Гонкур Жюль, Эдмон
Дневник братьев Гонкур

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Записки литературной жизни.
    Изданіе редакціи журнала "Сѣверный Вѣстникъ", -- С. Петербург, 1898.

Изданіе редакціи журнала "Сѣверный Вѣстникъ",

ДНЕВНИКЪ БРАТЬЕВЪ ГОНКУРЪ

Записки литературной жизни.

Переводъ съ французскаго Е. К.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія М. Меркушева, Невскій просп. 8.
1898

   

ОТЪ РЕДАКЦІИ.

   Дневникъ извѣстныхъ романистовъ братьевъ де-Гонкуръ, законченный послѣ смерти Жюля де-Гонкуръ старшимъ братомъ, Эдмономъ, захватываетъ собою періодъ времени отъ 4-го декабря 1851 г. до 30-го декабря 1895 г. Онъ состоитъ изъ девяти томовъ, каждый приблизительно по 400 страницъ. Настоящее изданіе представляетъ собою извлеченіе изъ этого огромнаго труда, въ которомъ не все было-бы интересно для русской публики. Мы выбрали для перевода страницы, наиболѣе ярко освѣщающія личную и творческую психологію авторовъ, описанія нѣкоторыхъ крупныхъ политическихъ и общественныхъ событій, какъ, напр., осада Парижа въ 1870 г., а также характеристики писателей, ученыхъ и художниковъ. Записи дневника, фотографически воспроизводящія многія сцены и интимные разговоры, представляютъ превосходный матеріалъ для пониманія такихъ замѣчательныхъ людей нашего столѣтія, какъ Теофилъ Готье, Сентъ-Безъ, Флоберу Золя, Додэ, Тенъ и Ренанъ, изъ русскихъ -- Герценъ и Тургеневъ. Послѣднему посвящены многія страницы "Дневника", и мы перевели ихъ почти цѣликомъ.
   Замѣтимъ еще, что "Дневникъ" братьевъ Гонкуръ является крайне характернымъ документомъ, по которому можно прослѣдить развитіе литературныхъ идей во второй половинѣ XIX ст. Первые агитаторы натурализма, требующіе наблюденія и изученія изображаемой дѣйствительности, братья Гонкуръ мало-по малу, въ своихъ художественныхъ произведеніяхъ и еще болѣе въ своемъ "Дневникѣ", дѣлаются создателями новѣйшихъ видоизмѣненій натуралистическаго романа. Въ своихъ заботахъ объ усовершенствованіи языка, слога, они стараются уловить тѣ субъективныя ощущенія и настроенія, въ свѣтѣ которыхъ воспринимаются явленія внѣшняго міра, стремятся "передать непередаваемое", какъ выразился о нихъ въ 1876 году Альфонсъ Додэ, и такимъ образомъ подготовляютъ современное утонченно-психологическое искусство.
   

ПРЕДИСЛОВІЕ КЪ ПЕРВОМУ ТОМУ.

   Этотъ дневникъ -- наша исповѣдь каждаго вечера: исповѣдь двухъ жизней, нераздѣльныхъ въ наслажденіи, трудѣ и работѣ; двухъ мыслей-близнецовъ; двухъ умовъ, получающихъ отъ соприкосновенія съ людьми и съ предметами впечатлѣнія столь равныя, столь одинаковыя, столь однородныя, что на эту исповѣдь можно смотрѣть, какъ на изліяніе одного и того-же "я".
   Въ этой автобіографіи изо дня въ день выступаютъ на сцену люди, съ которыми случай сближалъ насъ на жизненномъ пути. Мы писали портреты, этихъ мужчинъ, этихъ женщинъ, въ ихъ сходствахъ дня и часа; возвращались къ нимъ снова, въ продолженіе нашего дневника; показывали ихъ потомъ, подъ другими видами, послѣ того, какъ они измѣнялись и преобразовывались. Мы не желали подражать тѣмъ сочинителямъ мемуаровъ, у которыхъ историческія личности изображаются сразу и однимъ взмахомъ, или пишутся красками, уже застывшими отъ отдаленія и углубленія; мы стремились, словомъ, представить волнующееся человѣчество въ минутной его правдивости.
   Иногда даже спрашиваешь себя, не произошла-ли перемѣна, замѣченная нами у людей, когда-то намъ близкихъ и дорогихъ, отъ перемѣны въ насъ самихъ. Возможно. Мы не скрываемъ, что были существами страстными, нервными, болѣзненно впечатлительными, и поэтому иногда несправедливыми. Но мы утверждаемъ одно: если мы иногда и выражаемся съ несправедливостью предубѣжденія, или въ ослѣпленіи неразумной антипатіи, завѣдомо мы никогда не лгали по поводу тѣхъ, о комъ говорили.
   Такимъ образомъ мы всѣми силами старались воспроизвести нашихъ современниковъ для потомства во всемъ ихъ сходствѣ; воспроизвести ихъ, стенографируя жаркій разговоръ, схватывая физіологическій жестъ и тѣ мелочи страсти, въ которыхъ сказывается личность, улавливая то невыразимое нѣчто, что придаетъ интенсивность жизни, отмѣчая, наконецъ, кое-что изъ той лихорадки, которая свойственна опьяняющему парижскому существованію.
   И въ этомъ трудѣ, который прежде всего долженъ дать жизнь, по горячимъ еще воспоминаніямъ, въ трудѣ, въ торопяхъ набросанной на бумагу и не всегда пересмотрѣнномъ -- если мы не ладили съ синтаксисомъ, а слова попадались неимѣющія права гражданства -- куда ни шло -- въ этомъ трудѣ мы всегда предпочитаемъ ту фразу и то выраженіе, которыя наименѣе ослабляютъ, наименѣе "академизируютъ" живую суть нашихъ ощущеній, гордость нашихъ идей. Дневникъ этотъ былъ начатъ 2-го декабря 1851 года, въ день выхода въ свѣтъ первой нашей книги, совпавшій съ днемъ государственнаго переворота. Вся рукопись, можно сказать, была написана моимъ братомъ, подъ нашу диктовку другъ другу: нашъ пріемъ работы надъ этими записями. Послѣ смерти моего брата, считая нашъ литературный трудъ конченнымъ, я рѣшилъ напечатать дневникъ по 20-е января 1870 г., послѣ послѣднихъ строкъ, начертанныхъ его рукой. Но тогда я мучился горькимъ желаніемъ разсказать самому себѣ послѣдніе мѣсяцы, дни и смерть бѣднаго, моего брата, а почти тотчасъ-же трагическія событія осады и коммуны завлекли меня въ продолженіе этого дневника. Онъ и теперь иногда становится повѣреннымъ моей мысли.

Эдмонъ де-Гонкуръ. 1872.

1851.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   2-е декабря. Что значитъ государственный переворотъ для людей, издающихъ въ этотъ день первый свой романъ? По какому-то ироническому совпаденію, это случилось именно съ нами.
   Утромъ, въ то время такъ мы лѣниво мечтали объ изданіяхъ, объ изданіяхъ à la Dumas отецъ, вдругъ шумно хлопнула дверь и къ намъ вошелъ нашъ двоюродный братъ Бдамонъ (Blamont), бывшій гвардеецъ, обратившійся въ консерватора, человѣкъ сердитый, съ пробивающейся сѣдиной, съ астмой.
   -- Чортъ побери, кончено!-- пыхтѣлъ онъ.
   -- Что кончено?
   -- Какъ что? переворотъ!
   -- Къ чорту! А нашъ романъ, который долженъ былъ поступить въ продажу сегодня!
   -- Вашъ романъ... вашъ романъ! Какое дѣло Франціи до романовъ, молодцы вы мои!-- И привычнымъ жестомъ запахивая свой сюртукъ, будто подпоясываясь кушакомъ, онъ простился съ нами и отправился съ торжественной новостью изъ улицы Лоретской Богоматери въ Сен-Жерменское предмѣстье, ко всѣмъ знакомымъ, вѣроятно плохо еще выспавшимся въ этотъ ранній часъ.
   Не успѣли мы соскочить съ постели, какъ оба уже очутились на улицѣ, на нашей старой улицѣ Сенъ-Жоржъ, гдѣ небольшое помѣщеніе редакціи журнала "Le National" уже занято войскомъ. На улицѣ глаза наши тотчасъ устремляются къ афишамъ, ибо -- надо признаться въ эгоизмѣ -- среди всѣхъ этихъ свѣжихъ листовъ, налѣпленныхъ на стѣны и извѣщающихъ о новой труппѣ, новомъ репертуарѣ, новой программѣ и новомъ адресѣ директора, перешедшаго изъ Елисейскаго дворца въ Тюльерійскій,-- мы ищемъ свою афишу, афишу, извѣщающую Парижъ о выходѣ новаго романа "Въ 18.. году" и знакомящую Францію и міръ съ именами двухъ новыхъ писателей: Эдмонъ и Жюль де-Гонкуръ.
   Афиши не оказалось. Вотъ почему: Жердесъ (Gerdès), который, по странной случайности, печаталъ и "Revue des deux Mondes", и "Въ 18.. іоду", Жердесъ, напуганный мыслью, что одну главу книги, касающуюся политики, можно истолковать какъ намекъ на событія дня;-- исполненный съ самаго начала недовѣрія къ странному, непонятному, кабалистическому заглавію, яко-бы скрывающему тайное воспоминаніе объ 18-мъ Брюмерѣ; -- Жердесъ, никогда не отличавшійся геройствомъ -- сжегъ нашу кипу афишъ...
   15-го декабря. Жюль! Жюль!.. Статья Жанена {Жюль Жаненъ, извѣстный французскій критикъ-фельетонистъ, членъ французской академіи. На театральныхъ фельетонахъ Ж. въ "Journal des Débats" основана его громкая извѣстность. Онъ первый открылъ талантъ Рашели. Прим. ред.} въ "Débats"! Эдмонъ кричитъ мнѣ съ постели хорошую и неожиданную вѣсть. Да, весь фельетонъ понедѣльника толкуетъ про насъ по поводу всего, и про все по поводу насъ, цѣлыхъ двѣнадцать столбцовъ; здѣсь имена наши перепутаны со всѣми литературными явленіями дня; здѣсь Жаненъ бичуетъ насъ съ ироніей, прощаетъ съ уваженіемъ и съ серьезной критикой; онъ рекомендуетъ нашу молодость публикѣ, съ рукопожатіемъ и доброжелательнымъ извиненіемъ дерзости нашего возраста.
   И мы не читаемъ, а глядимъ. Глаза очарованы этими некрасивыми буквами газеты, гдѣ имя ваше кажется чѣмъ-то ласкающимъ взглядъ, какъ никогда не будетъ ласкать его самый чудный предметъ искусства. Эта радость, переполняющая грудь, радость перваго причастія литературой, радость, которая уже не повторится, какъ радость первой любви. Весь этотъ день мы не ходимъ, а бѣгаемъ... Мы идемъ благодарить Жанена, который принимаетъ насъ просто, съ веселой добродушной улыбкой, разсматриваетъ насъ, жметъ намъ руки, говоря: "Ахъ, чортъ возьми! такими-то я васъ и воображалъ!" И мечты, и воздушные замки, и поползновеніе считать себя чуть не великими людьми, получившими оружіе изъ рукъ критика "Débats"; и ожиданіе того, что на насъ обрушится цѣлая гора статей во всѣхъ журналахъ.
   Рано утломъ звонокъ. Является молодой человѣкъ, бородатый, серьезный, котораго мы еле узнаемъ. Мы съ нимъ выросли, какъ ростутъ часто дѣти родственниковъ,-- съѣзжаясь разъ въ нѣсколько лѣтъ въ одномъ и томъ-же домѣ, на каникулахъ. Еще мальчикомъ онъ старался быть мужчиной. Онъ устроилъ такъ, что его выключили изъ коллежа. Когда мнѣ было пятнадцать лѣтъ, мнѣ случалось сидѣть рядомъ съ нимъ за обѣдомъ, и тогда онъ изумлялъ меня описаніями своихъ оргій. Онъ уже соприкасался съ литературой и держалъ корректуру своему профессору Яноски. Двадцати лѣтъ онъ держалъ себя республиканцемъ, носилъ большую бороду и остроконечную шляпу оливковаго цвѣта, говорилъ моя партія, писалъ для журнала "Свободная Мысль", составлялъ грозныя статьи противъ инквизиціи и ссужалъ деньги философу X. Вотъ каковъ былъ нашъ молодой родственникъ, Пьеръ Шарль, графъ де-Вильдель (Villedenil).
   Предлогомъ этого визита была какая-то библіографическая книга, для которой онъ искалъ двухъ сотрудниковъ. Мы болтаемъ, мало-по-малу онъ бросаетъ свою важность, премило осмѣиваетъ барабанъ, на которомъ онъ бьетъ атаку своего честолюбія, открываетъ намъ всю. свою дѣтскую наивность и сердечно протягиваетъ намъ руку. Мы были одиноки и стремились къ будущему, онъ тоже. Къ тому-же родство, если оно не разъединяетъ людей, всегда немножко сближаетъ ихъ. И мы втроемъ пускаемся въ погоню за успѣхомъ.
   Въ одинъ прекрасный вечеръ, въ какомъ-то кафе близъ Жимназа, мы забавлялись, придумывая заглавія для журналовъ. "Молнія!-- воскликнулъ Вильдель, смѣясь,-- и продолжая смѣяться:-- Почему-бы намъ не издавать такой журналъ?" Онъ уходитъ отъ насъ, отправляется по ростовщикамъ, придумываетъ заглавную картинку, на которой академію поражаетъ громъ, съ именами Гюго, Мюссе, Зандъ на зигзагахъ молніи; покупаетъ адресный календарь, клеитъ бандероли и, не успѣлъ прогремѣть послѣдній выстрѣлъ 2-го декабря, какъ выходитъ журналъ "Молнія". Насилу уцѣлѣла академія: цензура запретила заглавную картинку.
   Воскресенье, 21-го декабря. Когда мы были у Жанена, онъ намъ сказалъ: "Видите-ли, успѣха можно достигнуть только пройдя черезъ театръ". Послѣ этого, дорогой, намъ приходитъ мысль написать для Théâtre Franèais обозрѣніе прошедшаго года, въ формѣ разговора, у камина, между мужчиной и дамой изъ общества, въ послѣдній часъ истекающагося года.
   Вещица написана и названа: "Ночь св. Сильвестра". Жаненъ даетъ намъ письмо къ госпожѣ Алланъ {Луиза Депрео Алланъ, первоклассная артистка, подвизавшаяся въ "Caprice" и "Théâtre Franèais".}.
   И вотъ мы на улицѣ Могадоръ, на пятомъ этажѣ, въ квартирѣ актрисы, которая вывезла Мюссе изъ Россіи {Г-жа Алланъ выступала съ большимъ успѣхомъ въ Петербургѣ въ "Caprice" А. де-Мюссе. Прим. ред.} и у которой византійскій образъ Божьей Матери, въ золоченомъ окладѣ, напоминаетъ о долгомъ пребываніи хозяйки въ тѣхъ краяхъ. Она оканчиваетъ свой туалетъ передъ громаднымъ трюмо въ три створа, почти закрывающимъ ее въ зеркальныхъ ширмахъ.
   Великая артистка встрѣчаетъ насъ привѣтливо, но говоритъ грубымъ, неровнымъ голосомъ, голосомъ намъ незнакомымъ, который на сценѣ она умѣетъ превращать въ музыку.
   Она назначаетъ намъ свиданіе на слѣдующій день. Я взволнованъ. Г-жа Адланъ во время чтенія поощряетъ меня чуть внятнымъ, одобрительнымъ шопотомъ, за который я, кажется, готовъ-бы цѣловать ея туфли. Однимъ словомъ, она беретъ роль, обѣщаетъ выучить и сыграть ее 31 декабря, а нынче 21.
   Два часа. Мы безъ памяти спускаемся съ лѣстницы и бѣжимъ къ Жанену. Но онъ пишетъ фельетонъ. Нѣтъ возможности его видѣть. Онъ велитъ передать намъ, что завтра мы увидимъ Гуссэ.
   Отъ него одинъ прыжокъ -- и мы въ кабинетѣ директора Théâtre Franèais, который насъ вовсе не знаетъ. "Господа,-- говоритъ онъ намъ,-- мы въ эту зиму не будемъ давать новыхъ піесъ. Это рѣшено. Я ничего не могу сдѣлать". Нѣсколько тронутый, однако, нашими грустными лицами, онъ прибавляетъ: "Пусть Лирё васъ прочтетъ и подастъ свое мнѣніе, я разрѣшу вашу пьесу, если удастся устроить экстренное чтеніе".
   Только четыре часа. Мы въ карету и къ Лирё.
   "Но, господа,-- говоритъ довольно невѣжливо женщина, которая намъ отворяетъ дверь,-- вы-же должны знать, что господина Лирё нельзя безпокоить, онъ сидитъ за своимъ фельетономъ".
   -- Войдите, господа,-- окликаетъ насъ добродушный голосъ.
   Мы проникаемъ въ берлогу писателя à la Бальзакъ, гдѣ пахнетъ плохими чернилами и тепломъ отъ неоправленной еще постели. Критикъ очень любезно обѣщаетъ намъ прочесть насъ вечеромъ и приготовить отчетъ къ слѣдующему дню.
   Отъ Лирё мы прямо кидаемся къ Бриндо, который долженъ подавать реплику г-жѣ Алланъ. Бриндо еще не вернулся, но онъ обѣщалъ быть дома въ пять часовъ и его мать проситъ насъ подождать. Домъ полонъ болтливыхъ и милыхъ дѣвочекъ. Мы остаемся до шести... Бриндо нѣтъ...
   Наконецъ, мы рѣшаемся отыскать его въ Théâtre Franèais, въ половинѣ восьмого. "Говорите, говорите,-- кричитъ онъ намъ, одѣваясь и бѣгая по своей уборной, голый, подъ бѣлымъ пеньюаромъ.-- Нѣтъ, правда, мнѣ невозможно прослушать вашу пьесу". И онъ галопомъ мечется за гребнемъ или зубной щеткой. "Но можетъ быть позже, послѣ представленія?" -- Нѣтъ, сегодня у меня послѣ театра ужинъ съ товарищами... Но вотъ что: въ моей пьесѣ я имѣю свободныхъ пятнадцать минутъ, я васъ прочту въ это время. Подождите меня въ залѣ". Когда Бриндо сыгралъ свою роль, мы были тутъ, ожидая отвѣта. Да, онъ согласенъ. Изъ Théâtre Franèais мы несемъ рукопись къ Лирё. Въ девять часовъ мы уже у г-жи Алланъ, находимъ ее окруженною семействомъ, гимназистами, и разсказываемъ про наши похожденія.
   Вторникъ, 23-го декабря. Сидя на скамеечкѣ лѣстницы театра, трясясь и вздрагивая при малѣйшемъ шумѣ, мы слышимъ, какъ, закрывая за робою дверь, г-жа Алланъ своимъ противнымъ, нетеатральнымъ голодомъ восклицаетъ: "совсѣмъ не хорошо!"
   "Кончено!" говоримъ мы другъ другу, въ нравственномъ и физическомъ изнеможеніи, такъ превосходно переданномъ у Гаварни, въ рисункѣ молодого человѣка, опустившагося на стулъ тюремной камеры...

1852

   Молнія. Еженедѣльное обозрѣніе Литературы, Театра и Искусства, 1-й выпускъ 12 января.
   I Съ этого дня мы съ Вильдёль играемъ въ журналъ. Редакція журнала помѣщается въ нижнемъ этажѣ, на улицѣ, которую только еще начинаютъ строить, Rue d'Anmale; у насъ издатель, получающій пять франковъ за каждую подпись, у насъ и программа, угрожающая гибелью классицизму, у насъ и даровыя объявленія, обѣщаны и преміи.
   Мы проводимъ въ редакціи два-три паса въ недѣлю и ждемъ, какъ только услышимъ непривычный звукъ шаговъ, по нашей улицѣ, гдѣ такъ мало прохожихъ,-- ждемъ подписчиковъ, публики, сотрудниковъ. Никто не приходитъ. Нѣтъ даже рукописей -- фактъ непостижимый! Нѣтъ даже поэта, фактъ еще болѣе невѣроятный!
   Рыженькая Сабина, единственная посѣтительница нашей конторы, спросила насъ однажды: "А отчего вонъ тотъ господинъ смотритъ такъ грустно?" Ей отвѣчали хоромъ: "Это нашъ кассиръ".
   Мы храбро продолжаемъ нашъ журналъ безо всего, но съ апостольской вѣрой и акціонерскими иллюзіями. Вильдёль принужденъ продать свою коллекцію "Эдиктовъ французскихъ королей", чтобы продлить журналу существованіе; потомъ онъ отыскиваетъ ростовщика, изъ котораго извлекаетъ пять-шесть тысячъ франковъ. Издатели, по пяти франковъ за подпись, смѣняютъ другъ друга: первый былъ Путьё, живописецъ) школьный товарищъ Эдмонда; второй -- Каю, фантастическое существо, филологъ-книгопродавецъ изъ сосѣдства Сорбонны и членъ академіи города Авраншъ; третій -- отставной военный, одержимый нервной судорогой, заставлявшей его ежеминутно оглядываться на то мѣсто, гдѣ раньше сидѣли у него эполеты, и плевать себѣ за плечи.
   Въ тѣхъ шести тысячахъ франковъ, которые Вильдёль получилъ яко-бы отъ ростовщика, фигурировала, какъ довольно крупная стоимость, партія въ двѣсти бутылокъ шампанскаго. Такъ какъ вино начинало портиться, издателю "Молніи" приходитъ мысль рекламировать нашъ журналъ баломъ и предложить этотъ балъ съ шампанскимъ, въ видѣ преміи подписчикамъ. Приглашаются всѣ знакомые "Молніи", бродяга Путьё, какой-то архитекторъ безъ дѣла, какой-то продавецъ картинъ, разные анонимные, случайные товарищи, нѣсколько женщинъ неопредѣленнаго положенія... Тутъ Надаръ, рисовавшій намъ каррикатуры, желая немного оживить этотъ семейный праздникъ, вдругъ отворяетъ окна и ставни, и зоветъ на балъ всѣхъ съ улицы, мужчинъ и дамъ.

1853.

   1853. Январь. Редакція журнала была переведена въ Rue Bergère. Достопримѣчательностью ея былъ кабинетъ директора, украшенный драпировками изъ чернаго бархата съ серебромъ; тамъ иногда, при погашенныхъ свѣчахъ, задавалась мертвецкая выпивка. Рядомъ съ кабинетомъ -- касса, касса съ рѣшеткой, настоящая касса, за которой сидѣлъ кассиръ Лебарбье, внукъ виньетиста XVIIІ-го вѣка, розысканнаго нами, вмѣстѣ съ Путье, въ подонкахъ интеллигентнаго общества. Бѣглецъ изъ "Корсара" стряпалъ рядомъ, въ маленькой гостиной. Это былъ маленькій человѣкъ, желтоволосый, съ выпученными, угрожающими глазами, одинъ изъ немногихъ писателей, уцѣлѣвшихъ отъ правительственныхъ сѣтей, въ ловлѣ 2-го декабря.
   Онъ былъ отецъ семейства, отецъ церкви, проповѣдовалъ добрые нравы, крестился иногда, какъ святой попавшій въ шайку злодѣевъ, и несмотря на все это -- превосходилъ насъ всѣхъ вольностью въ опредѣленіи вещей. Въ минуты досуга онъ редактировалъ для журнала мемуары г-жи Саки (m-me Saqui).
   За редакціонный столъ садились каждый день: Мюрже, смиренный, слесливый и находчивый; О. Шоль, съ его моноклемъ, ввинченнымъ въ глазъ, остроумными порывами, тщеславнымъ ожиданіемъ заработка съ будущей недѣли по 50,000 франковъ въ годъ -- отъ романовъ въ двадцать-пять томовъ; Банвиль, съ его гладко выбритымъ лицомъ, фальцетомъ, тонкими парадоксами, юмористическими силуэтами людей; Карръ, сопровождаемый всюду его неразлучнымъ Гато. Былъ еще худощавый юноша съ длинными, жирными волосами, мѣтившій въ академики; былъ Деляжъ, олицетворенная вездѣсущность и воплощенная банальность, малый вязкій, липкій, клейкій -- какая-то доброжелательная мокрота; былъ еще другъ Форгъ, замерзшій южанинъ, похожій на жареное мороженное изъ китайской кухни, приносившій намъ, съ дипломатической миной, артистически заостренныя статьи; былъ еще Луи Эно, украшенный манжетами и граціозными выгибами салоннаго пѣвца; заглядывалъ также Бовуаръ, онъ носился по конторѣ какъ пѣна отъ шампанскаго, искрясь и переливаясь, обѣщалъ убить адвокатовъ своей жены и кидалъ на вѣтеръ неопредѣленныя приглашенія на какіе-то химерическіе обѣды. Гефъ избралъ своимъ жилищемъ диванъ, на которомъ онъ проводилъ послѣобѣденные часы, лежа и дремля, просыпаясь лишь для того, чтобы перебить добродѣтельныя изрѣченія отца Вене своими возбуждающими междометіями.
   И среди всего этого народа Вильдёль приказываетъ, разглагольствуетъ, ходитъ взадъ и впередъ, пишетъ письма, придумываетъ нововведенія, открываетъ каждую недѣлю новую систему объявленій или премій, новую комбинацію, человѣка или имя, долженствующее дать журналу, не позже какъ черезъ двѣ недѣли, десять тысячъ подписчиковъ.
   Въ данное время, журналъ живетъ: онъ денегъ не зарабатываетъ, но онъ шумитъ. Онъ молодъ и независимъ, онъ какъ-бы получилъ въ наслѣдство кое-что изъ литературныхъ убѣжденій 1830 года. На его столбцахъ чувствуется рвеніе и огонь цѣлаго отряда стрѣлковъ, подвигающихся безъ дисциплины, безъ извѣстнаго порядка, но полныхъ презрѣнія къ подпискѣ и къ подписчику. Да, да, тутъ есть огонь, смѣлость, неосторожность, есть, наконецъ, преданность извѣстному идеалу, въ связи съ нѣкоторымъ безуміемъ, съ нѣкоторой глупостью -- журналъ, однимъ словомъ, оригинальность и слава котораго въ томъ, что онъ -- не спекуляція.
   -- ...Несмотря на все, что будутъ писать и говорить, неопровержимо одно: мы подвергались преслѣдованію исправительной полиціи, мы сидѣли между двухъ жандармовъ за цитату пяти стиховъ Торо (Thaufreau), напечатанныхъ въ Tableau historique et critique de la poési franèaise par Sainte-Beuve -- увѣнчанномъ академіей. Я утверждаю, что никогда и нигдѣ не было примѣра подобнаго преслѣдованія.
   27-го іюня. Я отправляюсь къ Руланду, узнать отъ него, можно-ли намъ издавать нашу "Лоретку", не опасаясь полиціи. И вовремя нашего разговора, онъ повторяетъ мнѣ то, что я уже слышалъ, а именно, что министерство юстиціи преслѣдуетъ не только насъ, но и извѣстныя литературныя идеи. "Оно не хочетъ", говоритъ мнѣ Руландъ, "литературы, которая сама пьяна и другихъ опьяняетъ; идея,-- прибавилъ онъ,-- о которой мнѣ не приходится судить..." Да, насъ преслѣдовали, въ годъ отъ P. X. 1853, за погрѣшность противъ классицизма, за попытку революціи въ литературѣ. Говорилъ-же Латуръ Дюмуленъ г-ну Лефебру: "Я долженъ вамъ сказать, что я весьма огорченъ положеніемъ этихъ господъ; но вы знаете: судьи -- это народъ придирчивый... Впрочемъ, я думаю, что они избрали плохой литературный путь, и я надѣюсь этимъ дѣломъ оказать имъ услугу".
   "Лоретка" выходитъ ь свѣтъ. Черезъ недѣлю изданіе распродано. Это открываетъ намъ ту истину, что книгу можно и продавать.

1854.

   Всю зиму мы бѣшено трудимся надъ исторіей общества во время революціи. Утромъ мы беремъ по 400, по 500 брошюръ у Перрота, бѣднаго, бѣднаго собирателя; весь день разбираемся въ документахъ, а ночью пишемъ нашу книгу. Ни женщинъ, ни свѣтскихъ развлеченій, ни удовольствій, ни забавъ. Мы раздарили наши фраки и не заказали себѣ новыхъ, чтобы отнять у себя возможность бывать гдѣ-либо. Постоянное напряженіе, безпрерывный головной трудъ. Чтобы имѣть немного движенія, чтобы не заболѣть, мы позволяемъ себѣ лишь маленькую прогулку, послѣ обѣда, въ сумракѣ наружныхъ бульваровъ, гдѣ насъ никто не отвлекаетъ отъ нашей работы, отъ углубленія нашей мысли.
   26-го сентября. Я въ Жизорѣ. Какъ смѣющаяся тѣнь встаетъ передо мною все мое дѣтство. Прекрасныя, увядшія воспоминанья воскресаютъ въ головѣ и душѣ моей, какъ гербарій, вновь распускающійся гербарій, и каждый уголокъ дома и сада для меня какъ бы призывъ, какъ бы находка, а вмѣстѣ съ тѣмъ и какъ бы могила невозвратныхъ радостей. Мы тогда всѣ были дѣтьми; мы только и хотѣли быть дѣтьми, наши каникулы были полны, черезъ край полны безмятежныхъ забавъ и счастья, не прекращающагося ни на одинъ день. Какъ часто мы соскакивали съ этого крыльца, обвитаго розами, чтобы однимъ прыжкомъ очутиться на лужайкѣ! Въ лапту играли: одна партія подъ этимъ большимъ деревомъ, другая подъ группой сирени. Какое безумное и радостное соревнованіе! Какія бѣшеныя гонки! Сколько ушибовъ, вылѣченныхъ новыми ушибами! Сколько огня! Сколько стремительности! Помню, какъ я однажды три секунды сомнѣвался: не кинуться-ли мнѣ въ рѣку, на краю парка, чтобы не быть пойманнымъ? Да и что за дѣтскій рай этотъ домъ! Что за рай этотъ садъ! Можно думать, что нарочно для дѣтскихъ игръ устроенъ этотъ прежній монастырь, превращенный въ буржуазный замокъ, и этотъ садъ, перерѣзанный и рощицами, и извилинами рѣки. По какъ многое уже измѣнилось и исчезло! Нѣтъ парома, на которомъ мы переправлялись черезъ рѣчку. Спитъ подъ водой тотъ маленькій мостикъ, гибельный для перевозчиковъ, о который столько разъ стукалась наша лодка! А узкій рукавъ, огибающій островъ съ тополями, узкій рукавъ теперь расширенъ. И старая яблоня съ зелеными яблоками, скрипѣвшими когда-то подъ нашими зубами, изсохла. Но все еще возвышается бесѣдка у входа проволочнаго мостика, прыгающаго подъ шагами, бесѣдка, вся одѣтая, какъ плащемъ, дикимъ виноградомъ, лѣтомъ -- зеленымъ, осенью -- пурпурнымъ.
   При свиданіи съ этими милыми мѣстами, я вспоминаю по очереди всѣхъ нашихъ маленькихъ товарищей и маленькихъ барышень, бывшихъ моихъ подругъ: братьевъ Бокене, изъ которыхъ старшій бѣгалъ такъ скоро, но не зналъ искусства поворотовъ, Антонина, похожаго на маленькаго льва, Базена, вѣчно жаловавшагося на неудачу и сердившагося, когда проигрывалъ Эжень Пети, молочный братъ Луи, который игралъ намъ на флейтѣ, въ общей спальнѣ, куда насъ запирали всѣхъ вмѣстѣ. Не забываю я также кротчайшаго Юпитера нашей шайки, конституціоннаго короля нашихъ игръ, старика Пурѣ, гувернера двоюроднаго брата, который былъ настолько уменъ, что училъ насъ прекрасно играть, и настолько благоразуменъ, что веселился съ нами и не менѣе насъ, но одержимъ былъ лишь одной слабостью: онъ читалъ намъ вслухъ свою трагедію "Кельты". А барышни! Женни, въ которой уже обозначалась хорошенькая рожица субретки, Берта, которая цѣловала подкладку моихъ фуражекъ и собирала въ коробочку зерна отъ персиковъ, съѣденныхъ мною, Мари, обладательница самыхъ чудныхъ волосъ и прекраснѣйшихъ глазъ въ свѣтѣ!
   Потомъ спектакль! Спектакль былъ высшимъ блаженствомъ, наслажденіемъ изъ наслажденій, высшей радостью для каждаго изъ насъ! Театръ помѣщался въ оранжереѣ,-- настоящій театръ, театръ съ занавѣсомъ, изображающимъ нашу усадьбу, съ декораціями, съ галлереей, съ рѣшетчатой ложей! Театръ, на которомъ очень недурно производили громъ, стуча щипцами по желѣзному листу. И знаете-ли, что наши румяна стоили 96 франковъ за баночку, что румяна эти сохранились отъ прошлаго вѣка, и что насъ просили быть съ ними поэкономнѣе. Что за чудные гусарскіе костюмы! Что за великолѣпный бѣлый парикъ! И какъ я былъ загримированъ, и какую красивую бороду изъ жженой бумаги сдѣлалъ мнѣ мосье Пура, такъ что Эдмондъ не узналъ меня, когда я говорилъ съ нимъ.
   Сколько инцидентовъ, соискательствъ, раздраженій самолюбія за репетиціями, подъ руководствомъ Пура, приводившаго намъ въ назиданіе аксіомы великаго Тальма! И восхитительное ребячество, смѣшанное со всѣмъ этимъ, и забавный гнѣвъ Бланшъ, когда теноръ Леонсъ съѣлъ персикъ, который ей слѣдовало скушать на сценѣ!.. И какъ веселы бывали ужины маленькой труппы, за которыми насъ кормили яблочными пирогами, и какой великій день, наканунѣ представленія, когда м-мъ Пасси раскладывала всѣ костюмы въ большой комнатѣ, гдѣ мы теперь, спимъ!
   Что сталось съ театромъ, съ актерами и съ актрисами? Сегодня я заглянулъ въ зеленую дверку, позади оранжереи,-- бывшій "входъ для артистовъ". Стоитъ еще большой курятникъ, сдѣланный изъ дощечекъ старыхъ жалузи, гдѣ одѣвались маленькія актрисы, но въ немъ теперь одни пустые ящики. На чердакѣ валяются кипы декорацій, изъ которыхъ выползаютъ лоскуты занавѣсей и золотой бахрамы. Отъ галлерей, ложъ, скамеекъ осталось только шесть столбовъ, обвитыхъ, бывало, зеленью, въ дни торжественныхъ представленій; а на мѣстѣ того, что сожгли -- станокъ столяра и жирныя растенія, разставленныя на полкахъ. А Берта умерла. Другія маленькія барышни сдѣлались женщинами, женами, матерями семействъ. Леонсъ -- лѣсничій, Базенъ -- учитель географіи, имѣетъ орденъ отъ папы, Антонина можетъ быть уже убили подъ Севастополемъ, отецъ Пура все еще носитъ въ портфелѣ свою трагедію "Кельты", старикъ Жинетъ открылъ красильное заведеніе, Луи -- магистръ правъ, а я -- никто.

1856.

   Октябрь. M-lle *** -- сердечность и правдивость мужчины, въ сочетаніи съ прелестью молодой дѣвушки; зрѣлый умъ и свѣжая душа; духъ, не знаю какими судьбами возвысившійся надъ буржуазной средой, въ которой онъ росъ, духъ, полный стремленій къ нравственному величію, къ самоотверженію, къ самопожертвованію; жажда всего, что утонченно въ области разума и искусства; презрѣніе ко всему, что обыкновенно составляетъ мысль и разговоръ женщины.
   Антипатіи и симпатіи по первому взгляду, живыя и смѣлыя; улыбки, восхитительно сложныя для тѣхъ, кто ее понимаетъ, и вытянутое лицо, какъ отраженіе на днѣ ложки, для фатовъ; для молодыхъ людей съ цитатами, для дураковъ. И неловко ей среди обмана свѣта, и говоритъ она, что вздумаетъ, съ удивительнымъ пониманіемъ художническаго духа, съ какимъ-то шумнымъ, гремучимъ оборотомъ рѣчей:-- и вся ея внѣшняя веселость выходитъ изъ глубины грустной души, въ которой проходятъ бѣлые призраки погребальнаго шествія и слышатся звуки похороннаго марша Шопена.
   Она страстно любитъ ѣздить верхомъ, править, но ей дѣлается дурно при видѣ капли крови; она по-дѣтски боится пятницы, числа тринадцать; она обладаетъ полной коллекціей предразсудковъ и слабостей, понятныхъ и милыхъ въ женщинѣ,-- слабостей, соединенныхъ съ оригинальнымъ кокетствомъ; такъ, напримѣръ, она очень занята своей ножкой, самой маленькой въ свѣтѣ, и всегда носитъ открытый башмачекъ на высокомъ каблукѣ...
   Не оцѣненная и обезславленная женщинами и мелкими душами, ненавидящими искреннюю натуру, она создана, чтобы быть любимой "влюбленной дружбой" такихъ людей, какъ мы, враговъ свѣтской подлости и лицемѣрія.

1857.

   21 мая. Нашему брату нужна женщина, мало воспитанная, мало образованная, одаренная только веселостью и природнымъ умомъ. Она насъ будетъ радовать и очаровывать, какъ милое животное, къ которому привязываешься. Но если любовница понабралась свѣтскости, искусства, литературы, если она захочетъ, какъ равная, бесѣдовать съ нашей мыслью, съ нашими понятіями о прекрасномъ, если она тщеславна до того, что захочетъ сдѣлаться подругой зачатой нами книги или нашихъ вкусовъ, то она скоро станетъ для насъ несносной, какъ ненастроенный рояль, прямо антипатичной.
   22-го мая. Я прочелъ книгу 1830 года, сказки Самуила Баха. Какъ молодо! Этотъ скептицизмъ дѣйствительно скептицизмъ двадцатилѣтній. Какъ сквозитъ иллюзія изъ-подъ ироніи! Это представленіе о жизни, а не сама жизнь! Сопоставьте съ ней любую изъ замѣчательныхъ книгъ какого-нибудь молодого писателя послѣ 48-го года. Тутъ будетъ уже другой скептицизмъ -- зрѣлый, оформленный и здоровый. Скальпель анализа вмѣсто богохульства. Если дѣло такъ пойдетъ далѣе, то наши дѣти будутъ родиться сороколѣтними.
   23-го мая. Что за пошлость -- деревня, и какъ маю она даетъ пищи воинствующей мысли! Тишина, безмолвіе, неподвижность, большія деревья съзакрученными отъ жары листьями, напоминающими оконечности лапчатоногой птицы... Это можетъ веселить лишь дѣтей, женщинъ, писца отъ нотаріуса. Но человѣку мысли становится неловко съ глазу на глазъ съ природой, какъ при видѣ руки Божьей, превращающей его философскій мозгъ въ навозъ и зелень! Отъ подобныхъ мыслей вы спасаетесь въ стѣнахъ большихъ городовъ.
   -- Моя любовница разсказала мнѣ сегодня, что у нея болитъ грудь и что у нея не хватаетъ денегъ на піявки для лѣченія. Она очень умилительно разсказывала, бѣдняжка! Но что это въ сравненіи съ страшными мученіями тѣхъ, кто можетъ покупать піявокъ сколько угодно! Надо знать, кто больше страдаетъ: человѣкъ умирающій отъ несчастной любви, отъ несчастнаго тщеславія, или человѣкъ, умирающій отъ голода. Я искренно вѣрю, что первый.
   28-го мая. Наша пьеса: "Литераторы" скоро будетъ окончена. Воздушные замки! Мы говоримъ, что если она намъ принесетъ денегъ, много денегъ, то мы станемъ презирать эти деньги, попирать ихъ ногами, насмѣхаться надъ ними, злоупотреблять или сорить ими, дѣлать глупости. Хотя мы и увѣрены, что за деньги нельзя купить ни новаго ощущенія, ни новаго счастья, мы стали бы этими деньгами производить опыты, тратить ихъ безумнымъ образомъ, чтобы дома, у себя, испробовать свою оригинальность и удѣльный вѣсъ крупной суммы и пощечину, которую можно дать богатымъ плебеямъ.
   11-го іюня. Опять у меня боли въ печени, и я боюсь новаго припадка желтухи. Человѣкъ, живущій въ мірѣ литературы, не долженъ имѣть нервной организаціи. Если бы публика знала, цѣной какихъ дерзостей, обидъ, клеветы, недомоганій духа и тѣла достается хоть малѣйшая извѣстность, она бы насъ вѣрно жалѣла, вмѣсто того, чтобы завидовать намъ.
   15-го іюня. Мы бываемъ въ гостяхъ у сосѣднихъ дворянъ, людей любезныхъ и привѣтливыхъ... Это насъ ни къ чему не обязываетъ. Чѣмъ далѣе, тѣмъ труднѣе намъ играть утомительную комедію свѣта, которую другіе исполняютъ такъ естественно и просто. Въ напряженіи любезности заключается такая изнуряющая физическая трата собственной личности. Маска улыбки намъ тяжела, противна нашимъ губамъ. Общія мѣста намъ такъ гадки, что почти больно прибѣгать къ нимъ. Притворяться движеніемъ и игрой физіономіи, будто интересуешься шумомъ словъ, сказанныхъ только для того, чтобы избѣжать молчанія -- это стоитъ болѣзненнаго усилія.
   Между нами и этими людьми прорытъ ровъ. Наша мысль обитаетъ выше буржуазныхъ интересовъ, ей трудно спускаться на низменную почву будничной мысли, вскормленной пошлыми явленіями жизни и вещественностью ежедневныхъ событій. Да, мы принадлежимъ къ тому же свѣту, у насъ тотъ же языкъ, перчатки, лакированные штиблеты, и несмотря на это, мы въ немъ чувствуемъ себя неловко, мы въ немъ чужіе, все равно какъ ссыльные въ колоніи, жители которой близки имъ лишь тѣлесно, но душою далеки, далеки отъ нихъ.

1859.

   Одинъ старикъ сидѣлъ возлѣ меня, въ кафе Ришъ. Гарсонъ пересчиталъ ему всѣ блюда и спросилъ, какое онъ желаетъ. "Я желалъ бы", сказалъ старикъ, "я желалъ бы имѣть желаніе".-- Этотъ старикъ -- старость.
   11-го мая. Звонятъ. Это Флоберъ. Ему сказали, что мы гдѣ-то видѣли дубину, которой убиваютъ людей, дубину, почти что карѳагенскую, и онъ хочетъ узнать у насъ, гдѣ находится эта коллекція. Онъ намъ разсказываетъ свои затрудненія съ карѳагенскимъ романомъ {"Саламбо". Прим. ред.}. И онъ начинаетъ любоваться -- съ восторгомъ ребенка передъ игрушечной лавкой, и цѣлый часъ веселится, любуясь -- нашими папками, книгами, нашими маленькими коллекціями.
   Флоберъ необыкновенно похожъ на портретъ Фредерика Леметра въ молодости. Онъ очень высокъ, широкоплечъ, съ красивыми большими глазами на выкатѣ, съ немного пухлыми вѣками; щеки полныя, усы жесткіе и висящія книзу, неровный цвѣтъ лица съ красными пятнами. Онъ проводитъ четыре-пять мѣсяцевъ въ Парижѣ, нигдѣ не бываетъ, видится только съ двумя-тремя пріятелями, живетъ медвѣдемъ, какъ мы всѣ живемъ,-- Сенъ-Викторъ, какъ онъ, мы какъ Сенъ-Викторъ.
   Любопытна эта "медвѣжья жизнь" писателей XIX вѣка, если сравнить ее съ свѣтскимъ образомъ жизни литераторовъ XVIII в., Дидеро или Мормонтеля. Нынѣшняя буржуазія не очень-то ухаживаетъ за писателемъ, если онъ не готовъ взять на себя роль любопытнаго звѣря, шута или гида за границей.

1859.

   12-го августа. Вчера я сидѣлъ за однимъ концомъ большого стола. За другимъ сидѣлъ Эдмонъ и разговаривалъ съ Терезой. Я ничего не слышалъ, но когда онъ улыбался, я тоже невольно улыбался, съ тѣмъ же наклономъ головы... Никогда не бывало подобной души въ двухъ тѣлахъ.
   -- Мы посѣщаемъ только одинъ театръ. Всѣ остальные насъ раздражаютъ и утомляютъ. У публики какой-то вульгарный, низкій и глупый смѣхъ, отъ котораго намъ дѣлается тошно. Нашъ театръ -- циркъ. Тамъ мы видимъ клоуновъ, скакуновъ, наѣздницъ, дѣлающихъ свое дѣло и исполняющихъ свой долгъ:, въ сущности единственныхъ актеровъ, талантъ которыхъ неоспоримъ, абсолютенъ, какъ математика, или лучше сказать, какъ salto-mortale. Ибо тутъ не можетъ быть чего-то "вродѣ таланта": вы либо падаете, либо не падаете.
   И мы видимъ этихъ храбрецовъ, рискующихъ своими костями на воздухѣ, чтобы схватить какое-нибудь браво, мы глядимъ на нихъ съ какимъ-то хищнымъ любопытствомъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ съ какой-то симпатіей и жалостью, какъ будто это люди нашей породы, какъ-будто всѣ мы -- паяцы, историки, философы, фантоши и поэты -- всѣ мы скачемъ, сломя голову, для этой глупой публики {Впечатлѣнія цирка подучили свое выраженіе въ романѣ Эдмона Гонкура "Братья Земгано". Прим. ред.}.
   15-го декабря. Хорошо-ли или плохо мы организованы? Во всемъ мы видимъ конецъ, крайній предѣлъ. Другіе прямо, безъ размышленія, какъ скворцы, бросаются впередъ. А мы, напримѣръ, въ дуэли, если не предвидимъ собственную смерть, то видимъ передъ собою смерть противника, предстоящую тюрьму, пенсію, которую придется выдавать семьѣ. Вѣчно зарождаются у насъ въ мозгу безконечные выводы непредвидѣннаго, выводы, которые не пришли бы на умъ никому другому. Въ какой-нибудь прихоти, любовной связи, мысль наша заранѣе усчитываетъ суммы денегъ, свободы и т. д. и т. д., которыя придется затратитъ. Даже въ стаканѣ вина мы видимъ мигрень завтрашняго дня. Такъ всегда, и мы все-таки не отказываемся отъ дуэли, отъ соблазнительной женщины, отъ хорошей бутылки.
   Несчастье-ли это, полно? Нѣтъ, Если оно и отравляетъ немного наслажденіе настоящимъ, то по крайней мѣрѣ непредвидѣнное не вышибетъ насъ изъ сѣдла -- и мы всегда готовы довести до конца предпринятое дѣло, съ осмысленной рѣшимостью, съ накопившейся силой води, съ постояннымъ терпѣніемъ при неудачахъ.

1860.

   11-е января. Мы у себя въ столовой, въ красивой нашей коробочкѣ, кругомъ затянутой, замкнутой, обитой матеріями, куда мы повѣсили торжествующаго Луи Моро, гдѣ все свѣтло и весело подъ кроткимъ блескомъ люстры изъ богемскаго хрусталя.
   За столомъ у насъ Флоберъ, Сенъ-Викторъ, Ореліенъ Шоль, Шарль Эдмонъ, Жюли, м-мъ Дошъ, кокетливо убранная красной сѣткой на слегка напудренныхъ волосахъ. Говорятъ о романѣ. "Она и Онъ", г-жи Коле, гдѣ Флоберъ свирѣпо описанъ подъ именемъ Леонса... М-мъ Допи отъ дессерта убѣгаетъ на репетицію "Нормандской Пенелопы", которая пойдетъ завтра, и Сенъ-Викторъ, не имѣя матеріала для своего фельетона, сопровождаетъ ее вмѣстѣ съ Шодемъ.
   Разговоръ блуждаетъ около лицъ нашего свѣта, касается того, какъ трудно найти людей, съ которыми можно было-бы жить, людей не запятнанныхъ, не буржуазныхъ, не грубыхъ. И мы жалѣемъ о томъ, чего не хватаетъ Сенъ-Виктору. Онъ могъ бы быть такимъ славнымъ другомъ, но сердечной откровенности вы отъ него не дождетесь никогда, хотя онъ и откроетъ вамъ свою мысль. Вы знакомы съ нимъ три года, вы друзья, и вдругъ онъ васъ встрѣчаетъ, какъ ледъ, и холодно подаетъ вамъ руку, какъ чужому. Флоберъ объясняетъ это воспитаніемъ, говоря что три воспитанія,-- духовное, военное и нормальная школа -- накладываютъ неизгладимую печать на личность.
   И вотъ мы одни, Флоберъ съ нами, въ гостиной, въ туманѣ отъ дыма сигаръ; онъ мѣритъ шагами коверъ и задѣваетъ головой за шаръ спускающійся съ люстры, и слова его льются, льются черезъ край, онъ весь открывается намъ, какъ духовнымъ братьямъ.
   Онъ говоритъ намъ про свою скромную, даже нелюдимую жизнь въ Парижѣ, закрытую и замкнутую. Онъ не имѣетъ развлеченій, кромѣ воскресныхъ обѣдовъ у м-мъ Сабатье, "президентши", какъ ее называютъ въ кружкѣ Теофиля Готье. Онъ терпѣть не можетъ деревни. Онъ работаетъ десять часовъ въ день, но онъ теряетъ много времени, забываясь за чтеніемъ, отвлекаясь отъ своей книги. Присѣвъ за работу въ полдень, онъ лишь къ пяти расходится... Онъ не можетъ писать на бѣлой бумагѣ, ему нужно впередъ набросать какія-нибудь мысли, подобно живописцу, покрывающему полотно основными тонами...
   Вдругъ, пересчитывая небольшое число лицъ, интересующихся выборомъ эпитета, ритмическимъ ходомъ фразы, отдѣлкой стиля, онъ восхищаетъ: "Понимаете-ли вы такую нелѣпость: трудиться, чтобы не встрѣчалось непріятнаго созвучія гласныхъ въ строкѣ или повтореній слова на страницѣ? Для кого? И подумать, что если даже вашъ трудъ будетъ (мѣть успѣхъ, то этотъ успѣхъ никогда не будетъ тѣмъ, какого вы хотѣли! Вѣдь только водевильная сторона "Г-жи Бовари" привлекла къ ней публику. Да, успѣхъ всегда происходитъ такимъ образомъ... Форма, ахъ форма! Да кому изъ публики до нея дѣло? И замѣтьте, что форма есть [о, что насъ дѣлаетъ подозрительными передъ правосудіемъ, въ глазахъ классическихъ людей... Классическихъ! Хороша шутка! Да вѣдь никто и не читалъ классиковъ! Нѣтъ и восьми писателей, которые читали-бы Вольера -- читали-бы, понимаете вы. И найдется-ли пять человѣкъ въ обществѣ драматическихъ авторовъ, которые могли-бы назвать мнѣ за"лавіе піесъ Томаса Корнеля?..
   Никогда искусство для искусства не получало такого явнаго выраженія какъ въ рѣчи къ академіи одного изъ классиковъ, Бюффона: "форма, въ которой выражается истина, болѣе полезна человѣчеству, чѣмъ сама истина!" Это-ли не искусство для искусства? И Лабрюйеръ тоже сказалъ: "Искусство писателя есть искусство опредѣленія и описанія"... Затѣмъ Флоберъ называетъ два-три образца слога: Лабрюйеръ, нѣсколько страницъ изъ Монтескье, нѣсколько главъ изъ Шатобріана.
   И вотъ онъ, съ воспаленными глазами, съ раскраснѣвшимся лицомъ, раскидывая руки, какъ Антей, изъ глубины груди и горла выкрикиваетъ отрывки "Разговора Сциллы и Евкрата", напоминая своимъ грознымъ голосомъ рычаніе льва.
   Потомъ онъ возвращается къ своему карѳагенскому роману. Онъ намъ разсказываетъ про свои изслѣдованія, чтенія, про цѣлые томы наведенныхъ имъ справокъ, и говоритъ; "знаете-ли, въ чемъ все мое тщеславіе? Я хочу, чтобы хорошій, умный человѣкъ часа четыре провелъ-бы въ заперти съ моей книгой и чтобы я задалъ ему порцію историческаго гашиша. Вотъ все, чего я хочу".
   И онъ прибавляетъ, съ меланхолической ноткой: "Въ концѣ концовъ работа самое лучшее средство обмануть жизнь".
   Воскресенье, 5-го февраля. Завтракъ у Флобера. Булье разсказываетъ намъ нѣжную повѣсть о сестрѣ милосердія Руанскаго госпиталя, гдѣ онъ былъ студентомъ. У него былъ пріятель, тоже врачъ, въ котораго сестра была влюблена -- платонически, какъ онъ полагаетъ. Пріятель повѣсился. Сестры живутъ въ госпиталѣ какъ въ монастырѣ и спускаются во дворъ для прогулки только въ праздникъ Тѣла Господня. Булье сидѣлъ около покойника, когда сестра вошла, встала на колѣни въ ногахъ кровати и стала молиться, въ продолженіи по меньшей мѣрѣ четверти часа,-- не обращая на него ни малѣйшаго вниманія, будто его тутъ не было. Когда сестра встала съ молитвы, Булье положилъ ей въ руку прядку волосъ, отрѣзанную для матери покойнаго. Она ее взяла, не промолвивъ ни слова, И съ той поры, въ теченіи нѣсколькихъ лѣтъ общаго пребыванія въ госпиталѣ, она ни разу, ни словомъ, не коснулась того, что произошло между ними, но всегда и при всякомъ удобномъ случаѣ выказывала ему особую услужливость {Сцена воспроизведенная въ Soeur Philomène. Прим. ред.}.
   10-го марта. Я получилъ отъ м-мъ Ж. Зандъ, по поводу нашихъ "литераторовъ", премилое письмо, сердечное, какъ рукопожатіе друга... Дѣло въ томъ, что наша книга имѣетъ "успѣхъ уваженія", она не расходится. Первый день намъ показалось, что она скоро будетъ распродана, но вотъ уже двѣ недѣли, а куплено только 500 экземпляровъ; неизвѣстно, потребуется-ли второе изданіе. Тѣмъ не менѣе мы, между нами, гордимся нашей книгой, которая несмотря ни на что, несмотря на всю злость журналистовъ, будетъ жить. А тѣмъ кто насъ спроситъ: не очень-ли высоко вы себя цѣните?-- мы охотно отвѣтимъ съ гордостью аббата Мори: "Очень низко, когда мы смотримъ на себя, но очень высоко, когда мы себя сравниваемъ съ другими!"
   Хорошо, однако, быть вдвоемъ, чтобы поддерживать другъ друга противъ подобнаго равнодушія и подобныхъ неуспѣховъ, хорошо быть вдвоемъ, когда даешь себѣ слово насильно овладѣть Фортуной, если она сама ухаживаетъ только за безсильными.
   Можетъ быть, эти строки, написанныя холодно, безъ унынія, научатъ настойчивости тружениковъ будущихъ вѣковъ. Пусть-же они узнаютъ, что послѣ десятилѣтней работы, послѣ изданія пятнадцати томовъ, послѣ многихъ ночей самаго добросовѣстнаго труда, даже послѣ столькихъ успѣховъ, послѣ историческаго сочиненія, извѣстнаго уже въ Европѣ, послѣ романа, въ которомъ сами враги наши признаютъ выдающуюся силу,-- ни одна газета, ни одинъ журналъ, большой или малый, не пришли къ намъ, и мы не знаемъ еще, не придется-ли намъ слѣдующій романъ печатать на собственныя средства. А между тѣмъ ничтожный проныра эрудиціи, послѣдній писака повѣстей, издаетъ, получаетъ деньги, печатается, перепечатывается.
   18-го декабря. Мы рѣшили отнести сегодня утромъ письмо, данное намъ, по рекомендаціи Флобера, къ Эдмонъ-Симону, служащему подъ руководствомъ Вельно въ больницѣ Милосердія. Намъ нужно, для нашего романа: "Сестра Филомена", изучать истинное, живое, кровавое.
   Мы плохо спали. Мы встали въ половинѣ седьмого. Погода холодная и сырая. Мы другъ другу ничего не говоримъ, но оба испытываемъ какой-то страхъ, какое-то нервное безпокойство. Когда мы входимъ въ эту женскую палату, гдѣ разложены на столѣ кучи корпіи, свертки бинтовъ, груды губокъ, мы чувствуемъ какую-то тревогу, и сердце у насъ не на мѣстѣ. Мы дѣлаемъ усиліе и идемъ вслѣдъ за Вельно и его студентами; только ноги у насъ подкашиваются, будто мы опьянѣли, колѣнная чашка трясется и морозъ пробираетъ мозгъ берцовой кости.
   Когда видишь все это и зловѣщую надпись у изголовья кроватей съ краткими словами: "оперирована такого-то числа" -- тогда хочется хулить Провидѣніе и назвать палачомъ Божество, причину существованія хирурговъ.
   Вечеромъ, у насъ осталось послѣ всего этого лишь далекое видѣніе, смутное воспоминаніе утра; будто оно намъ приснилось, и мы не пережили его. И странная вещь! Ужасъ страданій такъ хорошо прикрытъ бѣлыми простынями, чистотой, порядкомъ, выдержкой, что послѣ посѣщенія больницы остается -- трудно это выразить -- нѣчто чуть-ли ни сладострастное, таинственно возбуждающее; послѣ этихъ женщинъ, лежащихъ на синеватыхъ подушкахъ и преображенныхъ страданіемъ и неподвижностью,-- остается образъ, чувственно щекочущій душу и привлекательный сквозь тайну мучительнаго страха. Да, повторяю, странно, мы боимся страданій и жестокихъ возбужденій, но мы сегодня болѣе обыкновеннаго расположены къ любви. Я гдѣ-то читалъ, что особы ухаживающія за больными, болѣе другихъ склонны къ чувственнымъ наслажденіямъ. Что за бездна все это!
   Воскресеніе 23-го декабря. Проводимъ часть ночи въ больницѣ...
   Мы подходимъ къ койкѣ чахоточнаго, который только что отошелъ. Гляжу и вижу мужчину лѣтъ сорока; верхняя часть корпуса приподнята подушками, коричневая фуфайка на груди разстегнута, руки свисаютъ, опустились съ постели, голова немного на бокъ и запрокинута. Можно различить сухожилья внизу ушей, густую черную бороду, заострившійся носъ, ввалившіеся глаза; вокругъ лица, на подушкѣ, волосы разостланы пластами, какъ мокрая мочалка. Ротъ широко открытъ, какъ у человѣка, задохшагося отъ недостатка воздуха. Онъ еще теплый, подъ этимъ острымъ рѣзцомъ смерти. Этотъ покойникъ возбудилъ во мнѣ воспоминаніе о картинѣ Гойя: Удавленникъ.
   Потомъ я увидалъ вдали, въ темнотѣ, приближающійся изъ за большой арки, слабо, слабо мерцающій огонекъ. Онъ становится все больше, начинаетъ свѣтить. Нѣчто бѣлое приближалось вмѣстѣ съ огонькомъ и было освѣщено имъ. То, что приближалось, отворило дверь подъ аркой, и двѣ женщины, изъ которыхъ одна несла свѣчку, вошли въ большую палату. Это сестра милосердія дѣлала обходъ, сопровождаемая сидѣлкою. Сестра, повидимому послушница, такъ какъ на ней не было чернаго покрывала, она вся въ бѣломъ, въ чемъ то мягкомъ и пушистомъ, съ повязкой на лбу; сидѣлка въ чепцѣ, въ черномъ платочкѣ, въ кофтѣ и юбкѣ.
   Онѣ подошли къ одной изъ коекъ, сестра къ изголовью, сидѣлка къ ногамъ, высоко подымая свѣчку. Тогда я услыхалъ голосъ, до того тихій и слабый, что я принялъ его за голосъ больной. Нѣтъ, это сестра говоритъ старухѣ, ласковымъ и вмѣстѣ съ тѣмъ спокойно повелительнымъ голосомъ, какъ говорятъ съ любимымъ ребенкомъ, когда хотятъ заставить его сдѣлать то, чего онъ не хочетъ: Вамъ больно?-- Старуха сердито проворчала что-то непонятное. Сестра приподняла одѣяло, обняла безпомощную, вонючую больную, повернула ее на спину (спина у нея была посинѣлая и помятая, какъ у грудного ребенка, слишкомъ туго спеленутаго), ловко вытащила изъ подъ нея замаранную подстилку, говоря съ ней все время, ни на минуту не переставая ласкать ее голосомъ, говоря ей, что вотъ сейчасъ ей положатъ припарку, вотъ сейчасъ дадутъ ей попить... И дѣло кончилось судномъ {Сцена воспроизведенная въ "Сестрѣ Филоменѣ".}.
   По истинѣ, вотъ гдѣ сердце разрывается отъ восторга, вотъ гдѣ простое величіе, рядомъ съ которымъ громогласные друзья человѣчества, друзья народа, кажутся весьма ничтожными. По истинѣ религія должна гордиться тѣмъ, что довела женщину, эту слабость, этотъ нѣжный нервный аппаратъ, до побѣды надъ отвращеніями подобнаго рода, что довела сердце благороднаго созданія до полнаго самоотверженія въ пользу гнусныхъ и низменныхъ страдальцевъ. Религіямъ будущаго трудно будетъ создать подобное самопожертвованіе.
   И глядя на эту молодую женщину, нѣжно склонившуюся надъ страшной и отвратительной мегерой, которая ее поноситъ, я вспоминаю Беранже... Ему почему-то показалось интереснымъ ввести въ рай одновременно сестру милосердія и оперную танцовщицу: у обѣихъ, на его взглядъ, заслуги равныя... Да, врагамъ католической религіи всегда недоставало чувства уваженія къ женщинѣ, характерный недостатокъ, свойственный людямъ дурного общества. Великій предводитель ихъ братства, г-нъ Вольтеръ, задумавъ свою грязную поэму, конечно, выбралъ героиней Жанну Даркъ, любимую святую отечества.
   Февраль. Книги не выходятъ такими, какими онѣ задуманы.
   Есть что-то роковое въ первой случайности, продиктовавшей вамъ начальную мысль. Потомъ является невѣдомая сила, высшая воля, какая-то необходимость писать, которыя распоряжаются вашимъ трудомъ и водятъ вашимъ перомъ; такъ что иногда книга, вышедшая изъ вашихъ рукъ, кажется вамъ чужою, она васъ удивляетъ, какъ нѣчто бывшее въ васъ, но невѣданное вами. Вотъ впечатлѣніе, которое я получилъ отъ "Сестры Филомены".
   11-го апрѣля. Мы рады продать нашъ романъ "Сестра Филомена" въ "Librairie Nouvelle" хоть по 20 сантимовъ за экземпляръ, но мы утѣшены послѣ такого печальнаго успѣха, доставшагося намъ, къ тому-же, цѣною многихъ хлопотъ, когда находимъ у себя письмо одного русскаго издателя, желающаго перевести всѣ наши историческія произведенія.
   18-го апрѣля. Флоберъ говорилъ намъ сегодня, что прежде чѣмъ идти къ Леви, онъ предложилъ издать "Госпожу Бовари" Жакотё, хозяину "Librairie Nouvelle". "Ваша книга хороша", замѣтилъ ему Жакотё,-- "это чеканная работа, но вы не можете, не правда-ли, претендовать на такой-же успѣхъ, какъ Амедэ Ашаръ. Я издаю его два тома, вамъ-же не могу пока ничего обѣщать".-- Чеканная работа!-- мычитъ Флоберъ,-- вотъ дерзость съ стороны издателя! Пусть издатель васъ эксплоатируетъ -- прекрасно! Но онъ не имѣетъ права дѣлать вамъ оцѣнку. Я всегда былъ благодаренъ Леви за то, что онъ никогда не говорилъ мнѣ ни слова о моей книгѣ.
   6-го мая. Въ четыре часа мы у Флобера, который насъ пригласилъ на чтеніе "Саламбо", вмѣстѣ съ живописцемъ Глейръ (Gleyre). Отъ четырехъ до семи Флоберъ читаетъ своимъ рычащимъ, Звонкимъ голосомъ, усыпляющимъ васъ, какъ гулъ колокола. Въ семь часовъ обѣдъ, и сейчасъ-же послѣ "бѣда и одной только трубки, опять за чтеніе. Онъ читаетъ, разбираетъ нѣкоторые отрывки, резюмируетъ неоконченныя главы и доходитъ до послѣдней главы. Два часа ночи!
   Я изложу здѣсь искреннее мое мнѣніе о произведеніи человѣка, котораго люблю и первую книгу котораго я встрѣтилъ съ безусловнымъ восторгомъ. "Саламбо" ниже того, что я ожидалъ отъ Флобера. Личность автора, которая такъ превосходно скрадывается въ "Г-жѣ Бовари" -- сквозитъ здѣсь, вся на показъ, громкая, мелодраматическая, съ любовью накладывая кричащія краски, лубочную пестроту. Флоберъ видитъ Востокъ, древній Востокъ, въ краскахъ алжирскихъ этажерокъ. Усиліе, конечно, громадное, терпѣніе безконечное и, несмотря на всѣ недостатки, талантъ рѣдкій; но въ этой книгѣ нѣтъ освѣщенія, нѣтъ тѣхъ откровеній, которыя, путемъ аналогіи, вводятъ васъ въ уголокъ той души, которой уже нѣтъ на свѣтѣ. Что касается возсозданія нравственной природы -- милый Флоберъ обманывается: чувства его дѣйствующихъ лицъ -- банальныя, общія чувства человѣчества, а вовсе не чувства спеціально карѳагенскія, и его Мато ни болѣе, ни менѣе, какъ оперный теноръ изъ поэмы варварскихъ времени.
   Нельзя сказать, чтобы путемъ усилія, труда, любопытныхъ оттѣнковъ, заимствованныхъ у всѣхъ красокъ Востока, онъ не возбуждалъ бы минутами въ вашемъ мозгѣ, въ вашихъ глазахъ, порывовъ къ міру его вымысловъ; но онъ скорѣе ошеломляетъ, чѣмъ уноситъ съ собой, благодаря недостатку послѣдовательности плана, постоянному блеску красокъ, безконечной длинѣ описаній.
   Къ тому-же -- слишкомъ красивый синтаксисъ, синтаксисъ въ духѣ старыхъ профессоровъ-флегматиковъ, синтаксисъ для надгробныхъ рѣчей: ни единаго смѣлаго оборота, ни стройнаго изящества, ни тѣхъ нервныхъ неожиданностей, въ которыхъ вибрируетъ новизна современнаго стиля... Сравненія, не слившіяся съ предложеніемъ, а всегда приколотыя словечкомъ какъ, напоминающія мнѣ деревца съ поддѣльными камеліями, гдѣ каждый бутонъ приколотъ булавкой къ вѣткѣ... Въ ревѣ его фразы вы никогда не услышите гармоніи, звучащей согласно съ сладостью того, что онъ описываетъ...
   Однимъ словомъ, я знаю изъ современниковъ только одного человѣка, который говорилъ-бы о древности языкомъ подходящимъ: Мориса де Геренъ (Maurice de Guérin) въ его "Центаврѣ".
   12 іюля. Послѣ того, какъ мы цѣлый день ходили по книгопродавцамъ, отдавая на комиссію нашъ романъ "Soeur Philomène", я обѣдалъ у Шарля-Эдмона, который только что провелъ нѣсколько дней съ Гюго, въ Брюсселѣ. Поэтъ, поставившій въ день его пріѣзда слово конецъ подъ своими "Misérables", сказалъ ему: "Данте сдѣлалъ адъ изъ вымысла, я попытался сдѣлать его изъ дѣйствительности".
   Гюго съ полнымъ равнодушіемъ переноситъ изгнаніе, не признавая отечествомъ одну только какую-нибудь точку земли и повторяя: "Отечество, что это такое? Идея! Парижъ! такъ что-же? Онъ мнѣ не нуженъ. Это улица Риволи, а я ненавижу улицу Риволи!"
   -- 29 іюля. Тревожное возвращеніе въ Парижъ, къ магниту нашей жизни, къ нашей книгѣ, къ извѣстіямъ о нашихъ успѣхахъ или нашихъ неудачахъ. Что за жизнь -- жизнь писателя! Минутами я ее проклинаю и ненавижу! Эти дни, когда волненія такъ и сокрушаютъ васъ! Эти горы надеждъ, которыя то возвышаются, то обрушиваются! Этотъ рядъ иллюзій и разочарованій! Эти часы тоски, когда ждешь, но не надѣешься! Эти минуты страха, какъ сегодня вечеромъ, когда вопрошаешь о судьбѣ своей книги на выставкахъ и когда что-то мучительное пронизываетъ васъ у витрины книгопродавца, гдѣ вашей книги нѣтъ. Наконецъ, вся кипящая, нервная работа вашей мысли раздѣляется между надеждой и уныніемъ; все это васъ колотитъ, катаетъ, поворачиваетъ, какъ волны -- утопленника.

1862--1865 гг.

   1 января. Новый годъ для насъ день поминокъ. Сердце зябнетъ и тоскуетъ по умершимъ.
   Мы поднимаемся къ старой кузинѣ Корнели, въ бѣдную ея комнатку, на пятомъ этажѣ. Она принуждена выпроводить насъ, такъ тѣсно у нея отъ гостей: дамъ, учениковъ, людей молодыхъ и старыхъ, родственниковъ близкихъ и дальнихъ. У нея не хватаетъ стульевъ, чтобы ихъ всѣхъ усадить, не хватаетъ мѣста, чтобы ихъ долго удерживать. Вотъ одна изъ ^ хорошихъ сторонъ дворянства: не чуждаться бѣдныхъ. Въ буржуазныхъ семействахъ родство прекращается за предѣлами извѣстнаго состоянія: у четвертаго этажа дома.

* * *

   Шаги нищаго, которому вы не подали и который уходитъ, оставляютъ въ вашей душѣ умирающій звукъ.

* * *

   Изъ чего весьма часто создается извѣстность политическаго дѣятеля? Изъ большихъ ошибокъ на большомъ поприщѣ. Погубить большое государство -- значитъ быть великимъ человѣкомъ. Человѣка судятъ по тому, что погибаетъ вмѣстѣ съ нимъ.
   10 января. Искусство не едино или, лучше сказать, существуетъ не одно искусство. Японское искусство имѣетъ свои красоты, также какъ и греческое. Въ сущности: что такое греческое искусство? Это реализмъ прекраснаго, строгое воспроизведеніе античной натуры, безъ тѣни той идейности, которую ему прописываютъ наши профессора: вѣдь ватиканскій торсъ -- торсъ, переваривающій обыкновенную пищу, а не торсъ, питающійся амброзіей, какъ желалъ-бы васъ увѣрить Винкельманъ. Въ красотѣ грековъ нѣтъ ни мечты, ни фантазіи, ни тайны; нѣтъ, однимъ словомъ, той крупинки опія, столь возбуждающей, столь охмѣляющей, столь любопытно загадочной для мозга созерцателя.
   19-го февраля. Я думаю, что съ начала міра не было людей, болѣе насъ поглощенныхъ произведеніями искусства и разума. Тамъ, гдѣ этого нѣтъ, намъ чего-то не хватаетъ, намъ нечѣмъ дышать. Книги, рисунки, гравюры ограничиваютъ нашъ горизонтъ. Перелистывать, разглядывать -- вотъ въ чемъ мы проводимъ жизнь: "Ніc sunt tabernacula nostra". Ничто не въ силахъ отвлечь насъ, оторвать отъ этого. Нѣтъ у насъ ни одной изъ тѣхъ страстей, которыя отвлекаютъ человѣка отъ библіотеки, отъ музея, отъ созерцанія, отъ углубленія, отъ наслажденія мыслью, линіей или колоритомъ.
   Политическаго тщеславія мы не знаемъ, любовь для насъ не что иное, какъ "соприкосновеніе двухъ кожъ", по выраженію Шамфора.
   3-го марта. Снѣжокъ. Мы нанимаемъ извощика и отправляемся везти выпуски нашего "Искусства въ XVIII вѣкѣ" Теофилю Готье, въ Нельи. Улица бѣдная, застроенная жалкими деревенскими домиками, во дворахъ возятся куры, лавчонки украшены у входа маленькими метлами изъ перьевъ: улица въ родѣ тѣхъ, которыя пишетъ Гервье (Hervier) своей артистически-грязной кистью. Мы отворяемъ дверь оштукатуреннаго дома и входимъ къ "султану эпитетовъ". Гостиная, съ золоченою мебелью тяжелой венеціанской формы, обитою краснымъ штофомъ, старинныя картины итальянской школы съ пожелтѣвшими, красивыми тонами голаго тѣла, надъ каминомъ -- тусклое зеркало, испещренное арабесками персидскихъ красокъ и рисунковъ, какъ въ турецкихъ кофейняхъ: убогая роскошь, собранная по случаю, на подобіе обстановки старой отставной актрисы, которая накупила-бы себѣ картинъ у обанкротившагося итальянскаго импрессаріо. Мы спросили его, не мѣшаемъ-ли ему?-- "Нисколько. Я никогда не работаю дома. Я работаю только въ типографіи Moniteer'а. Тамъ печатаютъ по мѣрѣ того, какъ я пишу. Запахъ типографскихъ чернилъ -- вотъ единственное, что меня побуждаетъ къ работѣ. Да еще законъ необходимости. Надо подать рукопись... Да, работать я могу только тамъ. Я въ настоящее время и романа не могъ бы написать иначе: я-бы писалъ, а печатали-бы по десяти строкъ, тутъ-же. По корректурѣ только и можно себя судить. Въ корректурѣ вы не видите своей личности, между тѣмъ какъ рукопись -- это вы сами, ваша рука, она васъ держитъ за какія-то фибры, она не освободилась отъ васъ... Я все устраивалъ себѣ уголки для работы, и что-же? никогда ничего не выходило... Мнѣ нужно движеніе вокругъ себя. Я работаю успѣшно лишь среди шума и гама, а когда я запираюсь, чтобы заниматься, я скучаю. Можно тоже недурно работать въ комнатѣ прислуги, въ мансардѣ, за простымъ бѣлымъ столомъ, за дешевой бумагой, да съ горшкомъ въ углу, чтобы не выходить за нуждой"...
   Отсюда Готье перескакиваетъ къ критикѣ "Савской царицы". Мы признаемся ему въ полной нашей немощи, въ нашей музыкальной глухотѣ, такъ-какъ мы любимъ развѣ только военную музыку: "Что-же, очень пріятно слышать, возражаетъ онъ,-- я точно таковъ-же. Я предпочитаю музыкѣ молчаніе. Проживъ значительную часть жизни съ пѣвицею, я достигъ лишь того, что различаю хорошую и плохую музыку, но мнѣ лично все равно. И вѣдь любопытно, что и всѣ писатели нашего времени таковы. Бальзакъ ненавидѣлъ музыку. Гюго терпѣть ее не! можетъ. Самъ Ламартинъ, котораго можно назвать фортепіано для продажи или для проката, питаетъ къ ней отвращеніе. Между живописцами найдется лишь нѣсколько охотниковъ до нея... У композиторовъ пошло теперь что-то глюковское, убійственное, скучное, медленное, возвращающее къ церковному пѣнію... Этотъ Гуно -- чистый оселъ {Братъ и я, мы старались изображать нашихъ современниковъ въ ихъ человѣчности, мы особенно старались передавать ихъ рѣчи во всей ихъ живописной правдивости. А характерное свойство, скажу даже -- красота рѣчей Готье состояла въ чудовищности его парадоксовъ. Этимъ я хочу сказать, что принять это абсолютное отрицаніе музыки, эту грубую, дерзкую шутку за истинное сужденіе знаменитаго писателя о талантѣ г-на Гуно значило бы имѣть мало разсудка, или же большую вражду къ человѣку, стенографирующему эту антимузыкальную выходку. (Пумы. авт).}. Во второмъ актѣ два хора евреекъ и савскихъ дѣвъ, которыя болтаютъ возлѣ пруда, прежде чѣмъ выкупаться... Ну да, очень милый хоръ, но вотъ и все. Зала вздохнула свободно, всѣ ахнули отъ удовольствія, до того скучно было остальное... Вы спрашиваете, что такое Верди... Верди -- пустяки. Вы знаете, онъ додумался, въ пѣніи, когда слова грустныя -- ставить тру-тру-тру вмѣсто тра-тра-тра,-- да еще то, что онъ не помѣститъ въ похоронахъ шутовской пѣсни. А Россини, такъ тотъ -- непремѣнно! У него въ Семирамидѣ тѣнь Нина является подъ звуки прелестнаго вальса... Вотъ и вѣсь музыкальный геній Верди..."
   Затѣмъ Готье начинаетъ жаловаться на современность: "можетъ быть, это потому, что я состарился. Но все-таки нынче дышать нечѣмъ. Мало того, что есть крылья, надо еще воздуху... Я чувствую себя уже не современнымъ... Да, въ 1830 году, было славное время, но я былъ слишкомъ молодъ. На два -- три года я не попалъ въ теченіе, я не дозрѣлъ... а то я далъ бы другіе плоды..."
   Разговоръ переходитъ на Флобера, на его пріемы, его терпѣніе, его семилѣтній трудъ надъ книгой въ 400 страницъ. Представьте,-- восклицаетъ Готье,-- надняхъ Флоберъ сказалъ: "конечно, мнѣ осталось написать еще десятокъ страницъ, но окончанія фразъ у меня уже готовы". Итакъ, ему уже слышится музыкальное окончаніе ненаписанныхъ еще фразъ! У него уже готовы окончанія! Смѣшно, не правда-ли? Я думаю, что фраза главнымъ образомъ должна имѣть внѣшній ритмъ. Напримѣръ, фраза, очень широкая въ началѣ, не должна заканчиваться слишкомъ кратко, слишкомъ вдругъ, если только въ этомъ не заключается особеннаго эффекта. Нужно, однако, сказать, что флоберовскій ритмъ часто существуетъ лишь для него одного и не чувствуется читателемъ. Книги сдѣланы не для того, чтобы читать вслухъ, а онъ оретъ ихъ самъ себѣ. Встрѣчаются въ его фразахъ такіе громкіе эффекты, которые ему кажутся гармоничными, но надо горланить, какъ онъ, чтобы получить этотъ эффектъ...
   "У насъ съ вами, напримѣръ, въ вашей "Венеціи" и въ массѣ всѣмъ извѣстныхъ моихъ вещей, найдется много страницъ, не менѣе гармоничныхъ, надъ которыми мы такъ много не мучились... Въ сущности, бѣдненькій онъ, угрызеніе совѣсти отравляетъ его жизнь. Оно сведетъ его въ могилу. Вы не знаете, что его такъ тяготитъ: въ "Г-жѣ Бовари" онъ допустилъ два родительныхъ падежа подрядъ: "вѣнокъ изъ цвѣтовъ померанца (une couronne de fleurs d'oranger)". Это его убиваетъ, но какъ онъ ни старался, онъ не могъ сказать иначе... Хотите посмотрѣть, что у меня есть?"
   Онъ ведетъ насъ въ столовую, гдѣ завтракаютъ его дочери, потомъ наверхъ, въ маленькую мастерскую, откуда виденъ садъ съ тощими кустами. Тамъ онъ показываетъ приношенія художниковъ ему, какъ критику, бѣдныя приношенія, обличающія всю скупость, всю мизерность этого міра искусства по отношенію къ человѣку, воздвигнувшему для столь многихъ цѣлый пьедесталъ изъ фельетоновъ, окружившему славой безвѣстныя ихъ имена, одарившему ихъ покровительствомъ своихъ изящныхъ фразъ и яркихъ описаній.
   29 марта. Флоберъ сидитъ на своемъ диванѣ, скрестивъ ноги по-турецки. Онъ говоритъ о своихъ планахъ, о своихъ мечтахъ, о своихъ будущихъ романахъ. Онъ повторяетъ намъ свое давнишнее желаніе, желаніе все еще живое, написать книгу о современномъ Востокѣ, о Востокѣ, одѣтомъ по-европейски. Онъ оживляется при антитезахъ, представляющихся его таланту. Сцены въ Парижѣ, сцены въ Константинополѣ, сцены на Нилѣ, сцены европейскаго ханжества, утопленіе, отрубленныя головы изъ-за подозрѣнія, изъ-за каприза: книга, догорая походила бы, по его сравненію, на судно, гдѣ на палубѣ, на носу сидитъ турка, въ костюмѣ отъ парижскаго портного, а подъ палубой, въ кормовой части, весь гаремъ этого турки, съ евнухами, во всей свирѣпости древняго Востока.
   Флоберъ веселится и забавляется, описываетъ все это отрепье, европейское, греческое, итальянское, еврейское, которое онъ заставитъ вращаться вокругъ своего героя, и онъ распространяется о любопытныхъ контрастахъ, которые представляли-бы тамъ и сямъ азіатъ, начинающій поддаваться цивилизаціи, и европеецъ, возвращающійся къ первобытному состоянію, какъ французъ -- химикъ, живущій на границѣ Ливіи и ничего не сохранившій изъ нравовъ и обычаевъ своей родины.
   Отъ этой книги, намѣченной въ его головѣ, Флоберъ переходитъ къ другой, давно, какъ онъ говоритъ, имъ облюбованной: громадный романъ, большая картина жизни, связанная дѣйствіемъ, которое состоитъ въ уничтоженіи однихъ дѣйствующихъ лицъ другими, въ обществѣ, основанномъ на союзѣ тринадцати, гдѣ предпослѣдній изъ пережившихъ, политическій дѣятель, будетъ приговоренъ послѣднимъ, судьей, да еще за благородный поступокъ.
   Флоберъ хочетъ еще смастерить два-три маленькихъ романа, не сложныхъ, совсѣмъ простенькихъ -- мужъ, жена, любовникъ.
   Вечеромъ, послѣ обѣда, мы отправляемся къ Теофилу Готье, въ Недьи, и застаемъ его еще за столомъ, въ девять часовъ, за легонькимъ виномъ, которое прислано изъ Пульи и очень ему нравится, какъ и его гостю, князю Радзивиллу. Готье по-дѣтски веселъ, что такъ мило выходитъ у умныхъ людей.
   Встаютъ изъ за стола, переходятъ въ гостиную и упрашиваютъ Флобера протанцовать Свѣтскаго Идіота. Онъ беретъ фракъ у Готье, поднимаетъ воротникъ сорочки; изъ своихъ волосъ, фигуры, физіономіи онъ дѣлаетъ...-- не знаю что, но только вдругъ онъ превратился въ чудовищную каррикатуру одуренія. Готье, зараженный соревнованіемъ, снимаетъ сюртукъ, и весь въ поту, танцуетъ на кредитора. Вечеръ заканчивается цыганскими пѣснями, свирѣпыми мелодіями, чудно переданными во всей своей яркости княземъ Радзивилломъ.
   30-го марта. Четвертый этажъ, No 2, улица Расинъ. Маленькій господинъ, Богъ знаетъ на кого похожій, отворяетъ намъ дверь и говоритъ съ улыбкой: "Господа де-Гонкуръ!" Онъ отворяетъ другую дверь и мы оказываемся въ очень большой комнатѣ, вродѣ мастерской.
   Въ глубинѣ ея, спиной къ окну, въ которое вливается блѣдный сумракъ вечера, виднѣется сѣрая тѣнь на этомъ свѣтломъ фонѣ -- женщина, которая не встаетъ, остается безъ движенія, не отвѣчаетъ на нашъ привѣтъ. Эта сидячая, какъ будто дремлющая тѣнь -- госпожа Зандъ, а человѣкъ, впустившій насъ -- граверъ Мансо. Госпожа Зандъ смотритъ автоматомъ. Она говоритъ монотонно, машинально, голосъ ея не возвышается, не замедляется, не оживляется. Въ ея позѣ какая-то важность, какое-то спокойствіе, что-то напоминающее полудремоту жвачнаго животнаго. И жесты медленные, медленные, какъ у ясновидящей, жесты, неизмѣнно заканчивающіеся, и всегда одинаково методично,-- треніемъ восковой спички, дающей крошечной огонекъ и зажигающей папиросу у губъ женщины.
   Госпожа Зандъ отнеслась къ намъ весьма любезно, расхвалила насъ, но съ такой скудостью мысли, съ такой банальностью выраженій, съ такимъ унылымъ простодушіемъ, отъ котораго становится холодно, какъ при видѣ голой стѣны комнаты. Мансо старается какъ-нибудь оживить разговоръ. Говорятъ о ея театрѣ въ Ноанѣ, гдѣ играютъ, для нея и для ея служанки исключительно, до четырехъ часовъ утра... Потомъ мы касаемся ея чудовищной работоспособности, на что она намъ отвѣчаетъ, что ея трудъ не стоитъ похвалы, такъ-какъ онъ ей всегда легко давался. Она работаетъ каждую ночь, отъ часа до четырехъ; садится еще разъ за работу среди дня, часа на два, "и -- продолжаетъ Мансо, нѣсколько демонстрирующій ее, какъ показыватель рѣдкостей -- все равно, если даже ей помѣшаютъ... Положимъ, у васъ отвернутъ кранъ, къ вамъ входятъ, вы его завертываете. То-же самое у госпожи Зандъ".-- "Да", прибавляетъ госпожа Зандъ,-- "мнѣ не досадно, когда меня прерываютъ люди симпатичные, крестьяне, желающіе поговорить со мной..." Тутъ слышится нотка гуманности.
   При прощаніи, она встаетъ, протягиваетъ намъ руку и провожаетъ насъ. Тогда намъ удается немного разглядѣть ея лицо,-- доброе, кроткое, спокойное, съ поблекшими красками и тонкими еще очертаніями, съ поблѣднѣвшимъ и успокоеннымъ, янтарнаго оттѣнка, цвѣтомъ кожи. Остается тонкость, мелкая чеканка облика, не передаваемая ея портретами, на которыхъ лицо ея кажется полнѣе и грубѣе.
   13-ое іюля. Страданіе мука, пытка жизни писателя -- это роды. Зачинать, создавать -- въ этихъ двухъ словахъ заключается для писателя цѣлый міръ болѣзненныхъ усилій и мученій. Изъ ничего, изъ слабаго зародыша, представляющаго первоначальную идею книги, надо вызвать punctum saliens, надо извлечь изъ головы, одинъ за другимъ, отдѣльные моменты фабулы, черты характеровъ, интригу, развязку: жизнь всего этого мірка, вышедшаго изъ вашихъ нѣдръ и составляющаго романъ. Какая работа! Какъ будто у васъ въ головѣ бѣлый листъ, по которому мысль, еще не обработанная, выводитъ неясныя, неразборчивыя каракули... А унылое утомленіе, и безконечное отчаяніе, и стыдъ передъ самимъ собою при ощущеніи вашей немощи! Вы шарите, шарите у себя въ мозгу, но онъ издаетъ пустой звукъ. Ищете, проводите рукой по чему-то мертвому, по вашей фантазіи. Вы говорите себѣ, что не можете ничего сдѣлать, что никогда ничего не сдѣлаете. Кажется, будто вы весь пустой... А идея уже тутъ какъ тутъ, завлекающая и неуловимая, какъ прекрасная, злая фея въ облакѣ. Вы нахлестываете свою мысль, чтобы направить ее вновь по слѣду; вы ждете безсонницы, надѣясь на находку во время ночной лихорадки, вы напрягаете, чуть не до разрыва, всѣ струны вашего мозга. Нѣчто является на мгновеніе и убѣгаетъ, и вы падаете въ изнеможеніи, какъ послѣ штурма, разбившаго васъ... О, такъ искать ощупью, сквозь мракъ воображенія, душу книги и ничего не находить; спускаться въ глубь своего я и возвращаться ни съ чѣмъ; находиться между послѣдней книгой, рожденной вами и уже отрѣзанной отъ васъ, уже не вашей -- и книгой, которой вы не въ силахъ дать кровь и плоть; носить бремя ничтожества -- вотъ дни, ужасные для человѣка мысли и фантазіи.
   Все это время мы находились въ такомъ тоскливомъ состояніи. Наконецъ первые контуры, неясныя тѣни нашего романа -- "Ренэ Моперенъ", предстали передъ нами сегодня вечеромъ.
   Это было, когда мы гуляли за домомъ, въ переулкѣ, стиснутомъ между высокими стѣнами и садами. Вѣтерокъ ходилъ, словно ропотъ, по верхушкамъ большихъ тополей. Закатъ золотилъ зелень вдали какимъ-то жаркимъ туманомъ. Налѣво обрисовывалась черной тѣнью группа каштановъ, съ развернутыми контурами крайнихъ листьевъ по матовому золоту вечера, на подобіе агата съ изображеніемъ деревъ, а въ темной листвѣ -- небольшіе просвѣты, похожіе на звѣздочки... Точь въ точь, какъ въ картинѣ Вечеръ пейзажиста Лебержъ, находящейся въ Луврѣ. Темные листья лѣпятся по безконечно свѣтлому небу, облеченному умирающей красой. Каждая книга имѣла свою колыбель.
   22-го іюля. Болѣзнь понемногу завершаетъ въ нашей бѣдной Розѣ свою разрушительную работу. Это медленная и послѣдовательная смерть въ почти невещественныхъ проявленіяхъ, исходящихъ отъ ея тѣла. Физіономія ея вся измѣнилась. У ней уже не тотъ взглядъ, не тѣ жесты, и она представляется мнѣ теряющей, съ каждымъ днемъ, нѣчто изъ того невыразимаго, что составляетъ личность живого человѣка. Прежде чѣмъ убить человѣка, болѣзнь приноситъ тѣлу нѣчто незнакомое, чужое, не его, дѣлаетъ изъ него какое-то новое существо, подъ которымъ надо искать прежняго... того, чей живой и любящій силуэтъ уже исчезъ.
   31-го іюля. Докторъ Симонъ сейчасъ скажетъ намъ, будетъ-ли жива или умретъ наша бѣдная Роза. Я жду его звонка, какъ подсудимые ожидаютъ звонка присяжныхъ засѣдателей, возвращающихся въ залу суда.. "Конечно, никакой надежды, это лишь вопросъ времени... Болѣзнь быстро сдѣлала свое дѣло. Одно легкое погибло, а другое почти также". И надо вернуться къ больной, успокоить ее нашей улыбкой, всѣмъ нашимъ видомъ обѣщать ей выздоровленіе. Потомъ мы охвачены торопливымъ желаніемъ покинуть домъ и эту бѣдную женщину. Мы выходимъ побродить по Парижу... Усталые, мы наконецъ заходимъ въ кафе. Тамъ мы машинально развертываемъ нумеръ "Иллюстраціи" и взоръ нашъ падаетъ на послѣдній ребусъ: "отъ смерти не уйдешь!"
   Понедѣльникъ, 11-го августа. Болѣзнь легкихъ осложнилась перитонитомъ. Она ужасно мучится болями въ животѣ, не можетъ двигаться, не можетъ лежать ни на спинѣ, ни на лѣвомъ боку. Мало смерти! Нужны еще муки, пытки, какъ послѣдній и безжалостный финалъ! И переноситъ она все это, бѣдная, несчастная, въ комнатѣ для прислуги, раскаленной лѣтнимъ солнцемъ, гдѣ воздухъ, какъ въ оранжереѣ, и гдѣ такъ тѣсно, что доктору приходится класть шляпу на ея постель. Мы боролись до конца, чтобы не разставаться съ нею, наконецъ, пришлось рѣшиться отпустить ее. Она не хочетъ въ лечебницу Дюбуа, куда мы думали ее положить: двадцать пять лѣтъ назадъ, когда она поступила къ намъ, она тамъ навѣщала кормилицу Эдмона, которая тамъ и умерла -- такимъ образомъ эта лечебница представляется ей обителью смерти. Ожидаю Симона, который долженъ принесть ей билетъ для препровожденія входа въ больницу Ларибуазьеръ. Она провела ночь недурно. Она совсѣмъ бодра, почти весела. Мы, насколько могли, скрыли отъ нея все. Ей хочется ѣхать. Она торопится. Ей кажется, что она тамъ поправится.
   Симонъ приходитъ въ два часа: "Такъ-съ, все готово". Она не хочетъ, чтобы ее перенесли на носилкахъ: "Я буду думать, что умерла!" говоритъ она. Ее одѣваютъ. Какъ только она покинула постель, все, что было живого на ея лицѣ, исчезаетъ, какъ будто земля проникла подъ ея кожу.
   Она спускается къ намъ. Сидя у насъ въ столовой, она дрожащими, стучащими другъ о друга пальцами надѣваетъ себѣ чулки на ноги, похожія на палки, ноги чахоточной. Потомъ она медленнымъ взоромъ окидываетъ все кругомъ,-- тѣмъ взоромъ умирающихъ, который будто хочетъ унести съ собой память о покинутыхъ мѣстахъ, и дверь, затворяясь за ней, стучитъ прощальнымъ звукомъ.
   Она сходитъ по лѣстницѣ и внизу отдыхаетъ немного на стулѣ. Швейцаръ, шутя, обѣщаетъ ей здоровье черезъ шесть недѣль. Она наклоняетъ голову, отвѣчаетъ "да" подавленнымъ голосомъ. Карета катится. Она положила руку на дверцу, я ее придерживаю рукой на подушкѣ, которая у нея за спиной. Открытыми, безжизненными глазами она смотритъ, какъ уходятъ дома... Она уже не говоритъ.
   У дверей больницы она хочетъ выйти одна, не позволяетъ, чтобы ее внесли. "Можете дойти сами?" спрашиваетъ сторожъ. Она утвердительно киваетъ головой и идетъ. Я, право, не знаю, откуда она взяла послѣднія силы, чтобы дойти до конца.
   Теперь мы въ большой, высокой, холодной, чистой и суровой залѣ, среди которой стоятъ наготовѣ носилки. Я усаживаю ее въ камышевое кресло у стеклянной форточки. Чиновникъ отворяетъ форточку, спрашиваетъ меня, какъ ее зовутъ, сколько ей лѣтъ, въ продолженіи четверти часа покрываетъ письменами десятокъ листовъ бумаги, украшенныхъ каждый виньеткой божественнаго содержанія. Наконецъ, все кончено, я ее обнимаю. Служитель поддерживаетъ ее подъ одну руку, сидѣлка подъ другую... Я больше ничего не видѣлъ.
   Четвергъ, 14-го августа. Мы идемъ въ больницу. Находимъ Розу спокойною, разсчитывающею скоро выписаться, не позднѣе какъ черезъ три недѣли, и до того далекой отъ мысли о смерти, что она разсказываетъ вамъ дикую любовную сцену, происшедшую между женщиной, лежащей рядомъ съ нею, и молодымъ монахомъ, который и сегодня здѣсь. Бѣдная Роза -- сама смерть, но смерть, вся занятая жизнью.
   Въ сосѣдней койкѣ лежитъ молодая женщина, къ которой пришелъ мужъ, рабочій. Она ему говоритъ: "Погоди, какъ только мнѣ можно будетъ ходить, я столько буду гулять по саду, что волей-неволей они меня отпустятъ". И она продолжаетъ: "А что, маленькій меня вспоминаетъ?" -- "Случается", отвѣчаетъ рабочій...
   Пятница, 15-го августа. Я радъ сегодня вечеромъ идти на фейерверкъ, смѣшаться съ толпой, закружить мое горе. Мнѣ кажется, будто печаль пропадаетъ въ толпѣ. Я радъ потолкаться въ народѣ, какъ въ волнахъ.
   Суббота, 16-го августа. Сегодня утромъ, въ девять часовъ, звонятъ. Я слышу переговоры служанки съ швейцаромъ у дверей. Отворяютъ. Входитъ швейцаръ съ письмомъ въ рукѣ; оно носитъ штемпель больницы Ларибуазьеръ. Роза умерла сегодня въ семь часовъ.
   Бѣдная дѣвушка! Кончено! Я вѣдь зналъ, что она приговорена, но послѣ того, какъ я ее видѣлъ въ четвергъ такой живою, почти счастливою, веселою... И вотъ мы оба ходимъ по комнатѣ съ той мыслью, которую всегда вызываетъ смерть людей: мы ее уже болѣе не увидимъ! Невольная мысль, безпрестанно повторяющаяся внутри васъ. Какая пустота! Какая незаполнимая пропасть въ нашемъ кружкѣ! Двадцатилѣтняя привычка и привязанность,-- дѣвушка, которая знала всю нашу жизнь, распечатывала наши письма въ наше отсутствіе, которой мы разсказывали всѣ наши дѣла. Я игралъ въ серсо съ ней, когда былъ еще совсѣмъ маленькимъ; она мнѣ покупала на свои деньги яблочные пирожки, когда мы ходили гулять. Она ожидала Эдмона до утра, когда онъ, потихоньку отъ матери, ходилъ на балъ de l'Opèra. Она была та женщина, та безподобная сидѣлка, въ руки которой моя мать, умирая, положила наши руки... У нея были ключи отъ всего, она для насъ все дѣлала. Двадцать-пять лѣтъ она намъ каждый вечеръ подтыкала одѣяла и двадцать-пять лѣтъ, каждый вечеръ, однѣ и тѣ же шутки на счетъ того, что она некрасива и уродлива.
   Горе, радости -- она все дѣлила съ нами. Наше тѣло, въ болѣзняхъ, въ недугахъ, привыкло къ ея уходу. Она знала всѣхъ нашихъ любовницъ. Это была пасть нашей жизни, мебель нашей квартиры, остатокъ нашей молодости, что-то нѣжное и ворчливое и оберегающее насъ, на подобіе сторожевой собаки, нѣчто, что мы привыкли видѣть около насъ, вокругъ насъ, нѣчто, что, казалось-бы, могло кончиться лишь вмѣстѣ съ нами.
   И мы ее болѣе не увидимъ! То, что движется въ домѣ -- не она; тотъ, кто намъ завтра скажетъ "съ добрымъ утромъ", входя къ намъ въ комнату, будетъ не она! Великая утрата, великая перемѣна въ нашей жизни, которая намъ представляется, не знаю почему, одной изъ тѣхъ торжественныхъ остановокъ въ жизни, гдѣ, по выраженію Байрона, судьба мѣняетъ лошадей.
   Иронія обстоятельствъ! Именно сегодня, двѣнадцать часовъ послѣ послѣдняго вздоха бѣдной дѣвушки, намъ надо ѣхать въ Сенъ-Граціенъ, къ принцессѣ Матильдѣ, возымѣвшей любопытство познакомиться съ нами и пригласившей насъ къ обѣду.
   Воскресенье, 17-го августа. Сегодня утромъ намъ предстояли всѣ грустныя хлопоты. Надо возвратиться въ госпиталь, зайти снова въ пріемный покой, гдѣ мнѣ чудится, на креслѣ около форточки, призракъ исхудалаго созданія, которое я усадилъ тамъ не болѣе, какъ недѣлю тому назадъ. "Хотите взглянуть на покойницу?" спрашиваетъ служитель грубымъ голосомъ. Мы идемъ въ самую глубь госпиталя, къ большой, желтоватой двери, на которой крупными черными буквами выведено слово: амфитеатръ. Служитель стучитъ. Черезъ нѣкоторое время дверь пріотворяется и высовывается голова, голова мясника, съ сигарой въ зубахъ.
   Мнѣ показалось, что я вижу невольника, въ руки котораго въ древнемъ циркѣ передавали убитыхъ гладіаторовъ -- и ему передаютъ жертву этого громаднаго цирка: современнаго общества.
   Насъ заставляютъ долго ждать, пока не отворяютъ другой двери, и въ продолженіе этихъ минутъ все наше мужество уходить отъ насъ какъ выходитъ, капля за каплей, кровь раненаго, силящагося устоять на ногахъ. Неизвѣстность того, что мы увидимъ, страхъ передъ раздирающимъ сердце зрѣлищемъ, отыскиваніемъ этого трупа среди другихъ труповъ, разсматриваніе этого бѣднаго лица, вѣроятно, обезображеннаго -- все это заставляло насъ трусить, какъ малыхъ дѣтей. Истощились наши силы, наша рѣшимость, нервы были напряжены до крайности и, когда дверь отворилась, мы проговорили:
   -- Мы кого-нибудь пришлемъ,-- а сами бѣжали.
   Оттуда мы поѣхали къ мэру,-- въ каретѣ, каждый толчекъ которой трясъ намъ головы, какъ нѣчто пустое. И невѣдомый ужасъ охватилъ насъ при мысли объ этой больничной смерти, представляющейся какой-то административной формальностью. Можно подумать, что въ этомъ фаланстерѣ агоній все такъ устроено, такъ улажено, такъ распредѣлено, что смерть открыла тамъ свою контору.
   Въ то время, какъ намъ выдаютъ свидѣтельство о смерти -- сколько бумаги, Боже мой, исписанной и помѣченной графами, изъ-за смерти бѣдняка!-- врывается изъ сосѣдней залы мужчина, радостный, восхищенный, чтобы отыскать на стѣнномъ календарѣ имя святого нынѣшняго числа и имъ назвать своего новорожденнаго. Проходя мимо, счастливый отецъ полами сюртука задѣваетъ за нашу бумагу.
   Вернувшись домой, нужно было просмотрѣть ея бумаги, заставить себя собрать ея тряпки, разобраться въ хаосѣ вещей, стклянокъ, бѣлья, оставшемся послѣ болѣзни... Однимъ словомъ, рыться въ смерти. Ужасно было вернуться въ эту мансарду, гдѣ въ неоправленной еще постели виднѣлись крошки хлѣба отъ послѣдняго ея обѣда. Я накинулъ одѣяло на тюфякъ, какъ покровъ на тѣло покойника.
   Понедѣльникъ, 18 августа. Часовня рядомъ съ анатомическимъ театромъ. Въ больницѣ Богъ и трупъ -- сосѣди. За обѣдней, которую служатъ въ память ея, становятъ рядомъ съ ея гробомъ еще два-три чужихъ, которыхъ отпѣваютъ за-одно. Есть что-то отвратительное въ этой близости, въ этомъ "за-одно". Это какъ-будто общая могила молитвы.
   За мною, въ часовнѣ, плачетъ племянница Розы, дѣвочка, короткое время жившая у насъ вмѣстѣ съ нею. Ей теперь девятнадцать лѣтъ. Она воспитывалась въ монастырѣ: бѣдная дѣвочка, поблекшая, блѣдненькая, рахитичка, съ узловатыми членами отъ бѣдности, съ годовой слишкомъ большой по ея тѣлу, съ искривленнымъ туловищемъ -- печальный остатокъ всей этой чахоточной семьи, поджидаемый смертью и уже теперь намѣченный ею,-- въ ея кроткихъ глазахъ свѣтится неземное мерцаніе.
   Изъ часовни до конца кладбища Монмартръ, расширеннаго какъ подземный городъ и занимающаго цѣлый участокъ -- медленное, безконечное шествіе по грязи. Наконецъ, пѣніе священниковъ, и могильщики съ усиліемъ опускаютъ гробъ на веревкахъ въ яму.
   Среда, 20 августа. Надо еще разъ съѣздить въ больницу. Между моимъ послѣднимъ посѣщеніемъ бѣдной Розы, въ четвергъ, и внезапной ея смертью на слѣдующій день остается что-то неизвѣстное, что я отталкиваю мыслью, но что постоянно возвращается ко мнѣ: неизвѣстность этой агоніи, про которую я ничего не знаю, этой столь внезапной кончины. Хочу знать и боюсь того, что услышу. Мнѣ не кажется, что она умерла; у меня только ощущеніе, что вотъ -- исчезъ человѣкъ. Фантазія моя направляется къ ея послѣднимъ часамъ, отыскиваетъ ихъ ощупью, ночью возсоздаетъ ихъ, и какъ они меня мучатъ своими таинственными ужасами, эти часы! Я долженъ выйти изъ неизвѣстности. Наконецъ, сегодня утромъ я собираюсь съ силами. И снова я вижу госпиталь, и сторожа, красномордаго, толстаго, отъ котораго несетъ жизнью, какъ отъ другихъ несетъ виномъ, и снова я вижу корридоры, гдѣ утренніе лучи отражаются въ блѣдной улыбкѣ выздоравливающихъ...
   Въ далекомъ углу я позвонилъ у двери, завѣшенной бѣленькой занавѣсочкой. Отворяютъ. Я въ пріемной. Между оконъ, на столикѣ, напоминающемъ алтарь, помѣщается статуя Богоматери. На стѣнахъ холодной и неприглядной комнаты висятъ, не понимаю, по какому случаю, два вида Везувія, въ рамкахъ, несчастныя гаушъ, которые какъ будто зябнутъ и чувствуютъ себя не у мѣста. Въ дверь, отпертую позади меня, изъ маленькой комнатки, залитой солнечнымъ свѣтомъ, доносится болтовня сестеръ и дѣтей, молодыя радости, добрые, веселые смѣшки, всевозможные свѣжіе звуки и возгласы; шумъ оживленной солнцемъ голубятни... Монахини въ бѣломъ, съ черными покрывалами, входятъ и проходятъ мимо меня; одна останавливается передъ моимъ стуломъ. Она невысокаго роста, дурно сложена, дурна, но съ нѣжностью въ глазахъ -- бѣдное лицо, вышедшее кое-какъ изъ рукъ божьихъ. Она присматриваетъ за палатой св. Іосифа. Она разсказываетъ мнѣ, что Роза умерла почти безъ страданій, чувствуя себя лучше, чуть-ли ни вполнѣ здоровой, исполненной облегченія и надежды.
   Утромъ, послѣ того какъ ей оправили постель, не понимая, что это смерть, она вдругъ скончалась. Кровь пошла у нея горломъ, что было дѣломъ нѣсколькихъ секундъ. Я вышелъ успокоенный, избавленный отъ ужасной мысли, что она предвкусила смерть, что она страшилась ея прихода.
   Четвергъ, 21 августа. Среди обѣда, омраченнаго воспоминаніями, постоянно возвращающимися къ покойной, Марія, пришедшая пообѣдать съ нами, послѣ двухъ-трехъ нервныхъ ударовъ кончиками пальцевъ по своимъ пышнымъ, бѣлокурымъ волосамъ, вдругъ восклицаетъ: "Друзья, пока бѣдняжка была жива, я хранила профессіональную тайну... Но теперь, когда она подъ землею, надо сказать вамъ всю правду".
   И мы узнаемъ про несчастную такія вещи, отъ которыхъ у насъ проходитъ аппетитъ и во рту становится горько, какъ отъ кислаго плода, разрѣзаннаго стальнымъ ножемъ. Намъ открывается цѣлая жизнь, скрытая, ненавистная, отвратительная, плачевная. Векселя, подписанные ею, долги, оставленные у всѣхъ поставщиковъ, объясняются самымъ непредвидѣннымъ, самымъ неожиданнымъ, самымъ невѣроятнымъ образомъ. Она содержала мужчинъ, сына лавочницы, еще другого, которому она носила наше вино, цыплятъ, съѣстные припасы... Скрытая жизнь ночныхъ оргій, ночевокъ у мужчинъ, муженеистовствъ, заставлявшихъ ея любовниковъ говорить: "или я, или она не перенесетъ!" Страсти, сложныя страсти головы, сердца, всѣхъ чувствъ, которымъ содѣйствовали болѣзни несчастной: чахотка, вносящая неистовство въ сладострастіе, истерія, начало помѣшательства. Отъ сына лавочницы у нея было двое дѣтей: первый прожилъ шесть мѣсяцевъ. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, когда она отпросилась въ деревню, она уходила родить. И по отношенію къ этимъ мужчинамъ ревность ея была такъ чрезвычайна, такъ болѣзненна, такъ безумна, что она -- до тѣхъ поръ сама честность,-- крала у насъ золотые изъ свертковъ, чтобы платить любовникамъ и тѣмъ удерживать ихъ.
   А послѣ этихъ безчестныхъ поступковъ, совершенныхъ поневолѣ, этихъ мелкихъ преступленій, исторгнутыхъ у ея правдивой натуры, она впадала въ такое раскаяніе, такія угрызенія совѣсти, такую грусть, такую душевную тьму, что въ этомъ аду, въ которомъ она катилась отъ проступка къ проступку, отчаянная и неудовлетворенная, она стала лить, чтобы уйти отъ самой себя, спастись отъ дѣйствительности, утонуть на нѣсколько часовъ въ глубокомъ снѣ, въ летаргическомъ оцѣпененіи, отъ которыхъ она по цѣлымъ днямъ валялась на постели.
   Несчастная! Сколько предрасположеній, поводовъ и причинъ находила она въ самой себѣ, чтобы терзать себя и внутренно истекать кровью. Во-первыхъ, пробужденіе, по временамъ, религіозныхъ идей со страхомъ огненной геенны; затѣмъ ревность, какая-то особенная ревность, которая, при малѣйшемъ поводѣ, отравляла ей всю жизнь; затѣмъ, затѣмъ... отвращеніе, грубо высказываемое ей черезъ короткое время мужчинами за ея безобразіе, попреки, заставившіе ее однажды выкинуть, послѣ того какъ она, мертвецки-пьяная, упала на дубовый полъ.
   Это ужасное раздираніе покрова, застилавшаго намъ глаза, то-же самое, что вскрытіе въ свѣжемъ трупѣ кисты, полной страшныхъ гадостей.
   Благодаря всему, что мы слышимъ, я вдругъ начинаю вникать въ то, что она выстрадала за эти десять лѣтъ: и страхъ передъ анонимными письмами, могущими дойти до насъ, и передъ обвиненіями поставщиковъ, и постоянный трепетъ изъ-за денегъ, требуемыхъ отъ нея,-- которыхъ у нея не было, и стыдъ, переживаемый гордымъ созданіемъ, извращеннымъ этимъ мерзкимъ кварталомъ Сенъ-Жоржъ, стыдъ сношеній съ людьми, которыхъ она презирала, и горькое сознаніе преждевременной старости, слѣдствія пьянства, и требованія, и безчеловѣчная жестокость уличныхъ любовниковъ, и покушенія на самоубійство -- я ее разъ оттащилъ отъ окна, изъ котораго, было, она совсѣмъ высунулась -- и наконецъ, всѣ эти слезы, казавшіяся намъ безпричинными; все это, смѣшанное съ очень глубокой, сердечной привязанностью къ намъ, съ преданностью, похожей на горячку, когда одинъ изъ насъ заболѣвалъ.
   Въ этой женщинѣ энергія характера, сила воли, искусство скрывать достигли высшей степени. Да, да, всѣ ея ужасные секреты были скрыты и замкнуты отъ нашихъ глазъ, отъ нашего слуха, отъ нашихъ наблюдательныхъ способностей, даже во время ея истерическихъ припадковъ, когда она испускала одни лишь стоны -- тайна ею сохраненная до смерти, и съ которой она могла сойти въ могилу.
   И отчего-же она умерла? Оттого, что, восемь мѣсяцевъ тому назадъ, зимою, подъ дождемъ, она вышла ночью подкараулить сына лавочницы, прогнавшаго ее, чтобы узнать, какая женщина ее замѣнила: всю ночь простояла она подъ окномъ нижняго этажа и вернулась домой промокшая до костей, съ смертельнымъ плевритомъ!
   Бѣдное созданіе! Мы отъ души простили ее, и даже великая жалость наполняетъ намъ сердце, по мѣрѣ того, какъ намъ открываются ея страданія... Но на всю жизнь мы прониклись недовѣріемъ къ женскому полу, къ женщинѣ снизу до верху и сверху до низу. Намъ становится страшно отъ двойственности ея души, отъ могучей способности, отъ высокой геніальности всего ея существа въ наукѣ лжи {Исторія Розы воспроизведена въ романѣ: "Жермини Ласерте".}.
   Вторникъ, 28-го октября. Эдуардъ увозитъ меня въ Клермонъ осматривать женскую тюрьму.
   Онѣ большей частью выглядятъ здоровыми, лица у нихъ полныя, цвѣтъ лица нѣсколько темный, онѣ своимъ видомъ напоминаютъ и монахиню, и выздоравливающую въ больницѣ. У всѣхъ, или почти у всѣхъ, голова квадратная, голова упрямая и ожесточенная, настойчивая голова крестьянки -- и, что любопытно, сплюснутая у всѣхъ на одинъ образецъ. Я не нашелъ ни одного красиваго или интереснаго лица. Весь этотъ мірокъ женщинъ съ впалыми глазами ожесточенъ, сосредоточенъ и хоронитъ массу накопленныхъ вещей подъ неподвижными чертами. Всѣ онѣ, когда проходишь мимо, остаются наклоненными надъ работой, съ закрытыми физіономіями. Будто стѣна между вашимъ взоромъ и ими. Лицо у нихъ ничего не говоритъ, не выражаетъ: чувствуешь, что оно притворяется мертвымъ.
   Вы прошли и обернулись. Взоры медленно подымаются и вы чувствуете по спинѣ, какъ всѣ эти женскіе взгляды впились въ васъ и слѣдятъ за вами съ злобнымъ любопытствомъ.
   Начальникъ разсказалъ мнѣ про хитрости этихъ женщинъ, замкнутыхъ въ молчаніе, хитрости, посредствомъ которыхъ онѣ переписываются между собою. Такъ одна изъ нихъ отправила любовное посланіе, вырѣзавъ отдѣльныя буквы изъ молитвенника, и нашивъ ихъ на тряпку {Сцена, воспроизведенная въ "La fille Elisa".}.
   Суббота, 13-го декабря. Я получилъ, вмѣстѣ съ милымъ письмецомъ по поводу нашей книги, приглашеніе къ обѣду отъ принцессы Матильды. Насъ вводятъ въ бель-этажъ, въ круглую гостиную, съ панно изъ пунцоваго штофа, декорированными зеркалами рѣзнаго стекла въ изящныхъ рамахъ. Гаварни, Шневьеръ, Ньюверкеркъ уже здѣсь. Является и принцесса, сопровождаемая своей чтицей, m-me де-Фли. Садимся за столъ. Насъ только семеро. Если бы не посуда, помѣченная императорскимъ гербомъ, и не важность и безучастность лакеевъ, настоящихъ лакеевъ знатнаго княжескаго дома, нельзя было-бы и подумать, что находишься у "высочества", такъ много въ этомъ миломъ домѣ свободы духа и слова.
   Эта гостиная настоящій салонъ ХІX-го вѣка, и хозяйка ея совершеннѣйшій типъ современной женщины.
   Женщина, любезная какъ ея улыбка, милѣйшая на свѣтѣ улыбка, жирная улыбка красивыхъ итальянскихъ устъ; сама естественность, которая заставляетъ васъ чувствовать себя, какъ дома, непринужденнымъ своимъ языкомъ, живостью всего, что приходитъ ей въ голову, божественной своей простотой. Сегодня, она находится среди мужчинъ и отдается веселью безъ малѣйшей задней мысли. Она поистинѣ очаровательна. Она намъ жалуется, мило и остроумно, на то, что женскій уровень страннымъ образомъ опустился въ сравненіи съ эпохой, описанной нами; на то, что она не знаетъ женщинъ, интересующихся искусствомъ, новостями литературы, и имѣющихъ наклонности, хотя и не мужскія, но возвышенныя и рѣдкія. Большая часть дамъ такова, что съ ними не о чемъ говорить. "Вѣдь вотъ, если сюда къ намъ зайдетъ женщина, придется перемѣнить разговоръ, вы сейчасъ увидите. Да, женщинъ развитыхъ я готова принимать у себя. Рашель, конечно, Рашель я согласилась-бы принять, и госпожу Зандъ я пригласила-бы съ большимъ удовольствіемъ!.."

1863 г.

   23-го февраля. Обѣдъ въ ресторанѣ Маньи. Шарль Эдмонъ приводитъ къ намъ Тургенева, этого иностраннаго писателя, одареннаго столь нѣжнымъ талантомъ, автора "Записокъ Охотника" и "Русскаго Гамлета".
   Это милый колоссъ, кроткій великанъ съ сѣдыми волосами, съ видомъ добраго генія горъ или лѣса. Онъ прекрасенъ, величаво прекрасенъ, чудовищно прекрасенъ, съ синевой неба въ глазахъ, съ пѣвучестью русскаго акцента, пѣвучестью, напоминающею не то ребенка, не то негра.
   Тронутый, пріятно настроенный сдѣланной ему оваціей, онъ сообщаетъ намъ любопытныя вещи о русской литературѣ. Она вся, по его словамъ, начиная съ романа и кончая театромъ, занята изученіемъ дѣйствительности. Онъ говоритъ намъ, что русская публика много читаетъ журналы и, краснѣя, признается намъ, что онъ и десять другихъ получаютъ по 600 франковъ съ листа. Но за-то книга тамъ еле оплачивается, не приноситъ болѣе 4,000 франковъ...
   При имени Гейне, произнесенномъ Тургеневымъ, въ то время, какъ мы громко выражаемъ наши чувства восторга къ нѣмецкому поэту, Сентъ-Бевъ, утверждающій, что онъ его отлично зналъ, восклицаетъ, что это былъ негодный плутъ. По при общемъ шумномъ протестѣ собесѣдниковъ онъ умолкаетъ, закрываетъ себѣ лицо обѣими руками и остается въ такой позѣ все время, пока длится наша похвала.
   1-го марта. Сегодня послѣднее воскресенье съ Флоберомъ, онъ уѣзжаетъ въ Кроассе, чтобы тамъ зарыться въ работу.
   Приходитъ господинъ, тощій, худой, угрюмый, съ жидкой бородой, съ глазами, которые онъ прячетъ подъ очки; но лицо его, нѣсколько безцвѣтное, оживляется при разговорѣ, и взглядъ становится привѣтливымъ, когда онъ васъ слушаетъ. Рѣчь у него кроткая, исходящая изъ рта съ длинными зубами, какъ у старой англичанки,-- Это Тэнъ, живое воплощеніе современной критики, критики одновременно весьма ученой, весьма остроумной, и весьма часто невѣрной до послѣднихъ предѣловъ. Въ немъ все еще замѣтенъ профессоръ, читающій лекцію. Этого уже съ себя не снимешь, но учительскія замашки уравновѣшиваются у него большой простотой, замѣчательной любезностью обхожденія, внимательностью благовоспитаннаго человѣка, учтиво отдающагося въ распоряженіе другихъ.
   Такъ какъ умы говорили о томъ, что, по вчерашнему замѣчанію Тургенева, въ Россіи одинъ только писатель популяренъ, а именно Диккенсъ, что съ 1830 года наша литература у нихъ уже не имѣетъ вліянія, что все идетъ къ американскимъ и англійскимъ романамъ, Тэнъ сообщаетъ вамъ, что онъ увѣренъ, что будущее еще разовьетъ это движеніе, что литературное вліяніе Франціи еще уменьшится {Болѣе ошибочнаго предсказанія никогда не бывало, ибо ни въ какое время французская книга, французскій романъ, не расходились въ такомъ числѣ экземпляровъ, какъ спустя нѣсколько лѣтъ. Впрочемъ, какъ будетъ видно въ слѣдующихъ частяхъ нашего журнала, философы какъ будто обладаютъ спеціальностью дѣлать неисполняющіяся предсказанія. Прим. авт.}, что правда, начиная съ XVIII вѣка, Франція имѣла, по всѣмъ отраслямъ знаній, людей замѣчательныхъ, превосходный фронтъ, но -- только и всего, войска нѣтъ. Все та-же исторія: Парижъ и провинція... Онъ прибавляетъ: "Гашетъ (Hachette) недавно отказался отъ перевода Момзена, и онъ правъ: въ настоящее время въ Германіи выходитъ новое изданіе сочиненій Себастіана Баха,-- изъ тысячи пяти сотъ подписокъ лишь десять приходится на долю Франціи".
   Суббота, 14-го марта. Обѣдъ въ ресторанѣ Маньи. Сегодня обѣдалъ Тэнъ, съ своимъ убѣгающимъ взоромъ подъ очками, съ своей легкой, образной рѣчью, уснащенной историческими и научными свѣдѣніями, со своимъ слегка тщедушнымъ изяществомъ -- однимъ словомъ, съ той внѣшностью свѣтскаго человѣка, которая пристаетъ къ молодымъ учителямъ, занимавшимся воспитаніемъ дѣтей въ знатныхъ домахъ.
   Онъ бесѣдуетъ объ отсутствіи умственнаго движенія у насъ въ провинціи, въ сравненіи съ литературными кружками англійскихъ графствъ и нѣмецкихъ городовъ; о полнокровіи все всасывающаго, все привлекающаго, всесильнаго Парижа, о будущемъ Франціи, которая, при такихъ условіяхъ, должна дойти до прилива крови къ мозгу. "Парижъ въ послѣднее время", восклицаетъ онъ, "представляется мнѣ долиной Александріи. Надъ Александріей висѣла, правда, долина Нила, но -- уже мертвая долина!".
   По поводу похвалы Англіи, вновь высказанной Тэномъ, я слышу, какъ Сентъ-Бевъ говоритъ: "...Быть парижаниномъ не значитъ быть французомъ, это значитъ лишь быть парижаниномъ, но все-таки вы французъ, т. е. лично васъ считаютъ за ничто: это страна, гдѣ на каждомъ шагу сержанты... Мнѣ хотѣлось бы быть англичаниномъ. Англичанинъ, это хоть кто-нибудь... Впрочемъ, во мнѣ есть намного этой крови. Я изъ Булони, вы знаете? Бабка моя была англичанка"...
   Но вотъ затягивается безконечное преніе о религіи, преніе, порожденное броженіемъ здороваго и разгоряченнаго пищеваренія въ обширныхъ мозгахъ. И Тэнъ толкуетъ о преимуществахъ и удобствахъ протестантской религіи для умовъ развитыхъ, благодаря широтѣ ея ученія, тому толкованію, которое каждый, смотря по своимъ наклонностямъ, можетъ вложить въ свою вѣру. "Въ сущности, кончаетъ онъ, все это -- дѣло чувства: я убѣжденъ, что натуры музыкальныя болѣе склонны къ протестантизму, а натуры пластическія -- къ католицизму".
   11-го мая. Нашъ день у Маньи. Мы въ полномъ сборѣ. Двое новыхъ: Теофиль Готье и Нефцеръ {Огюстъ Нефцеръ (Nefftzer),-- извѣстный журналистъ, сотрудникъ и редакторъ многихъ изданій, въ тонъ числѣ "Révue germanique", гдѣ онъ писалъ о нѣмецкой литературѣ, основатель газеты "Temps". Политическія статьи Нефцера написаны въ духѣ осторожнаго, но твердаго либерализма. По своимъ философскимъ воззрѣніямъ Нефцеръ былъ нео-гегеліавцемъ и напечаталъ статью: "Hegel et la philosophie allemande". Прим. ред.}.
   Разговоръ касается Бальзака и останавливается на немъ. Сентъ-Безъ нападаетъ на великаго романиста. "Бальзакъ не правдивъ, это человѣкъ геніальный, если хотите, но чудовище!"
   -- Да мы всѣ чудовища,-- откликается Готье.-- Послѣ этого, кто-же рисуетъ наше время? Гдѣ найти наше общество? Въ какой книгѣ? если Бальзакъ не представилъ его?..
   -- Все фантазія, все выдумки!-- восклицаетъ раздраженный СентъБевъ.
   -- Боже мой,-- замѣчаетъ Ренанъ, который сидитъ рядомъ со мной,-- я нахожу госпожу Зандъ гораздо болѣе правдивой, чѣмъ Бальзака
   -- Не можетъ быть!
   -- Да, да, у нея страсти общія...
   -- Да и что за слогъ у Бальзака!-- подхватываетъ Сентъ-Безъ.-- Какъ будто скрученный, витой, какъ канатъ.
   -- Господа,-- продолжаетъ Ренанъ,-- госпожу Зандъ будутъ читать черезъ триста лѣтъ.
   -- Какъ бы не такъ! Г-жу Зандъ забудутъ, какъ г-жу де-Жанлисъ.
   -- Бальзакъ уже порядочно устарѣлъ,-- рискуетъ вставить Сенъ-Викторъ,-- да и очень сложенъ.
   -- Прекрасное просто,-- продолжаетъ Сенъ-Викторъ.-- Нѣтъ ничего болѣе прекраснаго, какъ чувства Гомера. Это остается вѣчно юнымъ.. Вѣдь Андромаха интереснѣе госпожи Марнефъ!
   -- Не для меня!-- откликается Эдмонъ.
   -- Какъ не для васъ?
   -- Вашъ Гомеръ рисуетъ лишь картину физическихъ страданій,-- описывать нравственныя страданія куда труднѣе. И хотите, чтобы я вамъ сказалъ все? послѣдній психологическій романъ волнуетъ меня больше, чѣмъ весь вашъ Гомеръ... Да, я охотнѣе читаю Адольфа, чѣмъ Иліаду.
   -- Хоть изъ окна бросайся послѣ такихъ вещей,-- реветъ Сенъ-Викторъ.
   Глаза у него хотятъ выскочить! Попрали его божество, плюнули на его святыню. Онъ топчется на мѣстѣ и мычитъ:-- Развѣ возможно... О грекахъ нельзя спорить. Все въ нихъ божественно.
   Общій сумбуръ, во время котораго Сентъ-Безъ набожно крестится и шепчетъ: "Но, господа, неужели и собака, собака Одиссея?",
   А я говорю сосѣду: "Можно спорить о папѣ, ругать что угодно... но не Гомера!.. Странное дѣло -- религія въ литературѣ!"
   Наконецъ, утихаютъ. Сенъ-Викторъ протягиваетъ руку Эдмону и обѣдъ продолжается.
   Но вотъ Ренанъ принимается насъ увѣрять, что онъ старается очистить свою книгу отъ газетнаго языка, что онъ старается писать настоящимъ языкомъ XVII вѣка, языкомъ окончательно установившимся и приспособленнымъ къ выраженію всѣхъ чувствъ.
   -- Напрасно, вы этого не достигнете,-- быстро возражаетъ Готье.-- Я вамъ покажу въ вашихъ книгахъ четыреста словъ, не существовавшихъ въ XVII вѣкѣ. У васъ новыя мысли, не такъ ли? Ну такъ новымъ мыслямъ нужны и новыя слова. А Сенъ-Симонъ, развѣ онъ писалъ языкомъ своего времени? А г-жа де-Савинье?
   И громкое слово Готье поглощаетъ возраженія всѣхъ. Онъ продолжаетъ:
   -- Да, можетъ быть, имъ и достаточно было своихъ словъ,-- для того времени, пожалуй. Они ничего не знали: немного латинскаго и греческаго. Ни слова объ искусствѣ. Не они ли назвали Рафаэля Миньяромъ своего вѣка! Ни слова исторіи! Ни слова археологіи! Не написать вамъ фельетона, который я во вторникъ напишу о Бодри, словами XVII вѣка!
   7-го іюня. Послѣ горячаго спора у Маньи, изъ котораго я выхожу съ сердцемъ, стучащимъ въ груди, съ пересохшимъ горломъ и языкомъ, я прихожу къ слѣдующему убѣжденію: всякій политическій споръ сводится къ одному: я лучше васъ! Всякій литературный: у меня больше вкуса, чѣмъ у васъ! Всякій художественный: я лучше васъ вижу! Всякій музыкальный: у меня слухъ лучше вашего! А вѣдь, однако, ужасно, что при каждомъ спорѣ мы стоимъ въ одиночку, не дѣлаемъ прозелитовъ. Можетъ быть, поэтому Богъ и сотворилъ насъ двоихъ одинаковыми.
   24-го іюля. Грецъ близъ Фонтенебло.
   Мы здѣсь въ деревенской гостинницѣ для художниковъ, по 3 фр. 50 с. въ день; живемъ въ комнатахъ, выбѣленныхъ известью, спимъ на перинахъ, пьемъ здѣшнее вино, ѣдимъ яичницы.
   Товарищи наши -- одинъ изъ братьевъ Палици и одинъ молодой вельможа изъ Сентъ-Омеръ, занимающійся живописью по-любительски.
   29-го іюля. Здѣсь съ каждымъ днемъ возростаетъ во мнѣ дурацкая веселость, въ которой какъ будто радуются всѣ органы и функціи. Я чувствую солнце внутри меня, и въ саду, подъ сѣнью яблонь, лежа на соломѣ, испытываю сладкое и счастливое одуреніе, какъ при шумѣ воды, падающей изъ шлюза, шумѣ, долетающемъ до лодки, въ которой плывешь. Это прелестное состояніе оцѣпенѣлой мысли, блуждающаго взгляда, безпредѣльной мечты, утекающихъ дней, грёзъ, слѣдящихъ за полетомъ бѣлыхъ бабочекъ по капустѣ.
   4-го августа. Семь часовъ вечера. Небо блѣдно-голубое, почти зеленое, какъ будто въ немъ расплавлена бирюза. По этому фону ходятъ тихо, гармоническимъ и медленнымъ шествіемъ, массы маленькихъ облаковъ, сметенныхъ, мягкихъ и изорванныхъ, нѣжно фіолетоваго цвѣта, какъ дымокъ, освѣщенный закатомъ, а сверху они розовыя, какъ вершины глетчеровъ, ярко и прозрачно розовыя.
   Передо мной, на противоположномъ берегу, линія деревьевъ въ листвѣ желтѣющей и теплой еще отъ солнца, мягко рисуется въ томъ блескѣ умирающихъ дней, въ тѣхъ золотистыхъ тонахъ, которые одѣваютъ землю передъ сумерками.
   14-го сентября. Обѣдъ у Маньи.
   Сегодня битва изъ-за исторіи Тьера, и по правдѣ сказать, его почти единодушно объявляютъ бездарнымъ историкомъ. Одинъ Сентъ-Бёвъ его защищаетъ. Такой милый человѣкъ! Такой остроумный! Такъ много у него вліянія. Онъ вамъ описываетъ, какимъ образомъ онъ очаровываетъ палату, какъ соблазняетъ депутата. Таковы пріемы у Сенть-Бёва, на сколько я могъ замѣтить.
   Сентъ-Бёвъ ушелъ. Мы сидимъ за ликёромъ, который онъ всегда готовитъ: смѣсь кюрасо съ ромомъ.
   -- А propos, Готье, вы были въ Ноанѣ, у г-жи Зандъ? Весело тамъ?
   -- Какъ въ монастырѣ Моравскихъ Братьевъ. Я пріѣхалъ вечеромъ. Отъ желѣзной дороги далеко. Чемоданъ мой спрятали въ кусты. Я прошелъ фермой среди собакъ, которыя меня страшно пугали. Накормили меня обѣдомъ. Пища хороша, но слишкомъ много дичи и цыплятъ...-- не по-моему. Тутъ были Маршалъ, живописецъ, m-me Каламетта, Александръ Дюма-сынъ...
   -- А какова жизнь въ Ноанѣ?
   -- Завтракаютъ въ десять часовъ. Какъ только пробьютъ часы и стрѣлка показываетъ десять, каждый садится за столъ. Г-жа Зандъ выходитъ съ видомъ сонамбулы и дремлетъ все время за завтракомъ. Потомъ выходятъ въ садъ. Играютъ въ кошоне, это ее оживляетъ. Садитей и начинаетъ разговаривать. Въ это время, обыкновенно, говорятъ о вопросахъ произношенія: напримѣръ, какъ выговариваютъ ailleurs и meilleur. Когда-же болтовня становится шаловливою, предметомъ шутокъ служитъ навозъ.-- Ба!-- Но за то ужъ ни словечка о половыхъ отношеніяхъ. Я думаю, что при малѣйшемъ намекѣ васъ-бы спровадили... Въ три часа г-жа Зандъ возвращается наверхъ и работаетъ до шести. Обѣдаютъ, но обѣдаютъ довольно скоро, чтобы дать пообѣдать и Мари Кальо. Это служанка дома, взятая г-жей Зандъ въ окрестностяхъ, чтобы участвовать въ пьесахъ ея театра, и которая, вечеромъ, приходитъ въ гостиную. Послѣ обѣда г-жа Зандъ молча раскладываетъ пасьянсъ до полночи... На второй день, не прогнѣвайтесь, я сказалъ, что если не будутъ говорить о литературѣ, я уѣду. Литература! Они всѣ какъ будто вернулись съ того свѣта!.. Надо вамъ сказать, что въ настоящее время они тамъ всѣ заняты однимъ единственнымъ дѣломъ, а именно -- минералогіей. У каждаго свой молотокъ, безъ молотка не выходятъ. Итакъ, я объявилъ, что Руссо самый плохой изъ французскихъ писателей, что возбудило споръ съ г-жей Зандъ до часа ночи... Однако Мансо недурно приспособилъ ей Ноанъ для писательства. Она не можетъ присѣсть ни въ, какой комнатѣ, чтобы тамъ ни оказались перья, синія чернила, папиросная бумага, турецкій табакъ и разлинованная почтовая бумага. И она ими пользуется. Вѣдь вамъ не безъизвѣстно, что она въ полночь вновь принимается за работу и просиживаетъ до четырехъ. Наконецъ,-- знаете, что однажды случилось съ нею? Нѣчто чудовищное! Она однажды кончила романъ въ часъ ночи -- и принялась за другой, въ ту же ночь! Писать -- это для г-жи Зандъ органическая функція. Впрочемъ, у нея очень удобно. Прислуга, напримѣръ, безсловесная. Въ корридорѣ находится ящикъ въ два отдѣленія: одно для писемъ, предназначенныхъ для почты, другой для писемъ въ самомъ домѣ. Въ послѣдній вы пишете все, что вамъ нужно, съ обозначеніемъ фамиліи и комнаты. Мнѣ понадобился гребень. Я написалъ: Готье, такая-то комната, и просьбу. Въ слѣдующій день, въ шесть часовъ, мнѣ подали тридцать гребней на выборъ.
   27-го сентября. Мы возвращаемся изъ деревни къ обѣду Маньи. Говорятъ о Виньи {Альфредъ де-Внньи, знаменитый французскій писатель романтической школы, авторъ поэмы "Элоая, историческаго романа "Cinq-Mars", драмы "Чаттертонъ" и мн. др., переводчикъ Шекспира во Франціи ("Отелло"). Примѣч. ред.}, сегодняшнемъ покойникѣ.
   И вотъ Сентъ-Бёвъ закидываетъ его могилу анекдотами.
   Когда я слышу, какъ Сентъ-Бёвъ своими фразочками дотрогивается до покойника, мнѣ кажется, будто я вижу, какъ муравьи овладѣваютъ трупомъ; въ десять минутъ онъ вамъ обчиститъ всю славу, и отъ знаменитаго человѣка остается чистенькій скелетъ.
   "Боже мой!-- произноситъ онъ съ умилительнымъ жестомъ,-- кто знаетъ, принадлежалъ-ли онъ дѣйствительно къ дворянству... Родни его никто не видалъ... Это;былъ дворянинъ 1814 года,-- въ то время не особенно разбирали. Въ перепискѣ Гаррика встрѣчается нѣкій де-Виньи, который проситъ у него денегъ, очень благородно. Любопытно узнать, не отъ него-ли онъ происходилъ. Онъ былъ, прежде всего, ангелъ. Виньи всегда былъ ангеломъ. Никто никогда не видѣлъ у него бифштекса. Когда вы отъ него уходили въ семь часовъ вечера, чтобы пообѣдать онъ говорилъ: "какъ уже?" Онъ не понималъ дѣйствительности, она для него не существовала. У него бывали славныя словечки. Когда онъ кончилъ, свою рѣчь въ академіи, одинъ пріятель замѣтилъ ему, что рѣчь была немного длинна. "А вѣдь я не усталъ!" -- воскликнулъ де-Виньи. Если-же онъ кого-нибудь представлялъ къ наградѣ, то... губилъ его.
   Отъ умершаго поэта Сентъ-Бёвъ переходитъ къ парижскимъ салонамъ.,
   Четвергъ, 29-го октября. Флоберъ встрѣчаетъ насъ на Руанскомъ вокзалѣ. Съ нимъ братъ его, главный хирургъ при Руанскомъ госпиталѣ, высокій, худой брюнетъ, съ профилемъ, вырѣзаннымъ на подобіе луннаго серпа, съ длиннымъ туловищемъ, высохшимъ и вмѣстѣ гибкимъ, какъ ліана.
   Фіакръ увозитъ насъ въ Кроассе, хорошенькое зданіе съ фасадомъ empire, возвышающимся на косогорѣ, на берегу Сены, имѣющей здѣсь размѣры озера и волнуемой сегодня морской зыбью.
   Вотъ мы въ рабочемъ кабинетѣ, гдѣ царитъ трудъ настойчивый и безпрерывный,-- свидѣтель столь многихъ и большихъ работъ, изъ котораго вышли "Бовари" и "Саламбо".
   Два окна выходятъ на Сену, открывая видъ на широкую рѣку съ движущимися по ней суднами. Три окна выходятъ въ садъ, гдѣ великолѣпная аллея изъ грабовъ какъ будто подпираетъ холмъ, круто возвышающійся за домомъ. Дубовые книжные шкафы съ витыми колонками, помѣщенные между этими тремя окнами, соединяются съ большой библіотекой, занимающей всю глубину комнаты. Бѣлыя панели, на каминѣ отцовскіе часы изъ желтаго мрамора, увѣнчанные бронзовымъ бюстомъ Иппократа. Около камина -- плохая акварель, портретъ темной и болѣзненной англичанки, съ которой Флоберъ былъ знакомъ въ молодости, въ Парижѣ, да еще крышки отъ ящиковъ съ индійскими рисунками, въ рамкахъ какъ для гауши, и офортъ Калло -- искушеніе святаго Антонія; эти образы -- совѣтники его таланта.
   Между двумя окнами, выходящими на Сену, стоитъ квадратный цоколь, на немъ бѣлый мраморный бюстъ работы Прадье, бюстъ сестры Флобера, умершей совсѣмъ молоденькой, которая своими чистыми, правильными чертами, обрамленными двумя большими локонами, похожа на гречанку, очутившуюся въ кипсекѣ.
   Веселый ситецъ, стариннаго и нѣсколько восточнаго рисунка, крупными, красными цвѣтами, завѣшиваетъ двери и окна. Въ одномъ углу тахта, обитая турецкой матеріей и заваленная подушками. Въ серединѣ комнаты рабочій столъ, большой круглый столъ подъ зеленой скатертью, и на немъ писатель опускаетъ перо въ чернильницу -- жабу.
   И тамъ и сямъ, на каминѣ, на столѣ, на полкахъ, и на вѣшалкахъ и просто на стѣнахъ -- брикъ-а-бракъ восточныхъ вещей: амулеты, покрытые зеленой ржавчиной Египта, стрѣлы дикарей, музыкальные инструменты первобытныхъ народовъ, мѣдныя блюда, стеклянныя ожерелья, деревянная скамеечка, на которую африканскіе негры кладутъ голову во время сна и на которой они сидятъ, рѣжутъ мясо, наконецъ двѣ ноги муміи, вытащенныя Флоберомъ изъ грота Самуна, странные пресъ-папье, выдѣляющіеся среди брошюръ своей темной бронзой и застывшей жизнью человѣческихъ мускуловъ.
   Этотъ intérieur -- самъ человѣкъ, его вкусы и его таланты. Intérieur на половину восточный, гдѣ остатокъ варварства отражается въ артистической натурѣ.
   30-го октября. Флоберъ живетъ здѣсь съ племянницей, дочерью той дамы, бюстъ которой былъ высѣченъ рукой Прадье. Мать его, рожденная въ 1794 году и одаренная живучестью людей того времени, сохраняетъ" подъ чертами старухи, остатки прежней красоты, въ соединеніи съ строгой важностью. Суровый провинціальный домъ,-- и молодая дѣвушка, живя между трудами дяди и молчаливостью бабки, даритъ гостей ласковыми словами, веселыми голубыми взглядами и даже милой гримаской сожалѣнія, когда около восьми часовъ бабушка уводитъ внучку къ себѣ, чтобы лечь спать.
   1-го ноября. Мы весь день просидѣли дома. Это нравится ненавидящему моціонъ Флоберу, котораго мать усиленно упрашиваетъ сойти въ садъ. Она намъ говорила, что ей случалось послѣ того, какъ она отлучалась въ Руанъ на нѣсколько часовъ, заставать, при возвращеніи, сына на томъ же мѣстѣ, въ одномъ и томъ же положеніи, такъ что она почти пугалась его неподвижности. Никогда онъ не выѣзжаетъ. Онъ живетъ въ своемъ трудѣ и въ своемъ рабочемъ кабинетѣ. Ни лошади, ни лодки... Цѣлый день, громовымъ голосомъ и съ мелодраматическими эффектами онъ намъ читалъ свой первый романъ, написанный въ 1842 году и не носящій другого заглавія на оберткѣ, какъ только: "Отрывокъ въ какомъ-то стилѣ".
   Сюжетъ: утрата непорочности молодого человѣка съ идеальною блудницей. Въ молодомъ человѣкѣ много флоберовскаго -- и его разочарованій, и его невозможныхъ стремленій, и его меланхоліи, и его мизантропіи, и его ненависти къ толпѣ... Вся композиція, исключая разговора, очень дѣтскаго, необыкновенно сильная, если вспомнить тогдашній возрастъ Флобера. Въ мелкихъ подробностяхъ пейзажа уже чувствуется артистическое и любовное наблюденіе природы автора "M-me Bovary". Подъ первымъ описаніемъ -- "Осенняя грусть" онъ могъ бы хоть сейчасъ подписаться.
   Для отдыха онъ передъ обѣдомъ порылся въ своихъ костюмахъ: старье и сувениры, привезенные издалека. Онъ съ наслажденіемъ перебираетъ всѣ принадлежности восточнаго маскарада. Вотъ онъ переодѣвается и показываетъ подъ чалмой великолѣпную голову турка, съ энергичными чертами, оживленнымъ цвѣтомъ лица, длинными висячими усами... А изъ глубины своихъ пестрыхъ лохмотьевъ онъ, наконецъ, вытаскиваетъ, вздыхая, старые кожаные, сморщенные рейтузы и разглядываетъ ихъ съ умиленіемъ змѣи, созерцающей свою старую кожу!
   Разыскивая свой старый романъ, онъ открылъ цѣлую кучу бумагъ, любопытныхъ какъ документы, изъ которыхъ онъ началъ составлять коллекцію! Тутъ собственноручная исповѣдь мужеложника Шолле, убившаго своего любовника изъ ревности и гильотинированнаго въ Гаврѣ -- исповѣдь, исполненная интимныхъ и неистово-страстныхъ подробностей. Тутъ письмо проститутки, предлагающей содержателю всю мерзость своей нѣжности. Тутъ автобіографія несчастнаго, который трехъ лѣтъ дѣлается горбатымъ сзади и спереди, потомъ заболѣваетъ разъѣдающимъ лишаемъ, который шарлатаны прижигаютъ крѣпкой водкой, потомъ становится хромымъ, потомъ калѣкой,-- незлобивая и потому еще болѣе скорбная повѣсть мученика рока.
   И погружаясь въ эту бездну жестокихъ истинъ, мы говоримъ о прекрасномъ изданіи, которое можно было бы извлечь отсюда для философовъ и моралистовъ: выборъ подобныхъ документовъ подъ заглавіемъ: Секретный архивъ человѣчества.
   Мы только на минуточку вышли въ садъ, ночью, передъ сномъ.
   2-uj ноября. Мы просили Флобера почитать кое-что изъ его путевыхъ записокъ.
   Онъ развертываетъ передъ нами свои труды, свои форсированные переходы по восемнадцати часовъ верхомъ, дни, проведенные безъ воды, ночи, отравленныя насѣкомыми, безпрерывныя лишенія, еще болѣе мучительныя, чѣмъ ежедневно угрожающая гибель; а сверхъ всего, страшная диссентерія... Цѣлый день онъ намъ читаетъ свои записки, и къ концу этого дня, проведеннаго въ одной и той же комнатѣ, мы чувствуемъ себя утомленными всѣми этими далекими странствованіями и описанными пейзажами.
   Для отдыха -- трубочки, которыя у Флобера быстро сгораютъ, и литературные споры, и тезисы, вполнѣ противоположные характеру его таланта, и мнѣнія, высказанныя только для рисовки, для шику, и теоріи, довольно сложныя и довольно темныя, о прекрасномъ, не мѣстномъ и не спеціальномъ, но о чисто прекрасномъ, вѣчно прекрасномъ, въ опредѣленіи котораго онъ теряется и путается, но отъ котораго онъ довольно остроумно отдѣлывается этой фразой: "Прекрасное, прекрасное... это то, чѣмъ я смутно восторгаюсь!"
   Пробило двѣнадцать. Флоберъ, кончивъ намъ свое путешествіе и возвращеніе черезъ Грецію, хочетъ еще читать, хочетъ еще разговаривать, и говоритъ намъ, что въ это время онъ только начинаетъ просыпаться и что не легъ бы до шести часовъ утра, если бы намъ не захотѣлось спать.

1864.

   9-го апрѣля. За столомъ еще, кончая обѣдъ, мы послѣ нѣсколькихъ дней сосредоточенной тоски, начинаемъ говорить, и мысли у насъ смѣняются одна другою и срываются съ губъ въ одно и то-же мгновеніе.
   Въ сущности, язва нашей жизни ни что иное, какъ литературное честолюбіе, ненасытное и изъязвленное, горечь писательскаго тщеславія: газета, не упоминающая насъ, оскорбляетъ, а газета, упоминающая другихъ, приводитъ въ отчаяніе.
   Пустоту, которая оставляетъ такое существованіе, цѣликомъ отданное литературѣ, антракты въ нашей работѣ мы наполняемъ кое-какъ, недостаточно наполняемъ, холоднымъ, добродушнымъ развлеченіемъ: составленіемъ коллекцій. Это насъ занимаетъ, но не заполняетъ собою. Есть у насъ нѣжность, но она не находитъ себѣ исхода, удовлетворенія. Намъ недостаетъ двухъ трехъ буржуазныхъ домовъ, изящныхъ и привѣтливыхъ, гдѣ бы мы могли изливать, отдавать избытокъ всего того, что мы не отдаемъ любовницѣ, а мы ей ничего не отдаемъ, кромѣ привычки. Насъ въ дѣйствительности не двое, мы не можемъ другъ другу "составить компанію", мы страдаемъ въ одно и то-же время однѣми и тѣми-же слабостями, однѣми и тѣми-же недомоганіями и нравственными болѣзнями: мы вдвоемъ составляемъ одного одинокаго человѣка, одержимаго сплиномъ, одного невропата. Оттого мы находимъ жизнь безвкусною, чувствуемъ постоянно тошноту отъ скуки существованія. Мы похожи на людей, отдѣленныхъ отъ самоубійства только трудами, требующими окончанія.
   Въ заключеніе этого изысканія, этой переписи инвентаря, въ насъ самихъ, у насъ въ мозгу является фантазія съѣздить въ Лондонъ -- завтра, послѣ завтра, на дняхъ, поскорѣе -- окунуться въ англійскій развратъ...
   20-го апрѣля. Въ сущности на что намъ жаловаться? Огорченій нѣтъ.
   Средства есть! Кое-какіе недомоганія, которыя не угрожаютъ еще жизни! Есть даже что-то въ родѣ литературной репутаціи! Почему же отчаиваться? Потому что у насъ чувства слишкомъ утонченны, чтобы мы могли быть счастливы, и есть удивительная способность отравлять себѣ счастье, какъ только у насъ покажется нѣчто, на него похожее.
   23-го мая. У Маньи Сентъ-Вевъ упрекаетъ Тэна въ томъ, что онъ далъ свою "Исторію англійской литературы" на разсмотрѣніе своимъ врагамъ, людямъ ниже его, которые обрадовались возможности показать ему свою власть, дѣлать ему замѣчанія. Говоръ поднялся со всѣхъ сторонъ... Тэнъ объявилъ, что Шекспиръ, Данте, Микель Анджело, Бетховенъ -- великіе изъ великихъ людей; онъ называетъ ихъ "четырьмя каріатидами человѣчества". "Но все это сила, а гдѣ же грація", говоритъ Сентъ-Бевъ. "А Рафаэль?" вставляетъ одинъ изъ общества, который не съумѣлъ бы отличить картину Рафаэля отъ картины Рембрандта.
   Потомъ говорятъ о здоровьѣ древнихъ, о равновѣсіи античнаго организма, о нравственной гигіенѣ нашего времени, о физіологическихъ условіяхъ жизни черезъ пятьдесятъ лѣтъ.. Это даетъ Тэну поводъ утверждать, что уменьшеніе чувствительности и возростаніе дѣятельности -- вотъ что должно дать намъ будущее.
   На это я отвѣчаю: "Вы думаете, вы это думаете, Тэнъ! Но противъ вашего тезиса имѣется сильное возраженіе. Съ тѣхъ поръ, какъ человѣчество двигается впередъ, всѣ его успѣхи, всѣ пріобрѣтенія дѣйствуютъ на его чувствительность. Человѣчество съ каждымъ днемъ увеличиваетъ свою нервность, свою истерію, а что касается той дѣятельности, развитія которой вы желаете, такъ вы еще не знаете, не отъ нея-ли и современная меланхолія. Вы еще не знаете, не происходитъ-ли малокровная тоска нашего вѣка именно отъ избытка дѣятельности, отъ его бѣшеной работы, отъ необычайнаго усилія его мозговыхъ силъ, напряженныхъ до крайней степени, отъ распутства его творчества и мысли во всѣхъ областяхъ."
   28-го мая. Чтобы примирить насъ съ жизнью, Провидѣніе должно: было отнять у насъ цѣлую половину ея. Не будь сна, этой временной смерти для горя и страданія, человѣкъ не дотерпѣлъ-бы до конца.
   30-го мая. Очень странно, что мы, именно мы, окруженные всѣмъ изяществомъ 18-го вѣка, отдаемся самому суровому, самому строгому, самому отталкивающему изученію народа; что опять-таки мы, къ которымъ женщина имѣетъ такъ мало доступа, такъ тщательно, такъ серьезно разрабатываемъ психологію современной женщины.
   19-го іюля. Сегодня вечеромъ солнце похоже на облатку вишневаго цвѣта на небѣ, а море цвѣта gris-perle. Только японцы, печатая красками, имѣли смѣлость передавать такіе эффекты.
   13-го сентября. Видѣть мужчинъ и женщинъ, гостиныя, улицы всегда изучать жизнь людей и вещей -- вдали отъ печатнаго слова -- вотъ настоящее чтеніе для современнаго писателя.
   25-го октября. Всѣ эти дни -- скука, что-то сѣрое на душѣ, отвращеніе къ вещамъ и людямъ, обезсиленіе воли, неохота жить. Послѣ книги всегда является какой-то ущербъ, отливъ въ энергіи мысли и дѣйствія. Вы чувствуете себя, какъ будто вы бросили передъ собою часть вашей души, вашего мозга. Это нѣчто въ родѣ того утомленія, той истощенности, которыя должны наступать за совершеніемъ преступленія.
   Чѣмъ дальше мы идемъ, тѣмъ несноснѣе и невыносимѣе становится плоскость жизни. Нелѣпыя, надоѣдливыя заботы повторяются въ ней регулярно, глупо, буржуазно; огорченія, даже обиды существованія -- и тѣ не имѣютъ въ себѣ ничего удивительнаго. Съ утра до вечера -- никакой неожиданности. Спрашиваешь себя, къ чему продолжать жить и на что завтрашній день?
   Все насъ оскорбляетъ, все дразнить намъ нервы: то, что мы видимъ что читаемъ, что слышимъ. Былъ въ средніе вѣка міръ "глупцовъ". Намъ кажется, что мы живемъ въ мірѣ шутовъ и подписчиковъ... Чтобы насъ развлечь, нужно было-бы, чтобы,ўне знаю какъ, все встало вверхъ дномъ... чтобы весь свѣтъ нѣсколько дней плясалъ на головѣ...
   При томъ ясное пониманіе этого неблагодарнаго, противнаго, обожаемаго поприща литературы; это поприще мучитъ васъ, какъ любовница про которую вы знаете, что она способна отдаваться лакеямъ.
   -- Нужда не создаетъ горькаго отчаянія. Она ломаетъ пружину, она сламываетъ независимость, она приручаетъ, а не вызываетъ на сопротивленіе.
   5-го ноября. Прелесть книгъ Мишлэ въ томъ, что онѣ похожи на рукописныя. Онѣ не имѣютъ банальности и безличности печатнаго слова; онѣ какъ-бы автографъ мысли.
   25-го декабря. Замокъ Осмуа.
   Въ сторожкѣ въ паркѣ. Рыжія деревья на фонѣ неба, какъ-будто окрашеннаго горячимъ дымомъ пожара; опушка лѣса, обращенная на западъ, вся будто съ огневыми прорѣзами и вся щебещущая, вся воркующая въ веселомъ вечернемъ привѣтѣ птицъ солнцу.
   Потомъ рядъ умирающихъ измѣненій въ оттѣнкахъ, рядъ блѣднѣющихъ агоній красокъ, подъ которыми деревья переходятъ отъ тона корицы къ тонамъ жженой сангвины, въ то время, какъ небо, въ тѣни спускающейся ночи, изъ краснаго понемногу переходитъ въ блѣдное и холодно-бѣлое. Въ послѣдній разъ птицы принимаются пѣть: зажигается какъ-бы ракета слабенькихъ, крикливыхъ голосовъ, поднимается, бѣжитъ вдоль всей рощи и потухаетъ. Еще одинъ слабый крикъ, и все молчитъ.
   Тогда, въ глубокомъ туманѣ сумерокъ, погружается во тьму все неизвѣстное, таинственное, вся волнующая неопредѣленность формъ. Накопляется молчаніе. Хищныя птицы глухимъ полетомъ опускаются на сучья большихъ деревьевъ, съ звукомъ густыхъ хлопьевъ снѣга... На небѣ нѣтъ уже ни свѣта, ни тѣни, и на этомъ неопредѣленномъ фонѣ деревья съ безчисленными своими вѣтвями вытягиваются, какъ громадные змѣи Горгоны.

1865.

   13-го января. Сколько часовъ, десять лѣтъ тому назадъ, сколько часовъ въ Уффиціяхъ смотрѣли мы Примитивовъ; созерцали этихъ женщинъ, эти длинныя шеи, эти невинные, выпуклые лбы, эти глаза въ темныхъ кругахъ, съ узкими, длинными прорѣзами, эти ангельскіе и змѣиные взгляды изъ-подъ опущенныхъ вѣкъ, эти черточки мученій и худобы, эту тонкую заостренность подбородка, эти огненно-рыжіе волосы, по которымъ кисть протянула нити золота, эти блѣдныя краски кожи разцвѣтшей въ тѣни, эти полутѣни, слегка затемненныя зеленоватымъ и какъ-бы окунутыя въ прозрачность воды, эти тонкія, страдальческія руки, на которыхъ играютъ восковые огоньки: весь этотъ музей дѣвственныхъ болѣзненныхъ ликовъ, который подъ наивностью искусства показываетъ рожденіе Граціи.
   Упиваться этими улыбками, этими взглядами, этими томленіями, этими красками, сдѣланными для того, чтобы писать идеальное -- было очарованіемъ тѣхъ дней... Насъ каждый день тянуло къ этимъ розовымъ и голубымъ одеждамъ, къ этимъ небеснымъ одеждамъ.
   Великая и совершенная живопись, зрѣлые шедевры не оставляютъ въ васъ такой отчетливой памяти о лицахъ: только эти женщины Примитивовъ привязываются къ вамъ, какъ память о людяхъ, встрѣченныхъ въ жизни.
   Онѣ вновь являются къ вамъ, какъ голова покойницы, которую вы разъ увидѣли-бы утромъ, освѣщенную и озолоченную умирающимъ пламенемъ восковой свѣчи.
   Среда, 1-го февраля. Сегодня вечеромъ у принцессы полонъ столъ писателей, между ними и Дюма отецъ.
   Это какой-то великанъ съ курчавыми волосами негра, цвѣта "перца съ солью", съ маленькими глазками бегемота, свѣтлыми, хитрыми и неусыпными, даже когда они полузакрыты; черты огромнаго лица похожи на тѣ неопредѣленно округленныя черты, которыми карикатуристы придаютъ лунѣ человѣческое лицо. Рѣчь обильная, но безъ большаго блеска, безъ ѣдкости ума, безъ колоритности слова; все только факты, которые онъ своимъ хриплымъ голосомъ добываетъ изъ глубины чудовищной памяти. И всегда, всегда онъ говоритъ о себѣ, но съ тѣмъ тщеславіемъ добродушнаго ребенка, которое не имѣетъ въ себѣ ничего раздражающаго. Такъ, напримѣръ, онъ разсказываетъ, что его статья о Горѣ Кармель дала монахамъ 700,000 франковъ.
   ...Онъ не пьетъ ни вина, ни кофе; не куритъ; это воздержный атлетъ фельетона и писательства...
   "Прокалыватель" перешейка, Лессепсъ, съ черными глазами подъ серебристыми волосами, только-что прибылъ изъ Египта и обѣдаетъ съ вами; онъ сознается,-- онъ, человѣкъ такой неукротимой воли,-- что много разъ въ жизни отступалъ отъ разныхъ дѣлъ, слѣдуя совѣту одной гадалки изъ улицы Турнонъ, преемницы дѣвицы Ленорманъ.
   -- Слѣдовало-бы изучать въ ребенкѣ происхожденіе обществъ. Ребенокъ -- это начинающее человѣчество, дѣти -- первые люди.
   8-го февраля. Обѣдъ у Шарля Эдмонъ съ Герценомъ.
   Маска Сократа, теплый, прозрачный цвѣтъ кожи, какъ на портретахъ Рубенса; между бровями красная мѣтина въ видѣ клейма борода и волоса сѣдѣющіе. Онъ говоритъ и отъ времени до времени ироническій смѣшокъ падаетъ, поднимается и снова падаетъ у него въ Ворлѣ. Голосъ у него мягкій, меланхолически-музыкальный, но не имѣетъ той грубой звучности, которой можно было-бы ожидать при массивномъ сложеніи этого мужчины. Мысль тонкая, нѣжная, заостренная, иногда утонченная, но всегда объяснена, освѣщена словечками, которыя не скоро являются, но всегда нравятся, какъ вообще нравятся выраженія изящнаго ума иностранца, говорящаго по-французски.
   Онъ говоритъ о Бакунинѣ, о томъ, какъ онъ просидѣлъ одинадцать мѣсяцевъ въ тюрьмѣ, объ его бѣгствѣ изъ Сибири по Амуру, объ его Странствованіи черезъ Калифорнію, о пріѣздѣ въ Лондонъ, гдѣ онъ, проплакавши нѣсколько мгновеній въ его объятіяхъ, спросилъ: "есть-ли тутъ устрицы?"
   Онъ намъ приводитъ черты, рисующія государя Николая I воплощеніемъ военной дисциплины. Онъ разсказываетъ намъ, какъ послѣ взятія Евпаторіи государь прохаживался разъ по дворцу своими каменными шагами, шагами статуи Командора, и вдругъ подошелъ къ солдату на караулѣ, вырвалъ у него ружье, бросился противъ него на колѣни и крикнулъ: "На колѣни! Помолимся о побѣдѣ!"
   Потомъ онъ говорилъ о нравахъ Англіи, которую онъ любитъ, какъ страну свободы, и приводилъ любопытные анекдоты. Слуга-англичанинъ, котораго Тургеневъ помѣстилъ въ семействѣ Віардо, на вопросъ, отчего онъ ушелъ отъ нихъ, далъ слѣдующій прекрасный отвѣтъ: "они люди не комильфотные: не только жена, но даже мужъ разговариваютъ со мной за столомъ".
   Пока мы стараемся разобраться въ характерахъ двухъ народовъ англичанъ и французовъ, Герценъ говоритъ: "Знаете, одинъ англичанинъ недурно опредѣлилъ оба характера: "Французъ съ жаромъ ѣстъ холодную телятину, а мы горячій ростбифъ ѣдимъ холодно".
   17-го февраля. Прошлый годъ, когда у Флобера были чирьи, Мишлэ говорилъ одному изъ его друзей: "пусть онъ не лѣчится, а то пропадетъ талантъ". Это, можетъ быть, великая мысль. Не знаю, кто сказалъ, что Наполеонъ, послѣ того, какъ вылѣчился отъ чесотки, не выигралъ уже ни одного сраженія. Острота крови у Шамфора вѣрно была причиной остроты его ума.
   Фреміе {Фреміе (Frémiet), извѣстнѣй скульпіторъ, спеціалистъ въ изображеніи животныя родственникъ и ученикъ Рюда, весьма замѣчательнаго французскаго скульптора. Прим. ред.} разсказывалъ мнѣ, что Рюдъ ставилъ иногда въ шутку рядомъ съ конской головой Фидія голову извощичьей лошади, и доказывая, что это одно и то-же, но что голова извощичьей лошади красивѣе. И Рюдъ утверждаетъ, что греки, съ ихъ темпераментомъ великихъ художниковъ, прямо подражали природѣ, но нисколько не заботились объ идеальномъ, не гонялись за нимъ.
   16-ю марта. Сердце вмѣстѣ съ человѣкомъ не родится. Ребенокъ не знаетъ, что такое сердце. Этимъ органомъ человѣкъ обязанъ жизни. Ребенокъ, кромѣ себя, не видитъ, не любитъ никого: онъ самый чудовищный, самый невинный, самый ангельскій эгоистъ.
   20-го мая. Сегодня вечеромъ, черезъ калитку въ деревянной изгороди, обвитой зеленью, мы входимъ въ большой домъ, на улицѣ Вожираръ. Мы у Турнминъ.
   Веселый нижній этажъ дома полонъ нарядныхъ акварелей, небольшихъ картинъ, писанныхъ друзьями, восточнаго оружія. Въ маленькихъ витринахъ -- переливы шелковыхъ тканей чудныхъ красокъ, кофтъ и жилетовъ турецкихъ женщинъ, съ рядами золотыхъ пуговицъ, въ которыя вставлены жемчужины: цѣлый маленькій музей восточныхъ сувенировъ.
   Живописецъ Азіатской Турціи согласенъ сообщить намъ, для нашего будущаго романа ("Manette Salomon"), письма, писанныя имъ женѣ, и она приноситъ связку этихъ длинныхъ большихъ писемъ, которыя имѣютъ такой почтенный видъ, благодаря десятку наклеенныхъ на нихъ марокъ. Она перечитываетъ ихъ и счастлива тѣмъ, что вспоминаетъ радости ихъ полученія: выпуклый ея лобъ, жирненькія щечки, кроткіе глаза, доброе, привѣтливое лицо -- освѣщаются двумя лампами. На нѣкоторыхъ мѣстахъ воспоминанія заставляютъ сердце художника биться сильнѣе: онъ ударяетъ кулакомъ по дивану, мысленно видитъ прошлое, на лицѣ его отражается что-то райское, онъ восклицаетъ: "Какъ было прекрасно!"
   Среди чтенія, которое дышетъ Востокомъ, на середину комнаты выдвигается табуретъ съ перламутровой инкрустаціей, на него, въ серебрянныхъ, филигранныхъ подставочкахъ ставятся голубыя чашечки, въ которыя наливается кофе, приготовленный по-турецки, въ константинопольскомъ кофейникѣ.
   И придерживая юбки, чтобы не задѣть столикъ, проходитъ черезъ комнату въ глубь кабинета высокая молодая дѣвушка; она садится поодаль, весь вечеръ слушаетъ чтеніе и, любовно запрокинувъ головку, улыбается отцу каждый разъ, какъ слышитъ про опасности, которымъ онъ подвергался, или про борьбу его съ клопами.
   Потомъ кофе замѣняется, на табуретѣ-столикѣ, четырьмя большими банками константинопольскаго варенья, изъ бергамота, флёръ д'оранжа, розъ и какой-то бѣлой мастики, вызывающей и во рту представленіе о той странѣ, которой занятъ слухъ.
   Прелестный вечеръ этотъ продлился до двухъ часовъ ночи. Въ немъ мы нашли всю сладость семейной жизни, вмѣстѣ съ щекочущими впечатлѣніями экзотизма.
   22-го мая. Теперь у насъ одинъ только крупный интересъ и волненіе: изученіе жизненной правды. Внѣ этого -- скука и пустота.
   Конечно, мы гальванизировали исторію, насколько это возможно, гальванизировали ее "правдой" болѣе правдивой, чѣмъ другіе, мы вновь открыли ея жизненную "реальность", и вотъ теперь правда прошлаго намъ уже ничего больше не говоритъ. Мы производимъ на себя впечатлѣніе человѣка, привыкшаго рисовать съ восковой фигуры, которому вдругъ открылась живая "натура" или вѣрнѣе сама жизнь съ ея горячимъ, трепещущимъ нутромъ.
   25-го мая. Мы ѣдемъ цѣлой компаніей завтракать въ Тріанонъ съ принцессой Матильдой. Жизнь изумительна! Когда мы пріѣхали сюда искать слѣдовъ Маріи Антуанетты, мы не думали, что будемъ завтракать здѣсь съ одной изъ родственницъ Наполеона,-- въ декоративной хижинѣ, которую ей нарисовалъ Г. Роберъ (Hubert Robert).
   Конецъ трапезы, гдѣ присутствуютъ женщины, всегда ведетъ къ разговорамъ про чувства и про любовь. Принцесса спросила у каждаго изъ насъ, что-бы онъ всего больше желалъ получить на память отъ женщины. Каждый назвалъ то, что ему казалось всего дороже: одинъ -- письмо, другой -- прядь волосъ, третій -- цвѣты, я сказалъ: ребенка! за что меня чуть не выгнали. Тутъ Дюваль, съ тѣмъ улыбающимся и вызывающимъ взглядомъ, который у него всегда бываетъ, когда рѣчь идетъ о любви, говоритъ намъ, что больше всего онъ желалъ-бы получить отъ женщины перчатку,-- отпечатокъ и форму ея руки, вещицу, рисующую ея пальцы. "Вы не знаете,-- прибавилъ онъ,-- попросить, во время танцевъ, перчатку у дамы -- и получить отказъ. Потомъ, черезъ часъ, вы видите ее за роялемъ, она снимаетъ перчатки,, чтобы сыграть что-нибудь. Вы уставляетесь глазами въ эти перчатки... Она встаетъ и оставляетъ обѣ... Вы ихъ не берете; вѣдь пара перчатокъ, это не перчатка. Начинаютъ разъѣзжаться. Она возвращается и беретъ только одну... При этомъ знакѣ, который она вамъ подаетъ, вы такъ счастливы, такъ счастливы.."
   Онъ сказалъ это очень мило.
   29-го августа. За столомъ, послѣ обѣда, мы опять говоримъ о самихъ себѣ. У меня съ братомъ стремленія не одинаковыя. Если бы онъ не былъ тѣмъ, чѣмъ сталъ, его тянуло-бы въ семьѣ, къ буржуазной мечтѣ о жизни вдвоемъ съ чувствительной женщиной. Онъ человѣкъ нѣжный, меланхолической страстности, тогда какъ я матеріалистъ-меланхоликъ. Я чувствую въ себѣ нѣчто сродное аббату XVIII вѣка вмѣстѣ съ мелкими чертами жестокости итальянца XVI-го в., жестокости, не склонной, однако, къ крови, къ физическому страданію ближняго, а только къ злобности ума. У Эдмона, напротивъ,-- есть какъ-бы простодушіе. Онъ родился въ Лотарингіи; онъ -- умъ германскій. Его можно представить себѣ военнымъ человѣкомъ. А я парижанинъ, латинской расы. Себя я скорѣе воображаю въ дѣлахъ капитула, въ сношеніяхъ съ общинами, съ большимъ тщеславнымъ желаніемъ играть судьбою мужчинъ и женщинъ, ради ироническаго созерцанія такого зрѣлища. Не есть-ли это у насъ отъ природы такое расположеніе къ роли старшаго и младшаго въ семьѣ (военнаго и духовнаго), которое въ старину было явленіемъ соціальнымъ? Мы въ первый разъ дѣлаемъ это открытіе. Въ общемъ, странная вещь: у насъ рѣшительная разница въ темпераментахъ {Сообщаю замѣтку въ томъ видѣ, въ какомъ братъ ее записалъ послѣ разговора, но долженъ заявить, что имъ многое преувеличено изъ желанія выставить себя въ дурномъ, а меня въ хорошемъ свѣтѣ. Эдмонъ Гонкуръ.}.
   15-го сентября.-- Ну что, старый другъ, говорятъ ты не такъ здоровъ?!-- Ахъ да, вы знаете, бываютъ глупости...
   И множество запутанныхъ фразъ, спѣша, пробивается у старика сквозь одышку, сквозь возростающее волненіе, которое наполняетъ слезами глаза и дѣлаетъ голосъ его влажнымъ и неувѣреннымъ. Потомъ, стараясь какъ-бы посмѣяться надъ собою: "вѣдь я-же ей говорилъ: человѣка можно убить и не выстрѣломъ изъ пистолета... Каждый разъ, какъ вспомню, вотъ уже два мѣсяца... какъ будто вязальная спица пронизываетъ здѣсь..." -- и онъ показываетъ на сердце. "У меня сейчасъ былъ докторъ... я ему все сказалъ... Въ такихъ дѣлахъ, вы знаете, ничего не надо скрывать... Ахъ, что за ударъ это былъ для меня! Вѣдь такъ быстро... Мы разстались во вторникъ, а въ воскресенье ее оглашали въ церкви послѣдній разъ. Ничего между нами не было... Только уходя, она мнѣ показала шляпку... вѣрно эту шляпку она себѣ сдѣлала къ свадьбѣ... Боже мой, когда, бывало, она мнѣ говорила, что собирается замужъ, я ей всегда совѣтовалъ выйти. Но ужъ случилось это слишкомъ скоро... И потомъ, на дняхъ тоже,-- это меня поразило,-- она мнѣ сказала: "я думала, что мнѣ столько-то, а я старше".-- Она года свои узнала изъ метрическаго свидѣтельства, которое выписала для вѣнчанія."
   Такъ онъ цѣпляется за каждое мелкое воспоминаніе, смакуя его горечь, а голосъ безпрестанно тонетъ въ слезахъ, и цвѣтъ лица мѣняется, желтѣетъ. Вечеромъ, послѣ обѣда, онъ говоритъ: *** вернулись изъ Италіи. Никого у меня не осталось. Сынъ былъ въ пансіонѣ. Въ Я безнадежныхъ мечтахъ я молилъ Бога послать мнѣ женщину, которой могъ-бы покровительствовать, которою могъ-бы заинтересоваться... Когда я получилъ ея письмо, мои желанія исполнились... Я видался съ нею два раза въ мѣсяцъ, въ гостинницѣ, никогда на дому, ни у меня. И ни у нея. Я самъ себѣ запретилъ бывать у нея, боялся быть ревнивымъ... лучше ничего не знать. Я каждый разъ приходилъ первый, дамы, знаете, всегда заставляютъ себя ждать. Подадутъ мнѣ газету; въ каминѣ огонь... Я сяду читать въ ожиданіи ея. Она придетъ, сниметъ шляпку... Я скажу: что вы подѣлывали съ тѣхъ поръ, какъ я васъ не видалъ?.. Скажите мнѣ все... Она мнѣ все разсказывала... Потомъ она разспрашивала меня о такихъ вещахъ, о которыхъ ей неловко было говорить съ другими. Я давалъ ей книги... Мы говорили о томъ, что она читала. Она часто говорила мнѣ: "вы не знаете, какую -- не скажу любовь, но привязанность я къ вамъ чувствую". Мы завтракали. Такъ я проводилъ часовъ пять... Она уходила и я глазами слѣдилъ за нею по лѣстницѣ... Куда все это дѣвалось? Два мѣсяца я не получалъ отъ нея ни письма.."
   Онъ шаритъ на себѣ, находитъ письма и перелистываетъ ихъ:
   -- Вотъ, говоритъ онъ,-- телеграмма сыну, чтобы извѣстить его о моей смерти.
   -- Ахъ, старый другъ!
   -- Меня душитъ, я не переживу этого.
   Такъ говоритъ старый другъ нашего семейства, 76-лѣтній старикъ, тономъ разбитой жизни, тономъ человѣка раненаго на смерть, потерявшаго разомъ и пятнадцатилѣтнюю привычку, и семью, и дочь, и любовницу. Чѣмъ-то трагическимъ, похороннымъ и умилительнымъ дышитъ страстное уныніе этого старика, который какъ будто уже не въ силахъ, больше жить, у котораго сердце поражено разлукой, какъ мечомъ.
   Я заговорилъ съ нимъ о путешествіи въ сопровожденіи стараго Я слуги, котораго мы называли Лепорелло; старикъ полугрустно, полуиронически пробормоталъ: "хорошъ будетъ Донъ-Жуанъ!"
   28-го сентября.-- Намъ пришли сказать, что старый другъ умираетъ. Уже!
   Мы въ большой гостиной, гдѣ царитъ пустота и безпорядокъ готовящагося переѣзда. Въ зеркальное окно мы видимъ на комодѣ рядъ стклянокъ и лѣкарствъ, и въ постелѣ кого-то, кто лежитъ на взбитыхъ подушкахъ; и въ этой прозрачной рамѣ, открывающей видъ на Смерть, двигается дѣятельная и тихая сестра милосердія, черная подъ бѣлымъ чепцомъ.
   Онъ умираетъ. Онъ пожелалъ собороваться. Позвали священника отъ св. Августина, а когда тотъ явился, онъ не принялъ его. Это былъ тотъ самый священникъ? который вѣнчалъ любимую имъ женщину. Не любопытно-ли это и не похожи-ли на авторскія выдумки тѣ драматическія комбинаціи, которыя вызываются событіями жизни?
   Мы вошли къ нему въ комнату. Онъ насъ узналъ. Онъ намъ пожалъ руки,-- рукой почти еще живой и, снова закрывая глаза, сказалъ намъ, какъ-бы испуская послѣдній вздохъ прежней веселости: "Касторъ и Поллуксъ". Нѣтъ ничего болѣе раздирающаго, чѣмъ эта послѣдняя улыбка человѣка, который уже начинаетъ быть покойникомъ.
   10-го ноября. Какъ несправедливо, право, что тѣло у насъ устроено не такъ, какъ характеръ. Вотъ теперь мы оба въ припадкахъ желудка и печени, которые появляются и повторяются отъ взаимныхъ разстройствъ. Вотъ опять эти мучительныя ночи; въ домѣ у насъ никого нѣтъ, и тотъ изъ насъ, кто покрѣпче, бѣжитъ въ аптеку, разыскиваетъ врача, старается неуклюже, лихорадочно развести огонь на угольяхъ въ печи. И притомъ смутный страхъ, который мы скрываемъ другъ отъ друга,-- страхъ холеры!
   -- Везъ искусства все гніетъ и гибнетъ.. Искусство бальзамируетъ умершую жизнь: небольшую долю безсмертія имѣетъ только то, что было имъ тронуто, описано, изображено кистью или рѣзцомъ.
   30-го ноября. Наша пьеса (Henriette Maréchal) такъ близка къ представленію въ Théâtre franèais, что я начинаю вѣрить: есть, пожалуй, провидѣніе для постоянства напряженія, для мужества воли.
   2-го декабря. Исчезло, наконецъ, глухое безпокойство послѣднихъ дней. Цензура прислала своего забавнаго старика, цензора Планше, и дала позволеніе.
   Нетерпѣніе этихъ дней уступило мѣсто полному, спокойному удовлетворенію, дальше котораго не хочется идти. Намъ очень пріятно было остановиться подольше, подольше на этой точкѣ. Мы почти жалѣемъ, что такъ скоро кончилось время репетицій, этотъ сладкій перерывъ дѣйствительной жизни, эти восхитительные порывы гордости, которую вы вдыхаете въ удачные моменты вашей пьесы, въ лучшихъ мѣстахъ вашихъ излюбленныхъ тирадъ; наконецъ, это постоянное, вѣчно новое ожиданіе слова, которое вотъ вотъ скажутъ и которое ваши губы шепчутъ уже заранѣе.
   3-го декабря. Сегодня репетиціи въ костюмахъ. Вхожу въ фойе. Тамъ Роза Дидье, въ костюмѣ бэбэ, съ бѣлокурымъ парикомъ надъ чудными глазами, въ облакѣ легкой кисеи, игривая, веселая и прелестная. Мнѣ показалось, что всѣ старинные портреты этого строгаго фойе, предки благородной трагедіи и серьезной комедіи, Оросманы въ чалмахъ и королевы съ кинжалами насупили брови при видѣ шалуньи опернаго карнавала. Въ корридорѣ я встрѣтилъ Делоне, котораго я сначала не узналъ, до того онъ смотритъ дѣйствительно семнадцатилѣтнимъ Поль де-Бревиль.
   Глядя на весь этотъ людъ, слѣдя за его движеніями, слушая, какъ они говорятъ вашу прозу, какъ играютъ ваше произведеніе, видя эту сцену, которая теперь ваша, вы чувствуете, что все здѣсь ваше: и шумъ, и движеніе, и музыка, и актеры, и фигуранты, все, не исключая машинистовъ и пожарныхъ. Какая-то гордая радость наполняетъ грудь при мысли, что вы тутъ хозяинъ. Публика была странная. Во-первыхъ, Вортъ съ женою. Г-жа Плесси не играетъ иначе, какъ подъ ихъ инспекціей; съ ними все общество знаменитыхъ модистокъ и портнихъ.
   Эффектъ пьесы ростетъ съ каждой репетиціей. Актеры изумляются и любуются другъ другомъ. Весь театръ вѣритъ въ громадный успѣхъ и общее мнѣніе то, что за двадцать лѣтъ не было пьесы, такъ поставленной и разыгранной, какъ эта!
   5-го декабря. Ночь прошла спокойно. Оставляемъ карточки у критиковъ. Визитъ къ Рокпланшъ. Мы застали его за завтракомъ. Онъ весь въ красномъ, обутъ въ какіе-то большіе мокассины, похожъ не то на палача, не то на краснокожаго. Онъ говоритъ о гигіенѣ писателя. "Въ нашемъ ремеслѣ необходимо бороться съ нервнымъ истощеніемъ". Самъ онъ только что съѣлъ два бифштекса,-- онъ умѣетъ слѣдить за своимъ желудкомъ, тренировать его. Мы хвалимъ его здоровье, его умѣнье сохраняться.
   Оттуда -- къ отцу Жанену, который теперь не выходитъ изъ дома и, при подагрѣ, ведетъ театральную критику у себя на квартирѣ. Онъ говоритъ, что жена его одѣвается, чтобы ѣхать смотрѣть нашу пьесу. Несмотря на это, несмотря на свирѣпую критику нашихъ "Литераторовъ", мы вспоминаемъ первое наше посѣщеніе, послѣ его первой статьи.
   Наконецъ, мы дожили до обѣда. Мы садимся за столъ у Биньона и проѣдаемъ, пропиваемъ около тридцати франковъ, точь въ точь, какъ люди, разсчитывающіе на сто представленій. Ни малѣйшей тревоги. Абсолютное спокойствіе, убѣжденіе, что если даже наша пьеса не покажется публикѣ безподобной, то она такъ замѣчательно сыграна, что игра актеровъ создастъ успѣхъ. Мы требуемъ театральную газету, (L'entreacte), читаемъ и перечитываемъ фамиліи нашихъ актеровъ. Потомъ куримъ сигары, толкаемся по Парижу, гдѣ уже слышится наше имя, гдѣ завтра все будетъ полно имъ; мы, какъ будто, вдыхаемъ первый порывъ того большого шума, который скоро поднимется вокругъ насъ.
   Мы въ Théatre-Franèais. У входа, намъ кажется, немало жизни, немало движенія. Мы побѣдителями подымаемся по лѣстницѣ, той самой, по которой мы столько разъ входили въ совершенно иномъ настроеніи. Еще днемъ мы твердо рѣшили, что если къ концу представленія восторгъ зайдетъ очень далеко, мы убѣжимъ потихоньку, чтобы насъ не потащили на сцену для овацій.
   Коридоры полны. Чувствуется какое-то сильное болтливое волненіе въ публикѣ. Мы ловимъ на лету слухи о шумѣ, о безпорядкахъ, сломали барьеръ у кассы! Гишаръ, все еще въ римскомъ костюмѣ, немного озадаченный, входитъ въ фойэ: его освистали въ "Horace et Lydie". Понемногу намъ становится трудно дышать, какъ передъ грозой. Встрѣчаемся съ Го (Got) и онъ съ странной улыбкой говоритъ намъ про зрителей: "Они не ласковы".
   Мы подходимъ къ занавѣсу, стараемся разглядѣть заду, но въ какомъ-то ослѣпленіи видимъ только ярко освѣщенную толпу. Вдругъ слышимъ, что играютъ. Поднятіе занавѣса послѣ трехъ ударовъ -- и эта торжественность, которой мы ожидали съ сердцебіеніемъ, пропала. Мы ничего не замѣтили. Потомъ, очень удивленные, мы слышимъ свистокъ, одинъ, два, три свистка, бурю криковъ, вызывающую ураганъ рукоплесканій... Мы въ уголкѣ, за кулисами прислонились къ декораціи среди масокъ; намъ кажется, что статисты, проходя мимо, кидаютъ на насъ жалостливые взгляды. И все свистки, и все аплодисменты.
   Занавѣсъ опускается. Мы выходимъ безъ пальто; у насъ горятъ уши. Начинается второй актъ. Опять неистовые свистки, въ перемежку съ звѣриными криками и передразниваніемъ актеровъ. Освистано рѣшительно все: даже нѣмая сцена m-me Плесси. Борьба продолжается и у актеровъ, которыхъ поддерживаетъ часть партера; почти всѣ ложи съ остальнымъ партеромъ и галлереей, гдѣ хотятъ, во что бы то ни стало, крикомъ, стукомъ, перерывами, злобными глупыми выходками добиться, чтобы опустили занавѣсъ.
   -- Немножко-таки сильно!-- говоритъ намъ Го два или три раза. А мы все время стоимъ, прислонившись все тамъ-же, встрѣчаемъ въ упоръ свистки, блѣдные, нервные, но стоимъ твердо, не уступая ни на шагъ и нашимъ упрямымъ присутствіемъ заставляемъ актеровъ доиграть пьесу до конца.
   Выстрѣлъ раздался. Занавѣсъ падаетъ среди общаго бунта.
   Вижу m-me Плесси, которая уходитъ со сцены съ яростью львицы, извергая ругательства на оскорбившую ее публику. А за вторымъ занавѣсомъ слышится, въ продолженіи четверти часа, свирѣпые вопли, которые не даютъ Го выговорить нашего имени. Мы пробираемся сквозь безпокойныя группы, наполняющія корридоры театра, и идемъ ужинать въ Maison-d'or съ графомъ д'Осмуа (d'Osmoy), Булье и Флоберомъ. Мы вполнѣ сохраняемъ спокойствіе, несмотря на нервную судорогу, которая вызываетъ у насъ тошноту при каждомъ кускѣ. Флоберъ не можетъ не сказать, что находитъ насъ великолѣпными; мы возвращаемся домой въ пять часовъ утра, разбитые, утомленные, какъ никогда въ жизни.
   6-го декабря. Завѣдующій "клакою" утверждаетъ, что со временъ "Эрнани" и "Бурграфовъ" въ театрѣ никогда не было подобнаго волненія {Волненіе это и снятіе пьесы съ репертуара послѣ б представленій вызваны были политической интригой. Республиканская оппозиція подбила молодежь латинскаго квартала избрать "Henriette Maréchal"" поводомъ для политической демонстраціи противъ правительства имперіи подъ предлогомъ нарушенія традиціи французскаго театра, классической Comedie Franèaise. Распространенъ былъ слухъ, что пьеса Гонкуровъ принята только по протекціи принцессы Матильды (двоюродной сестры Наполеона III, племянницы Наполеона I, бывшей замужемъ за Анатоліемъ Демидовымъ, разведенной при благосклонномъ участіи императора Николая I). Молодежь освистала пьесу и ея реалистическія новшества, т.-е. со-слѣпу демонстрировала противъ молодого, новаго и сильнаго въ угоду политикѣ и старому литературному консерватизму. Прим. ред.}.
   Обѣдъ у принцессы. Она вчера пріѣхала изъ театра съ разорванными перчатками и съ разгорѣвшимися руками отъ хлопанія.
   Моя дура любовница вчера была въ театрѣ и говоритъ мнѣ сегодня, что не смѣетъ показаться на улицу, что ей кажется, будто у нея на лицѣ написано, что съ нами случилось.
   27-го декабря. Гавръ. Намъ легче послѣ того, какъ мы выбрались изъ этого ада славы. Съѣли чуднаго бекаса, подышали соленымъ воздухомъ: немного животнаго счастья.

1866.

   6-го января. Мы обѣдали у Флобера въ Кроассе. Онъ въ самомъ дѣлѣ работаетъ четырнадцать часовъ въ сутки. Это уже не трудъ, это монастырь Траппистовъ. Принцесса написала ему про насъ, по поводу нашего предисловія къ "Henriette Maréchal": "Они сказали правду -- это преступленіе! "
   8-го января. Я такъ разбитъ нравственно. Нами слишкомъ ужъ занимались. Подъ конецъ шумъ сталъ уже слишкомъ сильнымъ. Хочется молчанія вокругъ себя.
   Представленіе чудовищнаго, химерически животнаго; искусство рисовать страхъ, подступающій къ человѣку днемъ, въ видѣ смутныхъ призраковъ; способность изображать и воплощать панику и иллюзіи глаза въ существахъ, одаренныхъ членами и суставами, явныхъ, осязаемыхъ, почти что жизнеспособныхъ -- вотъ геній Японіи. Японія создала и оживила зоологію галлюцинаціи. Вамъ кажется, что изъ мозга ея искусства, какъ изъ пещеры кошмара, прорывается и бьетъ ключомъ цѣлый міръ звѣрей и демоновъ, высѣченный изъ вздутаго уродства: звѣри въ судорогахъ и конвульсіяхъ корней мандрагоры; наросты сучьевъ, въ которыхъ застылъ сокъ; звѣри -- помѣсь ящерицы съ млекопитающимъ, жаба, привитая ко льву, сфинксъ, приросшій къ церберу, кишащія личинки, жидкія и липкія, буравящія себѣ путь, какъ дождевые черви, звѣри съ гребнемъ изъ колючей гривы, жующіе шаръ съ двумя круглыми глазами на концѣ падки; страшилища лохматыя, угрожающія, сверкающія ужасомъ, драконы и химеры апокалипсиса отдаленнаго востока.
   Мы, европейцы и французы, мы не такъ богаты изобрѣтательностью. Наше искусство признаетъ только дракона: это все то-же чудовище изъ разсказа Терамена, которое на картинахъ г-на Энгръ (Ingres) высовываетъ свой красный суконный языкъ.
   Въ Японіи чудовище -- повсюду. Оно украшеніе и чуть ни домашняя утварь. Оно и жардиньерка, и курильница. Гончаръ, мѣдникъ, рисовальщикъ, вышивальщикъ сѣютъ его въ жизни каждаго. Оно корчится и выставляетъ когти на платьѣ всѣхъ временъ года. Для этого міра бѣдныхъ женщинъ, съ накрашенными вѣками, чудовище -- изображеніе самое обыденное, привычное, любимое, почти ласкательное, то, что для насъ -- художественная статуэтка на каминѣ. И кто знаетъ, не тутъ ли кроется идеалъ этого артистическаго народа?
   15-го января. Обѣдъ у Маньи. Тэнъ заявляетъ, что всѣ талантливые люди -- продуктъ своей среды. Мы утверждаемъ обратное. Гдѣ вы найдете, спрашиваемъ мы, "корень экзотизма Шатобріана? Это ананасъ, выросшій въ казармахъ!" Готье насъ поддерживаетъ: онъ cъ своей стороны считаетъ, что мозгъ художника и нынче тотъ же, какимъ былъ во времена фараоновъ. Быть можетъ у буржуа, которыхъ онъ называетъ "жидкимъ ничтожествомъ", мозгъ и измѣнился, это по его мнѣнію не важно.
   -- Находиться зимой, въ любимомъ уголкѣ, между привычныхъ стѣнъ, среди предметовъ, привыкшихъ къ небрежному прикосновенію вашихъ пальцевъ, въ креслѣ удобномъ для вашей особы, подъ смягченимъ свѣтомъ лампы, вблизи тихаго тепла камина, топившагося цѣлый день, и тамъ разговаривать въ часы, когда умъ бѣжитъ отъ работы, спасается отъ заботъ дня; разговаривать съ людьми симпатичными, съ мужчинами, съ женщинами, улыбающимися на ваши слова; открывать душу, давать себѣ волю; слушать и отвѣчать; отдавать свое вниманіе другимъ или требовать его себѣ; исповѣдывать другихъ или высказываться самому; затрогивать все, что доступно слову, смѣяться надъ настоящимъ днемъ; судить о газетѣ, шевелить прошедшее, какъ бы ворочая уголья на очагѣ исторіи; пошалить парадоксомъ, поиграть разсудкомъ, дать порѣзвиться мозгу; наблюдать, какъ въ спорахъ сходятся и расходятся характеры и темпераменты; видѣть на чужомъ лицѣ отраженіе вашего слова, замѣчать головку одной изъ дамъ, приподнимающуюся надъ вышиваніемъ, чувствовать, какъ пульсъ бьется сильнѣе, возбужденный небольшой лихорадкой и въ легкомъ оживленіи отъ опьяняющаго чувства удовольствія; уходить отъ самого себя, отдаваться, изливаться всѣмъ, что есть въ васъ остроумнаго, убѣжденнаго, нѣжнаго, ласкающаго или негодующаго; ощущать то электрическое общеніе, которое заставляетъ ваши мысли переходить въ мысли слушающихъ васъ; наслаждаться симпатіями, которыя какъ бы обнимаютъ ваши слова и ласкаютъ ваши мысли, какъ горячее рукопожатіе; разцвѣтать душой въ общей откровенности, когда всякій открывается весь до дна; испытывать опьяняющее наслажденіе сліянія и смѣшенія душъ въ общеніи умовъ: разговоръ -- вотъ одно изъ настоящихъ благъ жизни, которое своимъ чистымъ и отрадно волнующимъ очарованіемъ останавливаетъ время, часы ночи! И можетъ ли природа дать человѣку радость, равную той, какую онъ самъ даетъ себѣ въ обществѣ!
   -- Всѣ наблюдатели грустны и должны быть таковыми.
   Они не дѣятели, а свидѣтели жизни. Они ничѣмъ не пользуются изъ того, что обманываетъ, что опьяняетъ. Нормальное ихъ состояніе -- меланхолическая ясность души.
   Тэнъ прислалъ мнѣ свою книгу. Онъ въ три мѣсяца собралъ всю Италію: картины, ландшафты, общество -- общество, въ которое такъ трудно проникнуть!-- словомъ, прошедшее, настоящее и будущее.
   -- Быстрый способъ дѣлать карьеру, это ѣхать на запяткахъ успѣха. Такимъ образомъ васъ, пожалуй, забрызгаютъ грязью, вы рискуете налетѣть на удары хлыста, но вы доѣдете -- какъ лакеи -- до передней.
   10-го марта. Общества, собранія, товарищества менѣе способны чѣмъ отдѣльный человѣкъ. Все великое въ мысли и трудѣ совершается индивидуальнымъ усиліемъ, равно какъ и всякій подвигъ воли. Путешественнику удается то, что не удается экспедиціи, и только одинокіе изслѣдователи, какъ Калье, Бартъ, Ливингстонъ, овладѣли неизвѣстнымъ на землѣ.
   6-го августа. Трувиль. Странную ведемъ мы тутъ трудовую жизнь, какой никогда не видывалъ Трувиль. Встаемъ въ десять часовъ. Часъ -- плотно завтракаемъ за общимъ столомъ. Часъ куримъ на террассѣ казино. Цѣлый день работа, до пяти или шести часовъ. Отъ шести до семи -- плотный обѣдъ. Сигара на террассѣ, прогулка у моря и опять за работу до полночи, до двухъ часовъ.
   Мы хотимъ кончить "Манетъ Саломонъ". Работы еще много.
   21-го августа. Кончили "Манетъ Саломонъ".
   23-го августа. Я здѣсь встрѣчаю студента юриста, типъ нашей либеральной, республиканской серьезной и немного старообразной молодежи, съ острой жаждой будущаго и внутреннимъ убѣжденіемъ, что всѣмъ овладѣетъ. Онъ подтверждаетъ мою мысль, что нынѣшняя молодежь дѣлится на два совершенно различныхъ міра, которые никакъ не могутъ! ни сблизиться, ни слиться: чистые шалопаи, съ безпримѣрной пустотой головы, и лагерь работниковъ, бѣшенно упорныхъ въ трудѣ болѣе, чѣмъ когда бы то ни было, поколѣніе отрѣзанное отъ міра, ожесточенное одиночествомъ, озлобленное и почти угрожающее.
   30-го августа. Отчего у насъ обоихъ постоянное ощущеніе, какъ будто намъ не хватаетъ внутренняго тепла, физическаго подъема, не для умственнаго труда и не для книги, а для общественности, для столкновенія съ людьми, съ женщинами, съ событіями? Да, намъ нужно, отъ времени до времени, влить тазикъ молодой крови или бутылку стараго вина, чтобы быть въ уровень съ парижской жизнью. Мы въ самомъ дѣлѣ слишкомъ похожи на людей, которые попали на балъ въ оперу, не будучи навеселѣ. Это -- размышленія послѣ обѣда, когда мы выпили по бутылкѣ Сенъ-Жюльена;-- излишекъ, намъ уже не дозволенный нашимъ здоровьемъ.
   24-го сентября. Обѣдъ у Маньи.
   Нефцеръ разсказалъ сегодня анекдотъ, который ему передалъ кто-то, обѣдавшій, послѣ Садова, съ прусскимъ королемъ. Послѣ обѣда король, полуслезливый, полупьяный, сказалъ: "Какъ это Богъ выбралъ такую свинью, какъ я, чтобы сосвинствовать такую великую славу для Пруссіи!"
   1-го октября. Прогулка послѣ завтрака въ паркѣ, гдѣ принцесса, говоря о всякой всячинѣ, вспылила вдругъ противъ дѣтей: "Ахъ, оставьте!.. до дѣтей надо спускаться, надо глупѣть съ ними. Они сокращаютъ ваши умственныя способности. Къ тому-же на воспитаніе у меня взгляды философскіе. Можетъ быть, это зависитъ отъ того, какъ я была воспитана. Да, меня мать не баловала!.. Добрая старушка, баронесса Редингъ, бывало, возмущалась на слова матери: "я бы всѣхъ дѣтей отдала за одинъ пальчикъ Фифи". Фифи -- это мой отецъ... Мнѣ бывало по себѣ только въ обществѣ двухъ старыхъ тетокъ. Одной было восемьдесять лѣтъ, она была маленькая, маленькая -- болѣла около тридцати лѣтъ, все лежала на диванѣ, все собиралась купить себѣ новый, когда! поѣдетъ въ Парижъ; мнѣ было смѣшно ее слушать; вся сморщенная, шея черная, жилы на шеѣ какъ веревки, отчаянная вольтерьянка, я никогда не видывала такой атеистки... Другая была еще старше, съ круглымъ чепцомъ на головѣ, какъ у кормилицы, корсета не носила и ругалась какъ дьяволъ... Все это воспоминаніе, живописное и отчеканенное, принцесса кидаетъ, идя впереди насъ, оборачиваясь, жестикулируя и сзывая безпрестанными окликами свору своихъ маленькихъ собачекъ.
   15-го октября. Сегодня вечеромъ мы почти одни въ гостиной. У принцессы немного утомлены глаза, ей не хочется работать, она отдается прошедшему, возвращается къ нему, снова видитъ его. Она говоритъ о своей свадьбѣ, о Россіи, объ императорѣ Николаѣ. "Никогда я вамъ этого не прощу!" съ этими словами встрѣтилъ ее царь, когда она пріѣхала, обвѣнчавшись съ Демидовымъ. Мечтою царя было женить сына на родственницѣ Наполеона. И такъ женщина, которая говоритъ съ нами, упустила двѣ императорскихъ короны. Понятно, что иногда, въ минуты грусти, она видитъ передъ собой воспоминанія и призраки вѣнцовъ, нѣкогда близко коснувшихся ея головы.
   "Николай I, продолжаетъ она, прекрасный отецъ и семьянинъ. Онъ каждый день бывалъ у великихъ князей и княгинь, сидѣлъ съ ними за столомъ, присутствовалъ, когда сѣкли дѣтей, интересовался, чѣмъ ихъ кормили въ отсутствіе родителей, бывалъ на родахъ у великихъ княгинь. Да, онъ былъ отечески добръ ко всѣмъ своимъ въ семьѣ. У него были друзья, напримѣръ, Киселевъ, который во всякое время входилъ къ государынѣ. Его суровость отчасти зависѣла отъ мошенничества, отъ вороватости тѣхъ, кто его окружалъ. Онъ говорилъ сыну: "мы съ тобой единственные честные люди въ Россіи". Онъ зналъ, что всѣ мѣста продажны. Не удивительно, поэтому, что онъ нѣсколько театрально притворялся безпощаднымъ. Принцесса описываетъ намъ, какъ онъ распоряжался по городу, разъѣзжалъ въ маленькой коляскѣ, будучи на голову выше всѣхъ своихъ подданныхъ. И красивъ, какъ камея,-- прибавляетъ она,-- онъ напоминаетъ римскаго императора".
   "Однажды великая княгиня сказала мнѣ, что онъ сердится, оттого что прочелъ у Кюстина, что онъ толстѣетъ. Она ошиблась. Онъ пріѣхалъ ко мнѣ и началъ: вы меня не спрашиваете, отчего я сердитъ? И разсказалъ, что онъ только что былъ на смотру. Дѣло было зимою, холодъ дьявольскій, а онъ видѣлъ какъ полковникъ, послѣ смотра, заставилъ людей снять шинели и нести ихъ на спинѣ, ради экономіи! Ко мнѣ онъ былъ отечески добръ. Онъ увлекался мыслью объ освобожденіи Сибири, повторяя, что это освобожденіе будетъ любопытнымъ историческимъ фактомъ, совершеннымъ во имя принцессы наполеоновской крови. Что касается г. Демидова, то онъ даже имени его не хотѣлъ произносить, никогда и не произносилъ. Онъ внезапно являлся къ намъ обѣдать, одинъ, безъ свиты. Ужасные обѣды, гдѣ онъ даже и не глядѣлъ на него. Наконецъ, насталъ день, когда государь сказалъ мнѣ: "что-же вы сегодня со мной не откровенны?" А такъ какъ я не хотѣла говорить, онъ прибавилъ: "Когда я вамъ буду нуженъ, всегда буду радъ, обратитесь прямо ко мнѣ черезъ графа Орлова".
   Все это принцесса роняетъ, слово за словомъ, задумчиво, съ перерывами молчанія, когда думаешь -- вотъ-вотъ оборвутся ея изліянія. Рука ея разсѣянно перебираетъ вещи на столѣ, а взглядъ блуждаетъ на коврахъ. Она не замѣчаетъ времени, она привыкла ложиться рано и вдругъ удивляется, что уже четверть перваго.
   О исторія, исторія! Я думалъ о портретѣ, нарисованномъ Герценомъ. И возможно, что оба портрета похожи!
   4-го ноября. Баръ-сюръ-Сенъ.
   Вотъ я у своихъ, въ семействѣ, гдѣ, не смотря на 44 года брата и на мои 36 лѣтъ, насъ называютъ "дѣти". Домъ, гдѣ братъ проводитъ каникулы съ 1833 года и куда я его сопровождаю съ восемнадцатилѣтняго возраста.
   Мы у кузины. Она немного старше моего брата и воспитывалась вмѣстѣ съ нимъ. Когда онъ учился въ пансіонѣ Губо, въ улицѣ Бланшъ, она была въ пансіонѣ Саванъ, въ улицѣ Клиши, а кормилица, бывшая кормилица Эдмона, приходила за обоими по воскресеньямъ. Эдмонъ каждый разъ бывалъ наказанъ, и кормилица, пока онъ отсиживалъ, водила ее на прогулку, по окрестностямъ Монмартра. Когда же они возвращались и отецъ мой сердился, что опаздывали къ завтраку, она говорила: "Да вотъ барышня очень долго одѣвается"; а кузина моя была такъ мила, что не оправдывалась.
   Мужъ ея крупный землевладѣлецъ; онъ уже нѣсколько лѣтъ со всевозможной любезностью и добродушной веселостью водитъ насъ по своимъ лѣсамъ, полямъ и фермамъ.
   У моей кузины дочь, очень изящная парижанка, туалеты которой извѣстны въ столицѣ; потомъ сынокъ, котораго я отъ души люблю, но который представляетъ собою полнѣйшій типъ современности: мальчикъ, которому все трынъ-трава, который всюду отдѣлывается шуточками Пале-Рояля. Вотъ кто не знаетъ благоговѣнія, чортъ возьми! Онъ бьетъ своею шляпой портреты старыхъ родственниковъ и портитъ холсты нашихъ предковъ. Весь репертуаръ Терезы, всѣ модныя шансонетки, всѣ напѣвы и припѣвы современнаго низкаго сорта театра не сходятъ у него съ языка.
   Сегодня вечеромъ онъ принялся за древность и богохульствовалъ надъ своимъ образованіемъ. Греція!-- ой ой ой, сумашедшій домъ! Александръ Македонскій? Благёръ! Христофоръ Колумбъ? Да, онъ пришелъ первый, а то бы и я тоже сдѣлалъ... Ганнибалъ! вотъ -- хорошъ типъ! Ганнибалъ уксусомъ прорѣзалъ Альпы, какже, уксусомъ, aceto, помню! Глупости и только!
   Вотъ скептицизмъ и иронія, съ которыми нынче выпускаютъ изъ гимназіи... Богъ знаетъ, можетъ быть, придетъ время, когда это станетъ истиной и философіей исторіи.
   2-го декабря. Мы провели цѣлый мѣсяцъ на вѣтру, на морозѣ, на воздухѣ, на дождѣ, топтали грязь, чувствовали, какъ жизнь приливала къ лицу и стучала въ вискахъ; то ходили по берегу рѣки, съ трудомъ переставляя ноги, вслѣдъ за раскачивающимися плечами рыболова съ сѣтью, то запускали руки въ горячія внутренности и теплую кровь убитой лани: цѣлый мѣсяцъ мы старались вернуть себѣ животно-здоровое деревенское настроеніе.
   3-го декабря. Мы уѣзжаемъ изъ Баръ-сюръ-Сенъ. Разстаться съ домомъ, гдѣ мы были лѣнивы и счастливы, требуетъ усилія, въ родѣ того, какъ встать съ покойнаго кресла; да и притомъ всегда нѣсколько страшишься неизвѣстнаго, скрытаго въ будущемъ, къ которому идешь.

1867.

   22-го февраля. Вотъ недѣля, что мы лежимъ, хвораемъ и корчимся отъ боли, и -- странная симпатія!-- началось въ одну и ту же ночь, у одного печенью, у другого желудкомъ. Вѣчно страдать! Никогда не быть совершенно безъ страданья! Ни одного часа полнаго и увѣреннаго пользованія здоровьемъ, какъ бываетъ у другихъ. Вѣчно бояться страданій для себя или для брата! Вѣчно отстаивать свою энергію, отрываться воображеніемъ отъ недомоганія тѣла, отъ тоски недуга!
   25-го февраля. Намъ, выздоравливающимъ, здоровье Флобера, грубое, сангвиническое, окрѣпшее отъ шестимѣсячнаго пребыванія на воздухѣ, въ деревнѣ, кажется слишкомъ изобильнымъ, въ немъ есть что-то слегка раздражающее нервы, даже талантъ его становится грубѣе, плотнѣе въ нашемъ представленіи.
   Прекрасное въ литературѣ -- это то, что уноситъ мечту за предѣлы того, что изображается. Напримѣръ, въ изображеніи агоніи: непонятный, жестъ, нѣчто смутное, лишенное логики, пустякъ, въ которомъ неожиданно проявляется человѣчность.
   Отчего японская дверь чаруетъ и веселитъ мнѣ глазъ, а всѣ греческія архитектурныя линіи мнѣ скучны? Тѣ люди, которые утверждаютъ, что чувствуютъ красоту и того, и другого искусства, тѣ, я убѣжденъ, ничего, рѣшительно ничего не чувствуютъ.
   Насъ окружаетъ недоброжелательство времени и людей. Мы чувствуемъ, что живемъ среди враждебности. Всѣ какъ будто сговорились не дать намъ завладѣть при жизни нашей маленькой долей славы. Это ничуть не отнимаетъ у насъ вѣры въ будущее, но намъ горько сознавать, что пока мы живы -- намъ ничего, или почти ничего не будетъ дано за все то, что мы внесли новаго, человѣчнаго, художественнаго,-- тогда какъ около насъ такъ громко шумитъ возня мелкихъ талантиковъ, и эти талантики пользуются такой огромной пожизненной платой.
   16-го марта. Первое представленіе пьесы: "Идеи г-жи Обрё". Я въ первый разъ вижу первое представленіе Дюма-сына, послѣ "Дамы съ камеліями". Странная публика, которую я вижу только здѣсь! Не пьесу играютъ, а служатъ обѣдню въ присутствіи богомольцевъ. Тутъ "клака", какъ будто священнодѣйствуетъ, публика восторженно приподнята и въ изнеможеніи экстаза лепечетъ на каждое слово: "божественно!" Авторъ говоритъ: "Любовь -- это весна, это не весь годъ". Взрывъ рукоплесканій. Онъ продолжаетъ, усиливая тоже самое: "Это не плодъ, это цвѣтъ". Вдвое хлопаютъ. И такъ все;время. Ничего не обсуждаютъ, ничего не оцѣниваютъ, все привѣтствуется съ энтузіазмомъ, заранѣе принесеннымъ и готовымъ излиться.
   У Дюма большой талантъ. Онъ знаетъ тайну, какъ обращаться къ своей публикѣ, къ публикѣ первыхъ представленій; онъ ея поэтъ, онъ подноситъ мужчинамъ и женщинамъ этого міра, на доступномъ имъ языкѣ, идеалъ общихъ мѣстъ ихъ души.
   2-го апрѣля. Мы уѣзжаемъ въ Римъ.
   3-го апрѣля. Чувствуешь себя почти счастливымъ, оставляя сѣренькій Парижъ и подъѣзжая къ Марселю; видишь, наконецъ, небо, голубое, легкое, смѣющееся, весеннюю зелень, деревни, выстроенныя какъ-бы изъ золотой грязи.
   Когда глядишь на эти края, они кажутся слишкомъ счастливыми и веселыми, чтобы произвести талантъ измученный и нервный, современный талантъ. Здѣсь можетъ только развиться такой благёръ, какъ Мери, или ясный и плоскій талантъ, какъ Тьеръ {Впослѣдствіи Додэ и Золя опровергли мою замѣтку.}. Никогда не зародиться здѣсь какому-нибудь Гюго или Мишле.
   6-го апрѣля. Чивита Векія.
   Десять часовъ утра. Наконецъ, извилистыя улицы, кривые переулки, грязные рынки, кишащіе жизнью; народъ въ цвѣтныхъ одеждахъ, выдѣляющихся пятнами, рушащіяся постройки: все живописно, артистично -- городъ безъ полиціи, съ потоками картинной грязи. Ощущаю странное впечатлѣніе: глаза мои радуются, я сознаю, что покончилъ съ этой "американской" Франціей, съ этимъ иначе распланированнымъ Парижемъ. Иду, куда попало, натыкаюсь на порыжѣвшую рѣшетку, похожую на окошечко средневѣковаго пріюта прокаженныхъ. Вдругъ изъ одной клѣточки желѣзной рѣшетки высовывается, на концѣ палки, ветхая сумочка, и умоляющій голосъ кидаетъ мнѣ: "Монсю, Монсю!" Это тюрьма, а окно это какъ-бы пріемная для сообщенія съ улицей, откуда заключенный пользуется помощью милосердія, и согрѣвается болтовней, шумомъ городка и солнцемъ. Незнаю почему, мнѣ нравятся такія дѣтски-простодушныя мѣры наказанія.
   Эти города римскихъ владѣній кажутся мнѣ послѣдними, гдѣ бѣднякъ еще чувствуетъ себя дома. Здѣсь мелкій буржуа еще относится къ бѣдному, къ нищему, къ оборванцу съ какой-то жалостью, съ природнымъ милосердіемъ, почти-что съ фамильярностью, удивляющими того, кто является оттуда, гдѣ читаются оффиціальные курсы филантропіи. Здѣсь хозяинъ кафе такъ мягко выталкиваетъ нищаго за дверь, будто ласкаетъ его.
   Шесть часовъ. Мы въ Римѣ. Какой-то субъектъ, котораго мы взяли на поѣздъ въ Чивита Векіи, выходитъ въ кандалахъ изъ арестантскаго вагона. Это настоящій оперный бандитъ. Онъ толстъ, цвѣтущъ, беззаботенъ и повидимому польщенъ сочувственнымъ вниманіемъ публики, въ то время, какъ онъ идетъ между двумя карабинерами, краснѣющими, вмѣсто него, отъ стыда.
   9-го апрѣля. Южная женщина говоритъ только нашей чувственности. Дальше этого не идетъ впечатлѣніе, ею производимое. Она обращается только къ мужской похоти.
   Вечеромъ, перебравши въ памяти всѣ эти типы блестящей или дикой красоты, которые дала намъ улица, Пинчіо, Корсо, я нахожу, что только англичанка или нѣмка заставляетъ любить, возбуждаетъ сердечную нѣжность.
   12-го апрѣля. Какой счастливый этотъ народъ, какъ онъ веселится веселостью своего неба, своимъ дешевымъ счастьемъ, покупая мясо перваго сорта по двѣнадцати баіоковъ, а вино, такъ сказать, даромъ, не зная ни воинской повинности, почти никакихъ податей, не унижаясь бѣдностью, не ожесточаясь нищетой, живя помощью столькихъ благотворительныхъ обществъ, а также и всегда готовой милостыней бѣдняка, который радъ подѣлиться съ тѣмъ, кто еще бѣднѣе.
   20-го апрѣля. Мы такъ боялись этого путешествія, предприняли его только изъ добросовѣстности, изъ преданности литературѣ (г-жа Жервезэ), а странно! оно даетъ намъ чувство освобожденія, легкости всего существа, чуть ни радости, какой мы вовсе не ожидали.
   Здѣсь чувствуется, что кромѣ археологіи, нѣтъ еще работъ надъ древностью, что, нѣтъ такого воскресителя этой древности, какимъ Мишле былъ для исторіи Франціи. Что за прекрасная работа для парижанина, больного, молодого борца, раненаго современнымъ обществомъ -- зарыться здѣсь и написать рядъ монографій: Пантеонъ, Колизей... или лучше, если у него хватитъ силы, возсоздать древнее общество и при помощи музеевъ и цѣлаго мелкаго міра вещей и предметовъ, близкихъ античному человѣку, показать его, какимъ его еще не показывали: скребницей, выставленной въ витринѣ, дать намъ почувствовать бронзовую кожу стараго Рима.
   Сегодня вечеромъ -- незабвенное зрѣлище въ госпиталѣ пилигримовъ. На скамейкахъ -- ряды полудикихъ крестьянъ, настоящихъ паршивцевъ; газовый рожокъ освѣщаетъ ихъ темныя головы -- бѣлѣетъ только воротъ открытой рубашки; а стаскиваютъ съ нихъ чулки, моютъ имъ ноги изъ лохани -- члены братства св. Троицы, пилигримы въ красныхъ рясахъ съ брыжжами, въ бѣлыхъ фартукахъ, съ салфеткой подъ мышкой, какъ гарсоны ресторана. Эти братья-кардиналы, принцы, молодые вельможи; ихъ лаковые штиблеты виднѣются изъ подъ рясъ, а кареты ждутъ на площади. И когда эти скверныя ноги вымыты и вытерты, братья губами касаются и цѣлуютъ ихъ въ двухъ мѣстахъ.
   Чувствуешь нѣкоторое волненіе передъ такимъ безжалостнымъ призывомъ къ равенству. Въ сущности, вѣдь католическая религія великій источникъ гуманности, и меня раздражаетъ, когда я вижу, что умные и мыслящіе люди преклоняются передъ безчувственной религіей древности. Все нѣжное, все чувствительное, все прекрасно трогательное въ современности идетъ отъ Христа.
   Museo Vaticano. Въ статуяхъ голыхъ мужчинъ есть нѣкоторый изгибъ поясницы, который въ наше время существуетъ у гимнастовъ и фокусниковъ.
   Одна изъ характерныхъ чертъ красоты глаза у греческихъ статуй -- черта, на которую я нигдѣ не встрѣчалъ указаній -- это та, что нижняя вѣка нѣсколько отступаетъ назадъ, такъ что если смотрѣть на глазъ въ профиль, онъ рисуется совершенно наклонной линіей, тогда какъ въ римскихъ бюстахъ, а это особенно замѣтно въ посредственной скульптурѣ -- верхняя вѣка на одной линіи съ нижней.
   Другая черта въ греческой красотѣ, черта, оцѣненная поэтами, это форма и нѣжность щеки. Костяной остовъ лица, вѣроятно, былъ чрезвычайно сжатъ и очень обточенъ въ скулахъ. Это не римская голова, вздутая тою выпуклостью скуловыхъ дугъ, которая полное свое развитіе имѣетъ въ головахъ варваровъ.
   No 66. Голова, предполагаемая -- Суллы. Голова того-же типа, какъ у актера Прово. Старикъ съ изрытымъ морщинами лбомъ; глазъ безъ зрачка, въ углубленіи орбиты, гдѣ кожа собрана на углахъ, въ видѣ гусиной лапки, въ щекахъ -- усталое и обвисшее тѣло престарѣлаго возраста; ротъ сбоку полуоткрытъ -- отъ недостающихъ зубовъ,-- одинъ уголъ повисъ, другой приподнятъ; ротъ этотъ дышитъ иронической и разумной горечью; и нѣтъ ничего удивительнѣе этой неопредѣленной лѣпки подбородка и этихъ двухъ чудныхъ жилъ, образующихъ дужку шеи.
   И художественнѣе всего въ этой головѣ, съ тщательно вылѣпленными плоскостями, тѣ удары рѣзца, которые сохранили смѣлость эскиза и отмѣтили эту голову сильными штрихами жизни и годовъ. Въ этой головѣ есть части, напримѣръ въ ниспадающихъ линіяхъ щеки, въ ухѣ, которыя сквозь "каменность" исполненія, сквозь крупнозернистость мрамора, обнаруживаютъ какъ-бы небрежность геніальнаго рисунка. Странное и рѣдкое сочетаніе красоты греческой скульптуры и реализма римской.
   Статуя, вдвое больше человѣческаго роста, золоченой бронзы, съ толстой позолотой, изъѣденной ржавчиной вѣковъ, какъ старинная монета, статуя, которая кажется тѣломъ исполина въ золотой и черненной бронѣ -- это вновь открытый Геркулесъ. Обломокъ великолѣпія, подъ радостной лаской дневнаго свѣта, онъ возвышается въ своей нишѣ, какъ блистающій образецъ богатства и роскоши древняго храма.
   Цезарь Августъ. Волосы ниспадаютъ на лобъ прядями. Въ этой головѣ, въ плотномъ строеніи римской головы есть какъ-бы тяжелый вѣсъ мысли. Созерцательная матеріальность. Суровая и глубокая красота глазъ, которые скорѣе чувствуешь, чѣмъ видишь въ ихъ темныхъ кругахъ. Внизу лица, вокругъ рта -- какъ-бы утихшее страданіе и работа высокой озабоченности. Панцырь, весь покрытый исторіей и аллегоріей, опоясываетъ императора барельефами, художественная выпуклость которыхъ напоминаетъ маску помпеевскаго центуріона, а стертыя, полинялыя краски -- блѣдно-розовую старую слоновую кость. Величавый и спокойный подборъ плаща, перекинутаго на правой рукѣ, которая держитъ скипетръ міра -- (въ настоящее время палку отъ метлы). Явленіе величія и силы человѣчества, какъ будто меланхолическое божество Повелѣванія.
   Вотъ гдѣ я признаю и утверждаю то, что, впрочемъ, я всегда признавалъ въ спорахъ съ Сенъ-Викторомъ,-- а именно подавляющее преимущество греческой скульптуры. Про живопись-не знаю -- можетъ быть это и было великое искусство. Но живопись -- не рисунокъ, живопись, прежде всего краска, и ее я вижу только въ странахъ холоднаго или жаркаго тумана, въ краяхъ, гдѣ нѣкоторая призматичность воды переходитъ въ воздухъ, какъ въ Голландіи, или въ Венеціи. Она не видится мнѣ ни въ ясномъ эѳирѣ Греціи, ни въ голубомъ свѣтѣ Умбріи.
   Египетскій музей. Изящество мелкой природы Египта и нѣжная неразвитость формъ. Кажется, будто фигуры выступаютъ изъ пелены базальта, облегающей ихъ цѣликомъ, безъ единой складочки.

1868 г.

   1-го января. Ну вотъ, новый годъ... еще одна почтовая станція, по выраженію Байрона, гдѣ судьба мѣняетъ лошадей.
   7-го марта. Утромъ страхъ мигрени. Мигрень не пришла, но раздраженіе отъ шума въ домѣ и непріятностей всѣхъ дней окончательно разстроило намъ желудокъ. Впрочемъ, никакой иллюзіи, надѣяться не на что, и мы знаемъ это заранѣе. Дорогой у того изъ насъ, кто долженъ читать, поднимается тошнота и наводитъ ужасъ, что нельзя будетъ читать. Входимъ въ кафе, глотаемъ грогъ, и затѣмъ въ театръ.
   И вотъ, вполнѣ ощущая готовящійся намъ отказъ, мы въ задѣ для чтенія. Туда приплелись нехотя и актеры, спрашиваютъ, длинно-ли будетъ? Нѣкоторые изъ нихъ громко заявляютъ, что если больше трехъ часовъ, то они не останутся. Тьерри сидитъ къ намъ въ полъ-оборота, избѣгая глядѣть на насъ. Рукопожатіе его холодно, какъ колодезная веревка. Въ позахъ актеровъ, на диванахъ и креслахъ, сказывается ожиданіе, утомленіе и скука. Не смотря ни на что, мы взяли, на себя прочесть заранѣе осужденную пьесу {Пьеса эта: "La Patrie en danger" -- "Отечество въ опасности", изъ эпохи Революціи. Прим. ред.} такъ, чтобы она врѣзалась имъ въ память. И вполнѣ хладнокровно, вполнѣ владѣя своими эффектами, такъ спокойно, какъ будто я читаю у себя въ комнатѣ, но съ полнымъ презрѣніемъ къ моимъ слушателямъ, я твердо читаю, въ то время, какъ Коклэнъ рисуетъ карикатуры и толкаетъ подъ локоть Врессана, чтобы онъ обратилъ на нихъ вниманіе. Между тѣмъ Го, Ренье, Делонэ слушаютъ пьесу, и кажется, интересуются ею. Но всѣ они, зная революцію только по Понсару, нѣсколько ошеломлены этой революціей, правдивой и исторической, писанной съ натуры.
   Пьеса кончается сильнымъ словомъ, словомъ, которое я имѣю право считать великолѣпнымъ, потому что гдѣ-то нашелъ его, не выдумалъ -- кончается словомъ старухи, которая, влѣзая въ телѣгу, везущую ее на гильотину, восклицаетъ: "ѣдемъ, канальи".
   Отворяется дверь въ кабинетъ Тьерри, запертая на ключъ; мы слышимъ какъ безъ всякихъ предварительныхъ преній, безъ спора, безъ шума голосовъ за или противъ насъ -- падаютъ шары; видимъ и въ другую полуоткрытую дверь, какъ весь комитетъ исчезаетъ въ корридоръ, шагами людей, спасающихся бѣгствомъ. Почти тотчасъ же дверь отворяется, входитъ Тьерри, молча, съ миною болѣе сокрушеннаго сердцемъ, чѣмъ у священника, который въ пять часовъ утра входитъ къ осужденному на смерть, и гнусавитъ намъ: "Господа, къ сожалѣнію, я долженъ объявить вамъ, что пьеса должна быть передѣлана". И прибавляетъ: "Не за талантомъ дѣло, но пьеса намъ всѣмъ показалась очень опасной для исполненія". Мы оборвали эти соболѣзнованія просьбой вернуть намъ пьесу.
   25-го мая. Ахъ, шумъ, шумъ! Я дошелъ до того, что ненавижу птицъ. Мнѣ хочется, какъ Дебюро, крикнуть соловью: замолчишь-ли ты, гадина!
   Сущее отчаяніе въ душѣ. Ни сна, ни аппетита, желудокъ не дѣйствуетъ, тоска въ пищеварительномъ аппаратѣ, недомоганіе во всемъ тѣлѣ, боязнь наступающей минуты и возможности еще большихъ страданій. Надо сдѣлать чудовищное усиліе для того, чтобы двигаться или хотѣть чего-либо; утомленіе и вялость всѣхъ органовъ. А работать надо, надо изолировать голову, заставить себя творить, находить художественныя мысли и слова въ страданіяхъ одного, осложненныхъ страданіями другого, при адскомъ раздраженіи, связаннымъ съ домомъ, гдѣ мы живемъ. Съ нѣкоторыхъ поръ, давно уже, намъ кажется, что мы въ самомъ дѣлѣ прокляты, приговорены къ комической казни, какъ квартиранты въ "Чертовыхъ пилюляхъ".
   27-го мая. Фонтенбло. Бываютъ минуты, когда, отчаявшись въ здоровьѣ, мы говоримъ другъ другу: обнимемся, это -- насъ ободритъ. И мы обнимаемся и ничего больше не говоримъ.
   22-ю іюня. Я сидѣлъ въ ваннѣ. Эдмонъ отворяетъ дверь, подаетъ мнѣ телеграмму. "Согласны за 84,000. Повидайте нотаріуса. Поклонъ де-Турбэ".
   Эта депеша одна изъ радостей нашей жизни! Мы, кажется, становимся обладателями одного дома, который случайно увидѣли, на дняхъ, въ Parc aux Princes, домъ необыкновенный, почти смѣшной, напоминающій домикъ какого-нибудь султана изъ повѣстей Кребильона-сына, домикъ, который плѣнилъ насъ своей странной оригинальностью. Онъ вѣрно намъ нѣмъ и понравился, что не похожъ на первый попавшійся буржуазный домъ. При немъ прекрасный садъ, настоящія деревья... И весь день мы въ тревожной радости, въ лихорадочныхъ грезахъ усовершенствованій. Мы поглощены мыслью объ этой крупной перемѣнѣ нашей жизни; мы надѣемся найти спокойствіе нервамъ, больше уваженія къ нашему труду.
   Пятница, 27-го іюня. Правда, можно повѣрить, что насъ преслѣдуетъ рокъ! Письмо г-жи де Турбэ извѣщаетъ насъ сегодня утромъ, что когда владѣлецъ продавалъ намъ домъ, онъ былъ уже проданъ нотаріусомъ другому лицу. А мы цѣлую недѣлю мысленно владѣли этимъ домомъ, жили въ немъ, устраивались и на пескѣ здѣшняго парка чертили планъ мастерской, которую хотѣли выстроить въ саду. Мы, дѣйствительно, сердцемъ привязались къ этому дому, влюбились въ него, увлечены тѣмъ необъяснимымъ, что привязываетъ васъ къ одной женщинѣ больше, чѣмъ къ другимъ, заставляетъ ее въ вашихъ глазахъ быть единственною.
   И то, что вчера было истиннымъ счастьемъ, сегодня стадо истиннымъ горемъ.
   -- Этотъ домъ, домъ, бывшій нашимъ въ продолженіе недѣли, возбудилъ въ насъ фантазію, почти желаніе просыпаться утромъ при свѣтѣ солнца, играющаго на листьяхъ сада. Не являются-ли у насъ деревенскіе вкусы? И не есть ли это начало старости тѣла и души?
   4-ю августа. Мы на крыльцѣ этого желаннаго дома. Солнце еще свѣтитъ, газонъ и листья на кустахъ блестятъ подъ дождемъ поливальнаго насоса. "82,500 франковъ",-- говоритъ мой братъ, и сердце бьется у него и у меня.
   -- Я напишу вамъ завтра,-- говорить домовладѣлецъ,-- и вѣроятно соглашусь.
   -- 83,000 франковъ и немедленный отвѣтъ.
   Домовладѣлецъ подумалъ пять безконечныхъ минутъ и кинулъ намъ меланхолически: хорошо.
   Мы вышли, точно пьяные.
   Вечеромъ у принцессы былъ этотъ чудакъ, генералъ Флери, странный, оригинальный фаворитъ, весь иронія, весь зубоскальство, съ пѣвучей, легкой, по всему скользящей насмѣшкой, съ полу-улыбкой изъ подъ толстыхъ усовъ,-- надъ всѣмъ дворомъ, надъ самимъ собою, надъ другими, надъ службою, надъ начальствомъ, надъ любовницей.-- Онъ похожъ, въ сущности, на человѣка, который сидитъ въ удобномъ креслѣ и со свисткомъ въ зубахъ скептически смотритъ на разыгрываемую комедію.
   12-го августа. Среда. Нѣтъ на свѣтѣ полнаго сходства и равенства между людьми. Необходимое правило общественности, единственное логичное, единственное естественное и законное -- это преимущество одного передъ другимъ. Неравенство -- вотъ единственное право; равенство -- самая страшная несправедливость.
   28-го августа. Мы возвращаемся изъ Трувиля, по приглашенію Гоштейна, директора театра Шатлэ, желающаго поставить нашу пьесу: "Отечество въ опасности". Онъ пишетъ, что беретъ пьесу изъ-за имени, не читая ея, и назначаетъ намъ свиданіе въ понедѣльникъ, чтобы немедленно распредѣлить роли. Приключеніе это до того странно, что кажется намъ невѣроятнымъ. Мы плохо вѣримъ въ успѣхъ дѣла.
   31-го августа. Гоштейнъ сегодня долженъ сообщить намъ свои личныя впечатлѣнія. Насъ водятъ по лабиринту темныхъ переходовъ обширнаго театра, запутанность котораго какъ-бы охраняетъ директора отъ кредиторовъ и рукописей. Онъ заставляетъ нѣсколько ждать себя и является съ нашей пятиактной пьесой, проводитъ раза два рукою по своему вихру и, сѣвши на ступеньку эстрады, представляющей собой какъ-бы первую ступень къ алтарю драмы, надъ которою возвышается гальванопластическая группа Мускетеровъ Дюма, онъ говоритъ намъ:
   -- Я прочелъ васъ съ большимъ вниманіемъ... Вы приняты, будьте покойны, это рѣшено; мнѣ хотѣлось избавить васъ отъ волненія... Первое мое впечатлѣніе то, что цензура ни за что не пропуститъ пьесы... Теперь позвольте мнѣ говорить съ точки зрѣнія моего театра... Драмы нѣтъ въ вашихъ пяти актахъ... интереса -- нѣтъ... Это -- революція въ гостиныхъ... Мало движенія... Нѣтъ, видите-ли, моей публикѣ нужно, чтобы былъ измѣнникъ, былъ моментъ, когда измѣнникъ выскакиваетъ въ окно... Вы увидите, когда усердно приметесь работать на насъ... Вы рѣдко бываете въ Шатлэ? вѣдь никогда? Вотъ видите, если даже цензура пропуститъ 3-й актъ, нужно, чтобы дѣйствіе происходило на улицѣ. Прохожіе, народъ, понимаете... Замѣчательно, замѣчательно! слогъ, о слогъ! портреты! характеры! графъ! ахъ графъ! канонисса! какъ-же! Но сыграть все это надо въ совершенствѣ: все однѣ картины... Словечки! да, словечки есть, но пропуститъ-ли ихъ цензура? Да, слово дано, будемъ васъ играть, будемъ, но относительно успѣха -- ничего не могу сказать. И къ тому-же, что у васъ невозможно, такъ это любовное объясненіе въ тюрьмѣ, вѣдь оно разражается внезапно, какъ гроза!"
   Довольно съ насъ этого шотландскаго душа глупости, этой смѣси горячаго и холоднаго, смѣси безсознательной дерзости и грубой похвалы -- будетъ съ насъ этого рутиннаго антрепренера, который въ минуту нужды рѣшается на рискованную выходку, ставитъ все на карту, надѣясь на наше имя, и въ то-же время недоумѣваетъ, изумляется, не находя въ насъ своихъ излюбленныхъ Бушарди, Депари. Смѣшно было слушать, какъ этотъ человѣкъ, на краю несостоятельности, говоритъ о своей публикѣ, о публикѣ, освистывающей въ Шатлэ все, что это животное, этотъ "интеллигентный" директоръ ей такъ старательно навязываетъ. Намъ противно думать, что нашу пьесу будутъ ставить тутъ и будетъ ставить этотъ господинъ, и мы всѣ трое сразу рѣшили представить пьесу на судъ предварительной цензуры, надѣясь каждый про себя, что желаемое запрещеніе положитъ конецъ дѣлу.
   12-го сентября. Сегодня насъ какъ будто изломало лихорадкой, какъ послѣ безумной ночи за картами. Послѣ покупки дома, почти что въ 100.000 франковъ, покупки безразсудной съ точки зрѣнія буржуазнаго благоразумія при нашемъ небольшомъ состояніи -- мы еще даемъ 2.000 франковъ, сумму слишкомъ высокую даже для каприза императора или Ротшильда, за японское чудовище, за обворожительную бронзу, которая, какъ что-то подсказываетъ намъ, должна стать нашею. Въ сущности невѣроятно, сколько волненія вносимъ мы въ нашу столь плоскую жизнь: мы такъ холодны по внѣшности, а въ душѣ такіе безумцы, такіе страстные и влюбчивые -- мы называемъ влюбчивымъ только того, кто раззоряется изъ-за страсти къ любимому предмету, къ женщинѣ или къ вещи, къ предмету искусства, оживленному или неоживленному.
   16-го сентября. Отейль. Мы еще не совсѣмъ увѣрены, что все это не во снѣ... Наше-ли подлинно все это,-- эта большая красивая игрушка, эти двѣ гостиныя, солнце, играющее въ листвѣ, группы высокихъ деревьевъ, вѣеромъ растилающаяся по небу, этотъ улыбающійся уголокъ земли и полетъ птицъ надъ нимъ?
   17-го сентября. Да, они наши, этотъ домъ и садъ, а въ домѣ (мы бѣжимъ! отъ парижскаго шума) мы слышимъ топотъ лошади изъ невидимой конюшни, при домѣ направо, и возню крикливыхъ и плаксивыхъ дѣтей въ домѣ налѣво, и шумъ поѣздовъ, проходящихъ мимо насъ съ гудомъ и свистомъ, отъ которыхъ вздрагиваетъ наша безсонница.
   18-го сентября. Вотъ уже нѣсколько дней, какъ мы здѣсь, на бивуакѣ. Да, мы водворились въ этомъ отелѣ бѣдняками, имѣя всего 10.000 фр. ренты, да еще по нынѣшнимъ временамъ! Но мы всегда были безразсудными любителями. Такъ Эдмонъ, еще студентомъ, получая по 1.200 франковъ въ годъ на содержаніе и удовольствія, далъ на аукціонѣ Бутурлина 400 фр. за Телемака, на пергаментѣ.
   30-го сентября. Мы провели двѣ недѣли за устройствомъ этого дома, гдѣ проживемъ остатокъ нашихъ дней. Мы мечтаемъ о новыхъ находкахъ для художественнаго убранства его; нашъ глазъ радуется тому освѣщенію, которое заливаетъ собою и преобразуетъ наши рисунки, наши terracotta, наши ткани: двѣ недѣли ушли на бѣготню по дому сверху внизъ, на придумываніе контрастовъ и гармоническихъ сочетаній для стѣнъ... Усталость головы отъ пріятныхъ грёзъ сладко сливается съ разбитостью всѣхъ членовъ.
   Человѣкъ только въ дикомъ состояніи владѣетъ своимъ имуществомъ. Вездѣ, гдѣ есть цивилизація, правительство, управленіе, налоги, общая собственность, экспропріація, тамъ человѣкъ уже не вполнѣ хозяинъ своему добру.
   30-го сентября. Идеалъ романа: дать въ искусствѣ самое живое впечатлѣніе истинно-человѣческаго -- каково-бы оно ни было.
   14-го декабря. Сегодня у насъ завтракалъ нашъ поклонникъ Э. Золя. Мы съ нимъ встрѣчаемся въ первый разъ. По первому впечатлѣнію онъ показался намъ типомъ воспитанника Ecole Normale, съ фигурою Сарсэ, и нѣсколько важничающимъ; но вглядѣвшись поближе, мы открыли въ молодомъ силачѣ удивительно нѣжные штрихи, лѣпку тонкаго фарфора въ очертаніяхъ лица, въ рисункѣ вѣкъ, въ любопытныхъ неровностяхъ носа; однимъ словомъ, вся его фигура высѣчена немного по образцу мужчинъ его книгъ -- этихъ сложныхъ и, при всей ихъ мужественности, нѣсколько женоподобныхъ людей.
   Затѣмъ въ немъ поражаетъ болѣзненная, измученная, крайне нервная сторона его природы, отъ которой васъ пронизываетъ такое ощущеніе, будто вы видите около себя меланхолическую непокорную жертву какой-то болѣзни сердца.
   Вообще, человѣкъ онъ непокойный, тревожный, глубокій, сложный, непроницаемый, трудно разбираемый.
   Онъ говоритъ намъ о трудностяхъ своей жизни и необходимости найти издателя, который купилъ-бы его на 6 лѣтъ, за 30.000 фр.-- по 6.000 фр. въ годъ, и такимъ образомъ обезпечилъ-бы его съ матерью и далъ ему возможность написать "Исторію одного семейства",-- романъ въ восьми томахъ. Ему хочется писать "крупныя штуки", а не такія "низкія, грязныя статьи,-- кричитъ онъ негодующимъ на самого себя тономъ,-- какія я принужденъ писать для Трибуны, среди людей, идіотскому мнѣнію которыхъ я поневолѣ подчиняюсь. Да, надо сознаться, что это правительство, своимъ равнодушіемъ, своимъ незнаніемъ таланта, незнаніемъ всего того, что пишется, поневолѣ заставляетъ насъ искать пріюта у оппозиціонныхъ журналовъ -- тѣ по крайней мѣрѣ насъ кормятъ. Вѣдь правда, у насъ только это и есть"... И помолчавъ немного, онъ прибавилъ: "У меня такъ много враговъ... итакъ это трудно -- заставить говорить о себѣ"... И время отъ времени, сквозь горькую жалобу, повторяющую и намъ и ему самому, что вѣдь ему только 28 лѣтъ -- громко раздается нотка язвительной воли и яростной энергіи. Онъ кончаетъ словами: "Да, вы правы, мой романъ сошелъ съ пути... Надо было только три дѣйствующихъ лица. Но я послѣдую вашему совѣту, напишу мою пьесу... Но мы люди новые, мы знаемъ, что вы и Флоберъ -- наши старшіе. Вы! даже ваши враги, и тѣ сознаются, что вы сами нашли ваше искусство. Они думаютъ, что это пустякъ, а это все!"

1869.

   1-го января. Полночь. Мы обнялись въ саду нашего дома, при лунномъ свѣтѣ новаго года.
   Днемъ мы отнесли къ Лакруа нашу рукопись ("М-мъ Жервезэ") и записались у принцессы. Вотъ и весь нашъ день Новаго Года.
   3-го января. Если бы слушаться болѣзни, то надо лечь и до страшнаго суда не вставать.
   5-го февраля. Полночь. Правимъ послѣднюю корректуру "М-мъ Жервезэ". Мы вспомнили тайну рожденія и роста этой книги, нашего родного дѣтища, созданія нашей мысли, по истинѣ сходнаго, по чудесному и таинственному происхожденію, съ созданіемъ живого существа
   Смерть этой женщины, у самаго порога папской комнаты, сочтутъ, можетъ быть, за простую фантазію, а между тѣмъ это дѣйствительная правда, или почти что правда. Та женщина, наша родственница, біографію которой мы дали въ этомъ романѣ, умерла именно такъ, какъ умираетъ она у насъ: одѣваясь, чтобы ѣхать на аудіенцію,-- мы только на два часа отодвинули ея смерть.
   Мы перечитываемъ мѣсто о чахоткѣ; его не было бы, если бы мы не записали, не запомнили, не оживили того, что, за дессертомъ обѣдовъ Маньи, въ отвѣтъ на наши разспросы, вырывалось у д-ра Робэна -- изъ его мозга, одновременно и туманнаго, и полнаго просвѣтовъ, срывалось съ его сбивчиваго языка.
   То, чему мы придали ясность и силу, ни за что не удалось бы этому ученому, пораженному слогомъ и смѣлостью нашего пера: онъ почувствовалъ бы передъ бумагой ту же слюнявую робость, сдѣлалъ бы тѣ же опасливыя поправки, которыя онъ присылалъ намъ на поляхъ нашихъ корректуръ.
   Непонятные корни! Странное зачатіе этой книги. Воспоминаніе о грязи, изъ которой можно извлечь нѣчто возвышенное! Никто не догадается, что заключительное слово взято изъ ужаснаго разсказа, застрявшаго у насъ въ ухѣ, изъ грязненькаго припѣва жалкой проститутки, которая, возвращаясь домой утромъ, послѣ цѣлой ночи, даромъ проведенной на улицѣ, кричала матери, не отворявшей ей дверь: "Мамка, мамка, отвори же!" и въ нетерпѣніи, наконецъ, прибавила: "Вотъ -- г...о!" Это можно назвать жемчужиною въ навозѣ.
   17-го февраля. Является врачъ, которого я просилъ у д-ра Филиппа. Онъ меня ощупываетъ, поворачиваетъ, выслушиваетъ, выстукиваетъ по всѣмъ больнымъ мѣстамъ и находитъ недоимку, получившуюся отъ двадцати лѣтъ антигигіеничной литературной жизни. Онъ напугалъ насъ обоихъ; весь день прошелъ въ трепетѣ безпокойства.
   Вечеромъ мы надѣялись освѣжиться, повеселѣть, стряхнуть уныніе плохого здоровья, усталость напряженія, ободриться нѣсколькими любезностями, какими нибудь лестными банальностями, такъ благотворно врачующими писателей.
   Пришелъ Тэнъ и началъ съ того, что упрекнулъ насъ за слова, которыя не приняты, которыхъ нѣтъ въ словарѣ. Въ какомъ словарѣ? Въ вашемъ? Онъ допускаетъ, что недурны нѣкоторыя описанія, сдѣланныя нервно, и въ заключеніе находитъ, что конецъ для него не интересенъ, такъ какъ онъ читалъ Св. Терезу.
   Авторъ "Путешествія по Италіи" говоритъ намъ все это тономъ кислымъ, нервнымъ, отрывистымъ, причемъ въ цвѣтѣ его лица мы замѣчаемъ больше желчи, чѣмъ обыкновенно. Вотъ и весь нашъ успѣхъ. Надо признаться, что нашу книгу пока не балуютъ. Вообще, я не знаю, что за злой духъ противорѣчія вѣетъ сегодня въ разговорѣ и въ словахъ гостиной.
   22-го февраля. Съ тѣхъ поръ, какъ вышла наша книга, у насъ -- ни одного письма, ни слова, ни даже самаго банальнаго комплимента отъ кого бы то ни было,-- ничего, кромѣ добраго рукопожатія и краснорѣчиваго спича Флобера. Эта стачка молчанія для насъ глубоко оскорбительна.
   20-го марта. Возбуждать къ себѣ уваженіе и ненависть -- вотъ наша доля въ этой жизни.
   22-го мая. Всѣ эти дни -- жизнь какъ въ аду. Отъ сосѣдей справа -- фырканье лошади проходитъ по всему дому и напоминаетъ какой-то подземный громъ. Отъ сосѣдей слѣва -- съ семи часовъ утра до девяти вечера -- пронзительный, ревущій, мучительный пискъ трехъ маленькихъ дѣвочекъ, отъ котораго мы бѣжимъ изъ нашей гостиной, изъ нашего сада, изъ всѣхъ свѣжихъ уголковъ нашего дома. Въ нашемъ болѣзненномъ состояніи, при малокровіи, боляхъ желудка, безсонницѣ, мы изнемогаемъ въ пыткѣ нашего существованія. Мы доходимъ до того, что считаемъ себя проклятыми, и думаемъ, что то, что называется провидѣніемъ, имѣетъ что-то лично противъ насъ, хочетъ жестокой, безпощадной враждебностью къ намъ всѣхъ людей, вещей, животныхъ задавить насъ, убить въ насъ мозгъ.
   -- Вотъ уже нѣсколько дней, какъ мы въ Пасси, спимъ въ меблированной комнатѣ для коммивояжеровъ,-- да, мы, имѣющіе свой домъ, свою мебель, обитую тканью Бовэ, свои кровати, которыя раньше служили герцогинямъ и въ которыхъ, вѣрно, намъ не придется спать. О, иронія судьбы!
   10-го іюня. Отъѣздъ на воды въ Руоя. Припадокъ печени. Всю ночь, въ вагонѣ, я корчусь, какъ перерѣзанный пополамъ червякъ.
   2-го іюля. Мы уѣзжаемъ изъ этого скучнаго края, отъ этихъ водъ страданія, этихъ шумныхъ гостиницъ, этихъ табльдотовъ, ежедневно удлинняющихся для новыхъ дураковъ.
   7-го іюля. Цѣлый день лошадиный топотъ съ одной стороны и крикъ троихъ дѣтей съ другой; надо уходить въ Булонскій лѣсъ и тамъ лежать въ травѣ, какъ людямъ, не имѣющимъ мѣста жительства.
   1-го августа. Сенъ-Граціенъ. Сегодня здѣсь обѣдаетъ принцъ Наполеонъ. Онъ любезно настроенъ и говоритъ съ удивительной этнографической памятью, припоминаетъ имена и физіономіи всѣхъ мѣстъ, гдѣ только что побывалъ, утверждаетъ, что на свѣтѣ есть только одно наслажденіе: путешествовать. Онъ прибавилъ, что это лучшее занятіе для тѣхъ, кто не можетъ уже отдаваться любовнымъ приключеніямъ, и что самъ онъ замѣнилъ любовь передвиженіемъ.
   Недавно я писалъ, что знатные люди не любятъ около себя больныхъ. Приношу, однако, повинную. Принцесса отвела насъ обоихъ въ уголокъ и самымъ нѣжнымъ, самымъ буржуазно-дружескимъ образомъ упросила насъ уйти изъ нашего раздражающаго дома, очень мило высмѣяла меня за то, что я боюсь показывать ей свою грустную мину, стѣсняюсь хворать у чужихъ, наговорила множество милыхъ, кокетливыхъ вещей, подсказанныхъ сердцемъ.
   Она не пускаетъ насъ вечеромъ, по дождю, а сегодня утромъ, пока я еще въ постели, посылаетъ мнѣ премилую записку карандашомъ, спрашиваетъ о здоровьѣ и уговариваетъ меня устроиться въ Катина -- взять съ собой и нашу Пелажи.
   25-го августа. Вчера во время спора по поводу Франка, члена Академіи, принцесса сказала мнѣ колкость про мою болѣзнь печени. Сегодня, за завтракомъ, я еще чувствовалъ обиду; она же все расхваливала Франка, и у меня, въ болѣзненномъ раздраженіи, съ которымъ я не справился, вырвалось: "Что-жъ, принцесса, вамъ бы сдѣлаться еврейкой!" Фраза была невѣжлива, неприлична, груба. И только что я сказалъ, какъ страшно пожалѣлъ о ней. Послѣ завтрака, когда я извинялся передъ нею, высказывая ей глубокую мою привязанность, и когда, при глупомъ моемъ нервномъ состояніи, слезы мои капали на ея руки, которыя я цѣловалъ, она заразилась моимъ волненіемъ, обняла меня, поцѣловала въ обѣ щеки и сказала: "Что вы, что вы, да я васъ простила, вы вѣдь знаете, какъ я васъ люблю... Послѣднее время я сама, при всемъ томъ, что творится въ политикѣ, бываю такъ нервна..."
   И сцена кончилась въ тишинѣ взволнованнаго молчанія, закаляющаго и укрѣпляющаго дружбу.
   15-го октября. Трувиль. Узнаемъ здѣсь про смерть Сентъ-Бева. Плохо, право, платитъ покойному мелкая пресса за всю его къ ней любезность.
   1-го ноября. Намъ очевидно не везетъ. Сегодня мы водворились въ павильонѣ Катина, куда насъ пригласила принцесса, чтобы избавить насъ отъ шума нашего дома, а тутъ пробуютъ колокола, пожертвованные здѣшней церкви. Священникъ велитъ звонить въ нихъ день и ночь, по десяти минутъ каждыя четверть часа. Хворать и не имѣть возможности хворать у себя дома, перевозить свои страданія, свои слабости, изъ мѣста въ мѣсто, изъ наемнаго помѣщенія въ гости!
   10-го ноября. Какъ-бы то ни было, мы работаемъ. Кончаемъ "Гаварни. Человѣкъ и произведенія".
   14-го декабря. Всѣ нравственныя страданія, при нервныхъ болѣзняхъ, превращаются въ физическую боль, такъ что кажется, будто тѣло выноситъ вторично то, что вынесла душа.
   -- Пустые, мрачные дни, наполняемые душемъ и томительными прогулками вдоль той нескончаемой аллеи, которая ведетъ изъ Отейля въ Булонскій лѣсъ.

1870.

   1-го января. Сегодня, въ Новый годъ, ни одного гостя, никого, кто бы любилъ насъ. Никого. Одиночество и страданіе.
   5-го января. Ночью, въ безсонницѣ, ворочаясь въ постели и не засыпая, я пытался, для развлеченія, вернуться, путемъ воспоминанія, къ моему далекому дѣтству.
   Я вспомнилъ Менильмонтанъ, замокъ, подаренный герцогомъ Орлеанскимъ одной оперной танцовщицѣ, сдѣлавшійся впослѣдствіи фамильной собственностью, гдѣ жили наши дядя и тетки де-Курмонъ, мужъ съ женою, Арманъ Лефевръ и моя мать, которая была въ дружбѣ съ этими обѣими дамами. Я мысленно видѣлъ прежній театръ, рощицу, гдѣ мнѣ бывало жутко, гдѣ были похоронены родители моей тетушки, и бесѣдку вродѣ греческаго храма, гдѣ дамы ожидали возвращенія мужей -- одного изъ министерства финансовъ, другого изъ министерства иностранныхъ дѣлъ. Наконецъ я вспомнилъ Жермэна, стараго садовника -- невѣжу, который бросалъ въ васъ граблями, если ловилъ васъ на кражѣ винограда. Какъ сейчасъ еще у меня передъ глазами оригинальный чудакъ, старый Дядя моей тетушки,-- когда онъ возился въ углу сарая, улаживая какой-то экипажъ на трехъ колесахъ, изъ котораго долженъ былъ выйти самокатъ.
   И замокъ, садъ и рощица представляются мнѣ большими-большими, какъ все то, что мы видѣли дѣтскими глазами.
   Оттуда воспоминанія мои перешли къ первой моей молодости, къ моимъ пребываніямъ у дяди Альфонса, рожденнаго быть священникомъ, но въ силу обстоятельствъ ставшаго купцомъ въ Англіи; раззорившись, благодаря своему компаніону, онъ вдругъ уѣхалъ въ Остъ-Индію и наконецъ удалился, съ Гораціемъ въ карманѣ и съ незатѣйливой подругой, въ небольшое имѣньице въ Луарэ.
   Каждый день мы проводимъ по нѣсколько часовъ въ водолечебномъ заведеніи, въ домѣ страданія и пытки, гдѣ съ плескомъ воды и съ жестокимъ "шш" душа смѣшиваются вздохи, жалобы и подавленныя вскрикиванія.
   Въ корридорахъ встрѣчаются неуклюжія фигуры, плохо покрытыя купальными халатами, слышатся вопросы врача: "Какъ почивали?" и отвѣты: "Плохо! Не хорошо!"
   Въ одномъ углу передней маленькій аббатъ, съ оливковымъ цвѣтомъ лица, фехтуетъ со своимъ слугою и напоминаетъ фехтующаго чорта.

----

   Послѣ долгихъ, долгихъ мѣсяцевъ я снова беру перо, выпавшее изъ рукъ моею брата {Жюля.}. Въ первую минуту я хотѣлъ прекратитъ этотъ дневникъ на его послѣднихъ замѣткахъ, на замѣткѣ умирающаго, возвращающагося къ своей молодости, къ своему дѣтству... "Къ чему продолжатъ эту книгу?" -- говорилъ я себѣ,-- "карьера моя кончена, честолюбіе умерло..." Сегодня я думаю то же, что и вчера, но испытываю нѣкоторое облегченіе, разсказывая самому себѣ объ этихъ мѣсяцахъ отчаянія, можетъ бытъ, имѣя смутное желаніе запечатлѣть все, что есть въ нихъ раздирающаго, для будущихъ друзей моего любимаго. Зачѣмъ? Не умѣю отвѣтитъ, но я какъ будто одержимъ этимъ желаніемъ. Итакъ я опятъ принимаюсь за этотъ дневникъ, пишу по замѣткамъ, набросаннымъ въ ночи слезъ и страданія, замѣткамъ, которыя можно сравнитъ только съ криками, облегчающими сильную физическую боль.

-----

   При наступленіи ночи мы молча гуляли въ Булонскому лѣсу. Братъ въ этотъ вечеръ былъ грустенъ, грустенъ, какъ никогда. Я ему сказалъ: "Что-же, мой другъ, положимъ, тебѣ надо будетъ лечиться годъ, другой, но вѣдь ты молодъ, тебѣ нѣтъ еще сорока лѣтъ, неужели тебѣ мало останется времени на писаніе книжекъ?"
   Онъ взглянулъ на меня съ удивленнымъ видомъ человѣка, который чувствуетъ, что тайна его мысли открылась, и отвѣтилъ, напирая на каждое слово: "я чувствую, что никогда больше не буду работать... никогда!" И все, что я ни пытался возразить, только вносило сердитый тонъ въ отчаянную фразу, которую онъ продолжалъ твердить. Отъ вчерашней сцены мнѣ было жестоко больно. Всю ночь я чувствовалъ въ себѣ мрачное, сосредоточенное отчаяніе его лица, его голоса, его позы.
   Бѣдный!
   Я понялъ тайну его неистовства въ трудѣ -- въ теченіе октября и ноября, понялъ, почему я тогда не могъ оторвать его отъ стула, на которомъ онъ съ утра до ночи, безъ перерыва, отказываясь отъ отдыха, сидѣлъ надъ послѣдней книгой, подписанной его именемъ.
   Писатель торопился, спѣшилъ съ настойчивымъ упрямствомъ, не теряя ни минуты, выжать послѣднее изъ своего ума, изъ таланта, близкаго къ крушенію.
   Я думаю о послѣднемъ параграфѣ нашей книги "Гаварни", который онъ однажды утромъ, въ Трувилѣ, прочелъ мнѣ, пока я еще лежалъ въ постели. Онъ составилъ этотъ параграфъ ночью, въ безсонницу. Не могу передать ту глубокую грусть, въ которую я впалъ, пока онъ мнѣ декламировалъ съ набожной торжественностью этотъ небольшой отрывокъ. Мы раньше совѣтовались о немъ и хотѣли написать его позже. Я понялъ, что, оплакивая Гаварни, онъ оплакивалъ самого себя, и фраза: "Онъ спитъ около насъ на Отейльскомъ кладбищѣ" засѣла у меня въ памяти, преслѣдуя меня какимъ-то неотвязчивымъ жужжаніемъ.
   Въ первый разъ мнѣ пришла мысль, которая мнѣ раньше никогда не приходила,-- мысль, что онъ можетъ умереть.
   Февраль. Сегодня ему было хорошо, чудесно хорошо. Раньше онъ рѣшалъ за насъ обоихъ, а теперь такъ трудно уговорить его рѣшиться на что-нибудь. Но сегодня онъ меня удивилъ, пожелавъ идти къ Каскаду, въ Булонскій лѣсъ. Погода была прекрасная и по мелкимъ дорожкамъ гуляло много мужчинъ и женщинъ, съ счастливымъ видомъ людей, разстающихся съ зимою и дышащихъ весеннимъ воздухомъ.
   Онъ шагалъ, приподнявъ голову съ плеча, на которое она часто опускается отъ утомленія; шагалъ весело съ разными ребячески-милыми выходками, которыя какъ-бы нѣжно говорили мнѣ: "Ну что? доволенъ ты? Мнѣ лучше, я веселъ, и не правда-ли, я еще не совсѣмъ поглупѣлъ?" И все время, пока мы гуляли, въ немъ пробуждалось все, что было тонкаго и ѣдкаго въ его умѣ, по поводу толпы, въ которой мы находились. "Ты ничего не говоришь" -- проронилъ онъ вслѣдъ за прелестнымъ словечкомъ о парочкѣ старыхъ любовниковъ,-- "тебѣ жалко видѣть меня такимъ, да?" Я еле отвѣчалъ, такъ я былъ упоенъ, такъ я поглупѣлъ, будто видѣлъ передъ собою чудо. Боже мой! Если бы это могло продолжиться... Но у меня были такія ужасныя разочарованія послѣ такихъ-же многообѣщающихъ дней!
   Онъ никуда не хочетъ идти, никому не хочетъ показываться, онъ говоритъ, что "стыдится самого себя".
   Тактъ -- вотъ что было его долей. Я не зналъ человѣка, лучше его приспособленнаго къ проявленію этого качества, свойства инстинкта и разсудка. Эта его высоко-аристократическая способность пропадаетъ. Онъ уже не владѣетъ градаціей вѣжливости, соотвѣтствующей общественному положенію людей, съ которыми онъ встрѣчается, не владѣетъ градаціей ума, соотвѣтствующею развитію людей, съ которыми онъ имѣетъ дѣло.
   Съ нѣкоторыхъ поръ,-- и это съ каждымъ днемъ становится все замѣтнѣе,-- онъ нетвердо выговариваетъ буквы: р у него скрадывается, к превращается въ т. Когда онъ былъ ребенкомъ, для меня было что-то милое и прелестное въ этомъ дѣтскомъ лепетѣ, я любилъ слушать, какъ его рѣчь спотыкалась на этихъ согласныхъ, мнѣ нравилось, когда онъ "седился на томилицу". Припоминать теперь это дѣтское произношеніе, слышать его голосъ, какъ слышалъ я его въ томъ далекомъ смутномъ прошломъ, мнѣ страшно {О, многіе станутъ говорить, что я не любилъ брата, что истинная любовь не "описательна". Это меня надо тронетъ, я убѣжденъ, что любилъ его больше, чѣмъ когда либо было любимо человѣческое существо тѣми, кто это говоритъ. Не преминутъ прибавить, что слѣдуетъ молчать о нѣкоторомъ униженіи любимаго человѣка, о нѣкоторой его душевной слабости, вызванной болѣзнью... Да, одно время мнѣ не хотѣлось давать этого отрывка; нѣкоторыя фразы, слова раздирали мнѣ душу, когда я ихъ переписывалъ для публики. Но подавляя всякую чувствительность, я подумалъ, что полезно, для исторіи словесности, написать безпощадный этюдъ агоніи и смерти мученика литературы и несправедливости критики. А можетъ быть, я самъ такой странный человѣкъ, что мое горе и отчаяніе невольно обращается въ литературу. Когда выйдетъ полный мой дневникъ, тамъ будутъ замѣтки, помѣченныя декабремъ 1874 года и написанныя мною въ минуты бреда, при воспаленіи легкаго, когда я считалъ себя безнадежнымъ.}.
   Апрѣль. Какой-то четвергъ. Погода къ грозѣ. Полное отупѣніе. Отказывается говорить. Все послѣобѣденное время, надвинувъ на лицо соломенную шляпу, сидитъ передъ деревомъ въ грустно зловѣщей неподвижности.
   8-го Апрѣля. Его трогаетъ почти одно только: краски природы, особенно неба.
   Въ его сосредоточенности, въ его самоуглубленіи, въ его погруженіи въ самого себя есть такая безконечная грусть, и она указываетъ на такія ужасныя вещи, происходящія внутри его, что мнѣ хочется плакать, глядя на него.
   Однажды, когда именно -- не знаю, я попросилъ его подождать меня минутку въ Пассажѣ Панорамы. Онъ, указывая на рѣшетку бульвара, сказалъ: здѣсь, не правда-ли? Онъ уже не узнавалъ Пассажа. Въ другой разъ, онъ не могъ припомнить правописанія фамиліи Ватто, которая была ему роднымъ именемъ. Онъ дошелъ до того, что съ трудомъ различалъ гири, которыми дѣлалъ гимнастику; ему нужно сдѣлать усиліе, чтобы отличить большія отъ среднихъ, среднія отъ малыхъ.
   И несмотря ни на что, въ немъ еще жива наблюдательность, и онъ удивляетъ меня иногда замѣчаніемъ истинно писательскимъ.
   Тайна, необъяснимая, недосягаемая тайна при этомъ истощеніи мозга, заключается въ сопротивленіи, въ переживаніи извѣстныхъ способностей, извѣстныхъ умственныхъ силъ; тайна въ неожиданныхъ словахъ и размышленіяхъ, живыхъ и глубокихъ, вырывающихся изъ общаго летаргическаго сна; тайна, ежеминутно отрывающая васъ отъ вашего отчаянія и заставляющая васъ думать: "А можетъ быть!"
   Вниманіе, это умственное овладѣваніе тѣмъ, что происходитъ вокругъ васъ, дѣйствіе столь простое, легкое, быстрое и безсознательное при здоровьѣ мозговыхъ способностей -- вниманіе уже не въ его волѣ. Чтобы проявить его, ему нужно сдѣлать огромное усиліе, напряженіе, отъ котораго наливаются жилы на лбу и послѣ котораго онъ разбитъ усталостью. Въ это любимое мною лицо, гдѣ былъ умъ, иронія, тонкое и очень злое остроуміе, прокрадывается -- я вижу -- съ каждою минутою все сильнѣе угрюмая маска слабоумія. Я страдаю, страдаю такъ, кякъ кажется, ни одному любящему существу не дано было страдать!
   Онъ почти никогда не даетъ отвѣта на вопросы. Спросишь его, отчего онъ такъ грустенъ -- онъ отвѣчаетъ: "ну, вечеромъ я буду читать Шатобріана". Читать вслухъ "Замогильныя Записки" -- вотъ его манія. Онъ меня преслѣдуетъ ими съ утра до ночи, и надо дѣлать видъ, будто его слушаешь.
   Мало-по-малу онъ теряетъ способность любить, теряетъ человѣчность. Другіе для него какъ-будто перестали существовать: въ немъ возобновляется хищный эгоизмъ ребенка.
   У него есть отчаянная формула: когда онъ случайно берется за книгу и нападаетъ на одну изъ своихъ, онъ говоритъ: "хорошо было написано". Никогда не скажетъ: "хорошо написано". Въ этомъ жестокомъ прошедшемъ времени есть холодное признаніе, что писатель въ немъ умеръ.
   16-го апрѣля. Ему мало своей болѣзни, онъ ежеминутно мучится воображаомыми болями: разсматривая какое-нибудь покраснѣвшее или побѣлѣвшее отъ складки въ бѣльѣ мѣсто на кожѣ, онъ изображаетъ на лицѣ мучительный страхъ. Что всего ужаснѣе въ этихъ страшныхъ болѣзняхъ мозга, это то, что онѣ не только разрушаютъ умственныя способности, а понемногу, подземными путями, подкапываются у любимаго существа подъ чувствительность, подъ нѣжность и привязанность, отнимаютъ у него сердце... Той милой дружбы, лучшей доли нашей жизни и моего счастья, я уже не нахожу, не вижу у него. Нѣтъ, я уже не чувствую на себѣ его любви, вотъ величайшее мое мученіе,-- и все чѣмъ-бы я себя ни уговаривалъ, нисколько меня не утѣшаетъ. Неотступная мысль овладѣла мною, и мучаетъ меня одно искушеніе, котораго я не хочу записать.. Если-бы я не слишкомъ сильно любилъ его... А можетъ быть, для этою я не довольно сильно люблю...
   Меня терзаетъ его глухая вражда ко всякому разсужденію, какъ будто въ его умѣ порвалась цѣпь мысли и онъ возненавидѣлъ логику. Когда представляешь ему какой-нибудь доводъ,-- даже самымъ ласковымъ тономъ, отъ него не дождешься ни отвѣта, ни обѣщанія исполнить то, о чемъ его просишь во имя разсудка. Онъ замыкается въ упрямомъ молчаніи, лицо его покрывается какой-то злобной тучей, въ немъ проявляется нѣчто новое, незнакомое, скрытное и враждебное.
   Физіономія его стала смиренною, пристыженною. Онъ избѣгаетъ чужихъ взглядовъ, какъ свидѣтелей его приниженности, его паденія... Давно уже лицо его разучилось смѣяться, улыбаться.
   18-го апрѣля. Грустные, какъ тѣни въ пейзажахъ смерти, мы посѣтили сегодня Нижній Медонъ, долго ходили по берегу рѣки, гдѣ насъ раньше такъ радовало и солнце, и вино, и женщины, и здоровье нашей молодости. День за днемъ присутствовать при разрушеніи всего того, что составляло изящество этого молодого человѣка, въ высшей степени изящнаго, видѣть, какъ онъ себѣ солитъ рыбу прямо изъ солонки, какъ онъ держитъ вилку всей рукой, какъ онъ ѣстъ, точно безпомощное дитя -- это слишкомъ... Мало того, что этотъ работящій мозгъ пересталъ производить, творить, что въ немъ водворилась пустота. Нужно было еще поразить человѣка въ тѣхъ мелочахъ граціи и изящества, которыя, мнѣ думалось, останутся навсегда нетронутыми болѣзнью у человѣка благороднаго происхожденія, хорошаго воспитанія, утонченныхъ привычекъ! Нужно было, наконецъ, чтобы,-- какъ отъ удара древнихъ карающихъ боговъ,-- весь природный аристократизмъ, всѣ преимущества внѣшняго благородства пали въ немъ до животнаго состоянія. Гуляя цѣлыми днями по пустыннымъ аллеямъ этого проклятаго Булонскаго лѣса, смотрѣть со стороны на людей веселыхъ, живыхъ, на всѣхъ радующихся вольной жизни, благодарныхъ за существованіе -- это наводитъ на мысль о самоубійствѣ.
   Сегодня, на залитой солнцемъ дорожкѣ, по которой мы каждый день, въ 11 часовъ, возвращаемся съ душа, онъ остановился передъ кустами, окаймляющими дорожку. И онъ долго говорилъ мнѣ о сходствѣ падающей тѣни вѣтокъ, вѣточекъ, еле распускающихся листочковъ -- съ рисунками японскаго альбома и распространялся о томъ, какъ мало похожи французскіе рисунки на рисунки, набрасываемые солнцемъ.
   Затѣмъ онъ началъ признаваться съ экзальтаціей, которую я уже отвыкъ встрѣчать у него, въ своей склонности къ искусству дальняго востока.
   24-го апрѣля. Когда онъ что-нибудь читаетъ и прерываетъ чтеніе, онъ не можетъ уже найти мѣсто, гдѣ остановился, и послѣ долгихъ поисковъ, кидаетъ мнѣ, наконецъ, робкимъ голосомъ: "Гдѣ?"
   Около 30-го апрѣля. Приводитъ меня въ отчаяніе не ослабленіе въ немъ ума, не потеря памяти, не все это вмѣстѣ, наконецъ, но что-то неопредѣленное, что я могу сравнить только съ появленіемъ какого-то другого существа, прокрадывающагося въ него.
   Ремесло его, которое занимало его еще долго послѣ прекращенія работы, теперь его уже не занимаетъ: онъ смотритъ на свои книги, какъ будто никогда и не писалъ ихъ.
   Окаменѣлость, неподвижность по цѣлымъ получасамъ; только вѣки дрожатъ надъ безпокойными, блуждающими зрачками.
   2-го мая. Когда разговариваешь съ нимъ, то кажется, что имѣешь дѣло съ человѣкомъ, просыпающимся отъ сна. Своимъ "Что?" онъ заставляетъ васъ два-три раза повторить одинъ и тотъ-же вопросъ, и отвѣчаетъ, наконецъ, съ тоскливымъ усиліемъ.
   Сегодня вечеромъ -- мнѣ стыдно, по поводу одной вещи, которую я считалъ нужной для его здоровья, а онъ не хотѣлъ сдѣлать.-- О, какъ я несчастенъ, и это вызываетъ внутри меня сердитое раздраженіе: отчего я не всегда владѣю движеніями души?.. Итакъ, я сказалъ ему, что ухожу, чтобы онъ не ждалъ меня, что не знаю, когда вернусь. Онъ совершенно равнодушно далъ мнѣ уйти. Ночью я бѣгалъ по Булонскому лѣсу, тростью рубилъ траву и листья, убѣгалъ отъ собственной кровли, когда она мнѣ показывалась за деревьями. Наконецъ, очень поздно, я вернулся.
   Когда на мой звонокъ отворилась дверь, я увидѣлъ на верху лѣстницы дорогое дитя мое. Онъ только что всталъ съ постели, вышелъ въ одной сорочкѣ, и тотчасъ-же я услыхалъ его голосъ, ласкающій меня всевозможными дружескими вопросами.
   Невозможно выразить эту почти безсмысленную радость, когда я опять узналъ его сердце, въ которое я уже пересталъ вѣрить.
   6-го мая. Въ несчастьѣ у меня проявилась безжалостность къ несчастью другихъ. Я отвѣчаю нищему: "у меня ничего нѣтъ" -- и самъ удивляюсь равнодушію моего тона.
   8-го мая. Сегодня воскресенье. Чтобы развлечь его, спасти отъ самого себя, я увезъ его обѣдать въ Сенъ-Клу. Мы сѣли за столъ на площадкѣ, противъ заходящаго солнца, Сены, большихъ деревьевъ парка и холма Бельвю, гдѣ Шарль Эдмонъ домѣ счастливо живетъ въ своемъ и куда я уже не смѣю везти его.
   Пришли шарманки, заиграли, и я почувствовалъ, что глаза мои наполнились слезами, какъ у женщины. Я поскорѣе увелъ его на набережную и далъ волю моему горю, а онъ глядѣлъ и не понималъ...
   9-го мая. Сегодня онъ читалъ страницу изъ "Замогильныхъ Записокъ" и вдругъ разсердился изъ-за слова, которое плохо произносилось. Онъ вдругъ замолчалъ. Я подошелъ къ нему. Передо мной каменное существо, которое мнѣ не отвѣчаетъ, сидитъ молча надъ открытой книгой. Я прошу его продолжать. Онъ все молчитъ. Я смотрю и вижу въ немъ что-то странное: и слезы, и испугъ въ глазахъ. Я обнимаю, приподнимаю, цѣлую его. Тогда губы его съ усиліемъ испускаютъ звуки, уже не слова, а шопотъ, какой-то мучительный, ничего не выражающій шорохъ. Въ немъ сказывается ужасное нѣмое мученіе, которое не можетъ высвободиться изъ подъ его бѣлокурыхъ, дрожащихъ усовъ... Боже мой! Ужъ не параличъ-ли рѣчи?.. Понемногу, все это утихаетъ, но онъ не можетъ ничего выговорить, кромѣ "да" и "нѣтъ", онъ смотритъ мутными глазами, будто ничего не понимаетъ. Но вдругъ онъ опять берется за книгу, кладетъ ее передъ собою и хочетъ читать, непремѣнно читать. |Прочелъ "Кардиналъ На... (Кка...)" и больше ничего -- договорить слова не можетъ. Онъ возится на креслѣ, снимаетъ соломенную шляпу, водитъ по лбу нетерпѣливыми пальцами, царапаетъ лобъ, будто роетъ у себя въ мозгу, мнетъ страницу, подноситъ ее къ глазамъ.
   Отчаяніе этой воли, озлобленіе этого усилія не поддается описанію. Нѣтъ, никогда я не бывалъ свидѣтелемъ такого мучительнаго, такого жестокаго зрѣлища. То было бѣшеное отчаяніе писателя, производителя книгъ, который видитъ, что уже и читать онъ не можетъ.
   Ахъ, еслибы возможно было прочесть, что въ такія минуты творится въ его мозгу! У меня все еще передъ глазами раздирающая мольба его взгляда во время страшнаго припадка.
   Около 20-го мая. Въ галоппѣ всѣхъ этихъ ландо, колясокъ и каретъ, во всей движущейся роскоши, кидающей въ зелень аллей яркія краски послѣдней моды, я пораженъ видомъ суровой черной одежды сестры милосердія, ѣдущей въ одномъ изъ этихъ экипажей: напоминаніе о смерти среди общаго веселья и блеска.
   Около 30-го мая. Онъ, какъ маленькій ребенокъ, занятъ только тѣмъ, что ѣстъ, что надѣваетъ на себя. Онъ неравнодушенъ къ сладкому блюду, онъ радуется обновкѣ
   31-го моя. Я боленъ и ужасно боюсь умереть. Брата моего помѣстятъ въ лѣчебницу для душевно-больныхъ и попечителемъ, пожалуй, назначатъ одного изъ его друзей-завистниковъ.
   5-го іюня. Въ рукахъ его скрыто нѣчто разрушительное: онъ безпрестанно мнетъ, терзаетъ, старается скомкать все, что попадаетъ ему въ руки. На каждый вопросъ -- первое его слово: "нѣтъ", какъ у бѣднаго Я ребенка, который живетъ въ постоянномъ страхѣ наказанія.
   Подолгу сидя со мной въ комнатѣ, онъ отсутствуетъ.
   -- Гдѣ ты, мой другъ?-- спрашиваю я его вчера.
   -- Въ пространствахъ... пустоты...-- отвѣтилъ онъ послѣ нѣсколькихъ Я минутъ молчанія.
   11-го іюня. Сегодня утромъ онъ ни за что не могъ припомнить ни одного заглавія своихъ романовъ, а между тѣмъ онъ еще зла- дѣетъ двумя замѣчательными способностями: живописнаго обозначенія, которымъ характеризуетъ прохожаго, и рѣдкаго эпитета, которымъ описываетъ видъ неба.
   Вечеромъ, въ ресторанѣ, я былъ мучительно взволнованъ. Гарсонъ подаетъ ему полоскательницу. Онъ съ нею неловко обращается. Неловкость его была не такъ важна, но на насъ глядѣли, и я сказалъ ему съ нѣкоторымъ нетерпѣніемъ: "Мой другъ, будь-же поосторожнѣе, намъ никуда нельзя будетъ ходить". Онъ принимается плакать, говоря: "я не виноватъ, я не виноватъ", и дрожащая рука его судорожно хватается на столѣ за мою. "Я не виноватъ, повторяетъ онъ, я знаю, какъ огорчаю тебя, но я часто хочу и не могу" (подлинныя слова). И его рука сжимала мою, и его "прости" хватало меня за душу.
   Тогда мы принимаемся плакать, закрываясь салфетками, къ удивленію другихъ обѣдающихъ.
   Да, повторяю,-- если-бы Богъ хотѣлъ чтобы онъ умеръ, какъ умираютъ всѣ, у меня можетъ быть и хватило-бы мужества перенеси, это, но дать ему умирать понемногу, съ каждымъ днемъ отнимая у него А все, что составляло мою гордость -- это выше моихъ силъ.
   Я не могъ опомниться, я не вѣрилъ своимъ глазамъ, своимъ ушамъ. Вернувшись, неожиданно, изъ Италіи, Эдуардъ Лефебръ де-Бегенъ сегодня является къ намъ завтракать. При видѣ товарища дѣтства, жизнь будто Я внезапно пробуждается въ братѣ: онъ совсѣмъ перемѣнился. Онъ сталъ разговаривать, ему пришли на память и имена, и прошлое,-- я считалъ это для него навсегда утраченнымъ. Онъ говорилъ о своихъ книгахъ. Онъ со вниманіемъ и удовольствіемъ принималъ участіе въ томъ, что говорилось и, какъ будто навсегда, освободился отъ своего "мрачнаго я". Мы смотрѣли, слушали, оба удивлялись на него... Я провожалъ Эдуарда до экипажа. Дорогою онъ не могъ скрыть своего удивленія: онъ нашелъ его гораздо лучше, чѣмъ опасался, судя по письмамъ матери. И довѣряй этой минутѣ воскресенія, мы невольно произносимъ такія слова, какъ выздоровленіе, исцѣленіе...
   Это было очень недолго. Я оставилъ его въ саду. Когда я вернулся, счастливый, возбужденный надеждами, которыя явились у меня и у Эдуарда, я нашелъ его въ соломенной шляпѣ, надвинутой на глаза, съ ужасающей неподвижностью устремившимъ взглядъ внизъ. Я заговорилъ съ нимъ, онъ не отвѣчалъ... О, что за грусть! Это уже не грусть предъидущихъ дней, съ оттѣнкомъ неумолимости, нѣсколько охлаждавшей мою нѣжность; это грусть безпредѣльная, унылая, удрученная, безконечная, грусть души, идущей на Голгоѳу, грусть изнемоганія въ Геѳсиманскомъ саду. Я оставался съ нимъ до ночи, не имѣя мужества ни говорить съ нимъ, ни спрашивать его.
   Воскресенье, 12-го іюня. Мнѣ нужно было на свободѣ овладѣть своимъ отчаяніемъ, я оставилъ его на минутку въ саду и пошелъ бродить по аллеямъ парка. Но скоро веселый шумъ тарелокъ, смѣхъ дѣтей, пронзительная веселость женщинъ, радость этихъ людей, обѣдавшихъ на воздухѣ, прогнали меня домой. Возвращаясь, я замѣтилъ подъ плющемъ, надъ калиткой нашего сада: No 13.
   Ночь на воскресенье 18-го іюня. Два часа ночи. Я всталъ и замѣтилъ Пелажи у постели моего бѣднаго дорогого брата. Онъ не говорилъ, не приходилъ въ себя съ четверга, съ двухъ часовъ дня. Я прислушиваюсь къ его неровному дыханію. Въ тѣни занавѣсокъ я вижу передъ собою пристальность его взгляда. Каждую минуту его рука, спускаясь съ постели, задѣваетъ меня; съ губъ его просятся наружу какія-то недоконченныя слова, обрывки словъ, которыхъ не разберешь. Въ открытое окно, поверхъ черныхъ большихъ деревьевъ, входитъ и стелется по паркету бѣлый, электрическій, какъ въ балладѣ, свѣтъ луны... Въ зловѣщемъ молчаніи слышится только звукъ часовъ нашего отца, по которымъ я, отъ времени до времени, провѣряю пульсъ младшаго его сына... Несмотря на три пріема брома, взятыхъ въ четверти стакана воды, онъ ни минуты не спитъ; голова его ходитъ по подушкѣ, безпрерывнымъ движеніемъ справа налѣво, съ безсмысленнымъ шумомъ парализованнаго мозга, онъ кидаетъ то однимъ, то другимъ угломъ рта наброски фразъ, обломки словъ, недодѣланные слоги, сначала выталкиваемые силой, но подъ конецъ замирающіе, какъ вздохи... Вдали слышно, какъ воетъ собака, воетъ къ смерти... А вотъ и часъ, когда просыпаются дрозды и слышится свистъ ихъ въ заалѣвшемъ небѣ. За занавѣской все еще свѣтится бѣлый лучъ его полузакрытыхъ глазъ, не спящихъ при ихъ видимомъ спокойствіи... Третьяго дня, въ четвергъ, онъ еще читалъ мнѣ "Замогильныя Записки" -- это было вѣдь единственное занятіе, единственное развлеченіе бѣднаго ребенка. Я замѣтилъ, что онъ усталъ, читаетъ плохо. Я попросилъ его прервать чтеніе, предложилъ прогуляться въ Булонскомъ лѣсу. Онъ нѣсколько упирался, потомъ уступилъ; вставая, чтобы выйти вмѣстѣ со мной изъ комнаты, онъ пошатнулся и упалъ въ кресло. Я его поднялъ, понесъ на кровать, спрашивалъ, что съ нимъ хотѣлъ заставить его говорить, хотѣлъ услышать его голосъ... Увы, какъ и въ первомъ припадкѣ, онъ испускалъ одни звуки, уже не слова. Обезумѣвъ отъ страха, я спросилъ его, узнаетъ-ли онъ меня? На это онъ отвѣтилъ рѣзкимъ насмѣшливымъ хохотомъ, будто хотѣлъ сказать: "Неужели ты такъ глупъ, что спрашиваешь?" Послѣдовала короткая минута спокойствія; кроткій, улыбающійся взглядъ его устремлялся на меня... Я повѣрилъ, что этотъ припадокъ былъ вродѣ того, какъ въ маѣ... Но вдругъ онъ закинулъ назадъ голову и крикнулъ хриплымъ, гортаннымъ, страшнымъ голосомъ. Я поскорѣе затворилъ окно.
   Въ тотъ-же мигъ по его красивому лицу побѣжали судороги, искажая всѣ формы, сдвигая все съ мѣста; ужасныя конвульсіи передергивали руки, будто выворачивали ихъ, а перекосившійся ротъ выплевывалъ смѣшанную съ кровью пѣну. Я сидѣлъ у его изголовья, позади его, держалъ его руки въ своихъ рукахъ, прижималъ къ сердцу, къ груди его голову; я чувствовалъ, какъ его предсмертный потъ смачивалъ мнѣ понемногу сорочку и, наконецъ, потекъ мнѣ по бедрамъ.
   За этимъ припадкомъ послѣдовали другіе, не такіе сильные, во время которыхъ его лицо приняло прежній видъ. Вслѣдъ за припадкомъ наступили спокойствіе и бредъ. Онъ поднималъ руки надъ головою, протягивая ихъ къ какому-то видѣнію, призывая его поцѣлуями. Онъ куда-то порывался, въ усиліяхъ, похожихъ на полетъ раненой птицы, въ то время какъ на его успокоившееся лицо, съ налитыми кровью глазами, съ бѣлымъ лбомъ, съ полуоткрытымъ, блѣдно-фіолетовымъ ртомъ, ложилось выраженіе уже неземное, выраженіе затуманенное и таинственное, какъ на лицахъ да-Винчи. Но чаще всего онъ пугался, сокращался всѣмъ тѣломъ, прятался подъ одѣяло, какъ будто спасаясь отъ призрака, упрямо усѣвшагося въ глубинѣ полога, и возмущаясь противъ него безсвязною рѣчью; онъ, весь дрожа, показывалъ пальцемъ на призракъ, разъ даже крикнулъ очень внятно: "Уйди прочь!" Это были потоки оборванныхъ фразъ, сказанныхъ тѣмъ ироническимъ тономъ, съ тѣмъ наклономъ головы, съ тѣмъ презрѣніемъ ума, съ тѣмъ негодованіемъ, свойственными ему, когда при немъ говорили какую-нибудь глупость или расхваливали что-нибудь нестоющее. Иногда, въ непрерывномъ волненіи лихорадки и бреда, онъ повторялъ всѣ дѣйствія своей жизни: дѣлалъ жестъ, будто надѣваетъ лорнетъ, поднималъ тѣ гири, которыми я мучилъ его послѣднее время, занимался, наконецъ, своимъ ремесломъ,-- дѣлалъ видъ, будто пишетъ.
   Бывали бѣглыя мгновенія, когда быстрые блуждающіе глаза его останавливались на моихъ глазахъ, на глазахъ Пелажи, и, казалось, узнавали насъ -- взглядомъ, одну секунду упрямо уставленнымъ на насъ, съ блѣдной улыбкой всей физіономіи... Но очень скоро ихъ опять отвлекали то страшныя, то смѣющіяся видѣнія...
   Вчера вечеромъ д-ръ Бени-Бардъ сказалъ мнѣ, что все кончено: началось размягченіе мозга внизу черепа, въ затылкѣ и не осталось ни малѣйшей надежды. Затѣмъ,-- кажется,-- но я его уже не слушалъ,-- онъ говорилъ о грудныхъ нервахъ, поврежденныхъ вслѣдствіе этого размягченія, и о скоротечной чахоткѣ. Недавно еще, въ тотъ день, когда я понялъ, что онъ не поправится, гордость, гордость за насъ обоихъ говорила мнѣ: "лучше пусть умретъ". Теперь я только прошу не потерять его, сохранить его въ живыхъ, хоть слабоумнымъ, хоть безпомощнымъ, на колѣняхъ прошу о томъ.
   Думать, что это задушевная, неразлучная, двадцатидвухлѣтняя связь, эти дни и ночи, всегда, съ самой смерти нашей матери въ 1849 г., всегда прожитые вмѣстѣ, что все это долгое-долгое время, за которое мы только два раза разлучались на цѣлыя сутки,-- думать, что все это кончено, кончено навсегда! Не будетъ его около меня на прогулкахъ. Не будетъ за столомъ противъ меня. Сквозь сонъ не буду я чувствовать, что онъ спитъ въ комнатѣ рядомъ. Не будетъ у меня его глазъ, чтобы вмѣстѣ видѣть страны, картины, современную жизнь. Не будетъ у меня его ума, близнеца моему, чтобы раньше меня говорить то, что я хотѣлъ сказать, выражать то, о чемъ я думалъ. Черезъ нѣсколько дней, нѣсколько часовъ въ мою жизнь, такъ всецѣло наполняемую этою привязанностью, этимъ моимъ единственнымъ счастьемъ,-- войдетъ ужасающее одиночество на землѣ -- одиночество стараго человѣка.
   Жертвами какого искупленія мы избраны?-- спрашиваю я себя, мысленно, переживая всю ту жизнь, конецъ которой наступитъ черезъ нѣсколько часовъ,-- жизнь, которая отъ литературы, отъ упорнаго желанія славы взяла одно только презрѣніе, оскорбленія и свистки. Она пять лѣтъ борется съ ежедневными страданіями и кончается этою нравственною и физическою агоніею; всюду, все время я вижу въ ней преслѣдованіе человѣкоубійственнаго рока. О благость, благость божества! Мы правы были, сомнѣваясь въ ней!
   Продолженіе ночи съ субботы на воскресенье, 4 часа утра. Смерть приближается, я это чувствую по его учащенному дыханію, по волненію, наступившему за относительнымъ спокойствіемъ вчерашняго дня; я узнаю ее по всему тому, что она накладываетъ на его лицо. Бѣдная голова его запрокинута на бѣлую подушку, и падающая тѣнь его похудѣвшаго профиля съ длинными усами ясно обозначается, при свѣтѣ догорающей свѣчи, при первыхъ лучахъ разсвѣта.
   Этотъ разсвѣтъ, эта зелень деревьевъ, выступающая изъ тѣни, это пробужденіе неба и птицъ съ ихъ блаженными звуками совпадаютъ съ агоніей, съ концомъ молодой жизни -- это ужасно! Свѣтъ падаетъ на его, лицо, обрисовываетъ впадины и тѣни глазъ и рта, показывая мнѣ въ дорогомъ его тѣлѣ суровое изваяніе смерти.
   10 часовъ утра. Каждую минуту я считаю по этимъ мучительнымъ вдыханіямъ его короткаго, тревожнаго дыханія.
   Выраженіе его лица, подъ золотистою, потемнѣвшею окраскою, становится съ каждой минутой все болѣе и болѣе выраженіемъ головъ да-Винчи. Въ чертахъ его лица я нахожу таинственность глазъ и загадочность рта того самаго юноши, который есть на какой-то старой почернѣвшей картинѣ, въ одномъ изъ итальянскихъ музеевъ.
   Въ эту минуту я проклинаю литературу. Можетъ быть, безъ меня онъ сталъ бы живописцемъ. Съ его дарованіемъ онъ сдѣлалъ бы себѣ имя, не изломавъ мозга, и былъ бы живъ.
   Разлука двухъ людей, которые такъ любили другъ друга, какъ мы съ нимъ -- разлука навѣки, безъ одной секунды сознанія, безъ рукопожатія, безъ прощанія умирающаго съ живымъ...
   Я не взялъ ни сидѣлки, ни сестры. Глаза умирающаго, если имъ будетъ дано хоть на одинъ мигъ сознаніе, не должны встрѣчать чужого лица.
   Матушка! умирая, вы въ мою руку вложили руку вашего дорогого, самого любимаго дитяти, вручили мнѣ сына съ такимъ взглядомъ, какой не забывается -- довольны-ли вы мною?
   4 часа дня. Столько страданій, чтобы умереть! Такія мучительныя усилія, чтобы проглотить кусочки льда, не крупнѣе булавочной головки! Дыханіе гудитъ, какъ контрбасъ, прерываясь продолжительнымъ, хриплымъ стономъ, раздирающимъ душу. Въ этомъ стонѣ прорываются слова, фразы, которыхъ не уловить, но кажется, я слышалъ: "мама, мама, ко мнѣ, мама". Два раза онъ внятно проговорилъ имя одной любимой женщины: "Май-я, Май-я".
   Когда я вижу противъ себя за обѣденнымъ столомъ кресло, которое вѣчно будетъ не занято, слезы падаютъ мнѣ на тарелку, и я не могу ѣсть.
   Не имѣть вѣры -- вотъ несчастье. Хорошо-бы отдать остатокъ жизни на утѣшительное дѣло набожности.
   8 часовъ. Мятежное сердце точно приподнимаетъ кости и кожу его груди, шумное дыханіе съ трудомъ выходитъ, будто изъ глубины желудка.
   Ночь съ воскресенья на понедѣльникъ. Профиль Пелажи наклоненъ надъ небольшимъ молитвенникомъ, черная тѣнь отражается на бѣлой грудѣ подушекъ, гдѣ исчезла его голова и слышенъ одинъ только хрипъ.
   Всю ночь раздается этотъ раздирательный звукъ дыханія, похожій на звукъ пилы по мокрому дереву; онъ ежеминутно скандируется мучительными стонами и жалобными охами. Всю ночь его грудь бьется и приподнимаетъ простыню. Богъ не хранитъ меня отъ агоніи того, что мнѣ дорого, избавитъ-ли онъ меня отъ вида послѣднихъ содроганій?
   Понедѣльникъ, 30-го іюня, 5 часовъ утра. Ранній утренній свѣтъ скользитъ по его лицу, которое приняло кирпично-желтый и земляной оттѣнокъ смерти. Глаза въ слезахъ, глубокіе, мрачные. Въ этихъ глазахъ выраженіе несказаннаго страданія и скорби. Создать такое существо, умное, характерное, самобытное, и сломить его въ тридцать девять лѣтъ! Зачѣмъ?
   9 часовъ. Въ его мутныхъ глазахъ вдругъ просвѣтъ улыбки, раскрывающійся взглядъ долго останавливается на мнѣ, будто медленно погружается въ даль... Трогаю его руку -- мокрый мраморъ.
   9 часовъ 40 мин. Онъ умираетъ. Онъ умеръ. Слава Богу! Онъ умеръ послѣ двухъ-трехъ тихихъ вздоховъ, какъ засыпаетъ маленькій ребенокъ,!
   Страшна неподвижность этого тѣла подъ простыней, когда въ немъ нѣтъ уже легкихъ подъемовъ дыханія, нѣтъ въ постели жизни сна.
   Глаза его опять открылись все съ тѣмъ-же страдальческимъ взглядомъ, какъ и въ послѣдніе дни его жизни. Голова слегка приподнята на подушкѣ и, кажется, будто слушаетъ что-то съ тѣмъ высокомѣрнымъ презрѣніемъ, какое у него являлось всегда, когда говорилось что-нибудь плоское, пошлое. Отъ всего лица его вѣетъ грустью, слегка саркастическою. Взглядъ будто слѣдуетъ за вами, послѣ того, какъ вы встрѣтились съ нимъ; минутами получалась бы иллюзія; жизни, еслибы не фіолетовая краска ногтей на блѣдныхъ рукахъ его.
   Обѣды Маньи были учреждены Гаварни, Сентъ-Бевомъ и нами обоими. Гаварни умеръ. Сентъ-Безъ умеръ. Братъ мой умеръ.
   Удовольствуется-ли смерть одной половиной насъ обоихъ, или унесетъ скоро и меня? Я готовъ. Чѣмъ больше я на него смотрю, чѣмъ больше изучаю его черты, тѣмъ больше вижу на этомъ лицѣ такое выраженіе нравственнаго страданія, какое я не видалъ, чтобы такъ долго держалось на лицѣ покойника; тѣмъ больше меня поражаетъ сокрушающая душу грусть. И я будто читаю, за предѣлами жизни, сожалѣніе о недоконченномъ трудѣ, сожалѣніе о жизни, сожалѣніе о старшемъ братѣ.
   Вторникъ. Часъ ночи. Въ ниспадающей тѣни полога вокругъ его головы свѣтъ зажженой на ночномъ столикѣ свѣчки, колеблемый ночнымъ вѣтеркомъ, придаетъ его лицу то тутъ, то тамъ что-то вродѣ жизни. Странно, въ эту ночь, первую послѣ его смерти, я не чувствую отчаянія послѣднихъ дней, не испытываю того раздирательнаго чувства, котораго ожидалъ. Во мнѣ подымается какое-то мягкое и грустное умиротвореніе отъ сознанія, что онъ избавился отъ жизни. Но подождемъ, что будетъ завтра. Сегодня утромъ, вставъ съ постели, гдѣ я проспалъ нѣсколько часовъ, я вижу, что онъ сохранилъ свое вчерашнее выраженіе, но уже подъ желтою окраскою согрѣтаго воска. Я тороплюсь, спѣшу вобрать въ себя это обожаемое лицо... Не долго уже мнѣ смотрѣть на него... Слышно, какъ стучатъ по лѣстницѣ: это стучатъ металлическими ручками гроба, который поторопились принести, въ виду сильной жары.
   Имя -- Жюль де-Гонкуръ, которое я такъ часто читалъ рядомъ съ моимъ на бумагѣ книги и газеты, я читаю сегодня на мѣдной дощечкѣ, вставленной въ кладбищенскій дубъ.
   На желѣзной дорогѣ, въ первую нашу поѣздку въ Виши, онъ страдалъ печенью и спалъ, опрокинувъ назадъ голову. На одинъ мигъ я увидѣлъ въ живомъ лицѣ его лицо покойника. Съ того дня, каждый разъ, какъ ему становилось хуже и меня брало безпокойство за него, лицо это являлось предо мною, какъ только я закрывалъ глаза.
   Теперь Пелажи говоритъ: "надо поѣсть, чтобы завтра быть покрѣпче, завтра трудный день".
   Передъ трупомъ того, кто такъ любилъ меня, для кого только то и было хорошимъ, настоящимъ, что дѣлалъ и говорилъ я -- меня мучитъ совѣсть за выговоры, за ту суровость, за всю эту жестокую и умную систему дѣйствій, которою я думалъ вывести его изъ апатіи, вернуть ему силу воли... Ахъ, еслибъ я зналъ! Я-бы все скрывалъ, таилъ отъ него, все смягчалъ, я-бы старался только сдѣлать изъ конца его жизни то, что сдѣлала бы изъ нея фантазія самой глупой материнской любви.
   Вспоминаю грустныя слова, часто составлявшія весь нашъ разговоръ.
   -- Что съ тобой?
   -- Упадокъ духа!
   -- Отчего?
   -- Не знаю.
   О, нѣтъ, онъ зналъ, онъ отлично зналъ. За два дня до послѣдняго припадка, онъ сказалъ своей любовницѣ, приходившей навѣстить его, (я въ то время ходилъ внизъ за водой для него) онъ сказалъ ей и не велѣлъ говорить мнѣ: "Милая моя Марія, я очень плохъ, отъ этой болѣзни не выздоравливаютъ, и смерть моя очень недалеко".
   Въ двѣнадцать часовъ я увидалъ въ дверь столовой шляпы четырехъ черныхъ людей. Мы вошли на верхъ въ маленькую комнату... Они сняли одѣяло, накинули на него простыню и въ одну секунду изъ его худого тѣла сдѣлали длинный свертокъ съ закутаннымъ лицомъ. "Тише, говорилъ я, тише -- я знаю, что онъ умеръ, все равно, тише".
   Потомъ уложили его въ гробъ, устланный душистымъ порошкомъ. Одинъ изъ этихъ людей сказалъ: "если больно смотрѣть, то лучше вамъ выйти". Я остался! Другой прибавилъ: "Можетъ быть, вы пожелаете положить ему въ гробъ что-нибудь на намять, такъ теперь-бы". Я сказалъ садовнику: "Подите, срѣжьте въ саду всѣ розы, пусть онъ хоть это возьметъ съ собой изъ дома, который онъ одно время такъ любилъ".
   Набросали розъ во всѣ впадины кругомъ тѣла; одну бѣлую розу я положилъ на простыню, немного приподнятую на мѣстѣ губъ. Потомъ завинтили крышку. Кончено. Я сошелъ внизъ.
   Память у меня окончательно потеряна... Я получилъ вмѣстѣ съ дружески-нѣжной. статьей Ванвиля письмо изъ Англіи, помѣченное днемъ его смерти, въ которомъ одинъ тамошній издатель просилъ разрѣшить ему переводъ исторіи Маріи Антуанетты. Это его порадовало-бы.
   Среда, 22-го іюня Погода великолѣпная. Солнце заливаетъ комнату черезъ открытое окно, играетъ на гробу, на цвѣтахъ большого букета, поставленнаго въ головахъ. Между этими цвѣтами есть одинъ цвѣтокъ магноліи. За развитіемъ его бутона онъ самъ еще слѣдилъ съ любопытствомъ и удовольствіемъ, вспоминая любимую магнолію Шатобріана, въ Волчьей долинѣ.
   Въ комнатѣ безпорядокъ, какъ передъ отъѣздомъ.. Одну секунду, нѣтъ, четверть секунды, одно мгновеніе, когда разсудокъ не поспѣваетъ за вами, мнѣ думается -- а гробъ стоитъ тутъ-же -- что Жюль пошелъ за экипажемъ, чтобы ѣхать вмѣстѣ, какъ всякій годъ, въ Баръ-сюръ-Сенъ.
   Глаза мои блуждаютъ въ небольшой комнаткѣ по всѣмъ знакомымъ привычнымъ вещамъ, съ которыми онъ прощался на ночь и здоровался, просыпаясь. Смотрю на пологъ его кровати, сдѣланный изъ прежнихъ портьеръ нашей гостиной въ улицѣ C.-Жоржъ, на розовомъ фонѣ которыхъ я когда-то, очень давно, написалъ акварелью портретъ дорогого мальчика. Смотрю на большой рисунокъ женщины, Ванъ Ло, который онъ купилъ со мной вмѣстѣ, въ тотъ послѣдній разъ, какъ мы были на аукціонѣ. Смотрю на большой столъ, какъ въ студіи художниковъ, за которымъ мы такъ долго работали вмѣстѣ; онъ еще запачканъ чернилами нашей книги о Гаварни.
   Долго допрашивая себя, я убѣждаюсь, наконецъ, что онъ умеръ отъ труда надъ формой, отъ заботы о слогѣ. Я вспоминаю теперь, какъ послѣ цѣлыхъ часовъ, проведенныхъ за передѣлкою, за исправленіемъ какого-нибудь отрывка, послѣ усилій и затратъ мозга на совершенство слова, въ стараніи взять отъ французскаго языка все, что онъ можетъ дать, и даже болѣе того... послѣ такой упорной, настойчивой борьбы, куда иногда входила и досада, и гнѣвъ безсилья,-- вспоминаю сегодня, онъ опускался на диванъ въ какомъ-то странномъ безконечномъ изнеможеніи, потомъ молчаливо и удрученно курилъ...
   9 часовъ. Вотъ звукъ церковныхъ колоколовъ.
   Надо думать о мелочахъ текущей жизни, отправлять письма.
   10 часовъ. Въ саду я натыкаюсь на двухъ факельщиковъ, усѣвшихся на черныя деревянныя колоды, среди высокихъ церковныхъ подсвѣчниковъ, залитыхъ солнцемъ.
   Гробъ спускается по ступенямъ лѣстницы, гдѣ я столько разъ, незамѣтно для него, сзади поддерживалъ равновѣсіе его шаткой походки.
   Среди людей, ожидающихъ насъ въ саду, я не узнаю одного старика. Я велю спросить, кто онъ? Отвѣчаютъ, что это Рано. Рано -- это цѣлый міръ воспоминаній. Рано -- старый кучеръ моихъ пожилыхъ кузинъ де Вильдёль, славный человѣкъ. Лѣтъ тридцать тому назадъ -- потомъ я его уже не видѣлъ -- онъ доставлялъ большую радость моему Жюлю, когда сажалъ его рядомъ съ собою, на козлы, и давалъ ему возжи въ маленькія ручки. Несмотря на все, что видятъ мои глаза, несмотря на все, что открывается моимъ чувствамъ изъ ужасной истины -- представленіе о вѣчной разлукѣ не укладывается у меня въ мозгу. Безпощадное "никогда" не можетъ никакъ стать частью моей мысли. Не знаю -- все, что дѣлается вокругъ меня, представляется мнѣ какъ-то смутно, какъ при наступленіи обморока, и въ ушахъ у меня по временамъ шумитъ, какъ отъ сильной воды, протекающей вдали. Вижу, однако, что Теофиль Готье и Сенъ-Викторъ плачутъ. О! убійственно это церковное пѣнье съ его вѣчнымъ, неумолимымъ "Reqniescat in pace". Ну да, конечно, послѣ такой жизни труда и борьбы спокойствіе отдыха самое меньшее, что онъ долженъ получить! На кладбище мы ѣдемъ по той же дорогѣ, по которой такъ часто ѣздили къ принцессѣ, потомъ тѣми наружными бульварами, гдѣ такъ часто блуждали для нашихъ описаній, когда писали "Жермини Ласертё" и "Манетъ Саломонъ"... У двери одного кабачка деревьямъ отрѣзанными верхушками, напоминаютъ мнѣ сравненіе изъ нашей книги... Потомъ я впадаю въ какую-то дремоту... Меня встряхиваетъ толчекъ при крутомъ поворотѣ на кладбище.
   Я видѣлъ, какъ онъ скрылся въ склепѣ, гдѣ лежатъ отецъ, мать и гдѣ осталось еще мѣсто для меня.
   Дома, я легъ въ постель, покрылся поверхъ простыни его портретами и до ночи оставался съ его образомъ.
   Четвергъ, 23-го іюня. Сегодня утромъ я захожу на верхъ, въ его комнату, и сажусь противъ пустой постели, съ которой я каждый день заставлялъ его подыматься въ сильнѣйшіе холода прошлой зимы, чтобы идти съ нимъ на душъ, который, думали, вылѣчитъ его.
   На этой постели, за эти послѣдніе мѣсяцы болѣзни, слабости, неловкости, я ему часто помогалъ одѣваться и раздѣваться. На ночномъ столикѣ остался томъ лексикона, лежавшій подъ подушкой, чтобы приподнять грустную голову покойника; цвѣты, которыми я окружилъ его агонію, высохли въ каминѣ и смѣшались съ голубыми бумажками отъ свѣчей, горѣвшихъ около его гроба; а на рабочемъ столѣ, вмѣстѣ съ письмами и визитными карточками, полученными въ первую минуту, валяются и молитвенники Пелажи.

1870.

   Воскресенье, 26-го іюня. Варъ-сюръ-Сенъ. Мѣста, гдѣ сохранилось нѣчто изъ моей прежней жизни, теперь молчатъ, не говорятъ мнѣ ничего новаго,-- заставляютъ только вспоминать. Въ этомъ домѣ мы всегда бывали вдвоемъ, и теперь минутами случается, что я думаю о немъ, будто онъ живъ, или просто забываю, что онъ умеръ. Бываютъ звонки, при которыхъ мнѣ хочется вскочить со стула, какъ будто это Жюль, возвращаясь, дернулъ второпяхъ колокольчикъ и бросаетъ въ дверяхъ служанкѣ: "Гдѣ Эдмонъ?"
   Четвергъ, 30-го іюня {Братъ мой умеръ въ Отейлѣ 20 іюня.}. Я такъ несчастенъ, что возбуждаю вокругъ себя какую-то особенную женскую чувствительность. Что за милое письмо написала мнѣ м-мъ *** и какую невыразимую нѣжность приноситъ оно мнѣ.
   Отъ одного воспоминанія я не могу отдѣлаться. Одно время я вздумалъ играть съ нимъ на билліардѣ. Хотѣлъ развлечь его, но только мучилъ. Однажды, когда, вѣроятно, боль не давала ему играть внимательно, и онъ то и дѣло попадалъ мимо, я слегка ударилъ его кіемъ по пальцамъ. "Какъ ты грубъ со мною", сказалъ онъ. Тонъ его упрека, не то кроткій, не то грустный, все еще звучитъ у меня въ ушахъ.
   18-го іюля. Я не боленъ, но тѣло мое не хочетъ ни ходить, ни дѣйствовать; ему противно^ всякое движеніе; оно жаждетъ неподвижности факира; притомъ у меня непрерывно то нервное ощущеніе пустоты подъ ложечкой, которое вызывается глубокимъ потрясеніемъ; оно становится еще мучительнѣе отъ страха передъ большой войной, которая теперь затѣвается.
   Суббота, 23-го іюля. Хотѣлось-бы мнѣ увидѣть его во снѣ. Мысль моя, весь день занятая имъ, надѣется встрѣтить его ночью, призываетъ его, желаетъ его утѣшительнаго воскрешенія въ обманчивой правдивости сновидѣнія. Но сколько я ни вызываю его, ночи мои пусты, не даютъ мнѣ воспоминанія о немъ, его образа.
   Сердце мое не лежитъ ни къ чему; нѣтъ ни къ чему охоты. Мой молоденькій кузенъ Лабиль, прозванный нами въ дѣтствѣ "морякъ", потому что готовился въ морскую службу, хотѣлъ увезти меня заграницу -- я не рѣшился. Представлялся случай сдать домъ -- я колебался. У меня нѣтъ силы, необходимой для какого-бы то ни было рѣшенія.
   30-го іюля. Въ этомъ городѣ, въ этомъ домѣ, куда мы каждый годъ пріѣзжали вмѣстѣ, въ теченіи двадцати двухъ лѣтъ, каждый шагъ шевелитъ прошлое, изъ котораго встаютъ воспоминанія.
   Тутъ было наше убѣжище послѣ смерти матери, наше убѣжище послѣ смерти старой Розы, тутъ проводили мы каждое лѣто каникулы, послѣ зимней работы, послѣ книги, выпущенной весной. На тропинкахъ, гдѣ пахнетъ лавандой, по берегамъ Сены, у пороговъ рѣки, черезъ которые мы перебирались съ длинными палками, мы вмѣстѣ составляли описанія для "Шарль Демальи". Въ церкви мы вмѣстѣ рисовали оконную живопись, изображающую средневѣковое "шествіе жирнаго быка". Тамъ, въ виноградникѣ, мы узнали о смерти Гаварни. Здѣсь, на эту постель, которая осталась такою-же, съ тѣхъ поръ какъ Жюль лежалъ на ней рядомъ со мной, бросили однажды, рано утромъ, то письмо Тьерри, гдѣ онъ насъ торопилъ вернуться въ Парижъ, чтобы начать репетиціи "Henriette Maréchal".
   И возвращаясь къ началу, къ самому началу тѣхъ годовъ, я вижу, какъ мы выходимъ изъ этой двери, въ бѣлыхъ блузахъ, съ сумкой за спиной -- пускаемся въ путешествіе по Франціи, въ 1849 г. Онъ былъ такой хорошенькій, розовый, безбородый; въ деревняхъ, гдѣ мы проходили, его принимали за женщину, похищенную мною.
   21-ю августа. Въ Булонскомъ лѣсу. Когда смотришь, какъ падаютъ подъ топоромъ большія деревья,-- падаютъ, шатаясь, какъ раненые на смерть, когда видишь тамъ, гдѣ раньше былъ зеленый пологъ,-- поле, усѣянное острыми пнями, зловѣщую борону, сверкающуюся бѣлымъ блескомъ -- тогда сердце наполняется ненавистью къ пруссакамъ, виновникамъ всѣхъ этихъ убійствъ въ природѣ.
   Я каждый вечеръ возвращаюсь по желѣзной дорогѣ съ однимъ старикомъ, имени котораго не знаю, умнымъ и болтливымъ старикомъ, который, кажется, пожилъ во всѣхъ сферахъ общества и знаетъ секретную хронику всего свѣта. Вчера онъ говорилъ объ императорѣ, разсказывалъ про его женитьбу. Онъ говорилъ, что анекдотъ этотъ разсказывалъ Морни, который его слышалъ отъ самого императора. Однажды императоръ спрашивалъ дѣвицу Монтихо, очень настоятельно, и призывая ее къ слову, какъ призываютъ къ чести мужчину, спрашивалъ ее, не было-ли у нея какой-нибудь серьезной привязанности? M-lle де-Монтихо, будто-бы, отвѣтила: "не хочу васъ обманывать, государь, и признаюсь вамъ, что сердце мое говорило, и даже не разъ, но въ одномъ могу васъ увѣрить, что я все еще дѣвица Монтихо". На это увѣреніе императоръ сказалъ: "сударыня, вы будете императрицей".
   Суббота, 27-го августа. Золя пришелъ ко мнѣ завтракать. Онъ говорилъ мнѣ о задуманной имъ серіи романовъ: честолюбіе заставляетъ его взяться за эту эпопею въ девяти частяхъ, естественную и соціальную исторію одного семейства, съ описаніемъ темпераментовъ, характеровъ, пороковъ и добродѣтелей, по разному развиваемыхъ средою и разнообразно освѣщаемыхъ, какъ отдѣльные уголки сада: "гдѣ тѣни, а гдѣ солнце".
   Онъ говорилъ: "послѣ анализа безконечно малаго въ чувствѣ, какъ тотъ анализъ, который выполнилъ Флоберъ въ "М-мъ Бовари", послѣ того анализа артистическихъ, пластическихъ и нервныхъ явленій, который сдѣлали вы, послѣ этихъ "ювелирныхъ вещей", этой чеканной работы, нѣтъ уже мѣста молодымъ; имъ нечего дѣлать: сочинять, ставить лицо, фигуру невозможно; теперь развѣ только большимъ числомъ томовъ, могуществомъ творчества можно еще дѣйствовать на публику".
   3-го сентября. Что за жизнь среди этой великой и ужасающей неизвѣстности, которая окружаетъ и давитъ насъ..
   Что за зрѣлище представлялъ собою сегодня Парижъ при извѣстіи о пораженіи Мак-Магона и о взятіи въ плѣнъ императора! Кто опишетъ унылость лицъ, движеніе взадъ и впередъ безсознательныхъ шаговъ, безцѣльно топчущихъ асфальтъ, черныя пятна людей, скучившихся около мэрій, осаду кіосковъ, тройную линію читателей газетъ подъ каждымъ газовымъ рожкомъ, тревожные "а parte" консіержей и лавочниковъ у дверей, а тамъ, за прилавками, на стульяхъ, убитыя позы женщинъ, однѣхъ, безъ мужей... Потомъ грозный гулъ толпы, въ которой, вслѣдъ за остолбеяѣніемъ, разражается гнѣвъ; вереница людей, бѣгущихъ по бульвару съ крикомъ: "пораженіе! да здравствуетъ Трошю!"
   Вторникъ, 6-го сентября. За обѣдомъ у Бребанъ застаю Ренана. Сидитъ одинъ за большимъ столомъ въ красной гостиной, читаетъ газету, съ отчаяніемъ размахивая руками.
   Входитъ Сенъ-Викторъ, опускается на стулъ и кричитъ, какъ подъ впечатлѣніемъ страшнаго видѣнія...
   Нефцеръ, дю-Мениль, Бертело и др. приходятъ одинъ за другимъ, и обѣдъ протекаетъ среди грустныхъ рѣчей. Говорятъ о пораженіи и невозможности сопротивленія, о неспособности руководителей національной защиты, о грустной незначительности ихъ вліянія на дипломатическій корпусъ и на нейтральныя государства. Клеймятъ дикость пруссаковъ, воскрешающихъ времена Гензериха...
   Въ теченіе разговора кто-то проронилъ:
   -- Оружіе, требующее точности, не годится французскому темпера менту. Нашъ солдатъ любитъ стрѣлять быстро, бросаться въ штыки, а разъ это невозможно, онъ парализованъ. Сдѣлаться изъ человѣка машиной -- это не по его части. Въ этомъ въ настоящую минуту преимущество пруссаковъ.
   Ренанъ, поднявъ голову надъ тарелкой, замѣтилъ:
   -- Во всѣхъ предметахъ, которые я когда-либо изучалъ, я былъ пораженъ превосходствомъ нѣмецкаго ума и нѣмецкаго труда. Не удивительно-же, если въ военномъ искусствѣ, которое, по правдѣ сказать, есть искусство низшее, они достигли того-же превосходства, какое я констатировалъ, повторяю, во всѣхъ отрасляхъ, изученныхъ мною и хорошо мнѣ знакомыхъ... Да, господа, нѣмцы -- раса высшая!
   -- О-о-о,-- раздалось на это со всѣхъ сторонъ.
   -- Да, гораздо выше насъ,-- продолжалъ оживляясь Ренанъ.-- Католицизмъ дѣлаетъ изъ людей кретиновъ, воспитаніе іезуитами или братіей христіанской школы задерживаетъ и душитъ самостоятельную добродѣтель, тогда какъ протестантизмъ ее развиваетъ.
   Тихій болѣзненный голосъ Бертело сводитъ умы съ высоты ренановскихъ рѣчей къ угрожающей дѣйствительности: "Господа, вы можетъ быть не знаете, что мы окружены страшнымъ количествомъ керосина, лежащаго въ складахъ у заставъ подъ Парижемъ, но изъ-за пошлины не ввезеннаго въ городъ. Если пруссаки завладѣютъ имъ и выльютъ въ Сену, то превратятъ ее въ огненный потокъ, отъ котораго загорятся оба берега! Такъ сожгли арабскій флотъ греки...
   -- Почему не предупредить объ этомъ Трошю?
   -- Развѣ у Трошю есть время заниматься чѣмъ-либо?
   Бертело продолжалъ:
   -- Если не взорвутъ шлюзы на Марнѣ, то вся тяжелая артиллерія пруссаковъ прикатитъ по ней какъ разъ къ стѣнамъ Парижа. А подумаютъ-ли ихъ взорвать? Я могъ-бы многое разсказать -- хватило-бы до завтрашняго утра!
   Я спросилъ его, надѣется-ли онъ, что комитетъ, въ которомъ онъ состоитъ предсѣдателемъ, изобрѣтетъ какой-нибудь новый истребительный снарядъ.
   -- Нѣтъ,-- отвѣтилъ онъ,-- мнѣ не даютъ ни денегъ, ни людей, а я каждый день получаю по 250 писемъ. Времени нѣтъ для опытовъ. Можно-бы кое-что и попытать, кое-что придумать, но времени, времени не хватаетъ для крупнаго опыта... и для того, чтобы ознакомить съ нимъ военныхъ. Съ однимъ артиллерійскимъ тузомъ я говорилъ о керосинѣ. "Да, говоритъ, его употребляли въ IX вѣкѣ".-- Но американцы, въ послѣднюю войну... "Правда, говоритъ, но это вещь опасная, мы не хотимъ взорвать самихъ себя"... Видите,-- прибавилъ Бертело,-- и все у насъ такъ!
   Разговоръ за столомъ переходитъ на предполагаемыя условія, которыя намъ предъявитъ прусскій король: уступка части броненоснаго флота, перемѣщеніе границъ,-- нѣкоторые уже видѣли его на новой картѣ у Гетцеля, перемѣщеніе, отнимающее у Франціи нѣсколько департаментовъ.
   Обращаются съ разспросами къ Нефцеру, но онъ прямо не отвѣчаетъ и со свойственнымъ ему тонкимъ скептицизмомъ, прикрытымъ громкимъ смѣхомъ, въ лукаво-ядовитыхъ словахъ, съ тяжеловатымъ эльзасскимъ акцентомъ, издѣвается надъ Гамбеттой, который, будто-бы. отправилъ въ Страсбургъ новаго мэра, труса, на мѣсто прежняго, мужественно сражавшагося. Онъ обвиняетъ X.... разбогатѣвшаго на работахъ укрѣпленій, а затѣмъ и другихъ инженеровъ, которые, какъ говорятъ, записываютъ по 300 рабочихъ, тамъ гдѣ ихъ работало всего пятьдесятъ. Ренанъ, упорно держась своей мысли о превосходствѣ нѣмецкаго народа, продолжаетъ развивать ее своимъ двумъ сосѣдямъ, пока дю-Мениль не перебиваетъ его новой выходкой: "что касается чувства независимости у вашихъ нѣмецкихъ крестьянъ, то могу вамъ сказать, что я самъ видѣлъ, когда охотился въ Баденѣ, какъ ихъ посылаютъ за убитой дичью, толкая ногой въ задъ".
   -- Прекрасно,-- сказалъ Ренанъ, вдругъ соскакивая съ своей мысли,-- я предпочитаю крестьянъ, которыхъ толкаютъ ногою въ задъ, нашимъ крестьянамъ, изъ которыхъ общее голосованіе сдѣлало нашихъ хозяевъ...
   Бертело продолжаетъ свои горестныя разоблаченія. Наконецъ, я восклицаю:
   -- Значитъ, все кончено, намъ остается только воспитать новое поколѣніе для отмщенія!
   -- Нѣтъ, нѣтъ,-- кричитъ Ренанъ, вставая, весь красный,-- нѣтъ, не месть! Пусть погибнетъ Франція, пусть погибнетъ отечество: выше всего царство долга и разума!
   -- Нѣтъ, нѣтъ,-- вопитъ весь столъ,-- нѣтъ ничего выше отечества!
   -- Нѣтъ, рычитъ громче всѣхъ Сенъ-Викторъ, совсѣмъ разсердившись,-- не надо эстетики, не надо "византизма", къ чорту все: выше отечества ничего нѣтъ!
   Ренанъ встаетъ и не совсѣмъ увѣренными шагами ходитъ вокругъ стола, размахивая своими коротенькими руками, цитируя отрывки изъ св. писанія и повторяя, что въ нихъ все.
   Потомъ онъ подходитъ къ окну, подъ которымъ продолжается обычное безпечное движеніе Парижа, и говоритъ мнѣ:
   -- Вотъ что насъ спасетъ: малодушіе этого поколѣнія!
   Четвергъ, 10-го ноября. Въ эти дни всѣ, положительно всѣ, кого я вижу, нуждаются въ душевномъ успокоеніи, въ нравственномъ отдыхѣ; всѣ хотятъ бѣжать изъ Парижа. Каждый говоритъ: "какъ только это кончится, я уѣду",-- и называетъ какой-нибудь уголокъ Франціи, неопредѣленный клочекъ гдѣ-нибудь въ деревнѣ, гдѣ можно будетъ, вдали отъ Парижа и отъ всего, что его напоминаетъ, по цѣлымъ часамъ ничего не думать, ничего не помнить.
   Очень возможно, что тотъ нашъ великій 89 годъ, къ которому никто, даже изъ противниковъ, не подходитъ иначе, какъ съ низкими поклонами, не такъ уже счастливо повліялъ на судьбы Франціи, какъ думали до сихъ поръ. Можетъ быть, теперь увидятъ, что, начиная съ этого года, наша жизнь была рядомъ подъемовъ и паденій, вся состояла изъ починокъ общественнаго строя, который у каждаго поколѣнія требовалъ новаго "избавителя". Въ сущности французская революція убила дисциплину въ народѣ, убила ту самоотверженность отдѣльной личности, которая раньше воспитывалась религіей и нѣкоторыми другими идеальными чувствами. А то, что уцѣлѣло изъ этихъ немногихъ идеальныхъ чувствъ, было убито сперва нашимъ первымъ избавителемъ, Людовикомъ Филиппомъ, и фразою его перваго министра: "Обогащайтесь!", а затѣмъ вторымъ нашимъ избавителемъ, Наполеономъ III, его примѣромъ и примѣромъ двора, говорившими: "Наслаждайтесь!" И когда погибли всѣ безкорыстныя чувства души, то всеобщая подача голосовъ, это разрушительное, отрицательное мнѣніе низшихъ слоевъ общества, превратилось въ настоящую власть надъ Франціей.
   У другого народа, у народа серьезно любящаго свободу и равенство, у народа образованнаго, одареннаго сужденіемъ и критическимъ умомъ, 89 годъ могъ-бы начать собою новую эпоху; но для темперамента Франціи, скептическаго, хвастливаго и безпечнаго, 89 годъ, мнѣ думается, долженъ былъ оказаться пагубнымъ.
   Суббота, 12-го ноября. Пусть не вздумаетъ потомство воспѣвать грядущимъ поколѣніямъ героизмъ парижанина 1870 года. Весь героизмъ его состоялъ въ томъ, что онъ ѣлъ бобы, приправленные не совсѣмъ свѣжимъ масломъ, и лошадиный ростбифъ, вмѣсто говяжьяго -- и то не замѣчая этого: парижанинъ не знаетъ толку въ ѣдѣ.
   Воскресенье, 13-го ноября. Среди всего, что въ настоящую минуту давитъ жизнь и грозитъ ей, есть одно, что ее поддерживаетъ, подстегиваетъ и почти заставляетъ любить -- это тревога. Проходить подъ пушечными выстрѣлами, отваживаться на прогулку до конца Булонскаго лѣса; видѣть, напримѣръ, сегодня -- пламя, выбивающееся изъ домовъ Сенъ-Клу; жить въ постоянно окружающей васъ тревогѣ, среди войны, чуть ни задѣвающей васъ самихъ; близко соприкасаться съ опасностью, всегда чувствовать, какъ у васъ ускоренно бьется сердце -- все это имѣетъ свою прелесть, и я чувствую, что, когда это кончится, за лихорадочнымъ наслажденіемъ наступитъ скука, плоская, плоская, плоская.

1871.

   Воскресенье, 1-го января. Какой грустный день для меня этотъ первый день года, годовъ, которые я осужденъ прожить въ одиночествѣ.
   Отъ плохой пиши, отъ сна, постоянно прерываемаго пушечной пальбою, у меня сегодня мигрень. Я весь день пролежу въ постели.
   Бомбардировка, голодъ, исключительный морозъ -- вотъ подарки къ Новому году. Ни разу, съ тѣхъ поръ, какъ стоитъ Парижъ, не было въ Парижѣ подобнаго Новаго года; и, несмотря ни на что, пьянство въ нынѣшній вечеръ наполняетъ улицы животнымъ весельемъ.
   Этотъ день наводитъ меня на слѣдующую мысль: скептику, сомнѣвающемуся въ прогрессѣ, очень интересно и почти забавно констатировать, что въ этомъ 1871 году животная сила, несмотря на столько лѣтъ культуры, несмотря на всѣ проповѣди о братствѣ народовъ и даже вопреки многимъ трактатамъ, устанавливающимъ европейское равновѣсіе, животная сила, говоря, можетъ еще дѣйствовать и властвовать такъ-же безпрепятственно, какъ во времена Аттилы.
   Вторникъ, 24-го января. Винуа замѣняетъ Трошю. Это перемѣна доктора у больного, передъ самой смертью.
   Пальбы не слыхать. Почему? Пріостановка этого грохота кажется мнѣ дурнымъ предзнаменованіемъ.
   Хлѣбъ нынче такого качества, что послѣдняя, оставшаяся въ живыхъ изъ моихъ куръ, рябенькая, забавная моя курочка, увидѣвъ его, ропщетъ, плачетъ, стонетъ, и только поздно вечеромъ рѣшается поклевать его.
   На бульварѣ, противъ Комической Оперы, я попадаю въ толпу, запрудившую улицу и загородившую дорогу омнибусамъ. Уже не новое ли возстаніе? Нѣтъ, всѣ эти смотрящія вверхъ головы, всѣ эти руки, указывающія на что-то, всѣ эти колеблющіеся дамскіе зонтики, это тревожное и радостное ожиданіе -- все изъ за голубя, можетъ быть принесшаго депеши и сѣвшаго на одну изъ печныхъ трубъ театра.
   Въ этой толпѣ я встрѣчаю скульптора Кристофъ; онъ говоритъ, что начались переговоры о капитуляціи.
   У Бребана, въ маленькой залѣ, смежной съ кабинетомъ, гдѣ будутъ обѣдать, всѣ разсѣлись, убитые, на диванъ, по кресламъ, всѣ говорятъ тихо, какъ въ комнатѣ больного, о томъ, что ожидаетъ насъ завтра.
   Ужъ не сумасшедшій ли Трошю? По этому поводу кто-то сообщилъ, что видѣлъ афишу -- напечатанную, но не расклеенную, предназначенную для войска, гдѣ этотъ Трошю говоритъ о Богѣ и о Мадоннѣ, какъ говорилъ бы о нихъ мистикъ.
   Другой изъ собесѣдниковъ, въ углу, замѣчаетъ, что оба они, и Трошю и Фавръ, тѣмъ именно и преступны, что съ самаго начала были близки съ людьми, которые отчаивались и проповѣдывали безнадежность, а между тѣмъ сами и рѣчами, и прокламаціями поддерживаютъ въ толпѣ ожиданіе спасенія, увѣренность въ спасеніи, увѣренность, въ которой оставляютъ толпу до послѣдней минуты. А это, прибавляетъ дю-Мениль, опасно: капитуляцію подпишутъ, а кто знаетъ?-- мужественная часть Парижа ея, пожалуй, не приметъ. Ренанъ и Нефцеръ дѣлаютъ отрицательные жесты.
   -- Берегитесь, господа,-- продолжаетъ дю-Мениль,-- мы говоримъ не о революціонномъ элементѣ общества, мы говоримъ объ энергичномъ буржуазномъ элементѣ, о той части войска, которая дралась, хочетъ драться, и не можетъ согласиться, такъ, сразу, сдать ружья, сдать пушки.
   Два раза уже докладывали, что обѣдъ поданъ, но никто не слышитъ. Садимся, наконецъ, за столъ.
   Каждый вынимаетъ свой кусокъ хлѣба.
   Кончили супъ. Бертело принимается за объясненіе нашихъ неудачъ:
   -- Нѣтъ, дѣло не въ преимуществѣ ихъ артиллеріи, а въ томъ, что я вамъ сейчасъ скажу! Когда прусскій начальникъ главнаго штаба получаетъ приказъ направить такой-то корпусъ на такую-то точку, къ такому-то часу,-- онъ беретъ карты, изучаетъ край, почву; разсчитываетъ, въ какое время каждый корпусъ пройдетъ извѣстную часть разстоянія. Если онъ замѣтилъ откосъ, то беретъ свой инструментъ (забылъ какъ называется), и соображаетъ, какая должна быть задержка. Однимъ словомъ, раньше чѣмъ онъ ляжетъ спать, онъ нашелъ всѣ десять дорогъ, по которымъ пойдетъ войско. Нашъ офицеръ главнаго штаба ничего подобнаго не дѣлаетъ; вечеръ онъ отдаетъ увеселеніямъ, а на утро, придя на мѣсто, спрашиваетъ, собрались-ли войска и гдѣ тотъ пунктъ, который предстоитъ атаковать. Съ самаго начала кампаніи,-- и я повторяю, вотъ въ чемъ причина нашихъ неудачъ,-- отъ Виссамбурга до Монтрету, мы ни разу не сумѣли собрать войско въ опредѣленномъ мѣстѣ, въ назначенное время.
   Подаютъ баранье сѣдло.
   -- О,-- говоритъ Эбраръ,-- въ слѣдующій разъ намъ подадутъ самого пастуха.
   Дѣйствительно, это было превосходное собачье сѣдло.
   -- Собачина? вы говорите, что это собачина?-- восклицаетъ СенъВикторъ плаксивымъ голосомъ капризнаго ребенка.-- Гарсонъ, скажите, вѣдь это не собачина?.
   -- Да вы уже въ третій разъ кушаете здѣсь собачину.
   -- Нѣтъ, неправда... М-ръ Бребанъ честный человѣкъ, онъ бы насъ предупредилъ. Собачина нечистое мясо,-- продолжаетъ онъ съ комичной гримасой.-- Конину -- такъ и быть, но не собачину.
   -- Собачина или баранина,-- бормочетъ Нефцеръ съ полнымъ ртомъ, но я никогда не ѣлъ болѣе вкуснаго мяса... А вотъ, если-бы Бребанъ подавалъ крысу... Я пробовалъ. Очень вкусно: что то среднее между свининой и куропаткой.
   Во время этого разсужденія, Ренанъ кажется озабоченнымъ. Онъ блѣднѣетъ, зеленѣетъ, бросаетъ свою долю на столъ и исчезаетъ...
   -- Вы знаете Винуа?-- спрашиваетъ кто-то дю-Мениля.-- Что это за человѣкъ, что онъ сдѣлаетъ?
   -- Винуа, отвѣчаетъ дю-Мениль,-- хитрецъ, онъ ничего не будетъ дѣлать, развѣ изобразитъ изъ себя жандарма.
   Затѣмъ слѣдуетъ выходка Нефцера противъ газетъ и журналистовъ. Апоплектическое его сложеніе сказывается съ особенною яркостью, его полунѣмецкая рѣчь, какъ-бы сдавленная отъ изступленія, возстаетъ на глупость, на невѣжество и вранье его сослуживцевъ, которыхъ онъ называетъ виновниками войны, обвиняетъ въ роковомъ исходѣ ея.
   Тутъ Эбраръ требуетъ молчанія и, вынувъ изъ кармана листокъ бумаги, восклицаетъ: послушайте, господа, вотъ письмо мужа одной хорошо извѣстной дамы; онъ проситъ ордена почетнаго легіона, ссылаясь, какъ на заслуги, на свои рога,-- да, господа, на рога и на семейное несчастье, принадлежащее исторіи.
   Гомерическимъ хохотомъ отвѣчаютъ на чтеніе этого смѣхотворнаго прошенія.
   Но скоро опять серьезность положенія заставляетъ насъ вернуться къ тому, какъ будутъ вести себя по отношенію къ намъ пруссаки. Одни думаютъ, что они перевезутъ къ себѣ наши музеи. Бертело опасается, что они увезутъ орудія нашей промышленности. Это замѣчаніе ведетъ, уже не знаю какими путями, къ длинному спору о красильныхъ веществахъ, о цвѣтѣ "rose turc", а оттуда назадъ -- въ исходной точкѣ разговора. Нефцеръ, наперекоръ другимъ, утверждаетъ, что пруссаки захотятъ удивить насъ своимъ безкорыстіемъ, своимъ великодушіемъ.
   Аминь!
   Когда мы выходимъ отъ Вребана, на бульварѣ, слово капитуляція, котораго еще нѣсколько дней тому назадъ никто, пожалуй, не рѣшился бы и выговорить, теперь уже у всѣхъ на губахъ.
   Воскресенье, 12-го февраля. Былъ у Теофиля Готье, который изъ Нёльи перебрался въ Парижъ, въ улицу Бонъ, на пятый этажъ, въ квартиру для рабочихъ.
   Я прошелъ черезъ комнатку, гдѣ на подоконникахъ сидѣли обѣ его сестры, въ жалкихъ платьишкахъ, съ сѣдыми косичками, подколотыми подъ старенькими фуляровыми платочками. Мансарда, гдѣ сидитъ Тео, такъ мала и низка, что дымъ его сигары наполняетъ ее всю. Въ ней желѣзная кровать, старое дубовое кресло, стулъ съ соломеннымъ переплетомъ, по которому расхаживаютъ и потягиваются кошки, худыя кошки голоднаго времени, какія то тѣни кошекъ. Два три эскиза висятъ кое-гдѣ на стѣнахъ и десятка три книгъ брошено на бѣлыя деревянныя, наскоро прибитыя, полки.
   Тео въ красномъ колпакѣ венеціанскаго фасона, въ бархатной курткѣ, сшитой во время бно для посѣщеній запросто принцессы. Теперь она такая грязная, такая засаленная, что похожа на куртку неаполитанскаго повара. И роскошный учитель слова напоминаетъ обѣднѣвшаго дожа, жалкаго и печальнаго Марино Фальери изъ драмы, сыгранной въ захолустномъ театрѣ. Въ то время какъ онъ говоритъ -- и говоритъ, вѣрно, какъ нѣкогда говорилъ Раблэ,-- я думаю о несправедливомъ распредѣленіи вознагражденія за трудъ художника. Я думаю о богатой противной обстановкѣ Понсона дю Террайль, которую я видѣлъ сегодня утромъ: ее увозили куда-то, послѣ смерти этого наживателя 70,000 франковъ въ годъ, на время осады.
   Пятница, 24-го февраля. Сегодня вернулось ко мнѣ что-то вродѣ охоты къ литературѣ. Утромъ уязвило меня желаніе написать "La fille Elisa" -- книгу, за которую мы съ нимъ хотѣли приняться послѣ "M-me Gervesais". Я набросалъ четыре, пять строкъ на клочкѣ бумаги. Можетъ быть изъ нихъ выйдетъ первая глаза.
   15-ю апрѣля. Сегодня утромъ работаю въ саду. Слышу свистъ нѣсколькихъ гранатъ. Два или три осколка падаютъ очень близко. Въ домѣ поднимается крикъ. "Въ подвалъ, всѣ!" И вотъ мы въ подвалѣ, какъ и наши сосѣди. Страшный грохотъ! Укрѣпленіе Монъ-Валеріенъ пускаетъ въ насъ по гранатѣ въ минуту. Непріятно то чувство безпокойства, которое овладѣваетъ вами при каждомъ залпѣ въ тѣ нѣсколько секундъ, пока граната летитъ и держитъ васъ въ страхѣ, что она упадетъ на домъ, на васъ самихъ. Вдругъ страшный взрывъ. Пелажи, вязавшая хворостъ въ другомъ подвалѣ, стоя на одномъ колѣнѣ, отъ сотрясенія падаетъ оземь. Мы боязливо ждемъ крушенія дома. Ничего. Я высовываю носъ въ полуоткрытую дверь. Ничего. Опять начинается,-- и продолжается такъ около двухъ часовъ, вокругъ насъ, задѣвая насъ летающими осколками. Еще осколокъ сотрясаетъ желѣзо крыши. Чувствую трусость, трусость, которой раньше у меня не было. Физическія силы положительно покидаютъ меня. Я приказалъ положить на полъ матрацъ, легъ на него и лежу въ какой-то полудремотѣ, какомъ-то оцѣпененіи, сквозь которое ощущаю лишь грохотъ пушекъ и смерть. Вскорѣ страшная гроза присоединяется къ пальбѣ и молніи, и гранаты, разрѣзая небо, даютъ мнѣ, на днѣ моего подвала, ощущеніе какъ-бы конца міра. Наконецъ, къ тремъ часамъ гроза утихаетъ и стрѣльба становится правильнѣе. Въ промежутокъ бомбардировки я прохожусь вокругъ дома. Въ самомъ дѣлѣ, похоже на то будто мой домъ сдѣлался мишенью Монъ-Вадеріену. Три дома, стоящихъ позади моего, получили каждый по гранатѣ. Домъ Куранъ, смежный съ моимъ, два раза тронутый гранатами пруссаковъ, далъ теперь трещину, шириною съ голову, отъ крыши до фундамента.
   Говорятъ объ ужасахъ предстоящей ночи. Мы расположились въ подвалѣ. Отдушину заткнули землей и верескомъ, въ духовой печи развели огонь, и Пелажи постелила мнѣ постель подъ лѣстницей.
   Воскресенье, 7-го мая. Сегодня, въ эти жестокіе часы, я вспоминаю тяжелую мою жизнь и горестные дни, изъ которыхъ она вся состоитъ. Вспоминаю время, прожитое въ коллежѣ, время болѣе тяжелое для меня, чѣмъ для кого-либо другого, благодаря тому чувству независимости, которое все время заставляло меня драться съ товарищами сильнѣе меня. Вспоминаю свое призваніе живописца, призваніе ученика археологическаго института (Ecole des Chartes), разбитое, впослѣдствіи, по волѣ моей матери. Я вижу себя опять студентомъ, помощникомъ присяжнаго повѣреннаго, безъ гроша, осужденнаго на любовь въ низкихъ притонахъ, плохо уживающагося въ средѣ товарищей и друзей -- низкихъ, вульгарныхъ, буржуазныхъ, ничего не понимающихъ въ мучившихъ меня художественныхъ и литературныхъ стремленіяхъ и высмѣивающихъ меня съ зрѣлою разсудочностью старыхъ родственниковъ.
   И вотъ, наконецъ, я, не знавшій никогда въ точности, сколько будетъ дважды два, всегда питавшій отвращеніе къ цифрамъ, вотъ я чиновникъ казначейства, осужденный съ утра до вечера подводить итоги. Два года, въ которые соблазнъ самоубійства близко, близко подходитъ ко мнѣ. Насилу достигъ я независимости, получилъ возможность наполнить жизнь излюбленнымъ мною трудомъ, насилу началось счастливое существованіе вдвоемъ съ братомъ. Но не прошло и шести мѣсяцевъ, какъ, возвращаясь изъ Африки, я заболѣваю диссентеріей; два года она держитъ меня между жизнью и смертью и навсегда растраиваетъ мнѣ здоровье. На мою долю выпало лишь одно великое наслажденіе: отдавать жизнь той работѣ, для которой я рожденъ,-- но и то среди нападокъ, ненависти, злобы, подобныхъ которымъ, смѣю сказать, не встрѣчалъ никто изъ нашихъ современныхъ писателей. Въ борьбѣ проходитъ нѣсколько лѣтъ.
   Затѣмъ, мой братъ долго страдаетъ печенью, а я -- угрожающей болѣзнью глазъ. Потомъ братъ мой заболѣваетъ, сильно заболѣваетъ, цѣлый годъ болѣетъ самой страшною болѣзнью, какая только могла опечалить сердце и умъ, нераздѣльно связанные съ его сердцемъ и умомъ.
   Онъ умираетъ. И тотчасъ же послѣ его смерти для меня, удрученнаго, уничтоженнаго, начинается война, нашествіе, осада, голодъ, бомбардировка, междуусобіе. И все это отражается на Отейлѣ сильнѣе, чѣмъ гдѣ бы то ни было около Парижа. Я право не видалъ еще до сихъ поръ счастья. Нынче я спрашиваю себя, все ли теперь кончено, долго ли еще я буду видѣть, не суждено ли мнѣ скоро ослѣпнуть, лишиться единственнаго чувства, которое даетъ мнѣ послѣднія наслажденія моей жизни.
   Населеніе Парижа положительно взбѣсилось. Я вижу сегодня женщину, не изъ народа, а буржуазную женщину почтенныхъ лѣтъ, словомъ, почтенную женщину, которая безъ всякаго вызова даетъ пощечину мужчинѣ, позволившему себѣ сказать ей: "оставьте версальцевъ въ покоѣ".
   Сегодня выкрикиваютъ новую газету Жирардена: "Либеральный Союзъ: Примиреніе безъ уступокъ". Ну, не шалопаи-ли французы, если они перевариваютъ этого фразера, щеголяющаго чужими мыслями и не имѣющаго ни одной своей, этого хвастуна съ антитезами!
   Проникаю сегодня вечеромъ въ церковь св. Евстахія, гдѣ открывается клубъ.
   На алтарѣ, между двухъ лампъ, стоитъ стаканъ сахарной воды, а кругомъ четыре или пять силуэтовъ: это адвокаты. Въ боковыхъ проходахъ, стоя и сидя на стульяхъ, публика изъ любопытныхъ, привлеченная новизною зрѣлища. Ничего кощунственнаго не замѣтно въ позахъ этихъ людей; многіе изъ нихъ при входѣ инстинктивнымъ движеніемъ поднимаютъ руку къ фуражкѣ, но замѣтивъ, что другіе въ шляпахъ, входятъ съ покрытой головой. Нѣтъ, это не та профанація, которая была въ Нотръ-Дамъ въ 1793 году,-- никто не жаритъ селедокъ на дискосѣ, и только сильный запахъ чеснока наполняетъ священные своды.
   Звонокъ съ серебристымъ звукомъ колокольчика, звенящаго во время обѣдни, объявляетъ засѣданіе открытымъ.
   Въ это мгновеніе на каѳедрѣ выдвигается сѣдая борода и, прополоскавъ себѣ горло нѣсколькими пуританскими фразами, дѣлаетъ собранію слѣдующее предложеніе: члены національнаго собранія, а также Луи Бланъ, Шельхеръ и другіе члены національнаго собранія, какъ и другія должностныя лица, объявляются отвѣчающими своимъ частнымъ имуществомъ за всѣ неудачи этой войны, за тѣхъ, кто погибаетъ какъ на сторонѣ Парижа, такъ и на сторонѣ Версаля... Предложеніе было подвергнуто голосованію, но не принято -- ужъ не знаю, по какому случаю.
   Сѣдую бороду смѣняютъ панталоны цвѣта gris perle и неистовымъ голосомъ объявляютъ, что побѣду даетъ только терроръ. Ораторъ требуетъ учрежденія третьей власти, революціоннаго трибунала, съ тѣмъ, чтобы на городскихъ площадяхъ немедленно скатились-бы головы предателей. Предложеніе было встрѣчено громкимъ рукоплесканіемъ клаки сгруппированной на стульяхъ вокругъ каѳедры. Третій ораторъ, владѣющій полной фразеологіей 93 года, сообщаетъ, что у монаховъ семинаріи св. Сульпиція нашлось 10,000 бутылокъ вина, и требуетъ обыска домовъ обывателей, гдѣ навѣрно спрятаны большіе запасы.
   Тутъ -- хочу быть безпристрастнымъ -- входитъ на трибуну членъ коммуны, въ костюмѣ національной гвардіи, и говоритъ простодушно, прямо. Онъ сперва объявляетъ, что презираетъ "трескучія фразы", которыя даютъ дешевую популярность, и что декретъ о ссудныхъ кассахъ, расширенія которыхъ требовалъ его предшественникъ, не допускалъ ссуды свыше 20 франковъ по той причинѣ, что если берешь взаймы, то надо подумать и о томъ, чѣмъ заплатишь. Онъ прибавилъ, что ссудная касса -- собственность частная, что надо ею пользоваться, только зная, какъ вернуть ей то, что изъ нея получаешь, что коммуна не грабительская власть, и это надо помнить, и что неосторожностью ораторовъ, подобныхъ предъидущему, и распространяется въ публикѣ понятіе, что члены коммуны хотятъ раздѣла и что каждый, имѣющій четыре су, будетъ принужденъ отдать изъ нихъ два.
   Потомъ, говоря о людяхъ 93 года, которыхъ, по его выраженію, имъ постоянно "тычутъ въ носъ", онъ утверждаетъ, что тѣ люди справлялись только съ военными дѣйствіями и что, если-бы имъ пришлось рѣшать громадныя и трудныя задачи настоящаго времени, то знаменитые люди 93 года оказались-бы, можетъ быть, не ловчѣе людей 1871 года. И въ заключеніе онъ бросаетъ довольно красивую, мужественную фразу: "что изъ того, если мы побѣдимъ версальцевъ, но не найдемъ рѣшенія соціальнаго вопроса,-- если рабочій останется при прежнихъ условіяхъ?"
   Вокругъ меня говорятъ, что имя оратора Жакъ Дюранъ.
   30-го ноября. Сегодня меня навѣстилъ Путье (Анатоль изъ нашей "Манетъ Саломонъ"), оригинальный, фантастическій, интеллигентный бродяга... Онъ все тотъ-же. На его головѣ ни однимъ сѣдымъ волосомъ не больше, на его пальто ни однимъ пятномъ не меньше.
   Вотъ его исторія. Во время осады онъ изъ-за куска хлѣба поступилъ въ 99-й батальонъ національной охраны; оставался при немъ во все время коммуны и имѣлъ счастье быть отосланнымъ въ Венсеннъ, слѣдовательно, не сдѣлалъ ни одного выстрѣла. За что-же провелъ онъ пять мѣсяцевъ въ понтонахъ? Никто этого не знаетъ, а онъ менѣе всѣхъ.
   Батальонъ былъ взятъ въ плѣнъ безъ малѣйшаго сопротивленія и загнанъ въ камеры тюрьмы Мазасъ 29-го мая. На второй день заключенія входитъ въ камеру бригадиръ и говоритъ: "напишите ваше имя на этомъ листѣ, пишите, что поступили въ Мазасъ 29-го мая".
   Онъ пишетъ. Бригадиръ глядитъ ему черезъ плечо и прерываетъ его словами:
   -- Вы писали къ архіепископу?
   -- Нѣтъ.
   -- По поводу вашихъ работъ?
   -- Нѣтъ, я нигдѣ не работалъ, кромѣ министерства изящныхъ искусствъ.
   -- Вы знаете архіепископа по крайней мѣрѣ съ виду?
   -- Нѣтъ, видалъ его фотографіи, но не обратилъ вниманія.
   Тѣмъ допросъ и кончился.
   Онъ понятія не имѣлъ объ убійствѣ архіепископа и не придавалъ значенія допросу; однако, слово "несчастный", произнесенное въ сосѣдней камерѣ однимъ ирландцемъ, товарищемъ его по плѣну, въ то время, какъ его допрашивали, нѣсколько заинтриговало его.
   Тутъ дверь распахивается* входитъ полицейскій и съ нимъ еще двое. "Дѣйствительно,-- обращается полицейскій къ одному изъ нихъ,-- тотъ, кажется, былъ выше ростомъ".
   На это человѣкъ проводитъ по волосамъ Путье:
   -- Вы брюнетъ?
   -- Брюнетъ съ просѣдью.
   -- Покажите грудь, руки...
   И глаза полицейскаго, казалось, искали на этихъ обнаженныхъ частяхъ тѣла слѣдовъ какой-нибудь татуировки. Наконецъ, онъ опять уставился ему въ лицо, долго и пристально смотрѣлъ и говоритъ: "Нѣтъ, тотъ былъ рябѣе".
   Нашли-ли у него физическое сходство съ однимъ изъ убійцъ? Или было сходство съ почеркомъ компрометирующихъ бумагъ? Или, наконецъ, сходство его фамиліи съ фамиліей нѣкоего Утье, члена Ліонской коммуны?
   На третій день, вечеромъ, его отправляли, съ пятью другими плѣнниками, привязаннымъ веревкою за руку ирландца Ольредди, въ Версальскую Оранжерею. Дорогой онъ, немного повздоривъ съ Ольредди, громко заговорилъ; офицеръ сейчасъ-же велѣлъ имъ выйти изъ строя и встать въ стѣнѣ. Онъ такъ и ждалъ, что ихъ разстрѣляютъ, но командиръ закричалъ: "Верните этихъ людей, некогда намъ здѣсь забавляться, разстрѣляемъ ихъ на станціи".
   На станціи про нихъ забыли, и они попали на поѣздъ.
   Странный и чудный типъ былъ этотъ Ольредди: коммивояжеръ революціи, апостолъ феніанизма, агентъ интернаціоналки, самъ несчастный, неуклюжій, уродливый, "недоношенный", но обладающій рѣдкой флегмой, геройской невозмутимостью, онъ только повторялъ съ комическимъ англійскимъ акцентомъ: "курьезно, очень курьезно" -- въ самыя критическія минуты, когда думалъ, что его сейчасъ разстрѣляютъ.
   Оба пріятеля очутились въ Оранжереѣ, среди многихъ тысячъ другихъ плѣнныхъ, наполнявшихъ громадный подвалъ. Тамъ стояла густая бѣлая пыль, поднимавшаяся при каждомъ шагѣ -- можно сказать, алебастровыя облака, заставлявшія людей кашлять, чуть не выхаркивая всѣ легкія.
   Дни проходили подъ смутнымъ страхомъ, что того или другого разстрѣляютъ не нынче, такъ завтра. Понемногу этотъ страхъ уступалъ угрозѣ менѣе страшной: ссылкѣ. Тутъ Путье опять стадъ вполнѣ моимъ Анатолемъ. Мозгъ его, разгоряченный мечтою о путешествіяхъ, радостно встрѣчаетъ представленіе о ссылкѣ, какъ самомъ простомъ средствѣ безплатно прокатиться, осуществить наконецъ грезы объ экзотическихъ странахъ. Поэтому, когда черезъ два или три дня ихъ спросили, кто хочетъ ѣхать, онъ сейчасъ-же записался вмѣстѣ съ Ольредди. По наивности онъ думалъ, чти его такъ сейчасъ и повезутъ въ Каледонію. Его вмѣстѣ съ товарищами сунули въ вагонъ для скота, такъ прекрасно законопаченный, изъ опасенія побѣговъ, что къ концу двухъ сутокъ, пока они доѣхали до Шербура, хлѣбъ ихъ прокисъ отъ броженія среди всего этого скученнаго люда; они задыхались и по очереди ложились, чтобы хоть черезъ скважины пола вобрать въ себя немного свѣжаго воздуха.
   Какъ только они доѣхали, ихъ повели на военное судно Баярдъ. На палубѣ стащили съ нихъ все, кромѣ рубашекъ и башмаковъ. На другое утро, въ половинѣ пятаго, имъ крикнули, чтобы они скатали одѣяла и разулись, а затѣмъ устроили общее наводненіе, послѣ котораго полъ не просыхалъ до десяти часовъ.
   -- Чортъ возьми,-- замѣтилъ я,-- плохо-же вамъ приходилось!
   -- Ничего,-- отвѣтилъ онъ.-- Зато ноги у меня теперь никогда не зябнутъ. Нѣкоторые изъ насъ вылѣчились отъ одышки. Ольредди харкалъ кровью -- и что-же? послѣ дороги ему стало лучше. Умирали отъ диссентеріи, отъ мочеизнуренія, отъ цынги, но никто не умеръ отъ чахотки.
   -- Другъ мой,-- продолжалъ онъ,-- любопытно, что черезъ три дня среди тѣхъ, кто при входѣ былъ, такъ сказать, облупленъ дочиста, появились шахматныя доски, сдѣланныя изъ платковъ, съ шашками, вырѣзанными изъ сукна двухъ цвѣтовъ; явились кости изъ мыла; домино, не знаю изъ чего; бирюльки изъ вѣточекъ, вырванныхъ изъ метлы. А когда намъ дали мяса, нашлись артисты, которые изъ костей смастерили ножи, да, ножи, которые складывались посредствомъ пружины изъ сплетенной веревки,-- настоящій шедевръ... И подумай только: къ концу путешествія у всѣхъ были туфли и колпаки изъ бичевки, накраденной изъ тѣхъ веревокъ, которыми вытираютъ палубу. Мы пробыли въ трюмѣ три мѣсяца и, кромѣ первой недѣли, когда намъ два раза давали сала, мы совсѣмъ не получали мяса: насъ кормили исключительно горохомъ и бобами, что, къ слову сказать, вызывало пренепріятное воспаленіе нёба.
   За то, когда черезъ три мѣсяца мы въ первый разъ вышли на палубу и подышали настоящимъ воздухомъ, мы ползали на четверинкахъ и задыхались, какъ на воздушномъ шарѣ на высотѣ 6000 футовъ надъ землей.
   Были у насъ разныя общества. Одно, съ Ля-Волижемъ во главѣ, первымъ балагуромъ въ мірѣ; другое, гдѣ предсѣдательствовалъ Викторъ, замѣчательный своими затѣями. Онъ придумывалъ преостроумныя игры, съ собственными импровизаціями вродѣ итальянской комедіи или вродѣ того, что я читалъ въ твоихъ книгахъ про Никольсона. Ошеломляющая изобрѣтательность была у этого человѣка! Я также состоялъ членомъ весьма приличнаго общества.
   Надо еще тебѣ сказать, что когда меня привели въ Версальскую Оранжерею, у меня было ровно восемь су. Ихъ у меня отняли. Я остался безо всего. Тогда, о благополучіе! Синье прислалъ мнѣ десять франковъ почтовыми марками -- денегъ намъ не позволялось держать. О! первая плитка шоколаду, купленная на эти деньги! до чего она показалась мнѣ вкусной! Но это еще что! На марки я купилъ листъ бумаги, за который взяли съ меня пятнадцать су, плохой карандашъ, стоющій одинъ су,-- я заплатилъ за него двадцать два... Я написалъ первый свой портретъ, имѣвшій успѣхъ громадный, такъ что пришлось нарисовать ихъ шестьдесятъ семь, по два франка, благодаря чему я,-- смѣшно сказать,-- я сдѣлался чѣмъ-то вродѣ банкира для всѣхъ!
   Самое тяжелое время длилось три мѣсяца. Насъ было 430, и на насъ было столько вшей, что намъ приходилось искать ихъ у стариковъ, а то-бы ихъ совсѣмъ заѣли.
   Черезъ три мѣсяца, намъ позволили ходить по палубѣ, давали мяса, даже вина, и хотя вина давали только по одной десятой литра, всѣ пьянѣли, что выходило довольно глупо, въ виду митральезъ, которыя; стояли на носу и на кормѣ и, изъ любезности къ намъ, чистились и заряжались при насъ каждое воскресенье.
   Мои портреты производили фуроръ. Даже командиру захотѣлось имѣть портретъ моей работы. Я рисую его. Рисую и его жену съ дагеротипа. Положеніе мое мѣняется. Мнѣ отводятъ каюту на палубѣ Разрѣшаютъ работать. Сержанты обращаются со мной вѣжливо. Наконецъ, въ одинъ прекрасный день, мой добрѣйшій командиръ, который, мнѣ думается, самъ уладилъ это дѣло, говоритъ: ну готово,-- и подаетъ мнѣ пропускъ.
   Поступилъ я туда 5-го іюня, вышелъ 21-го октября, въ день моего рожденія. Я былъ послѣднимъ изъ нашей компаніи. Ольредди отсиживалъ въ это время 22-дневный арестъ въ трюмѣ.
   Странно! Первый разъ, когда я обѣдалъ на свободѣ и увидалъ рядомъ съ тарелкой вилку, мнѣ пришлось сдѣлать небольшое усиліе, чтобы вспомнить, къ чему она!..

1872 г.

   Суббота, 2-го марта. Сегодня обѣдаютъ у Флобера Теофиль Готье, Тургеневъ и я.
   Тургеневъ -- кроткій великанъ, милый варваръ, съ сѣдыми волосами, падающими на глаза, съ глубокой складкой, пересѣкающей его лобъ отъ одного виска до другого, съ дѣтскимъ говоромъ. Онъ плѣняетъ насъ еще за супомъ, тою смѣсью наивности и тонкости, изъ которой состоитъ главное очарованіе славянской природы, очарованіе, еще усиленное у него оригинальностью ума и громаднымъ космополитическимъ образованіемъ.
   Онъ разсказываетъ намъ о томъ, какъ, по выходѣ въ свѣтъ "Записокъ Охотника", онъ провелъ мѣсяцъ въ заключеніи. Тюрьмой служилъ ему архивъ полицейскаго участка, гдѣ онъ наводилъ справки о секретныхъ дѣлахъ. Штрихами, выдающими живописца и романиста, онъ описываетъ частнаго пристава, котораго онъ, Тургеневъ, напоилъ однажды шампанскимъ и который, подталкивая его локтемъ, высоко поднялъ стаканъ -- "за Робеспьера!"
   Потомъ онъ минутку останавливается, углублятся въ размышленіе и продолжаетъ: "если-бы я обладалъ такого рода гордостью, я пожелалъ бы, чтобы на моей могилѣ написали только о томъ, что книга моя содѣйствовала освобожденію крестьянъ. Да, я только этого и просилъ-бы. Императоръ Александръ велѣлъ сказать мнѣ, что моя книга была однимъ изъ главныхъ двигателей его рѣшенія".
   Тео, который вошелъ на лѣстницу, прижимая руку къ больному сердцу, съ мутными глазами, съ лицомъ бѣлымъ, какъ маска паяца, ѣстъ и пьетъ автоматически, сосредоточенный, безмолвный, безучастный, напоминая блѣднаго лунатика, обѣдающаго при лунномъ свѣтѣ.
   Въ немъ уже чувствуется умирающій, который нѣсколько оживляется и забываетъ про свое грустное и сосредоточенное "я" лишь тогда, когда говорятъ о стихахъ и поэзіи...
   Отъ стиховъ Мольера разговоръ переходитъ на Аристофана, и Тургеневъ, не сдерживая восторга, внушеннаго ему "отцомъ смѣха" и тою способностью, которую онъ такъ высоко цѣнитъ и признаетъ только въ двухъ-трехъ изъ всего человѣчества, восклицаетъ съ губами влажными отъ желанія: "Подумайте только, если-бы отыскали потерянную комедію Кратина,-- пьесу, которую считаютъ выше всѣхъ произведеній Аристофана, комедію, слывшую у грековъ за шедевръ комическаго рода, словомъ комедію "Бутылка", сочиненіе этого стараго аѳинскаго пьяницы... Я, я не знаю, что-бы я далъ за нее, кажется, все-бы отдалъ!.."
   Выходя изъ-за стола, Тео опускается на диванъ, говоря: "Въ сущности, ничто меня ужъ не интересуетъ... Мнѣ кажется, что я уже не современникъ... Мнѣ хочется говорить о себѣ въ третьемъ лицѣ, глаголами "умершаго времени", я чувствую, будто я уже умеръ..."
   -- У меня другое чувство,-- говоритъ Тургеневъ. Знаете, въ комнатѣ иногда бываетъ едва замѣтный запахъ мускуса, котораго никакъ нельзя вывѣтрить, истребить... Ну вотъ, вокругъ меня есть какой-то запахъ смерти, уничтоженія, разложенія...
   Онъ прибавляетъ послѣ короткаго молчанія:-- "Я объясняю себѣ это одною причиною: Я думаю -- это отъ невозможности, безусловной уже теперь невозможности любить. Я уже не могу любить, понимаете... А вѣдь это -- смерть". И такъ какъ Флоберъ и я оспариваемъ значеніе любви для литератора, русскій романистъ восклицаетъ, безпомощно опуская руки: "Что касается меня, то вся жизнь моя насыщена женственностью. Нѣтъ ни книги, ни чего-бы то ни было на свѣтѣ, что-бы могло замѣнить мнѣ женщину. Какъ это выразить? По моему одна только любовь даетъ тотъ полный разцвѣтъ жизни, котораго ничто не даетъ... Одна она,-- не такъ-ли?.. Въ ранней молодости у меня была любовница, мельничиха изъ окрестностей Петербурга. Я встрѣчался съ нею на охотѣ. Она была прелестна, бѣлая такая, съ черными ободками въ глазахъ,-- это у насъ нерѣдко. Она ничего не принимала отъ меня. Однажды она сказала мнѣ:
   -- Надо, чтобы вы сдѣлали мнѣ подарокъ.
   -- Какой?
   -- Привезите мнѣ изъ Петербурга душистаго мыла.
   Я привожу ей мыла. Она беретъ, уходитъ, возвращается, вся розовая отъ волненія, и протягиваетъ мнѣ свои слегка душистыя руки:
   -- Цѣлуйте мнѣ руки, какъ въ гостиныхъ, какъ цѣлуете у петербургскихъ барынь.
   Я упалъ передъ нею на колѣни... И знаете, во всей моей жизни не было минуты, стоющей этой.
   Пятница, 22-го марта. Тургеневъ съ Флоберомъ обѣдаютъ у меня. Тургеневъ рисуетъ намъ странный силуэтъ своего московскаго издателя, продавца литературныхъ произведеній, который читать умѣетъ, а по части письма -- съ трудомъ подписываетъ имя. Онъ описываетъ намъ его окруженнымъ двѣнадцатью фантастическими старичками, его чтецами и совѣтниками, получающими по 7.00 копѣекъ въ годъ...
   Затѣмъ онъ переходитъ къ писательскимъ типамъ, передъ которыми блѣднѣетъ и наша французская богема. Онъ набрасываетъ намъ портретъ одного пьяницы, который женился на проституткѣ, чтобы имѣть рамку водки каждое утро... Этотъ пьяница написалъ замѣчательную комедію, которую издалъ Тургеневъ.
   Вскорѣ онъ доходитъ до самого себя. Онъ анализируетъ себя. Онъ говоритъ, что когда онъ грустенъ, плохо настроенъ -- ему довольно двадцати стиховъ Пушкина, чтобы вывести его изъ унынія, ободрить и возбудить; они внушаютъ ему то восторженное умиленіе, котораго онъ не испытываетъ ни отъ какихъ великихъ или великодушныхъ дѣлъ. Одна только литература способна давать ему то проясненіе, которое онъ узнаетъ 1 по какому-то физическому ощущенію, по какому-то пріятному чувству і въ щекахъ. Онъ прибавляетъ, что при гнѣвѣ ему кажется, будто у него страшная пустота въ груди, въ желудкѣ.
   Четвергъ 11-го апрѣля. Сегодня я вхожу къ книгопродавцу Троссъ, прошу его по прежнему присылать мнѣ каталоги. "Въ самомъ дѣлѣ, вамъ перестали посылать! Мнѣ сказали, что одинъ изъ васъ умеръ, и мнѣ не пришло въ голову, что есть еще другой".

1874.

   1-го января. Я кидаю въ огонь прошлогодній календарь и, грѣя ноги у камина, смотрю какъ чернѣетъ, потомъ исчезаетъ въ порханьѣ огненныхъ язычковъ этотъ длинный рядъ сѣренькихъ дней, лишенныхъ счастья, лишенныхъ честолюбивой мечты,-- дней глупой, мелкой заботы.
   Вторникъ, 14-го апрѣля. Обѣдъ въ ресторанѣ Ришъ съ Флоберомъ, Тургеневымъ, Золя и Альфонсомъ Доде. Обѣдъ талантливыхъ людей, уважающихъ другъ друга, который намъ хотѣлось-бы, съ будущей зимы, сдѣлать ежемѣсячнымъ.
   Начинаемъ съ большого спора о спеціальныхъ способностяхъ писателей крѣпкаго или слабаго желудка и переходимъ къ механизму французскаго языка.
   По этому поводу Тургеневъ говоритъ приблизительно слѣдующее:-- Вашъ языкъ, господа, кажется мнѣ инструментомъ, изобрѣтатель котораго искалъ только ясности, логики, приблизительной точности, а выходитъ такъ, что инструментъ этотъ попалъ теперь въ руки людей самыхъ нервныхъ, самыхъ впечатлительныхъ, менѣе всего способныхъ довольствоваться приблизительною точностью.
   Конецъ апрѣля. Въ настоящее время дѣло вовсе не въ томъ, чтобы создавать въ литературѣ новые типы, въ которыхъ публика не могла-бы узнать своихъ старыхъ знакомыхъ, и не въ томъ, чтобы найти своеобразную форму слога, а въ томъ, чтобы изобрѣсти лорнетъ, показывающій людей и вещи сквозь совсѣмъ невиданныя еще стекла, представить картину подъ новымъ, неизвѣстнымъ доселѣ угломъ зрѣнія; дѣло въ томъ" чтобы создать новыя оптическія условія. Этотъ лорнетъ мы съ братомъ и изобрѣли, и я смотрю, какъ пользуются имъ всѣ молодые -- съ самою обезоруживающею наивностью, будто у нихъ въ карманѣ патентъ на это изобрѣтеніе.
   Пятница, 5-го іюня. Вчера завтракали у меня супруги Додэ. Ихъ отношенія напоминаютъ мнѣ мои отношенія съ братомъ. Жена пишетъ и я имѣю основаніе подозрѣвать въ ней художника слога.
   Додэ -- красивый, волосатый малый. Онъ ежеминутно встряхиваетъ и закидываетъ назадъ свою роскошную шевелюру, а моноклемъ дѣйствуетъ à la Шоль. Онъ остроумно говоритъ про безстыдство, съ которымъ онъ суетъ въ свои книги все, что поддается его писательскому наблюденію, за что я онъ и въ ссорѣ съ большей частью своей родни.
   Затѣмъ Додэ признается, что его гораздо больше поражаетъ шумъ, звукъ существъ и вещей, чѣмъ видъ ихъ, и что онъ часто имѣетъ поползновеніе прибѣгнуть въ своихъ книгахъ къ междометіямъ "пифъ", "пафъ", "бумъ" и т. п. Дѣйствительно, онъ близорукъ почти до убожества; онъ, кажется, проходитъ сквозь жизненную среду, какъ слѣпой -- правда, довольно проницательный.
   Среда, 8-го іюля. Я ѣду на цѣлый день къ А. Додэ, въ Шанрозэ, въ излюбленный край живописца Делакруа.
   Онъ живетъ въ большомъ буржуазномъ домѣ, построенномъ въ миніатюрномъ паркѣ во вкусѣ XVIII вѣка. Этотъ домъ увеселяется присутствіемъ прекраснаго и умнаго ребенка, въ лицѣ котораго мило соединяется сходство съ отцомъ и матерью. Увеселяется домъ и прелестью матери, женщины-писательницы, которая стушевывается отъ скромности и преданной любви. Подумаешь,-- все соединилось тутъ, чтобы заключить въ четырехъ стѣнахъ блаженную безмятежность настоящаго буржуа; а между тѣмъ сквозь веселость и милое опьяненіе словами чувствуется минутами и немного меланхоліи, всегда присущей мастерской работника мысли.
   День невыносимой жары. За рѣшетчатыми ставнями мы "эстетизируемъ" въ полумракѣ и толкуемъ о пріемахъ писательства, о стряпнѣ слога. Затѣмъ, Додэ начинаетъ разсказывать мнѣ о прозѣ и о стихахъ жены. М-мъ Додэ соглашается прочесть намъ одно стихотвореніе. Поэтессѣ представляется, какъ изъ разбросанныхъ ниточекъ воротника, который она только что шила, птицы свили себѣ въ саду гнѣздо. Очень, очень мило. Только женщина могла написать такую вещь, и я совѣтую ей написать книгу, гдѣ-бы ея главной заботой было именно сдѣлать нѣчто вполнѣ женское.
   Она въ самомъ дѣлѣ совсѣмъ необыкновенная, эта м-мъ Додэ. Я никогда не встрѣчалъ ни мужчины, ни женщины, кто-бы такъ основательно зналъ всѣ средства оптики и колорита, синтаксисъ и обороты, и разные фокусы воинствующихъ литераторовъ минуты.
   Солнце зашло. Мы садимся въ лодку и, скользя вдоль берега съ удочкой въ рукѣ, все еще споримъ и "эстетизируемъ" подъ надвигающейся грозой и дальними раскатами грома.

1875.

   Пятница, 8-го января. Вотъ два или три дня, какъ я начинаю оживать и какъ мое личное я потихоньку водворяется снова въ то смутное" жидкое и пустое существо, которое остается отъ насъ послѣ тяжелой болѣзни.
   Я былъ очень боленъ. Чуть не умеръ. Прошлый мѣсяцъ, уже простуженный, я все ходилъ по парижской слякоти и оттепели, пока, въ одно прекрасное утро, не смогъ уже встать. Три дня былъ въ жару и безъ памяти. Въ день Рождества пришлось позвать доктора, отысканнаго по указанію нашего консьержа. Врачъ объявилъ, что у меня воспаленіе въ легкомъ и поставилъ мнѣ на спину мушку, величиною съ бумажнаго змѣя.
   Я прожилъ одинадцать дней, не смыкая глазъ, и все двигался, все говорилъ, сознавая, что говорю вздоръ и не имѣя возможности остановиться. Бредъ мой -- это была бѣшенная бѣготня по парижскимъ магазинамъ рѣдкостей, и я все покупалъ, все, все, и все самъ уносилъ домой. Въ помутившейся моей головѣ явилось также какое-то превращеніе моей комнаты. Она стала больше и съ бельэтажа опустилась внизъ. Я сознавалъ, что этого быть не можетъ, и все-таки видѣлъ ее такою. Однажды я ужасно волновался: мнѣ казалось, что японская сабля, бывшая всегда у меня на каминѣ, пропала. Мнѣ представлялось, что люди боятся съ моей стороны припадка безумія, что имъ страшно со мною. Въ этомъ бреду, все еще нѣсколько сознательномъ, писателю хотѣлось анализировать себя, "написать" себя. Къ несчастью, замѣтки, которыя я нахожу въ записной книжкѣ, невозможно разобрать. Одну только я могъ прочесть: Ночь 28-го декабря. "Я не могу, не умѣю больше спать; когда я непремѣнно хочу заснуть и закрываю глаза, то передо мною появляется большой бѣлый листъ съ рамкой и вычурной заглавной буквой: этотъ листъ нужно заполнить, и я непремѣнно долженъ его заполнить. А когда онъ исписанъ, является новый, и опять новый, и такъ безъ конца".
   Понедѣльникъ, 35-го января. Флоберовскимъ обѣдамъ не везетъ. Послѣ перваго заболѣлъ я. Сегодня Флоберъ нездоровъ, лежитъ. Насъ только четверо: Тургеневъ, Золя, Доде и я.
   Сначала говоримъ о Тэнѣ. Каждый изъ насъ старается опредѣлить качества и несовершенства его таланта; Тургеневъ насъ перебиваетъ и говоритъ съ оригинальностью мысли и со свойственнымъ его рѣчи мягкимъ лепетаньемъ: "Сравненіе не благородное,-- но позвольте мнѣ, господа, сравнить Тэна съ одной моей охотничьей собакой: она и искала, и стойку дѣлала, однимъ словомъ, превосходно исполняла все, что требуется отъ охотничьей собаки, только чутья у нея не было,-- я долженъ былъ продать ее".
   Золя счастливъ, весь сіяетъ отъ отличнаго обѣда, и когда я его спрашиваю: Ужъ не гурманъ-ли вы, Золя?-- Да,-- отвѣчаетъ онъ,-- это мой единственный порокъ. Дома, когда нѣтъ за столомъ чего-нибудь вкуснаго, я несчастливъ, совсѣмъ несчастливъ. Кромѣ этого у меня ничего нѣтъ... остальное для меня не существуетъ... Ахъ, вы не знаете, что у меня за жизнь...
   И вотъ, внезапно омрачившись, онъ начинаетъ расписывать свои невзгоды. Любопытно, что признанія молодого романиста тотчасъ-же принимаютъ меланхолическій оттѣнокъ. Золя началъ одну изъ самыхъ мрачныхъ картинъ своей молодости, рисуетъ горе своей обыденной жизни, оскорбленія, на него направленныя, подозрѣнія, окружающія его какимъ-то карантиномъ, въ которомъ держатъ его произведенія.
   Тургеневъ говоритъ вполголоса: "Странно, одинъ мой пріятель, русскій, очень умный человѣкъ, утверждалъ, что типъ Жанъ Жака Руссо -- типъ исключительно французскій, типъ, который только во Франціи и встрѣчается... Золя, который его не слушаетъ, продолжаетъ ныть. Ему возражаютъ, что ему не на что жаловаться, что для -человѣка, которому нѣтъ еще тридцати пяти лѣтъ, онъ сдѣлалъ недурную карьеру.
   -- Хотите, восклицаетъ Золя,-- хотите, я открою вамъ всю душу? Вы сочтете меня за ребенка, тѣмъ хуже!.. Мнѣ никогда не дадутъ ордена, я никогда не буду членомъ Академіи, не получу отличія, ни одного отличія, которое утвердило бы мой талантъ въ глазахъ публики... Для публики я всегда буду парія, да, парія.
   И четыре-пять разъ подрядъ онъ повторяетъ это слово: "парія".
   Тургеневъ смотритъ на него съ отеческой ироніей, потомъ разсказываетъ слѣдующую хорошенькую исторію: "Золя! Во время праздника, даннаго русскимъ посольствомъ по поводу освобожденія крестьянъ,-- событія, въ которомъ я, какъ вы знаете, игралъ нѣкоторую роль,-- графъ Орловъ (онъ мой пріятель, я былъ у него на свадьбѣ шаферомъ) пригласилъ меня обѣдать. Въ Россіи я, можетъ быть, и не первый изъ писателей, но въ Парижѣ, за отсутствіемъ другого, вы согласитесь, что первый -- я. Ну, а при этомъ, знаете ли, гдѣ меня посадили? Меня посадили 47-мъ, ниже попа".
   Тихій славянскій смѣшокъ увлажняетъ глаза Тургенева въ заключеніе разсказа.
   Золя въ разговорчивомъ настроеніи и продолжаетъ говорить намъ о своей работѣ, о томъ, какъ онъ ежедневно "высиживаетъ" по сто строкъ, которыя ему приходится вырывать изъ себя,о своемъ монашествѣ, о своей семейной жизни, лишенной другихъ развлеченій, кромѣ партіи въ домино съ женою по вечерамъ или посѣщенія какого-нибудь земляка. Вмѣстѣ съ этимъ у него вырывается признаніе, что въ сущности онъ имѣетъ большое удовлетвореніе, большую радость, сознавая изъ темнаго угла свое дѣйствіе на Парижъ, свою власть надъ нимъ. Говоритъ онъ тономъ талантливаго человѣка, долго боровшагося съ нуждою.
   Во время этой исповѣди писателя-реалиста, Додэ читаетъ вслухъ самому себѣ провансальскіе стихи, будто полощетъ себѣ горло сладкозвучною поэзіею голубого неба.
   Воскресенѣе, 25-го апрѣля. У Флобера. Гости повѣряютъ другъ другу галлюцинаціи, вызванныя болѣзненнымъ состояніемъ ихъ нервной системы. Тургеневъ разсказываетъ, что третьяго дня, услыхавъ звонокъ къ обѣду, онъ сходилъ внизъ. Проходя мимо уборной Віардо, онъ видѣлъ, какъ тотъ, спиною къ двери, въ охотничьей курткѣ, мылъ себѣ руки,-- и былъ крайне удивленъ, когда входя въ столовую, увидалъ его же за столомъ, на обычномъ мѣстѣ. Затѣмъ онъ разсказываетъ про другую галлюцинацію. Вернувшись въ Россію, послѣ долгаго отсутствія, онъ навѣстилъ пріятеля, который при послѣднемъ ихъ свиданіи былъ совершеннымъ брюнетомъ. Въ ту минуту, какъ онъ къ нему входилъ, онъ видѣлъ, какъ будто бѣлый парикъ падалъ съ потолка ему на голову, а когда пріятель обернулся посмотрѣть, кто входитъ, Тургеневъ изумился, видя его совершенно сѣдымъ.
   Золя жалуется на мышей, которыя, будто бы, бѣгаютъ вокругъ него, на птицъ, будто бы пролетающихъ то направо, то налѣво отъ него. Флоберъ говоритъ, что когда онъ долго сосредоточивается, долго нагибается надъ письменнымъ столомъ, ему бываетъ страшно поднять голову: какъ будто кто-то стоитъ у него за спиною.
   Пятница, 25-го іюля. Сегодня я написалъ крупными буквами на первомъ листѣ новой тетради: "La fille Elisa". (Проститутка).
   И написавъ это заглавіе, я вдругъ почувствовалъ тоскливый страхъ, сталъ сомнѣваться въ самомъ себѣ. Я словно допрашивалъ свой грустный мозгъ и, мнѣ казалось, что я не найду болѣе въ себѣ силы, способности къ работѣ воображенія. И я боюсь... боюсь этого произведенія, къ которому не приступаю уже съ прежнею увѣренностью, какую я имѣлъ, когда вмѣстѣ со мною работалъ онъ.
   Суббота, 7-го августа. Сегодня вечеромъ я находился въ той пріятной сосредоточенности, когда мозгъ снова начинаетъ творить. Я чувствовалъ себя ушедшимъ отъ своего личнаго существованія и, въ легкой лихорадкѣ, перенесеннымъ въ вымыселъ своего романа. Существа, рожденныя моей мечтою, начинали принимать формы дѣйствительности; исписанныя странички уже занимали свои мѣста въ смутномъ абрисѣ возникающаго плана. Вдругъ звонокъ, и въ моемъ ящикѣ для писемъ оказывается письмо, извѣщающее меня, что торговецъ кожами, который мнѣ долженъ 80,000 франковъ, не прислалъ за послѣднюю четверть слѣдующей мнѣ ренты. Мнѣ приходитъ въ голову, что мѣсяцы, годы могутъ пройти, пока я не получу этой ренты, составляющей почти поломоего дохода, что мнѣ предстоятъ, пожалуй, непріятности судебнаго процесса.
   Прощай, романъ! Весь легкій вымыселъ улетѣлъ, затерялся въ пространствѣ, какъ птица, въ которую бросили камнемъ, и всѣ усилія моего воображенія, старающагося уловить снова набросокъ моего вечерняго творчества, ведутъ лишь къ возсозданію у меня въ мозгу, какъ бы живымъ, роковаго образа г-на Дюбуа, частнаго пристава въ улицѣ Рамбюто, No 20.
   Воскресенье, 22-го августа. Сегодня я иду собирать "человѣческіе документы" въ окрестностяхъ военнаго училища. Никто никогда не! знаетъ нашей природной застѣнчивости, нашего безпокойства среди этой черни, нашей брезгливости при соприкосновеніи съ сволочью. Какъ дорого намъ обходятся тѣ отвратительные и грязные документы, по которымъ мы строимъ наши книги. Ремесло полицейскаго сыщика, необходимое для добросовѣстнаго изслѣдователя народной жизни,-- самое отвратительное ремесло для человѣка аристократической природы.
   Но сила этого новаго міра имѣетъ въ себѣ что-то притягательное, привлекательное -- какъ для путешественника неизслѣдованная земля; напряженіе чувствъ, разнообразіе наблюденій и замѣчаній, усилія памяти, игра ощущеній, спѣшная бѣглая работа мозга, подслушивающаго истину,-- все это опьяняетъ хладнокровнаго наблюдателя и заставляетъ его забывать, какъ въ лихорадкѣ, тяжесть и отвращеніе его наблюденій.
   Четвергъ, 9-го сентября. Иногда я говорю себѣ, что къ жизни надо относиться съ тѣмъ презрѣніемъ, котораго она заслуживаетъ со стороны умнаго человѣка. Въ ожиданіи грозящаго мнѣ раззоренія, я долженъ думать только о наблюденіяхъ надъ адвокатами, приставами и всѣмъ судебнымъ міромъ, которыя мнѣ достанутся: несчастья, при которыхъ, можно еще ѣсть, не должны быть для меня ничѣмъ инымъ, какъ вспомогательными факторами писательства.
   Я говорю себѣ все это, и несмотря на сверхчеловѣческое равнодушіе, которое стараюсь себѣ внушить -- буржуазная забота объ урѣзанной и лишенной наслажденій жизни все-таки находить себѣ мѣсто въ моей душѣ.
   Воскресенье, 3-го октября (послѣ отлучки). Прежде всего молю Бога дать мнѣ умереть у себя дома, у себя въ комнатѣ. Мысль о смерти у чужихъ для меня ужасна.

1876.

   Суббота, 1-го января 1876. Я теперь съ ужасомъ вступаю въ новый годъ. Я боюсь всѣхъ тѣхъ золъ, которыя у него въ запасѣ для моего спокойствія, моего состоянія, моего здоровья.
   Пятница, 7-го января. Веселый, прелестный обѣдъ у Додэ, за миской Bonillebaisse (провансальское блюдо) и корсиканскими жареными дроздами. Каждый чуетъ, что сосѣдъ ему сочувствуетъ, и ѣда вкуснѣе въ кружкѣ уважающихъ другъ друга талантовъ.
   У Флобера удовольствіе разражается свирѣпыми словами, отъ которыхъ милая м-мъ Додэ какъ-то боязливо сжимается; Золя отъ удовольствія, конечно, становится еще экспансивнѣе, въ своемъ счастливомъ сознаніи, что почетъ и деньги нашли-таки дорогу къ нему.
   Тургеневъ, уже немного страдающій подагрой, пришелъ въ туфляхъ. Онъ преоригинально описываетъ намъ, что онъ чувствуетъ. Ему кажется, будто кто-то сидитъ въ большомъ пальцѣ его ноги и старается вырѣзать ноготь круглымъ тупымъ ножомъ.
   Понедѣльникъ, 24-го января. У Альфонса Додэ. "Передать непередаваемое -- вотъ что сдѣлано вами", говоритъ мнѣ сегодня Альфонсъ.: Къ этому должны быть направлены современныя усилія, но тутъ надо и остановиться: дальше идти трудно, не впадая въ безсмыслицу.
   Затѣмъ м-мъ Додэ читаетъ намъ поэтическую вещицу о томъ, какъ утренняя заря проникаетъ въ розовую кисею платьевъ, въ лазоревую бездну зеркалъ, въ красный блѣднѣющій свѣтъ конца бала.
   Понедѣльникъ, 28-го февраля. Когда въ жизни есть непріятности, надо имѣть храбрость вскочить съ постели, какъ только проснешься, и на ногахъ износить, истаскать свою малодушную утреннюю трусость.
   Понедѣльникъ, 13-го марта. Тургеневъ говорилъ о комизмѣ, который иногда примѣшивается къ геройскимъ подвигамъ.
   Онъ разсказывалъ, какъ одинъ русскій генералъ послѣ аттаки, два раза отраженной французами, засѣвшими за стѣной кладбища, приказалъ своимъ солдатамъ перебросить себя черезъ эту стѣну.
   -- Ну, и какъ же это вышло?-- спросилъ Тургеневъ этого генерала, очень толстаго мужчину.
   Вотъ что тотъ сообщилъ ему. Онъ очутился въ лужѣ и старался выкарабкаться и встать на ноги, но никакъ не могъ. Падая опять въ лужу, онъ каждый разъ громко кричалъ: "ура!" А французъ-пѣхотинецъ глядѣлъ на него, не стрѣлялъ и, смѣясь, кричалъ ему: свинья, свинья толстая!.. Но "ура" его услышали русскіе, перебрались черезъ ограду и скоро вытѣснили французовъ съ кладбища.
   На дняхъ, читая сказки Бальзака (Contes drolatiques), я испугался того наивнаго восторга, съ которымъ я ихъ читалъ. Мнѣ почти страшно. Производитель книгъ, если онъ еще самъ способенъ производить, никогда не отрѣшается при чтеніи отъ нѣкоторой критики. Разъ онъ читаетъ, какъ буржуа, мнѣ кажется, что творческая сила начинаетъ измѣнять ему.
   Четвергъ, 4-го мая. Сегодня слезы наполнили мои глаза за корректурой новаго изданія нашего "Шарль Демальи". Никогда, мнѣ думается, не случалось никому описать съ такою ужасающею правдивостью отчаяніе писателя, вдругъ ощутившаго пустоту и безсиліе своего мозга.
   Пятница, 5-го мая. Нашему обществу "пятерыхъ" пришла фантазія поѣсть Bouillebaisse въ трактирчикѣ, что позади Opéra-Comique.
   Всѣ какъ-то особенно въ ударѣ, разговорчивы. Тургеневъ говорилъ:
   -- Мнѣ, чтобы работать,-- мнѣ нужна зима, морозъ, какъ у насъ въ Россіи, вяжущій холодъ и деревья, покрытыя кристалликами инея... Тогда... Еще лучше, впрочемъ, работать осенью, знаете, когда совсѣмъ нѣтъ вѣтра, когда почва упруга, а воздухъ какъ будто отзывается виномъ... Живу я въ небольшомъ деревянномъ домикѣ, въ саду желтыхъ акацій -- бѣлыхъ у насъ нѣтъ. Осенью земля вся покрыта стручьями, которые хрустятъ, когда на нихъ наступаешь, и воздухъ полонъ птицъ,-- знаете, тѣхъ что подражаютъ пѣнію другихъ, сорокопутовъ, да... Тамъ, совсѣмъ одинъ...
   Тургеневъ не кончаетъ фразы, но крѣпко стиснутыя руки его, которыя онъ судорожно прижимаетъ къ груди, выражаютъ то наслажденіе, опьяненіе мозга, которыя онъ испытываетъ въ этомъ уголкѣ старой Россіи.
   Въ настоящее время воспитывается поколѣніе молодыхъ сочинителей книжекъ, никогда ничего не видавшихъ, кромѣ типографскихъ чернилъ; поколѣніе мелкихъ писателей безъ страсти, безъ темперамента; глаза ихъ не видятъ ни женщинъ, ни цвѣтовъ, ни предметовъ искусства, ничего прекраснаго въ природѣ. Они думаютъ, что будутъ писать книги. Книги -- книги, имѣющія значеніе, возникаютъ только изъ воздѣйствія на восторженную натуру впечатлѣнія красоты, впечатлѣнія прекраснаго или уродливаго. Чтобы создать нѣчто настоящее въ литера- у турѣ, нужно, чтобы всѣ чувства были широко раскрытыми окнами.
   Понедѣльникъ, 31-го іюня. Болѣзнь безъ острыхъ страданій вещь вовсе ужъ не такая непріятная: это какая-то безсознательная распущенность мозга, въ лихорадочной дремотѣ. Мысли мои, въ такія минуты, представляются мнѣ въ видѣ тѣхъ мелкихъ, блестящихъ, чуть замѣтныхъ точекъ, которыя уносятся теченіемъ рѣки, выступившей изъ береговъ, и ныряютъ и снова всплываютъ, расходятся и исчезаютъ въ мутномъ потокѣ водъ.
   Вторникъ, 15-го августа. Я думаю, что любитель искусства не родится вдругъ, какъ грибъ, что утонченность его вкуса происходитъ отъ тяготѣнія двухъ-трехъ поколѣній къ изяществу предметовъ домашняго обихода.
   Мой отецъ, военный, не покупалъ предметовъ искусства, но онъ любилъ, чтобы все, что служило для хозяйства, было у него необыкновенно хорошаго качества, совершенства и недюжинной красоты. Я помню, какъ въ то время, когда тонкое стекло еще не вошло въ употребленіе, онъ уже пилъ красное вино изъ стакана, къ которому грубая рука не могла притронуться, не разбивъ его. Я унаслѣдовалъ эту утонченность отъ отца. Самое лучшее вино, самый изысканный ликеръ не имѣютъ цѣны для меня, если надо пить его изъ простого стакана.
   Пятница, 1-го сентября. Флоберъ говорилъ, что за послѣдніе мѣсяцы, которые онъ провелъ въ комнатѣ, у него отъ жары явилось какое-то опьяненіе трудомъ, что онъ работалъ по пятнадцати часовъ въ сутки. Онъ ложился въ четыре часа утра, а въ девять вечера иногда самъ удивлялся, что все еще сидитъ за письменнымъ столомъ. Истинная поденщина, прерываемая лишь вечернимъ купаніемъ въ Сенѣ. А результатъ этихъ девятисотъ часовъ работы -- повѣсть въ тридцать страницъ.
   Пятница, 8-го ноября. Какъ полезны, плодотворны для воображенія прогулки, которыя я дѣлаю по вечерамъ, передъ обѣдомъ. Проходишь около людей и не видишь ихъ лицъ; въ лавкахъ начинаютъ зажигать газъ, и онъ наполняетъ ихъ смутнымъ свѣтомъ, въ которомъ ничего нельзя разглядѣть; движеніе волнуетъ вашъ мозгъ, а глаза, среди этихъ спящихъ вещей, тихъ живыхъ людей, похожихъ на тѣни, ничѣмъ не развлекаются... Тогда голова работаетъ и творитъ.
   Иду я такъ по Булонскому лѣсу, по большой Булонской дорогѣ, до моста въ Сенъ-Клу. Гляжу минутку на отраженіе въ Сенѣ бѣдной раззоренной деревни и возвращаюсь тою-же дорогою. А записки на ходу, почти ощупью набросанныя въ записную книжку, разбираются на слѣдующее утро, въ тихой кабинетной работѣ.
   Воскресенье, 12-го ноября. Въ сущности я не особенно сочувствую! женщинамъ XVIII вѣка, женщинамъ, чуждымъ непосредственнаго душевнаго движенія, вѣры въ Бога, вѣры въ добрыя и безкорыстныя чувства, насыщеннымъ, за исключеніемъ двухъ или трехъ, "позитивизмомъ" и скептицизмомъ. Мнѣ кажется, что души у нихъ, какъ у говоруновъ-адвокатовъ.
   -- Съ нѣкоторыхъ поръ меня соблазняетъ мысль совершить путешествіе въ Японію -- и вовсе не ради собиранія рѣдкостей. Во мнѣ живетъ мечта написать книгу въ формѣ дневника, подъ заглавіемъ: "Годъ въ Японіи", книгу болѣе богатую ощущеніями, чѣмъ описаніями. Я увѣренъ, что эта книга не вышла-бы похожей на какую-либо другую.
   Ахъ, если-бы я былъ на нѣсколько лѣтъ моложе!
   Понедѣльникъ, 27-го ноября. Тургеневъ говорилъ, что изъ всѣхъ европейскихъ народовъ нѣмцы менѣе всего владѣютъ вѣрнымъ художественнымъ чутьемъ -- за исключеніемъ музыкальной области. Мелкая, глупая фальшивая условность, которая заставляетъ насъ бросить книгу, кажется имъ пріятнымъ усовершенствованіемъ правдивой дѣйствительности. Онъ прибавилъ, что русскій народъ -- народъ лживый, потому что, долго былъ въ рабствѣ -- любитъ въ искусствѣ правдивость и реальность. Провожая насъ по улицѣ Клиши, онъ говорить о планахъ нѣсколькихъ повѣстей. Въ одной изъ нихъ онъ хочетъ описать ощущенія старой лошади въ степи, гдѣ трава ей по грудь.
   Потомъ, остановившись, онъ говоритъ: "Знаете, въ южной Россія бываютъ стоги съ этотъ домъ. На нихъ влѣзаютъ по лѣстницѣ. Я часто на нихъ ночевалъ. Вы и не подозрѣваете, какое тамъ бываетъ небо: все синее, темно-синее, усѣянное большими серебряными звѣздами. Около полуночи поднимается величественная теплынь (я говорю его словами). Упоительно! Я однажды лежалъ на спинѣ, наслаждаясь такою ночью, и вдругъ замѣтилъ -- не знаю, долго-ли это длилось -- что я безсмысленно твердилъ про себя: разъ, два, разъ, два"...
   Среда, 13-го декабря. Отвратительное это ремесло -- наше писательское. Весь конецъ моей книги написанъ въ увѣренности, въ предчувствіи, что всѣ усилія, всѣ изслѣдованія, везь трудъ надъ слогомъ получатъ въ награду денежный штрафъ, тюрьму, быть можетъ лишеніе личныхъ правъ; что я буду обезчещенъ французскими судьями, какъ будто меня застали въ неприличномъ мѣстѣ {Рѣчь идетъ о романѣ "La fille Еііза", изображающемъ жизнь проститутки.}.
   Суббота, 16-го декабря. Очень трудно это объяснить. Мнѣ кажется, будто слѣва и позади головы что-то тянетъ меня назадъ,-- нѣчто, напоминающее вѣроятно дѣйствіе магнита на сталь, или скорѣе -- притяженіе пустоты, и это нѣчто спускается, все слѣва, на ребра, вдоль позвонковъ, до таза, какъ зыбкая волна, вызывая по всему тѣлу ощущеніе потери равновѣсія. Временное-ли это недомоганіе или-же угроза удара, смерти въ недалекомъ будущемъ? Не знаю, но меня сильно огорчаетъ моя недоконченная книга, и каждая глаза, прибавленная къ рукописи, для меня какъ-бы побѣда; я спѣшу, спѣшу, какъ человѣкъ, который боялся-бы, что не успѣетъ дописать всѣхъ статей своего духовнаго завѣщанія.
   Среда, 27-го декабря. Теперь, когда моя книга, "La fille Elisa", почти кончена, начинаетъ выступать и смутно обозначаться въ моемъ воображеніи тотъ романъ, которымъ я мечтаю проститься съ вымыслами фантазіи.
   Мнѣ хочется изобразить въ ней двухъ клоуновъ, двухъ братьевъ, любящихъ другъ друга, какъ мы съ братомъ. Они работаютъ вмѣстѣ, какъ будто у нихъ одинъ позвоночный столбъ, и всю жизнь придумываютъ какой-то невозможный фокусъ, находка котораго равнялась-бы для нихъ важному научному изобрѣтенію. Много тутъ подробностей о дѣтствѣ младшаго, о братской любви старшаго, въ которую входитъ нѣчто отеческое. Старшій -- сила, младшій -- грація, оба -- поэтическія натуры изъ народа, находящія себѣ исходъ въ той фантастичности, которую англійскій клоунъ вноситъ въ упражненія своей силы. Наконецъ придуманъ этотъ фокусъ, исполненію котораго долго препятствовали непобѣдимыя техническія трудности. Но месть одной наѣздницы, любовь которой была отвергнута меньшимъ братомъ, заставляетъ ихъ промахнуться. Разумѣется, женщина является только мелькомъ. У обоихъ братьевъ особый культъ мускуловъ, воздерживающій ихъ отъ женщинъ, какъ отъ всего, что отнимаетъ силы. Младшій при неудавшемся фокусѣ получаетъ переломъ обоихъ бедеръ -- и когда они приходятъ къ убѣжденію, что онъ уже не можетъ быть клоуномъ, старшій, чтобы не огорчать его, отказывается отъ своего ремесла. Изобразить здѣсь всѣ нравственныя страданія, изученныя мною у брата, когда онъ почувствовалъ въ себѣ неспособность къ мозговой работѣ...
   Однако, любовь къ ремеслу у старшаго брата жива еще, и ночью, пока младшій спитъ, онъ встаетъ и упражняется, одинъ, на чердакѣ, при свѣтѣ двухъ сальныхъ свѣчей. Въ одну такую ночь меньшой братъ просыпается, встаетъ, ползетъ на чердакъ, и старшій, обернувшись, видитъ, какъ слезы тихо струятся у него по лицу. Онъ кидаетъ трапецію за окно, бросается въ объятія брата, и оба плачутъ, плачутъ, нѣжно обнявъ другъ друга.
   Вещь короткая и вся сдѣланная изъ чувства и изъ живописныхъ подробностей {Романъ этотъ написанъ былъ Э. Гонкуромъ согласно изложенному плану подъ названіемъ "Frères Zemgano".}.
   Вторникъ, 20-го марта. Сегодня я не могу сидѣть дома, не могу работать, не могу дождаться вечера, когда надѣюсь увидѣть у Шарпантье внѣшнюю физіономію моей книги. Вхожу къ торговцамъ гравюрами и при страшной грозѣ, превратившей день въ ночь, пересматриваю коллекціи, изо всѣхъ силъ, но напрасно стараясь находить ихъ очень интересными.
   Среда, 21-ю марта. Сегодня выходитъ въ свѣтъ "La fille Elisa".
   Я у Шарпантье, отправляю посылки, среди приказчиковъ, ежеминутно заглядывающихъ въ дверь и кидающихъ мнѣ: "X. заказалъ 50, а теперь хочетъ 100... Можно-ли будетъ дать экземпляровъ 15 У?.. Марлонъ требуетъ, чтобы ему прислали тысячу. Если книга запрещена, то хочетъ имѣть ее секретно..." И среди дѣятельности, шума и возни этой лихорадочной отправки, я пишу посвященія, пишу, волнуясь, какъ игрокъ, поставившій на карту все свое состояніе, и спрашиваю себя, не будетъ-ли этотъ, такъ неожиданно обнаружившійся успѣхъ прекращенъ внезапно запретомъ министра? Не будетъ ли это признаніе моего таланта, теперь, когда уже мнѣ не долго осталось жить, еще разъ задержано какою-нибудь неудачею, вродѣ тѣхъ, которыя всю жизнь преслѣдовали насъ съ братомъ? И какъ только просунется голова, какъ только подадутъ письмо, я жду ужаснаго извѣщенія: "запрещено!" Дорогой на Отейльскую станцію я испытываю одну изъ чисто дѣтскихъ авторскихъ радостей: вижу одного господина съ моей книгой въ рукахъ, который, не дожидаясь, пока доѣдетъ до дому, читаетъ ее среди улицы, подъ мелкимъ дождемъ.
   Четвергъ, 22-го марта. Выходя изъ вагона, я прежде всего взглянулъ на витрину книжной лавки. Экземпляръ моей книги есть на выставкѣ. Запрещенія не послѣдовало... Въ Пассажѣ Шоазейль я захожу къ Рукетъ.
   -- Ну, какъ продажа?
   -- Да, говорили сегодня утромъ на томъ берегу Сены, что васъ запретятъ, я и снялъ книгу съ выставки.
   А между тѣмъ книжка съ вопіющимъ заглавіемъ выставлена вездѣ. Можетъ быть, думалъ я, она уже конфискована у Шарпантье, и чередъ еще не дошелъ до мелкихъ торговцевъ. Вхожу къ Ватонъ. Боюсь спросить его... Онъ ничего не говоритъ... Тоскливое безпокойство. Поднимается желчь, и во рту дѣлается горько. Духомъ я герой, но тѣломъ трусъ. Я готовъ все перенести, на все рѣшиться, не идти ни на какія компромиссы, пойти въ тюрьму, потерять уваженіе буржуазнаго общества по, чортъ возьми, я не могу заставить сердце быть спокойнымъ, не биться и не дрожать, какъ у женщины... Подходя къ Шарпантье, я чувствую желаніе встрѣтить кого-нибудь, кто объявилъ бы мнѣ эту новость, чтобы мнѣ самому не входить спрашивать.
   Но вотъ я, наконецъ, вошелъ, вотъ отворилъ дверь и глазами ищу за прилавкомъ: спѣшу узнать, тутъ ли еще кипы экземпляровъ. Онѣ тутъ, наши кипы. Служащіе попрежнему откладываютъ пакеты, и отправка продолжается въ полнѣйшемъ спокойствіи. Слышу, что отправлено больше 5000 и что Шарпантье, намѣревавшійся печатать 6000, велѣлъ немедленно прибавить еще 4000.
   Я у Маньи. Подкрѣпившись краснымъ виномъ и ростбифомъ, начинаю смаковать этотъ сбытъ 10,000 экземпляровъ въ нѣсколько дней... 10,000! а мы, бывало, 1,500 продавали нѣсколько лѣтъ! О, иронія жизненныхъ удачъ и неудачъ! И въ этомъ ресторанѣ, гдѣ такъ часто противъ меня сидѣлъ мой братъ, при видѣ пустого стула за моимъ столикомъ, я думаю о немъ, и грустно, грустно мнѣ при мысли, что бѣдному мальчику достались отъ писательства одни только страданія.
   Пятница, 23-го марта. Меня посѣщаетъ одинъ бывшій посланникъ и важно роняетъ: "Очень таки серьезное заглавіе!" -- тономъ, какъ-будто предвѣщающимъ близкое запрещеніе: онъ могъ бы слышать объ этомъ черезъ высокопоставленныхъ лицъ.
   Спровадивъ его, я, какъ обыкновенно это дѣлаю при большихъ непріятностяхъ, ложусь въ постель. Пелажи нѣтъ дома. Слышу звонокъ, другой, третій -- не встаю. Но какъ только ушли, начинаю бояться. Воображаю, что вѣрно Шарпантье приходилъ сказать, что книга конфискована. Въ этомъ страхѣ живу до самаго обѣда, за которымъ, застаю всѣхъ Шарпантье въ совершеннѣйшемъ спокойствіи духа.
   Понедѣльникъ, 26-го марта. Я думалъ, что старость и смерть моего брата нѣсколько смягчатъ, по отношенію ко мнѣ, свирѣпость критики. Ничуть не бывало. Я увѣренъ, что послѣдняя горсть, которую бросятъ на мой гробъ, будетъ горстью грязи.
   Вторникъ, 27-го марта. Сегодня одинъ изъ "непорочныхъ" журналистики, вооружившись всѣмъ коварствомъ урѣзанныхъ цитатъ, доноситъ на меня главному прокурору... Остается удивляться, что онъ еще не утверждаетъ въ своей статьѣ, будто я самъ содержатель дома терпимости на улицѣ Сютаръ {Въ "Проституткѣ".}, что я состою въ немъ пайщикомъ и что книга моя только для того и написана, чтобы поднять дѣла дома.
   Среда, 28-го марта. Вечеромъ, сегодня -- у принцессы. Ни слова, ни намека на мою книгу. Однако, послѣ обѣда ея высочество, вдругъ оставляя свое рукодѣліе и какъ бы очнувшись отъ долгой задумчивости, замѣчаетъ: "Де Гонкуръ, неужели васъ могутъ запретить?" Я благодаренъ ей за эту фразу, открывающую мнѣ, что въ глубинѣ души она озабочена угрозами, нависшими надъ моею головой.
   Суббота, 31-го марта. Какая-то раздраженная тоска отъ постояннаго ожиданія звонка съ извѣстіемъ катастрофы. Бываютъ минуты, когда хочется только одного: чтобы кончилось, хоть бы жестокимъ ударомъ, но кончилось.
   -- Одному мнѣ суждено имѣть успѣхъ, подобный успѣху "Генріетты Марѳшаль" и "Проститутки",-- успѣхъ, въ которомъ вся законная радость удачи, шума, если хотите, самого труда отравляется свистками и угрозой судебнаго преслѣдованія.
   А живительно и возбуждающе дѣйствуетъ, однако, грубый успѣхъ, дерзкая выставка вашей книги на показъ, вашей книги, рядомъ съ которой, какъ вамъ чувствуется, не существуетъ уже другихъ. Я только что видѣлъ на одномъ изъ новыхъ бульваровъ большой книжный магазинъ, гдѣ выставлена одна только "La fille Elisa", гдѣ зеркальныя окна показываютъ прохожимъ мое имя.
   Довольно же буржуазныхъ опасеній, довольно глупыхъ страховъ. Я написалъ храбрую книгу, будь что будетъ! Да, что бы ни говорили, я думаю, что талантъ мой окрѣпъ въ несчастьѣ, въ горѣ... Да, мы съ братомъ первые встали во главѣ того литературнаго движенія, которое все унесетъ съ собою и станетъ такимъ же значительнымъ, какъ было романтическое движеніе... И если только я проживу еще нѣсколько лѣтъ, если успѣю изъ низкой среды, отъ мерзкихъ сюжетовъ подняться до изящной реальности, то аминь старой музыкѣ, конецъ условности, дурацкой условности.
   Среда, 3-го апрѣля. Я получилъ письмецо отъ Бюрти: книгу мою сильно "щипали" въ министерствѣ, но преслѣдованія не будетъ.
   Я успокоился только на половину; чтобы измѣнить все это, довольно одного каприза властнаго лица или статьи одной изъ большихъ газетъ.
   Послѣ обѣда принцесса взглянула на меня и нѣжно, какъ будто немного заинтригованная, сказала: "А вы пишете вещи, совсѣмъ на васъ не похожія. Это отвратительно, отвратительно"... И не даетъ мнѣ отвѣтить.
   Суббота, 5-го мая. Вчера на обѣдѣ, который давали по случаю отъѣзда Тургенева въ Россію, мы говорили о любви въ книгахъ. Я говорю, что до сихъ поръ любовь не изучалась въ романахъ научнымъ образомъ, что мы изображали только ея поэтическую сторону. Золя, который самъ навелъ разговоръ на эту тему,-- кажется по поводу послѣдней своей книги,-- заявляетъ, что любовь не есть какое-нибудь особенное чувство, что она уже не такъ абсолютно захватываетъ людей, какъ обыкновенно описывается, что явленія, которыя сопровождаютъ любовь, присущи также дружбѣ, патріотизму, что вся интенсивность этого чувства вызвана только перспективой совокупленія. Тургеневъ говоритъ, что это не такъ. Онъ утверждаетъ, что любовь имѣетъ свою собственную, совершенно особенную окраску и что Золя собьется съ пути, если не і допуститъ этого "качественнаго отличія" любви. Онъ утверждаетъ, что любовь производитъ на человѣка дѣйствіе совсѣмъ иное, чѣмъ всякое другое чувство... что въ человѣкѣ истинно влюбленномъ какъ-бы уничтожается самая личность. Онъ говоритъ о какомъ-то сверхчеловѣческомъ бремени на душѣ... говоритъ о глазахъ первой женщины, которую онъ любилъ, какъ о какой-то совершенно безплотной вещи, безплотной и не имѣющей ничего общаго съ вещественностью.
   Бѣда въ томъ, что ни Флоберъ, со своими преувеличенными любовными описаніями, ни Золя, ни я никогда не были серьезно влюблены и потому не способны описать любовь. Это могъ бы сдѣлать Тургеневъ, но ему не хватаетъ критическаго смысла, который мы вложили бы въ наши описанія, если бы бывали влюблены, какъ онъ.
   Воскресенье, 13-го мая. Нигдѣ кромѣ Японіи нѣтъ такого благоговѣнія передъ природой и ея созданіемъ, хотя-бы самымъ ничтожнымъ. Нигдѣ нѣтъ такого набожно-влюбленнаго вниманія къ малѣйшей козявочкѣ, которое позволяетъ возсоздать въ искусствѣ всю ея микроскопическую мелкоту.
   -- Бодлэръ великій, очень великій поэтъ, но проза его не оригинальна. Всюду онъ переводчикъ Поэ, хотя и пересталъ его переводить и У стремится быть Бодлэромъ.
   Пятница, 31-го августа. Парижъ. Грустно бываетъ человѣку, когда онъ достигъ уже той извѣстности, какой писатель можетъ достигнуть при жизни. Онъ какъ будто становится безучастнымъ къ своей карьерѣ. Онъ чувствуетъ, что новая его книга оставитъ его на той-же точкѣ, уже не двинетъ его впередъ. Въ силу нѣкоторой авторской гордости и въ силу любви къ прекрасному, онъ продолжаетъ стараться изо всѣхъ силъ, но мысль объ успѣхѣ его уже не пришпориваетъ. Онъ отчасти похожъ на военнаго, удостоившагося высшаго чина изъ тѣхъ, которые доступны его спеціальному роду оружія: онъ попрежнему совершаетъ громкіе подвиги, но безъ увлеченія, просто потому, что онъ храбръ.
   Вторникъ, 10-го октября. Сегодня во мнѣ зашевелился мой романъ изъ жизни актрисы: La Faustin. Я не направляю на нее мысль, а книга вдругъ сама даетъ себя чувствовать усиленіемъ пульса и легкой мозговой лихорадкой.
   18-го декабря. Вторникъ. Раздирательный конецъ года: о моихъ 80.000 франкахъ ничего не слышно; хроническій бронхитъ держитъ меня по цѣлымъ недѣлямъ взаперти, въ моемъ грустномъ домѣ. Пелажи лежитъ больная -- въ ревматизмѣ... А я разсчитывалъ, что она закроетъ мнѣ глаза. Неужели я и ее потеряю, бѣдную женщину, эту послѣднюю изъ всѣхъ тѣхъ, кто серьезно былъ ко мнѣ привязанъ, и я останусь одинъ, совсѣмъ одинъ на свѣтѣ, гдѣ никто меня не любитъ, никто мнѣ не преданъ? Тяжелые, мрачные дни: мученье утромъ, когда я спрашиваю у ея дочери, какъ она провела ночь, мученье вечеромъ, когда прихожу домой и вхожу къ ней наверхъ узнать, какъ она провела день.

1878.

   Вторникъ, 22-ГО января. На нашемъ концѣ стола, у Бребанъ, поднялся вопросъ: чѣмъ современемъ замѣнить въ умѣ французовъ тѣ поэтическія, идеальныя, сверхъ-естественныя вещи, то химерическое, что дается дѣтству легендою о святыхъ, волшебною сказкою? Жандармъ матеріализма, Шарль Робенъ воскликнулъ своимъ грубымъ голосомъ:
   -- Дадутъ имъ Гомера.
   -- Нѣтъ, почтеннѣйшій изслѣдователь микроскопическихъ предметовъ, нѣтъ, пѣснь Иліады не будетъ говорить дѣтскому уму того, что говоритъ ему безсмысленно чудная сказка его старушки-няни или кормилицы.
   Понедѣльникъ, 28-го января. Женщина, любовь: вотъ всегдашній разговоръ умныхъ людей за бутылкою и за ѣдою.
   Сначала разговоръ шаловливъ, и Тургеневъ слушаетъ насъ въ изумленіи, чуть не въ "остолбенѣніи Медузы", какъ варваръ, предающійся любви лишь самымъ естественнымъ образомъ.
   Его спрашиваютъ, какое было самое сильное любовное ощущеніе, которое онъ испыталъ когда-либо въ жизни. Онъ задумывается, потомъ говоритъ:
   -- Я былъ совсѣмъ молоденькій, былъ дѣвствененъ и знакомъ съ желаніями постольку, поскольку это бываетъ въ пятнадцать лѣтъ. У матери моей была горничная, красивая, съ глупымъ видомъ,-- но знаете, бываютъ такія лица, которымъ глупый видъ придаетъ нѣчто величавое. День былъ сыроватый, мягкій, дождливый, одинъ изъ тѣхъ эротическихъ дней, какой описалъ намъ Додэ. Спускались сумерки. Я гулялъ въ саду. Вдругъ вижу... дѣвушка эта подходитъ прямо ко мнѣ -- я былъ ея господиномъ, а она моей крѣпостною -- беретъ меня за волосы на затылкѣ и говоритъ: "Пойдемъ". Далѣе было ощущеніе, похожее на то, что мы всѣ знаемъ. Но мягкое захватываніе моихъ волосъ съ этимъ единственнымъ словомъ до сихъ поръ вспоминается мнѣ время отъ времени -- и тогда я счастливъ...
   Потомъ говорятъ о душевномъ состояніи послѣ удовлетвореннаго желанія. Одни говорятъ о грусти, другіе объ облегченіи. Флоберъ утверждаетъ, что готовъ тогда плясать одинъ передъ зеркаломъ. Странно, говоритъ Тургеневъ, только потомъ я словно заново вступаю въ сношеніе съ окружающимъ. Предметы опять становятся дѣйствительными, какими они не были за мгновеніе раньше. Я чувствую, что я -- я и что вотъ этотъ столъ опять сталъ столомъ. Да, отношенія между моей личностью и природою завязываются, устанавливаются заново.
   Вторникъ, 23-го апрѣля. Пусть критики говорятъ, что хотятъ, но ^ братъ и я, мы все-таки останемся предтечами современной нервозности.
   Пятница, 13-го сентября. Сегодня у меня была одна очень знатная русская дама, графиня Толстая, кузина писателя, пожелавшая имѣть "счастье" познакомиться съ авторомъ Ренэ Моперэнъ. Не предчувствовалъ мой отецъ, участвовавшій въ русской кампаніи, когда подъ Москвой, съ переломленнымъ плечомъ, спасался отъ казацкаго отряда, доѣдая кусокъ конины и все еще стрѣляя изъ пистолета -- не предчувствовалъ онъ, что сына его оцѣнитъ когда-нибудь соотечественница тѣхъ казаковъ.
   Понедѣльникъ, 30-го декабря. Хорошенькое словечко одной моей пріятельницы старушки. Невѣстка ей говоритъ, что любитъ читать, заниматься музыкою, но терпѣть не можетъ дамскихъ рукодѣлій, вышиванія, вязанія, и т. п.-- Милая моя, это потому, что вы всегда были счастливы, что у васъ не было горя...-- Да, очень часто эти рукодѣлія не что иное, какъ механическое занятіе,, за которымъ душа погружается въ свои печали.

1879.

   13-ю апрѣля. Странно, вѣдь я "аристократъ", а кажется, что одинъ я вложилъ въ романъ изъ народной жизни -- нѣжность, сочувствіе къ черни.
   Пятница, 16-го мая. Наконецъ, выдался денекъ, когда я могу позволить себѣ удовольствіе прочесть книжку,-- удовольствіе рѣдкое для производителя книгъ. А день такой сѣренькій, дождливый, прямо созданный для чтенія. Я углубляюсь въ путешествіе по Замбези, въ странѣ львовъ, гдѣ они встрѣчаются цѣлыми десятками и бродятъ гуськомъ. Весь день я съ волненіемъ, прислушиваюсь къ ихъ рычанію на берегу большихъ рѣкъ, а вечеромъ вдругъ вспоминаю, что Бюрти читаетъ лекцію о моихъ рисункахъ; школа художествъ, гдѣ онъ читаетъ, кажется мнѣ далеко, далеко, какъ будто я самъ въ глубинѣ Африки -- и я остаюсь на Замбези.
   Воскресенье, 18-го мая. На этотъ разъ я думалъ, что особенности моей книги и самая моя старость обезоружатъ критику. Но нѣтъ. По всей линіи однѣ нападки. Барбэ д'Орвильи, Понмартенъ и пр. всѣ объявили, что Братья Земгано -- книга отвратительная.
   Ни одинъ изъ критиковъ, кажется, и не замѣтилъ оригинальной попытки, сдѣланной мною въ этой книгѣ,-- попытки возбудить вниманіе инымъ путемъ, чѣмъ любовной страстью, ввести въ романъ иной интересъ, чѣмъ тотъ, который представляютъ романы съ самаго сотворенія міра.
   Ну да, на меня будутъ нападать, меня будутъ отрицать до самой моей смерти, а можетъ быть еще и нѣсколько лѣтъ послѣ нея. Я долженъ признаться, что въ глубинѣ души у меня отъ этого какая-то тоска, которая переходитъ въ разбитость рукъ и ногъ, въ физическое утомленіе, отъ котораго мнѣ хочется спать.
   Среда, 4-го іюня. Сегодня, въ моемъ цвѣтущемъ садикѣ, м-мъ де Ниттисъ, вся худенькая въ своемъ длинномъ платьѣ, опустившись въ большое кресло, на которомъ она занимаетъ не больше мѣста, чѣмъ малый ребенокъ, говорила мнѣ съ перерывами, съ молчаніями, съ блѣдными улыбками, о первой счастливой порѣ своего замужества, на дачѣ, среди розовыхъ кустовъ, гдѣ-то въ окрестностяхъ Мальмезона. Дачку пришлось продать въ минуту нужды. Какъ-то особенно напирая на слова и влагая въ нихъ все свое чувство, какъ дѣлаютъ люди очень больные, она съ любовью вспоминала про тѣ дни, когда она съ утра до ночи служила мужу натурщицей,-- дни полные страха: она боялась воды, но ничего не говорила, сидѣла въ неспокойной лодкѣ, въ бѣломъ платьѣ, дрожа отъ холода при закатѣ солнца и отъ страха, что лодка опрокинется.

1880.

   Воскресенье, 1-го февраля. Вчера Тургеневъ давалъ намъ прощальный обѣдъ передъ отъѣздомъ въ Россію. Были Золя, Додэ и я.
   На этотъ разъ онъ уѣзжаетъ на родину съ какимъ-то довольно страннымъ чувствомъ неизвѣстности, которое онъ, какъ говоритъ, испыталъ раньше, въ первую свою молодость, на Балтійскомъ морѣ, когда пароходъ былъ окруженъ туманомъ, и у него не было другого товарища, кромѣ обезьяны, прикованной къ палубѣ.
   Пока мы были одни, онъ началъ говорить про образъ жизни, который будетъ вести черезъ шесть недѣль, про свой домъ, про куриный супъ, единственное блюдо, которое умѣетъ готовить его поваръ, про свои бесѣды, на небольшомъ балкончикѣ, почти наравнѣ съ землею, съ сосѣдями-крестьянами. Какъ искусный наблюдатель и тонкій актеръ, онъ даетъ мнѣ ясное представленіе о всѣхъ трехъ поколѣніяхъ современнаго крестьянства: старики -- и онъ подражаетъ ихъ звонкой и пустой рѣчи, въ которой односложныя слова и поговорки чередуются, никогда не приводя ни къ какому заключенію; сыновья этихъ мужиковъ -- говоруны и краснобаи; внуки -- поколѣніе молчаливое, дипломатическое и крайне разрушительное. Я замѣтилъ, что такія бесѣды, вѣрно, очень надоѣдаютъ ему. Онъ отвѣчаетъ, что нѣтъ, что бываетъ очень любопытно перерабатывать, въ уединеніи и сосредоточеніи, все то, что извлекаешь иногда отъ этихъ безграмотныхъ людей, у которыхъ голова постоянно работаетъ.
   Входитъ Золя, опираясь на трость и жалуясь на ревматизмъ въ бедрѣ. Онъ сознается намъ, что когда его романъ появился въ газетѣ "Вольтеръ", то онъ показался ему до того отвратительно написаннымъ, что имъ овладѣло чувство писательской брезгливости. Онъ сталъ его передѣлывать, и, проработавъ цѣлое утро надъ новымъ текстомъ, вечеромъ сидѣлъ за передѣлкой уже напечатаннаго фельетона. И эта работа его убила, прямо убила.
   Наконецъ, является Додэ, со своимъ вчерашнимъ успѣхомъ въ "Водевилѣ", который написанъ на его лицѣ. Садимся за столъ, и Золя все время повторяетъ, какъ припѣвъ, свою фразу: "Нѣтъ, придется мнѣ измѣнить свои пріемы! они мнѣ кажутся изношенными... дьявольски изношенными". Обѣдъ начался весело. Но вотъ Тургеневъ коснулся сжиманія сердца, случившагося съ нимъ недавно, ночью, и сопровождаемаго появленіемъ на стѣнѣ, противъ его кровати, большого бураго пятна, которое въ полудремотѣ кошмара показалось ему смертью.
   Тогда Золя тоже начинаетъ перебирать болѣзненныя явленія, которыя вызываютъ ужасную мысль, что ему не кончить тѣхъ одинадцати томовъ, которые ему осталось написать. Додэ восклицаетъ: я вотъ цѣлую недѣлю чувствовалъ такой избытокъ жизни, что хотѣлось обнимать деревья... Затѣмъ, въ одну ночь, безъ предупрежденія, безъ боли, я почувствовалъ во рту что то безвкусное, клейкое...-- онъ дѣлаетъ жестъ, будто вытаскиваетъ изо рта слизнякъ -- а за этимъ комкомъ запекшейся крови -- потоки крови три раза облили мою постель... Да, это былъ надрывъ легкаго... Съ тѣхъ поръ я не могу плюнуть въ платокъ и не посмотрѣть, нѣтъ-ли еще этой проклятой крови...
   И каждый по очереди разсказываетъ, какимъ образомъ подкрадывается къ нему смерть.
   Суббота, 8-го мая. "Вы не ѣдете воскресенье къ г-ну Флоберу?" -- спросила меня Пелажи, когда ея дочь положила на столъ депешу. А тамъ стояло два слова: "Флоберъ умеръ". О, какое во мнѣ смятеніе! Я не зналъ, что дѣлаю, по какому городу ѣду въ экипажѣ. Я почувствовалъ, что связь, которая иногда ослабѣвала, но никогда не порывалась, еще соединяетъ меня съ нимъ. И я вспоминалъ, въ мучительномъ волненіи, слезу, которая дрожала у него она рѣсницѣ, когда онъ со мной прощался на порогѣ своего дома, нѣсколько недѣль тому назадъ.
   Вторникъ, 11-го мая. Вчера я выѣхалъ въ Руанъ вмѣстѣ съ Попеленъ. Въ четыре часа мы были въ Кроассе, въ этомъ грустномъ домѣ; у меня духу не хватило тамъ обѣдать. М-мъ де Команвиль говорила съ нами о дорогомъ покойникѣ, объ его послѣднихъ минутахъ, о книгѣ его, въ которой, какъ ей кажется, онъ не дописалъ какихъ-нибудь десяти страницъ. И въ срединѣ прерваннаго и безсвязнаго разговора она разсказываетъ намъ про визитъ, который она съ нимъ дѣлала недавно, чтобы заставить его пройтись,-- визитъ пріятельницѣ, которая живетъ на другомъ берегу Сены и которая въ тотъ день поставила въ гостиной, на столъ, нарядную розовую колыбельку, гдѣ спалъ ея младшій ребенокъ. Возвращаясь домой, Флоберъ всю дорогу повторялъ: "Имѣть такое маленькое существо въ домѣ, вотъ самое настоящее!"
   Утромъ Пуше уводитъ меня въ отдаленную аллею сада и говоритъ: "онъ умеръ не отъ удара, онъ умеръ отъ эпилептическаго припадка... Въ молодости, вы знаете, съ нимъ бывали припадки... Путешествіе на Востокъ его, такъ сказать, исцѣлило... Шестнадцать лѣтъ ихъ не было... но непріятности по дѣламъ племянницы возобновили болѣзнь, и въ субботу онъ умеръ отъ эпилептическаго припадка, съ приливомъ крови къ мозгу -- да, со всѣми признаками, съ пѣною у рта... Смотрите: племянница желала, чтобы сдѣлали слѣпокъ съ его руки,-- не удалось: руку свело въ судорогахъ... Можетъ быть, если-бы я былъ тутъ и далъ ему полчаса подышать, можно было бы спасти его"...
   Проклятое впечатлѣніе -- зайти въ кабинетъ покойнаго: платокъ его на столѣ; на каминѣ его трубочка; томикъ Корнеля, который онъ вчера читалъ, небрежно вдвинутъ на полку библіотеки...
   Шествіе тронулось. Мы взбираемся по пыльному подъему до небольшой церкви, той церкви, куда м-мъ Бовари ходила исповѣдываться и гдѣ шалуны, которыхъ журилъ кюрэ Бурнидіонъ, и теперь дѣлаютъ гимнастическія упражненія на стѣнѣ стараго кладбища.
   Меня раздражаетъ на похоронахъ присутствіе всѣхъ этихъ репортеровъ,-- каждый съ бумажкой въ ладони, куда онъ записываетъ имена лицъ и мѣстностей, жестоко перевирая ихъ.
   Выходимъ изъ маленькой церкви и направляемся, подъ палящимъ солнцемъ, по нескончаемой дорогѣ, къ главному кладбищу Руана. Безпечному собранію, которое находитъ церемонію нѣсколько длинною, начинаетъ улыбаться мысль о возможной пирушкѣ. Заговариваютъ уже о камбалѣ по-нормандски, о молодыхъ уткахъ съ померанцевой коркой; чьи-то губы шепчутъ названія подозрительныхъ улицъ, и глаза щурятся, какъ у влюбленныхъ котовъ... Вотъ и кладбище, полное запаха боярышника, высоко надъ городомъ, который окутанъ теперь фіолетовой тѣнью и похожъ на груду сѣрыхъ камней. Только что окропили гробъ святой водой, какъ всѣ, испытывая жажду, спѣшатъ спуститься въ городъ, съ оживленными, смѣющимися лицами. Додэ, Золя и я, мы уѣзжаемъ, отказавшись отъ участія въ предстоящемъ кутежѣ, и возвращаемся домой, благоговѣйно разговаривая о покойномъ.
   Понедѣльникъ, 31-го мая. Сегодня принцесса пріѣхала ко мнѣ завтракать и сдѣлала мнѣ самый милый подарокъ, какой только могла мнѣ сдѣлать.
   Во время оно, она мнѣ сказала: "Гонкуръ, въ моемъ духовномъ завѣщаніи я отказала вамъ рисунки Гаварни для "Моды", которые мнѣ подарилъ Жирарденъ, когда мы съ нимъ были еще друзьями".
   Передавая мнѣ альбомъ, она премило сказала: "Возьмите его, здоровье у меня крѣпкое, я васъ, пожалуй, слишкомъ долго заставлю ждать... Не знаю, какъ это мнѣ пришло въ голову, зимою, продать эти рисунки... Теперь это ужъ будетъ невозможно"...
   Вторникъ, 6-го іюля. Я не чувствую себя больнымъ, но чувствую утомленіе, доходящее до боли. Притомъ, въ моемъ существѣ происходятъ странныя вещи: мнѣ кажется, что нервы, приводящіе въ движеніе мое тѣло, отъ затылка до пятокъ -- слабѣютъ, растягиваются такъ, что я боюсь какъ-нибудь разомъ опуститься, упасть навзничь, какъ маріонетка, у которой перерѣзали нитки.
   Четвергъ, 15-го іюля. Уѣзжаю на цѣлый мѣсяцъ въ провинцію -- жить растительной жизнью.
   Пятница, 27-го августа. Сегодня, при сильной мигрени, актриса "Фостенъ" вдругъ ворвалась ко мнѣ въ мозгъ, въ сопровожденіи писательской лихорадки.
   Среда, 14-го декабря. Сегодня былъ у меня Золя. Онъ входитъ съ тѣмъ мрачнымъ и растеряннымъ видомъ, которымъ отличается всегда его появленіе. Опускается въ кресло, плаксиво жалуясь, какъ маленькій ребенокъ, на болѣзнь почекъ, на песокъ, на сердцебіеніе. Потомъ онъ заговариваетъ о смерти матери, о пустотѣ, которая послѣ этого чувствуется у нихъ въ домѣ; говоритъ съ сосредоточеннымъ умиленіемъ. А когда рѣчь касается литературы и того, что онъ еще хочетъ сдѣлать, онъ не можетъ сдержать страхъ, что не успѣетъ...
   Жизнь, въ самомъ дѣлѣ, очень искусно устроена для того, чтобы никто не былъ счастливъ. Вѣдь вотъ человѣкъ, который наполнилъ весь міръ своимъ именемъ, книги котораго расходятся сотнями тысячъ, который изъ всѣхъ авторовъ, при жизни, пожалуй надѣлалъ всего больше шуму -- такъ нѣтъ же, благодаря этому болѣзненному состоянію, ипохондрическому настроенію, онъ болѣе несчастенъ, болѣе унылъ, болѣе мраченъ, чѣмъ самый обездоленный неудачникъ.

1881 г.

   Суббота, 1-го января. Въ мои лѣта въ Новый годъ пробужденіе неспокойное. Спрашиваю себя: доживу ли до конца?
   -- Всѣ эти дни я счастливъ, какъ ребенокъ, котораго слегка напоили. Не чувствую своего тѣла; мой мозгъ, кажется, пришелъ въ газообразное состояніе. Я весь уношусь въ міръ актрисы Фостенъ, и это меня радуетъ, доказывая, что механизмъ воображенія еще дѣйствуетъ.
   -- Удивительно, какъ въ книгѣ, которою я теперь занятъ, недоконченная глаза деспотически захватываетъ мою мысль: я долженъ написать ее сейчасъ-же, или она никогда мнѣ не удастся.
   Вторникъ, 1-го марта. Сегодня утромъ я зачѣмъ-то зашелъ въ кухню и услышалъ, какъ дѣвочка (дочь Пелажи) говорила желѣзнодорожному сторожу, подавая ему въ окно чашку кофе:
   -- У насъ сегодня маслянница?
   -- Да, да,-- отвѣчалъ онъ,-- моя мамаша (у него старушка мать больная), какъ проснулась утромъ, спросила: что же мы будемъ ѣсть вечеромъ? сегодня праздникъ.
   -- Будемъ ѣсть супъ, какъ и всегда, а потомъ жареный картофель.
   -- Жареный картофель!-- сказала мать.-- Въ прежніе годы, мы ѣли гораздо лучше. Отецъ твой зарабатывалъ меньше твоего -- сторожъ подучаетъ 3 фр. 75 сант. въ день,-- а при немъ мы на масляницѣ обѣдали недурно.
   -- Да вѣдь то было въ Бретани, мамаша,-- и ты была здорова. Вспомни-ка, недавно еще въ аптеку пришлось заплатить 50 су за твое лѣкарство.
   Я пошелъ наверхъ взять пять франковъ, чтобы дать возможность доброй старушкѣ повеселѣе справить масляницу, но подумавъ, что если дать сыну эти пять франковъ, то онъ ихъ навѣрно сбережетъ для чего нибудь болѣе полезнаго, я велѣлъ купить имъ вина и провизіи.
   Среда, 6-го апрѣля. Читаю начало "актрисы Фостенъ" при супругахъ Додэ, Золя, Эредіа, Шарпантье и молодыхъ изъ Медана. Я удивляюсь! Главы, составленныя по горячимъ слѣдамъ, по документамъ полной жизненной правдивости, какъ будто не производятъ впечатлѣнія. Напротивъ, тѣ главы, которыми я самъ скорѣе пренебрегаю, главы, гдѣ царствуетъ чистый вымыселъ, захватываютъ мою немногочисленную публику. И Золя принимаетъ грека Атаназіадиса за лицо, срисованное съ натуры.
   Вторникъ, 12-го апрѣля. Сегодня я написалъ для моего романа письмо Бланшерона передъ самоубійствомъ: писалъ его плача, какъ дитя. Будетъ ли оно дѣйствовать на нервы читателя, какъ подѣйствовало на мои?
   Суббота, 11-го іюня. Эти субботніе обѣды у де-Ниттиса дѣйствительно прелестны.
   При входѣ вы видите его черезъ полуоткрытую дверь прихожей. Онъ говоритъ вамъ, вкусно щелкая языкомъ, протягивая руку, но не смѣя схватить вашу: "я готовлю блюдо!"
   Вотъ онъ опятъ въ столовой, мѣшая полное блюдо макаронъ или рыбный супъ. Садятся за столъ, и у всѣхъ является какое-то вдохновеніе, плодъ умственной симпатіи и пониманія съ полуслова другъ друга; и пойдетъ милый вздоръ, и глупости, и ребячество, и веселость, и красивая вольность рѣчей. "Счастливая погода" въ этомъ домѣ.
   Переходятъ въ мастерскую. Глазъ любуется японскими украшеніями на стѣнахъ, и съ папиросой въ зубахъ мы слушаемъ хорошую музыку, какую-нибудь изъ сонатъ Бетховена, волнующую все, что есть невещественнаго внутри вашего существа.
   Среда, 15-го іюля. Иду разсматривать уборныя актрисъ въ Théâtre Franèais,-- для описанія уборной Фостенъ.
   Любопытное проявленіе новѣйшаго вкуса рококо и живописности въ меблировкѣ -- эти уборныя, и вѣрно ужъ мало похожи на уборную г-жи Марсъ.
   Вотъ уборная г-жи Ллойдъ, похожая на будуаръ: каминъ съ золоченою рѣшеткою; на немъ группа изъ теракоты, потолокъ съ летающими амурами, работы Вольмо; китайскія тарелки, привѣшанныя къ обивкѣ стѣнъ; рядомъ другая небольшая уборная, съ зеркальнымъ потолкомъ и стѣнами.
   Вотъ уборная улыбающейся Самари, гдѣ вы чувствуете себя, какъ у изящнаго живописца-неудачника. Весь потолокъ изъ японскихъ вѣеровъ, прикрѣпленныхъ къ бѣлой рамѣ; по стѣнамъ эскизы Форена, принадлежности туалета разбросаны въ безпорядкѣ.
   Уборная Маделенъ Броанъ своимъ устарѣлымъ изяществомъ, своимъ бѣднымъ ситцемъ, съ фотографіями въ рамкахъ, напоминаетъ скромную комнатку женщины 1840 года.
   У Круазетъ бросается въ глаза строгая роскошь богатой мебели, золоченой бронзы, шелковой обивки и драпировки, въ оттѣнкахъ новаго вкуса, введенныхъ модными драпировщиками.
   Изъ мужскихъ уборныхъ,-- уборная Коклена-старшаго нѣсколько смахиваетъ на мастерскую художника, съ своими восточными диванами и эскизами на стѣнахъ. Любопытна уборная Делонэ, этого любовника съ музыкальной рѣчью,-- любопытна ребяческой выставкой трофеевъ: вышитыя подушки, вѣнки изъ искусственныхъ цвѣтовъ, бюстъ, у котораго на шеѣ виситъ гирлянда, съ кончиками грязныхъ лентъ, на которыхъ золотыми буквами обозначены роли, игранныя имъ въ какомъ-нибудь провинціальномъ театрѣ.
   Воскресенье, 21-го августа. Иногда, бросая перо,-- а сейчасъ я бросилъ его, кончивъ одну главу, гдѣ старался передать разбитость всего моего существа послѣ смерти брата,-- я позволяю себѣ говорить громко: "Не бойся, милый, я все еще тутъ, а вдвоемъ мы столько подкопали стараго -- да еще въ такое время, когда нужна была храбрость -- что придетъ въ ХХ-мъ вѣкѣ такой годъ, когда кто-нибудь да скажетъ: вѣдь все это сдѣлали они!"
   Среда, 14-го сентября. Вотъ три недѣли, что я работаю отъ десяти утра до десяти вечера; выходя изъ моего кабинета только для того, чтобы поѣсть, и отдыхая одинъ вечеръ въ недѣлю, по субботамъ; но я разбитъ, какъ кляча; чувствую, что мысль моя не выноситъ больше Фостенъ, что она отходитъ уже отъ моей книжки.
   Пятница, 28-го октября. Сегодня въ улицѣ Сенъ-Жоржъ глаза мои встрѣтили на небѣ, въ самой глубинѣ площади, объявленіе громадныхъ размѣровъ, гдѣ читается колоссальными буквами: "La Faustin", объявленіе, обращенное въ сторону того дома, гдѣ мы съ братомъ провели столько лѣтъ безъ гласности, безъ шума, безъ славы.
   -- Знаетъ ли кто-нибудь, откуда я взялъ сюжетъ первой сцены "Актрисы Фостенъ?" Въ 1851 году, когда мы жили нѣсколько недѣль въ Сентъ-Адресъ, г-жа Дюбюссонъ, заигрывая съ моимъ братомъ, сказала, что онъ не посмѣетъ взобраться къ ней въ комнату, а братъ полѣзъ по рѣшеткѣ и въ одну секунду былъ у нея. Тогда Асселенъ -- онъ былъ неравнодушенъ къ актрисѣ и вмѣстѣ съ нами съ улицы раскланивался съ нею -- поблѣднѣлъ, взялъ меня за руку и сказалъ: "вамъ спать не хочется, пойдемте", и онъ вернулся со мной къ тому мѣсту, на берегу моря, гдѣ мы всѣ вмѣстѣ только что провели вечеръ, и началъ выкрикивать, среди чудной, дышащей любовью ночи, про свою любовь къ этой женщинѣ; великолѣпное изліяніе страсти, которое я старался передать въ моей книгѣ.
   Эта книга полна такихъ воспоминаній! Любовное ощущеніе въ постели, при звукѣ органа, это впечатлѣніе, которое мы испытали въ гостинницѣ Фландрія, въ Брюсселѣ. Самое имя кучера Рано -- имя кучера нашихъ старыхъ кузинъ де-Вильдейль, того стараго кучера, видѣннаго мною на похоронахъ брата, который черезъ сорокъ лѣтъ все еще помнилъ, какъ ребенка сажали къ нему на козлы я онъ давалъ ему иногда возжи въ маленькія ручки.
   Понедѣльникъ, 31-го октября. Афиши всѣхъ цвѣтовъ и всѣхъ размѣровъ покрываютъ стѣны Парижа и вездѣ красуется колоссальными буквами: "La Faustin". На желѣзной дорогѣ раскрашенное объявленіе 40 метровъ длины и 275 сантиметровъ ширины. Нынѣшній номеръ "Вольтера" вышелъ въ 120,000 экземплярахъ, которые раздавались прохожимъ. Сегодня же, на бульварѣ роздана хромолитографія, изображающая сцену изъ романа, роздана въ количествѣ 10,000 экземпляровъ, и раздача будетъ продолжаться всего недѣлю.
   Среда, 2-го ноября. Особенное какое-то состояніе, когда не знаешь, что ѣшь, когда вдругъ замѣчаешь себя говорящимъ вслухъ, когда ощущаешь у себя въ мозгу и пустоту, и безсмысленную полноту, а вмѣстѣ съ тѣмъ и какое-то смутное счастье въ груди, и слабость въ ногахъ. И эта радостная остановка жизни смѣшана съ нервнымъ безпокойствомъ, которое толкаетъ васъ вонъ изъ дома, чтобы удалить, хоть на полсутки, могущую свалиться на васъ непріятность.
   Четвергъ, 3-го ноября. Мрачная грусть. Глубокое уныніе. Видѣлъ Лафита въ редакціи "Вольтера". Сквозь вѣжливость его словъ проглядываетъ разочарованіе въ ожидаемомъ успѣхѣ, почти стыдъ за смѣлость моей вещи. Провелъ вечеромъ нѣсколько минутъ въ Одеонѣ, съ семействомъ Додэ, и слушалъ, какъ Руссейль оралъ со сцены моими словами.
   Четвергъ, 10-го ноября. Все еще длится нервное ожиданіе непріятныхъ вещей, и по прежнему я съ утра выхожу изъ дома,
   -- Меня собственно интересуютъ только парижане... Провинціалы, крестьяне, однимъ словомъ -- все остальное человѣчество для меня ничто иное, какъ естественная исторія.
   Четвергъ, 24-го ноября. Теперь хотѣлось бы мнѣ провести недѣльку далеко, далеко, въ глуши, куда никогда не приходитъ почта и гдѣ бы я цѣлый день стрѣлялъ кроликовъ.
   Пятница, 30-го декабря. Сегодня, развернувъ Фигаро, я узнаю о смерти Эжена Жиро. Онъ! а третьяго дня онъ еще такъ остроумно и весело шутилъ! Расходится старая гвардія старыхъ журфиксовъ принцессы, и я остаюсь послѣдній.

1882 г.

   Воскресенье, 1-го января. Я провелъ весь вчерашній день въ церкви и на кладбищѣ, среди черныхъ драпировокъ и печальной музыки смерти. Принцесса, подъ мягкими складками длиннаго шерстяного плаща, съ выраженіемъ недоумѣвающей скорби, казалась величавою въ своемъ горѣ.
   Ахъ, какую пустоту оставила смерть этого старика въ ея сердцѣ и въ ея обществѣ!
   Среда, 4-го января. Сегодня принцесса была у одного знакомаго мнѣ художника. Вдругъ она заплакала, говоря, что ей хочется видѣть вещи, которыя могли-бы развлечь ея грусть, и прибавила, что ей нужно, чтобы друзья ее немножко "удочерили..." У этого высочества, дѣйствительно, есть высокія качества души.
   Вторникъ, 17-го января. Сегодня вышла "La Faustin".
   Четвергъ, 19-го января. Вездѣ роскошная выставка моей книги. У Марпонъ я вижу экземпляры изъ пятой тысячи, а у Лефильель удивился небывалому успѣху. Вдругъ созерцаніе мое прерывается криками на бульварѣ: "Отставка Гамбетты". Неужели я осужденъ на всю жизнь быть тѣмъ самымъ человѣкомъ, первая книга котораго вышла въ день государственнаго переворота!
   Пятница, 20-го января. И сегодня хорошія вѣсти. Вышла большая статья Сеара. Полупилъ отъ Гюисманса письмо очень восторженное. М-me Додэ провела весь день за статьею для газеты "Temps". Прелестная вещица, по словамъ ея мужа, въ которой она меня выставляетъ чѣмъ-то вродѣ литератора-знатока женщины. Наконецъ, выходя отъ Шарпантье, я сталкиваюсь въ воротахъ съ Бурже, который непремѣнно хочетъ проводить меня часть дороги, чтобы поговорить со мной о моемъ Сельвинѣ, отъ котораго мозгъ его словно опьянѣлъ.
   Суббота, 21-го января. Ниттисъ на-дняхъ началъ писать пастелью большой портретъ жены, изумительнѣйшую симфонію бѣлыхъ тоновъ. На фонѣ зимняго ландшафта, красиво одѣтаго снѣгомъ, выдѣляется m-me де-Ниттисъ, въ платьѣ цвѣта бѣлой розы, съ обнаженными плечами и руками, слегка прикрытыми кружевами, въ сборкахъ которыхъ есть и бѣлое, и розовое, и желтое, въ тѣхъ неопредѣленныхъ оттѣнкахъ, которые даже нельзя назвалъ красками. И въ этой прозрачной легкой гармоніи, въ этой поэмѣ бѣлизны, и зябкой, и согрѣтой, нѣтъ на первомъ планѣ ничего кромѣ чернаго пятна,-- лакового подноса съ голубой китайской чашечкой. Я никогда ничего не видалъ въ живописи столь туманно-свѣтлаго и столь новаго по качествамъ пастели, столь далекаго отъ прежнихъ пріемовъ искусства.
   Воскресенье, 29-го января. Я получилъ отъ m-me Додэ письмо съ любопытнымъ сообщеніемъ. Въ коллежѣ, гдѣ учится ея сынъ, темой для французскаго сочиненія было задано описаніе смерти какого-нибудь лица. Три воспитанника, одинъ за другимъ, прочли описаніе смерти, въ которомъ приводили "сардоническую агонію" актрисы Фостенъ. Крайнее изумленіе учителя, вовсе незнакомаго съ современною литературою. А молодой Леонъ посмѣивается себѣ въ бороду, которой еще нѣтъ.
   Вторникъ, 7-го февраля. Валлесъ, завидующій шуму, который поднимается не изъ-за него, и готовый допустить мое я, громкое я въ прошедшемъ, но не въ настоящемъ, выражалъ негодованіе, почти добродѣтельное негодованіе по поводу моей книги. Онъ выставляетъ меня какимъ-то маркизомъ де-Садъ въ прическѣ Скюдери и довольно красивымъ сравненіемъ сопоставляетъ мой романъ съ "жужжаніемъ шпанской мухи подъ больничнымъ колпакомъ". Нуда, моя "сардоническая агонія" выдумка, фантазія... но возможная, вѣроятная. Я-бы и не рискнулъ ее сдѣлать безъ одного свѣдѣнія. Вотъ что случилось съ Рашель. У нея была старая служанка, къ которой она была очень привязана,-- та самая, съ которой у меня написана Генгб. Эта старая служанка заболѣла у своей госпожи, заболѣла очень серьезно, и однажды ночью пришли будить актрису, говоря, что больная при смерти. Рашель сошла вся въ слезахъ, въ самомъ искреннемъ горѣ; но не прошло и четверти часа -- артистка отдавалась изученію агоніи этой женщины, сдѣлавшейся для нея чужою, просто "сюжетомъ". Подробности эти сообщила мнѣ Дина Феликсъ.
   Среда, 8-го февраля. Вѣдь мои собратья не замѣчаютъ, что "La Faustin" не такая книга, какъ та, которую я писалъ раньше. Они какъ-будто и не подозрѣваютъ, что въ ней совсѣмъ по новому въ изученіе истины введенъ фантастическій и поэтическій элементъ; что я сдѣлалъ попытку подвинуть на шагъ впередъ реализмъ и одарить его извѣстными свойствами литературной полутѣни и свѣтотѣни, которыхъ у него раньше не было. И въ самомъ дѣлѣ, развѣ предметы менѣе правдивы, если ихъ видишь при лунномъ свѣтѣ, чѣмъ подъ лучами полудня?
   Да, есть что-то новое въ послѣдней моей книжкѣ, и легко можетъ быть, что лѣтъ черезъ двадцать отъ романа актрисы народится школа, какъ та, которая уже нынѣ существуетъ послѣ Жермини Ласертё.
   Вторникъ, 14-го февраля. Страшный гриппъ принуждаетъ меня сегодня сидѣть дома, а изъ внѣшняго міра никакіе слухи не доносятся до меня про мою книгу. Не иронія-ли это,-- именно въ та время, когда "Жиль Блазъ" изображаетъ моего почтальона, согбеннаго подъ тяжестью дамскихъ писемъ, доставляемыхъ мнѣ каждый часъ и цѣлый день!
   Пятница, 17-го февраля. Чувствую себя очень плохо и такимъ слабымъ, что еле стою на ногахъ, совершенно неспособенъ работать; опять раскрываю духовное завѣщаніе и забавляюсь: назначаю на память друзьямъ и знакомымъ кое-что изъ моихъ коллекцій.
   Понедѣльникъ, 6-го марта. Сегодня мы возобновили наши прежніе обѣды "пятерыхъ", на которыхъ уже нѣтъ Флобера, а остались Тургеневъ, Золя, Додэ и я. Нравственныя потрясенія у однихъ, у другихъ физическія страданія наводятъ разговоръ на тему о смерти -- смерть или любовь, странное дѣло -- вотъ о чемъ мы всегда говоримъ послѣ обѣда -- и разговоръ продолжается до одинадцати часовъ, иногда какъ-будто уклоняясь въ сторону, но постоянно возвращаясь къ мрачному предмету.
   Додэ говоритъ, что это у него какое-то преслѣдованіе, отравленіе жизни, и что онъ никогда не переѣзжалъ на новую квартиру, безъ того, чтобы глаза его не искали въ ней мѣста, гдѣ будетъ стоять его гробь и гдѣ его будутъ поворачивать.
   Золя разсказалъ, что когда въ Меданѣ умерла его мать, и лѣстница оказалась слишкомъ узкою, гробъ пришлось спустить въ окно, и что теперь, какъ только глазъ его встрѣчаетъ это окно, онъ спрашиваетъ себя, кто первый въ него выйдетъ,-- онъ или жена? "Да, съ того дня смерть постоянно тутъ, въ глубинѣ нашей мысли, и часто у насъ теперь въ спальнѣ горитъ ночникъ. Часто ночью, когда я смотрю на жену, а ей тоже не спится, я чувствую, что она думаетъ то же, что я, и мы лежимъ, никогда не намекая на то, о чемъ оба думаемъ, изъ стыдливости... да, изъ стыдливости... О, это ужасно, эта мысль!" -- и ужасъ наполняетъ его глаза.-- "Бываютъ ночи, когда я вдругъ вскакиваю на ноги и одну секунду стою такъ у постели, въ состояніи невыразимаго страха".
   "У меня",-- говоритъ Тургеневъ, "это очень привычная мысль, но когда она приходитъ, я ее отгоняю, вотъ такъ", и онъ слегка дѣлаетъ рукою отрицательный жестъ. "Для нашего брата есть что-то хорошее въ славянскомъ туманѣ!.. Онъ имѣетъ то преимущество, что скрываетъ отъ насъ логику нашихъ идей, не даетъ намъ дойти до крайнихъ выводовъ...
   У насъ,-- видите-ли,-- когда вы попадаете въ мятель, вамъ говорятъ: не думайте о погодѣ, а то умрете! Ну вотъ, благодаря этому туману, про который я вамъ говорилъ, славянинъ во время мятели не думаетъ о голодѣ, и у меня представленіе о смерти быстро исчезаетъ и разсѣевается".
   Воскресенье, 16-го іюля. Супруги де-Ниттисъ наѣзжаютъ ко мнѣ сюрпризомъ. И всѣ трое мы проводимъ вмѣстѣ послѣдніе часы дня, разсматривая коллекцію видовъ Парижа XVIII вѣка: она, бѣдняжка, горько опечаленная катарактомъ, который показался у нея на глазу и держитъ ее въ страхѣ потерять зрѣніе; Ниттисъ, все еще не поправившійся послѣ воспаленія легкаго, а я больной, озабоченный, какъ бываетъ въ мои годы, мыслью, что мы разстанемся и что я ихъ, можетъ быть, уже не увижу, этихъ милыхъ друзей. И въ перелистываніи, при вечернемъ сумракѣ, видовъ прежняго Парижа, котораго уже не стало, и въ соприкосновеніи нашихъ трехъ печалей, собравшихся вокругъ этой старой папки есть нѣчто сладкое.
   Понедѣльникъ, 17-ю іюля. Я мучаюсь томительнымъ безпокойствомъ, что не буду больше въ состояніи работать. И я думаю, что придетъ тогда,-- какъ приходитъ иногда внезапное чувство боли, долго бывшей лишь глухимъ ощущеніемъ -- жестокое откровеніе моей старости, безъ жены и безъ дѣтей, моего жизненнаго одиночества, всего, что есть безпощаднаго въ моемъ положеніи: всѣ вещи, которыхъ я не чувствую, пока у меня мозгъ творитъ и даетъ мнѣ въ товарищи вымыслы моей книги.
   26-го ноября. Очень можетъ быть, что нѣкоторые честные люди не любятъ въ литературѣ правды,-- но можно быть увѣреннымъ, что всѣ у безчестные ее ненавидятъ.

1883.

   Вторникъ, 20-го февраля. Сегодня вечеромъ, послѣ обѣда, Золя началъ говорить о смерти, неотступное представленіе которой все больше водворяется въ его умѣ съ тѣхъ поръ, какъ скончалась его мать. Послѣ небольшого молчанія, онъ говоритъ, что эта смерть нарушила цѣльность его религіознаго нигилизма,-- до того ужасно ему вѣрить въ вѣчную разлуку. Онъ говоритъ, что хочетъ эту мысль о смерти, а можетъ быть и эволюцію философахъ воззрѣній, произведенную смертью любимаго существа, ввести въ новый романъ подъ такимъ заглавіемъ, какъ "Скорбь".
   Онъ теперь ищетъ этотъ романъ, ищетъ, гуляя по улицамъ Парижа, но не нашелъ еще дѣйствія, а дѣйствіе ему необходимо, такъ какъ онъ, по его словамъ, вовсе не человѣкъ анализа.
   Воскресенье, 4-ю марта. Я ищу для романа "Chérie" нѣчто, совсѣмъ не похожее на романъ. Мнѣ мало того, что интриги не будетъ. Я хотѣлъ-бы, чтобы выдѣлка была иная, чтобы книга носила характеръ записокъ. Слово "романъ" рѣшительно не подходитъ больше къ нашимъ книгамъ. Нужно-бы другое названіе, я ищу его и не нахожу. Слѣдовало-бы, пожалуй, употребить слово "исторіи" въ множественномъ числѣ, съ какимъ-нибудь эпитетомъ ad hoc, но въ томъ-то и штука! эпитетъ!.. Нѣтъ, для романа, каковъ онъ теперь, нуженъ былъ-бы терминъ въ одно слово.
   Понедѣльникъ, 2-го апрѣля. Я потратилъ цѣлый день, день, когда нужно было работать, на "первое представленіе весны", на смѣющуюся радость перваго веселаго дня.
   Вторникъ, 3-го апрѣля. Сегодня утромъ, когда я всталъ, мнѣ сдѣлалось дурно, я долженъ былъ цѣпляться за мебель, чтобы не упасть. Я былъ-бы счастливъ, однако, кончить начатый романъ... А тамъ пусть возьметъ меня смерть, если захочетъ,-- довольно съ меня жизни.
   Пятница, 20-го апрѣля. Обѣдъ у Шарпантье.
   Говоримъ о "молодыхъ". Оплакиваемъ въ нихъ недостатокъ живости, веселости, молодости. Приходится констатировать грусть всего современнаго молодого поколѣнія. Я говорю, что это очень просто: молодежь не можетъ не тосковать въ странѣ, гдѣ нѣтъ славы и гдѣ жизнь чрезвычайно дорога.
   Тутъ Золя выѣзжаетъ на своемъ конькѣ. "Виновата наука!" Онъ отчасти правъ, но это не все.
   -- Настоящій литераторъ, нашъ старикъ Тургеневъ. Ему только что вынули изъ живота кисту, и онъ говорилъ Додэ, который его на-дняхъ навѣщалъ: "Во время операціи я думалъ о нашихъ обѣдахъ,-- искалъ слова, которыми могъ-бы точно передать вамъ ощущеніе отъ стали, прорѣзающей мнѣ кожу и проникающей въ мясо... какъ-будто въ бананъ, который разрѣзаютъ ножомъ".
   Среда, 6-го іюня. Сегодня у меня былъ воспитанникъ коллежа, одинъ изъ тѣхъ большихъ бородатыхъ учениковъ, у которыхъ на лицѣ что ни волосъ, то прыщъ. Онъ преподноситъ мнѣ свои восторги и сообщаетъ, что въ настоящую минуту интеллигентные воспитанники, зубрилы и любители литературы въ коллежѣ дѣлятся на два лагеря: будущіе воспитанники Ecole Normale, поклонники Абу и Сарсэ,-- и другіе, на которыхъ, будто-бы, изъ всѣхъ современныхъ писателей самое сильное вліяніе имѣютъ Боделэръ и я.
   Суббота, 7-го іюня. Во мнѣ постоянная забота о томъ, чтобы продолжить себя послѣ смерти, пережить самого себя, оставить изображеніе себя, своего дома. Къ чему?
   Пятница, 7-го сентября. Сегодня церковный обрядъ у гроба Тургенева вызвалъ изъ домовъ Парижа цѣлую толпу людей гигантскаго роста, съ приплюснутыми чертами, съ бородой, какъ у Бога Отца,-- цѣлую Россію, о существованіи которой въ столицѣ міра нельзя было и заподозрить. Было также много женщинъ, русскихъ, нѣмокъ и англичанокъ, благоговѣйныхъ и вѣрныхъ читательницъ, пришедшихъ поклониться великому и нѣжному романисту.
   Понедѣльникъ, 31-ю декабря. Отечествомъ моего духа за весь конецъ этого года были столовая и рабочій кабинетъ Додэ. Тамъ я нахожу быстрое и сочувственное пониманіе моей мысли -- у него самого; у жены -- нѣжное уваженіе къ старому писателю; у обоихъ -- дружбу, ровную, постоянную дружбу, привязанность безъ капризовъ и скачковъ.

1884.

   Вторникъ, 5-го февраля. Сегодня за обѣдомъ Бребанъ говорили о томъ, какъ нынче подавляется умъ ребенка, умъ юноши громадностью преподаваемыхъ предметовъ. Говорили, что надъ новымъ поколѣніемъ производятъ опытъ, результатъ котораго пока трудно предвидѣть. И среди спора одинъ изъ собесѣдниковъ иронически проводитъ мысль, что, пожалуй, всеобщее обязательное образованіе лишитъ будущее общество образованнаго мужчины и подаритъ его образованною женщиною: утѣшительная перспектива для будущихъ мужей!
   Воскресенье, 10-го февраля. Авторъ шедевра подъ названіемъ "Женитьба Лоти", г. Біо, морякъ въ штатскомъ платьѣ, маленькій господинъ, жидкій, худой, съ глубокими глазами, съ чувственнымъ носомъ, съ голосомъ, въ которомъ звучитъ что-то умирающее, какъ въ голосѣ больного.
   Онъ молчаливъ, какъ страшно застѣнчивый человѣкъ. Надо вырывать у него слова. Во время разговора онъ, какъ-то случайно, вскользь, въ нѣсколькихъ словахъ, какъ самую обыкновенную вещь, описываетъ бурю, паденіе одного матроса въ море и отходную, прочитанную священникомъ съ палубы.
   Додэ спросилъ его, не изъ семьи-ли онъ моряковъ. Онъ отвѣчаетъ очень просто, своимъ тихимъ голоскомъ: да, у меня былъ дядя, котораго съѣли на плоту Медузы.
   Суббота, 20-го апрѣля. Этого предисловія къ "Шери" я разумѣется не написалъ-бы, если-бы у меня не было брата. Меня-то теперь болѣе или менѣе признаютъ; книги мои продаются,-- да, я удовлетворяю этимъ двумъ условіямъ успѣха въ нынѣшней его формѣ. Это безспорно. Но я чувствую потребность въ горькой и мучительной жалобѣ на ту несправедливость, которую встрѣчалъ до самой смерти братъ мой, послѣ всего, что онъ сдѣлалъ со мною вмѣстѣ. Въ сущности, въ озлобленіи на мое предисловіе, меня больше всего удивляетъ, какъ мало понимаютъ эти самые критики, которые то и дѣло нападаютъ на буржуа за недостатокъ художественнаго чутья.
   Говорю, напримѣръ, объ японскомъ направленіи въ искусствѣ, а они думаютъ, что это искусство создало только тѣ немногія смѣшныя бездѣлушки, про которыя имъ сказали, что это -- верхъ безвкусицы и отсутствія рисунка. Несчастные! они до сихъ поръ даже не замѣтили, что весь нашъ нынѣшній "импрессіонизмъ" рожденъ созерцаніемъ свѣтлыхъ отпечатковъ Японіи и подражаніемъ имъ. Они не наблюдали, что западный художникъ признаетъ въ орнаментаціи лишь украшеніе, помѣщенное на срединѣ предмета, или же состоящее изъ нѣсколькихъ частей, изъ которыхъ двѣ всегда подъ пару другъ другу и взаимно уравновѣшиваются; а подражаніе украшенію, брошенному на вещь сбоку, украшенію несиметричному, подрываетъ культъ греческаго искусства, по крайней мѣрѣ въ орнаментаціи.
   Есть у меня пуговица, желѣзная пуговица, которою японецъ прикрѣпляетъ къ поясу свой кисетъ. На этой пуговицѣ, пониже лапки невидимаго журавля, летающаго внѣ гравированнаго медальона -- видно только отраженіе этого журавля въ рѣкѣ, освѣщенной луною. Неужели народъ, въ которомъ ремесленникъ-поэтъ способенъ на подобные вымыслы, не годится въ учителя искусства другимъ народамъ?
   Говоря, что Японія производитъ въ настоящее время переворотъ въ оптическихъ пріемахъ западныхъ народовъ, я утверждалъ, что Японія внесла новыя краски, новую декоративную систему, если хотите, наконецъ, новую поэтическую фантазію въ произведеніе предметовъ искусства, фантазію, которой вы не встрѣтите въ самыхъ совершенныхъ бездѣлушкахъ среднихъ вѣковъ.
   Суббота, 24-го мая. Любопытно, какъ въ настоящую минуту по всѣмъ газетамъ съ любовью проходитъ и повторяется одно и то же отрицаніе всего самобытнаго въ литературѣ. Всѣ рѣшительно утверждаютъ, что все въ литературѣ уже было сказано другими, что нѣтъ ничего новаго, что нѣтъ "изобрѣтателей". Они не хотятъ, эти добрые критики съ ребяческимъ гнѣвомъ, не хотятъ генія, оригинальнаго ума. Они готовы утверждать, что комедія Бальзака -- подражаніе Одиссеѣ и что всѣ остроты Шамфора были сказаны еще Адамомъ въ земномъ раю.
   Среда, 30-го августа.-- Ну, что де-Ниттисъ?
   -- Очень плохъ!
   Такъ отвѣчаетъ мнѣ Луиза, кухарка, въ прихожей его дома, въ С.-Жерменѣ.
   Почти тотчасъ-же я слышу на лѣстницѣ задыхающійся голосъ: "а, это вы, иду..." -- и вижу бѣднаго моего де-Ниттиса, съ подозрительной желтизной въ лицѣ, съ угрюмымъ безпокойствомъ въ глазахъ, отъ которыхъ мнѣ дѣлается жутко.
   Мы садимся на диванъ въ гостиной и онъ разсказываетъ мнѣ о своемъ разстройствѣ зрѣнія. "Да,-- говоритъ онъ голосомъ жалобнымъ, какъ у людей очень слабыхъ,-- когда я читалъ, мнѣ казалось, будто кое-гдѣ вырвано,-- знаете, будто дыры такія, какъ отъ выстрѣла дробью въ бумагу... Предупредилъ врача... вѣдь это могло быть и дѣйствіе дигиталиса... онъ далъ другое лѣкарство... стало лучше... Но однажды мнѣ нужно было писать этюдъ, здѣсь, близко... погода была, какъ сегодня... Вдругъ мнѣ показалось, что я вижу тучи мухъ... но вы бывали въ Англіи, вы видали, какой бываетъ тамъ "черный туманъ". Ну вотъ, то-же самое было у меня въ глазахъ... Ахъ, я испугался... Вѣдь, знаете, одно время здѣшній докторъ не зналъ, что думать -- какія у меня болѣзни, думалъ, что есть болѣзнь спинного мозга, по глазамъ... Наконецъ, на дняхъ, онъ меня успокоилъ: думаетъ, что вся штука въ сердцѣ...
   -- А я всегда завидовалъ вашему здоровью,-- сказалъ я черезъ нѣсколько минутъ.-- Вѣдь началось съ того бронхита, два года тому назадъ, не такъ-ли?
   -- Съ бронхита?.. Нѣтъ,-- отвѣтилъ де-Ниттисъ.-- Это -- утомленіе всей жизни, молодость, проведенная за работой, въ полѣ, когда некогда бывало поѣсть, въ Англіи, гдѣ я по цѣлымъ днямъ писалъ среди тумана... да мало-ли что...
   За нѣсколько минутъ передъ тѣмъ, какъ намъ разстаться, весь осунувшись, онъ роняетъ тихимъ голосомъ:
   -- Видите, разъ вы такъ повреждены, какъ я, ужъ не поправиться!
   Я ухожу, убитый горемъ, унося отъ бѣднаго моего друга впечатлѣніе существа, пораженнаго на смерть.
   Четвергъ, 21-го августа. Не прошло и нѣсколькихъ пасовъ послѣ того, какъ я записалъ эти грустныя впечатлѣнія, какъ получилъ депешу: "Пріѣзжайте скорѣе. Г. де-Ниттисъ внезапно скончался".
   На станціи С. Жерменъ я встрѣчаю Дину, которая ѣдетъ въ Парижъ покупать готовый трауръ для своей госпожи. Бѣдная дѣвушка разсказываетъ мнѣ на своемъ жаргонѣ, прерываемомъ рыданіями, о внезапной смерти де-Ниттиса. Онъ проснулся въ семь часовъ, она поставила ему на затылокъ тѣ четыре банки, которыя ему предписалъ тамошній врачъ, но на этотъ разъ банки плохо принимались, и больной нервничалъ. Однако, онъ заснулъ, проснулся въ половинѣ девятаго, одѣлся совершенно, но вдругъ сталъ жаловаться, что у него въ головѣ какія-то вещи, отъ которыхъ больно. Горничная, чесавшая ему волосы частымъ гребнемъ, вдругъ замѣтила, что онъ не можетъ уже держать голову, что она у него опускается, падаетъ, и спросила, что съ нимъ. Де-Ниттисъ сначала отвѣчалъ только стонами, болѣзненными вздохами, потомъ вдругъ, трогая себѣ лобъ, воскликнулъ: "Ахъ, ахъ, у меня здѣсь пустота, умираю"... Дина снесла умирающаго на постель. Онъ уже не говорилъ, не открывалъ глазъ, а только судорожно сжималъ руки. Такъ-какъ докторъ медлилъ, то позвали студента изъ больницы, который и объявилъ, что у моего друга параличъ всей лѣвой половины. Приливъ крови къ мозгу.
   Прихожу въ этотъ грустный домъ, въ этотъ домъ, всегда казавшійся мнѣ жилищемъ счастья. М-мъ де Ниттисъ, растрепанная, въ растегнутомъ лифѣ, изъ-подъ котораго выглядываетъ ночная кофта, въ криво сидящей юбкѣ, съ блуждающими глазами, безпрерывно ходитъ взадъ и впередъ по длинной гостиной, иногда опускаясь въ кресло или на диванъ, но сейчасъ-же вставая опять и продолжая свою безконечную прогулку, съ трудомъ волоча усталыя ноги, но не въ силахъ остановиться. Такъ ходитъ она безъ остановки, безъ отдыха, вздыхая: "о, Боже мой!" -- вопль, отъ котораго у нея какъ будто разрывается грудь,-- и приподнимая обѣ руки надъ головою, въ жестѣ отчаянія, говоритъ скорбныя слова тѣмъ страннымъ, какъ-бы замогильнымъ голосомъ, какимъ женщины говорятъ во снѣ.
   И внезапно, каждое мгновеніе, она исчезаетъ въ сосѣдней комнатѣ, гдѣ слышится сухой стукъ ея колѣнъ, ударяющихся о долъ, и дотомъ звукъ поцѣлуя.
   Она ведетъ меня въ эту комнату, небольшую бѣдую комнатку, убранную японскими вѣерами, въ которой двѣ зажженныя свѣчи распространяютъ въ сумеркахъ розовый свѣтъ. Тогда я увидалъ его, бѣднаго, дорогого друга. Никогда еще не видалъ я смерти, столь похожей на сонъ, и на такой улыбающійся сонъ; сонъ, въ которомъ не доставало, для полнаго обмана, только тихаго волненія груди подъ простынею.
   -- Это слишкомъ, слишкомъ жестоко!-- восклицаетъ несчастная женщина, останавливаясь противъ васъ, съ безумнымъ вопросомъ во взглядѣ и губахъ. Вы молчите, а она продолжаетъ ходить взадъ и впередъ, согнувъ спину. Черезъ длинные промежутки вылетаютъ у нея фразы: "Любовь другихъ... нѣтъ, нѣтъ, не похожа на нашу... Никто не можетъ знать... А вѣдь такъ просто: у меня родныхъ нѣтъ... у него тоже... Мы другъ-другу были все..." И черезъ нѣсколько минутъ: "Да, вся моя жизнь, все, что я думала, что дѣлала, все было только ради него, все, чтобы угодить ему, нравиться ему; если я покупала ленточку... И такъ будетъ всегда, до послѣдняго часа, до послѣдняго часа..." И еще какія-то фразы, Богъ знаетъ, къ чему относящіяся: "Онъ вѣдь говорилъ, что у него горько во рту!" Затѣмъ старыя воспоминанія, подробности путешествія на Везувій, смѣшанныя съ безсвязными, безсмысленными рѣчами. И постоянно, какъ въ молитвахъ, повторялась одна и та-же фраза: "Ахъ, какъ мы несчастны!" и эту фразу она все твердитъ подъ-рядъ, и подъ конецъ шепчетъ ее, едва внятно, какъ вздохъ.
   Наконецъ, мы уговариваемъ несчастную женщину лечь около ея ребенка, который провелъ весь день въ этой грустной обстановкѣ, чтобы ему не было страшно, если онъ проснется.
   А я остаюсь сидѣть ночь у покойника, вмѣстѣ съ м-мъ Тешнеръ родственницей м-мъ де-Ниттисъ.
   Пятница, 22-го августа. Въ часъ дня вваливается въ домъ приказчикъ бюро похоронныхъ процессій.
   Удручающее впечатлѣніе производитъ утро, среди яснаго равнодушія природы и веселаго пробужденія всѣхъ тѣхъ домашнихъ животныхъ, которыхъ онъ такъ любилъ,-- гусей, утокъ, куръ, козы. Выхожу въ столовую -- выпить чашку кофе, и сейчасъ-же его хорошенькая бѣлая кошка взбирается ко мнѣ на плечо и садится на воротъ моей куртки, какъ привыкла дѣлать съ хозяиномъ, во время его завтрака.
   М-мъ де-Ниттисъ, которая ночью пять или шесть разъ проходила мимо насъ, какъ привидѣніе, является опять въ гостиную и снова принимается за свое неутомимое скитаніе. Послѣ двухъ-трехъ круговъ, она вдругъ останавливается и говоритъ медленно, а въ глазахъ у нея надежда, какъ-будто улыбается сквозь слезы. "Утромъ я подумала, что это не правда!" И не переставая бродить, она шепчетъ: "Сегодня утромъ,-- странно, я не могла собраться съ мыслями... но теперь онѣ возвращаются, да, опять приходятъ на мѣсто..." И вдругъ, будто увидѣвъ у себя подъ ногами яму, пропасть, она начинаетъ кричать: "А! я погибла! Что будетъ со мною?" Ей говорятъ, что надо думать о ребенкѣ, жить для него. "Ахъ, да", говоритъ она, "а то-бы легла на землю, какъ паршивая собака... пусть придетъ болѣзнь, смерть, я-бы рада"..
   Въ половинѣ десятаго приходитъ А. Дюма; сговариваемся насчетъ того, сколько будутъ стоить похороны и отправляемся подписать свидѣтельство о смерти. Выходя отъ мера, А. Дюма предлагаетъ мнѣ довольно любезно зайти съ нимъ поѣсть чего-нибудь. Мы завтракаемъ въ какомъ-то кафе и все время за завтракомъ Дюма очень любопытно говоритъ о Жирарденѣ...
   Дома работаютъ уже бальзамировщикъ съ помощниками, и я, сидя въ углу гостиной, откуда ничего не видно, такъ замѣтно блѣднѣю, что меня просятъ выйти въ садъ. И я иду, сажусь въ уголокъ сада, любимый покойнымъ, гдѣ парусинная палатка, садовая кушетка, гамакъ,-- уголокъ, изъ котораго онъ устроилъ себѣ нѣчто вродѣ мастерской подъ открытымъ небомъ.
   Переѣхавъ въ С. Жерменъ, онъ тутъ писалъ свою послѣднюю картину, или скорѣе послѣдній свой эскизъ, задуманный, какъ pendant къ "Завтраку въ саду", писанному въ прошломъ году. Онъ мнѣ показывалъ этотъ эскизъ, который онъ бросилъ писать, когда у него начало портиться зрѣніе, въ прошлый вторникъ, среди банокъ варенья и пикуль, приготовленныхъ его женою; дѣтски веселый, онъ заставлялъ меня любоваться красивыми оттѣнками ягодъ, впивать острый ароматъ овощей. Этотъ туманный эскизъ изображаетъ его жену, въ бѣломъ платьѣ, лежащую въ гамакѣ, но почти перпендикулярно, скорѣе стоя. Въ такой оригинальной позѣ она разсказываетъ маленькому Жаку, который сидитъ рядомъ съ нею въ соломенномъ креслецѣ, одну изъ тѣхъ чудныхъ сказокъ, которыя она такъ мило придумываетъ.
   Сегодня вечеромъ я возвращаюсь въ Парижъ, посѣщаю редакціи газетъ и прошу хоть немного пошумѣть о знаменитомъ покойникѣ.
   Суббота, 23-го августа. Въ одной изъ редакцій, гдѣ я вчера былъ и гдѣ я, еле оправившись отъ впечатлѣнія бальзамированія, сказалъ, что не чувствую себя въ силахъ составить замѣтку, меня спросили: "Былъ-ли онъ высокаго или низкаго роста? Брюнетъ или блондинъ? Грустенъ или веселъ?" Я имѣлъ наивность отвѣтить редактору, задававшему мнѣ эти вопросы: "Это была натура веселая, въ веселости его было нѣчто особенно привлекательное, нѣчто, напоминающее остроумную и бойкую веселость итальянской комедіи". Сегодня утромъ я развертываю газету и читаю, что m-r де-Гонкуръ смотритъ на де-Ниттиса, какъ на лицо изъ итальянской комедіи. Ахъ, какъ больно отъ этого непостижимаго толкованія моихъ словъ!
   Пріѣхавъ въ C.-Жерменъ, я сегодня нахожу несчастную женщину какъ будто успокоенной, утихшей, умиротворенной. Съ почти сухими глазами, гладко причесанная, она по прежнему ходитъ по длинной гостиной, но медленно, правильно, почти такъ какъ въ процессіяхъ, какъ ходятъ по хорамъ пѣвчіе, которыхъ она и напоминаетъ сзади въ своей черной косынкѣ, сложенной на подобіе монашескаго капюшона. Ходитъ она, сложивъ руки и пальцами поддерживая локти, но отъ времени до времени безпомощнымъ движеніемъ опуская руки. Она продолжаетъ говорить, ходя взадъ и впередъ, но угасшимъ голосомъ, съ паузами, голосомъ, все болѣе и болѣе похожимъ на голосъ человѣка, который говоритъ во снѣ: "Мнѣ плакать нельзя..." и почти тотчасъ: "нѣтъ, видите-ли, какъ только я сяду, я думаю о такихъ вещахъ, о которыхъ не надо думать, а когда хожу, когда разговариваю, я ничего не думаю..."
   Она долго молчитъ, а затѣмъ, оглядываясь въ сторону гроба, который завтра увезутъ, повторяетъ съ невыразимою грустью: "А когда его здѣсь не будетъ... когда его не будетъ..."
   Воскресенье, 24-го августа. Въ маленькой гостиной, гдѣ она принимала по вторникамъ, сидитъ м-мъ де-Ниттисъ. Глаза у нея, какъ стеклянные, губы бѣлыя, она неподвижна, какъ автоматъ, и когда ей нужно сдѣлать движеніе, сказать слово, движенія ея кажутся усиліемъ и голосъ такъ тихъ, что надо приблизить ухо, чтобы понять. Но она хочетъ присутствовать при всемъ, при всемъ.
   Смерть 38 лѣтняго мужчины, такого любезнаго, такого изобрѣтательнаго въ придумываніи удовольствій и наслажденій для своихъ гостей, этого живописца, истиннаго "живописца", возбудила очень естественное сочувствіе, которое сказалось въ изумительной и трогательной роскоши цвѣтовъ, положенныхъ на его гробъ.
   Вотъ она въ церкви. Она просила, чтобы пѣнія не было; но пѣвцы все-таки явились, благодаря, кажется, любезности итальянскаго посланника. И вотъ я чувствую, какъ чудный дребезжащій старческій голосъ -- не Тамберликъ-ли?-- пронизываетъ ее тоскою, безпокойствомъ, страхомъ упасть въ обморокъ, не быть въ состояніи дойти до конца. Я прошу отворить дверь рѣшетки -- и, торопливо окропивъ гробъ святой водою, она выходитъ и садится съ м-мъ Клярти въ траурную карету, куда сажаютъ и маленькаго Жака.
   Мы у двери временнаго склепа; она словно застыла, запрокинувъ назадъ голову, съ закрытыми глазами, съ шопотомъ молитвы на губахъ. Она протянула руки впередъ, какъ слѣпая, и судорожно шевелитъ этими руками въ черныхъ шерстяныхъ перчаткахъ: есть нѣчто трагическое въ этихъ рукахъ.
   При послѣднихъ словахъ священника, она боится, что съ ней сдѣлается дурно, и не поворачиваясь, тянетъ за собой маленькаго Жака, сложивъ руки вокругъ его шеи и опираясь ему на плечи; вдова съ сиротою -- передъ нашими глазами граціознѣйшая и трогательнѣйшая скульптурная группа.
   Вторникъ, 14-го октября. Получаю сегодня письмо изъ Одеона, извѣщающее меня, что вскорѣ возобновятъ у нихъ "Генріетту Марешаль". Дай Богъ! Я дѣйствительно начинаю безпокоиться на счетъ будущаго. Если я заболѣю, или если придется потратить сразу сумму покрупнѣе для дома. Отъ моихъ 10,000 франковъ годового дохода, благодаря налогамъ, остается не болѣе 9,000; при нынѣшнихъ цѣнахъ и при томъ, какъ поставленъ у меня домъ, этого, право, очень мало. Ну да, люди благоразумные скажутъ: напрасно вы не купили себѣ процентныхъ бумагъ на тѣ 20,000 франковъ, которые вы, въ теченіе десяти лѣтъ, потратили на рѣдкости... Но, спрашивается, еслибъ я былъ благоразумнымъ на ихъ образецъ, имѣлъ-ли бы я тогда тотъ талантъ, благодаря которому я заработалъ эти деньги?
   Понедѣльникъ, 8-го ноября. На дняхъ я поистинѣ наслаждался умомъ и сердцемъ, углубляясь въ связку писемъ моего брата, найденную у Луи Пасси; письма изъ поры его молодости, которыя рисуютъ мнѣ вновь, въ новомъ освѣщеніи, отрывки нашей жизни, уже на половину изгладившіеся изъ памяти и какъ будто выступающіе вдругъ изъ тумана, въ который годы облекаютъ воспоминанія далекаго прошлаго.
   Эти старыя письма направили мою мысль, не знаю какимъ образомъ, даже дальше, къ годамъ еще болѣе далекимъ, нѣмъ тѣ, про которые они разсказываютъ. Они воскресили во мнѣ полное жизни и реальности воспоминаніе о моей бѣлокурой маленькой сестрицѣ Лили. Вижу ее передъ собою, какъ она въ 1832 году пріѣзжала съ кормилицей въ пансіонъ Губо, чтобы увести меня отъ холеры. Вижу ее передъ собою, дорогую малютку, синеглазую, бѣлокурую: она не хотѣла сѣсть рядомъ со мною, а усѣлась на подножку экипажа, чтобы лучше видѣть меня, пожирать меня глазами въ любящемъ созерцаніи, почти колѣнопреклоненномъ, какъ смотрятъ только дѣти на того, кого обожаютъ. Бѣдное дитя! Въ слѣдующую ночь, дорогой, въ дилижансѣ, она заболѣла холерой. Подумать только объ этомъ путешествіи съ умирающимъ ребенкомъ на рукахъ: отецъ съ матерью не хотѣли остановиться въ деревняхъ и маленькихъ городахъ, черезъ которые мы проѣзжали, боясь не найти тамъ хорошаго доктора. Въ Шомонъ мы довезли ее уже полумертвою.
   Вторникъ, 18-ю ноября. Я передѣлываю верхъ своего дома, снимаю перегородки и стараюсь сдѣлать изъ трехъ небольшихъ комнатъ, выходящихъ въ садъ, нѣчто вродѣ мастерской, гдѣ я устрою, по просьбѣ моихъ друзей изъ литературнаго міра, литературную "говорильню" по воскресеньямъ.

1885.

   Воскресенье, 25-ю января. Сегодня Додэ съ женою у меня на новосельѣ, на моемъ "чердакѣ". Они остаются долго, очень долго, до сумерекъ; наединѣ, въ полумракѣ, мы разговариваемъ съ нѣжною экспансивностью. Додэ говоритъ о первыхъ годахъ своей семейной жизни; говоритъ, что жена его не знала о существованіи ссудныхъ кассъ, а когда узнала, то изъ стыдливости никогда ихъ не называла, а говорила ему: "Вы были тамъ!" Но прелестно то, что молодая дѣвушка, буржуазно-воспитанная, нисколько не смущалась своей новой жизнью -- среди этихъ бѣдняковъ вѣчно ищущихъ гдѣ-бы пообѣдать, откуда-бы достать двадцать франковъ, у кого-бы занять панталоны.-- Ну, а она,-- восклицаетъ Додэ,-- а она, милая моя женушка, ровно ничего не тратила на себя... У насъ еще сохранились расходныя книжки того времени, гдѣ записано, рядомъ съ золотымъ, взятымъ мною или еще кѣмъ нибудь -- 30 сантимовъ для нея на омнибусъ.
   М-мъ Додэ прерываетъ его, простодушно вставляя: "Я думаю, что въ то время я была еще не вполнѣ развита, я не давала себѣ отчета"... Я бы скорѣе подумалъ, что у нея была вѣра счастливыхъ и влюбленныхъ людей, надежда, что все уладится впослѣдствіи. Додэ говоритъ, что всѣ тѣ годы онъ ничего не дѣлалъ, что въ немъ была только потребность жить, жить дѣятельно, сильно, шумно, потребность пѣть, заниматься музыкой, бѣгать по лѣсамъ, чуть-чуть "навеселѣ" искать, съ кѣмъ-бы повздорить. Онъ сознается, что въ то время у него не было ни малѣйшаго литературнаго честолюбія; но у него былъ какой-то инстинктъ, ему доставляло удовольствіе все записывать, даже сны.
   Онъ увѣряетъ, что его передѣлала война, вызвавъ изъ глубины его сознанія мысль, что онъ можетъ умереть, ничего прочнаго не оставивъ... Тогда онъ взялся за работу, а вмѣстѣ съ работой зародилось у него и честолюбіе.
   Четвергъ, 23-го апрѣля. Въ прошломъ году м-мъ де-Команвиль просила у меня совѣта по поводу изданія писемъ Флобера: кому-бы поручить написать предисловіе? Я ей отвѣтилъ, что она напрасно трудится искать біографа для своего дяди: она сама воспитывалась въ его домѣ и провела, такъ сказать, всю жизнь около него. Сегодня она мнѣ читаетъ свою замѣтку, и біографія Флобера вышла, дѣйствительно, прелестной по своему интимному характеру, по подробностямъ о вліяніи старой служанки, о разсказчикѣ Минью, о нѣсколько мрачной домашней жизни при Руанскомъ госпиталѣ, о пребываніи въ Кроассе, гдѣ они проводили вечера въ бесѣдкѣ въ глубинѣ сада и гдѣ Флоберъ говаривалъ на прощаніе: "Теперь пора вернуться къ Бовари",-- фраза, которая въ умѣ ребенка вызывала представленіе о какомъ-то мѣстѣ, куда дядя уходилъ на ночь.
   Конецъ замѣтки нѣсколько сжатъ. Чувствуется утомленіе непривычнаго пера: исписано извѣстное число страницъ, и дальше дѣло, не идетъ. Я уговорилъ ее снова приняться за этотъ конецъ, дополнить его, особенно тѣ несчастные годы, когда жизнь писателя опять совершенно слилась съ ея жизнью.
   Повѣсть Додэ о своихъ книгахъ наводитъ меня на мысль, что, если собрать изъ нашего дневника все то, что относится къ сочиненію каждой нашей книжки, наши будущіе поклонники найдутъ современемъ интересную и поучительную исторію нашихъ романовъ, отъ перваго зачатка до появленія въ свѣтъ.
   Вечеромъ я обѣдаю съ Дрюмонъ, который счелъ долгомъ по поводу писемъ моего брата выставить меня въ одной своей статьѣ, какъ развратителя новаго поколѣнія. М-мъ Додэ мило ему выговариваетъ, а онъ остроумно защищается, во имя своихъ принциповъ, принуждающихъ его по временамъ вынимать клеймо и мѣтить имъ, къ великому его сожалѣнію, человѣка ему очень симпатичнаго.
   Воскресенье, 17-го мая. Берендсенъ, будто-бы, говорилъ Гюисмансу о томъ литературномъ обожаніи, которое, яко-бы, питаютъ ко мнѣ въ Даніи и другихъ странахъ, окружающихъ Балтійское море; тамъ, говорятъ, ни одинъ человѣкъ, мало-мальски интересующійся литературой, не засыпаетъ -- это все Берендсенъ говоритъ -- не прочитавъ страничку изъ "Фостенъ" или "Шери".
   Пятница, 23-го мая. Забавный народъ французы! Не хотятъ болѣе ни Бога, ни религіи, Христу уже не молятся, а Виктору Гюго молятся и провозглашаютъ новую религію и дѣлаютъ Гюго своимъ кумиромъ.
   Понедѣльникъ, 1-го іюня. Мнѣ тошно смотрѣть на этотъ глупый праздникъ, и я благодаренъ болѣзни, которая не позволяетъ мнѣ въ немъ участвовать. Мнѣ кажется, что населеніе Парижа, лишенное при республикѣ любимыхъ своихъ торжествъ, замѣнило шествіе Жирнаго Быка похоронами Виктора Гюго.
   Понедѣльникъ, 15-го іюня. Воля моя теперь похожа на старую извощичью клячу: чтобы ее разогнать, заставить исполнить то, что рѣшено, надо возбуждать ее, кричать ей: "ну, пошла!" и стегать хлыстомъ.
   Воскресенье, 27-го сентября. Душа женщины похожа на тѣ бездны морскія, скрытыя глубоко подъ волненіемъ бурь, изъ которыхъ только изрѣдка лотъ приноситъ наукѣ ничтожный обломокъ какого-нибудь организма или неизвѣстной вещи. Такъ уголовное или гражданское дѣло иногда извлекаетъ изъ женщины и подвергаетъ изученію психолога крошечный обломокъ неизвѣстнаго.

1886.

   Воскресенье, 28-го февраля. Любопытны эти чисто свѣтскія женщины,-- женщины остроумныя или скорѣе пикантныя. Если поживешь съ ними извѣстное время, то чувствуешь, что онѣ совершенно безсодержательны, лусты и не могутъ составить вамъ осмысленной компаніи. Просто у нихъ на минутку шумно зазвенитъ бубенчикъ, а тамъ -- ничего. И мысль ихъ, неспособная серьезно и продолжительно остановиться около васъ, безпрестанно убѣгаетъ къ какой-нибудь внѣшней ничтожности, къ вчерашнему туалету, къ вечеру, куда нужно поѣхать завтра, или просто за дверь гостиной,-- въ надеждѣ, что вотъ сейчасъ эту дверь отворитъ какой-нибудь господинъ и подаритъ, взамѣнъ скуки, овладѣвшей ими, развлеченіе новаго дѣйствующаго лица.
   Пятница, 12-го марта. Любовница изъ народа никогда не станетъ вполнѣ товарищемъ тому, съ кѣмъ она живетъ. Она окажетъ ему преданность въ бѣдствіяхъ, болѣзняхъ, драматическихъ происшествіяхъ; но пока жизнь течетъ тихо и плоско, любовникъ изъ другого общественнаго слоя, чѣмъ она, всегда встрѣтитъ въ ней скрытность и даже непріязнь народа къ аристократіи.
   Четверть, 10-го марта. Тѣ немногія женщины, которыхъ я любилъ, любилъ не только сердцемъ, но и частицею моего мозга, не были моими -- и все-таки я увѣренъ, что если-бъ я захотѣлъ, онѣ сдались бы. Но я наслаждался этимъ чувствомъ, этимъ невыразимымъ обаяніемъ честной женщины, доведенной до края паденія, которую вы держите въ соблазнѣ и страхѣ этого паденія.
   Суббота, 2-го апрѣля. Даю здѣсь выписку изъ газеты "Franèais", какъ образецъ критики моего дневника. Такія статейки теряются, забываются, а когда ихъ цитируешь на память, то вамъ не вѣрятъ. Хорошо, когда сохраняется нѣчто изъ подлиннаго текста, чтобы впослѣдствіи можно было судить о тонкости пониманія брата или меня въ консервативной и католической партіи.
   "Шедевръ самомнѣнія въ этомъ родѣ, это "Дневникъ братьевъ де-Гонкуръ". Вышелъ первый томъ; онъ содержитъ не менѣе четырехъ-сотъ страницъ, за которыми послѣдуетъ еще восемьсотъ. Найти въ немъ хоть одну главу интересную, хоть одну строчку, изъ которой вы узнали бы что-либо -- невозможно... Хотите сдѣлаться авторомъ? Хотите черезъ нѣсколько лѣтъ увидѣть ваше имя на свѣтло-желтой обложкѣ, съ обозначеніемъ числа экземпляровъ? Начинайте съ сегодняшняго дня, засядьте смѣло за дневникъ въ такомъ родѣ:
   "27-го марта.-- Завтракъ сегодня въ восемь часовъ. Просмотрѣлъ газеты... Дождь, солнце, ливень... Обѣдъ у N... Насъ было за столомъ двѣнадцать человѣкъ; у шестерыхъ мужчинъ были бородки клиномъ, у, шестерыхъ дамъ -- рыжіе волосы.
   "Озаглавьте: "Дневникъ моей жизни" или "Документы о Парижѣ," или какъ вамъ угодно. Прибавьте: третья тысяча. Я вамъ ручаюсь, что сорокъ штукъ будетъ продано" {Разумѣется, число напечатанныхъ экземпляровъ не есть въ моихъ глазахъ достоинства книги, но тѣмъ не менѣе та самая книга, которой критикъ газеты "Franèais" пророчилъ, что она разойдется въ числѣ 40 экземпляровъ, дошла до восьмой тысячи.}.
   Свѣтлое Воскресенье, 10-го апрѣля. Въ сущности очень тяжело не имѣть подлѣ себя женскаго сердца, сердца умной женщины, съ которой можно было бы дѣлиться страданіями гордости и писательскаго тщеславія...
   Воскресенье, 17-го апрѣля. Сегодня, не знаю почему, меня преслѣдуетъ воспоминаніе о моей кормилицѣ, въ Лотарингіи, чернобровой и черноволосой женщинѣ, въ которой безъ сомнѣнія текла испанская кровь и которая меня обожала съ какимъ-то безуміемъ. Вижу, какъ въ день большого званаго обѣда въ Ереванъ, когда я только-что съѣлъ единственный спѣлый абрикосъ, на деревцѣ, росшемъ у насъ на дворѣ, абрикосъ, предназначенный моимъ отцомъ, какъ рѣдкость, для угощенія гостей -- вижу, какъ она, съ прекраснымъ безстыдствомъ утверждаетъ, что абрикосъ съѣла она, и подставляетъ плечи подъ удары хлыста, которымъ отецъ все-таки наказываетъ меня, не вѣря словамъ милой женщины!
   Вижу ее, за нѣсколько часовъ до ея смерти, въ больницѣ Дюбуа; зная, что умираетъ, она безпокоится только о томъ, что моя мать, пришедшая ее навѣстить, можетъ на полчаса задержать обѣдъ. Эта смерть -- самое простое отреченіе отъ жизни, которое я когда-либо видѣлъ: да, она "уходила" изъ жизни, будто перебиралась на новую квартиру.
   Четвергъ, 29-ю сентября. По поводу романа Поль Маргерита "Паскаль Жефосъ" Додэ говоритъ,-- не какъ критикъ этой книги, а вообще, теоретически,-- что послѣ Бурже появилась цѣлая серія психологическихъ романовъ, авторы которыхъ, по примѣру Стендаля, хотятъ изображать не то, что ихъ герои дѣлаютъ, а то, что они думаютъ. Къ несчастью, мысли, если мнѣ не очень высоки или не очень оригинальны, наводятъ скуку, тогда какъ дѣйствіе, хотя и посредственное, можетъ еще увлекать своимъ движеніемъ.
   Онъ прибавилъ, что эти психологи болѣе способны описывать внѣшнія, чѣмъ внутреннія явленія, что, благодаря воспитанію даннаго момента, они въ состояніи прекрасно описать жестъ, но движеніе души -- довольно плохо.
   Понедѣльникъ, 10-го октября. Мнѣ попалась статья газеты "Liberté" и въ ней отчетъ о книгѣ Павловскаго и объ его разговорахъ съ Тургеневымъ.
   Нашъ покойный другъ оказывается очень свирѣпымъ въ своихъ сужденіяхъ о насъ: нападаетъ на нашу изысканность, отрицаетъ нашу наблюдательность -- и все это въ замѣчаніяхъ легко опровержимыхъ.
   Напримѣръ, по поводу ужина цыганъ, ночью, на берегу Сены (введеніе Братьевъ Земганно), гдѣ встрѣчается описаніе ивы, которую я называю сѣрою, по наблюденію, записанному на мѣстѣ, онъ говоритъ: "Извѣстно, что ночью зеленое становится чернымъ". Да не прогнѣвается тѣнь русскаго писателя.-- Мы съ братомъ были болѣе живописцы, чѣмъ онъ, о чемъ свидѣтельствуютъ посредственныя картины и отвратительные предметы искусства, которыми онъ былъ окруженъ. Я утверждаю, что ива, видѣнная мною, была сѣрая, а вовсе не черная. И въ томъ-же описаніи эпитетъ "сѣро-зеленый" "glauque", сказанный про воду, старый эпитетъ, такъ часто употребляющійся, заставляетъ его восклицать: "Какъ изысканно!"
   По поводу "Faustin", Тургеневъ прячется за м-мъ Віардо, говоря, что наши наблюденія надъ чувствами женщинъ-актрисъ въ высшей степени невѣрны. А то, что онъ находитъ невѣрнымъ, записано по наблюденіямъ, частью сообщеннымъ сестрами Рашель, частью по драматической исповѣди Фаргейль, въ длинномъ письмѣ, хранящемся у меня.
   Тургеневъ -- и это неоспоримо -- говорилъ превосходно, но, какъ писатель, онъ ниже своей репутаціи. Я не стану оскорблять его, предлагая судить о немъ по его роману "Вешнія воды". Да, онъ пейзажистъ, замѣчательный живописецъ лѣсной глуши -- но, какъ живописецъ человѣчности, онъ мелокъ. Въ немъ не хватаетъ смѣлости, необходимой наблюдателю. Дѣйствительно, въ его книгахъ нѣтъ суровости его родины, суровости московской, казацкой, и соотечественники Тургенева по его книгамъ кажутся мнѣ такими русскими, какими описалъ-бы ихъ русскій, доживающій вѣкъ свой при дворѣ Людовика XIV. Помимо отвращенія его темперамента ко всему рѣзкому, къ безпощадно-правдивому слову, къ грубому колориту, у него была еще прискорбная покорность требованіямъ издателя: объ этомъ свидѣтельствуетъ "Русскій Гамлетъ" -- онъ самъ признавался при мнѣ, что вслѣдствіе замѣчаній Бюлоза (Buloz, редактора Revue des deux Mondes) онъ урѣзалъ оттуда четыре или пять весьма характерныхъ фразъ. По поводу смягченія Тургеневымъ человѣческихъ характеровъ его страны у насъ съ Флоберомъ однажды завязался самый горячій споръ, какой мы когда-либо имѣли: онъ утверждалъ, что эта суровость -- потребность лишь моей фантазіи, что русскіе должны быть именно такими, какими ихъ рисуетъ Тургеневъ. Впослѣдствіи романы Толстого, Достоевскаго и другихъ, кажется, оправдали мое мнѣніе.
   Вечеромъ, у принцессы, капитанъ Риффо, часто видавшій, какъ разстрѣливаютъ людей у различныхъ націй, говорилъ, что самое ошеломляющее презрѣніе къ жизни, передъ взводомъ, выказываютъ мексиканцы. А рабы, приговоренные къ смерти, въ его присутствіи не выдавали страха ни выраженіемъ глазъ, ни осанкой, ни тѣлодвиженіями, но попристальнѣе вглядываясь въ нихъ, можно было замѣтить у нихъ трепетаніе шейной артеріи, нервное біеніе въ Адамовомъ яблокѣ. У мексиканцевъ-же невозможно замѣтить ни малѣйшаго проявленія человѣческой слабости.
   Среда, 12-го октября. Вспоминая про непріязнь,-- можно сказать, про писательскую несправедливости-Тургенева по отношенію къ Додэ и ко мнѣ, я нахожу причину этой несправедливости въ одномъ качествѣ, одинаковомъ у Додэ, у моего брата и у меня: въ ироніи. Замѣчательно, какъ иностранцы и провинціалы робѣютъ передъ этимъ чисто парижскимъ свойствомъ ума и часто питаютъ антипатію къ людямъ, рѣчь которыхъ какъ будто скрываетъ тайныя и секретныя насмѣшки, имъ недоступныя.

1888.

   Пятница, 7-го сентября. Успѣхъ русскаго романа въ настоящую минуту вызванъ, главнымъ образомъ, раздраженіемъ нашихъ писателей-метафизиковъ на популярность натуралистическаго французскаго романа и желаніемъ затормозить эту популярность. Неоспоримо одно: литература у нихъ теперь та же, что у насъ: реальность видѣнныхъ вещей -- съ грустной, но не съ лирической стороны, со стороны человѣческой, но не съ поэтической, фантастической, полярной точки зрѣнія,-- какъ напр. у Гоголя, самаго типичнаго представителя русской литературы.
   Ни Толстой, ни Достоевскій, ни другіе не выдумали эту русскую литературу; они заимствовали у насъ, прививъ многіе элементы де Поэ. Тотъ, кто лучше всѣхъ поддержалъ этотъ споръ классицизма съ романтизмомъ, это -- де Вогюэ; онъ приписалъ чужой литературѣ оригинальность, которой у ней не было, и подарилъ ее славой, принадлежащей, по закону, намъ.
   За это и заслужилъ онъ расположеніе академіи, которая, навѣрное, по старинной формулѣ скоро приметъ его "въ свое лоно" {Предсказаніе, правда, было недурно сдѣлано. Три мѣсяца спустя, 22-го ноября 1888 г., Де Вогюэ сдѣлался членомъ академіи.}.

1889.

   Суббота, 11-го февраля. Въ сущности, у Шекспира, несмотря на все "человѣческое", собранное имъ въ окружающей его средѣ и налѣпленное, въ его пьесахъ, на существа другихъ вѣковъ, человѣчество его кажется мнѣ очень химерическимъ. Къ тому-же его людишки иногда страшно придирчивы, страшные они спорщики и страдаютъ въ острой формѣ болѣзнью англо-саксонского племени -- страстью къ преніямъ, къ схоластическимъ преніямъ.
   Наконецъ, противно мнѣ въ этомъ безспорно величайшемъ писателѣ прошлаго отсутствіе воображенія. Да, да, это неопровержимо, драматическіе писатели всѣхъ странъ, начиная съ самыхъ знаменитыхъ изъ древнихъ и кончая нашимъ Сарду, всѣ они лишены воображенія и пишутъ съ другихъ. Такъ и нашъ несравненный Мольеръ. Извѣстно, что почти всѣ его пьесы, его знаменитыя сцены -- тѣ словечки, которыя каждый знаетъ наизусть, всѣ, почти всѣ краденыя, за что критики его и одобряютъ, но я -- нѣтъ. Ну, и Шекспиръ такой-же господинъ, онъ тоже -- увы!-- выкапываетъ свои типы изъ старыхъ книжекъ, и несмотря на всѣ соусы геніальности, подъ которыми онъ ихъ подаетъ, повторяю, онъ мнѣ противенъ. Великимъ человѣкомъ я называю только того, кто извлекаетъ свои творенія изъ собственнаго мозга. Вотъ почему Бальзакъ для меня величайшій изъ великихъ.
   Короче говоря, я признаю въ четырехъ или пяти высшихъ пьесахъ Шекспира только превосходную сцену сомнамбулизма Леди Макбетъ, гдѣ она пытается стереть кровавое пятно на рукѣ, и сцену Гамлета на кладбищѣ, въ которой онъ достигаетъ высшей точки прекраснаго.
   Четвергъ, 21-го февраля. Большой обѣдъ у Додэ. Говорятъ о рѣчи Ренана въ академіи, а такъ какъ я позволяю себѣ признаться, что правдивость моего ума и моего характера возмущается противорѣчіями въ его мысли, на "да" и "нѣтъ", содержащіеся въ каждой его фразѣ, устной или письменной, то мадамъ Додэ, съ той милой непосредственностью, которую она иногда выказываетъ, роняетъ, какъ-будто говоря сама съ собою: "Да, правда, у него нѣтъ чувства утвержденія".
   Четвергъ, 28-го февраля. Читаю сегодня вечеромъ въ "Temps" фразу, съ которой президентъ Карно обратился къ рабочимъ, во время посѣщенія имъ табачныхъ фабрикъ: "Глубоко благодаренъ вамъ за оказанный мнѣ пріемъ, дорогіе мои друзья: вѣдь вы мои друзья, потому что вы рабочіе". Спрашивается: существуетъ-ли фраза, когда-либо сказанная какимъ-нибудь льстецомъ королю или императору, болѣе смиренная, чѣмъ эта фраза льстеца народу?
   Понедѣльникъ, 1-го апрѣля. Это неоспоримо, и я долженъ въ этомъ сознаться: въ моментъ возобновленія "Генріэтты Марешаль" за меня была вся молодежь, а теперь уже не вся. Декаденты, хотя они произошли болѣе или менѣе изъ моего слога, обратились противъ меня. Къ тому-же нынѣшняя молодежь представляетъ одну любопытную черту, отличающую ее отъ молодыхъ поколѣній другихъ эпохъ: молодые люди не хотятъ признавать отцовъ, прародителей и воображаютъ себя, въ двадцать лѣтъ, при дѣтскомъ лепетѣ таланта, изобрѣтателями, которые умѣютъ все находить сами.
   Вторникъ, 2-го апрѣля. Разговоръ съ Додэ о французской женщинѣ, названной Мольеромъ, въ одномъ изъ его предисловій, "болѣе умственною, чѣмъ чувственною". Додэ возстаетъ противъ невѣрнаго изображенія женщинъ въ современномъ французскомъ романѣ, гдѣ онѣ всѣ одержимы "безмѣрностью"; возстаетъ противъ французскихъ женщинъ, невѣрно описанныхъ романтизмомъ, женщинъ, обезумѣвшихъ отъ трагическихъ страстей -- и мы говоримъ, что хорошо-бы написать разумную и остроумную статью, которая поставила-бы французскую женщину въ литературѣ на настоящую точку.
   Пятница, 12-го апрѣля. Сегодня вечеромъ я сжегъ сѣдые волосы моей матери, бѣлокурые волосы моей маленькой сестры Лили, бѣлокурые, какъ у ангеловъ... Да, надо предупредить ту профанацію, которая ожидаетъ послѣ смерти стараго холостяка дорогую ему святыню.
   Вторникъ, 16-го апрѣля. Сегодня вечеромъ обѣдъ у Маржи, данный друзьями "Чердака" и другихъ мѣстъ автору "Жермини Ласерте" и "Отечества въ опасности". Этотъ обѣдъ служитъ предлогомъ хозяину ресторана для открытія зады съ обоями, какъ-бы покрытыми ослѣпительнымъ стразомъ, съ средневѣковыми скульптурами, т. е. во вкусѣ условнаго средневѣковья: ужасная декорація, которая, будто-бы, стоила 100.000 франковъ и которая весь вечеръ служитъ предметомъ художническаго негодованія Гюисманса. За обѣдомъ -- тридцать пять человѣкъ, тридцать пять гонкуристовъ, оказывающихъ мнѣ открытое сочувствіе.
   Налѣво отъ меня сидитъ Ропсъ, говорунъ съ яркой хлесткой фразой. Онъ описываетъ мнѣ заразъ и драматическія стороны кампаніи 1870 года и свою безумную страсть къ розамъ своего сада, въ Корбейль. Онъ набрасываетъ словами эскизъ живописца, рисуетъ силуэтъ Мольтке, совершающаго всю кампанію въ туфляхъ. Потомъ вводитъ меня, въ сумерки, въ хижину, гдѣ -- въ тотъ самый моментъ, какъ онъ беретъ картофелину изъ чугуннаго котелка -- онъ вдругъ замираетъ при видѣ женщины, лежащей навзничь на землѣ, съ волосами разметанными, какъ лошадиный хвостъ, въ лужѣ крови. Выходя со двора, онъ натыкается на человѣка, прислоненнаго къ боронѣ, умирающаго, съ остаткомъ жизни въ глазахъ,-- ужаснаго.
   Это зрѣлище вызвало въ немъ нервный страхъ, подобнаго которому онъ никогда не испытывалъ. Онъ долженъ былъ позвать товарища, взять женщину и перевести ее на перевязочный пунктъ... Среди этого разсказа встаетъ Рони, мой сосѣдъ справа, и предлагаетъ въ честь меня самый милый, дружественный тостъ, въ которомъ онъ бранитъ, чуть ни ругаетъ критиковъ моихъ пьесъ: авторъ "Bilateral" говорить нѣжно, растроганнымъ голосомъ.
   Въ сущности, дѣйствительно дружескій обѣдъ, на которомъ я узнаю отъ Антуана, что городское управленіе Реймса проситъ его пріѣхать играть 14-го іюля "Отечество въ опасности", и что для открытія слѣдующаго сезона онъ хочетъ поставить "Братьевъ Земганно".
   Въ заключеніе всѣ мы заходимъ въ кафе Ритъ и разстаемся, очень нѣжно простившись, въ часъ ночи.
   Пятница, 19-го апрѣля. Я хотѣлъ сегодня работать, но трели птицъ, безумное плаваніе рыбъ, пробуждающихся послѣ зимней спячки, шорохъ насѣкомыхъ, появленіе въ травѣ бѣлыхъ звѣздъ маргаритокъ, блескъ солнца, наводящаго глянецъ на гіацинты и анемоны, кроткая синева неба, веселье въ воздухѣ перваго весенняго дня... все это располагаетъ къ лѣни и весь день держитъ меня въ саду.
   Воскресенье, 22-ю апрѣля. Я положительно вѣрю, что умственная жизнь, ежедневное живое столкновеніе вашего ума съ чужими умами -- все это противодѣйствуетъ старости и замедляетъ ея приходъ. Замѣчаю это, когда сравниваю себя съ буржуа моего возраста, которыхъ я знаю. Ужъ, конечно, они старше меня.
   Понедѣльникъ, 22-го апрѣля. Вотъ до чего я дожилъ: такая книга, какъ вторая часть переписки Флобера, занимаетъ меня гораздо больше, чѣмъ созданіе воображенія.

1890.

   Среда, 1-го января. Въ первый день новаго года больному старику, какъ я, только и можно, что вертѣть въ рукахъ новый календарь и думать, что 365 дней -- это еще много, и поочереди вопрошать каждый мѣсяцъ, просить его. чтобы онъ далъ знать какимъ нибудь знакомъ, какимъ нибудь маленькимъ таинственнымъ откровеніемъ, не онъ ли тотъ мѣсяцъ, когда придется умереть.
   Пятница, 10-го января. Въ этомъ проклятомъ домѣ позади моего сада день и ночь, ночь и день, раздается лай двухъ дворовыхъ собакъ, который разстраиваетъ мнѣ нервы, по цѣлымъ ночамъ не даетъ мнѣ спать. Если бы я не отыскалъ тѣхъ внутреннихъ ставень, которыя заказалъ для брата во время его болѣзни, мнѣ пришлось бы ночевать гдѣ-нибудь внѣ дома. Ахъ! неужели шумъ будетъ раздражающимъ мученіемъ моихъ послѣднихъ лѣтъ! Ахъ, шумъ! шумъ! это отчаяніе всѣхъ нервныхъ людей въ современныхъ центрахъ! Прошлую среду Мопассанъ, который только что нанялъ квартиру въ улицѣ Викторъ Гюго, говорилъ мнѣ, что ищетъ отдѣльную комнату, гдѣ ночевать,-- изъ за проѣзжающихъ мимо дома омнибусовъ и ломовыхъ.
   За обѣдомъ толковали о литературѣ, и одна говорунья наивно проронила:
   -- А почему же вы хотите создать новое?
   Я отвѣчалъ:
   -- Потому что литература обновляется, какъ все земное... и переживаютъ свой вѣкъ только стоящіе во главѣ этого обновленія... Потому что и вы сами, не подозрѣвая того, восторгаетесь только революціонерами литературы въ прошломъ... Потому что... возьмемъ примѣръ,-- потому что Расинъ, великій, знаменитый Расинъ былъ ошиканъ, освистанъ поклонниками Прадона, покровителями стараго театра, и этотъ самый Расинъ, во имя котораго громятъ современныхъ драматическихъ авторовъ, въ то время былъ революціонеръ, точно такой же, какъ нѣкоторые изъ нашихъ нынѣшнихъ.
   Суббота, 1-ю февраля. Провелъ день у Тиссо, вмѣстѣ съ супругами Додэ.
   При входѣ раздаются по земному небесные звуки органа-мелодіума, на которомъ играетъ художникъ, и въ то время, какъ онъ идетъ намъ на встрѣчу, взгляды вдругъ привлекаются ярко освященной дырою, за которой стоитъ, начатая акварель -- дыра сдѣлана въ кускѣ матеріи, представляющей собою какъ бы поднятый занавѣсъ дѣтскаго театра, на которомъ маленькія выпуклыя фигуры изображаютъ одно изъ событій Страстей Господнихъ. Оно освѣщено красноватымъ мерцаніемъ, какъ освѣщается Плащаница въ Великую Пятницу.
   Затѣмъ передъ нами проходятъ сто двадцать пять картинъ гвашью, которыя Тиссо поясняетъ намъ вполголоса,-- точно въ церкви. Иногда, сбиваясь съ тона своей набожной рѣчи, онъ пропускаетъ словечко парижскаго жаргона: такъ по поводу этюда Магдалины-грѣшницы онъ замѣчаетъ: "видите, она не первой свѣжести!"
   Рисунокъ его очень точенъ, очень строгъ; онъ передаетъ и кремнистую поверхность гористой страны, и неровность почвы, истоптанной стадами барановъ, и изумрудно-зеленый блескъ травы весною, и фіолетовую сухость русла потоковъ, и силуэты маслинъ, напоминающихъ церковные подсвѣчники. Есть и красивыя картины внутренности домовъ съ большими стеклянными просвѣтами въ частыхъ свинцовыхъ рамахъ,-- между прочимъ домъ Ирода и его жены. Рисунокъ величественнаго характера служитъ толкованіемъ стиха: "вы пойдете за человѣкомъ, который несетъ кувшинъ". Мужчина въ желтой одеждѣ поднимается въ вечернемъ сумракѣ по дорогѣ, вьющейся вдоль городской стѣны; а внизу одинъ изъ учениковъ указываетъ на него другому. Есть и рисунки сверхъестественныхъ явленій, въ необыкновенныхъ, фантастическихъ "сіяніяхъ", сіяніяхъ, которыя могли представиться только живописцу-спириту.
   Но истинно прекрасны, волнующи и трогательны рисунки Крестной Смерти, очень многочисленные, которые передаютъ часъ за часомъ всѣ страданія Распятаго на вершинѣ Голгофы, и изнеможеніе святыхъ женъ, и любовное объятіе Магдалины, обвивающей руками древо креста.
   И по мѣрѣ того, какъ развертывается драма, Тиссо оживляется, экзальтируется, говоритъ все болѣе тихимъ, болѣе глубокимъ, болѣе набожнымъ шопотомъ. Онъ придаетъ изображаемому такія чувства, мысли и восклицанія, которыя могли бы составить любопытное добавленіе къ апокрифическимъ евангеліямъ.
   Безспорно: эта жизнь Христа въ ста слишкомъ картинахъ, гдѣ умѣлое воспроизведеніе реальной среды, мѣстностей, расъ, костюмовъ соединяется съ мистицизмомъ художника, это изображеніе постепенно вызываетъ, многочисленностью и непрерывностью цѣлаго ряда картинъ, великую жалость и грусть при этихъ воспоминаніяхъ,-- ту умиленную грусть, которую не дастъ вамъ ни одна книга.
   Входимъ на минутку на верхъ мастерской, красиво убранной въ англійскомъ вкусѣ. И въ полумракѣ голосъ художника становится совсѣмъ таинственнымъ, глаза блуждаютъ. Онъ показываетъ намъ шаръ изъ горнаго хрусталя, и финифтяное блюдо, служащее для заклинаній,-- въ нихъ слышны, какъ онъ увѣряетъ, спорящіе голоса. Потомъ онъ вынимаетъ изъ комода тетради, въ которыхъ онъ намъ показываетъ множество страницъ, содержащихъ исторію этихъ заклинаній, и, наконецъ, картину, изображающую женщину съ свѣтящимися руками, про которую говоритъ, что она приходила и цѣловала его, и что онъ чувствовалъ на щекѣ, на губахъ прикосновеніе какъ бы огненныхъ губъ.
   Воскресенье, 23-го марта. Этотъ юный германскій императоръ, этотъ невропатъ-мистикъ, этотъ страстный любитель "воинственно-религіозныхъ" драмъ Вагнера, который мечтаетъ облечься въ бѣлыя латы Парсиваля, съ своими безсонными ночами, со своей болѣзненной дѣятельностью и мозговой лихорадкой представляется мнѣ въ будущемъ очень опаснымъ государемъ.
   Четвергъ, 10-го апрѣля. Раньше живописны пастели усиливались передать прелесть, остроуміе, улыбку женской головки; нынче можно подумать, что наши модные пастелисты своими розовыми оттѣнками будто отмороженныхъ лицъ, своими свинцово-фіолетовыми оттѣнками хотятъ выразить въ физіономіи женщины только ея утомленіе, одурѣніе, сердечную путаницу, однимъ словомъ, всѣ физическія и нравственныя ея недомоганія.
   Воскресенье, 4-го мая. Додэ очень вѣрно говоритъ, что литература, послѣ того, какъ она послѣдніе годы находилась подъ вліяніемъ живописи, начинаетъ, въ настоящее время, переходить подъ вліяніе музыки и становится такою же звучною и вмѣстѣ съ тѣмъ такою же неопредѣленною, безформенною, какъ и сама музыка. Эредіа, говоря о поэтахъ настоящей минуты, подтверждаетъ, что ихъ стихотворенія не болѣе, какъ модуляціи, почти безъ опредѣленнаго смысла, что сами они называютъ "уродами" (monstres) эти безформенные наброски стиховъ, гдѣ пробѣлы заполняются -- до подправки и полной законченности,-- словами безо всякаго значенія.
   Пятница, 9-го мая. Чѣмъ дольше я живу, тѣмъ больше я прихожу къ убѣжденію, что нервный мужчина гораздо утонченнѣе, гораздо чувствительнѣе и гораздо брезгливѣе при соприкосновеніи съ вещами и съ существами низшаго свойства, чѣмъ женщины, у которыхъ, въ сущности, утонченность -- только поза.
   Вторникъ, 20-го мая. Думаю о несправедливости судьбы -- счастливой и несчастной -- у лошадей, собакъ, кошекъ и нахожу, что у животныхъ то же, что и у людей.
   Четвергъ, 12-го іюня. Когда любишь кого-нибудь, какъ я любилъ брата, то всегда какъ будто заново хоронишь его каждый разъ, когда бываешь на похоронахъ, и все время такъ и звучитъ въ головѣ безнадежный вопросъ: "Неужели эта разлука будетъ вѣчная, вѣчная, вѣчная"?
   Вторникъ, 8-го іюля. Шанродэ. Весь вечеръ прошелъ въ разсказахъ то отца, то матери, про женитьбу Леона (Додэ), уже нѣсколько лѣтъ безумно влюбленнаго въ Жанну Гюго.
   Среда, 9-го іюля. Разговариваемъ на террасѣ. Вспоминаемъ Гюго, и м-мъ Локруа сообщаетъ подробности о его житьѣ на островѣ Гернси. Гюго вставалъ на зарѣ, лѣтомъ въ три часа утра, и работалъ до двѣнадцати дня. Послѣ двѣнадцати ничего: чтеніе газетъ, переписка, которой онъ всегда занимался самъ -- у него не было секретаря -- и прогулки. Замѣчательная черта -- необыкновенная правильность этой жизни: каждый день 2-хъ часовая прогулка, но каждый день по одной и той-же дорогѣ, чтобы не опоздать ни на одну минуту; м-мъ Локруа, выведенная изъ терпѣнія этимъ однообразіемъ, получаетъ въ отвѣтъ: "если пойдешь другой дорогою, не знаешь, что можетъ случиться, пожалуй еще опоздаешь!" Всѣ ложились ровно въ половинѣ девятаго, хозяинъ требовалъ, чтобы въ это время всѣ были въ постели и раздражался, зная, что м-мъ Локруа еще сидитъ въ своей комнатѣ. Желѣзный организмъ, какъ извѣстно. Зубы у него всѣ сохранились до самой его смерти, и за нѣсколько мѣсяцевъ до нея онъ этими старыми зубами разгрызалъ еще абрикосовую косточку. А глаза! Онъ работалъ на Гериси въ стеклянномъ фонарѣ, безъ шторъ, подъ такимъ отраженіемъ лучей, отъ котораго у всякаго другого ослѣпли бы глаза и растаялъ въ черепѣ мозгъ.
   Четвергъ, 31-го іюля. По поводу нѣсколькихъ словъ, сказанныхъ мною за обѣдомъ, Жефруа говорилъ: "Я катался со смѣху! Самое забавное у васъ, пессимиста, это то, что у васъ есть словечки свирѣпо-веселыя".
   Пятница, 3-го октября. Гюго въ распредѣленіи жизни былъ методиченъ до невѣроятія. Когда начинало темнѣть, онъ съ огнемъ уже не читалъ -- ни одной строчки изъ газеты, ни строчки письма. Онъ и письмо клалъ въ карманъ, говоря, что прочтетъ завтра. М-мъ Локруа разсказывала намъ сегодня, что въ началѣ войны, когда всѣ задыхались отъ нетерпѣнія, жаждали извѣстій,-- въ одинъ туманный день, когда газеты пришли только къ вечеру, и всѣ рвались къ нимъ, онъ не дотронулся ни до одного изъ разбросанныхъ передъ нимъ листовъ, а только просилъ сказать ему, что въ нихъ.
   Вторникъ, 7-го октября. Обѣдъ съ русскимъ камергеромъ, который утверждаетъ, что Тургеневъ не искренній русскій, что онъ разыгрывалъ въ Парижѣ нигилиста, а тамъ у себя былъ отъявленнымъ аристократомъ. Мнѣніе этого русскаго то, что только первыя произведенія Тургенева имѣютъ значеніе,-- это настоящія фотографіи съ натуры. По словамъ сотрапезника, мнѣ кажется, что за послѣдніе годы изъ всѣхъ русскихъ писателей -- самый русскій, который всего вѣрнѣе передаетъ душу своихъ соотечественниковъ -- Достоевскій.
   Понедѣльникъ, 27-го октября. Я провелъ сегодня весь день у Ленуаръ, отыскивая и улавливая черты въ эскизѣ медальона моего брата, который онъ вырѣзаетъ для его могилы. Мнѣ удалось, руководя скульпторомъ, устранить грубую, широкую матеріальность, которую онъ придалъ его лицу, съ красивымъ маленькимъ ртомъ,-- его подбородку, который всѣ рисовальщики удлинняли въ ущербъ верхней части головы. Мнѣ удалось возстановить совершенно правильно и линію носа. И я чувствую внутри себя нѣкоторую радость, вглядываясь въ лживыя фотографіи и разложенные на диванѣ недоконченные рисунки, когда понемногу, понемногу мнѣ удается, насколько позволяетъ память, придать этому маленькому комку глины черты любимаго профиля...
   Вторникъ, 28-го октября. Удивительно, что я всю жизнь занимался спеціально той литературой, которая порождаетъ непріятности. Сначала были мои романы съ натуры, потомъ революціонныя пьесы, которыя я ставилъ, наконецъ -- мой дневникъ. А мало-ли людей, которымъ писательство только ласкаетъ нервы.
   Сегодня, по моей просьбѣ, мнѣ посылаютъ изъ газеты "Echo de Paris" репортера, которому я поручаю отвѣтить на нападки Ренана. Канву для отвѣта даю я самъ.
   Вотъ тотъ прозаическій отрывокъ, который онъ долженъ превратить въ разговоръ, ничего не измѣняя, ничего не прибавляя:
   "-- Вы читали интервью газеты "La France" по поводу вашего дневника объ осадѣ Парижа и коммунѣ?
   "-- Да, я читалъ ее съ нѣкоторымъ удивленіемъ, ибо вотъ портретъ Ренана, сдѣланный мною въ предпослѣдней изъ моихъ вышедшихъ книгъ: "человѣкъ становится все болѣе милымъ и дружески-любезнымъ, по мѣрѣ того, какъ вы ближе узнаете его и сходитесь съ нимъ. Это типъ душевной граціи при внѣшней неуклюжести. Апостолъ сомнѣнія, онъ обладаетъ высокою и разумною привѣтливостью жреца науки". Да, я его другъ, или, по крайней мѣрѣ, я былъ другомъ его, какъ человѣка, но иногда я врагъ его мысли, какъ я это и написалъ въ посвященіи посланнаго ему экземпляра.
   "Дѣйствительно, всѣ знаютъ, что Ренанъ принадлежитъ къ семьѣ великихъ мыслителей, презирающихъ, многія изъ человѣческихъ убѣжденій, передъ которыми еще благоговѣютъ люди болѣе скромные, какъ я. Имъ не совсѣмъ пріятно слышать, какъ мыслитель одной съ ними семьи провозглашаетъ, что культъ отечества въ настоящую минуту такъ же устарѣлъ, какъ при старомъ режимѣ культъ короля. Я не хочу здѣсь пускаться въ подробности по поводу разговоровъ, приведенныхъ въ послѣднемъ томѣ, о которомъ, впрочемъ, г-нъ Ренанъ утверждаетъ, что онъ его не читалъ, равно какъ и прежніе, но даю честное слово,-- а люди, которые меня знаютъ, могли-бы засвидѣтельствовать, что никогда не слыхали отъ меня лжи,-- даю честное слово, что разговоры, записанные мною въ четырехъ томахъ, такъ сказать -- стенографія, передающая не только мысли разговаривавшихъ, но большею частью и ихъ выраженія. Я вѣрю, что читатель умный и не предубѣжденный согласится, что мое желаніе, мое честолюбіе было -- представить настоящими тѣхъ людей, портреты которыхъ я писалъ, и что ни за что на свѣтѣ я не захотѣлъ-бы приписать имъ слова, какихъ они не говорили.
   "Ренанъ называетъ меня "нескромнымъ господиномъ". Принимаю его упрекъ и нисколько не стыжусь -- тѣмъ болѣе, что мои нескромности не разоблаченія частной жизни, а только разоблаченія мысли и идеи моихъ современниковъ -- документы для умственной исторіи вѣка. Да, повторяю, нисколько не стыжусь, ибо съ тѣхъ поръ, какъ свѣтъ стоитъ, интересные мемуары всегда писались людьми не особенно скромными, и все мое преступленіе въ томъ, что я еще живъ, спустя двадцать лѣтъ послѣ того, какъ написалъ ихъ -- а ужь въ этомъ, говоря по человѣчески, каяться не приходится".
   Воскресенье, 9-ю ноября. Благоговѣніе молодыхъ писателей передъ тѣми произведеніями литературы, которыя берутъ дѣйствующихъ лицъ и обстановку изъ прошлаго, благоговѣніе, заставляющее ихъ предпочитать "г-жѣ Бовари" -- "Саламбо" -- напоминаетъ мнѣ почтительное изумленіе зрителей райка на представленіяхъ съ дѣйствующими лицами и обстановкою нашей дореволюціонной монархіи.

1891.

   Пятница, 27-го марта. Ахъ, какое несчастье быть такимъ, какъ я, имѣть нервы, которые такъ-же чувствуютъ все, что происходитъ внутри людей, меня окружающихъ, какъ болѣзненное тѣло безсознательно воспринимаетъ впечатлѣнія окружающей его температуры, въ малѣйшихъ ея измѣненіяхъ. Такъ, напримѣръ, я легко различаю, по звуку голоса моихъ друзей, что ими сказано, чтобы сообщить мнѣ настоящія, вѣрныя добрыя извѣстія, и что -- для того, чтобы сдѣлать мнѣ пріятное, смягчить мою боль.
   Четвергъ, 2-го апрѣля. Обѣдъ у Золя, данный имъ въ день его рожденія. Ему сегодня 51 годъ. Одно мгновеніе, Додэ былъ мило задорнымъ. Онъ говорилъ, какой хорошій "торговецъ счастьемъ" могъ-бы изъ него выйти: онъ увѣряетъ, что, разспросивъ человѣка объ его темпераментѣ, его вкусахъ, его средѣ, онъ прекрасно знаетъ, какое счастье ему нужно.
   Вторникъ, 7-го апрѣля. Да, она продолжается и у стариковъ, эта внутренняя радость, которую испытываешь, когда ложишься спать послѣ хорошаго рабочаго дня.
   Суббота, 11-го апрѣля. Свобода и дешевизна жизни -- вотъ что должно было дать намъ республиканское правительство. А между тѣмъ республиканское правительство нашего времени принимаетъ тѣ-же свободоубійственныя мѣры, что и прежде. Приведу, какъ примѣръ, хотя, бы театральную цензуру... Что же касается дешевизны жизни, то жизнь въ Парижѣ, да и въ провинціи даже, стоитъ почти въ десять разъ дороже, чѣмъ при Людовикѣ Филиппѣ.
   Воскресенье, 19-го апрѣля. По поводу книги Рони о "добротѣ", Додэ говорилъ мнѣ сегодня вечеромъ о крупномъ лишеніи, которое онъ терпитъ съ тѣхъ поръ, какъ онъ не ходитъ пѣшкомъ и не можетъ помогать бѣднымъ. "Да", отвѣчаетъ онъ женѣ, напоминающей ему о тѣхъ добрыхъ дѣлахъ, которыя они попрежнему дѣлаютъ вмѣстѣ, "да, правда, но это не то, въ этихъ добрыхъ дѣлахъ я уже не играю роль Провидѣнія, сверхъестественнаго существа, если хочешь, являющагося бѣдняку, бродягѣ, нищему, встрѣченному на дорогѣ". И онъ разсказываетъ, необыкновенно мило и съ тѣмъ остроуміемъ, которое идетъ отъ сердца, какъ однажды, въ темную ночь, измученный бродяга свалился у фонтана противъ дома его тестя, въ Шанрозэ, какъ этотъ бѣднякъ, въ тоскливой неувѣренности вопросительно смотрѣлъ на перекресткѣ то на одну, то на другую дорогу, сомнѣваясь, въ концѣ которой изъ нихъ больше надежды на ужинъ и ночлегъ; какъ онъ, наконецъ, отважился выбрать одну, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, и вернулся -- обезкураженный... Тогда, именно въ ту минуту, Додэ завернулъ въ бумажку пятифранковую монету и бросилъ ему изъ-за притворенныхъ жалюзи. Представьте себѣ ошеломленіе несчастнаго при видѣ крупной монеты, найденной въ бумажкѣ, и вопросительные взгляды на темный безмолвный домъ, и поклоны на удачу въ окна, и мгновенное исчезновеніе по первой попавшейся дорогѣ, изъ боязни, что то была ошибка и его вернутъ назадъ.
   Вторникъ, 19-го мая. У человѣка, обладающаго артистическимъ вкусомъ, вкусъ этотъ не ограничивается картинами; у него есть вкусъ и въ фарфорѣ, въ чеканкѣ, въ переплетѣ,-- во всемъ, что имѣетъ отношеніе къ искусству. Скажу больше, вкусъ сказывается даже въ оттѣнкѣ панталонъ, и господинъ, считающій себя любителемъ картинъ, единственно картинъ, и понимающій искусство только въ живописи -- просто благеръ, безъ врожденной любви къ искусству, напустившій на себя, для шику, фиктивный вкусъ.
   Воскресенье, 31-го мая. На "Чердакѣ" разговоръ опять возращается къ завоеванію французской литературы иностранною. Констатируемъ у современной молодежи наклонность ко всему облачному, туманному, таинственному и презрѣніе къ ясности. По поводу этого переворота, совершившагося въ умахъ, Додэ дѣлаетъ любопытное сообщеніе, что раньше, въ французскихъ коллежахъ, самый "шикарный" курсъ былъ курсъ риторики; тутъ были и профессора на виду, и воспитанники, предназначавшіеся для великаго будущаго; послѣ же войны съ Германіею философскій курсъ сталъ пользоваться и симпатіями, и популярными профессорами.
   Мы съ Додэ чувствуемъ себя униженными, глядя на нашу литературу -- онѣмеченную, обрусѣвшую, обамериканившуюся; но Роденбахъ возражаетъ намъ той теоріей, что, въ сущности, займы полезны, и что они-то и питаютъ литературу, что черезъ нѣкоторое время, когда эта пища переварится, чужія вещества, увеличивъ нашу мысль, исчезнутъ въ общемъ организмѣ.
   Отъ этихъ заимствованій мы переходимъ къ изворотливости нашей современной молодежи, которая, въ "нашъ вѣкъ подражанія", не занимаетъ, какъ дѣлали невинные ея предшественники, у своихъ старыхъ согражданъ, а потихоньку грабитъ поэтовъ голландскихъ, американскихъ, неизвѣстныхъ, неизслѣдованныхъ, и выдаетъ свои подражанія за оригинальное творчество, при полномъ отсутствіи серьезной, ученой, начитанной критики.
   Передъ обѣдомъ, когда мы остаемся наединѣ съ Додэ, у него вырывается восторженное изумленіе передъ тремя философскими діалогами, издаваемыми его сыномъ. Онъ находитъ въ нихъ внѣшніе пріемы отца и интуитивность матери. И это правда, у Леона Додэ сливаются двѣ натуры: сѣверянина и южанина. Да и самъ по себѣ онъ любопытный малый: въ житейскихъ дѣлахъ ребенокъ, а въ умственныхъ -- его мозгъ оказывается мозгомъ зрѣлаго мужчины. Додэ въ особенности пораженъ въ книгѣ сына многочисленностью и кипѣніемъ мыслей.
   Воскресенье, 21-го іюня. Эрманъ, возвращающійся изъ Москвы, говорилъ -- довольно остроумно и, пожалуй, вѣрно,-- про русскихъ: "Да, они очень милы, но немного удивлены нашей чрезвычайной симпатіей къ нимъ, такъ какъ они сами ея къ намъ не чувствуютъ!"
   Четвергъ, 16-го іюля. Гальперинъ-Каминскій, русскій переводчикъ своихъ соотечественниковъ, сообщаетъ намъ, что Достоевскій былъ эпилептикъ, эпилептикъ, какъ нашъ Флоберъ. А такъ какъ я говорю съ нимъ про культъ, который русскіе питаютъ къ своимъ писателямъ, онъ намъ разсказываетъ, что на похоронахъ Достоевскаго, при видѣ стеченія и набожнаго настроенія народа, одинъ мужикъ спросилъ:
   -- Кто онъ, святой?
   Пятница, 17-го іюля. Во время прогулки сегодня утромъ Додэ спросилъ меня, мучидся-ли мой братъ вопросами загробной жизни. Я отвѣчалъ, что нѣтъ, что во время болѣзни, въ разговорѣ, онъ ни разу не сдѣлалъ ни одного намека на это будущее.
   Тогда Додэ спросилъ, каковы мои убѣжденія на этотъ счетъ, и я отвѣчалъ, что, несмотря на сильное мое желаніе увидѣть опять брата, я вѣрю въ полное уничтоженіе личности послѣ смерти, вѣрю, что мы существа самыя ничтожныя, эфемериды, хотя и живемъ нѣсколько дней вмѣсто одного, и что если есть Богъ, то ожидать второго существованія для каждаго изъ насъ значило бы возлагать на него слишкомъ большое счетоводство. Додэ говоритъ, что онъ записалъ однажды приснившійся ему сонъ: онъ ходилъ по терновому полю, и созрѣвшіе стручья лопались съ легкимъ, чуть слышнымъ трескомъ; это поминутное растрескиваніе онъ сравнивалъ съ нашей жизнью.
   Суббота, 1-го августа. Завтра именины Додэ, но ихъ празднуютъ сегодня; пришли обѣдать и молодые. Только-что вышли изъ-за стола, въ литературной атмосферѣ этого дома всѣ заговорили о старой поэзіи, и благодаря чудной памяти Леона, мы услыхали любопытное стихотвореніе Вильона:
   
   Бѣдняжка я и ужъ старушка;
   Не знаю ничего...
   
   Затѣмъ меланхолическіе стихи Ронсара "Старой любовницѣ";
   
   Когда состаритесь и ночью, за свѣчею,
   За прялкой, у огня, былое вспоминать
   Вы будете...
   
   И славную оду Малерба, гдѣ онъ самъ вьетъ себѣ вѣнки.
   Я думаю, что въ настоящую минуту мало бываетъ писательскихъ пирушекъ, гдѣ-бы прославлялся такой высокій родъ литературы. А какъ прелестно было то поэтическое упоеніе, которое охватило насъ всѣхъ, мужчинъ и женщинъ.
   Суббота, 15-го августа. Сегодня, у Целлера, старый докторъ Бланшъ говорилъ любопытныя вещи о культѣ Богородицы у дѣвушекъ рабочаго класса. Онъ разсказывалъ, какъ былъ однажды въ улицѣ Какъ у одной бѣдной горбатой швеи, страдавшей тяжелой болѣзнью сердца; около постели, гдѣ она лежала, плясала сумасшедшая старуха, мать больной. У бѣдняжки на комодѣ стояла статуйка Богоматери, передъ которой горѣлъ старый ночникъ. Увидѣвъ, какъ глаза доктора одно мгновеніе остановились на гипсовомъ изображеніи, она повела рукой и проговорила: "Вотъ это только и помогаетъ мнѣ переносить жизнь, такую жизнь, какъ моя".
   Другой разъ онъ видѣлъ еще бѣдную работницу, тоже горбатую, тоже съ болѣзнью сердца. Ея маленькая мадонна была вся въ цвѣтахъ, и она сказала ему съ какой-то страстью; "Да, она моя помощь, моя защита въ этомъ грустномъ мірѣ".
   О, не свиньи-ли тѣ, кто управляетъ страною и старается убить вѣру у этихъ бѣдныхъ дѣвочекъ! Они вѣдь не обезпечиваютъ имъ рай на землѣ и преспокойно издѣваются надъ ними, со всѣмъ ихъ "братствомъ", крупными буквами выставленнымъ на камняхъ ихъ министерствъ!
   Четвергъ, 15-го октября. Молодая румынка приходила ко мнѣ, желала меня видѣть. На отвѣтъ, что меня нѣтъ дома, у ней навернулись слезы на глазахъ: придти еще разъ, въ среду, она не можетъ. Черезъ нѣсколько минутъ она возвращается и говоритъ Пелажи: "не можете-ли вы дать мнѣ что-нибудь, что принадлежало-бы г-ну де-Гонкуръ?" И Пелажи, не желая меня безпокоить, даетъ ей карандашъ, которымъ она записываетъ кухонный расходъ.
   Суббота, 31-го октября. Мѣсяцъ, цѣлый мѣсяцъ уже межреберный ревматизмъ жжетъ меня какъ огнемъ и каждую ночь лишаетъ меня сна. А днемъ я чувствую себя до того усталымъ, утомленнымъ, что долженъ лечь, и хотя не сплю, но по крайней мѣрѣ немного успокоиваюсь въ горизонтальномъ положеніи. И все мое развлеченіе въ моей комнатѣ, съ закрытыми ставнями, гдѣ обои какъ будто подернуты тѣнью,-- состоитъ въ изученіи свѣтовыхъ эффектовъ на единственномъ панно, на который падаетъ капелька свѣту. Это медальонъ, гдѣ пастушка, въ томъ полу испанскомъ костюмѣ, который ввелъ въ моду Vanloo, наливаетъ стаканъ вина пастуху въ короткихъ штанахъ цвѣта сѣры или желтой розы, въ ландшафтѣ съ голубоватыми деревьями и блѣдно желтой далью. Сцена эта выступаетъ въ узкой полосѣ свѣта, освѣщается какою-то молочною зарею, въ волшебно-мягкомъ сіяніи, въ полуденныхъ лучахъ, имѣющихъ что-то фантастическое.
   Воскресенье, 1-го ноября. Додэ говоритъ объ интересѣ, какой могла-бы представить книга, описывающая дѣтство и молодость самостоятельно пробившихся людей, ставшихъ извѣстными. Онъ выражаетъ свое удивленіе по поводу сходства своего бурнаго дѣтства съ дѣтствомъ Байрона, о которомъ онъ прочелъ у Тэна. Затѣмъ онъ высказываетъ сожалѣніе о томъ, что "Маленькаго человѣчка" (Le petit chose) онъ написалъ въ такое время, когда онъ еще не умѣлъ "видѣть". Я ему совѣтую заново сдѣлать книгу, будто первой и не бывало; въ самомъ дѣлѣ сравненіе между обѣими книгами было-бы любопытно: одна изъ того періода, когда у писателя не было еще наблюдательности; другая -- написанная въ ту минуту, когда эта наблюдательность дошла до степени острой проницательности.
   Среда, 9-го декабря. Говорятъ, что Мопассанъ пораженъ маніей величія. Онъ думаетъ, что получилъ графскій титулъ, требуетъ, чтобы его называли графомъ.
   Д-ръ Попеленъ, котораго предупредили, что Мопассанъ начинаетъ заикаться, лѣтомъ не замѣчалъ еще у него этого заиканія, но его поражало невѣроятное преувеличеніе въ его разсказахъ. Дѣйствительно, Мопассанъ разсказывалъ, какъ онъ отдавалъ визитъ адмиралу Дюперэ на средиземной эскадрѣ и какимъ громаднымъ числомъ пушечныхъ выстрѣловъ онъ былъ привѣтствованъ -- выстрѣлы эти стоили, будто-бы, нѣсколько сотъ тысячъ франковъ. Попеленъ не могъ удержаться, чтобы не указать ему на громадность этой суммы.
   Четвергъ, 17-го декабря. Сегодня утромъ мнѣ не хорошо, совсѣмъ не хорошо. Я попросилъ Додэ устроить мнѣ консультацію съ докторомъ Потэнъ и зайти ко мнѣ на минутку, поговорить о серьезныхъ дѣлахъ.
   Ночью, въ лихорадкѣ, я видѣлъ уморительный кошмаръ. Одна дѣвица, за которою я въ былое время ухаживалъ, являлась въ длинной траурной мантіи; изъ ея шлейфа внезапно выскочилъ, съ бумагой въ рукахъ, маленькій священникъ, похожій на чертенка, выскакивающаго изъ коробочки, и разложивъ бумагу на моей постели, заставлялъ меня подписать брачный договоръ "in extremis".

1892.

   Пятница, 18-го марта. Сегодня, въ тѣ часы, когда день незамѣтно переходитъ въ ночь и когда мысль моя меланхолически обращается къ прошлому, стараясь найти въ немъ тѣхъ дорогихъ существъ, которыхъ ужъ не стало, я далъ войти сумеркамъ въ мой рабочій кабинетъ,-- не приказалъ подавать лампу. Понемногу, понемногу образъ отца, котораго я потерялъ двѣнадцати лѣтъ, явился мнѣ при свѣтѣ почти догорѣвшихъ углей въ каминѣ, явился мнѣ въ таинственномъ туманѣ, блѣдный, стушеванный, какъ-бы на рисункѣ пастелью, висящемъ у васъ за спиной и отраженномъ въ зеркалѣ, которое стояло-бы передъ вами.
   И въ смутной памяти глазъ я снова вижу передъ собою на длинномъ корпусѣ худое лицо съ большимъ сухимъ носомъ, съ узенькими бакенбардами, съ живыми, умными черными глазами: про нихъ говорили: "черносливъ г-на де Гонкуръ"; съ волосами, подстриженными подъ гребенку, на которыхъ, какъ борозды подъ непокорными колосьями, обозначались тѣ семь сабельныхъ ударовъ, которыми онъ, молодымъ офицеромъ, раненъ былъ въ сраженіи при Порденоне,-- лицо, въ вытянутыхъ и усталыхъ, хотя и молодыхъ еще чертахъ котораго сохранилась боевая энергія тѣхъ воинственныхъ физіономій, какія кисть художника Гро набрасывала въ грубомъ эскизѣ на полотно съ непокрытымъ фономъ.
   Я вижу его военную походку, когда, послѣ чтенія газетъ въ старой читальнѣ, существующей до сихъ поръ въ Пассажѣ Большой Оперы, онъ по цѣлымъ часамъ шагалъ по Итальянскому бульвару, отъ улицы Друо до улицы Лафитъ, въ обществѣ двухъ или трехъ мужчинъ съ розеткой Почетнаго Легіона въ петлицѣ, съ воинственными лицами, въ длинныхъ сюртукахъ бонапартистскаго покроя, черезъ каждыя двадцать шаговъ останавливаясь и загораживая бульваръ въ восторженномъ разговорѣ, сопровождаемомъ широкими жестами.
   Я вижу его въ гостиной дѣвицъ де Вильдейль, дочерей министра Людовика XVI, старыхъ кузинъ моей матери, въ этой громадной, холодной гостиной съ бѣлыми голыми стѣнами, съ рѣдко разставленной, покрытой чехлами мебелью, гдѣ всегда на спинкѣ какого нибудь стула висѣлъ забытый "ридикюль" одной изъ сестеръ, съ угловатыми жардиньерками, гдѣ отцвѣтаютъ какіе-нибудь жалкіе цвѣты, съ этажерками рѣдкостей во вкусѣ легитимистовъ. Вижу его передъ собой въ этой гостиной, которую можно было-бы принять за гостиную герцога д'Ангулемъ; вижу, какъ онъ спиной прислонился къ камину, какъ иронически насмѣшливъ его черный глазъ, какъ онъ кидаетъ въ мертвую тишину этого торжественнаго салона словечко, отъ котораго такъ и покатываются двѣ древнія дѣвицы, въ платьяхъ цвѣта "мертваго листа" и "кака дофина".
   Вижу его въ Брёваннъ,-- гдѣ въ пору моего дѣтства проходило у насъ лѣто, подъ яркимъ солнцемъ іюльскаго или августовскаго утра. Вижу, какъ онъ идетъ большими шагами, за которыми еле поспѣваютъ мои маленькія ноги, съ палочкой, выдернутой дорогою изъ виноградника; онъ ведетъ меня съ собою выпить стаканъ воды изъ "Фонтана Любви",-- это родникъ, который бьетъ среди луговъ, испещренныхъ маргаритками и даетъ "любителямъ воды" воду самаго свѣжаго, самого чистаго вкуса, которую онъ сравниваетъ съ римской "aqua felice". Иногда палочку замѣняетъ брошенное черезъ плечо ружье, и я вижу, какъ онъ, безъ ягташа, безъ собаки, вдругъ прицѣливается къ чему-нибудь, чего я, по своей близорукости, не могу разсмотрѣть: это заяцъ попался ему подъ выстрѣлъ, и онъ даетъ мнѣ его нести.
   Я вижу его передъ собою, все въ томъ-же Брёваннъ, въ день уборки фруктовъ, въ кругломъ окнѣ чердака, какъ въ рамкѣ, вижу, какъ онъ кидаетъ яблоками въ деревенскихъ мальчишекъ, собравшихся у насъ на дворѣ и окрещенныхъ самыми забавными выдуманными отцомъ прозвищами; казалось, будто вся эта толкотня, и швыряніе, и драки изъ за падающихъ плодовъ веселили моего отца, напоминая ему, въ маломъ видѣ, настоящую войну. Я вижу его... нѣтъ, сколько я ни стараюсь припомнить, головы его я не могу видѣть -- помню только, на простынѣ, руку, еще живую, невыразимой худобы, которую мнѣ велятъ поцѣловать. А вечеромъ, когда я возвратился въ пансіонъ Губо, во снѣ, похожемъ на кошмаръ, предстала передо мною моя тетка, де Курмонъ, та даровитая женщина, изъ которой я сдѣлалъ м-мъ Жервезэ, та самая, которая научила меня въ дѣтствѣ любить красивыя вещи. Она предстала предо мною въ такой реальности, что можно было сомнѣваться, сонъ ли это, и сказала: "Эдмонъ, твой отецъ не проживетъ трехъ дней". Это было въ ночь на понедѣльникъ, а во вторникъ вечеромъ пришли за мной, чтобы взять меня на похороны отца. Моя мать... ея образъ оживляется въ моей памяти миньятюрнымъ портретомъ 1821 года, сдѣланнымъ въ годъ ея замужества... я его держу теперь въ рукѣ. Невинное лицо, глаза небеснаго цвѣта, очень маленькій, серьезный ротикъ, бѣлокурые волосы, завитые въ локоны и падающіе легкими колечками; три нити жемчуга на шеѣ; бѣлое батистовое платье съ атласистыми подосками, и поясъ, и браслеты, и на головѣ голубой бантъ подъ цвѣтъ ея глазъ.
   Бѣдная мать! Жизнь, полная страданій и несчастій! Смерть двухъ малютокъ дочерей, жизнь съ мужемъ, постоянно страдавшимъ отъ ранъ и отъ послѣдствій похода въ Россію, похода, гдѣ онъ съ начала до конца участвовалъ съ раздробленнымъ правымъ плечомъ; а онъ былъ еще молодъ, весь сгоралъ храбростью, раздражался невозможностью опять вступить въ военную службу, принять званіе адъютанта короля, какъ сдѣлали два его товарища, участвовать въ алжирской кампаніи... Остается она вдовою, съ небольшимъ состояніемъ, землею, за которую плохо платятъ арендаторы. Неудача преслѣдуетъ ее во всемъ, что-бы она ни предпринимала, какъ мать семейства,-- благоразумнаго и обдуманнаго; она теряетъ въ неудачныхъ дѣлахъ всѣ сбереженія, сдѣланныя ради дѣтей, сбереженія, для которыхъ она себѣ самой во всемъ отказываетъ. И я вижу снова кроткое, грустное лицо ея съ тѣми измѣненіями физіономіи, которыя не передаются ни однимъ портретомъ, вижу три или четыре момента, сохраняющіе для васъ, невѣдомо какъ, снимокъ любимаго существа въ обстановкѣ одного-какого нибудь дня. Да, я снова вижу ея грустное и кроткое лицо въ одинъ день моего дѣтства, когда я, опасно больной послѣ плохо вылѣченнаго коклюша, лежалъ на ея большой постелѣ, а рядомъ съ ея головою, склонившейся надо мною, склонялась ко мнѣ и голова ея брата Армана, красивая и милая кудрявая голова бывшаго гусара (въ обѣихъ нашихъ семьяхъ все почти были одни военные), когда внезапно -- я не понималъ почему -- откинувъ простыню съ моего мертвенно худого тѣла, она упала въ объятія брата, заливаясь слезами.
   Вижу ее снова, мою мать, въ день карнавала, когда каждый годъ она устраивала пирушку для дѣтей родственниковъ и для ихъ маленькихъ пріятелей и пріятельницъ и когда весь этотъ маленькій міръ пьеретокъ, швейцарокъ, рыбачекъ, маркитантокъ, арлекиновъ, матросовъ и турокъ наполнялъ своей шумной веселостью тихую квартиру въ улицѣ Капуциновъ. Только въ этотъ день немного веселья, отъ этого дѣтскаго карнавала, окружало и ее своимъ хороводомъ, отражалось и на ея лицѣ и зажигало въ немъ прелестное сіяніе.
   Я вижу ее снова, мою мать, въ тѣ годы, когда, отказавшись отъ свѣта, иногда уже не выѣзжая, она сдѣлалась прекраснѣйшимъ репетиторомъ моего брата. Вижу ее въ буржуазной спальнѣ, уставленной фамильной мебелью, съ часами въ стилѣ Empire; вижу ее въ маленькомъ креслѣ близко-близко возлѣ моего брата, который готовитъ уроки. Головы его почти не видать изъ-за стариннаго бюро краснаго дерева, самъ онъ сидитъ, приподнятый на толстомъ лексиконѣ, на которомъ онъ сидѣлъ все время, пока былъ маленькимъ. Она, моя мать, держала въ рукахъ книгу или вышиваніе, но скоро опускала ихъ на колѣни и пребывала въ мечтательномъ созерцаніи передъ красавцемъ сыномъ, уже получавшимъ награды на конкурсѣ коллежа,-- передъ обожаемымъ своимъ любимцемъ, наполнившимъ веселостью и остроуміемъ дружескіе дома, куда она его возила,-- предъ гордостью ея сердца.
   Я вижу ее, наконецъ, мою бѣдную мать, въ замкѣ Маньи, на смертномъ одрѣ, въ ту минуту, когда на лѣстницѣ раздается шумъ тяжелыхъ башмаковъ сельскаго кюрэ, соборовавшаго ее; вижу, какъ она, уже не въ силахъ говорить, кладетъ въ мою руку руку брата, съ незабываемымъ взглядомъ матери измученной тревогою о томъ, что станется съ молодымъ сыномъ, оставляемымъ при самомъ вступленіи въ жизнь на произволъ своихъ страстей и не вступившемъ еще на опредѣленный жизненный путь.
   Вторникъ, 30-го августа. На дняхъ, когда я правилъ корректуру новаго изданія романа "М-мъ Жервезэ", мнѣ пришло желаніе написать портретъ настоящей м-мъ Жервезэ, которая была моей тетушкой, и сказать, каково было вліяніе этой рѣдкой женщины, м-мъ Нефтали де-Курмонъ, на вкусы и особенности моей жизни.
   Мнѣ случается иногда, когда я прохожу по улицѣ Мира, видѣть ее не такою, какова она теперь: я не читаю на ней имена Ребу, Дусе, Веберъ, Вортъ, а ищу подъ именами, изглаженными изъ моей памяти, лавки и магазины, которые были на этомъ мѣстѣ лѣтъ пятьдесятъ, шестьдесятъ тому назадъ. И я удивляюсь, что тамъ, гдѣ теперь ювелиръ Рано и парфюмерный магазинъ Герлэнъ, я не вижу англійской аптеки, которая помѣщалась направо или налѣво отъ большихъ воротъ, помѣченныхъ No 15. Надъ аптекой, въ первомъ этажѣ, находилась и находится до сихъ поръ большая квартира, гдѣ жила моя тетка. Глаза мои сохранили о дорогой родственницѣ воспоминаніе далекое,-- память объ ея пышныхъ волосахъ, окружавшихъ сіяніемъ ея выпуклый, перламутровый лобъ, объ ея глубокихъ, мечтательныхъ глазахъ въ темныхъ кругахъ, о чертахъ ея тонко высѣченнаго лица, которымъ чахотка сохранила на всю жизнь нѣжность молодости, объ ея впалой груди подъ свободно-ложившимися складками матеріи, о строгихъ линіяхъ всей ея фигуры, наконецъ объ ея духовной красотѣ, которую я въ романѣ смѣшалъ и перепуталъ съ психической красотою м-мъ Бертло.
   Я долженъ однако сказать, что нѣсколько суровый видъ этой женщины -- ея серьезная физіономія, меланхолическая важность, которой она себя окружала, внушали мнѣ, когда я былъ еще совсѣмъ маленькимъ, нѣкоторый страхъ; мнѣ бывало не по себѣ возлѣ нея: въ ней было мало жизненнаго, мало человѣческаго.
   Изъ этой квартиры, гдѣ я въ первый разъ увидалъ тетку, я помню только одно: ея уборную съ приборомъ изъ безчисленнаго множества шлифованныхъ хрустальныхъ флаконовъ, на которыхъ утренній свѣтъ отражался красками сапфира, рубина, аметиста и отъ которыхъ мое молодое воображеніе, подъ вліяніемъ только что прочитанной книги "Аладинъ или Волшебная лампа", уносилось вмѣстѣ со всѣмъ моимъ существомъ въ тотъ садъ, гдѣ всѣ плоды изъ драгоцѣнныхъ камней. Помню, когда я -- не знаю при какихъ обстоятельствахъ -- ночевалъ двѣ или три ночи у тетки, то физическое наслажденіе, какое я испытывалъ въ этой уборной съ волшебными лучами, умывая себѣ руки до локтей миндальными отрубями,-- умываніемъ для рукъ, бывшимъ въ модѣ у изящныхъ женщинъ поколѣнія Луи Филиппа. Спустя нѣсколько лѣтъ тетка моя занимала въ концѣ улицы Мира, во второмъ этажѣ угольнаго дома на площади Вандомъ, прекрасную старинную квартиру, квартиру стоившую, портъ возьми, кажется 2.500 франковъ. Въ веселой гостиной съ видомъ на площадь сидѣла тетка и всегда читала, подъ портретомъ, во весь ростъ, ея матери, портретомъ, напоминающимъ монахиню, свѣтскую монахиню Это одна изъ лучшихъ картинъ Грёза, которыя я знаю, гдѣ подъ граціозной живостью французскаго мастера чувствуется плавная скоропись Рубенса. Художникъ, бывшій учитель молодой дѣвушки, представилъ ее, уже замужнюю, со всей тонкостью ея красиваго личика, ея изящной фигуры, стоящею спиною къ клавикордамъ, на которыхъ одна ея рука сзади беретъ аккордъ, въ то время какъ другая держитъ померанецъ съ тремя зелеными листиками -- безъ сомнѣнія въ память ея пребыванія въ Италіи и дипломатической карьеры въ той странѣ отца моей тетки.
   Когда вы входили въ гостиную, у читающей медленно поднимались вѣки, точно она выплывала изъ своего чтенія, какъ изъ бездны. Когда я сталъ постарше, у меня понемногу прошла застѣнчивая боязливость, которую я раньше испытывалъ около нея. Я началъ привыкать къ ея серьезной улыбкѣ и, не умѣя себѣ объяснить почему, послѣ часовъ, проведенныхъ у нея, я уносилъ съ собою въ коллежъ на всю недѣлю впечатлѣнія болѣе глубокія, болѣе прочныя, плѣнительныя, чѣмъ тѣ, которыя давали мнѣ другіе.
   Въ этой второй квартирѣ я помню, какъ сквозь сонъ, обѣдъ, на которомъ была Рашель, въ самомъ началѣ ея успѣховъ, Андраль, докторъ моей тетки, братъ ея съ женою, моя мать и я,-- обѣдъ, гдѣ талантъ великой актрисы принадлежалъ только намъ и гдѣ я чувствовалъ себя очень важнымъ, очень гордымъ въ числѣ другихъ гостей.
   Но этотъ обѣдъ былъ зимою, когда я бывалъ у тетки только по праздникамъ, на нѣсколько часовъ, между тѣмъ какъ лѣтомъ мѣсяцъ каникулъ былъ эпохою, когда мое маленькое существованіе съ утра до вечера близко соприкасалось съ ея жизнью. Въ то время моя тетка владѣла въ Менильмонтанѣ небольшимъ замкомъ, пожалованнымъ герцогомъ Орлеанскимъ дѣвицѣ Маркизъ или какой-нибудь другой знаменитой "блудницѣ". О, какимъ волшебнымъ рисуется въ моей памяти это мѣсто, которое я, изъ страха разочароваться, никогда съ тѣхъ поръ не посѣщалъ! Роскошный домъ XVIII вѣка, громадная столовая, украшенная большими панно съ разными natures mortes и полногрудыми бѣлотѣлыми Фламандками, продающими плоды, вѣроятнѣе всего, кисти Жорданса; три зада съ вычурными деревянными украшеніями стѣнъ; большой садъ съ подстриженными деревьями, гдѣ возвышались два храма Амура; фруктовый садъ съ виноградными лозами по шпалерамъ, какъ въ Италіи, ревниво охраняемый старымъ садовникомъ Жерменомъ, который запускалъ въ васъ граблями, если вы попадались въ кражѣ винограда; небольшой паркъ, а за паркомъ тѣнистая рощица зеленыхъ деревьевъ, гдѣ были похоронены отецъ и мать моей тетки; цѣлый лабиринтъ двориковъ и конюшенъ, въ одной изъ которыхъ можно было встрѣтить стараго чудака, дальняго родственника, занимавшагося устройствомъ трехколеснаго экипажа, какого-то самоката.
   Но любимымъ моимъ мѣстомъ въ этомъ домѣ былъ разрушенный театръ, къ тому времени уже превратившійся въ сарай для садовыхъ орудій: залъ съ провалившимися сидѣніями, какъ въ церквяхъ древней Италіи, подъ открытымъ небомъ. Тамъ я садился на расшатанные камни и по цѣлымъ часамъ смотрѣлъ въ черное углубленіе сцены -- на пьесы, разыгрывавшіяся въ моемъ воображеніи.
   Въ этомъ герцогскомъ домѣ проводили вмѣстѣ лѣто три невѣстки: моя тетка, жена ея брата, нынѣшняго посланника у папы, и моя мать,
   У моей тетки не было презрѣнія къ ребенку, къ мальчишкѣ, разъ она замѣчала въ немъ признаки умственныхъ способностей, и тамъ, въ деревнѣ, она почти весь день позволяла мнѣ быть съ нею, давала мнѣ разныя маленькія порученія, брала меня съ собою въ садъ, куда я носилъ за нею корзину для цвѣтовъ, которые она всегда сама выбирала для вазъ въ гостиныхъ, забавлялась моими "отчего" и удостоивала ихъ серьезныхъ отвѣтовъ. Я держалъ себя немного поодаль, какъ-бы охваченный какимъ-то набожнымъ благоговѣніемъ къ этой женщинѣ, казавшейся мнѣ существомъ иного порядка, чѣмъ прочія мои родственницы. Своимъ привѣтомъ, осанкой, рѣчью, лаской всего своего лица, когда она улыбалась, она проявляла какую-то особенную власть, которую я находилъ только въ ней одной. Случалось такъ, что моя мать, не довѣряя своему собственному авторитету, когда я совершалъ какой-нибудь проступокъ, просила ее побранить меня, и тетка немногими надменно-презрительными словами до того смущала меня -- никогда притомъ не вызывая во мнѣ инстинктивнаго ропота мальчугана, чувствующаго себя виноватымъ -- до того смущала, что я изъ-за незначительной провинности испытывалъ настоящій стыдъ. Впрочемъ, чтобы лучше показать эту женщину и, повторяю,-- вліяніе, которое она имѣла на меня, вотъ описаніе одного воскресенья въ Менильмонтанѣ, взятое изъ "Дома Художника". ("La Maison d'un Artiste"):
   "Около двухъ часовъ всѣ три дамы, въ красивыхъ, свѣтлыхъ кисейныхъ платьяхъ, въ прюнелевыхъ башмачкахъ съ ленточками, обвивающимися крестъ-на крестъ вокругъ ноги, какъ на рисункахъ Гаварни въ "La Mode", спускались по склону холма по направленію къ Парижу. Прелестное тріо составляли эти три женщины: моя тетка, смуглая, съ чертами, исполненными духовной красоты, ея невѣстка -- бѣлокурая креолка съ лазуревыми глазами, съ блѣдно-розовымъ цвѣтомъ лица, съ томной лѣностью движеній; моя мать, съ ея кроткимъ лицомъ и маленькой ножкой. Отправлялись онѣ на бульваръ Бомарше и въ предмѣстье С. Антуанъ. Моя тетка была въ то время въ числѣ четырехъ или пяти человѣкъ Парнаса, уже влюбленныхъ въ старьё, въ красоту минувшихъ столѣтій, въ венеціанское стекло, въ рѣзную слоновую кость, въ мебель съ инкрустаціей, въ генуэзскій бархатъ, въ алансонское кружево, въ саксонскій фарфоръ. Мы приходили къ антикваріямъ въ то время, когда они уже собирались идти обѣдать въ какой-нибудь кабачекъ, въ Венсеннъ; ставни уже были затворены, и лишь полуоткрытая дверь пропускала немного свѣту въ темную лавку, на темныя кучи драгоцѣнныхъ вещей. Тогда начиналась въ полумракѣ этого смутнаго и пыльнаго хаоса возня этихъ трехъ дамъ въ свѣтлыхъ платьяхъ, торопливая, безпокойная возня, отъ которой слышался шорохъ, какъ будто отъ мышиной бѣготни по кучѣ мусора; то вытягивается рука въ свѣжей перчаткѣ, осторожно дотрогиваясь,-- боясь замараться,-- до какого-нибудь предмета, то кончикъ ноги въ прюнелевомъ башмачкѣ кокетливыми, частыми движеніями выталкиваетъ на свѣтъ какіе-то обломки золоченой бронзы или рѣзного дерева, сложенные около стѣны. И каждый разъ поиски кончались какой-нибудь счастливою находкою, которую отдавали мнѣ въ руки и которую я несъ, какъ святыню, устремивъ глаза на ноги, на все, отъ чего я могъ-бы оступиться и упасть. На возвратномъ пути, довольныя и счастливыя своей находкой, онѣ выражали свою радость и въ походкѣ, и во всѣхъ движеніяхъ; отъ времени до времени тетка оборачивалась и бросала мнѣ съ улыбкой: "Эдмонъ, смотри хорошенько, не разбей".
   Эти воскресенья конечно сдѣлали меня тѣмъ любителемъ рѣдкостей, какимъ я всегда былъ и какимъ останусь на всю жизнь.
   Но я обязанъ теткѣ не только любовью къ искусству, малому и великому, но. и самой моей любовью къ литературѣ. Тетка моя была женщина глубокаго разума, воспитаннаго, какъ я уже говорилъ, на серьезномъ чтеніи, и ея рѣчь, при самомъ миломъ, самомъ женственномъ голосѣ, рѣчь философа или художника, выдѣляясь изъ буржуазнаго языка окружавшихъ меня, сильно дѣйствовала на мое пониманіе, интригуя и плѣняя его. Помню, что она высказалась по поводу какой-то книги непонятною мнѣ фразою и что фраза ея долго хранилась въ моемъ молодомъ мозгу, занимала его, заставляя работать. Мнѣ даже думается, что я услышалъ отъ нея впервые, гораздо раньше, чѣмъ это сдѣлалось общеупотребительнымъ, слова "субъективный" и "объективный". Уже тогда она научила меня любить выраженія изысканныя, техническія, образныя, любить слова яркія, подобныя, по прекрасному сравненію Жубера, "зеркаламъ, въ которыхъ мы видимъ нашу мысль", и это современенъ сдѣлало изъ меня страстнаго любителя хорошо написанныхъ вещей.
   При томъ очарованіи, которое высоко развитая женщина вноситъ въ пріемы воспитанія, нельзя сказать даже, до чего велико ея вліяніе на дѣтскій умъ. Да, я слушалъ, какъ тетка говорила, какъ складывалась у нея фраза, всегда чуждая банальности и общепринятыхъ оборотовъ, но безъ малѣйшаго оттѣнка, свойственнаго "синему чулку", прислушивался къ ея словамъ съ тою любовью, съ какою музыкально-одаренное дитя слушаетъ музыку. И ужъ конечно, для развитія моего ума, для образованія моего будущаго таланта она сдѣлала въ сто разъ больше, чѣмъ тѣ знаменитые учителя, которымъ приписываютъ вліяніе на меня.
   Бѣдная тетушка! Я ее вижу нѣсколько лѣтъ спустя послѣ продажи замка, во время отпуска, дозволеннаго мнѣ моей матерью, въ небольшомъ деревенскомъ домѣ, снятомъ на скорую руку, во время ея болѣзни, въ окрестностяхъ города. Домъ былъ презабавной наружности -- съ зубцами на крышѣ, и лѣпился къ большой стѣнѣ, съ садикомъ въ углубленіи, какъ въ колодцѣ. Было утро. Тетушка еще не вставала. Флора, старая горничная съ бородавкой на носу, всегда ходившая въ припрыжку, когда въ домѣ бывало неладно, сказала мнѣ, что ночь была нехороша. Только что поцѣловавъ меня, тетя сказала горничной: "Дай мнѣ платокъ". И я замѣтилъ, что она подала ей платокъ, служившій ей уже ночью: онъ былъ весь въ крови, и она старалась спрятать его въ своихъ исхудалыхъ рукахъ. И я вижу ее снова -- передъ отъѣздомъ въ Римъ, въ улицѣ Тронше, въ неясныхъ очертаніяхъ, какъ бы стушеванною, въ туманѣ отъ запаховъ лѣкарственныхъ травъ.
   Разсказъ о жизни м-мъ Жервезэ въ Римѣ, жизни нашей родственницы, въ нашемъ "мистическомъ романѣ" -- чистая, достовѣрная, историческая правда. Тутъ положительно во всей книгѣ только два отступленія отъ истины. Нѣжное дитя съ лѣнивымъ умомъ, описанное мною подъ именемъ Пьера Шарля, умерло отъ воспаленія мозга еще до отъѣзда матери въ Италію. На этого бѣднаго и интереснаго ребенка, представляющаго подъ перомъ романиста предметъ совершенно новый, я возложилъ всю тяжесть душевнаго сокрушенія и нравственныхъ страданій, перенесенныхъ въ дѣйствительности его младшимъ братомъ, во время религіознаго помѣшательства его матери. Наконецъ, моя тетка умерла не при входѣ въ пріемную папы, а одѣваясь, чтобы ѣхать на аудіенцію.
   Вторникъ, 6-го декабря. Одна моя пріятельница, которая лѣчится у Грюби, передавала мнѣ слѣдующій разсказъ стараго венгерскаго доктора о Гейне.
   Грюби позвали на консиліумъ, вмѣстѣ съ другими докторами, къ глазному врачу Ситель, чтобы подать мнѣніе о болѣзни глазъ у Гейне, который въ то время еще не былъ тѣмъ знаменитымъ человѣкомъ, какимъ сдѣлался впослѣдствіи. Грюби приписывалъ эту болѣзнь начинавшемуся разстройству спинного мозга и предложилъ лѣченіе, но такъ какъ большинство было противъ него, то его не послушали. Прошло лѣтъ десять или двѣнадцать. Къ Грюби опять явился докторъ и привезъ его къ Гейне.
   Отворяя дверь, проводникъ д-ра Грюби сказалъ больному: "я привезъ вамъ спасителя", а Гейне, обратившись къ нему, воскликнулъ: "Ахъ, докторъ, зачѣмъ я васъ не слушался!"
   Трудно было Грюби скрыть свое впечатлѣніе, когда онъ увидѣлъ вмѣсто молодого и сильнаго мужчины, какимъ онъ его помнилъ, паралитика, почти слѣпого, лежащаго на коврѣ, прямо на полу.
   Однако, у Гейне, несмотря на его страданія, уцѣлѣло его бойкое и живое остроуміе, которое онъ сохранялъ до послѣдняго дня. Когда, послѣ очень подробнаго изслѣдованья, которому его подвергъ Грюби, онъ спросилъ: "На долго-ли меня еще хватитъ?" и тотъ- отвѣчалъ: "На очень долго", Гейне сказалъ: "Хорошо, но не говорите моей женѣ".
   Передъ уходомъ, желая дать себѣ отчетъ, до какой степени дошелъ параличъ мускуловъ рта у больного, Грюби спросилъ его, можетъ-ли онъ свистать. Поэтъ, пальцами приподнимая себѣ безжизненные вѣки, проговорилъ:
   -- Не могу,-- даже на лучшей пьесѣ Скриба!

1893.

   Вторникъ, 31-го января. Сегодня мнѣ хотѣлось бы отвѣтить на статью пріятели Бауера, мѣтившаго, кажется, въ мое предисловіе къ "Долой Прогрессъ", гдѣ я высказываюсь противъ скандинавскаго и славянскаго вліянія на нашъ театръ, но я чувствую себя слишкомъ плохо, чтобы писать статью. Я хотѣлъ бы возразить на слова Бауера о томъ, что французскій театръ вдохновлялся греческой трагедіей, латинскими комедіями, испанскими пьесами, и что ту же пользу принесетъ французской сценѣ и сѣверное вдохновеніе. Я хотѣлъ бы возразить, что вдохновенія греческія, латинскія и испанскія были вдохновеніями родственными, исходящими изъ мозговъ одной семьи съ нами, съ тѣми же какъ у насъ изгибами, изъ мозговъ латинскихъ, а не -изъ гиперборейскихъ. Я хотѣлъ бы напомнить Бауеру, какъ однажды, въ разговорѣ о смерти съ Золя, Додэ и Тургеневымъ, мы коснулись того особеннаго тумана, свойственнаго сѣвернымъ умамъ, того "славянскаго тумана", по выраженію Тургенева -- про который онъ говорилъ: "этотъ туманъ для насъ имѣетъ нѣчто хорошее: онъ имѣетъ ту заслугу, что спасаетъ насъ отъ логики нашей мысли, отъ преслѣдованія дедукціи". Но туманъ этотъ въ полномъ противорѣчіи съ произведеніями нашего театра, который весь ясность, логика и умъ.
   На утвержденіе, что натуралистическій театръ погибъ отъ того, что выводилъ характеры исключительные, я хотѣлъ замѣтить, что масса шедевровъ, какъ "Донъ-Кихотъ", "Вертеръ", "Племянникъ Рамо", "Опасныя связи", и пр.-- монографіи исключительныхъ личностей, которыя созданы геніальными писателями и находятъ черезъ пятьдесятъ лѣтъ толкователей, превращающихъ эти исключительные характеры въ типичные. Я хотѣлъ бы также спросить, какъ онъ думаетъ: смотрятъ-ли нынче дѣйствительно въ Норвегія на ибсенскихъ героинь, какъ на типы норвежскихъ женщинъ? Я хотѣлъ бы тоже спросить еще, по поводу "Власти Тьмы", -- того момента въ ней, когда подъ доскою у Никиты хрустятъ косточки и слышится пискъ задавленнаго ребенка, думаетъ-ли онъ, что пьеса пошла бы дальше этого, если бы Толстой былъ французъ? Думаетъ-ли онъ, что трехактная пьеса "M-lle Julie" была бы сыграна, если бы Стриндбергъ былъ французъ? Наконецъ, я хотѣлъ бы, чтобы онъ повторилъ снова, онъ, бывшій во время оно единственнымъ защитникомъ попытокъ революціонированія сцены, что все, дозволенное иностранцамъ, не дозволено намъ нашею современной критикою, запрещающей намъ театръ высокій, литературный, философскій, театръ, превосходящій вкусъ и пониманіе какого-нибудь Сарсэ, театръ, не ограничивающійся, какъ настоящій нашъ театръ, буржуазными авантюрами современной семьи.
   Пятница, 26-го мая. Грустно въ мои годы уѣзжать изъ дома. Надо думать о возможности внезапной смерти и оставлять распоряженія.
   Сегодня утромъ въ мой кабинетъ вошли Жефруа и Карьеръ съ громаднымъ букетомъ полевыхъ цвѣтовъ. Они поздравляютъ меня въ 71-ый годъ моего рожденія. Вниманіе этихъ двухъ сердечныхъ друзей меня тронуло. Послѣ обѣда била у меня м-мъ Сишель и предложила, самымъ любезнымъ образомъ; уходъ за мною ея сына въ Виши -- на недѣлю, на двѣ.
   Воскресенье, 28-го мая. Виши. Д-ръ Фремонъ меня выслушиваетъ, и нащупывая мою печень (не слишкомъ объемистую, по его словамъ), онъ находитъ у меня въ боку этотъ больной органъ, который независимо отъ меня инстинктивно сокращается и оберегаетъ себя отъ прикосновенія и выслушиванія.
   Грустно быть опять здѣсь, гдѣ мой братъ былъ уже такъ боленъ, видѣть противъ себя этотъ домъ Кальму, раньше такой шумный, веселозвучный, а теперь такой молчаливый; ходить одиноко подъ сводами блѣдныхъ платановъ, отъ которыхъ старый паркъ съ гуляющими подъ ними желтыми лицами больныхъ кажется меланхолическимъ преддверьемъ чистилища.
   Четвергъ, 13-го іюля. Додэ говоритъ мнѣ о слабости, наступившей у него послѣ трехдневной схватки въ желудкѣ, и я отвѣчаю, что боль, конечно, требуетъ большей затраты силъ, чѣмъ любое физическое упражненіе; что можетъ быть, со временемъ, изобрѣтутъ снарядъ, которымъ можно будетъ опредѣлять количество силъ, израсходованныхъ на припадокъ печени, на ревматическія страданія, и что тогда удивятся той суммѣ энергіи, которую уноситъ какая-нибудь острая болѣзнь.
   Воскресенье, 16-го іюля. Внутреннее удовлетвореніе, счастливая полнота жизни послѣ труда -- "драматизаціи" первой части "Актрисы". Послѣ лѣности болѣзни, послѣ цѣлыхъ мѣсяцевъ болѣзни, это какое то воскрешеніе мыслящаго существа отъ долгой каталепсіи.
   Четвергъ, 17-го августа. Говоря о женщинахъ сегодня утромъ, Додэ сказалъ: "Можно было-бы написать нѣчто любопытное о вдовствѣ женщинъ, когда уже прошло у нихъ самое горе. Это большей частью періодъ избавленія, когда онѣ снова чувствуютъ себя свободными и вступаютъ въ свои права. И среди этихъ чувствъ воздвигается у нихъ въ душѣ памятникъ, созданный изъ множества иллюзій относительно ихъ прошлаго, прошлаго уже на разстояніи, такъ что женщины, не бывшія счастливыми въ замужествѣ, воображаютъ, что любили своего тирана, и ноютъ ему хвалу.
   Но рядомъ съ этими встрѣчаются женщины, слишкомъ угнетенныя замужествомъ, которыя, и освободившись, не въ силахъ уже отдѣлаться отъ прежняго рабства.
   Суббота, 28-го октября. Ахъ, печень моя становится, наконецъ, несносною. Черезъ два-три дня по припадочку, неизвѣстно отчего, отвращеніе къ пищѣ, потливость каждое утро, отъ слабости, и желчь, поминутно разливающаяся въ лицѣ.
   Четвергъ, 5-го ноября. Послѣ обѣда Леонъ Додэ начинаетъ вдругъ, со свойственнымъ ему увлеченіемъ, провозглашать, что Вагнеръ -- геній выше Бетховена, и горячась все больше и больше, доходитъ до того, что объявляетъ Вагнера геніемъ одной величины съ Эсхиломъ и ставитъ его Парсиваля рядомъ съ Прометеемъ.
   На это отецъ ему возражаетъ, что въ области "нечленораздѣльной" рѣчи, каковой можно назвать музыку, Вагнеръ подарилъ его ощущеніями, подобныхъ которымъ не давалъ ему ни одинъ композиторъ, но что въ области рѣчи "членораздѣльной", т.-е. въ литературѣ, онъ знаетъ людей, стоящихъ несравненно выше его, между прочими хотя-бы Шекспира.
   Тогда Роденбахъ, который тутъ присутствуетъ, говоритъ -- и говоритъ онъ сегодня вечеромъ великолѣпно -- что настоящіе великіе люди тѣ, которые независимы отъ моды, отъ восторговъ, отъ эпилептическихъ маній извѣстнаго времени; превосходство Бетховена въ томъ, что онъ говоритъ мозгу, тогда какъ Вагнеръ дѣйствуетъ только на нервы, что отъ музыки Бетховена вы выносите чувство яснаго спокойствія, тогда какъ послѣ Вагнера вы разбиты, какъ-будто вы боролись съ морскими волнами во время сильной бури.
   Суббота, 25-го ноября. Говорятъ, что женщины "лиги эмансипаціи" предали меня анаѳемѣ у мэра IV округа -- за все дурное, высказанное о прекрасномъ полѣ въ моихъ книгахъ, и что если онѣ и не рѣшились еще придти на домъ ко мнѣ поколотить меня, то непремѣнно хотятъ написать мнѣ энергически мотивированное письмо. Такъ по крайней мѣрѣ сообщилъ мнѣ репортеръ "Молніи", который приходитъ спросить меня, получилъ-ли я такое письмо?
   Воскресенье, 3-го декабря. У издателя Плонъ на-дняхъ говорили, что велосипедъ убиваетъ книжную торговлю- во-первыхъ, затратою денегъ на покупку машины, затѣмъ затратой времени, которой эта ѣзда требуетъ отъ людей, не оставляя имъ свободныхъ часовъ для чтенія.
   Пятница, 8-го декабря. Вчера я, наконецъ, получилъ знаменитое женское письмо, предающее меня анаѳемѣ; оно подписано м-мъ Потонье. Письмо учтиво, и я не отвѣчаю.
   Пятница, 29-го декабря. Въ послѣдней своей книгѣ Леонъ написалъ сатиру на современныхъ докторовъ, нѣчто вродѣ странствованій новаго Гуливера по медицинскому міру. Онъ говоритъ, что этотъ трудъ не представлялъ для него ничего интереснаго, такъ-какъ онъ вложилъ въ него накопившійся запасъ наблюденій, и что онъ не имѣлъ наслажденія выдумывать, воображать. На это я говорю ему, что онъ долженъ остерегаться воображенія и что, мнѣ думается, самая красота настоящихъ хорошихъ книгъ достигается выборомъ изъ накопленнаго запаса наблюденій.

1894.

   Пятница, 4-го мая. Съ понедѣльника я жду каждый день -- а самъ я боленъ, и въ желудкѣ у меня только молочный супъ, которымъ меня кормятъ четыре раза въ день -- жду какого-нибудь возмущеннаго или оскорбительнаго письма, по поводу того или другого параграфа моего дневника.
   Среда, 30-го мая. Обѣдъ въ улицѣ Берри съ графиней Монтебелло, французской посланницей въ С.-Петербургѣ, женщиной, миловидность которой становится еще пикантнѣе отъ крошечной родинки на щекѣ. Она описываетъ, въ остроумной болтовнѣ, большія придворныя празднества, "пальмовые балы", гдѣ при ужинѣ на 1,000 персонъ каждый столъ стоитъ подъ пальмою, утопая въ роскоши цвѣтовъ, какой себѣ представить нельзя; богатство костюмовъ описать невозможно, а государыня, очень маленькаго роста, вся исчезаетъ въ блескѣ своихъ изумительныхъ брилліантовъ, величиною въ пробку графина. "Подавляющіе балы", говоритъ графиня.
   Понедѣльникъ, 25-го іюня. Сегодня утромъ, въ постели, когда я развертываю "Эхо Парижа", глаза мои падаютъ на напечатанную крупными буквами строчку: "Убійство г-на Карно".
   Эта газета, съ своимъ описаніемъ на трехъ страницахъ завтрака съ паштетомъ а la Борджіа и апоѳоза того самаго человѣка, смерть котораго объявлена на четвертой страницѣ, "въ 12 часовъ 45 минутъ", трагическій документъ превратности всего человѣческаго.
   Не везетъ, не везетъ мнѣ въ изданіи моихъ книгъ. Первая моя книга "18** годъ", вышла въ свѣтъ въ день государственнаго переворота Наполеона III, а въ день выхода седьмой части "Дневника братьевъ Гонкуръ", можетъ быть послѣдней моей книги, изданной при жизни автора, убійство президента республики задерживаетъ и объявленія, и отзывы о ней.
   Пятница, 27-го іюля. Длинная прогулка въ экипажѣ по Сенарскому лѣсу, вдвоемъ съ Додэ. Онъ очень нѣженъ со мною, говоритъ о привязанности ко мнѣ его жены, которая меня любитъ какъ родного, и внушаетъ мнѣ увѣренность, что, несмотря на все, что было сказано, сдѣлано и придумано завистниками противъ нашей дружбы, эта дружба никогда, ни на минуту не была поколеблена. Мелькомъ онъ сознается мнѣ, какъ онъ чувствителенъ къ нападкамъ въ печати; дѣло доходитъ до того, что онъ не читаетъ теперь ни одной изъ послѣднихъ направленныхъ противъ него статей. Я со своей стороны сообщаю ему мои пріемы нейтрализаціи литературнаго нападенія: я кладу статью въ конвертъ, запечатываю и читаю два или три мѣсяца послѣ ея появленія -- тогда ядъ уже улетучился.
   Суббота, 4-го августа. Молодые люди, воспитанные въ деревнѣ и проводившіе цѣлые часы въ созерцаніи пейзажа или наблюденіи поплавка надъ удочкой, выносятъ изъ этихъ слишкомъ продолжительныхъ сношеній съ природой какую-то сонную лѣность, какое-то оцѣпенѣніе, какое-то бездѣйствіе ума, мѣшающіе имъ сдѣлать что-либо въ жизни. Лихорадочная потребность труда и творчества проявляется почти всегда у людей, выросшихъ среди дѣятельности большихъ городовъ.
   Воскресенье, 26-го августа. Все мое существованіе прошло въ поискахъ оригинальной обстановки для моей жизненной среды. Одинъ день одно, другой -- другое. На прошлой недѣлѣ -- покупка шелковыхъ платьевъ, изношенныхъ дамами XVIII вѣка, для внутреннихъ обложекъ въ переплеты на книги того времени. И всегда такія мелкія выдумки, которыя не пришли-бы на умъ другому. И выходитъ, что на второстепенныя вещи, которыми пренебрегаютъ натуры не художественныя, я потратилъ столько-же воображенія, сколько и на свои книги.
   Среда, 29 августа. Народъ совершенно просто говоритъ и дѣлаетъ иногда прекрасныя вещи, которыя, увы! не заносятся въ исторію. Пелажи разсказывала мнѣ, что когда у нея умеръ отецъ, державшій, въ одной деревушкѣ въ Вогезахъ, табачную торговлю вмѣстѣ съ мелочной и овощной давкой, ея мать собрала всѣхъ дѣтей и сказала: "Послушайте, вотъ двѣ книги, гдѣ записаны всѣ, кто намъ долженъ. Нѣкоторые изъ нихъ платить не захотятъ. Если вы согласны, я сожгу книги. Кто честенъ и кто можетъ, тотъ самъ отдастъ. Что же касается другихъ, то я бы не I хотѣла, чтобы ихъ дѣти, которые не виноваты въ неудачахъ или въ недобросовѣстности родителей, страдали отъ васъ за ихъ долги". И реастръ сожгли.
   Четвергъ, 30 августа. Я и не помню, сколько мѣсяцевъ я не бывалъ ни въ одномъ изъ такъ называемыхъ увеселительныхъ заведеній -- все хворалъ. Сегодня вечеромъ я попадаю въ циркъ, на любимое мое зрѣлище физическихъ упражненій, на настоящее зрѣлище, и вотъ, до начала представленія, я прохаживаюсь съ наслажденіемъ по переднимъ и конюшнямъ этого учрежденія, которое я до нѣкоторой степени увѣковѣчилъ въ братьяхъ Земганно.
   Вижу необыкновеннаго артиста на трапеціи: человѣка летающаго въ пространствѣ. И странно, какое впечатлѣніе вызываетъ во мнѣ это зрѣлище: я слѣжу за нимъ не только глазами, но и всѣми своими трепещущими нервами и вздрагивающими отъ напряженія мускулами.
   Затѣмъ -- темнота. Циркъ весь обитъ чернымъ, и конь изъ Эреба на которомъ скачетъ, стоя, Лоіа Фюллеръ, залитъ электрическими огнями всѣхъ цвѣтовъ: фіолетовыми, какъ шея горленки, розовыми, какъ дражэ, зелеными, какъ мохъ подъ лучами луны; и цѣлый ураганъ матерій, и вихорь юбокъ освѣщены то огнемъ заката, то блѣдной утренней зарей.
   Ахъ, какой великій изобрѣтатель идеальнаго -- человѣкъ, сколько чудеснаго и сверхъестественнаго сдѣлалъ онъ изъ этого зрѣлища съ помощью вульгарныхъ тканей и этого пошлаго освѣщенія.
   Четвергъ, 4 октября. Менье приноситъ мнѣ сегодня переплеты съ обложками изъ старинныхъ шелковыхъ матерій, собранныхъ мною изъ разныхъ мѣстъ. Это въ самомъ дѣлѣ прелестнѣйшая орнаментація книги, и коллекція украшенныхъ такимъ способомъ томовъ имѣетъ еще то преимущество, что представляетъ собою альбомъ образчиковъ костюмовъ XVIII вѣка.
   Воскресенье, 11 ноября. Открытіе "Чердака". Собрались: семейство Додэ, Примоли, Лоренъ, Роденбахъ, Жефруа, Карьеръ, Ажальберъ, Дела-Гандара, Монтескью. Примоли говоритъ о Дузе, актрисѣ, съ которой онъ провелъ недѣлю въ Венеціи. Онъ мнѣ говорилъ уже раньше, что Дузе могла бы сыграть "La Faustin" въ Германіи или въ Лондонѣ. Женщинѣ этой, по его словамъ, многаго не достаетъ, но несмотря на это она является крупной величиной. Описываетъ онъ ее, какъ актрису удивительной театральной независимости: она собственно "играетъ" только въ тѣхъ мѣстахъ, которыя подходятъ къ ея таланту; въ другихъ же, которыя ей не нравятся, она ѣстъ виноградъ или придумываетъ себѣ разныя развлеченія. Въ одной пьесѣ, гдѣ актрисѣ нужно говорить о дочери, онъ замѣтилъ, какъ она вдругъ, нисколько не заботясь о публикѣ, перекрестилась и послала поцѣлуй за кулисы -- поцѣлуй настоящей своей дочери, которую она обожаетъ.
   Додэ читаетъ намъ сегодня изъ своего Бонне. Я ошибался. Я думалъ, что онъ восторгается этой книгой за ея "провансализмъ"; но нѣтъ, этотъ Бонне лирикъ въ прозѣ, и мнѣ въ первый разъ только приходится знакомиться съ образцами творчества крестьянина, изъ такого уголка Франціи, гдѣ солнце своимъ свѣтомъ дѣйствительно "озаряетъ" мысль.
   Воскресенье, 2 декабря. Сегодня вечеромъ у Додэ неожиданно появляется Лоти. Онъ разсказываетъ про свое сорока-восьмидневное путешествіе въ пустынѣ, передаетъ свои восторги при восходѣ и ври закатѣ солнца въ прозрачномъ воздухѣ, нисколько не затуманенномъ испареніями, и все это въ избыткѣ здоровья, которымъ онъ, по его выраженію, обязанъ своему "бедуинскому темпераменту".
   Понедѣльникъ, 10 декабря. На Сенѣ въ 5 часовъ дня. Вода съ фіолетовыми отливами, по которой скользятъ бурые пароходики, съ бахрамой изъ бѣдой пѣны на бакѣ, подъ ярко розовымъ небомъ, на которомъ рисуется, съ одной стороны, башня Эйфеля, съ другой -- минаретъ Трокадеро.
   Никогда еще Парижъ, при крикахъ вечернихъ газетчиковъ, путаницѣ экипажей, при летучей быстротѣ велосипедовъ, при дѣловитой толкотнѣ людей и грубой спѣшкѣ прохожихъ не представлялся мнѣ такъ ясно какъ-бы столицею страны безумія, населенною полуумными. И никогда Парижъ моей молодости, Парижъ моего зрѣлаго возраста не казался мнѣ: такимъ бѣдствующимъ, какъ Парижъ нынѣшняго вечера. Никогда еще столько томныхъ женскихъ взглядовъ не просило у меня обѣда, никогда столько жалобныхъ мужскихъ голосовъ не просило у меня милостыни. "Да", говорилъ я сегодня вечеромъ у м-мъ ***, "вотъ оно, это новое освѣщеніе газомъ, керосиномъ, электричествомъ, этотъ безпощадно бѣлый, рѣзкій свѣтъ, рядомъ съ кроткимъ, молочнымъ сіяніемъ свѣчей. Какъ хорошо понималъ ночное освѣщеніе XVIII вѣкъ, когда женской кожѣ оставлялась вся мягкость ея тона, когда она обливалась смягченнымъ и разсѣяннымъ мерцаніемъ лампы, среди желтовато бѣлыхъ драпировокъ, свѣтлыя шерстяныя ткани которыхъ впитывали въ себя свѣтъ".

1895.

   Понедѣльникъ, 7 января. Обѣдъ у Роденбаха съ семействомъ Бенаръ и Журденъ, съ Малларме и Рони.
   У Малларме, дѣйствительно, рѣчь обворожительная, остроумная; умъ не злой, но до нѣкоторой степени насмѣшливый. Говорятъ о статьѣ Стриндберга -- о болѣе низкой ступени развитія женщины,-- основанной на изученіи ея чувствъ, выводъ которой неоспоримъ относительно вкуса и обонянія; по поводу этого "низшаго состоянія" я привожу наблюденіе изъ одной медицинской книги, гдѣ говорится, что у мужскаго скелета есть индивидуальность, которой нѣтъ у женскихъ: женскіе скелеты какъ будто изготовляются гуртомъ.
   Суббота, 26 января. Морисъ Тальмейръ отдѣлываетъ мой дневникъ и обвиняетъ меня въ томъ, что я стараюсь заставить забыть мѣсто, занимаемое моимъ братомъ въ нашемъ трудѣ. И это въ ту минуту, когда я только что добился, и не безъ труда, того, что одна изъ улицъ г. Нанси, которую хотѣли назвать улицею Эдмонъ-де-Гонкуръ, названа улицею Братьевъ Гонкуръ.
   Воскресенье, 10-го февраля. Одинъ господинъ, недавно разведенный съ женою, говорилъ одному изъ моихъ друзей: "Нынче большая часть развитыхъ дѣвушекъ смотритъ на замужество, какъ на опытъ, на опытъ, имѣющій мало шансовъ прочности. Эти дѣвицы не стѣсняются высказывать, что сначала онѣ мало знаютъ мужчинъ и что этотъ первый бракъ не болѣе какъ изученіе, практическое изученіе мужчины въ лицѣ мужа; изученіе, дающее имъ возможность сдѣлать обдуманный выборъ во второй разъ, для второго брака".
   Совсѣмъ уже подъ конецъ вечера Додэ говоритъ мнѣ съ своего кресла:
   -- На обѣдѣ Фаскель, въ прошлую пятницу, Шарпантье ничего не говорилъ вамъ?
   -- Нѣтъ.
   -- Навѣрно? Ничего не говорилъ?
   -- Нѣтъ, честное слово!
   Додэ встаетъ, садится подлѣ меня и говоритъ мнѣ почти на ухо:
   "Не слѣдовало-бы мнѣ говорить вамъ, но такъ какъ Золя не сдержалъ слова у м-мъ Шарпантье, несмотря на наше обѣщаніе никому ничего не говорить, то и я могу сказать вамъ. Итакъ, президентъ республики, вслѣдствіе обмѣна двухъ кавалерскихъ орденовъ, получилъ для васъ офицерскій, и Пуанкарэ хочетъ предсѣдательствовать на банкетѣ, чтобы вручить его вамъ. Долженъ вамъ сказать, что Золя велъ себя превосходно, очень горячо взялся за, дѣло, самъ предложилъ, одинъ, отправиться къ министру, но я не Захотѣлъ и мы были вдвоемъ.
   Затѣмъ -- пресмѣшной разсказъ о томъ, какъ Золя и Додэ представлялись въ министерствѣ, какъ Золя захотѣлъ нести шляпу Додэ, чтобы тотъ могъ опираться и на трость и на его руку, и какъ онъ произносилъ свой спичъ, держа въ рукахъ обѣ шляпы.
   Среда, 20 февраля. Итакъ я буду офицеромъ почетнаго легіона. Въ сущности, я спрашиваю себя, доставляетъ-ли мнѣ это очень большое удовольствіе; и, право, не знаю, что сказать. Когда моя мысль касается этого назначенія, она не останавливается на немъ, какъ останавливается она на такихъ событіяхъ жизни, которыя даютъ вамъ истинную радость, и тотчасъ-же переходитъ на что-нибудь другое.
   Да, я испыталъ-бы болѣе глубокую радость, если-бы могъ видѣть одну изъ моихъ двухъ пьесъ сыгранною талантливыми актерами.
   Перечитывая "Gaulois", который я бѣгло просматривалъ утромъ, я нахожу замѣтку, гдѣ говорится, что мой банкетъ, можетъ быть, отложится по случаю смерти Вакри, члена комитета. Надѣюсь, что этого не будетъ. Жизнь постоянно между бранью и апоѳозомъ приводитъ меня въ нервное состояніе, отъ котораго я желалъ-бы поскорѣе отдѣлаться, что позволитъ мнѣ спокойно засѣсть за коректуру восьмой части дневника и за новую мою книгу о Гокузаи.
   Сегодня вечеромъ въ улицѣ Берри встрѣчаюсь неожиданно съ ораторами моего банкета, съ Эредіа, который будетъ говорить вмѣсто Kцnne, заболѣвшаго бронхитомъ, и Ренье, который будетъ говорить отъ имени молодежи. А затѣмъ мнѣ сообщаютъ, что у Пуанкарэ гриппъ, и спрашиваютъ меня, желаю-ли я послѣ сомнѣній, высказанныхъ въ Gaulois и повторяемыхъ нѣсколькими другими газетами, чтобы банкетъ состоялся послѣ завтра. Ничего не знаю, но весь этотъ банкетъ уже надоѣлъ мнѣ до смерти, и осталось одно только раздраженное желаніе, чтобы это кончилось, кончилось поскорѣе.
   Четвергъ, 21 февраля. Эта безпокойная жизнь вызываетъ въ васъ не страданіе, а какую-то физическую тоску, которая отзывается на снѣ и на пищевареніи.
   Вхожу сегодня вечеромъ къ Додэ и говорю:
   -- Я вамъ очень благодаренъ за то, что вы объявили въ "Фигаро", что, несмотря на все, банкетъ состоится.
   -- Значитъ, вы не видѣли Жефруа,-- прерываетъ меня Додэ.-- Все измѣнилось... Сегодня утромъ появилась въ "Rappel" такая статейка... И въ добавокъ, я получилъ письмо отъ Катюлль Мендеса, который находитъ, что неприлично пировать въ такой день, письмо отъ Клярси, который предупреждаетъ меня, что онъ присутствовать не будетъ... Наконецъ Клемансо, сопровождаемый господиномъ Жефруа, пришелъ просить, и очень краснорѣчиво, чтобы отложили... Какъ быть? Я упирался до трехъ часовъ, но потомъ побоялся, что васъ "выпотрошатъ", и объявилъ, что по вашей просьбѣ банкетъ откладывается. Тогда Жефруа побѣжалъ къ Фр. Журденъ, котораго не было дома -- онъ придетъ только въ семь -- и послалъ черезъ жену телеграмму въ Grand Hôtel.
   Чортъ возьми! Вотъ несчастный банкетъ! Я нахожу, въ сущности, что откладывается онъ въ угоду дѣйствительно преувеличенныхъ требованій. Какъ! по случаю смерти какого-то господина, съ которымъ я встрѣтился одинъ разъ въ жизни на обѣдѣ редакціи "Echo de Paris", банкетъ мой не можетъ состояться на другой день послѣ его смерти! Но нынче, когда по городу ходитъ инфлуенца, кто знаетъ, не умретъ-ли, до будущей недѣли, еще какой-нибудь членъ комитета! Ахъ, если-бы это былъ реакціонеръ, а не республиканецъ!
   Четвергъ, 28 февраля. Подучаю сегодня утромъ письмо отъ незнакомки, и глубоко имъ тронутъ. Присоединяясь къ тѣмъ привѣтствіямъ, которыми меня будутъ чествовать завтра, она разсказываетъ, что однажды она бѣжала изъ дома, гдѣ погибли всѣ ея дѣвичьи надежды, все ея женское довѣріе,-- изъ дома этого она увезла съ собою только наши дорогія для нея книги, дававшія ей самыя сильныя литературныя наслажденія. Она прибавляетъ, что, живя уже много лѣтъ въ Парижѣ, она никогда не подумала навѣстить брата, оставшагося въ живыхъ, но за то много разъ приходила молиться на могилу покойнаго, и что въ пятницу, радуясь почестямъ, которыя мнѣ будутъ оказывать, и сострадая мнѣ въ томъ, что я приму ихъ одинъ, она опять пойдетъ на кладбище.
   Сегодня вечеромъ я нахожу Додэ озабоченнымъ; наконецъ черезъ нѣкоторое время, онъ высказывается. Онъ говоритъ что находится еще подъ впечатлѣніемъ извѣстія, что Kцnne боленъ воспаленіемъ легкаго, что вчера онъ былъ "совсѣмъ плохъ", по выраженію консіержа. Добрый другъ боится, что банкетъ еще разъ отложится. Къ счастью, сегодняшнія извѣстія лучше. Но я не могу удержаться отъ словъ: "Теперь ужъ лучше не откладывайте, развѣ по причинѣ вашей собственной смерти, или я отказываюсь отъ банкета!"
   Затѣмъ Тудузъ описываетъ мнѣ суматоху, произведенную въ прошлую пятницу у Фр. Журденъ отсрочкою банкета. Въ тотъ день у нихъ было больше ста звонковъ; прислугѣ буквально некогда было ѣсть.
   Пятница, 1 марта. Премилое вниманіе м-мъ Роденбахъ. Она прислала мнѣ сегодня утромъ, со своимъ бѣлокурымъ бэбе, еще сидящемъ на рукахъ у няньки, огромный букетъ розъ съ премиленькой запискою отца: "Константинъ Роденбахъ приноситъ г-ну де-Гонкуръ уваженіе и восторгъ будущаго столѣтія, которому они оба будутъ принадлежать".
   Послѣ визита бэбе, я развертываю "Libre Parole" и пріятно пораженъ, читая статью Дрюмона -- въ родѣ тѣхъ, какія онъ писалъ въ то время, когда мы были друзьями. Онъ также присоединяется къ тѣмъ, кто будетъ меня привѣтствовать.
   Затѣмъ потянулись безконечные часы дня, въ концѣ котораго васъ ожидаетъ что-нибудь волнующее: и невозможность оставаться дома, и потребность пройтись,-- а глаза ничего не видятъ, и ноги не знаютъ, куда идти.
   У входа -- громадная толпа и такой безпорядокъ, что Шолль, прождавъ сорокъ минутъ на лѣстницѣ, теряетъ терпѣніе и отказывается отъ банкета. Наконецъ, на зло гарсону, который не хочетъ меня впустить, я пробираюсь въ верхнюю гостиную, въ то время какъ Додэ усѣлся внизу въ банкетной залѣ.
   Меня встрѣчаютъ теплыми, нервными рукопожатіями. Одна изъ этихъ рукъ -- рука Лафонтена, подаетъ мнѣ букетикъ фіалокъ, съ карточкою его жены, на которой написано: "Генріетта Марешаль, роль игранная въ 1865 г."
   Сходятъ внизъ къ обѣду, а такъ какъ я вхожу однимъ изъ послѣднихъ, то я любуюсь, стоя на верху витой лѣстницы, красивымъ и грандіознымъ видомъ этой столовой въ два свѣта, освѣщенной а giorno, съ удачнымъ распредѣленіемъ столовъ. на триста десять приборовъ, и прислушиваюсь къ веселому гулу голосовъ и шуму передвигаемыхъ стульевъ.
   Слѣва отъ меня сидитъ Додэ, а справа министръ (все еще съ гриппомъ), который любезно говоритъ мнѣ, что отказался вчера отъ обѣда у президента республики, чтобы поберечь здоровье на сегодня. Подаютъ дессертъ. Фр. Журденъ встаетъ и читаетъ депеши изъ Бельгіи, Голландіи, депеши Гонкуристовъ Каммерони и Витторіо Пика изъ Италіи, депеши изъ Германіи, между которыми есть двѣ строчки отъ Георга Брандеса:
   "Всѣ скандинавскіе писатели будутъ со мною сегодня, когда я воскликну: Слава иниціатору!"
   Среди этихъ депешъ попадается и привѣтъ одного садовода изъ Гаардема, желающаго окрестить моимъ именемъ новый сортъ гіацинта. И еще письма и депеши отъ друзей-писателей, которые не могутъ присутствовать на банкетѣ: отъ Сюлли Прюдома, Клярси, Деруледа, и т. д. и т. д.
   Затѣмъ министръ начинаетъ говорить рѣчь, такую рѣчь, какую никогда не произносилъ ни одинъ министръ, награждая писателя орденомъ. Онъ здѣсь какъ министръ, а чуть ни со смиреніемъ, какъ милости, проситъ отъ имени правительства, чтобы я принялъ орденъ.
   Оставляя въ сторонѣ мою персону, недурно будетъ констатировать, что до сихъ поръ правительственные люди обыкновенно очень свысока препровождали ордена писателямъ и художникамъ и что на этотъ разъ они впервые какъ-бы считаютъ за честь дать орденъ одному изъ нихъ. Впрочемъ, невозможно было вложить больше тонкой похвалы, больше почтительной, нѣжной дружбы въ эту рѣчь настоящаго ученаго, отъ которой, признаюсь, я на одну минутку даже прослезился.
   Не могу устоять противъ желанія привести отрывокъ изъ этой рѣчи.
   "...Прошло время заказныхъ теорій, обязательной эстетики и казенной литературы. Въ той демократіи, которая живетъ свободою и оплодотворяется разнообразіемъ индивидуальныхъ вдохновеній, правительству нечего приказывать, нечего направлять, нечего запрещать; оно должно только исполнять, если можетъ и какъ можетъ, скромную роль проницательнаго любителя, почтительнаго къ искреннимъ талантамъ, къ высокимъ страстямъ и къ великодушнымъ стремленіямъ. А найти талантъ болѣе гордый, чѣмъ вашъ, страсти болѣе пылкія, чѣмъ тѣ, которыя питали вы, волю болѣе упорную, чѣмъ та, которую приложили вы къ изученію искусства и къ работѣ надъ слогомъ, было-бы, мнѣ думается, трудно. И по истинѣ, ваша жизнь -- жизнь настоящаго писателя, такая полная жизнь, начатая вдвоемъ, бокъ-о-бокъ въ радости вашихъ братскихъ неразлучныхъ чувствъ, жизнь продолженная вами, съ несокрушимымъ мужествомъ, въ горести вашего уединенія. Вы жили исключительно умственной жизнью и, не довольствуясь тѣмъ, что могло давать вамъ наблюденіе нашего уголка природы и человѣчества, какъ матеріалъ для вашихъ изслѣдованій и для удовлетворенія вашихъ вкусовъ, вы расширили кругозоръ, вы воскресили очарованіе минувшаго вѣка, приблизили къ намъ фантазію и тайну искусства далекой страны. Другого честолюбія, какъ только знать и видѣть, у васъ не было; вы не знали наслажденій выше тѣхъ, которыя даются мыслью, линіями и красками, и эти ощущенія, любимыя вами, вы хотѣли передать усиліемъ новыхъ обозначеній и трепетомъ личныхъ самобытныхъ отмѣтокъ. Вы заставили нашъ языкъ повиноваться сложнымъ требованіямъ въ описаніи наблюдаемой дѣйствительности, измѣнчивымъ потребностямъ въ передачѣ душевныхъ движеній, прихотямъ самыхъ неуловимыхъ впечатлѣній. Вы вложили въ вашъ слогъ игру свѣта, колебаніе воздуха, окраску и жизнь внѣшняго міра: вы вложили въ него и внутреннія потрясенія, тонкія ощущенія, и тайныя тревоги нравственнаго міра; и стараясь удержать въ вашей фразѣ частицу того, что любитъ и что страдаетъ, вы нашли въ богатствѣ и разнообразіи формъ искусство правдиво передавать безконечное многообразіе природы... Правительство осталось-бы въ долгу передъ самимъ собою, если-бы не преклонилось передъ вашей жизнью и передъ вашимъ трудомъ. И какъ-бы вы ни были равнодушны къ оффиціальнымъ почестямъ, оно думаетъ, что вы не откажетесь принять отличіе, котораго вы никогда не просили иначе, какъ для другихъ. Президентъ французской республики, въ отвѣтъ на мое предложеніе, пожелалъ пожаловать васъ орденомъ почетнаго легіона, и я прошу васъ позволить мнѣ дружески передать вамъ его знаки..."
   Волненіе, испытанное мною, раздѣлялось обществомъ. Были яростные аплодисменты. "Нѣтъ", говорили мнѣ люди, бывавшіе на многихъ банкетахъ, "нѣтъ, никогда мы не бывали свидѣтелями такого полнаго сердечнаго единодушія". Затѣмъ -- тостъ Эредіа въ честь моей литературной "золотой свадьбы". Затѣмъ рѣчь Клемансо, прекрасная рѣчь, въ которой онъ изображаетъ, какъ рыцарь Маріи Антуанетты, изъ любви къ красотѣ и правдѣ, сдѣлался защитникомъ такихъ женщинъ, какъ Жермини Ласертё, проститутки, Fille Elisa, женщинъ въ родѣ тѣхъ, что въ толпѣ черни провожали королеву на эшафотъ. Рѣчь кончается возвышенными словами: "Крестьянинъ воздѣлываетъ почву, ремесленникъ куетъ орудіе, ученый высчитываетъ, философъ мечтаетъ. Люди сталкиваются въ мучительной борьбѣ за жизнь, за карьеру, за деньги и за славу. Но направляетъ ихъ судьбу одинокій мыслитель, тотъ, кто пишетъ и дѣйствуетъ словомъ. Онъ возбуждаетъ въ нихъ чувства, порождающія мысль, которой они живутъ, которую они стремятся провести въ дѣйствительность общественнаго быта. Онъ ведетъ ихъ къ дѣйствію, къ высокому проявленію справедливости, истины. Быть хоть день, хоть часъ участникомъ такого дѣла -- достаточно для славы цѣлой жизни. И вотъ почему всѣ мы привѣтствуемъ братьевъ Гонкуръ".
   Затѣмъ слѣдуетъ рѣчь Сеара, трогательная рѣчь о старыхъ временахъ и нашихъ литературныхъ сношеніяхъ.
   Затѣмъ изыскано-литературная рѣчь Ренье.
   Послѣ Ренье говоритъ Золя, который великодушно сознается, что онъ, какъ писатель, и намъ кое-чѣмъ обязанъ и что, готовясь писать "Римъ", онъ вспоминаетъ "м-мъ Жервезэ".
   Послѣ Золя Додэ говоритъ какъ другъ, нѣжно и растроганно.
   "...Мы пили за знаменитаго мужа, за Гонкура -- романиста, драматурга, за художественнаго изслѣдователя. Мнѣ хочется выпить за друга, за вѣрнаго и любящаго товарища, за того, кто былъ добръ ко мнѣ въ очень тяжелыя минуты. Выпьемъ за Гонкура въ интимной жизни, какимъ его знаютъ нѣкоторые изъ насъ, сердечнаго и кроткаго, снисходительнаго и наивнаго, хотя обладающаго зоркими глазами, неспособнаго на низкую мысль, на ложь, даже въ гнѣвѣ"...
   Тогда я встаю и говорю:
   "Господа и любезные собратья по искусству и литературѣ! Я не способенъ связать десяти словъ въ присутствіи десяти человѣкъ... А васъ здѣсь болѣе, господа! И такъ я только могу васъ благодарить немногими короткими словами за ваше дружеское сочувствіе и сказать вамъ, что этотъ вечеръ, которымъ я обязанъ вамъ, вознаграждаетъ меня за многое жесткое и горькое, встрѣчавшееся на моемъ литературномъ поприщѣ. Еще разъ: благодарю!"
   Идемъ наверхъ -- пить кофе и ликеры, и тутъ меня обнимаютъ, мнѣ представляютъ людей, имена и лица которыхъ я уже забылъ, представляются итальянцы, русскіе, японцы; Гунглъ благодаритъ меня за нѣсколько строкъ моего дневника объ его матери, мнѣ жалуется Роденъ на свое утомленіе и на потребность отдыха; Альбертъ Каре проситъ меня назначить ему свиданіе, чтобы поговорить о "Манетъ Саломонъ"; наконецъ, меня обнимаетъ тотъ высокій полоумный Дарзансъ, который посвятилъ мнѣ книгу и не послалъ мнѣ ни одного экземпляра ея. Мнѣ кажется, среди всего этого, что я вижу себя въ зеркалѣ, съ пріятнымъ одуреніемъ въ лицѣ, съ чѣмъ-то вродѣ буддійскаго счастья.
   Бьетъ одиннадцать. Я чувствую, что умираю съ голода, потому что я буквально ничего не ѣлъ. Я знаю, что братья Додэ, Барресъ и молодые Гюго будутъ ужинать вмѣстѣ, но я боюсь, какъ старикъ, внести охлажденіе въ эту буйную молодую компанію. Къ тому же я надѣюсь найти дома немного шоколаду, такъ какъ я просилъ своихъ женщинъ сдѣлать себѣ угощеніе въ ожиданіи меня. Но когда я прихожу, нѣтъ больше ни шоколаду, ни пирожковъ, все съѣдено.
   Я вернулся домой съ великолѣпной корзиной цвѣтовъ въ рукахъ, корзиной, которая стояла передо мною во время обѣда и которую я, въ своемъ волненіи, не разглядѣлъ хорошенько, замѣтивъ только записку м-мъ Мирбо, пославшей мнѣ эти цвѣты. Дома, потрогавъ и разсмотрѣвъ ее, я замѣчаю, что это масса букетиковъ, предназначавшихся для петлицъ всѣхъ членовъ комитета! Какъ глупо... какъ глупо!..
   Пятница, 9-го августа. Sanctus Бетховена, который пѣли сегодня послѣ завтрака, такъ сильно волнуетъ мнѣ нервы, что глаза наполняются слезами. Это церковное пѣніе шевелитъ во мнѣ все, что я пережилъ скорбнаго, и я, скептикъ, невѣрующій, на котораго никогда не подѣйствуетъ краснорѣчіе проповѣдника, я чувствую, что меня могло бы обратить въ вѣру церковное пѣніе или музыка, происходящая отъ него.
   Вторникъ, 1-го октября. Я никогда не могу вдоволь насмотрѣться на воду, на это жидкое зеркальное вещество, и провожу много времени передъ каскадомъ Жанъ д'Ера, гдѣ безжизненное теченіе воды вдругъ спадаетъ свѣтлой стѣною и гдѣ зеленоватый мохъ, увѣнчивается серебристой пѣной, изъ которой брызжутъ, хрустальными трезубцами, струи жемчужинъ и алмазовъ, соединяющихся внизу въ широкое зеркало неподвижной, синеватой воды, на поверхности которой умираютъ, лопаясь, пузырьки клокочущаго водопада.
   Четвергъ, 3-го октября. Недавно я говорилъ кому-то: "Да, въ дневникѣ я хотѣлъ собрать все, что теряется любопытнаго въ разговорѣ".
   Суббота, 5-го октября. Я глубоко убѣжденъ, и имѣю даже доказательства этому, что женщина сорока лѣтъ, когда у нея нѣтъ ни мужа, ни любовника, бываетъ по временамъ, въ глубинѣ души, помѣшанной.
   Пятница, 27-го декабря. Въ этой книгѣ -- послѣдней, которая будетъ издана мною при жизни, я не хочу кончить "Дневника Братьевъ, Гонкуръ", не записавъ исторіи нашего сотрудничества, но разсказавъ его происхожденія, его видоизмѣненій, не отмѣтивъ изъ года въ годъ, въ этомъ совмѣстномъ трудѣ, преобладаніе то старшаго надъ младшимъ, то младшаго надъ старшимъ:
   Во-первыхъ, два абсолютно различныхъ темперамента: братъ мой -- натура веселая, задорная, экспансивная; я -- натура меланхолическая мечтательная, сосредоточенная -- и фактъ любопытный -- два мозга, получавшіе отъ столкновенія съ внѣшнимъ міромъ впечатлѣнія совершенно одинаковыя. Въ тотъ день, когда мы перешли отъ живописи къ литературѣ, братъ мой, признаюсь, былъ уже болѣе опытный стилистъ, лучше владѣлъ фразою, былъ, словомъ, болѣе писатель, чѣмъ я. А я имѣлъ передъ нимъ то преимущество, что лучше видѣлъ, и въ общей массѣ вещей и существъ, еще не разобранныхъ и не освѣщенныхъ, лучше различалъ то, что могло быть обращено въ матеріалъ для литературы, для романа, повѣсти, пьесы.
   И вотъ мы начинаемъ писать, мой братъ подъ вліяніемъ Жюля Жанена, я подъ вліяніемъ Теофиля Готье; и легко узнать въ романъ "18... годъ" эти два плохо связанныхъ вдохновенія, которыя придаютъ нашей книгѣ характеръ произведенія въ два голоса, въ два пера.
   Выходятъ затѣмъ: "Литераторы" (книга, изданная вторично подъ заглавіемъ "Шарль Демальи"), гдѣ меньше моего: остроуміе, блестящія, бравурныя странички вродѣ тѣхъ, которыя онъ повторилъ позже въ "Манетъ Соломонъ", принадлежалъ моему брату, а я въ этой книгѣ работалъ больше надъ архитектурою, надъ общимъ планомъ.
   Затѣмъ появляются одна за другою біографіи художниковъ и историческія книги, написанныя, болѣе или менѣе, подъ моимъ давленіемъ и подъ вліяніемъ присущаго моему уму тяготѣнія къ истинѣ въ настоящемъ и прошломъ: произведенія, гдѣ, пожалуй, главнымъ вкладчикомъ былъ я.
   Въ этомъ рядѣ трудовъ совершилось сліяніе, смѣшеніе нашихъ стилей, соединявшихся въ одинъ слогъ, очень самобытный, очень Гонкуровскій...
   Въ этомъ братскомъ соперничествѣ изъ-за совершенства стиля случалось, что и братъ, и я, мы оба старались отдѣлаться отъ того, что намъ досталось отъ старшихъ: братъ мой -- отъ пестроты стиля Жанена, я -- отъ матеріализма стиля Готье. И мы оба искали, стремясь вмѣстѣ съ тѣмъ къ новизнѣ, стиля мужественнаго, конкретнаго, краткаго, на латинской основѣ, приближающагося къ слогу Тацита, котораго мы въ то время много читали. А главное, намъ опротивѣли рѣзкія краски, къ которымъ я раньше былъ нѣсколько склоненъ, и мы старались, въ описаніи внѣшнихъ предметовъ, одухотворять ихъ помощью нравственныхъ подробностей.
   Примѣромъ можетъ служить это описаніе Венсенскаго лѣса, изъ "Жермини Ласерте":
   "...Узкія тропинки, земля которыхъ истоптана, тверда, изрѣзана слѣдами, скрещивались по всѣмъ направленіямъ. Въ промежуткахъ этихъ маленькихъ дорожекъ мѣстами росла трава, но трава измятая, сухая и мертвая, разбросанная, какъ желтая подстилка, и былинки которой, соломеннаго цвѣта, всюду смѣшивались съ колючками, съ скучной зеленью крапивы. Росли рѣдкія деревья, скорченныя и сгорбленныя, небольшіе вязы съ сѣрымъ стволомъ, въ пятнахъ какой-то желтоватой проказы; тощіе дубы, изъѣденные гусеницами, съ однимъ кружевомъ вмѣсто листьевъ. Летучая пыль отъ большой дороги окутывала сѣрымъ цвѣтомъ дальніе планы. На всемъ -- убожество и истощеніе помятой растительности, скука пригородной зелени. Ни пѣнія птицъ въ вѣтвяхъ, ни бѣготни насѣкомыхъ на затвердѣлой почвѣ. Лѣсъ вродѣ прежняго Булонскаго, пыльный и высохшій, банальное и затасканное мѣсто и прогулки, одно изъ тѣхъ мѣстъ скупой тѣни, куда народъ идетъ у самой заставы большихъ городовъ; жалкая пародія на лѣсъ, гдѣ раскиданы коробки, гдѣ наталкиваешься въ кустахъ на дынныя корки и на подвернувшихся.
   Мало-по-малу выходило такъ, что въ производствѣ книги, братъ мой спеціально сталъ завѣдывать слогомъ, а я самымъ созданіемъ. На него стала находить презрительная лѣнь къ тому, чтобы искать, вспоминать, выдумывать -- хотя когда, бывало, ему вздумается, онъ находилъ подробности болѣе изящныя, чѣмъ я. Можетъ быть уже тогда, болѣя печенью и пользуясь водами Виши, онъ начиналъ страдать переутомленіемъ мозга. Впрочемъ ему всегда было противно слишкомъ большое производство, "урожай книгъ", какъ онъ говорилъ. И многіе отъ него слышали: "Я родился для того, чтобы написать во всю мою жизнь только единственную книжечку -- in 12, вродѣ Ла-Брюеровской, и только одну эту книжечку".
   Итакъ, онъ исключительно изъ любви ко мнѣ былъ моимъ сотрудникомъ до самой смерти, роняя иногда, съ болѣзненнымъ вздохомъ: "Какъ? еще книгу? Неужели еще мало мы ихъ написали?". Иногда, думая о той ужасной трудовой жизни, которую я ему навязалъ, я чувствую какъ-бы угрызеніе и страхъ: не я-ли ускорилъ его конецъ?
   Но хотя онъ и предоставлялъ мнѣ всю композицію, самое сочиненіе книгъ, онъ оставался страстнымъ художникомъ слога, и я описалъ въ письмѣ къ Золя, на другой день послѣ его смерти, съ какой любовной заботой онъ слѣдилъ за выработкой формы, за чеканкой фразы, за выборомъ словъ; какъ онъ передѣлывалъ отрывки, написанные нами вмѣстѣ и сперва вполнѣ удовлетворявшіе насъ; какъ онъ перерабатывалъ ихъ по цѣлымъ часамъ, съ какимъ-то почти злобнымъ упорствомъ, здѣсь измѣняя эпитетъ, тамъ вводя въ періодъ ритмъ, далѣе передѣлывая оборотъ фразы и утомляя, затрачивая свой мозгъ въ поискахъ совершеннаго, столь труднаго, иногда даже невозможнаго для французскаго языка выраженія современныхъ ощущеній... И послѣ такого труда онъ, разбитый, молча сидѣлъ подолгу на диванѣ въ дыму крѣпкой сигары.
   Никогда онъ не отдавался этому труду надъ слогомъ съ большимъ ожесточеніемъ, какъ въ послѣднемъ романѣ, который ему было суждено написать, "М-мъ Жервезэ", при чемъ, быть можетъ, та самая болѣзнь, которая уже собиралась погубить его, давала ему въ нѣкоторыя минуты какъ-бы религіозное упоеніе восторга.

КОНЕЦЪ.

   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru