Гонкур Жюль, Эдмон
Осужденная на молчание

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    La Fille Elisa.
    Текст издания: журнал "Дѣло", No 4, 1877.

   

ОСУЖДЕННАЯ НА МОЛЧАНІЕ.

Повѣсть

ЭДМОНДА ГОНКУРА.

   Еще въ предисловія къ своему лучшему роману "Жермини Ласерте", братья Гонкуры, блестящіе представители современной школы реальнаго романа во Франціи, прямо говорили: "Теперь, когда романъ расширяется и ростетъ. когда онъ начинаетъ принимать, серьезную, живую, пламенную форму литературнаго и соціальнаго изслѣдованія, когда онъ становится по своему психологическому анализу нравственной исторіей нашего времени и подчиняетъ себя строгимъ методамъ и требованіямъ науки, онъ, конечно, имѣетъ право на свободные, откровенные пріемы науки". На этомъ основаніи Эдмондъ Гонкуръ, по смерти Жюля, единственный представитель знаменитаго литературнаго имени братьевъ Гонкуровъ, на дняхъ "открыто, торжественно, хотя, быть можетъ, въ послѣдній разъ", воспользовался этимъ правомъ и написалъ "Проститутку Элизу", {La Fille Elisa, par Edmond de Goncourt}, съ той-же жаждой интелектуальной любознательности, съ тѣмъ-же гуманнымъ сочувствіемъ къ человѣческимъ страданіямъ.
   "Я глубоко убѣжденъ, говоритъ онъ въ предисловіи къ своему новому произведенію, первому безъ сотрудничества брата Жюля,-- что моя книга чиста и цѣломудренна, что ни одна ея страница, какихъ-бы щекотливыхъ предметовъ она ни касалась, не возбудитъ въ читателѣ ничего, кромѣ грустныхъ мыслей. Но мнѣ нельзя было порою не говорить, какъ доктору, ученому, историку. Было-бы, право, оскорбительно для насъ, молодой и серьезной школы современнаго романа, если-бъ мы не могли обсуждать, анализировать и описывать то, что дозволено авторамъ ученыхъ опытовъ, изслѣдованій и другихъ сочиненій съ учеными заглавіями. Въ наше время нельзя писать романъ только для развлеченія дѣвицъ, незнающихъ, что дѣлать отъ скуки во время путешествія по желѣзной дорогѣ, и только потому принимающихся за чтеніе. Мнѣ кажется, что сначала нынѣшняго столѣтія мы пріобрѣли право писать для людей зрѣлыхъ. Современные романы изобилуютъ описаніями нравовъ и обычаевъ тайной проституціи, извиняемой, оправдываемой и даже прославляемой въ самой галантерейной, клубничной формѣ. Въ большинствѣ романовъ, красующихся на окнахъ книжныхъ магазиновъ, говорится только о продажной любви камелій, куртизанокъ и проститутокъ, незаконно скрывающихъ свое ремесло отъ полицейскаго надзора, а неужели нельзя или опасно представить серьезную монографію открытой проститутки, неужели безнравственность автора увеличится отъ пониженія тарифа на, человѣческое тѣло? Нѣтъ, я не думаю. Впрочемъ, проституція и проститутка составляютъ только эпизодъ моей книги, главный-же интересъ ея -- тюрьма и арестантка. Въ этомъ отношеніи, признаюсь, я старался дозволенными романисту средствами тронуть сердце читателя и заставить его глубоко задуматься. Да, я боролся негодующимъ перомъ, отмѣнившемъ еще въ прошломъ столѣтіи пытку -- съ системой "постояннаго молчанія", съ этой улучшенной системой тюремнаго заключенія, придуманной американцемъ Осборномъ, и которую, однако-жь, Европа не посмѣла заимствовать вполнѣ съ ея филантропическими ударами плетью по обнаженнымъ плечамъ арестантокъ; я боролся съ этой лицемѣрной карой, идущей далѣе приговора суда и убивающей на вѣки умъ женщины, приговоренной въ тюрьмѣ лишь въ ограниченное число лѣтъ. Я былъ-бы очень счастливъ, если-бъ моя книга побудила общество прочесть ученые труды о "пенитенціарномъ умопомѣшательствѣ", привести въ извѣстность количество доведенныхъ до идіотства арестантовъ во всѣхъ провинціальныхъ французскихъ тюрьмахъ, подвергнуть обстоятельному изслѣдованію и оцѣнкѣ жестокую илюзію нравственнаго исправленія преступниковъ путемъ вѣчнаго безмолвія, если-бъ, наконецъ, моя книга смогла затронуть сердце нашихъ законодателей".
   Вотъ цѣль, которую поставилъ себѣ талантливый авторъ и, скажемъ прямо, достигъ ея самымъ блестящимъ образомъ. Его небольшой очеркъ, въ сущности, неимѣющій притязанія на романъ или повѣсть, представляетъ жгучую, энергичную, трезвую, основанную на психологическомъ и патологическомъ анализѣ, филипику противъ немилосерднаго убиванія человѣка въ преступникѣ. Такъ называемая осборнская пенитенціарная система, впервые введенная въ Нью-йоркской тюрьмѣ, составляетъ видоизмѣненіе одиночной системы; въ ней арестантовъ дѣлятъ на классы по возрасту, полу и роду преступленій; ихъ запираютъ на ночь по одиночкѣ въ отдѣльныя кельи, а днемъ они работаютъ, ѣдятъ и гуляютъ вмѣстѣ, но имъ строго воспрещено говорить между собою. Въ большинствѣ французскихъ центральныхъ и провинціальныхъ тюремъ, поразительную картину внутренней жизни которыхъ рисуетъ Гонкуръ, эта система нѣсколько измѣнена: у арестантовъ общіе дортуары, такъ что они всегда, днемъ и ночью, находятся вмѣстѣ, но, подъ страхомъ тяжелаго наказанія, обязаны вѣчно молчать. Вотъ это-то лишеніе слова живого существа, окруженнаго такимиже живыми и насильственно безмолвными существами, приводитъ, въ громадномъ количествѣ случаевъ, если не къ совершенному умопомѣшательству, то къ притупленію умственныхъ способностей и къ превращенію, въ-концѣ-концовъ. человѣка въ безсловесное животное. Поэтому, лучшіе мыслители и друзья человѣчества отвернулись отъ такого лицемѣрнаго способа исправлять нравственность преступника, уничтожая въ немъ все человѣческое. Но эта пенитенціарная система существуетъ еще во многихъ мѣстахъ Европы и Америки, а потому пламенный протестъ въ столь художественной, общедоступной формѣ, какъ очеркъ Гонкура, имѣете большое общественное значеніе.
   Къ сожалѣнію, нельзя отнестись съ такой-же безграничной похвалой къ первой части книги Гонкура -- къ исторіи прежней жизни героини его повѣсти или, лучше сказать, къ исторіи ея странствованій по различнымъ парижскимъ и провинціальнымъ домамъ терпимости, что, по сознанію самого автора, составляетъ лишь эпизодъ его разсказа. Непонятно, зачѣмъ понадобилось почтенному автору, являющемуся въ послѣднемъ своемъ произведеніи болѣе публицистомъ, чѣмъ романистомъ, поставить жертву убивающей человѣчность системы тюремнаго заключенія въ грязную, отталкивающую среду самой низкой уличной проституціи. Сильное, жгучее впечатлѣніе его разсказа нисколько отъ этого не выигрываетъ, а напротивъ, не смотря на весь талантъ Гонкура, страницы, посвященныя описанію домовъ терпимости и нравовъ ихъ обитательницъ являются какими-то блѣдными, туманными, скучными, хотя нигдѣ ни однимъ словомъ реалистъ-художникъ не удаляется отъ жизненной правды и не позволяетъ себѣ, подобно другому блестящему представителю реальной школы, Золя, рисовать, изъ любви къ искуству, совершенно безцѣльныя, неидущія къ дѣлу, грязныя картины, или прибѣгать отъ своего имени къ грубымъ, сальнымъ выраженіямъ. Конечно, все это относится только до аксесуаровъ, рисуемой Гонкуромъ картины свободной дотюремной жизни Элизы; психологическій-же анализъ ея характера поражаетъ своей реальной, художественной правдивостью.
   На основаніи всего сказаннаго, мы познакомимъ читателей съ новымъ произведеніемъ Гонкура въ извлеченіи, останавливаясь исключительно на второй части его, касающейся жизни Элизы въ тюрьмѣ.
   

ГЛАВА I.

   Приговорятъ женщину къ смертной казни или нѣтъ?
   Ввечеру, въ желтоватыя сумерки, которыми всегда оканчивается декабрьскій день, въ нагоняющихъ страхъ потемкахъ залы суда, гдѣ, казалось, наступала уже ночь, когда гдѣ-то невидимые никѣмъ часы пробили забытое всѣми время, изъ среды судей съ лицами, почти заслоненными отъ взоровъ публики красными мантіями, словно изъ глубокой пропасти только-что успѣлъ выйти изъ беззубаго рта президента "безпристрастный сводъ".
   Судъ удалился, присяжные были въ залѣ совѣщаній, публика ринулась въ залу засѣданій, За спиною у двухъ муниципальныхъ гвардейцевъ въ кожаной амуниціи, она толкалась вокругъ стола вещественныхъ доказательствъ, комкая красные штаны убитаго солдата, развязывая завязки окровавленной рубахи, стараясь пропустить ножъ въ отверстіе на корявомъ отъ запекшейся крови бѣльѣ.
   Посѣтители смѣшались, свѣтлыя женскія платья рѣзко выдѣлялись среди темныхъ группъ адвокатовъ. Въ глубинѣ залы красный силуэтъ прокурора прогуливался подъ руку съ черною тѣнью защитника подсудимой. Полицейскій сержантъ какимъ-то образомъ усѣлся на мѣсто судебнаго пристава. Но эта путаница, это смятеніе, этотъ безпорядокъ не производили ни малѣйшаго шума, точно всѣ лишены были способности слова и странная, даже нѣсколько страшная тишина царила во время перерыва.
   Всѣ о чемъ-то думали: женщины, опустивъ глаза, смотрѣли неопредѣленно. въ пространство; завсегдатаи на уголовныхъ процессахъ словно замерли, опершись на перила. Въ углу жандармъ, снявъ киверъ, потиралъ свой угреватый, задумчивый лобъ. Въ группахъ, гдѣ тихо разговаривали, рѣчи прерывались вдругъ... Всякій въ смущеніи старался проникнуть въ ту таинственную драму, которая разъигралась съ этимъ линейнымъ солдатомъ, убитымъ этою женщиною и всякій повторялъ:
   "Приговорятъ женщину къ смертной казни или нѣтъ"'!
   Тишина становилась все глубже и глубже, по мѣрѣ увеличенія темноты, и въ груди у всѣхъ зарождалось, въ перемежку съ жестокимъ любопытствомъ, то электрическое потрясеніе, которое вноситъ въ толпу живыхъ смертная казнь, висящая надъ однимъ изъ имъ подобныхъ.
   Часы проходили и ожиданіе становилось мучительнымъ.
   Время отъ времени лязгъ запираемыхъ замковъ въ дверяхъ внутреннихъ комнатъ дворца правосудія приводилъ какъ-бы въ движеніе эту неподвижность, заставлялъ всѣхъ повернуться къ маленькой дверцѣ, откуда должна была снова войти подсудимая, и взгляды останавливались на мгновеніе на ея шляпкѣ, приколотой тутъ какъ-то булавкою, воткнутою въ ея полинявшія ленты.
   Затѣмъ снова всѣ эти мужчины и женщины впадали въ прежнюю неподвижность. Чѣмъ больше затягивалось совѣщаніе и зловѣще оттягивался приговоръ, тѣмъ яснѣе и яснѣе вырисовывались въ воображеніи публики красное дерево гильотины, палачъ, вся ужасающая обстановка обезглавленія и въ коробѣ, наполненомъ отрубями, окровавленная голова, вотъ этой, живой, которая теперь тамъ, за переборкой.
   Совѣщаніе присяжныхъ тянулось долго, долго, страшно долго. Залъ освѣщался уже только синевою ночи, которая просвѣчивала чрезъ окна. Въ потемкахъ, прихрамывая, какъ старикашка, судейскій сторожъ прибиралъ бѣлье, испачканное темноватыми пятнами -- вѣдь тоже казенное добро.
   Изъ таинственнаго мрака выдѣлялись предметы: залъ, трибуны, перегородки только-что передѣланныя и ни разу еще неслышавшія смертнаго приговора, еще блестящія новизною и полныя звуковъ, издаваемыхъ новымъ деревомъ въ сумракѣ ночи, словно начинали оживляться и словно безпокоились, что имъ подарятъ на новоселье человѣческую голову.
   Вдругъ рѣзкій звонъ колокольчика. И тотчасъ-же возсталъ передъ дверью, откуда должна показаться осужденная и которую онъ оберегалъ, жандармскій капитанъ. Судьи на мѣстахъ. Вотъ и присяжные сошли съ лѣстницы, ведущей въ комнату совѣщаній.
   Принесли лампы съ абажурами; онѣ бросаютъ какой-то красноватый свѣтъ и на судейскій столъ, и на бумаги, и на сводъ законовъ. Въ толпѣ какая-то религіозная сосредоточенность; у всѣхъ захватило дыханіе.
   Присяжные на мѣстахъ. Они серьезны, строги, задумчивы и словно закутаны, поверхъ сюртуковъ, въ торжественное величіе прорицателей правды.
   Тогда старшина присяжныхъ, старикъ съ сѣдою бородою, встаетъ на первой скамейкѣ, развертываетъ бумагу, и голосомъ, словно удушеннымъ тѣмъ, что сейчасъ прочтетъ, болѣзненно проговариваетъ:
   "По чести и совѣсти, передъ Богомъ и людьми, отвѣтъ присяжныхъ слѣдующій: "да, но всѣмъ вопросамъ".
   Смерть! смерть! смерть! вотъ-что шепчутъ всѣ; перебѣгая отъ сосѣда къ сосѣду, шопотъ ужаса, подобный безконечному эхо, повторяется во всѣхъ концахъ залы: смерть! смерть! смерть!
   Едва успѣла толпа услышать это смертельное: "Да, безъ облегчающихъ вину обстоятельствъ", это "да", котораго всѣ боялись, но котораго не ожидали -- спины присутствующихъ подираетъ морозомъ и дрожь зрителей переходитъ даже на непоколебимыхъ исполнителей закона.
   Въ развитіи трагедіи человѣческое смущеніе дѣлаетъ перерывъ лишь на одну минуту: при свѣтѣ зажигаемыхъ лампъ видны необдуманные, невольные, безцѣльные жесты, видны руки, которыя застегиваютъ судорожно пуговицы, словно хотятъ скрытъ движенія сердца.
   Наконецъ, данъ приказъ ввести подсудимую. Нѣкоторые, чтобы лучше видѣть страданія ея и какъ измѣнится она въ лицѣ при чтеніи приговора, взлѣзли на скамьи. Она въ одинъ прыжокъ появляется на порогѣ маленькой двери и смотритъ вопросительно, точно хочетъ угадать по выраженію лицъ, что ей предопредѣлено судьбою. Но всѣ опускаютъ глаза, отворачиваются, отказываются отвѣтить что-либо. Многіе сходятъ со скамей, куда они взлѣзли.
   Подсудимая садится и раскачивается на скамейкѣ съ притворно-спокойнымъ лицомъ, съ руками, сложенными за спиною, точно онѣ у нея уже связаны и точно сама она подвязана уже къ гильотинѣ.
   Секретарь читаетъ обвиняемой приговоръ присяжныхъ. Президентъ суда даетъ слово прокурору, который требуетъ примѣненія закона. Президентъ, голосомъ, въ которомъ не слышится ни капли ѣдкаго и ироническаго оттѣнка посѣдѣвшаго судьи, спрашиваетъ у подсудимой, не имѣетъ-ли она что-либо замѣтить по поводу приговора.
   Обвиненная садится. Языкъ ея ищетъ во рту слюны, которой нѣтъ; она вся движется, руки все еще у нея за спиною, и ничего-то она будто не понимаетъ.,
   Тогда судъ встаетъ, головы судей сближаются; они обмѣниваются нѣсколькими словами шопотомъ впродолженіи нѣсколькихъ секундъ, а лбы ихъ поблѣднѣли. Потомъ предсѣдатель открываетъ сводъ законовъ, что лежитъ передъ нимъ, и глухо прочитываетъ:
   "Всякій, осужденный на смерть, да лишится головы".
   При словахъ "да лишится головы", осужденная, бросившись впередъ, въ сверхъестественномъ порывѣ начинаетъ комкатъ въ своихъ дрожащихъ пальцахъ свою шляпку,-- которая принимаетъ форму комка... вдругъ подноситъ ее къ лицу... сморкается въ этотъ безформенный комокъ... и, не проронивъ ни слова, падаетъ снова на скамью, схвативши обѣими руками шею; руки машинально давятъ шею такъ точно, какъ-бы руки старающіяся удержать на плечахъ подкошенную голову.
   

ГЛАВА II.

   Среди толпы мужчинъ, женщинъ и дѣтей, собравшейся на станціи желѣзной дороги, полицейскій сержантъ посадилъ Элизу въ вагонъ съ надписью: "арестантскій". Она смутно видѣла эту толпу, маленькую птичку, спорхнувшую съ крыши вагона...
   Она была помилована. Ножъ гильотины не перерубитъ ей шеи, и ея обезглавленное тѣло не будетъ предано холодной землѣ, покрытой снѣгомъ. Завтра на разсвѣтѣ толпа зѣвакъ, топая ногами по мостовой площади Рокотъ, въ ожиданіи ея казни, не разбудитъ ее отъ тревожнаго сна. Она будетъ жить!
   Поѣздъ тронулся. Она быстро удалялась отъ мѣста казни. Для нея было ясно, что смерти ея не хотятъ. Изъ всего, что ей объявили, она поняла только одно -- что она не умретъ. Ахъ! да, она припомнила, что гдѣ-то въ приходской церкви освящали колоколъ, и патеръ выпросилъ ей помилованіе. Она будетъ жить, да, она будетъ жить! И она громко, рѣзко захохотала.
   Потомъ ей стало стыдно и она устремила проницательные взгляды въ окружавшую ее темноту. Входя въ вагонъ, она не обратила вниманія, были-ли съ нею спутники. Теперь-же она убѣдилась, что была совершенно одна. Тогда она принялась снова дико, нервно хохотать, точно не имѣла силы остановиться.
   "Про меня нельзя сказать, чтобъ я родилась въ сорочкѣ, промолвила она. наконецъ, переставъ смѣяться.
   Поѣздъ несся на всѣхъ парахъ, покачиваясь изъ стороны въ сторону. Элиза погрузилась въ свои мысли, походившія на мрачный кошмаръ человѣка, которому кажется, что онъ стоитъ на кораблѣ, быстро исчезающемъ подъ водою.
   Свистокъ, голосъ кондуктора, выкликавшаго станцію и тяжелые шаги вокругъ вагона пробудили ее отъ тяжелаго забытья.
   Неожиданно ею овладѣло любопытство. Противъ нея, подъ скамьей, сквозь щель виднѣлся свѣтъ. Она бросилась ничкомъ на полъ и припала глазомъ къ щели. Не вдалекѣ отъ полотна желѣзной дороги, по маленькой тропинкѣ, весело шелъ мужъ съ женою и дѣтьми, очевидно, спѣшившій послѣ непродолжительной разлуки возвратиться къ своему домашнему очагу.
   А поѣздъ несся далѣе и Элизѣ казалось, что она никогда не достигнетъ цѣли путешествія, хотя она вполнѣ сознавала, что еще не очень давно выѣхала изъ Парижа.
   Неожиданно, какъ-бы вспомнивъ что-то давно забытое, она выдернула изъ подъ бѣлья, наполнявшаго небольшую корзинку изъ черной соломы, засаленную бумагу и спрятала ее въ свой громадный шиньонъ.
   Свистки, выклики станціи и шаги пасажировъ продолжались по-прежнему. Но чѣмъ ближе арестантка приближалась къ мѣсту своего заключенія, тѣмъ болѣе желаніе окончить путешествіе замѣнялось въ ней какимъ-то неопредѣленнымъ страхомъ неизвѣстнаго будущаго. Сердце ея билось, какъ сердце птицы, которую ловецъ держитъ въ своей рукѣ.
   "Кажется, здѣсь", подумала она, услыхавъ названіе станціи, о которой ей говорили въ Парижѣ, и инстинктивно съежилась, какъ ребенокъ подъ угрозой наказанія.-- "Нѣтъ, я вѣрно ошиблась. Всѣ вышли изъ вагоновъ, а за мною никто не приходитъ".
   Вдругъ дверца быстро отворилась и рѣзкій голосъ приказалъ ей выйдти.
   Она встала, но ея глаза совершенно отвыкли отъ свѣта въ послѣдніе дни, проведенные въ мрачной кельѣ приговоренныхъ къ смерти; ее почти ослѣпило зимнее, блестящее солнце; ноги ея дрожали, отыскивая ощупью ступеньки вагона. Кто-то грубо схватилъ ее за плечи и толкнулъ впередъ.
   Въ Парижѣ она боялась толпы, оглашавшей воздухъ при ея появленіи криками: "вотъ убійца, убійца!" Она еще болѣе опасалась этой толпы въ томъ городѣ, гдѣ находилась ея тюрьма. Но на станціи никого не было. Ее вывели изъ вагона только тогда, когда вокзалъ совершенно опустѣлъ.
   Элиза искала глазами карету, въ которой должны были отвезти ее въ тюрьму, но къ ней подошли два тюремныхъ служителя въ синихъ мундирахъ и повели ее пѣшкомъ. Тюремная администрація, изъ экономіи, не закладывала кареты, когда поѣздъ привозилъ только одного или двухъ арестантовъ. Жители Нуарлье до того привыкли къ ежедневнымъ пріѣздамъ арестантовъ, что прохожіе, попадавшіеся по дорогѣ, не поднимали даже головы.
   Безмолвно шла Элиза среди своихъ провожатыхъ по улицамъ предмѣстья. Погода была такая холодная, что иней, покрывшій ночью деревья, замерзъ, и листья, точно хрустальные, падали на землю, звенѣли, какъ стекло.
   Они прошли подъ аркой старинныхъ городскихъ воротъ, наверху которыхъ, какъ показалось Элизѣ, въ трещинѣ стараго камня росло большое дерево. Но она ни въ чемъ не отдавала себѣ яснаго отчета; она передвигала ноги, не чувствуя никакого движенія, точно во снѣ. Обогнувъ уголъ узкаго переулка, она неожиданно очутилась передъ большой красной рѣшеткой. Издали на бѣлыхъ каменныхъ воротахъ, она прочла черную надпись: "Центральный рабочій и исправительный домъ".
   Ворота отворились. Сначала ей представилось, что ее уже заперли въ четырехъ стѣнахъ, но, увидавъ надъ собою небо, она вздохнула продолжительно, почти вслухъ. Она шла по большому двору, окаймленному четырьмя новыми кирпичными флигелями, блестѣвшими свѣтлой краской. Этотъ дворъ мела женщины въ красныхъ платкахъ на головѣ, синихъ курткахъ и въ деревянныхъ башмакахъ. Онѣ всѣ смотрѣли изподлобья; Элиза еще никогда не видывала подобнаго выраженія въ глазахъ живого, свободнаго существа.
   Ее провели къ подъѣзду, устроенному въ старинной башнѣ, которая была подведена подъ общій фасадъ съ новыми зданіями. Она вошла въ сѣяи и замѣтила тамъ небольшую печь и конторку съ громадными книгами, а сквозь полуотворенную дверь сосѣдней комнаты -- кровать съ соломеннымъ тюфякомъ.
   Привратникъ спросилъ у нея деньги и все, что было на ней драгоцѣннаго. Она вынула изъ кармана портмоне, сняла съ шеи маленькій медальонъ, а изъ ушей большія серьги. Привратникъ замѣтилъ, что у нея еще было кольцо. Это было дрянное серебряное кольцо съ сердечкомъ изъ голубого стекла. Она медленно сняла его съ пальца, какъ-бы съ сожалѣніемъ, но не спуская глазъ съ рѣшетки изъ большихъ четырехугольныхъ кольевъ, вродѣ той, которую она однажды видѣла въ Jardin des Plantes, въ помѣщеніи слоновъ. Ея глаза впивались въ желѣзную дверь, а ноздри раздулись, какъ у дикаго звѣря, чуящаго, что его запрутъ въ клѣтку. Забывшись, она не отдала кольца, и привратникъ насильно взялъ его изъ ея рукъ.
   Когда онъ вписалъ въ книгу бумагу, поданную ему однимъ изъ провожатыхъ арестантки, то, къ величайшему ея изумленію, ее вывели снова изъ сѣней во дворъ и, чрезъ узкій проходъ между двумя высокими стѣнами, доставили въ лазаретъ, находившійся въ маленькомъ домикѣ въ саду. Послѣ медицинскаго освидѣтельствованія, она снова возвратилась къ воротамъ и по деревянной лѣстницѣ, пропитанной запахомъ горячаго хлѣба и грязнаго бѣлья, поднялась въ большую комнату, окна которой выходили на узенькій дворъ, гдѣ на веревкахъ сушились сотни женскихъ рубашекъ.
   Сестра милосердія съ серьезнымъ, строгимъ лицомъ приказала ей раздѣться. Она стала медленно, лѣниво, съ продолжительными остановками развязывать тесемки и снимать вещи, очевидно, желая хоть на минуту сохранить еще одежду свободнаго существа. Пока она складывала на полу вещь за вещью свою скромную одежду, другая арестантка достала для нея съ полокъ на стѣнѣ полосатый, синій головной платокъ, дрогетовое платье, юбку, толстую холщевую рубашку, шерстяныя чулки и деревянные башмаки.
   Наконецъ, Элиза надѣла арестантскій мундиръ съ двойнымъ нумеромъ на рукавѣ (одинъ нумеръ, подъ которымъ она была внесена въ книгу поступленій, а другой -- бѣлья),-- нумеромъ, подъ которымъ она должна была, уже безъ собственнаго, имени, влачить свои дни искупленія. Сестра милосердія осмотрѣла ее съ ногъ до головы и сказала что-то дежурной арестанткѣ, которая, подойдя къ Элизѣ, подняла свою руку къ ея головѣ. Элиза дрогнула и въ верхней части ея тѣла сказалась какая-то тѣнь сопротивленія; но она тотчасъ успокоилась, почувствовавъ, что протянутая къ ней рука только заправила подъ платокъ ея волосы, торчавшіе на вискахъ.
   Послѣ этого дежурная арестантка уложила вещи вновь прибывшей товарки въ салфетку и, завязавъ, пришила къ узлу кожанный ярлыкъ съ надписью, сдѣланной сестрою милосердія. Покончивъ съ этимъ, обѣ женщины понесли узелъ въ сосѣднюю комнату. Элиза машинально послѣдовала за ними и никто ей не помѣшалъ.
   Это было небольшое помѣщеніе, носившее названіе магазина. По всѣмъ четыремъ стѣнамъ, съ полу до потолка, были устроены деревянныя полки, загроможденныя до верха узлами, которыхъ было такое множество, что они почти заслоняли единственное маленькое окошко комнаты. Потолка не было видно подъ безконечнымъ количествомъ висѣвшихъ на немъ соломенныхъ корзинокъ, желтыхъ и черныхъ. Между полками висѣло на крючкѣ новое, коричневое шерстяное платье.
   -- Уже готово! промолвила сестра милосердія.
   -- Да, отвѣчала дежурная арестантка, влѣзая на стулъ, чтобъ положить узелъ Элизы;-- это платье въ двадцать шесть франковъ, приготовлено для исправившейся арестантки, которая поступаетъ въ монастырь.
   Съ этими словами она втиснула корзинку Элизы между другими корзинками, висѣвшими на потолкѣ.
   Утомленная, разбитая, уничтоженная усталостію этого дня и чувствуя во всемъ тѣлѣ легкую дрожь, подобную той, которая вѣчно сохраняется рудокопами, спасшимися отъ подземнаго обвала въ шахтахъ, Элиза тупо смотрѣла на всѣ эти узлы. Одинъ изъ нихъ развязался и изъ него торчала старомодная матерія, какую Элиза тридцать лѣтъ тому назадъ еще ребенкомъ видала на своей матери. Передъ ея глазами пронеслась тѣнь женщины, вошедшей въ тюрьму молодой и вышедшей старухой въ платьѣ, которое носили четверть столѣтія тому назадъ. Другіе узлы совершенно пожелтѣли отъ времени и въ ихъ складкахъ виднѣлись паутины съ дохлыми мухами.
   Странно сказать, но зрѣніе Элизы потеряло способность сосредоточенія: она не схватывала уже никакихъ общихъ чертъ, но мелкія подробности какъ-то машинально, противъ ея воли, запечатлѣвались въ ея головѣ.
   Она замѣтила, что на каждомъ узлѣ былъ кожанный ярлыкъ-съ надписью. Она подошла къ одному изъ нихъ и прочла:

No 3093.

   Поступила . . . . . 7 марта 1849 года.
   Срокъ . . . . . 7 марта 1867 года.
   
   Эти два числа означали количество лѣтъ, но сколько именно -- Элиза не могла сразу сообразить, такъ пуста была ея голова, въ такомъ забытьи находилось все ея существо. Она начала считать во пальцамъ: 1850, 1851, 1852, 1853, 1854, 1855... Но среди этаго счета она безпомощно развела руками. Что значили для нея года! Для нея не существовало срока... ее заключили навсегда, навсегда, навсегда!
   Наконецъ, желѣзная дверь внутренней рѣшетки затворилась за нею; мрачныя стѣны тюрьмы приняли ее въ свои объятія, изъ которыхъ она могла вырваться только бездыханнымъ трупомъ въ гробу.
   Ей пришлось спать на кровати въ семьдесять сантиметровъ длины, съ соломеннымъ тюфякомъ въ двѣнадцать фунтовъ вѣса и съ коричневымъ шерстянымъ одѣяломъ.
   На другой день она встала въ пять съ половиною часовъ, выслушала молитву, сказанную сестрою милосердія и сошла внизъ въ столовую за кускомъ хлѣба. Въ шесть съ половиною она отправилась въ мастерскую и шила до девяти. Въ девять она спустилась снова въ столовую для завтрака, состоявшаго изъ сухихъ овощей въ количествѣ трехъ децилитровъ и кружки воды. Въ девять съ половиною она гуляла въ саду; въ десять возвратилась въ мастерскую и работала до четырехъ. Въ четыре сошла въ столовую для обѣда, состоявшаго изъ тѣхъ-же сухихъ овощей и воды. Въ четыре съ половиною повторилась прогулка. Въ пять она вернулась въ мастерскую и работала до ночи; затѣмъ легла спать.
   Каждый день повторялось то-же самое: та-же работѣ, та-же прогулка, та-же пища, тѣ-же восхожденія и нисхожденія по лѣстницамъ въ опредѣленные часы.
   

ГЛАВА III.

   Много времени прошло прежде, чѣмъ Элиза сознала свое положеніе, почувствовала поразившую ее кару и ощутила умерщвленіе тѣла и духа. Подобно тому, какъ человѣкъ, осыпаемый ударами по головѣ, все-же держится на ногахъ, она проводила свою новую жизнь въ какомъ-то умственномъ забытьи, которое мѣшало ей видѣть, чувствовать, страдать. Она ходила, дѣйствовала, переносила все, что выпадало на ея долю, съ тупымъ отсутствіемъ всякой мысли.
   Но однажды утромъ механическое движеніе вдругъ пробудило въ ней способность ощущать человѣческія страданія.
   Каждый день арестантки гуськомъ гуляли по площадкѣ въ разстояніи аршина другъ отъ друга, держа руки за спиною и опустивъ глаза въ землю. Эта небольшая площадка, окаймленная высокими стѣнами, безъ деревьевъ и травы, была посрединѣ вымощена узкой дорожкой въ два кирпича, по которой и двигались арестантки, точно на днѣ ямы для дикихъ звѣрей.
   Въ этотъ день Элиза, пройдя разъ двадцать по кирпичному четырехугольнику, случайно подняла глаза отъ земли къ голубому небу и увидала впервые спины своихъ товарокъ. Она поняла горькую дѣйствительность. Ей стало страшно и она инстинктивно стала ощупывать себя руками, чтобы убѣдиться, жива ли она. Среди этой процесіи автоматовъ, этой сонной прогулки неподвижныхъ, безмолвныхъ существъ, этого мѣрнаго стука деревянныхъ башмаковъ, ей казалось, что она попала въ колесо, по которому существа, переставшія жить, были приговорены шагать вѣчно, безостановочно.
   А прогулка арестантокъ продолжалась, навѣвая невыразимую печаль своимъ мертвеннымъ гуломъ на жителей Нуарлье, проходившихъ по сосѣднему валу.
   Въ мастерской, гдѣ работала Элиза, у правой стѣны возвышалась кафедра, съ которой сестра милосердія наблюдала за арестантками, стоя неподвижно, съ опущенными руками, какъ мраморная статуя при гробѣ Господнемъ.
   Прямо противъ Элизы, подъ распятіемъ, вродѣ ока Провидѣнія смотрѣла на нее бѣлая надпись на голубомъ фонѣ: "Богъ меня всюду видитъ". А подъ этой надписью было просверлено гвоздемъ едва замѣтное отверстіе для наблюденія инспектора, проходившаго по коридорамъ.
   Арестантки, съ одутловатыми желто-блѣдными лицами, какъ у выздоравливающихъ больныхъ, отличались четырехугольными головами, обозначавшими тупое упорство и закоренѣлую злобу. У нихъ не было никакого выраженія въ чертахъ лица, но подъ лицемѣрнымъ уничиженіемъ всѣхъ слѣдовъ жизни виднѣлись признаки скрытаго пламени страстей, и ихъ взглядъ, безжизненно опущенный долу при появленіи властей или постороннихъ лицъ, преслѣдовалъ ихъ при уходѣ съ ненавистнымъ любопытствомъ. Онѣ занимались всякаго рода работами. Однѣ шили бѣлье, другія изготовляли корсеты для заграничнаго вывоза, третьи дѣлали соломенныя шляпы, четвертыя низали четки, многія работали на швейныхъ машинахъ, а двѣ или три вязали.
   Надъ всѣми этими женщинами, согбенными надъ своей работой и одинаково одѣтыми въ скромную форменную одежду, витало какое то туманное, холодно свѣтящееся облако, въ которомъ отражался унылый колоритъ нищеты, заточенія и физическаго недуга. При этомъ еще грустнѣе блестѣли яркіе шелка, которыми нѣкоторыя изъ арестантокъ вышивали по канвѣ.
   Работа шла постоянная, всегда возобновлявшаяся, и ничто не поддерживало, не одушевляло труженицъ: ни слово, ни восклицаніе, ни громко выраженное удовольствіе, что урокъ копченъ. Въ этой нѣмой мастерской, при системѣ "постояннаго молчанія", слышался только по временамъ стукъ наперстка по спинкѣ стула, что означало окончаніе работы той или другой арестанткой.
   Постоянное молчаніе! Много страданій стоило Элизѣ, чтобъ привыкнуть къ этой тяжелой системѣ. Перестать говорить -- это совершенно противорѣчивъ человѣческой натурѣ. Слово составляетъ невольное, инстинктивное выраженіе человѣческаго чувства. Слово точно такъ-же означаетъ, что человѣкъ живъ, какъ біеніе пульса. Какъ-же живое существо, если только ротъ его не будетъ завязанъ, можетъ не говорить съ другими живыми существами, съ которыми оно приходитъ въ постоянное столкновеніе на прогулкахъ, въ мастерской и т. д.? Никогда не говорить! Элиза старалась къ этому привыкнуть. Но она была женщина, то-есть существо, чувства и впечатлѣнія котораго обыкновенно выливаются въ многихъ, очень многихъ словахъ. Никогда не говорить! Но женскіе монашескіе ордена, дававшіе обѣтъ безмолвія, не могли строго его исполнить. Никогда не говорить! Но ей надо было еще восторжествовать надъ тѣми безумными, гнѣвными вспышками, которыя у людей ея класса улетучиваются въ крикѣ, въ ссорѣ. Никогда не говорить! Она постоянно шевелила губами, точно жевала что-нибудь, что подъ конецъ рѣшалась проглотить съ ужаснымъ, судорожнымъ подергиваніемъ лица. Никогда не говорить! Никогда не говорить! Въ Нуарлье разсказывали, что система постояннаго молчанія порождала у арестантокъ горловыя болѣзни и что для предотвращенія этого недуга ихъ заставляли пѣть по воскресеньямъ въ церкви.
   Въ мастерской Элиза случайно сидѣла между двумя женщинами, старой и молодой. Первая изъ нихъ была старшей арестанткой во всей тюрьмѣ. Она высидѣла уже тридцать шесть лѣтъ и была приговорена къ пожизненному заключенію за убійство матери въ сообщничествѣ съ отцомъ, причемъ она собственными руками забила подъ камни всплывшее тѣло, еще съ признаками жизни. Это была поселянка высокаго роста, сухая, костлявая; повидимому, убійственное вліяніе столь долгаго безмолвія и всѣхъ тягостей тюремнаго заключенія нисколько не дѣйствовали на ея желѣзную натуру. Она сохранила вполнѣ свой умъ и здоровье. Она пугала неподвижностью и нѣмымъ безмолвіемъ всей своей фигуры. Она какъ-бы замерла всѣмъ существомъ, ни одинъ ея мускулъ не содрогался и глаза ея смотрѣли, ничего не видя, когда передъ нею подвергали наказанію другую арестантку. Только сквозь стиснутые зубы едва слышнымъ шопотомъ непреклонная старуха произносила про себя: "какое мнѣ дѣло до другихъ: здѣсь каждый долженъ глотать свою кару".
   Другая сосѣдка Элизы была совершенно молодая женщина, жертва роковой системы, которая смѣшиваетъ въ одну общую жизнь преступниковъ, приговоренныхъ къ одному году и къ пожизненному заключенію. Несчастная, подвергнутая наказанію за прелюбодѣяніе, согбенная подъ тяжестью стыда, вѣчно сидѣла за пяльцами, не сводя глазъ съ вышиванія и только отъ времени до времени ея слеза падала блестящей росинкой на вышитый шелкомъ цвѣтокъ.
   Первую изъ своихъ товарокъ Элиза боялась, а вторую презирала, находя, что она была слишкомъ подла и раболѣпна. Присущее ея дикой натурѣ чувство сопротивленія всякой опускавшейся на нее рукѣ, еще болѣе усилилось въ ней съ тѣхъ поръ, какъ тяготѣвшая надъ нею рука была десницей правосудія. Она теперь болѣе, чѣмъ когда-нибудь, походила на упрямую, дикую козу, бодавшуюся при малѣйшемъ къ ней прикосновеніи. Къ томуже безкорыстіе ея преступленія дозволяло ей высоко нести свою голову. Среди этихъ женщинъ, почти исключительно виновныхъ въ воровствѣ, честность придавала Элизѣ какой-то гордый, презрительный видъ. Вѣчный протестъ ея сердца не выражался, однако, ни дѣйствіемъ, ни словомъ, ни нарушеніемъ дисциплины; онъ только сказывался въ ея взглядѣ, въ ея фигурѣ, въ ея безмолвіи, въ гнѣвномъ подергиваніи сраженнаго неволею тѣла, въ дрожаніи губъ, хранящихъ молчаніе. Поэтому попечительница, директоръ и инспекторъ одинаково были склонны къ строгости въ отношеніи этой нераскаянной грѣшницы, которая вооружила противъ себя всего болѣе надзирательницу, наблюдавшую за работами арестантокъ. Элиза дала ей грубо понять все свое презрѣніе къ низкому лицемѣрію и святотатственной лжи религіознаго раскаянія по наружности, цѣною котораго арестантка часто дѣлается въ тюрьмѣ помощницей надзирательницы.
   Но быть живымъ, когда всѣ другіе считаютъ тебя мертвымъ, видѣть себя покинутымъ всѣми, нѣкогда родными или близкими, сомнѣваться, чтобъ кто-нибудь вспоминалъ о тебѣ съ сожалѣніемъ, нести свою кару въ одиночествѣ, никогда не слыша ни вблизи, ни издали слова сожалѣнія, которое даетъ человѣку силы жить, страдая, -- слишкомъ тяжело, и Элиза съ неимовѣрными усиліями получила нѣсколько разъ открытый бланкъ для письма къ родственникамъ. Этотъ бланкъ давался только тѣмъ изъ арестантокъ, которыя впродолженіи двухъ мѣсяцевъ не подвергались никакимъ взысканіямъ и потому получить его было очень трудно для Элизы. Но, побуждаемая смутной жаждой услышать хоть отъ кого-нибудь слово сочувствія, она переносила этотъ искусъ и написала нѣсколько писемъ ко всѣмъ лицамъ, имѣвшимъ одну съ нею фамилію, такъ-какъ дозволялось писать письма только о семейныхъ дѣлахъ. Она умоляла, чтобъ ей отвѣтили, хоть словечко и доказали, что о ней еще кто-нибудь помнитъ. Но никто не отвѣчалъ, никто не подарилъ ее Христа ради ни одной строчкой. Куда она ни писала, вездѣ встрѣчала одно: безмолвіе, забвеніе. Такимъ образомъ, впродолженіи двухъ лѣтъ никто не посѣтилъ ее, никто не написалъ ей письма, никто не откликнулся на ея мольбы, никто изъ тѣхъ, съ которыми она жила ребенкомъ, молодой дѣвушкой, женщиной.
   Часто Элизѣ казалось, что она похоронена живой и всѣ обитатели тюрьмы принимали видъ страшныхъ видѣній, преслѣдующихъ спящаго, когда его гнететъ кошмаръ. Не зная ничего ни о своихъ, ли о чужихъ, она съ инстинктивнымъ любопытствомъ жаждала свѣденій о томъ, что дѣлалось на свѣтѣ. Присущій каждому человѣку интересъ ко всему человѣческому и неудержимая потребность каждаго принимать участіе въ событіяхъ, совершающихся даже въ отдаленныхъ мѣстахъ земли, не могутъ находить себѣ удовлетворенія при подобной системѣ заключенія. Жить въ вѣчномъ невѣденіи всего, что совершается вокругъ, немыслимо для человѣка. Это безусловное, роковое невѣденіе нагоняетъ съ годами на самаго тупого человѣка неудержимый, нестерпимый страхъ. Были дни, когда Элиза отдала-бы съ радостью фунтъ своей крови, чтобъ узнать -- что? она сама не знала... что-нибудь. Она жаждала лишь луча свѣта для пробужденія своего ума отъ тяготившаго его страха. Иногда во время прогулки она останавливала свои машинальные шаги, прислушиваясь къ отдаленному смѣху дѣтей или къ крикамъ разносчиковъ, точно этотъ смѣхъ, эти крики могли сообщить ей что-нибудь новое. Два или три раза впродолженіи пяти лѣтъ до нея долетѣли звуки шарманки, наигрывавшей модную пьесу. Вотъ все, что она знала о перемѣнахъ, происходившихъ въ это время на свѣтѣ.
   Однажды, во внутреннемъ дворѣ стекольщики вставляли рамы и одинъ изъ нихъ уронилъ на землю лоскутокъ газеты, въ которомъ у него былъ завернутъ табакъ. Элиза подняла эту драгоцѣнную бумажку и съ жадностью прочла три или четыре отрывочныхъ и неполныхъ извѣстія объ уличныхъ парижскихъ происшествіяхъ, относившихся къ прошлому году. Спрятавъ это сокровище въ складкахъ своей работы, она перечитывала безъ конца, дорогія для нея строки и глаза ея горѣли тѣмъ энтузіазмомъ, который свѣтится во взорахъ набожной женщины при душеспасительномъ чтеніи. Цѣлый мѣсяцъ она была счастлива отъ этой находки, но потомъ ночь, съ ея черною тайной, снова сковала ее.
   Съ ревнивымъ любопытствомъ смотрѣла всегда Элиза на арестантокъ, возвращавшихся изъ пріемной послѣ свиданія съ родственниками или знакомыми; ихъ мрачныя, унылыя лица сіяли минутнымъ счастьемъ. Среди этихъ счастливицъ находилась сестра одной знакомой Элизѣ проститутки, которая навѣщала ее каждые полгода. Сгорая безумнымъ желаніемъ узнать о томъ, что дѣлалось за стѣнами тюрьмы, Элиза, наконецъ, ухитрилась вырѣзать буквы изъ символа вѣры и молитвы господней въ молитвенникѣ и, съ помощью ихъ составивъ слова, наклеила мякишемъ хлѣба, на донышкѣ отъ спичечной коробки. Эту записку она незамѣтно сунула въ руку своей товаркѣ на другой день послѣ посѣщенія ея сестрою и тѣмъ-же путемъ получила отвѣтъ на свои вопросы. Съ тѣхъ поръ эта почта поддерживалась ею каждые полгода.
   

ГЛАВА IV.

   Была ночь и первые проблески утренней зари слабо синѣли за желѣзными перекладинами тюремныхъ оконъ. Въ узкомъ, низкомъ, безконечно-длинномъ дортуарѣ тускло горѣвшія, закоптѣлыя лампы бросали мерцающій свѣтъ на безмолвно дремавшихъ въ принужденно-согбенныхъ позахъ арестантокъ, покрытыхъ коричневыми одѣялами. Среди нихъ, на болѣе высокой кровати, спала мирнымъ сномъ надзирательнина.
   Одна только Элиза лежала съ открытыми глазами. Нѣсколько разъ приподнимала она голову, извиваясь всѣмъ тѣломъ, и пристально впивалась въ окружающій мракъ. Наконецъ, въ ея кровати послышались какіе-то слабые звуки, словно грызла что-то мышь. Припавъ головою къ подушкѣ, Элиза лежала неподвижно, но одной рукой тихо распарывала уголъ своего тюфяка. Черезъ нѣсколько минутъ она вытащила оттуда лоскутокъ бумаги, который на желѣзной дорогѣ спрятала въ шиньонъ, а потомъ сохраняла столько лѣтъ, зашитымъ сперва въ платьѣ, а потомъ въ тюфякѣ.,
   Это было письмо, написанное кровью за исключеніемъ одного слова смерть, которое было старательно выведено обыкновенными чернилами. Кровяныя буквы выцвѣли отъ времени и плохо виднѣлись на пожелтѣвшей бумагѣ; во Элиза прочла письмо бѣгло, болѣе памятью, чѣмъ глазами.
   

"Милая моя женка!

   "Очень тяжело мнѣ было съ тобою разставаться: ужь такъ пріятно тебя видѣть. Послѣ каждаго свиданія съ тобою, у меня въ головѣ все идетъ вверхъ дномъ, а сердце такъ раскиснетъ, словно простокваша. Мнѣ кажется, я не выживу эти двѣ недѣли до твоего будущаго отпуска. Я желалъ-бы всегда быть съ тобою. Ты, Элиза, не знаешь, какой я влюбчивый. Большое несчастіе для спасенія моей души, что я пріѣхалъ въ Парижъ и встрѣтился съ тобою! Совѣсть меня часто упрекаетъ! Но страсть сильнѣе меня, я не могу одержать ее. Значитъ, рѣшено, что мы, по твоему желанію, пойдемъ въ будущій разъ въ лѣсъ по гнѣзда. Ты поклялась на Распятіи любить только меня одного. Элиза, твои ласки на вѣки запечатлѣны въ моемъ сердцѣ этой клятвой. Я тебя люблю, я тебя обожаю, моя милая женка. Ты разлила по всѣмъ моимъ жиламъ безумную къ тебѣ любовь. Ничто на свѣтѣ не заставитъ меня забыть твои ласки и пламенные поцѣлуи, развѣ только одна смерть.

"Твой обожатель на всю жизнь, на вѣки
"Таншонъ, рядовой 71-го линейнаго полка".

   "Напомадь свои волоса той-же помадой, какъ въ первый разъ, когда я тебя видѣлъ".
   Прочитавъ письмо, Элиза долго держала его на груди, скрестивъ надъ нимъ руки, и мало-по-малу въ памяти ея воскресли всѣ подробности страшнаго, рокового дня.
   Она ясно видѣла передъ собою столъ, за которымъ завтракала съ своимъ солдатомъ въ маленькомъ ресторанѣ близь Центральнаго рынка. О, какъ они славно начали этотъ день!.. Какимъ прекраснымъ казался ей маленькій ресторанъ. Она прежде никогда не бывала въ такой блестящей обстановкѣ и только заходила въ грязные кабаки отдаленныхъ предмѣстій. Вокругъ нея сидѣли порядочные люди и смотрѣли на нее просто, безъ презрѣнія, а слуги называли ее "сударыня", какъ всѣхъ другихъ, бывшихъ тутъ порядочныхъ женщинъ. Потомъ они поѣхали въ открытой линейкѣ и вѣтеръ весело развѣвалъ ея волосы. Она давно уже бредила такой прогулкой. На набережной Шальо они вышли и отправились пѣшкомъ по самому берегу Сены. Онъ шелъ рядомъ съ нею, а она не сводила глазъ съ тихо протекавшей рѣки... Когда она подняла глаза они уже были внѣ Парижа, въ полѣ; вдали подъ деревомъ сидѣлъ отставной солдатъ, пасшій стадо грязныхъ овецъ... Ей странно было не видѣть передъ собою купола дома инвалидовъ, который она привыкла никогда не терять изъ вида... Наконецъ, они очутились въ Булонскомъ лѣсу. Тамъ было очень хорошо, и "милый, голубчикъ" въ тѣни деревьевъ говорилъ такъ ласково и голосъ его звучалъ такъ нѣжно. Изъ большихъ алей они перешли въ маленькія. Онъ теперь молчалъ, а она тихо ласкала его руку, на которую опиралась, не переставая въ то-же время обрывать стебли высокой полевой травы. Лѣсъ становился все гуще и, наконецъ, они осталовились передъ большими, старинными воротами, заросшими розанами.
   Элиза видѣла какъ-бы передъ собою ветхую, едва сохранившуюся надпись "Булонское кладбище" и тѣ извилистыя дорожки этой маленькой рощи, отпираемой только по воскресеніямъ и давно уже служившей для погребеній. Прежде всего она хотѣла обойти ее всѣхъ сторонъ это неизвѣстное ей мѣстечко и они заглянули во всѣ заросшія травою и кустарниками алеи. Но она не привыкла ходить и вскорѣ, утомившись, легла на зеленый бугорокъ, осыпанный маргаритками, гдѣ уже спалъ какой-то ребенокъ. Сердцѣ ея было переполнено мирнымъ цѣломудреннымъ счастьемъ, которому окружающая картина смерти, хотя и давно прошедшей, придавала что-то торжественное. Онъ молча легъ подлѣ нея и она чувствовала сквозь свое платье его горячее лицо.
   Инстинктивно, она встала и пошла къ воротамъ, но онъ остановилъ ее и насильно посадилъ на полуразвалившуюся плиту подъ нависшими вѣтвями плакучей ивы.
   -- Нѣтъ, нѣтъ! промолвила она и, поспѣшно вставъ, пошла къ воротамъ.
   Она точно предчувствовала какое-то несчастье, по ноги ея едва двигались. Она шла тихо и, вынувъ изъ кармана перочинный ножъ, отрѣзала вѣтки розъ для букета полевыхъ цвѣтовъ, который она хотѣла отнести домой. Наконецъ, она дошла до угла кладбища, гдѣ стояла давно заброшенная сторожка. Вдоль ея тянулся волнистый лужокъ. Двое или трое прохожихъ, заглянувъ въ этотъ уединенный уголокъ, продолжали свой путь. А онъ, онъ растянулся на зеленой муравѣ, какъ-бы желая заснуть. Она сѣла подлѣ него и, держа пожъ въ одной рукѣ, дѣлала свой букетъ, а другой съ материнской лаской закрывала пламенно сверкавшіе глаза влюбленнаго солдата.
   -- Спи, говорила она.
   Вдругъ, среди безмолвной тишины, она почувствовала себя въ могучихъ объятіяхъ и всячески старалась освободиться отъ безумнаго грубаго насилія. Ей показалось, что его руки, пламенно обвивавшія ея шею, нанесли ей унизительную пощечину.
   -- Не тронь меня, у меня въ глазахъ кровь! воскликнула Элиза, вскочивъ на ноги и держа въ рукѣ ножъ.
   Минутная борьба возбудила въ ней безумную жажду крови, присущую проституткамъ.
   Въ эту минуту, какъ она очень хорошо помнила, солнце жгло своими блестящими лучами, въ воздухѣ жужжали пчелы и ароматично благоухала весенняя трава. И посреди всего этого она видѣла передъ собою лицо своего любовника, который глупо смѣялся и щурилъ глаза. Это продолжалось не болѣе секунды. Онъ бросился на нее, на ножъ, и, упавъ рапенный на колѣни, все еще обнималъ ее ослабѣвавшими руками.
   Да, все это такъ произошло... А остальные удары, нанесенные несчастному? Увидавъ кровь, она почувствовала, что въ глазахъ у нея помутилось и ею овладѣло какое-то безуміе. Она нанесла ему четыре или пять ударовъ, одинъ за другимъ, крича во все горло, точно бѣшеный, собирающійся укусить сосѣда:
   -- Держи меня, держи-же меня!
   Отчего она не разсказала этого никому, даже своему адвокату? Да развѣ это интересно?.. При томъ ей, послѣдней изъ женщинъ, проституткѣ, записанной въ полиціи и перебывавшей въ столькихъ домахъ терпимости провинціи и Парижа, надо было-бы сознаться, что она вдругъ вздумала любить, какъ честная, молодая дѣвушка... Какъ можно было говорить такія вещи... Надъ ней стали-бы смѣяться... Къ тому-же, во всякомъ случаѣ, ее признали-бы виновной: вѣдь она убила... Но за то никто не подумалъ-бы, что она совершила убійство изъ-за семнадцати франковъ, ненайденныхъ въ его карманѣ.
   Вспоминая обо всемъ случившемся и обдумывая таинственныя, сокровенныя побужденія, которыя двигали ею въ ту роковую минуту, она теперь спрашивала себя: за что покинулъ ее тогда милосердный Богъ?
   Впродолженіе цѣлой недѣли Элиза каждую ночь перечитывала письмо, потомъ это чтеніе продолжалось съ большими промежутками и, наконецъ, она вовсе забыла его въ тюфякѣ. Но черезъ нѣсколько мѣсяцевъ, она однажды ночью достала письмо, но не поцѣловала его, какъ дѣлала прежде, а около четверти часа держала его нерѣшительно въ рукахъ. Въ сердцѣ ея происходила, очевидно, борьба и кончилась тѣмъ, что она разорвала письмо на мелкіе куски, точно находила удовольствіе въ его уничтоженіи.
   Среди мрака и пустоты, овладѣвшихъ ея сердцемъ, инстинктивная потребность какого нибудь нѣжнаго чувства пробудила въ Элизѣ воспоминаніе о "миломъ, голубчикѣ" и она на минуту вкусила посмертную сладость единственной счастливой страницы ея жизни. Но это продолжалось не долго. Образъ любовника вскорѣ потерялъ въ ея глазахъ тѣ добрыя, милыя черты, которыя она такъ любила въ любимомъ человѣкѣ. Вызвавъ этотъ образъ въ своемъ воображеніи, она тотчасъ свела его на Булонское кладбище и тамъ онъ ей предсталъ съ отвратительной, сластолюбивой улыбкой на губахъ. Она уже не видѣла его передъ собою "милымъ голубчикомъ", а убитымъ ею человѣкомъ, который, въ сущности, былъ причиной всѣхъ ея несчастій. Мало-по-малу этотъ любимый образъ сталъ воздуждать въ ней только чувство негодованія и отвращенія. Наконецъ, онъ, безъ сожалѣнія и укора совѣсти, былъ заброшенъ въ самую глубь ея памяти, становившейся все болѣе и болѣе деревянной, мраморной.
   

ГЛАВА V.

   Элиза надѣялась современемъ привыкнуть къ безмолвію и не страдать отъ постояннаго, насильственнаго молчанія. Но года проходили, а она чувствовала ту-же потребность говорить, какъ въ первый день поступленія въ тюрьму. Ей даже казалось, что это долгое безмолвіе развило въ ея горлѣ бурный потокъ сдержанныхъ словъ, просившихся ежеминутно наружу. Не имѣя возможности говорить, она прибѣгала къ безпомощному суррогату словъ и губами составляла фразы, которыхъ никто не слыхалъ, но которыя она чувствовала. Для этого она подносила къ губамъ бѣлье, находившееся у нея въ шитьѣ, чтобы тотчасъ заглушить, вырвавшееся по ошибкѣ слово. Но, случалось, ее не удовлетворяло это безмолвное произнесеніе словъ и она, точно желая убѣдиться, что ея языкъ еще дѣйствуетъ, среди всеобщаго изумленія арестантокъ, начинала громко, поспѣшно произносить слова и цѣлыя фразы безъ всякаго смысла и связи, только для того, чтобъ говорить. Конечно, обезумѣвшую Элизу тотчасъ уводили, но, среди постояннаго молчанія, царствовавшаго въ стѣнахъ тюрьмы, долго сохранялось эхо вырвавшагося изъ неволи слова. Но однажды Элизѣ представился законный случай поговорить, однакожь, онъ не доставилъ ей ожидаемаго удовольствія. Къ величайшему своему удивленію, она узнала, что въ пріемной ее ожидаетъ мать.. Она не видала матери со времени бѣгства изъ родительскаго дома, если не считать свиданіемъ появленіе старухи въ качествѣ свидѣтельницы въ судѣ при разсмотрѣніи ея дѣла. Элиза никогда не питала особой нѣжности къ матери, но, со времени заключенія въ тюрьмѣ, вся потребность сочувствія къ кому-нибудь, присущая человѣческому сердцу, сосредоточилась у нея на матери. Она страстно желала получить отъ нея какое-нибудь извѣстіе и писала къ ней нѣсколько разъ, но не получала, отъ нея отвѣта.
   Съ замираніемъ сердца Элиза пошла въ пріемную, которая во всѣхъ центральныхъ французскихъ тюрьмахъ состоитъ изъ трехъ отдѣленій, снабженныхъ желѣзными рѣшетками на подобіе клѣтокъ. Въ правую клѣтку помѣщаютъ посѣтителей, въ среднюю -- надзирательницу, а въ лѣвую арестанта. Такимъ образомъ, нетолько немыслимы поцѣлуи и пожатіе рукъ, но даже взгляды должны проникать черезъ двойную рѣшетку, а теплая, откровенная рѣчь охлаждаться отъ присутствія чужого человѣка.
   Старая повивальная бабка еще сохранила нѣкоторые остатки своей прошлой красоты; держа за руку маленькую дѣвочку, она подошла къ рѣшеткѣ и сказала поспѣшно, разсматривая свою несчастную дочь:
   -- А, ты ничего на взглядъ, потолстѣла. Я очень рада тебя видѣть, хотя, признаюсь, ты много повредила мнѣ въ моихъ дѣлахъ. Эту дѣвочку я родила послѣ тебя, прибавила она, указывая на сопровождавшаго ее ребенка.-- Ты не сердишься, что я не отвѣчала на твои письма? Ты знаешь, я не люблю писать. Поговоримъ теперь о моихъ дѣлахъ. Мнѣ не везетъ въ моемъ ремеслѣ. Каждый день ко мнѣ придираются; одна знакомая разсказывала мнѣ, что въ Америкѣ на этотъ счетъ гораздо свободнѣе. Вотъ я и закрыла свою лавочку, все продала и собираюсь ѣхать, по денегъ не хватаетъ, путешествіе длинное. Я себѣ и сказала: дочка у меня добрая и къ тому-же зачѣмъ ей деньги, когда она посажена на всю жизнь.
   Элиза мрачно смотрѣла на свою мать. Въ первую минуту она думала, что старуха пришла просто навѣстить ее, а теперь оказывалось, что она имѣла виды на заработанную ею въ тюрьмѣ скромную сумму.
   -- Ну, что-жь ты ничего не говоришь? ты отказываешь своей матери въ такомъ вздорѣ? Матушка, прибавила старуха, обращаясь къ сестрѣ милосердія,-- вотъ что значитъ дочь, а я ей всѣмъ жертвовала.
   -- Шесть франковъ на гробъ... вотъ все, что мнѣ надо. Я не хочу, чтобъ меня хоронили на счетъ арестантокъ. Остальныя деньги я пришлю, мама.
   Слова эти Элиза произнесла медленно и быстро встала съ мѣста, не желая долѣе продолжать разговора.
   -- Ты настоящая моя дочь! воскликнула съ радостью повивальная бабка;-- ты шальная, но у тебя золотое сердце. Я это говорила присяжнымъ, да они меня не послушали и приговорили ее, бѣдную, къ смерти. Ну, дѣвчонка, прибавила она, обращаясь въ ребенку, прятавшемуся за ея платье,-- присядь хорошенько твоей доброй сестрѣ.
   Возвратясь въ мастерскую, Элиза была очень блѣдна. Если она и страдала во всѣ эти годы, то лишь отъ тяжелой тюремной жизни; посѣщеніе матери воскресило въ глубинѣ ея сердца новый источникъ нравственныхъ страданій.
   Вскорѣ послѣ посѣщенія матери въ Элизѣ стала замѣтной для всѣхъ рѣзкая перемѣна. Все, что въ ея душѣ возставало противъ общества и представлявшихъ его тюремныхъ властей, вдругъ улеглось. Гордый, презрительный, хотя безмолвный протестъ замеръ на ея стиснутыхъ губахъ. Силы ей измѣнили. Она признала себя побѣжденной. Она сознавала, что совершенно уничтожена могучей, всесокрушающей силой тюремнаго заключенія, которая мало-по-малу, почти незамѣтно подтачивала ея жизнь. Въ ней не осталось никакихъ элементовъ для нравственнаго сопротивленія. Ретивый конь, готовый всякую минуту взвиться на дыбы и гордо ржать, можетъ быть укрощенъ до того, что при появленіи укротителя дрожитъ всѣмъ тѣломъ и понуряетъ голову. Элиза не чувствовала уже, какъ прежде, пламеннаго желанія вонзить ножницы въ грудь надзирательницѣ, и несправедливое наказаніе не вызывало болѣе на сомкнутыя уста безмолвнаго крика негодованія. Теперь при замѣчаніи директора или инспектора, ея голосъ звучалъ лживой, плаксивой нотой униженной мольбы, глаза ея опускались съ такимъ-же лицемѣрнымъ смиреніемъ и вся ея дрожащая фигура выражала раболѣпную покорность. Она дошла теперь до того лицемѣрія, которое сначала сама такъ презирала въ другихъ арестанткахъ и лживымъ тономъ, лживымъ жестомъ, лживымъ взглядомъ умоляла Христа-ради смягчить ея судьбу. Зная, что всего легче достигнуть этой цѣли путемъ религіи, она начала притворяться набожной, исповѣдывалась, пріобщалась св. Таинъ, ухаживала за сестрами милосердія и старалась заслужить вниманіе попечительницы.
   Однакожь, эта комедія набожности могла въ концѣ-концовъ превратиться въ искреннюю религіозность, еслибъ Элиза нашла нѣжное сочувствіе и нравственную поддержку въ эту минуту смягченія ея непреклонной, суровой натуры, тѣмъ болѣе, что она никогда не была безбожницей и въ прежнее время, не смотря на свою развратную жизнь, соблюдала религіозные обряды, а если сначала въ тюрьмѣ отворачивалась отъ патера, то только потому, что религія представлялась ей союзницей ненавистныхъ властей. Но ей не отъ кого было ждать нѣжной духовной помощи. Попечительница тюрьмы, восьмидесятилѣтняя монахиня, извѣрилась горькимъ опытомъ въ возможности обращенія на путь истинный закоснѣлой преступницы и кромѣ того питала инстинктивное физическое отвращеніе къ проституткамъ. Такое-же недовѣріе къ нравственному возрожденію заблудшихся овецъ чувствовалъ и патеръ, по мнѣнію котораго, онѣ были предопредѣлены гееннѣ огненной съ минуты ихъ преступнаго рожденія. Наконецъ, сестры милосердія прямо высказывали Элизѣ, что онѣ хорошо понимаютъ, зачѣмъ она прикидывается набожной. Такимъ образомъ, послѣдняя тѣнь спасенія исчезла для Элизы.
   Тогда мало-по-малу ея умъ и тѣло стали деревянѣть, терять всякую способность къ воспринятію какихъ-бы то ни было ощущеній. Несмотря на свою обычную зябкость, она перестала чувствовать холодъ и физическая боль казалась ей чѣмъ-то отдаленнымъ, едва до нея касающимся, То-же самое происходило и въ ея умѣ. Тюрьма уже не имѣла для нея смысла искупленія; вѣчность тяготѣвшаго надъ нею наказанія перестала пугать ее. Въ убійственной системѣ постояннаго молчанія, она начинала видѣть тихое убѣжище, въ которомъ ея мысли лѣниво покоились въ смутномъ, унизительномъ забытьѣ, непробуждаемомъ никакимъ человѣческимъ звукомъ. Неожиданный вопросъ директора былъ для нея болѣзненнымъ ударомъ, а необходимость отвѣчать -- физическимъ страданіемъ. Она дошла до того, что ея отвѣты были какимъ-то неслышнымъ, неразборчивымъ гоготаньемъ въ горлѣ и шамканьемъ губъ. Она даже никогда не старалась освѣтить лучомъ воспоминанія блаженную, мрачную пустоту ея ума. Вспоминать было для нея труднымъ усиліемъ, тягостной усталостью. Вмѣстѣ съ тѣмъ, на нее временами находилъ непонятный страхъ, она боялась сходить съ лѣстницы, боялась шаговъ арестантокъ за спиною. Она часто ощущала въ рукахъ какую-то вялость и сама не чувствовала, какъ вещи выскользали изъ ея пальцевъ. Наконецъ, она, всегда отличавшаяся самымъ капризнымъ апетитомъ, теперь ѣла все, что ей ни попадалось съ скотскою жадностью, даже не разъ похищала за столомъ у сосѣдокъ оловянныя марки, по которымъ выдавали желающимъ лучшую пищу за деньги, вычитая изъ выработанныхъ суммъ, такъ-какъ обычная пища арестантокъ состояла изъ овощей и только по воскресеньямъ имъ отпускалась говядина.
   Это послѣднее обстоятельство приводило Элизу въ такъ-называемую залу суда, гдѣ каждую субботу происходила конфирмація директоромъ наказаній провинившихся арестантокъ. На эстрадѣ возсѣдалъ предсѣдатель суда, директоръ тюрьмы; съ правой стороны его помѣщались попечительница и сестра, предъявлявшая обвиненіе, а съ лѣвой -- инспекторъ и патеръ. На окнахъ залы, за спиною у судей, были спущены коленкоровыя занавѣси и въ полумракѣ фигуры судей казались еще строже, непреклоннѣе. На обнаженныхъ стѣнахъ не видно было ни картины, ни изваянія, которыя, какъ символъ милосердія, могли-бы возбудить надежду въ сердцѣ обвиняемаго. Противъ эстрады тянулась маленькая деревянная загородка, за которой обвиняемыя скромно сидѣли на длинной скамьѣ, ожидая своей очереди.
   -- No 7999, подойдите, сказалъ директоръ въ одно изъ подобныхъ засѣданій.
   Арестантка не двигалась съ мѣста.
   -- Что вы, оглохли, эй?
   Элиза встала и небрежно облокотилась на рѣшетку.
   -- Опять васъ обвиняютъ въ кражѣ марокъ, въ неисполненіи заданной работы, продолжалъ директоръ, -- каждую субботу одна и та-же исторія. А, что вы говорите?
   Элиза молчала.
   -- Васъ наказываютъ, не пускаютъ гулять, не даютъ говядины въ воскресенье, а вамъ все ни по чемъ. Не посадить-ли васъ на хлѣбъ и на воду? Какъ вы думаете, матушка? прибавилъ директоръ, обращаясь къ попечительницѣ.
   На блѣдномъ лицѣ монахини выразилось безмолвное согласіе.
   -- Слышите, васъ посадятъ на хлѣбъ и на воду, повторилъ директоръ,-- вы, говорятъ, очень жадны, такъ понравится-ли вамъ это?
   Элиза ничего не отвѣчала.
   -- Такъ вы не хотите говорить съ своимъ начальникомъ?
   Молчаніе.
   -- Ну, деревянная башка, отвѣчайте, защищайтесь, я хочу, чтобъ вы говорили! воскликнулъ гнѣвно директоръ.
   Молчаніе.
   -- Испорченное созданіе, промолвилъ добродушный, откормленный патеръ.
   -- Такъ вы рѣшительно не хотите слушаться, No 7999?
   Молчаніе.
   -- Скажите, по крайней мѣрѣ, что вы никогда болѣе этого ни сдѣлаете. Вы увидите, господа, она и этого не скажетъ.
   Элиза по-прежнему ничего не отвѣчала; она только подняла глаза на директора, и ея губы сжались въ твердой рѣшительности не произнести ни слова. Мрачное облако заволокло ея лицо и что-то тупое, злобное виднѣлось во всѣхъ ея чертахъ.
   -- Я всегда стою за нравственныя наказанія, сказалъ взбѣшенный директоръ на ухо инспектору, -- но бываютъ случаи, когда плетка очень полезна въ осборнской тюрьмѣ.
   Почтенный директоръ тюрьмы былъ комично-маленькій человѣчекъ, совершенно лысый и съ большой, черной бородой. Съ утра и до глубокой ночи онъ безъ устали и съ необыкновенной энергіей исполнялъ свои обязанности, наблюдая, контролируя и строго требуя, чтобъ каждая арестантка получала то, что ей слѣдовало въ отношеніи пищи и одежды. Онъ готовъ былъ перевернуть вверхъ дномъ всю тюрьму и прогнать подрядчика, за недочетъ одного золотника въ порціи арестантки. Всѣ его мысли днемъ и ночью были сосредоточены на матеріальномъ благосостояніи заключенныхъ; онъ посвятилъ всю свою жизнь этому дѣлу и считалъ его гражданскимъ подвигомъ. Но все это не мѣшало ему иногда быть безчеловѣчнымъ и высказывать ту дикую жестокость, которая обыкновенно проявляется въ систематичномъ буржуа при малѣйшемъ противорѣчіи идеѣ, засѣвшей въ его узкой сахарной головѣ.
   Криминалистъ американской школы, ученикъ Осборна, онъ твердо вѣрилъ въ исправленіе преступниковъ системою постояннаго молчанія. Грустные результаты его личнаго опыта и уголовная статистика, доказывающая, что въ послѣднія двадцать пять лѣтъ постоянно увеличивается число рецидивовъ, не могли поколебать его упорства и убѣдить въ безполезной жестокости этой системы. По его мнѣнію, арестантка могла страдать только отъ недоброкачественной матеріи на платьѣ, или отъ недостаточнаго количества постнаго супа и хлѣба. Что-же касается умственнаго разстройства, производимаго этой системой, онъ не вѣрилъ въ подобныя бредни современныхъ медиковъ и утверждалъ, что постоянное молчаніе очень полезно въ гигіеническомъ отношеніи для тѣла и души. Но чаще всего, онъ съ гордымъ презрѣніемъ фанатика не допускалъ даже обсужденія этого священнаго для него предмета. Бывали дни, когда маленькій фантазеръ считалъ невольныя нарушенія арестантками обѣта безмолвія за личное оскорбленіе и дерзкое порицаніе его идей. Тогда онъ вступалъ въ немилосердную борьбу съ натурой, непереносившей молчанія и доходилъ до такихъ строгостей и жестокихъ мѣръ, которыя, при современномъ смягченіи наказаній, напоминали пытки стараго времени и придавали миніатюрному филантропу видъ паяца-вампира.
   Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ въ той-же залѣ и передъ тѣми-же судьями снова является Элиза, по-прежнему, безмолвная и непреклонная.
   -- Вы все та-же, произноситъ директоръ съ едва сдержанной злобой,-- и вы думаете, что я не заставлю васъ, красавица, говорить? Но, прежде примѣненія крайнихъ мѣръ, я попрошу кого-нибудь изъ васъ попробовать уговорить ее.
   -- Вы слышали, что вамъ говорилъ директоръ? произноситъ строгимъ тономъ попечительница; -- вы подвергнетесь самому тяжелому наказанію, если тотчасъ не выразите своего раскаянія и не обяжетесь вести себя лучше въ будущемъ.
   Эти слова не произвели никакого вліянія на арестантку и попечительница мгновенно умолкла. Тогда попробовалъ счастья инспекторъ, добродушный, рыжій голандецъ.
   -- Ну, дитя мое, сказалъ онъ, -- полно упрямиться. Что у тебя засѣло въ глупой головѣ? Прежде ты была послушна и начальство было довольно тобою. Ты знаешь, что никто не наказываетъ изъ любви къ искуству. Ну, Элиза, покончимъ сразу это дѣло; скажи намъ, почему ты не хочешь говорить.
   -- Хочу, но не могу, произнесла вдругъ съ мрачнымъ отчаяніемъ Элиза, дрожа всѣмъ тѣломъ отъ дружескаго, фамильярнаго обращенія инспектора, впервые назвавшаго ее по имени;-- я часто хочу, но не могу.
   И долго она повторяла: "хочу, но не могу", пока, наконецъ, не разразилась истерическими рыданіями.
   -- Чего разнюнилась! произнесъ директоръ, выведенный изъ терпѣнія посѣщеніемъ въ тотъ день тюрьмы однимъ англійскимъ криминалистомъ, врагомъ осборнской системы;-- что вы тамъ разсказываете? Человѣкъ можетъ все, чего захочетъ. Довольно разыгрывать комедію. Мы увидимъ, не возвратитъ-ли вамъ силы одиночное заключеніе. (Онъ никогда не называлъ иначе карцера.)
   Послѣ закрытія засѣданія сестра милосердія, предъявившая обвиненіе противъ Элизы, сказала директору наединѣ:
   -- Я не знаю, но No 7,999, кажется, не въ нормальномъ положеніи; онъ въ послѣднее время сталъ очень страненъ, точно рехнулся. Его надо-бы освидѣтельствовать.
   -- Прекрасная мысль, отвѣчалъ иронически директоръ;-- нашъ докторъ признаетъ съумасшедшими всѣхъ лѣнтяекъ.
   -- Однакожъ... начала было сестра милосердія, но директоръ перебилъ ее:
   -- Хорошо, хорошо! Пусть будетъ по-вашему. Пусть докторъ ее освидѣтельствуетъ.
   Черезъ нѣсколько дней, заключеніе доктора было представлено. По его мнѣнію, Элиза не имѣла яснаго сознанія о предметахъ, потеряла способность сосредоточивать вниманіе и подчинялась побужденіямъ, чуждымъ ея волѣ. Онъ указывалъ на кражу марокъ и на неожиданно развившуюся жадность, какъ на признаки умственнаго отупѣнія. Она не была еще съумасшедшей, но не пользовалась обыкновенной въ человѣкѣ свободой воли. На основаніи всего этого, онъ находилъ необходимымъ для нея смягчить строгую систему постояннаго молчанія и дать ей работу, соотвѣтствующую ослабленію ея умственныхъ и физическихъ силъ.
   

ГЛАВА VIII.

   Элизу перевели изъ мастерской, гдѣ она столько лѣтъ занимала одно и то-же мѣсто, въ верхній этажъ стараго зданія, въ башмачную.
   Это была большая, темная комната съ закоптѣлымъ потолкомъ и чугунной печью, труба которой выходила въ окно. На полу стояли лужи и валялись куски каменнаго угля, нитки и т. д. Стѣны были пропитаны несмываемой грязью, представлявшей поразительный контрастъ съ строгой чистотою остальной тюрьмы. Въ воздухѣ стоялъ запахъ кожи и человѣческаго пота. На стульяхъ и скамейкахъ помѣщалось около шестидесяти старухъ, которыя прижимались другъ къ другу, какъ маленькія ученицы въ классѣ. Нѣкоторыя изъ этихъ женщинъ, способныя на башмачную работу, шили головки, по большинство обрубляли носовые платки для инвалидовъ. Наконецъ, многія исполняли работы, нетребовавшія никакого искуства и вниманія: трепали ленъ, щипали веревки, сортировали тряпье.
   Вообще это были плохія работницы. Однѣ изъ нихъ проводили цѣлые часы, скрестивъ руки и хлопая глазами передъ своей нетронутой работой. Другія принимались за нее неумѣлыми руками, путали, приводили все въ безпорядокъ и съ отвращеніемъ бросали. Большинство-же, проработавъ четверть часа, безпомощно опускались на скамьи, не имѣя силъ продолжать работу.
   Одна изъ самыхъ старыхъ арестантокъ съ большими, желѣзными очками на носу походила на непреклонную, строгую Парку и проводила цѣлый день, облокотившись на столъ. Подлѣ нея помѣщалась молодая еще красивая женщина, заплывшая жиромъ: она ничего не дѣлала съ утра до ночи и только дряблыми руками барабанила по окну.
   Отъ времени до времени въ комнату входила сестра милосердія и тогда на минуту всѣ брались за работу, но потомъ снова бросали ее, возвращаясь въ свое прежнее деревянное забытье.
   Въ башмачной между арестантками не было замѣтно кокетливо повязанныхъ головныхъ платковъ и онѣ какъ-бы совершенно потеряли отличительные признаки своего пола. Всего страшнѣе въ этихъ несчастныхъ были ихъ мутные, тупые взгляды, машинальная принужденность жестовъ и отсутствіе всякаго выраженія, мысли или памяти. Онѣ не были еще совершенно съумасшедшими, но впали въ идіотство. Начальство тюрьмы не наказывало ихъ за лѣнь и довольствовалось тѣмъ, что добровольно производили ихъ грязные, неловкіе пальцы.
   Повременамъ одна изъ этихъ женщинъ неожиданно выходила изъ своего неподвижнаго положенія и начинала судорожно метаться, дѣлая какія-то непонятные жесты. Еще чаще случалось, что арестантка вдругъ заговоритъ безъ толку и тотчасъ замолкнетъ, смутно припоминая наказанія, вынесенныя ею когда-то, въ прежнее время. Каждый день, при обходѣ инспектора, вставала со скамейки женщина и смиренно, точно во снѣ, жаловалась на то, что ее по ошибкѣ засудили; она требовала новаго суда и плакала, какъ ребенокъ.
   Въ башмачной Элиза начала постепенно нисходить по всѣмъ ступенямъ человѣческой натуры, которыя незамѣтно приводятъ мыслящее существо къ состоянію животнаго. Сначала она обрубляла платки, потомъ сортировала тряпье и, наконецъ, признанная неспособной къ какой-бы то ни было работѣ, она проводила цѣлый день въ тупомъ созерцаніи.
   Тогда въ головѣ этой сорокалѣтней женщины какъ-бы водворился снова умъ маленькой дѣвочки. Ода потеряла способность взрослаго человѣка къ обобщенію своихъ впечатлѣній и, какъ четырехъ-лѣтній ребенокъ, радовалась самымъ пустымъ мелочамъ. Такъ при перемѣнѣ головного платка, она съ удовольствіемъ проводила по немъ рукою и на губахъ ея почти дрожало слово: "красиво". А если какая-нибудь благодѣтельница присылала арестанткамъ фрукты, то, увидавъ на тарелкѣ четыре или пять сливъ, Элиза хлопала въ ладоши и въ глазахъ ея сверкала жадность.
   При этомъ возрожденіи въ Элизѣ первыхъ дѣтскихъ ощущеній, въ ея памяти произошло странное явленіе. Мало-по-малу она забыла свою жизнь въ родительскомъ домѣ, въ провинціальныхъ и парижскихъ домахъ терпимости, прозябаніе въ тюрьмѣ и даже то, что было наканунѣ. Но, во мѣрѣ того, какъ исчезало изъ ея головы воспоминаніе о ближайшемъ прошедшемъ, первые годы ея дѣтства, проведенные вдали отъ Парижа, въ уединенномъ селеніи Вогезскихъ горъ, у тетки, воскресали со всѣми мельчайшими подробностями. Какъ часто бываетъ въ послѣдніе часы предсмертной агоніи -- занятія, удовольствія, игры дѣтства представлялись ей такъ живо, что она машинально продѣлывала ихъ, съ дѣтскими движеніями и мимикой.
   Она была въ лѣсу. Вязы только-что зазеленѣли; она искала гнѣзда маленькихъ птичекъ, всегда скрывающіяся среди крѣпкихъ, торчащихъ надъ землею корней. Она собирала ягоды съ другими дѣвочками; у всѣхъ губы чернѣли, какъ вымазанныя ваксой; ея корзинка была полна черники, а у другихъ не было набрано и половины.
   Она ловила раковъ, шагая по свѣжей, прохладной водѣ въ старыхъ, деревянныхъ башмакахъ, надѣтыхъ на босую ногу; счастливая, веселая, она останавливалась на каждомъ шагу и смотрѣла на хрустальную прозрачность деревенскаго ручья, побудившаго ребенка, впервые увидавшаго Марну близь Парижа, воскликнуть: "о! здѣсь, должно быть, шелъ сильный дождь". Она играла въ зимніе вечера въ жандармы или прачки и ея маленькая ручка проворно обливала водою изъ чашки ту изъ подругъ, которая первая смѣялась глупымъ шуткамъ, сыпавшимся на ея кудрявую головку.
   Она сидѣла цѣлый день на землѣ, на главной улицѣ селенія, и съ восторгомъ смотрѣла, какъ странствующіе итальянскіе лудильщики превращали почернѣвшіе котлы въ блестящіе серебряные. Она съ трудомъ схватывала своими крошечными рученками святочный пирогъ о пяти углахъ, который вогезскіе поселяне всегда дарятъ на Рождествѣ своимъ крестникамъ. Она валялась въ полѣ на снѣгу и, со смѣхомъ бросаясь на спину, смотрѣла на крестообразные слѣды, оставляемые ея скрещенными сзади руками.
   Во время ярмарки въ селеніи, она съ восторгомъ любовалась маріонетками и спрашивала себя, можно-ли на одинъ сантимъ одѣть такъ-же мило ея куклу, какъ одѣты эти маріонетки, танцевавшія при мерцаніи двухъ свѣчей. Въ приходскій праздникъ она граціозно вертѣлась въ толпѣ, выходившей изъ церкви, кокетливо отвертывалась отъ сыпавшихся на нее поцѣлуевъ и гордо выставляла на-показъ свое короткіе, бѣлое платьице, новые башмаки и ажурные чулки съ бантами изъ пестрыхъ лентъ.
   Но, среди этихъ воспоминаній дѣтства, наполнявшихъ теперь всю жизнь Элизы, одно не оставляло ее почти ни на минуту. Это было воспоминаніе о веселой веснѣ въ деревнѣ. Вишневыя деревья Ажоликской долины вѣчно цвѣли надъ головой бѣдной больной арестантки, съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе терявшей сознаніе окружающихъ предметовъ.
   Утренняя молитва въ тюрьмѣ уже заставала ее на прогулкѣ по тѣмъ полямъ, которыя видѣли ея первые, дѣтскіе шаги. Она весело бѣгала по усыпанной маргаритками муравѣ; въ бѣлѣвшихся деревьяхъ чернѣлись птички и со всѣхъ вѣтвей падали дождемъ бѣлые лепестки, летавшіе по воздуху, какъ бабочки. Около полудня, лежа подъ прохладной тѣнію этихъ деревъ, среди чириканья малиновокъ и сладкаго благоуханія цвѣтовъ, согрѣваемыхъ апрѣльскимъ солнцемъ, она неподвижно, блаженно наслаждалась, какъ бѣлый, непрекращавшійся ни на минуту, цвѣточный дождь щекоталъ ея лицо и шею. Иногда вѣтеръ уносилъ отъ нея чудные лепестки и, лѣниво протянувъ руки, она медленно махала по воздуху и они возвращались, кружась надъ ея маленькимъ тѣломъ. Такъ, съ дѣтскимъ смѣхомъ, хоронила она себя цѣлый день подъ снѣжными лепестками цвѣтовъ.
   Илюзія несчастной арестантки доходила до того, что отяжелѣвшими, едва поднимавшимися руками, она въ грязной, зловонной тюрьмѣ описывала надъ головою какіе-то странные круги, а бѣлый дождь вишневыхъ лепестковъ, казалось ей, сыпался безъ устали, какъ въ веселой Ажольской долинѣ.
   

ГЛАВА IX.

   Нѣсколько лѣтъ тому назадъ я гостилъ въ одномъ замкѣ въ окрестностяхъ Нуарлье. Какъ-то разъ утромъ, отъ нечего дѣлать, все наше общество выразило желаніе осмотрѣть женскую тюрьму. Мы сѣли въ экипажи и поѣхали.
   День былъ грустный, осенній. Сѣрое небо мрачно отражалось въ блѣдныхъ водахъ рѣки, извивающейся по однообразной мѣловой раввинѣ, только пересѣкаемой на горизонтѣ волнистыми каменными массами. Эта унылая картина воскрешала въ нашихъ глазахъ уголокъ древней Галліи, знаменитыя Каталаунскія поля въ минуту великой борьбы народовъ.
   Вскорѣ передъ нами показался Нуарлье съ его старинными валами, съ зеленымъ кладбищемъ и высокими стѣнами женской тюрьмы, съ одной стороны которой находился пріютъ для малолѣтнихъ преступницъ, а съ другой -- съумасшедшій домъ.
   Мы остановились у подпрефекта, стараго пріятеля хозяевъ замка. Онъ принялъ насъ въ маленькой гостиной, украшенной литографіями Фелона въ палисандровыхъ рамахъ и трофеемъ изъ ружей, осѣненнымъ тирольской шляпой. Въ углу стояло открытое фортепіано и на пюпитрѣ виднѣлся романсъ Надо.
   -- У насъ здѣсь все устроено очень удобно, сказалъ подпрефектъ, принадлежавшій къ разряду веселыхъ администраторовъ;-- съумасшедшій домъ находится рядомъ съ тюрьмой, такъ-что очень удобно переводить арестантокъ.
   Говоря это, онъ подписывалъ какія-то офиціальныя бумаги; потомъ, надѣлъ свѣтло-сѣрыя перчатки о двухъ пуговицахъ и предложилъ руку одной изъ дамъ съ граціей танцора, заслужившаго мѣсто подпрефекта ловкимъ дирижерствомъ котильона въ Парижѣ.
   Осмотрѣли мы женскую тюрьму очень подробно и веселыя шутки нашего любезнаго чичероне не мало развлекали общество. Мы уже хотѣли удалиться, когда директоръ тюрьмы настоялъ на посѣщеніи лазарета.
   Въ довольно большой залѣ находилось двѣнадцать кроватей и, указывая на нихъ, директоръ съ самодовольствомъ повторялъ нѣсколько разъ:
   -- Четыре процента смертности, только четыре.
   Я остановился у кровати, на которой лежала женщина въ ужасающе-неподвижной позѣ больного, страдающаго болѣзнью спинного мозга. У изголовья стояла дежурная арестантка, казавшаяся олицетвореніемъ безмолвія, сторожившаго смерть.
   -- Это проститутка Элиза, сказалъ директоръ, -- она была приговорена къ смертной казни за убійство. Въ свое время ея процесъ надѣлалъ много шума. Но я васъ прошу обратить вниманіе на то, что у насъ смертность не превышаетъ четырехъ процентовъ.
   Я пристально смотрѣлъ на эту совершенно парализованную женщину; глаза ея не глядѣли и только губы еще живыя, какъ-бы простирались къ сидѣлкѣ, желая и не смѣя что-то сказать.
   -- Но, господа! воскликнулъ я, съ негодованіемъ; -- неужели вы и въ предсмертной агоніи не позволяете больнымъ говорить?
   -- Помилуйте, мы вовсе не такіе формалисты! Неправда-ли, любезный директоръ? сказалъ съ веселой улыбкой подпрефектъ и прибавилъ, обращаясь къ умирающей: -- Говорите, добрая женщина, сколько хотите.
   Позволеніе пришло слишкомъ поздно. Подпрефектамъ не дано власти возвращать даръ слова мертвымъ.

"Дѣло", No 4, 1877

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru