Гольдберг Исаак Григорьевич
Сентиментальная повесть

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Исаак Григорьевич Гольдберг

Сентиментальная повесть

0x01 graphic

Глава I

1

   Цыганка зацепила руку Калерии Петровны и торопливо заговорила:
   -- Не жалей, не жалей, золотая! Всю судьбу твою вижу, всю правду тебе скажу!.. Не жалей, бриллиантовая!
   У цыганки было худое измученное лицо, и глаза ее беспокойно бегали по сторонам. В глазах цыганки лежала усталость.
   -- Не жалей, серебряная!..
   Славка со стороны поглядывал на мать и на цыганку. Славке было весело и смешно. Вот мать вся трепещет и волнуется и жадно слушает эту чужую женщину, которая что-то врет и забавно тычет грязным пальцем в белую холеную руку матери. У матери даже на лице яркие красные пятна пошли, так же, как это бывало, когда она ссорилась с отцом. Славка ухмылялся.
   -- Червонный твой валет... -- нараспев говорила цыганка, -- кавалер твой у сердца твоего. И ждет тебя огромадное счастье... Счастливая ты, даже и сказать не можно!
   Мать смущению улыбается и нехорошо взвизгивает.
   -- Любит он тебя, бриллиантовая, желает тебя и выходит обоим вам полная удача...
   -- Ну-ну! -- притворно сердилась Калерия Петровна, -- ты наскажешь! Глупости! Ты лучше о будущем...
   -- А будущее у тебя золотое, бриллиантовая моя!.. В шелках ходить будешь, в золоте!..
   -- Славка! -- спохватившись, оглянулась на сына Калерия Петровна, -- ты что здесь торчишь? Пошел бы ты на улицу, поиграл бы!
   -- Ишь, какая! -- сморщился насмешливо Славка и нагло поглядел на мать. -- Ишь, ловкая! Мне тоже хочется послушать...
   -- Иди, иди! -- выпроводила Калерия Петровна мальчика. Цыганка, слащаво улыбаясь, подхватила:
   -- Ступай, золотой! Ступай, счастливый! Я матушке твоей судьбу роскошную выворожу. Я и о твоей судьбе, раскрасавчик, погадаю!..
   -- Ведьма! -- дерзко крикнул Славка и нехотя вышел из комнаты.
   На улице буйствовала весна. Земля подсыхала и под молодым напористым солнцем исходила в томной неге. Влажный воздух был как молодое вино -- он слегка кружил голову и от него становилось радостно и легко. Забросанное рваными лоскутьями белых облак, небо проглядывало умытым и голубело, словно только-что окрашенное свежей и сочной лазурью.
   Славка вышел за ворота. Улица простиралась в обе стороны в полуденной сутолоке. Проносились автомобили, шли люди, бежали дети. Собака, отбившаяся от хозяина, остановилась возле Славки и приветливо повиляла хвостом.
   -- Усь! -- воспользовался Славка случаем и натравил ее на прохожую старуху. -- Усь ее!..
   Старуха пугливо шарахнулась от собаки в сторону и огрызнулась на Славку. Славка рассмеялся.
   Но собака убежала, старуха, сердито ворча, прошла своей дорогой, и Славке стало скучно. Он повернулся, чтобы войти в калитку. А мимо него в это время проходил письмоносец, нагруженный тяжелой кожаной сумой и связкой газет. Славка насторожился. Славка вспомнил, как месяц назад такой же письмоносец принес матери письмо от отца. И мать, прочитав письмо, скомкала его, швырнула на пол и заплакала злыми слезами. Позже Славке удалось узнать, что отец, уехавший ненадолго, теперь совсем не вернется. Так говорили соседи, жалостливо поглядывавшие на Славку и с осуждением произносившие непривычное Славке слово:
   -- Бросил...
   Это слово зацепилось в памяти Славки и он повторил его матери:
   -- Мам, а папка нас насовсем бросил?!
   Калория Петровна возмутилась, побагровела от злости и обиды.
   -- Это надо еще доказать, дурак, кто кого бросил!.. Не говори гадостей!
   -- Я знаю! я знаю! -- обрадовался Славка, видя волнение матери.
   Калерия Петровна больно отодрала Славку за уши и поставила в угол...
   Письмоносец проходил дальше. Славка вдогонку спросил его:
   -- Синельниковым письмов нету?
   -- Нету! -- на ходу бросил письмоносец.
   Славка сорвался с места и побежал домой.
   -- Нету нам письмов! -- с порога закричал он. Мать вздрогнула. Цыганка быстро оглянулась. Она прятала в карман какой-то сверточек.
   -- Чего ты кричишь, как сумасшедший?! -- накинулась Калерия Петровна на сына. -- Какие там письма? Садись и сиди смирно!..
   -- Ты верь мне, бриллиантовая! -- торопливо говорила цыганка, оглядываясь и собираясь уходить. -- Я тебе такое счастье нагадала, лучше не надо! Тебе и твоему красавчику... А нет ли у тебя, золотая, сапожек лишних, моему бы Ромке!.. Обносочков каких-нибудь!.. Нету?.. Ну, живи счастливо...
   Цыганка вышла из комнаты. Калерия Петровна пошла ее провожать. Славка озорно крикнул:
   -- Ведьма!.. У-у!..

2

   Отца Славка любил больше, чем мать. Отец время от времени приносил домой вкусные вещи и весело шутил с сыном. Про отца Славка знал: когда-то папа воевал на настоящей войне, носил острую саблю и разъезжал на лихом коне. Иногда мать в ласковые и нежные минуты называла его "ваше благородие". А он сердился, показывая глазами на Славку, и приказывал матери молчать.
   В какую-то зимнюю темную ночь, когда Славке было всего пять лет, приходили к ним чужие люди, заставили отца одеться и увели его. И не было его дома долго. Славка не знал счета времени и ему показалось, что отец исчезал на долгие годы. Вернулся отец внезапно, исхудалый, с отросшей бородой и пахло от него нехорошо: махоркой и кислой капустой. И мать охала, ходила вокруг него, качала головой и все твердила:
   -- А я и не думала!.. Уж и не ждала...
   Тогда отец оскалился в жесткой усмешке и невесело сказал:
   -- Надеялась, что в расход пустили?! Не торопись! Не радуйся!..
   -- Ну, что ты, Саша?! -- сконфуженно и оторопело возразила мать.
   -- Да ладно, ладно! -- махнул отец рукой.
   С возвращением отца домой жизнь стала шумной. Бывали дни, когда собирались гости и тогда Славке перепадало много вкусных вещей. Потом жили впроголодь. Затем опять появлялась обильная еда. И так шли дни.
   А во дворе, у соседей, на улицах шумели весело ребятишки. Появлялись пионеры в красных галстуках, гремел барабан и громко пела труба. И шум этот возбуждал Славку, манил к себе, и Славка порывался к соседям, на улицу, к веселым ребятам. Но когда отец заметил это, то ухватил Славку больно за ухо, потрепал и внушительно сказал:
   -- Чтоб я тебя, Славка, с этим отродьем никогда вместе не видал! Понял?!
   И про пионеров, так же, как и про все, что происходило за стенами их дома, отец порою со злостью говорил:
   -- Какая гнусная жизнь! Ты пойми, Калерия, какая настала гнусная, непереносимая жизнь!.. Я, если завижу, что Славка с этими пионерами водится, прямо насмерть запорю! Так и знай!
   Мать не спорила. Ей было все равно. Она пудрила полное лицо, подкрашивала брови и ярко мазала красной помадой губы. Она, когда у отца заводились деньги, уходила к парикмахеру, делала себе прическу, накупала дорогих духов и прихорашивалась перед зеркалом. И часто, слышал Славка, похвалялась перед мужем:
   -- Эх, Саша, не по карману я тебе!.. Гляди, шик во мне какой!..
   Теперь отец внезапно исчез. И, видать, не собирается возвращаться обратно. А мать только первое время плакала, сердилась и больно щипала Славку, но потом успокоилась и к ней стали ходить гости. И все мужчины.
   Славке сперва было интересно, что приходят веселые гости, приносят сласти, вино, вкусные закуски. Но однажды ему стало нехорошо. Ничего не понимая, он почувствовал какой-то стыд от того, что чужие дяди вольно шутили с матерью, подсаживались к ней очень близко, поили ее вином, глядели на нее жадными глазами, хватали за полные обнаженные руки.
   Однажды чужой дядя засиделся очень долго. Он подсел к Калерии Петровне совсем близко и закинул руку за спинку ее стула. Славка исподлобья оглядел гостя и засопел.
   -- Ушел бы ты, Слава, куда-нибудь погулять! -- посоветовала мама, и Славка в ее голосе различил необычно заискивающие нотки. Он взглянул на стол, увидел на нем свертки, бумажные кулечки.
   -- Дайте ему конфет! -- сказал чужой дядя. -- Возьми, милый, возьми!..
   Славка схватил из мешка сколько смог и неторопливо, вразвалку вышел из комнаты.
   По обыкновению Славка пробыл на улице недолго. Когда он вернулся, мать сидела притихшая, слегка испуганная и на ее полной белой шее Славка заметил яркие красные пятна. У Славки дрогнуло в неосознанной обиде сердце: такие пятна он раньше примечал всегда после того, как разнежившийся отец целовал мать.
   Славке стало тяжело. Неожиданный, непонятный стыд обжег его. И неожиданно для самого себя Славка разревелся...
   Пришел день, когда чужой дядя остался у мамы ночевать. Калерия Петровна устроила Славке постель за диваном, отгородив его от своей широкой кровати шалями и какими-то тряпками. И, укладывая его спать, сурово заявила:
   -- Спи, Славка! Этот дядя теперь мой муж... Понимаешь, вместо папы!
   Славка промолчал. Он нырнул под одеяло, засопел, завздыхал и уснул в слезах.
   А утром, наскоро напившись чаю и не глядя на мать, ускользнул на улицу. И стал бродить, забираясь все дальше и дальше от дома.
   И новый, неведомый мир развернулся перед Славкой в этот день.

3

   Новый, неведомый мир развернулся перед Славкой, когда он добрался до городского базара.
   Толпа запрудила большую площадь и гудела смуглым гулом. Тесными рядами прямо на земле расположились торговки и торговцы, устроив впереди себя свой товар. На мешках, на рогожах, в ящиках были разложены калачи рядом с пачками махорки, литры молока возле соленой рыбы, картофель вместе с мешочками пшена. В другом месте свален был всевозможный скарб: медные кастрюли, ламповые стекла, старые шляпы, чиненые и рваные башмаки, этажерки, складные кровати, книги, безделушки. Особняком вытянулись крестьянские возы, покрытые рядном и половиками. И возле этих возов шел шумный и горячий торг.
   Славка втиснулся в самую гущу толпы и затерялся в ней. Сжатый со всех сторон, он подвигался вперед с людским потоком и не мог выбраться назад. Сначала его это забавляло и ему даже было приятно плыть, почти не касаясь ногами земли. Потом кто-то больно наступил ему на ногу, кто-то стиснул его так, что он не смог вздохнуть, и он закричал. Но крик его никого не встревожил. Люди, притиснутые к нему вплотную, со злобной насмешкой на него же закричали:
   -- Чего орешь, пацан?.. Куды влез?!
   -- Ой, больно! Пустите! -- ревел Славка. А толпа с руганью и глумлением подталкивала его, тискала и мяла до тех пор, пока он, наконец, не выбрался на просторное место.
   -- По карманам?! -- напоследок толкнул его какой-то бородатый мужчина.
   Славка, всхлипывая, побрел от толпы.
   Его жгла обида, ему было больно. Слезы текли по его щекам. Он не вытирал их. Они застилали ему глаза.
   -- Чего нюнишь, Гога? -- услыхал он тоненький насмешливый голосок. Маленькая фигурка заслонила ему дорогу. Парнишка его же лет в рваном большом пиджаке, измазанный, без шапки, расставил ноги, подбоченился и глумливо заглядывал ему в лицо:
   -- Мамку, Гога, потерял? Соску обронил?!
   -- Я не Гога!.. -- оторопело возразил Славка, перестав плакать. -- Я -- Слава.
   -- Это все равно. Ишь, сопли распустил!.. Били тебя, что ли?!
   Славка сбивчиво рассказал парнишке о своих мытарствах. Парнишка, такой курносый и такой грязный, почему-то ему сразу понравился.
   -- А ты не по карманам стрелял?
   Видя, что Славка его не понимает, парнишка сморщился и засвистал.
   -- Самый форменный ты Гога! -- заключил он. -- Ишь, ботинки какие хорошие... Давай сменяем!
   Испуганный вид Славки привел парнишку в еще более веселое и глумливое настроение. Он вытянул ногу, обутую в рваную, перевязанную галошу, и хвастливо покачал изодранным и грязным носком:
   -- Во!
   -- Мне нельзя!.. -- нелепо и попрежнему испуганно сказал Славка.
   -- Мамка заругает?! А ты ее не бойся!.. Не бойся!..
   Внезапно парнишка переменил тон. Он что-то приметил издали, насторожился и угрожающе шепнул Славке:
   -- Держи, покуда я смоюсь!.. Да обожди меня тута!.. -- и быстро сунул Славке в руку небольшой бумажник, а сам стремительно побежал за угол.
   Не понимая, что он делает, Славка непроизвольно спрятал бумажник в карман и пугливо посмотрел по сторонам. С базара бежала небольшая толпа. Впереди, растрепанная, со сбившейся на бок шляпкой, с искаженным от злости и обиды лицом, неслась полная женщина. Она задыхалась и неистово причала:
   -- Вон сюды! Вон сюды! Граждане, сюды он ушел!.. С деньгами!.. Ах, ловите!..
   Толпа промчалась мимо Славки. Ее крики доносились еще до него из-за угла, когда с противоположной стороны вынырнул парнишка и поманил его за собой.
   Славка безвольно пошел за парнишкой. Проплутав по кривым улицам и переулкам, они остановились где-то в пустынном месте. И здесь парнишка потребовал бумажник. Когда Славка беспрекословно отдал его, парнишка весело присвистнул:
   -- Блатной ты, Гога!.. На вот тебе пай!
   Он извлек из бумажника деньги, пересчитал их и отдал половину Славке. У Славки в руках оказалась куча денег. Он глядел на них, не зная, что делать. Парнишка спрятал свою добычу и пошел. Отойдя от Славки, он крикнул:
   -- Приходи, Гога, на майдан сюда!.. Еще настреляем!.. С Воробьем не пропадешь!..

4

   Первые шальные деньги, происхождения которых он не знал, Славке показались громадным богатством. Он накупил сластей, зачем-то приобрел на "манчжурке", на той части базара, где торговали всяким старым барахлом, заржавленный кинжал в выцветших и вытертых бархатных ножнах. Он почувствовал себя богатым и несколько дней ни с чем не приставал к матери и не интересовался чужим дядей, который сделался новым мужем матери.
   Когда все деньги вышли, Славка снова побрел на базар. Но Воробья он там на этот раз не нашел. Пробродив несколько часов по базару, он уныло вернулся домой. Дома никого не было. На комоде валялись разные безделушки. Среди флаконов, баночек, щеток и шпилек Славка усмотрел бумажник. Бумажник очень походил на тот, который давал ему прятать парнишка. Славка взял бумажник, раскрыл его и увидал там деньги. Тогда, не считая, Славка ухватил пачку бумажек, бросил обратно на комод бумажник и ушел из дома.
   Вечером пропажа денег была обнаружена. Муж Калерии Петровны подозрительно оглядел Славку и грозно надвинулся на него:
   -- Ты взял?
   Славка сжался. У него был виноватый вид. И мать, и муж ее сразу определили виновность Славки. Мужчина схватил Славку за руку и больно дернул ее.
   -- Владимир! -- испуганно вскрикнула мать.
   -- Оставьте! -- огрызнулся мужчина. -- За это надо учить! Он у вас и так бандитом растет! Я его проучу!..
   -- Ах! -- зажала уши Калерия Петровна и выбежала из комнаты...
   Первые побои, которые перенес Славка от чужого дяди, ошеломили его и ожесточили. Он стал глядеть на маминого мужа исподлобья. Он стал чуждаться матери. Он стал чаще пропадать из дому.
   И настал день, когда Славка, встретившись радостно с Воробьем, не вернулся домой ночевать.
   -- Ты не бойся их, -- успокоил его Воробей, узнавший всю подноготную Славки. -- Чорта ли с них!.. А мамкиного хахаля ты напугай!..
   -- Как?
   -- Как хочешь. Можно перышком...
   Воробей разъяснил недоумевающему Славке, что это такое "перышко" и как можно "напутать" маминого хахаля. Славке стало страшно. Од понял, что парнишка говорит что-то очень нехорошее. Он надулся и слегка отодвинулся от Воробья.
   -- Эх, Гога ты, Гога! -- презрительно фыркнул Воробей.
   Пришел Славка домой сконфуженный и с тревогой в груди. Мать встретила его с плаксивыми упреками. На мгновенье Славка почувствовал какую-то нежность и признательность к матери, но вмешался мамин муж и спугнул теплые чувства мальчика. Мамин муж схватил Славку за шиворот и грубо закричал на него:
   -- Где шлялся? Где пропадал?
   Славке было больно. Он пытался вырваться из сильных и цепких рук. Но руки эта держали его крепко.
   -- Где шлялся, мерзавец?! -- повторил мамин муж и шлепнул широкой и жесткой ладонью Славку по лицу.
   Калерия Петровна охнула и всплеснула руками.
   -- Владимир!.. Владимир Иннокентьевич, оставьте ребенка!.. Оставьте!
   -- Убирайтесь прочь отсюда! -- свирепо огрызнулся на нее Владимир Иннокентьевич. -- Не мешайте мне исправлять этого хулигана!
   Славка был жестоко избит. Мать послушалась мужа и ушла. Владимир Иннокентьевич, отшвырнув от себя избитого Славку, закурил и улегся из постели. Оттуда он устало заявил:
   -- Я из тебя, мерзавец, человека сделаю!.. Ты у меня шелковым станешь!..
   Но Славка шелковым не стал. Назавтра он выждал время, когда и мать и Владимир Иннокентьевич вышли из дому, перерыл все на комоде и в ящиках комода, нашел там немного денег, забрал из буфета хлеба и остатки соленой рыбы, связал это вместе с кое-каким детским, пустяковым скарбом своим в узелок и покинул родительский кров. Но прежде чем окончательно уйти, он снял с вешалки новый, праздничный пиджак Владимира Иннокентьевича и с наслаждением изрезал его большими ножницами. Резал и зло ухмылялся. А по щекам текли слезы...
   Так Славка ушел из дому, от матери, от маминого мужа, от побоев.
   Ушел на улицу. Разыскал Воробья. Воробей весело и озорно присвистнул, прослушав рассказ Славки о его приключениях, одобрил изрезанный пиджак, пожалел, что Славка не захватил с собою из дому хорошего "барахла" и утешил:
   -- Ты не нюнь, Гога!.. Со мной не пропадешь!..
   И так самоуверен был он в это мгновенье, такой солидностью веяло от его коренастой фигурки, так лукаво и плутовски светились серые глаза на грязном лице, что Славка поверил и перестал плакать...

5

   Славка с легким грузом своих ребячьих лет пустился в самостоятельную жизнь в тот год, когда далеко, под Москвою, в тихих Горках угасал человек. Но Славка ничего не знал ни о Москве, ни о Горках, ни о великом человеке. Славка был слишком мал и глуп и большой мир был еще для него неизвестен.
   И вот Славка пустился в жизнь.
   Его поводырем и наставником стал Воробей, курносенький, бойкий, весь измазанный грязью и копотью паренек. Воробей властно, как взрослый, ухватился за Славку и предупредил его:
   -- Ты, Гога, не робей! Будешь хныкать да сопли распускать, брошу тебя... Мы к теплому морю с тобой уедем! Мы города разные увидим!.. Хорошо!..
   Славка поддался. Домой он решил не возвращаться. А бродить по улицам, ничего не делать, питаться всякими вкусными вещами, которые изредка перепадали им, было неплохо. Только одно огорчило Славку:
   -- Меня не Гога зовут. Я -- Слава. Почему ты меня так называешь?
   -- Ладно! -- снизошел Воробей. -- Вот ребята поглядят на тебя и кличку тебе новую дадим!..
   Позже ребята, с которыми Воробей свел Славку, издевались и, хохоча, назвали его:
   -- Кислый!..
   С этой кличкой Славка и побрел, уносимый чужой волей и чужими желаниями, по городам и дорогам необъятной страны.
   Он изведал голод и холод, он испытал побои и ругань, он научился лгать и воровать. Познал Славка и угольные ящики, и котлы для варки асфальта, и поездил на буферах и под вагонами. Не раз Славка был на волосок от смерти. Не раз Славку ловили в облаве. Не раз бегал Славка из приютов и детских домов. Его ясные и приветливые до того времени глаза приобрели злое выражение, он научился никому ни в чем не верить. Его голос стал хриплым. Он привык сквернословить и умел не давать спуску обидчикам.
   Он привык встречать косые и недоверчивые взгляды и слышать презрительное: "Беспризорник!".
   И он озлоблялся и черствел. Из него вытравлялось все детское.
   Скоро он ничем не отличался от Воробья и его компании...

Глава II

1

   Высокий человек, зябко кутавшийся в ватное пальто, и засунув руки глубоко в карманы, стоял возле громадного плаката, на котором было написано:

ЛЕНИН УМЕР

   Рядом с человеком толпились молчаливые люди. И у всех были бледные и омраченные лица. Все молчали. Только изредка кто-нибудь сдержанно вдыхал.
   Человек поежился, оглядел толпу и пошел прочь. Но куда бы ни уходил он от плаката, везде встречал он скорбь, везде видел он опаленных горем людей.
   Он ускорил шаг. Мороз крепчал. Снег под ногами скрипел и взвизгивал. На углах извозчики жгли костры. Прохожие шли заиндевелые, озябшие. Человек шел по улицам, сворачивая в переулки. Он дошел до какого-то дома, уверенно прошел ворота, поднялся по загаженной, залитой помоями лестнице и, не постучавшись, вошел в дом.
   Навстречу ему вышел незнакомый мужчина.
   -- А Калерия Петровна где же? -- простуженным голосом спросил вошедший.
   Незнакомый мужчина оглядел посетителя и прищурил левый глаз:
   -- А вам, собственно, зачем же Калерия Петровна понадобилась?
   -- Как зачем? -- вспыхнул вошедший. -- Я ее муж...
   -- А-а!.. -- протянул незнакомый мужчина. -- Вот в чем дело. Вы, стало быть, бывший муж Калерии Петровны?
   -- To-есть, как это бывший?
   -- Очень просто! Настоящий муж -- это я! Всего и делов...
   -- Интересно! -- нервно засмеялся вошедший и стал расстегивать пальто. Руки его слегка дрожали. -- Интересно! Значит, место занято? Рановато! Рановато!.. А Славка где?
   Незнакомый мужчина слегка смутился.
   -- Вот что! -- на что-то решившись, сказал он быстро. -- Вы раздевайтесь, проходите. Надо вам, я вижу, согреться...
   -- А где же, все-таки, Славка? -- повторил Синельников, раздеваясь и вешая пальто на гвоздь.
   -- Проходите! -- как бы не слыша вопроса, суетился незнакомый мужчина. -- Скоро и Калерия придет! Она на базаре... Кой-что, видите ли, продавать унесла...
   Они прошли из крохотной передней в комнату. Синельников оглянул комнату. Все в ней было почти так же, как он оставил около года назад. Только вместо прежней простой кровати стояла двухспальная никеллированная, видимо, купленная на толкучке. Синельников усмехнулся.
   -- Пока-что, будем знакомы! -- сказал хозяин. -- Меня зовут Владимир Иннокентьевич. Фамилия -- Огурцов.
   -- Мою фамилию вам называть не нужно, -- ехидно рассмеялся Синельников. -- Знаете, поди. А имя, отчество, на всякий случай, Александр Викторович...
   -- Распрекрасно! Да вы присядьте!..
   Когда Синельников сел к столу и положил на него локти, Огурцов, слегка кашлянув, примирительно проговорил:
   -- Собственно говоря, врагами нам с вами быть не из-за чего! Ей-богу! Поймите сами: вы уехали, исчезли, как-то один раз написали в том смысле, что, мол, не жди и тому подобное. А Калерия -- женщина молодая, беззащитная, ну и...
   -- А Славка?
   Огурцов смущенно засопел.
   -- Мальчишка испорченный!.. О нем и жалеть не надо...
   -- Умер?
   -- Что вы?! Нет, конечно. Просто убежал и теперь где-нибудь беспризорничает...
   -- Вот оно что, -- забарабанил Синельников пальцами по столу и угрюмо засопел.
   В это время в передней послышался шум.
   -- Вот и Калерия! -- обрадовался Огурцов. -- Калерия! Сюрприз!
   Калерия Петровна появилась в дверях с сумкой, с какими-то тючочками. Завидев Синельникова, она выронила один тючок на пол и вскрикнула:
   -- Ой!..
   -- Да ты ничего! Не беспокойся! -- кинулся к ней Огурцов. -- Ты ничего...
   Синельников не поднялся ей навстречу. Он хмуро и неотрывно глядел на нее и зло кривил губы.
   -- Ребенка-то вы могли бы уберечь, сударыня! -- угрожающе сказал он.
   -- Ах, Саша!.. Ах, Александр Викторович!.. Что же я могла поделать?!
   -- Действительно! -- подхватил Огурцов, беспокойно поглядывая на Синельникова. -- Что же можно было поделать? Времена такие! Если бы вы... не отлучились, так и при вас это случилось бы. Верьте слову.
   Синельников в упор посмотрел на Огурцова. Тот не смутился.
   -- Вот что! -- вспыхнул внезапно и весь зажегся оживлением Огурцов. -- Вот что, Александр Викторович! Давайте-ка мы чего-нибудь закусим. У тебя найдется, Калерия?
   -- Есть, есть! -- обрадовалась Калерия Петровна.
   Синельников сухо рассмеялся:
   -- Это что же, вроде мировой? А?
   -- Ну, скажите лучше: для закрепления знакомства! Повторяю, врагами нам быть нет никакой основательной причины...
   -- Я с Калерией прожил без малого десять лет... -- вставая из-за стола, с горечью признался Синельников. -- Радоваться мне ее новой жизни причины нет. А кроме того и Славка... Мальчишку не уберегли... Одним словом, безобразие!..
   Синельников стал нервно ходить по комнате. Огурцов следил за ним настороженным взглядом.
   -- Курить у вас есть что? -- резко остановится Синельников. Огурцов быстро поднялся на ноги.
   -- Представьте, какая удача! -- угодливо улыбнулся он, направляясь к комоду. -- Имеется недурной табак. Харбинский, фирмы Лопато... Вот, курите!..
   Он подал Синельникову пачку табаку, разыскал спички, пододвинул пепельницу. Синельников, кроша на стол табак, скрутил толстую папиросу и жадно закурил. Закурив, он уселся на старое место. Несколько минут оба молчали. И когда Калерия Петровна появилась с тарелками и стала накрывать на стол, а Огурцов достал из какого-то потайника бутылку водки, Синельников, быстро охватив все это внимательным взглядом, уже не отказывался от приглашения пожаловать к столу.
   Наливая первую рюмку, Огурцов широко улыбнулся:
   -- Давайте за наше хорошее знакомство!
   Синельников поднял свою рюмку и скривил зло губы.
   -- Можно и за это.
   Огурцов любезно ухмыльнулся.

2

   Несколько раз после этого Синельников наведывался к своей бывшей жене. И каждый раз он становится все мягче и добродушней. Но чем приветливей и обходительней казался он, тем испуганней делалось лицо Калерии Петровны, и она облегченно вздыхала, когда двери закрывались за Синельниковым.
   Однажды он пришел в отсутствие Огурцова. Узнав, что последнего нет дома, он явно обрадовался.
   -- Это прекрасно, что ты одна! -- прямо заявил он Калерии Петровне.
   -- Владимир Иннокентьевич скоро придет... -- неуверенно сообщила Калерия Петровна.
   -- Ну, мне времени хватит! -- расхохотался Синельников. -- Я в каких-нибудь пять минут... Что он у тебя за тип? Спекулянт, как это нынче называется, или просто вор? А?
   -- Александр Викторович!.. -- обиженно начала женщина, но Синельников остановил ее:
   -- Со мной тебе нечего церемониться... Кажется, люди свои!.. А я вижу сразу птицу по полету. Цена твоему Володеньке грошовая! Да ладно! Не в нем дело... Сказки, ты с ним надолго? Прочно?
   Калерия Петровна сжалась.
   -- Я не понимаю этого вопроса... -- тихо уронила она.
   -- Что ж тут непонятного? Я ясно спрашиваю: эта связь у вас прочная или так, на некоторое время?
   -- Мы с Владимиром Иннокентьевичем живем как настоящие муж и жена... -- тверже оказала Калерия Петровна. -- Я от него уходить не собираюсь.
   -- А он?
   -- Мне кажется, что он тоже...
   -- Та-ак, -- Синельников потер ладонью плохо выбритую щеку. -- Кстати, где у тебя этот харбинский табачок? Угости, очень курить хочется!
   Калерия Петровна суетливо порылась в комоде и достала табак.
   -- Табак неплохой, -- удовлетворенно заметил Синельников, делая первую затяжку и нагоняя на себя ладонью ароматный дым. -- В самом деле, неплохой... Ну-с, значит, ты в прочности связи уверена? Это недурно. Это я одобряю... Знаешь, ты мне можешь оказать услугу!
   Калерия Петровна пугливо насторожилась.
   -- Ты не бойся! -- усмехнулся Синельников. -- Большой жертвы я от тебя не потребую. Дело всего-навсего в легоньком, так оказать, товарообмене. Ты мне должна на время... заметь: на время!.. достать некоторые документы твоего Володеньки, а я за это даю тебе вечное прощение и тому подобное... Понимаешь?
   -- Мне непонятно... -- бледнея и облизывая сразу пересохшие губы, почти шопотом сказала Калерия Петровна. -- Мне непонятно... в чем дело?.. зачем?..
   -- Тут понимать много нечего. Я уезжаю... Далеко. У меня не все бумажки в порядке... Кой-какие документики твоего Володеньки могут меня выручить. К нему обращаться я не стану, да он вовсе и не должен знать об этой комбинации... А документы через пару недель будут тебе возвращены в полной исправности... Ну?
   Видя, что Калерия Петровна молчит в напуганном раздумьи, Синельников наклонился к ней и глухо произнес:
   -- Ну, а если дело идет о спасении моей жизни? А? О спасении жизни?..
   Калерия Петровна вздрогнула и слегка отшатнулась от Синельникова. Потом вздохнула. И шопотом:
   -- Я не знаю... Как же это?..
   -- Очень просто!.. Ни ему, ни тебе от этого никакого ущерба не будет. А я выплыву!.. О, мне только бы выбраться теперь отсюда!
   Он наклонился над Калерией Петровной:
   -- Поможешь? Да?
   Калерия Петровна закрыла лицо руками.
   -- Ты мне был когда-то дорог... -- шопотом призналась она. -- Я тебе за многое благодарна, Саша... Я постараюсь...

3

   Годы текли для Калерии Петровны все утомительней и тягостней. Сначала жизнь не казалась ей плохой. Она носила изредка на толкучку, на "манчжурку" кой-какой скарб, и они этим неплохо кормились. Но когда барахлишко, как выражался Огурцов, сгорело, стало туго. Огурцов устроился на какую-то работу. И сразу же после этого он стал относиться к Калерии Петровне как-то свысока и пренебрежительно. И женщина порою, в отсутствии мужа, подбегала к зеркалу и рассматривала свое лицо. И видела: вокруг глаз, как паутинки, намечались морщины, шея отяжелела, кожа стала грубоватой, потускнел прежний легкий и нежный румянец. Подкрадывалось предчувствие, предвестие старости. Только глаза еще хранили очаровывающую томность и могли еще манить.
   Калерия Петровна вздыхала, заламывала руки. А то кидалась к комоду, где хранились скляночки, флаконы, банки, -- начинала притираться, мазаться всякими пахучими мазями, пудрилась, красилась. И потом встречала Огурцова кокетливая, благоуханная, задорная. Тот оглядывал ее и насмешливо щурил глаза.
   О Славке Калерия Петровна вспоминала часто. Но вспоминала как-то мимоходом, вскользь, неглубоко. Эти воспоминания о сыне обострялись в ней в те мгновенья, когда она встречала на улице, на базаре беспризорников, когда чья-нибудь грязная ручонка зацепляла ее сумку, или когда ребячий голос произносил матершинную брань. Тогда Калерия Петровна обжигалась тоскою, приходила домой, бросалась на кровать, зарывала голову в подушки и плакала навзрыд.
   Года через два после того, как Славка убежал из дому, Калерия Петровна, в один из приступов мимолетной тоски по мальчику, натолкнулась на цыганку-гадалку. Она затащила ее к себе, усадила возле себя и приказала:
   -- Погадай о потере!..
   Цыганка обежала пытливым, бегающим взглядом комнату, вгляделась в Калерию Петровну и заявила:
   -- Коли, голубушка моя, потеря твоя золотая, клади на эту руку золотую вещь, коли серебряная, клади серебро!..
   Калерия Петровна тоскливо затрясла головой:
   -- Ни серебряная, ни золотая!
   -- Ага! -- сообразила цыганка и широко улыбнулась. -- Об любви воздыхаешь, красавица!.. Об человеке!.. Я и про человека погадаю, про него всю правду скажу... Кажи ручку золотую свою, распрекрасную. Кажи!..
   И, уцепив грязной, морщинистой рукою наманикюренные пальцы Калерии Петровны, она стала болтать скороговоркой всякий вздор. А Калерия Петровна жадно слушала ее и старалась отыскать в этом потоке слов какую-то правду, какую-то надежду.
   Цыганка ушла. У Калерии Петровны рассеялась ее тоска по Славке. Калерия Петровна вернулась к действительности, к заботам о сегодняшнем дне, к страху о приближающемся увядании, к опасениям, что Огурцов может ее бросить.
   Еще реже, чем о Славке, Калерия Петровна вспоминала об Александре Викторовиче. А когда вспоминала, то ощущала безотчетный страх. Казалось бы, что бояться ей нечего. Вот ведь поступил с ней тогда Синельников, по ее мнению, благородно: вернул документы Владимира Иннокентьевича, так-что тот никогда и не узнал, что они сослужили кому-то неведомую службу. Но страх этот гнездился в ее сердце. И оттого она старалась гнать от себя воспоминания о первом муже...
   Годы текли для Калерии Петровны, между тем, утомительно и тягостно.
   Жизнь кругом развертывалась непонятная и странная. Эта жизнь была настолько странной на взгляд Калерии Петровны, что однажды и Огурцов, Владимир Иннокентьевич, второй ее муж, заговорил как-то по-новому.
   Он вернулся с работы возбужденный и с новым блеском в глазах.
   -- Дают командировку! -- заявил он. -- Поеду месяца на полтора в глушь, в тайгу... Начинают меня, понимаешь, ценить!.. Ты не беспокойся!
   У Калерии Петровны оборвалось сердце. "Убежит! Бросит!" -- уколола ее мгновенная догадка.
   Но, как будто подслушав ее тревогу, Огурцов возбужденно продолжал:
   -- Вернусь, обещали интересную работу дать. На строительстве... Теперь такое развешивается, прямо сказка волшебная!..
   Огурцов уехал в командировку радостный и на прощанье нежно, как уже давно этого не делал, обнял жену:
   -- Не скучай! Через полтора месяца буду дома.
   Полтора месяца Калерия Петровна тревожно поджидала Владимира Иннокентьевича. Полтора месяца недоумевала она, что же это случилось с Огурцовым, что он по-новому стал относиться к окружающему? Разве не он это часто брюзжал на все, что делалось в стране? Разве это не он часто предсказывал, что "они" сломают себе шею?.. Откуда появилась возбужденность, энергия, даже радость, с которой Владимир Иннокентьевич говорил перед отъездом о своей работе, о том, что его оценили? Откуда?
   Огурцов проездил больше двух месяцев. Просроченные им дни Калерия Петровна плакала: она была окончательно убеждена, что муж ее бросил. Не верила она его телеграммам, объяснявшим задержку какими-то уважительными причинами. Но Огурцов вернулся и радость Калерии Петровны была безгранична.
   А через неделю после того, как Владимир Иннокентьевич вернулся, он пришел со службы опять возбужденный и радостный, как тогда, перед поездкой, и сообщил:
   -- Ну, Калерия, будем собираться в дорогу. Посылают на новое место. Уедем почти на самую границу, на восток...
   Через месяц Калерия Петровна, зараженная возбуждением мужа, помолодевшая, главным образом, от сознания, что Владимир Иннокентьевич не бросил ее, а, наоборот, берет с собою в этакую глушь, усаживалась с узлами и чемоданами в поезд дальнего следования...

4

   Два раза подбирали Славку, "Кислого", на улице, устраивали в детдом, обмывали, одевали, начинали приучать к чистой, к настоящей жизни, и два раза убегал он от этой жизни -- снова на улицу, к воле, к приятелям.
   В какой-то год Славка потерял Воробья. Воробей неловко устроился под вагоном, уснул, попал под колеса и погиб. Славка ехал с тем же поездом. Славка видел изуродованные останки Воробья на окровавленных рельсах. И он тогда впервые заплакал не от физической боли, не от голода или холода, а от острой тоски. Убежав от кровавой массы, которую явил собою шустрый, лукавый и смешливый Воробей, Славка долго бродил в одиночестве. И вот в это-то время он прибрел к родным местам и его потянуло взглянуть на мать.
   Матери Славка на старой квартире не нашел. И, не узнав, куда она уехала, он опять вернулся на прежнюю дорогу. Опять отправился в свою беспокойную жизнь.
   Осенью двадцать восьмого года Славка, "Кислый", свалился в жестокой болезни. Его подобрали полумертвым и положили в больницу.
   Тогда он уже был тонким, гибким подростком, на бледном лице (не сразу в больничной ванне удалось смыть многолетнюю грязь с этого лица!) лихорадочно сияли серые глаза. И в моменты короткого сознания в этих глазах вспыхивала затравленность и оживала злоба. Он бредил. В бреду он поминал Воробья, мать, изрезанный пиджак отчима. В бреду он порывался соскочить с койки и бежать. Но сильные руки удерживали его, он впадал в беспамятство, затихал и порою тихо стонал.
   В больнице Славка пролежал несколько месяцев. Прошла осень, прошла зима. Заалели весенние зори. В широкие и высокие больничные окна ворвалось молодое солнце. Славка пришел в себя. Славка оглянулся. Его испугало белое сверкание больничных стен. Он поразился невероятной чистоте, которая лежала на всем вокруг него. Ему страшна стала тишина, наполнявшая просторную палату.
   -- Как тебя звать? -- спросила женщина в белом, наклоняясь над ним.
   Славка зажмурил глаза. Опять, значит, что-то вроде допроса. Знает он эти вопросы: "Как звать, кто родители? где? откуда?" Он открыл глаза и с ненавистью сказал:
   -- Убирайся...
   Грязная ругань отшатнула женщину. Она выпрямилась и молча отошла от Славкиной койки.
   А он пугливо и затравленно поглядел ей вслед и стал ждать, что придет кто-нибудь и станет с ним расправляться. Но никто не пришел. Никто не стал с ним расправляться. И в назначенное время ему принесли обед, потом дали лекарство. Потом поставили ему на столик в вазочке несколько веток сирени.
   Цветы поразили Славку. Он не подал виду, что они растрогали его. Но, выждав минуту, когда никого не было поблизости, он высвободил руки из-под одеяла и дотронулся до нежных и упругих лепестков. И заодно заметил он свою руку: иссохшую, полупрозрачную, но чистую...
   Люди, которые окружали Славку в больнице, относились к нему просто и совсем так, как они обращались к другим, к каждому человеку. Но женщина в белом, та самая, которую Славка матерно изругал, вела себя с ним как-то очень, по его мнению, странно. Она была с ним сурова и вместе с тем он чувствовал на каждом шагу ее нежность.
   Однажды во время ее ночного дежурства Славка, проснувшись в полночь, увидел ее сидящей возле его койки. Она тихо и ласково гладила его плечо и приговаривала:
   -- Маленький ты мой!.. Бедненький!..
   Славка, считавший себя в свои пятнадцать лет совсем взрослым мужчиной, вдруг ослаб от этих нежных и непривычных слов. Он глубоко вздохнул и круто повернулся к женщине. Та убрала руку и почти виновато прошептала:
   -- Тебе что-то плохое снилось, мальчик... Ты стонал во сне...
   Небольшая электрическая лампочка рассеивала приятный слабый свет. Славка разглядел на лице женщины морщины, седую прядь, выбившуюся из-под белой косынки. Он успел разглядеть белую морщинистую руку. Он еще раз беспричинно вздохнул.
   -- Тебе снятся плохие сны... -- повторила женщина. -- Ты тяжело жил... Вот поправишься, отдохнешь...
   В эту ночь Славка, неожиданно для самого себя, рассказал женщине в белом о многом, что пало на его слабые плечи. Он рассказывал, а мгновеньями пугался, пытался замолчать, замкнуться. Но женщина смотрела на него грустными глазами и тихонько притрагивалась к его плечу:
   -- Говори, говори, голубчик!..
   И он говорил...
   Утром в широкие и высокие окна ворвались ликующие лучи весеннего солнца. Утром Славке стало стыдно ночного. Он отвернулся к стене, хотел изругаться, но не смог...

Глава III

1

   Мир велик и затеряться в нем человеку очень легко.
   Славка не затерялся в нем потому, что страна, по которой проходил он, выпестовывала людей и умела смягчать самые ожесточенные и самые черствые сердца.
   Не сразу стало мягким сердце Славки, не сразу согрелся он в новой обстановке, не сразу привык к новой жизни. Бывали дни, когда Славка уже совсем укладывался, чтобы бежать от работы, от учебы, на которую его пристроили. Бывали дни, когда Славка тянулся к вещам и ценностям, ему не принадлежавшим. Бывали минуты, когда Славка тосковал о вольной жизни, о путешествиях зайцем в поездах и на пароходах. Но дни эти и минуты проходили. Откуда-то приливали силы, помогавшие бороться с соблазнами прошлой жизни и прошлых привычек.
   И Славка оставался возле своего верстака, рядом с товарищами. Рядом с новыми товарищами. Славка оставался с людьми, которые раскрывали перед ним новый мир.
   Первым таким человеком была та женщина в белом. Старая и, повидимому, много страдавшая на своем веку женщина в белой косынке. Она первая отогрела Славку и немного примирила с "чистыми", честными людьми. Она же свела его с хмурым, но таящим в себе неисчерпаемую нежность к человеку, Прохором Пятихатным.
   Прохор Пятихатный приучил Славку к работе, заразил его своей жадностью созидания. Через этого старого слесаря, старого большевика и старого бобыля, Славка приобрел новых товарищей. Прохор Пятихатный был первым человеком, который порадовался успехам Славки и в учебе и в работе. Порадовался от души.
   -- Эту штучку, Синельников, ты обточил замечательно! -- сказал он однажды насторожившемуся Славке, беря с его станка только-что сделанную деталь. -- По совести скажу: работа настоящая!..
   По настоянию Прохора Пятихатного Славка стал разыскивать мать. Но разыскать ее не удалось. Об отце Славка говорил неохотно. Но Прохору Пятихатному он однажды рассказал все, что сам знал об Александре Викторовиче Синельникове.
   -- Офицер... -- раздумчиво протянул Прохор Пятихатный, впервые услыхав рассказ Славки про отца. -- Если без вести где-то запропастился, так не иначе, как, притаившись где-нибудь, гадит нам...
   В январе тысяча девятьсот тридцать четвертого года Славка вместе со своим коллективом был на траурном собрании, посвященном десятилетию со дня смерти Ленина.
   Славка уже вытянулся в двадцатилетнего юношу. Он был высок, строен. У него были чарующие глаза матери. Он уже тщательно сбривал первый пушок на губах и подбородке.
   Славка, внимательно слушая доклад о Ленине, вспомнил тот морозный январский день, в первый год своих былых скитаний, когда весь город был охвачен скорбью, и только он и его приятель Воробей и другие ребятишки из их компании весело и озорно шныряли по улицам. Славка поежился. Ему показалось, что соседи подслушали его воспоминания и вот-вот поразят его своим презрением...
   Осенью следующего года Прохор Пятихатный пошел проводить Славку на призывной пункт в Красную армию.
   Когда Славка вышел из комнаты, где заседала приемная комиссия, сияющий и слегка смущенный, Прохор Пятихатный ухватил его за рукав, потянул к себе и, неуклюже тыкнув щетинистыми усами в щеку, поздравил:
   -- Ну, желаю тебе, Владислав... Не подгадь...
   -- Не подгажу! -- вспыхнул Славка, обжигаясь этой лаской. -- Честное слово, Прохор Ильич, не подгажу...
   И Славка пошел в Красную армию...

2

   Прохор Пятихатный умер в ту же зиму, как ушел Славка в Красную армию.
   Старик прохворал недолго и умер легко. Пред смертью он успел полюбоваться на Славку, на котором ловко сидела красноармейская форма и который впервые надел комсомольский значок.
   Славка, а ныне Владислав, тяжело перенес смерть старика, заменившего ему родного отца. На мгновенье юноша почувствовал себя снова одиноким и обездоленным. Но было это только на самое короткое мгновенье. Кругом были товарищи, была дружная семья бойцов, была новая и ответственная учеба и работа. Владислав поклонился могиле крепкого друга своего и отправился туда, куда послала его армия.
   И попал Владислав в раздольные места, обставленные голыми сопками, в желтобурые приграничные степи, на самый рубеж, по ту сторону которого угнездился, затаив свою злобу и свое коварство, хитрый враг.
   Суровые боевые будни обступил здесь Владислава. Весь день был заполнен работой. А в часы отдыха где-нибудь в ленуголке тихо журчали струны домр и балалаек, или чьи-нибудь голоса выводили знакомую песню.
   Волнистая линия сопок уходила далеко на горизонте. Сопки издали казались покрытыми выцветшим бархатом. Самые дальние были нежно-синими, воздушными, прозрачными. Они были пустынны и безлесны. Только кое-где громоздились неведомо откуда взявшиеся скалы, или неожиданно и странно среди пустынности и безлесья появлялась березовая рощица, затерянная и словно испуганная.
   Там, впереди, протянулась линия границы. И туда, к этой линии выходил Владислав вместе с товарищами в дозоры.
   Владислав, как и остальные бойцы и командиры, знал, что нужно быть осторожным и зорким, что враг способен на всякие подлости. Владислав выходил в дозор на своем участке настороженный, весь подтянутый, готовый к любой неожиданности, к любой опасности.
   Березовые рощицы залегали как-раз почти по линии границы. Эти рощицы могли служить хорошим прикрытием для врага. И на других участках, знал Владислав, они им не раз уже служили.
   Когда Владиславу пришлось выйти в ночной дозор впервые, его охватило странное чувство. Это не была робость, это не была оторопь, а скорее что-то подобное нетерпению: скорее бы случилось то, что должно случиться! Владиславу все казалось, что именно с ним должно произойти нечто необычное. И после того, как он вернулся из дозора, не перетерпев никаких неожиданностей, ему стало и смешно, и стыдно.
   Но поделившись с одним из своих товарищей этими настроениями, Владислав, облегченно рассмеявшись, услыхал, что и с тем это впервые было так же.
   -- Я, -- рассказывал товарищ, -- все ждал, что непременно на меня должен нарваться нарушитель границы... Ни на кого больше, а только на меня! Так, понимаешь, по первости, думают очень многие... Выйдут и ждут, что вот-вот появится какой-нибудь гад оттуда...
   Владислав быстро привык к ночным дежурствам. Он привык медленно прохаживаться по своему участку и чутко прислушиваться к ночным звукам.
   Ночь кругом была наполнена шорохами и неуловимым звучанием. Откуда-то наплывали тонкие писки и посвистывание. Что-то слабо упало. Издалека проносился звук, похожий на стон или на детский плач. Порою внезапно наступала полная и глубокая тишина, и тишина эта была тревожнее и непонятнее, чем все предшествовавшие звуки.
   Владислав вслушивался во все, чем была наполнена ночь, и крепче сжимал винтовку.
   Иногда память приносила ему отрывки прошлого. Вот такая же ночь, наполненная неуловимым рокотанием и шумом. И он, притаившись где-нибудь в полуразрушенном доме или в заброшенном киоске, прислушивается к сонному городу, обступившему его со всех сторон и предостерегающему его. От этих воспоминаний Владиславу становилось тоскливо и больно. Он стряхивал их с себя и старался слушать и ощущать действительность. И когда снова ощущал он себя на посту, в дозоре, окруженным тревожной ночью, когда возвращался к сознанию, что он охраняет границы государства, что ему вручили почетную и ответственную обязанность и что от прошлого ничего не осталось, -- в его груди разливалось горячее чувство гордости и благодарности...
   Суровые боевые будни не томили и не были тягостны. Порою Владислав писал письма товарищам, оставшимся на учебе и на производстве. Он описывал им суровую, но необычную красоту окружающей его природы. Рассказывал о новых своих товарищах, о выездах на охоту, о разных мелочах своей новой жизни. Порою он получал ответ. Товарищи, в свою очередь, писали ему о том, что случилось в его отсутствии, о работе, о развлечениях. О девушках.
   В жизни Владислава еще не было девушки. Еще не было любви. Там, в тех прошлых скитаниях, он знал девчонок таких же, как и он, грязных и заброшенных, так же, как и он, сквернословивших и пивших иногда водку. Там он слишком рано познал то, что познается значительно позже и что не дало ему никакой радости.
   О девушке тайно и как-то опасливо мечтал теперь Владислав. Вот о такой, какие встретились ему в последние три-четыре года его жизни. О светлой, веселой, о хорошем товарище, не помышляющей о "глупостях", не позволяющей вольностей и грубых шуток. О такой, какие встречаются на производстве, в школе, в комсомоле. И о такой, про каких читал он в книгах.
   За последнее время Владислав понял вкус хорошей книги. Он стал читать много и с жадностью. Он сделался приятелем библиотекарей и получал от них те книги, о которых кругом отзывались с похвалой. И здесь, на границе, Владислав продолжал с жадностью поглощать книжку за книжкой.
   Его влекли к себе стихи. Одно время он с мучительным и радостным изумлением прочитал стихи Есенина. На мгновенье почуял он в них что-то родное, но одновременно и что-то от прежней беспризорной своей жизни. Он услыхал отзывы об Есенине. Вдумался и понял, что есть что-то больное и ненужное во многих стихах этого поэта.
   Здесь, на границе, не угашая своей жадности к книге, Владислав прочел "Евгения Онегина".
   Стихи Пушкина так поразили Владислава, что он многие из них заучил наизусть. И он принимался порою читать их товарищам, зажигаясь радостью и восторгом:
   -- Как здорово! Слушайте, ребята, как хорошо!
   Многие слушали внимательно. Некоторые, огорчая Владислава, оставались равнодушны.
   -- Вы поймите, как хорошо! -- приставал к таким Владислав. -- Это прямо замечательно!..
   Как о величайшем своем открытии, Владислав написал товарищам о Пушкине. Он даже переписал аккуратно некоторые места из "Евгения Онегина":
   
   Гонимы вешними лучами,
   С окрестных гор уже снега
   Сбежали мутными ручьями
   На потопленные луга.
   Улыбкой ясною природа
   Сквозь сон встречает утро года;
   Синея блещут небеса;
   Еще прозрачные, леса
   Как будто пухом зеленеют.
   Пчела за данью полевой
   Летит из кельи восковой.
   Долины сохнут и пестреют;
   Стада шумят и соловей
   Уж пел в безмолвии ночей.
   
   А сопки и степь кругом покрывались бурым осенним покровом. И ветер приносил терпкие, сладковатые ароматы вянущих трав. И ночи становились темнее. И ночные шорохи и гамы делались все более тревожащими и зловещими.

3

   В ближайшем к границе городе шла обычная для тех дней жизнь. Улицы обставлены были строящимися домами. По дорогам носились грузовики и проходили обозы со строительными материалами. Из заводских труб денно и нощно клубились султаны дыма. Шла стройка. Кипела жизнь.
   На новостройке, в большом многоквартирном доме во втором этаже устроилась и крепко обжилась Калерия Петровна.
   Она расплылась, постарела, стала спокойной и уверенной. Огурцов возил ее с места на место и, наконец, обосновался здесь. У Огурцова дела шли хорошо. Он был на хорошем счету у администрации и даже считался активным членом коллектива.
   Уже давно Калерия Петровна забыла о своем прошлом, о первом замужестве, о первом муже. Забыла она и о давнишних своих настроениях, когда все, что окружало ее, казалось неприглядным и когда жива была какая-то надежда на возвращение старого: надежду эту раздувал в ней Александр Викторович, жадно и злобно мечтавший о своих чинах.
   О Славке Калерия Петровна тоже избегала вспоминать. Одно время она, когда ее сожительство с Огурцовым упрочилось и наладилось окончательно, была охвачена жаждой материнства. Но врач, которому она показалась, огорчил ее:
   -- Детей у вас больше не будет... Примиритесь с этой мыслью.
   -- Неужели нельзя как-нибудь подлечиться? Ну, на курорт, что ли?!
   -- Ничего не поможет!
   Калерия Петровна горько оплакала свое бесплодие и с новой силой, но очень ненадолго, затосковала о Славке.
   Огурцов утешил ее:
   -- Знаешь, может быть, и лучше, что он исчез... Ну, погиб он где-нибудь, а что было бы, если бы он выжил? Появился бы однажды форменный бандит!.. Там, у этих беспризорников, прекрасная для этого школа.
   -- А может быть он исправился? -- вспыхивала, зажигалась Калерия Петровна надеждой. -- Вот ведь пишут, что такие направляются в колонии и хорошими, честными людьми оттуда выходят.
   -- Навряд ли... -- качал головой Огурцов.
   На новом месте Калерия Петровна обзавелась знакомствами, стала принимать у себя гостей, ходила сама в гости. Изредка, накануне выходных дней, Огурцов приглашал кого-нибудь из сослуживцев. Налаживалась закуска, ставилась на стол батарея разноцветных бутылок. Звенели рюмки, стучали ножи о тарелки. Гости весело смеялись. Калерия Петровна угощала. Калерия Петровна заводила патефон. Патефон наполнял комнату трескучими и звенящими звуками фокстротов. Было весело. Было неомрачимо весело.
   И когда гости уходили, а за окном лежала глухая ночь и кругом был обычный после гостей беспорядок, Калерия Петровна облегченно вздыхала и самодовольно похвалялась:
   -- Пирог-то, Володя, удачный вышел! Весь поели!..
   В рабочие дни Калерия Петровна возилась по хозяйству, прибиралась, шила. Подходила к зеркалу и горестно вздыхала: ее огорчала полнота и то, что шея стала немножко дряблой, и двойной подбородок, и многое другое. Она вспоминала себя десять-пятнадцать лет назад. Ах, шикарная же она была! Не мало мужчин жадно заглядывались на нее. Хотя и теперь... Ну, да все это прошло!
   В рабочие дни Калерия Петровна допоздна бывала в одиночестве. Никто к ней, кроме редких соседок, забегавших за каким-либо хозяйственным пустяком, не приходил. Кругом бывало тихо и покойно.
   И в тишину и покой одного из таких рабочих дней, в полуденную пору кто-то негромко и неуверенно постучался. Калерия Петровна пошла отворить и встретила у дверей незнакомого человека. Человек извинился, оглядел ее внимательно и пытливо и осведомился:
   -- Простите, вы одна?
   -- Одна! -- недоумевая, что это за посетитель, подтвердила Калерия Петровна.
   -- В таком случае, разрешите войти. Я ненадолго. Всего пару слов.
   Легкая тревога охватила Калерию Петровну. Она ввела посетителя в квартиру, оглянулась, словно ища помощи от кого-то и от чего-то. Хотела спросить, но приведший сам предупредил ее:
   -- Не удивляйтесь. Дело в том, что у меня поручение от вашего бывшего мужа. От Александра Викторовича... Почел неудобным явиться к вам в присутствии теперешнего вашего супруга...
   -- Разве Александр Викторович здесь? -- встрепенулась Калерия Петровна, наливаясь еще большей тревогой.
   -- Нет, нет! -- успокоил ее посетитель. -- Он, собственно говоря, далеко отсюда... Но, может быть, ему представится случай побывать здесь, так он просил меня выяснить... с какими, как говорится, чувствами вы его можете встретить...
   Калерия Петровна густо покраснела. Вздрагивающим голосом она пролепетала:
   -- Я теперь замужем, и не понимаю...
   Посетитель насмешливо оглядел Калерию Петровну, улыбнулся и поднял обе руки, словно отталкивая что-то от себя:
   -- Ах, не в этом смысле! Не в том!.. Александр Викторович и не помышляет разрушать ваше семейное благополучие!.. Видите ли, ему, как вам известно, не всегда удобно появляться всюду. Вот он и надеется на ваше содействие. Как уже однажды это было...
   Калерия Петровна встретила упорный взгляд. Лицо чужого, неожиданно появившегося человека улыбалось, но в глазах была холодность и даже некоторая угроза. Почувствовав эту угрозу, Калерия Петровна беспомощно оглянулась.
   -- Дело, просто говоря, заключается в пустяке. Ну, скажем, появится здесь Александр Викторович и надо дать ему возможность передохнуть в сохранности. А, может быть, как и в тот раз, кой-какими бумажками снабдить. В сущности, плевое для вас дело... А для Александра Викторовича ваше содействие -- в некотором роде, может быть, сохранение жизни...
   У Калерии Петровны от волнения задрожал двойной подбородок. Она что-то поняла. Этот неизвестный является откуда-то с опасным предложением, является затем, чтобы разрушить, может быть, ее налаженную спокойную жизнь. Он приходит от имени Александра Викторовича, когда-то близкого, а теперь совершенно чужого человека. Нет, нет! Она не хочет! Она не повторит той, прежней глупости! Она не согласна.
   Калерия Петровна собрала все свое самообладание и, решительно встречая ждущий, холодный взгляд незнакомца, заявила:
   -- Я ничем, решительно ничем не могу быть полезной Александру Викторовичу... Так и передайте ему, когда увидите его...
   Посетитель пристально поглядел на Калерию Петровну. Он весь подобрался, хотел что-то сказать, но сдержался. И сразу повернулся к дверям.
   -- Значит, я так и передам Александру Викторовичу, -- сказал он, открывая двери.
   Калерия Петровна ничего не ответила ему. Она закрыла за ним дверь, прислушалась к затихавшим шагам и только потом прижала руки к учащенно бившемуся сердцу. И тяжело вздохнула.
   А когда вернулся домой с работы Огурцов, она долго ходила перед ним притихшая и настороженная. Он заметил ее состояние и спросил:
   -- С тобой что?
   -- Ничего! -- ответила она. Но снова тяжело вздохнула.

4

   Пограничники часто бывали в гостях у соседних колхозников.
   Иногда в колхоз выезжали с музыкой и устраивали веселый концерт. Колхозная молодежь весело и радостно встречала красноармейцев. Девушки шли охотно танцовать с ними. Парни пристраивались к певцам. Даже старики не отставали от молодежи. Бородатые деды выползали из своих углов и теснились поближе к веселым и приятным гостям.
   Владислав приохотился к таким редким вылазкам в гости. Раньше он никогда не соприкасался близко с деревней, с колхозом. Он знал крестьян и колхозников только по встречам в городе да по наслышке. И вот, побывав в этом отдаленном колхозе, он с жадностью стал приглядываться к жизни, которая там кипела, и к людям, которые по-новому создавали свой быт.
   В этом колхозе Владиславу показали, между прочим, двух женщин, задержавших в прошлом году диверсанта, перешедшего границу.
   Про случай этот рассказывали просто и скупо. Рассказал муж одной из женщин.
   -- Чего тут толковать. Наши колхозницы не робки. Моя Аксинья не промах. Шли они с Пелагеей Медведевской от заставы. Дело, вишь, было там у них. Ну, идут чин-чином. По дороге никого не предвидится. Дело к вечеру. А к нам от заставы две дороги: одна, которая поближе, от границы вкось загнулась, а дальше которая, так та почти вдоль рубежа идет. Пелагея и уговори мою Аксинью: "пойдем, -- говорит, -- той дорогой, дальней, больно погода хорошая, воздух духовитый, вольготно пройдем и с приятностью..." Аксинья согласилась. Они и пошли почти коло рубежа. Ну, идут... А дальше примечают, бредет себе человек и оглядывается по сторонам. Увидал их, сначала будто в сторону поддаться сноровил, а потом насмелился и к ним: "Как, говорит, гражданочки, мне туды-то, мол, пройти?" Они оглядели его и стало им сумнительно. Человек незнакомый, кто его знает, откуда да зачем в наши края, да еще коло самого рубежу бродит. Моя-то смекнула да незаметно и мигни Пелагее. И говорит тому-то, неизвестному: "А пойдемте, мол, с нами, мы как-раз туды и идем". Они видят, что он местов наших совсем не знает и в путях-дорогах наших ничего не смыслит. И повели его кружным путем да аккуратно к заставе. А он, как только очухался и сообразил штуку-то эту самую, сразу оружье выхватил. Ну, только не успел: тут его пограничники сразу сцапали... А после и дознато было, что перешел он рубеж с лихой мыслью. Сам сознался... наших колхозниц ведьмами обозвал. "Ведьмы вы большевицкие, говорит, живыми вас жечь надо!..".
   В этом году группа пограничников ездила в колхоз помогать колхозникам на уборочных работах. Поехал с другими и Владислав.
   Полевые крестьянские работы были ему непривычны. Сначала он мало чем был полезен колхозникам, и те добродушно посмеивались над ним. Но его быстро научили грести и копнить сено, и он пошел наравне с другими.
   После трудового дня было приятно растянуться на пахучем сене и слушать, как позванивает кровь в ушах и как отходят онемевшие усталые руки. И Владислав закрыл глаза и бездумно отдыхал.
   И снова назойливая память принесла ему тягостные отрывки прошлого: ночевки и отдыхи где-нибудь в грязном, закопченном углу, смрад, вонь, жестокие побои... Владислав потянулся и тихо застонал. Отдыхавший рядом с ним пограничник тронул его за локоть:
   -- Ты что это, Синельников? Захворал?
   -- Нет! -- приподнялся Владислав, виновато улыбаясь. -- Так что-то...
   -- С непривычки, значит...
   Владислав промолчал.
   В колхозе Владислав познакомился с хорошей девушкой. Он сразу заметил ее -- черноглазую, смуглую сибирячку с ослепительно белыми ровными зубами, с густым руном темных волос, среднего роста, ловкую и насмешливую. Когда пограничники завели пляски и стали вызывать девушек на танцы, Владислав не выдержал и подошел к этой девушке.
   -- Пойдем, потанцуем!
   -- А я по-вашему, по-городскому не умею! -- лукаво сверкнула улыбкой девушка.
   -- Давай русскую!
   Баянист-пограничник по просьбе Владислава заиграл русскую. Девушка выждала плясового вызова, постояла, поставив руки на крутые бедра, пока Владислав выбивал перед ней дробь ногами и выделывал разные коленца. А потом выпрямилась, закинула одну руку за голову и поплыла. Ее движения были полны легкости и непринужденности. Она перебирала ногами почти незаметно. И лицо ее стало строгим и проникновенным. Она обошла по кругу, поглядывая манящим взглядом через плечо на Владислава. Она все ускоряла и ускоряла движения. И вот -- она закружилась вокруг Владислава -- легкая и неуловимая. А баян надрывался и захлебывался веселыми переборами, а люди кругом ликовали, хлопали в такт ладошами, вскрикивали радостно и подзадоривали плясунью...
   -- Ты очень хорошо пляшешь... -- взволнованно и убежденно говорил девушке Владислав потом, позже, когда танцы окончились и молодежь сидела в разных углах, тихо переговариваясь и отдыхая. -- Ты замечательно пляшешь!..
   Девушка стыдливо отвернулась от Владислава и уронила:
   -- Смеешься...
   -- Нет, нет! Не смеюсь. Что ты?!
   Через несколько недель они привыкли друг к другу и крепко подружились. И товарищи-пограничники уже стали незлобиво поддразнивать Владислава:
   -- Соскучился, Синельников, по Тане? Тянет тебя в колхоз?..

Глава IV

1

   Осенние ночи стали студеными и холодными.
   В эти ночи в дозоре бывало тревожней обычного. Пора была самая подходящая и удобная для всяких неожиданностей. И приходилось напрягать все внимание, быть начеку и не плоховать.
   За последние дни на границе заметно было что-то подозрительное.
   По командам отдан был приказ быть исключительно бдительными и осторожными.
   Владислав в такие ночи выходил в дозор спокойный и сосредоточенный. Он был уверен в своей силе, в своей зоркости и осторожности. Он был уверен в своих товарищах, в пограничниках, которые стояли здесь, рядом с ним -- вооруженные и готовые грудью защищать рубежи своей родины.
   Возвращаясь на рассвете из дозора, Владислав чувствовал усталость, он ложился на свою койку, перекрывался одеялом и быстро засыпал. А когда просыпался и начинал обычный день с обычной, размеренной работой, то перебирал в памяти все, что было с ним ночью. Вспоминал внезапно раздавшийся треск в березовой рощице, треск, заставивший взять винтовку наизготовку и до боли в глазах вглядываться в ночную осеннюю мглу с ее неуловимыми обманчивыми тенями и смутными звуками. Вспоминал шорох осыпавшейся из-под ног земли. Далекий неясный вскрик какой-то птицы. Трусливую и осторожную перебежку невидимого зверька вот тут, совсем близко...
   Потом трудовой день выветривал все эти воспоминания. Владислав был весел и бодр. И ждал спокойно нового ночного дежурства.
   В выходной день Владислав побывал в колхозе, повидался с Татьяной и провел очень хорошо вечер. Он вернулся на заставу наполненный тихой радостью: ему показалось, что Таня была с ним ласковей и приветливей, чем когда-либо раньше и с кем-либо другим. Ему удалось сказать ей, что она очень хорошая и что он никогда ни с одной девушкой не чувствовал себя так тепло и душевно, как с ней. Татьяна ничего не ответила, но под опущенными ресницами ее он угадал ласковый взор и украдкой погладил ее руку, которую она не отняла от него...
   Ночью Владислав спал плохо. Все ему виделась девушка, к которой он потянулся всем сердцем. Виделись ему ее глаза, ее улыбка. Он слышал ее смех, следил за ловкими и красивыми движениями ее сильного тела... Он долго грезил. Затем спохватился, что завтра ему выходить в наряд, что, значит, надо быть утром свежим и бодрым, и заставил себя уснуть.
   На завтра вечером, заступая на дежурство, Владислав беспечно сказал товарищу, шедшему вместе с ним в наряд:
   -- Эх, хорошие девушки в нашей стране! Наверное, нигде заграницей нет таких!..
   -- Это тебе все твоя Таня мерещится! -- ухмыльнулись товарищи. -- Кроме нее, никого у тебя на свете, поди нет!..
   Ночь была, как и предыдущие, мглистая, сырая и холодная. И, как в прошлые ночи, ничего нельзя было разглядеть в двух-трех шагах от себя. Дул восточный ветер. Он свистел в обнаженных ветвях, он посвистывал разбойничьим посвистом. Он заглушал другие посторонние звуки.
   Владислав медленно продвигался вперед. Ему нужно было обойти свой участок, доглядеть, все ли в порядке, потом вернуться, а затем пройти снова. Вместе с ним шел еще один пограничник. Порою этот второй отставал, приглядывался, прислушивался и шел дальше. Они расходились и сходились снова. Изредка они перебрасывались парою слов. Но больше молчали.
   Так ходили они, чуткие и осторожные, уже часа полтора. Кругом была все та же осенняя, мглистая и неуютная ночь. И ветер посвистывал, обманывая невнятными, посторонними звуками.
   Разойдясь в разные стороны со своим товарищем, Владислав сквозь шум ветра почувствовал какой-то подозрительный звук. Он прислушался, подождал, дождался возвращения товарища и шопотом поделился с ним своими подозрениями. Стали слушать оба. Но все было попрежнему. Попрежнему шумел только ветер да расплывались неуловимые, расплывчатые тени.
   -- Пригрезилось... -- шопотом определил товарищ.
   Владислав не возражал.
   Прошло несколько минут. И вот опять Владиславу послышались звуки, точно кто-то осторожно полз, шурша сожженной пожухлой травою. Владислав притаился. Он не сдвинулся с места, укрытый глубокой тенью. Он замер и весь напрягся, насторожился. Еще несколько минут прошло. Звуки пропали. Но едва только Владислав хотел тронуться с места, как очень близко от него он услыхал, на этот раз уже явственно и отчетливо, осторожный шорох. И впереди, там, где было немного светлее, на склоне пригорка задвигалось что-то темное. Владислав оглянулся, выискивая своего товарища, но того где-то не было. Тогда Владислав неслышно двинулся вперед, наперерез тому черному пятну, в котором он угадал ползущего человека.
   Но, повидимому, двинувшись вперед, Владислав попал тоже на более светлое место, и ползущий человек его заметил. Внезапно с земли поднялась, показавшаяся во мгле гигантской, фигура человека. Человек стремительно кинулся в сторону. Владислав, размахивая винтовкою, прыгнул следом за ним.
   Он выбежал на пригорок и там уже совсем хорошо разглядел убегающего человека.
   -- Стой! -- крикнул Владислав. -- Стой! Стрелять буду!..
   Бегущий приостановился, взмахнул рукою. Хлопнул выстрел. Владислав приложился и тоже выстрелил. На выстрел подоспел товарищ. Они вдвоем бросились в погоню за беглецом. На вершине пригорка тот споткнулся обо что-то и упал. Тут настиг его Владислав, бросился на него, прижал к земле, услышал прерывистое дыхание, яростный возглас: "А, гадина!", почувствовал нестерпимый ожог в левое плечо и потерял сознание.

2

   Владислав пришел в себя на заставе. Тусклое утро просачивалось сквозь оконные стекла лениво и скупо. В комнате еще горел свет.
   -- Ну, вот! Давно бы так! -- сказал знакомый голос.
   Владислав оглянулся и узнал командира. Владислав сделал попытку встать.
   -- Лежите, лежите! Куда вы? -- остановил его командир.
   -- Задержали? -- неуверенно спросил Владислав.
   -- Разумеется, -- улыбнулся командир. -- Вы его не выпускали, пока не подоспела помощь.
   Владислав удовлетворенно вздохнул.
   -- Рана у вас не опасная, -- продолжал командир. -- Но придется полежать спокойненько недельку-другую. И надо слушаться товарища доктора...
   Но через день Владислав не утерпел и встал с постели. Ему показалось, что забинтованное плечо нисколько не мешает ему ходить, и он, никого не спросясь, пошел бродить. И тут ему захотелось посмотреть на того, кого он задержал. Ему захотелось взглянуть в лицо врагу, увидеть его глаза, почувствовать его смятение и злобу. Одним словом, его потянуло увидеть живого врага.
   Он пошел в корпус, где помещалась канцелярия. По дороге он встретил пограничников, которые радостно окружили его и которые сказали ему, что задержанного только-что провели зачем-то в канцелярию. Владислав вырвался от обступивших его товарищей и быстро направился туда.
   В коридоре он на мгновенье нерешительно остановился, но поправил на себе одетую на один рукав шинель и смело раскрыл дверь в кабинет начальника.
   В кабинете были четверо. Начальник сидел за столом. Возле него стоял кто-то из младших командиров. Перед столом, вытянувшись по-военному, застыл человек в штатском. Немного сбоку его находился часовой.
   Владислав понял, что человек в штатском -- это тот, кого он два дня тому назад задержал, и рванулся к нему. Начальник изумленно взглянул на Владислава, нахмурился и недовольно сказал:
   -- Синельников! Вы зачем сюда?
   Человек в штатском быстро оглянулся и дико посмотрел на Владислава. Потом повернулся к начальнику. Затем опять впился странным взглядом во Владислава.
   -- Виноват, товарищ командир! -- вытянулся Владислав и густо покраснел.
   -- Во-первых, -- продолжал строго начальник, -- вам приказано было лежать и не тревожить свою рану. Во-вторых, с каких это пор вы стали нарушать дисциплину? Кто вам разрешил сюда зайти?!
   -- Виноват! -- повторил Владислав и румянец его сменился бледностью.
   Человек в штатском поднес руку к шее и расстегнул воротник рубашки. Казалось, ему внезапно стало трудно дышать. Он открыто разглядывал Владислава и губы его вздрагивали. И когда он увидел, что Владислав собирается повернуться, чтобы выйти из кабинета, он вдруг протянул обе руки и коротко сказал:
   -- Постой!
   Конвоир шагнул к нему и насторожился. Начальник приподнялся из-за стола.
   -- В чем дело? -- спросил он.
   Владислав налился непонятной тревогой. Человек в штатском, тот, которого он задержал и который его ранил, враг, этот человек чем-то тревожил юношу. И Владислав угрюмо и тоскливо вгляделся в его лицо. В этом лице ему показались какие-то знакомые черты.
   -- Что вам нужно? -- вторично спросил начальник. Тогда человек в штатском нервно застегнул воротник рубашки. Застегнул и снова расстегнул.
   -- Этого красноармейца зовут Владислав? Это, действительно, его фамилия -- Синельников? Да? Его вы так назвали?
   -- Вас это не касается! -- сухо отрезал начальник.
   -- Нет, касается! -- крикнул задержанный. -- Очень даже касается!..
   И он резко повернулся к Владиславу и злобно процедил сквозь зубы:
   -- Значит, отца родного, Славка, поймал? Да?
   У Владислава зазвенело в ушах. Раненое плечо налилось внезапной мучительной болью. Губы пересохли. Облизнув пересохшие губы, Владислав повернулся к начальнику и твердо, только на мгновенье голос его дрогнул, сказал:
   -- Товарищ командир! Этого человека я не знаю... и знать не хочу!..
   Человек в штатском, Синельников Александр Викторович, деланно расхохотался.
   -- Змееныш! -- процедил он сквозь зубы.
   -- Увести! -- кинул начальник конвоиру.

3

   Владиславу не прошло безнаказанно то, что он встал с постели раньше показанного времени. У него жестоко разболелось плечо, рана загноилась, поднялась температура. Его уложили в постель. Через день у него открылась горячка.
   И как когда-то давно, в те давние и забытые годы, когда его подобрали на улице грязного и оборванного, он, сжигаемый болезнью, стал громко и дико бредить.
   Бред его был необычен для окружающих.
   Он поминал в бреду Воробья и других товарищей давних лет. Он звал порою мать. Иногда он нежно шептал: "Таня! Танечка!" Порою он начинал петь, и хриплый, слабый голос его звучал неуверенно и вызывал жалость. Один раз он сбросил с себя одеяло и порывался куда-то бежать. При этом он злобно и тоскливо кричал:
   -- Сам ты змея!.. Гад!..
   Он много и жадно пил и когда его охватывал озноб, он, стуча зубами, кого-то молил:
   -- Пустите поближе к огоньку!.. к огоньку, ребята, поближе!
   Однажды он окрепшим голосом запел песню беспризорников.
   В палате было тихо. Шелестели по углам какие-то мягкие невнятные звуки. От хорошо протопленной печки шло нежное и приятное тепло. Пахло лекарствами. И вот тихо и жалостливо раздалось:
   
   Позабыт, позаброшен,
   С молодых юных лет
   Я остался сиротиночка,
   Счастья-доли мне нет...
   
   Песня прозвучала здесь неожиданно и дико. На звуки ее потихоньку, на цыпочках подошли и столпились у дверей палаты больные, которым можно было ходить, сиделки, врач. Люди остановились и замерли. Люди почувствовали, что вот к изголовью больного Владислава прильнуло и остановилось на мгновенье его тяжелое прошлое. Люди боялись перевести дыхание.
   Владислав присел на кровати. Глаза его были куда-то устремлены. Глаза его видели что-то за белыми стенами палаты. По бледным щекам ползли слезинки. Они ползли одна за другой и стекали на напряженную от пения шею.
   
   Позабыт, позаброшен,
   С молодых юных лет...
   
   Врач тихо прошел через палату, остановился возле Владислава и положил ему руку на лоб. Владислав вздрогнул и затих.
   После этого дня Владислав стал медленно поправляться. Он начал реже впадать в забытье. И бред его стал менее тягостным и мучительным. И если он пел в бреду песни, то это были уже иные песни, веселые и задорные.
   Но однажды он снова слегка напугал окружающих. Неожиданно для них он ясно и размеренно стал декламировать:
   
   Еще страшней, еще чуднее:
   Вот рак верхом на пауке,
   Вот череп на гусиной шее
   Вертится в красном колпаке,
   Вот мельница вприсядку пляшет
   И крыльями трещит и машет;
   Лай, хохот, пенье, свист и хлоп,
   Людская молвь и конский топ!
   
   Из присутствующих только врач узнал Пушкина. Узнал и удовлетворенно усмехнулся:
   -- "Евгений Онегин". Классика... Это лучше разных там бредовых явлений... "Мечтам и годам нет возврата"... Побольше льду на голову. Спокойствие. Никаких волнений... Ах! "Я вас люблю любовью брата"... И бром. По чайной ложке...
   Алый огонь разгорался на щеках Владислава. Ледяные компрессы на лоб и бром помогали медленно. Владислав бредил и горел. Таню он в бреду поминал все чаще. Догадливый врач, услыхав это имя, сообразил: "Как, однако, запечатлелся в памяти этого красноармейца "Евгений Онегин"!
   В конце концов, Владислав справился с болезнью. И когда он стал выздоравливать и начал наливаться силою, к нему пустили товарищей, которые очень беспокоились о его здоровье. Посетил его и командир. Владислав смущенно поблагодарил за участие и внимание и к концу посещения, когда командир собрался уходить, тихо спросил:
   -- А как тот ?
   Командир просто и коротко ответил:
   -- Увезли в край...
   Из больницы Владислав вышел в морозный день. Снег похрустывал под ногами Владислава и бодрящий холод ласкал его лицо. Владислав шел медленно и радостно впитывал в себя этот морозный день, и ощущение здоровья, и предстоящие встречи с товарищами. Он шел и взволнованно думал о том, как поедет в колхоз, увидит Таню и скажет ей много-много хороших слов.

4

   Газету принесли поздно, когда Огурцов уже ушел на работу. Калерия Петровна повозилась по хозяйству, вскипятила чай и присела к столу вольготно и безмятежно почаевничать. Газету она стала читать с последней страницы, с объявлений кинотеатров. Вычитав, что снова идет "Чапаев" и повторяется "Петер", она лениво перевернула страницу и стала пробегать заголовки заметок и статей... Не найдя ничего для себя интересного, она хотела отложить газету в сторону, но случайно натолкнулась на заметку о поимке на границе диверсанта. И когда она стала читать эту заметку, газета в ее руках вдруг затрепетала и буквы запрыгали перед глазами. Калерия Петровна прочитала: "Раненый боец погранотряда Владислав Синельников поправляется"...
   Владислав Синельников! -- так ведь это же Славка! Что же это такое? Жив? Красноармеец? И находится где-то совсем близко, вот тут, рядом!..
   Калерия Петровна жадно и испуганно всматривалась в сочетание букв, из которых слагалось имя сына, мальчика, того, кто был потерян, о ком думалось, как о мертвом.
   Значит, жив?! Надо ехать, искать, увидеть! Тут что-то напечатано о болезни: "поправляется"... Его ранили, он подвергался опасности... Надо ехать! Скорее, скорее!
   Неловко отодвинутый стул падает на пол. Калерия Петровна срывает с вешалки шубу, хватает шляпу, начинает торопливо одеваться. Кое-как одевшись, она спохватывается: куда же она поедет? Ведь место-то точно не указано в газете, место, где поправляется живой, найденный Славка!
   Нужно с кем-нибудь поговорить, посоветоваться. Вот тут рядом соседки, знакомые. Калерия Петровна выскакивает в коридор, стучится в соседнюю квартиру.
   -- Вы знаете... -- возбужденно говорит она отворившей дверь соседке, -- вы знаете, у меня сын, Славка мой нашелся!.. Он ранен... Он жив!.. Ах, какая радость! Вы подумайте!..
   Не входя в квартиру, тут, у порога, Калерия Петровна наспех делится своей радостью и бежит дальше. И, пробегая ряд закрытых дверей, вспоминает о муже, об Огурцове, о Владимире Иннокентьевиче. Вспоминает -- и тускнеет. Ах, ведь, по совести говоря, из-за Владимира Иннокентьевича Славка тогда убежал из дому. Из-за него. Будет ли рад Владимир Иннокентьевич, что Славка сыскался?
   Калерия Петровна сжимается и медленно возвращается к себе в квартиру. Возбуждение сразу улеглось. Стало больно и чего-то страшно. Не раздеваясь, Калерия Петровна садится в передней на ящик и начинает плакать.
   Ах! Она была очень плохой матерью. Разве Славка может отнестись теперь к ней с теплом, как сын? Конечно, нет! Разве не она вместе с Владимиром Иннокентьевичем оттолкнула от себя ребенка?! Она очень плохая мать...
   Плечи Калерии Петровны сотрясаются от рыданий. Она не может справиться со слезами и лицо ее сразу стареет и искажается горем...
   Огурцов застал Калерию Петровну плачущей. Он осведомился -- в чем дело? Калерия Петровна проглотила слезы и жалобно пролепетала:
   -- Славка... Знаешь, Славка отыскался!
   -- Отыскался? -- У Огурцова округлились глаза. -- Как? Он был здесь? Ты его видела?
   Калерия Петровна, как она ни была взволнована и выбита известием о появлении Славки, сразу почуяла в голосе Владимира Иннокентьевича испуг.
   -- На, вот, посмотри в газете! -- плаксиво сказала она.
   Огурцов рванул к себе газету и прочитал указанную Калерией Петровной заметку. Он читал ее долго. Потом сделал над собой усилие и уже спокойнее проговорил:
   -- Что ж, поздравляю, Калерия!.. Сердечно поздравляю... Если, действительно, это он самый, то прямо, как с того света является...
   Это замечание произвело на Калерию Петровну странное впечатление. На короткое мгновенье она испытала одновременно и испуг, и радость. Мгновенная радость смутила ее: она поймала себя на мысли, что, пожалуй, лучше было бы, если б Славка не появлялся... Она закрыла лицо ладонями и вышла из комнаты.
   Вернулась она уже почти успокоенная и стала накрывать на стол. А Огурцов все время, пока она отсутствовала, вертел перед собою газету, хмурился, соскакивая со стула, принимался бегать по комнате, снова садился на стул и что-то бормотал про себя.
   -- Садись, Володя, к столу! -- позвала Калерия Петровна.
   Огурцов молча занял свое обычное место за столом.
   Обед начался в подавленном молчании. Огурцов почти ничего не ел. Выпил две рюмки водки, закусил корочкой хлеба и отодвинул от себя тарелку.
   -- Аппетиту нет...
   Калерия Петровна взглянула на него с опаской. Раз Владимир Иннокентьевич не ест, значит, он очень взволнован. А взволнован он, конечно, только вестью о Славке. Что же делать? И что будет дальше? А ну, если Славка появится? Материнское сердце так и рвется, чтобы это случилось поскорее. А вот тут... совсем иное. Так хорошо наладилась жизнь, так все спокойно и благополучно протекает, но стоит появиться сыну и все может нарушиться, исчезнуть... Сын... Какой он теперь? Ведь ушел он совсем ребенком, а появится взрослым. Вот он уже красноармеец, воин, самостоятельный человек...
   Перебивая лихорадочные и противоречивые мысли Калерии Петровны, Огурцов с едва сдерживаемым раздражением говорит:
   -- Конечно, ты мать... Я понимаю... Но вот изволь, если он на самом деле объявится живым, целехоньким, выкручиваться... Что я скажу окружающим? Ты скажи мне, что я скажу?!. Начнутся косые взгляды: мол, довели когда-то ребенка и тому подобное... Да и он сам, Славка... Думаешь, с нежными чувствами появится он у нас?! Навряд ли!..
   Огурцов огорченно кривится и машет рукой:
   -- А, впрочем, что тут говорить!.. Неладно!..
   Глаза у Калерии Петровны наполняются слезами. Она схватывается за виски. Голос ее плаксив:
   -- Что же делать, Володя?.. Разве я виновата?..
   -- Я и сам не знаю, что делать... Решительно и бесповоротно -- не знаю!..
   Калерия Петровна с еще большей силой чувствует, что в ее жизнь вползает нечто неотвратимое, тревожное, что вот-вот положит конец ее благополучию...

5

   Но Владислав, понравившись и жадно возвращаясь к жизни, вовсе и не вспоминал о матери и совсем не помышлял разыскивать ее. Владислав после ранения и перенесенной болезни как бы начинал жить снова. На каждом шагу он встречался с фактами и событиями, которые наполняли его радостью. И люди, с которыми он сталкивался, были по-новому близки и приятны ему. Товарищи встретили его в погранотряде радушно и радостно. Он почувствовал, что эта радость непритворна и непосредственна. Его охватило сознание, что он среди подлинно родных и близких. А тут еще пришло письмо от женщины в белом, от той, которая первая толкнула его на верную дорогу.
   Письмо было короткое, немногословное:
   "Славушка! -- писала женщина, -- с волнением прочитала я в газете про тебя. Что же ты мне не сообщаешь о своем здоровье? Зажила ли твоя рана? Напиши обо всем -- ничего не скрывай...".
   Владислав вспомнил, что, действительно, давно не писал этой женщине, а, главное, не сообщил ей, кого он задержал при переходе через границу и не поделился своими переживаниями.
   Он засел писать письмо.
   И по мере того, как он писал, беспокойство и тоска начинали овладевать им. Ему приходилось снова переживать ту предрассветную мглу, около границы, тревожные шорохи, реяние неуловимых, бесформенных теней, появление постороннего, подозрительного звука. И метнувшаяся на пригорке темная фигура, и прыжок, и выстрел. И боль...
   И боль...
   Все-таки, это был отец. Когда-то ласкавший, когда-то любимый. На чьих руках бывало так сладко засыпать. Который умел рассмешить, который приносил порою сласти и игрушки... Все-таки, это был отец...
   "...Дорогая Вера Михайловна. Я узнал его не сразу... И он меня тоже. А потом он озлился. Он поглядел на меня страшными, злыми глазами... И мне его не было жалко. Честное слово, Вера Михайловна, не жалко... Кто он мне? Какой он мне отец!.. Вот ведь и я ему чужой, совсем чужой. И если бы ему бежать надо было, а я бы его караулил, так непременно угробил бы он меня... Непременно!..".
   Да, конечно, это было бы так: не пожалел бы отец, не остановился бы перед кровью... Владислав это остро и непреклонно понимал. Потому что они враги. Смертельные враги. Если бы пришлось Владиславу снова задерживать, то не поколебался бы и опять задержал.
   "...Вспомнил я про мать. Ну, нисколько сердце мое не тоскует о ней... Она меня, Вера Михайловна, не пожалела тогда, лишила материнской ласки. Она свою жизнь стала устраивать. А я как щенок... Хорошо, что вот вы теплом своим меня отогрели. И все другие. И родина моя меня воспитала... Погиб бы я где-нибудь... Как собака... Вот помню я больницу. И, как вы, Вера Михайловна, словно мать, подошли ко мне. И как я, вроде свиньи, обругал вас... А потом вижу: цветочки... А меня никто до этого цветочками не баловал. И вкуса я в них до того не понимал. Я тогда, Вера Михайловна, плакать принялся. А почему плакал -- сам не понимал... Теперь понимаю...".
   Сердце Владислава вздрагивало от нежности. О, он никогда, никогда не забудет того часа, когда, прикасаясь к маленьким упругим лепесткам, он пережил небывалое сладкое волнение!.. И Владислав замирает с пером в руке. Застывает над письмом и отдается прошлому. Но длится это с ним недолго. Он встряхивает коротко остриженной головой и наклоняется над письмом.
   "...Какие они мне родители?! Ерунда!.. Есть у меня настоящие родные. Вас я, Вера Михайловна, почитаю самой родной, покойного Прохора Ильича, товарищей. И вот еще тут, признаюсь, девушка одна... Ну, да это еще неизвестно... И если кто меня сиротой назовет, то насмеюсь я тому в глаза! Мне родня -- вся наша страна, Сталин любимый!.. Эх!..".
   Письмо подходит к концу. И так Владислав уже написал много, как никогда. Но вот еще, последнее:
   "...Посылают меня на отдых из-за раны... Приеду, повидаюсь с вами, Вера Михайловна... Тогда про все сам расскажу. А теперь кончаю... Да, еще одно: только не смейтесь надо мной! Стал я песни сочинять. Недавно стих одни написал про свою жизнь и даже про вас... А хочу написать стих про счастливую жизнь, про товарищей и про товарища Сталина... Никому я об этом не рассказываю, вам первой... Вы не смейтесь надо мной...".
   Письмо окончено. Надо подписаться. Владислав мгновенно задумывается и пишет:
   "Остаюсь уважающий и любящий вас ваш советский сын Владислав".
   И, перечитывая эту подпись, Владислав в волнении трет пальцами лоб и счастливо смеется.
   
   Иркутск.
   Декабрь 1936 г.

---------------------------------------------------------

   Источник текста: Журнал "Сибирские огни", No1, 1937 г.: Новосибирск; 1937.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru