Гольдберг Исаак Григорьевич
Путь, не отмеченный на карте

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Ис. Гольдберг

Путь, не отмеченный на карте

1. Пять из двенадцати.

   Сначала их было двенадцать, но когда сыпняк захватил и на-смерть уложил толстого капитана и двух поручиков, а затем, когда одну из двух имевшихся у них упряжных лошадей вместе с большей частью запасов угнали хохол вахмистр и трое казаков, их осталось только пять.
   Морозы только что сковали поля и взрытые осенним ненастьем дороги, а снег уровнял рытвины и ухабы. Стужа еще не пугала ожогами, не деревенила ног, не вливала в тело быструю усталость. И потому грядущие переходы казались легкими и одолимыми. И то, что сыпняк вырвал троих, и то, как вероломно и обидно оставили другие четверо, забрав много нужных и ценных вещей, -- совсем не пугало, скользило легко и просто по сознанию. Только пожилой полковник с четыреугольным давно не бритым лицом брезгливо сложил в широкую гримасу толстые губы и лениво, по-барски (как тогда, давно в прошлом) протянул:
   -- Хамская сволочь!.. Неблагодарные...
   И трудно было сразу понять, о ком он это: о тех ли, кто был сожжен внезапным недугом, или о беглецах...
   Одежда на всех была крепкая, теплая. Полушубки, валенки, шапки-ушанки. Оружие хорошее. Патронов много. А в оставшихся санях на самом дне на-случай хранился ящик и в нем темные бутылки с нарядно-строгими ярлыками, на которых горели золотые не русские слова.

2. Карта-двухверстка.

   Шли по карте-двухверстке, которую на остановках долго изучали полковник и рябой хорунжий. На карте точки и полоски. А в тайге тропки извилистые залегли от деревни до лесу, от горы до горы, от речки до речки. Ищи-не ищи -- не найдешь этих троп на карте двухверстной.
   Полковник хмурится и цедит:
   -- На Кедровый перевал дорога ведет через большое село Иннокентьевское... Не ладно... Другим направлением -- верст тридцать лишних. Гм... Как вы полагаете, Могилев?..
   Хорунжий сплевывает через зубы по-цыгански: непривычный английский трубочный гонит обильную слюну.
   -- К чорту!.. Тридцать верст лишних! Наплевать, пойдем через Иннокентьевское!..
   -- Вы полагаете?..
   -- Не полагаю, -- кривит губы хорунжий, и глаза его поблескивают. -- Не полагаю, а уверен, что нужно идти через Иннокентьевское...
   -- А я думаю -- наоборот, -- нужно бы обойти это село... Кто их там знает?.. Идем пока хорошо, не было бы хуже... Хотя -- Кедровый перевал, грязные зимовья, вши... Надоело все это... Да, да!..
   В полутемном, задымленном и заиндевелом по углам, с промерзшим окошком-бойницей зимовье два молоденьких прапорщика накаливали прожженную до дыр железную печку и по-детски радовались теплу и золотым полоскам света, ложившимся на грязном земляном полу.
   Были они молоды, один так совсем мальчик с пухлыми губами, с пушком на верхней губе и с кудрявыми беспокойными прядями давно нестриженой русой головы.
   Были они молоды, и потому бездумно и безмятежно пошли в этот зимний таежный путь за спокойно-ленивым, но властным полковником и стремительным, горячим, неуемным хорунжим.
   Казалось так просто: армию разбили красные. Где-то на севере, говорят, близко, остался большой, еще сильный, еще готовый к победам и завоеваниям отряд. Стоит только прорезать двести-триста верст заснувшей в зимнем томлении тайги -- и снова откроется манящая даль былой жизни, снова оживет мечта о походе в большие города, где электричество, шум офицерских собраний, музыка и сладкое ощущение власти и силы...
   Поэтому отрывистый деловой разговор полковника с хорунжим не интересовал их. Они не глядели туда, где те, наклонившись над грязным и грубым столом с разложенной на нем картой, спорили, дымили табаком и что-то решали. Разогретые сладостным и баюкающим жаром, они тихо разговаривали.
   -- Из французских духов марка Коти теперь самая элегантная.
   -- Я не особенно люблю французские... Солиднее английские... И знаете, когда духи мешаются с запахом хорошего табаку...
   -- Да! Это -- шик! Немножко духов -- чуть-чуть, потом сигарный дым и легкий залах белого вина... У моего дяди был недурной вкус. Ах, дядюшка! дядюшка! Жуирует он теперь в Париже. Молодец! Успел и себя перевезти и капитал.
   -- Да-а...
   Красные полосы лижут земляной пол, играют на лицах, вспыхивают, трепещут.
   Молчание. Полковник с хорунжим бросили рассматривать карту. Они молчат. Сердитые, усталые.
   Дверь зимовья с треском распахивается. Буйно врывается морозный пар. Вместе с паром в зимовье входит пятый.
   Он молча стряхивает с себя снег, бросает на лавку рукавицы, стаскивает обледеневшую ушанку и похлопывает ею по полушубку, по штанам, по валенкам.
   Он молчит, и словно вместе с холодом в зимовье входит с ним тягостное напряжение. Полковник деланно озабоченно возится с чем-то у стола, хорунжий, поблескивая цыганскими глазами, разжигает трубку. А те -- двое молодых у печки тихо и выжидающе глядят на вошедшего.
   У него спутанные грязно-серые волосы, широкий нос с трепещущими ноздрями. Его подбородок, покрытый золотистой щетиной, тупо обрублен и выдается вперед. Глаза серые, упрямые, властные, немигающие.
   В его движениях -- спокойная уверенность и сила. Он чувствует молчаливую неприязнь, которая встречает его, но это, повидимому, его не трогает.
   -- Лошадь совсем заморилась! -- холодно, не обращаясь к кому-либо из присутствующих, говорит он и протягивает озябшие руки к излучающей тепло печке. -- Если мы будем и дальше делать такие переходы, она сдохнет. И потом... -- губы его растягиваются в презрительную гримасу, -- за лошадью нужно ухаживать. Да, ухаживать. Лошадь бросать без присмотра на стуже, на ветру не рекомендуется.
   Хорунжий вытаскивает трубку изо-рта, сплевывает и, наконец, отзывается:
   -- Лошадь в порядке. За ней все время есть уход...
   -- Был! -- кратко отрезает вошедший. -- С тех пор, как нас бросили казаки, за лошадью никто не следит...
   -- Неправда!
   Полковник шумно отодвигает от себя какие-то сумки и встает:
   -- Я здесь старший чином. Прекратите спор.
   Молоденькие прапорщики встают и вопросительно смотрят на полковника.

3. Пятый -- сам по себе.

   Пятый, видимо, чужд этим военным людям. Он пошел вместе с ними, как шли сотни и тысячи других, убегая от красного кровавого призрака. Он был малословен, но деятелен. Чувствовалось, что он знает край, куда вел этот снежный и морозный путь. Он быстро ориентировался на занесенных снегом дорогах, каким-то чутьем угадывая близость зимовьев. По безмолвному согласию он, после ухода казаков, взял на себя заведывание хозяйством маленькой экспедиции. Он делал все быстро и аккуратно. Но был молчалив, не разговаривал со спутниками, ограничиваясь изредка вскользь брошенными замечаниями.
   Теперь он снова умолкает. Но глаза, не мигая, глядят на полковника, и тот с излишней деловитостью берется за карту, вертит ее и разглядывает неправильные прихотливые узоры путей.
   После короткого молчания, нарушаемого гуденьем раскаленной печки, вошедший произносит:
   -- Снег глубок. Нам нужно бы выйти на наезженную дорогу... Нам нужно бы попытаться пройти через село... Я знаю, здесь есть небольшое. Иннокентьевское.
   Хорунжий сплевывает и одобрительно кивает головой:
   -- Я с этим согласен... Я об этом только что толковал полковнику.
   -- Я полагаю, -- начинает полковник, багровея и сердито поглядывая на хорунжего. -- Я полагаю...
   -- Виноват, полковник, -- холодно перебивает его пятый. -- Я не кончил... Очень хорошо было бы пройти через это село. Отдохнуть там, главное, дать передохнуть лошади. Но мы лучше сделаем, если будем поступать по-прежнему: держаться подальше от населенных мест, от чалдонов...
   -- Ничего подобного! -- вскакивает хорунжий. -- Неужели мы струсим перед мужиками? Ничего подобного! Пойдем в это село: отдохнем, а потом, пожалуйста, я не прочь идти тайгой!
   Полковник мнет в руках карту, потом он ее отбрасывает в сторону. Он совсем согласен с этим пятым их спутником. Но ему тот не нравится, он питает к нему беспричинную глухую неприязнь и он неожиданно дли самого себя становится на сторону хорунжего.
   -- Конечно, следует отдохнуть! -- хмуро говорит он, неприязненно поглядывая на пятого. -- Вы... господин Семенов, что-то уж чрезмерно осторожны.
   -- Степанов!.. Иван Степанов, ваше высокородие, -- поправляет тот, бледно усмехаясь. -- Моя фамилия, если изволите, не Семенов, а Степанов... И я совсем не чрезмерно осторожен, а просто в меру предусмотрителен.
   -- Вы считаете, что крестьяне сочувствуют красным?
   Пятый сухо смеется и встряхивает головой.
   -- Им наплевать и на красных и на белых... в одинаковой степени... Если бы настроение у крестьян было бы хоть на вершок враждебное к нам, то наш путь окончился бы давно... Но мы попали в таежные дебри. На нас хорошее платье, у нас великолепное оружие, мы везем с собою кой-какие заманчивые для чалдона вещи...
   -- Что ж, они отнимут их у нас? -- насмешливо спрашивает хорунжий.
   -- Открыто они не выступят против нас, -- спокойно отвечает пятый. -- Но зачем же их искушать?
   -- Пустяки! -- вмешивается полковник. -- Очень уж вы мудрите!.. Если крестьяне не сочувствуют красным, а их просто могут раздразнить, по вашему мнению, наши полушубки и запасы, то я не вижу здесь для нас никакой опасности!.. Никакой!
   -- Конечно! -- весело подхватил хорунжий. -- Конечно!
   Семенов, Степанов, или просто пятый остро посматривает на полковника и, обрывая спор, спрашивает:
   -- Вы, значит, не решаетесь пройти в обход, тайгою, Иннокентьевское.
   -- Нет! -- хмуро отвечает тот: -- Пойдем в село... -- и словно доказывая что-то самому себе, брезгливо добавляет: -- "А чорт!.. вши, грязь... Проклятая сторона!".

4. Деревни.

   До сих пор в стороне оставались заимки и деревни с потемневшими избами, с покосившимися амбарами и разваленными пряслами далеких поскотин. Над избами, завороженными покоем и уютом зимы, клубились дымы и звонко -- от хребта к хребту -- отдавался заливчатый лай скучающих по промыслу собак.
   В таежных деревеньках все попрежнему, неизменно. Где-то за хребтами и реками, в больших городах что-то изменилось и отдалось сюда слабым, чуть заметным эхом. Сначала по верховым тропам и ленивым рекам проплелись рассыльные, занесшие сюда в кожаных сумах своих весть: война! И потянулись после тяжких хмельных гулянок мужики и ребята в далекие города, оставляя неизменную, глухую и широкую тайгу с ее промыслом, с зимней веселой охотой и прочной жизнью. Потом, после долгих лет войны, далекий город словно отодвинулся куда-то: перестали наезжать к зимнему Николе купцы с товарами, некому стало сбывать пахучий, пушистый промысел таежный: пушнину, шкуры сохатиные, медвежьи. Слышно было, что сместили царя и верховодить стала та самая политика, которую ссылали раньше сюда и которая в неприветливых недрах тайги изнывала, томилась, рвалась обратно в родные места и все почему-то не уходила.
   Уже кончили войну, а все не возвращались ребята и мужики домой. А где-то шли бунты, кто-то кого-то усмирял.
   И старики, всполошенные разрухой старой спокойной жизни и тем, что не стало купцов с товарами, что спирта уже давно никто не завозит и что приходится сидеть на самосадочном табаке и плохой самогонке, бессильно свирепели и ругались.
   -- Свобода, мать ее!..
   Таежные деревни стояли заброшенные, забытые, словно большая, в кровавой борьбе рождающаяся жизнь проходила мимо по большим по наезженным трактам и не сворачивала на проселки, на тропы и иргисы...
   Так же, как в других деревнях, мертвой была жизнь в Иннокентьевском. И хоть обозначено было это село круглой точкой на карте-двухверстке, но всего около тридцати дворов растянулось по высокому берегу ленивой и мелеющей летом реки.
   Зима обложила село рыхлыми снегами и словно усыпила. Но вот в морозный полдень собаки заливчато по-новому залаяли и насторожили острые чуткие уши.
   По запушенному снегом льду реки кто-то ехал, направляясь к взъезду на берег к селу.
   Собаки кинулись навстречу. За ними мужики, бабы, ребятишки.
   Вот запотевшая, окутанная паром, лошадь взобралась на угор. У саней люди, на людях оружие.
   -- Ой, батюшки! -- звонко взвился бабий крик. -- Никак начальство какое-то!.. Глядите-ка!..
   Хорунжий двинулся вперед. Он остановился перед толпой, поглядел на нее.
   -- Ну, здравствуйте, православные!
   -- Здравствуй, здравствуй...
   И обычное таежное:
   -- Чьи будете?
   Слегка отталкивая в сторону хорунжего, встал перед толпою тот пятый, Семенов или Степанов:
   -- Проходящие мы... Мимо вас едем. Думаем отдохнуть. Обогреемся, чаю напьемся...
   -- Чаю?!
   В толпе смех и укоризна:
   -- Ча-аю!.. Мы нонче травку пьем, бадан... Чаю второй год не пробовали...
   -- Чай-то таперь -- до свиданье!
   -- Ничего, -- тихо улыбается Степанов. -- У нас с собой чай-то. Свой есть...
   -- Ну-ну!.. Воды у нас много!
   Баба выдвинулась:
   -- Пожалуйте, господа, в мою избу: вот тутока, совсем близко!.. Пожалуйте, не побрезгайте!
   За ней другая, перебивая:
   -- У нас пятистенная изба! К нам, господа хорошие... У нас и убоинка есть...
   Мужики -- помалкивающие -- приглядываются. Проталкивается средь баб спорящих старик:
   -- Цыц вы!.. Сороки... Отстаньте!
   И бабы отходят, замолкают и выжидающе поглядывают на гостей нечаянных!
   Старик подходит к Степанову, оглядывает остальных. Хозяйским взглядом окидывает лошадь, шарит им мимоходом по поклаже, снегом запорошенной.
   -- Эх, лошадь-то как вы упарили! Выстояться ей нужно, отдохнуть.
   Потом берет лошадь под уздцы и ведет в деревню:
   -- Пожалуйте, господа проезжающие! Пожалуйте! -- спокойно, но настойчиво говорит он. И все отодвигаются в сторону, дают ему дорогу. Хорунжий крякает -- не то сердито, не то довольно. Но идет за стариком, а за ним остальные.

5. Четверо довольны.

   Гудит, гудит железная печка. В избе пар стоит. На столе самовар пофыркивает.
   У полковника лицо помолодело, подобрело. Ах, отогревается, отходит у него застывшее сердце. В углу темнеют иконы, рядом с ними засиженный мухами Иоанн Кронштадтский, молельщик за православных, предстатель пред Господом. А по лавкам, у порога, за перегородкой, в кути крестьяне, настоящие, богобоязненные, православные крестьяне.
   У полковника сердце отогревается: как же! Только что так славно в бане попарился! Правда, в черной бане, но ведь блаженство-то какое! -- горячо, тело истомилось по воде, по пару. И на квадратном, плохо выбритом лице сияет отогревшаяся радость: и путь снежный не кажется уже таким бесконечным и тревожным и спутники милее. Даже вот тот Степанов, нет, нет, Семенов, кажется.
   А мужики, медведи таежные -- смешные такие, ничего не знают, словно на другой планете живут. Марсиане!
   -- Красных у вас тут не было? -- как бы мимоходом, будто совсем равнодушно (а в уголках глаз затаилось знойное ожидание!) спросили их.
   -- Каки-таки красные? -- изумленно ответили они. -- Тайга у нас... Никаких красных не знаем!
   -- А вы что же, к белым больше? -- знойное ожидание вспыхнуло ярче в уголках глаз.
   -- И белых не знаем... У нас тайга. Вот, почитай, год, алибо больше, как торговые к нам не наезжают. Без чаю сидим, без махорки.
   -- И ситцев-то на рукава сколь времени не видывали!..
   -- С припасами -- порохом да свинцом беда целая. Все под чистую расстреляли. А живем тайгой -- промыслом...
   -- Никаких ни красных, ни белых не знаем... Хрестьяне мы... охотники...
   -- Чудаки! Прямо девственники политические.
   Отогрелось сердце у полковника: ничего, еще поживем! С таким народом да не прожить, да не пробиться к цели!.. Пускай нытики да слюнтяи отчаиваются -- теперь он хорошо знает, что дело не проиграно. Нисколько!
   Сверкают глаза у молоденьких прапорщиков: полковничья уверенность передалась им и зажгла надежды. Нет, не в прошлом марка Коти и пленительный аромат сигарного дыма, смешанного с запахом вина. Играючи пройдут они свой путь по сверкающему снегу, по тропам -- от зимовья к зимовью -- до самой цели -- до севера, где армия копит силы свои и готова к завоеваниям.
   Доволен хорунжий: тепло, сытно; в темных сенях податливо вздрогнула чья-то упругая горячая грудь, и только заглушенный смешок ответил на настойчивый, жаркий шопот.
   А пятый переглядел всю кладь, перенесенную для сохранности из саней в чистую горницу пятистенного дома, что-то подсчитал, что-то посоображал, да пошел бродить по селу.

6. "Пустяки!".

   Утром вышли из села напутствуемые веселыми пожеланиями крестьян. А накануне, поздно вечером, в чистой горнице, где ночевали на оленьих постелях, укрытые ушканьими одеялами, произошел ненужный разговор.
   -- Какой нетронутый край! Какой простосердечный народ! -- восторгался совсем разблагодушествовавшийся полковник. И прапорщики вторили ему:
   -- Да, да! Изумительно!
   -- Я всегда знал это. Я всегда ценил в нашем крестьянине его отвращение к политике, его уважение к порядку... Ведь прямо отдыхаешь здесь среди этих простодушных людей...
   -- А какое гостеприимство! -- умилялись прапорщики. А хорунжий многозначительно крякал.
   Но опять непрошенно вторгся в умилительный разговор тот, кого в этом повествовании сбивчиво именуют то Степановым, то Семеновым:
   -- За это радушие, -- вяло, словно нехотя, сказал он, -- за это радушие я роздал четыре банки пороху, фунта три махорки да еще всякой муры...
   Но полковника, который с таким аппетитом поужинал сочным сохатиным мясом, полковника, у которого жаркая баня отогрела, отпарила не только уставшее тело, но и начавшее уже было замирать сердце, -- его не собьешь какими-то четырьмя банками пороха и тремя фунтами махорки.
   -- Глупости! -- бодро возражает он (да и нужно ли вовсе возражать?). -- За услугу всегда нужно платить чем-нибудь!.. Я, -- подчеркивает он, -- всегда плачу... А крестьяне к нам отнеслись хорошо, даже сочувственно, я сказал бы. Я знаю народ. Я, батюшка мой, двадцать лет в армии. Чрез мои руки не одна тысяча новобранцев прошла... Я народ наш знаю...
   -- Этот народ, здешний, я знаю лучше вас!
   -- Почему это? -- обиделся полковник. -- То-есть, каким это образом?
   Степанов тихо рассмеялся: странный такой смех, куда-то в сторону, не для этих четырех:
   -- Я ведь еще не говорил вам, что мне приходилось здесь жить несколько лет.
   Полковник, а за ним и другие, приподнялись на постели.
   -- В каком качестве?
   -- В качестве ссыльнопоселенца! -- с какою-то поспешной готовностью ответил Степанов.
   -- Политического?! -- одновременно вырвалось у полковника и хорунжего.
   -- Нет! -- снова засмеялся Степанов. -- Нет, в качестве уголовного ссыльнопоселенца.
   И как бы не замечая некоторого движения среди спутников, он вернулся к тому, о чем говорил:
   -- Дело не в том, что пришлось отдать немного пороху и табаку, чорт с ними! А штука состоит в том, что у чалдонов аппетит разыгрался.
   -- Ну, они о нас скоро забудут, -- вмешался хорунжий. -- Вы были тогда правы там, в зимовье... Им ведь ни до красных, ни до белых одинаково никакого дела нет.
   Степанов поднялся со своей постели и перегнулся к своим спутникам:
   -- Вот в том-то и вся суть: им нет никакого дела ни до белых, ни до красных... А потому нам нужно стараться обходить деревни... Здесь мы сделали пробу. Проба оказалась правильной!..
   -- Что же вы узнали через эту пробу? -- насмешливо спросил хорунжий.
   -- А то, что мы для них только дичь, красный зверь... которого не трудно выследить...
   -- Пустяки! -- отрезал полковник. -- Давайте лучше спать!
   -- Да, да! -- подхватил хорунжий. -- Конечно, пустяки!.. Хо! Хороша дичь, у которой исправные трехлинейки и наганы!..
   -- У меня винчестер! -- радостно отозвался один из прапорщиков и присоединился к смеху хорунжего...
   Полковник, поправляя на себе пушистое одеяло, засопел и вдруг почему-то нахмурился:
   -- Об этом нечего толковать, -- недовольно сказал он; -- оружие нам после пригодится, там, в армии... Тем более, я проверил по карте, нам придется долго идти по пустынной тайге... Никаких там чалдонов и ничего прочего... Предлагаю хорошенько выспаться...
   Такой вот это был ненужный, лишний разговор.

7. Мысли, рождающиеся затем, чтоб, быть может, умереть.

   Спустились с угору сани, за санями трое (двое на поклаже: так сменами всю дорогу едут по-двое). Завернули на речную дорогу, помелькали по ней, а потом скрылись. Значит, снова Иннокентьевское отрезано от вселенной. И снова в селе нудный, надоевший покой.
   Улеглись собаки, свернулись клубком под крылечками, в конурах. Там в полутьме на холоде грезят о насте, о глубоких следах уходящего зверя, о сытости, о свежей крови.
   Над избами вьются белые столбы дыма. В избах плетутся оживленные недавним происшествием разговоры.
   Трещат бабы. Все-то они заметили, все-то выглядели. Ничто не укрылось от острых бабьих глаз.
   -- Лопать-то на них какая обрядная, да крепкая!
   -- Все, девки, новое, крепкое.
   -- Рубахи сатиновые... Под верхонками перстянки меховые, мягонькие!..
   А главное-то -- до главного бабам дела нет.
   -- Оружие исправное, -- скупо делятся меж собой мужики. -- У одного, у молоденького-то, многопульное!
   -- Поди, скорострелка!
   -- Самый раз на медведя или на сохатого!..
   И в глазах светится оживление, тайная мысль какая-то жжет глаза изнутри. Невысказанная мысль. Несложившаяся. Вспыхивающая затем, чтоб, быть может, мгновенно же умереть...

* * *

   Эй, полковник! Ваше высокоблагородие! Гляди на карту-двухверстку, разглядывай, разыскивай там пути!.. Вот толстой, жирной, извилистой чертой тракты указаны; вот ниточка проселков; вот точечками даже тропы охотничьи обозначены... Гляди, изучай!
   А где тропа смерти?
   Эй, полковник! Брось карту-двухверстку: на нее не нанесен главный путь, твой настоящий, твой последний путь!..

8. Отставший спутник.

   Дорога, которая еще совсем недавно казалась легкой и удобной, стала почти непроходимой. Шли в самое сердце тайги меж замшевелыми елями, теперь убранными белой филигранью мороза; шли по целому снегу, сверху такому гладкому, но таящему под собой провалищи, бурелом и бугры и засыпанные низкие кустарники. Шли по бездорожью, намечая свой путь почти наугад, уходя от жилищ, не надеясь встретить заброшенные зимовья.
   Шли, окрыленные уверенностью, что до цели остается всего несколько дней пути.
   Выбирали для ночлега глухие прогалинки, разводили костры и молча готовили ужин, чтобы потом также молча прокоротать длинную зимнюю ночь.
   Но молчание это было еще только от усталости. Просто лень было разговаривать после тяжелого перехода, хотелось улечься ближе к костру и впитывать в себя его тепло, его ласку.
   И новое -- зловещее и угнетающее -- вплелось в это молчание позже -- на третий день после ухода из села.
   До этого еще прорывалась бодрость у прапорщиков, не забывших тогда теплого уюта деревни, и у хорунжего, насмешливо поблескивающего зубами; еще крепился и не уставал полковник. Но после второго ночлега в лесу утром стали запрягать лошадь, а она еле передвигала ноги и, шатаясь, упала на снег. Хорунжий ткнул ее носком валенка под брюхо, но она устало повела головой и закрыла глаза. Ее бока тяжело вздымались и что-то вздрагивало внутри ее, напрягаясь и хлюпая.
   -- Крышка! -- сказал Степанов, наклонившись к лошади. -- Падла издыхает!..
   -- Не может быть! -- встрепенулся полковник и тоже наклонился над лошадью.
   -- А ведь верно! -- согласился хорунжий. -- Она нам больше не помощница. Бросить придется!
   -- Но как же провизия, вещи? -- растерялся полковник. -- Как же мы пойдем дальше без лошади?
   -- На себе потащим! -- хмуро отвечал Степанов. -- По-таежному, за плечи уложить придется все, что сможем унести.
   Полковник поглядел растерянно на Степанова, потом на хорунжего и замолчал. Так пришло к нему его молчание, которое уже потом прерывалось редко и так ненадолго.
   Но Степанов оживился. Словно потеря лошади вдохнула в него новую силу, подстегнула его бодрость. Взяв себе на подмогу обоих прапорщиков, он принялся разбирать и сортировать провизию и вещи, уложенные в санях. Он раскладывал все на пять равных частей, деля поровну на всех все их богатство. Потом он разбил сани, разрубил топором их доски, приладил к ним веревочки и сделал пять примитивных таежных ранцев.
   -- Вот так будет удобней! -- сказал он, взваливая на себя один из них и прилаживая на груди узлы и завязки веревочек. -- Теперь мы настоящие горбачи!
   Полковник попробовал взять на себя свою часть поклажи и угнетенно закачал головой:
   -- Не донесу!
   Оба прапорщика быстро придвинулись к нему:
   -- Мы возьмем, полковник, себе часть вашей ноши.
   -- Да, да, помогите! -- заволновался полковник и виновато улыбнулся невеселой улыбкой. -- Староват я стал...
   Поклажу перевязали. Снова взвалили на плечи полковника.
   -- Ну, как?
   -- Да ничего... Как будто справлюсь... Ничего.
   Лошадь тяжело поводила боками. Ее полузакрытые глаза синевато поблескивали матовым блеском.
   Степанов остановился возле нее и отстегнул кобуру нагана.
   -- Что вы думаете делать? -- изумился хорунжий.
   -- Идите вперед, я ее пристрелю. Жалко... Налетит зверье... Лучше пристрелить.
   -- Правильно!..
   Коротко и сухо хлопнул выстрел. Шедший впереди прапорщиков полковник остановился, удивленно взглянул на спутников.
   -- Ничего, ничего, ваше высокоблагородие, -- догнав его, попытался пошутить хорунжий. -- Одного нашего спутника прикончили... Четвероногого...
   Труп лошади коченел возле потухшего костра, вблизи разрубленных, разбитых остатков саней.
   Уходили от стойбища гуськом: впереди Степанов, за ним полковник, хорунжий и сзади оба прапорщика. Полусогнувшись под тяжестью поклажи с винтовками в руках, бороздили они снег тяжелыми валенками и оставляли за собой неуклюжий, широкий след.

9. Дыдырца-тунгус видит странный след.

   Дыдырца Савелий, тунгус, идя из сосновых борков, где он осматривал ловушки на зверя, увидел этот странный, взбороздивший таежный снег, след.
   Две остромордые серые собаки обнюхали этот след, поглядели на Савелия и взвизгнули.
   Тунгус наклонился над синеватыми бороздами и ямками, поглядел, подумал -- и изумился:
   Стояли короткие зимние дни. Еще не пришло время большой охоты, когда несутся по насту, по горячему следу уходящего от смерти сохатого неутомимые и легкие на лыжах охотники. Да и не охотничьи следы это, ибо не так идут охотники, не такая обувь у них, не так тяжел шаг. И где же, наконец, легкие знаки собачьих лап?
   Тунгус изумился и задумался:
   Странные люди те, что оставляют такие следы. Куда и зачем идут они без собак и, значит, не для промысла? Но если это не охотники, не тунгусы или крестьяне, то не торговые ли это люди, которых вот уже много месяцев не видно возле деревень и которые знают одну свою дорогу? Но зачем торговые люди, привозящие с собою и муку, и сукна, и порох, и свинец, отдающие все это охотникам за меха и шкуры, зачем торговые люди пойдут этим странным путем, ведущим в сторону от жилищ, от деревень, туда, где за хребтами большая река и Великое Озеро?
   Тунгус изумился -- и с изумлением и раздумьем в него вошла тревога.
   Он прикрикнул на своих собак, он вдел легко и мягко в меха обутые ноги в ремни широких лыж и пошел рядом по странному и неуклюжему следу странных и неизвестных людей.

* * *

   Отбившийся от стаи волк вышел на прогалинку и повел носом по воздуху. Воздух был чист, крепкий мороз сгустил его и убил в нем все запахи, но волк что-то почуял. Он опустил морду к снегу, он вытянул потом шею и протяжно завыл. Откуда-то издалека слабо донесся ответный вой. Волк встряхнулся и бодро побежал в ту сторону.
   Перепрыгивая через занесенный снегом колодник, обегая кустарники, скользя меж стволов елей, волк несся все быстрее -- и все резче и явственней чуял он знакомый, манящий запах. Глаза его разгорались и красный язык высовывался из полуоткрытой пасти. Он чуял запах свежего мяса, свежей крови.
   На утоптанном снегу, разбрасывая куски костей и клочья шерсти, грызясь и взвизгивая, возились над полуизглоданным трупом лошади волки. Они злобно оскалили клыки, увидев еще одного. Они завладели добычей и не хотели делиться ею ни с кем. Но этот волк, которого, как и их, голод и инстинкт привели сюда за пищей, не желал сдаваться без бою. У него были крепкие клыки, сильные лапы и выносливый и гибкий стальной хребет. И над добычей завязывается борьба.
   Стоит яростный вой. Дышут пламенно раскрытые пасти. Вгрызаются зубы в шерсть, в хребты, в мясо. В клубки, в серые клубки свиваются сцепившиеся в злобной схватке тела.
   Снежная пыль летит в стороны.
   И, когда битва кончается, когда победители ворча возвращаются к падали, -- побежденный убегает в сторону. Он лижет огненно-красным языком свои раны. Он взвизгивает, горя глазами, в которых еще не остыла ярость. Потом он медленно, поджав хвост, уходит от недоступной ему пищи. Идет по рыхлому, широкому следу. И чем дальше отходит он и чем больше принюхивается он к этому следу, -- тем скорее и легче потухает его ярость.
   Он снова чует что-то там, впереди, куда ведет этот незнакомый ему след.

10. Невроз.

   Идти становилось труднее с каждым днем, с каждым часом. Приходилось сокращать дневные переходы, так как после нескольких часов пути все чрезвычайно уставали, а полковник совершенно выбивался из сил.
   На ночевки располагались теперь хмурые, озлобленные. Только прапорщики оживлялись: они валили деревья, рубили дрова для костра и, согреваясь в работе, становились менее хмурыми и молчаливыми.
   Разжигали костер, грели и жарили скудную пищу, вяло съедали ее и, улегшись возле огня, думали. Каждый по-своему, каждый о своем.
   За огненным веселым кругом огня тени лесные сгущались и плотнее обступали со всех сторон. За огненным кругом сдвигалось все враждебное и неизвестное, что хранит в себе тайга. С треском и шелестом костра мешались ползущие неуловимые шорохи и трески.
   И каждый думал под эти трески и шорохи о своем. Были эти думы у всех разные, но сходились они к одному: к тяжкому и томительному пути, к неизвестной цели, которая словно уходит все дальше и дальше, и очертания которой, еще так недавно отчетливые и яркие, теперь с каждым днем становились расплывчатыми и туманными.
   И полковник, изношенное тело которого ныло от стужи и усталости, у которого усиливалась одышка и дрожали жилистые руки, через силу, едва преодолевая в себе холодное безразличие, делал попытку внести что-нибудь бодрящее, способное разогнать нависшую над спутниками тоску.
   -- По моим расчетам, -- глухо говорил он, глядя в огонь, -- до аррьергарда осталось совсем немного... Ну, вот через несколько дней доберемся до живых людей...
   Но никто ему не отвечал. Даже услужливые прапорщики.
   Тогда, словно выжимая из себя застывшие слова, каменно, без воодушевления, без тепла, полковник говорил:
   -- Наши лишения за правое дело не пропадут даром...
   -- Кто их будет оценивать, эти лишения?.. Кто и где? -- злобно блеснул глазами хорунжий и зачем-то пнул валенком головешку.
   -- О каком это правом деле толкуете вы, полковник? -- отозвался Степанов, и в голосе его зазвучало что-то враждебное.
   -- Как о каком? -- оторопело повторил полковник. -- О нашей борьбе с красными... о спасении родины. Я полагаю, что вы сами все это хорошо знаете.
   -- К чорту!.. -- вдруг вскочил на ноги Степанов. -- Кому вы эту сказку рассказываете? Здесь, полковник, все свои! Нечего стесняться!... Никакого правого дела! Никакой родины! Мы просто удираем... догоняем остатки армии, которая... спасает свою шкуру!
   -- Вы с ума сошли?!.. -- у полковника побагровели лоб и щеки, и руки затряслись сильнее. -- Вы не понимаете, что говорите!..
   -- Нет, понимаю!.. Я только не боюсь говорить то, о чем думаю...
   Хорунжий поднялся и подошел к Степанову:
   -- Перестаньте... К чему это?..
   Степанов снова уселся к костру.
   Полковник взволновался. Он не мог успокоиться. Он глядел на прапорщиков, сидевших неподвижно и вслушивающихся в этот внезапно вспыхнувший спор.
   -- Какие глупости!.. -- с почти заискивающей усмешкой сказал он им. -- Нужно потерять всякую совесть, чтоб говорить такую чушь... Армия спасает свою шкуру!?.. Какие глупости!..
   Золотые угли с тихим звоном распадались на огненные звездочки. Тучи искр взметались в черное небо. Тайга вокруг костра стояла холодная, насторожившаяся и непонятная.
   Полковник хотел сказать еще что-то, но у него ныла поясница, а сердце колотилось коротко, скачками.
   -- Невроз! -- подумал он. -- Не надо волноваться... вредно...
   А потом холодное, неотвязное: "А где же, действительно, эта армия?.. Где же эта цель?..".

11. Волчьи следы.

   Дыдырца-тунгус, наконец, увидел тех, за чьим следом он долго шел. Притаясь среди занесенных снегом елей, приказав понимающим собакам лечь и ждать, он издали внимательно разглядел всех пятерых, устало тащившихся по неровным выступам и ямам таежного проселка. Он острым, привыкшим схватывать дали, взглядом полюбовался на их оружие, разглядел их одежду и запомнил их лица. Потом поднял собак и широким легким шагом пошел куда-то в сторону, в безжизненные дебри леса.
   Но он знал, куда шел. Скоро беспорядочные заросли тайги остались позади, затем пошел молодой ельник, потом снежная гладь луга или озера. И, наконец, издали, за зубчатой изгородью леса зазвучали отчетливые и звонкие в морозном воздухе звуки: собачий лай.
   Позже, когда Дыдырца-тунгус обогрелся у своих друзей в маленькой таежной деревеньке, когда в жарко натопленной избе иссякли все обычные вопросы: об оленях, о здоровьи, о запоздалом выходе белки и о спугнутых, видимо, волками лосях, -- он рассказал крестьянам, друзьям своим, о том, что видел. Мужики внимательно расспросили Дыдырцу-тунгуса об этих неизвестных людях, которые идут, минуя жилища, уклоняясь от проторенных дорог, куда-то на север. Мужики долго толковали между собой о слышанном. Они задумались. Зашевелились у них какие-то мысли. И они унесли их поздно ночью в свои избы, и там долго ворочались на лежанках, на полатях: не было сна -- и вертелись все обрывки, пока еще неуловимые и смутные обрывки решений.
   На утро Дыдырца-тунгус простился со своими друзьями и ушел к своему стойбищу.
   В стороне оставался ясный, широкий след. И когда Дыдырца пересекал его, он видел, что к тяжелым, взрыхлившим снег, следам широких валенок прибавились свежие знаки: волчьи следы.
   Дыдырца поглядел на них, покрутил головой и пошел своей дорогой: Дыдырца-тунгус не охотился на волков. Дыдырце-тунгусу нечего было делать там, куда шли неизвестные люди.
   А из маленькой таежной деревеньки на следующий день, рано утром, еще не зарилось, вышли крадучись охотники. Выходили они из своих изб, оглядываясь, и исчезали в предутренней мгле. И не видели друг друга.
   И тогда к волчьим следам прибавились новые -- легкие, уверенные охотничьи.

12. Быстрый ход.

   Взвиться бы птицей и из-под облаков поглядеть вниз и увидеть: в сердце тайги, попирая зимнюю белую рухлядь ее, идут усталые, хмурые путники. Их пятеро: они вытянулись гуськом и пылит снег из-под разбухшей тяжелой их обуви. За ними по пятам, трусливо прячась, голодный и злой, бредет волк, дальше еще, еще. И догоняя их всех -- и этих усталых и хмурых путников, и этих стерегущих, жадных волков, идут, не зная один о другом, охотники, один, другой, еще и еще...
   Взвиться бы птицей и сверху громко рассмеяться!..

* * *

   Шли в таком порядке: впереди Степанов, за ним хорунжий, потом полковник и уж сзади всех оба прапорщика.
   Степанов уверенно вел всю партию куда-то по-бездорожью. Он умел ориентироваться в бескрайной тайге, видимо, знал некоторые ее тайны и прокладывал путь по рыхлому глубокому снегу, не оглядываясь и не раздумывая.
   Сильный и ловкий, он иногда уходил вперед и только хорунжий поспевал за ним, ступая по его глубокому, четкому следу. Но прихрамывающий и задыхающийся полковник отставал от них; а вместе с ним, задержанные его медленным шагом, отставали и оба прапорщика. И, теряя порою из виду этих отставших, хорунжий останавливался, и легким, но настойчивым окриком останавливал Степанова -- и они дожидались полковника с его спутниками. Холодная жестокая усмешка пряталась тогда в уголках тонких обветренных губ у Степанова.
   Полковник молча догонял этих сильных и, казалось, не знавших усталости, людей. Он тяжело дышал и отводил глаза от Степанова и хорунжего. И только кто-нибудь из прапорщиков виновато упрекал:
   -- Вы бы не так быстро шли... Тяжело полковнику-то.
   Потом шли дальше. И снова, незаметно для всех, передовые уходили далеко вперед, заставляя полковника почти выбиваться из сил.
   В один из таких моментов, когда Степанов с хорунжим скрылись за дальними лиственями и соснами, полковник справа от себя услыхал какой-то странный, чуждый тайге, звук. Он приостановился, но не успел определить и понять этот звук, как откуда-то раздался гулкий, громко раскатившийся над деревьями выстрел. За выстрелом послышался крик. И когда он оглянулся на этот крик, то увидал, что один из прапорщиков, тот, который шел позади всех, сначала присел как-то смешно и нелепо на снег, а затем свалился на-бок и уткнулся головою в судорожно вытянувшиеся руки.
   -- Ложись! -- крикнул полковник, и, вскинув винтовку, припал к снегу и наугад выстрелил в ту сторону, откуда раздался внезапный, неожиданный выстрел. Вслед за ним выстрелил также растянувшийся на снегу прапорщик: тот, кого еще не сразила стерегущая пуля.
   На выстрелы прибежали Степанов и хорунжий. Они сразу поняли, в чем дело, и тоже залегли рядом с полковником и прапорщиком.
   Треск покрыл тихий покой тайги. Посыпался снег со сшибленных пулями ветвей. Где-то с форканьем поднялись белыми пушистыми комками куропатки, где-то прыжками, без оглядки, в сторону заскакал ушкан.
   Ответных выстрелов не было.
   Хорунжий подполз к неподвижно лежавшему прапорщику, приподнял его голову: липкая кровь залила все лицо, уже успевшее застыть. Прапорщик был мертв.
   Степанов приподнялся и прислушался. В тайге снова было тихо и покойно.
   Степанов, прячась за стволами деревьев, отправился туда, откуда раздался выстрел. Он шел, прислушиваясь. Но тишина снова охватила оцепенелую тайгу -- он слышал лишь поскрипывание снега под своими ногами. Он уходил почти по пояс в снег, пробираясь возле самых стволов деревьев. Он видел тонкие узоры птичьих следов на пушистом снегу; видел следы зайцев, совсем свежие и беспорядочные. В одном месте он приостановился и разглядел свежий волчий след, шедший ровной цепочкой и сразу сделавший крутую петлю в сторону. И недалеко от этого следа он, наконец, увидел широкую двойную лыжню, также заворачивающуюся крутой петлей и уходящую дальше и вперед. Вот здесь, понял Степанов, остановились двое на лыжах, вот отсюда они стреляли. Оглянувшись на оставленных возле трупа спутников, Степанов увидал широкий просвет в тайге, через который можно было метко целиться в них... Вот здесь эти неизвестные, но враждебные люди повернули и ушли дальше от того, что они сделали.
   Степанов покрутил головой и вернулся к своим спутникам.

13. Лабаз.

   Труп коченел. Кровь застыла и перестала течь.
   Полковник растерянно глядел на неподвижно прижавшееся (словно ища зашиты у мягко устланной снегом земли) тело.
   -- Нужно похоронить! -- хрипло сказал он.
   -- Да, да! -- оживляясь и черпая в этом оживлении разряжение сковавшей его оторопи, закивал головою прапорщик (один остался!).
   -- Хоронить? -- переспросил озабоченно Степанов и сразу же ответил себе и этим другим. -- Нам нельзя здесь на это терять времени. Залабазим как-нибудь труп и скорее пойдем.
   -- Значит, так и бросить, как падаль?.. -- с нарастающей горечью спросил прапорщик. -- Зверям на съедение?
   -- Нет, зачем?.. Залабазим, лесинами закидаем... Звери не доберутся пока что... -- миролюбиво, сдерживая себя, ответил Степанов. -- Отвязывайте топоры. А вы, полковник, покараульте... Поглядите, как бы нас не скрали, не подстерегли опять... те...
   Снова тишина таежная разорвана: стучат, звенят топоры, валятся, потрескивая деревья. Последнее пристанище наспех готовят своему товарищу путники: путнику, окончившему свой путь, последнее пристанище готовят.
   Навалили деревьев, пообчистили от снега полянку. Подошел Степанов к трупу, подумал:
   -- Надо одежду всю снять!..
   -- Поклажу и оружие снимем, -- отозвался полковник.
   -- Поклажу, ружье и верхнюю одежду, -- повторил Степанов.
   -- Как?! Раздеть покойника? До-нага?!
   -- Да... хорошо бы до-нага...
   Полковник шагнул к Степанову. Бледное лицо -- как маска: искажено гневом и болью. На бледном лице внезапно оживают багровые пятна; горят яростью неугасимой глаза: голос перехватило у полковника. Но он хватает широко раскрытым, оскаленным ртом воздух, и визг рвется из его горла:
   -- Не сметь!.. Не сметь издеваться над покойником!.. Не сметь!.. Не сметь!..
   И этот визг, такой неожиданный, необыкновенный, опаляет хорунжего и прапорщика и даже Степанова. Они глядят почти с испуганным удивлением на этого, прервавшего свое покорное молчание, человека. Они видят его преображенное лицо, откуда глядит на них безумие. И молчат. И только у Степанова, наконец, хватает присутствия духа ответить, остановить этот вопль, этот крик.
   -- Поймите... -- хочет он что-то объяснить, и голос его звучит мягко, успокаивающе... -- Поймите...
   Но рвутся, рвутся визгом:
   -- Не сметь!.. Не сметь!..
   А потом реакция: отворачивается полковник к дереву, и видно, как вздрагивают его плечи, его спина.
   Степанов хмурится и глядит на хмурых и взволнованных хорунжего и прапорщика.
   -- Поймите... -- повторяет он, но голос его звучит тише, словно боится кого-то встревожить. -- Ведь это как-раз из-за одежды, вот из-за этого тряпья за нами охотятся... И если мы оставим им, тем, эту одежду, они раззарятся, у них разгорятся зубы, и они будут нас подстреливать поодиночке... А если мы унесем одежду, может быть, они дальше не пойдут за нами... Поймите!..
   Но молчат хорунжий и прапорщик.
   Степанов устало вздыхает. Смотрит на труп, на спутников.
   -- Ладно! -- говорит он решительно и холодно (в глазах зажглись жесткие точечки). -- Давайте скорей укладывать тело... в одежде... Пусть будет по вашему! Принимайтесь!..
   Идут к трупу. Бережно отвязывают поклажу, снимают ружье, патронташи, сумки, -- все, что теперь не нужно этому отдыхающему путнику.
   Берутся за плечи, за ноги; укладывают на обнаженную землю, на закуржевевшую прошлогоднюю траву. Складывают негнущиеся уже руки на груди. И скользят взглядом по залитому кровью лицу.
   Полковник отрывается от дерева. Подходит к трупу. Шапку долой. Шапки сняты у всех.
   Полковник складывает щепотью ознобленные, вздрагивающие пальцы. Полковник молится. В коротком молчании коротко застывают слова.
   И пока он молится, другие бережно обкладывают труп ветвями. Потом кладут на них колоды в клетку. Строят лабаз, чтоб сохранить в нем тело. Так же, как таежные люди лабазят добычу, которую не могут сразу унести из тайги...

14. "Никаких товарищей! Никаких начальников!..".

   И снова в путь. Как прежде. Нет, не совсем, как прежде. Поспешней, с тревогой в сердце. Оглядываясь и впитывая в себя каждый шорох, каждый треск обманно-спокойной тайги. Снова гуськом: впереди Степанов и сзади всех теперь только один прапорщик.
   Но полковник совсем размяк, ослабел. Он далеко отстает от Степанова и хорунжего; дальше, чем прежде. С ним, из-за него отстает прапорщик. Но теперь Степанов не так охотно (да и раньше охотно ли?) приостанавливается, чтоб подождать отставших. Теперь Степанов молча наливается злобой -- и шагает. Шагает вперед по целому снегу, взрыхляя и попирая грудь тайги.
   Один раз хорунжий уговорил его остановиться, другой -- потом он решительно выругался и холодно сказал:
   -- Если вы хотите подыхать тут в тайге, оставайтесь с этой бабой... Я пойду один. Тут все дело в том, чтоб идти как можно скорее!
   -- Но как же бросить?..
   -- Плюньте, хорунжий, на жалость! Понимайте так: лучше спастись двоим, троим, чем наверняка гибнуть ради одного.
   -- Он товарищ... наконец, он был начальником...
   -- К чорту! Никаких товарищей, никаких начальников!.. Спасайся, кто может!
   Хорунжий пристально поглядел на Степанова. Хорунжий что-то обдумывал. Он оглянулся: далеко позади мелькала спотыкающаяся фигура полковника. Он полз медленно. Хорунжий понял, что так нельзя будет уйти от опасности.
   -- Да... -- сказал он. -- Плохо дело...
   -- Поняли? -- удовлетворенно спросил Степанов. -- Ну то-то!
   А когда полковник приблизился, а за ним прапорщик, Степанов, глядя ему прямо в лицо, сказал:
   -- Вот в чем дело, полковник... Вам придется поторапливаться, потому что мы больше не будем задерживаться из-за вас... Нужно спешить.
   Полковник поглядел на Степанова и перевел взгляд на хорунжего. Тот отвернулся. Полковник кашлянул: чорт, горло перехватывает!
   -- Это значит: решили бросить меня? -- вяло сказал он. -- Понимаю... Ну, ну, бросайте! бежите, гады вы этакие. Уходите все!
   Степанов и хорунжий не отвечали. Ответил прапорщик:
   -- Нет, полковник! Я останусь с вами...
   -- Вы! -- повернулся к нему полковник. -- Не надо! Уходите тоже... Мне никого не нужно...
   Хорунжий тихо сказал что-то Степанову и снял с себя сумку. Тот сделал то же. Они развязали свои котомки, порылись в них, отложили часть провизии в кучку на снег. Хорунжий шагнул к полковнику:
   -- Вот здесь -- часть нашего пайка... Мы со Степановым пойдем быстрее вас, нам хватит того, что мы себе оставили...
   Полковник молчал.
   Степанов снова взвалил на себя свою поклажу. Хорунжий помедлил и занялся своею.
   Завязали завязки на груди. Кашлянули. Потоптались на одном месте.
   -- Ну, что же, -- нерешительно сказал хорунжий. -- Пойдем... Далеко не отставайте... Придем на место -- вышлем за вами лошадей...
   Степанов круто повернулся и зашагал вперед. Потом хорунжий.
   Остались двое.
   Прапорщик подобрал оставленную им провизию. Он увязал ее в свою котомку. Полковник молчал, опершись на винтовку. Прапорщик подошел к нему:
   -- Почему вы не уходите с ними? -- хмуро спросил его полковник. -- Почему не уходите вы?..
   -- Пойдемте, полковник, -- мягко сказал прапорщик. -- Пойдемте потихоньку. Авось, как-нибудь доберемся до людей...
   Полковник выпустил винтовку из рук, она рухнула в снег. Он медленно опустился на-земь, обхватил голову обеими руками и заплакал злыми, беспомощными слезами.
   -- Ну, отдохните немного... отдохните! -- бормотал прапорщик, и был растерян его взгляд, и пухлое обветренные губы подергивались.
   -- Отдохните... А потом, помаленьку пойдем...

15. Сквозь снежную зыбь.

   Замелькали мелкие снежинки, зыбкой белой стеной обволоклась тайга. Замелькали, закружились и стали оседать на широких белых лапах ветвей, на рыхлых следах, на утоптанном пролеске, на грубо и наспех срубленном лабазе.
   Сквозь зыбкую сетку, мягко ступая по снегу, прорываются бесшумно и без всякого усилия (так приятно и легко рвать эту преграду!) волки.
   Они учуяли. Они дождались.
   Но близка добыча, а так недосягаема. Где волкам справиться с лабазом! Они щелкают зубами. В горящих голодных глазах нетерпение и ярость. Они прыгают вокруг этого вороха бревен и сучьев. Они взвизгивают.
   Но -- откуда-то внезапно потянуло чужим духом. Острые уши насторожились. Длинные морды вытянулись, ноздри втягивают в себя этот дух.
   Сорвались с места волки. Дальше от этого враждебного запаха, дальше!
   Живыми людьми запахло.
   Волки метнулись в сторону. Они уходят. Они скроются. Но они будут ждать. Они будут сторожить издали, притаясь...
   К лабазу подбежали собаки. Обнюхав его, они залаяли. За собаками подошли люди. Они оглянулись кругом, и, заметив лабаз, обошли вокруг него.
   -- Надо поглядеть! -- сказал один из них.
   Другой молча высвободил ноги из лыж и принялся разбрасывать бревна и ветви. Потом к нему присоединился второй. И скоро из-под бревен и еловых ветвей показалось тело прапорщика, того, который был так молод и недавно мечтал еще о сладком запахе марки Коти.
   Оба наклонились над трупом.
   -- Полушубок-то, гляди, совсем хороший! -- удовлетворенно сказал один.
   -- Да и катанки хороши... Малость подошву подкинуть -- и вовсе в аккурате! -- обнаружил другой.
   -- И штаны ватные... теплые.
   -- Шапка с ушам...

* * *

   Волки, притаясь в стороне (как раз на таком расстоянии, чтоб собаки не учуяли), злобно-тоскливо ждали. Они разевали красные пасти и тихо повизгивали. Иногда они шумно вдыхали в себя запах тех, живых, и еще чего-то, что было так желанно и нестерпимо-хорошо. Сильные лапы врывались в снег: и трудно было удержаться, чтобы не кинуться туда, туда. Но они ждали.
   Ведь они долго ждали, и должны, наконец, дождаться...

* * *

   Взвиться бы над тайгою (птицей какой-нибудь, что-ли!) да поглядеть вниз:
   Бредут по тайге парами молчаливые путники. Двое шагают сильно и уверенно. Другие двое медленно, словно через силу, словно великая тяжесть навалилась на них и давит. И дальше -- на легких лыжах, сосредоточенные, деловитые, бодрые.
   А за ними волки. В одиночку, группами: голодные и сытые.
   Широкий след проложен в тайге. Извилистый путь обозначен на снегу. И на пути остатки, клочья, обглоданные кости.

16. Мысли, которые не умирают.

   Как по таежным мурьям и заимкам вести доносятся? Как таежные люди друг о друге узнают?
   Дознались как-то иннокентьевцы об узко-еланских новостях: у тамошних парней обновки завелись: полушубок новый у одного объявился, шапку хорошую добыл другой, рубаху сатиновую. Откуда?
   Велика ли корысть -- полушубок да шапка, но обожгла эта весть иннокентьевцев, особенно баб.
   -- Где это узко-еланцы обновки добыли?
   -- Каки-таки торговые люди наделили их этим добром?
   -- Хлопайте: торговые!.. Поди, сами где-нибудь добыли!..
   -- Са-ами?.. Где в тайге добудешь? Полушубки да рубахи полушелковые на соснах не растут!
   -- Нет, брат, не растут!..
   А среди баб остроглазая, остроязыкая. Смекнула бабьим умом своим, брякнула:
   -- Стойте-ка, бабы! А мимоезжие-то? Вон давнишние-то, однако, они мимо Узкой Елани крюк давали?..
   -- Дык, разве будут они эстольким-то отдаривать?
   -- Пошто отдаривать? Так взяли, поди, узко-еланские-то... Отняли.
   -- Неужто ж?..
   -- Да что ты мелешь-то, девка? Одумайся!
   Но сквозь деланное негодованье острое любопытство, неудержимое, жадное, забористое.
   -- Да все может быть!.. Узко-еланские, они такие фартовые... Как раньше горбачей подстреливали, так вот и теперь...
   -- То горбачи, а то... Разница!
   -- А откуда полушубок? Откуда шапка новая? Рубаха нарядная?!
   -- Перстянки?.. Катанки ладные?!..
   -- Кыш вы, бабы! Будет вам, тараторки!
   Под мужичьим окриком затихает бабья трескотня. Но ее не утушишь совсем. Вклинились мысли в бабьи головы. Не те ли, что тогда под шапками лохматыми и у мужиков шевелились? Тогда, когда провожали с угору этих мимоезжих.
   Будут эти мысли давить и беспокоить в долгие снежно-лунные ночи, когда обложат морозы крепко сбитые кондовые избы; будут они подымать с податей и с голбчиков раньше петухов и гнать в серое предутрие на мороз, чтобы прислушаться, приглядеться -- не идут ли по заречью люди прохожие, бездельные? Не несут ли на себе лопать обрядную, винтовки обстрелянные?..
   Ничем не вытравишь этих мыслей.
   Потому что в ясных, невозмутимых раздольях тайги мысли родятся медленно и потом не умирают, не уходят легко и бесследно. Потому что в обманном спокойствии тайги появились ненужные, чужие, неведомыми путями бредущие люди.

* * *

   Сначала их было двенадцать... Нет, их было больше. Сотни, быть может, тысячи их побрело по тайге. И казался им путь их ровным, безопасным и нетрудным. Но вошли они в сердце тайги -- и вкусили ее горечь. Сначала их было много... А сколько осталось?..
   Дыдырца-тунгус, рыская по тайге, подсчитал бы, да стоит ли?
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru