дѣлаю, что не пью, и какъ правъ св. Бенедиктъ, когда онъ говорить: "Vinum apostatare facit etiam sapientes". {"Вино доводитъ до грѣха даже мудрецовъ". Прим. перев.}
   Въ эту минуту Клопенъ вернулся и крикнулъ громовымъ голосомъ: "Полночь!"
   Восклицаніе это произвело въ кабакѣ такое-же дѣйствіе, какъ сигналъ сѣдлать лошадей, поданный во время привала полка. Всѣ бродяги,-- мужчины, женщины и дѣти -- гурьбою повалили на площадь, грохоча желѣзомъ, которымъ были вооружены.
   Мѣсяцъ передъ этимъ успѣлъ скрыться за тучу.
   Дворъ Чудесъ былъ погруженъ въ глубокій мракъ. Нигдѣ не видно было огня. Между тѣмъ площадь была далеко не безлюдна. На ней можно было разглядѣть толпу мужчинъ и женщинъ, переговаривавшихся между собою въ полголоса. Голоса ихъ раздавались какимъ-то глухимъ гуломъ. Оружіе сверкало въ потемкахъ. Клопенъ взобрался на большой камень.
   -- По мѣстамъ, царство Арго! крикнулъ онъ.-- По мѣстамъ, цыгане! По мѣстамъ, Галилейская имперія!
   Все заколыхалось въ потемкахъ. Неспѣшная толпа, повидимому, выстраивалась въ колонну. Немного погодя, Тунскій король снова возвысилъ голосъ.
   -- А теперь, слушай, ребята! крикнулъ онъ.-- По городу идти безъ шума. Помнить пароль: "Воришки забавляются". Факелы зажигать только придя къ собору. Маршъ!
   Десять минутъ спустя солдаты ночной стражи въ ужасѣ обращались въ бѣгство при видѣ длинной процессіи какихъ-то людей, молча направлявшейся къ мосту Мѣнялъ по извилистымъ улицамъ, которыя во всѣхъ направленіяхъ пересѣкаютъ кварталъ Рынка.
   

IV.
Дружеская услуга не впопадъ.

   Въ эту-же самую ночь звонарю что-то не спалось. Онъ только что обошелъ въ послѣдній разъ церковь. Въ ту минуту, когда онъ запиралъ двери собора, онъ не обратилъ вниманія на архидіакона, который прошелъ мимо него и какъ будто остался недоволенъ, что Квазимодо такъ тщательно запираетъ и задвигаетъ всѣ массивные замки и засовы, придававшіе двумъ половинкамъ соборной двери крѣпость стѣны. Впрочемъ, послѣ ночного происшествія въ кельѣ, Клодъ постоянно обращался сурово съ своимъ питомцемъ. Но вся эта суровость, доходившая порой и до побоевъ, не могла поколебать покорность, терпѣніе и преданность звонаря. Отъ архидіакона онъ все выносилъ,-- оскорбленія, угрозы, удары,-- не отвѣчая ни единымъ словомъ упрека, или жалобы. Самое большое, что онъ себѣ позволялъ, это тревожно слѣдить за Клодомъ глазами, когда тотъ поднимался по лѣстницѣ башни. Но архидіаконъ самъ избѣгалъ показываться на глаза цыганкѣ. И такъ, въ эту ночь Квазимодо, провѣдавъ свои бѣдные колокола, Жакелину, Марію и Тибо, которые онъ за послѣднее время совсѣмъ оставлялъ въ пренебреженіи, поднялся на верхушку сѣверной башни и тамъ, поставивъ на свинцовые листы кровли свой глухой фонарь, просвѣтъ котораго былъ тщательно задвинутъ, принялся смотрѣть на панораму Парижа. Ночь, какъ мы уже сказали, была очень темная; Парижъ, который въ то время, можно сказать, не имѣлъ никакого освѣщенія по ночамъ, представлялся скопленіемъ какихъ-то смутныхъ массъ, нагроможденныхъ другъ на друга и пересѣкаемыхъ тамъ и сямъ бѣловатыми излучинами Сены. Квазимодо могъ разглядѣть среди всѣхъ этихъ темныхъ массъ одинъ только огонекъ, мерцавшій въ окнѣ какого-то дальняго зданія, темный силуэтъ котораго обрисовывался высоко надъ кровлями остальныхъ домовъ въ сторонѣ воротъ св. Антонія. Тамъ, очевидно, тоже кому-то не спалось. Нашъ звонарь, обводя своимъ единственнымъ глазомъ эту панораму, окутанную ночною мглою, чувствовалъ въ душѣ какую-то невыразимую тревогу. За послѣдніе дни онъ жилъ постоянно на-сторожѣ. Онъ замѣтилъ, что вокругъ церкви то и дѣло бродятъ какія-то личности, наружность которыхъ не предвѣщала ничего добраго, и посматриваютъ на окно той кельи, гдѣ нашла себѣ убѣжище Эсмеральда. Онъ подумалъ, что затѣвается какое нибудь покушеніе на несчастную дѣвушку. Ему вообразилось, что и она стала такимъ-же предметомъ народной ненависти, какъ онъ самъ, и что можно ожидать новыхъ напастей. Поэтому-то онъ и взобрался на свою колокольню и, "мечтая въ своей мечтальнѣ", какъ выражается Рабеле, поочередно посматривалъ то на окно кельи, то на городъ, оберегая цыганку, точно добрый сторожевой песъ, и терзая себя всевозможными опасеніями.
   Недовѣрчиво посматривалъ онъ на лежавшую передъ нимъ городскую громаду своимъ единственнымъ глазомъ, которому природа, какъ бы въ утѣшеніе ему, придала такое острое зрѣніе, что оно замѣняло звонарю другіе, недостававшіе ему органы. Вдругъ ему показалось, что съ силуэтомъ набережной Вьель-Пеллетри творится что-то необычайное; въ этомъ пунктѣ какъ будто происходило какое-то движеніе; черная линія парапета, обрисовывавшаяся на бѣловатомъ фонѣ воды, вмѣсто того, чтобы оставаться прямой и неподвижной, подобно остальнымъ набережнымъ, колыхалась точно волны рѣки, или головы идущей толпы.
   Это показалось ему странно. Онъ сталъ всматриваться еще внимательнѣе. Движеніе, повидимому, направлялось къ Cité. Впрочемъ, огней нигдѣ не было видно. Нѣсколько времени продолжалось это движеніе вдоль набережной, потомъ оно мало по малу стало перемѣщаться и скрывалось отъ наблюденія, какъ будто то, что двигалось, углублялось внутрь острова: наконецъ, оно совсѣмъ прекратилось и линія набережной снова стала пряма и неподвижна.
   Пока Квазимодо ломалъ голову, соображая, что бы это могло значить, ему вдругъ показалось, что движеніе возобновилось, на этотъ разъ со стороны улицы Парви, которая врѣзалась въ глубь острова Cité перпендикулярно къ собору Богоматери. Наконецъ, не взирая на темноту ночи, Квазимодо разглядѣлъ первые ряды надвигавшейся колонны, которые изъ улицы Парви вступали на площадь; мгновеніе спустя, вся площадь была запружена толпою народа; что это была за толпа, въ потемкахъ невозможно было разобрать; одно оставалось внѣ сомнѣнія, что она очень многочисленна.
   Въ этомъ зрѣлищѣ было что-то грозное. По всѣмъ вѣроятіямъ толпа эта, такъ старавшаяся, повидимому, скрыть свое движеніе подъ покровомъ ночи, не менѣе старательно избѣгала всякаго шума. Но все-же не могла она подвигаться совершенно беззвучно и приближеніе ея, вѣроятно, давало о себѣ знать хоть топотомъ ногъ. Только звуки эти не доходили до нашего глухого звонаря, и эта масса людей, которыхъ онъ едва могъ разглядѣть и совсѣмъ не слышалъ, хотя они шли и двигались такъ близко отъ него, производила на него впечатлѣніе отряда мертвецовъ, нѣмого, неумолимаго и исчезающаго въ туманѣ. Ему казалось, что къ нему приближается облако, наполненное людьми, что какія-то тѣни наполняютъ собою потемки ночи.
   Всѣ опасенія его воскресли; мысль о покушеніи, направленномъ противъ цыганки, опять овладѣла его умомъ. Онъ смутно почувствовалъ, что приближается какой-то кризисъ. Въ эту рѣшительную минуту въ немъ проявилась такая здравость сужденія и такая быстрая сообразительность, какихъ трудно было ожидать отъ существа, такъ жестоко обиженнаго природой. Онъ прежде всего задался вопросомъ: слѣдуетъ-ли ему разбудить цыганку и бѣжать съ нею изъ собора? Но куда бѣжать? Входы всѣхъ улицъ были заняты таинственною толпою, а задній фасадъ собора выходилъ прямо на рѣку. Лодки въ эту пору нельзя было достать, слѣдовательно всѣ пути къ бѣгству были отрѣзаны. Оставалось одно: стать на порогѣ собора и защищать цыганку до послѣдняго издыханія. Быть можетъ, ему удастся задержать нападающихъ до тѣхъ поръ, пока подоспѣетъ помощь извнѣ, если только вообще на такую помощь можно было разсчитывать въ эту минуту. Будить же Эсмеральду незачѣмъ. Несчастная и безъ того достаточно рано проснется для того, чтобъ умереть. Остановившись на этомъ рѣшеніи, онъ началъ слѣдить за "непріятелемъ" съ болѣе спокойнымъ самообладаніемъ.
   На площади передъ соборомъ толпа выростала ежеминутно. Только, по соображеніямъ Квазимодо, она должна была собираться въ глубокой тишинѣ, потому что окна домовъ, выходившихъ на площадь, оставались закрытыми. Вдругъ блеснулъ свѣтъ и, минуту спустя, семь или восемь зажженыхъ факеловъ задвигались надъ головами, мелькая въ темнотѣ пучками своего пламени. Тутъ Квазимодо явственно разглядѣлъ, что вся площадь кишитъ ужасающимъ множествомъ мужчинъ и женщинъ, одѣтыхъ въ рубище, и вооруженныхъ косами, пиками, ножами и палашами, которые сверкали безчисленными своими остріями. Тамъ и сямъ черныя вилы, возвышавшіяся надъ этими безобразными лицами, придавали имъ видъ рогатыхъ демоновъ. Общій обликъ этой толпы пробудилъ въ Квазимодо какое-то смутное воспоминаніе и ему показалось, что онъ узнаетъ тѣ самыя лица, которыя нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ привѣтствовали въ немъ папу шутовъ. Какой-то человѣкъ, державшій факелъ въ одной рукѣ и дубину въ другой, взлѣзъ на тумбу и, повидимому, произнесъ рѣчь. Вслѣдъ за этимъ толпа сдвигалась правильнымъ строемъ, какъ бы собираясь занять указанныя ей мѣста вокругъ церкви. Квазимодо подобралъ съ кровли свой фонарь и спустился на площадку между двумя башнями, чтобы разсмотрѣть поближе то, что творится на площади, и приготовиться къ оборонѣ.
   Дѣйствительно, Клопенъ Трульефу выстроилъ свою армію въ боевомъ порядкѣ передъ площадью собора. Хотя онъ и не ожидалъ никакого сопротивленія, но, какъ осторожный полководецъ, онъ хотѣлъ сохранить порядокъ, который позволилъ бы ему, въ случаѣ надобности, устоять противъ неожиданнаго нападенія городской стражи или отряда королевскихъ войскъ. Поэтому онъ такъ расположилъ своихъ бойцовъ, что, если смотрѣть на нихъ издали и сверху, они казались римскимъ треугольникомъ Экномской битвы, "свиной головою" Александра Македонскаго, или знаменитымъ клиномъ Густава-Адольфа. Основаніе этого треугольника опиралось на ту сторону площади, которая была противуположна собору и заграждала улицу Парви; одна изъ сторонъ была обращена къ Hôtel Dieu, а другая -- къ улицѣ Сенъ-Пьеръ-о-Бёфъ. Клопенъ Трульефу занялъ свой постъ у вершины треугольника, вмѣстѣ съ герцогомъ Египетскимъ, нашимъ другомъ Жеганомъ и наиболѣе отважными молодцами изъ воровской команды.
   Въ средневѣковыхъ городахъ предпріятія, подобныя тому, которое въ эту минуту парижскіе бродяги затѣяли противъ собора Богоматери, вовсе не были особенной рѣдкостью. Полиціи въ современномъ значеніи этого слова въ то время не существовало. Въ многолюдныхъ городахъ и въ особенности въ столицахъ, чувствовалось отсутствіе центральной, единой, регулирующей власти. Феодализмъ придалъ этимъ большимъ городскимъ общинамъ крайне своеобразную организацію. Городъ представлялъ собраніе множества отдѣльныхъ феодальныхъ помѣстій, самыхъ разнообразныхъ формъ и величинъ. Отсюда множество полицій, противорѣчившихъ одна другой, что въ сущности сводилось на полное отсутствіе полиціи. Такъ, напримѣръ, въ Парижѣ, не считая тѣхъ ста сорока одного владѣльца, которые пользовались правомъ взиманья податей съ отдѣльныхъ участковъ, было еще двадцать пять владѣльцевъ, пользовавшихся какъ правомъ взиманья податей, такъ и судебною властью; епископъ Парижскій имѣлъ это двойное право надъ ста пятью улицами, а пріоръ монастыря Богоматери Полей -- надъ пятью улицами. Всѣ эти феодальные владыки лишь номинально признавали верховную власть короля. Всѣ они пользовались правомъ взимать дорожныя пошлины. Всѣ чувствовали себя въ городѣ, какъ въ своей собственной вотчинѣ. Людовикъ XI, этотъ неутомимый работникъ, начавшій въ такихъ широкихъ размѣрахъ разрушеніе феодальнаго зданія,-- дѣло, которое Ришельё и Людовикъ XIV продолжали въ пользу королевской власти, а Мирабо окончилъ въ пользу народа,-- пытался, правда, прорвать эту сѣть владѣльческихъ юрисдикцій, опутывавшую Парижъ, и съ этою цѣлью издалъ, не справляясь съ правами отдѣльныхъ владѣльцевъ, два или три повелѣнія, касавшіяся общей полиціи города. Такъ, въ 1465 году было предписано обывателямъ съ наступленіемъ ночи зажигать свѣчи на окнахъ своихъ жилищъ и запирать собакъ, подъ страхомъ висѣлицы; въ томъ же году предписывалось запирать улицы на ночь цѣпями и запрещалось выходить изъ дому по ночамъ съ кинжалами и другими орудіями нападенія. Но всѣ эти попытки ввести законы, общіе для всего города, оканчивались ничѣмъ; изданныя постановленія по прошествіи нѣкотораго времени превращались въ мертвую букву; обыватели предоставляли вѣтру задувать свѣчи на окнахъ и оставляли собакъ бродить на волѣ; улицы замыкались цѣпями лишь во время осады города непріятелемъ. Что же касается запрещенія носить оружіе по ночамъ, то единственнымъ ощутительнымъ результатомъ его было то, что улица Coupe-Gueule переименовалась въ улицу Coupe-Gorge. {Rue Coupe Gueule -- улица, гдѣ рѣжутъ глотку; Rue Coupe Gorge -- улица, гдѣ рѣжутъ горло. Примѣч. перев.} Это-ли еще не очевидный прогресъ! Старое зданіе феодальныхъ юрисдикцій продолжало стоять попрежнему: помѣстныя и окружныя управленія громоздились другъ на другѣ, забираясь во владѣнія другъ друга, сцѣпляясь и перепутываясь между собою; стражи и обходы различныхъ наименованій существовали въ видѣ какого-то безполезнаго частокола, сквозь который безпрепятственно проскользали разбой, грабежъ и бунтъ. Среди всей этой неурядицы внезапное нападеніе черни на какой нибудь дворецъ, отель или частный домъ, среди самаго люднаго квартала, отнюдь не могло считаться неслыханнымъ дѣломъ. Въ большинствѣ случаевъ этого рода сосѣди вмѣшивались лишь тогда, когда грабежъ забирался въ ихъ собственныя жилища; а пока дѣло до этого не доходило, они затыкали себѣ уши, чтобъ не слышать ружейную пальбу, затворяли ставни, замыкали двери крѣпкими засовами и предоставляли свалкѣ окончиться съ помощью, или безъ помощи ночной стражи, какъ придется. А на слѣдующее утро парижане сообщали другъ другу:-- Сегодня ночью чернь ворвалась въ отель Этьена Барбета.-- А слышали вы, маршалу Клермону таки-порядкомъ досталось,-- и т. д. Въ виду такого положенія дѣлъ не только королевскія жилища, въ родѣ Лувра, Дворца Правосудія, Бастиліи, Турнель, но и резиденціи простыхъ феодальныхъ владѣльцевъ, въ родѣ Малаго Бурбонскаго дворца, отеля Сенсъ, Ангулемскаго отеля и др. были окружены зубчатыми стѣнами и снабжены амбразурами надъ воротами. Охраною для церквей служило народное уваженіе къ святости мѣста; тѣмъ не менѣе нѣкоторыя церкви -- (соборъ Богоматери не былъ въ томъ числѣ) имѣли свои укрѣпленія. Такъ, аббатство Сенъ-Жерменъ-де-Пре было окружено зубчатою стѣною, точно замокъ феодальнаго барона, и затрачивало на пушки еще больше мѣди, чѣмъ на колокола. Укрѣпленія этого аббатства еще можно было видѣть въ 1610 г. Въ настоящее время отъ него уцѣлѣла одна только церковь, и та приходить въ разрушеніе.
   Но возвратимся къ собору Богоматери.
   Когда размѣщеніе силъ нападающихъ было окончено -- (а мы должны сказать къ чести дисциплины, господствовавшей между бродягами,-- приказанія Клопена исполнялись съ удивительною точностью и въ глубокомъ молчаніи) -- достойный предводитель шайки взмостился на парапетъ, окружавшій паперть, и возвысилъ свой сиплый и грубый голосъ, обратившись лицомъ къ собору; при этомъ онъ размахивалъ своимъ факеломъ, пламя котораго, колеблемое вѣтромъ и то и дѣло заслоняемое выдѣлявшимся изъ факела дымомъ, играло на фасадѣ собора, то исчезавшемъ, то снова выступавшемъ въ его багровомъ отсвѣтѣ.
   -- Слушай, Луи де-Бомонъ, епископъ парижскій, членъ парламентскаго суда!-- такъ говорилъ предводитель бродягъ.-- Я, Клопенъ Трульефу, король Тунскій, великій coëstre, владыка царства арго, епископъ шутовъ, объявляю тебѣ: Наша сестра, облыжно осужденная за колдовство, искала убѣжища въ твоей церкви. Ты былъ обязанъ пріютить ее и оказать ей покровительство. Между тѣмъ, парламентскій судъ хочетъ взять ее изъ церкви и ты на это далъ свое согласіе, такъ что она завтра же была бы повѣшена на площади Гревы, еслибы за нее не вступились Богъ и бродяги. И такъ, мы пришли къ тебѣ, епископъ! Если твоя церковь неприкосновенна, то и наша сестра должна быть неприкосновенна; если ты не признаешь нашу сестру неприкосновенной, то мы не признаемъ неприкосновенность твоей церкви. Вотъ почему мы требуемъ, чтобы ты выдалъ намъ нашу сестру, если хочешь спасти свою церковь, а не то мы сами отнимемъ у тебя дѣвушку и ограбимъ церковь. А въ знакъ того, что все сказанное правда, я водружаю здѣсь свое знамя, и да хранитъ тебя Богъ, епископъ парижскій!
   Квазимодо, къ несчастью, не могъ разслышать ни одного слова изо всей этой рѣчи, которая была произнесена съ какимъ-то мрачнымъ и дикимъ величіемъ. Одинъ изъ бродягъ подалъ знамя Клопену, который торжественно водрузилъ его въ расщелинѣ между двухъ каменныхъ плитъ паперти. Знамя это было на что иное, какъ вила, съ зубцовъ которой свѣшивался большой кусокъ кроваваго мяса какой-то дохлой скотины.
   Исполнивъ этотъ обрядъ, король Тунскій обернулся и обвелъ взглядомъ свою армію, глаза которой сверкали почти такъ же, какъ и пики. Послѣ небольшой паузы онъ воскликнулъ:
   -- Впередъ, ребята! За работу, удальцы!
   Человѣкъ тридцать коренастыхъ мужчинъ, съ могучими членами и съ закоптѣлыми лицами, изобличавшими въ нихъ слесарей, выступили изъ рядовъ, вооруженные клещами, молотками и неся желѣзныя полосы на плечахъ. Всѣ они направились къ главному входу собора, поднялись по ступенямъ паперти и, присѣвъ на корточки подъ стрѣльчатымъ сводомъ главнаго входа, принялись ломать дверь своими клещами и рычагами. Множество бродягъ повалило вслѣдъ за ними -- одни, чтобъ помогать имъ, а другіе, чтобъ посмотрѣть поближе на ихъ работу. Всѣ одиннадцать ступеней портала были заняты тѣснившимся народомъ.
   Между тѣмъ дверь не подавалась.-- Чортъ возьми! Вѣдь ишь какая упрямая! говорилъ одинъ.-- Стара она, такъ не мудрено, что хрящи у нея затвердѣли, острилъ другой.-- Смѣлѣй, братцы! поощрялъ работавшихъ Клопенъ.-- Голову готовъ призакладывать, что вы взломаете дверь, похитите дѣвицу и ограбите церковь, прежде, чѣмъ успѣетъ проснуться хоть одинъ изъ церковныхъ сторожей. Да вонъ, ужъ никакъ замокъ трещитъ.
   Рѣчь Трульефу была прервана страшнымъ грохотомъ, раздавшимся въ эту минуту позади его. Онъ обернулся: оказалось, что громадное бревно упало откуда-то сверху. Оно раздавило около дюжины человѣкъ изъ бродягъ, стоявшихъ на ступеняхъ паперти и, отскочивъ на мостовую съ шумомъ, походившимъ на пушечный выстрѣлъ, перешибло тамъ и сямъ ноги оборванцамъ, толпа которыхъ разступилась съ воплями ужаса. Въ одно мгновеніе ока пространство передъ папертью опустѣло. Бродяги, ломавшіе дверь, хотя и были зищищены глубокою нишею портала, бросили свою работу и самъ Клопенъ отступилъ на почтительное разстояніе отъ церкви.
   -- Ну, счастливо я отдѣлался! проговорилъ Жеганъ, -- вѣдь оно пролетѣло отъ меня такъ близко, что я почувствовалъ вѣтеръ отъ его полета. А вотъ Пьеръ Душегубъ -- такъ тотъ отдалъ душу Богу.
   Невозможно описать какая смѣсь изумленія и испуга овладѣла бродягами при паденіи этого бревна. Они простояли нѣсколько минутъ, поднявъ глаза кверху; двадцать тысячъ королевскихъ стрѣлковъ не такъ ошеломили-бы ихъ, какъ этотъ чурбанъ, слетѣвшій имъ на головы невѣдомо откуда.
   -- Сатана! проворчалъ герцогъ Египетскій,-- это ужъ чернокнижіемъ отзывается.
   -- Я такъ полагаю, что бревно свалилось къ намъ прямо съ луны, замѣтилъ Андри ле-Ружъ.
   -- Оно точно, луна-то, говорятъ, подъ особымъ покровительствомъ Пресвятой Дѣвы находится! вставилъ свое мнѣніе Франсуа Шантирюнъ.
   -- Тысяча чертей! воскликнулъ Клопенъ,-- всѣ вы безмозглое дурачье! Но въ сущности онъ и самъ не зналъ, какъ объяснить паденіе бревна.
   На фасадѣ собора ничего нельзя было разглядѣть, такъ какъ свѣтъ факеловъ не достигалъ до его верхней части. Тяжелое бревно валялось на землѣ, а передъ папертью раздавались стоны несчастныхъ, которымъ достался первый его ударъ при паденіи и у которыхъ животы были разсѣчены объ острые углы ступеней.
   Наконецъ, когда миновало первое изумленіе, король Тунскій пріискалъ объясненіе, показавшееся его товарищамъ достаточно правдоподобнымъ.
   -- Это соборные попы вздумали защищаться, прахъ ихъ побери! воскликнулъ онъ.-- А коли такъ, разнесемъ все братцы! разнесемъ все!
   -- Разнесемъ все! подхватила толпа съ оглушительнымъ ревомъ. И вслѣдъ за этимъ по фасаду церкви былъ данъ залпъ изъ мушкетовъ и самострѣловъ.
   При этомъ залпѣ мирные обитатели окружающихъ домовъ проснулись; нѣсколько оконъ распахнулось и въ нихъ показались ночные колпаки и руки, державшія зажженыя свѣчи.
   -- Стрѣляй по окнамъ! крикнулъ Клопенъ. Окна при этомъ восклицаніи тотчасъ-же захлопнулись и бѣдные буржуа, едва успѣвшіе бросить одинъ испуганный взглядъ на эту шумную сцену, озаренную мерцаніемъ факеловъ, поспѣшили, обливаясь холоднымъ потомъ, опять улечься рядомъ съ своими женами, въ недоумѣніи спрашивая себя, вѣдьмы, что-ли, вздумали на этотъ разъ справлять свой шабашъ на паперти собора, или-же бургундцы неожиданно напали на городъ, такъ-же, какъ въ 64-мъ году? Тутъ мужьямъ стали представляться картины грабежа, а женамъ начала мерещиться опасность изнасилованія.
   -- Разнесемъ все! продолжали кричать граждане царства-арго, но они не рѣшались приблизиться къ собору. Поперемѣнно посматривали они то на церковь, то на бревно: бревно лежало неподвижно; церковь стояла по прежнему молчаливая и, повидимому, безлюдная; во во всемъ этомъ было нѣчто леденившее страхомъ сердце бродягъ.
   -- Чего стали, слесаря! крикнулъ Трульефу. Ломать дверь.
   Но никто не дѣлалъ ни шага.
   -- Ахъ вы чортовы трусы! воскликнулъ Клопенъ.-- Нашли чего испугаться,-- простой перекладины.
   Старый слесарь подошелъ къ нему и сказалъ:
   -- Не перекладина насъ останавливаетъ, командиръ! А вотъ съ дверью-то ничего не подѣлаешь. Она вся обшита желѣзными полосами. Клещи ее не берутъ.
   -- Что-жъ вамъ нужно, чтобъ ее взломать? спросилъ Клопенъ.
   -- Да нужно бы таранъ.
   Тунскій король храбро подбѣжалъ къ бревну и, поставивъ на него ногу, воскликнулъ:-- "А вотъ вамъ и таранъ. Сами каноники намъ его доставили." -- И, отвѣсивъ насмѣшливый поклонъ по направленію къ церкви, онъ добавилъ:-- Спасибо вамъ, отцы каноники!
   Эта выходка произвела хорошее впечатлѣніе. Бродяги воспрянули духомъ: минуту спустя, двѣ сотни сильныхъ рукъ подняли съ земли тяжелое бревно точно перышко и бѣшено устремились съ нимъ къ двери главнаго хода, которую уже ранѣе пытались расшатать. При слабомъ освѣщеніи немногихъ факеловъ, зажженыхъ на площади бродягами, это бревно, несомое къ церкви толпою бѣгущихъ людей, казалось какимъ-то чудовищнымъ тысяченогимъ звѣремъ, который, пригнувъ голову къ землѣ, бросался на каменнаго гиганта.
   Когда бревно ударилось объ дверь собора, эта дверь, сдѣланная на половину изъ металла, загудѣла точно громадный барабанъ. Пробить ее не удалось, но весь соборъ задрожалъ отъ удара, который гулко раздался въ обширныхъ пустыхъ пространствахъ внутри зданія. Въ ту же минуту на головы нападающихъ съ высоты соборнаго фасада посыпался цѣлый градъ большихъ каменьевъ. "Чортъ возьми! воскликнулъ Жеганъ, -- неужто башни вздумали швырять въ насъ своими каменными рѣшетками?.." Но первый импульсъ нападающимъ былъ уже данъ. Король Тунскій ободрялъ ихъ собственнымъ примѣромъ. Всѣ были убѣждены, что это епископъ защищается отъ нападенія и мысль эта побуждала бродягъ еще съ большимъ ожесточеніемъ бить въ дверь тараномъ, не взирая на камни, сыпавшіеся сверху и раскраивавшіе то одинъ черепъ, то другой.
   Замѣчательно, что камни эти падали по одиночкѣ, хотя и быстро слѣдовали другъ за другомъ. Каждый разъ, какъ они падали, бродяги чувствовали одновременно два удара, одинъ попадалъ кому нибудь въ голову, другой -- въ ноги. Рѣдкій камень пролеталъ,-- никого не задѣвъ, и уже толстый слой убитыхъ и раненыхъ устилалъ землю подъ ногами нападающихъ, ряды которыхъ постоянно обновлялись, приходя все въ большее остервенѣніе. Длинное бревно продолжало ударяться въ дверь мѣрными ударами, точно языкъ колокола, камни продолжали сыпаться, а дверь попрежнему гудѣла.
   Читатель, безъ сомнѣнія, уже угадалъ, что это неожиданное сопротивленіе, такъ ожесточившее бродягъ, исходило отъ Квазимодо.
   Случай, къ несчастью, помогъ бѣдному звонарю.
   Когда онъ спустился на площадку, лежащую между двумя башнями, смутныя мысли вихремъ кружились въ его головѣ; онъ нѣсколько минутъ метался, какъ безумный, взадъ и впередъ по галлереѣ, глядя сверху на сплошную массу нападающихъ, готовую ринуться на церковь, и призывалъ на помощь всѣ силы неба или ада, чтобъ спасти цыганку. У него было мелькнула мысль взбѣжать на южную колокольню и забить въ набатъ, но тутъ онъ сообразилъ, что пока онъ раскачаетъ колоколъ, пока густой голосъ Маріи успѣетъ издать первый призывный кликъ, нападающіе десять разъ успѣютъ взломать дверь. Какъ разъ въ эту минуту бродяги устремлялись съ бревномъ къ главному входу. Что тутъ было дѣлать?
   Вдругъ онъ вспомнилъ, что весь предшествующій день рабочіе были заняты починкою стѣны, внутреннихъ перекладинъ и кровли южной башни. Мысль эта озарила его лучемъ свѣта. Стѣна была каменная, кровля -- свинцовая, а внутреннія перекладины колокольни -- деревянныя (эти перекладины были такъ часты, что ихъ прозвали "лѣсомъ").
   Квазимодо бросился къ этой башнѣ. Нижніе этажи ея, дѣйствительно были завалены строительными матеріалами. Тутъ были цѣлыя груды песчанника, множество листовъ свинца, свернутыхъ въ трубки, связки драни, крѣпкія бревна, уже отмѣченныя зарубками топора, кучи мусора, словомъ, полный арсеналъ.
   Времени терять было нечего. Внизу толпа работала кольями и молотами. Сознаніе опасности удесятеряло силы Квазимодо; онъ поднялъ одно изъ бревенъ, самое тяжелое и самое длинное, высунулъ его въ одно изъ отверстій башни, затѣмъ обѣжалъ и подхватилъ его снаружи; положивъ одинъ конецъ бревна на край рѣшетки, огибающей всю площадку, онъ передвигалъ его все дальше и дальше по ребру этой рѣшетки и сбросилъ, наконецъ, въ бездну. Громадная балка, въ этомъ паденіи съ высоты ста шестидесяти футовъ, задѣла стѣну, разбила множество рѣзныхъ украшеній, нѣсколько разъ перевернулась на самой себѣ, точно крыло мельницы, вертящееся въ воздухѣ безъ своей оси, и наконецъ упала на землю; раздался страшный вопль бродягъ и черная масса бревна отскочила рикошетомъ на мостовую, точно змѣя, дѣлающая прыжокъ.
   Квазимодо увидѣлъ, что бродяги, при паденіи балки, разлетѣлись въ разныя стороны, точно пепелъ отъ дуновенія ребенка. Онъ воспользовался ихъ испугомъ, и пока они съ суевѣрнымъ страхомъ посматривали на эту массу, свалившуюся съ неба, да увѣчили стрѣлами и мелкой дробью статуи портала, Квазимодо молча наваливалъ груды щебня, камней, каменныхъ плитъ и даже мѣшковъ съ инструментами у того самаго края рѣшетки, съ котораго онъ уже сбросилъ бревно.
   Такимъ образомъ, какъ только они начали бить дверь тараномъ, на нихъ посыпался цѣлый градъ камней и имъ показалось, что церковь разрушается сама собою надъ ихъ головами.
   Тотъ, кто могъ бы видѣть Квазимодо въ эту минуту, ужаснулся-бы. Не довольствуясь тѣми метательными снарядами, которые онъ заготовилъ на перилахъ, онъ навалилъ цѣлую кучу камней на самой площадкѣ собора. Какъ только запасъ камней на краю рѣшетки истощился, онъ принялся за эту кучу. То нагибался онъ, то выпрямлялся, снова нагибался и снова выпрямлялся, дѣйствуя съ невѣроятной быстротою. Огромная голова его, похожая на голову гнома, свѣшивалась черезъ край рѣшетки и вслѣдъ за тѣмъ летѣлъ громадный камень, за этимъ камнемъ летѣлъ другой, третій. Иногда онъ слѣдилъ за полетомъ какого нибудь особенно тяжелаго камня, и когда этотъ послѣдній, падая, убивалъ заразъ нѣсколько человѣкъ, Квазимодо издавалъ одобрительный звукъ.
   Оборванцы, однако, не унывали. Уже болѣе двадцати разъ толстая дверь, на которую они нападали съ такимъ остервенѣніемъ, дрогнула подъ напоромъ дубоваго тарана, тяжесть котораго была увеличена силою цѣлой сотни людей. Досчатыя части двери трещали, рѣзныя украшенія разлетались въ дребезги, петли, при каждомъ ударѣ, подпрыгивали, пазы расшатывались, дерево растиралось между желѣзныхъ полосъ, которыми оно было обито, и превращалось въ порошокъ. На счастье Квазимодо, въ двери было больше желѣза, чѣмъ дерева.
   Онъ чувствовалъ, однако, что дверь главнаго входа начинаетъ подаваться. Не взирая на глухоту нашего звонаря, каждый ударъ тарана, гулко подхваченный эхомъ внутри церкви, отзывался и въ его сердцѣ. Ему было видно сверху, какъ бродяги въ изступленіи торжества грозились кулакомъ на сумрачный фасадъ зданія. Онъ завидовалъ за себя и за цыганку крыльямъ испуганныхъ совъ, которыя цѣлыми стаями проносились надъ его головою, ища болѣе безопаснаго убѣжища.
   Дождь камней, очевидно, былъ недостаточенъ для отраженія нападающихъ.
   Въ эту-то критическую минуту Квазимодо замѣтилъ нѣсколько пониже той рѣшетки, съ которой онъ бомбардировалъ бродягъ, два длинные каменные желоба для стока воды; дальній конецъ этихъ желобовъ приходился какъ разъ надъ главнымъ входомъ, а внутреннее ихъ отверстіе примыкало къ каменнымъ плитамъ площадки, на которой стоялъ Квазимодо. У него мелькнула блистательная идея. Онъ бросился въ свою коморку и принесъ оттуда вязанку хвороста. Затѣмъ навалилъ на этотъ хворостъ изрядное количество дранокъ и свитковъ свинцу, -- матеріала, которымъ онъ до сихъ аоръ еще не пользовался. Расположивъ этотъ костеръ передъ самыми отверстіями желобовъ, онъ поджегъ его, добывъ огня изъ своего фонаря.
   Между тѣмъ бродяги, видя, что дождь камней прекратился, перестали глядѣть вверхъ. Запыхавшись, точно стая гончихъ, загнавшая кабана въ его логовище, тѣснились они вокругъ двери главнаго входа, уже на половину разбитой тараномъ, но все еще державшейся. Съ захватывающимъ духъ нетерпѣніемъ ожидали они послѣдняго удара, который долженъ былъ пробить въ ней брешь. Каждый наровилъ протискаться впередъ, чтобы броситься въ числѣ первыхъ, какъ только будетъ возможно, въ этотъ роскошный соборъ, въ который со всѣхъ концовъ стекались богатства въ теченіи трехъ вѣковъ. Съ радостнымъ гоготаньемъ, предвкушая наслажденіе будущаго грабежа перечисляли они другъ другу кресты изъ литого серебра, роскошныя парчевыя ризы, гробницы, отдѣланныя серебромъ подъ чернью, богатыя украшенія церковныхъ хоровъ; они вспоминали великолѣпныя церковныя празднества, сіявшія огнями безчисленныхъ восковыхъ свѣчей на Рождествѣ и залитыя солнечнымъ свѣтомъ на Пасхѣ. Они какъ будто уже видѣли передъ собою всѣ эти канделябры, раки съ мощами, дароносицы, ковчежцы и прочую утварь, которая въ большіе праздники покрывала алтари какъ-бы сплошною бронею изъ золота и драгоцѣнныхъ камней. Можно поручиться, что въ эту минуту всѣ члены почтеннаго воровскаго братства гораздо менѣе были озабочены освобожденіемъ цыганки, чѣмъ предстоявшимъ разграбленіемъ церкви. Мы даже готовы были-бы предположить, что для многихъ изъ нихъ съ самаго начала Эсмеральда была лишь предлогомъ, еслибы только воры нуждались въ пріисканіи предлоговъ для воровства.
   Вдругъ, въ тотъ самый моментъ, когда они скучились около тарана и каждый изъ нихъ, сдерживая дыханье и напрягая мускулы, старался вложить всю свою силу въ послѣдній, рѣшительный ударъ, въ толпѣ раздался вопль еще болѣе ужасающій, чѣмъ тотъ, который за нѣсколько времени передъ этимъ поднялся и замеръ подъ бревномъ, упавшимъ на головы осаждающихъ. Тѣ, которые не вопили и которые еще оставались живы, оглянулись. Двѣ струи растопленнаго свинца лились съ кровли зданія какъ разъ на то мѣсто, гдѣ толпа была всего гуще. Это море людей опадало подъ кипящимъ металломъ, который сдѣлалъ въ немъ два черныя и дымящіяся углубленія, точно кипятокъ, вылитый въ снѣгъ. Въ этихъ двухъ углубленіяхъ умирающіе, съ обугленными на половину тѣлами, корчились и ревѣли отъ боли. Вокругъ двухъ главныхъ струй, брызги этого страшнаго дождя разлетались во всѣ стороны, обдавая нападающихъ и врѣзаясь то тамъ, то здѣсь въ черепа, точно огненные буравчики. Грузно падалъ этотъ огонь на нападающихъ и опустошалъ ихъ ряды своими безчисленными градинами.
   Крикъ, раздавшійся среди бродягъ, былъ ужасающій. Всѣ они разбѣжались въ безпорядкѣ, бросивъ таранъ на умирающихъ; даже самые смѣлые не устояли и паперть вторично опустѣла.
   Всѣ взгляды обратились къ кровлѣ собора. То, что они увидѣли, было поистинѣ необычайно. На вершинѣ верхней галлереи, какъ разъ надъ центральною розеткою собора, пылало яркое пламя, которое поднималось къ небу между двухъ башенъ, бросая вокругъ себя цѣлый рой искръ, кружившихся въ воздухѣ; дико и изступленно металось это пламя то въ ту, то въ другую сторону; порою вѣтеръ отрывалъ отъ него огненный языкъ и уносилъ его прочь, въ клубахъ дыма. А пониже этого костра, подъ темной рѣшеткой съ ея сквозной рѣзьбою, тянулись два желоба, отверстія которыхъ, заканчивавшіяся въ формѣ пасти какихъ-то чудовищъ, непрерывно изрыгали огненный дождь, который своими серебристыми струями рѣзко выдѣлялся на темпомъ фонѣ фасада въ нижней его части. По мѣрѣ того, какъ обѣ струи растопленнаго свинца приближались къ землѣ, онѣ расширялись снопомъ, на подобіе воды, льющейся изъ безчисленныхъ отверстій лейки. А надъ пылающимъ костромъ на кровлѣ собора высились обѣ башни, отъ каждой изъ которыхъ видны были двѣ стороны,-- одна черная, а другая -- огненно-красная; при этомъ освѣщеніи башни отбрасывали отъ себя колоссальную тѣнь, уходившую въ самое небо, и казались еще выше, чѣмъ обыкновенно. Безчисленныя каменныя изображенія демоновъ и драконовъ, которыми онѣ были покрыты, принимали какой-то зловѣщій видъ. При мерцающемъ свѣтѣ пламени казалось, что всѣ эти изображенія шевелятся. Иныя змѣи, какъ будто осклаблялись; пасти чудовищъ, которыми заканчивались водосточныя трубы, словно разѣвались и щелкали зубами, саламандры дули на огонь, а горгоны чихали отъ дыма. И среди всѣхъ этихъ чудовищъ, которыхъ огонь и шумъ пробудили отъ ихъ окаменѣлаго сна, виднѣлось одно чудовище, которое расхаживало взадъ и впередъ и фигура котораго отъ времени до времени мелькала передъ пылающимъ костромъ, точно летучая мышь, проносящаяся въ пространствѣ, освѣщенномъ свѣчею.
   Надо было ожидать, что этотъ необычайный маякъ вскорѣ расбудитъ даже дровосѣка дальнихъ Бисетрскихъ холмовъ, который съ ужасомъ увидитъ гигантскую тѣнь соборныхъ башенъ, пляшущую на кустахъ окрестной лѣсной чащи.
   Бродяги въ ужасѣ молчали. Среди наступившей тишины слышны были испуганные крики канониковъ, запертыхъ въ своемъ монастырѣ и растерявшихся еще больше, чѣмъ лошади въ горящей конюшнѣ; отъ времени до времени раздавался легкій стукъ окна, которое растворяли украдкой и тотчасъ-же поспѣшно захлопывали; внутри больницы Hôtel Dieu тоже шла возня; къ этимъ звукамъ, нарушавшимъ тишину, присоединялось гудѣнье вѣтра въ пламени, послѣдній хрипъ умирающихъ, да непрерывный шумъ огненнаго дождя, падавшаго на мостовую.
   Между тѣмъ предводители удалились подъ навѣсъ у подъѣзда отеля Гондлорье и совѣщались между собою. Герцогъ Египетскій, присѣвъ на тумбу, съ какимъ-то суевѣрнымъ страхомъ посматривалъ на фантастическій костеръ, пылавшій въ воздухѣ, на высотѣ двухъсоть футъ отъ земли. Клопенъ Трульефу отъ бѣшенства кусалъ свои огромные кулаки.
   -- Нѣтъ никакой возможности подойти! бормоталъ онъ сквозь зубы.
   -- Эта старая церковь заколдована, ворчалъ старый цыганъ, Матіасъ Гунгади-Спикали.
   -- Клянусь усами папы! воскликнулъ одинъ пожилой бродяга, въ свое время служившій въ солдатахъ,-- эти церковные желоба умѣютъ плеваться расплавленнымъ свинцомъ не хуже Лектурскихъ бойницъ.
   -- Видите вы этого чорта, который ходитъ взадъ и впередъ мимо костра? воскликнулъ герцогъ Египетскій.
   -- Канальство! воскликнулъ Клопенъ, -- да это -- проклятый звонарь, это Квазимодо!
   Цыганъ покачалъ головою.
   -- А я вамъ говорю, что это духъ Сабнакъ, великій маркизъ и демонъ укрѣпленій. Онъ является во образѣ вооруженнаго солдата съ львиною головою. Иногда онъ показывается верхомъ на чудовищной лошади. Онъ обращаетъ людей въ камень и изъ этихъ камней строитъ башни. Подъ его начальствомъ состоитъ пятьдесятъ легіоновъ. Это положительно онъ; я его узнаю. Иногда онъ наряжается въ богатое платье изъ золотой узорчатой матеріи, въ родѣ того, какъ ходятъ турки.
   -- Гдѣ Бельвинь де л'Этуаль? спросилъ Клопенъ.
   -- Онъ убитъ, отвѣчала какая-то женщина изъ толпы бродягъ.
   Андри-ле-Ружъ смѣялся идіотскимъ смѣхомъ.
   -- Вотъ оно какъ! проговорилъ онъ, -- соборъ Богоматери задаетъ работу больницѣ Hôtel Dieu.
   -- Неужто же нѣтъ никакого средства взломать эту дверь? воскликнулъ Тунскій король, топнувъ ногою.
   Герцогъ Египетскій печально указалъ ему на двѣ струи растопленнаго свинца, которыя продолжали обрисовываться на темномъ фасадѣ церкви, точно два длинныя, фосфорическія веретена.
   -- Бывали и прежде примѣры, что церкви такимъ образомъ защищались сами, проговорилъ онъ, вздохнувъ.-- Сорокъ лѣтъ тому назадъ соборъ Св. Софіи въ Константинополѣ три раза сбрасывалъ на землю полумѣсяцъ Магомета, потрясая своими куполами: видъ эти куполы -- головы. Ну, а что до этого собора, то недаромъ его построилъ Гильомъ Парижскій; онъ былъ колдунъ.
   -- Такъ неужто же намъ придется утекать ничего не сдѣлавши, точно какимъ мелкимъ мазурикамъ! проговорилъ Клопенъ. Неужто мы оставимъ тамъ нашу сестру, чтобъ эти судейскіе волки завтра же ее повѣсили?
   -- А ризница-то, гдѣ золота столько, что хоть, лопатами греби! добавилъ одинъ изъ бродягъ, имя котораго, къ сожалѣнію, до насъ не дошло.
   -- Вѣдь экая дьявольщина! воскликнулъ Клопенъ.
   -- Попытаемся еще разъ, предложилъ бродяга, только что говорившій передъ этимъ.
   Матіасъ Гунгади покачалъ головою.
   -- Дверью намъ не войти; надо отыскать незащищенное мѣсто въ бронѣ старой чародѣйки, -- какую нибудь лазейку, подземный ходъ, словомъ, какую нибудь щель.,
   -- Я иду опять на приступъ, проговорилъ Клопенъ,-- кто хочетъ за мною слѣдовать?.. А кстати, куда дѣвался школяръ Жеганъ, навьючившій на себя такіе тяжелые доспѣхи?
   -- Онъ, должно быть, погибъ, отозвался кто-то,-- смѣха его что то уже больше нигдѣ не слышно.
   Король Тунскій нахмурился.
   -- Тѣмъ хуже, пробормоталъ онъ.-- Подъ этими неуклюжими доспѣхами билось смѣлое сердце. А гдѣ Гренгуаръ?
   -- Командиръ Клопенъ! отвѣчалъ Андри ле-Ружъ,-- онъ куда-то исчезъ еще въ то время, когда мы были у моста Мѣнялъ.
   Клопенъ топнулъ ногою.
   -- Ахъ ты чортовъ сынъ! Самъ же заварилъ всю эту кашу, а какъ до дѣла дошло, такъ и на утекъ?!.. Трусливый болтунишка! Ему только въ пору носить бабій башмакъ на головѣ вмѣсто шлема.
   -- Командиръ Клопенъ! перебилъ его Андри ле-Ружъ, присматривавшійся передъ этимъ къ какому-то предмету на улицѣ Парви,-- школяръ-то вонъ, отыскался.
   -- Хвала Плутону! воскликнулъ Клопенъ.-- Но какого чорта волочитъ онъ за собою?
   То былъ, дѣйствительно, Жеганъ. Онъ бѣжалъ со всей быстротою, какую только допускала тяжесть его рыцарскихъ доспѣховъ и длинной лѣстницы, которую онъ храбро влачилъ за собою по мостовой, надсаживаясь точно муравей, подцѣпившій стебель въ двадцать разъ длиннѣе самого себя.
   -- Побѣда, Te Deum! кричалъ школяръ.-- Вотъ она, лѣстница судовыхъ нагрузчиковъ пристани Сенъ-Ландри.
   Клопенъ подошелъ къ нему.
   -- Дитя! Что это ты -- прахъ тебя побери! затѣваешь -- съ этой лѣстницей? спросилъ онъ.
   -- Досталъ-таки ее! проговорилъ Жеганъ, останавливаясь и съ трудомъ переводя духъ.-- Я зналъ, гдѣ ее прячутъ... Подъ навѣсомъ, въ домѣ лейтенанта. А у меня тамъ одна знакомая дѣвица есть, которая находитъ, что я красивъ, какъ Купидонъ... Вотъ черезъ нее-то я и добылъ лѣстницу!.. Бѣдняжка вышла ко мнѣ въ одной сорочкѣ.
   -- Все это прекрасно, сказалъ Клопенъ, но что ты хочешь съ нею сдѣлать?
   Жеганъ посмотрѣлъ на него лукавымъ и самоувѣреннымъ взглядомъ и прищелкнулъ пальцами, точно кастаньетами. Онъ былъ великолѣпенъ въ эту минуту. На головѣ у него была одна изъ тѣхъ фантастическихъ касокъ пятнадцатаго столѣтія, которыя пугали непріятеля своими нашлемниками, обремененными всевозможными придатками. На каскѣ Жегана торчало не менѣе десяти желѣзныхъ клювовъ, такъ что нашъ другъ могъ бы оспаривать внушительное прозвище δεκεμβολος; у гомерическаго корабля Нестора.
   -- Что я хочу съ нею сдѣлать, могущественный повелитель? отвѣчалъ Жеганъ.-- А видите вы вонъ тамъ рядъ статуй, которыя съ такими глупыми физіономіями выстроились надъ тремя порталами?
   -- Ну, нижу. Дальше что?
   -- Это галлерея французскихъ королей.
   -- Мнѣ-то что до этого за дѣло? перебилъ его Клопенъ.
   -- А вотъ, погодите. Въ концѣ этой галлереи есть дверь, которая запирается только на задвижку. При помощи вотъ этой лѣстницы я поднимусь на галлерею и черезъ дверь проникну въ церковь.
   -- Дитя, дай мнѣ взобраться первому по твоей лѣстницѣ.
   -- Ну нѣтъ, слуга покорный! Лѣстницу-то вѣдь я досталъ. Коли хотите, пойдемте со мною. Вы полѣзете вторымъ.
   -- Чтобъ тебя Вельзевулъ удавилъ! сердито проговорилъ Клопенъ.-- Я нигдѣ не хочу быть вторымъ.
   -- Такъ ищи себѣ другую лѣстницу, Клопенъ!
   И съ этими словами Жеганъ бросился бѣжать по площади, таща за собою свою лѣстницу и крича во все горло: "За мной, ребята!"
   Въ одно мгновеніе лѣстница была приставлена къ рѣшеткѣ нижней галлереи въ томъ мѣстѣ, которое приходилось надъ однимъ изъ боковыхъ порталовъ. Толпа бродягъ съ громкими криками скучилась у подножія лѣстницы. Каждый желалъ по ней взобраться первымъ. Но Жеганъ отстоялъ свое право и раньше всѣхъ занесъ ногу на перекладину. Лѣзть ему пришлось довольно долго; тяжелые доспѣхи стѣсняли его движенія; одною рукою онъ хватался за лѣстницу, а другою придерживалъ свой самострѣлъ. Галлерея французскихъ королей въ настоящее время находится на высотѣ шестидесяти футъ надъ землею. Въ то время къ этой высотѣ надо было прибавить еще одиннадцать ступеней церковнаго помоста. Достигнувъ половинц. лѣстницы, Жеганъ пріостановился и бросилъ печальный взглядъ внизъ на трупы, которыми были усѣяны ступени паперти. "Увы! проговорилъ онъ, -- эта груда труповъ была бы достойна фигурировать въ пятой пѣснѣ Илліады!" Затѣмъ онъ полѣзъ далѣе. Бродяги слѣдовали за нимъ. На каждой изъ перекладинъ лѣстницы было но человѣку. Этотъ длинный восходящій рядъ спинъ, покрытыхъ латами, казался въ полумракѣ чешуйчатою змѣею, ползущею вверхъ по фасаду церкви. Жеганъ, который изображалъ изъ себя голову змѣи, насвистывалъ что-то во время своего восхожденія, дополняя такимъ образомъ это сходство.
   Наконецъ школяръ достигъ галлереи и бойко перелѣзъ черезъ окаймлявшія ея перила, при громкихъ, одобрительныхъ кликахъ толпы. Овладѣвъ такимъ образомъ цитаделью, онъ испустилъ радостное восклицаніе и вдругъ остановился, окаменѣвъ отъ ужаса. За одной изъ статуй королей онъ увидалъ Квазимодо, который стоялъ, притаившись, и единственный глазъ котораго сверкалъ, какъ уголь.
   Прежде, чѣмъ кто либо изъ осаждающихъ успѣлъ вслѣдъ за Жеганомъ перелѣзть на галлерею, грозный горбунъ однимъ скачкомъ очутился у вершины лѣстницы, схватилъ ее, не говоря ни слова, за концы вертикальныхъ брусьевъ своими мощными руками, отстранилъ эти концы отъ стѣны, къ которой они были приставлены, съ минуту покачалъ въ пространствѣ длинной и гибкой лѣстницей, унизанной сверху до низу людьми, которые испускали при этомъ вопли отчаянья, и вдругъ, съ нечеловѣческою силою, отбросилъ и лѣстницу и людей на площадь. Настала минута, когда у самыхъ отважныхъ сердце замерло отъ ужаса. Лѣстница, отброшенная назадъ, съ секунду простояла неподвижно въ воздухѣ, какъ бы въ нерѣшимости, потомъ зашаталась и вдругъ, описавъ страшную дугу въ восемьдесятъ футовъ въ діаметрѣ, грохнулась на мостовую со всѣмъ своимъ грузомъ разбойниковъ, быстрѣе, чѣмъ то могъ бы сдѣлать подъемный мостъ, сорвавшійся съ своихъ цѣпей. Раздалось оглушительное проклятье, затѣмъ все затихло и нѣсколько несчастныхъ изувѣченныхъ ползкомъ стало выбираться изъ-подъ груды мертвыхъ тѣлъ.
   Вопль скорби и негодованія смѣнилъ крики торжества въ рядахъ осаждающихъ. Квазимодо между тѣмъ невозмутимо смотрѣлъ на площадь, положивъ локти на перила галлереи. Онъ казался какимъ-то древнимъ королемъ, обросшимъ волосами и выглядывающимъ изъ окна своего дворца.
   Положеніе Жегана Фролло было критическое. Онъ очутился въ галлереѣ одинъ на одинъ съ грознымъ звонаремъ; отвѣсная стѣна въ восемьдесятъ футъ отдѣляла его отъ товарищей. Пока Квазимодо раскачивалъ лѣстницу, школяръ бросился было къ двери, которая вела въ церковь и которую онъ считалъ отпертою. Но онъ ошибся въ своихъ разсчетахъ: Квазимодо, пробравшись на галлерею, заперъ ее за собою. Тогда Жеганъ спрятался за одного изъ каменныхъ королей и, притаивъ дыханіе, посматривалъ на горбатое страшилище растеряннымъ взглядомъ; такой взглядъ былъ, по всѣмъ вѣроятіямъ, у того человѣка, который, ухаживая за женою сторожа въ одномъ звѣринцѣ, отправился вечеромъ на любовное свиданье, но по ошибкѣ, вмѣсто комнаты своей возлюбленной, попалъ въ другое помѣщеніе и очутился лицомъ къ лицу съ бѣлымъ медвѣдемъ.
   Въ первыя минуты Квазимодо не обращалъ на него вниманія. Но наконецъ онъ оглянулся назадъ и встрепенулся. Онъ замѣтилъ школяра.
   Жеганъ ожидалъ, что онъ тотчасъ же на него бросится, но звонарь остановился неподвиженъ; онъ только повернулся лицомъ къ школяру и уставилъ на него пристальный взглядъ.
   -- Ну, ну, проговорилъ Жеганъ,-- что ты такъ грустно смотришь на меня своимъ кривымъ глазомъ?
   И, говоря это, молодой повѣса незамѣтно приводилъ въ порядокъ свой самострѣлъ.
   -- Слушай, Квазимодо! воскликнулъ онъ,-- я сейчасъ измѣню твое прозвище и изъ кривого сдѣлаю тебя слѣпымъ.
   Съ этими словами онъ выстрѣлилъ. Стрѣла просвистѣла въ воздухѣ и воткнулась въ лѣвую руку горбуна. Квазимодо остался такъ же невозмутимъ, какъ если-бъ статуѣ короля Фарамона была наненесена царапина. Онъ спокойно вырвалъ изъ раны стрѣлу и переломилъ послѣднюю пополамъ на своемъ уродливомъ колѣнѣ; затѣмъ онъ скорѣе уронилъ, чѣмъ бросилъ оба обломка на землю. У Жегана не было времени выстрѣлить во второй разъ. Покончивъ со стрѣлою, Квазимодо фыркнулъ, подпрыгнулъ, точно кузнечикъ, и навалился на школяра, латы котораго отъ этого столкнованія приплюснулись объ стѣну.
   Тутъ, въ полумракѣ, озаренномъ колеблющимся свѣтомъ факеловъ, произошла ужасающая сцена.
   Квазимодо забралъ въ лѣвую руку обѣ руки Жегана, который даже не думалъ сопротивляться, до такой степени онъ сознавалъ себя погибшимъ. Правой рукой звонарь началъ снимать съ него одну за другой всѣ части его вооруженія: шпагу, кинжалы, шлемъ, латы, наручники. Онъ дѣйствовалъ, точно обезьяна, обчищающая скорлуну орѣха. Квазимодо бросалъ на полъ одинъ за другимъ куски этой желѣзной скорлупы, въ которую запрятался было школьникъ.
   Когда Жеганъ увидѣлъ себя обезоруженнымъ, раздѣтымъ, обнаженнымъ и беззащитнымъ въ этихъ богатырскихъ рукахъ, онъ не пытался заговорить съ Квазимодо, зная, что онъ, все равно, его не услышитъ, но принялся нахально хохотать ему въ лицо и запѣлъ съ отважною безпечностью шестнадцатилѣтняго подростка, пѣсенку, бывшую въ то время въ большомъ ходу.
   
   Elle est bien habillée
   La ville de Cambrai
   Marafin l'а pillée. *)
   *) "Важно отдѣланъ городъ Камбре; Марафенъ его ограбилъ". Прим. пер.
   
   Онъ не успѣлъ окончить припѣвъ. Глазамъ толпы, наполнявшей площадь, предсталъ Квазимодо, который, взобравшись на перила галлереи, одной рукою держалъ школяра за ноги и вертѣлъ имъ надъ бездною точно пращею; затѣмъ раздался звукъ, точно костяной ящикъ разбился, будучи брошенъ объ стѣну; что-то полетѣло внизъ, но, пролетѣвъ всего одну треть разстоянія, отдѣлявшаго галлерею отъ земли, зацѣпилось за какой-то архитектурный выступъ. То было мертвое тѣло, которое такъ и осталось висѣть, съ переломленнымъ хребтомъ и съ разбитымъ, опорожненнымъ черепомъ.
   Крикъ ужаса раздался среди бродягъ.
   -- Отмщенье! воскликнулъ Клопенъ.-- Не выдавай, братцы! подхватила толпа.-- На приступъ, на приступъ!-- Страшный вой огласилъ площадь. Въ этомъ всѣ смѣшивались всѣ языки, всѣ нарѣчія, всѣ особенности мѣстнаго говора. Смерть бѣднаго школяра воодушевила толпу до остервенѣнія. Ею овладѣлъ стыдъ и гнѣвъ, при мысли, что одинъ горбатый уродъ могъ такъ смѣло отбивать ее отъ церкви. Бѣшенство помогло найдти новыя лѣстницы, зажечь новые факелы и, спустя нѣсколько минутъ, Квазимодо въ ужасѣ увидѣлъ, что весь этотъ грозный муравейникъ со всѣхъ сторонъ лѣзетъ на соборъ. Тѣ, у которыхъ не было лѣстницъ, запаслись веревками съ узлами; тѣ же, у кого и веревокъ не было, карабкались, хватаясь за выступы скульптурныхъ украшеній. Они цѣплялись за рубище другъ друга. Какъ устоять противъ этого прилива людскихъ волнъ, кишѣвшихъ отвратительными лицами? На каждомъ изъ этихъ лицъ пылало бѣшенство; лбы были покрыты потомъ, глаза сверкали; куда ни оборачивалъ свой взглядъ Квазимодо, всюду его обступали эти безобразныя физіономіи съ искаженными чертами. Можно было подумать, что другая церковь прислала на приступъ собора всѣхъ своихъ горгонъ, псовъ, демоновъ, всѣ свои самыя фантастическія изваянія. Точно слой живыхъ чудовищъ расползался поверхъ каменныхъ чудовищъ фасада.
   На площади тѣмъ временемъ зажглись тысячи факеловъ. Хаотическая сцена, остававшаяся до сихъ поръ покрытою полумракомъ, внезапно озарилась яркимъ свѣтомъ. Вся площадь передъ соборомъ точно пылала и заревомъ обдавала небо. Костеръ, зажженный на верхней площадкѣ, продолжалъ горѣть и на далекое пространство освѣщалъ городъ. Громадная тѣнь, которую соборныя башни бросали отъ себя на окружающія кровли, вырѣзалась большимъ чернымъ пятномъ на этомъ свѣтломъ фонѣ. Городъ, повидимому, встревожился. Съ колоколенъ самыхъ отдаленныхъ церквей доносился набатъ. Бродяги вопили, пыхтѣли ругались и лѣзли вверхъ, а Квазимодо, чувствуя свое безсиліе передъ одолѣвавшимъ его непріятелемъ, съ содроганіемъ думалъ о томъ, что станется съ Эсмеральдой и, глядя на эти изступленныя лица, которыя все ближе и ближе придвигались къ галлереѣ, гдѣ онъ стоялъ, молилъ небо совершить чудо и въ отчаяньи ломалъ руки.
   

V.
Молельня короля Людовика XI.

   Читатель, быть можетъ, припомнитъ, что когда Квазимодо, за минуту до появленія толпы бродягъ, обводилъ взглядомъ Парижъ съ высоты своей колокольни, онъ замѣтилъ огонекъ, одиноко мерцавшій въ самомъ верхнемъ этажѣ высокаго и мрачнаго зданія рядомъ съ воротами Сентъ-Антуанъ. Зданіе это было -- Бастилія, а огонекъ, мерцавшій въ немъ, была свѣча, зажженная въ комнатѣ Людовика XI.
   Король Людовикъ XI дѣйствительно за послѣдніе два дня находился въ Парижѣ. Онъ разсчитывалъ пробыть въ столицѣ еще одинъ день и затѣмъ вернуться въ свою укрѣпленную резиденцію Монти-Ле-Туръ. Вообще онъ лишь изрѣдка и то на короткое время показывался въ своемъ добромъ городѣ Парижѣ, находя, что въ немъ недостаточно много потайныхъ ходовъ, висѣлицъ и шотландскихъ стрѣлковъ.
   Въ этотъ вечеръ онъ расположился ночевать въ Бастиліи. Въ просторной Луврской спальнѣ, имѣвшей тридцать футовъ въ квадратѣ, онъ чувствовалъ себя какъ-то не по себѣ; не нравились ему ни громадный каминъ, украшенный изображеніями двѣнадцати большихъ звѣрей и тринадцати великихъ пророковъ, ни массивная кровать, имѣвшая одиннадцать футовъ въ ширину и двѣнадцать футовъ въ длину. Онъ какъ-то терялся среди всѣхъ этихъ великолѣпій. Вкусы у него были чисто буржуазные и онъ предпочиталъ Бастилію, гдѣ у него имѣлась скромная "горенка" съ узенькой походной кроватью. Къ тому же, Бастилія была лучше укрѣплена, чѣмъ Лувръ.
   Эта "горенка", которую король отвелъ себѣ въ знаменитой государственной тюрьмѣ, представляла, впрочемъ, довольно, обширное помѣщеніе и занимала весь верхній этажъ одной изъ башенъ цитадели. Комната эта имѣла круглую форму; полъ ея былъ устланъ половиками изъ плетеной, лоснящейся соломы; балки, образовавшія потолокъ, были усѣяны выпуклыми изображеніями лилій изъ позолоченной жести, а промежутки между балками были цвѣтные; роскошная рѣзьба деревянныхъ карнизовъ была окрашена въ великолѣпную свѣтло-зеленую краску, которая составлялась изъ желтаго мышьяку и индиго: посреди этой рѣзьбы тамъ и сямъ выдѣлялись розетки изъ свѣтлой жести.
   Въ комнатѣ этой было одно только окно, продолговато-стрѣльчатой формы, забранное сѣтью изъ проволоки и, кромѣ того, желѣзною рѣшеткой; великолѣпныя цвѣтныя стекла, съ изображеніями гербовъ короля и королевы, и обходившіяся по двадцать два су за штуку, окочательно затемняли это окно.
   Единственная дверь комнаты была съ низкимъ круглымъ сводомъ, какіе начинали входить въ моду въ ту пору. Извнутри она была обита тканью съ выведенными на ней рисунками и снаружи къ ней былъ придѣланъ одинъ изъ тѣхъ деревянныхъ портиковъ, которые еще лѣтъ полтораста тому назадъ можно было встрѣтить во многихъ старинныхъ домахъ и которые представляли родъ легкихъ пристроекъ тонкой и сложной столярной работы. "Хотя сооруженія эти, говоритъ Соваль, только безобразятъ и попусту загромождаютъ помѣщеніе, тѣмъ не менѣе наши старики никакъ не хотятъ съ ними разстаться и сохраняютъ ихъ на зло общимъ жалобамъ".
   Входившаго въ это помѣщеніе поражало полное отсутствіе той мебели, которая составляла обычную принадлежность жилыхъ покоевъ этой эпохи. Тутъ не было ни длинныхъ лавокъ, ни табуретовъ, ни скамей въ формѣ ящика, ни изящныхъ скамеекъ на рѣзныхъ ножкахъ, стоившихъ четыре су каждая. Въ комнатѣ стояло одно только складное кресло, очень богато отдѣланное: деревянныя части его были разрисованы розами по красному фону; сидѣнье было изъ испанской кожи алаго цвѣта; кругомъ его шла длинная шелковая бахрома и все оно кругомъ было утыкано множествомъ золотыхъ гвоздиковъ. Одинокое это кресло указывало, что одинъ только человѣкъ имѣетъ право садиться въ этой комнатѣ. Рядомъ съ кресломъ, у самаго окна, стоялъ столъ, прикрытый ковромъ съ изображеніями птицъ. На столѣ можно было видѣть письменный приборъ, забрызганный чернилами, нѣсколько свертковъ пергамента, перья и серебряный кубокъ, украшенный рѣзьбою. Нѣсколько, поодоль помѣщались грѣлка и налой, обитый малиновымъ бархатомъ съ выпуклыми золотыми гвоздиками. Наконецъ, въ глубинѣ комнаты виднѣлась простая постель, съ пологомъ изъ парчи краснаго и желтаго цвѣта, безъ металлическихъ блестокъ, безъ шелковыхъ кистей и снурковъ, съ бахрамою самаго простого фасона. Эту самую кровать, которая была свидѣтельницей сна или безсонницъ Людовика XI, можно было видѣть еще двѣсти лѣтъ тому назадъ у одного члена государственнаго совѣта, въ домѣ котораго ею любовалась на старости лѣтъ г-жа Пилу, прославленная въ романѣ "Киръ" подъ именемъ "Арицидіи" или "Олицетворенной нравственности" {"Киръ" -- одинъ изъ романовъ М-lle de Скюдери, сіявшей въ свое время звѣздою первой величины въ тѣхъ литературныхъ салонахъ семнадцатаго столѣтія, которые были осмѣяны Мольеромъ въ его Précieuses Ridicules. Романы этой плодовитой писательницы отличались растянутостью, скучною, слащавою поучительностью тона и вычурною аллегоричностью. Но въ глазахъ "жеманницъ" отеля Рамбулье и другихъ подобныхъ литературно-свѣтскихъ салоновъ это-то и сходило за хорошій вкусъ, а такъ какъ въ этихъ романахъ было разсѣяно множество намековъ на тогдашнюю придворную и великосвѣтскую современность, то они и пользовались значительнымъ успѣхомъ среди публики, для которой предназначали^. Прим. пер.}.
   Такова была комната, которая называлась "молельной короля Людовика XI".
   Въ ту минуту, когда мы ввели въ нее читателя, въ ней было очень темно. Уже съ часъ тому назадъ колокола прозвонили сигналъ къ тушенью огней; ночь наступила и только колеблющійся свѣтъ одинокой восковой свѣчи, горѣвшей на столѣ, озарялъ пять человѣческихъ фигуръ, размѣщавшихся въ различныхъ позахъ въ этой комнатѣ.
   Первою фигурою, на которую всего ярче падалъ свѣтъ свѣчи, былъ вельможа, роскошно одѣтый: на немъ были штаны и короткій кафтанъ изъ матеріи ярко-краснаго цвѣта, затканной серебряными полосами; поверхъ кафтана былъ накинутъ родъ плаща съ широкими рукавами; эта верхняя одежда была изъ золотой парчи съ черными разводами. Великолѣпный костюмъ, въ которомъ играли лучи свѣчки, горѣвшей на столѣ, казалось вспыхивалъ огнемъ на всѣхъ складкахъ. На груди у человѣка, разодѣтаго въ этотъ богатый нарядъ, былъ вышитъ яркими цвѣтами его гербъ: двѣ пересѣкающіяся полосы, образующія уголъ, вершина котораго была обращена кверху, а подъ ними -- бѣгущій олень; по бокамъ этого герба были изображены съ одной стороны оливковая вѣтвь, а съ другой стороны -- оленій рогъ {Въ этомъ вельможѣ авторъ выводитъ знаменитаго цирюльника Людовика XI, Оливье, получившаго отъ короля вмѣстѣ съ дворянствомъ и фамилію ле-Денъ, которою онъ замѣнилъ прежнее свое прозвище le-Mauvais. Имя Оливье, будучи употреблено, какъ имя нарицательное, означаетъ: "маслина"; le daim значитъ лось или олень. Отсюда и эмблемы новопожалованнаго герба цирюльника. Прим. пер.}. У пояса вельможи висѣла богатая шпага, серебряная рукоятка которой имѣла форму шлема и была украшена въ верхней своей части графской короной. Лицо этого человѣка не предрасполагало въ его пользу; выраженіе у него было высокомѣрное и голова была откинута назадъ; съ перваго взгляда вы читали на этомъ лицѣ заносчивость, но при второмъ взглядѣ замѣчали на немъ и хитрость.
   Онъ стоялъ, съ непокрытою головою и съ длиннымъ свиткомъ въ рукѣ, позади кресла, на которомъ, согнувшись въ три погибели, положивъ одну ногу на другую и облокотившись на столъ, сидѣлъ человѣкъ, весьма убого одѣтый. Представьте себѣ два угловатыя колѣна, пару ногъ, обтянутыхъ плохенькою черною шерстяною матеріей, туловище, укутанное въ бумазейную верхнюю одежду, отороченную облѣзлымъ мѣхомъ; наконецъ, на головѣ, старую, засаленную шапчонку изъ самаго дешеваго чернаго сукна, кругомъ которой шелъ рядъ маленькихъ фигурокъ, отлитыхъ изъ свинца. Прибавьте къ этому засаленый колпакъ, такъ плотно облегавшій голову, что изъ-подъ него почти не видно было волосъ,-- и вы получите понятіе о наружности этого человѣка. Голова его была такъ низко опущена на грудь, что все лицо исчезало въ тѣни и виднѣлся одинъ только кончикъ носа, на который падалъ свѣтъ. Носъ этотъ, повидимому, былъ очень длиненъ. Худоба морщинистой руки выдавала преклонный возрастъ сидѣвшаго. Человѣкъ этотъ былъ -- Людовикъ XI.
   Нѣсколько поодоль отъ этой группы разговаривали въ полголоса два человѣка, одежда которыхъ изобличала въ нихъ фламандцевъ. Лица ихъ на столько были освѣщены, что каждый, присутствовавшій на представленіи мистеріи Гренгуара, безъ труда узналъ бы въ нихъ двухъ изъ наиболѣе выдающихся членовъ фламандскаго посольства, а именно: хитроумнаго гентскаго пенсіонера, Вильгельма Рима, и любимаго народомъ чулочника, Жака Копеноля. Читатель припомнитъ, что оба эти человѣка были замѣшаны въ тайные политическіе замыслы Людовика XI.
   Наконецъ, на самомъ заднемъ планѣ, у двери, стоялъ въ полумракѣ, неподвижно какъ статуя, коренастый и приземистый человѣкъ въ одеждѣ военнаго покроя; квадратное лицо этого человѣка, съ выпуклыми глазами, со ртомъ до ушей, съ плоскими волосами, которые двумя широкими лопастями прикрывали его уши, и съ едва замѣтнымъ лбомъ, представляло какую-то помѣсь собаки и тигра.
   Головы у всѣхъ этихъ лицъ, кромѣ короля, были обнажены.
   Вельможа, стоявшій около кресла, читалъ его величеству нѣчто въ родѣ длиннаго доклада, который король, повидимому, слушалъ очень внимательно. Фламандцы тѣмъ временемъ перешептывались между собою.
   -- Однако, канальство! ворчалъ Копеноль, я усталъ стоять на ногахъ. Развѣ здѣсь нѣтъ ни единаго стула?
   Римъ отвѣчалъ ему отрицательнымъ движеніемъ головы и сдержанной улыбкой.
   -- Чортъ возьми! продолжалъ Копеноль, которому очень не нравилась необходимость говорить въ полголоса,-- меня разбираетъ охота усѣсться на полъ, поджавъ подъ себя ноги, какъ я привыкъ сидѣть у себя въ лавкѣ.
   -- Сохрани васъ Богъ отъ этого, maître Jacques!
   -- Значитъ, maître Вильгельмъ, здѣсь можно только стоять на ногахъ?
   -- Или на колѣняхъ, проговорилъ Римъ.
   Въ эту минуту раздался голосъ короля. Они замолчали.
   -- Пятьдесятъ су на платье для нашихъ лакеевъ и двѣнадцать ливровъ на плащи для писцовъ нашей короны! Такъ, такъ! Бросайте золото пригоршнями! Да ты съ ума, что ли, сошелъ, Оливье?
   Говоря это, старикъ поднялъ голову. На шеѣ у него заблестѣли золотыя чешуйки цѣпи ордена св. Михаила. Лучъ свѣчи такъ упалъ на его лицо, что явственно освѣтилъ его исхудалый и угрюмый профиль. Онъ вырвалъ бумагу изъ рукъ докладчика.
   -- Да ты насъ совсѣмъ разорить хочешь! воскликнулъ онъ, пробѣгая рукопись своими впалыми глазами.-- Что это за затѣи? На что намъ такой роскошный домашній штатъ? Два капелана, съ жалованьемъ по десяти ливровъ въ мѣсяцъ каждому изъ нихъ, да еще причетникъ съ жалованьемъ въ сто су! Камердинеръ, содержаніе котораго обходится въ восемьдесятъ ливровъ въ годъ. Четыре повара по сто двадцати ливровъ въ годъ на каждаго! Надсмотрщикъ за рабочими, огородникъ, главный поваръ, хранитель оружейной палаты, два помощника дворецкаго, -- по десяти ливровъ въ мѣсяцъ! Конюхъ и при немъ два помощника -- двадцать четыре ливра въ мѣсяцъ!-- Носильщикъ, пирожникъ, булочникъ, два возчика,-- по шестидесяти ливровъ въ годъ на брата! А кузнецъ, который обходится въ сто двадцать ливровъ! А жалованье хранителю нашей казны,-- тысяча двѣсти ливровъ, а жалованье контролеру -- пятьсотъ ливровъ! Да этимъ расходамъ конца не видно. Это чистѣйшее безуміе! Содержаніе нашей челяди разоряетъ Францію. Если такъ дальше пойдетъ, то всѣ драгоцѣнности Лувра растопятся на этомъ огнѣ. Намъ придется продать нашу столовую посуду. А на будущій годъ -- если Богъ и Пресвятая Дѣва продлятъ нашу жизнь до тѣхъ поръ (тутъ онъ набожно приподнялъ свою шапку) -- мы будемъ пить свой декоктъ изъ оловянной кружки.
   И говоря это, онъ оглянулся на серебряный кубокъ, блестѣвшій на столѣ. Онъ откашлялся и продолжалъ.
   -- Нѣтъ, maître Оливье, правители, поставленные во главѣ большихъ владѣній, какъ-то: короли и императоры, не должны допускать зарожденіе роскоши въ собственномъ дому, ибо отсюда огонь этотъ быстро распространяется далѣе и пожираетъ всѣ области государства... Запомни это, maître Оливье. Наши расходы возрастаютъ съ каждымъ годомъ. Это намъ не нравится. На что это похоже: до 79-го года они не превышали тридцати шести тысячъ ливровъ; въ 80-мъ году они дошли до сорока трехъ тысячъ шестисотъ девятнадцати ливровъ... я эти цифры хорошо помню... въ 81-мъ году -- они доходятъ до шестидесяти шести тысячъ шестисотъ восьмидесяти ливровъ, а въ нынѣшнемъ году, -- страшно выговорить!-- дойдутъ до восьмидесяти тысячъ ливровъ! Въ какіе нибудь четыре года расходъ удвоился. Да это просто чудовищно!
   Онъ остановился, чтобы перевести духъ, и затѣмъ продолжалъ еще съ большею горячностью.
   -- Вокругъ себя я только и вижу людей, которые упитываются моимъ отощаніемъ. Вы высасываете деньги изо всѣхъ поръ моего тѣла!
   Всѣ присутствующіе безмолвствовали. Припадокъ гнѣва, овладѣвшій королемъ, былъ изъ тѣхъ, съ которыми ничего болѣе не остается дѣлать, какъ переждать, пока они остынутъ сами собою. Онъ продолжалъ.
   -- Вотъ тоже, -- выдумали наши владѣтельные дворяне со всей представить намъ прошеніе на латинскомъ языкѣ, чтобы мы возстановили почетныя придворныя должности! Нечего сказать, хороши должности! Отъ нихъ у насъ спина трещитъ {Тутъ въ подлинникѣ непереводимая игра словъ: charge по французски означаетъ и должность, и бремя. Прим. пер.}. А, господа, вы находите, что мы не настоящій король, ибо царствуемъ "dopifero nullo, buticulario nullo!" А вотъ мы вамъ покажемъ, клянусь Пасхой, какой мы король, -- настоящій или не настоящій!
   Тутъ онъ улыбнулся въ сознаніи своего могущества. Мысль эта успокоила его раздраженіе и онъ повернулся къ фламандцамъ.
   -- Я вамъ скажу, кумъ Вильгельмъ, -- всѣ эти господа въ должности великаго panuetier, великаго кравчаго, великаго каымергера, великаго сепешала и т. п. не стоятъ самаго послѣдняго лакея. Запомните это, кумъ Копеноль... Они ни на что не годятся. Ихъ дѣло только торчать безъ толку около короля, точь-въ-точь какъ тѣ статуи четырехъ евангелистовъ, которыя стоятъ вокругъ большихъ часовъ Дворца Правосудія и которыя Филиппъ Бриль еще недавно вызолотилъ заново. Позолоты-то на нихъ много, но онѣ не указываютъ время и часовая стрѣлка можетъ безъ нихъ обойтись.
   Онъ съ минуту помолчалъ и затѣмъ добавилъ, покачивая своей старческой головою:
   -- Нѣтъ, клянусь Богоматерью, я не Филиппъ Бриль и не стану золотить за-ново крупныхъ вассаловъ короны... Продолжай, Оливье.
   Человѣкъ, котораго онъ называлъ этимъ именемъ, взялъ тетрадь у него изъ рукъ и сталъ читать громкимъ голосомъ:
   ..."Адаму Тенону, коему поручено храненіе печатей въ управленіи парижскаго прево: за посеребреніе, работу и рѣзьбу оныхъ печатей, кои пришлось заказать, ибо старыя отъ долгаго употребленія пришли въ негодность -- двѣнадцать парижскихъ ливровъ.
   "Гильому Фреру -- четыре ливра и четыре су, за его труды по кормленью голубей въ двухъ голубятняхъ отеля Турнель въ теченіи января, февраля и марта мѣсяца нынѣшняго года; а на кормъ израсходовано семь мѣръ ячменя.
   "Одному монаху францисканскаго ордена за напутствованье осужденнаго на смертную казнь,-- четыре парижскихъ су.
   Король слушалъ чтеніе молча. Отъ времени до времени онъ кашлялъ, причемъ каждый разъ подносилъ кубокъ къ губамъ и, морщась, отпивалъ изъ него глотокъ.
   "Въ нынѣшнемъ году по распоряженію суда было произведено пятьдесятъ шесть оповѣщеній на площадяхъ черезъ глашатаевъ при трубныхъ звукахъ. Счетъ по сей статьѣ надлежитъ уплатить.
   "На раскопки, произведенныя въ различныхъ мѣстахъ, какъ въ самомъ Парижѣ, такъ и внѣ его, съ цѣлью отысканія кладовъ, зарытыхъ, по слухамъ, въ оныхъ мѣстахъ, причемъ, однако-же, ничего найдено не было: -- сорокъ пять парижскихъ ливровъ.
   -- Нечего сказать, хорошъ разсчетъ, проворчалъ король: -- ухлопывать цѣлый ефимокъ, чтобъ откопать одинъ су!
   ..."За вставленіе шести бѣлыхъ оконныхъ стеколъ въ Турпельскомъ отелѣ въ томъ мѣстѣ, гдѣ находится желѣзная клѣтка,-- тринадцать су.-- За изготовленіе и доставку, но повелѣнію короля, въ день праздника шутовъ, четырехъ щитовъ съ гербомъ его величества, увитымъ розами,-- шесть ливровъ.-- За новые рукава, вставленные въ старый кафтанъ короля -- двадцать су.-- За коробку сала для смазки обуви короля -- пятнадцать денье.-- За новое стойло для помѣщенія черныхъ королевскихъ свиней -- тридцать парижскихъ ливровъ.-- За нѣсколько перегородокъ и дверецъ, кои были сдѣланы для запиранья львовъ въ звѣринцѣ близъ церкви св. Павла, -- двадцать два ливра.
   -- Дорогонько-таки обходятся мнѣ эти звѣри, замѣтилъ Людовикъ XI. Ну, да ничего: такая роскошь пристала королю. Тамъ есть особенно одинъ большой рыжій левъ, котораго я люблю за его ужимки... Видѣли вы его, maître Вильгельмъ? Правителямъ нужно держать при себѣ этихъ диковинныхъ звѣрей: намъ, королямъ, львы служатъ вмѣсто собакъ, а тигры вмѣсто кошекъ. Самыя забавы наши должны быть подъ стать нашему величію. Въ языческія времена, когда народъ приносилъ въ жертву въ храмахъ сотню быковъ и сотню овецъ, императоры жертвовали съ своей стороны сто львовъ и сто орловъ. Это выходило грозно и величественно. Короли Франціи всегда любили, чтобы около ихъ трона раздавалось львиное рыканье. Но мнѣ всякій отдастъ справедливость, что я на эту статью трачу все таки меньше, чѣмъ мои предшественники; я сократилъ число леопардовъ, львовъ, медвѣдей и слоновъ въ своихъ звѣринцахъ... А теперь продолжай, maître Оливье. Мы только хотѣли пояснить эту статью нашимъ друзьямъ фламандцамъ.
   Вильгельмъ Римъ въ отвѣтъ на эту рѣчь отвѣсилъ низкій поклонъ, между тѣмъ какъ его товарищъ сохранялъ свое нахмуренное выраженіе лица и самъ походилъ на одного изъ тѣхъ медвѣдей, о которыхъ говорилъ король. Людовикъ XI оставилъ это обстоятельство безъ вниманія. Онъ снова хлебнулъ свое лекарство изъ кубка и, сплюнувъ на сторону, проговорилъ: "Фу, какая мерзость этотъ настой!" Чтецъ продолжалъ:
   "На прокормъ нѣкоего бездѣльника, пойманнаго пѣшимъ на дорогѣ и находящагося шесть мѣсяцевъ подъ замкомъ въ сторожкѣ живодерни, пока выяснится, какъ съ нимъ надлежитъ поступить,-- шесть ливровъ и четыре су.
   -- Это что такое? воскликнулъ король.-- Кормить то, что слѣдуетъ повѣсить! Клянусь Пасхой! Я не дамъ болѣе ни одного су на этотъ кормъ... Оливье, столкуйся на этотъ счетъ съ г. д'Эстутвилемъ и чтобъ съ нынѣшняго же вечера было приготовлено все, что нужно для свадьбы этого молодца съ висѣлицей... Продолжай.
   Оливье сдѣлалъ отмѣтку на листѣ противъ того мѣста рукописи, гдѣ говорилось о "пѣшемъ бездѣльникѣ" и продолжалъ чтеніе какъ ни въ чемъ не бывало:
   "Генріе Кузену, палачу, состоящему при судѣ города Парижа, выдано шестьдесятъ парижскихъ су по предписанію монсиньора парижскаго прево на покупку, сообразно съ распоряженіемъ онаго прево, большаго меча, служащаго для обезглавленья лицъ, къ сему приговоренныхъ правосудіемъ за свои провинности, а также на снабженіе сказаннаго меча ножнами и прочими принадлежностями, а равнымъ образомъ на то, чтобъ починить и отточить старый мечъ, сломавшійся и притупившійся во время казни надъ мессиромъ Луи Люксенбургскимъ, въ удостовѣреніе чего... Король перебилъ его.-- Довольно; на этотъ расходъ я соглашаюсь какъ нельзя болѣе охотно. Въ этихъ вещахъ я не люблю скупиться; деньги, истраченныя такимъ образомъ, не пропащія... Перейди къ слѣдующей статьѣ.
   -- За передѣлку за-ново большой клѣтки...
   -- Ахъ вотъ, кстати! воскликнулъ король, упираясь обѣими руками о ручки своего кресла,-- то-то я все вспоминалъ, за какимъ это я дѣломъ пріѣхалъ въ эту Бастилію?.. Погоди, maître Оливье, я хочу самъ осмотрѣть эту клѣтку. А пока я буду ее осматривать, ты мнѣ прочтешь счетъ расходовъ на ея сооруженіе. Господа фламандцы, не желаете ли взглянуть? Это любопытно.
   Съ этими словами онъ всталъ, оперся на руку своего чтеца, сдѣлалъ рукою знакъ безгласному человѣку, стоявшему у двери, чтобы тотъ шелъ впереди его, къ фламандцамъ обратился съ другимъ знакомъ, приглашая ихъ слѣдовать за собою, и вышелъ изъ комнаты.
   У дверей молельни свита короля увеличилась нѣсколькими вооруженными людьми, закованными съ головы до ногъ въ желѣзо, а также пажами, несшими факелы. Король и его спутники нѣсколько времени шли но лѣстницамъ и корридорамъ, извивавшимся внутри мрачной цитадели и продѣланнымъ даже мѣстами въ толщѣ ея стѣнъ. Впереди всѣхъ шелъ комендантъ Бастиліи и приказывалъ отпирать двери передъ старымъ, больнымъ королемъ, который шелъ безпрестанно кашляя.
   У каждой изъ дверей всѣ вынуждены были наклонять головы, чтобы пройти; одинъ король не имѣлъ въ этомъ надобности, до того станъ его былъ сгорбленъ отъ старости.-- Вотъ оно что! пробормоталъ онъ между десенъ, такъ какъ во рту у него уже не было ни одного зуба,-- мы совсѣмъ готовы для двери гроба. Низкой двери подобаетъ согбенный станъ проходящаго.
   Наконецъ, оставивъ позади себя послѣднюю дверь, которая была обременена различными засовами и замками, такъ что понадобилось не менѣе четверти часа, чтобъ отпереть ее, они вошли въ обширную и высокую залу со стрѣльчатымъ сводомъ, посреди которой при свѣтѣ факеловъ можно было разглядѣть какой-то массивный кубъ, сдѣланный изъ камня, желѣза и дерева, и пустой внутри. То была одна изъ тѣхъ знаменитыхъ клѣтокъ, которыя предназначались для государственныхъ преступниковъ и были извѣстны подъ названіемъ "дочекъ короля". Въ стѣнахъ клѣтки было продѣлано два или три оконца, до того часто забранныхъ толстою желѣзною рѣшеткою, что стеколъ ихъ совсѣмъ не было видно. Дверью служила большая каменная плита, напоминавшая собою могильную плиту; подобныя двери служатъ только для входа, но не для выхода. Только тутъ плитою былъ заваленъ не мертвецъ, а живой человѣкъ.
   Король сталъ медленно обходить небольшое сооруженіе, внимательно разсматривая его со всѣхъ сторонъ; а тѣмъ временемъ maître Оливье, слѣдовавшій за королемъ по пятамъ, читалъ счетъ расходовъ.
   "На сооруженіе большой новой клѣтки изъ толстыхъ бревенъ, имѣющей девять футовъ въ длину и восемь въ ширину, при семи футахъ разстоянія между поломъ и потолкомъ, и обитой толстыми желѣзными полосами,-- а обрѣтается оная клѣтка въ помѣщеніи одной изъ башенъ Бастиліи св. Антонія и въ нее, по повелѣнію его величества короля, былъ переведенъ нѣкій государственный преступникъ, до этого обитавшій въ старой клѣткѣ, которая отъ ветхости пришла въ негодность. На сооруженіе сей клѣтки пошло: девяносто шесть горизонтальныхъ балокъ и пятьдесятъ двѣ вертикальныхъ балки, а также десять лежней длиною въ восемнадцать футъ; девятнадцать плотниковъ стругало и пригоняло всѣ эти бревна во дворѣ Бастиліи, на что понадобилось двадцать дней работы...
   -- А славный, крѣпкій дубъ! замѣтилъ король, ударяя кулакомъ по дереву клѣтки.
   "Кромѣ того на сооруженіе клѣтки пошло двѣсти толстыхъ желѣзныхъ брусьевъ, длиною отъ восьми до девяти футъ, а при оныхъ полосахъ соотвѣтствующее количество обручей, рѣшетокъ и скрѣпъ,-- всего вѣсомъ съ три тысячи семсотъ тридцать пять фунтовъ. Сверхъ того было употреблено для прикрѣпленія клѣтки къ полу восемь массивныхъ желѣзныхъ колецъ, кои, вмѣстѣ съ понадобившимися при нихъ скобками и гвоздями, вѣсятъ двѣсти восемнадцать фунтовъ; сюда не вошелъ счетъ желѣза, употребленнаго на рѣшетки въ окнахъ той комнаты, гдѣ помѣщена клѣтка, а также на обшивку двери сказанной комнаты и на другія надобности...
   -- Какъ подумаешь, сколько желѣза нужно, чтобъ сдержать легкость ума! проговорилъ король.
   ..."Все это въ совокупности обошлось въ триста семнадцать ливровъ, пять су и семь депье.
   -- Вотъ такъ расходъ, клянусь святой Пасхой! воскликнулъ король. При этой любимой поговоркѣ короля внутри клѣтки что-то зашевелилось, послышался звукъ цѣпей, тяжело громыхавшихъ объ полъ, и раздался слабый голосъ, точно выходившій изъ могилы: "Государь, пощадите, ради Бога пощадите!" взывалъ голосъ. Произносившаго эти слова нельзя было видѣть.
   -- Триста семнадцать ливровъ, пять су и семь денье! проговорилъ Людовикъ XI.
   У всѣхъ присутствующихъ, не исключая даже и самого Оливье, сердце захолонуло при звукѣ жалобнаго голоса, выходившаго изъ клѣтки. Одинъ король оставался невозмутимъ, какъ будто и не слыхалъ его. По его приказанію, Оливье возобновилъ чтеніе, и король хладнокровно продолжалъ осмотръ клѣтки.
   ..."Сверхъ того было уплочено каменьщику, просверлившему дыры для вставленія оконныхъ рѣшетокъ и сдѣлавшему новый каменный полъ въ томъ мѣстѣ комнаты, гдѣ долженствовала быть помѣщена клѣтка, ибо старый полъ не выдержалъ бы ея тяжести; сказанныя работы обошлись въ двадцать семь ливровъ и четырнадцать парижскихъ су...
   Голосъ возобновилъ свои стенанія.
   -- Пощадите, государь! Клянусь вамъ, это не я учинилъ измѣну, а кардиналъ Анжерскій.
   -- Однако каменьщикъ изрядно содралъ! замѣтилъ король. Продолжай, Оливье.
   И Оливье продолжалъ:
   ... "Столяру за наличники въ окнахъ, за кровать и прочія деревянныя принадлежности -- двадцать ливровъ и два парижскихъ су.
   -- Государь! продолжалъ голосъ, -- неужели вы не хотите меня выслушать? Клянусь вамъ, это не я писалъ монсиньору Гьенскому. То было дѣло кардинала Балю.
   -- Ну, и плотникъ тоже охулки на руку не положилъ, замѣтилъ король... Это всѣ расходы?
   -- Нѣтъ еще, государь... "Стекольщику за вставку стеколъ въ окнахъ сказанной комнаты -- сорокъ шесть су и восемь парижскихъ денье.
   -- Пащадите меня, государь! Неужели не довольно того, что все мое имущество подѣлили между собою мои судья, золотую и серебряную посуду мою подарили господину де-Торси, типографію мою отдали Пьеру Доріолю, а коврами и обоями моими завладѣлъ губернаторъ Руссильонскій? Я невиненъ. Вотъ уже четырнадцать лѣтъ, какъ я дрожу отъ холода въ желѣзной клѣткѣ. Пощадите, государь! Вамъ это на томъ свѣтѣ зачтется.
   -- А какой общій итогъ всѣмъ расходамъ, maître Оливье? спросилъ король.
   -- Триста шестьдесятъ семь ливровъ восемь су и три парижскихъ денье.
   -- Мать Пресвятая Богородица! воскликнулъ король,-- дорогонько-таки обошлась намъ эта клѣтка!
   Онъ вырвалъ тетрадь изъ рукъ Оливье и началъ высчитывать что-то на пальцахъ, поперемѣнно посматривая то въ тетрадь, то на клѣтку. А тѣмъ временемъ внутри клѣтки раздавались рыданія узника. Сцена эта, слабо освѣщенная факелами, производила потрясающее дѣйствіе. Присутствующіе, блѣднѣя, переглядывались между собою.
   -- Четырнадцать лѣтъ, государь! Цѣлыя четырнадцать лѣтъ, -- съ апрѣля мѣсяца 1469 года. Именемъ Пресвятой Богоматери, молю васъ, выслушайте меня! Вы все это время наслаждались свѣтомъ солнца. А я, злополучный, неужели же я никогда его болѣе не увижу? Государь, будьте милосерды. Милосердіе, полагающее предѣлъ гнѣву,-- лучшая добродѣтель королей. Или вы думаете, государь, что въ часъ смертный для васъ будетъ великимъ утѣшеніемъ, что вы ни одного изъ своихъ враговъ не оставили безнаказаннымъ? Къ тому же, государь, я не измѣнялъ вашему величеству. Во всемъ виноватъ кардиналъ Анжерскій. А у меня нога прикована къ тяжелой цѣпи, а на другомъ концѣ этой цѣпи -- желѣзное ядро, которое вѣситъ гораздо больше, чѣмъ слѣдовало бы. Ахъ, государь! сжальтесь надо мною!
   -- Оливье, проговорилъ король, покачивая головою, -- я вижу, что мнѣ ставятъ известь по двадцати су за бочку, тогда какъ она въ продажѣ стоитъ всего двѣнадцать су. Этотъ счетъ надо исправить.
   Онъ повернулся спиною къ клѣткѣ и направился къ выходу. Несчастный узникъ по удаляющемуся звуку голосовъ и по слабѣющему свѣту факеловъ догадался, что король уходитъ.
   -- Государь, государь! закричалъ онъ въ отчаяніи, но дверь затворилась. Кругомъ его опять стало темно и тихо и до него доносился только голосъ тюремщика, распѣвавшій надъ самымъ его ухомъ:
   
   Maître Jean Balue
   А perdu la vue
   De ses évêchés.
   Monsieur de Verdun
   N'en а plus pas un
   Tous sont dépêchés*).
   *) "Жанъ Балю потерялъ изъ виду свои эпархіи. У монсиньора Верденскаго тоже ихъ не осталось ни одной; всѣ уплыли у него изъ рукъ". Жанъ Ла-Балю, по происхожденію простой ремесленникъ, умѣлъ, благодаря своему энергичному характеру и интригамъ, достигнуть высшихъ должностей въ государствѣ и въ церковной іерархіи. Онъ сдѣлался епископомъ Анжера и Эврё, кардиналомъ и министромъ финансовъ при Людовикѣ одиннадцатомъ. Въ теченіи нѣсколькихъ лѣтъ онъ пользовался довѣріемъ короля и игралъ роль перваго министра. Но, оказывая Людовику XI различныя услуги въ дѣлѣ осуществленія его властолюбивыхъ замысловъ, онъ въ то же время поддерживалъ сношенія съ врагами короля, герцогами Беррійскимъ (братомъ Людовика ХІ) и Бургундскимъ, которымъ выдавалъ государственныя тайны. Письма его были перехвачены и Людовикъ XI хотѣлъ предать его суду; но папа возсталъ противъ этого, утверждая, что кардиналъ не можетъ быть судимъ свѣтскою властью. Тѣмъ не менѣе, Людовикъ велѣлъ арестовать его и одиннадцать лѣтъ продержалъ въ одной изъ тѣхъ знаменитыхъ клѣтокъ, куда король заточалъ своихъ враговъ и которыя были изобрѣтены самимъ же Балю. Выпущенный на свободу въ 1480 г. онъ удалился въ Римъ, гдѣ былъ осыпанъ всевозможными почестями. Папа простеръ свои вызывающій образъ дѣйствій относительно французскихъ королей до того, что въ 1484 г. послалъ опальнаго бывшаго министра Людовика XI въ качествѣ легата въ Парижъ. Но тамъ Ла-Балю былъ такъ дурно принять, что принужденъ былъ возвратиться въ Римъ. Прим. перев.
   
   Между тѣмъ король поднимался молча по лѣстницѣ, которая вела въ его молельню, и свита его слѣдовала за нимъ, глубоко потрясенная послѣдними стонами узника. Вдругъ король обернулся и спросилъ у коменданта Бастиліи:
   -- А кстати, есть кто нибудь въ этой клѣткѣ?
   -- Какъ, государь?! отозвался комендантъ, изумленный подобнымъ вопросомъ.
   -- Кто же тамъ сидитъ?
   -- Монсиньоръ епископъ Верденскій.
   Королю это было отлично извѣстно, но у него ужъ страсть такая была къ выходкамъ подобнаго рода.
   -- А! съ простодушнымъ видомъ воскликнулъ король, какъ будто въ первый разъ объ этомъ услышалъ,-- Гильомъ де-Гаранкуръ, другъ кардинала Балю. Добрый онъ епископъ, нечего сказать!
   Черезъ нѣсколько минутъ дверь молельни распахнулась и снова захлопнулась, пропустивъ тѣхъ пятерыхъ человѣкъ, которыхъ мы застали въ этой комнатѣ въ началѣ настоящей главы. Лица эти размѣстились по старымъ мѣстамъ, въ прежнихъ позахъ и разговоры шопотомъ возобновились.
   Въ отсутствіе короля на столъ было положено нѣсколько депешъ, которыя онъ распечаталъ самъ. Онъ принялся быстро пробѣгать ихъ одну за другой, а Оливье, который, повидимому, исполнялъ при немъ должность перваго министра, по знаку, поданному королемъ, взялъ перо и расположился писать въ довольно неудобной нозѣ, опустившись на колѣни у стола. Людовикъ, не сообщая ему содержанія депешъ, началъ диктовать ему въ полголоса отвѣты.
   Вильгельмъ Римъ наблюдалъ эту сцену.
   Король говорилъ такъ тихо, что фламандцы ничего не могли разслышать, кромѣ обрывковъ фразъ, изъ которыхъ почти ничего нельзя было понять,-- какъ напримѣръ:
   ..."Въ мѣстахъ плодородныхъ поощрять торговлю, а тамъ, гдѣ почва скудна, заботиться о развитіи промысловъ... Показать господамъ англичанамъ наши четыре бомбардирскія судна, прозывающіяся: Лондонъ, Брабантъ, Буръ-анъ-Бресъ и Сентъ-Омеръ... Благодаря артиллеріи, нынѣ война ведется болѣе толково... Другу нашему, господину де-Брессюиру... Арміи нельзя содержать безъ налоговъ..." и т. д.
   Въ одномъ мѣстѣ онъ возвысилъ голосъ:
   -- Клянусь святою Пасхой! Король сицилійскій запечатываетъ свои письма желтымъ сургучомъ, точь въ точь, какъ король Франціи. Мы, пожалуй, напрасно дозволяемъ ему это дѣлать. Вотъ, нашъ любезный кузенъ, герцогъ бургундскій, никому не давалъ гербовъ на красномъ полѣ, на томъ основаніи, что такое поле было въ его собственномъ гербѣ. Величіе царственныхъ родовъ зиждется на неприкосновенности привиллегій. Сдѣлай по этому поводу отмѣтку на поляхъ, кумъ Оливье.
   Въ другой разъ онъ воскликнулъ:
   -- Ого! какое объемистое посланіе! Съ какими это требованіями обращается къ намъ нашъ братъ, императоръ германскій?-- И, пробѣгая посланіе глазами, онъ отъ времени до времени прерывалъ свое чтеніе восклицаніями въ родѣ слѣдующихъ: "Оно точно, эта Германія такъ усилилась за послѣднее время, что вѣрится даже съ трудомъ... Но не надо забывать старую поговорку: "нѣтъ графства, лучше Фландріи, нѣтъ герцогства лучше Милана и нѣтъ королевства лучше Франціи".-- Вѣдь такъ я говорю, господа фламандцы?
   На этотъ разъ вмѣстѣ съ Римомъ отвѣсилъ поклонъ и Копеноль, почувствовавшій себя польщеннымъ въ своемъ патріотизмѣ.
   При чтеніи самой послѣдней депеши брови Людовика XI нахмурились.
   -- Это что такое?! Жалобы и претензіи на наши войска, расположенныя гарнизономъ въ Пикардіи? Оливье, сейчасъ напиши письмо маршалу де-Руо... Выставь ему на видъ, что дисциплина въ войскахъ ослабляется... что разъѣздные, жандармы, дворяне, призванные на военную службу, вольные стрѣлки и швейцарцы причиняютъ безчисленныя бѣды населенію... Что солдаты, не довольствуясь тѣми припасами, которые они находятъ въ домахъ земледѣльцевъ, понуждаютъ ихъ побоями ѣздить въ городъ за виномъ, рыбою, пряностями и другими предметами роскоши... Скажи ему, что его величеству хорошо все это извѣстно... что мы намѣрены охранять нашъ народъ отъ поборовъ, грабежей и насилій... что такова наша монаршая воля, клянусь Богоматерью!.. Что, кромѣ того, намъ отнюдь не угодно, чтобы менестрели, цирюльники и простые офицерскіе деньщики одѣвались, какъ принцы, въ шелкъ и бархатъ и носили золотыя кольца... Что такое тщеславіе есть грѣхъ передъ Богомъ... Что мы сами, даромъ что принадлежимъ къ дворянскому роду, довольствуемся для своихъ кафтановъ сукномъ, не дороже шестнадцати су за аршинъ... что слѣдовательно господа деньщики могутъ посбавить свои претензіи и одѣваться такъ же, какъ и мы... Передай всѣ эти наши повелѣнія... господину де-Руо, нашему доброму другу... Вотъ такъ, отлично!
   Это письмо онъ продиктовалъ во всеуслышаніе, твердымъ и отрывистымъ голосомъ. Въ ту самую минуту, когда онъ его оканчивалъ, дверь отворилась и въ комнату съ растеряннымъ видомъ вбѣжало новое лицо, восклицая:
   -- Государь, государь,-- въ Парижѣ происходитъ возстаніе черни!
   Строгое лицо Людовика XI исказилось. Но внѣшніе признаки, которыми онъ выдалъ свое волненіе, тотчасъ же исчезли. Онъ сдѣлалъ усиліе надъ собою и проговорилъ со спокойною строгостью:
   -- Однако, кумъ Жакъ, ты очень безцеремонно входишь въ королевскій покой.
   -- Но, ваше величество, вѣдь въ городѣ возстаніе! повторилъ кумъ Жакъ, весь запыхавшись.
   Король, который тѣмъ временемъ успѣлъ подняться съ своего кресла, крѣпко стиснулъ пальцами его руку и съ сосредоточеннымъ гнѣвомъ, бросивъ искоса взглядъ на фламандцевъ, сказалъ ему на ухо такъ, что никто другой не могъ слышать:
   -- Замолчи, или говори тише!
   Кумъ Жакъ понялъ и началъ въ полголоса тревожно передавать подробности событія; король слушалъ его съ невозмутимымъ видомъ, а Вильгельмъ Римъ тѣмъ временемъ обращалъ вниманіе Копеноля на лицо и костюмъ новоприбывшаго,-- на его мѣховую шапку -- caputia furrata,-- на его коротенькую епанчу -- epitogia curta -- и на длинную нижнюю одежду изъ чернаго бархата -- костюмъ, изобличавшій въ немъ президента счетной палаты.
   Едва успѣлъ этотъ человѣкъ сообщить королю нѣкоторыя подробности о возстаніи, какъ Людовикъ XI расхохотался и воскликнулъ:
   -- Въ самомъ дѣлѣ?! да говори же громче, кумъ Куактье. Съ чего это ты вздумалъ шептаться? Божья Матерь намъ свидѣтельница, что мы не имѣемъ тайнъ отъ добрыхъ нашихъ друзей фламандцевъ.
   -- Но, государь...
   -- Говорятъ тебѣ, говори громко.
   Кумъ Куактье онѣмѣлъ отъ изумленія.
   -- И такъ, продолжалъ король... что-жъ ты замолчалъ?.. въ добромъ нашемъ городѣ Парижѣ чернь взбунтовалась.
   -- Да, государь.
   -- И взбунтовалась она, какъ ты говоришь, противъ господина президента Дворца Правосудія?
   -- Повидимому да, отвѣчалъ кумъ заплетающимся языкомъ, такъ какъ все еще не могъ опомниться отъ внезапной и необъяснимой перемѣны, произошедшей въ мысляхъ короля.
   Людовикъ XI продолжалъ:
   -- Въ какомъ мѣстѣ ночная стража повстрѣчалась съ толпою?
   -- На пути отъ квартала бродягъ къ мосту Мѣнялъ. Я самъ встрѣтилъ эту толпу, идя сюда въ исполненіе приказаній вашего величества. Я собственными ушами слышалъ, какъ нѣкоторые изъ нихъ кричали: "Долой президента Дворца Правосудія!"
   -- А за что они недовольны президентомъ?
   -- Да за то, что онъ ихъ ленный владыка, отвѣчалъ кумъ Жакъ.
   -- Вотъ какъ!
   -- Да, государь. Вѣдь эта толпа состоитъ изъ мазуриковъ Двора Чудесъ. Они уже давно жалуются на президента, вассалами котораго состоятъ. Они не хотятъ признавать ни судебной его власти, ни его права взимать съ нихъ подати.
   -- Неужто? проговорилъ король съ довольной улыбкой, которую онъ напрасно старался скрыть.
   -- Во всѣхъ прошеніяхъ, съ которыми они обращались въ парламентъ, они утверждаютъ, что надъ ними есть только два господина: ваше величество, да Богъ; только сдается мнѣ, что богомъ-то они считаютъ самого сатану.
   -- Ого! проговорилъ король.
   Онъ потиралъ себѣ руки и смѣялся тѣмъ внутреннимъ смѣхомъ, отъ котораго все лицо озаряется. Онъ не въ состояніи былъ скрыть свою радость, хотя минутами и старался сдержать себя. Никто, ни даже самъ maître Оливье, не понималъ, что это съ нимъ сдѣлалось. Онъ съ минуту помолчалъ съ задумчивымъ, но довольнымъ видомъ.
   -- А много ихъ? спросилъ онъ вдругъ,
   -- Да, очень много, ваше величество, отвѣчалъ кумъ Жакъ.
   -- А сколько приблизительно?
   -- Да по меньшей мѣрѣ шесть тысячъ.
   Король не удержался и замѣтилъ про себя: "отлично!"
   -- И они вооружены? продолжалъ онъ.
   -- Какъ же! У нихъ есть косы, пики, пищали, колья, словомъ всякаго рода смертоносныя орудія.
   Извѣстіе это, повидимому, нисколько не встревожило короля. Кумъ Жакъ счелъ нужнымъ добавить:
   -- Если ваше величество не пошлете немедленно отрядъ войска на помощь президенту Дворца Правосудія, онъ погибъ.
   -- Мы пошлемъ ему помощь, проговорилъ король съ напускною серьезностью,-- какъ же, непремѣнно пошлемъ! Вѣдь господинъ президентъ нашъ другъ. Каково!-- шесть тысячъ! А рѣшительный народъ эти мазурики! Дерзость изумительная и мы весьма гнѣваемся на нихъ. Но въ нынѣшнюю ночь мы имѣемъ очень мало войска подъ рукою, успѣемъ послать и завтра утромъ.
   Кумъ Жакъ воскликнулъ:
   -- Но надо дѣйствовать немедленно, государь. Если ждатъ до завтра, то они двадцать разъ успѣютъ ограбить Дворецъ Правосудія и повѣсить президента.
   Король посмотрѣлъ на него въ упоръ:
   -- Я сказалъ, что пошлю помощь президенту завтра утромъ, и довольно.
   Взглядъ его былъ изъ тѣхъ, которые не допускаютъ возраженій.
   Настало кратковременное молчаніе. Затѣмъ Людовикъ снова заговорилъ:
   -- Скажи, пожалуйста, кумъ Жакъ,-- вѣдь тебѣ это должно быть извѣстно -- на какія улицы простиралась... да бишь, простирается феодальная юрисдикція президента Дворца Правосудія?
   -- Государь, ему подсудны улица Каландръ, вплоть до улицы Эрбери, площадь св. Михаила и мѣстность, именуемая въ просторѣчіи Мюро, находящаяся близь церкви Богоматери Полей (при упоминовеніи названія церкви, Людовикъ XI набожно приподнялъ свою шапку); мѣстность эта вмѣщаетъ въ себѣ тринадцать отелей; кромѣ того юрисдикція президента обнимаетъ Дворъ Чудесъ, больницу для прокаженныхъ, именуемую Бапльё, и всю дорогу, начиная отъ этой больницы и вплоть до воротъ Сенъ-Жакъ. Во всѣхъ сказанныхъ мѣстахъ онъ пользуется правомъ суда, взиманія оброковъ и всѣми правами феодальнаго владыки.
   -- Гм! промычалъ король, почесывая себѣ лѣвое ухо правою рукою, изрядный таки конецъ онъ себѣ отхватилъ отъ моего добраго города Парижа! И надъ всѣмъ этимъ господинъ президентъ былъ полновластнымъ государемъ?!
   На этотъ разъ онъ не счелъ нужнымъ поправить свою обмолвку и замѣнить прошедшее время настоящимъ. Онъ продолжалъ съ задумчивымъ видомъ, какъ бы говоря съ самимъ собою. "Такъ-то, господинъ президентъ, важный вы кусокъ себѣ отхватили!" Вдругъ онъ не выдержалъ и разразился: "Это что за люди, которые расположились полными хозяевами въ нашихъ владѣніяхъ? Они присваиваютъ себѣ право суда и расправы надъ нашими подданными, на каждомъ шагу взимаютъ поборы, на каждомъ перекресткѣ имѣютъ свои висѣлицы; подобно тому какъ у грековъ каждый источникъ имѣлъ свое божество, а персы насчитывали у себя столько боговъ, сколько они видѣли звѣздъ на небѣ, французы насчитываютъ у себя столько королей, сколько они видятъ лобныхъ мѣстъ. Хорошаго въ этомъ мало и такой непорядокъ мнѣ совсѣмъ не нравится. Желалъ бы я знать, отъ Бога ли то установлено, чтобы во Франціи другіе могли собирать дани, помимо короля, чтобы существовалъ иной судъ, помимо нашего парламента, и иной владыка, помимо насъ, въ семъ государствѣ? Клянусь спасеніемъ своей души! Не далекъ тотъ день, когда во Франціи будетъ одинъ только король, одинъ господинъ всей земли, одинъ судья и одинъ мечъ правосудія, подобно тому, какъ на небѣ есть одинъ только Богъ!
   Онъ снова съ набожнымъ видомъ приподнялъ свою шапочку и продолжалъ, видимо увлекшись своею мечтою, съ выраженіемъ охотника, подзадоривающаго свою свору гнаться за звѣремъ: "Отлично, народъ мой! Смѣлѣе! Сокрушай этихъ самозванныхъ владыкъ, дѣлай свое дѣло. У-лю-лю! Грабь ихъ, вѣшай, потѣшайся надъ ними!.. Ага! вамъ захотѣлось быть королями, монсиньоры? Бери ихъ, народъ, расправляйся съ ними!.."
   Онъ вдругъ остановился и закусилъ губу, какъ бы желая удержать свою сокровенную мысль, вырвавшуюся у него невзначай. Онъ обвелъ всѣхъ присутствующихъ взглядомъ своихъ проницательныхъ глазъ и вдругъ, схвативъ свою шапку обѣими руками и уставившись на нее, проговорилъ: "О, я сжегъ бы тебя, если бы ты знала тѣ мысли, что таятся у меня въ головѣ."
   Затѣмъ онъ снова обвелъ всю комнату внимательнымъ и тревожнымъ взглядомъ лисицы, уходящей въ свою пору, и продолжалъ:
   -- Но это въ сторону. Господину президенту мы всенепремѣнно окажемъ помощь. Къ сожалѣнію, у насъ въ настоящую минуту недостаточно войска въ Парижѣ, чтобы дѣйствовать противъ такой массы народа. Надо подождать до завтра. Порядокъ въ городѣ мы возстановимъ и перевѣшаемъ всѣхъ тѣхъ, кого удастся изловить.
   -- Кстати, государь! воскликнулъ кумъ Куактье,-- я съ-горяча и позабылъ доложить, -- обходъ захватилъ двухъ негодяевъ изъ этой шайки. Если вашему величеству угодно будетъ ихъ видѣть, они здѣсь.
   -- Угодно ли мнѣ будетъ ихъ видѣть! Клянусь святою Пасхой! Какъ могъ ты позабыть про такое важное обстоятельство!.. Оливье, ступай скорѣе и приведи ихъ сюда.
   Maître Оливье вышелъ и минуту спустя возвратился съ двумя арестантами, которые были окружены солдатами ночной стражи. У одного изъ нихъ было широкое, идіотское лицо, съ пьянымъ и изумленнымъ выраженіемъ. Одѣтъ онъ былъ въ лохмотья и на ходу волочилъ ноги и сгибалъ колѣна. У втораго было блѣдное и улыбающееся лицо, уже знакомое читателю.
   Король съ минуту разсмаривалъ ихъ молча и затѣмъ вдругъ, отрывисто спросилъ перваго:
   -- Какъ тебя зовутъ?
   -- Жьефруа Пенсбурдъ.
   -- Твое ремесло?
   -- Я бродяга.
   -- Ради чего принялъ ты участіе въ семъ предосудительномъ воз мущеніи?
   Бродяга посмотрѣлъ на короля, раскачивая руками съ безсмысленнымъ видомъ. У него была одна изъ тѣхъ головъ неправильной формы, въ которыхъ умственнымъ способностямъ бываетъ такъ же привольно развиваться, какъ свѣчѣ -- горѣть подъ гасильникомъ.
   -- Не знаю, отвѣчалъ онъ.-- Всѣ пошли, и я пошелъ.
   -- Не намѣревались ли вы учинить противузаконное нападеніе и грабежъ надъ вашимъ леннымъ владыкою, президентомъ Дворца Правосудія?
   -- Я знаю только, что шли отбивать что-то у кого-то, а больше я ничего не знаю.
   Одинъ изъ солдатъ показалъ королю ножъ, который былъ отобранъ у бродяги.
   -- Ты признаешь это оружіе за свое? спросилъ король.
   -- Да, это мой ножъ. Вѣдь я прежде былъ винодѣломъ.
   -- А этого человѣка ты признаешь за своего сообщника?
   -- Нѣтъ, я его не знаю.
   -- Довольно, проговорилъ король.-- И, сдѣлавъ пальцемъ знакъ безмолвному человѣку, ноподвижно стоявшему у дверей, добавилъ: -- Кумъ Тристанъ, возьми-ка этого молодца и распорядись съ нимъ, -- знаешь какъ?!
   Тристанъ л'Эрмитъ отвѣчалъ поклономъ. Онъ въ полголоса отдалъ какое-то приказаніе двумъ солдатамъ, которые и увели арестанта.
   Между тѣмъ король подошелъ ко второму арестанту, у котораго отъ страха потъ выступилъ на лбу крупными каплями.
   -- Твое имя?
   -- Государь, меня зовутъ Пьеръ Гренгуаръ.
   -- Твое ремесло?
   -- Я философъ, государь.
   -- Какъ осмѣлился ты, мерзавецъ, принять участіе въ нападеніи на нашего друга, господина президента Дворца Правосудія, и что можешь ты сообщить намъ о семъ народномъ волненіи?
   -- Государь, я въ немъ не принималъ участія.
   -- Что ты мнѣ городишь, прохвостъ ты этакій? Развѣ тебя не захватилъ обходъ въ семъ непотребномъ сообществѣ?
   -- Нѣтъ, государь, тутъ произошло недоразумѣніе. Во всемъ виновата роковая случайность. Дѣло въ томъ, государь, что я занимаюсь сочиненіемъ трагедій. Умоляю ваше величество меня выслушать. Я поэтъ. Ужъ таковъ меланхоличный нравъ людей моей профессіи, что они любятъ бродить ночью по улицамъ. Вотъ я и шелъ по улицѣ нынѣшнимъ вечеромъ. Просто совпаденіе обстоятельствъ. Меня заарестовали понапрасну; я неповиненъ въ этой междоусобной бурѣ. Ваше величество изволили видѣть, что бродяга меня не призналъ. Умоляю ваше величество...
   -- Замолчи! остановилъ его король, прихлебывая свой декоктъ.-- У насъ голова трещитъ отъ твоей болтовни.
   Тристанъ л'Эрмитъ выступилъ впередъ и, указывая пальцемъ на Гренгуара, спросилъ:
   -- Государь, этого тоже можно повѣсить?
   То было первое слово, выговоренное имъ за этотъ вечеръ.
   -- Пожалуй! небрежно отвѣчалъ король.-- Я противъ этого ничего не имѣю.
   -- Но я имѣю противъ этого очень многое! воскликнулъ Гренгуаръ.
   Нашъ философъ въ эту минуту сдѣлался зеленъ, какъ маслина. Видя передъ собою холодное и равнодушное лицо короля, онъ понялъ, что единственное его спасеніе въ какомъ нибудь необычайно патетическомъ эффектѣ, а потому бросился къ ногамъ короля и заговорилъ съ жестами, выражавшими самое глубокое отчаянье:
   -- Государь! Ваше величество соблаговолите меня выслушать. Государь! стоитъ ли такое ничтожное существо, какъ я, чтобы вы разражались противъ него своими громами? Божья молнія не поражаетъ смиренную огородную овощь. Государь, вы великій и могущественный монархъ. Сжальтесь надъ бѣднымъ, безобиднымъ человѣкомъ, который такъ же мало способенъ возбуждать народныя возстанія, какъ ледяная сосулька -- давать искру. Милостивѣйшій монархъ! великодушіе -- такая добродѣтель, которая свойственна львамъ и королямъ. Увы! суровость лишь вноситъ смуту въ умы! Бурное дуновеніе холоднаго вѣтра не заставитъ путника снять свой плащъ; солнце же, лаская его своими лучами, согрѣваетъ его до того, что онъ самъ скинетъ съ себя все и останется въ одной рубашкѣ. Государь! Вы -- солнце. Я торжественно завѣряю васъ, мой верховный владыко и повелитель, что я не бродяга, не воръ и не безпутный человѣкъ. Бунтъ и разбой несовмѣстимы со служеніемъ Аполлону. Не въ моемъ характерѣ устремляться въ тѣ бурныя сферы, откуда гремятъ громы возстаній. Я вѣрный вассалъ вашего величества. Добрый вассалъ обязанъ такъ же ревниво дорожить славою своего короля, какъ мужъ дорожитъ честью своей жены или сынъ -- любовью своего отца; онъ долженъ животъ свой полагать на службѣ своего сюзерена и за преуспѣянье его дома. Всякая иная страсть, которой онъ дозволилъ бы овладѣть собою, была бы лишь изступленіемъ безумія. Таковы, государь, мои политическія убѣжденія. А потому не считайте меня за бунтовщика и грабителя на томъ только основаніи, что локти у меня продраны. Если вы меня помилуете, государь, я продырявлю свое платье и на колѣняхъ, денно и нощно моля Бога о вашемъ здравіи. Я, увы!-- не очень-то богатъ, если говорить по правдѣ. Я, даже, отчасти бѣденъ; но изъ этого не слѣдуетъ, чтобы я былъ пороченъ. Бѣдность -- не моя вина. Всѣмъ извѣстно, что большихъ богатствъ не наживешь, занимаясь изящною словесностью, и что наибольшіе искусники въ сочиненіи хорошихъ книгъ не всегда имѣютъ средства развести у себя огонь въ каминѣ зимою. Законники забираютъ все хлѣбное зерно для себя, а остальнымъ ученымъ профессіямъ оставляютъ только мякину. Я могъ бы привести до сорока превосходнѣйшихъ изрѣченій, въ которыхъ говорится о продырявленномъ плащѣ философовъ. О, государь! Милосердіе есть единственный лучъ, который можетъ озарять глубину великой души. Милосердіе несетъ свой свѣточъ, шествуя впереди всѣхъ остальныхъ добродѣтелей. Безъ него -- остальныя добродѣтели уподобляются слѣпцамъ, отыскивающимъ Бога ощупью. Она создаетъ любовь подданныхъ, которая служитъ наиболѣе надежной стражей вокругъ престола королей. Что значитъ для васъ, великаго монарха, ослѣпляющаго міръ блескомъ своего величія, что однимъ ничтожнымъ человѣкомъ будетъ больше на землѣ, что какой-то безобидный бѣднякъ-философъ будетъ попрежнему плестись своей смиренной жизненной тропою, съ пустымъ карманомъ и пустымъ желудкомъ? Къ тому же, государь, вѣдь я представитель литературной профессіи. Великіе государи полагаютъ свою славу въ томъ, чтобы оказывать покровительство искусствамъ и литературѣ. Геркулесъ не пренебрегалъ титуломъ покровителя музъ, Матвѣй Корвинъ {Матвѣй Корвинъ -- венгерскій король пятнадцатаго столѣтія, непрерывно воевавшій со всѣми сосѣдними государствами: Австріей, Богеміей, Польшей, Трансильваніей, Молдавіей и Валахіей. Онъ считался оплотомъ христіанства противъ турокъ, нападенія которыхъ онъ успѣшно отражалъ. Въ то же время онъ заботился объ успѣхахъ просвѣщенія въ Венгріи, выннсалъ изъ Германіи, Франціи и Италіи многихъ знаменитыхъ ученыхъ, основалъ въ Будѣ университетъ и публичную библіотеку, построилъ обсерваторію и ввелъ книгопечатаніе. Прим. пер.} осыпалъ милостями Жана де-Монрояля, -- эту звѣзду математики. Между тѣмъ вѣшать литераторовъ -- самый неудачный способъ поощрять литературу. Какое пятно осталось бы на имени Александра Великаго, еслибы онъ повѣсилъ Аристотеля! Такой поступокъ никакъ нельзя бы было счесть за маленькое родимое пятнышко на его репутаціи, только оттѣняющее ея ослѣпительную бѣлизну; то была бы, напротивъ, безобразящая язва. Государь! Я сочинилъ отличную мистерію по случаю помолвки ея высочества принцессы Фландрской съ монсиньоромъ дофиномъ. На это мятежникъ не былъ бы способенъ. Ваше величество могли убѣдиться, что я не какой нибудь полуграмотный писака, что я отлично прошелъ курсъ наукъ и одаренъ отъ природы большимъ краснорѣчіемъ. Пощадите меня, государь! Этимъ вы сдѣлаете дѣло, угодное Божьей Матери, а что до меня касается, то клянусь вамъ, государь,-- меня ужасно пугаетъ мысль, что меня повѣсятъ!
   Произнося эту тираду, несчастный Гренгуаръ цѣловалъ обувь короля, а Вильгельмъ Римъ тѣмъ временемъ говорилъ на ухо Копенолю:-- "Ему больше ничего не остается, какъ ползать по землѣ. Вѣдь у Юпитера Критскаго уши были на ногахъ".-- Чулочникъ, съ своей стороны, очень мало интересовался Юпитеромъ Критскимъ и на замѣчаніе своего сотоварища отвѣчалъ съ неуклюжей улыбкой, не сводя глазъ съ Гренгуара: -- А любо мнѣ смотрѣть на него! Точь въ точь канцлеръ Гюгоне, когда онъ молилъ меня о пощадѣ!"
   Когда у Гренгуара наконецъ захватило духъ и онъ окончилъ свою рѣчь, онъ поднялъ голову и посмотрѣлъ на короля, дрожа всѣмъ тѣломъ. Людовикъ XI скоблилъ ногтемъ пятно, которое было у него на колѣнѣ. Потомъ онъ взялъ кубокъ и началъ пить свой декоктъ, не говоря ни слова. Молчаніе это было пыткою для Гренгуара. Наконецъ король обратилъ на него свой взглядъ.-- Вотъ невыносимыйто болтунъ! проговорилъ онъ. И, обернувшись къ Тристану л'Эрмиту, добавилъ: -- Э, да ну его, пускай себѣ идетъ на всѣ четыре стороны.
   Гренгуаръ, какъ былъ на колѣняхъ, такъ и присѣлъ въ какомъ-то радостномъ испугѣ.
   -- Отпустить его на свободу?! проворчалъ Тристанъ.-- Не прикажите-ли, ваше величество, подержать его маленько въ клѣткѣ?
   -- Эхъ, куманекъ! отвѣчалъ Людовикъ XI,-- неужто ты воображаешь, что мы для такихъ птицъ строимъ клѣтки, которыя обходятся намъ по триста шестидесяти семи ливровъ, восьми су и три денье за штуку? Отпустить немедленно этого прохвоста (Людовикъ XI особенно любилъ это слово, которымъ, вмѣстѣ съ поговоркою: "клянусь святою Пасхой", исчерпывался весь запасъ его игривости) -- да надавайте ему хорошихъ пинковъ на дорогу.
   -- Уфъ! воскликнулъ Гренгуаръ,-- вотъ такъ великій король!-- И боясь, какъ бы король не передумалъ, онъ со всѣхъ ногъ бросился къ двери, которую Тристанъ отворилъ ему довольно неохотно. Солдаты вышли вслѣдъ за нимъ, подгоняя его въ спину полновѣсными ударами кулаковъ; на Гренгуаръ перенесъ эту маленькую непріятность какъ подобаетъ стоику.
   Веселое расположеніе духа короля съ той минуты, какъ ему доложили о возмущеніи черни противъ президента Дворца Правосудія, проглядывало во всемъ. Необычайная милость, оказанная имъ Гренгуару, служила немалымъ къ тому доказательствомъ. Тристанъ л'Эрмитъ стоялъ въ своемъ углу съ недовольнымъ видомъ бульдога, у котораго и видитъ око, да зубъ нейметъ.
   Между тѣмъ королѣ весело барабанилъ пальцами по ручкѣ своего кресла маршъ Понтъ-Одемера. Характеръ у него былъ очень скрытный, но онъ искуснѣе умѣлъ таить свои огорченія, нежели свои радости. Въ этихъ внѣшнихъ проявленіяхъ радости при каждомъ пріятномъ для него событіи онъ иногда заходилъ очень далеко. Такъ, при извѣстіи о смерти Карла Смѣлаго она дошелъ до того, что пожертвовалъ перила изъ литого серебра въ церковь св. Мартина Турскаго; при восшествіи своемъ на престолъ онъ обрадовался до того, что позабылъ распорядиться о похоронахъ своего отца.
   -- Ахъ да, государь! воскликнулъ вдругъ Жакъ Куактье,-- что же вы мнѣ ничего не говорите о томъ остромъ приступѣ болѣзни, изъ за котораго меня призвали къ вашему величеству?
   -- Охъ, точно, мнѣ очень плохо, кумъ! отвѣчалъ король. Въ ушахъ у меня звонъ, а въ груди точно раскаленными граблями гребутъ.
   Куактье взялъ короля за руку и началъ щупать ему пульсъ съ видомъ глубокаго знатока.
   -- Посмотрите-ка, Копеноль, проговорилъ Римъ шопотомъ,-- вотъ онъ сидитъ между Жакомъ Куактье по одну сторону и Тристаномъ по другую. И это -- весь его дворъ. Врачъ для собственной особы и палачъ для другихъ.
   Куактье, щупая пульсъ короля, придавалъ своей физіономіи все болѣе и болѣе встревоженное выраженіе. Людовикъ XI съ безпокойствомъ посматривалъ на него. Лицо Куактье замѣтно омрачалось. У этого почтеннаго человѣка была одна только доходная статья: болѣзнь короля. Онъ извлекалъ изъ нея все, что могъ.
   -- О-го! пробормоталъ онъ наконецъ,-- дѣло-то, и впрямь, очень серьезное.
   -- Ты думаешь? испуганно проговорилъ король.
   -- Pulsus creber, anlielans, crepitans, irregularis, продолжалъ медикъ.
   -- Мать Пресвятая Богородица!
   -- Этакъ можно въ три дня на тотъ свѣтъ отправиться.
   -- Господи помилуй! воскликнулъ король,-- а лекарство, кумъ? Развѣ нѣтъ противъ этого лекарства?
   -- Вотъ я и соображаю, государь, какое бы вамъ лекарство прописать.
   Онъ заставилъ короля высунуть языкъ, посмотрѣлъ на него, покачивая головою, сморщилъ лицо, и, посреди всѣхъ этихъ кривляній, вдругъ неожиданно проговорилъ:
   -- А кстати, государь, я забылъ вамъ сказать, что есть вакантное мѣсто сборщика коронныхъ регалій, а у меня есть племянникъ.
   -- Я отдаю мѣсто твоему племяннику, кумъ, отвѣчалъ король,-- только избавь меня отъ этого огня, который жжетъ мнѣ грудь.
   -- Ужъ если ваше величество такъ милостивы, продолжалъ медикъ, то вы, за одно, не откажетесь помочь мнѣ малую толику и въ постройкѣ моего дома въ улицѣ Saint-André des Arcs.
   -- Гм! промычалъ король.
   -- Деньжонки у меня совсѣмъ на исходѣ, продолжалъ медикъ,-- а жаль было бы оставить домъ безъ кровли. Жаль не изъ-за самаго дома,-- онъ очень скромной архитектуры, какъ и подобаетъ жилищу простого буржуа,-- но ужъ очень хороша живопись Жегана Фурбо на карнизахъ. Есть тамъ одна Діана, летящая въ воздухѣ, это такая прелесть,-- формы у нея такія нѣжныя и изящныя, выраженіе такое наивное, волосы на головѣ такъ красиво убраны и увѣнчаны полумѣсяцемъ, тѣло у нея такое бѣлое, что всякій, кто посмотритъ на нее пристально, невольно поддастся соблазну. Есть тамъ также изображеніе Цереры. Это тоже прекрасная богиня. Она изображена сидящею на снопахъ. На головѣ вѣнокъ изъ колосьевъ и цвѣтовъ, глаза ея утопаютъ въ нѣгѣ, ноги плѣняютъ округлостью своихъ формъ, осанка самая благородная и складки ея одежды ложатся необыкновенно изящно. Это одна изъ самыхъ совершенныхъ красавицъ, какія только когда либо выходили изъ-подъ кисти живописца.
   -- Палачъ! проворчалъ Людовикъ XI,-- къ чему ты всю эту рѣчь ведешь?
   -- Мнѣ нужно возвести крышу надъ всею этою живописью, государь, и хотя расходъ для этого потребуется самый пустяшный,-- денегъ у меня больше нѣтъ.
   -- А во что обойдется твоя крыша?
   -- Да если сдѣлать узорчатую крышу изъ позолоченной мѣди, то понадобится, самое большое, двѣ тысячи ливровъ.
   -- Злодѣй! воскликнулъ король.-- Что ни зубъ онъ у меня выдернетъ, то алмазъ!
   -- Такъ будетъ мнѣ моя крыша? спросилъ Куактье.
   -- Будетъ, будетъ, чортъ тебя возьми! только вылечи меня.
   Куактье отвѣсилъ низкій поклонъ и отвѣчалъ:
   -- Государь, мы прибѣгнемъ къ отвлекающему средству, которое васъ спасетъ. Я поставлю вамъ на поясницу безподобный пластырь, который составляется изъ воска, армянскаго бальзама, яичнаго бѣлка, масла и уксуса. При этомъ вы будете по прежнему пить декоктъ, который я вамъ прописалъ, и я ручаюсь за выздоровленіе вашего величества.
   Горящая свѣча вслѣдъ за одной мошкой привлекаетъ обыкновенно и другихъ. Maître Оливье, видя, что на короля напалъ стихъ щедрости и считая настоящую минуту самою удобною, приблизился въ свою очередь.
   -- Государь!.. началъ онъ.
   -- Что такое еще? спросилъ Людовикъ XI.
   -- Государь, вашему величеству извѣстно, что maître Симонъ Раденъ недавно умеръ.
   -- Такъ что-же изъ этого?
   -- А то, что онъ былъ королевскимъ совѣтникомъ въ судѣ казначейства.
   -- Ну?!
   -- Государь, мѣсто его сдѣлалось вакантно.
   Во время этого разговора на высокомѣрномъ лицѣ Оливье выраженіе заносчивости смѣнилось подобострастіемъ. Это единственныя двѣ перемѣны выраженія, которыя знаетъ лицо царедворца. Король посмотрѣлъ на него въ упоръ и проговорилъ сухо:
   -- Понимаю.
   Затѣмъ, помолчавъ, онъ продолжалъ.
   -- Maître Оливье, маршалъ Бусико говаривалъ: "Отъ кого и ждать щедротъ, какъ не отъ короля? гдѣ и ловить рыбу, какъ не въ морѣ?" Я вижу, что ты придерживаешься одного мнѣнія съ маршаломъ Бусико. А теперь, выслушай, что я тебѣ скажу:-- память-то у насъ хорошая. Въ 68-мъ году мы возвели тебя въ должность нашего камердинера; въ 69-мъ году мы сдѣлали тебя хранителемъ замка близь моста въ Сенъ-Клу съ жалованьемъ въ сто турскихъ ливровъ (ты тогда хотѣлъ, чтобы тотъ-же окладъ былъ тебѣ положенъ въ парижскихъ ливрахъ). Въ ноябрѣ. 73-го года, патентомъ, даннымъ въ Жержолѣ, мы назначили тебя на должность привратника Венсенского парка, на мѣсто оруженосца Жильбера Акля; въ 75-мъ году мы пожаловали тебя лѣсничимъ лѣса въ Rouvray-les-Saint-Cloud, на мѣсто Жака Лемера; въ 78-мъ году мы всемилостивѣйше наградили тебя патентомъ за зеленою печатью, коимъ тебѣ и твоей женѣ предоставлялось получать ежегодный доходъ въ десять парижскихъ ливровъ съ торговой площади въ Сенъ-Жерменѣ; въ 79-мъ году мы сдѣлали тебя лѣсничимъ Сенарскаго лѣса на мѣсто бѣднаго Жана Де; затѣмъ ты былъ сдѣланъ комендантомъ замка Лотъ; затѣмъ ты былъ назначенъ губернаторомъ Сенъ-Кентена, затѣмъ комендантомъ Мёланскаго замка, и ты съ тѣхъ поръ присвоилъ себѣ титулъ графа этого замка. Изъ тѣхъ шести су штрафа, которые взимаются съ каждаго цирюльника, брѣющаго бороды въ праздничный день, три су идутъ въ твою пользу, а остатокъ поступаетъ въ нашу казну. Мы милостиво снизошли на твою просьбу и дозволили тебѣ измѣнить первоначальное твое имя Le Mauvais (Дурной), которое слишкомъ походило на твое лицо. Въ 74-мъ году, мы, къ великому неудовольствію нашего дворянства, пожаловали тебѣ разноцвѣтный гербъ, благодаря которому грудь твоя теперь походитъ на павлиній хвостъ. Клянусь святою Пасхой! Неужто всего этого тебѣ мало? Кажется на такой уловъ рыбы грѣхъ пожаловаться. Смотри, какъ бы отъ одной добавочной рыбины ко всѣмъ прочимъ твоя лодка не пошла ко дну. Гордость тебя погубитъ, куманекъ! За гордостью всегда слѣдуетъ по пятамъ гибель и позоръ. Пораздумай-ка обо всемъ этомъ и замолчи.
   Эти слова, которыя были произнесены въ строгомъ тонѣ, снова вызвали нахальное выраженіе на лицо Оливье.
   -- Ладно, проворчалъ онъ почти громко.-- Сейчасъ видно, что король сегодня боленъ; всѣ награды онъ приберегаетъ для своего медика.
   Людовикъ XI не только не разсердился за эту выходку, но даже продолжалъ въ нѣсколько смягченномъ тонѣ:-- Да бишь, я забылъ еще тебѣ напомнить, что ты былъ моимъ посломъ въ Гентѣ при герцогинѣ Маріи... Да, господа, обратился онъ къ фламандцамъ, онъ былъ посломъ... Такъ то, куманекъ! обратился онъ снова къ Оливье, не будемъ ссориться: вѣдь мы старые пріятели. Однако, уже поздно. Съ дѣлами мы покончили. Побрѣй-ка мнѣ бороду.
   Читатели, конечно, уже давно узнали въ этомъ maître Оливье того грознаго Фигаро, котораго судьба, эта великая сочинительница драмъ, такъ искусно умѣла ввести во всѣ перипетіи долгой и кровавой комедіи, называющейся царствованьемъ Людовика Одиннадцатаго. Здѣсь мы не имѣемъ намѣренья подробно развить этотъ любопытный характеръ. Цирюльникъ короля имѣлъ три имени. При дворѣ его вѣжливо называли Оливье ле-Деномъ; въ народѣ онъ былъ извѣстенъ подъ прозвищемъ Оливье Діавола, дѣйстивительное же его имя было Оливье le Mauvais.
   Оливье стоялъ неподвижно, дуясь на короля и искоса поглядывая на Жака Куактье.
   -- Ну, да гдѣ же мнѣ сравняться съ врачемъ, бормоталъ онъ сквозь зубы,-- ему во всемъ преимущества.
   -- Ну да, замѣтилъ Людовикъ XI съ несвойственнымъ ему благодушіемъ,-- врачу оказывается преимущество передъ тобою, и это совершенно естественно. Вѣдь у него въ рукахъ все мое тѣло, а въ твоемъ распоряженіи только мой подбородокъ. Ну, да не горюй, мой бѣдный цирюльникъ, перепадетъ довольно и на твою долю. Что бы ты сказалъ, и что сталось бы съ твоей должностью, если бы я былъ такой король, какъ Хильперикъ, у котораго любимымъ движеніемъ было браться за бороду одною рукою? Ну-ка, куманекъ, принимайся за свою должность -- выбрѣй меня. Ступай и принеси все, что нужно дли этого.
   Оливье, видя, что король на этотъ разъ рѣшилъ все обращать въ шутку и что нѣтъ возможности даже разсердить его, вышелъ, ворча, чтобы исполнить его приказаніе.
   Король всталъ, подошелъ къ окну, и вдругъ, распахнувъ его, пришелъ въ необычайное волненіе.
   -- Такъ, такъ! воскликнулъ онъ, хлопая въ ладоши, -- вонъ оно зарево на небѣ со стороны Cité. Это президентъ горитъ. Ничѣмъ другимъ этого зарева объяснить нельзя. О мой добрый народъ! Спасибо тебѣ! ты помогаешь мнѣ сокрушать этихъ феодаловъ!
   Затѣмъ отъ обратился къ фламандцамъ и сказалъ;
   -- Господа, подойдите-ка сюда и взгляните. Неправда-ли, это зарево отъ пожара?
   Оба фламандца подошли.
   -- Да, пожаръ должно быть, сильный, замѣтилъ Вильгельмъ Римъ.
   -- Ого! проговорилъ Копеноль, глаза котораго вдругъ засверкали,-- это напоминаетъ мнѣ, какъ народъ у насъ сжегъ домъ господина д'Имберкура. Должно быть тамъ возстаніе разгорѣлось не на шутку.
   -- Вы думаете, maître Копеноль? спросилъ король. И взглядъ короля при этомъ сверкалъ почти такъ же радостно, какъ и взглядъ чулочника.-- Не правда ли, съ такимъ возстаніемъ трудно будетъ справиться?
   -- Да, государь, вашему величеству придется притупить объ него мечи не однаго отряда солдатъ.
   -- Ну, я-то, положимъ, совсѣмъ другое дѣло, возразилъ король. Еслибъ я захотѣлъ...
   Чулочникъ смѣло отвѣчалъ:
   -- Если это возстаніе дѣйствительно то, чѣмъ оно мнѣ кажется, хотѣнья ваши противъ него ничего не подѣлаютъ, государь.
   -- И, полноте, кумъ! отвѣчалъ Людовикъ XI; два отряда солдата и залпъ изъ ружей мелкою дробью совершенно достаточны, чтобъ разогнать всю эту чернь.
   Чулочникъ, не взирая на знаки, которые ему дѣлалъ Вильгельмъ Римъ, повидимому рѣшился не уступать королю въ спорѣ.
   -- Государь, войско швейцарцевъ тоже состояло изъ черни. Его свѣтлость, герцогъ Бургундскій, былъ великій магнатъ и ни во что ставилъ эту сволочь. Во время битвы при Грандсонѣ, государь, онъ кричалъ своимъ солдатамъ. "Эй, канониры, валяй по этому мужичью!" И онъ клялся св. Георгіемъ, что ихъ разгонитъ. Но судья Шарнахтель бросился на блестящаго герцога съ своей дубиной и своимъ народомъ,-- и блестящая армія, отъ столкновенія съ кожаными платьями швейцарскихъ мужиковъ разбились въ дребезги, подобно тому, какъ стекло разбивается о камень. Много рыцарей въ тотъ день было перебито мужиками; господина де Шато-Гіона, самаго знатнаго дворянина всей Бургундіи, нашли потомъ мертвымъ, вмѣстѣ съ его сѣрымъ конемъ, на небольшой лужайкѣ, окруженной болотомъ.
   -- Да вы, пріятель, говорите о битвѣ, отвѣчалъ король,-- а у насъ рѣчь идетъ о простомъ бунтѣ: съ бунтомъ же я справлюсь, какъ только мнѣ заблагоразсудиться нахмурить брови.
   Собесѣдникъ отвѣчалъ равнодушно:
   -- Можетъ статься, государь. Въ такомъ случаѣ это будетъ значить, что часъ народа еще не насталъ.
   Гильомъ Римъ счелъ нужнымъ вмѣшаться въ разговоръ.
   -- Maître Копеноль, замѣтилъ онъ, не забывайте, что вы говорите съ могущественнымъ королемъ.
   -- Оставте его говорить то, что онъ думаетъ, другъ мой, господинъ Римъ, сказалъ король;-- я люблю, когда со мной говорятъ напрямикъ, Отецъ мой, Карлъ VII, говаривалъ, что правда больна, я же, до сихъ поръ, думалъ, что она умерла и что не нашлось ни одного духовника, который захотѣлъ бы выслушать ея предсмертную исповѣдь. Maître Копеноль выводитъ меня изъ заблужденія.
   И, фамиліарно положивъ руку на плечо Копеноля, онъ продолжалъ:
   -- И такъ, вы говорите, maître Жакъ...
   -- Я говорю, государь, что вы, быть можетъ, и правы, что у васъ, во Франціи, часъ народа еще не насталъ.
   Людовикъ XI посмотрѣлъ на него своимъ пронзительнымъ взглядомъ.
   -- А когда же наступитъ этотъ часъ, maître?
   -- Вы услышите, какъ онъ пробьетъ.
   -- На какихъ же это часахъ онъ будетъ бить, позвольте васъ спросить?
   Копеноль, сохраняя всю свою невозмутимую и мужиковатую осанку, подвелъ короля къ окну.
   -- Слушайте, государь! Вотъ здѣсь у васъ есть крѣпость, колокольня, пушки, простые буржуа и солдаты. Когда на колокольнѣ зазвонятъ въ набатъ, когда пушки станутъ палить, когда крѣпость рухнетъ съ великимъ шумомъ, когда солдаты и простые городскіе обыватели съ воемъ бросятся убивать другъ друга, -- тогда это и будетъ боемъ, возвѣщающимъ, что часъ насталъ.
   Лицо Людовика омрачилось и сдѣлалось задумчиво. Онъ съ минуту простоялъ въ молчаніи, потомъ тихонько похлопалъ рукою толстую стѣну крѣпостной башни, какъ будто трепалъ по спинѣ любимаго коня.
   -- О нѣтъ! проговорилъ онъ.-- Вѣдь ты, не правда-ли, не дашь себя какъ легко сокрушить, моя вѣрная Бастилія?
   И, рѣзкимъ движеніемъ обратившись къ смѣлому фламандцу, онъ продолжалъ:
   -- Видали ли вы когда нибудь народное возстаніе, maître Жакъ?
   -- Я самъ ихъ дѣлалъ, отвѣчалъ чулочникъ.
   -- Какъ вы принимаетесь за дѣло, чтобъ устроить возстаніе? спросилъ король.
   -- А очень просто, отвѣчалъ Копеноль.-- Способы для этого бываютъ разные. Во первыхъ нужно, чтобы были недовольные въ городѣ. За этимъ то, впрочемъ, дѣло никогда не станетъ. Потомъ, многое зависитъ отъ характера жителей. У насъ, напримѣръ, въ Гентѣ, взбунтовать обывателей очень легко. Они всегда любятъ сына правителя, а самого правителя не любятъ. Ну вотъ, представте себѣ, что въ одно прекрасное утро ко мнѣ приходятъ въ лавку и говорятъ: "Дядя Копеноль, происходитъ вотъ то-то и то-то: правительница Фландріи хочетъ спасти своихъ министровъ,-- бальи города удвоилъ поборы за. прививку деревьевъ въ садахъ," -- или что нибудь другое въ этомъ родѣ.-- Я сейчасъ же бросаю работу, выхожу изъ своей лавки на улицу и кричу: "Собирайся, братцы! выручай!" Въ городѣ всегда найдется какая нибудь старая бочка, валяющаяся за ненужностью. Я на нее взбираюсь и говорю рѣчь,-- первое, что мнѣ въ голову взбредетъ;-- на сердцѣ то, государь, у нашего брата-простолюдина всегда найдется какая нибудь обида, которая его гложетъ.-- Ну, тутъ собирается народъ, поднимается гвалтъ, бьютъ въ набатъ, обезоруживаютъ солдатъ и отнятымъ у нихъ оружіемъ вооружаютъ простонародье, рыночные торговцы тоже пристаютъ къ намъ,-- и пошла потѣха. И такъ оно всегда будетъ, пока будутъ существовать феодальные владыки въ своихъ владѣніяхъ, горожане въ городахъ и крестьяне въ селахъ.
   -- А противъ кого же вы такъ бунтуетесь? спросилъ король.-- Противъ вашихъ судей? Противъ вашихъ ленныхъ владыкъ?
   -- Да какъ придется. Иногда и противъ самого герцога.
   Людовикъ XI вернулся къ своему креслу, сѣлъ и проговорилъ съ улыбкой:
   -- Ну, у насъ еще пока дѣло не пошло дальше судей.
   Въ эту минуту въ комнату вернулся Оливье; за нимъ шли двое пажей, которые несли принадлежности бритья для короля. Но что всего болѣе поразило Людовика XI, это, что цирюльникъ явился въ сопровожденіи парижскаго прево и начальника ночной стражи, которые. оба казались очень растерянными.
   Злопамятный цирюльникъ тоже придалъ своему лицу растерянное выраженіе. Онъ заговорилъ первымъ.
   -- Государь, началъ онъ, прошу ваше величество простить меня за то прискорбное извѣстіе, которое, я вынужденъ вамъ сообщить...
   Людовикъ XI живо повернулся къ нему, разодравъ ножками своего кресла цыновку, которою былъ устланъ полъ.
   -- Что ты хочешь сказать?
   -- Государь, отвѣчалъ Оливье съ злобнымъ выраженіемъ человѣка, который радуется, что можетъ сообщить нѣчто ошеломляющее,-- на этотъ разъ парижская чернь взбунтовалась вовсе не противъ президента Дворца Правосудія.
   -- А противъ кого же?
   -- Противъ васъ, государь.
   Старый король всталъ на ноги и выпрямился, точно молодой человѣкъ.
   -- Объясни, Оливье, объясни, что это значитъ? Да смотри, куманекъ, береги свою голову, потому что, клянусь тебѣ крестомъ Сенъ-Ло, если ты лжешь на этотъ разъ -- тотъ мечъ, который снесъ голову г. де-Люксенбургу, еще годится, чтобъ отрубить и твою голову.
   Клятва была внушительная. Во всю свою жизнь Людовикъ XI только два раза поклялся крестомъ Сенъ-Ло. Оливье раскрылъ было ротъ, чтобъ отвѣтить:
   -- Государь...
   -- Стань на колѣни! перебилъ его король.-- Тристанъ, присматривай за этимъ человѣкомъ.
   Оливье опустился на колѣни и холодно продолжалъ:
   -- Государь, вашъ парламентскій судъ приговорилъ къ смерти одну колдунью. Она искала убѣжища въ соборѣ Богоматери. Народъ хочетъ силою взять ее оттуда. Вотъ, г. прево и г. начальникъ ночной стражи пришли прямо съ мѣста возстанія и могутъ опровергнуть меня, если я лгу. Народъ осаждаетъ соборъ Богоматери.
   -- Вотъ какъ! проговорилъ король въ полголоса, весь блѣдный и дрожа отъ гнѣва. Соборъ Богоматери! Они осмѣливаются осаждать Богоматерь, мою Заступницу, въ ея соборѣ!.. Встань, Оливье, ты былъ правъ. Ваканція Симона Радена за тобою. Ты былъ правъ... Возстаніе, точно, направлено противъ меня. Колдунья находится подъ охраною церкви, а церковь состоитъ подъ моею охраной. А я-то думалъ, что они взбунтовались противъ президента суда! Выходитъ, на провѣрку, что они противъ меня бунтуютъ.
   Онъ точно помолодѣлъ подъ вліяніемъ гнѣва и быстрыми шагами принялся расхаживать по комнатѣ. Онъ уже не смѣялся теперь, онъ былъ ужасенъ въ эту минуту и метался, какъ звѣрь въ клѣткѣ; лисица превратилась въ гіену. Волненіе, повидимому захватывало у него духъ до того, что онъ не могъ говорить; губы его беззвучно шевелились, костлявые кулаки судорожно сжимались. Вдругъ онъ поднялъ голову, во впалыхъ глазахъ его загорѣлся огонь и голосъ его зазвучалъ, какъ боевая труба.-- Валяй ихъ, Тристанъ! Валяй этихъ мерзавцевъ. Ступай, дружище Тристанъ, распорядись по своему!
   По минованіи этого взрыва, онъ снова усѣлся въ свое кресло и проговорилъ съ сосредоточеннымъ холоднымъ бѣшенствомъ:
   -- Слушай, Тристанъ!.. Здѣсь у насъ въ Бастиліи имѣется триста человѣкъ всадниковъ виконта де-Жифа; ты ихъ возьмешь съ собою. Кромѣ того есть отрядъ нашихъ стрѣлковъ подъ начальствомъ г. де-Шатопера; ты ихъ возьмешь. Ты главный смотритель моихъ дворцовъ; у тебя есть своя команда, которую ты тоже захватишь. Въ отелѣ Сенъ-Поль ты найдешь сорокъ человѣкъ стрѣлковъ изъ новой гвардіи дофина; ты захватишь и ихъ. Собравъ всѣ эти войска, спѣши къ собору Богоматери.-- А, господа парижское простонародье,-- вы вздумали нарушать уваженіе къ коронѣ Франціи и къ собору Бигоматери, вы вздумали нарушать общественное спокойствіе! Валяй ихъ, Тристанъ, руби! И чтобъ ни единаго человѣка изъ нихъ не спаслось; съ тѣми, которыхъ не успѣютъ перебить солдаты, пускай расправится Монфоконская висѣлица.
   Тристанъ поклонился.
   -- Слушаю, государь.
   И, помолчавъ немного, онъ добавилъ:
   -- А какъ поступить съ колдуньей?
   Вопросъ этотъ заставилъ короля задуматься.
   -- Гм! съ колдуньей!-- Господинъ д'Эстутвиль, вы не знаете, для чего народъ хотѣлъ ее похитить?
   -- Ваше величество, отвѣчалъ прево, мнѣ такъ думается, что народъ хотѣлъ взять ее изъ убѣжища въ соборѣ потому, что его возмущаетъ такая безнаказанность и онъ намѣревается ее повѣсить.
   Король повидимому погрузился въ глубокое размышленіе; затѣмъ, обращаясь къ Тристану, онъ сказалъ:
   -- Такъ вотъ что, кумъ: перебей бунтовщиковъ и повѣсь колдунью.
   -- Вотъ это настоящее рѣшеніе! шепнулъ Римъ Копенолю:-- наказывать народъ за то, что онъ проявляетъ свою волю и дѣлать то, чего онъ хочетъ.
   -- Слушаю, государь, отвѣчалъ Тристанъ. Если колдунья еще находится въ соборѣ, долженъ ли я взять ее оттуда, не взирая на право убѣжища?
   -- Гм! право убѣжища! пробормоталъ король, почесывая себѣ ухо.-- А между тѣмъ необходимо, чтобы эта женщина была повѣшена!
   Тутъ его вдругъ, повидимому, осѣнила какая-то мысль. Онъ упалъ на колѣна передъ своимъ кресломъ, снялъ свою шапку, положилъ ее на кресло, и благоговѣйно глядя на одну изъ свинцовыхъ статуэтокъ, которыми она была украшена, проговорилъ, сложивъ руки съ мольбою: "О Парижская Богоматерь, милостивая моя Заступница! Прости мнѣ,-- въ другой разъ я этого не сдѣлаю. Надо же наказать эту преступницу. Увѣряю тебя, Пречистая, что это -- колдунья, которая не заслуживаетъ твоего покровительства. Тебѣ небезъизвѣстно, что многіе, весьма набожные государи нарушали право убѣжища, принадлежащее церквамъ, и дѣлали это для вящей славы Божіей и ради государственныхъ надобностей. Св. Гюгъ, епископъ англійскій, разрѣшилъ королю Эдуарду взять колдуна изъ церкви, гдѣ тотъ нашелъ себѣ убѣжище. Св. Людовикъ, король французскій, примѣромъ коего я поучаюсь, при подобныхъ же обстоятельствахъ, нарушилъ право убѣжища церкви св. Павла, а Альфонсъ, сынъ короля іерусалимскаго, не остановился даже передъ порогомъ храма Господня. И такъ, прости мнѣ на этотъ разъ, Парижская Богоматерь. Впередъ я этого не буду больше дѣлать, а тебѣ я за это пожертвую прекрасную статую изъ литого серебра, подобную той, которую я прошлаго года подарилъ церкви Богоматери въ Экуэ. Аминь.
   Онъ перекрестился, всталъ, снова надѣлъ свою шапку на голову и сказалъ, обращаясь къ Тристану:
   -- Такъ спѣши-же, кумъ. Возьми съ собою г. де-Шатопера. Вели бить въ набатъ. Разгони народъ и повѣсь колдунью. Казнь должна совершиться подъ личнымъ твоимъ наблюденіемъ. Ты мнѣ потомъ обо всемъ доложишь. Ну, Оливье, нынѣшнею ночью я не лягу спать. Давай бриться.
   Тристанъ поклонился и вышелъ. Тогда король, обратившись къ Риму и Копенолю, сдѣлалъ имъ прощальный знакъ рукою.
   -- Да хранитъ васъ Господь, добрые друзья мои, господа фламандцы, проговорилъ онъ. Пора вамъ и на покой. Время уже позднее. Теперь далеко за полночь.
   Фламандцы вышли изъ комнаты. Когда они, въ сопровожденіи коменданта Бастиліи, направлялись въ отведенное имъ помѣщеніе, Копеноль замѣтилъ, обращаясь къ Риму:
   -- Однако, хорошъ этотъ кашляющій король! Видалъ я Карла Бургундскаго пьянымъ, но онъ не такъ былъ золъ, какъ Людовикъ XI -- больной.
   -- Maître Копеноль, отвѣчалъ Римъ, -- должно быть вино менѣе располагаетъ къ жестокости, чѣмъ декоктъ.
   

VI.
"Воришки забавляются!"

   Гренгуаръ, выбравшись изъ Бастиліи, побѣжалъ до конца улицы Сенъ-Антуанъ съ быстротой лошади, вырвавшейся изъ конюшни. Добѣжавъ до воротъ Бодуаіе, онъ прямо направился къ каменному кресту, возвышавшемуся посреди этой площади, точно онъ могъ разглядѣть въ темнотѣ человѣка, окутаннаго съ головы до ногъ въ черное и сидѣвшаго на ступенькахъ этого креста.
   -- Это вы, учитель? спросилъ Гренгуаръ.
   Черная фигура встала.
   -- Проклятье! Вы меня измучили ожиданіемъ, Гренгуаръ. Сторожъ на башнѣ Сенъ-Жерве уже прокричалъ половину второго часа по полуночи.
   -- Я въ этомъ не виноватъ, отвѣчалъ Гренгуаръ,-- всему причиною солдаты ночного обхода. Еще я дешево отдѣлался. Меня чуть было не повѣсили. Видно ужъ мнѣ такъ на роду написано: вѣчно готовиться къ висѣлицѣ и не попадать на нее.
   -- У тебя все выходитъ, не впопадъ. Но идемъ. Ты знаешь пароль?
   -- Представьте себѣ, учитель! Вѣдь я видѣлъ короля. Онъ носитъ бумазейные штаны. Это, я вамъ скажу, такое приключеніе!..
   -- Ахъ ты болтунъ проклятый! Какое мнѣ дѣло до твоихъ приключеній? Я спрашиваю тебя, знаешь-ли ты пароль бродягъ?
   -- Какъ-же, знаю, не безпокойтесь. Ихъ пароль: "воришки забавляются".
   -- Прекрасно. Безъ этого вѣдь нельзя-бы было пробраться къ церкви. Они заняли всѣ окрестныя улицы. По счастью, они, повидимому, встрѣтили сопротивленіе. Мы, быть можетъ, придемъ еще но время.
   -- Да, учитель. но какъ проникнемъ мы въ самый соборъ?
   -- У меня есть ключъ отъ башенъ.
   -- А какъ выберемся мы изъ него?
   -- Позади монастыря есть маленькая калитка, которая выходитъ на Терренъ, а оттуда рукой подать до рѣки. Я взялъ ключъ отъ этой калитки и съ утра привязалъ лодку у берега.
   -- Да! на волосокъ былъ я отъ висѣлицы! проговорилъ Гренгуаръ.
   -- Такъ живѣе-же, идемъ! торопилъ его собесѣдникъ.
   И оба они большими шагами направились къ Cité.
   

VII.
"Шатоперъ, выручай!"

   Читатель припомнитъ, быть можетъ, въ какомъ критическомъ положеніи мы оставили Квазимодо. Мужественный глухой звонарь, одолѣваемый со всѣхъ сторонъ непріятелемъ, не потерялъ рѣшимости сопротивляться, но потерялъ всякую надежду спасти,-- не самого себя, конечно,-- (о себѣ-то онъ и не думалъ),-- а цыганку. Онъ, какъ помѣшанный, бѣгалъ по галлереѣ. Вдругъ въ сосѣднихъ улицахъ раздался топотъ множества лошадиныхъ копытъ. Мгновеніе спустя показался длинный рядъ зажженныхъ факеловъ и сильный отрядъ всадниковъ, несшихся во весь опоръ съ пиками на перевѣсъ, влетѣлъ на площадь, наполняя ее неистовыми криками: "Франція, Франція! Губи сволочь! Шатоперъ, выручай! За прево! за прево!"
   Ошеломленные бродяги перемѣнили свой фронтъ и повернулись въ сторону нападающихъ.
   Квазимодо, который не могъ слышать боевые клики, видѣлъ только обнаженныя шпаги, факелы, острія пикъ, кавалерію, а во главѣ ея онъ узналъ капитана Феба. Онъ видѣлъ смятеніе бродягъ, видѣлъ, какъ наиболѣе храбрые опѣшили, а остальные пришли въ ужасъ, -- и эта неожиданная помощь придала ему такую бодрость, что онъ выбросилъ вонъ тѣхъ изъ нападающихъ, которые уже успѣли перешагнуть черезъ перила галлереи.
   То были, дѣйствительно, королевскія войска, подоспѣвшія на помощь.
   Бродяги, однако, не спасовали. Они оказали отчаянное сопротивленіе. Непріятель, разомъ напавъ на нихъ съ фланга, черезъ улицу Сенъ-Пьеръ-о-Бефъ, и съ тыла, черезъ улицу Парви, приперъ ихъ къ церкви, которую они продолжали аттаковать и которую защищалъ Квазимодо. Такимъ образомъ они очутились въ такомъ-же странномъ положеніи, въ какое попалъ позднѣе, во времена знаменитой осады Турина въ 1640 году графъ Генрихъ д'Аркуръ, увидѣвшій себя между принцемъ Ѳомою Савойскимъ, котораго онъ осаждалъ, и маркизомъ де-Леганецомъ, который блокировалъ его самого. Taurimim obsessor idem et obsessus, какъ гласитъ надгробная надпись на его могилѣ {"Осаждалъ Туринъ, и самъ былъ осаждаемъ". Прим. пер.}.
   Свалка произошла ужасная. Волчьему мясу подъ стать собачій зубъ, какъ говоритъ натеръ Матьё. Королевскія войска, среди которыхъ всѣхъ болѣе отличался Фебъ де-Шатоперъ, не оказывали пощады никому, кололи и рубили съ остервенѣніемъ. Бродяги, дурно вооруженные, брали отчаянною отвагою и остервенѣніемъ. Мужчины, женщины, дѣти бросались на лошадей сзади и спереди, вцѣплялись въ нихъ какъ кошки, зубами, когтями, руками и ногами. Другіе били стрѣлковъ прямо по лицу горящими факелами. Третьи зацѣпляли всадниковъ за шею желѣзными крючьями и стаскивали ихъ съ лошадей. Падавшихъ они разрывали на куски. Особенно выдѣлялся одинъ бродяга, вооруженный огромной косою, которой онъ долгое время косилъ ноги лошадей, точно траву. Онъ былъ ужасенъ. Распѣвая гнусливымъ голосомъ какую-то пѣснь, онъ шелъ впередъ, неутомимо махая своей косой. При каждомъ взмахѣ онъ описывалъ около себя большой кругъ отрѣзанныхъ членовъ. Такъ подвигался онъ и врѣзался въ самое сердце кавалерійскаго отряда, со спокойною медленностью, раскачивая головою и мѣрно пыхтя, точно земледѣлецъ, подкашивающій колосья своей нивы. То былъ Клопенъ Трульефу. Ружейный выстрѣлъ свалилъ его наконецъ.
   Между тѣмъ, окна домовъ, выходившихъ на площадь, растворились. Жильцы, заслышавъ боевые клики королевскихъ войскъ, сами поспѣшили принять участіе въ сраженіи и изо всѣхъ этажей пули посыпались, какъ градъ, на бродягъ. Площадь наполнилась густымъ дымомъ, который то тамъ, то здѣсь прорѣзался огнемъ выстрѣловъ. Среди этого дыма смутно обрисовывались фасадъ собора и ветхія стѣны больницы Hôtel-Dieu. Изъ слуховыхъ оконъ, которыми была усѣяна кровля этого послѣдняго зданія, выглядывали тамъ и сямъ блѣдныя лица больныхъ.
   Наконецъ, бродяги не выдержали. Усталость, недостатокъ хорошаго вооруженія, испугъ неожиданности, пальба изъ оконъ, энергичныя дѣйствія королевскихъ войскъ, все это сломило ихъ сопротивленіе. Они пробились сквозь линію нападающихъ и пустились бѣжать во всѣхъ направленіяхъ, оставивъ площадь заваленной грудами труповъ.
   Квазимодо за все это время ни на одно мгновеніе не переставалъ сражаться съ своей стороны. Когда онъ увидѣлъ, что непріятель обратился въ бѣгство, онъ упалъ на колѣни и поднялъ руки къ небу. Затѣмъ, не помня себя отъ радости, онъ побѣжалъ и, быстрѣе птицы, поднялся по лѣстницѣ въ ту келью, которую онъ такъ мужественно оборонялъ.
   Въ эту минуту онъ весь былъ поглощенъ одною потребностью,-- потребностью опуститься на колѣни передъ той, которую онъ спасъ во второй разъ.
   Когда онъ вошелъ въ келью, она была пуста.
   

Книга одиннадцатая.

I.
Башмачекъ.

   Въ ту минуту, когда бродяги напали на церковь, Эсмеральда спала.
   Сонъ ея вскорѣ былъ нарушенъ шумомъ, постоянно увеличивавшимся вокругъ собора и блеяніемъ козы, которая проснулась раньше своей госпожи. Молодая дѣвушка привстала на своей постели, посмотрѣла вокругъ себя, стала прислушиваться; наконецъ, не выдержала; испуганная криками и огнями, она вскочила и выбѣжала изъ кельи, чтобъ узнать, что дѣлается. Видъ площади, странные призраки, метавшіеся по ней, безпорядокъ этого ночнаго нападенія, отвратительная толпа, походившая на цѣлое полчище лягушекъ, сиплые голоса, раздававшіеся на площади, красный свѣтъ немногихъ факеловъ, которые двигались и скрещивались въ потемкахъ, точно болотные блуждающіе огни, все это произвело на Эсмеральду впечатлѣніе какой-то битвы, завязавшейся между привидѣніями шабаша и каменными чудовищами собора. Она съ дѣтства успѣла проникнуться всѣми суевѣріями цыганскаго племени, а потому первою ея мыслью было, что она сдѣлалась невольной свидѣтельницей діавольской потѣхи тѣхъ таинственныхъ существъ, которыя бродятъ по ночамъ. Въ ужасѣ бросилась она назадъ въ свою келью, моля убогое свое ложе послать ей менѣе страшныя сновидѣнія.
   Первый испугъ однако миновалъ мало-по-малу и къ ней вернулась способность соображать. По постоянно возраставшему шуму и по другимъ признакамъ, говорившимъ о мірѣ реальныхъ явленій, она поняла, что ее обступаютъ не привидѣнія, а живые люди. Тутъ ея испугъ не усилился, а принялъ другой характеръ. Ей пришло въ голову, что это, быть можетъ, народъ пришелъ за нею и хочетъ силою взять ее изъ убѣжища. Мысль о томъ, что ей предстоитъ вторично проститься съ жизнью, съ надеждою, съ Фебомъ, образъ котораго все еще озарялъ ея мечты о будущемъ, чувство полной беззащитности, сознаніе, что всѣ пути къ бѣгству ей заказаны, что она одна и всѣми покинута,-- все это, въ связи съ цѣлымъ роемъ другихъ, столь же безотрадныхъ мыслей, совсѣмъ сломило ее. Она бросилась на колѣни и упала ничкомъ на постель, скрестивъ руки надъ головою и дрожа всѣмъ тѣломъ; позабывъ, что она цыганка, идолопоклонница и язычница, она рыдая стала призывать на помощь христіанскаго Бога и Богоматерь, принявшую ее подъ свой гостепріимный кровъ. Бываютъ такія минуты въ жизни, когда человѣкъ, если онъ даже ни во что не вѣритъ, готовъ исповѣдывать религію того храма, который случился всего ближе къ нему въ данную минуту.
   Въ такомъ положеніи она оставалась довольно долго, поглощенная, если сказать правду, не столько молитвой, сколько страхомъ; все ближе и ближе ощущала она леденящее дыханіе этой изступленной толпы; въ томъ, что дѣлалось, она ровно ничего ни понимала, не знала, ни чего они хотятъ, ни что творится вокругъ нея, но смутно предчувствовала, что ей грозитъ какая-то страшная бѣда.
   Вдругъ, среди всѣхъ этихъ мукъ ожиданія и неизвѣстности, она услышала позади себя шаги. Она обернулась. Два человѣка, изъ которыхъ одинъ держалъ фонарь, вошли въ ея келью. Она слабо вскрикнула.
   -- Не бойтесь, проговорилъ знакомый голосъ,-- это я.
   -- Кто -- вы? спросила она.
   -- Пьеръ Гренгуаръ.
   Имя это ее успокоило. Она подняла глаза и дѣйствительно узнала поэта. Но рядомъ съ нимъ стояла какая-то другая фигура, съ головы до ногъ укутанная въ черное, при взглядѣ на которую Эсмеральда онѣмѣла.
   -- А вѣдь Джали узнала меня раньше, чѣмъ вы, съ укоромъ замѣтилъ Гренгуаръ.
   Коза, дѣйствительно, не дожидалась, чтобы поэта назвалъ себя по имени. Какъ только онъ вошелъ, она начала тереться о его колѣни, осыпая его ласками и бѣлыми волосами, такъ какъ она въ эту пору линяла. Гренгуаръ съ своей стороны не оставался у нея въ долгу по части нѣжностей.
   -- Кто это съ вами? спросила цыганка шопотоіъ.
   -- Будьте спокойны, отвѣчалъ Гренгуаръ,-- это одинъ изъ моихъ друзей.
   Тутъ нашъ философъ поставилъ свой фонарь на полъ, присѣлъ на корточки и, обнимая Джали, съ восторгомъ воскликнулъ.
   -- О, это дивное созданіе,-- правда замѣчательное не столько своимъ ростомъ, сколько своей чистоплотностью, но понятливое, остроумное и ученое, точно въ школѣ побывало. Посмотримъ, Джали, не забыла ли ты свои штучки! Покажи-ка намъ, какъ maître Жакъ Шармолю...
   Человѣкъ, одѣтый въ черное, не далъ ему докончить. Онъ подошелъ къ Гренгуару и грубо тряхнулъ его за плечо. Гренгуаръ поднялся съ пола.
   -- И то правда, проговорилъ онъ, я совсѣмъ было забылъ, что наше дѣло спѣшное... Но изъ этого не слѣдуетъ, учитель, чтобы нужно было напоминать мнѣ объ этомъ пиньками. Дорогая моя красавица, я долженъ вамъ сказать, что ваша жизнь въ опасности и жизнь Джали тоже. Васъ хотятъ взять изъ собора, но мы ваши друзья и пришли васъ спасти. Слѣдуйте за нами.
   -- Неужели это правда? воскликнула она въ испугѣ.
   -- Да, какъ нельзя болѣе правда. Идите же скорѣе.
   -- Хорошо, я пойду съ вами, пробормотала она.-- Но отчего вашъ другъ не говоритъ ни слова?
   -- А это потому, отвѣчалъ Гренгуаръ, что у него отецъ и мать были какіе-то чудаки и родили его человѣкомъ угрюмаго нрава.
   Эсмеральдѣ поневолѣ пришлось удовольствоваться этимъ объясненіемъ. Гренгуаръ взялъ ее за руку, спутникъ его поднялъ съ полу фонарь и пошелъ впереди ихъ. Молодая дѣвушка отъ страха совсѣмъ потеряла голову. Она машинально шла туда, куда ее вели. Коза слѣдовала за ними; припрыгивая: она такъ рада была Гренгуару, что послѣднему ежеминутно приходилось спотыкаться о ея рога, которыми она совалась ему подъ ноги.
   -- Вотъ оно -- вѣрное подобіе жизни! замѣчалъ онъ каждый разъ послѣ этого,-- зачастую именно лучшіе наши друзья сшибаютъ насъ съ ногъ.
   Они быстро спустились по лѣстницѣ башни, прошли церковью, безлюдной и темной, но наполненной шумомъ боя, который кипѣлъ за ея стѣнами, и пробрались Красными Вратами во дворъ монастыря. Монастырь опустѣлъ. Всѣ каноники убѣжали въ епископскій дворецъ и тамъ творили соборне молитву. Эсмеральда и ея спутники направились къ калиткѣ, выходившей на Терренъ. Черный незнакомецъ отперъ эту калитку клюнемъ, который онъ имѣлъ при себѣ. Читателямъ уже извѣстно, что Терреномъ назывался мысъ, обведенный стѣнами съ той стороны, которая была обращена къ Cité; мысъ этотъ принадлежалъ капитулу Собора и находился на восточной сторонѣ острова, позади церкви. На Терренѣ не было ни души. Здѣсь было уже не такъ шумно, какъ въ церкви. Крики осаждающихъ доносились болѣе смутно и звучали не такъ оглушительно. Рѣчной вѣтеръ шевелилъ листьями единственнаго дерева, росшаго на самой оконечности мыса, и шелестъ этотъ уже можно было разслышать. Но опасность для нихъ далеко не миновала. Ближайшими къ нимъ зданіями были -- епископскій дворецъ и церковь. Внутри дворца по всѣмъ признакамъ происходилъ страшный переполохъ. Сумрачная масса его бороздилась огнями, перебѣгавшими отъ одного окна къ другому; она напоминала въ эту минуту тѣ причудливыя формы изъ пепла, которыя остаются послѣ только что сожженой бумаги и по которымъ еще бѣгаютъ въ разныхъ направленіяхъ искры. Рядомъ съ дворцомъ двѣ громадныя башни собора, представлявшіяся съ этой стороны на заднемъ планѣ и встававшія изъ за центральнаго корпуса церкви, обрисовывались своею темною массою на огненно-красномъ фонѣ, охватывавшемъ всю площадь, и казались двумя гигантскими таганами какого-то очага, въ которомъ циклопы развели огонь. Парижъ, на сколько его можно было видѣть во всѣ стороны съ этого пункта, представлялъ какое-то странное, колеблющееся смѣшеніе свѣтлыхъ и темныхъ тоновъ.
   У Рембранта иногда встрѣчается подобный фонъ на заднемъ планѣ его картинъ.
   Человѣкъ, несшій фонарь, прямо направился къ оконечности Террена. Въ этомъ мѣстѣ, у самой воды шелъ полусгнившій заборъ изъ кольевъ, обитыхъ дранками; невысокая виноградная лоза цѣплялась за этотъ заборъ своими тощими вѣтками, распяленными на подобіе пальцевъ раскрытой руки. Въ тѣни, которую бросала отъ себя лоза, была привязана лодка. Незнакомецъ сдѣлалъ знакъ Гренгуару и его спутницѣ, чтобы и они вошли въ эту лодку. Коза послѣдовала за ними. Незнакомецъ вошелъ послѣднимъ. Онъ отрѣзалъ веревки, которыми была привязана лодка, оттолкнулся отъ берега длиннымъ крюкомъ, взялъ въ руки весла, усѣлся въ носовой части и сталъ изъ всѣхъ силъ грести, выбираясь на средину рѣки. Теченіе Сены въ этомъ мѣстѣ очень быстро и ему довольно трудно было отойти отъ мыса.
   Гренгуаръ, усѣвшись въ лодкѣ, прежде всего позаботился взять козу къ себѣ на колѣни. Онъ занялъ мѣсто на кормѣ и молодая дѣвушка, которой незнакомецъ внушалъ какой-то неопредѣленный страхъ, прижалась къ нашему поэту.
   Когда Гренгуаръ почувствовалъ, что лодка трогается съ мѣста онъ радостно захлопалъ руками и поцѣловалъ Джали въ темя, между рогъ.
   -- Наконецъ-то! проговорилъ онъ;-- теперь мы всѣ четверо спасены:-- И, помолчавъ немного, онъ добавилъ съ глубокомысленнымъ видомъ:-- Благополучный исходъ великихъ предпріятій зависитъ иногда отъ судьбы, а иногда и отъ собственной сообразительности человѣка.
   Лодка медленно подвигалась къ противоположному берегу. Молодая дѣвушка съ тайнымъ ужасомъ посматривала на незнакомца. Онъ успѣлъ тщательно закрыть отверстіе своего глухого фонаря. Во мракѣ его фигура обрисовывалась на носу лодки лишь въ видѣ какого-то призрака. Капюшонъ его, остававшійся попрежнему опущеннымъ, образовалъ на его лицѣ нѣчто въ родѣ маски и каждый разъ какъ онъ, гребя веслами, разводилъ руками, исчезавшими въ широкихъ висячихъ рукавахъ, казалось, что какая-то огромная летучая мышь взмахиваетъ своими крыльями. За все это время онъ не произнесъ ни одного слова, не издалъ ни одного звука. Единственными звуками, нарушавшими тишину, были скрипъ веселъ въ уключинахъ, да плескъ водяныхъ струй о корпусъ лодки.
   -- Что же это мы, однако, воскликнулъ Гренгуаръ, -- нахохлились, точно на похоронахъ, и безмолвствуемъ, точно пиѳагорейцы или рыбы! Клянусь душою, друзья мои, мнѣ очень желательно было бы, чтобы кто нибудь со мной заговорилъ... Звукъ человѣческаго голоса -- самая сладостная музыка для человѣческаго слуха. Это не мои слова, а изреченіе Дидима Александрійскаго, и весьма знаменитое изреченіе. Вѣдь Дидимъ Александрійскій -- философъ не изъ послѣднихъ... Скажите мнѣ, моя красавица, хоть одно слово, умоляю васъ, одно только слово... Кстати, у васъ въ прежнія времена была привычка дѣлать губами такую маленькую гримаску,-- скажите, вы и теперь продолжаете ее дѣлать? Знаете ли, моя прелесть,-- вѣдь парламентъ имѣетъ верховную юрисдикцію надъ всѣми мѣстами убѣжища, и вы подвергались большой опасности, оставаясь въ своей коморкѣ. Увы! птичка трохилъ свиваетъ свои гнѣзда въ пасти крокодила... Но вотъ и луна выплываетъ... Только бы насъ не замѣтили! Мы дѣлаемъ похвальное дѣло, спасая сію дѣвицу, а между тѣмъ, если насъ поймаютъ, то насъ непремѣнно повѣсятъ. Увы! всѣ человѣческія дѣйствія оцѣниваются и такъ и этакъ, смотря потому, съ которой стороны къ нимъ подойти. Во мнѣ считаютъ гнуснымъ дѣяніемъ тотъ самый поступокъ, за который другаго увѣнчиваютъ лаврами. Тѣ самые люди, которые восхищаются Цезаремъ, осуждаютъ Катилину. Не такъ ли, учитель? Что скажете вы о моей философіи? Я вѣдь философъ по инстинкту, сама природа создала меня такимъ,-- ut apes geometriam... Что же это, никто не хочетъ мнѣ отвѣтить? Нечего сказать, не веселый нравъ у васъ обоихъ. Приходится говорить одному. Въ трагедіи это называется у насъ монологомъ... Клянусь святою Пасхой!... Надо вамъ сказать, что я сейчасъ видѣлся съ королемъ Людовикомъ Одиннадцатымъ и перенялъ отъ него эту поговорку... И такъ, клянусь святою Пасхой! здорово же они продолжаютъ вопить тамъ, въ Cité!.. Пренепріятный старикъ, и вамъ скажу, этотъ король. Онъ весь укутанъ въ мѣховую одежду. За мою мистерію онъ мнѣ и до сихъ поръ остается долженъ, и самое большое, что онъ для меня сдѣлалъ, это -- что онъ меня чуть-чуть не повѣсилъ сегодня вечеромъ; нечего сказать, разодолжилъ бы! Онъ ужасный скряга и не любитъ награждать людей, одаренныхъ талантами. Ему не мѣшало бы прочесть сочиненіе Сальвьена Кёльнскаго: Adversus avaritiam. Положительно, этотъ король имѣетъ очень узкій взглядъ на литераторовъ и крайне жестокъ во всѣхъ своихъ поступкахъ. Это какая-то губка, умѣющая только всасывать въ себя деньги изъ населенія. Поэтому-то жалобы на плохія времена превращаются въ ропотъ противъ правительства. Съ виду онъ такой тихоня и богомольный, а между тѣмъ при немъ висѣлицы трещатъ отъ множества повѣшенныхъ, плахи загниваютъ отъ пролитой на нихъ крови и стѣны тюремъ готовы лопнуть, точно переполненныя утробы. Одной рукою онъ беретъ, а другой вѣшаетъ. Сильныхъ міра сего лишаютъ должностей, а бѣдный народъ обременяютъ все новыми и новыми податями. Этотъ король ни въ чемъ мѣры не знаетъ. Не лежитъ къ нему мое сердце. А вы какого мнѣнія о немъ, учитель?
   Незнакомецъ не обращалъ вниманія на болтовню Гренгуара. Онъ продолжалъ бороться съ сильнымъ теченіемъ узкаго рукава рѣки, отдѣляющаго островъ Cité отъ острова Богоматери, который въ настоящее время называется островомъ св. Людовика.
   -- А кстати, учитель! вдругъ спохватился Гренгуаръ,-- замѣтили ли вы, когда мы пробирались по площади сквозь толпу этихъ изступленныхъ бродягъ, -- этого бѣднаго карапузика, которому вашъ глухой звонарь собирался размозжить голову о рѣшетку галлереи королей? Не знаете ли вы, кто бы это могъ такой быть?
   Незнакомецъ не отвѣтилъ ни единымъ словомъ. Но онъ вдругъ пересталъ грести, руки его опустились, какъ перешибленныя, голова упада на грудь и Эсмеральда услышала судорожный вздохъ, вырвавшійся изъ его груди. Она содрогнулась. Подобные вздохи она уже слыхала раньше.
   Лодка, предоставленная самой себѣ, въ теченіе нѣсколькихъ минутъ неслась по прихоти теченія. Но незнакомецъ наконецъ выпрямился, взялся за весла и сталъ грести вверхъ по рѣкѣ. Онъ обогнулъ мысъ острова Богоматери и направился къ Сѣнной пристани.
   -- А, проговорилъ Гренгуаръ, -- отсюда можно видѣть отель Барбо... Посмотрите-ка, учитель:-- видите вы эту группу крышъ, образующихъ такіе странные углы, вонъ тамъ, подъ этими низкими волокнистыми облаками грязнаго цвѣта, между которыми луна какъ будто приплюснулась и вытекла точно яичный желтокъ изъ раздавленной скорлупы... Это чрезвычайно красивое зданіе. Въ немъ есть часовня, увѣнчанная небольшимъ сводомъ, который украшенъ замѣчательной рѣзьбою. Надъ кровлей вы можете замѣтить колокольню тонкой ажурной работы. При отелѣ имѣется и садъ, весьма пріятный для прогулки; въ этомъ саду есть прудъ, птичникъ, мѣсто для игры шарами, лабиринтъ, домикъ для дикихъ звѣрей и множество густыхъ аллей, въ которыхъ привольно богинѣ Венерѣ. Есть тамъ еще одно шельмовское дерево, которое называютъ "Сластолюбцемъ", потому что подъ тѣнью его предавалась утѣхамъ любви одна знаменитая принцесса и нѣкій конетабль Франціи, столь же остроумный, сколько и женолюбивый. Увы! мы, бѣдные философы, въ сравненіи съ какимъ нибудь конетаблемъ -- то же, что гряда, засѣянная капустой и редиской -- въ сравненіи съ Луврскимъ садомъ. А впрочемъ, что за бѣда? Жизнь и для сильныхъ міра сего такъ же, какъ и для слабыхъ, представляетъ смѣсь добра и зла. Страданіе всегда идетъ рука объ руку съ наслажденіемъ, спондей чередуется съ дактилемъ... Я долженъ разсказать вамъ, учитель, исторію этого отеля Барбо. Конецъ ея трагическій. Дѣло было въ 1319 г. при Филиппѣ V, изо всѣхъ французскихъ королей самомъ долговязомъ. Поучительный выводъ изъ всей этой исторіи состоять въ томъ, что искушенія плоти пагубны для человѣка. Не будемъ слишкомъ заглядываться на жену нашего сосѣда, какъ бы ни были наши чувства воспріимчивы къ обаянію красоты. Мысль о прелюбодѣяніи принадлежитъ къ числу самыхъ грѣховныхъ помысловъ. Это -- не болѣе, какъ любопытство, стремящееся извѣдать наслажденіе, которое по праву принадлежитъ другому... Ого! какой гвалтъ они тамъ подняли!
   Дѣйствительно, шумъ, доносившійся со стороны собора, все усиливался. Можно было довольно явственно разслышать побѣдные клики. Вдругъ сотни факеловъ, при свѣтѣ которыхъ сверкали каски вооруженныхъ людей, показались разомъ на всѣхъ этажахъ церкви, на башняхъ и на галлереяхъ; факелы эти повидимому кого-то отыскивали и вскорѣ, не смотря на разстояніе, до бѣглецовъ явственно донеслись восклицанія: "Цыганка! Колдунья! Смерть цыганкѣ!"
   Несчастная закрыла лицо руками, а незнакомецъ принялся изо всѣхъ силъ грести къ берегу. Между тѣмъ, нашъ философъ объ чемъ-то задумался. Онъ нѣжно сжималъ козу въ своихъ объятіяхъ и старался незамѣтно отодвинуться отъ цыганки, которая жалась къ нему, какъ къ послѣднему, оставшемуся ей прибѣжищу.
   Нельзя отрицать, что Гренгуаръ находился въ мучительной нерѣшимости. Онъ думалъ о томъ, что если козу поймаютъ, то вѣдь и ее, бѣдняжку, на основаніи существующихъ законовъ, повѣсятъ; онъ находилъ, что связывать себя заботою о спасеніи обѣихъ жертвъ ему не подъ силу; къ тому же, думалъ онъ, вѣдь спутникъ его ничего лучшаго не желаетъ, какъ взять цыганку на свое попеченіе. Въ душѣ его происходила жестокая борьба между противурѣчивыми побужденіями и онъ, какъ Юпитеръ Иліады, взвѣшивалъ судьбу цыганки и козы, поочередно склоняясь то на ту, то на другую сторону. Онъ посматривалъ на нихъ поперемѣнно глазами влажными отъ слезъ, и бормоталъ сквозь зубы: "Но не могу же я спасти васъ обѣихъ!"
   Наконецъ, они почувствовали толчокъ, давшій имъ знать, что лодка пристала къ берегу. Со стороны Cité по прежнему доносился зловѣщій шумъ. Незнакомецъ всталъ, подошелъ къ цыганкѣ и хотѣлъ взять ее подъ руку, чтобъ помочь ей выйти изъ лодки. Но она оттолкнула его и уцѣпилась за рукавъ Гренгуара, который, съ своей стороны, будучи озабоченъ козою, чуть не оттолкнулъ ее. Тогда она выпрыгнула изъ лодки безъ посторонней помощи. Она была такъ смущена, что не понимала, куда она идетъ и что дѣлаетъ. Съ минуту она простояла какъ потерянная, глядя на бѣгущія волны рѣки. Придя въ себя, она увидѣла, что осталась на берегу одна, съ незнакомцемъ. Гренгуаръ, повидимому, воспользовался минутою высадки на берегъ, чтобы улизнуть вмѣстѣ съ козою и скрыться среди группы домовъ, тѣснившихся въ улицѣ Grénier sur l'Eau.
   Бѣдная дѣвушка вздрогнула, увидѣвъ себя съ глазу на глазъ съ незнакомцемъ. Она хотѣла крикнутъ, позвать Гренгуара на помощь, по языкъ ей не повиновался и ни единаго звука не вышло изъ ея груди. Вдругъ она почувствовала на своей рукѣ прикосновеніе руки незнакомца. То была сильная рука, и холодная какъ ледъ. Зубы у нея застучали и лицо ея сдѣлалось блѣднѣе луча луны, озарявшаго ее въ эту минуту. Незнакомецъ не говорилъ ни слова. Онъ поспѣшными шагами направился къ площади Гревы, держа молодую дѣвушку за руку. Въ эту минуту она смутно почувствовала, что ею овладѣла неодолимая сила судьбы. Она не оказывала болѣе сопротивленія и предоставляла ему тащить себя; онъ шелъ такъ быстро, что она принуждена была бѣжать, чтобъ поспѣть за нимъ. Набережная въ этомъ мѣстѣ тла въ гору, но ей казалась, что она идетъ по крутому спуску.

0x01 graphic

   Она оглядѣлась кругомъ. Нигдѣ ни единаго прохожаго. Набережная была совершенно пустынна. Вблизи себя она не слышала ни единаго звука; шумъ людской доносился до нея лишь съ острова Cité, отъ котораго ее отдѣлялъ одинъ только рукавъ Сены; тамъ, на этомъ островѣ, пылавшемъ заревомъ, кипѣла бурная жизнь и она слышала свое имя, повторявшееся въ перемежку съ угрозами и проклятіями. Остальной Парижъ представлялъ безжизненную массу, погруженную во мракъ.
   Между тѣмъ незнакомецъ продолжалъ увлекать ее молча и съ прежнею быстротою. Она не узнавала ни одного изъ тѣхъ мѣстъ, по которымъ они шли. Въ ту минуту, когда они проходили мимо какого-то освѣщеннаго окна, она сдѣлала усиліе надъ собою, вдругъ уперлась и крикнула: "Помогите!"
   Буржуа, жившій въ этомъ домѣ, раскрылъ окно, показался въ немъ въ одной рубашкѣ и съ лампою въ рукѣ, тупо посмотрѣлъ на набережную, пробормоталъ какія-то слова, которыхъ она не разслышала, и снова захлопнулъ окно. Для нея угасъ послѣдній лучъ надежды.
   Черный незнакомецъ не произнесъ ни единаго слова. Онъ держалъ ее за руку и зашагалъ еще быстрѣе прежняго. Она уже болѣе не сопротивлялась и слѣдовала за нимъ, совсѣмъ разбитая.
   Отъ времени до времени она собирала послѣдніе остатки силъ и спрашивала у него голосомъ, прерывавшимся отъ быстраго бѣга по неровной мостовой: "Кто-же вы? Кто вы?" -- Онъ не отвѣчалъ.
   Такъ дошли они, не покидая набережной, до довольно большой площади. То была Грева. Посреди площади возвышалось нѣчто въ родѣ креста. То была висѣлица. Все это она узнала и теперь поняла, гдѣ она находится.
   Незнакомецъ остановился, обернулся къ ней и приподнялъ свой капюшонъ.
   -- О, я знала, что это онъ! пробормотала она, каменѣя отъ ужаса.
   То былъ священникъ. Онъ былъ похожъ на собственное свое привидѣніе. Лунный свѣтъ придавалъ ему этотъ призрачный видъ. Въ лучахъ мѣсяца всѣ предметы кажутся призраками.
   -- Слушай! началъ онъ и она содрогнулась при звукѣ этого рокового голоса, котораго она такъ давно не слыхала. Онъ продолжалъ свою рѣчь, выговаривая слова отрывисто и задыхаясь, что всегда служитъ признакомъ глубокаго внутренняго волненія: -- Слушай. Мы пришли сюда и я долженъ поговорить съ тобою. Эта площадь -- Грева. Дальше идти уже некуда, судьба отдаетъ насъ во власть другъ другу. Твоя жизнь -- въ моихъ рукахъ, а въ твоихъ рукахъ -- моя душа. За предѣлами этой площади, и за предѣлами нынѣшней ночи ничего не видно. Такъ слушай же меня, я скажу тебѣ... Но прежде всего, не упоминай мнѣ про твоего Феба. (Говоря это онъ ходилъ взадъ и передъ, какъ человѣкъ, которому не стоится на мѣстѣ, и влачилъ ее за собою).-- Не упоминай мнѣ про него, слышишь ли? Если ты произнесешь его имя, я не знаю, что я сдѣлаю, но это будетъ нѣчто ужасное.
   Выговоривъ это, онъ сталъ неподвижно, какъ тѣло, нашедшее наконецъ свой центръ тяжести. Но въ словахъ его по прежнему прорывалась сильная душевная тревога. Голосъ его становился все тише и тише.
   -- Не отворачивайся такъ отъ меня. Слушай меня. Дѣло это очень серьезное. Во первыхъ, вотъ что произошло... Клянусь тебѣ, я не шутки шучу... Да бишь, что я такое хотѣлъ сказать? Ахъ да!.. Состоялось постановленіе парламента, которое снова отдаетъ тебя во власть палача. Я пришелъ, чтобъ вырвать тебя изъ ихъ рукъ. Но они гонятся за тобою. Посмотри сама.
   Онъ протянулъ руку по направленію къ Cité. Поиски, дѣйствительно, тамъ, по всѣмъ признакамъ, продолжались. Шумъ все болѣе и болѣе приближался. Въ башнѣ дома лейтенанта, приходившагося какъ разъ насупротивъ Гревы, мелькали огни и раздавались крики. Можно было видѣть, какъ по набережной противуположнаго берега бѣгаютъ солдаты съ факелами и слышны были ихъ возгласы. "Цыганка! гдѣ цыганка? Смерть ей, смерть!"
   -- Ты видишь, что они тебя ищутъ и что я тебѣ не лгу. А я -- я тебя люблю... Молчи! лучше не говори ничего, чѣмъ говорить мнѣ, что ты меня ненавидишь. Я этого больше слышать не хочу... Я сейчасъ спасъ тебя отъ смерти... Дай мнѣ прежде окончить... Я могу спасти тебя совсѣмъ. У меня все уже подготовлено. Дѣло стало за тобою. Какъ ты захочешь, такъ я и сдѣлаю.
   Тутъ онъ круто оборвалъ свою рѣчь: -- "Нѣтъ, не то надо было сказать!"
   И онъ снова побѣжалъ, не выпуская ея руки и таща ее за собою. Такимъ образомъ онъ направился къ висѣлицѣ и, указавъ на нее пальцемъ, холодно проговорилъ: "Выбирай между мною и ею!"
   Она вырвалась изъ его рукъ и припала къ подножію висѣлицы, обнимая это роковое подножіе, какъ свою послѣднюю точку опоры. Затѣмъ она повернулась къ священнику въ полъ-оборота и взглянула на него черезъ плечо. А онъ продолжалъ стоять неподвижно, поднявъ палецъ вверхъ по направленію къ висѣлицѣ; казалось, онъ замеръ въ этой лозѣ и обратился въ статую.
   Наконецъ цыганка проговорила:
   -- Она, -- вотъ эта висѣлица, -- все таки мнѣ менѣе ненавистна, чѣмъ ты.
   Тутъ рука его медленно опустилась и померкшій взглядъ его уставился на камни мостовой.
   -- Если бы камни могли говорить, пробормоталъ онъ, они сказали бы, что вотъ человѣкъ, несчастнѣе котораго нѣтъ на свѣтѣ.
   И снова пламенныя и безумныя рѣчи полились изъ его устъ.
   Молодая дѣвушка, колѣнопреклоненная у подножія висѣлицы и вся покрытая своими длинными, растрепавшимися волосами, предоставляла ему говорить и не прерывала его. Теперь въ его голосѣ звучали жалобныя и мягкія ноты, составлявшія странный контрастъ съ надменными и жесткими чертами его лица.
   -- А я -- я тебя люблю. Вѣдь это, увѣряю тебя, глубокая правда: неужто такъ-таки ничто не выдаетъ снаружи тотъ огонь, который денно и нощно жжетъ мнѣ сердце? Да, дѣвушка! Денно и нощно,-- неужели это не заслуживаетъ никакого состраданія? Вѣдь эта любовь, говорю я тебѣ, не даетъ мнѣ покоя ни днемъ, ни ночью,-- вѣдь это пытка... Ахъ, бѣдное дитя мое! повѣрь мнѣ, я мучусь слишкомъ жестоко!.. Я положительно достоинъ состраданія. Ты видишь, я кротко говорю съ тобою; мнѣ хотѣлось бы, чтобы ты перестала питать ко мнѣ такое отвращеніе и ужасъ... Наконецъ, не виноватъ же мужчина, если онъ любитъ женщину. О Боже мой!.. Неужели ты мнѣ никогда не простишь? Неужели ты меня вѣчно будешь ненавидѣть? Значитъ, нѣтъ никакой надежды?-- Вотъ это-то и дѣлаетъ меня такимъ злодѣемъ,-- до того, что я самъ себѣ становлюсь ненавистенъ... Но ты даже взглянуть на меня не хочешь? Быть можетъ ты думаешь о другомъ, пока я говорю тебѣ, содрогаясь на краю этой бездны, которая должна поглотить и тебя и меня. Только, пожалуйста, не говори мнѣ объ этомъ офицерѣ... Какъ! я буду валяться у твоихъ ногъ, я буду цѣловать,-- не ноги твои, этого ты не допустишь, а землю, но которой ты ступаешь,-- я буду рыдать передъ тобой, какъ ребенокъ, я буду вырывать у себя изъ груди не слова, а собственное мое сердце и внутренности, чтобы сказать тебѣ, что я тебя люблю -- и все это будетъ напрасно,-- все?!... А между тѣмъ сердце у тебя мягкое и сострадательное, ты вся такъ и сіяешь кротостью; ты добра, милосерда и исполнена прелести, влекущей къ тебѣ сердца. Увы, только ко мнѣ одному ты питаешь злобу! О, что же это за проклятье тяготѣетъ надо мною!
   Онъ закрылъ лицо руками. Молодая дѣвушка услышала его рыданія. Это онъ еще въ первый разъ при ней плакалъ. Въ эту минуту, стоя передъ ней и вздрагивая отъ рыданій, онъ имѣлъ болѣе жалкій и молящій видъ, чѣмъ еслибы ползалъ передъ ней на колѣняхъ. Такъ плакалъ онъ нѣкоторое время.
   -- Нѣтъ! проговорилъ онъ, когда первый приступъ рыданій прошелъ,-- я не нахожу болѣе словъ. А между тѣмъ я хорошо обдумалъ все, что тебѣ скажу. Но теперь я дрожу и замираю и силы покидаютъ меня въ рѣшительную минуту. Я чувствую, что рука судьбы опускается на насъ и слова не идутъ у меня съ языка. О, я упаду, если ты не сжалишься надо мною, не сжалишься надъ самой собою! Не обрекай насъ обоихъ на погибель. Если бы ты знала, какъ я тебя люблю! Если бы ты могла заглянуть въ мое сердце! Какія страшныя опустошенія ты въ немъ произвела! Ты заставила меня отречься отъ всего добраго, отречься отъ самаго себя. Я ученый -- и я надругался надъ наукой; и дворянинъ -- и я опозорилъ свое имя; я священникъ -- и я сдѣлалъ изъ своего требника изголовье для сладострастнаго ложа. И все это ради тебя, очаровательница, чтобы быть достойнѣе твоего ада! А ты не хочешь принять грѣшника въ этотъ адъ. И я еще не все тебѣ сказалъ. Есть еще нѣчто другое, болѣе ужасное,-- о да! болѣе ужасное!..
   При этихъ послѣднихъ словахъ, лицо его приняло совсѣмъ безумное выраженіе. Онъ помолчалъ съ минуту и затѣмъ продолжалъ, какъ бы обращаясь къ самому себѣ, громкимъ голосомъ:
   -- Каинъ, что сдѣлалъ ты съ своимъ братомъ?
   Настала длинная пауза; наконецъ онъ заговорилъ снова.
   -- Что я съ нимъ сдѣлалъ, Господи?-- Я призрѣлъ его, я его вскормилъ и выростилъ, я его любилъ, боготворилъ -- а потомъ -- я убилъ его. Да, Господи, сегодня ему при мнѣ размозжили голову о камни Твоего дома,-- и все это по моей винѣ, изъ-за этой женщины, изъ-за нея...
   Глаза его блуждали, голосъ все болѣе и болѣе слабѣлъ. Онъ нѣсколько разъ повторилъ машинально, съ разстановками: "изъ-за нея... изъ за нея!.." Голосъ его напоминалъ замирающее гудѣніе колокола послѣ послѣдняго удара. Затѣмъ словъ его не стало уже болѣе слышно, хотя губы его еще продолжали шевелиться. Вдругъ ноги его подкосились и онъ опустился, точно рухнулъ на землю. Долгое время онъ оставался неподвиженъ, уткнувшись головою въ колѣни.
   Движеніе молодой дѣвушки, отдернувшей свою ногу, которую онъ придавилъ, заставило его очнуться. Онъ медленно провелъ рукою по своимъ впалымъ щекамъ и нѣсколько времени съ удивленіемъ разсматривалъ свои пальцы, замѣтивъ, что они мокры.-- Вотъ какъ! пробормоталъ онъ,-- неужто я плакалъ?
   И вдругъ онъ обернулъ къ цыганкѣ свое лицо, дышавшее невыразимою мукой.
   -- И ты равнодушно смотрѣла на эти слезы! Да знаешь ли ты, дитя, что это не слезы, а лава? Или отъ человѣка, котораго ненавидишь уже ничто не можетъ тронуть? Я могу умереть на твоихъ глазахъ, а ты будешь только смѣяться! Но я не хочу, чтобы ты умерла. Скажи одно только слово, одно слово прощенія! Не говори, что ты меня любишь,-- скажи только, что ты не питаешь ко мнѣ ненависти. Этого будетъ достаточно и я спасу тебя. Иначе... О Господи! время-то проходитъ. Заклинаю тебя всѣмъ, что есть самаго священнаго, не дожидайся, пока я опять превращусь въ камень, вотъ какъ эта висѣлица, которая тоже простираетъ къ тебѣ свои объятія. Подумай, что ты держишь въ своихъ рукахъ и мою судьбу, и твою собственную. Подумай, что мною овладѣло безуміе, что стоитъ мнѣ сдѣлать одно движеніе и все рухнетъ, -- а у насъ съ тобою подъ ногами бездонная пропасть и въ этой пропасти, -- знай, несчастная!-- мы оба будемъ неразлучно летѣть, падая вмѣстѣ стремглавъ цѣлую вѣчность. Скорѣе же, вымолви ласковое слово, одно только слово!
   Она раскрыла губы, собираясь ему отвѣчать. Онъ упалъ передъ ней на колѣни и благоговѣйно ждалъ этого отвѣта, думая, что въ немъ, быть можетъ, прозвучитъ болѣе мягкая нота. Наконецъ она проговорила:
   -- Вы -- убійца!
   Священникъ въ бѣшенствѣ схватилъ ее въ свои объятія и страшно захохоталъ.
   -- Ну да, я убійца! сказалъ онъ, а ты все таки будешь моя. Ты не хочешь имѣть меня своимъ рабомъ, такъ я буду твоимъ господиномъ. У меня есть логовище, куда я тебя уведу. Ты послѣдуешь за мною, ты должна будешь послѣдовать волею, неволею, потому что иначе я тебя выдамъ. Такъ-то, моя красавица! Надо либо умереть, либо стать моею. Да, надо отдаться священнику, убійцѣ, отступнику,-- и это, не далѣе, какъ нынѣшней же ночью, слышишь ли? Ну, будь же веселѣе! Поцѣлуй меня, глупенькая! Могила или мое ложе,-- выбирай, что тебѣ лучше нравится?!
   Взглядъ его горѣлъ бѣшенствомъ и нечистыми вожделѣніями. Сладострастныя губы его покрывали шею дѣвушки поцѣлуями. Она билась въ его объятіяхъ. А онъ все продолжалъ ее цѣловать съ пѣною у рта.
   -- Не кусай меня, чудовище! кричала она.-- О гнусный, отвратительный монахъ! Оставь меня! Я у тебя вырву твои гадкіе сѣдые волосы и буду бросать ихъ тебѣ пригоршнями въ лицо.
   Онъ то краснѣлъ, то блѣднѣлъ, наконецъ, онъ выпустилъ ее изъ своихъ объятій и уставился на нее мрачнымъ взглядомъ. Она подумала, что побѣда осталась за нею и продолжала:
   -- Говорю тебѣ, что я принадлежу моему Фебу; я его люблю, онъ красавецъ. А ты, попъ, ты старъ, ты безобразенъ. Ступай прочь!
   Онъ вскрикнулъ, точно его прижгли каленымъ желѣзомъ.-- Такъ умри же! проговорилъ онъ, заскрежетавъ зубами. Она замѣтила его ужасный взглядъ и хотѣла бѣжать отъ него. Но онъ схватилъ ее снова въ свои объятія и, встряхнувъ, бросилъ на землю, а самъ направился быстрыми шагами къ углу Роландовой башни, не выпуская изъ своихъ рукъ ея прекрасныя руки и влача ее за собою по землѣ.
   Дойдя до Роландовой башни, онъ остановился и обернулся къ молодой дѣвушкѣ.
   -- Спрашиваю тебя въ послѣдній разъ, согласна ли ты быть моею?
   Она отвѣчала рѣшительно:
   -- Нѣтъ.
   Тогда онъ закричалъ громкимъ голосомъ:
   -- Гудула, Гудула! Я привелъ къ тебѣ цыганку! отмсти ей!
   Молодая дѣвушка почувствовала, что кто-то вдругъ схватилъ ее за локоть. Она оглянулась. Оказалось, что чья-то костлявая рука высунулась изъ небольшаго окошка въ стѣнѣ и держитъ ее точно въ желѣзныхъ тискахъ.
   -- Смотри, держи крѣпче, проговорилъ священникъ,-- это та самая цыганка, которая спаслась отъ висѣлицы. Не выпускай ее. А я пойду и приведу сержантовъ. Ты увидишь, какъ ее повѣсятъ.
   Гортанный хохотъ отозвался изъ-за стѣны на эти свирѣпыя слова:
   -- Га! га! га!-- Цыганка увидѣла, что священникъ бросился бѣгомъ по направленію къ мосту Богоматери. Какъ разъ съ этой стороны доносился топотъ значительнаго числа лошадей.
   Между тѣмъ молодая дѣвушка узнала злую затворницу. Задыхаясь отъ ужаса, она попробовала освободиться. Она извивалась, отчаянно билась, нѣсколько разъ рванулась, но все было напрасно. Затворница держала ее съ нечеловѣческою силою. Худые и костлявые пальцы впивались въ руку молодой дѣвушки и обхватывали ее какъ кольцо. Они, казалось, были припаяны къ этой рукѣ. Они изображали изъ себя нѣчто большее, чѣмъ цѣпь, нѣчто большее, чѣмъ арканъ или кольцо: то были какіе-то одушевленные клещи, обладавшіе разумомъ и волею, которые высовывались изъ стѣны.
   Въ изнеможеніи Эсмеральда упала на землю, прислонившись къ стѣнѣ, и тутъ ею овладѣлъ страхъ смерти. Она вспомнила, что жизнь такъ прекрасна, что сама она еще такъ молода, ей вспомнилось солнце, картины природы, любовь, Фебъ; въ мысляхъ ея явственно промелькнуло какъ то, что уплывало отъ нея, такъ и то, что надвигалось все ближе и ближе: этотъ священникъ, который пошелъ, чтобъ ее выдать, палачъ, который, вотъ-вотъ придетъ, висѣлица, которая стоитъ у нея передъ глазами и ждетъ своей добычи. Она почувствовала, что волосы у нея отъ ужаса становятся дыбомъ, а надъ головою ея раздавался зловѣщій хохотъ отшельницы, которая приговаривала шопотомъ:-- Га, га, га! Погоди, вотъ сейчасъ тебя повѣсятъ!"
   Въ смертельной тоскѣ она обратила свой взглядъ къ окошку и увидѣла за рѣшеткой дикое лицо отшельницы.
   -- Что я вамъ сдѣлала? проговорила она голосомъ умирающей.
   Отшельница не отвѣчала на ея вопросъ и начала бормотать про себя какимъ-то пѣвучимъ, злобнымъ и насмѣшливымъ голосомъ: "Дочь Египта, дочь Египта, дочь Египта!"
   Злополучная Эсмеральда снова поникла головою и лицо ея скрылось подъ нависшими волосами; она поняла, что имѣетъ дѣло съ существомъ, въ которомъ не осталось ничего человѣческаго.
   Вдругъ отшельница воскликнула, точно вопросъ цыганки теперь только дошелъ до ея сознанія:
   -- Что ты мнѣ сдѣлала, говоришь ты? А! ты хочешь знать, что ты мнѣ сдѣлала, цыганка? Хорошо же, слушай!.. У меня былъ ребенокъ, донимаешь ли, ребенокъ! Онъ былъ мой!.. Хорошенькая, маленькая дѣвочка!.. Агнеса моя! проговорила она, какъ бы въ забытьи, цѣлуя въ темнотѣ какой-то предметъ.-- Такъ видишь ли, цыганка! у меня отняли моего ребенка, украли его! Вотъ что ты мнѣ сдѣлала.
   Молодая дѣвушка отвѣчала, какъ ягненокъ въ баснѣ:
   -- Ахъ, я, быть можетъ, въ то время еще и на свѣтъ не родилась!
   -- О нѣтъ, отвѣчала отшельница,-- этого не можетъ быть, ты уже была въ то время на свѣтѣ и должна быть причастна къ этому. Она была бы твоихъ лѣтъ теперь... Да, вотъ уже пятнадцать лѣтъ, какъ я замурована здѣсь, пятнадцать лѣтъ, какъ я мучусь; пятнадцать лѣтъ, какъ я молюсь и колочусь головою объ стѣны... Я говорю тебѣ, что ее украли у меня цыганки, слышишь ли?-- онѣ украли ее и съѣли своими погаными зубами... Скажи, есть ли у тебя сердце въ груди?.. Такъ представь себѣ, что это такое, маленькій ребенокъ, который еще только и умѣетъ, что играть, сосать грудь и спать!.. Что можетъ быть прелестнѣе и невиннѣе такого существа? И это-то они у меня отняли, убили! Про то знаетъ Господь Богъ. А теперь, мой чередъ. Теперь я отвѣдаю цыганскаго мяса... Ухъ, какъ бы я въ тебя вцѣпилась зубами, еслибы не эта рѣшетка. Голова у меня черезъ нее не пролѣзаетъ... Бѣдная моя крошка! И взяли они ее сонную. А если онѣ ее разбудили, то-то она, я думаю, кричала,-- да что толку? меня возлѣ нея не было. Ага, цыганскія матери! вы ѣли моего ребенка,-- теперь придите-ка посмотрѣть, какъ съ вашимъ дѣтищемъ расправятся!
   Тутъ она начала хохотать или скрежетать зубами,-- на этомъ изступленномъ лицѣ трудно было отличить одно отъ другого. Между тѣмъ утро уже занималось. Какой-то сѣрый полусвѣтъ озарялъ эту сцену и очертанія висѣлицы все болѣе и болѣе явственно обрисовывались на площади. Съ противуположнаго берега отъ моста Богоматери все явственнѣе и явственнѣе доносился до слуха бѣдной дѣвушки топотъ лошадей.
   -- Сударыня! воскликнула она, складывая руки съ мольбою и падая на колѣни, вся растрепанная и обезумѣвшая отъ ужаса,-- сударыня, сжальтесь надо мною! Они приближаются. Вѣдь я вамъ ничего не сдѣлала. Неужели вы хотите, чтобъ я умерла такою лютою смертью у васъ на глазахъ? Въ сердцѣ у васъ навѣрное есть жалость. То, что меня ожидаетъ, слишкомъ ужасно. Дайте мнѣ убѣжать. Отпустите меня! Сжальтесь! Я не хочу такъ умирать!
   -- Отдай мнѣ моего ребенка! проговорила отшельница.
   -- Сжальтесь! пощадите!
   -- Отдай мнѣ моего ребенка!
   -- Выпустите меня, ради Бога!
   -- Отдай мнѣ моего ребенка!
   Молодая дѣвушка снова упала измученная, обезсиленная, глаза ея уже приняли тотъ стеклянный блескъ, который бываетъ въ глазахъ мертвеца.
   -- Увы! пробормотала она,-- вы ищете своего ребенка, а я ищу своихъ родителей.
   -- Отдай мнѣ мою маленькую Агнесу, продолжала Гудула.-- Ты не знаешь, гдѣ она? Такъ умри же!.. Послушай, я тебѣ все разскажу: я была гулящей дѣвкой, у меня родился ребенокъ и его у меня отняли... Это сдѣлали цыганки. Ты понимаешь теперь, что ты должна умереть. Когда твоя мать, цыганка, придетъ за тобою, я ей скажу: А вотъ, матушка, взгляни-ка на эту висѣлицу... Или, если не хочешь умереть, отдай мнѣ мою дочь. Скажи мнѣ, гдѣ она, моя дѣвочка? Постой, я тебѣ покажу. Вотъ ея башмачекъ, все, что мнѣ отъ нея осталось. Знаешь ли ты, гдѣ другой такой башмачекъ? Если знаешь, то скажи мнѣ, и, хотя бы онъ былъ на другомъ концѣ земли, я поползу за нимъ на колѣняхъ.
   И, говоря это, она другой, свободной своей рукою, протянула въ окно и показала цыганкѣ маленькій, вышитый башмачекъ. На дворѣ уже настолько разсвѣло, что безъ труда можно было разглядѣть форму и цвѣтъ этого башмачка.
   -- Покажите-ка мнѣ, покажите этотъ башмачекъ! воскликнула цыганка вся затрепетавъ.-- Боже мой, Боже мой!-- И въ то же время она тою своею рукою, которая оставалась свободна, раскрыла мѣшочекъ, украшенный зелеными бусами, который постоянно носила на шеѣ.
   -- Такъ, такъ! ворчала Гудула, хватайся за свой дьявольскій талисманъ!.. Вдругъ голосъ ея оборвался, она задрожала всѣмъ тѣломъ, и крикнула голосомъ, вырвавшимся изъ самыхъ глубокихъ нѣдръ ея существа: "Дочь моя!"
   Оказалось, что цыганка вынула изъ своей ладонки башмачекъ, совершенно схожій съ тѣмъ, который ей показывала отшельница. Къ башмачку былъ прикрѣпленъ клочокъ пергамента, на которомъ былъ написанъ слѣдующій стихъ.
   
   Quand le pareil retrouveras
   Та mère te tendra les bras *).
   *) "Когда отыщется пара къ этому башмачку, твоя мать раскроетъ передъ тобою свои объятія".
   
   Въ одно мгновеніе ока отшельница сличила оба башмачка, прочла надпись на пергаментѣ и прижалась къ желѣзнымъ полосамъ рѣшетки своимъ лицомъ, сіявшимъ небесною радостью.
   -- Дочь моя! дочь моя! кричала она.
   -- Матушка! отозвалась цыганка.
   Здѣсь мы отказываемся описывать то, что произошло въ первыя минуты встрѣчи.
   Между тѣмъ стѣна и желѣзная рѣшетка раздѣляли ихъ.-- О, эта стѣна! воскликнула отшельница.-- Видѣть ее и не имѣть возможности ее обнять! Руку твою, дай мнѣ по крайней мѣрѣ твою руку!
   Молодая дѣвушка протянула ей черезъ рѣшетку свою руку. Отшельница жадно набросилась на эту руку и такъ и замерла, прильнувъ къ ней губами; можно бы было подумать, что жизнь отъ нея отлетѣла, если бы тѣло отъ времени до времени не вздрагивало отъ рыданій. А сама она между тѣмъ заливалась безмолвными слезами, которыя падали точно дождь тихою и темною ночью. Бѣдная мать выливала на эту безцѣнную руку всѣ тѣ черные потоки слезъ, которые накопились въ глубинѣ ея души за эти долгіе годы.
   Вдругъ, она подняла голову, отвела отъ лица свои сѣдые волосы и, не говоря ни слова, начала обѣими руками трясти желѣзную рѣшетку окна съ изступленіемъ львицы. Рѣшетка не подавалась. Тогда она отправилась въ уголъ своей кельи, принесла оттуда тяжелую каменную плиту, служившую ей изголовьемъ, и стала колотить ею о рѣшетку съ такою силою, что одна изъ желѣзныхъ полосъ треснула, сверкнувъ множествомъ искръ. Вторичный ударъ окончательно разнесъ обѣ ветхія, крестообразныя желѣзныя полосы, которыми было загорожено окно. Бываютъ такія минуты, когда въ рукахъ женщины вдругъ появляется нечеловѣческая сила.
   Расширивъ такимъ образомъ выходъ,-- а для этого ей понадобилось менѣе одной минуты,-- она подхватила свою дочь за середину туловища и притянула ее къ себѣ въ келью. "Пойди сюда, чтобъ я тебя вытащила назадъ изъ бездны!" пробормотала она. Когда дочь ея очутилась въ кельѣ, она бережно опустила ее на землю, но потомъ снова подхватила и, взявъ ее на руки, точно та была ея прежняя маленькая Агнеса, принялась ходить съ нею взадъ и впередъ по темной кельѣ къ какомъ-то опьяненіи, изступленная и радостная; она пѣла, кричала, цѣловала дочь, заговаривала съ нею, хохотала, заливалась слезами и дѣлала все это разомъ, съ какою-то необузданною живостью.
   -- Дочь моя! дочь моя! твердила она -- я нашла свою дочь! Вотъ она! Господь Богъ мнѣ ее возвратилъ. А вы, добрые люди, приходите всѣ! Есть-ли тамъ кто нибудь на улицѣ, чтобы видѣть, что у меня есть дочь? Боже! какъ она хороша! Ты заставилъ меня пятнадцать лѣтъ дожидаться ея, Господи, но за то Ты вернулъ зінѣ ее красавицей. Такъ цыганки ее не съѣли? И кто это выдумалъ, что онѣ ее съѣли?! Дѣвочка моя! Дѣвочка моя! Поцѣлуй меня! Эти добрыя цыганки!-- Я ихъ люблю.-- Такъ это въ самомъ дѣлѣ ты? Вотъ отчего сердце у меня прыгало каждый разъ, какъ ты проходила мимо меня. А я-то принимала это за ненависть! Прости меня, моя Агнеса, прости меня! Я тебѣ казалась очень злою, не правда-ли? О, какъ я тебя люблю!.. А что твоя родинка на шеѣ, сохранилась ли она? дай посмотрѣть. Да, вотъ она. Ахъ, какъ ты хороша! Это вы отъ меня, сударыня, унаслѣдовали ваши огромные черные глаза. Поцѣлуй меня. Я тебя люблю. Теперь мнѣ все равно, что у другихъ матерей есть дѣти; теперь мнѣ имъ нечего завидовать. Пускай-ка онѣ придутъ сюда. Вотъ она, моя-то, какая! Посмотрите на ея шею, на ея глаза, на ея волосы, на ея руку. О! у этой-то за женихами дѣло не станетъ, я вамъ ручаюсь! Я пятнадцать лѣтъ провела въ слезахъ. Вся моя красота пропала и заново расцвѣла въ ней. Поцѣлуй меня!
   Много и другихъ безумныхъ рѣчей говорила она, обращаясь къ своей дочери: вся прелесть этихъ рѣчей была въ голосѣ, которымъ онѣ говорились. Она приводила въ безпорядокъ одежду молодой дѣвушки, до того, что та краснѣла, гладила рукою ея шелковистые волосы, цѣловала у нея ногу, колѣно, лобъ, глаза, и всѣмъ въ ней восхищалась. Молодая дѣвушка предоставляла себя въ ея распоряженіе и лишь изрѣдка повторяла въ полголоса съ какою-то безконечно нѣжною интонаціей: "Матушка"!
   -- Вотъ что я тебѣ скажу, моя дѣвочка, продолжала отшельница, пересыпая каждое слово поцѣлуемъ,-- вотъ что я тебѣ скажу: я буду тебя крѣпко любить. Мы уйдемъ отсюда. Мы заживемъ очень счастливо. У меня тамъ, на родинѣ, въ Реймсѣ, свой уголъ есть, наслѣдство досталось. Ты знаешь Реймсъ? Ахъ нѣтъ, гдѣ жъ тебѣ знать! ты была тогда еще слишкомъ мала. Если бы ты знала, какая ты была хорошенькая, когда тебѣ было четыре мѣсяца! Ножки у тебя были такія маленькія, что люди нарочно приходили изъ Эперне, чтобы взглянуть на нихъ,-- а Эперне вѣдь это въ семи льё отъ Реймса. У насъ будетъ свой домъ и поле. Ты будешь спать на моей постели. Боже мой, Боже мой! Кто бы могъ этому повѣрить? Моя дочь со мною!
   -- Ахъ, матушка! отвѣчала молодая дѣвушка, овладѣвъ наконецъ своимъ волненіемъ на столько, чтобъ быть въ состояніи говорить,-- цыганка мнѣ это предсказала. Въ нашемъ таборѣ была одна такая добрая цыганка, которая умерла прошлаго года; она съ самаго дѣтства заботилась обо мнѣ и ходила за мной, точно кормилица. Это она мнѣ надѣла ладонку на шею. Такъ вотъ, она мнѣ часто говорила: "Смотри, дѣвочка, береги эту вещицу. Это безцѣнное сокровище. Оно поможетъ тебѣ найти твою мать. Ты носишь свою мать у себя на шеѣ". Какъ она предсказала, такъ оно и сбылось!
   Отшельница снова сжала свою дочь въ своихъ объятіяхъ.
   -- Нѣтъ, надо мнѣ тебя еще разъ поцѣловать. Какъ ты это мило говоришь! Когда мы вернемся къ себѣ на родину, мы отнесемъ эти два башмачка въ церковь и обуемъ ими статую Младенца Іисуса. Надо же намъ отблагодарить Пресвятую Дѣву за ея великую милость. Боже мой! какой у тебя чудный голосъ. Когда ты вотъ сейчасъ заговорила, точно музыка зазвучала. О Господи! Я нашла моего ребенка! И можно-ли было повѣрить, что это такъ случится? Видно люди ни отчего не умираютъ. Вѣдь не умерла же я отъ радости.
   Пона принялась хлопать руками и смѣяться, твердя:-- Ахъ, какъ мы будемъ счастливы!
   Въ эту минуту въ келью донесся топотъ лошадей, сопровождаемый бряцаньемъ оружія. Звуки эти, повидимому, шли отъ моста Богоматери и все болѣе и болѣе приближались по набережной. Цыганка въ ужасѣ бросилась въ объятія затворницы.
   -- Спаси меня, матушка, спаси меня! воскликнула она.-- Это они ѣдутъ за мною!
   Затворница опять поблѣднѣла.
   -- О Боже! Что ты говоришь? Я совсѣмъ было позабыла. За тобою гонятся? Что же ты такое сдѣлала?
   -- Не знаю, отвѣчала несчастная дѣвушка, но меня приговорили къ смертной казни.
   -- Къ смертной казни? проговорила затворница, пошатнувшись, точно громъ надъ ней разразился.-- Къ смертной казни! повторила она медленно и глядя на дочь неподвижнымъ взглядомъ.
   -- Да, матушка, растерянно отвѣчала дѣвушка, они хотятъ меня убить. Вонъ они идутъ за мною. Эта висѣлица предназначена для меня. Спаси меня, спаси меня! Они уже близко, спаси меня!
   Затворница нѣсколько мгновеній простояла неподвижно, точно окаменѣлая, потомъ она покачала головою съ выраженіемъ сомнѣнія и вдругъ расхохоталась, но прежнимъ своимъ, ужасающимъ хохотомъ. "Го! го! Ну нѣтъ, это ты мнѣ сказки разсказываешь! Какъ! потерять ее! Пятнадцать лѣтъ мучиться, найти ее наконецъ, -- и найти для того, чтобъ пробыть съ нею одно только мгновеніе?! И они у меня возьмутъ ее теперь? Теперь, когда она выросла, когда стала красавицей, когда она говоритъ со мною, когда она любитъ меня, -- они возьмутъ ее и съѣдятъ у меня на глазахъ,-- у меня, у ея матери? О нѣтъ! этихъ вещей не бываетъ. Господь Богъ не допуститъ до этого".
   Тутъ приближавшійся конный отрядъ, повидимому, остановился и на довольно далекомъ разстояніи послышался чей-то голосъ, говорившій: "Вотъ сюда надо свернуть, мессиръ Тристанъ,-- священникъ говоритъ, что мы найдемъ ее у Крысиной Норы".-- Послѣ этихъ словъ конскій топотъ возобновился.
   Затворница вся выпрямилась и испустила отчаянный крикъ.
   -- Бѣги, бѣги, дитя мое! Теперь я все вспомнила. Да, ты права! Это твоя смерть идетъ! О ужасъ, проклятье! Бѣги же, бѣги!
   Она высунула голову въ окно и тотчасъ же отшатнулась назадъ въ келью.
   -- Оставайся здѣсь, отрывисто и мрачно прошептала она, судорожно сжимая руку цыганки, которая была ни жива, ни мертва.-- Оставайся здѣсь и не дыши. Солдатъ видимо-невидимо, нельзя выйти; слишкомъ свѣтло.
   Взглядъ ея былъ сухой и горящій. Она съ минуту не говорила ни слова, только расхаживала большими шагами по кельѣ и останавливалась изрѣдка, чтобъ вырвать у себя пукъ сѣдыхъ волосъ, которые она потомъ разрывала зубами.
   Несчастная поняла, что все зависитъ отъ того, на сколько она успѣетъ сохранить невозмутимый и развязный видъ, а потому, со смертью въ душѣ, засмѣялась. У матерей бываетъ въ иныя минуты такая сверхъестественная сила самообладанья.
   -- Ишь вѣдь что городитъ! проговорила она. Должно быть, ты, пріятель, хлебнулъ лишняго. Вотъ уже болѣе года, какъ телѣжка, нагруженная камнями, проѣзжая мимо моего окна, задѣла его и выдавила рѣшетку. Еще я въ тѣ поры здорово выругала возчика.
   -- Это сущая правда, подтвердилъ другой стрѣлокъ,-- я самъ при этомъ былъ.
   На свѣтѣ много такихъ людей, которые всегда готовы подтвердить, что видѣли своими глазами все, что угодно. Это неожиданное свидѣтельство стрѣлка ободрило затворницу, которая во все продолженіе допроса чувствовала себя, какъ человѣкъ, переправляющійся черезъ пропасть по лезвію ножа. Но ей суждено было испытывать постоянные переходы отъ надежды къ новой тревогѣ.
   -- Если бы рѣшетку продавила телѣжка, возразилъ первый стрѣлокъ, то обломки желѣзныхъ полосъ были бы вогнуты внутрь, а они, вонъ, напротивъ, торчатъ наружу.
   -- Однако, замѣтилъ Тристанъ, нюхъ у тебя такой, что тебѣ бы быть только сыщикомъ при судѣ Шатле. Ну, бабушка, что ты на это скажешь?
   -- Ахъ ты Господи! воскликнула она. теряя голову и такимъ голосомъ, въ которомъ противъ ея воли звучали слезы, -- клянусь вамъ, монсиньоръ, что рѣшетка продавлена телѣжкой. Вѣдь вотъ, вы слышали, этотъ человѣкъ видѣлъ, какъ было дѣло, собственными глазами. И потомъ, какое это касательство можетъ имѣть къ вашей цыганкѣ?
   -- Гм! промычалъ Тристанъ.
   -- Чортъ возьми! замѣтилъ солдатъ, польщенный похвалою начальника,-- изломъ-то рѣшетки совсѣмъ свѣжій!
   Тристанъ покачалъ головою. Затворница поблѣднѣла.
   -- Сколько времени тому назадъ, говоришь ты, телѣжка задѣла рѣшетку?
   -- Съ мѣсяцъ прошло, монсиньоръ, а можетъ и не болѣе двухъ недѣль. Право не упомню.
   -- А раньше она сказала, что это было годъ тому назадъ, проговорилъ стрѣлокъ.
   -- Да! дѣло-то выходитъ подозрительное, замѣтилъ Тристанъ.
   -- Монсиньоръ, закричала она, продолжая заслонять собою окно и дрожа отъ страха, какъ бы они, для разъясненія своихъ подозрѣній, не вздумали заглянуть внутрь кельи,-- монсиньоръ, клянусь вамъ, что рѣшетку выломала телѣжка. Святые Божьи аптелы мнѣ въ томъ свидѣтели, что я говорю сущую правду! Если я солгала, пускай мнѣ на томъ свѣтѣ будутъ присуждены вѣчныя муки.
   -- Ужъ больно ты что-то горячо клянешься, проговорилъ Тристанъ, глядя на нее инквизиторскимъ взглядомъ.
   Бѣдная женщина чувствовала, что самообладаніе все болѣе и болѣе начинаетъ измѣнять ей. Она уже сдѣлала нѣсколько промаховъ и понимала, что говоритъ совсѣмъ не то, что надо бы было сказать.
   Въ эту минуту подошелъ другой стрѣлокъ и воскликнулъ:
   -- Монсиньоръ! старая вѣдьма все наврала. Колдунья не могла убѣжать улицей Мутонъ. Улица эта всю ночь была перегорожена цѣпью и сторожъ никого не видалъ, кто бы перелѣзъ черезъ цѣпь.
   Тристанъ, лицо котораго каждую минуту принимало все болѣе и болѣе зловѣщее выраженіе, обратился къ затворницѣ:
   -- Что ты имѣешь на это сказать?
   Она попыталась отразить и эту новую бѣду.
   -- Да что мнѣ сказать, монсиньоръ? Я и сама хорошенько не знаю, я могла ошибиться. Мнѣ точно, помнится, какъ будто она направилась къ рѣкѣ.
   -- Но это будетъ какъ разъ въ противуположную сторону отъ улицы Мутонъ, замѣтилъ Тристанъ.-- Да и не похоже на то, чтобъ она бросилась назадъ въ Cité, гдѣ ее ищутъ. Врешь ты все, старуха!
   -- И потомъ, вмѣшался первый солдатъ, -- ни на томъ, ни на этомъ берегу нѣтъ лодки.
   -- Она могла перебраться вплавь, возразила затворница, отстаивая почву подъ собою шагъ за шагомъ.
   -- Развѣ бабы умѣютъ плавать?! отвѣтилъ солдатъ.
   -- Говорю тебѣ, чортова старуха, что все это враки! гнѣвно воскликнулъ Тристанъ.-- Меня разбираетъ охота вмѣсто колдуньи повѣсить тебя самое. Вѣдь стоитъ тебя четверть часика попытать въ застѣнкѣ, и ты намъ всю правду выложишь. Снаряжайся-ка, голубушка, съ нами въ путь.
   Она съ жадностью ухватилась за этотъ выходъ.
   -- Какъ вамъ будетъ угодно, монсиньоръ. Что-жъ, пытка такъ пытка! Я готова. Ведите меня! Скорѣе, прошу васъ, скорѣе. Пойдемте сію же минуту.
   -- Вишь какое нетерпѣнье разбираетъ старую отвѣдать застѣнка! проговорилъ Тристанъ.-- Что за дьявольщина! Этой полоумной не разберешь.
   Тутъ изъ рядовъ выступилъ старый солдатъ, служившій въ ночной стражѣ, и проговорилъ, обращаясь къ Тристану:
   -- Она и впрямь полоумная, монсиньоръ. Если она и выпустила цыганку, то ужъ можно поручиться, что не по своей винѣ, потому что она терпѣть не можетъ ихнее племя. Вотъ ужъ пятнадцать лѣтъ какъ я служу дозорнымъ и слышу каждый вечеръ, какъ она осыпаетъ цыганокъ всяческими проклятіями. Особенно ненавидитъ она маленькую танцовщицу съ козою, а вѣдь это та самая, если не ошибаюсь, которую мы теперь ищемъ.
   Гудула сдѣлала надъ собою усиліе и проговорила:
   -- Да, эту я ненавижу пуще всѣхъ.
   Единогласное свидѣтельство всѣхъ солдатъ обхода подтвердило Тристану справедливость того, что говорилъ старый сержантъ. Потерявъ всякую надежду добиться толку отъ затворницы, онъ повернулся къ ней спиною и она, съ невыразимымъ замираніемъ сердца, увидѣла, что онъ направляется къ своей лошади.
   -- Ну, дѣлать нечего! проворчалъ онъ сквозь зубы.-- Ѣдемъ! Надо продолжать поиски. Я до тѣхъ поръ не успокоюсь, пока она не будетъ повѣшена.
   Однако, прежде чѣмъ сѣсть на лошадь, онъ простоялъ еще нѣсколько минутъ въ нерѣшимости. Гудула была ни жива, ни мертва, пока онъ обводилъ площадь безпокойнымъ взглядомъ собаки-ищейки, которая чуетъ, что логовище звѣря недалеко и не хочетъ удалиться. Наконецъ, онъ тряхнулъ головою и вскочилъ на сѣдло. Страшная тяжесть, давившая сердце Гудулы, свалилась и она проговорила шопотомъ, бросая взглядъ въ сторону дочери, на которую она за все это время не смѣла взглянуть: "Спасена!"
   Несчастная молодая дѣвушка, во все продолженіе предшествующаго разговора, сидѣла въ своемъ углу, затаивъ дыханіе и не шевелясь, ожидая смерти каждую минуту. Изъ разговора Гудулы съ Тристаномъ она не проронила ни единаго слова и каждое изъ треволненій, испытанныхъ ея матерью, отзывалось и въ ея душѣ. Она чувствовала, какъ трещала тонкая нить, удерживавшая ее надъ бездной; двадцать разъ ей казалось, что нить уже порывается, но вотъ, наконецъ, она почувствовала у себя почву подъ ногами и перевела духъ. Въ эту минуту, она услышала, что кто-то говоритъ, обращаясь къ Тристану Л'Эрмиту.
   -- Чорта съ два, монсиньоръ! вѣшать колдуній не мое дѣло. Я человѣкъ военный; чернь усмирена, а съ остальнымъ вы можете управиться сами какъ знаете. Мнѣ же позвольте вернуться къ моему отряду, который остался безъ своего капитана.
   То былъ голосъ Феба де-Шатопера. Того, что произошло въ ней, когда она услышала звукъ этого голоса, нельзя передать словами. Такъ онъ тутъ, ея другъ, ея покровитель, ея защита, ея убѣжище, ея Фебъ! Она вскочила и прежде, чѣмъ мать успѣла удержать ее, бросилась къ окну и воскликнула:
   -- Фебъ! ко мнѣ, мой Фебъ!
   Феба уже не было на площади. Онъ ускакалъ съ нея галопомъ и повернулъ за уголъ іулицы Кутельри. Но Тристанъ еще не успѣлъ удалиться.
   Затворница съ дикимъ воплемъ бросилась на свою дочь. Она оттащила ее назадъ въ келью, запустивъ ей ногти въ шею: вѣдь матери-тигрицы церемониться не любятъ. Но было уже слишкомъ поздно. Тристанъ все видѣлъ.
   -- Ага! воскликнулъ онъ съ хохотомъ, который выставилъ на показъ всѣ его зубы и придалъ его лицу сходство съ волчьей мордой,-- въ мышеловкѣ-то двѣ мыши оказываются.
   -- Я объ этомъ и раньше догадывался, замѣтилъ солдатъ.
   Тристанъ потрепалъ его по плечу.
   -- Нюхъ у тебя, какъ есть, кошачій... А нутка, добавилъ онъ,-- гдѣ тутъ Генріе Кузенъ?
   Изъ рядовъ выдѣлился человѣкъ, не походившій ни по лицу, ни но одеждѣ на остальныхъ солдатъ. Платье на немъ было на половину сѣрое и на половину коричневое, съ кожаными рукавами; волосы у него были плоскіе и въ рукѣ онъ держалъ пучекъ веревокъ. Человѣкъ этотъ повсюду сопровождалъ Тристана, который съ своей стороны повсюду сопровождалъ Людовика XI.
   -- Ну, дружище, обратился къ нему Тристанъ Л'Эрмитъ, должно полагать, что это та самая колдунья, которую мы ищемъ. Ты мнѣ ее повѣсишь. Лѣстница твоя при тебѣ?
   -- Лѣстницу мы найдемъ вонъ тамъ, подъ навѣсомъ дома съ колоннами, отвѣчалъ Кузенъ.-- На этомъ "правосудіи" что ли ее вздернуть? продолжалъ онъ, указывая на каменную висѣлицу посреди площади.
   -- Да.
   -- Важно! воскликнулъ этотъ человѣкъ съ хохотомъ, придававшимъ его физіономіи еще болѣе звѣриное выраженіе, чѣмъ какое было у Тристапа.-- Намъ, значитъ, не понадобится далеко ходить.
   -- Живѣе, поворачивайся, проговорилъ Тристанъ,-- зубоскалить и послѣ успѣешь.
   Между тѣмъ затворница, съ той самой минуты, какъ Тристанъ увидѣлъ ея дочь и какъ всякая надежда для нея была потеряна, не вымолвила еще ни слова. Отбросивъ бѣдную, помертвѣвшую дѣвушку въ уголъ кельи, она снова заняла мѣсто у окна, вцѣпившись пальцами въ угли подоконника, точно когтями. Въ этой позѣ она отважно обводила солдатъ взглядомъ своихъ глазъ, снова принявшихъ дикое и безумное выраженіе. Въ ту минуту, когда Генріе Кузенъ подошелъ къ кельѣ, лице ея сдѣлалось такъ страшно, что тотъ невольно попятился.
   -- Монсиньоръ, проговорилъ онъ, возвращаясь къ своему начальнику, которую изъ нихъ брать?
   -- Молодую.
   -- Тѣмъ лучше. Со старухой-то, кажись, не легко будетъ справиться.
   -- Бѣдная колдунья! пробормоталъ старый солдатъ ночной стражи.
   Генріе Кузенъ подошелъ къ окну. Встрѣтивъ взглядъ матери, пристально устремленный на него, онъ невольно потупилъ глаза, и заговорилъ довольно робко.
   -- Сударыня...
   Она перебила его очень тихимъ голосомъ,-- въ которомъ дрожало бѣшенство:
   -- Что тебѣ отъ меня надо?
   -- Я не за вами пришелъ, а вонъ, за той.
   -- За кѣмъ "за той?"
   -- Да за молодкой.
   Она затрясла головою, крича:
   -- Тутъ никого нѣтъ, никого нѣтъ, никого нѣтъ!
   -- Полноте сказки-то разсказывать, проговорилъ палачъ, -- вѣдь меня не надуете. Дайте мнѣ взять молодую, а вамъ я не сдѣлаю никакого вреда.
   Она отвѣчала, какъ-то тихо посмѣиваясь:
   -- А! ты мнѣ не хочешь дѣлать никакого вреда?!
   -- Дайте мнѣ взять вонъ ту, другую, сударыня. Вѣдь я не своей волей распоряжаюсь. Начальство приказало.
   Она продолжала твердить съ безумнымъ выраженіемъ:
   -- Тутъ никого нѣтъ.
   -- А я вамъ говорю, что есть! настаивалъ палачъ.-- Вѣдь мы отлично видѣли, что васъ было двѣ.-- А ты посмотри, лучше самъ, отвѣчала отшельница, посмѣиваясь.-- Сунь-ка голову въ окно.
   Палачъ посмотрѣлъ на ногти матери и не отважился послѣдовать ея предложенію.
   -- Живѣе, что ты тамъ прохлаждаешься! крикнулъ Тристанъ, который тѣмъ временемъ успѣлъ выстроить своихъ солдатъ полукругомъ передъ Крысиной Норою, а самъ оставался верхомъ на лошади около висѣлицы.
   Генріе снова вернулся къ своему начальнику въ большомъ смущеніи. Онъ положилъ веревки на землю и сконфуженно перебиралъ пальцами свою шапку.
   -- Монсиньоръ, спросилъ онъ,-- какъ войти въ эту келью?
   -- Чрезъ дверь.
   -- Двери нѣтъ.
   -- Такъ въ окно.
   -- Оно слишкомъ узко, въ него не пролѣзешь.
   -- Такъ расширь его, съ сердцемъ проговорилъ Тристанъ.-- Развѣ у тебя нѣтъ кольевъ?
   А мать, тѣмъ временемъ, продолжала глядѣть на нихъ изъ глубины своего логовища, попрежнему готовая отразить нападеніе. Она ни на что уже болѣе не надѣялась, сама не знала чего она хочетъ и только не хотѣла, чтобъ у нея взяли ея дочь.
   Генріе Кузенъ отправился подъ навѣсъ дома съ колоннами и принялся рыться въ ящикѣ, гдѣ хранились разные инструменты, употреблявшіеся при казняхъ. Онъ досталъ изъ этого ящика двойную лѣстницу, которую тотчасъ же приставилъ къ висѣлицѣ. Человѣкъ пять или шесть солдатъ вооружились кольями и рычагами и Тристанъ направился съ ними къ окну Крысиной Норы.
   -- Послушай, старуха! проговорилъ онъ строгимъ голосомъ, лучше выдай намъ дѣвку добромъ.
   Она посмотрѣла на него такимъ взглядомъ, какъ будто не понимала, что онъ ей такое говоритъ.
   -- Чортъ возьми! воскликнулъ Тристанъ,-- и какое тебѣ дѣло до нея, что ты мѣшаешь намъ повѣсить ее, въ исполненіе воли короля?
   Несчастная захохотала своимъ дикимъ хохотомъ.
   -- Какое мнѣ дѣло?-- А такое, что она мнѣ дочь!
   Голосъ, которымъ она произнесла эти слова, заставилъ вздрогнуть самого Генріе Кузена.
   -- Мнѣ это очень прискорбно, отвѣчалъ Тристанъ,-- но я долженъ исполнить волю короля.
   Она закричала въ отвѣтъ, хохоча еще громче своимъ ужаснымъ хохотомъ.
   -- Что мнѣ до твоего короля? Говорю тебѣ, что это моя дочь!
   -- Ломай стѣну! скомандовалъ Тристанъ.
   Чтобы расширить отверстіе, достаточно было выворотить въ стѣнѣ одинъ рядъ камней,-- тотъ, который шелъ непосредственно подъ окномъ. Когда мать услышала стукъ кольевъ и рычаговъ, выламывавшихъ брешь въ ея твердынѣ, она испустила страшный крикъ; затѣмъ она съ ужасающей быстротой начала кружиться по своей кельѣ; то была привычка, которую она успѣла усвоить себѣ, проживъ столько лѣтъ какъ дикій звѣрь въ клѣткѣ. Она уже ничего не говорила. Только глаза ея горѣли. Солдаты въ душѣ леденѣли отъ ужаса.
   Вдругъ она схватила свою каменную плиту, захохотала и со всего розмаха бросила ею въ ломавшихъ стѣну. Плита, брошенная неловко (руки у нея дрожали) -- никого не задѣла и упала между ногъ лошади Тристана. Отшельница заскрежетала зубами.
   Между тѣмъ на дворѣ, хотя солнце еще не всходило, уже совсѣмъ разсвѣло. Старыя дымовыя трубы дома съ колоннами были залиты нѣжнымъ розовымъ свѣтомъ. То былъ тотъ часъ, когда обыватели, пробуждавшіеся ранѣе остального населенія столицы, весело раскрывали свои окна, выходившія на кровли домовъ. Кое-кто изъ рабочихъ и нѣсколько торговцевъ фруктами, отправлявшихся на рынокъ, показывались уже на площади Гревы. Они на минуту останавливались передъ этою группою солдатъ, собравшихся передъ Крысиною Норою, съ удивленіемъ посматривали на это зрѣлище и шли далѣе своей дорогой.
   Затворпица усѣлась возлѣ своей дочери, заслоняя ее своимъ тѣломъ; взглядъ ея былъ неподвижно устремленъ въ пространство и она прислушивалась къ голосу бѣдной дѣвушки, которая, не шевелясь ни однимъ членомъ, только твердила шопотомъ: "Фебъ, Фебъ!" По мѣрѣ того какъ работа солдатъ подвигалась, мать инстинктивно пятилась, все болѣе и болѣе прижимая молодую дѣвушку къ стѣнѣ. Вдругъ затворница, не спускавшая за все это время глазъ съ камня, приходившагося подъ окномъ, увидѣла, что онъ начинаетъ шататься, и услышала голосъ Тристана, поощрявшій работавшихъ. Тутъ она выдала изъ оцѣпенѣнія, въ которое было впала въ послѣднія минуты, и закричала какимъ-то страннымъ голосомъ, который то разсѣкалъ воздухъ точно визгъ пилы, то переходилъ въ бормотанье, точно всѣ проклятія, тѣснившіяся у нея на устахъ, разомъ стремились вырваться наружу.
   -- Го! Го! Го! Да вѣдь это ужасно! Разбойники вы, разбойники! Неужто вы и въ самомъ дѣлѣ хотите взять у меня мою дочь? Говорю вамъ, что она моя дочь! О подлые! Ахъ вы прислужники палача! Ахъ вы презрѣнные холуи -- душегубцы. Люди добрые, помогите! Пожаръ! горимъ! И неужели они такъ-таки и отнимутъ у меня мое дѣтище?! Да гдѣ же Богъ послѣ этого?!
   Затѣмъ она обратилась къ Тристану и, съ пѣною у рта, съ блуждающими глазами, стоя на четверинкахъ, точно пантера, вся ощетинившись, заговорила.
   -- Попробуй-ка, сунься взять у меня мою дочь! Или ты не понимаешь, что тебѣ эта женщина говорить, что это ея дочь? Знаешь ли ты, что такое имѣть ребенка? Скажи, волкъ, или ты никогда не жилъ съ своей волчицей? Или никогда у тебя не было отъ нея волчонка? А если у тебя есть свой приплодъ, то развѣ у тебя такъ-таки ничего не шевелится въ утробѣ, когда ты слышишь ихъ вой?
   -- Сворачивайте камень, обратился Тристанъ къ своимъ солдатамъ,-- онъ уже больше не держится.
   Рычаги приподняли тяжелую каменную плиту подъ окномъ; то была, какъ мы уже сказали, послѣдняя защита бѣдной матери. Она бросилась на этотъ камень, хотѣла удержать его на мѣстѣ, вцѣпилась въ него ногтями, но тяжелая каменная глыба, на которую напирало шесть человѣкъ, выскользнула у нея изъ рукъ и тихонько сползла на землю вдоль желѣзныхъ рычаговъ.
   Мать, видя, что брешь пробита, бросилась въ отверстіе и заградила его своимъ тѣломъ, ломая руки, колотясь головою о камень и крича охриплымъ, усталымъ голосомъ, который ужъ едва былъ слышенъ:
   -- Помогите! Пожаръ! Горимъ!
   -- А теперь, берите дѣвку, скомандовалъ Тристанъ, сохраняя прежнюю невозмутимость.
   Мать окинула солдатъ такимъ грознымъ взглядомъ, что они почувствовали гораздо болѣе расположенія отодвинуться назадъ, чѣмъ идти впередъ.
   -- Чего-жъ вы стали! крикнулъ Тристанъ.-- Ну-ка, Генріе Кузенъ, покажи примѣръ.
   Никто не трогался съ мѣста.
   Тристанъ выругался.
   -- Ахъ вы канальи! Еще солдатами называетесь, а женщины испугались!
   -- Монсиньоръ, проговорилъ Генріе, -- неужто это по вашему женщина?
   -- Да у нея грива, какъ у льва, замѣтилъ другой солдатъ.
   -- Ну, продолжалъ Тристанъ, брешь достаточно широка,-- можете войти въ нее по три человѣка въ рядъ, какъ то сдѣлали при осадѣ Понтуаза. Пора кончить со всѣмъ этимъ, чортъ возьми! Перваго, кто попятится назадъ, я разрублю пополамъ!
   Очутившись такимъ образомъ между угрожающимъ начальникомъ и угрожающей матерью, солдаты колебались съ минуту, но наконецъ рѣшились и двинулись къ Крысиной Норѣ. Когда затворница увидѣла это, она вдругъ выпрямилась, продолжая стоять на колѣняхъ, отвела руками волосы отъ лица и опустила свои худыя, исцарапанныя руки, которыя безпомощно повисли какъ плети вдоль ея туловища. Крупныя слезы одна за другою закапали изъ ея глазъ; онѣ текли по морщинѣ, спускавшейся вдоль ея лица, подобно тому, какъ вода потока течетъ вдоль русла, которое она себѣ прорыла. Въ тоже время она заговорила, но такимъ кроткимъ, молящимъ, покорнымъ и за сердце хватающимъ голосомъ, что вокругъ Тристана не одинъ старый рубака, которому ни по чемъ было видѣть кровь, утиралъ себѣ глаза.
   -- Монсиньоры! господа сержанты! одно только слово. Мнѣ нужно вамъ его высказать. Вѣдь это, видите ли, моя дочь,-- моя дорогая маленькая дѣвочка, которая была для меня потеряна. Слушайте, это цѣлая исторія. Представьте себѣ, вѣдь я очень хорошо знаю господъ сержантовъ. Они всегда были добры ко мнѣ въ то время, когда уличные мальчишки бросали въ меня каменьями за то, что я вела распутную жизнь. О, я знаю, вы мнѣ оставите моего ребенка, когда я вамъ все разскажу. Вѣдь я была публичной женщиной. Цыганки ее украли у меня. А я пятнадцать лѣтъ берегла ея башмачекъ. Посмотрите, у нея въ тѣ поры была такая маленькая ножка. Это было въ Реймсѣ, въ улицѣ Фолъ-Пень; можетъ иные изъ васъ знавали тамъ Пакету Шантфлёри?-- Ну вотъ, это я самая и есть. Въ то время и вы были молоды. Славное то было времячко, не правда-ли? Весело жилось. Вы сжалитесь надо мною, государи мои, не такъ-ли? Я уже считала ее умершей. Представте себѣ, добрые друзья мои, я вообразила себѣ, что она умерла и провела пятнадцать лѣтъ вотъ здѣсь, въ этомъ подвалѣ, безъ огня зимою. Не легко мнѣ было. О дорогой мой маленькій башмачекъ! Я такъ долго вопила, что, наконецъ, Господь Богъ меня услышалъ. Сегодня ночью онъ мнѣ возвратимъ мою дочь. Это Богъ совершилъ такое чудо. Она была жива. Вы у меня не возьмете ее, я въ этомъ увѣрена. Еще если бы меня хотѣли повѣсить, я ничего бы не сказала. Но ее, шестнадцатилѣтняго ребенка! Дайте ей время порадоваться, глядя на солнце!.. Что она вамъ сдѣлала?-- Какъ есть ничего. И я тоже вамъ ничего не сдѣлала. Подумайте, вѣдь у меня на свѣтѣ, кромѣ нея, никого нѣтъ, вѣдь я стара, вѣдь это милость, которую мнѣ сама Матерь Божья ниспослала! И потомъ, вы всѣ такіе добрые! Вы не знали, что это моя дочь,-- а теперь вы это знаете. О, какъ я люблю ее! Господинъ начальникъ, я скорѣе дала бы себѣ животъ пропороть, чѣмъ видѣть одну царапину на ея мизинцѣ. Вы, я вижу, очень милостивый вельможа. Теперь вы поняли, почему я не хочу ее отдавать,-- не правда ли? Ахъ, монсиньоръ, если у васъ у самихъ была мать,-- вѣдь вы предводитель надъ ними, вы все можете, -- оставьте мнѣ моего ребенка! Подумайте, я молю объ этомъ на колѣняхъ, какъ Бога молятъ. Я ни у кого ничего не прошу. Я родомъ изъ Реймса, у меня тамъ есть небольшое поле, оно мнѣ досталось по наслѣдству отъ дяди моего, Marie Прадона. Я не нищая. Я ничего не хочу, я хочу сохранить только своего ребенка. О, я хочу сохранить своего ребенка! Недаромъ же мнѣ возвратилъ ее самъ Господь, который всѣмъ заправляетъ. Король, вы говорите, король этого хочетъ?! велико ли ему будетъ удовольствіе отъ того, что убьютъ мою дѣвочку? И потомъ, король такъ добръ! Это моя дочь, слышите ли, моя! Она не принадлежитъ королю, она не принадлежатъ вамъ. Я намѣреваюсь уйти изъ Парижа, мы обѣ уйдемъ. Представьте себѣ: двѣ женщины идутъ мимо: одна ихъ нихъ мать, другая дочь,-- кому какая надобность ихъ трогать? Пускай себѣ идутъ! Пустите насъ, дайте намъ уйти. Мы родомъ изъ Реймса. О, вы очень добры, господа сержанты, я васъ всѣхъ очень люблю! Вы не возьмете у меня дорогую мою дѣвочку, это незможно. Не правда-ли, это совсѣмъ невозможно? Дитя мое, дитя мое!
   Мы не въ состояніи передать читателю, какимъ голосомъ она это говорила и какою мимикой сопровождалась ея рѣчь. Слезы текли по лицу ея ручьями и она проглатывала ихъ; она то складывала руки съ мольбою, то ломала ихъ въ отчаяньи; губы ея по временамъ складывались въ раздирающую улыбку, изъ груди вырывались стоны, и вздохи, и какіе то жалобные, потрясающіе крики перемѣшивались съ безсвязною, безумною рѣчью. Когда она замолкла, Тристанъ Л'Эрмитъ нахмурилъ брови, но сдѣлалъ это для того, чтобы скрыть слезу, навернувшуюся въ этомъ глазу, похожемъ на глазъ тигра. Онъ превозмогъ, однако эту слабость и проговорилъ отрывисто:
   -- Король приказалъ.
   Потомъ онъ наклонился къ уху Генріе Кузена и шепнулъ ему: "Кончай скорѣй".-- Грозный цирюльникъ, быть можетъ, чувствовалъ что еще минута -- и у него самого не хватитъ духа.
   Палачъ и сержанты вошли въ келью. Мать не оказала никакого сопротивленія; она только подползла къ дочери и упала на нее, покрывъ ее своимъ тѣломъ. Цыганка увидѣла приближающихся солдатъ. Ужасъ смерти оживилъ ее.
   -- Матушка! крикнула она невыразимо отчаяннымъ голосомъ, -- матушка, они идутъ! защити меня!
   -- Да, да, любовь моя, я тебя защищаю! отозвалась мать угасшимъ голосомъ и, крѣпко сжавъ ее въ своихъ объятіяхъ, стала осыпять ея тѣло поцѣлуями. Обѣ онѣ, эта мать и эта дочь, лежавшія на землѣ, представляли такое зрѣлище, на которое безъ боли нельзя было смотрѣть.
   Генріе Кузенъ взялъ молодую дѣвушку за средину туловища пониже прекрасныхъ ея плечъ. Когда она почувствовала это прикосновеніе, она издала какой-то неопредѣленный звукъ и потеряла сознаніе. Палачъ, у котораго слезы такъ и капали, падая на это безжизненное тѣло, хотѣлъ унести ее. Онъ попробовалъ отцѣпить отъ нея мать, руки которой точно узломъ завязались вокругъ пояса молодой дѣвушки. Но она держалась такъ крѣпко за дочь, что не было возможности ее оторвать. Тогда Генріе Кузенъ потащилъ молодую дѣвушку вонъ изъ кельи, влача и мать за собою. У матери глаза тоже были закрыты.

0x01 graphic

   Въ эту минуту солнце всходило и на площади было уже довольно много народа, который глядѣлъ издали на то, что влачили такимъ образомъ по мостовой къ висѣлицѣ. Ужъ таковъ былъ обычай у Тристана,-- не подпускать любопытныхъ слишкомъ близко во время казней.
   Въ окнахъ зрителей не было. Лишь въ отдаленіи, на той изъ башенъ собора Богоматери, которая господствуетъ надъ площадью Гревы, два человѣка, фигуры которыхъ выдѣлялись черными силуэтами на свѣтломъ фонѣ утренняго неба, повидимому смотрѣли на происходившее.
   Генріе Кузенъ остановился съ своею ношею у подножія висѣлицы и, тяжело дыша, до того его разбирала жалость, надѣлъ петлю на прелестную шею дѣвушки. Несчастная почувствовала ужасное, прикосновеніе веревки. Она раскрыла глаза и увидѣла надъ своей головою распростертую костлявую руку каменной висѣлицы. Тутъ она встрепенулась и громкимъ, раздирающимъ голосомъ крикнула:-- "Нѣтъ, нѣтъ, я не хочу!" Мать, голова которой оставалась зарытою въ складкахъ одежды ея дочери, не вымолвила ни слова; только по тѣлу ея пробѣжала дрожь и слышно было, что она еще страстнѣе стала осыпать свое дитя поцѣлуями. Палачъ воспользовался этой минутой, чтобы разнять быстрымъ движеніемъ ея руки, которыми она держалась за осужденную. Потому ли, что она выбилась изъ силъ, или же съ отчаянья, только она не сопротивлялась. Тогда онъ взвалилъ себѣ на плечи молодую дѣвушку, тѣло которой, граціозно перегнувшись пополамъ, запрокинулось черезъ его большую голову, и ступилъ на лѣстницу, собираясь взойти на помостъ висѣлицы.
   Въ эту минуту, мать, лежавшая скорчившись на мостовой, широко раскрыла глаза. Не издавъ ни единаго звука, она вдругъ выпрямилась съ ужасающимъ выраженіемъ на лицѣ. Затѣмъ, какъ звѣрь на свою добычу, устремилась на руку палача и укусила ее. Все это сдѣлалось въ одно мгновеніе ока. Палачъ взвылъ отъ боли. Къ нему прибѣжали на помощь. Лишь съ величайшимъ трудомъ удалось высвободить изъ зубовъ матери его окровавленную руку. Она продолжала хранить глубокое молчаніе. Ее оттолкнули довольно грубо и при этомъ замѣтили, что голова ея тяжело упала на мостовую. Ее приподняли, но она снова упала. Тутъ поняли, что она была мертвая.
   Палачъ, не выпускавшій тѣмъ временемъ молодую дѣвушку изъ рукъ, сталъ подниматься съ нею по лѣстницѣ.
   

II.
La creatura bella, bianco vestita *).

(изъ Данта).
*) "Прекрасное созданіе, одѣтое въ бѣлое".

   Когда Квазимодо увидѣлъ, что келья опустѣла, что цыганки въ ней нѣтъ, что пока онъ защищалъ молодую дѣвушку, ее успѣлъ кто-то похитить, онъ вцѣпился руками себѣ въ волосы и съ отчаянья принялся топать ногами. Потомъ онъ бросился въ церковь и сталъ искать Эсмеральду по всѣмъ закоулкамъ, бросая на каменныя плиты пучки рыжихъ волосъ, которые вырывалъ у себя изъ головы. То была какъ разъ та минута, когда королевскіе стрѣлки побѣдоносно вступили въ соборъ, розыскивая цыганку съ своей стороны. Квазимодо принялся дѣятельно помогать имъ въ этомъ, не подозрѣвая благодаря своей глухотѣ, роковыхъ ихъ намѣреній; за враговъ цыганки онъ принималъ бродягъ. Онъ самъ водилъ Тристана по всѣмъ тѣмъ мѣстамъ, куда можно было спрятаться, отпиралъ ему потайныя двери, открытыя ниши алтарей, чуланы ризницъ. Еслибы несчастная еще находилась въ соборѣ, онъ самъ собственными руками предалъ бы ее.
   Послѣ того, какъ безплодность поисковъ утомила самого Тристана, который не такъ-то легко бросалъ начатое дѣло, Квазимодо продолжалъ искать одинъ. Онъ двадцать разъ, сто разъ обошелъ всю церковь, исходилъ весь соборъ вдоль и поперегъ и сверху внизъ, обѣгалъ всѣ лѣстницы, кричалъ, звалъ, нюхалъ воздухъ, ощупывалъ руками, совалъ свою голову во всѣ щели, подносилъ факелъ ко всѣмъ углубленіямъ и метался въ отчаяніи, какъ сумасшедшій. Своими воплями и своимъ дикимъ блуждающимъ взглядомъ онъ походилъ на самца, который потерялъ свою самку. Наконецъ, когда онъ окончательно удостовѣрился, что ея нѣтъ нигдѣ, что все кончено, что ее украли, онъ медленно поднялся по лѣстницѣ, по которой съ такимъ торжествомъ взбѣжалъ въ тотъ день, когда спасъ Эсмеральду. Теперь онъ проходилъ тѣми же мѣстами съ поникшей головой, безъ голоса, безъ слезъ, почти безъ дыханья. Церковь между тѣмъ снова опустѣла и погрузилась въ молчаніе. Солдаты удалились изъ нея и теперь искали колдунью по всему острову Cité. Квазимодо, оставшись одинъ въ этомъ соборѣ, вокругъ котораго еще недавно кипѣла такая бурная жизнь, направился къ той кельѣ, въ которой цыганка спала столько недѣль подъ его охраной. Подходя къ кельѣ онъ подумалъ, что, можетъ статься, онъ найдетъ ее тамъ. Когда на поворотѣ одной галлереи, выходящей на кровлю, онъ увидѣлъ эту тѣсную келью съ ея небольшимъ окошкомъ и низенькою дверью, пріютившуюся на этой вышинѣ точно гнѣздо птички на вѣткѣ дерева, бѣдняга почувствовалъ, что у него захватываетъ дыханье и онъ прислонился къ одной изъ колоннъ, чтобъ не упасть. Онъ представилъ себѣ, что она туда вернулась, что какой нибудь добрый геній доставилъ ее на прежнее мѣсто. Этотъ пріютъ былъ такъ тихъ, такъ безопасенъ, такъ уютенъ, что ему казалось немыслимо, чтобы ея не было тамъ, и онъ не смѣлъ сдѣлать ни шагу далѣе, боясь разрушить свою иллюзію.-- "Да, говорилъ онъ самому себѣ,-- быть можетъ она спитъ, или молится. Не надо ей мѣшать". Наконецъ онъ собрался съ духомъ и подошелъ къ кельѣ на кончикахъ пальцевъ. Онъ заглянулъ въ нее, вошелъ,-- никого! Келья по прежнему стояла пустая. Несчастный глухой звонарь обошелъ ее медленными шагами, приподнялъ постель и заглянулъ подъ нее, какъ будто Эсмеральда могла спрятаться между матрацомъ и поломъ, затѣмъ покачалъ головою и остановился въ какомъ-то оцѣпенѣніи. Вдругъ онъ съ бѣшенствомъ растопталъ свой факелъ и, не говоря ни слова, не испустивъ ни единаго вздоха, со всего разбѣга ударился головой объ стѣну. Онъ безъ чувствъ повалился на полъ.
   Когда онъ очнулся, онъ бросился на постель, катался по ней и въ изступленіи цѣловалъ то неостывшее мѣсто, гдѣ спала Эсмеральда; нѣсколько минутъ онъ пролежалъ неподвижно, какъ будто собирался умереть тутъ. Потомъ онъ всталъ, весь обливаясь потомъ, задыхаясь и близкій къ умопомѣшательству, и принялся колотиться головою объ стѣну съ ужасающею правильностью, напоминавшею языкъ его колоколовъ, и съ упорною рѣшительностью человѣка, который хочетъ размозжить себѣ черепъ. Наконецъ, онъ упалъ во второй разъ въ изнеможеніи; онъ выползъ на колѣняхъ изъ кельи и усѣлся насупротивъ двери въ позѣ, выражавшей какое-то тупое удивленіе. Такъ просидѣлъ онъ неподвижно болѣе часа, пристально глядя на опустѣвшую келью, угрюмый и поглощенный своею печалью точно мать, сидящая между опустѣвшей колыбелью и наполнившимся гробомъ. Онъ не говорилъ ни слова, только изрѣдка судорожное рыданіе заставляло вздрагивать все его тѣло, но то было рыданіе безъ слезъ, подобное зарницѣ, которая сверкаетъ безъ грома.
   Должно полагать, что именно въ эту минуту онъ, перебирая въ умѣ своемъ, кто бы могъ такъ неожиданно похитить Эсмеральду, остановился на мысли объ архидіаконѣ. Онъ вспомнилъ, что у одного Клода находился ключъ отъ лѣстницы, которая вела къ кельѣ; вспомнилъ два неудачныя его покушенія на молодую дѣвушку, въ первомъ изъ которыхъ онъ, Квазимодо, былъ его пособникомъ, а во второмъ -- противникомъ, помѣшавшимъ успѣху задуманнаго дѣла. Ему припомнилось множество мелкихъ подробностей и онъ пришелъ къ убѣжденію, что никто кромѣ архидіакона не могъ похитить цыганку. Но уваженіе его въ священнику было такъ глубоко, благодарность, преданность и любовь къ этому человѣку пустили такіе глубокіе корни въ его сердцѣ, что чувства эти и теперь оказывали сопротивленіе внушеніямъ ревности и отчаянія.
   При мысли о томъ, что это сдѣлалъ архидіаконъ, кровавая, смертельная ненависть, которую онъ почувствовалъ бы ко всякому другому человѣку при подобныхъ же условіяхъ, превращалась въ скорбное чувство, только усиливавшее его собственную муку.
   Пока мысль его такимъ образомъ была занята архидіакономъ, на дворѣ разсвѣтало и при первыхъ бѣловатыхъ лучахъ утренней зари, падавшихъ на вершину собора, онъ замѣтилъ въ томъ мѣстѣ, гдѣ наружная рѣшетка, идущая надъ церковными хорами, дѣлаетъ изгибъ, какую-то фигуру, которая шла, направляясь какъ разъ въ его сторону. Въ этой фигурѣ онъ узналъ архидіакона. Клодъ шелъ медленнымъ и какимъ-то торжественнымъ шагомъ. Онъ не смотрѣлъ въ ту сторону, куда шелъ: направлялся онъ къ сѣверной башнѣ, а лицо его было обращено къ правому берегу Сены и онъ высоко поднималъ голову, какъ будто желая разсмотрѣть какой-то предметъ, заслоняемый кровлями окружающихъ домовъ. У птицъ часто замѣчаются подобные странные повороты тѣла; летятъ онѣ въ одну сторону, а смотрятъ въ другую. Священникъ прошелъ такимъ образомъ недалеко отъ Квазимодо, не замѣтивъ его.
   Глухой звонарь, который при этомъ неожиданномъ появленіи точно приросъ къ мѣсту, увидѣлъ, что Клодъ вошелъ въ дверь, которая вела на лѣстницу сѣверной башни. Читатель припомнитъ, что это -- та самая башня, съ которой открывается видъ на ратушу. Квазимодо всталъ и послѣдовалъ за архидіакономъ.
   Квазимодо поднялся по лѣстницѣ, чтобы узнать, для чего архидіаконъ идетъ на башню. Впрочемъ, бѣдный звонарь и самъ не зналъ хорошенько, чего хочетъ, какъ ему поступить и что сказать архидіакону. Въ сердцѣ его кипѣла злоба и оно, въ то же время, замирало отъ страха. Архидіаконъ и цыганка боролись въ этомъ сердцѣ.
   Когда Квазимодо достигъ вершины башни, прежде чѣмъ выбраться изъ темнаго пролета лѣстницы на открытую площадку, онъ осторожно высмотрѣлъ, гдѣ находится священникъ. Архидіаконъ стоялъ къ нему спиною. Надо сказать, что вокругъ площадки, завершающей башню, идетъ рѣзная рѣшетка, которая обращена къ мосту Богоматери.
   Квазимодо, крадучись, неслышными шагами, приблизился къ нему, чтобы узнать, куда это онъ такъ пристально смотритъ. Вниманіе священника было до того поглощено чѣмъ-то другимъ, что онъ не услышалъ позади себя шаговъ звонаря.
   Панорама Парижа, и въ особенности тогдашняго Парижа, открывавшаяся съ высоты соборныхъ башенъ, представляла восхитительное зрѣлище въ тѣ минуты, когда она была облита чистымъ свѣтомъ лѣтней зари. Былъ іюль мѣсяцъ. На небѣ не видно было ни одного облачка. Нѣсколько запоздавшихъ звѣздъ угасали тамъ и сямъ на небосклонѣ; на востокѣ, въ той части его, которая была всего сильнѣе охвачена свѣтомъ занимавшейся зари, ярко горѣла одна звѣзда. Солнце должно было уже вскорѣ появиться. Въ Парижѣ уже пробуждалось движеніе. Въ прозрачномъ воздухѣ отчетливо обрисовывались безчисленные ряды домовъ, тѣснившіеся одинъ за другимъ на востокѣ. Гигантская тѣнь колоколенъ перекидывалась съ кровли на кровлю отъ одного конца города до другого. Въ нѣкоторыхъ кварталахъ уже слышался говоръ и шумъ. Тутъ колоколъ ударитъ, тамъ молотъ застучитъ, а въ другомъ мѣстѣ продребезжитъ нагруженная телѣга. Мѣстами струйки дыма уже начали выдѣляться изъ необозримой поверхности кровель, точно онѣ выходили изъ трещинъ сѣрной почвы, раскинувшейся на громадное разстояніе. Рѣка, волны которой разбиваются о сваи столькихъ мостовъ и о мысы столькихъ острововъ, была покрыта серебристою рябью. За чертою городскихъ укрѣпленій взглядъ терялся среди хлопьевъ тумана, облегавшихъ всю окрестность; въ этомъ туманѣ смутно обрисовывались неопредѣленныя очертанія равнинъ и граціозные изгибы холмовъ. Самые разнообразные звуки носились надъ пробуждавшимся городомъ, еще не совсѣмъ очнувшимся отъ ночного усыпленія. На востокѣ утренній вѣтерокъ гналъ нѣсколько бѣлыхъ облачковъ, похожихъ на хлопья ваты и оторванныхъ имъ отъ тумановъ, которые окутывали вершины холмовъ.
   На соборной площади нѣсколько кумушекъ, уже державшихъ въ рукахъ свои крынки съ молокомъ, показывали другъ другу съ изумленіемъ на полуразбитую дверь главнаго входа и на двѣ струи свинцу, застрявшія въ трещинахъ камней. То были единственные слѣды, остававшіеся отъ ночной битвы. Костеръ, зажженный звонаремъ между двухъ башенъ, успѣлъ погаснуть. По распоряженію Тристана, площадь была поспѣшно очищена и трупы убитыхъ выброшены въ воду. Такіе правители, какъ Людовикъ XI, обыкновенно заботятся о томъ, чтобы поскорѣе привести въ порядокъ мостовую послѣ совершившагося кровопролитія.
   За рѣшеткой башни, какъ разъ пониже того мѣста, гдѣ стоялъ архидіаконъ, проходилъ одинъ изъ тѣхъ каменныхъ желобовъ для стока воды, которые, съ своей фантастической рѣзьбою, въ такомъ изобиліи встрѣчались на кровляхъ средневѣковыхъ зданій. Въ трещинѣ желоба росли два красивые куста левкоя, бывшіе въ полномъ цвѣту. Вѣтерокъ игралъ ихъ стеблями, которые казались одушевленными и, какъ будто шутя, кивали другъ другу головами. Надъ башнями, въ вышинѣ небеснаго свода, раздавались голоса птицъ.
   Но священникъ ничего этого не видѣлъ и не слышалъ. Онъ былъ изъ тѣхъ людей, для которыхъ не существуетъ ни утра, ни птицъ, ни цвѣтовъ. Среди этого необъятнаго горизонта, который въ такомъ разнообразіи картинъ разстилался вокругъ него, взглядъ его былъ сосредоточенъ на одной только точкѣ.
   Квазимодо сгоралъ отъ нетерпѣнія спросить у него, что онъ сдѣлалъ съ цыганкой; по архидіаконъ, повидимому, жилъ внѣ предѣловъ дѣйствительнаго міра. По всему было замѣтно, что для него насталъ одинъ изъ тѣхъ страшныхъ душевныхъ кризисовъ, когда земля можетъ провалиться у человѣка подъ ногами и онъ этого не замѣтитъ. Глаза его были неподвижно уставлены на одну какую-то точку и самъ онъ стоялъ, не шевелясь ни единымъ членомъ, погруженный въ глубокое молчаніе. Эта неподвижность и это молчаніе имѣли въ себѣ нѣчто до такой степени грозное, что самъ звонарь, при всемъ своемъ безстрашіи дикаря, содрогался отъ страха и не смѣлъ подступиться къ своему воспитателю. Не рѣшаясь прямо обратиться съ вопросомъ къ архидіакону, онъ попытался разрѣшить косвеннымъ путемъ свое недоразумѣніе и съ этою цѣлью прослѣдилъ то направленіе, въ которомъ смотрѣлъ Клодъ; такимъ образомъ, взглядъ звонаря упалъ на Гревскую площадь.
   Онъ увидѣлъ тотъ предметъ, который приковывалъ къ себѣ вниманіе священника. Къ висѣлицѣ была приставлена лѣстница. На площади виднѣлась небольшая кучка народа и множество солдатъ. Какой-то человѣкъ влачилъ по землѣ бѣлый предметъ, за который цѣплялся другой предметъ, чернаго цвѣта. Человѣкъ этотъ остановился у подножія висѣлицы. Тутъ произошло что-то такое, чего Квазимодо не могъ хорошенько разглядѣть, не потому, чтобы единственный глазъ его утратилъ свою зоркость, а потому, что скучившаяся въ этомъ мѣстѣ толпа солдатъ мѣшала ему видѣть. Къ тому же, въ эту самую минуту взошло солнце и съ горизонта хлынулъ такой потокъ свѣта, что, казалось, всѣ острыя кровли Парижа, всѣ дымовыя трубы и всѣ стрѣлки колоколенъ загорѣлись разомъ.
   Между тѣмъ, человѣкъ началъ подниматься по лѣстницѣ. Тутъ Квазимодо могъ опять явственно разглядѣть его. Онъ несъ на плечѣ какую-то женщину, молодую дѣвушку, одѣтую въ бѣлое; у этой, молодой дѣвушки на шеѣ была петля. Квазимодо узналъ ее. То была она.
   Человѣкъ, несшій ее, поднялся на самый верхъ лѣстницы. Тутъ онъ остановился и поправилъ петлю. Въ эту минуту, священникъ, чтобъ лучше разсмотрѣть, сталъ колѣнами на широкое ребро рѣшетки.
   Вдругъ человѣкъ, двигавшійся у висѣлицы, однимъ движеніемъ ноги оттолкнулъ лѣстницу, и Квазимодо, у котораго за послѣднія минуты занялось дыханіе, увидѣлъ, что на концѣ веревки, на высотѣ двѣнадцати футъ отъ мостовой, раскачивается тѣло несчастной, у которой на плечахъ сидитъ съ ногами человѣкъ, встащившій ее по лѣстницѣ. Священникъ, съ своей стороны, вытянувъ шею и съ выкатившимися глазами, смотрѣлъ на страшную группу, которую изображали изъ себя палачъ и дѣвушка, муха и паукъ.
   Въ самый потрясающій моментъ этой ужасной сцены сатанинскій смѣхъ исказилъ помертвѣвшее лицо архидіакона; такимъ смѣхомъ можетъ смѣяться только существо, переставшее быть человѣкомъ. Квазимодо не могъ слышать этого смѣха, но онъ его видѣлъ. Звонарь сдѣлалъ нѣсколько шаговъ назадъ и вдругъ, съ остервененіемъ бросился на архидіакона, толкнулъ его въ спину своими огромными руками и сбросилъ его въ бездну, надъ которой Клодъ стоялъ наклонившись.
   Священникъ крикнулъ: "Проклятіе!" и полетѣлъ внизъ.
   Въ паденіи своемъ онъ зацѣпился за желобъ, о которомъ было говорено выше. Онъ отчаянно ухватился за этотъ желобъ руками, но въ ту самую минуту, когда онъ раскрылъ ротъ, чтобы издать вторичный крикъ, онъ увидѣлъ, что возлѣ самой рѣшетки, надъ его головою проходитъ грозная фигура мстителя -- Квазимодо. Когда онъ это увидѣлъ, крикъ замеръ въ его груди.
   Подъ нимъ зіяла бездна: болѣе двухъ сотъ футъ глубины, а на днѣ -- камни мостовой. Въ этомъ ужасномъ положеніи архидіаконъ не вымолвилъ ни единаго слова, не издалъ не единаго стона. Онъ только извивался, вися на своемъ желобѣ и дѣлая отчаянныя усилія, чтобъ вскарабкаться снова наверхъ. Но руки его скользили по граниту, а ноги только царапали почернѣвшую стѣну, не находя на ней ни малѣйшей точки опоры. Тѣ изъ нашихъ читателей, которымъ случалось подниматься на башни собора Богоматери, знаютъ, что подъ самой рѣшеткой, окаймляющей площадку, камни стѣны образуютъ выпуклость. Такимъ образомъ получается входящій уголъ и надъ этимъ-то угломъ тщетно истощалъ свои усилія злополучный архидіаконъ. Онъ имѣлъ дѣло не съ отвѣсной стѣною, а со стѣною, которая убѣгала подъ нимъ.
   Звонарю, чтобы вытащить его изъ этой бездны, стоило только протянуть ему руку; но онъ даже не глядѣлъ на него. Взглядъ его былъ устремленъ на.площадь Гревы. Онъ смотрѣлъ на висѣлицу, смотрѣлъ на цыганку. Онъ стоялъ, облокотившись на перила, на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ за минуту передъ этимъ стоялъ архидіаконъ и, не сводя глазъ съ единственнаго предмета, существовавшаго для него въ цѣломъ мірѣ въ это мгновеніе, оставался нѣмъ и недвижимъ, какъ человѣкъ, пораженный молніей; цѣлый ручей слезъ лился изъ этого единственнаго глаза, который до сихъ поръ пролилъ на своемъ вѣку одну только слезу.
   Между тѣмъ архидіаконъ дышалъ тяжело. Плѣшивый лобъ его покрылся потомъ, изъ-подъ ногтей, царапавшихся о камень, выступила кровь, колѣна ободрались о стѣну. Онъ слышалъ, какъ при каждомъ его движеніи ряса его, зацѣпившаяся за желобъ, трещитъ и рвется все больше и больше. Въ довершеніе несчастья этотъ желобъ оканчивался свинцовой трубкой, которая гнулась подъ тяжестью его тѣла. Архидіаконъ чувствовалъ, какъ эта послѣдняя опора медленно подается. Несчастный соображалъ, что когда руки его окончательно обезсилѣютъ, когда ряса его совсѣмъ разорвется и когда свинцовая трубка сломается,-- ему ничего болѣе не останется, какъ полетѣть въ бездну, и ужасъ этой перспективы леденилъ его до мозга костей. Изрѣдка онъ бросалъ растерянный взглядъ на узкую площадку, которую образовалъ футахъ въ десяти подъ нимъ одинъ архитектурный выступъ; въ глубинѣ своего отчаяннаго сердца онъ молилъ небо, чтобы ему дано было прожить на этомъ пространствѣ въ два квадратныхъ фута, хотя бы ему пришлось дотянуть такимъ образомъ до ста лѣтъ. Разъ онъ рѣшился заглянуть въ самую глубину бездны, зіявшей подъ нимъ; когда онъ послѣ этого поднялъ голову, глаза его были закрыты, а волосы на головѣ стояли дыбомъ.
   Всего ужаснѣе было молчаніе, которое хранили оба эти человѣка. Квазимодо, пока архидіаконъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него, бился въ этой агоніи,-- смотрѣлъ на площадь Гревы и плакалъ.
   Архидіаконъ, видя, что всѣ его усилія только пуще расшатываютъ его послѣднюю, хрупкую опору, рѣшилъ не шевелиться. Онъ висѣлъ, уцѣпившись за желобъ руками, едва дыша, боясь сдѣлать малѣйшее движеніе; только мышцы живота его судорожно сокращались, какъ то бываетъ съ человѣкомъ во снѣ, когда ему грезится, что онъ летитъ внизъ. Его неподвижные глаза были широко раскрыты съ какимъ-то болѣзненнымъ и изступленнымъ выраженіемъ. Мало по малу, однако, онъ терялъ способность удерживаться въ этомъ положеніи; пальцы его скользили по желобу, руки слабѣли и онъ все болѣе и болѣе ощущалъ тяжесть своего тѣла; свинцовая труба, поддерживавшая его, съ каждою минутою все болѣе острымъ угломъ наклонялась къ безднѣ. И къ довершенію ужаса, онъ видѣлъ подъ собою кровлю церкви Сенъ-Жанъ ле-Ронъ, которая съ этой высоты казалась не больше карточнаго домика. Онъ поочередно посматривалъ на окружавшія его каменныя изваянія, которыя, такъ же, какъ и онъ, висѣли надъ бездной, но не знали ни страха за себя, ни состраданія къ нему. Все вокругъ него было каменное: передъ самыми глазами его -- чудовища съ разинутыми пастями, внизу -- мостовая, а надъ нимъ -- плачущій Квазимодо.
   На площади нѣсколько группъ зѣвакъ спокойно неудомѣвали, кто-бы могъ быть этотъ сумасбродъ, забавлявшійся такой странной гимнастикой. Священникъ слышалъ, какъ они разсуждаютъ между собою,-- голосъ ихъ доносился до него звонко и явственно:-- "Да онъ себѣ непремѣнно сломаетъ шею!" говорили они.
   А Квазимодо продолжалъ плакать.
   Наконецъ архидіаконъ, у котораго отъ бѣшенства и ужаса выступила пѣна на губахъ, понялъ, что всѣ усилія его безполезны. Онъ, однако, собралъ весь свой остатокъ силъ и сдѣлалъ послѣднюю попытку. Онъ судорожно сжалъ желобъ руками, оттолкнулся отъ стѣны обѣими ногами, и за тѣмъ, цѣпляясь пальцами за щели въ камняхъ, умудрился вскарабкаться приблизительно на одинъ футъ вверхъ; но отъ этого сотрясенія свинцовая труба, которая его удерживала, быстро согнулась; въ то же время ряса его разорвалась сверху до низу. Тутъ несчастный, чувствуя, что все подъ нимъ рушится и что ему остались только собственныя обезсилѣвшія и онѣмѣвшія руки, чтобы удержаться надъ бездной, закрылъ глаза и выпустилъ желобъ изъ своихъ объятій. Онъ полетѣлъ.
   Квазимодо смотрѣлъ на его паденіе.
   Тѣло, падающее съ такой высоты, рѣдко принимаетъ совершенно отвѣсное направленіе. Архидіаконъ сначала полетѣлъ головою внизъ и разставивъ руки. Затѣмъ онъ нѣсколько разъ перекувырнулся; наконецъ вѣтеръ снесъ его на кровлю одного изъ домовъ, о которую несчастный ударился для перваго начала. Однако онъ еще былъ живъ, когда достигъ этой кровли. Квазимодо видѣлъ, что онъ впился въ ребро кровли и пробовалъ на ней удержаться; но кровля была слишкомъ поката, а силы его были уже истощены. Онъ быстро соскользнулъ по крышѣ, точно отвалившаяся черепица, и полетѣлъ на мостовую. Тутъ уже онъ остался совершенно недвижимъ.
   Тогда Квазимодо снова поднялъ взглядъ на цыганку, тѣло которой раскачивалось вдали на висѣлицѣ, содрагаясь подъ бѣлыми складками платья послѣдними судоргами агоніи; отъ цыганки онъ снова перенесъ взглядъ на архидіакона, трупъ котораго, не имѣвшій болѣе образа человѣческаго, лежалъ у подножія башни; рыданіе, вырвавшееся изъ самой глубины его существа, приподняло угловатую грудь горбуна и онъ промолвилъ:-- "Прощай все, что я любилъ!"
   

III.
Женитьба Феба.

   Къ вечеру этого дня, когда судебные пристава епископа явились, чтобъ поднять съ площади изувѣченное тѣло архидіакона, Квазимодо исчезъ изъ собора.
   Событіе это возбудило множество толковъ. Всѣ были убѣждены, что въ тотъ день, когда оно совершилось, истекъ срокъ, по минованіи котораго Квазимодо, т. е. діаволъ, долженъ былъ унесть колдуна, т. е. Клода Фролло, въ силу заключеннаго между ними договора. При этомъ высказывалось предположеніе, что діаволъ, взявъ душу, разбилъ тѣло, подобно тому, какъ обезьяна разбиваетъ орѣховую скорлупу, вынимая изъ нея ядро.
   По этой самой причинѣ архидіаконъ не былъ похороненъ въ освященной землѣ.
   Людовикъ XI умеръ годъ спустя, въ августѣ 1483 г.
   Что касается Пьера Гренгуара, то ему удалось спасти козу и онъ добился успѣха въ качествѣ драматическаго писателя. Перепробовавъ астрологію, философію, архитектуру, герметику, словомъ всѣ сумасбродства, онъ вернулся къ худшему изъ сумасбродствъ и сталъ писать трагедіи. Въ этомъ-то смыслѣ онъ, говоря про себя, выражался, что конецъ его былъ трагическій. Объ успѣхахъ его на драматическомъ поприщѣ въ отчетахъ городского управленія за 1483 годъ можно прочесть нижеслѣдующее: "Жегану Маршану и Пьеру Грепгуару, плотнику и сочинителю, за постановку и сочиненіе мистеріи, разыгранной въ парижскомъ Шатле по случаю въѣзда господина легата, за обученіе дѣйствующихъ лицъ и за облеченіе ихъ въ костюмы, сообразные съ ролями ихъ въ сказанной мистеріи, а такъ же за плотничныя работы, потребовавшіяся для представленія,-- выдано всего сто ливровъ".
   Конецъ Феба де-Шатопера былъ тоже трагическій: онъ женился.
   

IV.
Женитьба Квазимодо.

   Мы упомянули выше, что Квазимодо исчезъ изъ собора Богоматери въ день смерти цыганки и архидіакона. Его, дѣйствительно, больше не видали и никто не могъ сказать, куда онъ дѣвался.
   Въ ночь, которая послѣдовала за казнью Эсмеральды, палачи сняли ея тѣло съ висѣлицы и, по обычаю, отнесли его въ Монфоконскій склепъ.
   Монфоконъ былъ, какъ выражается Соваль, "старѣйшею и великолѣпнѣйшею висѣлицею въ цѣломъ королевствѣ". Между Темпльскимъ и Сенъ-Мартенскилъ предмѣстьями, на разстояніи приблизительно тысячи футъ отъ городской стѣны, на нѣсколько выстрѣловъ отъ Куртиля, на вершинѣ пологаго холма, настолько высокаго, что его можно было видѣть на нѣсколько льё въ окружности, возвышалось зданіе странной формы, напоминавшее кельтскій cromlech; сходство это довершалось тѣмъ, что и тутъ тоже приносились человѣческія жертвы.
   Пускай читатель представитъ себѣ известковую насыпь, а на ней большой параллелопипедъ, выложенный изъ камня и имѣющій пятнадцать футъ въ вышину, тридцать футъ въ ширину и сорокъ футъ въ длину; при этомъ дверь, наружную лѣстницу и площадку. На площадкѣ возвышаются шестнадцать громадныхъ каменныхъ столбовъ, въ тридцать футъ вышиною и расположенные въ видѣ колонады вокругъ трехъ сторонъ поддерживающаго ихъ сооруженія; верхушки этихъ столбовъ соединены между собою крѣпкими деревянными перекладинами, съ которыхъ свѣшиваются на нѣкоторомъ разстояніи другъ отъ друга цѣпи, а на этихъ цѣпяхъ -- скелеты. Недалеко отъ этого главнаго сооруженія, на окружающей равнинѣ, виднѣются каменный крестъ и двѣ висѣлицы второго разряда, которыя изображаютъ изъ себя какъ бы отпрыски центральной висѣлицы; а надъ всѣмъ этимъ стаи вороновъ непрерывно кружатся въ небѣ. Таковъ былъ Монфоконъ.
   Въ концѣ пятнадцатаго столѣтія грозная висѣлица, которая была сооружена въ 1328 г., пришла уже въ изрядную ветхость. Перекладины ея сгнили, цѣпи заржавѣли, столбы покрылись зеленою плѣсенью; каменныя плиты фундамента разсѣлись, а на площадкѣ, въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ не ходили люди, выросла трава. Страшнымъ силуэтомъ обрисовывался въ небѣ этотъ памятникъ; особенно ужасенъ онъ былъ по ночамъ, когда слабый лунный свѣтъ падалъ на эти побѣлѣвшіе черепа, или когда ночной вѣтеръ раскачивалъ цѣпи и скелеты, заставляя ихъ шевелиться въ темнотѣ. Одного присутствія этой висѣлицы было достаточно, чтобы наложить какую-то печать проклятья на всю окрестность.
   Каменное сооруженіе, служившее основаніемъ этому отвратительному монументу, было пусто внутри. Въ немъ былъ устроенъ обширный склепъ, который замыкался старой, еле лѣпившейся желѣзной рѣшеткой. Въ этотъ склепъ клали не только остатки тѣлъ, по мѣрѣ того, какъ они снимались съ цѣпей манфоконской висѣлицы, но и тѣла всѣхъ казненныхъ на другихъ постоянныхъ висѣлицахъ Парижа. Въ этой глубокой общей могилѣ, гдѣ столько труповъ и столько преступленій гнило вмѣстѣ, постепенно превращаясь въ прахъ, не мало и невинныхъ жертвъ сложило одна за другою свои кости, начиная съ доблестнаго Ангерана де-Мариньи, обновившаго Монфоконъ впервые, и кончая доблестнымъ адмираломъ Колиньи, который былъ послѣднимъ изъ погребенныхъ тамъ.
   Года полтора или два спустя послѣ событій, которыми заканчивается наша повѣсть, изъ Монфоконскаго склепа понадобилось взять трупъ Оливье Ле-Дена, казненнаго за два дня передъ этимъ и которому король оказалъ милость, разрѣшивъ похоронить его въ болѣе приличной компаніи, на Сенъ-Лоранскомъ кладбищѣ. Люди, спустившіеся по этому случаю въ склепъ, нашли въ кучѣ отвратительныхъ труповъ, догнивавшихъ въ немъ, два скелета, которые лежали обнявшись. На одномъ изъ этихъ скелетовъ, который очевидно принадлежалъ женщинѣ, еще сохранились клочки одежды, которая повидимому, была первоначально бѣлаго цвѣта; на шеѣ у него было ожерелье изъ зеренъ какого-то растенія, а къ ожерелью былъ прикрѣпленъ шелковый мѣшечекъ, украшенный зелеными бусами; мѣшечекъ былъ раскрытъ и внутри его ничего не было. Всѣ эти предметы имѣли такъ мало цѣнности, что даже палачъ, очевидно, не польстился на нихъ. Другой скелетъ, сжимавшій первый въ своихъ объятьяхъ, былъ мужской. Онъ обращалъ на себя вниманіе тѣмъ, что позвоночникъ у него былъ искривленъ, голова уходила въ лопатки и одна нога была короче другой. Странно было такъ же и то, что у него не оказалось никакихъ поврежденій въ шейныхъ позвонкахъ, изъ чего явствовало, что онъ не былъ повѣшенъ. Должно полагать, что мужчина, которому принадлежалъ этотъ скелетъ, самъ пришелъ въ склепъ и умеръ въ немъ. Когда его попробовали отдѣлить отъ женскаго скелета, который онъ держалъ въ своихъ объятіяхъ, онъ разсыпался прахомъ.

КОНЕЦЪ.

0x01 graphic

   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru