Гонкур Жюль, Эдмон
Фостэн

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    La Faustin.
    Текст издания: "Наблюдатель", NoNo 1-6, 1882.

Фостэнъ.

Романъ Эдмонда Гонкура.

I.

   Надъ фосфорическимъ моремъ, подъ усѣяннымъ звѣздами небомъ, стояла темная ночь.
   На выступѣ берега, о который била съ жалобнымъ стономъ волна океана, тянулись по землѣ человѣческіе силуэты -- тѣла безъ формъ, лица безъ очертаній. Смутно виднѣлись двѣ женщины: одна изъ нихъ лежала, вытянувшись на спинѣ, закинувъ на голову руки вѣнкомъ и устремивъ глаза на звѣзды; другая помѣстилась, мягко свернувшись, въ упиравшихся въ нее ногахъ первой.
   Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ этихъ двухъ женщинъ, сидѣли на землѣ, спинами вмѣстѣ, трое мужчинъ, темныя лица которыхъ освѣщались иногда огонькомъ вспыхивавшей сигары.
   Морской вѣтеръ приподнималъ по временамъ мягкую одежду неподвижныхъ и какъ бы уснувшихъ женщинъ, и тогда по ихъ формамъ, которыя обрисовывались подъ его мощнымъ дыханіемъ, пробѣгала, мелкой зыбью, легкая ткань ихъ платьевъ. Грандіозный видъ моря и неба, монотонный говоръ лѣнивой волны, прелесть ночи и какая то истома на душѣ прервали разговоръ.
   И вдругъ, по поводу одного имени, произнесеннаго кѣмъ-то четверть часа назадъ, въ темнотѣ и безмолвіи, поднялся голосъ женщины, которая лежала на спинѣ, и она начала, какъ будто во снѣ и постепенно припоминая:
   -- Нѣтъ... между нами еще не было ничего, кромѣ поцѣлуя... поцѣлуя, который, помню, я дала ему, поднявшись на пальцы черезъ ширмы, за которыми одѣвалась... Онъ ѣхалъ на вечеръ въ свое посольство... Эти англичане если дурны, то ужь ни на что не похожи... но если хороши... къ тому же онъ былъ похожъ на свою мать, француженку... Только три мѣсяца спустя послѣ этого, я поѣхала играть въ Брюссель... Онъ велѣлъ приготовить мнѣ комнату въ Отель де Фландръ... да, именно въ этомъ... Эта ночь, о! незабвенная ночь... Любовь вѣдь не только въ самомъ возлюбленномъ... Развѣ намъ не случается любить человѣка за ту обстановку, при которой мы его полюбили?... Очень странный былъ этотъ отель... изъ стѣнъ его лилась нѣжная, невыразимо нѣжная музыка... И его поцѣлуи почти щекотали меня, пробѣгая по тѣлу вмѣстѣ съ звучной волной... звучной волной, которая лилась изъ подъ подушки... а вдали неслась буря гармоніи, которая какъ будто поднимала меня на небо... Я чувствовала, что къ его ласкамъ примѣшивалось что-то божественное... Вы, можетъ быть, скажете, что это глупо, только эта первая ночь вставила во мнѣ воспоминаніе такой любви, какую можно себѣ представить у ангеловъ... Да, на другой день, я узнала, что этотъ Отель-де-Фландръ былъ смеженъ съ церковью св. Жака и что органъ помѣщался у той стѣны, гдѣ стояла наша кровать. Словомъ, я не знаю, какъ и почему это случилось, но только вѣрно то, что единственный человѣкъ, котораго я любила настоящей любовью, былъ -- онъ!
   -- Фостэнъ, дорогая моя, не можете ли вы нѣсколько пощадить ревность патрона, сказалъ мужской голосъ, въ которомъ, подъ шутливымъ тономъ, слышалось уязвленное сердце.
   -- Морской воздухъ совсѣмъ сбилъ васъ съ толку, другъ мой, отвѣчала съ спокойной ироніей женщина. Вы -- практическій биржевикъ... Оставайтесь по прежнему настоящимъ парижаниномъ и съ вашимъ умомъ... Мы съ вами вѣдь супруги, -- не правда-ли?-- а не влюбленные!
   И отвернувшись, Фостэнъ взглянула на горизонтъ, гдѣ, надъ слабо свѣтящейся полосой моря, обрывки темныхъ облаковъ расплылись по окраинѣ неба, словно вырѣзанными изъ чернаго дерева, драконами. Возбужденная прелестью ночи, она продолжала прерванныя признанія.
   -- За этимъ эпизодомъ слѣдовало продолженіе... Вильямъ увезъ меня, черезъ нѣсколько времени, въ какой то замокъ въ Шотландіи... Не знаю, да я никогда и не старалась припомнить, въ какомъ это было графствѣ. Я люблю эти воспоминанія, люблю то одиночество и смутное, близкое къ сомнамбулизму состояніе, въ которомъ я жила въ то время... Полуразрушенный замокъ посреди парка, который облегалъ его съ каждымъ годомъ все ближе и ближе... и дѣлалъ положимъ на какое то лѣсное жилище... зелень, блѣдная, блѣдная, какая должна быть въ чистилищѣ, когда ее волнуетъ грустный осенній вѣтеръ... О! что за прелестная вещь была въ этомъ замкѣ... Стадо бѣлыхъ павлиновъ, которые разсаживались въ сумерки на крыльцѣ, по лѣстницамъ, на окнахъ... Нѣтъ, вы не можете себѣ представить, какой эффектъ Производили въ сумерки эти неподвижныя бѣлыя птицы на старыхъ камняхъ и на мху по стѣнамъ... Когда вставала луна, амбразуры оконъ, казалось, наполнялись душами умершихъ невѣстъ въ подвѣнечныхъ бѣлыхъ платьяхъ... Удивительно, что я ни въ одной волшебной пьесѣ никогда не встрѣчала этой декораціи... Странное, однако, было это существованіе... Минутами, я была не вполнѣ увѣрена, что дѣйствительно живу... Все-таки это былъ лучшій мѣсяцъ изъ всей моей жизни... Время безъ теченія, дни безъ часовъ...
   -- И знатныя ночи! подхватила лежавшая у Фостэнъ въ ногахъ женщина.
   Фостэнъ отвѣтила на это, толкнувъ ее слегка ногой, которую та поцѣловала смѣясь въ щиколку, проговоривъ: -- Полно, дай намъ немножко побалагурить, сестра!
   -- И то правда, ты уже такъ давно угощаешь насъ этой музыкой, Жюльетъ! вскричалъ веселый молодой голосъ.
   -- Я кончила, милый мой! отвѣчала Фостэнъ, нервно вскочивъ на ноги,-- и думаю, что пора идти пить чай!
   -- Скажите пожалуйста! началъ молчавшій до сихъ поръ мужчина, когда окончательно назначенъ вашъ дебютъ въ Федрѣ на французскомъ театрѣ? Нашей газетѣ хотѣлось бы объявить его теперь же.
   -- Я думаю, мѣсяца черезъ два, самое большее черезъ десять недѣль.
   -- Нѣтъ ли какихъ нибудь порученій къ Карсонаку? продолжалъ онъ, раскланиваясь.
   -- Благодарю васъ, никакихъ, отвѣчала Фостэнъ,-- мой возлюбленный получитъ мою особу обратно послѣ завтра.
   -- Прощайте, Бланшронъ, до свиданья, милѣйшій Люзи... да, я возвращаюсь сейчасъ съ ночнымъ поѣздомъ въ Гавръ.
   Фостэнъ взяла подъ руку сестру и начала подниматься въ сопровожденіи двухъ друзей въ С.-Адрессъ, по крутому и узкому переулку, къ новенькой, только что отстроенной, каменной дачѣ.
   

II.

   На кругломъ столѣ, между двухъ мѣшковъ конфектъ съ именами Буасье и Сиродена, стояло блюдо куропатокъ съ капустой и салатникъ съ салатомъ, отъ котораго пахло уксусомъ.
   Въ будуарѣ, гдѣ былъ поданъ завтракъ, по дивану, который шелъ вокругъ комнаты, валялись принадлежности женскаго туалета, а по угламъ, на этажеркахъ Буля, стояло въ безпорядкѣ множество фарфоровыхъ рѣдкихъ и дорогихъ бездѣлушекъ, въ перемежку съ грошовыми вещицами въ родѣ паяца въ черной головной повязкѣ, изъ дутаго стекла, который безпрестанно терялъ равновѣсіе и падалъ, когда его задѣвала хвостомъ, постоянно, кружившаяся, золотая рыбка.
   Позади столовыхъ часовъ -- прелестнаго художественнаго произведенія прошлаго столѣтія, съ изображеніемъ статуэтки, оживающей отъ страстнаго обожанія Пигмаліона, который стоялъ на колѣняхъ у ея ногъ на бѣлой мраморной дощечкѣ -- была заткнута за зеркало визитная карточка одного актера изъ Пале-Рояля: глянцевитый картонъ, представлявшій машинку для чистки гребня, на которой съ точностью и большимъ искусствомъ были переданы выломанные, зубья гребешка, вмѣстѣ съ паразитами.
   Черезъ полуотворенную дверь, виднѣлась, въ подозрительномъ полумракѣ, неубранная еще уборная со скомканными полотенцами и старыми засохшими половинками лимона; мускусный запахъ уборной смѣшивался въ столовой съ запахомъ капусты и папиросныхъ окурковъ.
   Три женщины, одна помѣщавшаяся на стулѣ, другая -- на табуреткѣ и третья -- на скамеечкѣ, тѣснились и жались около сестры Фостэнъ, ѣли куропатку и доставали осторожно, кончиками пальцевъ, то листикъ салата изъ салатника, то конфекты изъ мѣшка. Самая грудистая изъ нихъ, растрепанная, въ разстегнутомъ платьѣ,-- чтобы до отвалу наѣсться,-- даже сняла корсетъ, который лежалъ тутъ же на стулѣ.
   Это была толстая Мумуттъ, бывшая лоретка съ буржуазными стремленіями, которая кончила тѣмъ, что вышла замужъ за капельмейстера какого-то оркестра на бульварѣ дю-Кримъ,-- сорокалѣтняя женщина, сохранившая на своемъ заплывшемъ отъ жира лицѣ кроткіе дѣтскіе глаза.
   Самая младшая была семнадцати или восемнадцатилѣтняя дѣвочка съ умнымъ и порочнымъ выраженіемъ на хитромъ личикѣ, въ промокшихъ башмакахъ, одѣтая, какъ потаскушка Латинскаго квартала, съ крикливымъ голосомъ и употреблявшая часто въ разговорѣ медицинскіе термины. Она жила пока тѣмъ, что заработывала переводами Дарвина въ газеты и журналы, и называлась ребяческимъ именемъ: Лиллетъ.
   Третья -- молчаливая, лѣтъ двадцати шести женщина, съ нервно вздрагивающимъ тѣломъ, матово-блѣднымъ лицомъ, которое безпрестанно оживлялось слабымъ румянцемъ загоравшейся крови, съ темными голубыми глазами и пышной прической, изъ подъ которой виднѣлось тонкое очертаніе висковъ и изящныя, точно точеныя, прозрачныя уши. Одѣта она была, какъ одѣвалась постоянно и дома, и въ гостяхъ, въ бѣлый пикэ-капотъ и небольшой, завязанный по дѣтски, на спинѣ, платокъ ярко краснаго китайскаго крепа; туалетъ, при которомъ ярче выдѣлялась ея правильная красота и поверхъ котораго она накинула шубу, выѣхавъ утромъ въ открытой коляскѣ. Занимаясь въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ дрессировной дѣвушекъ высшаго свѣта, Жозефина была теперь на содержаніи у одного богатаго лошадинаго торговца въ Елисейскихъ поляхъ.
   Кругомъ стола ходила взадъ и впередъ, опираясь до временамъ фамильярно колѣномъ на табуретъ, беременная горничная съ изможденнымъ лицомъ, напоминавшимъ фигуры средневѣковаго періода послѣ смертельныхъ голодовъ. Щеки были нарумянены украденными у барыни бѣлилами, поперегъ лица шла широкая царапина. Въ едва державшемся на затылкѣ чепчикѣ и волоча ноги въ алжирскихъ туфляхъ, она бранилась и хлопала дверьми каждый разъ, когда получала какое нибудь приказаніе или слышала, ежеминутно призывавшій ее въ переднюю, звонокъ.
   -- А что пьеса все еще держится? спросила, не переставая ѣсть, толстуха.
   -- Да, да, отвѣчала хозяйка дома.
   -- Мы продолжаемъ собирать около пяти тысячъ... мнѣ сказалъ вчера... новый режиссеръ... я поймалъ его за кулисами, пропѣлъ тонкій голосокъ семилѣтняго мальчика, полузакрытаго кружевною мантильей изъ Шантильи.
   Лежа на диванѣ внизъ головой и скрестивъ поднятыя ноги, онъ обтачивалъ микроскопической пилочкой ногти. Прямой воротничекъ, платокъ, поддѣтый между рубашкой и жилетомъ, все, начиная съ чистыхъ подошвъ ботинокъ и кончая прямымъ проборомъ посреди головы, отзывалось въ этомъ ребенкѣ затхлостью и черствостью стараго фата. Маленькій старичекъ былъ уже вполнѣ посвященъ въ жизнь этого мира, принимая участіе въ разговорахъ, выслушивая признанія и присутствуя при обсужденіи всевозможныхъ дѣлъ. Несчастнаго ребенка возили съ собой, какъ красивое животное, ужинать въ рестораны, забывали тамъ, и трактирный лакей отвозилъ его подъ утро полусоннымъ къ матери.
   -- Я тебѣ скажу, Мумуттъ, продолжала мать,-- что съ электрическимъ свѣтомъ въ моментъ отравленія въ четвертомъ актѣ... мы обезпечены на сто представленій.
   -- А когда пойдетъ та, что возобновляютъ въ Шатлэ?
   -- На будущей недѣлѣ... такимъ образомъ, онъ будетъ мнѣ долженъ 700 франковъ.. Да, онъ любезно даетъ мнѣ по 500 за новыя пьесы и по 2.00 за возобновленныя... Только что ни говори, а жизнь съ этимъ Макавеемъ вовсе не забавна... Въ сущности, милочки, мое назначеніе было выйти замужъ за какого нибудь Ларюетта и держать въ провинціи табль-дотъ для комедіантовъ... Знаете, меня беретъ желаніе уѣхать въ Туринъ, сказала она и, вскочивъ съ мѣста, отбѣжала на средину будуара, сдѣлала быстрый полуоборотъ къ пріятельницамъ и, потрясая надъ головой вилкой съ кускомъ куропатки, вскричала:-- тамъ я, можетъ быть, зацѣпила бы короля!
   -- Краснѣй или убирайся вонъ, Лиллетъ, заключила она.
   -- Я предпочитаю покраснѣть, отвѣчала Лиллетъ, съ многообѣщающимъ откровеннымъ нахальствомъ.
   Сестра Фостэнъ сѣла опять на прежнее мѣсто и меланхолически провела себѣ, четыре или пять разъ, рукой по шеѣ: "Какая скверная и зловѣщая штука у Мумуттъ на томъ мѣстѣ, гдѣ я держу руку... да, это шишка сорокалѣтняго возраста и иногда мнѣ кажется, что она ростетъ у меня десятью годами раньше, чѣмъ слѣдуетъ... Неряха, развѣ ты не слышишь, что звонятъ?
   -- Сударыня... Докторъ Гомбургскихъ минеральныхъ водъ, доложила горничная, пріотворивъ дверь уборной.
   -- Скажи ему: шишъ Германіи, отвѣчала хозяйка дома, сдѣлавъ соотвѣтствующій жестъ руками.
   -- А! Рагашъ? обратилась сестра Фостэнъ къ господину, который шелъ за горничной, сгибая ноги и какъ бы требуя, жестами, молчанія всѣхъ четырехъ странъ свѣта.
   -- Рагашъ, Рагашъ, Рагашъ! раздались, какъ эхо, на три разные тона, восклицанія трехъ женщинъ.
   Рагашъ былъ сорокалѣтній мужчина съ хроническимъ желудочнымъ катарромъ, который отпускалъ шуточки, искажая при этомъ лицо гримасами, разрѣшался съ неимовѣрными усиліями парадоксами, не всегда удачными каламбурами, безсмысленными остротами, и передразнивалъ актеровъ. Въ домѣ сестры Фостэнъ его прозвали la gastrite de Bobèche.
   -- Шшъ... шшъ... шшъ... прошипѣлъ онъ, входя въ будуаръ, какъ на сцену театра. Въ нашей столицѣ разнесся слухъ, что нѣкто, именуемый Понсаромъ, преслѣдуетъ въ настоящее время Титанію... Что за художественное произведеніе выйдетъ изъ этого союза, дѣти мои... Будемъ покровительствовать тайнѣ и станемъ говорить piano pianissimo... Шшъ...
   Вдругъ Рагашъ поднялъ брови, скруглилъ ротъ нулемъ, приложилъ палецъ къ губамъ и обратился съ умоляющимъ видомъ къ толстухѣ съ голой грудью: "О! миленькія., маленькія, а также ивы, большія и толстыя женщины... Мумуттъ... Мумуттъ... хоть одинъ фельетонъ въ двѣсти пятьдесятъ строчекъ... ни одной больше... и только одинъ... написать на твоемъ бѣломъ, трепещущемъ пюпитрѣ... Говори, приказывай!.. Что для этого нужно сдѣлать?.. Хочешь, чтобы я попралъ ногами принципы 89 года... Здѣсь же на вашихъ глазахъ... говори... Нѣтъ, ты не хочешь... Мумуттъ, Мумуттъ... ты отвергаешь мою страсть... Ну, такъ наплевать! продолжалъ онъ, дѣлая видъ, что высморкался и облилъ полъ слезами.-- Плоть наша была и есть немощна, но вмѣстѣ съ тѣмъ, мы набиты всякими добродѣтельными стремленіями... У меня былъ наставникомъ аббатъ Пуальу... и я не посылалъ его говорить тебѣ: "Мой девизъ Марковскій и католицизмъ", передразнилъ онъ.
   -- Послушай, бѣсноватый изъ Виши! оставь насъ въ покоѣ, ты перевернулъ намъ мозги! Когда ты кончишь свои, годныя для провинціальныхъ буржуа, плоскости? крикнула Рагашу ненавидѣвшая его Лиллетъ.
   -- Молчи ты; молчи, воспитанница пансіона "Самопроизвольнаго Зарожденія".
   -- Сударыня... Сударыня... Поставщикъ аранжуесской спаржи на парижскій рынокъ.
   -- Гдѣ же я могла съ нимъ познакомиться? прошептала сестра Фостэнъ, роясь въ воспоминаніяхъ своихъ давнишнихъ путешествій. Ну, теперь шишъ Испаніи.
   -- О! Испанія! подхватилъ Рагашъ, закативъ подъ лобъ глаза,-- царство солнца, поэзіи, Сида и рыгающихъ красавицъ!
   Изъ внутреннихъ комнатъ вышелъ Карсонакъ, хозяинъ дома и извѣстный авторъ: "Преступленія Пюидарьё", застегивая надѣтое сверхъ фрака пальто.
   Толстый мужчина съ большимъ животомъ, сѣдыми, выстриженными подъ гребенку волосами, крашеными закручеными усами и сонными глазами, которые сверкали какъ сталь изъ подъ сморщенныхъ нависшихъ вѣкъ, когда ему удавалось сказать что нибудь злое -- таковъ былъ Карсонакъ, типъ человѣка, съ жиру бѣсившагося
   -- А! Вы завтракаете здѣсь, почему же не въ столовой, Бонь-Амъ?
   -- Здѣсь какъ-то удобнѣе! Неправда-ли, милочки, что мы здѣсь какъ будто больше у себя? отвѣчала хозяйка дома.
   -- Конечно, я понимаю... Кромѣ того, здѣсь у васъ подъ рукой уборная, въ случаѣ разстройства желудка или нервнаго припадка... вслѣдствіе дружескихъ объясненій... О! моя милая! спрячь себя, спрячь скорѣе, сгримасничалъ Карсонакъ, обращаясь къ снявшей корсетъ гостьѣ:-- какъ бы ты была натуральна на сценѣ въ роли Гаргамель!
   И обратившись къ другой пріятельницѣ своей любовницы, продолжалъ:
   -- Знаешь ли ты, подобіе безпечной Сарры, что человѣкъ, который любитъ тебя по высокой цѣнѣ, кажется, скоро попадется въ лапы Провансалки, и я очень радъ, что могу, первый, сообщить новость.
   Жозефина, къ которой онъ подошелъ, не отвѣчая ни слова, тихо изгибая шею, подняла голову до уровня его руки и укусила его, сквозь пальто, своими бѣлыми зубами.
   -- Что за идіотство, вѣдь мнѣ больно!
   Молодая женщина улыбнулась своими глубокими глазами, закурила большую сигару, соскользнула со стула на полъ и, распустивъ широко кругомъ свой бѣлый капотъ, оставалась неподвижна, и только изрѣдка сладострастно вздрагивала, какъ насытившаяся пантера.
   -- Кстати, Бонь-Амъ, кажется, во французскомъ театрѣ дѣла очень плохи; увѣряютъ, что тамъ приготовляются крупные фіаско...
   -- Надоѣлъ... ты знаешь, я не люблю, когда ты этого касаешься, отвѣчала, подчеркивая свои слова, Бонь-Амъ.
   -- А ты зачѣмъ пожаловалъ? спросилъ Карсонакъ Рагаша, котораго какъ бы не замѣчалъ до сихъ поръ.
   -- За бенуаромъ на возобновленіе твоей пьесы.
   -- Не могу тебѣ ничего предложить, кромѣ стула на сквозномъ вѣтру...
   Рагашъ отошелъ спокойно къ Бонь-Амъ и началъ ей шептать что-то въ спину; пріятельницы ея слышали, какъ она ему отвѣчала: "Не обращай вниманія, онъ сегодня не въ духѣ, но если ты будешь вести себя хорошо, совсѣмъ хорошо относительно пьесы, то я устрою, чтобы онъ взялъ тебя сотрудникомъ для слѣдующей; а ты знаешь, милый мой, что если онъ разъ напишетъ съ кѣмъ нибудь, такъ потомъ уже ни съ кѣмъ, кромѣ него, не хочетъ работать... Не хочешь ли выпить чего нибудь?"
   Рагашъ воткнулъ штопоръ въ настоенный водкой абрикосъ и, кусая его, воскликнулъ: "Stupendum, какъ выражались въ древности; мнѣ представляется, что я кусаю тунику мадмуазель Дюшенуа."
   -- Непонятно, замѣтилъ грубо Карсонакъ.
   Рагашъ все также безстрастно и спокойно, какъ оселъ, уткнувшій морду въ ведро, отступалъ спиной къ двери, подражая въ то же время, жестами, игрѣ китайцевъ на треугольникѣ и, обратясь жъ Карсонаку, проговорилъ вмѣсто прощанья:
   -- Скажи, высокоименитый Карсонакъ, приходило ли тебѣ когда нибудь въ голову, каковы должны быть угрызенія совѣсти у дворника?-- Имѣй въ виду для одной изъ твоихъ пьесъ, что ночью каждый звонокъ будитъ его совѣсть.
   На смѣну Рагаша явился длинный, бѣлокурый, болѣзненный малый съ длиннымъ черепомъ мистика; онъ вошелъ, прижимая къ груди засаленную шляпу, и, подавая всѣмъ свою, точно мертвую, руку, очень напоминалъ рабскую фигуру сына Діафорюса.
   -- Право, тебѣ слѣдовало бы заняться просушкой твоихъ рукъ, Планшмоль... сказалъ грубо Карсонакъ, отбросивъ рѣзкимъ движеніемъ пальцы, которые было взялъ:-- у тебя тамъ ужасная мокрота, и ты всѣхъ ею надѣляешь.
   Планшмоль отошелъ испуганно отъ Карсонака и, ища убѣжища около дамъ, сѣлъ подлѣ Бонь-Амъ. Пріятельницы ея слышали, какъ она говорила: "Теперь вѣдь вы съ нимъ закадычные друзья? Ну вотъ, если ты сдѣлаешь, что онъ напишетъ такой фельетонъ, какъ мы желаемъ, я устрою тебя писать съ нимъ пьесу, а ты знаешь, милый мой, что если онъ разъ напишетъ съ кѣмъ нибудь"...
   -- Сударь, тотъ молодой человѣкъ, что приходилъ уже три раза...
   -- Просите.
   -- Господинъ Грежлю, доложила горничная.
   Близорукій дебютантъ, надѣленный двойной робостью дебютантовъ и людей близорукихъ, вошелъ въ комнату и совсѣмъ растерялся, увидѣвъ "великаго человѣка" и слишкомъ непринужденныя позы четырехъ женщинъ.
   -- Послушайте, молодой человѣкъ, началъ Карсонакъ, не предлагая ему сѣсть:-- всѣ идеи, которыя мнѣ предлагаютъ для пьесы, я нахожу всегда сначала отвратительными. Проходитъ мѣсяца три или четыре, мнѣ вспоминается предложенная идея, и странное дѣло? тогда я нахожу ее превосходной... Но я забылъ, кто мнѣ подалъ эту мысль, и положительно увѣренъ, что она принадлежитъ мнѣ самому. Теперь вы предупреждены.
   Пораженный молодой человѣкъ началъ искать дверь.
   -- Сюда, молодой человѣкъ, сюда, вы идете въ дамскую уборную.
   -- Послушай, Лиллетъ, продолжалъ, помолчавъ немного, Карсонакъ,-- когда я дѣлаю тебѣ честь и поручаю отвести къ твоему отцу серьезныхъ шестидесятилѣтнихъ старичковъ, то буду тебѣ весьма благодаренъ, если ты будешь садиться въ каретѣ на подушки, а не на колѣни къ этимъ старцамъ.
   -- О! будьте покойны, когда мнѣ вздумается садиться на колѣни къ мужчинамъ, то, конечно, ужь не къ такимъ, какъ вы, подписчикамъ на "Совѣты истощеннымъ мужчинамъ".
   -- Недурно, дѣвочка, отвѣчалъ Карсонакъ, почти развеселившись отъ злой шутки, которая напоминала ему его собственную манеру.
   -- Послушай, Планшмоль, прервалъ онъ разговоръ, который тотъ велъ шепотомъ съ его любовницей,-- не заставлялъ ли ты опять говорить тѣнь Мюрже въ твоемъ ночномъ столѣ, и не сказалъ ли онъ тебѣ какой-нибудь новой замогильной шуточки?
   -- Да, да, есть одна, только я не могу ее сказать при дамахъ.
   -- Очень благодаренъ; кстати, она должна быть дѣйствительно съ того свѣта, если эти дамы не могутъ ее слушать.
   Планшмоль подошелъ къ Карсонаку и шепнулъ ему нѣсколько словъ на ухо.
   -- Фофанъ... да вѣдь отецъ-то этой сальности -- я.
   -- Сударь, прежній лакей проситъ аттестатъ, который вы ему обѣщали, сказала горничная.
   -- Возьми на каминѣ и отдай ему.
   -- Развѣ вы ему отказали? за что? проговорилъ, глупо вмѣшиваясь въ разговоръ, Планшмоль.
   -- Отличный малый, отвѣчалъ злымъ тономъ Карсонакъ: -- только онъ служилъ сначала у Рикора... и, отворяя дверь, позволялъ себѣ раскланиваться съ пріятельницами Бонь-Амъ.
   Голубые глаза Бонь-Амъ на секунду позеленѣли, губы беззвучно зашевелились; она машинально выпила нѣсколько капель оставшагося въ стаканѣ вина и размазывала его по клеенкѣ пальцемъ, на которомъ блестѣло античное кольцо съ сальнымъ сюжетомъ.
   Вызыватель тѣни Мюрже ушелъ, и Карсонакъ, стоя у камина, укутывалъ шею бѣлымъ фуляромъ.
   -- Что съ тобой, Бонь-Амъ? не выдержалъ онъ наконецъ, замѣтивъ сосредоточенность своей любовницы.
   -- Ничего... о! рѣшительно ничего... только такъ странно... я вспомнила сейчасъ одну глупость... про которую совсѣмъ было забыла... Сказать тебѣ, другъ мой?
   Любовница Карсонака начала растроганнымъ голосомъ свой разсказъ, переходя изъ тона въ тонъ.
   -- Странный сонъ мнѣ приснился сегодня. Я видѣла, будто была въ саду, въ такомъ саду, которые видятся только во снѣ. Вдругъ вижу: ко мнѣ подходитъ бѣлая тѣнь, въ которой я сейчасъ же узнала Розъ-Шери. Въ одну секунду она очутилась около меня и говоритъ: мы были съ тобой друзьями на землѣ, зачѣмъ же ты бѣжишь отъ меня теперь? Здѣсь люди очень счастливы, и скоро, скоро ты также придешь сюда... Позади ея, я увидѣла еще двѣ или три дорогія мнѣ тѣни, и онѣ также говорили со мной... Потомъ я проснулась, и мнѣ было скорѣе весело, чѣмъ скучно... Этотъ сонъ былъ такъ отчетливъ, что я подумала: вѣрно Господь допустилъ Розъ-Шери предупредить меня, чтобы я успѣла приготовиться... Смотри, закутайся хорошенько, сегодня сѣверо-восточный вѣтеръ... а у тебя было воспаленье въ груди, два года тому назадъ...
   Лицо Карсонака сдѣлалось серьезно; онъ долго натягивалъ перчатки, потомъ снялъ ихъ, спряталъ въ карманъ, хотѣлъ было выйти, вернулся опять къ камину, наконецъ рѣшился и подошелъ къ двери, отворилъ ее, заперъ, потомъ опять отворилъ и, выйдя, перегнулся на одной ногѣ и просунулъ голову въ комнату.
   -- Ты не видѣла меня позади Розъ-Шери? спросилъ онъ.
   Та отвѣчала, головой, далеко не положительнымъ нѣтъ, и какъ только затихли шаги ея сожителя, разразилась рѣзкимъ хохотомъ, прерывая его отрывистыми фразами.
   -- Смѣйтесь же со мной, милочки... Теперь онъ будетъ шалѣть цѣлую недѣлю... скверная гадина... а еще боится смерти... О! что это за человѣкъ... Представить себѣ нельзя, какую отвратительную стряпню онъ меня заставляетъ дѣлать изъ моего тѣла, ради успѣха своихъ предпріятій... Нечего сказать... Эти господа говорятъ, что платятъ намъ деньги... Да, эти деньги наши, по праву; они постоянно торгуютъ нашей красотой и молодостью. Понадобится ли субсидія или разрѣшеніе цензуры, какая-нибудь льгота, крестъ, что бы то ни было!.. Сейчасъ шлютъ насъ ко всѣмъ властямъ, министрамъ, къ секретарямъ, къ лакеямъ. Вѣрите ли, что безъ Flamme de Punch одинъ не возобновилъ бы на десять лѣтъ своей привилегіи, а другой безъ Cachalot не заручился бы сотрудничествомъ его превосходительства... О! сколько я вынесла, благодаря ему, старыхъ развратныхъ министровъ, золотушныхъ писателей, безсмысленныхъ фельетонистовъ... Теперь вдругъ ему понадобился орденъ Почетнаго Легіона. Со сколькими еще придется знаться!..
   Она встала и стремительно ходила изъ угла въ уголъ. Въ вырывавшихся у нея признаніяхъ слышалась та глубокая ненависть, которая часто встрѣчается между парами, соединенными общимъ преступленіемъ, или, какъ выражается простой народъ, повѣнчанными съ трупомъ, то есть, между людьми, которые, живя подъ одной кровлей, готовы каждую минуту, какъ скованные попарно каторжники, разорвать другъ друга.
   Мало по малу, гнѣвная буря, исказившая черты любовницы Карсонака, стихла. По лицу ея разлилась томность. Мягко опустившись на диванъ, она уткнула голову въ подушки и, подмигнувъ подернувшимися поволокой глазами, продолжала:
   -- Зато, милочки, каждый разъ, какъ онъ навяжетъ мнѣ любовника, ради своихъ коммерческихъ предпріятій... я, чтобы отомстить ему, беру другаго сама... совсѣмъ, совсѣмъ по моему вкусу.
   -- О! да! какого нибудь офицера, прошептала, икнувъ, Мумуттъ, забывая въ эту минуту и мужа, и свое званіе замужней женщины: -- вотъ прелестные люди... У нихъ всегда водится шоколадъ, бисквиты, вышитыя туфли и халатъ съ клапаномъ на спинѣ.
   -- Кто тебѣ говоритъ про офицеровъ, перебила съ презрѣніемъ сестра Фостэнъ:-- это хорошо въ то время, когда мы засушиваемъ на память въ книгахъ листки, собранные въ Альпійскихъ долинахъ... Нѣтъ, офицеры слишкомъ невинны... имъ недостаетъ разврата.
   И страшный Тірофессоръ скептицизма, молодая еще женщина съ голубыми глазами и свѣтлыми, какэ спѣлый колосъ, волосами начала развивать циничныя, ужасныя, отвратительныя подробности, плевала изъ своихъ розовыхъ губъ грязью на все то, чего влюбленные не видятъ въ любви, когда дѣйствительно любятъ.
   -- Сударыня, какой-то полякъ... крупье, изъ Монако.
   -- Теперь въ послѣдній разъ шишъ Польшѣ и Италіи.
   -- Да еще переписчикъ, что переписываетъ вамъ молитвы, велѣлъ вамъ передать маленькій пакетикъ.
   -- Да, это молитвы, которыя я Особенно люблю... изъ моихъ толстыхъ книгъ и которыя я могу теперь брать съ собой на воды, проговорила нѣсколько сконфуженная любовница Карсонака и проворно спрятала пакетъ.
   -- Какъ! ты вѣришь въ то, что тамъ? спросила насмѣшливо Лиллетъ своимъ тонкимъ голоскомъ, шаловливо указывая на потолокъ.
   -- Ахъ ты гадина, подскочила, какъ бы сбираясь ее ударить, Бонь-Амъ:-- какая бы я ни была... но я запрещаю тебѣ шутить этими вещами, несчастная... Не получишь стараго бархатнаго платья, что я тебѣ обѣщала.
   Въ передней раздался очень сильный звонокъ.
   -- Чортъ бы ихъ побралъ! конца не будетъ сегодня этимъ гостямъ, выбранилась, выходя изъ себя, "неряха", рѣшившаяся наконецъ отворить дверь.
   -- Это я знаю, звонокъ сестры, когда она предается всяческимъ треволненіямъ, прошептала Бонь-Амъ, и въ голосѣ ея слышался чуть замѣтный оттѣнокъ страха. Вслѣдъ за этимъ, вошла очень изящно одѣтая, вся въ черномъ, Фостэнъ. Взглянувъ на трехъ женщинъ, съ которыми поздоровалась, такъ сказать, только движеніемъ рѣсницъ, она сказала просто, обращаясь къ сестрѣ:-- Я за тобой!
   Съ появленіемъ Фостэнъ наступило неловкое молчаніе; вообще не робкая, но какъ бы укрощенная ея отрывистымъ и повелительнымъ тономъ, Бонь-Амъ доставала съ притворно испуганными жестами свою шляпу.
   Фостэнъ облокотилась на каминъ и подставила разсѣянно подошву къ рѣшеткѣ безъ огня.
   -- А! это твой корсажъ отъ мадамъ Гродесъ, тетушка, сказалъ, проснувшись, мальчикъ: -- скажи мнѣ, тетя, скажи, что ты для меня надѣла... твой стеклярусный жилетъ! и онъ опустилъ съ дивана свою головку съ заблестѣвшими глазами. Тетка не удостоила племянника отвѣтомъ.
   -- Я пить хочу, сказала вдругъ Фостэнъ.
   -- Хочешь шампанскаго? крикнула ей изъ уборной сестра.
   -- Нѣтъ!
   -- Чего же ты хочешь?
   Взглядъ Фостэнъ скользнулъ по раскупореннымъ бутылкамъ, потомъ перешелъ безсознательно на окно, выходившее на набережную Megisserie, и вдругъ остановился на чемъ то. Подойдя къ столу, она выбрала изъ множества стакановъ всѣхъ эпохъ одинъ, венеціанскаго стекла съ молочной спиралью, и подала его горничной:-- Видишь, тамъ разнощикъ, поди купи мнѣ стаканъ коко и принеси внизъ... въ карету.
   -- Вотъ и я готова, вскричала сестра Фостенъ.
   Фостенъ вышла вмѣстѣ съ ней.
   -- Ты сходишь завтра со мной? спросила Жозефина, останавливая за рукавъ Бонь-Амъ, когда та проходила мимо.
   -- Невозможно, душа моя, завтра хоронятъ старика режиссера, и мнѣ неловко не пойти помолиться за эту старую клячу.
   

III.

   На лѣстницѣ, которая вела также и въ театръ, Фостэнъ съ сестрой должны были посторониться передъ толпой фигурантовъ, которые спускались съ шумомъ послѣ репетиціи, въ подбитыхъ гвоздями башмакахъ, перескакивая по нѣскольку ступеней и поправляя свои куртки.
   -- Погоди минутку, я сейчасъ! сказала Бонь-Амъ и, войдя въ дворницкую, вступила въ разговоръ съ грумомъ, который лѣниво чистилъ сапогъ подлѣ большой собаки, участвовавшей въ послѣдней пьесѣ.
   -- Куда ты меня везешь? спросила Бонь-Амъ сестру, когда та отдавала горничной стаканъ.
   -- Сама не знаю, прикажи Рано ѣхать на бульваръ.
   Карета покатилась.
   -- И это весь разговоръ, которымъ ты меня угощаешь? спросила черезъ нѣсколько минутъ любовница Карсонака.
   -- Какъ все скучно... все... и какъ все... вѣчно одна и та же пѣсня, вздохнула Фостэнъ, нервно вытягиваясь:-- Сегодня я встала... съ намѣреніемъ дѣлать... не то, что всякій день... почемъ я знаю что?.. Поѣхать куда нибудь... Но скажи, гдѣ это "куда нибудь"... Ты не находишь, что сегодня... посмотри... всѣ выставки магазиновъ какія то сѣрыя... ужасно глупы всѣ эти фантазіи, выходящія изъ ежедневной программы... Неужели у тебя не бываетъ никогда этого необузданнаго желанія, жажды чего нибудь неожиданнаго, чего ты не знаешь и чего ждешь... И откинувшись на спинку кареты, Фостэнъ продекламировала стихи Мюссэ:
   
   Que ne l'étouffais tu cette flamme brûlante
   Que ton sein palpitant ne pouvait contenir.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   
   -- Что же это карета остановилась? спросила она, выглянувъ въ окно, и сестра увидѣла, какъ она отворила дверцу, выскочила на мостовую и проскользнула, не смотря на крикъ кучеровъ, на средину загроможденной улицы, подняла что-то въ грязи подъ ногами лошадей и вернулась, обтирая свою находку круженнымъ платкомъ.
   -- Да,-- сказала она, садясь подлѣ сестры,-- это подкова; онѣ приносятъ счастье... это уже третья.
   И скучавшая до этой минуты Фостэнъ, вдругъ, мгновенно вся преобразилась. Каждый жестъ ея былъ объятіемъ, каждое слово звучало лаской, полились безконечно дружескія изліянія; тихимъ ласкамъ не было конца.
   -- Скажи, Марія, дорогая моя, ты не сердишься, что я увезла тебя отъ твоихъ пріятельницъ?.. Но ты мнѣ такъ необходима... у меня въ жизни бываютъ такія минуты... Еслибы не было тебя...
   -- Скажи прямо, что я твой честный развратъ!
   -- Это все далекое прошлое... помнишь ты кондитера въ улицѣ Монтескье... того, что выдумалъ для пьесы, въ которой Арнель ѣлъ горстями землянику, дѣлать ее изъ сахара, и такъ хорошо подражалъ... Ты и тогда уже была храбрѣе меня... ты всегда ходила мѣнять деньги, которыя мы заработывали пѣніемъ... А когда дома бывало голодно, опять-таки ты пѣла... и ободряла насъ такъ, что и мы начинали пѣть!.. А помнишь, какъ мы жили, когда остались сиротами... Нѣтъ Марія, такое прошлое, пережитое вмѣстѣ, нельзя сбросить съ себя, какъ грязное бѣлье.
   -- Да, я была дѣйствительно смѣла и не особенно покладлива... а между тѣмъ шла вѣчно за тобой, какъ баранъ... Почему? Можетъ быть, потому, что у тебя талантъ, а у меня его нѣтъ! Отсутствіе таланта, но умѣнье вести дѣла, вотъ мой удѣлъ, весело вскричала сестра Фостэнъ:-- и я выказала это умѣнье! Помнишь, какъ я отказалась отъ театра наканунѣ дебюта? Какъ бы я провалилась, Боже мой!.. А тутъ я взялась за дѣло иначе... и теперь, благодаря Провидѣнію, имѣю въ обществѣ положеніе,-- что-то въ родѣ сбившейся съ пути честной женщины, заключила она, упершись руками въ бока, въ позѣ г. Бертэнъ на портретѣ Ингра.
   Кучеръ остановился у Мадлэнъ, ожидая приказаній.
   -- А помнишь еще, Марія, вѣдь ты же, всегда ты, придумывала игры и изобрѣтала забавы, которыя намъ такъ нравились, продолжала Фостэнъ.
   -- Потому, что въ тѣ первобытныя времена насъ легко было забавлять. Съ тѣхъ поръ...
   -- Послушай, Марія, будь милая, напряги немножко воображеніе сегодня... придумай, что бы намъ сдѣлать... необыкновенное.
   -- По части невинныхъ дневныхъ удовольствій въ Парижѣ, я ничего больше не знаю, какъ прокатиться вокругъ озера, спуститься въ котелъ Инвалидовъ, подняться на Вандомскую колонну и сдѣлать визитъ обезьянамъ въ ботаническомъ саду... Если же ты желаешь по другой части... говори, приказывай... въ этомъ родѣ твоя сестра, можетъ быть, предложитъ тебѣ нѣчто необыкновенное.
   -- Какъ ты думаешь, неужели у древнихъ не случалось ничего болѣе непредвидѣннаго въ ихъ обыденной жизни? вырвалось съ глубокимъ уныніемъ у Фостэнъ, и она вся какъ-то опустилась. У сестры глаза запрыгали на секунду, точно въ пляскѣ св. Витта, какъ бы говоря: "очень мнѣ нужно историческое обозрѣніе", и она вдругъ рѣзко прервала задумчивость сестры вопросомъ: Скажи пожалуйста, Жюльета, у васъ, кажется, не ладится на французскомъ театрѣ?
   -- Нѣтъ; репетицій, можно сказать, совсѣмъ не было^ разъ собрались у меня, да тѣмъ и кончилось, отвѣчала Жюльета, точно проснувшись -- правда, я далеко еще не овладѣла ролью... особенно, какъ мнѣ хотѣлось бы ее сыграть... О! отлично, великолѣпно, превосходно!... я нашла, какъ провести день... Рано, Рано... въ Батиньоль, 37 No въ улицѣ Леви.
   -- Въ Батиньоль... къ кому это?
   -- Угадай!
   -- Къ гадальщику, по двадцати франковъ за сеансъ?
   -- Нѣтъ... откажись лучше... Ни за что не отгадаешь.
   Веселое личико Фостэнъ вдругъ затуманилось, подъ усиліемъ мозговой работы; на полузакрытые глаза спустилась тѣнь; на лбу, напоминавшемъ мягкій дѣтскій лобъ ребенка во время урока, выпуклости надъ бровями какъ-будто вспухли отъ напряженнаго вниманія; по вискамъ и по щекамъ выступили, точно отъ холоднаго дыханія, едва замѣтно поблѣднѣвшія пятна; полуоткрытыя неопредѣленной улыбкой губы беззвучно повторяли слова, которыя она произносила про себя.
   Два или три раза, Фостэнъ ничего не отвѣтила на вопросы сестры.
   -- Ну, Жюльетъ, вотъ 37 No.
   Онѣ вышли изъ кареты.
   -- Тебѣ, можетъ быть, придется долго ждать, мой бѣдный Рано, сказала Фостэнъ кучеру.
   -- Что это! въ этихъ странахъ дворниковъ не полагается, замѣтила сестра.
   -- О! мнѣ подробно объяснили, какъ найти того, кого мнѣ нужно.
   Поднявшись на лѣстницу, молодыя женщины очутились на большой площадкѣ, и Фостэнъ, отсчитавъ шесть дверей по лѣвой рукѣ, остановилась и постучала.
   Тяжелые шаги приблизились къ двери, которая отворилась на три или четыре сантиметра, и въ узкомъ отверзтіи показался тонкій горбатый носъ, напоминавшій тупую сторону винограднаго ножа, и длинные сѣдые волосы, прикрытые бархатной, шитой золотомъ, феской.
   -- Вы, вѣроятно, ошиблись, проговорилъ старикъ, пугливо оглядываясь назадъ и посылая къ комнату энергическіе шшш...
   -- Нѣтъ. Вы, вѣрно, г. Атаназіадисъ, и вотъ записочка, которую мнѣ далъ къ вамъ, вмѣстѣ съ вашимъ адресомъ, одинъ изъ нашихъ общихъ друзей, сказала Фостэнъ, передавая ему карточку одного изъ извѣстныхъ академиковъ.
   -- О! въ такомъ случаѣ, милости просимъ, отвѣчалъ старикъ, взглянувъ на карточку:-- только проскользните поскорѣе въ дверь... ради моихъ маленькихъ друзей.
   Двѣ гостьи вошли въ высокую комнату, которая, вѣроятно, служила когда-то мастерской какому-нибудь бѣдному фотографу, и гдѣ летало на свободѣ множество прелестныхъ и рѣдкихъ птичекъ.
   -- Смотри, сколько пичужекъ... и какія миленькія, замѣтила сестра и, проведя сёйчасъ-же рукой по платью, прибавила:-- жаль только, что эти грязнухи сейчасъ насъ перепачкаютъ.
   Спальня-мастерская, которая, не смотря на птицъ, была такъ-же чиста, какъ комната какой-нибудь старой дѣвы, не имѣла никакихъ украшеній, кромѣ трехъ алебастровыхъ барельефовъ Парѳенона, замѣнявшихъ зеркало надъ каминомъ, въ который была проведена труба маленькой печки, бросавшей красный отблескъ на натертый кирпичный полъ.
   Вдоль стѣны, въ нѣкоторомъ разстояніи отъ пола, шла полка, наполненная книгами въ итальянскихъ бѣлыхъ пергаментныхъ переплетахъ. Въ углу, въ полуотворенномъ шкафу, стояли банки съ плававшими въ маслѣ консервами и салатникъ, переполненный лицами.
   Въ комнатѣ было только одно соломенное кресло, но въ углубленіи, замѣнявшемъ альковъ, на доскѣ, лежавшей на подставкахъ, былъ разостланъ тонкій тюфякъ, покрытый турецкимъ ковромъ, гдѣ, вѣроятно, старикъ спалъ ночью не раздѣваясь. Въ комнатѣ пахло птицами и восточнымъ куреньемъ.
   -- Чѣмъ могу вамъ служить, сударыня? спросилъ хозяинъ, усадивъ молодыхъ женщинъ на кровать.
   -- Вотъ въ чемъ дѣло, начала Фостэнъ. Г. Сентъ-Бёвъ сказалъ мнѣ, что, кромѣ Федры Расина, существуетъ еще другая... и что вы можете дать мнѣ о ней понятіе... какъ грекъ... и человѣкъ хорошо знакомый съ древне-греческимъ языкомъ... Чего мнѣ хочется... я право сама хорошенько не знаю... между тѣмъ, мнѣ очень хотѣлось бы слышать эту Федру въ оригиналѣ... можетъ быть, это дастъ мнѣ идею... Словомъ, мнѣ хотѣлось бы вернуться отъ васъ... какъ будто проведя два часа въ Греціи Перикла... и со звуками этого языка въ ушахъ.
   Старикъ притащилъ свое кресло къ полкѣ съ книгами, подобралъ кругомъ своего сухаго и длиннаго туловища полы бумажнаго халата, подъ которымъ обрисовалось нѣсколько, надѣтыхъ одинъ на другой, фланелевыхъ жилетовъ и длинные шерстяные чулки, всталъ на кресло и, указывая на стоявшую по срединѣ полки книгу, произнесъ съ благоговѣніемъ, какъ монастырскій ризничій, показывающій святыню: "вотъ это великій Гомеръ, милостивыя государыни". Потомъ взялъ стоявшій рядомъ томъ, опустился на полъ, обтеръ книгу осторожно локтемъ и, положивъ ее на маленькій столикъ, который придвинулъ къ себѣ, медленно открылъ книгу и разгладилъ листы своими старыми ладонями.
   Укрѣпивъ очки на носу и нагнувшись на минуту надъ книгой Атаназіадисъ поднялъ голову и, устремивъ кверху восторженный взглядъ, началъ:
   "Ипполитъ".
   "Дѣйствіе происходитъ въ Трезенѣ, передъ дворцомъ, у входа въ который стоятъ двѣ статуи, одна Діаны, другая Венеры".
   И онъ прочелъ два первые стиха греческой трагедіи:
   
   Πολλη μεν εν βροτυιςι κουκ ανωνυμος
   Θεα κεκλημαι Κυπρις ουρανου τ'εςω.
   
   -- Извините, мосье Атаназіадисъ, прервала Фостэнъ,-- что еслибы вы взяли вашу книгу... моя карета у крыльца... я увезла бы васъ... вы отобѣдаете со мной и съ сестрой... я не велю никого принимать... и такимъ образомъ у насъ будетъ свободенъ цѣлый вечеръ.
   -- О! еслибы я могъ... Зная, что это доставитъ вамъ удовольствіе, я былъ бы очень радъ, отвѣчалъ старикъ,-- но, съ ноября до конца мая, я плѣнникъ въ этой комнатѣ... поэтому, вы понимаете, какъ мнѣ пріятно видѣть около себя этихъ птичекъ... Въ продолженіе всего этого долгаго времени, мнѣ положительно запрещено выходить... ваша зима убьетъ меня.
   Фостэнъ замѣтила тогда, что всѣ щели между стеклами были заклеены бумагой.
   Старикъ началъ опять читать, прерывая древне-греческій языкъ французскими фразами: "вотъ это вашъ Расинъ оставилъ безъ вниманья... этого вамъ Расинъ вовсе не перевелъ... это мѣсто переведено вашимъ Расиномъ очень плохо".
   -- Тебѣ скучно, милая Марія? спросила тихо Фостэнъ сестру.
   -- Нѣтъ, я люблю изрѣдка эти китайскія головоломки... Кромѣ того, онъ очень потѣшный, твой Атаназіадисъ.
   Стемнѣло. Старикъ зажегъ лампочку и продолжалъ читать, но при каждой перемѣнѣ говорившаго лица въ діалогѣ, глаза его постоянно обращались на маленькіе стѣнные часы, висѣвшіе надъ головою гостей.
   -- Не мѣшаемъ ли мы вамъ, мосье Атаназіадисъ? спросила Фостэнъ, замѣтивъ этотъ маневръ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ... только у меня сохранились привычки моей родины... я обѣдаю раньше парижскаго большаго свѣта.
   -- А! такъ вамъ приносятъ въ этотъ часъ обѣдъ... прекрасно, проговорила Фостэнъ съ самовластіемъ женщины, намѣренной удовлетворить свою прихоть до конца. Обѣдайте, мосье Атаназіадисъ, обѣдайте, какъ будто бы насъ не было... мы будемъ продолжать послѣ.
   -- Да... только мнѣ, видите ли... не приносятъ обѣда... я его самъ готовлю... О! у меня очень несложная стряпня... я принадлежу къ школѣ Корнаро... яйца, сушеная рыба, черныя оливки... посмотрите, вотъ моя провизія, на всю зимовку.
   Фостэнъ встала, подошла къ шкафу и начала съ дѣтскимъ любопытствомъ вынимать поочередно банки и, повертѣвъ ихъ съ минуту передъ свѣтомъ, ставила обратно на прежнее мѣсто.
   -- О! какія крошечныя рыбки и сухія какъ спички!
   -- Да, они называются тциро... ихъ ѣдятъ, запивая раки.
   -- И никогда, никогда мяса?.. Это очень странно, мосье Атаназіадисъ... А! анчоусы... примемъ къ свѣдѣнію... И вы кушаете каждый день по два выпускныхъ яйца... Это должно ужасно надоѣсть наконецъ.
   Говоря это и осматриваясь кругомъ, Фостэнъ подобрала шлейфъ, подняла впереди юбку, заколола ее булавками, "какъ судомойка", и окончивъ свои приготовленія, весело проговорила въ сторону: "Итакъ рѣшено, что сегодня мы займемся вашей стряпней... Вы, вѣроятно, не имѣете понятія объ яичницѣ съ анчоусами?.. Я дѣлаю ее, какъ никто, и сегодня вы попробуете ее, сдѣланную моими бѣлыми ручками... Марія, передай сковороду, которую я тамъ вижу... А вы подложите скорѣе угля, мосье Атаназіадисъ!
   -- О! сударыня... вы меня совсѣмъ конфузите, бормоталъ ошеломленный Атаназіадисъ.
   -- Перестань, сдѣлай одолженіе, мой старый Паликаръ, у насъ съ сестрой, когда мы явились на свѣтъ, не было повара въ нашей царской колыбели, отвѣчала любовница Карсонака, по свойственной ей привычкѣ становиться сейчасъ со всѣми на короткую ногу.
   -- Ну, я разбиваю... положимъ, три яйца... Замѣтьте, мосье Атаназіадисъ, какъ я крошу анчоусы... не слишкомъ мелко и не слишкомъ крупно... я передаю вамъ мой секретъ... нужно ихъ чуть-чуть поджарить на огнѣ... положить вамъ немножко тмину?.. ну, пожалуй, положимъ крошечку.
   -- Ахъ, сударыни, сударыни, продолжалъ стонать Атаназіадисъ.
   -- Проваливай, мой старый Паликаръ, ты только намъ мѣшаешь, замѣтила сестра.
   -- Теперь смотрите, мосье Атаназіадисъ... вы увидите, какъ я ее перевертываю... разъ, два, три... готово!.. и посмотрите, какъ она подрумянилась снизу и какая мягкая сверху?.. Теперь давай накрывать на столъ, Марія.
   И посреди веселаго щебетанья птичекъ, которыя не спали еще въ этотъ вечеръ отъ необычнаго движенія и шума, сестры принялись съ ловкостью театральныхъ субретокъ прислуживать старику, который отнѣкивался теперь уже очень слабо, увлекшись молодымъ и симпатичнымъ весельемъ этихъ двухъ женщинъ, которыхъ случай свелъ, на нѣсколько часовъ, съ его преклонной старостью.
   -- Ну, что, хорошо ли, мосье Атаназіадисъ?.. довольны ли вы вашей кухаркой? болтала Фостэнъ съ оживленнымъ дѣтской радостью лицомъ. Теперь вторая перемѣна... оливки... О! какія вкусныя, попробуй Марія, и она сжевала сама двѣ или три.
   -- Нѣтъ, благодарю, я вѣдь плотоядная.
   -- Баринъ откушалъ... теперь убрать со стола; и граціозно порхая кругомъ, Фостэнъ собрала въ одну минуту все, что тамъ стояло.
   -- Теперь, сказалъ Атаназіадисъ, принимаясь опять за Эврипида, въ томъ улыбающемся изнеможеніи, которое вызываетъ у стариковъ удовольствіе:-- теперь я постараюсь передать вамъ всѣ мои познанія въ древне-греческомъ языкѣ.
   -- А кучеръ-то твой, Жюльетъ?
   -- Я совсѣмъ забыла... сдѣлай одолженіе, спустись... вели ему ѣхать обѣдать въ первый попавшійся трактиръ и вернуться опять сюда.
   Когда сестра пришла назадъ, Фостэнъ сидѣла, уткнувшись локтями въ раздвинутыя колѣни, сжавъ ладонями свое прекрасное подвижное лицо и, такъ сказать, впивая звуки, лившіеся съ устъ старика. По временамъ она вставала и, сдѣлавъ знакъ Атаназіадису, чтобы онъ продолжалъ, начинала ходить по комнатѣ, жестикулировала какой нибудь стихъ, понятый по какому нибудь слову изъ французскаго перевода, и садилась опять на мѣсто.
   Дойдя до посмертнаго обвиненія Федрой ея пасынка, Атаназіадисъ началъ умно и толково выяснять молодымъ женщинамъ эту роковую личность, совсѣмъ иначе великую, иначе человѣчную и иначе естественную въ своемъ женскомъ гнѣвѣ, чѣмъ театрально-симпатичная женщина, выведенная поэтомъ Лудовика XIV. И комментаторъ далъ, своими объясненіями, современной актрисѣ идею новыхъ оттѣнковъ для помолодѣвшей, обновленной и исторически понятой ею роли. Чтеніе пьесы кончилось. Было уже восемь часовъ.
   Фостенъ встала, завернула тихонько въ бумажку нѣсколько золотыхъ и, преобразившись вдругъ въ важную даму, обратилась къ старику: "Мы отняли у васъ много часовъ, господинъ профессоръ... Позвольте васъ просить принять это слабое вознагражденіе за потерянное время".
   -- Нѣтъ, отвѣчалъ старикъ,-- во-первыхъ, вы накормили меня обѣдомъ... потомъ, я знаю васъ... я часто видѣлъ вашу игру... лѣтомъ... въ тѣ мѣсяцы, когда мнѣ позволено выходить... и всѣ греки, какъ современные, такъ и древніе, должны быть вамъ признательны за то, что вы способствуете вашимъ талантомъ воскрешенію ихъ великихъ историческихъ личностей. Нѣтъ, нѣтъ.
   Старикъ проговорилъ это своимъ пѣвучимъ, немного дрожащимъ отъ волненія голосомъ, которому его манера выговаривать букву е вмѣсто ш, придавала что-то кроткое и дѣтское.
   -- Хорошо, я согласна съ вами, мосье Атаназіадисъ... я сама нахожу, что удовольствіе сегодняшняго вечера не должно оплачиваться деньгами... но я была бы рада сдѣлать вамъ что нибудь пріятное... я бы хотѣла, чтобы вы пожелали чего нибудь такого, чего другіе не могли бы вамъ сдѣлать.
   -- Если ужь вы такъ добры къ старику... я вамъ признаюсь, что есть одно произведеніе моей родины, котораго я никакъ не могу достать... и я былъ бы счастливъ, еслибы могъ попробовать его еще разъ, до смерти... это гиметскаго меду... можетъ быть, вы черезъ посольство...
   -- Конечно, я очень хороша съ греческимъ посланникомъ и въ первой же посылкѣ, которая придетъ въ посольство, будетъ кувшинъ меда, самаго лучшаго, какой производятъ пчелы вашего отечества... Еще разъ прощайте и благодарю васъ, мосье Атаназіадисъ.
   -- Право, онъ очень симпатиченъ, этотъ бѣдный старикъ, сказала Фостэнъ, садясь въ карету, подлѣ сестры. Въ сущности, вечера, не пропалъ даромъ, прибавила она; мнѣ кажется, какъ будто надъ моей ролью разорвался какой то покровъ!
   Помолчавъ нѣсколько минутъ, Фостэнъ, лица которой было не видно въ темнотѣ, проговорила, роняя фразу за фразой:
   -- Только эта роль... роль, за которую самыя страстныя женщины прошлаго... брались съ трепетомъ... чтобы сыграть ее... нужно чтобы на сердцѣ не было такъ холодно, какъ у меня... нужно было бы любить страстно, безумно... сердцемъ, головой, всѣмъ существомъ. Жюльетъ, хочешь я тебѣ найду субъекта... ну да, по просту говоря, любовника.
   Фостэнъ продолжала, не слушая:
   -- Понимаешь ты? Разстаться, любя такъ, какъ онъ меня любилъ... потому что онъ любилъ меня до безумія... разстаться съ обѣщаніемъ, что черезъ два мѣсяца онъ броситъ карьеру, семью, отечество, все, чтобы жить подлѣ меня... И ничего, ничего... никакого извѣстія... съ того дня, какъ мы сказали другъ другу: до свиданья... въ нѣсколько лѣтъ, ни слова отвѣта ни на одно изъ моихъ писемъ...
   -- Развѣ ты продолжаешь ему писать?
   -- Да, въ тѣ дни, когда мнѣ бываетъ невыносимо грустно.
   -- О! Жюльетъ, тогда ты навѣрно проломила своей меланхоліей дно почтоваго ящика.
   Не отвѣчая сестрѣ, въ глубокомъ молчаніи, Фостэнъ катилась по темнымъ улицамъ, только по ея печальному лицу волновался черный вуаль шляпы.
   -- Ты ужинаешь у меня? спросила любовница Карсонака, когда карета остановилась у подъѣзда ея дома.
   -- Нѣтъ.
   -- Въ такомъ случаѣ, я поѣду къ тебѣ!
   -- Нѣтъ... оставь Марія... оставь меня сегодня одну... съ ней...
   

IV.

   Создать роль, то есть, вдохнуть душу, дать жизнь физіономіи, движеніямъ, голосу лица книжнаго, такъ сказать, бумажному трупу -- все это тяжелый трудъ!
   Начинается онъ съ перваго серьезнаго чтенія -- чтенія, имѣвшаго замѣчательный характеръ у Фостэнъ: оно казалось совершенно механическимъ процессомъ, такъ какъ смыслъ того, что она читала, какъ будто не проникалъ до ея мозга.
   Потомъ начиналось настоящее ученье, вслѣдъ за которымъ, сейчасъ же, являлось уныніе и свойственная всѣмъ великимъ талантамъ неувѣренность, заставляющая ихъ говорить себѣ: "Нѣтъ! никогда, никогда мнѣ не сыграть этой роли"!
   Послушайте, что говорила моему пріятелю, въ минуту такого унынія, одна изъ нашихъ лучшихъ артистокъ:
   "Создать каждую новую роль мнѣ кажется такъ же трудно, какъ перевернуть землю. На меня нападаетъ такой безпредѣльный ужасъ, что я жду и надѣюсь, не случится ли землетрясеніе или потопъ, которые избавили бы меня отъ этого мученья. Я проклинаю автора, себя, весь свѣтъ, и дѣлаюсь совсѣмъ безсмысленнымъ созданіемъ, пока лучъ свѣта не разгонитъ наконецъ этого хаоса".
   А Фостэнъ приходилось еще бороться съ упрямой и неблагодарной памятью и даже бояться, что она измѣнитъ ей, между тѣмъ какъ роль Федры состоитъ изъ 700 стиховъ.
   Но не смотря ни на что, роль начинала захватывать ее, овладѣвала ея мыслью, и она приступала почти безсознательно къ творчеству, работая всего охотнѣе въ постели, такъ какъ тамъ ей легче было сосредоточивать все свое вниманіе.
   Тогда весь процесъ, совершающійся въ воображеніи автора: появленіе, посреди хаоса, зародыша неопредѣлившагося еще лица, его постепенное развитіе, конечное очертаніе живаго человѣка, наконецъ, его жизнь,-- весь этотъ процессъ артистка переживала, больше чѣмъ умомъ, она ощущала его всѣмъ своимъ существомъ. И въ этомъ дорогомъ и тайномъ наслажденіи, которое чувствуетъ артистъ быть не самимъ собою, а другимъ лицомъ, она дѣйствительно утрачивала свою индивидуальность. Новая, созданная ея умственнымъ трудомъ, женщина вселялась въ ея тѣло, захватывала ея жизнь, изгоняла ее саму.
   Здѣсь я опять не могу удержаться, чтобы не привести отрывка изъ вышеприведеннаго письма, относительно этой двойственной жизни.
   "Съ того дня, какъ роль довѣрена мнѣ, мы начинаемъ жить вмѣстѣ. Я могла бы даже прибавить, что она овладѣваетъ мной и живетъ во мнѣ. Она беретъ у меня, конечно, больше, чѣмъ я ей даю. Поэтому, мнѣ часто случается принимать совсѣмъ безсознательно, дома, или гдѣ бы то ни было, тонъ, выраженіе лица и манеры, которыя я хочу придать ей. Подчиняясь ей вполнѣ, мое веселое расположеніе духа не можетъ противостоять моему другому, страшному или грустному я, точно такъ же, какъ мои мрачныя мысли не могутъ спорить съ тѣмъ я, которое подсмѣивается и хохочетъ въ моихъ ушахъ. Я высказалась, только не знаю, понятно ли? Въ этихъ случаяхъ меня двѣ. Вотъ весь секретъ моей работы. Я придумываю и переживаю роль. Дѣлаясь достояніемъ публики, она отжита".
   Замѣчательно еще, что трагики и трагическія актрисы, артисты, играющіе въ комедіяхъ и современныхъ драмахъ, не имѣютъ возможности прибѣгать къ помощи современныхъ образцовъ. Гнѣвъ Ахиллеса такъ-же, какъ любовь Федры, не встрѣчаются ни на улицѣ, ни въ нашихъ гостиныхъ. Слѣдовательно, воображеніе этихъ артистовъ должно витать въ высшей, можно сказать, сверхъестественной сферѣ, и только по какому-то необъяснимому наитію они находятъ чувства, далеко превосходящія общечеловѣческія чувства, и придаютъ имъ требуемую реальность. И кто же ихъ находитъ? Женщины, такія же необразованныя, какъ Фостэнъ, глубокія невѣжды въ исторіи тѣхъ эпохъ, которыя онѣ представляютъ, женщины не имѣющія понятія о тѣхъ героиняхъ и великихъ царицахъ, которыхъ онѣ воплощаютъ, женщины, говорящія своимъ друзьямъ, которые помогаютъ имъ повторять роль: "разскажи пожалуйста, кто такой былъ этотъ мосье Тезей", и даже не слушаютъ объясненій, всецѣло отдавшись изученію роли. И между тѣмъ, подобныя женщины, воспроизводятъ эти образы такъ реально, съ такими звуками голоса, манерами и жестами, какихъ никогда не представить себѣ ни ученымъ, ни скульпторами, и живописцамъ, воспитаннымъ на древности. Если вамъ случается иногда говорить съ людьми компетентными въ этомъ дѣлѣ, и вы спросите ихъ, какимъ образомъ совершается это чудо,-- всѣ отвѣтятъ одно и тоже: "инстинктъ, инстинктъ"!-- И дѣйствительно, это единственное объясненіе странной сомнамбулической способности видѣть великое прошлое.
   И у артистки, которая уже успѣла немного познакомиться съ своею ролью, когда она начинала говорить ее себѣ, неожиданно и совершенно естественно являлись красивые, широкіе жесты античной статуи, которые она такъ же, какъ и игру физіономіи, не изучала передъ зеркаломъ, будучи убѣждена, что настоящій артистъ не нуждается въ провѣркѣ и самъ чувствуетъ вѣрность своей игры; зеркало, по выраженію одной великой артистки, оставившей театръ,-- это рессурсъ низко-стоящихъ актеровъ и актрисъ, которые прибѣгаютъ ко всѣмъ извѣстнымъ искусственнымъ средствамъ выражать чувства -- и никогда не достигаютъ цѣли. Во всякомъ случаѣ, и передать удачно душевныя движенія пантомимой -- дѣло нетрудное. Вкусъ и искусство необходимы главнымъ образомъ въ выборѣ, съуживаньѣ и урѣзываньѣ жестикуляціи, которую нужно постоянно стушевывать, умѣрять, сдерживать какъ разъ въ мѣру, какъ это проповѣдуютъ старинныя руководства театральнаго искусства, совѣтуя играть "спрятавъ руки въ карманы". Сдержанность -- вотъ безусловно-необходимое условіе сценическаго совершенства, задавшагося цѣлью вывести на подмостки такое лицо, драматичность котораго выдѣлялась бы изъ полутѣни, какъ на картинахъ великихъ художниковъ, только въ извѣстныхъ, ярко освѣщенныхъ мѣстахъ.
   Но, можетъ быть, еще большую трудность, чѣмъ жесты, представляетъ гармонія голоса актера съ чувствомъ, выраженнымъ авторомъ, достиженіе должной звучности и вѣрной вокализаціи даннаго драматическаго момента.
   Все это требуетъ большаго труда и усилій, безконечнаго повторенія стиха или полустишія, которые Фостэнъ декламировала по сотнѣ разъ на всевозможные лады, то ускоряя звукъ, то задерживая его и модулируя, изъ тона въ топъ, мягкимъ разбитымъ голосомъ.
   Одинъ разъ не бѣгахъ, куда Фостэнъ, чтобы не быть одной, взяла къ себѣ въ карету Люзи, она повторяла постоянно одну фразу: "Онъ, моя радость, моя честь, моя слава" изъ Лазарпи и Скриба, которую должна была сказать на слѣдующій день въ Сенъ-Жерменскомъ предмѣстьѣ, повторяла ее цѣлыхъ полтора часа, пока, наконецъ, не напала на тотъ тонъ, котораго требовало ея ухо.
   

V.

   -- Слушай... Оба, отецъ и сынъ -- очень еще молодой человѣкъ, -- сбирались ѣхать на вечеръ, какъ дѣлали постоянно, къ одной старинной пріятельницѣ ихъ семейства... Сыну въ этотъ день нездоровилось, и онъ отказался выходить изъ дома.
   Разсказъ безпрестанно прерывался стукомъ двери, въ которую входилъ конторщикъ, чтобы сказать на ухо нѣсколько словъ разсказчику или подать письмо, которое тотъ подписывалъ, стоя у камина.
   -- Итакъ, я уже сказалъ тебѣ, что сынъ остался дома... На лѣстницѣ отецъ видитъ, что забылъ взять носовой платокъ... онъ поднимается опять наверхъ и посылаетъ за нимъ сына въ спальню, а самъ садится у камина, въ кресло молодаго человѣка... Нечаянно, а отчасти, можетъ быть, изъ любопытства посмотрѣть, чѣмъ сынъ занимается, оставшись одинъ, онъ взглянулъ на столикъ, у котораго тотъ писалъ... и видитъ тарифъ "общества гробовщиковъ" и тарифъ еще другаго такого же общества, съ картинками похоронной процессіи для каждаго класса и потомъ, между двумя брошюрками, извлеченный изъ обоихъ тарифовъ, проэктъ похоронъ перваго класса, гдѣ должный высокому финансовому положенію покойника декорумъ былъ соединенъ съ благоразумной экономіей... У отца не оставалось ни малѣйшаго сомнѣнія, что дѣло шло о его собственныхъ похоронахъ и что ими-то занималось, въ минуты досуга, его предусмотрительное чадо... Сынъ возвращается съ платкомъ... О! будь это обыкновенный отецъ... но нѣтъ, этотъ не говоритъ ни слова... уходитъ, улыбаясь... отправляется на вечеръ и тамъ разсказываетъ этотъ случай нѣкоторымъ изъ друзей... очень остроумно и съ смѣшными подробностями.
   -- Чортъ возьми! вотъ это настоящій героизмъ домашней жизни, безъ всякой рисовки, и примѣровъ котораго мы немного видимъ въ древности, замѣтилъ, выпустивъ клубъ табачнаго дыма, слушатель этого разсказа.
   -- Зато, это былъ настоящій биржевикъ, возразилъ Бланшронъ; у него былъ тотъ основательный и спокойный скептицизмъ, въ которомъ заключается вся наша сила.
   И помолчавъ немного, биржевикъ, медленно выговаривая слово за словомъ, прибавилъ:
   И какъ подумаешь, что человѣка съ такимъ изумительнымъ душевнымъ равновѣсіемъ, убило, какъ зайца, дробиной за ухомъ, извѣстіе о замужствѣ дѣвчонки, которая была у него на содержанкѣ?!..
   Проговоривъ это, Бланшронъ глубоко задумался.
   Бланшронъ, занимавшійся спекуляціями внѣ биржи, былъ одной изъ тѣхъ энергическихъ натуръ, съ массивными чертами, настойчивымъ видомъ и крѣпкимъ здоровьемъ человѣка, вышедшаго изъ народа, который носитъ на себѣ отпечатокъ какой-то жесткой повелительности, отличающей всѣхъ большихъ и малыхъ денежныхъ воротилъ не-еврейскаго происхожденія. Въ его желтокрасный цвѣтъ лица начинала, уже закрадываться тотъ подложный оттѣнокъ золота, который представляетъ такой интересный предметъ для наблюденія, при синеватомъ свѣтѣ газа, на лицахъ людей, собирающихся на бульварѣ, на такъ называемой малой биржѣ. По темпераменту, Бланшронъ принадлежалъ къ категоріи игроковъ на повышеніе, то есть уповалъ самымъ наглымъ образомъ на провидѣніе котировки и имѣлъ счастливую способность вѣрить и надѣяться на успѣхъ и благопріятное устройство всѣхъ дѣлъ на землѣ -- и это въ то время, когда во Франціи все удавалось. Одѣваясь въ широкое платье англійскаго фермера, биржевикъ хвасталъ своимъ презрѣніемъ къ искусству и литературѣ, распространяя его также и на людей этихъ профессій. Во всей его, лишенной внѣшняго блеска, жизни было только одно развлеченіе, пожиравшее двѣсти тысячъ франковъ, что онъ заработывалъ -- это любовница.
   Биржевой заяцъ Люзи представлялъ самую рѣзкую противоположность съ Бланшрономъ. Красивый, изящный человѣкъ, бѣгавшій за лоретками и натершійся около художниковъ, писателей и музыкантовъ, малый съ инстинктами ладзарони, но къ которому дѣла шли въ руки сами, какъ будто ихъ влекла къ нему вѣявшая отъ него прелесть, владѣлецъ яхты на Средиземномъ морѣ, на которой онъ исчезалъ съ биржи на три мѣсяца, въ теченіе которыхъ онъ два раза избѣгъ, по какой-то особенно счастливой случайности, страшныхъ легендарныхъ катастрофъ. Умный, хитрый, искусный Люзи не имѣлъ ни тонкаго чутья Бланшрона, ни его удивительной стойкости въ дѣлахъ, и довольствовался тѣмъ, что скромно держался въ сферѣ операцій своего пріятеля.
   Бланшронъ, ходившій задумчиво по кабинету, съ короткой пѣнковой трубкой въ зубахъ, тяжело ступая и широко разставляя ноги, какъ матросъ на корабельной палубѣ, прервалъ вдругъ молчаніе:-- Увѣряю тебя, что у меня, чортъ возьми, не меньше характера, чѣмъ у этого канальи отца... относительно всякихъ сантиментальныхъ штукъ, физическихъ страданій и бѣдственныхъ ликвидацій... Мнѣ знаешь, наплевать на все... скажи же мнѣ, почему я, который -- ты самъ видѣлъ,-- давалъ въ прошломъ іюнѣ мѣсяцѣ рѣзать и кромсать свое мясо, какъ будто бы это меня не касалось... почему, скажи, одно какое нибудь слово, одинъ жестъ этой чертовской женщины мнѣ больнѣе ножа хирурга!?... Да, милый мой, я при моей грубой натурѣ,-- такъ какъ меня, конечно, нельзя назвать нервнымъ субъектомъ, прибавилъ онъ съ высокомѣрнымъ смѣхомъ -- я глубоко страдаю, слыша только, какъ Жульета тихонько отворяетъ дверь, возвращаясь домой... Ея манера браться за ручку двери, походка, въ которой никто ни замѣчаетъ перемѣны... все это полно для меня самыхъ болѣзненныхъ ощущеній... О! эта Федра! она пробудила въ ней всякія молодыя, нѣжныя, поэтическія чувства, посреди которыхъ моя прозаическая особа...
   И продолжая ходить по комнатѣ, Бланшронъ мѣшалъ свои горькія сѣтованія съ отрывистыми приказаніями, которыя бросалъ за дверь.
   -- Что тамъ дѣлается?.. Два су преміи на завтра?.. Готовы ли шестьдесятъ тысячь для Тамиліе?.. Что? Вы говорите, дѣлаютъ по 70--75... Купите мнѣ на девяносто тысячъ, да живо!.. Вы, возьмите купленныя на конецъ мѣсяца и продайте съ потерей одного!
   -- Что-жъ мнѣ до завтра, что ли, ждать отвѣта, сорвалъ онъ злость на конторщикѣ и, обращаясь къ Люзи, продолжалъ:
   -- Нѣтъ, ты не можешь себѣ представить, милый мой, какую кутерьму поднимаетъ въ башкѣ актрисы какая нибудь роль... Она никогда не питала ко мнѣ страстныхъ чувствъ, это дѣло рѣшеное... да она и не пыталась скрывать этого... но въ сущности, все-тзъі она принадлежала мнѣ, она была моя... отчасти по привычкѣ, въ силу многихъ лѣтъ, прожитыхъ вмѣстѣ, наконецъ залу власть, которую женщинамъ вообще пріятно имѣть надъ мужчиной... да еще надъ такой скотской натурой, какъ моя. Но женщина, у которой просыпается умершая любовь, это чортъ знаетъ что... Я чувствую, какъ она съ каждымъ днемъ отдаляется, отнимаетъ себя... какъ будто уходитъ изъ моихъ объятій... Еслибъ еще дѣло стояло за деньгами... Еслибъ, ей было нужно еще больше... ну, я постарался бы заработать и заработалъ бы... но что же мнѣ дѣлать противъ призрака, который вдругъ всталъ въ ея сердцѣ... противъ этого Вильяма Рень, про котораго она не знаетъ даже, живъ ли онъ?
   -- Полно, милый мой, отвѣчалъ Люзи,-- потерпи еще мѣсяцъ, и когда Федра пройдетъ, трагическая актриса опять войдетъ въ свою буржуазную колею, и ты увидишь опять свою прежнюю Жюльетъ. А пока, она вѣдь все-таки живетъ съ тобой?
   -- Да, живетъ, это правда, отвѣчалъ Бланшронъ серьезно, но ея любовь ко мнѣ, это, видишь ли, любовь честной женщины, которая не любитъ своего мужа, а это безсмысленно, и не удовлетворяетъ меня.
   

VI.

   Въ залѣ, укутанной суровымъ холстомъ, стоитъ глубокій мракъ; мракъ, освѣщаемый только маленькими огненными четырехъугольниками дневнаго свѣта, проникающаго сквозь красныя занавѣси окошечекъ въ ложахъ третьяго яруса, да синеватымъ блескомъ люстры, которая напоминаетъ прицѣпившійся въ холодномъ мракѣ, къ своду ледника, сталактитовый наростъ.
   Только это, да еще бѣловатый свѣтъ на каріатидахъ аванъ-сцены, на полинявшихъ миѳологическихъ изображеніяхъ потолка, да на ручкѣ контрбаса, выступающей изъ глубокаго мрака оркестра -- вотъ все, что видно въ пустой залѣ, гдѣ тихо ходитъ, по закраинамъ первой галлереи, большой бѣлый котъ. На сценѣ, освѣщенной двумя лампами съ рефлекторами въ кулисахъ, темно почти такъ же, какъ въ залѣ, только во фризахъ, да на просвѣтахъ мелькаетъ, какъ на недостроенной колокольнѣ въ лунную ночь, лучъ голубоватаго свѣта. Въ этомъ волшебномъ полумракѣ ходятъ и движутся мужчины въ пальто и круглыхъ шляпахъ, напоминающіе своимъ видомъ бѣдныхъ писцовъ, и растрепанныя, небрежно одѣтыя женщины, которыя прячутъ руки въ старенькія муфточки.
   Отъ времени до времени, въ могильной тишинѣ и пустотѣ большой залы, въ кровлю которой бьетъ горячій лучъ солнца, дрожитъ, какъ въ катакомбахъ, глухой, раскатистый стукъ каретъ.
   "Французскій театръ" -- въ силу привилегіи, которой пользуются только пьесы стариннаго репертуара знаменитыхъ драматическихъ писателей -- далъ свою залу знаменитой драматической артисткѣ изъ Одеона, на двѣнадцать репетицій, которыя должны были происходить до начала повторенія разучиваемой новой пьесы,-- и въ этотъ день шла первая репетиція Федры. Неизбѣжныя монументальныя грѣлки храма Мольера были принесены и поставлены подъ ноги актрисъ, сидѣвшихъ на креслахъ, стиля Лудовика XV, приготовленныхъ для пьесы, которая должна была идти вечеромъ. Суфлера, помѣстился на лѣвой сторонѣ сцены, у маленькаго столика, на который поставили лампу; старикъ режиссеръ Давень стоитъ подлѣ него, спиной къ большой палкѣ съ красной бархатной ручкой, висящей между двухъ кулисъ. Направо, на диванѣ сидитъ директоръ Въ глубинѣ виситъ до половины поднятый огромный рѣзной деревянный каминъ изъ средневѣковой драмы; по сценѣ ходитъ, закутанный до кончика носа въ кашнэ и страдающій насморкомъ, Ипполитъ Расина.
   -- Начинать что-ли?.. Всѣ-ли въ сборѣ? слышится голосъ директора.
   Въ эту минуту, на сцену входитъ, ковыляя и опираясь на палку, Тераменъ, опоздавшій на репетицію по случаю ревматизма, и читаетъ громко рецептъ, находящійся у него въ рукахъ.
   -- Ну что-же, готовы наконецъ? продолжаетъ директоръ.
   -- Нѣтъ, отвѣчаетъ кто-то, не достаетъ Эноны.
   -- Это просто невыносимо... Хотятъ репетировать связно... и вотъ вѣчно такъ... Начнемте все-таки; можетъ быть, это заставитъ ее скорѣе прійти, тѣмъ больше, что она уже опоздала на полчаса.
   И они начинаютъ въ сѣромъ свѣтѣ сцены, какъ будто подернутой утреннимъ туманомъ, въ которомъ бѣлѣютъ только воротнички актеровъ и освѣщенныя руки актрисъ, въ то время, какъ лицъ ихъ почти не видно въ тѣни. Дошли до второй сцены.
   -- Господинъ Давень! зоветъ директоръ.
   И въ то время, какъ суфлеръ читаетъ громко:
   
   "Hélas! Seigneur, quel trouble au mieu peut être égal?
   La reine touche presque à sou terme fatal,
   Eu vain à l'observer jour et nuit je m'attache", *)
   *) "Увы, государь, что можетъ сравняться съ моимъ смущеніемъ? Царица уже близка къ роковой развязкѣ; тщетно я наблюдаю за ней днемъ и ночью".
   
   старикъ Давень, съ сѣдой бородой, въ зеленомъ пиджакѣ, въ желтыхъ панталонахъ и калошахъ поверхъ башмаковъ, стыдливо сопровождаетъ сжатыми, сдержанными жестами разсказъ наперсницы Ипполиту.
   -- Вотъ она, вотъ она! кричатъ за кулисами.
   -- Какая свинья извощикъ! Не берите никогда старыхъ извощиковъ, дѣти мои! восклицаетъ Энона -- типъ театральной лгуньи,-- развязывая шляпу и давая въ то же время реплику Фостэнъ, въ третьей сценѣ.
   Очень интересный предметъ для наблюденія представляетъ зарожденіе роли, даже у самыхъ талантливыхъ и знаменитыхъ артистовъ. Нужно видѣть, какъ по дѣтски и неосмысленно они начинаютъ говорить ее! Какъ они запинаются, какъ глупо ищутъ интонацію и жесты, и какъ въ нихъ медленно, медленно всасывается мысль автора, какъ она наполняетъ ихъ и наконецъ вырывается наружу только подъ самый конецъ, брызгами генія. Мадмуазель Марсъ говорила: "Я еще недостаточно извергала эту роль". Эти слова равнялись признанію, сколько времени и труда должна была употребить добросовѣстная артистка, чтобы достичь совершенства, идеала роли. Это постоянное умственное напряженіе и нравственная тревога, не оставляющая актрисъ до самаго перваго представленія, развиваетъ въ нихъ нервность, еще не изслѣдованную, которая выражается у нихъ страхомъ въ сношеніяхъ съ театральнымъ міромъ и чрезмѣрнымъ смиреніемъ, готовымъ, повидимому, каждую минуту перейти во вспышку гордаго гнѣва.
   -- Потому-то, Фостэнъ отвѣчала директору, на сдѣланное имъ замѣчаніе, съ удивительной уступчивостью:-- О! если это ваше мнѣніе, то, конечно, я ошибаюсь! Но тонъ почтительной фразы былъ безконечно рѣзокъ и, произнося ее, актриса была готова царапаться. Нужно замѣтить еще одну странность у актрисъ; это то, что въ періодъ высиживанья роли, и особенно во время утомительныхъ и раздражительно дѣйствующихъ репетицій, онѣ всегда преисполнены суровостью, холодностью, и, дѣлаясь какъ бы безполыми существами, сбрасываютъ съ себя ту прелесть своей натуры, которую вносятъ обыкновенно въ жизнь; положительно перестаютъ даже улыбаться и становятся серьезны, какъ дѣловые мужчины.
   -- Не идетъ сегодня, вовсе не идетъ! сказалъ директоръ, потирая обѣими руками колѣни. Ради Бога, господа, ну-же побольше огонька!
   Это былъ одинъ изъ тѣхъ выдающихся въ парижскомъ климатѣ дней, когда безъ всякой видимой причины вся дѣятельность и подвижность какъ будто засыпаетъ, когда всѣ занимающіеся умственной работой чувствуютъ себя неспособными къ труду и когда, въ возбуждающемъ и опьяняющемъ воздухѣ столицы, какъ будто тяжело катятся волны лѣни. Репетиція дѣйствительно не шла; Фостэнъ, продолжая повторять, безпрестанно и какъ-то рѣзко щелкала губами; Ипполитъ жаловался, что у него нѣтъ голоса, и увѣрялъ, что будетъ не въ состояніи играть вечеромъ; Тераменъ прерывалъ свои полустишія болѣзненными стонами, суфлеръ дремалъ. Въ перемежку со стихами Расина, слышалось сильное дыханіе ламповщика, чистившаго на спущенной люстрѣ стекла, которыя, качаясь при всякомъ его движеніи, весело звенѣли, какъ ожерелье на шеѣ вальсирующей женщины. Даже бѣлый котъ, соскучившись ходить по закраинѣ балкона, спустился внизъ и забрался въ складку блузы машиниста, который спалъ, свернувшись на деревянныхъ козлахъ и уткнувъ подбородокъ въ грудь.
   -- Все это, я вамъ скажу, никуда негодная работа... сказалъ, выйдя изъ терпѣнья и вставая, директоръ.-- Нѣтъ, сегодня не стоитъ продолжать... всѣ такъ вялы... больше нечего дѣлать, какъ отложить до другаго дня.
   Репетиція была брошена; посреди шума громко звучавшихъ шаговъ, какъ бы сохранившихъ еще слабый оттѣнокъ драматичности, и Фостэнъ, очутившись на Пале-Рояльской площади, прямо со свѣта лампъ, остановилась на секунду въ той нерѣшимости, которая заставляетъ васъ спрашивать себя, выйдя вдругъ изъ темноты на свѣтъ: на яву или во снѣ вы его видите?
   

VII.

   -- Встала сестра? спросила въ одно прекрасное утро любовница Карсонака у горничной и наперсницы Фостэнъ.
   -- Нѣтъ еще... барыня читаетъ газеты... Кажется, пресса никогда еще не относилась къ ней съ такими похвалами... знаете, на счетъ вчерашняго бенефиса!
   -- Ахъ, милая Кунигунда, какая счастливица сестра, имѣя такую женщину, какъ вы... я должна была выгнать свою! Представьте, что эта барышня, готовившаяся сдѣлаться матерью, пулучала по десяти франковъ отъ поставщиковъ за то, чтобы давать имъ знать, когда мы получали откуда нибудь деньги... и знаете что этотъ змѣенышъ сказалъ мнѣ, когда я ей отказала: "Прощайте, сударыня, до свиданья на тумбѣ, гдѣ вамъ будутъ плевать въ руку!.." А что вашъ ревматизмъ, милая Кунигунда, прошелъ?
   -- Я совершенно здорова, отвѣчала Кунигунда холодно и какъ бы сторонясь отъ любезностей барыниной сестры. Кунигунда, высокая женщина лѣтъ пятидесяти, съ мужской фигурой и вѣчнымъ pince-nez на носу, походила лицомъ на здороваго деревенскаго стряпчаго въ бѣломъ чепцѣ; но, не смотря на свою черствую физіономію законника, очерченнаго Дамье, Кунигунда была глубоко предана интересамъ своей барыни и относилась къ ней съ какимъ-то благоговѣніемъ, которое часто чувствуютъ грубоватыя женскія натуры къ своимъ господамъ, живущимъ въ славѣ полу-боговъ.
   -- Значитъ можно войти?
   Кунигунда поклонилась и отворила дверь.
   Фостэнъ лежала въ кровати, заваленной развернутыми утренними газетами, отъ которыхъ еще пахло типографскою краскою; однѣ изъ нихъ были сбиты въ кучу, другія, разбросанныя по кровати, тихо скользили по тонкому голландскому полотну и падали черезъ двѣ секунды на полъ, шурша, какъ сухіе листья.
   Голова актрисы лежала на двухъ подушкахъ; темные распустившіеся волосы вились вокругъ улыбающагося спокойнаго лица, оживленнаго счастливымъ румянцемъ, поднятыя колѣни замѣняли пюпитръ; отъ усилія, которое она сдѣлала, разрѣзая нетерпѣливой рукой наполненную похвалами газету, пройма рубашки лопнула и обнажила, спустившись, плечо и часть груди.
   -- Это ты, такъ рано... По какому случаю?
   -- Сейчасъ скажу... довольна ли ты своими журналистами?
   -- Одинъ любезнѣе другаго... всѣ такъ ждутъ моего дебюта въ Федрѣ... что, право, есть отчего загордиться... но разсказывай скорѣе твою исторію.
   -- Мы даемъ послѣ завтра большой обѣдъ... понимаешь, дѣловой, конечно... Во-первыхъ, дѣло идетъ о передѣлкѣ для Вѣнской сцены послѣдней пьесы Карсонака... О! ты сознаешь... такъ молодо, задушевно... мы навѣрное будемъ имѣть тамъ успѣхъ... Потомъ, разныя дипломатическія любезности... и цѣлая куча разныхъ штукъ... Такъ онъ хочетъ объ чемъ-то попросить тебя, кажется, о какой-то рекомендаціи... Ты знаешь, впрочемъ, что онъ придаетъ вообще большой вѣсъ твоему посѣщенію... еще бы! Онъ тебя, конечно, не любитъ, но кого же онъ любитъ то?... ты, можетъ быть, думаешь, что меня... О! о! это что-то новенькое... славно... Надѣюсь, что провинція обошлась съ тобой любезно.
   И она начала разглядывать лежавшую на маленькомъ столикѣ золотую лавровую вѣтвь, съ названіемъ роли на каждомъ листкѣ и слѣдующей подписью:

Руанскій французскій театръ.
Жюльетѣ Фостэнъ
ея поклонники.

   -- Да, я получила на дняхъ... сюрпризомъ... Это тогда я дала тамъ нѣсколько представленій, во время отпуска... Такъ ты непремѣнно хочешь, чтобъ я была на этомъ обѣдѣ, Марія... знаешь... мнѣ немножко противно... это твое общество.
   -- Мнѣ также... потомъ мы пригласимъ, кого ты захочешь... Тебѣ не нужно говорить, что приглашеніе относится также и къ Бланшрону.
   -- О! онъ не будетъ... онъ увѣряетъ, что у васъ выходятъ всегда изъ за стола съ болью въ желудкѣ.
   -- Неужели у насъ дѣйствительно такъ плохо, Жюльетъ?
   -- У него вѣдь свои взгляды на ѣду... его не передѣлаешь... Только я забыла, что у меня именно въ этотъ день обѣдаетъ одинъ изъ его пріятелей... ты его знаешь, вы были вмѣстѣ въ С.-Андрессѣ, помнишь Люзи?.. Потомъ, предполагалось ѣхать въ театръ... Впрочемъ я отправлю ихъ однихъ... и пріѣду, какъ только они уйдутъ... Что твой Карсонакъ, все также непомѣрно золъ?
   -- Какъ же ты хочешь?.. человѣкъ съ нервнымъ разстройствомъ и постояннымъ кровянымъ бифштексомъ на спинѣ... да, это русская метода лѣченья... потомъ ни минуты сна... Бѣднякъ ходитъ всю ночь по комнатѣ, какъ тигръ... куритъ сигару за сигарой и пьетъ коньякъ... Все это не располагаетъ къ христіанскому милосердію, душа моя... Но увѣряю тебя, что человѣкъ привыкаетъ къ грызнѣ... и я думаю, мнѣ ее не доставало бы, еслибъ онъ вздумалъ вдругъ превратиться въ глупаго добряка... А я, знаешь, боюсь, что это съ нимъ случится!.. Такъ ты обѣщаешь; я жду тебя вечеромъ... Какая ты однако сегодня хорошенькая! Какая у тебя гладенькая кожа, точно налощенныя перила на лѣстницѣ въ ломбардѣ, шептала Марья, дурачась и покрывая поцѣлуями плечо Фостэнъ, которая рѣзко прекратила нѣжности сестры, словами: "Перестань, ты знаешь, что я не люблю этихъ шутокъ".
   

VIII.

   Обѣдъ еще не кончился, когда Фостэнъ пріѣхала въ десять часовъ къ Карсонаку. Снимая въ передней sortie de bal, она слышала очень громкій шумъ голосовъ и вошла въ столовую въ ту минуту, какъ ея сестра съ разгорѣвшимся отъ гнѣва и вина лицомъ, вставъ изъ за стола и опершись на него обѣими руками, бросила своему любовнику, черезъ головы двадцати пяти человѣкъ гостей: "Старый рогоносецъ"!
   Потомъ молодая женщина всплеснула руками, и все тѣло ея начало подергиваться нервной судорогой. Пріятельницы, подъ предводительствомъ Мумутъ, схватили ее подъ руки и потащили въ уборную, изъ которой долго потомъ слышался, въ перемежку съ легкими криками, эпитетъ "свинья", и все завершилось наконецъ цѣлымъ потокомъ слезъ.
   -- Что случилось, Лиллетъ? спросила Фостэнъ молодую дѣвушку, когда та проходила мимо нея къ пріятельницамъ.
   -- То же... что всегда. Послѣ перваго кушанья, Бонь-Амъ была какъ нельзя больше весела... послѣ втораго, начала заигрывать глазами съ мужчинами... за третьимъ, побранилась съ Карсонакомъ... а за десертомъ, слезы и рыданія... это нормальный ходъ.
   Блѣдный какъ смерть, Карсонакъ выносилъ молча свой стыдъ и гнѣвъ, уткнувъ носъ въ тарелку; наконецъ всталъ и пошелъ въ кабинетъ; его сопровождали самые короткіе пріятели -- цвѣтъ присутствовавшаго общества.
   Въ большой, великолѣпно освѣщенной гостинной сидѣла, одна, молодая женщина съ двумя молоденькими дѣвочками, почти дѣтьми, которыя попали сюда, благодаря страннымъ знакомствамъ, завязывающимся иногда въ Парижѣ, и которыхъ она увела изъ столовой, чтобы не дать имъ слышать ругань. Эта, немножко помѣшанная, но безукоризненно честная женщина забавляла своихъ маленькихъ пріятельницъ тѣмъ, что становилась на большой диванъ и затѣмъ падала со всего размаха на спину, съ крикомъ агоніи пятаго акта.
   Нѣсколько мужчинъ продолжали спокойно сидѣть за столомъ, и заливали виномъ свои разговоры. Крупье изъ Монако разсуждалъ съ капельмейстеромъ, мужемъ Мумутъ, о трудности воспитанія скворцовъ. Молчаливый, какъ дипломатъ, докторъ Гомбургскихъ минеральныхъ водъ наливалъ каждыя десять минутъ рюмку коньяку, за разъ себѣ и сосѣду, актеру, который любилъ до безумія духи и даже пилъ, уткнувшись носомъ въ сюртукъ, въ воротникѣ котораго было зашито нѣсколько стручковъ ванили. Высокій, безцвѣтный молодой человѣкъ, котораго общественное положеніе состояло въ томъ, что онъ имѣлъ "хорошее сотрудничество", перечислялъ домашнія добродѣтели супругъ своихъ сотрудниковъ нѣкоему музыканту съ высоко взбитыми волосами и сумашедшимъ видомъ. Вѣнскій передѣлыватель пьесъ разсказывалъ что-то смѣшное "Гербовой Бумагѣ", замѣшавшейся между мужчинами,-- матери одной танцовшицы, прозванной такимъ образомъ за то, что когда кто нибудь изъ абонентовъ начиналъ слишкомъ сильно приставать къ ея дочери въ фойэ, у нея всегда была на языкѣ одна и та же фраза: "Да перестанете ли вы, маркизъ... а то у меня какъ разъ въ карманѣ подходящая гербовая бумага". Одинъ скандинавскій уроженецъ, воображавшій, что онъ написалъ французскую пьесу, и у котораго бинокль, портъ-сигаръ, трость, словомъ, все развинчивалось, показывалъ, въ двойной крышкѣ часовъ, скабрезную картинку директору одного театра, который,-- такъ какъ его дѣла шли теперь очень плохо,-- пытался вывѣдать, сколько авторъ намѣренъ заплатить за свою славу. По другую сторону иностранца сидѣлъ, внимательно слѣдя за разговоромъ, главный кредиторъ директора, получавшій, вмѣсто послѣдняго, каждый день черезъ судебнаго пристава весь вечерній сборъ и не дававшій бѣдняку возможности видѣться съ его авторами иначе, какъ по воскресеньямъ. Наконецъ, поставщикъ аранжуезской спаржи разсказывалъ сосѣдямъ съ юморомъ и живостью человѣка, объѣздившаго свѣтъ, какой-то анекдотъ про свое новое отечество.
   Собравшіеся въ кабинетѣ Карсонака драматическіе писатели, люди серьезные, сидѣли, опустившись и скорчившись, и курили съ угрюмымъ видомъ людей, опасающихся проговориться, чтобы сосѣди не. украли ихъ мыслей. Только самый веселый изъ кружка вставалъ отъ времени до времени, подходилъ по очереди къ каждому, потиралъ ему голову, какъ старый полишинель, и снова возвращался на свое мѣсто, очень довольный собой. Въ самой глубинѣ темной комнаты тихо разговаривали двое мужчинъ, одинъ изъ которыхъ, совершенно исчезавшій въ дыму своей сигары, повторялъ другому съ мрачнымъ убѣжденіемъ: "Оно недурно, недурно, только нужно многое урѣзать".
   Въ ту минуту, какъ Карсонакъ, взявъ шляпу, хотѣлъ выйти незамѣтнымъ образомъ, его остановилъ между двухъ портьеръ директоръ театра.
   -- Ничего не сдѣлать со скандинавцемъ; не даетъ больше двадцати тысячъ?
   -- Болванъ! бери его рукопись и двадцать тысячъ... онѣ пойдутъ на костюмы и декораціи... Я тебѣ напишу пьесу изъ той же эпохи... и какъ только онъ провалится, ты поставишь мою.
   Карсонакъ взялся за ручку двери, но его опять остановилъ поставщикъ аранжуезской спаржи.
   -- Карсонакъ! у меня есть часть въ слонѣ, который прибылъ въ Картагену.
   -- Мнѣ-то что за дѣло?
   -- Можетъ быть, мой хоботоносный пригодится... для твоей новой пьесы.
   -- Не знаю, ничего не знаю, отвѣчалъ Карсонакъ, и въ глазахъ его вспыхнулъ на секунду огонекъ.
   -- Хитри больше... Тебѣ до смерти хочется моего слона... только знаешь, меня не проведешь... и не получишь его, если я не участвую въ пьесѣ.
   -- Хорошо, хорошо, дѣло рѣшеное... присылай намъ его какъ можно скорѣе.
   Посидѣвъ нѣсколько минутъ въ уборной у сестры, Фостэнъ вернулась въ большую гостиную, гдѣ сидѣла помѣшанная женщина съ дѣвочками. Одна изъ нихъ, съ бархатными глазами подъ длинными восточными рѣсницами, въ бѣломъ платьѣ, на которомъ ярко выдѣлялось красное коралловое ожерелье, кроткая, простодушная и откровенная со всякимъ встрѣчнымъ,-- какъ это обыкновенно бываетъ съ дѣтьми, которыхъ держатъ взаперти, когда имъ случается попасть въ общество,-- разсказывала про свою первую страсть въ монастырѣ, про свою любовь... къ ящерицѣ. У этой ящерицы были кроткіе, ласковые, точно человѣческіе глаза. Она носила ее постоянно съ собой и когда играла на фортепіано, то умное животное высовывало голову изъ-за лифа, чтобы лучше слышать музыку. Одна завистливая подруга раздавила ее, и ящерица приползла, волоча свои выпавшія внутренности, умереть къ ногамъ маленькой пріятельницы. Дѣвочка вырыла ей маленькую могилку и поставила на ней крестъ. Послѣ этого, она не хотѣла больше ходить къ обѣднѣ. Ей не хотѣлось молиться; вѣра ея исчезла. Господь Богъ слишкомъ несправедливъ.
   Оправившись отъ своего нервнаго припадка, Бонь-Амъ просунула сначала въ полуотворенную дверь уборной свое обсыпанное пудрой лицо, дѣлая рекогносцировку оставшимся гостямъ. Потомъ, рискнувъ выйти, начала бродить по комнатамъ, съ странными глазами, которые какъ будто смѣялись въ то время, какъ ротъ оставался серьезнымъ. Она ходила, какъ помѣшанная, подставляя мужчинамъ свой тонкій профиль, маленькій изящный носъ, красиво очерченный ротъ и кокетливые завитки на лбу, придававшіе плутовскую, своеобразную прелесть ея блѣдному лицу.
   Своенравное созданіе, у котораго безуміе словно засѣло въ крови, натура подвижная, безалаберная, загадочная и дошедшая до того болѣзненнаго и лихорадочнаго состоянія, которое является у кокетки, увидѣвшей утромъ у себя на лбу первую морщину,-- Бонь-Амъ, подъ вліяніемъ еще не испарившагося опьяненія, въ которомъ она хотѣла утолить неотступную мысль, продолжала ходить отъ одного къ другому со своимъ очаровательнымъ личикомъ и мрачной, какъ ночь, улыбкой. Подъ насмѣшкой, которую она бросала одному, дрожало рыданіе; за лаской, выпадавшей на долю другаго, слѣдовала насмѣшка, и въ циническомъ словѣ брошенномъ третьему, слышался нервный, разбитый голосъ наказаннаго ребенка. Извиваясь, какъ змѣя, и зажигая страсти мужчинъ, безумная то припадала въ мгновенномъ объятіи къ кому нибудь изъ гостей, который слышалъ тогда на своей груди біеніе ея сердца, то, откинувшись въ глубокое кресло и теряясь въ тѣни его, давала цѣловать свою розовую ногу, сквозившую сквозь бѣлый шелковый чулокъ. Окруженная всеобщимъ поклоненіемъ, Бонь-Амъ разразилась вдругъ рѣзкимъ, неестественнымъ хохотомъ, предвѣщавшимъ торжественную казнь любовника,-- казнь, которую она любила совершать публично.
   -- Знаете, какъ я называю теперь Гаргульяра?
   Гаргульяръ, окрещенный уже этимъ именемъ своей возлюбленной, считался за послѣднія три недѣли ея оффиціальнымъ любовникомъ по любви.
   -- Я называю его: "командоромъ вѣрующихъ". Не правда-ли, что это названіе очень идетъ къ его глупой невинности.
   И она, откинувшись опять съ хохотомъ, отъ котораго вздрагивало все ея тѣло, продолжала:-- Видѣлъ ли его кто нибудь изъ васъ, послѣ того, какъ онъ сломалъ себѣ передній зубъ?.. Теперь это не ротъ, а какая-то кошачья западня.
   И она продолжала еще сильнѣе хохотать.
   -- Какъ онъ хорошо пишетъ, мой возлюбленный... У него отличный стиль!
   Бонь-Амъ вынула изъ кармана два или три письма Гаргульяра и начала ихъ цѣловать одно за другимъ со смѣшными гримасами.
   -- Будь, что будетъ, а я прочту вамъ его изліянія... Гаргульяръ, какъ вамъ извѣстно, человѣкъ пунктуальный... Онъ пишетъ вдругъ; "вы должны быть моею въ три четверти восьмаго"... Нѣтъ, его письма положительно глупы... можно подумать, что онъ ихъ пишетъ носомъ.
   Бонь-Амъ ломалась, прибавляя къ каждой фразѣ, какъ ребенокъ: gnia, gnia.
   -- Боже мой, что у него за глупый видъ, когда онъ смотритъ на меня влюбленными глазами, нья, пья... Жаль, что теперь не лѣто; чтобъ сдѣлать его посмѣшищемъ, я бы заставила его носить жестянку съ жуками, нья, нья... Нѣтъ, я положительно люблю людей "выдохшихся"... И нѣтъ средствъ отъ него отдѣлаться... Я сказала ужь, что Карсонакъ ревнуетъ меня къ нему... Не вывезло... Я забыла предупредить Карсонака, а тотъ возьми да и пригласи его обѣдать... Что же дѣлать... Придется отказать, какъ лакею.
   Въ кабинетѣ хозяйна дома, драматическіе писатели продолжали курить въ сосредоточенномъ молчаніи жителей востока.
   -- Куда, однако, дѣвался Карсонакъ? спросилъ одинъ изъ нихъ.
   -- Карсонакъ... пошелъ справиться на счетъ сегодняшняго сбора... Еслибы ему не удалось совершить этой обычной прогулки для пищеваренія... Ну что -- все 4,500? продолжалъ говорившій, обращаясь къ вошедшему въ эту минуту Карсонаку.
   -- Завтра срокъ платить за квартиру, а въ этотъ день сборъ всегда понижается, отвѣчалъ тотъ озабоченно. А свояченицы моей нѣтъ здѣсь?.. Гдѣ же она?
   -- Въ большой гостинной... она просидѣла весь вечеръ съ дѣвчонками.
   Карсонакъ пошелъ къ Фостэнъ и, возвращаясь съ ней въ кабинетъ, сказалъ дорогой: "Бонь-Амъ не представила тебѣ сегодня де-Бленвиля... Лѣнтяйка... Ничего не можетъ сдѣлать... Въ двухъ словахъ... дѣло въ томъ., что мы не хотимъ Марѳско, она нисколько не дѣйствуетъ на публику, но ее поддерживаетъ Морвиль и многіе другіе, словомъ, все министерство, которое она подожгла... и насъ хотятъ заставить отнять роль у Бланшъ Тонерьё.. Какъ бы не такъ! я имъ такъ и сказалъ... Но ты понимаешь, какая масса непріятностей обрушится намъ на голову... Поэтому я пригласилъ де-Аленвиля... онъ одинъ изъ твоихъ поклонниковъ... Я напустилъ бы на него Бонь-Амъ, но онъ не можетъ ее видѣть даже на портретѣ... онъ имѣетъ вліяніе на его превосходительство. Между нами, говорятъ даже, что онъ одинъ изъ его незаконнорожденныхъ дѣтей... Окажи мнѣ услугу, вскружи ему голову... нужно, чтобы онъ служилъ намъ контръ-миной... Возьмись за него погорячѣе... не бойся хорошенько разжечь юношу... тебѣ это ничего не стоитъ, ему доставитъ удовольствіе, а намъ принесетъ пользу.
   И представивъ Фостэнъ молодаго человѣка, онъ усадилъ ихъ въ концѣ дивана въ кабинетѣ, вслушиваясь незамѣтнымъ образомъ въ ихъ бесѣду. Спустя нѣсколько минутъ, въ кабинетѣ Карсонака была докурена послѣднимъ курильщикомъ послѣдняя сигара. Мужчины начали подавать признаки жизни, едва замѣтно зашевелились; съ губъ нѣкоторыхъ изъ нихъ сорвалось нѣсколько односложныхъ восклицаній. Одинъ даже всталъ и прошелся, надѣвая, по комнатѣ, чтобъ размять ноги.
   -- Да ты ковыляешь, милый мой... положительно ковыляешь, замѣтилъ одинъ изъ драматическихъ писателей.
   Первый драмат. писатель:-- Что это значитъ?
   Второй драм. писатель:-- А это походка людей, у которыхъ начинается страданіе спиннаго мозга... О! у тебя еще. только второй періодъ, это легкій параличъ двигательныхъ мускуловъ.
   Третій драм. писатель:-- А знаете, мой сапожникъ... который, въ скобкахъ, очень похожъ на факельщика... замѣтилъ мнѣ, когда я платилъ ему послѣдній разъ по счету... съ лукавой улыбкой... что у меня сапоги начали изнашиваться нынче въ носкахъ... Ужь не признакъ ли это какой?
   Четвертый драм. писатель:-- Нужно будетъ обратить вниманіе на мои... сапоги.
   Пятый драм. писатель:-- А бывало у васъ когда нибудь это ощущеніе... когда вы идете по мостовой и вамъ кажется, что вы ступаете по мягкому, мягкому ковру?
   Шестой драм. писатель: -- Не случалось... Побываютъ дни... такъ смѣшно... не особенно впрочемъ смѣшно... когда нервы вытягиваются, какъ нитки отъ сырости у марьонетокъ... Вмѣстѣ съ этимъ, въ затылкѣ двигается что-то, чего я не могу опредѣлить... Потомъ, лежа въ кровати, я не всегда чувствую, гдѣ лежатъ мои ноги... Какъ ты думаешь, ужь не начало ли это конца, Карсонакъ?
   -- Тебѣ издыхать, а мнѣ все равно... Мнѣ самому умереть было бы очень жалко, отвѣтилъ со злостью Карсонакъ, который съ самаго начала разговора не переставалъ ощупывать свои ноги и, какъ ему казалось, чувствовалъ всѣ признаки, описанные его пріятелями.
   И каждый, спрашивая, ощупывая и выстукивая себя съ напускной развязностью, подъ которой слышался страхъ,-- какъ у людей, которые, поютъ ночью, чтобы придать себѣ храбрости,-- каждый разсказывалъ замѣченные у себя признаки той болѣзни, которая становится страшилищемъ, неотступной мыслью и послѣобѣденнымъ разговоромъ этихъ людей, живущихъ нервами и осаждаемыхъ чувственными соблазнами. Мало по малу, отъ пустословія перешли къ непроизвольнымъ движеніямъ, склерозѣ заднихъ пучковъ спиннаго мозга, размягченію мозга, апоплексическимъ припадкамъ, эпилептическимъ судорогамъ личныхъ мускуловъ, къ страшнымъ названіямъ и терминамъ, которые звучали въ ухѣ, какъ похоронный колоколъ, и придавали празднику веселый характеръ клинической лекціи надъ лежащимъ на столѣ трупомъ.
   -- Благодарю васъ, я ухожу, сказала Фостэнъ, исполнивъ, довольно впрочемъ холодно, возложенное на нее порученье. Вы, господа, черезъ-чуръ ужь учены для меня...
   Въ столовой Фостэнъ нашла сестру, которая, прикалывая на головѣ кокетливо надѣтую испанскую сѣточку, остановила ее: "Розалина хочетъ непремѣнно видѣть тебя... ей нужно спросить у тебя совѣта относительно перемѣны ея выхода въ пятомъ актѣ... ты вѣрно не откажешь... На, возьми, накинь капоръ".
   И молодыя женщины вышли вмѣстѣ.
   

IX.

   Долъ былъ расположенъ на манеръ того отеля, въ которомъ помѣщалась, въ сказкѣ Гофмана, ложа No 23, и молодыя женщины спустились одинъ этажъ; Бонь-Амъ отворила запертую на ключъ дверь, и онѣ очутились во внутреннемъ корридорѣ театра, гдѣ мужчины напѣвали разныя нѣжности женскимъ головкамъ, выглядывавшимъ изъ ложъ, закутавшись по горло въ портьеры, за которыми ихъ, въ то же время, продолжали одѣвать.
   Розалина была еще на сценѣ. Въ пустой ложѣ не было никого, кромѣ маленькаго сына любовницы Карсонака.
   Воспользовавшись отсутствіемъ актрисы и костюмерши, мальчишка, усѣвшись передъ туалетнымъ столикомъ, дѣлалъ себѣ очень старательно, съ помощью бѣлилъ, румянъ, заячьей лапки и карандаша для бровей, "голову" старика, прихлебывая изъ стакана, въ который онъ вылилъ половину, лежавшей поперекъ умывальника, бутылки смородиннаго сиропа.
   -- Какъ! опять ты здѣсь, да еще въ такую пору, каналья! вскричала мать и, стащивъ его со стула, принялась грубо вытирать ему лицо своимъ платкомъ. Викторинъ! закричала она проходившему театральному служителю... возьми этого мальчишку, отдай его Зели съ приказаніемъ уложить безъ всякихъ разсужденій въ постель... Что это -- прибавила Бонь-Амъ, взглянувъ на часы,-- сегодня картина тянется дольше обыкновеннаго. Кстати, мнѣ нужно здѣсь сказать два, три слова... я оставлю тебя на минутку и приведу потомъ Розалину.
   Фостэнъ не здоровилось весь этотъ день; она опустилась на плохенькій диванъ орѣховаго дерева и, подъ вліяніемъ тропической жары, одуряющей атмосферы восточной бани и одолѣвавшей ее дремоты, къ которой всегда располагаютъ эти, лишенные чистаго воздуха и нагрѣтые газомъ, театральные закоулки, смутно слышала,-- какъ будто говорили гдѣ-то очень далеко,-- отрывки разсказа высокой истомленной женщины, стоявшей у дверей ложи.
   -- Да, говорила эта женщина: съ восьми до пяти шьешь въ мастерской костюмовъ, потомъ съ шести до часу ночи исправляешь должность костюмерши... и все это за сорокъ франковъ въ мѣсяцъ... да вотъ уже три мѣсяца, что директоръ не платитъ ни гроша... сегодня у меня не было во рту ничего, кромѣ чашки утренняго кофе... Да еще хотятъ послѣ этого, чтобы я съ удовольствіемъ наряжала въ бархатъ и кружево этихъ трюфельщицъ!
   Въ то время, какъ до слуха Фостэнъ смутно долетали слова костюмерши, сонные глаза ея блуждали, какъ въ полуснѣ, по ложѣ съ ея бѣдной, незатѣйливой обстановкой, состоявшей изъ маленькой бѣлой фаянсовой печки, съ исчезавшей въ темномъ углу трубой, и туалетнаго столика простаго дерева, выкрашеннаго черной краской и напоминавшаго письменный столъ писца судебнаго пристава; два ослѣпительные газовые рожка горѣли по бокамъ большаго зеркала, на которомъ выдѣлялся огромный кусокъ картона съ именемъ гадальщика Клодіуса посрединѣ и толстощекими амурами по угламъ, на дуновеніи которыхъ,-- нарисованномъ, какъ направленіе вѣтровъ четырехъ странъ свѣта на старинныхъ географическихъ картахъ,-- стояло: Счастье, здоровье, успѣхъ и богатство.
   Сновавшія мимо полуотворенной двери фигуры, шедшія на какой-то невидимый призывъ,-- который слышался гдѣ-то вдали,-- и отдаленный смутный говоръ представлялись молодой женщинѣ не болѣе, какъ движеніемъ автоматовъ, суетой сумашедшаго дома, гдѣ совершались, съ совершенно разумнымъ видомъ, самыя безсмысленныя вещи. Наконецъ Фостэнъ рѣшилась стряхнуть съ себя это летаргическое оцѣпенѣніе съ примѣсью видѣній и, пересиливъ съ большимъ трудомъ овладѣвшую ею физическую лѣнь, провела рукой по дивану и, взявъ попавшійся ей подъ руку обрывокъ газеты, начала машинально читать. Газета была написана на томъ языкѣ, которому она училась въ Шотландіи, посреди поцѣлуевъ, закрывавшихъ ей ротъ, когда она дурно произносила какое нибудь слово. Вдругъ она вскочила, какъ будто со сна, пробѣжала глазами по ложѣ, заглядывая во всѣ углы и съ лихорадочной силой, которой никакъ нельзя было ожидать отъ ея воздушной фигуры, начала двигать и переставлять мебель. Диванъ былъ прикрѣплена, къ стѣнѣ. Она взяла спичку, растянулась во весь ростъ на полу и, держа въ одной рукѣ зажженную спичку, вытаскивала другой изъ подъ дивана накопившійся тамъ соръ и паутину.
   -- Ты съ ума сошла? Что ты дѣлаешь? спросила сестра, входя въ ложу и увидѣвъ ее въ этомъ положеніи.
   Фостэнъ вскочила на ноги.
   -- Откуда у васъ эта бумага? обратилась она стремительно къ Розалинѣ.
   -- Эта бумага? не знаю... Ахъ да!.. помню... это англійская газета, въ которой была завернута шелковая фуфайка... тонкая, какъ паутина... которую мнѣ прислали на дняхъ изъ Лондона.
   -- Названіе этой газеты... скажите мнѣ названіе... или, по крайней мѣрѣ, число, если оно было видно... вчерашняя она, или ей было нѣсколько лѣтъ... О! узнавать такія вещи и не знать, когда онѣ случились... а тутъ внизу не достаетъ куска... Видите здѣсь... смотрите... два золотыхъ, если вы найдете этотъ кусокъ... обратилась она къ костюмершѣ.
   -- Господи, два золотыхъ! вскричала несчастная женщина, какъ-то опустившись всѣмъ тѣломъ: а я затопила имъ печку!
   -- Да что такое было въ этой газетѣ? спросила сестра Фостэнъ.
   -- Ничего... нѣтъ, ничего... въ другой разъ, я вся къ вашимъ услугамъ... Вы вѣдь позволите мнѣ взять этотъ клочекъ, Розалина?.. да, не правда ли?..
   И ничего не слыша и не отвѣчая, Фостэнъ вышла изъ ложи и бросилась на лѣстницу. Тамъ, оставшись одна, она остановилась подъ газовымъ рожкомъ перваго этажа; перевѣсившись черезъ перила и рискуя упасть, разсматривала клочекъ бумаги, на которомъ, на оборванномъ мѣстѣ, послѣ имени Вильома, стояли еще три буквы фамиліи, похожей на фамилію ея прежняго любовника.
   Спустившись съ лѣстницы, Фостэнъ сдѣлала кучеру знакъ ѣхать за ней и пошла по. темной набережной, странной, неувѣренной походкой женщины, идущей темной ночью броситься въ Сену, и обращая на себя вниманіе рѣдкихъ прохожихъ, которые провожали ее глазами. Подъ каждымъ фонаремъ она останавливалась и подставляла подъ колеблющееся пламя свой загадочный клочекъ бумаги, надѣясь каждый разъ вырвать у него тайну.
   -- Я право съ ума сошла... Такъ просто узнать, что мнѣ нужно! вскричала она, наконецъ, громко; и она сѣла въ карету, которая быстро понесла ее.
   Вернувшись домой, Фостэнъ сѣла къ маленькому бюро, написала письмо, раздѣлась сама и вмѣсто того, чтобы лечь въ постель, начала ходить раздѣтая по комнатѣ и ходила долго, долго, не замѣчая, какъ шло время.
   Ночью Фостэнъ снилась прочитанная статья: охота на тигра, устроенная вице-королемъ Индіи, охота, во время которой кто-то былъ раненъ и у этого раненаго было то лицо Вильома Рень, то какое-то совсѣмъ незнакомое.
   Затопивъ на слѣдующій день каминъ, Кунигунда, нагнувшись къ огню, процѣдила сквозь зубы: -- "мосье... мосье... первый секретарь англійскаго посольства" и громко продолжала: "А! прикажете послать это письмо, сударыня"? Фостэнъ сѣла на кровати и, сжавъ обѣими руками голые локти, просидѣла съ минуту, не отвѣчая.
   -- Брось въ огонь письмо и клочокъ бумаги, который лежитъ подлѣ.
   Опустившись снова на подушки и говоря какъ бы стѣнѣ, она прошептала: "Нѣтъ, узнать навѣрно что бы то ни было... не хочу... боюсь... лучше продолжать жить въ невѣдѣніи... мочь надѣяться".
   Съ этого дня, не желая ничего знать, Фостэнъ не могла все-таки представить себѣ Вильома иначе, какъ въ романической обстановкѣ героя Мэри, съ растерзанною кровожаднымъ звѣремъ бѣлой кожей.
   

X.

   Изученіе роли Федры, постоянно занятая трагической любовью мысль, усилія вызвать изъ своей груди страсть легендарной, истеричной женщины,-- все это произвело феноменъ, который случается на театрѣ чаще, чѣмъ думаютъ, и пламя, которое жгло жену Тезея, загорѣлось вдругъ въ тѣлѣ Фостэнъ.
   Она сама удивлялась полнотѣ и силѣ тѣхъ ощущеній, которыя у нея вызывали теперь вещи, щекотавшія ея чувства, тому острому наслажденью, которое она чувствовала, глубоко вдыхая запахъ зажатаго въ рукѣ цвѣтка, -- и съ полуоткрытыми глазами, потемнѣвшими вѣками и съ шумомъ въ ушахъ, какъ бы на днѣ морскихъ раковинъ, Фостэнъ просиживала долгіе часы, отдаваясь вся пылкимъ грезамъ и тому горячечному броженію мозга, которое не можетъ назваться мыслью, между тѣмъ какъ по переполненному истомой тѣлу ея безпрестанно пробѣгалъ легкій чувственный трепетъ. Обратившись сначала на воспоминанія о Вильямѣ Рэнь, ея пылкая, необузданная и, въ настоящее время, безпредметная потребность любви готова была броситься на кого бы то ни было. Посреди спокойной привычки въ ея буржуазной связи съ Бланшрономъ, актриса чувствовала, что ее жгла,-- какъ это бываетъ съ нѣкоторыми замужними женщинами, остающимися долго честными,-- неопреодолимая жажда прелюбодѣянія съ первымъ встрѣчнымъ, котораго ей пошлетъ случай.
   Когда подошло наконецъ время играть, она была положительно въ состояніи женщины, которая, окончивъ какое нибудь сладострастное чтеніе, лежитъ на скамейкѣ на краю парка, около большой дороги и, окруженная горячимъ дыханіемъ вѣтра, воркующими голубями и млѣющими растеніями, призываетъ мысленно какого-нибудь дерзкаго прохожаго.
   

XI.

   Это физическое возбужденіе поддерживалось отчасти грезами, воспоминаніями и настроеніемъ ея мыслей. Актриса была убѣждена, что если ей не представится случая возбудить въ себѣ страсть какимъ-нибудь пылкимъ капризомъ, бурной прихотью, внезапнымъ переворотомъ въ ея монотонной привязанности, то она никогда не найдетъ въ себѣ той нѣжности, жару и огня, которыхъ требуетъ роль Расина. Она даже спрашивала себя, не притупила ли ея способности тихая безмятежная жизнь замужней женщины, которой она жила, не уменьшила-ли она ея жаръ, страстность игры, смѣлыя попытки, и выказала ли она, въ созданныхъ за послѣднее время роляхъ, ту силу, своеобразность и тѣ высокія достоинства, которыхъ отъ нея были вправѣ ожидать. Она переносилась мысленно къ своимъ первымъ дебютамъ, во время нищеты и перемѣнныхъ привязанностей, къ жизни тревожной, бурной, вѣчно потрясаемой сердечными драмами, съ постоянными волненіями страсти, и находила, что именно къ этимъ, лихорадочно и бѣдно прожитымъ, годамъ относились ея самые блестящіе успѣхи, самое неоспоримое торжество и творчество ролей, которыми она больше всего гордилась. Возбуждаемая всѣми этими мыслями, она начинала припоминать, совершенно помимо своего желанія, всѣ циничныя теоріи, излагаемыя ея сестрой, относительно гигіены женщины талантливой, о присутствіи въ артисткѣ, такъ сказать, мужскаго элемента, выражающагося въ развитіи голосовыхъ органовъ и въ "шаловливости" другаго пола, какъ бы пріобщеннаго природой къ существу такой женщины, и о необходимости нѣкоторой распущенности, составляющей неизбѣжную принадлежность ея геніальности.
   Въ эти минуты, у нея вдругъ, безъ всякаго повода, являлось безумное, романическое желаніе -- бросить сейчасъ-же эту тихую жизнь, бросить Бланшрона, продать отель, послать все къ чорту и, разорвавъ сразу всѣ буржуазныя связи и приличное счастье, бѣжать въ отдаленный кварталъ, въ маленькую квартиру, въ которой она жила въ молодости и на которой видѣла недавно, проѣзжая мимо, билетъ объ отдачѣ въ наймы, начать жить прежней свободной, капризной любовью и внести на сцену отраженіе горя и радостей этой лихорадочной жизни.
   

XII.

   Въ сумрачномъ свѣтѣ сцены, въ глубинѣ театра, виднѣется Трезенскій дворецъ, дорической архитектуры театральнаго декоратора; изъ за кулисъ выходятъ мужчины и женщины въ туникахъ, хламидахъ, омоеорахъ съ низко падающими тяжелыми складками. Можно было подумать, что фантастическая Греція завладѣла въ полумракѣ театральными подмостками и громко говорила своимъ, нѣсколько поражавшимъ уши XIX столѣтія, лирическимъ языкомъ. Тутъ была Федра, жена Тезея, дочь Миноса и Пазифаи, въ усыпанной звѣздами туникѣ и съ золотымъ обручемъ-на лбу; Ипполитъ, сынъ Тезея и Антіопы, царица амазонокъ въ звѣриной шкурѣ, принцесса аѳинской крови Ариція, старикъ Тераменъ, наставникъ Ипполита, въ своемъ темномъ плащѣ, наконецъ Исмена и Панона.
   При экономномъ освѣщеніи и грустной пустотѣ залы, въ сумракѣ которой виднѣлось не больше тридцати человѣкъ зрителей, плавно лились одинъ за другимъ звучные александрійскіе стихи, посреди патетической пантомимы, волнующихся одеждъ и торжественнаго хода катасфоры; все. это напоминало намъ какъ нельзя больше древность, воспроизведенную на картинѣ художника, висящей въ подвалѣ, стѣны котораго дрожатъ отъ ѣзды каретъ.
   На маленькой афишѣ, выставленной въ фойэ артистовъ, это называлось репетиціей въ костюмахъ, послѣдней репетиціей Федры.
   По окончаніи пятаго акта, актеры и актрисы разсѣялись по театру, припрыгивая на ходу, съ лихорадочной веселостью, болтливой радостью и остаткомъ драматическихъ жестовъ въ рукахъ.
   Фостэнъ пошла въ фойэ артистовъ и тамъ, при яркомъ дневномъ свѣтѣ, греческая царица дѣлала полушутя, полусерьезно сцену одному изъ своихъ друзей, талантливому живописцу, который былъ такъ любезенъ, что сказалъ, когда она начала учить роль Федры: -- "Я самъ нарисую, скрою и сошью вамъ костюмъ". Послѣ продолжительныхъ засѣданій въ отдѣленіи эстамповъ и выбора одной изъ трехъ гравюръ, которыя художникъ нарисовалъ акварелью, послѣ общаго наблюденія за шитьемъ костюма у костюмера, этотъ, нѣсколько разъ примѣрненый, передѣланный и исправленный костюмъ, который актриса находила прежде очаровательнымъ, теперь не нравился ей, и она жаловалась, что онъ вовсе ей не-идетъ.
   -- Ну, смотри, дурачекъ, не годится, совсѣмъ не годится... тебѣ, можетъ быть, нравится эта большая, плоская штука... которая вдобавокъ морщитъ здѣсь.
   -- Да дитя мое, вѣдь на васъ надѣта туника... и вы, вѣроятно, помните, что я только воспроизвелъ разные барельефы виллы-Боргезе, которые мы видѣли съ вами?
   -- Вилла-Боргезе, вилла-Боргезе.... да развѣ въ тѣ времена носили юбки... а все дѣло въ томъ, что мы ихъ носимъ теперь... Не могу же я, дурачокъ, надѣть эту штуку, ради твоего удовольствія, прямо на шкуру?
   -- Послушайте, чего вамъ хотѣлось? Имѣть костюмъ, въ которомъ былъ бы стиль и античный характеръ?
   -- Античный характеръ... конечно, только съ юбками... а цвѣта этихъ штукъ также тебѣ нравятся? говорила она, какъ актриса, вѣчно думающая объ одеждѣ другихъ, играющихъ съ ней, женщинъ.-- Мнѣ гораздо больше нравятся цвѣта ариціи... а это, видишь, цвѣта живописцевъ... годные только для картинъ.
   Немножко раздосадованная, но съ дружеской улыбкой, Фостэнъ, будучи великой артисткой, отвѣчала ему, когда онъ заговорилъ про историческую точность, какъ самая обыкновенная женщина:
   -- Знаешь, дурачокъ, я не особенно стою за историческую вѣрность: все дѣло въ томъ, чтобы быть красивой... Итакъ какъ первое представленіе назначено только на послѣ завтра, то ты долженъ устроиться съ костюмеромъ, чтобы совершенно передѣлать фасонъ... и пусть здѣсь будетъ такъ... и чтобы это падало покрасивѣе и потомъ, выбери цвѣта повеселѣе!
   И она подобрала обѣими руками свою тунику, и чтобы разогнать тучу на лбу своего дурачка, зашевелила бедрами, какъ испанская танцовщица, и, завернувшись въ строгія складки своей античной одежды, протанцовала, дурачась, нѣсколько па качучи.
   

XIII.

   Сонъ тревожный, прерываемый ежеминутно внезапнымъ пробужденіемъ, когда артистка просыпается, сидя на кровати, въ то время, какъ на губахъ ея еще звучитъ тирада, которую она говорила въ своемъ лихорадочномъ сонамбулизмѣ -- вотъ сонъ, какимъ спятъ актрисы наканунѣ перваго представленія и какимъ Фостэнъ спала ночь послѣ генеральной репетиціи,-- ночь, въ продолженіе которой уснувшая актриса была все время влюбленной женщиной трагедіи Расина.
   Видя, что ей не справиться съ тревожной безсонницей, которая какъ будто жгла ея тѣло и заставляла вертѣться на постели и искать свѣжаго мѣста на простыняхъ, она вскочила очень рано съ кровати, накинула пеньюаръ, отворила окно и облокотилась на рѣшетку.
   На улицѣ лежалъ снѣгъ, но не смотря на это, погода стояла весенняя, и при южномъ вѣтрѣ снѣгъ этотъ нисколько не походилъ на зиму; это была скорѣе та теплая, мягкая бѣлизна цвѣтовъ, которой цвѣтутъ блѣдныя рождественскія розы. Кромѣ того, снѣгъ этотъ освѣщался молочнымъ свѣтомъ, напоминавшимъ свѣтъ алебастровой лампы, и въ этомъ нѣжномъ, бѣломъ полусвѣтѣ было что-то особенное, мягкое и располагающее къ нѣгѣ.
   Фостэнъ вдругъ захотѣлось пройтись по этой бѣлизнѣ и почувствовать на своемъ лицѣ прохладную свѣжесть снѣжнаго вѣтра.
   Кстати, наканунѣ сестра поручила ей попросить Бланшрона сдѣлать для нея какую-то операцію на биржѣ, а она, по странной случайности, не видѣла весь день своего любовника. Она пойдетъ сама передать ему порученіе сестры и за разъ сдѣлаетъ ему утренній визитъ.
   И Фостэнъ идетъ уже пѣшкомъ по улицѣ, встрѣчаясь съ веселыми пѣшеходами, которые идутъ, не торопясь и не корчась отъ холода, а шагаютъ бодро и весело, посматривая по сторонамъ; молодые люди нашептываютъ любезности, молодыя женщины, держа въ рукахъ завернутый въ газету корсетъ, весело бѣгутъ, ничего не видя передъ глазами и еще улыбаясь проведенной ночи.
   Дойдя до конца Амстердамской улицы, она остановилась у дома, въ. которомъ Бланшронъ занималъ маленькую квартирку въ первомъ этажѣ, и уже взялась было за звонокъ, когда дворникъ остановилъ ее, сказавъ, что: "барина нѣтъ въ. комнатахъ, но что она найдетъ его въ фехтовальной залѣ".
   Фостэнъ вошла въ ворота и прошла черезъ маленькій садикъ, въ глубинѣ котораго Бланшронъ выстроилъ изящный павильонъ, въ которомъ онъ упражнялся часъ въ день въ фехтованьѣ съ полковымъ профосомъ.
   Въ фехтовальной залѣ, Фостэнъ нашла только одного фехтовальнаго учителя, подбиравшаго разбросанные, по полу эспадроны.
   -- И здѣсь никого? спросила Фостенъ и, утомленная ходьбой, опустилась на диванчикъ.
   -- Нѣтъ, отвѣчалъ учитель, поднявшись съ полу и показавъ свое молодое, еще оживленное битвой лицо и смоченные мѣстами нанковые панталоны.-- Нѣтъ, мосье Бланшронъ ушелъ со своимъ пріятелемъ, который долженъ драться на дуэли... онъ приходилъ сюда набить немножко руку... Бѣдовый человѣкъ, чертовская игра и задалъ же онъ мнѣ работы!
   -- Это что-то новое, замѣтила Фостэнъ, указывая рукой на коллекціи старинныхъ и новѣйшихъ боевыхъ шпагъ, и начала ихъ. разсматривать съ утомленнымъ видомъ человѣка, которому трудно подняться съ мѣста, на которое онъ усѣлся.-- Такъ вы говорите, что онъ вышелъ? продолжала она, спустя нѣсколько минутъ, слабымъ голосомъ, между тѣмъ какъ ноздри ея едва замѣтно трепетали.
   Въ залѣ, гдѣ едва успѣлъ кончиться длинный рядъ поединковъ, гдѣ потратилась въ какой-то ярости масса мускульной дѣятельности и полъ которой былъ смоченъ каплями боеваго нота, въ этой залѣ, пропитанной испареніями силы, изъ горячихъ еще нагрудниковъ и сандалій, отъ всей этой смоченной потомъ кожи поднимался, возбуждающій и раздражающій въ минуты похоти женскую чувственность, запахъ мужчины.
   Фостэнъ встала, подошла къ двери; но вмѣсто того, чтобъ выйти, прошла нерѣшительно два или три раза по комнатѣ и наконецъ сѣла опять на прежнее мѣсто. Фехтовальный учитель продолжалъ сортировать вещи и носилъ ихъ въ темный чуланъ въ глубинѣ комнаты. Этотъ учитель, рыжій малый съ короткими вьющимися волосами, маленькими щетинистыми усами, смѣлымъ лицомъ красиваго забіяки двора Валуа, съ очень бѣлой бычачьей шеей, кошачьей гибкостью и упругостью проворныхъ движеній, распространялъ, такъ сказать, кругомъ, себя пикантный запахъ молодости и силы.
   Фостэнъ начала смотрѣть на него, чувствуя въ то же время жаръ въ глазахъ и слыша, какъ въ вискахъ ея начинали усиленно биться жилы.
   -- Мосье Бланшронъ не сказалъ вамъ, когда вернется? спросила, помолчавъ довольно долго, Фостэнъ, чтобы что нибудь сказать.
   -- Нѣтъ, отвѣчалъ молодой человѣкъ, продолжая заниматься своимъ дѣломъ и не замѣчая ея пристальнаго взгляда.
   Фостэнъ продолжала сидѣть, какъ будто прикованная къ мѣсту какой-то сверхъестественной силой.
   Мало-по-малу, всѣ окружающіе предметы начали представляться ей въ туманѣ, въ опустѣвшей головѣ проходили какіе-то неясные образы, мозгъ жгло огнемъ, кровь тяжело и бурно катилась по жиламъ; все пламенное умственное возбужденіе, зажженное ролью, проникло въ тѣло; у нея не было воли; во всемъ влажномъ и пылающемъ тѣлѣ не оставалось ничего, кромѣ чувственнаго желанія и необузданной похоти молодаго животнаго. Она замерла неподвижно, подобравъ и судорожно скрестивъ ноги, какъ бы защищаясь противъ самой себя.
   Тогда глаза ея -- эти, какъ будто отяжелѣвшіе отъ вина и сна, пьяные, подъ тяжелыми вѣками, глаза женщины, дошедшей до такого состоянія,-- остановились упорно на фехтовальномъ учителѣ.
   -- Вы... сказала она, прервавъ сейчасъ же начатую фразу.
   -- Что вамъ, сударыня?
   -- Ничего, отвѣчала она угрюмо.
   Но взгляды ихъ встрѣтились... поняли другъ друга... онъ показалъ ей глазами на темный чуланъ; она встала съ диванчика, двинула плечами и, съ покорнымъ видомъ побѣжденной женщины, пошла за нимъ.
   Но запертая дверь въ ту же минуту порывисто отворилась, Фостэнъ выскочила въ залу, сзади нея гнался учитель съ сверкающими глазами и, догнавъ ее посрединѣ комнаты, потащилъ силой въ чуланъ; но она боролась и отбивалась съ страшной энергіей, била его кулаками по лицу, и защищалась, какъ защищается обыкновенно женщина отъ насилія противнаго ей человѣка. Сдѣлавъ, наконецъ, послѣднее отчаянное усиліе, она вырвалась у него изъ рукъ и выбѣжала, съ изорваннымъ платьемъ, въ садикъ, проходя черезъ который слышала, какъ профосъ, стоя на порогѣ, вскричалъ съ злобнымъ удивленіемъ:
   -- Вотъ такъ чудачка барыня, то хочетъ, то вдругъ не хочетъ!
   

XIV.

   -- Я подучила твою записку, и вся къ твоимъ услугамъ! сказала Бонь-Амъ, входя къ Фостэнъ, на другой день послѣ сцены въ фехтовальной залѣ и, подойдя къ ней, съ пытливымъ взглядомъ слѣдственнаго судьи, прибавила:-- Кажется, моя цѣломудренная сестрица совершила что-то ужасное?
   Актриса лежала на полу, застланномъ ковромъ, въ маленькой гостиной съ закрытыми ставнями, въ отчаянной позѣ, убитая, съ распущенными волосами, въ туфляхъ безъ задковъ на голыхъ ногахъ и въ капотѣ, измятыя складки котораго какъ будто плакали на ея разбитомъ и лишенномъ упругости тѣлѣ.
   Увидѣвъ сестру, Фостэнъ уткнула голову въ подушки, и царапая лицо ихъ жесткимъ вышиваньемъ, вскричала, судорожно рыдая:
   -- Мнѣ самой себя стыдно... я противна себѣ... Нѣтъ, я никогда не рѣшусь сказать!
   -- Хорошо, я понимаю, въ чемъ дѣло... отвѣчала сестра:-- необдуманное снисхожденіе къ какому нибудь босоногому... И изъ за такихъ то пустяковъ ты изображаешь изъ себя кающуюся Магдалину?
   -- Нѣтъ, этого не было; я тебѣ говорю, что нѣтъ, повторила, возмутившись, Фостэнъ.
   -- Въ такомъ случаѣ... если ты устояла противъ себя... незачѣмъ было меня безпокоить; я ухожу.
   -- Останься... я не хочу, чтобы ты ушла... мнѣ нужно тебѣ сказать... я чувствую потребность высказаться предъ тобой; ты -- помойная яма моего сердца, прибавила она.
   И Фостэнъ начала разсказывать вчерашнюю сцену.
   Сестра слушала ее съ тѣмъ же наслажденіемъ, съ которымъ кошка лакаетъ молоко, радуясь приключенію и чувствуя то глубокое и тайное удовольствіе, которое доставляетъ порочнымъ женскимъ натурамъ униженіе пріятельницы, завоевавшей себѣ ихъ уваженіе.
   -- А! скверная собака... тебя радуетъ эта исторія... тебѣ смѣшно... вскипѣла Фостэнъ, вскочивъ вдругъ на ноги.-- Все несчастье въ томъ, что я твоя сестра... и что у меня въ жилахъ течетъ та же кровь, что и у тебя... будь проклята та колыбель, въ которой мы спали вмѣстѣ... Безъ тебя, слышишь ты, безъ тебя я была бы вполнѣ честной женщиной... Чего только не было въ тебѣ, когда ты была еще ребенкомъ... Ты втолкнула, ты вовлекла меня во все, потому что ты любишь порокъ!
   Бонь-Амъ случалось уже два или три раза переносить такія сцены, и зная, что у сестры ея была потребность сваливать на нее немощи своего тѣла, она ждала очень спокойно, пока кончится припадокъ, повторяя только сквозь зубы:
   -- Ругай своихъ родственниковъ, ругай ихъ, душа моя, если это доставляетъ тебѣ облегченіе.
   Взбѣшенная этимъ ироническимъ спокойствіемъ, Фостэнъ придвинулась лицомъ къ лицу сестры и продолжала:
   -- Ты, ты одна развила во мнѣ низкіе инстинкты, грязные вкусы, любовь къ негодяямъ; ты, вѣчно ты, дѣлаешь меня, минутами, развратной, какъ развратна ты сама съ головы до ногъ... О! грязь, изъ которой ты сдѣлана... и частица которой осталась во мнѣ!
   Фостэнъ, не дотрогиваясь до сестры, царапала ногтями въ воздухѣ, около ея головы. Сестра взяла и тихонько опустила судорожно сжатыя руки актрисы.
   -- Право, неблагоразумно съ твоей стороны доходить до такого состоянія въ день перваго представленья, замѣтила она.
   -- Я послала сказать, что не буду играть... что я больна... театральный докторъ долженъ опять заѣхать... но мнѣ все равно... будь, что будетъ... я не стану играть.
   Фостэнъ упала на диванъ, сжала голову обѣими руками, и когда онѣ опустились черезъ нѣсколько времени, на ея лицѣ, уже засіявшемъ на минуту счастьемъ, не оставалось и слѣдовъ недавняго озлобленія.
   -- Я все-таки счастлива, милая Марія... да, очень счастлива... потому что, еслибы это случилось... я никогда не посмѣла бы опять отдаться тому... знаешь, про кого я говорю... и вчера, въ послѣднюю минуту, меня удержала мысль о немъ, только о немъ.
   Вслѣдъ за этимъ, на лицо ея опять надвинулась мрачная тѣнь; она совершенно забыла о присутствіи сестры и заговорила въ какомъ-то лихорадочномъ возбужденіи, ходя изъ угла въ уголъ по гостиной.
   -- А между тѣмъ, я создана для самой чистой женской любви. Въ мужчинѣ меня привлекаетъ только умъ и изящество... моя любовь похожа немножко на ту, что встрѣчаешь иногда въ книгахъ... Въ такомъ случаѣ, зачѣмъ же эти увлеченія, эти безумныя минуты, когда я чувствую себя не больше, какъ самкой... Надо мной навѣрно тяготѣетъ что-то роковое, то же самое, что тяготѣло надъ той женщиной, роль которой я играю... О! эта Венера древнихъ трагедій!.. И на актрису, вспомнившую про свою роль, внезапно, почти видимо спускался суевѣрный страхъ къ богинѣ, мертвое имя которой было до тѣхъ поръ на ея губахъ пустымъ звукомъ и которая вставала теперь въ ея воображеніи со всей злотворностью своей таинственной власти, со способностью помрачать чувства людей. Перемѣнивъ вдругъ тонъ, сна прибавила:
   -- Прекрасно, а я еще заранѣе сказала себѣ: ты убьешь этотъ день такимъ образомъ, чтобъ не тратить силъ... А какъ тратишься на эти шутки!
   -- Послушай, Жюльетъ, сказала Бонь-Амъ, раскрывъ маленькій томикъ Расина, валявшагося на столѣ, по которому она барабанила пальцами: какъ ты говоришь эти два стиха --
   
   Ce n'est plus une ardeur dans mes veines cachée;
   C'est Vénus tout entière A sa proie attachée.
   
   -- Вотъ такъ, отвѣчала Фостэнъ, повторивъ ихъ очень простодушно.
   -- Да, да, ты точно также сказала ихъ и на генеральной репетиціи, продолжала Бонь-Амъ безъ увлеченія.
   -- Скажи прямо, что ты находишь это неудовлетворительнымъ?
   -- Да, можетъ быть... впрочемъ это отрывокъ... Чтобы судить, нужно слышать цѣлое.
   Безъ всякаго понужденія со стороны сестры, Фостэнъ продекламировала вдругъ всю тираду.
   -- Да, хорошо... хорошо... и ты думаешь, что положительно не можешь дать ничего больше?
   -- Я начинаю опять по стиху за стихомъ, возразила актриса, нетерпѣливо вздрогнувъ.
   И Фостэнъ начала играть, какъ на театрѣ, прерывая почти каждое полустишіе вопросомъ: -- "Довольна ли ты, наконецъ"? Бонь-Амъ покачивала головой, выпячивала губы, и своими односложными замѣчаніями, холодными междометіями и ледяными одобреніями, подстрекала сестру къ лихорадочной работѣ, мрачнымъ усиліямъ и упорному исканію лучшаго; не удовлетворившись ни разу ни новой интонаціей, ни измѣненнымъ жестомъ, ни выраженіемъ, послѣ часа противорѣчій, раздраженій и скрытой, но упорной борьбы съ талантомъ сестры, она добилась, наконецъ, что женщина преобразилась въ актрису. Съ дрожащимъ голосомъ и страстными жестами, Фостэнъ продолжала расточать свои эффекты передъ Бонь-Амъ. Въ это время театральный докторъ пріотворилъ дверь гостиной и, не входя въ комнату, сказалъ актрисѣ:
   -- Ну, что-жъ... вѣдь я говорилъ сегодня утромъ, что вы нисколько не больны... и будете играть вечеромъ... Бѣгу скорѣе въ театръ порадовать хорошимъ извѣстіемъ.
   На смѣну доктору, явился старикъ-живописецъ, занимавшійся костюмомъ актрисы и обѣщавшій прійти взглянуть на измѣненія, сдѣланныя въ одѣяніи Федры.
   Пока Фостэнъ, съ костюмеромъ и живописцемъ, примѣряла въ маленькой гостиной, окна которой были теперь открыты, свой измѣненный и исправленный костюмъ, сестра ея исчезла незамѣтнымъ образомъ. "Она будетъ играть" бросила она мимоходомъ, блуждавшей въ отчаяніи по лѣстницѣ, Кунигундѣ. Потомъ пришелъ дантистъ освѣжить эмаль зубовъ, за нимъ спеціалистъ для рукъ -- оживить блескъ ногтей и т. д.. Начался цѣлый рядъ тѣхъ секретныхъ и мелочныхъ пріемовъ, посредствомъ которыхъ передъ первымъ представленіемъ молодѣютъ и обновляются лица и тѣла, которыя актрисы и актеры стараются отдѣлать, такъ сказать, заново къ этому дню.
   Въ лихорадочной торопливости, вызванной тысячью мелкихъ и серьезныхъ занятій, мысль, преслѣдовавшая Фостэнъ утромъ, мало-по-малу совсѣмъ разсѣялась, и въ ней не оставалось ничего, кромѣ актрисы, занятой единственно вечернимъ представленіемъ и до такой степени чуждой вчерашнему приключенію, что свободную до обѣда четверть часа она употребила на партію безика съ Люзи въ той самой гостиной, въ которой умирала отъ стыда и отчаянія утромъ.
   Въ то время, какъ она играла въ карты, съ косымъ проборомъ на головѣ, чтобы поберечь волосы къ вечеру, доложили о старой герцогинѣ де-Тальебуръ, одной изъ фанатическихъ поклонницъ Фостэнъ, которая привезла ей, на счастье къ вечеру, кусочекъ мощей, хранившихся въ семьѣ, и банку румянъ вдовы Мартэнъ въ 96 ливровъ, найденную въ шкафу, не отворявшемся ни разу со времени первой революціи.
   Послѣ этого, на актрису нашелъ припадокъ шумнаго, шутовскаго веселья; бросившись изъ-за карточнаго стола съ крикомъ "гопъ", она почти перескочила черезъ своего партнера и, подойдя къ двери большой гостиной, обернулась къ нему съ достойнымъ видомъ, проговоривъ: "Теперь очередь царицы".
   Въ четыре часа Фостэнъ пообѣдала, какъ обѣдала всегда въ тѣ дни, когда играла, то есть съѣла бульонъ съ яйцомъ, дюжину остэндскихъ устрицъ и немного фруктовъ.
   -- О! это совсѣмъ безполезно, замѣтила она про себя, подойдя послѣ обѣда погрѣть у камина руки, которыя были въ послѣдніе три или четыре дня холодны, какъ ледъ,-- такъ будетъ до конца перваго акта... а потомъ начнутъ горѣть.
   Въ пять часовъ она сѣла въ карету, для прогулки по Елисейскимъ Полямъ, прогулки въ сумеркахъ, наединѣ съ собой, во время которой она нашла нѣсколько самыхъ удачныхъ сценическихъ эффектовъ. Въ шесть часовъ она вошла во Французскій театръ, какъ дѣлала это въ Одеонѣ, чтобы успѣть поработать у себя въ ложѣ часа два съ суфлеромъ. Но поработавъ съ часъ, она бросилась на диванъ, и въ страшной неподвижности, съ закрытыми глазами, искала отдыха, который помогъ бы ей потомъ внести на'сцену всѣ свои драматическія средства.
   

XV.

   -- Пропустите, пропустите... дайте пройти, дѣти мои! повторяла за кулисами трепещущая Фостэнъ, вытянувъ передъ собой руки, какъ бы отстраняя кого-то, задолго до того, какъ она кончила свою, обращенную къ Ипполиту, тираду.
   Вотъ она на сценѣ подъ тяжелымъ покрываломъ, слишкомъ тяжелымъ для ея слабости. Упавъ бокомъ на античное сидѣнье, она прощается, какъ умирающая, съ солнцемъ; одна рука приподнята надъ глазами, защищая ихъ отъ ослѣпительнаго блеска, другая мягко опустилась вдоль тѣла, дивныя очертанія котораго виднѣются въ профиль, въ величественномъ изнеможеніи. Раздаются рукоплесканія. Тогда влюбленная царица начинаетъ тѣмъ затрогивающимъ нервы голосомъ, который назывался въ прошломъ столѣтіи интереснымъ, разсказъ о своей страсти къ сыну Тезею, и съ каждымъ сказаннымъ стихомъ чувствуетъ, какъ исчезаетъ мало-по-малу отчужденіе, существующее при поднятіи занавѣса на первомъ представленіи между актеромъ и публикой, этотъ, почти невыразимый недостатокъ общенія, похожій на нѣсколько рядовъ раздѣляющей ихъ прозрачной дымки, которые разсѣеваются успѣхомъ и пропадаютъ одинъ за другимъ по мѣрѣ хода пьесы.
   Изнеможеніе преклонившейся передъ гнѣвомъ Венеры чувственной женщины, тревожное смущеніе, безумное смятеніе, бѣшенство страсти и, наконецъ, трогательную нѣжность любовнаго признанія -- всѣ эти душевныя движенія и внезапныя измѣненія сердца Федры, Фостэнъ заставила прочувствовать публику и передала самой трогательной модуляціей, едва замѣтными переходами, самыми искусными оттѣнками и всѣми рессурсами и тонкостями драматическаго искусства, возвышая голосъ на низкой нотѣ, съ постепенными и трогательными переходами изъ тона въ тонъ тирадъ, которыя она кончаетъ, отдѣляя слова и возвышая голосъ. Прибавьте къ этой искусной дикціи то мягкіе, то величественные жесты, нѣмую игру, говорящую больше словъ, неожиданныя остановки и сосредоточенное, страдальческое и, минутами, какое-то летаргическое лицо.
   Когда Фостэнъ дошла до конца куплета: "Mon mal vient de plus loin...", въ завоеванной и побѣжденной залѣ раздалось уже не "браво", а восторженный одобрительный шопотъ.
   По окончаніи акта, Фостэнъ упала безсильно въ кресло, которое приказывала обыкновенно приносить за кулисы, чтобы перевести на минуту дыханье, и въ это время на шеѣ, на плечахъ и на спинѣ ея можно было разглядѣть легкое движенье мускуловъ, какъ послѣ какого-нибудь усиленнаго физическаго труда.
   Спустя нѣсколько минутъ, актриса поднялась въ свою ложу, опираясь на руку Кунигунды.
   Кунигунда была въ театрѣ собакой и тѣнью Фостэнъ. Присутствуя постоянно на всѣхъ представленіяхъ, не теряя ни на минуту изъ виду свою барыню, не спуская съ нее глазъ, стоя за кулисами и наслаждаясь восторженнымъ удивленіемъ машинистовъ, которыхъ она часто готова была разцѣловать за это, она была постоянно на готовѣ подать актрисѣ флаконъ съ солями, накинуть на плечи шаль или покрыть ноги мѣхомъ. Едва Фостэнъ успѣвала войти въ свою ложу, Кунигунда вытаскивала изъ кармана старую бутылку изъ-подъ сиропа Флона съ холоднымъ бульономъ, давала ей выпить глотокъ прямо черезъ горлышко и сейчасъ же прятала ее опять въ карманъ. Эта бутылка никогда не разставалась съ ней. Она смутно слышала, что когда-то, давно, отравили одну актрису, по имени Лекувреръ; воображеніе ея, работая долго надъ этой исторіей, которую она знала очень поверхностно, поселило въ ея ограниченномъ мозгу упорную мысль, что соперницы, завидующія таланту ея барыни, хотятъ избавиться отъ нея посредствомъ яда.
   Между первымъ и вторымъ актомъ было немного посѣтителей, да и тѣ, которые были, не могли дать Фостэнъ точной мѣры ея успѣха и не уменьшили ея тревоги, такъ какъ, занятая исполненіемъ своей роли, актриса видѣла очень смутно, что дѣлалось въ залѣ. И боязливо разспрашивая разныхъ надоѣдалъ, банальныхъ поздравителей, людей любезныхъ, но пустыхъ, она кусала тихонько кончикъ языка, чтобы смочить свой засохшій ротъ слюной.
   Прошелъ второй актъ, актъ самый рѣшительный для признанія ея таланта, и на этотъ разъ, едва она успѣла войти въ ложу, какъ дверь шумно отворилась и въ нее влетѣлъ, какъ сумашедшій, представленный Люзи, маленькій человѣчекъ, въ широкомъ пальто, со взволнованнымъ лицомъ и сверкающими глазами. Это былъ знаменитый скульпторъ настоящей эпохи, который одушевилъ, первый, жизнью и нервами мраморъ и бронзу. Съ лихорадочнымъ энтузіазмомъ и переполненный восторженнымъ удивленіемъ, которое выражалось почти грубыми фразами, онъ пришелъ просить у актрисы позволенія сдѣлать съ нея статую Трагедіи. Не обращая ни малѣйшаго вниманія на присутствующихъ, онъ заставлялъ ее принимать позу, которую подмѣтилъ на сценѣ, фамильярно приподнявъ ее съ кресла и почти насильно драпируя по-своему складки туники: "Превосходно... безподобно..." повторялъ онъ, отступая на нѣсколько шаговъ и наступая на ноги стоявшимъ сзади него. За скульпторомъ потянулись всякаго рода знаменитости, старые завсегдатаи театра, драматическіе диллетанты и тонкіе цѣнители и судьи, собравшіеся подтвердить актрисѣ ея несомнѣнный успѣхъ.
   Въ одну минуту, въ ложѣ набралось такое множество принесенныхъ поклонниками коробокъ съ конфектами, что женщины, которымъ удалось найти мѣсто присѣсть, употребляли ихъ вмѣсто скамеекъ подъ ноги.
   Въ третьемъ актѣ, женой Тезея начала овладѣвать грандіозная грусть, мрачное и, вмѣстѣ съ тѣмъ, сладостное желаніе смерти; руки ея придавали покрывалу, почти безжизненными жестами, складки савана, -- и актриса предстала передъ трепещущей и потрясенной до глубины души залой, сіяя зловѣщей красотой надгробной Венеры.
   Выходя послѣ этой сцены, Фостэнъ наткнулась на Рагаша, спѣшившаго передать ей корридорные толки, мнѣніе прессы и подслушанныя у дверей ложъ замѣчанія журналистовъ.
   Тео, не признавая никакого таланта за Расиномъ, находитъ, что у нея много характерности... и, не смотря на отвратительный классицизмъ своего министра, рѣшилъ не упоминать въ своемъ фельетонѣ про поэта Людовика XIV-го, а говорить только о ней. У С. Виктора, котораго она, вѣроятно, замѣтила... не было того деревяннаго лица, которое бываетъ обыкновенно на неудачныхъ первыхъ представленіяхъ... это хорошій знакъ... впрочемъ, онъ относился къ ней всегда хорошо.
   У критика... какъ его... бѣлый жилетъ былъ вопреки обыкновенію чистъ... а онъ, Рагашъ, замѣтилъ, что чистота располагаетъ его къ мягкости... другой выкрикиваетъ теперь свой восторгъ въ маленькомъ кабачкѣ улицы Монпансье, гдѣ пьютъ что-то горячее съ запахомъ ламповаго масла... Критикъ съ моноклемъ не былъ, а прислалъ свою любовницу, чтобы она разсказала ему, въ чемъ дѣло... и Жоржина дала слово, что будетъ за актрису... Критикъ "Francelibérale" сознаётъ, что его статьи сдѣлались слабы... и что ихъ никто не читаетъ... онъ дошелъ до той точки, когда необходимо выдумать что-нибудь новое... и онъ выдумаетъ это новое въ видѣ возвеличенія Фостэнъ. Вильмессанъ говоритъ, что въ той одуряющей штукѣ, которая называется трагедіей, она показалась ему сноснѣе другихъ трагическихъ актрисъ... Всѣ мелкіе журналы за нее... навѣрно... Только владѣлецъ знаменитой подагры, старикъ Жаненъ, котораго онъ нашелъ на скамейкѣ бъ покромочныхъ туфляхъ и красныхъ шерстяныхъ напульсникахъ... съ чертовскими страданіями... Жаловался, поминутно вскрикивая отъ боли... что у нея не доставало страстной нѣжности во второмъ актѣ... онъ будетъ сдержанъ... Но тѣмъ не менѣе, въ сущности, она обезпечена насчетъ превосходныхъ отзывовъ прессы.
   Въ четвертомъ актѣ, зала дрожала отъ рукоплесканій, и когда занавѣсъ опустился по окончаніи пятаго акта, вся публика вызывала Фостэнъ восторженными рукоплесканіями.
   Послѣ вызова, уцѣпившись за руку Кунигунды, которую она сжала такъ, что та готова была кричать отъ боли, Фостэнъ, войдя въ маленькую уборную своей ложи, упала, точно въ каталепсіи, на низенькое кресло, на которомъ она обыкновенно гримировалась, вытянувъ закостенѣвшія ноги. Она положительно онѣмѣла, и на ужасъ и слова старухи, хотѣвшей бѣжать за театральнымъ докторомъ, отвѣчала только отрицательнымъ движеніемъ головы и прикладывала руку ко рту и къ шеѣ, стараясь объяснить знаками, что голосовыя связки сократились у нея въ эту минуту до такой степени, что она положительно не въ состояніи произнести ни слова. И только просидѣвъ три четверти часа въ такомъ состояніи, она испустила глубокій вздохъ, который какъ будто возвратилъ ее къ жизни, и только тогда она могла проговорить нѣсколько словъ. Она вышла въ маленькую гостиную своей ложи, набитую народомъ, въ отворенную дверь которой виднѣлся въ корридорѣ такой-же длинный хвостъ, какъ передъ ризницей на богатой свадьбѣ. Въ объятія Фостэнъ сейчасъ-же бросилась, толкая встрѣчающихся мужчинъ, толпа женщинъ, возбужденныхъ той нервной лихорадочностью, которую зажигаетъ въ нихъ театральная битва.
   Начались нѣжныя ласки, безконечныя объятія, горячіе поцѣлуи, лихорадочныя изліянія, и спустя нѣсколько минутъ, мужчины и женщины, безъ различія пола, обнимали Федру съ необтертыми румянами на щекахъ; худенькое тѣло ея, исчезая въ широкихъ складкахъ темнаго, наскоро накинутаго плаща, летало справа налѣво въ сжимавшихъ ее объятіяхъ и казалось тѣломъ безъ костей, колыхаясь во всѣ стороны, какъ легкая ткань на вѣтрѣ, въ то время, какъ актриса повторяла только растроганнымъ голосомъ, съ счастливымъ лицомъ и блуждающимъ взглядомъ: "Ахъ, дѣти мои! Ахъ, дѣти мои!" Наконецъ толпа поздравителей мало-по-малу разошлась, и въ гостиной остались только мужчины, приглашенные ужинать къ актрисѣ.
   Фостэнъ чувствовала потребность пройти пѣшкомъ, "подышать улицей", какъ говорила она. И всѣ отправились толпой, пѣшкомъ, пересѣкли улицу С.-Онорэ, расталкивая собравшіяся около запираемыхъ кафе кучки мужчинъ, толковавшихъ о вегодняшнемъ представленіи; оттуда слышались по временамъ восклицанія: "Смотри, вотъ Фостэнъ!" -- Всѣ шли шумно, весело, какъ люди, сбирающіеся пропраздновать всю ночь до утра, и перекидываясь остроумными замѣчаніями съ ѣхавшими мимо извощиками, которые отвѣчали имъ тѣмъ же, пока не поворачивали за уголъ улицы.
   

XVI.

   Гости Фостэнъ ждали актрису, которая пошла переодѣваться, въ большой гостиной маленькаго отеля, въ улицѣ Годо-де-Монруа. Это была обычная толпа посѣтителей ужиновъ перваго представленія, въ которой сталкиваются литераторы, живописцы, ученые, политическіе дѣятели, генералы, доктора и всякаго рода знаменитости, между которыми всегда вотрутся, неизвѣстно какимъ образомъ и неизвѣстно кѣмъ приглашенные, незнакомые люди съ длинными бородами, съ булавками въ галстукахъ или въ казацкихъ панталонахъ, съ возбуждающими общее любопытство иностранными орденами, имя которыхъ всѣ безуспѣшно спрашиваютъ другъ у друга за столомъ. въ группахъ вяло разговаривали о какихъ-то неопредѣленныхъ предметахъ; одинокіе разсматривали безконечно долго, съ скучающимъ видомъ, бездѣлушки по угламъ; откинувшійся въ креслѣ репортеръ писалъ въ тетрадкѣ папиросной бумаги, при свѣтѣ стоявшей сзади лампы, свою вечернюю хронику.
   Вошла, переодѣтая къ ужину, Фостэнъ. На ней было что-то въ родѣ атласнаго пеныоара-кремъ съ бархатными отворотами и лацканами того же цвѣта, отдѣланными стариннымъ серебрянымъ кружевомъ, съ туберозами, вышитыми по немъ разноцвѣтными бусами. Въ волосахъ вилась вѣтка зелени съ металлическимъ блескомъ шпанской мухи. На темномъ фонѣ платья, посреди блеска и богатства цвѣтовъ изъ причудливыхъ камней, виднѣвшаяся въ вырѣзанномъ квадратѣ часть груди была бѣла, какъ плѣсень на стѣнахъ погреба, а переливающійся блескъ зеленаго электрическаго огня отъ гирлянды въ волосахъ, при каждомъ движеньѣ головы, придавалъ верхней части лица странную фантастическую красоту, а смѣющимся глазамъ съ темной синевой -- взглядъ ангела-демона.
   Въ гостинной пробѣжалъ восторженный шепотъ, и лихорадочно возбужденная представленіемъ Фостэнъ, посреди образовавшагося около нея кружка, отталкивая нетерпѣливо ногой шлейфъ своего платья, заговорила съ нервной раздражительностью о событіяхъ вечера, объ эффектѣ, который пропалъ у нея вслѣдствіе слишкомъ рано данной реплики, объ неумѣлости управляющаго клакерами, этими кашлюками, перешедшими за ней изъ Одеона во Французскій театръ, и въ этихъ жалобахъ разбитый голосъ актрисы звучалъ снова звонкими нотками и рѣзкими звуками. Когда дворецкій доложилъ, что "кушать подано", она взяла поспѣшно подъ руку незнакомаго молодаго человѣка, котораго слушала передъ тѣмъ съ удивительнымъ вниманьемъ, пошла впереди всѣхъ и, обернувшись къ гостямъ, проговорила:
   -- Здѣсь безъ церемоній, господа, всякій садится, гдѣ хочетъ и гдѣ можетъ.
   И Фостэнъ сѣла за столъ посрединѣ, противъ сестры.
   Въ столовой, пропитанной ароматомъ трюфелей и раковъ,-- вокругъ стола, покрытаго камчатной скатертью и уставленнаго массивнымъ серебромъ, граненымъ хрусталемъ, корзинками рѣдкихъ цвѣтовъ и освѣщеннаго по старинному бѣловатымъ свѣтомъ свѣчей, горѣвшихъ въ канделябрахъ и въ люстрѣ съ блестящими хрусталиками, спускавшейся съ потолка, на свѣтломъ фонѣ котораго, такъ же, какъ и по стѣнамъ, виднѣлась, точно сквозь утренній туманъ нагота всѣхъ олимпійскихъ богинь,-- сначала наступило сосредоточенное молчаніе проголодавшихся тонкихъ гастрономовъ.
   Молчаніе вскорѣ смѣнилось шумомъ и говоромъ, заглушеннымъ кѣмъ-то сказанной фразой:
   -- Ужинъ со свѣчами, браво!.. Еслибы женщины знали, какъ выигрываетъ ихъ кожа отъ свѣчей, ни въ одной парижской столовой завтра же не осталось бы ни одного газоваго рожка и ни одной лампы!
   Фостэнъ разговаривала съ молодымъ человѣкомъ, котораго посадила съ правой стороны около себя.
   -- Какая у васъ удивительно пріятная вибрація голоса!.. Нѣтъ, вы не можете себѣ представить, какъ обаятельно дѣйствуетъ на меня голосъ... онъ проникаетъ, увѣряю васъ, дальше моего уха... говорите, говорите еще, дайте мнѣ послушать... Да, въ вашемъ голосѣ есть что-то напоминающее Делонэ, но онъ еще сильнѣе затрогиваетъ нервы... О! я увѣрена, что въ извѣстные дни вы сейчасъ вызовете мнѣ слезы на глаза!
   И актриса слушала, наклоняясь къ нему, какъ къ затрогивающему душу инструменту.
   -- Прелестно, положительно прелестно, повторяла Фостэнъ, наклонивъ голову на бокъ и, такъ сказать, любуясь падавшими съ его губъ словами.-- Право, вы должны были бы приходить ко мнѣ каждый день на нѣсколько часовъ... Слушать, когда вы говорите... читаете... для меня было бы настоящимъ праздникомъ. У васъ въ голосѣ есть ноты... это очень странно... ноты, въ которыхъ слышатся вмѣстѣ и смѣхъ, и рыданіе... О! знаете, ваше объясненіе въ любви, должно быть, очень опасно! и молодая женщина кокетливо разсмѣялась.
   Потомъ, прервавъ вдругъ смѣхъ, Фостэнъ обратилась къ гостямъ:
   -- Рекомендую вамъ рыбу, господа... это волжская стерлядь... подарокъ одного изъ тамошнихъ друзей, который прислалъ мнѣ ее эфированную. Да, эфированную. Говорятъ, что усыпленная этимъ способомъ рыба не совсѣмъ умираетъ, и это единственное средство доставить ее, въ болѣе или менѣе свѣжемъ видѣ, на край свѣта.
   Фостэнъ обратилась опять къ своему сосѣду; она обращалась къ нему съ той нѣгой въ одной половинѣ тѣла, съ тѣми ласкающими изгибами линій, которые вы можете подмѣтить у женщины, сидящей подлѣ человѣка, который ей нравится. Одна сторона ея тѣла -- сторона обращенная къ неинтересующему ее сосѣду -- дѣлается угрюмой, безжизненной, неподвижной, а другая, въ тоже время, очень забавно трепещетъ граціей, лаской мускуловъ и какъ бы выдѣляетъ изъ себя цѣпкіе любовные атомы. Женщина живетъ, можно сказать, только этой стороной: только обращенное къ этому сосѣду плечо ея вздрагиваетъ, только та сторона груди, которую онъ видитъ -- трепещетъ, только та часть тѣла, соприкасающаяся съ испареніями любимаго человѣка, волнообразно изгибается.
   Бонь-Амъ, въ этой средѣ, стоящей выше уровня ея знакомства, старалась держаться какъ можно приличнѣе. Она распространялась очень подробно, разсказывая про свое вышиванье, которое предназначалось для деревенской церкви того села, гдѣ у Карсонака была дача.
   Карсонакъ чувствовалъ себя также не въ своей тарелкѣ; очень скромный и приниженный, онъ сидѣлъ за столомъ подлѣ мистификатора, которому разсказывалъ очень серьезно, какъ ужасно ему надоѣлъ Бальзакъ; что онъ съуживаетъ горизонтъ, задерживаетъ развитіе театра, и какъ онъ, сталкиваясь съ нимъ безпрестанно на одной и той же мысли, долженъ очень часто выкидывать сцены, написанныя несравненно лучше, чѣмъ у романиста. Сосѣдъ только отвѣчалъ на все: "вѣрю тебѣ", такъ что бульварный авторъ спрашивалъ себя и никакъ не могъ разобрать, была ли это пья. пая фамильярность, или дерзкая иронія?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   -- Хорошо, скажите прямо: душа и волосы; но это нынче вышло изъ моды; это типъ старинной свѣтской женщины, типъ женщины тридцатыхъ годовъ; нынѣшнія свѣтскія женщины...
   -- Нынѣшнія свѣтскія женщины, вскричалъ, прерывая разсказчика, одинъ знаменитый писатель,-- это женщины худощавыя, сухія, плоскія, костлявыя, съ самымъ малымъ количествомъ тѣла, представляющимъ крошечное мѣстечко для любовныхъ упражненій, женщины, съ цвѣтомъ блѣдной немочи и скверной болѣзни въ лицѣ, съ плохо накрашенными глазами и губами, существа, по наружности, худосочныя, похожія на призраковъ и отъ которыхъ требуется только острое выраженіе лица, пикантность и шикъ. Эта красота, конечно, не годится въ модели для элементарныхъ рисовальныхъ школъ, но нужно сознаться, что для того состоянія любовной гнилости, до котораго дошли мужчины девятнадцатаго столѣтія, это чертовски возбуждающій типъ.
   -- Вонъ невѣжу! вскричала шутя Фостэнъ.
   -- Развѣ я произнесъ хоть одно сколько-нибудь неприличное слово? спросилъ, совершенно простодушно, краснорѣчивый послѣдователь Раблэ.
   Въ разговоръ вмѣшался государственный человѣкъ, въ которомъ проглядывалъ большой охотникъ до женщинъ, мужчина съ очень молодымъ лицомъ подъ сѣдыми волосами.
   -- Да, господа, вы можете приходить въ негодованіе и угощать толпу всевозможными статьями относительно нравственности... но нѣкоторая распущенность положительно необходима въ государствѣ; она смягчаетъ нравы, дѣлаетъ общество человѣчнѣе, утончаетъ и образуетъ мужчину. Всѣ великіе люди всѣхъ эпохъ были развратны...
   -- О! О!
   -- Знаешь,-- сказалъ на ухо своему сосѣду одинъ изъ гостей съ одутловатымъ, грязно-розовымъ лицомъ, напоминавшимъ вырѣзанную въ завядшей редискѣ голову апостола,-- все это правительство состоитъ изъ инвалидовъ и всяческихъ сводниковъ.-- Конецъ рѣчи государственнаго человѣка былъ заглушенъ короткими возраженіями, сыпавшимися со всѣхъ сторонъ, какъ выстрѣлы изъ пистолета.
   -- Этотъ драматическій критикъ уменъ... да у него столько же эстетическаго чувства, какъ у послѣдняго театральнаго ламповщика.
   -- Изящна эта актриса?!. точно маркитантка изъ труппы фавновъ!
   -- Онъ не любитъ эту женщину?.. благодарю, онъ далъ ей недавно 10 тысячъ франковъ за то, чтобы она согласилась принять слабительное... и вы не находите, что это самая дорогая любовь!
   -- Не говорите мнѣ про него; дуракъ съ возвышенными идеями и трансцендентальными взглядами.
   -- Таковъ Парижъ: кокотка, которая цѣнится въ двадцать пять луидоровъ, стоитъ золотой члену жокей-клуба, а лакей въ 1200 франковъ пойдетъ за 300 къ мосье де-ла-Рошфуко.
   -- Васъ удивляетъ, что государство оказываетъ такое сильное покровительство музыкѣ; между тѣмъ, это очень понятно: всѣ банкиры-жиды меломаны.
   -- Общее правило: всегда остерегаться человѣка съ либеральными идеями и платьемъ поповскаго покроя.
   -- О! какая несносная болтунья!.. словомъ, это женщина, которая заявляетъ свою симпатію къ Швеціи, потому что эта страна невинная.
   -- Я тебѣ говорю, что пятифранковая монета на воротничкѣ рубашки, это и есть тотъ финансистъ.
   -- Извините, вмѣшался Бланшронъ:-- вы говорите объ очень дѣльномъ человѣкѣ. Я, кажется, не слыву за дурака въ биржевыхъ дѣлахъ. Между тѣмъ, вотъ что случилось со мной. Выходя однажды отъ меня, онъ выронилъ изъ кармана, конечно, не безъ умысла, заказъ на очень крупную покупку. И я, господа, слышите, даже я, не рѣшился играть противъ него.
   Въ эту минуту Фостэнъ замѣтила, что ея сосѣдъ справа складывалъ очень старательно на скатерть, подлѣ своей тарелки, рыбьи кости. Это открытіе вызвало на ея лицѣ сердитую гримасу, какъ у дѣвочки, которую обманули, давъ вмѣсто конфектъ пустой ящикъ. Она начала отвѣчать ему очень сухо, и ласкающія движенія тѣла, отклонившись мало-по-малу отъ молодаго человѣка съ рыбьими косточками, едва замѣтными поворотами, нечувствительными движеніями и искусно исполненной перемѣной позиціи, перешли постепенно къ сосѣду налѣво.
   Это былъ философъ, свѣтскій человѣкъ, проповѣдовавшій свѣтскимъ женщинамъ честность и добро, что-то въ родѣ свѣтскаго духовника девятнадцатаго вѣка, который угощалъ своихъ послѣдовательницъ Платономъ вмѣсто евангелія, подбиралъ имъ шерсти для вышиванья, сообщалъ парижскія сплетни, когда онѣ уѣзжали лѣтомъ въ деревню или въ Ниццу зимой, и, въ случаѣ нужды, ухаживалъ за ними послѣ родовъ и читалъ въ это время житіе св. Августина. Напоминая лицомъ типъ красиваго прокуроpa и обладая нѣсколько профессорской граціей, онъ былъ любимцемъ женщинъ, которыя готовы были перессориться между собой за фланелевую фуфайку, смоченную потомъ его краснорѣчивыхъ бесѣдъ. И вотъ философъ, какъ только почувствовалъ приближеніе хозяйки дома, бросился ухаживать съ сверкающими глазами, забѣгавшими за вырѣзанный лифъ платья, осыпая ее сладкими комплиментами и тѣми преувеличенными похвалами, которыми такъ жестоко надоѣдаютъ любимымъ женщинамъ галантерейные академики.
   -- Вы ничего, рѣшительно ничего не кушаете.
   -- О! въ дни первыхъ представленій я чувствую только жажду... а эти грубыя вещи, требующія некрасиваго жеванья... я нахожу, что женщинамъ нейдетъ ѣсть мясо.
   -- Вамъ, можетъ быть, хотѣлось бы питаться сюблимированнымъ мясомъ... и смотрите, у васъ за столомъ сидитъ нѣчто въ родѣ домашняго бога, занимающагося разложеніемъ простыхъ тѣлъ... попросите у него рецептъ.
   -- Замѣчательно, возразилъ химикъ, слышавшій конецъ разговора,-- что эта изящная идея, пришла въ голову раньше всего не женщинѣ, а мужчинѣ, ученому канонику въ Нотръ-Дамъ. Старику надоѣло тратить время на ѣду и въ то же время опротивѣла ея матеріальная сторона, и онъ велѣлъ сюблимировать мясо, и началъ его употреблять въ формѣ невещественной, по нѣскольку капель, собранныхъ въ банку отъ духовъ. Только черезъ два или три года этого режима, у нашего каноника сдѣлалось съуженіе желудка, отъ котораго онъ едва не умеръ. Это очень грубо, но нужно сознаться, что для насъ, простыхъ смертныхъ, какъ мужчинъ, такъ и женщинъ, амброзія никуда ни годится, и самое лучшее сюблимированное мясо не сравнится съ начиненной трюфелями индѣйкой.
   -- Кстати объ индѣйкахъ съ трюфелями, возразилъ одинъ изъ гостей:-- Знаете-ли, объ чемъ плакалъ Россини три раза въ продолженіе всей своей жизни? Это фактъ вполнѣ достовѣрный, о которомъ я узналъ изъ письма маэстро къ Херубини. Въ первый разъ онъ плакалъ въ тотъ день, какъ освистали его первую оперу; затѣмъ, когда услышалъ въ первый разъ игру Херубини на скрипкѣ и, наконецъ, въ третій разъ, когда, катаясь по озеру Гарди, уронилъ въ воду индѣйку съ трюфелями, которую держалъ въ рукахъ.
   -- Исторія очень не дурна, и такъ какъ разговоръ зашелъ объ ѣдѣ, я вамъ разскажу кстати другую, про небесную пищу графа Марселюсса. Этотъ крупный католическій вельможа причащался у себя въ замкѣ не иначе, какъ облатками съ своимъ гербомъ. Однажды священникъ видитъ съ ужасомъ, что запасъ гербовыхъ облатокъ весь вышелъ; онъ рискнулъ однако положить въ благородный ротъ простую плебейскую облатку, прибавивъ вмѣсто извиненія: "Чѣмъ Богъ послалъ, ваше сіятельство"!
   Философъ продолжалъ расточать передъ Фостэнъ свои профессорскія обольщенія и любовное краснорѣчіе, а она, въ припадкѣ неудержимаго кокетства, не только не останавливала, но почти подстрекала его. Замѣтивъ свой успѣхъ, онъ вздумалъ упрочить побѣду посредствомъ фокуса, изобрѣтеннаго имъ для подчиненія женщинъ, фокуса, очень искуснаго, но который онъ употреблялъ слишкомъ часто и не давая себѣ труда изучить поглубже женщинъ, съ которыми приходилось имѣть дѣло. По"мотрѣвъ съ минуту задумчиво на свою сосѣдку, онъ началъ:
   -- Въ вашей красотѣ есть особенно характерный признакъ ума... О! я хорошій судья въ этихъ вещахъ... признакъ, обнаруживающій литературныя способности: -- я не говорю про вашъ трагическій талантъ и мы оставимъ его въ сторонѣ... но про тотъ другой талантъ, скрытый, но навѣрно существующій... Вамъ слѣдовало бы писать... Пишите все, что дѣлается на вашихъ глазахъ... попробуйте... я вамъ помогу совѣтами... буду руководить... Еслибы вы знали, какія прекрасныя вещи удавалось написать, благодаря моей дружеской помощи, многимъ свѣтскимъ женщинамъ. Фостэнъ улыбнулась. Къ несчастью, она знала фокусъ; ей разсказала про него, двѣ недѣли тому назадъ, одна молодая женщина, которой философъ навязывался въ совѣтчики ея прозы, и актриса чувствовала себя глубоко униженной, видя, что съ ней поступаютъ, какъ со всякой встрѣчной дурой.
   -- Очень, очень вамъ благодарна... вы не взяли привилегіи на это открытіе... это ни больше, ни меньше, какъ геніальная эксплуатація женщинъ: обѣщать сейчасъ же какой нибудь барынѣ талантъ Жоржъ-Занда... Онѣ, конечно, бросаютъ свои щи, мужа, дѣтей... А какъ великъ вашъ классъ?..
   И въ продолженіе нѣкотораго времени, Фостэнъ мучила, безъ устали и безъ жалости, бѣднаго философа своей злой и почти свирѣпой ироніей. Сосѣдъ справа перенесъ очень легко потерю милостей хозяйки дома. Онъ много ѣлъ, еще больше пилъ и сидѣлъ, въ состояніи веселаго опьяненія, уткнувшись въ жилетъ подбородкомъ, съ распустившейся на лбу прядкой волосъ, и ежеминутно поглаживая бѣлой рукой свою черную бороду, между тѣмъ какъ въ горлѣ его переливался тихонько напѣвъ шансонетки его родной провинціи.
   Покачавшись съ минуту, онъ придвинулся къ Фостэнъ.
   -- Вы говорили въ началѣ ужина, заговорилъ онъ нараспѣвъ,-- что вамъ было бы пріятно слышать, какъ я говорю... читаю... Въ скобкахъ нужно сказать, что у меня есть отецъ, который очень не аккуратенъ, какъ кассиръ, и потому, если вы желаете доставить себѣ это удовольствіе, каждый день по нѣскольку часовъ... за пятьсотъ франковъ въ мѣсяцъ?
   -- Мы поговоримъ въ другой разъ о вашемъ предложеніи.
   Молодой человѣкъ принялся снова очень покойно поглаживать свою бороду и напѣвать тихонько пѣсенку.
   Фостэнъ начала обмахиваться кружевомъ своего лифа, держа его въ обѣихъ рукахъ. Она сжалась и прислонилась къ спинкѣ стула; на лицо ея набѣжало уныніе, смѣшанное съ презрѣніемъ, отвращеніемъ, почти ненавистью къ словамъ и особамъ своихъ сосѣдей. Она обвела глазами вокругъ стола, переходя съ одного лица на другое умоляющимъ взглядомъ, который какъ будто говорилъ: "Неужели никто изъ васъ не сжалится и не освободитъ меня отъ этихъ надоѣдалъ"? Затѣмъ она вдругъ застыла въ неподвижности, только матовые ногти ея скользили по бѣлой шеѣ, да признаки досадливой скуки выражались физически, легкимъ вздрагиваньемъ всего тѣла.
   Остроумныя замѣчанія, каламбуры, шумный говоръ и шутки прекратились посреди стихавшихъ голосовъ и возвышавшихся мыслей; общій разговоръ мало-по-малу замеръ и распался на à parte, въ которыхъ каждый, возвращаясь къ своимъ занятіямъ, трудамъ и идеямъ, угощалъ ими свой уголокъ съ очаровательной словоохотливостью умныхъ, нѣсколько опьянѣвшихъ людей, подъ конецъ обѣда, обильно политаго хорошимъ виномъ.
   -- Слѣдовало бы уяснить всѣмъ и каждому удивительныя свойства матеріи, доведенной до summum'а извлеченной изъ нея пользы, говорилъ одинъ гость, наклоняясь къ своему сосѣду и вертя въ рукахъ пробку отъ графина.
   -- Да, вы могли бы написать славную книгу о прославленіи матеріи!
   -- Мнѣ самому хотѣлось бы, да не могу... У меня нѣтъ написаннаго плана... Въ разговорѣ, мнѣ иногда удается дать о немъ понятіе; но когда я берусь на слѣдующій день спокойно за перо, выходитъ совсѣмъ не то.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   -- Французскій языкъ, говорилъ одинъ иностранный писатель-гигантъ съ кроткимъ лицомъ,-- французскій языкъ представляется мнѣ чѣмъ-то въ родѣ инструмента, на которомъ изобрѣтатели искали просто ясности, логики и нѣкоторой точности, а теперь этотъ инструментъ очутился вдругъ въ рукахъ людей, болѣе нервныхъ, чуткихъ, ищущихъ необъяснимыхъ ощущеній и неспособныхъ удовлетворяться лишь приблизительно точнымъ опредѣленіемъ своихъ благополучныхъ предшественниковъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   -- Кровь сдѣлалась такой рѣдкостью, что ее положительно не найти, говорилъ физіологъ съ красивымъ задумчивымъ лицомъ. Ныньче кровопусканія совсѣмъ вывелись. Въ мое время, кровь стояла въ госпиталяхъ лаханками. Недавно она понадобилась мнѣ для лекціи, но я нигдѣ не могъ найти. Безъ того старика-доктора, который придерживается моей методы, мнѣ такъ и не удалось бы достать. Онъ же, бывшій ученикъ Бруссе, строго придерживается традиціи и безпрестанно прокалываетъ себѣ жилу. "Я пускаю себѣ каждый день кровь и поливаю ею цвѣты", сказалъ онъ мнѣ разъ. Система лѣчить и убивать людей измѣняется положительно до основанія черезъ каждыя двадцать лѣтъ.
   -- Варѳоломеевская ночь погубила Францію! проповѣдывалъ журналистъ съ іудейскимъ лицомъ на толстомъ, бородавчатомъ туловищѣ и несвязной, тяжелой рѣчью эльзасца, у котораго слова вылетали изъ горла, какъ отрыжка.-- Протестантская Франція осталась бы навѣкъ великой европейской націею... Въ протестантскихъ странахъ существуетъ, видите-ли, постепенная градація между философіей высшихъ и вѣрованіями низшихъ классовъ. Во Франціи же, между скептицизмомъ наверху и идолопоклонствомъ внизу, лежитъ яма, пропасть... И вы скоро увидите, до чего доведетъ эта пропасть!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   -- Египетъ, Египетъ, шепталъ на ухо своему сосѣду живописецъ-стилистъ.-- Египетъ! Меня, знаете, преслѣдуетъ мысль,-- набросать нѣсколько страницъ о немъ... торфяная, словно резиновая почва, на которой не слышно шаговъ... Вамъ знакомъ только свѣтлый Востокъ, съ яркими, выступающими видами... здѣсь же всѣ плоскости подернуты легкой дымкой тумана, который сгущается по мѣрѣ удаленія предметовъ... и въ сѣромъ туманѣ черные или синіе человѣчки... красный цвѣтъ встрѣчается чрезвычайно рѣдко... Ахъ! какъ удивительно эффектна на этомъ освѣщеніи синяя бумажная ткань... У меня до сихъ поръ стоятъ передъ глазами эти человѣчки, съ пятномъ свѣта на лбу и на ключицѣ.
   И онъ сдѣлалъ въ воздухѣ жестъ, какъ бы положивъ два штриха на картину.
   -- Да, нужно имѣть сильный талантъ, чтобы воспроизвести колоритъ этихъ туманныхъ плоскостей и неопредѣленнаго неба... при этомъ растительность, поднимающаяся изъ смолистаго ила, съ такой зеленью, какъ нигдѣ... Нѣтъ, я положительно не нашелъ въ живописи средствъ передать это.
   Въ то время, какъ онъ говорилъ о далекой, сырой странѣ, бѣлки его лихорадочныхъ глазъ какъ-то странно расширялись.
   -- А ночи... что это за ночи! продолжалъ онъ.-- Жоржъ, обратился онъ къ сидѣвшему на другомъ концѣ стола и не слышавшему его гостю, -- помнишь ты тѣ часы, что мы провели у какого-то канатчика, около одного пилона. О! какіе часы! Мнѣ хочется что нибудь написать, чтобы пережить снова эти ощущенія.
   И на живописца-писателя спустилась опять сосредоточенность, за которой онъ не слышалъ шумнаго говора вокругъ стола.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   -- Истинная наука, наука вполнѣ отвлеченная и презирающая промышленность, говорилъ химикъ, -- есть принадлежность аристократическаго общества. Соединенные Штаты интересуются и пользуются нашими открытіями только въ смыслѣ приложенія; то же самое въ Италіи, гдѣ безкорыстные ученые принадлежатъ къ поколѣнію старыхъ ученыхъ... Въ нынѣшній денежный вѣкъ, господа, нѣтъ охотниковъ гоняться за славой. Когда, въ этихъ странахъ, у какого нибудь молодаго человѣка начинаютъ слишкомъ сильно развиваться научные инстинкты, онъ сейчасъ выбираетъ карьеру, удовлетворяющую отчасти его вкусамъ и, отчасти, желанію обогатиться. Онъ дѣлается инженеромъ, строителемъ желѣзныхъ дорогъ, директоромъ фабрики или химическаго завода. И во Франціи начинается то же самое, и политехническая школа уже не доставляетъ намъ ученыхъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   -- Этотъ мягкій шумъ... я право не могу дать вамъ о немъ понятіе, говорилъ молодой генералъ,-- между тѣмъ, онъ слышится мнѣ иногда такъ ясно... Мы были такъ сжаты, такъ скучены, идя приступомъ на Малаховъ курганъ... и знаете... я слышалъ, какъ нули врѣзывались въ тѣла окружающихъ съ такимъ свистомъ, какъ врѣзывается камень въ глину, а при ударѣ о кости, слышался сухой трескъ дерева, лопающагося отъ мороза. О! какой это скверный шумъ!
   -- О! Богъ мой, да,-- ронялъ, какъ бы во-снѣ, короткія фразы ученый съ широкимъ кругозоромъ,-- еще самое большее, какой нибудь десятокъ милліоновъ лѣтъ съ топливомъ и со сносной атмосферой на земной поверхности. Потомъ, вслѣдъ затѣмъ, ни лѣса, ни каменнаго угля -- ледяной періодъ. Тогда остатки незамерзшаго человѣчества должны будутъ уйти подъ землю и поселиться въ рудникахъ. Будутъ питаться наростами, грибами... и такъ какъ человѣческому обожанію необходимъ богъ свѣта, подземный человѣкъ начнетъ обожать болотный или, иначе говоря, рудничный газъ.
   -- Послушайте, эта жизнь съ самимъ собой, безъ развлекающаго васъ вида солнца, можетъ развить страшную метафизическую силу, возразилъ очень серьезно сосѣдъ ученаго, который сидѣлъ, смиренно сложивъ свои жирныя руки на растянутой по животу салфеткѣ.
   -- Господа, сказала вдругъ Фостэнъ,-- у насъ есть Капское вино, отправленное, сто лѣтъ тому назадъ, на голландскомъ кораблѣ, потерпѣвшемъ крушеніе на Схевнингенскомъ берегу, и которое нашли недавно, доставая изъ моря грузъ, въ убранныхъ раковинами боченкахъ... вино, стоющее по 200 франковъ бутылка... Вы, конечно, узнаете въ этомъ любезность мосье Бланшрона... я думаю, теперь пора бы его выпить?
   -- Выпить за здоровье Федры! вскричали въ одинъ голосъ присутствующіе.
   Когда вино было налито, всѣ гости встали, привѣтствуя актрису криками, посреди звона стакановъ: "Да здравствуетъ Федра! за здоровье Фостэнъ"!
   Въ то время, какъ всѣ столпились въ безпорядкѣ, провозглашая тостъ, молодой человѣкъ съ музыкальнымъ голосомъ замѣтилъ громко: -- "Вотъ странно, я искалъ до тѣхъ поръ точку опоры, покуда не потерялъ равновѣсія".-- Въ эту минуту сестры встрѣтились другъ съ другомъ, и Бонь-Амъ шепнула на ухо Фостэнъ:
   -- Была минута, когда я прозакладывала бы пять золотыхъ за молодаго человѣка.
   -- А! очень пріятная музыка, еслибы отъ нея можно было отнять господина... Это ты его привезла?
   -- Нѣтъ... а другой?
   -- Другой?.. настоящій горшокъ меду... прокислаго меду.
   -- А теперь, сказала Фостэнъ, входя одна въ гостиную:-- теперь нужно оргію Бетховена. Будемъ его играть, пѣть, танцовать. Я требую Бетховена вплоть до утра. Онъ необходимъ сегодня моимъ нервамъ.
   

XVII.

   На слѣдующій день послѣ перваго представленія Федры и тянувшагося почти до утра ужина, Фостэнъ встала въ мрачномъ настроеніи и уныніи, которое является, безъ всякаго повода и причины, послѣ всякаго сильнаго нервнаго возбужденія, вызваннаго волненіемъ, радостью или лихорадочнымъ удовольствіемъ. Она позавтракала, не развертывая утреннихъ газетъ съ отчетами о вчерашнемъ спектаклѣ.
   Ей было противно оставаться дома, противно выйти и страшно подумать о посѣщеніи людей, которыхъ она больше всего любила. Проснувшись, она вдругъ почувствовала какое-то равнодушіе пресыщенія ко всему, что ее особенно интересовало въ другіе дни. Въ этомъ полнѣйшемъ отсутствіи воли,-- какого бы то ни было желанія или прихоти,-- недостатокъ влеченія къ чему бы то ни было на свѣтѣ выражался страннымъ ощущеніемъ, свойственнымъ мрачной, нестерпимой скукѣ: все казалось ей сѣрымъ; небо, квартира, даже Кунигунда казались ей безцвѣтными, безжизненными, и она испытывала то странное чувство, которое является у женщины, вышедшей изъ ярко освѣщенной бальной залы въ полутемную переднюю. Это мрачное уныніе слѣдующаго дня не походило на облако, которое нагоняетъ на лобъ женщины какая нибудь неудача въ жизни и которое разсѣевается въ сварливой сценѣ, а было скорѣе мрачнымъ минутнымъ разочарованіемъ, унылой сосредоточенностью внутри себя, прерывающей ту мозговую работу составленія плановъ и воздушныхъ замковъ, которая прекращается обыкновенно только въ припадкахъ этой тоски и въ предчувствіи смерти.
   Фостэнъ поднялась опять въ спальню, присѣла у камина, и съ неопредѣленнымъ, блуждающимъ взглядомъ начала машинально качать, висѣвшую на кончикѣ ноги, туфлю.
   Она осмотрѣлась раза два или три кругомъ, переходя взглядомъ, справа налѣво, по ковру и какъ бы отъискивая признаки чего-то несуществующаго; потомъ встала, подошла къ кровати, отвернула медленно, почти безсознательно, одѣяло и начала раздѣваться. Раздѣвшись до половины, она позвонила Кунигунду:
   -- Запри ставни, сказала она, принеси мнѣ зажженную лампу... и не вели никого принимать.
   -- Не больны-ли вы?
   -- Нѣтъ, только нахожу нынѣшній день очень скучнымъ.
   Почти совсѣмъ уже раздѣвшись, она вошла въ маленькую уборную въ глубинѣ алькова, вынула между ночными рубашками, изъ шести или семи маленькихъ книжекъ, перемѣшанныхъ съ ея бѣльемъ и душистыми подушечками, одинъ томикъ и положила его подъ подушку.
   Проскользнувъ подъ одѣяло, въ охватившей ее пріятной теплотѣ, посреди искусственной темноты, освѣщенной лампой подъ абажуромъ, Фостэнъ выставила свое прелестное личико съ маленькимъ четыреугольникомъ яркаго свѣта на лбу, короткой свѣтлой полоской на нижней вѣкѣ, съ яркой точкой въ нижней части зрачка и блестящей запятой на углу рта. Вся остальная часть лица пребывала въ нѣжной полутѣни, съ блуждающимъ свѣтомъ на тонко очерченныхъ округлостяхъ.
   Приходило ли вамъ когда нибудь въ голову, въ скверныя минуты жизни, чтобы отдѣлаться отъ скучнаго времени, уйти отъ дѣйствительной жизни и углубиться, лежа въ постели, посреди обманчивой полутьмы, въ чтеніе какого нибудь невѣроятнаго, безумнаго вымысла? Именно къ этому-то средству прибѣгла Фостэнъ. Она легла лицомъ къ стѣнѣ, повернувъ къ лампѣ освѣщенную, извилистую линію закутанныхъ плечъ и затылокъ съ вьющимися и разбѣгавшимися позади ея, по простынѣ, волосами и начала читать маленькій томикъ, держа одной рукой, подъ самымъ носомъ, залитыя свѣтомъ страницы.
   Страницы маленькой книжечки уносили ея воображеніе въ причудливый міръ, съ ужасающими своей громадностью пейзажами, неизмѣримыми глубинами, безконечными водными пространствами, къ свѣту пылающихъ планетъ, къ архитектурѣ, о которой могъ мечтать развѣ только Пиранезъ, къ постоянно двигавшимся процессіямъ десятковъ тысячъ людей и къ безконечнымъ выставкамъ женщинъ, сидѣвшихъ на лазурныхъ диванахъ, въ восточныхъ костюмахъ.
   Въ замкнутомъ пространствѣ темной комнаты, въ какомъ то легкомъ оцѣпенѣніи и полусонномъ состояніи, Фостэнъ ощущала, какъ бы въ видѣніи, близость того, что читала.
   Въ этихъ сверхъестественныхъ пейзажахъ, все прошлое вставало безъ всякой послѣдовательности и порядка; вся перепутанная и встряхнутая, какъ въ калейдоскопѣ, исторія человѣчества падала вокругъ нея неожиданными волшебными картинами, которыя ежеминутно измѣнялись временемъ и перемѣной обстановки. Она была при дворѣ Карла I; музыка, балы, нарядныя дамы, по мановенію какой-то, никому не принадлежащей руки, вдругъ исчезали передъ появленіемъ окруженнаго толпой римскихъ центуріоновъ, несшихъ на стрѣлахъ багряную тунику, консула Поля-Эмилія, привѣтствуемаго вдали криками римскихъ легіоновъ. Она бродила посреди паническаго бѣгства современнаго войска, окруженная шепотомъ нѣсколькихъ тысячъ невидимыхъ бѣглецовъ, и видѣла силуэты печальныхъ женщинъ, которыя жали другъ другу руки, со словами: "прости навѣки" и исчезали при словѣ "смерть", падавшемъ съ устъ блѣдной Прозерпины, сидѣвшей на тронѣ въ багровомъ апоѳеозѣ. "Прости навѣки, прости навѣки", повторяло сзади эхо.
   Многое изъ того, что читала лежавшая женщина, ускользало отъ ея пониманія, по недостатку образованія; но въ сущности эта книга была для ея взрослой особы то же, что волшебная сказка для ребенка, ограниченный умъ котораго схватываетъ только все сверхъестественное.
   И по мѣрѣ того, какъ Фостэнъ читала "Курильщиковъ опіума", разыгравшееся воображеніе ихъ автора начинало мало-помалу овладѣвать ею и, рядомъ сильныхъ мозговыхъ ощущеній, уносило ее отъ дѣйствительной жизни, скучнаго дня и болѣзненнаго ослабленія нервовъ.
   

XVIII.

   Очень интересный и задушевный музей представляетъ собою фойэ артистовъ французскаго театра, по стѣнамъ котораго живутъ всѣ прежнія, нарисованныя или изваянныя, драматическія знаменитости, какъ будто улыбающіяся отдыху современныхъ актеровъ и актрисъ, во время антрактовъ.
   На одной стѣнѣ виситъ Дюкло, нарисованная Ларжильеромъ въ апоѳеозѣ его таланта, во всемъ величіи и пышности прежнихъ театральныхъ царицъ, съ грудью, широко обнаженной изъ подъ покрововъ Аріадны, и съ короной изъ звѣздъ, которую держитъ надъ ея головой толстый Амуръ. По бокамъ Дюкло -- Баронъ и Лекэнъ, а подъ нею -- красивое, кроткое, задумчивое, писанное Миньяромъ, лицо Мольера. Противъ этой стѣны расположены два фойэ работы Жофруа, въ которыхъ оживаетъ, окруженная актерами и актрисами первыхъ годовъ нынѣшняго столѣтія, мадмуазель Марсъ; надъ однимъ изъ этихъ фойэ виднѣется лицо Тальма. На другой стѣнѣ, между окнами, возвышается старый, монументальный регуляторъ, отмѣтившій такое множество побѣдоносныхъ или мучительныхъ часовъ; по бокамъ его -- колонны съ бѣлыми мраморными бюстами Клэронъ и Данжевиля. Наконецъ у стѣны, посреди которой, на каминѣ, вмѣсто часовъ лежитъ глыба бѣлаго мрамора съ бронзовымъ бюстомъ Превиля,-- съ одной стороны помѣщена картина Энгра, изображающая Людовика XIV на обѣдѣ съ Мольеромъ, съ другой -- ветхая картина, съ точнымъ воспроизведеніемъ нашего стариннаго театра, освѣщеннаго свѣчами, и на которомъ видны, въ одной изъ своихъ ролей, всѣ шуты и скоморохи нашего прошлаго, и за ними, въ углу, Мольеръ: картина, подаренная французскому театру епископомъ изъ Нанси.
   Въ этомъ маленькомъ музеѣ, для отдыха живыхъ посреди покойниковъ, стоятъ большія кресла и широкіе, красиво выгнутые диваны; былъ тамъ еще одинъ стулъ восемнадцатаго вѣка, который Луи-Филиппъ призналъ за тотъ, что видѣлъ у отца и вымѣнялъ на люстру, у которой Боваллэ разбивалъ тростью каждый разъ, приходя въ мрачномъ духѣ въ фойэ, по одной подвѣскѣ.
   Зимніе вечера подъ этими портретами, на располагающихъ къ лѣни креслахъ, посреди усыпительныхъ зеленыхъ обоевъ, въ пріятномъ свѣтѣ старинныхъ, отражающихся въ зеркалахъ, лампъ и при веселомъ пламени гигантскихъ полѣньевъ, которые горятъ только здѣсь да въ комнатѣ присяжныхъ уголовнаго суда, посреди минутнаго отдыха актрисъ въ фантастическихъ одѣяніяхъ,-- зимніе вечера кажутся особенно теплы и уютны въ этомъ волшебномъ и добродушно стариковскомъ уголкѣ.
   Пролежавъ цѣлый день въ кровати, Фостэнъ рѣшилась вдругъ выйти и пріѣхала провести часъ -- другой въ фойэ артистовъ французскаго театра. Она сидѣла въ нарядномъ платьѣ, съ развязанными лентами шляпы, на стулѣ подлѣ камина, спиною къ старой картинѣ съ Мольеромъ и Готье-Гаргилемъ, опершись локтемъ на употреблявшіеся въ "Севильскомъ Цирюльникѣ" маленькія клавикорды -- святыню комедіи Бомаршэ.
   Не имѣя ни малѣйшаго желанія выходить, Фостэнъ очутилась на улицѣ, въ силу той непреодолимой потребности, которая, на другой день послѣ созданія новой роли, влечетъ тревожнаго творца ея въ тѣ мѣста, гдѣ онъ надѣется услышать разговоръ о своемъ твореніи, замѣтить, что имъ занимаются, слышать похвалы и насладиться, черезъ посредство знакомыхъ, восторженнымъ поклоненіемъ публики.
   Въ этотъ вечеръ давали какую-то, не имѣвшую денежнаго успѣха, современную пьесу одного изъ академиковъ и, игранную уже сотню разъ, "провербу" Мюссэ. Народу въ театрѣ было мало, фойэ почти пустъ.
   Тамъ было только трое мужчинъ: членъ магистратуры, имѣвшій въ театрѣ привязанность, которую тщательно скрывалъ, ухаживая за всѣми актрисами безъ исключенія; старый ученый, обычный посѣтитель, который, грѣясь весь день по библіотекамъ, приходилъ вечеромъ грѣться въ театрѣ, и еще ученый пруссакъ, вошедшій въ моду, вслѣдствіе развившагося въ ученомъ мірѣ пристрастія къ германской наукѣ, и который началъ показываться въ свѣтъ въ галстукѣ съ розовыми горошками.
   -- Это однако справедливо, говорилъ онъ французскому ученому,-- я полагалъ, что можно достичь чего нибудь, работая въ углу... какъ истый нѣмецъ, какимъ я былъ въ то время, когда игралъ по вечерамъ на фортепіано въ своей мансардѣ... Но старикъ Газе, сказалъ мнѣ, что здѣсь можно добиться чего нибудь только черезъ женщинъ... Посмотрите на Шанвалье... еслибы онъ не бывалъ въ гостиныхъ... тогда я началъ бы одѣваться, какъ всѣ... Здѣсь онъ бросилъ взглядъ гордаго самодовольства на свою особу и прибавилъ глубоко-грустнымъ тономъ:-- Только вотъ горе... я чувствую, что не могу никогда говорить женщинамъ тѣхъ сальностей, на которыя такъ искусны вы, французы... Я пробую... но это такъ грубо... и выходитъ такъ грязно... что я, остановившись посреди фразы, никакъ не могу ее кончить!
   Отъ времени до времени, кто нибудь изъ актеровъ, бросивъ изъ передней любопытный взглядъ въ фойэ, подходилъ къ актрисѣ и перечислялъ хорошо отозвавшіяся о ней газеты, не прибавляя ни слова отъ себя. Одинъ только Брессанъ, въ своемъ развѣвающемся костюмѣ фантазіо, сѣлъ по другую сторону камина и заговорилъ громко, съ горячимъ товарищескимъ сочувствіемъ, о замѣчательномъ драматическомъ талантѣ, выказанномъ ею наканунѣ. Потомъ фойэ совсѣмъ опустѣлъ. Наконецъ вошелъ знакомый актрисѣ, маленькій сухой человѣчекъ съ выхоленной плѣшью, съ черепомъ, доведеннымъ, посредствомъ какого-то особаго способа, до гладкости костянаго шара, невыносимый типъ свѣтскаго диллетанта, любитель-торгашъ, спекулянтъ на имѣвшія успѣхъ книги, чичероне высокоименитыхъ иностранцевъ, словомъ страшный надоѣдало, въ комплиментахъ котораго, даже помимо его воли, было всегда что нибудь оскорбительное, но котораго терпѣли и почти прощали, по свойственной парижанамъ низости передъ человѣкомъ, имя котораго упоминается газетами на всѣхъ замѣчательныхъ похоронахъ и на всѣхъ представленіяхъ.
   Войдя въ фойэ, онъ подошелъ къ актрисѣ съ глубокимъ поклономъ, склонивъ голову на бокъ и опустивъ руки вдоль туловища.
   -- Знаете, вашъ вчерашній успѣхъ былъ для меня положительной неожиданностью, началъ онъ самымъ любезнымъ тономъ. Право... я не предполагалъ въ васъ тѣхъ средствъ, которыхъ требуетъ роль... тѣмъ не менѣе, нельзя не признать этого успѣха, если онъ признанъ всѣми... между тѣмъ, я совсѣмъ не вѣрилъ. Нужно вамъ сознаться, что я жилъ всегда въ средѣ, положительно отрицающей существованіе у васъ таланта... я былъ чрезвычайно изумленъ, повѣрьте, изумленъ пріятно... Позвольте однако вамъ представить одного иностранца, который горитъ желаніемъ познакомиться съ нашей великой артисткой.-- Онъ исчезъ на минуту и подвелъ къ Фостэнъ голландскаго адмирала, который говорилъ такъ мало и такъ дурно на нашемъ языкѣ, что трудно было предположить, чтобы онъ могъ понять по-французски что бы то ни было, кромѣ пантомимы Полишинеля.
   Свѣтскаго диллетанта и голландскаго адмирала смѣнили двое молодыхъ, приглаженныхъ и вылощенныхъ attachés посольства, которые, взявшись подъ руки, раскачиваясь и любуясь въ каминное зеркало своими вырѣзными жилетами, повторяли поочередно, замирающимъ голосомъ: "Божественно, божественно, божественно"!
   Послѣднимъ явился искренній поклонникъ. Это былъ знаменитый хирургъ, извѣстный своей страстью къ театру; онъ пролетѣлъ бомбой черезъ фойэ и бросилъ нѣсколько фразъ артисткѣ:
   -- Я пропустилъ изъ за васъ операцію въ Бордо... О! я телеграфировалъ моему больному: "Завтра невозможно. Фостэнъ играетъ". Вы были дивно хороши, все время дивны хороши!
   Фостэнъ улыбнулась красивой улыбкой, вздернувшей уголки ея рта, и отвѣчала:
   -- Нѣтъ, другъ мой, нѣтъ... У меня есть что-то, никогда меня не обманывающее... Когда я попадаю удачно, вполнѣ удачно, я слушаю себя... мнѣ пріятно себя слушать... я доставляю сама себѣ наслажденіе... я въ одно и то же время и актриса, и отчасти зрительница. Вчера я чувствовала это иногда... но не все время... нѣтъ, далеко не все время.
   -- Великолѣпна все время, все время! воскликнулъ хирургъ, убѣгая.
   Потомъ въ залѣ разнесся слухъ, что Фостэнъ въ театрѣ; всѣ знакомые, друзья потянулись къ фойэ и поздравляли ее, не находя все-таки ни одной фразы, которая пощекотала бы ея самолюбіе.
   И шумныя, многочисленныя похвалы, и поздравленія продолжались до тѣхъ поръ, пока Фостэнъ не ушла, наконецъ, изъ фойэ.
   

XIX.

   Истинно талантливые актеры и актрисы не увлекаются ни когда глупыми похвалами, пошлыми комплиментами и напыщенными поздравленіями своихъ многочисленныхъ друзей и безсчетныхъ знакомыхъ. Для того, чтобы ихъ самолюбіе было дѣйствительно польщено, нужно встрѣтить въ похвалахъ, которыми ихъ осыпаютъ, оцѣнку оригинальную, вѣрно выраженную; нужно, чтобы имъ прямо указали на то, что было, по ихъ собственному сознанію, передано особенно удачно, и на тѣ мѣста, которыя они признаютъ сами неудовлетворительными. Изъ этого внутренняго презрѣнія актеровъ и актрисъ къ пошлой любезности толпы, является вѣра въ двухъ или трехъ близкихъ людей, людей со вкусомъ, хотя по большей части нелюбезныхъ и ворчливыхъ, выбранныхъ иногда изъ самой эксцентричной среды, но мнѣніе которыхъ только одно и вліяетъ на игру артистовъ, и похвала которыхъ доставляетъ имъ истинное наслажденіе. На другой день послѣ вечера, проведеннаго въ фойэ, Фостэнъ отправилась, позавтракавъ, къ одному изъ такихъ друзей, отсутствіе котораго послѣ спектакля очень удивило ее.
   Она поѣхала въ улицу С.-Аполинъ и остановилась у маленькаго отеля, построеннаго во второй половинѣ восемнадцатаго вѣка и имѣвшаго видъ давно заброшеннаго и необитаемаго дома.
   Въ отелѣ, съ задѣланными въ первомъ этажѣ окнами, не было дворника, и минутъ черезъ десять послѣ того, какъ она дернула звонокъ, въ потайное окошечко выглянулъ дряхлый лакей съ глуповатымъ лицомъ слуги изъ старинной комедіи и, узнавъ, посѣтительницу, отворилъ продѣланную въ воротахъ калитку.
   Она прошла нѣсколько пустыхъ комнатъ, съ прелестными, но совершенно почернѣвшими отъ старой полувѣковой пыли, рѣзными украшеніями изъ бѣлаго дерева съ виднѣвшимися всюду, между розъ, голубками:-- изящное воспоминаніе, оставленное актрисой Итальянскаго театра мадмуазель Коломбъ, для которой и былъ выстроенъ этотъ отель.
   Фостэнъ ввели въ спальню стараго маркиза де-Фонтебиза, который, несмотря на поздній часъ, былъ еще въ кровати.
   На ночномъ столикѣ, подлѣ парика, виднѣлась опущенная въ чашку съ водой челюсть фальшивыхъ зубовъ, а самъ старый маркизъ возлежалъ, завернувшись въ баранью шкуру, въ мѣховой шапкѣ съ наушниками; въ ногахъ у него висѣла салфетка, приколотая булавками къ занавѣскамъ кровати.
   -- Что значитъ, что васъ не было видно, маркизъ?
   -- Я нашелъ тебя неудовлетворительной, -- отвѣчалъ онъ рѣзко,-- неудовлетворительной, да, понимаешь? Неудовлетворительной! продолжалъ маркизъ, ежеминутно харкая и сплевывая на пришпиленную въ ногахъ салфетку.
   Маркизъ де-Фонтебизъ былъ старый, разоренный актрисами вельможа, у котораго не осталось ничего, кромѣ маленькаго отеля, купленнаго галантерейнымъ волокитою въ послѣдніе годы его пышности, да ренты, ничтожной до такой степени, что онъ долженъ былъ обѣдать въ плохомъ трактирѣ и ограничить прислугу однимъ Калебомъ, довольствовавшимся жалованьемъ служанки. Онъ считался послѣднимъ, оставшимся въ живыхъ, представителемъ фойэ "Французской комедіи", въ которомъ предсѣдательствовала незабвенная Конта, окруженная Коленъ-д'Арлевилемъ, маркизомъ Ксименесъ, Андріё и др.
   Каждый разъ, когда на Французскомъ театрѣ или Одеонѣ шла какая нибудь трагедія или комедія стариннаго репертуара, его навѣрно можно было встрѣтить тамъ. Одаренный памятью стариковъ прошлаго столѣтія, онъ зналъ наизустъ всѣхъ классиковъ, невольно подсказывалъ въ театрѣ, когда суфлеръ опаздывалъ, посвящалъ васъ во всѣ извѣстныя и неизвѣстныя превращенія какой нибудь роли, помнилъ, какъ тотъ или другой, случайно сдѣланный, жестъ вызвалъ такой-то взглядъ, произвелъ такой-то, не существовавшій до тѣхъ поръ сценическій эффектъ, и могъ передать интоннацію, съ которой произносились всѣ замѣчательныя полустишія знаменитыми за послѣднія шестьдесятъ лѣтъ актерами и актрисами. Сдѣлавшись самовластно чѣмъ-то въ родѣ почетнаго хранителя традицій, онъ защищалъ ихъ съ сердитой страстностью, стуча по полу тростью, съ забавнымъ старческимъ гнѣвомъ. Актеры совѣтовались съ нимъ, дебютанты просили ихъ прослушать, и онъ принималъ всѣхъ въ постели, на которой проводилъ весь день, вставая только затѣмъ, чтобы идти къ обѣду или въ театръ.
   Отъ любви къ актрисамъ маркизъ де-Фонтебизъ перешелъ, уже много лѣтъ тому назадъ, къ чистому и безкорыстному обожанію драматическаго искусства. Онъ, первый, обратилъ вниманіе на Фостэнъ, когда она дебютировала на какомъ-то несчастномъ маленькомъ театрѣ, расхваливалъ ее, водилъ по журналистамъ, помѣстилъ въ Одеонъ; словомъ, выказалъ относительно молодой дѣвушки рвеніе, дѣятельность, стойкость и упорство учителя и патрона. Нужно сказать однако, что это покровительство маркиза далеко не отличалось любезностью, а изобиловало, напротивъ, рѣзкостью, бранью и нелестными замѣчаніями, въ которыхъ безпрестанно повторялась его любимая кличка: "деревянная голова". Случалось, что въ то время, когда чтеніе роли актрисою не удовлетворяло его, на него находилъ припадокъ старческой раздражительности, во время котораго онъ бросалъ въ голову ученицы все, что попадалось подъ руку.
   Маркизъ лежалъ на спинѣ, загнувъ на голову обѣ стороны подушки, и изъ подъ грязныхъ простынь выставлялись только щетинистыя сѣдыя брови, горбатый носъ, придававшій его лицу какое-то деспотическое выраженіе, и злобно смотрѣвшіе на актрису желтые глаза.
   Фостэнъ начала оправдываться почтительно фамильярнымъ тономъ.
   -- Право, маркизъ, роль...
   -- Ты еще смѣешь говорить про роль... вѣдь сказала же ты разъ о "Баязетѣ", что тамъ слишкомъ неожиданно проявляется страстность и что это стѣсняетъ тебя?
   -- Я и теперь скажу то же самое... Что же касается роли Федры... согласитесь... она слишкомъ многосложна... не было еще никогда ни одной актрисы, которая могла бы совладать съ ней вполнѣ... Это вина не моя, а Расина... я имѣю право довѣряться ему и положиться на его вдохновеніе... и вдругъ онъ все время сбиваетъ меня съ толку и обманываетъ... Тутъ положительно двѣ женщины, которыя не могутъ совмѣститься въ этой роли.
   -- Та, та, та! ты, вѣроятно, намѣрена повторить слова великаго короля, что эту роль должны бы играть одновременно Шанмеле и Д'Енебо? И онъ, плюнувъ на салфетку еще разъ, продолжалъ:-- Видишь, милая моя, твое "c'est toi qui l`a nommé" такъ сухо... Ясно, что это сказать труднѣе, чѣмъ у Еврипида... ужь поздно потомъ поправляться на фразѣ: "et non pas moi", но это такъ сухо, такъ сухо!
   -- Это правда, отвѣчала она:-- настоящая, вѣрно прочувствованная интонація удалась мнѣ только одинъ разъ, когда я пробовала себя въ одной гостиной... и съ тѣхъ поръ никогда, никогда не могла на нее напасть, не смотря на всѣ старанія... И она прибавила грустно:-- У насъ случается такъ, что мы скажемъ хорошо только одинъ разъ, при извѣстномъ настроеніи.
   -- Ты сама не хотѣла... Нынѣшнія болтушки не умѣютъ работать... Вспомни, какъ училъ роли Лекень, какъ онъ употреблялъ шесть минутъ на то, чтобы сказать четыре стиха... И какимъ жаркимъ образомъ ты сказала, въ признаніи Ипполиту, эти два стиха:
   
   Pour en développer l'embarras incertain,
   Ma soeur du fil fatal êut armé votre main.
   
   -- А зачѣмъ эти стихи неумѣстны? зачѣмъ нужно совсѣмъ некстати повторять жестъ? вскричала актриса, вставая и заходивъ оживленно по комнатѣ. Зачѣмъ онъ не кончилъ этими стихами:
   
   Par vous aurait péri le monstre de la Crête
   Malgré tous les détours de sa vaste retraite.
   
   Къ чему, послѣ гармоническаго финала, эти двѣ отрывистыя и неудобныя для дикціи риѳмы?... Зачѣмъ онъ забылъ въ этомъ мѣстѣ, что театральный стиль долженъ быть выработанъ для пантомимы... Это ошибка Расина, единственная, которую я знаю за нимъ, но говорите, что хотите, маркизъ, а эти два стиха не вызываютъ жеста.
   -- Замолчи, или я брошу тебѣ въ голову мой парикъ, заревѣлъ маркизъ, заметавшись подъ своей бараньей шкурой.-- Судить великихъ людей... тебѣ... да вѣдь ты ничего больше, какъ дура, слышишь, дура; правда, тогда безсознательно геніальная дура, но во все остальное время дура,-- деревянная голова.
   -- Я вижу, что вы сегодня въ отвратительномъ расположеніи духа, маркизъ, и ухожу; до свиданья.
   -- Послушай, перебилъ старикъ, обративъ на нее свой смягченный отеческій взглядъ, -- маркизъ недоволенъ, очень недоволенъ... У тебя, видишь, чувствуется все время недостатокъ эпическаго пламени, сильныхъ страстей... Впрочемъ, можетъ быть, это пламя погасло... Нынче все сдѣлалось такъ буржуазно... вѣдь и вы нынче сходитесь съ какимъ нибудь господиномъ и живете съ нимъ самой спокойной супружеской жизнью... О! актрисы моего времени!... куда разнообразнѣе была ихъ сердечная жизнь... Словомъ, вѣрно то, что у тебя ни одной минуты не видно огня... А Федра, съигранная такимъ образомъ,-- это не то, совсѣмъ не то!
   Старикъ замолчалъ и, казалось, дремалъ, полузакрывъ глаза. Фостэнъ, полагая, что онъ заснулъ, хотѣла уйти.
   -- Э! послушай, знаешь, что я тебѣ посовѣтую? сказалъ маркизъ, плюнувъ на салфетку, въ ту минуту, какъ актриса запирала за собой дверь спальни, -- найди себѣ какого нибудь басурмана любовника, который бы колотилъ тебя... и котораго ты бы любила... можетъ быть, это поможетъ тебѣ найти тонъ роли.
   Актриса шла опять въ сопровожденіи дряхлаго лакея по пустымъ комнатамъ, съ недовольнымъ лицомъ наказаннаго ребенка и едва замѣтной усмѣшкой, вызванной страннымъ совѣтомъ обожателя драматическаго искусства.
   

XX.

   Было три часа, когда Фостэнъ, которой предстояло играть во второй разъ Федру, приняла ванну.
   Ванная комната актрисы,-- фарфоровая комната, какъ ее называла Кунигунда,-- была единственною въ отелѣ, въ которой она не позволила распоряжаться обойщику Бланшрона и отдѣлала по своему вкусу, съ расточительностью, о которой совсѣмъ не думала при отдѣлкѣ остальной части своего помѣщенія. Просиживая каждый день по часу въ водѣ, она говорила, что, въ бездѣйствіи ванны, глаза должны развлекаться красивыми стѣнами. Знаменитому орнаментщику Бракману, былъ сдѣланъ заказъ на двадцать четыре фаянсовыя пластинки, совершенно закрывавшія стѣны съ фарфоровыми карнизами. Художникъ набросалъ на гладкомъ камнѣ птицъ, слетающихъ съ ручьевъ, рѣкъ и озеръ, посреди копьевидной зелени береговъ, и блестящій полетъ этихъ птицъ съ стекловидными красками прорѣзывалъ, какъ молнія, ярко-выдѣлявшуюся на глянцовитомъ бѣломъ фонѣ свѣтлую эмаль зелени. Комнатный полъ -- прелестная идея артиста -- представлялъ землю съ цвѣтущими деревьями послѣ сильнаго вѣтра; маленькіе каменные четырехъугольники были густо усѣяны бѣлыми лепестками вишневыхъ цвѣтовъ и красными листьями японской айвы. Стулья замѣнялись скамейками китайскаго фарфора. Но особенно оригиналенъ былъ потолокъ: по серединѣ его стеклянная розетка, швы которой были скрыты рѣзьбой изъ дерева, напоминала кровлю кіоска, а по стеклу съ голубой окраской -- новѣйшее изобрѣтеніе -- были разбросаны цвѣты, пользовавшіеся такимъ почетомъ въ итальянскихъ гостиныхъ семнадцатаго вѣка. Эта живопись была, такъ сказать, вырвана силой у единственнаго въ своемъ родѣ декоратора, но горькаго пьяницы, и Фостэнъ добилась своего только тѣмъ, что продержала его цѣлый мѣсяцъ у себя взаперти. Вокругъ розетки шли широкія четырехъугольныя рамки съ глубокими углами., изъ наслоеннаго богемскаго хрусталя, котораго выпуклости и безчисленныя ямки сверкали, какъ зеркало на солнцѣ. Но вещь, которой, больше всего позавидовала бы всякая изящная женщина, была ванна изъ бѣлаго гладкаго фарфора, съ бордюромъ миртовыхъ листьевъ по краямъ: это была одна изъ тѣхъ двухъ ваннъ, которыя удалось обжечь одному фарфоровому фабриканту, разорившемуся на постройкѣ печи для такихъ необычайно-огромныхъ вещей; вторая хранится въ Севрскомъ музеѣ. Надъ ванной помѣщены два крана для теплой и холодной воды -- двѣ лебединыя шеи изъ окисленнаго серебра, вылитыя но слѣпкамъ, оставленнымъ Поссе, этимъ такъ рано умершимъ, геніальнымъ скульпторомъ ювелиромъ. Въ головахъ ванны, на кушеткѣ съ тонкой, какъ портъ-сигаръ, манильской цыновкой,-- гипюровый пеньюаръ, подбитый бѣлой фланелью, полузакрывалъ своими, спустившимися на полъ складками., туфли изъ перышковъ калибри.
   Фостэнъ сидѣла уже три четверти часа въ водѣ, съ разсѣянно блуждающей мыслью, какъ это бываетъ обыкновенно въ ваннѣ, смутно припоминая свой утренній визитъ къ маркизу де Фонтебизъ. Апплодисменты, вызовы, овація въ концѣ концовъ -- все это она испытала третьяго дня, а между тѣмъ она была только вполовину довольна собой; ей казалось, что она дала не все то, что обѣщала себѣ дать, взявшись за роль. Да, она вложила въ игру весь свой талантъ, но достаточно-ли для этой роли только одного, какого бы то ни было, сильнаго таланта?... И она сама не понимала, почему, въ эту минуту, въ ушахъ ея какъ-то задорно раздавался крикъ,-- крикъ посредственной чахоточной актрисы въ одной, очень плохой пьесѣ, состряпанной тоже чахоточнымъ бульварнымъ писакою.
   Посреди этихъ грезъ актрисы, Кунигунда, войдя въ комнату, подала своей барынѣ карточку, прибавивъ, что этотъ господинъ внизу и проситъ назначить день и часъ, въ который она позволитъ ему явиться.
   Фостэнъ прочла на карточкѣ: Лордъ Аннандаль.
   -- Лордъ Аннандаль, повторила она, я не знаю его... нѣтъ, не знаю.
   -- Вы не знаете господина, который далъ эту карточку, сударыня? да вѣдь это мосье Вильямъ Рэнь.
   -- Вильямъ Рэнь, ты говоришь, Вильямъ Рэнь... теперь помню... Аннандаль было имя его отца... проси его скорѣе сюда!
   -- Вы вѣрно забыли, гдѣ вы?
   -- Я тебѣ говорю, веди его скорѣе сюда.
   Рукой, дрожавшей отъ волненія, Фостэнъ достала флаконъ съ полки, вылила его весь въ ванну, и когда лордъ Аннандаль вошелъ въ комнату, въ молочной, опаловой бѣлизнѣ, окутывавшей туманомъ наготу актрисы, едва примѣтно виднѣлся только розоватый признакъ обнаженнаго тѣла.
   Молодой лордъ, въ глубокомъ траурѣ, приблизился почтительно къ купальщицѣ и, подойдя къ ваннѣ, опустился на одно колѣно, чтобы поцѣловать мокрую руку, которую Фостэнъ протягивала ему боязливо, точно привидѣнію.
   -- Да, это я, я!.. О! какъ многое перемѣнилось въ моей жизни... я разскажу вамъ когда нибудь... но я прочелъ всѣ ваши письма и знаю, что вы все еще любите меня, Жюльета!
   -- Вы, Вильямъ, возможно ли? и оборвавъ вдругъ фразу, Фостэнъ, почти съ безумной радостью на лицѣ, смотрѣла на него, чтобы, такъ сказать, убѣдиться въ его присутствіи и въ томъ, что онъ, живой, стоитъ передъ нею. Когда же онъ хотѣлъ заговорить, она закрыла ему ротъ рукой. "Нѣтъ, нѣтъ, шепнула она, не говорите, ваши слова занимаютъ меня, звуки голоса развлекаютъ... а я хочу видѣть васъ... еще видѣть".
   Вошла Кунигунда.
   -- Боже мой, сударыня! мосье Бланшрону нужно что-то вамъ сказать... онъ хочетъ непремѣнно войти.
   По лицу молодой женщины проскользнуло впечатлѣніе непріятнаго пробужденія, и она, какъ бы очнувшись, проговорила:
   -- Скажи Бланшрону, что я не могу его принять... что я въ постели съ лордомъ.
   И видя, что Кунигунда колеблется исполнить порученіе, прибавила повелительнымъ тономъ:
   -- Передай ему это, я тебѣ приказываю!
   Кунигунда вышла; купальщица указала Бильяму глазами на фарфоровую скамейку подлѣ самой ванны. Скрестивъ стыдливо на груди руки, она прижалась своими темными кудрями къ бѣлокурой головѣ Вильяма, и только ласковое покачиваніе головы и прерываемыя молчаніемъ ласковыя слова говорили о глубокомъ счастьѣ влюбленной женщины, которая внезапно умолкла и отвернула совсѣмъ лицо отъ любимаго человѣка. Нагнувшись надъ самымъ лицомъ Жюльеты, Вильямъ увидѣлъ, что по щекамъ ея тихо текли счастливыя слезы, которыя пили приподнятыя уголки улыбающихся губъ.
   -- О! вотъ странное счастье... я, кажется, плачу, сказала Фостэнъ, утирая рукой глаза. Уже четыре часа... намъ нужно разстаться, Вильямъ... пріѣзжайте вечеромъ за мной въ театръ... Кунигунда дастъ вамъ билетъ маленькой ложи съ рѣшеткой... уходите скорѣе.
   И въ ту минуту, какъ Вильямъ подошелъ къ двери, актриса выставила изъ воды руки и грудь, и посылая ему поцѣлуй, проговорила:
   -- Сегодня Фостэнъ будетъ играть для васъ, лордъ... слышите, для васъ однихъ.
   

XXI.

   Подъѣхавъ къ театру, Фостенъ увидѣла, что вдоль фасада, по улицѣ Ришелье, волновался, исчезая подъ аркадами въ улицѣ Монпансье, огромный хвостъ толпы, хвостъ шумный, жестикулирующій, надъ которымъ стоялъ громкій, немолчный говоръ. Это второе представленіе возбудило горячее любопытство Парижа, вслѣдствіе споровъ, возникшихъ послѣ перваго; одни ставили новую актрису выше Рашели, другіе же признавали за ней только посредственное пониманіе и прекрасный голосъ,-- этотъ дивный инструментъ, на которомъ игралъ маркизъ де-Фонтебизъ,-- словомъ, артисткой, владѣющей большимъ искусствомъ, но никакъ не чувствомъ. По этому поводу, за послѣдніе два дня, велись разговоры во всѣхъ гостиныхъ, кафе и клубахъ. Кромѣ того, ея дебютъ вызвалъ полемику между газетами по поводу возникшаго вопроса, позволительно-ли гальванизировать старую трагедію посредствомъ эффектовъ современной драмы, которыми такъ умно воспользовалась перебѣжчица изъ Одеона. И весь Парижъ условился сойтись въ этотъ вечеръ во Французскомъ театрѣ, чтобы произнести свой окончательный судъ надъ актрисой.
   Фостэнъ, поднявшись въ свою ложу, начала было повторять роль, но овладѣвшее ею нетерпѣнье заставляло ее смотрѣть поминутно на лежавшіе на туалетномъ.столикѣ часы и прислушиваться къ отдаленному шуму залы, который постепенно все усиливался и доходилъ до нея влажнымъ шорохомъ волнъ, поднимающихся во время наводненія. Вопреки своимъ привычкамъ, актриса была на сценѣ раньше установленныхъ трехъ ударовъ и припала глазомъ къ отверстію въ занавѣси. Взглядъ ея равнодушно скользилъ по залѣ, переполненной всѣми знаменитостями, по строгимъ лицамъ партера, по всей этой шумной и лихорадочно возбужденной толпѣ,-- и искалъ, напрягая зрачекъ, только одного силуэта въ глубинѣ ложи съ рѣшеткой. Въ послѣднія минуты передъ началомъ спектакля, въ то время, какъ она смотрѣла пристально на темный четырехъугольникъ, въ которомъ теперь -- она была увѣрена -- уже былъ кто-то, актриса почувствовала вдругъ страшную слабость, что-то въ родѣ начала обморока, такъ что едва не упала и удержалась, только уцѣпившись мизинцемъ за отверстіе занавѣса.
   Когда, выйдя на сцену, актриса должна была сказать:
   
   N'allons point plus avant. Demeurons, chère Oenone,
   Je ne me soutiens plus; ma force m'abondoune --
   
   Фостэнъ прошептала эти слова съ замирающимъ, изнеможеннымъ видомъ и съ страстными нотами въ голосѣ, которыя заставляютъ влюбленныхъ искать глазами другъ друга по залѣ. И стихи Расина разсказывали -- не публикѣ про любовь жены Тезея, а разсказывали Вильяму про любовь Жюльеты, и, говоря про тѣнь лѣсовъ Греціи, актриса говорила про тѣнь лѣсовъ шотландскихъ. Все, что она говорила такъ любовно, говорилось до такой степени явно для маленькой ложи, что головы изъ оркестра оборачивались, лица изъ балкона свѣшивались, ревниво заглядывая въ темный уголокъ, гдѣ сидѣлъ незнакомый мужчина, лица котораго невозможно было разглядѣть.
   По окончаніи перваго акта, Вильямъ пошелъ поздравить актрису въ ея ложу; она прогнала его, говоря: "Не приходите больше сюда, я не хочу видѣть васъ въ этой равнодушной толпѣ... Вы подождете въ моей каретѣ послѣ спектакля". Во второмъ актѣ, во время любовнаго признанія, страстное волненіе оборвало вдругъ голосъ Фостэнъ, но публика приняла замирающіе звуки за спазму изнемогающаго сердца, и никогда, можетъ быть, знаменитая тирада не производила на зрителей болѣе потрясающаго впечатлѣнія. Въ продолженіе этого акта и всѣхъ послѣдующихъ, всѣ страстныя модуляціи любовныхъ объясненій относились постоянно къ Вильяму и только къ нему одному; къ Вильяму обращались: нѣжность, восторги, бурные сердечные порывы и радость аткрисы при удачной передачѣ куплета, вырывавшагося изъ глубины ея существа, проникнутаго страстью. Аплодисменты, восторженные "браво", изступленіе залы, потрясенной до глубины души звуками истинной страсти -- ничего этого актриса не видѣла, не слышала, не понимала. Отдаваясь всецѣло одному, Фостэнъ не видѣла ни партера, ни ложъ перваго яруса, ни галлереи, ни амфитеатра -- ничего, кромѣ двухъ рукъ въ бѣлыхъ перчаткахъ, на полуопущенной рѣшеткѣ ложи.
   Фостэнъ играла, какъ обѣщала лорду Аннандалю, для него, только для него одного, воздавая своему возлюбленному наивысшее удовлетвореніе, которое можетъ доставить самолюбію мужчины любовь актрисы -- страстное приношеніе своего таланта, въ присутствіи 6,000 человѣкъ, для которыхъ она играетъ, но которые какъ бы не существуютъ для нея. Спектакль продолжался при возраставшемъ восторгѣ всей залы, возбуждая изумленіе людей, присутствовавшихъ на первомъ представленіи. Это была не прежняя, какъ два дня тому назадъ, нѣсколько дикая, чувственная Федра Эврипида, но воркующая, какъ раненая голубка, Федра Расина.
   

XXII.

   -- Потихоньку домой, Рано, сказала Фостэнъ кучеру.
   Фостэнъ сѣла въ карету подлѣ Вильяма, тихо шелестя своимъ шелковымъ платьемъ. Переполненные счастьемъ, ни тотъ, ни другая не говорили ни слова. Они наслаждались лѣнивой нѣгой, овладѣвающей влюбленными ночью въ тѣсной каретѣ, нѣжнымъ, вкрадчивымъ волненьемъ, передающимся отъ одного другому, какимъ-то сладостнымъ магнетическимъ общеніемъ духа и тѣла, посреди полнаго молчанья и при горячемъ соприкосновеніи, которое чувствуетъ мужчина отъ платья и теплоты женскаго тѣла. Это какое-то физическое и духовное сближеніе въ полу-тьмѣ, въ которой скользящій свѣтъ фонарей играетъ на женской тѣни, оспаривая у пріятной и раздражающей темноты то щеку, то лобъ, то какое нибудь украшеніе на платьѣ, и выдвигаетъ передъ вами на минуту изъ мглы лицо съ нѣжно -- фіолетовыми глазами. Тутъ же легкое покачиванье экипажа, убаюкивающее тѣло и мысли, и бросающее, неожиданнымъ толчкомъ, склоненную голову на готовое принять ее плечо. Влюбленные катились медленно въ каретѣ, не сказавъ другъ другу ни слова любви. Вильямъ держалъ въ рукахъ руку Жюльеты, машинально гладя ея тонкіе пальцы съ тонкой, гладкой, тепловато-влажной кожей, и мягкую ладонь, изъ которой,-- какъ ему казалось,-- переливались въ него токи жизни любимой женщины.
   

XXIII.

   Поднявшись въ первый этажъ отеля въ улицѣ Годб-де-Моруа, Вильямъ остановился у двери.-- Выше, другъ мой, сказала актриса, мы будетъ сегодня ужинать въ каютѣ.
   -- А какъ-же гости, которыхъ вы пригласили на сегодняшній вечеръ? спросила съ отчаяніемъ Кунигунда, выглянувъ въ полуотворенную дверь столовой.
   -- Пусть ужинаютъ одни!.. Скажи, что я уѣхала въ Гавръ... взглянуть на бурю, предсказанную въ эту ночь.
   Идя впереди своего возлюбленнаго, Фостэнъ поднялась въ самый верхній этажъ и ввела его въ комнату съ лакированнымъ сосновымъ поломъ, такимъ-же потолкомъ и карнизами, и съ дѣвственной кроватью подъ бѣлыми кисейными занавѣсями, въ углу.
   -- Вотъ мой уголокъ, гдѣ меня оставляютъ въ покоѣ учить роль... а на этой кровати спитъ одна пріятельница, когда пріѣзжаетъ ко мнѣ гостить изъ провинціи.
   На маленькомъ столикѣ передъ каминомъ, въ которомъ ярко пылали дрова, стояли: креветы, холодная куропатка, корзинка винограду и, между двухъ гранатъ, бутылка шампанскаго: настоящій студенческій ужинъ съ гризеткой.
   -- За всѣмъ этимъ, я не успѣлъ еще вамъ сказать, что сегодня вы себя выказали первѣйшей артисткой въ мірѣ.
   -- Не будемъ сегодня говорить ни о чемъ, кромѣ нашей любви, отвѣчала Фостэнъ,-- подождите минуту, прибавила она, скрывшись въ уборной.
   Вильямъ сѣлъ около камина, разглядывая комнату, отъ которой, по мѣрѣ того, какъ она нагрѣвалась, началъ распространяться здоровый, смолистый запахъ. Онъ взглянулъ на эту дѣвственную кровать, и ему сдѣлалось легко и отрадно -- очутиться не въ спальнѣ, бывшей свидѣтельницей любви Фостэнъ съ ея содержателемъ...
   Фостэнъ явилась черезъ нѣсколько минутъ въ капотѣ и съ кружевной косыночкой на головѣ, и лордъ Аннандаль признали" ихъ за тѣ, что видѣлъ на Жюльетѣ въ Шотландіи, въ тѣ ночи, когда они просиживали на крыльцѣ, забывая время и любуясь на бѣлыхъ павлиновъ, освѣщенныхъ луною.
   -- О! я сохранила ихъ! сказала Фостэнъ, вырываясь изъ протянутыхъ къ ней объятій Вильяма.
   -- Послѣ, прибавила она, будьте благоразумны... Позвольте вамъ положить, милордъ.
   И влюбленные, усѣвшись за маленькій столикъ, въ отсутствіи прислуги, принялись за ужцнъ. Прикосновеніе рукъ во время передачи чего нибудь другъ другу", шутки ничѣмъ не стѣсненнаго чувства, свобода и веселье импровизированнаго праздника, пріятныя волненія возбуждающаго свиданья наединѣ въ мансардѣ -- все это придавало безцеремонному ужину характеръ любовныхъ вечеринокъ первой молодости. Они ѣли, смотря одинъ на другаго и улыбаясь другъ другу.
   Иногда, во время этого ужина влюбленныхъ, Фостэнъ опускала вдругъ поднесенную ко рту вилку и, посмотрѣвъ съ минуту на Вильяма съ тѣмъ почти религіознымъ восторгомъ, который случается встрѣчать иногда на картинѣ, шептала въ замирающемъ вздохѣ: "Какъ вы хороши, мой прекрасный лордъ"!
   И дѣйствительно, молодой лордъ Аннандаль былъ очень красивъ,-- красивъ нѣжной, меланхолической кротостью своихъ голубыхъ глазъ, шелковистыми волнами волосъ и бороды, прозрачностью и бѣлизной кожи, которая встрѣчается только у англичанъ, стройностью тонкаго и нервнаго сложенія, хорошъ аристократическою прелестью красивыхъ бѣлокурыхъ расъ. Прелестное и любопытное зрѣлище представляла застѣнчивость, наивность и счастливое смущенье мужчины передъ ухаживавшей за нимъ женщиной,-- женщиной, которой часъ тому назадъ аплодировалъ весь Парижъ. Онѣмѣвшій отъ любви иностранецъ не находилъ ни одной фразы, ни одного слова въ отвѣтъ на ласки и очарованія, которыми разнообразится серьезная сторона французской любви. Ужинъ кончился. Замѣтивъ, что Вильямъ никакъ не можетъ закурить папироску, Жюльета взяла у него изъ рукъ, закурила и вложила ему въ губы.
   -- Теперь ваши приключенія, прекрасный милордъ, всѣ приключенія съ тѣхъ поръ, какъ мы разстались.
   Вильямъ разсказалъ, что его отецъ, испугавшись его любви къ ней, устроилъ, чтобъ его отчислили отъ бельгійскаго посо льсти и досталъ для него мѣсто перваго секретаря у вице-короля Индіи, все это -- въ теченіе нѣсколькихъ недѣль и съ тѣмъ самовластіемъ, которое сохраняютъ въ аристократическихъ англійскихъ семействахъ отцы надъ сыновьями; онъ писалъ Жюльетѣ, но преданный отцу слуга перехватилъ письмо. Тогда онъ уѣхалъ въ отчаяніи и прожилъ тамъ нѣсколько лѣтъ, показавшихся ему цѣлою вѣчностью.
   -- А черный тигръ?
   -- Вы почемъ знаете? О! эта была совсѣмъ незначительная рана, большая царапина, преувеличенная газетами.
   -- Я хочу видѣть это мѣсто... покажите мнѣ! И пальцы Фостэнъ поднимались машинально по его рукѣ, подъ рукавомъ рубашки.
   -- Какой вы ребенокъ!
   И лордъ Аннандаль продолжалъ:-- Наконецъ, спустя три года, меня увѣдомили телеграммой о смерти отца... Я вернулся въ Англію... и нашелъ всѣ ваши письма въ запечатанномъ пакетѣ, для передачи мнѣ... Это было въ то время, какъ всѣ газеты были полны толками о вашемъ дебютѣ на Французскомъ театрѣ... Но дѣла по наслѣдству задержали меня въ Англіи... я не могъ быть въ Парижѣ раньше, чѣмъ на другой день послѣ вашего перваго представленія...
   -- А туземныя женщины? я хочу чтобы вы разсказали мнѣ про нихъ!
   -- Баядерки! возразилъ тономъ ироническаго восторга лордъ Аннандаль... О! очень миленькія существа съ хитрыми дѣтскими личиками, проворными босыми ногами, въ цвѣтномъ газѣ, окутывающемъ ихъ своею прозрачностью, въ узкихъ шелковыхъ панталонахъ, со множествомъ колецъ и зеркальцевъ на рукахъ, съ золочеными лбами иносами, въ которыхъ звенятъ различныя украшенія.
   -- Да, да, я увѣрена, прекрасный милордъ, что вы тамъ много любили, не смотря на эти носы.
   -- Любить тамъ? нѣтъ, Жюльета, отвѣчалъ просто англичанинъ:-- я любилъ вашъ портретъ... хотя и думалъ, что вы забыли меня...
   Жюльета вскочила съ ковра и, упавъ на колѣни Вильяма, пригнула закинутыми назадъ руками губы своего любовника къ своимъ губамъ, прошептавъ въ короткомъ поцѣлуѣ: "Приходи".
   Раздѣвшись въ одну секунду и разбросавъ платье по комнатѣ, она лежала уже въ постели въ красивой позѣ женщины, которая, опершись головой на руку, улыбается заранѣе наслажденіямъ ночи, полуоткрывъ ротъ, напоминающій розовый цвѣтокъ съ влажной тѣнью внутри.
   Вся ночь прошла въ блаженствѣ и упоеніи...
   Пугаясь по временамъ чего-то, что она хранила въ глубинѣ своей мысли, молодая женщина вдругъ судорожно обвивала своимъ тѣломъ Вильяма, какъ-бы защищая его съ какой-то яростью... И опять поцѣлуи, поцѣлуи, и еще поцѣлуи...
   И мгновенья этой счастливой ночи звучали глухими ударами на столовыхъ часахъ маленькой комнатки, изъ подъ кружевной косынки, которую на нихъ бросила Фостэнъ.
   

XXIV.

   Влюбленные сидѣли за завтракомъ у маленькаго столика, на которомъ ужинали наканунѣ, когда вошла Кунигунда и положила передъ Фостэнъ письмо, со штемпелемъ одной изъ парижскихъ окрестностей. Фостэнъ распечатала письмо, пробѣжала его широко открывшимися глазами и вскрикнувъ:-- А! теперь я покойна! передала съ серьезнымъ видомъ Вильяму.
   Вотъ это письмо;
   Вторникъ вечеромъ. Станція Вирофлэ,
   "Жюльета! Я вѣдь не могу возвратить васъ къ себѣ тѣмъ, что убью лорда Аннандаля? Итакъ, если у меня нѣтъ моей Жюльеты, я убью себя! Но я не хочу, чтобы на васъ могло пасть обвиненіе въ моей смерти, и въ то время, когда вы получите это письмо, я буду разрѣзанъ на-двое, упавъ изъ вагона при встрѣчѣ двухъ поѣздовъ. Будьте покойны, я изучилъ вопросъ на мѣстѣ, а вы знаете, что я человѣкъ практическій. Слѣдовательно, это будетъ прекрасно устроенная естественная смерть, которая васъ нисколько не касается. О! не бойтесь моихъ упрековъ, Жюльета! У меня было дѣтство бѣдняка, молодость человѣка пошлаго и некрасиваго, и, въ аду дѣловой жизни, единственными счастливыми годами я обязанъ вамъ и благодарю васъ за это. Но потерявъ васъ, я не могу долѣе жить. Я не любилъ никого въ жизни, кромѣ васъ, васъ одной, да бѣдной собаки, которая всегда радовалась вашему приходу и которую вы ласкали иногда. Вы слишкомъ горды, чтобы принять послѣ моей смерти что бы то не было, но вы не откажете взять Дика, и, въ минуту смерти, мнѣ будетъ утѣшеніемъ знать, что животное, которое мы оба любили, будетъ иногда лежать у васъ на колѣняхъ. Прощайте. Бланшронъ".
   Взглядъ Вильяма перешелъ съ письма самоубійцы на Фостэнъ, и онъ почти ужаснулся мысли, какъ мало корней оставляетъ въ сердцѣ вновь полюбившей женщины ея старая любовь.
   -- Этотъ человѣкъ искренно любилъ васъ, сказалъ лордъ Аннандаль, съ оттѣнкомъ грусти въ голосѣ,-- нужно послать за его собакой.
   

XXV.

   Спустя нѣсколько дней, лордъ Аннандаль и Фостэнъ осматривали въ сопровожденіи дворника большой отель, продававшійся въ Faubourg S. Honoré. Молодой лордъ шелъ по анфиладѣ пріемныхъ комнатъ съ той британской сосредоточенностью, которая едва удостоиваетъ всѣ внѣшніе предметы своимъ разсѣяннымъ и скучающимъ вниманіемъ. На всѣ комментаріи дворника относительно высоты потолковъ, достоинства живописи и законченности лѣпныхъ карнизовъ, посѣтитель только слегка приподнималъ одну сторону вѣкъ. Начали осматривать первый этажъ. Ставни были заперты. Отворяя одну изъ нихъ, дворникъ вспугнулъ съ дерева, у окна, птичку, улетѣвшую съ испуганнымъ щебетаньемъ.-- Птичка! промолвилъ лордъ Аннандаль, поднявъ палецъ, съ выраженіемъ удивленія и радости на оживившемся лицѣ. И опять англичанинъ продолжалъ осмотръ со своимъ флегматическимъ равнодушіемъ, приводившимъ въ отчаяніе дворника. Спускаясь внизъ, этотъ бѣднякъ рискнулъ однако сказать: -- "Извините, я забылъ показать еще одинъ уголокъ", и ввелъ ихъ въ маленькую комнатку съ очень обыкновенной, бѣлой мраморной ванной.
   -- Ванна! проговорилъ лордъ Аннандаль, какъ бы пріятно удивленный встрѣчей дего-то неожиданнаго, и простояла, нѣсколько минутъ молча, сложивъ руки и смотря съ улыбкой на ванну.
   Поднявъ глаза, онъ увидѣлъ, что Фостэнъ почти бѣжитъ уже по корридору, слегка вздрагивая спиной.
   Онъ догналъ ее.
   -- Что съ вами, Жюльета? спросилъ онъ тревожно.
   Фостэнъ зажала ротъ платкомъ, удерживаясь съ трудомъ отъ безумнаго смѣха, и, задергавъ усиленно локтями, проговорила:
   -- Не говорите пока ничего... потомъ!
   Оставалось осмотрѣть конюшни. Дворникъ, замѣтивъ хорошее впечатлѣніе, произведенное на посѣтителя ванной, открылъ было ротъ съ намѣреніемъ перечислить количество стойлъ и т. д.; но голосъ его замеръ, когда онъ увидѣлъ, какое презрительное выраженіе набѣжало на лицо англійскаго лорда. Лордъ Аннандаль взглянулъ на конюшню отеля, какъ посмотрѣлъ бы на буржуазную конюшню своего времени Кондэ, выстроившій конюшни Шантильи; остановившись въ дверяхъ и едва окинувъ глазами зданіе справа налѣво, онъ исчезъ, покинувъ стоявшаго съ фуражкой въ рукахъ дворника, ошеломленнаго оригинальностью посѣтителя.
   -- О! милый мой, дайте мнѣ посмѣяться, говорила Фостэнъ въ каретѣ, сторонясь, чтобы освободить мѣсто своему возлюбленному: -- я не могу удержаться, иначе право захвораю... Bird! передразнила она жестъ лорда Аннандаля передъ вспорхнувшей птичкой; Bath!-- и она представляла, какъ лордъ любовался ванной... Вы только и сказали эти два слова во время осмотра... Ахъ! какой вы смѣшной... Изъ всего, что мы видѣли, только эти двѣ вещи обратили на себя ваше вниманіе... И вы купите этотъ отель, вѣдь, только ради птицы и ванны?
   Серьезный видъ, который Фостэнъ удалось наконецъ принять, спять исчезъ; она откинулась на спинку кареты, и все лицо ея неудерліимо смѣялось смѣхомъ школьницы, подъ прелестной круглой шляпкой, украшенной, какъ радугой, павлиными перьями.
   Нѣсколько сконфуженный любовникъ, спустя нѣсколько времени, началъ также смѣяться, проговоривъ очень любезно:
   -- Да, это правда, душа моя, во мнѣ проскользнулъ тамъ англичанинъ... Что же дѣлать!.. но вы не знаете, что, покупая для себя домъ даже въ городѣ, мы не понимаемъ его безъ зелени и деревьевъ, а птичка вдругъ сказала мнѣ, что все это есть тамъ... ванна же удовлетворяетъ нашей врожденной маніи къ мытью... Только я, можетъ быть, слишкомъ сильно удивился, найдя мѣсто для купанья во французскомъ домѣ... Впрочемъ, теперь дѣло не въ ваннѣ и не въ птицѣ... Вы кончили смѣяться... Согласны вы жить въ этомъ домѣ?
   -- Еще бы... я была бы черезчуръ прихотлива... Это одинъ изъ лучшихъ парижскихъ отелей.
   -- Я нахожу... также приличнымъ... но я собственно потому радъ его купить, что тамъ много мѣста и можно будетъ удвоить конюшни... Потомъ, мнѣ нравится еще одна вещь... я хочу, чтобы швейцаръ находился въ самомъ домѣ, какъ въ Лондонѣ; крыльцо очень большое... его можно обнести стеклянной галлереей, гдѣ и будетъ помѣщеніе для швейцара... Итакъ, отель вамъ нравится и вы готовы переѣхать завтра же?
   -- Завтра... Вы знаете, что покупка дома сопряжена во Франціи съ формальностями, требующими нѣкотораго времени?
   -- Отель вѣдь и продается, и отдается въ наймы?.. я нанимаю его и покупаю... мой повѣренный устроитъ все это.
   

XXVI.

   Не прошло мѣсяца, какъ влюбленные устроились въ отелѣ такъ, какъ будто прожили въ немъ нѣсколько лѣтъ; онъ былъ весь поправленъ, передѣланъ, приспособленъ къ привычкамъ лондонской жизни и наполненъ многочисленной прислугой, составляющей необходимую принадлежность всякаго порядочнаго англійскаго дома.
   Во вновь устроенной при крыльцѣ галлереѣ находился швейцаръ, всѣ обязанности котораго состояли въ томъ, чтобы нажимать пуговки электрическихъ звонковъ, проведенныхъ въ кухню, людскую и переднюю.
   Въ передней, передъ маленькимъ столикомъ, съ чернильницей и подносомъ для писемъ, въ большомъ креслѣ съ высокою спинкою, вполнѣ приспособленномъ, по своей конструкціи, для поджиданія барина послѣ продолжительныхъ парламентскихъ засѣданій,-- сидѣлъ footman, лакей не съ напудренными, какъ у кучера, а съ выкрашенными въ бѣлый цвѣтъ волосами.
   На отдѣльной вѣшалкѣ висѣла постоянно шляпа барина, а на столикѣ подъ ней лежала пара растянутыхъ и надутыхъ перчатокъ, напоминавшихъ слѣпокъ двухъ мертвыхъ рукъ. Рядомъ съ передней шла р arlour, пріемная съ строгимъ убранствомъ и безъ всякихъ украшеній по стѣнамъ, для людей, не считавшихся равными барину, какъ напримѣръ, купцы, адвокаты, доктора и ветеринары.
   Для прислуживанія за столомъ содержался цѣлый полкъ лакеевъ съ различными атрибутами и подъ начальствомъ butler, нѣчто въ родѣ мэтръ-д'отеля, хранителя ключей отъ погреба, который только отдаетъ приказанія и не носитъ ливреи. Былъ еще steward, управляющій, на которомъ лежатъ всѣ денежные разсчеты съ прислугой. Затѣмъ камердинеръ, основной слуга дома, смѣняющійся только вслѣдствіе какихъ нибудь важныхъ внутреннихъ переворотовъ, человѣкъ, говорящій на двухъ или трехъ языкахъ, преимущественно по-нѣмецки и по-итальянски, и очень рѣдко по-французски, исполняющій въ путешествіяхъ должность курьера, на которомъ лежитъ также обязанность удостовѣряться въ существованіи tub въ тѣхъ гостинницахъ, гдѣ господа намѣрены остановиться. Потомъ boy, мальчикъ лѣтъ шестнадцати, состоявшій при Фостэнъ въ качествѣ пажа и исполнявшій ея порученія. Затѣмъ толпа женской прислуги подъ начальствомъ house-keeper, почтенной матроны, одѣтой во все черное; за ней шла кастелянша, вторая горничная, помощница Кунигунды, и цѣлый рой chamber smaid въ маленькихъ чепчикахъ-бабочкахъ, для уборки спаленъ; да въ кухнѣ вертѣлось еще съ полдюжины толстыхъ, здоровыхъ дѣвушекъ съ бѣлыми руками.
   Наконецъ шла конюшня со своимъ особымъ смотрителемъ и съ кучеромъ барина, который не возилъ никого, кромѣ лорда, и спускалъ шторки, какъ только тотъ выходилъ изъ кареты; потомъ кучеръ барыни, который не возилъ никого, кромѣ ея, а за этими тремя сановниками, цѣлая толпа постоянно свиставшихъ конюховъ въ шотландскихъ токахъ и люстриновыхъ жилетахъ.
   Швейцаръ былъ выбранъ между самыми рослыми мужчинами; footman -- между самыми красивыми мальчиками. Смотритель конюшни былъ самый кривоногій изъ кривоногихъ. Весь этотъ штатъ,-- гдѣ ни одинъ человѣкъ не выходилъ за предѣлы своей спеціальности, какъ набиватели трубокъ въ Индіи,-- нѣсколько напоминалъ своею автоматичностью священнослужителей какой-то обильной обрядностью религіи, такъ что даже перемѣна тарелокъ и стакановъ за столомъ походила на священнодѣйствіе; -- вся эта прислуга исполняла свое дѣло молча, съ мѣрной важностью и холодной торжественностью того же этикета, которымъ была обставлена церемонія поднесенія королевской рубашки Людовику XIV, когда онъ ложился въ постель.
   Переходъ отъ буржуазной обстановки къ этой роскошной аристократической жизни не ослѣпилъ Фостэнъ, не вскружилъ ей головы и даже не доставилъ особеннаго наслажденія. Актриса привыкла къ театральнымъ дворцамъ и, въ то же время, врожденный инстинктъ парнасскаго гамена возбуждалъ въ ней скорѣе насмѣшку, чѣмъ удивленіе къ дарамъ фортуны. Молодую женщину все это занимало, какъ волшебная перемѣна декорацій, какъ веселая новинка и смѣшное превращеніе. Ей казалось, по ея словамъ, что она живетъ въ какой-то очень забавной китайщинѣ.
   

XXVII.

   Теперь влюбленные выставляли свою любовь на показъ въ роскошныхъ экипажахъ въ Булонскомъ лѣсу, на бѣгахъ; показывались въ аванъ-ложахъ всѣхъ театровъ, на первыхъ представленіяхъ, ѣздили по всѣмъ баламъ и благотворительнымъ праздникамъ; являлись во всѣхъ дорогихъ увеселительныхъ мѣстахъ посреди ревниваго шепота, которымъ толпа преслѣдуетъ обыкновенно счастливую любовь, окруженную роскошью богатства.
   Но эта гласность ихъ любви была чисто внѣшняя; вернувшись домой, они продолжали интимную жизнь вдвоемъ. Въ Лондонѣ мужчина, живущій въ незаконной связи, не принимаетъ никого у своей любовницы и никогда не показывается съ ней публично. Живя во Франціи, сдѣлавшись, такъ сказать, континентальнымъ жителемъ, онъ рѣшается выѣзжать съ любимой женщиной, но, придерживаясь обычаевъ родины, не вводитъ однако своихъ друзей и знакомыхъ подъ кровъ, который не можетъ назваться супружескимъ кровомъ. Поэтому лордъ Аннандаль не принималъ у себя, и вся многочисленная прислуга отеля кружилась въ пустотѣ огромной столовой, около сидѣвшихъ одиноко за столомъ мужчины и женщины. Дверь отеля отворялась только послѣ завтрака, въ тотъ часъ, когда хозяинъ дома въ Англіи имѣетъ обыкновеніе показывать гостямъ свою конюшню. И возлюбленный Фостэнъ не могъ устоять отъ искушенія похвастать передъ соотечественниками своими кровными рысаками и, кстати, позлословить насчетъ "безтолковыхъ французскихъ лошадей".
   

XXVIII.

   Такимъ образомъ, молодые люди оставались съ утра до вечера наединѣ, не исключая даже того времени, когда выѣзжали и находились посреди толпы: такъ всецѣло они отдавались другъ другу въ своемъ неизмѣнномъ tête-à-tête, въ которомъ любящая женщина не скучала ни одной минуты, а влюбленный иностранецъ былъ все время точно опьяненъ чарами тѣла и ума парижской куртизанки, дающей самое полное на свѣтѣ любовное наслажденіе.
   

XXIX.

   Фостэнъ была средняго, скорѣе маленькаго, чѣмъ большаго роста, съ изящной фигурой и тонкой стройностью обманчивой худобы. Ея грудь и бедра были сложены какъ у полной женщины, а остальная часть тѣла поражала своими нѣжными дѣвичьими формами. У нея было прелестное, но исчезающее теперь физическое достоинство -- красивыя покатыя плечи,-- а когда она надѣвала платье съ открытымъ лифомъ, то на нѣжной округлости спины, около плечъ, виднѣлись двѣ смѣющіяся ямочки. Блѣдная кожа, чуть-чуть розоватая на лицѣ, принимала на ногахъ и на всемъ тѣлѣ матовую бѣлизну, свойственную брюнеткамъ,-- ту теплую, безкровную бѣлизну, которую Тиціанъ уловлялъ кистью на портретахъ своихъ любовницъ. Темно-каштановые волосы, вьющіеся на вискахъ, перерѣзанныхъ голубыми жилками, чистый выпуклый лобъ, бойкій носикъ, не имѣвшій въ себѣ ничего трагическаго, ротъ съ насмѣшливыми уголками -- добродушно-ироническій и иногда полуоткрытый въ застывшей улыбкѣ статуи: въ общемъ, лицо далеко неправильное, въ современномъ парижскомъ вкусѣ, но очертанія котораго исчезали въ подвижности физіономіи и чарующей прелести глазъ. Глаза у Фостэнъ были сѣрые или, скорѣе, неопредѣленнаго цвѣта морской волны, которая то темнѣетъ, то становится прозрачною, смотря потому, набѣжитъ-ли на нее облако, или упадетъ лучъ свѣта; глаза темные и вмѣстѣ свѣтлые,-- глаза, которые при дурномъ расположеніи духа были черны и почти злы, и дѣлались голубыми и безконечно кроткими въ моменты радости, симпатіи и любви.
   У Фостэнъ былъ тотъ взглядъ и станъ, въ которомъ, при самыхъ изящныхъ манерахъ и гармоніи величественныхъ жестовъ, постоянно трепещетъ неугомонная живость, замѣтная даже въ спокойномъ состояніи, какъ это бываетъ у канатныхъ танцовщицъ.
   

XXX.

   Но очаровательнѣе всего въ этой женщинѣ была оригинальность ея натуры. Она нравилась и привлекала причудливыми проявленіями своей женственности. Соприкосновеніе съ вещами и людьми производило на нее совсѣмъ особенное впечатлѣніе, выражавшееся неожиданнымъ, необычнымъ образомъ и совсѣмъ не такъ, какъ у другихъ женщинъ. Она видѣла, чувствовала, любила совсѣмъ по своему. Между женщинами буржуазнаго происхожденія и воспитанія, всякое женское существо, отъ большаго до малаго и отъ верху до низу, можно сказать всегда одно и то же; до такой степени натура тѣхъ и другихъ кажется выкроенной по одинаковой мѣркѣ. Подъ вліяніемъ внѣшнихъ впечатлѣній, хорошо или сколько нибудь сносно воспитанная женщина чувствуетъ отвращенье, нѣжность, состраданье, даже нервные припадки, въ такомъ родѣ, какъ будто все это предвидѣлось и описано въ программѣ, составленной для цѣлаго класса людей, по извѣстному шаблону и никогда не выходя изъ условныхъ границъ. У всѣхъ у нихъ первое душевное движеніе есть уже какъ бы вторичное, исправленное, измѣненное и поставленное въ границы приличія; у всѣхъ, кромѣ незначительнаго оттѣнка вслѣдствіе разности темперамента и степени нервности, все дѣлается однообразно, подъ гнетомъ какого-то приличія, которое положительно изглаживаетъ и уничтожаетъ всякую индивидуальность. Даже у самыхъ умныхъ женщинъ есть готовыя обо всемъ сужденія, составленныя по данному контуру, по общепринятому образцу порядочности и катехизису людей приличныхъ. Онѣ не смѣютъ высказать того, что ихъ возмущаетъ, тревожитъ, путаетъ мысли въ головѣ, если это можетъ показаться страннымъ, ненормальнымъ, эксцентричнымъ,-- словомъ, не тѣмъ, что думаютъ другіе. Пришибленныя воспитаніемъ, не смѣя выражать прямо своихъ ощущеній и мыслей, эти женщины страшно монотонны и не приносятъ своимъ мужьямъ и любовникамъ ничего такого, что могло бы встряхнуть ихъ апатію, занять ихъ и развлечь. Вотъ вамъ объясненіе многихъ связей мужчинъ высшаго общества съ женщинами низшаго круга.
   У Фостэнъ же, напротивъ, была терпкость и самобытность, свойственныя женщинѣ, вышедшей изъ простаго народа, къ которому она принадлежала и до сихъ поръ, любя его сырую, грубую пищу и находя удовольствіе вмѣшиваться въ толпу на фейерверкахъ, на народныхъ гуляньяхъ и на ярмаркахъ въ парижскихъ окрестностяхъ. Отъ этого корня въ ней остались: болѣе свободныя душевныя движенія, болѣе естественныя впечатлѣнія, болѣе сильныя внѣшнія ощущенія; сохранившіяся въ богатой обстановкѣ живость, увлеченіе и веселье бѣдняка; жизнь съ усиленнымъ біеніемъ пульса, жизнь подвижная, дѣятельная, которая была не болѣзненнымъ возбужденьемъ свѣтскихъ женщинъ, а бурливымъ волненіемъ крови, таившей въ себѣ съ дѣтства такъ много огня, что сношенія съ этой женщиной опьяняли всякаго, кто къ ней приближался, и дѣлали его живѣе, разговорчивѣе и остроумнѣе. Если случалось, что у нея, какъ у всѣхъ, и даже сильнѣе, чѣмъ у другихъ женщинъ, разстраивались нервы, то припадки эти были очень непродолжительны и кончались обыкновенно какой-нибудь шалостью. Но выйдя изъ простонародья и сохранивъ нѣкоторыя присущія ему черты, Фостэнъ была въ то же время богато надѣлена аристократическими свойствами, которыя внезапно выражались натуральнымъ высокимъ изяществомъ души и тѣла, неизвѣстно откуда бравшимся, и которыя не часто встрѣчаются даже въ людяхъ, принадлежащихъ по рожденію къ этой изящной средѣ. Она переходила отъ шалости къ мягкому смѣху, отъ крупной ссоры -къ очаровательной ласкѣ собственнаго изобрѣтенія, отъ свободной шутки къ строго приличному тону, искупая какое нибудь вульгарное слово природной граціей, и если ей случалось иногда, какъ у сестры, выпить ко ко, то она пила его въ стаканѣ венеціанскаго стекла; словомъ, являлась во всякую минуту дня и ночи существомъ разнообразнымъ, въ которомъ гризетка чередовалась съ герцогиней.
   Это были безконечныя видоизмѣненія, превращенія, неожиданныя перемѣны, въ которыхъ обновлявшаяся, такъ сказать, женщина заставляла себя любить постоянно, и постоянно являлась съ новыми чарами. И опять дурачества, шутки, нѣжность, гдѣ ее не ждали, иронія, остроумно осмѣивавшая ея собственную особу, замысловатыя деликатныя выдумки, незаученныя мысли, новыя слова и цѣлый рядъ необыкновенно быстрыхъ и скоропреходящихъ ощущеній, выраженныхъ просто и въ томъ самомъ видѣ, какъ они являлись ей. Все это мѣшалось съ дѣтскимъ невѣжествомъ, въ которомъ она сознавалась такъ очаровательно просто, что невольно хотѣлось разцѣловать ее.
   Такъ, одинъ разъ Фостэнъ писала письмо директору театра въ присутствіи Вильяма, и когда тотъ, прочитавъ изъ-за ея плеча, указалъ на двѣ или три грамматическія ошибки, прося переписать, она отвѣчала съ прелестнымъ упорствомъ: -- "Нѣтъ, я пошлю какъ оно есть, такъ натуральнѣе".
   И женщина, которая писала такъ дурно, какъ писали женщины въ прошломъ столѣтіи, на словахъ выражалась божественно, умѣла принимать, какъ никто, и всѣхъ привлекала и привязывала какой-то, вѣявшей отъ нея, прелестной повелительностью и граціей.
   

XXXI.

   Для мужчинъ, которые были съ Фостэнъ болѣе или менѣе на короткой ногѣ, въ ней было особенное, свойственное ей очарованіе: у нея было чутье женщины-артистки, съ помощью котораго она открывала въ этихъ мужчинахъ какое нибудь достоинство или пріятное качество, которыхъ они часто сами не замѣчали и за открытіе которыхъ были ей признательны, какъ будто она надѣляла ихъ этими достоинствами. Въ ней дѣйствительно было тонкое чутье, нападавшее сразу на какое нибудь скрытое качество, рѣдкую особенность, незамѣтную красоту,-- словомъ, на одну изъ тѣхъ привлекательныхъ бездѣлицъ, которыя служатъ часто невидимыми, но цѣпкими атомами любви.
   То пріятная вибрація голоса, то милая улыбка, то красивая форма руки или что нибудь въ этомъ родѣ, что найдется всегда въ каждомъ субъектѣ, обращали вдругъ на себя вниманіе артистки. И открывъ это физическое или психическое достоинство въ человѣкѣ, котораго она любила, Фостэнъ оживлялась, воспламенялась, восторгалась, какъ оживляются и восторгаются картиной или статуей, и это восхищеніе являлось темой для множества лестныхъ фразъ и тѣхъ затрогивающихъ словъ, которыми ласковый голосъ нѣсколько хватившей черезъ край, но не говорящей никакихъ глупостей женщины пріятно щекочетъ мужское самолюбіе. Ея восхищеніе изяществомъ въ самыхъ пустыхъ лицахъ заходило иногда такъ далеко, что она была способна въ минуту увлеченія убѣдить какого нибудь господина, который приготовлялъ особенно вкусно у нея за столомъ салатъ съ трюфелями, что онъ надѣленъ необыкновенными дарованіями.
   Тою властью, которую Фостэнъ пріобрѣтала надъ мужчинами посредствомъ своей очаровательной лести, она была обязана искренности и чистосердечности своего восхищенія, въ которомъ никогда не. чувствовалось какой-нибудь предвзятой мысли, хитрости или разсчета, а слышалось искреннее увлеченіе художника ко всему прекрасному, изящному, -- увлеченіе, выражавшееся у этой женщины экзальтаціей и восторженными похвалами.
   

XXXII.

   Отъ прошлаго столѣтія сохранился-разсказъ о любви одного англичанина къ французской куртизанкѣ, -- любви, страстная нѣжность которой выразилась въ слѣдующей прелестной фразѣ:
   "Не смотрите на нее такимъ образомъ, душа моя, я не могу дать ее вамъ!" сказалъ онъ однажды ночью про звѣзду, на которую засмотрѣлась его любовница.
   Можно было сказать, что въ любви лорда Аннандаля была частица страсти прошлаго вѣка и что въ этой привязанности нашего времени какъ бы оживали: нѣжная связь любовниковъ восемнадцатаго столѣтія и чары Лолоты надъ лордомъ Альбермалемъ.
   Въ тишинѣ большаго отеля, посреди благоуханія умирающихъ цвѣтовъ, которыхъ листья, падая съ мягкимъ шелестомъ на мраморныя подставки, тихо отмѣчали теченіе времени, влюбленные сидѣли рядомъ, смотря другъ на друга, сплетясь руками и проводя въ блаженномъ far niente счастливые часы, въ продолженіе которыхъ имъ тяжело было даже говорить.
   Это были нѣжныя пожатія рукъ, обмѣнъ лѣнивыхъ улыбокъ, наслажденье совершенно покойнаго сердца, безмолвное счастье,-- когда, послѣ долгаго молчанія, благодарность мужчины, которую онъ не зналъ чѣмъ выразить, срывалась съ его губъ заботливо-нѣжнымъ вопросомъ:
   -- Не желаете-ли вы чего-нибудь, Жюльета?
   -- Нѣтъ.
   И опять молчаніе, въ усиленномъ ароматѣ цвѣтовъ, въ ласкѣ все ближе признавшагося тѣла, въ томности взгляда и улыбки,-- молчаніе, прерывавшееся черезъ длинный промежутокъ времени тѣмъ же вопросомъ, только въ другихъ словахъ:
   -- Вамъ ничего не хочется, Жюльета?
   -- Нѣтъ.
   Этими двумя вопросами мужчины и двумя "нѣтъ" женщины ограничивались всѣ ихъ любовныя рѣчи.
   

XXXIII.

   Англійская любовь не разговорчива, не болтлива, не краснорѣчива; она не выражается словами, не разсыпается любезностями, нѣжнымъ лепетомъ и ласковыми названіями. Пуританское ученіе изгнало изъ языка пріятныя фразы Ромео и Юліи, страстно-нѣжную фразеологію католическихъ временъ,-- и у англо-саксонскаго протестантизма, для выраженія страсти, остается или тотъ же языкъ, которымъ онъ говоритъ съ проститутками Strand'а и который далеко превосходитъ сальностью самыя сальныя выраженія всѣхъ существующихъ на свѣтѣ народовъ, или полу-мистическій, полу-пошлый языкъ Тэннисона, установленный для суровой любви британскаго супружества. У англичанина нѣтъ любовнаго словаря и, встрѣчая этотъ словарь у француза, онъ, вслѣдствіе своего строгаго воспитанія и привычки говорить сухимъ языкомъ, находитъ въ его словахъ, выраженіяхъ и граціи что-то не мужское, ребяческое, какое-то трубадурство, между тѣмъ какъ присущій ему элементъ ироніи, à la Swift, заставляетъ его внутренно насмѣхаться надъ этимъ "разговорнымъ ханжествомъ" и даже отчасти презирать націю, выражающуюся такимъ языкомъ.
   Кромѣ того, англичанинъ презираетъ пустыя, ненужныя слова и, какъ-будто, стыдится подчеркивать многословіемъ выраженія своей любви. Онъ гораздо сдержаннѣе француза въ сношеніяхъ съ французской куртизанкой, менѣе откровененъ съ любовницей и не дѣлится съ ней своими мыслями, ощущеніями, своимъ внутреннимъ міромъ, замыкаясь наединѣ съ самимъ собой. Но англичанинъ искупаетъ этотъ недостатокъ разговорчивости и откровенности знаками уваженія, трогательнаго по своей наивности, восхищеніемъ, покорностью юноши передъ своимъ первымъ предметомъ страсти и безукоризненной вѣжливостью старинныхъ вельможъ съ низшими; словомъ, всѣми тѣми мелочами, которыя такъ льстятъ тайному тщеславію падшихъ женщинъ, ставя ихъ наряду съ остальными. Такимъ образомъ, Фостэнъ питала безпредѣльную благодарность къ лорду Аннандалю за то, и именно за то, что онъ никогда не говорилъ ей при постороннихъ "ты", слѣдуя обычаю высшаго общества, въ которомъ такая фамильярность между мужемъ и женою считается пригодной только въ спальнѣ. Затѣмъ, англичанинъ -- сохраняющій всегда, при самой горячей привязанности, капельку нескрываемаго презрѣнія къ женщинѣ, если она не законная жена ему,-- относится совершенно особеннымъ образомъ къ женщинамъ въ положеніи Фостэнъ:-- знаменитыя танцовщицы, пѣвицы и актрисы считаются въ британскомъ высшемъ обществѣ существами высшаго разряда, женщинами, стоящими внѣ круга продажной любви; онѣ считаются въ обществѣ за леди и бываютъ приняты въ аристократическихъ чертогахъ съ такимъ пышнымъ этикетомъ, съ которымъ принимали бы герцога Іоркскаго. Вслѣдствіе этого, страсть къ такимъ женщинамъ принимаетъ у англичанъ совсѣмъ особый характеръ. Это какая-то почти обоготворенная любовь, чувственная связь въ облакахъ, идеализированная физическая страсть, посреди постояннаго цѣлованія рукъ и нѣжной пантомимы, напоминающей старомодный минуэтъ.
   Но такъ какъ, подъ маской холодности и равнодушія, англичанинъ вообще развратенъ по натурѣ, то часто случается, что при этой эротически-сантиментальной связи, когда у него является какая-нибудь игривая фантазія, онъ, безъ всякаго ущерба страсти любовника къ любимой имъ супружескою любовью куртизанкѣ, отправляется къ постороннимъ женщинамъ. Лордъ Аннандаль слѣдовалъ, въ этомъ случаѣ, примѣру своихъ соотечественниковъ.
   

XXXIV.

   Въ одно изъ тѣхъ представленій, когда Фостэнъ приходилось играть Федру, актриса сидѣла у себя въ уборной во время длиннаго промежутка въ пятомъ актѣ, между разсказомъ Терамена и выходомъ на сцену Федры. Въ ту пору, уборныя французскаго театра были очень просты. Диванъ для отдыха послѣ убійственной роли; три, четыре дрянныхъ кресла; нѣсколько фотографій актрисы въ лучшихъ ея роляхъ,-- фотографій, пришпиленныхъ къ дешевенькимъ обоямъ по восемнадцати су за кусокъ; иногда алебастровый бюстъ, увѣнчанный вѣнкомъ линючихъ искусственныхъ цвѣтовъ, привезеннымъ изъ какой-нибудь удачной поѣздки въ провинцію: вотъ вся меблировка и всѣ украшенія маленькой мрачной комнатки.
   Еще не настало то время, когда уборныя начали обращаться въ будуары, въ музеи рѣдкостей, въ художественныя мастерскія, какъ ложа мадмуазель Круазетъ съ ея великолѣпной обивкой, какъ ложа у Лойдъ, со стѣнами, увѣшанными китайскими тарелочками, или какъ ложа Самари, съ ея оригинальнымъ потолкомъ изъ японскихъ вѣеровъ, и ложи другихъ актрисъ, съ ихъ пестротой, статуями и эскизами живописцевъ.
   Фостэнъ положила начало этому внутреннему преобразованію уборныхъ французскаго театра, съ услужливой помощью Люзи, большаго любителя и искателя древностей, который частью дарилъ, частью доставлялъ артисткѣ случай покупать на выгодныхъ условіяхъ предметы искусства.
   Въ тотъ вечеръ, маленькая уборная была биткомъ набита, и лордъ Аннандаль, имѣвшій обыкновеніе въ тѣ дни, когда играла Фостэнъ, проводить весь вечеръ въ залѣ или въ ея уборной,-- сидѣлъ у камина, опершись локтемъ на мраморную доску и свѣсивъ руку. Друзья были такъ многочисленны, что при входѣ каждаго новаго лица, одинъ изъ посѣтителей долженъ былъ выходить изъ ложи, и на низенькомъ табуретѣ, подлѣ кресла Фостэнъ, шла безконечная смѣна лицъ, которыя не могли оставаться долѣе нѣсколькихъ минутъ. Въ настоящую минуту, на немъ сидѣлъ вошедшій опять въ милость у Фостэнъ дамскій профессоръ, который пришелъ просить ее присутствовать на его слѣдующей лекціи; онъ уступилъ мѣсто редактору большой газеты, который устраивалъ праздникъ съ благотворительной цѣлью и просилъ актрису принять на себя обязанность продавщицы на одномъ изъ столовъ. Мѣсто редактора на табуретѣ занялъ Люзи, котораго лордъ Аннандаль ненавидѣлъ такъ искренно, какъ будто бы этотъ Люзи былъ его личнымъ соперникомъ въ любви.
   Въ этой своей уборной Фостэнъ была не тѣмъ, чѣмъ была дома и во всѣхъ другихъ мѣстахъ -- женщиной, которой взглядъ, улыбка и нѣжное выраженіе лица принадлежали всецѣло ея любовнику. Здѣсь, въ этомъ душномъ углу, въ нѣдрахъ театра, она становилась немножко прежней Фостэнъ, съ кокетствомъ актрисы передъ всѣми и каждымъ. Взглядъ ея невольно дѣлался вызывающимъ, улыбка манила къ себѣ; въ дружескихъ жестахъ проглядывала нѣжная ласка. Во всемъ ея существѣ вдругъ являлось все то, чѣмъ скромно и незамѣтно затрогиваетъ желанія мужчины завоевательница сердецъ, куртизанка высшаго полета, исполняющая свое ремесло. Здѣсь, въ этой ложѣ, Фостэнъ стряхивала свои спокойныя манеры, сдержанный топъ, свою серьезность, и бросалась въ лихорадочную любезность и возбудительное кокетство. Это было что-то въ родѣ метаморфозы, которая заставляла глубоко страдать ея любовника, хотя онъ и не говорилъ ни слова.
   Въ такую именно минуту влетѣлъ, запыхавшись, весь въ поту, какой-то толстякъ. Желтыя перчатки готовы были лопнуть на его жирныхъ рукахъ, часовая цѣпочка была продѣта въ петличку фрака, длинные концы цвѣтнаго галстука падали на бѣлый жилетъ а la Robespierre; огромный животъ висѣлъ на ногахъ, распяливая черные панталоны, на которыхъ блестѣла едва державшаяся металлическая пуговка. Отвратительный комедіантъ, расталкивая и обращая всѣхъ въ бѣгство, подошелъ прямо къ Фостэнъ, бросивъ ей хриплымъ голосомъ, съ пошлымъ смѣхомъ, такую фразу: "какъ поживаешь, узнаешь-ли ты меня"? И бывшій товарищъ по маленькимъ дряннымъ театрикамъ началъ съ актрисой интимный разговоръ, въ которомъ, посреди грубыхъ фамильярностей, въ каждой фразѣ повторялось безцеремонное "ты". При одномъ изъ этихъ "ты", лордъ Апнандаль, судорожно вертѣвшій въ рукахъ маленькую и тонкую, какъ яичная скорлупа, фарфоровую чашку, оплетенную тростниковыми волокнами, вдругъ уронилъ и разбилъ ее.
   -- О! неловкій!... онъ сломалъ мою хорошенькую чашечку... чашечку, которая была куплена на аукціонѣ мадмуазель Клеронъ... Я такъ дорожила ею! вскричала Фостэнъ, подойдя къ камину и смотря на осколки съ нѣмымъ отчаяніемъ ребенка передъ сломанной игрушкой.
   -- Я подарю вамъ другую, душа моя... лучше этой, отвѣчалъ лордъ Аннандаль.
   -- А! вотъ эти богатые люди... они воображаютъ, что все можетъ вознаградиться деньгами... Вы мнѣ подарили бы золотую! И актриса начала заботливо сбирать черепки въ тунику Федры, подложивъ подъ нее снизу руку.
   -- О! я все-таки очень на васъ сердита... и теперь запрещаю дотрогиваться до моихъ вещей, прибавила полу сердитымъ, полуплаксивымъ голосомъ молодая женщина.
   Комедіантъ упорно выжидалъ конца объясненія и даже позволилъ себѣ рекомендовать мастера, чинившаго фарфоръ, какъ вдругъ лордъ Аннандаль бросилъ на него холодный взглядъ, которымъ смѣрилъ его отъ кончика сапогъ и остановился на лицѣ съ такимъ выраженьемъ, что толстякъ сконфузился, оглядѣлъ себя сверху до низу и молча, съ смущеннымъ видомъ человѣка, котораго застали въ дезабилье въ гостиной, взялъ шляпу и исчезъ, не простившись съ Фостэнъ.
   -- Да, прекрасный милордъ, вы очень неловки и сегодня крайне нелюбезны, начала Фостэнъ, спустя нѣсколько минутъ, недовольная посѣщеніемъ бывшаго товарища и стараясь отвлечь отъ него вниманіе одною изъ тѣхъ смѣшанныхъ съ нѣжностью сценъ, на которыя такъ искусны, въ подобныхъ случаяхъ, женщины.
   -- Жюльета... я не знаю... но здѣсь ваше лицо, вашъ голосъ на показъ для другихъ...
   -- Ну, что же мое лицо? мой голосъ?
   -- Потомъ, когда я слышу, что мужчина говоритъ вамъ "ты"... я не могу... у меня является желаніе убить его! продолжалъ лордъ Аннандаль, не отвѣчая своей любовницѣ.
   Это было сказано очень кроткимъ тономъ, но на лицѣ его вдругъ появилась холодная жестокость бѣлокурыхъ субъектовъ.
   -- Въ такомъ случаѣ, другъ мой, зачѣмъ взбрела вамъ въ голову несчастная мысль влюбиться въ актрису.
   Тутъ, въ полуотворенную дверь ложи, выглянуло шутовское лицо Рагаша, который проговорилъ тономъ Прюдома:
   -- Можно къ вамъ войти, красавица?
   Лордъ Аннандаль всталъ.
   -- Извините, намъ нужно переговорить о дѣлахъ! сказалъ онъ, захлопнувъ грубо дверь.
   Сдѣлавъ это въ минуту раздраженія, съ которымъ не могъ справиться, англійскій лордъ, человѣкъ благовоспитанный, произнесъ два или три раза: о! о!-- какъ сдѣлалъ бы, видя неприличный поступокъ кого-нибудь другаго, и, обращаясь къ любовницѣ, спросилъ:
   -- Позвать его... Хотите, чтобы я извинился передъ нимъ?
   Актриса пожала равнодушно плечами, подошла къ своему возлюбленному, взяла его за обѣ руки и, нагнувшись къ нему, проговорила:
   -- Да вы съ ума сходите, другъ мой?
   -- Я просто ревную.
   -- Къ кому же вы ревнуете?
   -- Ко всѣмъ.
   -- Можетъ быть, и къ публикѣ?
   -- И къ публикѣ! проговорилъ серьезно любовникъ Фостэнъ.
   -- Въ такомъ случаѣ, попросите меня прямо оставить сейчасъ же театръ!
   -- Я ничего не прошу, Жюльета.... и если мнѣ тяжело, это никого, кромѣ меня, не касается.
   Звонокъ, призывавшій Фостэнъ на сцену, помѣшалъ ей отвѣтить.
   

XXXV.

   Фостэнъ лежитъ на кушеткѣ, раздѣтая и не въ духѣ, какъ женщина, страдающая разстройствомъ нервъ. Озабоченная, она не отвѣчаетъ на ласковые вопросы лорда Аннандаля, который развертываетъ наконецъ одну изъ тѣхъ огромныхъ англійскихъ газетъ, которыхъ достанетъ читать на цѣлую недѣлю.
   -- Да вы вѣрно не знаете, говоритъ вдругъ Фостэнъ, ударивъ рукой по газетѣ, упавшей оттого на полъ,-- вы не знаете, что для меня театръ все... то есть, я не понимаю, какъ бы я могла прожить день, еслибы не надѣялась играть вечеромъ... Вы всѣ не понимаете, что такое страсть артистки къ искусству, и вы найдете обыкновеннымъ дѣломъ, если я брошу свою карьеру, какъ бросаютъ табачную лавочку!
   -- Я никогда не просилъ васъ объ этомъ, Жюльета.
   -- Не доставало только, чтобы вы попросили объ этомъ напрямикъ.... О! милый мой, не смотря на всю мою любовь къ вамъ, я бы должна была сказать: "Нѣтъ, тысячу разъ нѣтъ!".. Артистка, какъ я, не бросаютъ такимъ образомъ театра!... Дѣйствительно, вы никогда не просили меня объ этомъ прямо; но...
   -- Я такъ мало просилъ... и такъ понимаю, что моя любовь не можетъ наполнить пустоту, которая образовалась бы въ вашей жизни, еслибъ вы бросили театръ.... что когда бы вы захотѣли это сдѣлать, я употребилъ бы всѣ силы, чтобы помѣшать вамъ.
   -- Да, это очень хорошо, вы употребили бы всѣ силы, чтобы помѣшать мнѣ... Удивительный народъ эти мужчины!... А если каждый разъ, что я играю, у васъ будетъ похоронная фигура!...
   -- Хорошо, это опять про ту же исторію.
   -- Если за то, что я немножко любезна съ кѣмъ нибудь, я вижу, что васъ, какъ говорится въ трагедіяхъ, терзаютъ муки ревности!
   -- Послушайте, душа моя...
   -- Если, когда мнѣ говорятъ "ты", вы ломаете мои вещи!
   -- Ради Бога, Жюльета...
   -- Если наконецъ мнѣ аплодируетъ публика... Вы сказали, что все это вамъ тяжело... Говорили вы это или нѣтъ?
   -- Я былъ виноватъ.... и обѣщаю вамъ, что этого не случится впередъ.
   -- А вы думаете пріятно видѣть подлѣ себя человѣка, который страдаетъ... и страданья котораго какъ будто служатъ вамъ вѣчнымъ упрекомъ... человѣка, какъ бы постоянно говорящаго своимъ видомъ, что ваша любовь неспособна на жертву.. однимъ словомъ, что вы безсердечная... Это очень непріятно, мой милый!
   И съ недобросовѣстностью нервныхъ женщинъ, Фостэнъ перетачивала отвѣты своего любовника, находила возможнымъ отъискивать въ нихъ смыслъ, противоположный настоящему; наконецъ начинала нападать на выраженіе его лица, на жесты, поддерживала ссору съ помощью побочныхъ предлоговъ, удивительныхъ придирокъ, и долго дразнила молчаніе молодаго человѣка выходками своего задорнаго и сварливаго настроенія.
   

XXXVI.

   -- А кто это такая? спросила Фостенъ одного соотечественника лорда Аннандаля, только-что опустившаго ногу лошади, которую онъ разсматривалъ съ величайшимъ вниманіемъ, продолжая разговаривать съ хозяиномъ дома.
   Это былъ часъ, когда посѣщались конюшни, вычищенныя и прибранныя къ этому времени съ роскошью и кокетливымъ устройствомъ англійскихъ конюшень.
   -- Вы спрашиваете, кто она такая? отвѣчалъ англичанинъ, обернувшись къ Фостэнъ. И онъ назвалъ имя одной актрисы, считавшейся за одну изъ самыхъ остроумныхъ женщинъ въ Парижѣ.
   -- Да, продолжалъ онъ, какъ я и говорилъ моему пріятелю, я, конечно, желалъ бы жить съ ней, но главное дѣло не въ этомъ... мнѣ хотѣлось имѣть отъ нея ребенка... въ которомъ соединились бы умъ французскаго чертенка, сидящій въ мозгу прелестной женщины, и мое великобританское "равновѣсіе"... Согласитесь, что долженъ былъ выйти весьма замѣчательный продуктъ... очень любопытный... необыкновенный... Вы, вѣроятно, находите эту идею слишкомъ англійской? Но вся трудность въ томъ, что она хотѣла жить со мной... но не имѣла ни малѣйшаго желанія сдѣлать меня отцомъ.
   -- Что же, вамъ такъ и не удалось ее убѣдить?
   -- Да, подъ конецъ, съ большимъ трудомъ, съ помощью различныхъ дипломатическихъ хитростей и денегъ... Но ребенокъ не родился... Мнѣ жаль, чрезвычайно жаль, что опытъ не удался.
   Фостэнъ оставила пріятелей съ лошадьми, прошла въ stableyard, гдѣ находилась коллекція собакъ всевозможныхъ породъ, взяла на руки собачку Бланшрона, Дика, начавшаго при видѣ ея радостно визжать, и унесла его на рукахъ въ гостиную, которая сообщалась теперь съ конюшнями посредствомъ стеклянной галереи.
   Лаская собаку одной рукой, она открыла другой трагедію "Андромаха", въ которой должна была вскорѣ играть роль Герміоны.
   Актриса читала еще, когда лордъ Аннандаль вошелъ въ гостиную.
   -- Мой пріятель показался вамъ нѣсколько оригинальнымъ? спросилъ онъ.
   Фостэнъ не сразу отвѣтила; наконецъ, черезъ нѣсколько минутъ, она закрыла книгу и сказала, какъ будто не слышавъ вопроса:
   -- Ваши соотечественники любятъ, кажется, только однихъ актрисъ.
   -- Да, дѣйствительно, такъ бываетъ въ большинствѣ случаевъ.
   -- И вы думаете, что они любятъ женщину?
   -- Какъ такъ?
   -- Что они любятъ женщину ради ея самой.
   -- Но... что касается меня...
   -- А я вамъ говорю, что нѣтъ, вскричала вдругъ любовница лорда Аннандаля и, сбросивъ собаку, начала быстро ходить по гостиной.-- Я вамъ говорю, что они любятъ не женщину, а только ея талантъ.... Они любятъ въ своихъ любовницахъ аплодисменты толпы, газетныя рекламы, похвалы гостиныхъ... шумъ, который онѣ производятъ... но не женщину!
   -- Я думаю, что люблю женщину, возразилъ лордъ Аннандаль.
   -- Увѣрены-ли вы въ этомъ? вскричала актриса, подойдя къ нему и смотря почти дерзко въ глаза. Потомъ, пройдя еще два раза по комнатѣ, медленно проговорила:
   -- И вы такъ же, какъ другіе... вы разлюбили бы меня черезъ полгода, еслибъ я оставила театръ.
   -- Но еще разъ, Жюльета, вѣдь вы не оставляете театра... въ такомъ случаѣ зачѣмъ же...
   -- Это правда... вы правы, отвѣчала она, вдругъ стихнувъ, но еще со слѣдами упрямой мысли на лбу. Выдемте лучше... давайте что нибудь дѣлать... вы знаете, что я свободна... Сведите меня обѣдать въ трактиръ... мнѣ скучно сегодня въ вашемъ большомъ отелѣ... я чувствую потребность уйти отъ этой позолоты... Потомъ, вечеромъ, отправимся въ какой нибудь маленькій театръ... вена бульварахъ, а куда нибудь на заставу... именно мнѣ хочется въ Гренельскій... тамъ такъ смѣшно играютъ.
   

XXXVII.

   Въ продолженіе двухъ недѣль, Фостэнъ затѣвала съ утра до вечера споры обо всемъ: о погодѣ, объ экипажѣ, въ которомъ предполагалось выѣхать, о томъ, что подавалось за завтракомъ и обѣдомъ, и обо всемъ, что бы ни сказалъ лордъ Аннандаль.
   Начиналось это такимъ образомъ: сначала сердитое качанье ботинки, потомъ локти судорожно прижимались два или три раза къ тѣлу, на розовую кожу лица набѣгала сѣрая тѣнь, ротъ нервно подергивался и сжимался, удерживаясь, чтобъ не заговорить. По не смотря на замкнутость всего существа, черезъ нѣсколько минутъ молодая женщина начинала осыпать своего любовника ѣдкими, презрительными, ядовитыми словами, сказанными съ злой ироніей, послѣ которыхъ губы ея смыкались и ботинка начинала опять качаться на воздухѣ.
   Актриса ждала отвѣта. Но отвѣта не было.
   Тогда, чтобъ вывести влюбленнаго изъ терпѣнья, заставить его вспылить и дать реплику въ сценѣ, которую требовало ея внутреннее раздраженіе. Фостэнъ начинала свои придирки, уколы и поддразниванья, выше всякаго человѣческаго терпѣнья: можно было подумать, что она подержала пари, что вынудитъ себя прибить. Лорду Аннандалю становилось жаль ее, какъ блажнаго ребенка и. вмѣсто всякихъ разсужденій, онъ кончалъ тѣмъ, что признавалъ себя кругомъ виноватымъ. Тогда она, еще больше разсердившись, вскакивала съ мѣста и уходила въ свою комнату съ видомъ оскорбленной и униженной жертвы, хлопая тѣмъ не менѣе дверями. Вернувшись потомъ, какъ ни въ чемъ ни бывало, она дѣлалась чрезвычайно ласкова, и любовь ея становилась какъ будто нѣжнѣе прежняго. Черезъ часъ она опять начинала выходить изъ себя.
   Посреди этихъ внезапныхъ перемѣнъ причудливой неровности характера и болѣзненнаго разстройства, посреди всѣхъ этихъ признаковъ душевной, внутренней борьбы, въ иные дни она являлась со смѣлымъ, отважнымъ видомъ женщины, рѣшившейся на что-то; въ другіе дни все тѣло ея было какъ будто разбито и на всей фигурѣ лежалъ отпечатокъ смущенія и трусливой нерѣшительности.
   Въ театрѣ лордъ Аннандаль былъ свидѣтелемъ тѣхъ же превращеній своей подвижной, перемѣнчивой любовницы. Каждый вечеръ она ссорилась и мирилась съ директоромъ. Каждый день грызлась съ кѣмъ нибудь изъ товарищей, посылая имъ на слѣдующій день подарки. То начинала кокетничать съ каждымъ встрѣчнымъ, почти какъ проститутка, то вдругъ у нея являлась сдержанность и ледяная холодность, мгновенно замораживавшая пламя поклонника. Во Французскомъ театрѣ всѣ недоумѣвали и спрашивали себя, что творилось, въ данную минуту, въ головѣ актрисы.
   

XXXVIII.

   -- Вы сегодня немножко опоздали, душа моя! сказалъ лордъ Аннандаль, когда она вернулась откуда-то.
   -- Немножко... даже очень, отвѣчала Фостэнъ, взглянувъ на столовые часы, торопливо снимая шляпу и мантилью, и бросивъ ихъ на диванъ.
   -- О! Жюльета, какъ вы хороши сегодня... какъ удивительно идетъ къ вамъ этотъ туалетъ. Потомъ, у васъ на лицѣ написано какое-то счастье, что-то доброе и веселое. У индѣйцевъ есть для этого очень мѣткое выраженіе... они говорятъ: "лицо, на которомъ отпечаталась красота добраго дѣла".
   -- Неужели у меня такое нескромное лицо... Пойдемте однако скорѣе обѣдать... я очень голодна. Послѣ поговоримъ.
   Они пошли въ столовую.
   -- Что вы на меня такъ смотрите... точно ребенокъ на тартинку съ масломъ.
   -- Я нахожу васъ прелестной!
   Актриса была дѣйствительно прелестна. Она была вся въ черномъ, -- любимый ея цвѣтъ, -- въ легкомъ платьѣ съ волнами кружевъ, прозрачномъ и воздушномъ. На этомъ черномъ фонѣ, въ отверстіе лифа, виднѣлась часть груди, на срединѣ которой она прикрѣпила пунцовую гвоздику, рѣзко выдѣлявшуюся на матовой бѣлизнѣ кожи.
   -- Ну, дорогая Жюльета, скажите же мнѣ, что вы сегодня дѣлали? спросилъ, въ половинѣ обѣда, лордъ Аннандаль.
   -- Потомъ... потомъ я надоѣмъ еще вамъ этимъ... Однако, я выпила бы стаканъ шампанскаго, сказала Фостэнъ, повернувъ чуть-чуть голову въ сторону butler'а.
   Безстрастный butler, стоя у буфета, неподвижно, какъ.статуя, сдѣлалъ въ сторону едва примѣтный жестъ, по которому былъ переданъ въ погребъ его помощнику капризъ артистки.
   Между двумя глотками, Фостенъ нюхала по временамъ запахъ своей гвоздики, наклоняя голову и сжимая грудь:
   -- Какой славный этотъ пряный запахъ...я такъ люблю его. Въ тотъ годъ, какъ я начала работать для театра, я дѣлала также искусственные цвѣты... Я всегда вкладывала въ цвѣтокъ искусственной гвоздики настоящую гвоздичную головку... Вы, кажется, кончили?
   И выйдя изъ столовой, влюбленные сѣли оба въ гостиной у камина. "Ну что же"? спрашивалъ взглядомъ лордъ Аннандаль свою возлюбленную, улыбавшуюся его любопытству, которое ей было пріятно подольше помучить. Вдругъ она встала, подошла къ своему любовнику и обняла его обѣими руками за шею, подставляя понюхать гвоздику на своей груди.
   -- Понюхайте и скажите, чѣмъ пахнетъ? сказала она лорду Аннандалю.
   -- Гвоздикой, отвѣчалъ онъ, прильнувъ къ ней губами.
   -- А еще чѣмъ?
   -- Вашей кожей!
   -- Глупый... Вы не слышите другаго запаха... а еще хвастаете, что у васъ обоняніе дикаря...
   -- А! да... Что-то въ родѣ запаха сандальнаго дерева.
   -- Угадали... подъ гвоздикой есть что-то для васъ, возьмите.
   Лордъ Аннандаль досталъ осторожно записку кончиками пальцевъ и развернулъ ее въ то время, какъ Фостэнъ сказала серьезно:
   -- Это копія письма, которое я послала сегодня утромъ директору французскаго театра... оно въ эту минуту, вѣроятно, уже напечатано въ вечернихъ газетахъ.
   -- Какъ, для меня... Вы это сдѣлали для меня, моя Жюльета, вскричалъ лордъ Аннандаль, пробѣжавъ письмо.
   -- Кажется, что такъ, отвѣчала шаловливо Фостэнъ.
   -- Вы подали въ отставку... вы оставляете театръ... бросаете жизнь, полную успѣховъ... Это безсмысленно... Хорошо-ли вы обдумали?
   -- Нѣтъ... разсудокъ -- плохой совѣтникъ въ дѣлахъ сердца.
   -- Да, да... необдуманный шагъ, за который я люблю васъ еще больше, но...
   -- Можетъ быть, необдуманный... но котораго я не измѣню.
   -- А! вѣдь я боюсь; слышите, я боюсь, Жюльета, что у васъ не достанетъ до конца силъ на эту жертву... что вы раскаетесь когда-нибудь.
   -- Почемъ знать!.. Но если до этого дня, который наступитъ во всякомъ случаѣ не завтра, я буду знать, что вы счастливы, счастливы вполнѣ, эгоистично, какъ мужчины хотятъ быть счастливыми,-- проговорила она съ улыбкой въ глазахъ и съ грустью въ голосѣ,-- тогда, увѣряю васъ, этотъ періодъ вашего счастья вознаградитъ меня за позднѣйшія сожалѣнія.
   Наступило непродолжительное молчаніе, послѣ котораго лордъ Аннандаль медленно всталъ и сказалъ растроганнымъ голосомъ:
   -- Тогда, Жюльета... вы, значитъ, согласны быть моей женой.
   -- Вашей женой, Вильямъ! вскричала Фостэнъ, приподнявшись со стула, на которомъ сидѣла, и опустившись снова на него съ полураскрытыми глазами, съ губами, какъ бы открытыми для поцѣлуя, съ тѣмъ неопредѣленнымъ, счастливымъ выраженіемъ, которое бываетъ у женщины въ пріятномъ снѣ.
   -- Вѣдь вы согласны? продолжалъ лордъ Аннандаль.
   -- Нѣтъ, другъ мой, отвѣчала она черезъ минуту.
   -- Почему?
   -- Почему?... потому что это невозможно.
   -- А если я этого желаю?
   Опустившись какъ-то всѣмъ тѣломъ, Фостэнъ ничего не отвѣтила, только руки ея передернуло судорогой, какъ-бы отъ сильной физической боли.
   -- Я умоляю васъ на колѣняхъ! сказалъ онъ, покрывая поцѣлуями ея руки.
   -- О! оставьте меня, прошу васъ... сжальтесь, не заставляйте меня говорить... Есть вещи, которыхъ я не хочу, не могу вамъ сказать... Еслибы я жила только съ Бланшрономъ!
   -- Мнѣ все равно! вырвалось въ страстномъ воплѣ у молодаго лорда.
   -- А мнѣ нѣтъ, возразила Фостэнъ.-- Вы не имѣете понятія, что такое наша жизнь, жизнь простыхъ бѣдныхъ дѣвушекъ, поступающихъ на сцену и вынужденныхъ иногда румяниться толченымъ кирпичемъ!... Нѣтъ, вы не можете себѣ представить нашихъ нуждъ въ это время, нашей нищеты и зависимости отъ директора театра и другихъ!... И подлѣ нѣтъ никого, кто бы поберегъ, защитилъ, предохранилъ... и кругомъ ничего, кромѣ собачьей жизни!... О! ради Бога не заставляйте меня припоминать... Потомъ, нужно сказать правду, что это ремесло рождаетъ постоянное лихорадочное состояніе, кровь загорается, и тогда... Взгляните на этотъ портретъ -- и она указала на висѣвшее на стѣнѣ, жосткое и высокомѣрное изображеніе его отца:-- спросите, что онъ думаетъ о предложеніи, которое мнѣ дѣлаетъ его сынъ... Вашей женой, говорите вы... Нѣтъ, я не хочу, чтобы у васъ родились дѣти отъ меня... О! дѣти!-- и она захохотала смѣхомъ, отъ котораго становилось больно,-- дѣти!... да развѣ я не обречена на безплодность куртизанокъ! Видите, другъ мой, продолжала она грустнымъ, трогательнымъ голосомъ,-- мы не созданы быть законными женами, мы можемъ быть только любовницами, и я буду вашей, навсегда... или, по крайней мѣрѣ, пока вы захотите.
   Бросившись къ нему и прижавъ его къ своей груди, Фостэнъ продолжала, едва сдерживая готовыя брызнуть слезы и стараясь говорить натуральнымъ голосомъ:
   -- Будьте умникомъ... не станемъ говорить объ этомъ, а поговоримъ лучше о дѣлахъ. Теперь у насъ на шеѣ процессъ и гербовая бумага, отъ одного вида которой у меня бѣгаютъ по спинѣ мурашки... Но это еще не все; меня начнутъ осаждать услужливые посредники, которые день и ночь будутъ стараться о томъ, чтобы я измѣнила свое рѣшеніе... Нужно уѣхать изъ Парижа... уѣхать на нѣсколько мѣсяцевъ за границу. А затѣмъ, такъ какъ вы отправляетесь сегодня вечеромъ въ англійское посольство, то я съѣзжу къ сестрѣ, которую съ нѣкоторыхъ поръ совсѣмъ забыла изъ-за васъ... Во всякомъ случаѣ, я все-таки разсчитываю на васъ завтра.
   И она хотѣла выйти, оставивъ лорда Аннандаля. Но онъ сидѣлъ въ креслѣ съ такою грустною миной, что она, дойдя до двери, вернулась опять его поцѣловать.
   -- Куда вы желаете ѣхать за границу?
   -- Куда хотите.
   

XXXIX.

   Сестра Фостэнъ, въ голубомъ кашемировомъ капотѣ, съ широкими бѣлыми отворотами и такими же маленькими карманами, въ волнахъ полосатой индѣйской кисеи, падавшей серебристыми складками вокругъ ея рукъ, стоя въ тѣни, ломала на мелкіе кусочки тонкія нити вермишели и бросала ихъ своей золотой рыбкѣ.
   Когда актриса вошла въ спальню, Бонь-Амъ подняла свое насмѣшливое лицо и встрѣтила сестру словами:
   -- Это ты... А!.. славныя вещи однако ты дѣлаешь... Ты продолжаешь играть въ любовь... въ твои годы... бросаешь театръ, ради этого englishman'а... Какъ глупы женщины съ пылкимъ воображеніемъ... О! я не сомнѣваюсь, что твой субъектъ, бываетъ очень хорошъ раздѣтый... онъ походитъ лицомъ на тѣхъ красивыхъ учителей иностранныхъ языковъ, которые смущаютъ сонъ молодыхъ пансіонерокъ... Но...
   -- Знаешь, Марія, каждый живетъ по своему, сказала сухо Фостэнъ, перебивая тираду сестры.-- А Карсонакъ?
   -- Дома нѣтъ... въ Брюсселѣ... ставитъ для бельгійцевъ одну изъ своихъ старыхъ пьесъ.
   -- Ты уже раздѣта... можетъ быть, хотѣла ложиться спать?
   -- Нѣтъ, я жду своего возлюбленнаго.
   -- Все тотъ же несчастный Гаргульяръ?
   -- Гаргульяръ... цѣлая вѣчность, какъ все кончено... Его послали въ теплые края... да, онъ въ Италіи... Парижскій климатъ слишкомъ сыръ... онъ не могъ поглощать здѣсь достаточно Меркурія... Ахъ! ты не знаешь, ему дали пощечину въ театрѣ... Но нынѣшній годъ мужчины что-то совсѣмъ плохи... можетъ быть, потому что холодно!
   -- Что съ тобой сегодня?
   -- Ничего... это мой часъ любви!
   И Бонь-Амъ, подойдя къ камину, въ которомъ пылалъ каменный уголь, сѣла верхомъ на стулъ, открывъ выше колѣна стянутую чернымъ шелковымъ чулкомъ ногу и красную плюшевую подвязку, на которой блестѣла пряжка. Сидя на стулѣ, она достала съ мраморной полки флаконъ и начала лить духи на пылающіе угли, вслѣдствіе чего комната сейчасъ же наполнилась сильнымъ запахомъ роснаго ладана, способнаго ошеломить цѣлый полкъ. Разворачивая съ какой-то холодной яростью душистые угли, она проговорила:
   -- Я очень люблю этотъ вульгарный запахъ, и продолжала ѣдко:-- Нѣтъ, это не Гаргульяръ... я перешла къ другой любви... и начала любить ничтожностей... хамовъ. Съ человѣкомъ порядочнымъ, продолжала она, подставляя лицо ѣдкому дыму, всегда остается нѣкоторая стыдливость, стараніе казаться порядочной женщиной и заботиться объ его удовольствіи... тогда какъ тѣмъ людишкамъ, которыхъ я люблю теперь, просто на просто приказываютъ быть любезными, какъ приказываютъ колоть дрова... Знаешь, для черной работы любви, нѣтъ ничего лучше этихъ хамовъ.-- Вставъ со стула и взбивъ сердито волосы, которые только что выкрасила утромъ, она начала кружиться по комнатѣ, какъ дикій звѣрь въ клѣткѣ. Черный цвѣтъ, которымъ помрачались ея голубые глаза подъ вліяніемъ злой мысли, и сверкавшая при свѣтѣ лампы, только что выкрашенная грива -- придавали ей характеръ суроваго величія апокалипсической блудницы.
   Вдругъ она остановилась, и то, что кипѣло внутри ее, вылилось словами:
   -- Я... еслибы я была въ твоей шкурѣ... О, мужчины, мужчины! Она не сказала ничего больше, но по лицу ея разлилось выраженіе ненависти, просіявшей на минуту отъ перспективы жестокаго мщенія самки самцамъ общества.
   Потомъ, вернувшись къ камину, поперекъ котораго лежала на угляхъ лопатка, раскаленная до-красна, она принялась опять лить на нее изъ флакона и съ изступленіемъ разбрызгивала горящее пламя по всей комнатѣ.
   -- Уйди! сказала она сестрѣ:-- сдѣлай одолженіе... ты меня стѣсняешь... я не хочу, чтобы ты встрѣтилась съ моимъ халуемъ.
   Цѣлуя сестру на прощанье, Бонь-Амъ разразилась вдругъ злымъ, безумнымъ хохотомъ.
   -- Въ сущности... проговорила она, выходитъ, что набитая дура -- ты, а я -- женщина, которую ты увидишь замужемъ.
   

XL.

   -- Вы вѣдь поѣдете со мной, другъ мой? спросила Фостэнъ лорда Аннандаля на слѣдующій день послѣ того, какъ была у сестры, въ ту минуту, когда горничная подала ей шляпу и перчатки.
   -- Я къ вашимъ услугамъ.
   Фостэнъ взяла со стола тоненькую зеленую брошюрку; они сѣли въ экипажъ, и ландо, въѣхавъ въ одинъ изъ очень отдаленныхъ парижскихъ кварталовъ, остановился у стараго дома, съ наклеенными по стѣнамъ объявленіями, двумя полицейскими у воротъ и толпой пожилыхъ мужчинъ и женщинъ, разсѣянно смотрѣвшихъ на входящій народъ.
   Это былъ аукціонъ послѣ смерти одной артистки, такой же трагической актрисы, какъ Фостэнъ, но которая была въ свое время еще знаменитѣе женщины, пріѣхавшей на распродажу ея имущества.
   Лордъ Аннандаль и Фостэнъ поднялись по лѣстницѣ съ широкими площадками и вошли въ большую залу, освѣщенную холоднымъ свѣтомъ, который, проникая сквозь грязныя стекла со двора, окрашивалъ всѣ окружающіе предметы цвѣтомъ старой паутины. Тамъ, на только что прибитыхъ вѣшалкахъ, висѣли, опустившись мертвыми складками, платья покойницы. Одѣянія театральной королевы, стеганыя атласныя накидки, одежда Федры, Герміоны, Роксаны -- вся драматическая святыня, всѣ костюмы ея славы казались дрянными лохмотьями, какъ въ стѣнахъ морга. Изъ-за этой роскошной, но увядшей рухляди высовывались алчныя лица торговокъ старымъ платьемъ, которыя вертѣли во всѣ стороны это тряпье и, казалось, хотѣли удостовѣриться, не разрѣзалъ ли мечъ брата Камиллы тунику его сестры.
   И каждую минуту слышался пискливый возгласъ: "проходите, проходите, господа", и приставъ безцеремонно расталкивалъ глазѣющую, равнодушную публику. Въ другой залѣ были собраны брилліанты, цѣлыя сокровища драгоцѣнностей и, между ними, древній уборъ изъ неизвѣстныхъ камней. Въ безпорядочной кучѣ вещей, между грудами книгъ и столоваго сервиза изъ севрскаго фарфора, лежали дорожные несессеры въ золотой отдѣлкѣ; тутъ же серебро и серебрянные жбаны для шампанскаго,-- свидѣтели незабвенныхъ ужиновъ; ихъ теперь взвѣшивали на рукѣ два серебрянника, стараясь опредѣлить приблизительно количество фунтовъ. За спиной любопытныхъ раздавалось снова: "проходите, проходите, господа!" Вотъ, наконецъ, спальня съ маленькой кроватью чернаго дерева, подъ голубыми занавѣсами и разбросанными по мебели кусками кружевъ, валансьенскихъ платковъ и рукавчиковъ, посреди которыхъ спряталась желтая старуха, не спуская сверкающихъ жидовскихъ глазъ съ этой драгоцѣнной паутины.
   Въ спальнѣ, возлѣ кровати слышался говоръ, въ которомъ вспоминались имена всѣхъ любовниковъ умершей женщины и не было упомянуто ни объ одной роли актрисы.
   -- Проходите, проходите, господа, продолжалъ пищать голосъ пристава.
   -- Е tutto! проговорила съ грустной задумчивостью Фостэнъ, садясь опять въ карету.
   -- Зачѣмъ вы пріѣхали смотрѣть это?.. Вы хотѣли купить что нибудь?
   -- Ни за что на свѣтѣ!
   -- Въ такомъ случаѣ... это вообще очень грустное зрѣлище... и оно, кажется, очень разстроило васъ?
   Фостэнъ улыбнулась, сжала обѣими руками руку лорда Аннандаля и тихо прошептала:
   -- Право, мужчины ничего не понимаютъ... Зачѣмъ я пріѣхала?.. затѣмъ, чтобы убить скорѣе въ себѣ актрису. Да, мнѣ хотѣлось, чтобы видъ всего этого былъ послѣднимъ воспоминаньемъ, которое я увезу за границу изъ Парижа.
   Спустя двѣ недѣли, возлюбленные поселились въ Линдау, на берегу Констанскаго озера, на виллѣ Изембургъ. Они выбрали мѣсто посреди горъ, на берегу маленькаго моря, отъ котораго вѣетъ по вечерамъ свѣжестью океана -- океана въ миніатюрѣ, называемаго нѣмцами "швабскимъ моремъ",-- подъ сѣнью и цвѣтами деревьевъ и вьющихся растеній по берегамъ, въ ландшафтѣ, сверкающемъ, какъ зажигательное стекло, отъ блеска водъ, озаренныхъ солнцемъ.
   

XLI.

   Вилла, въ которой поселился молодой англійскій лордъ вмѣстѣ съ Фостэнъ, была много лѣтъ тому назадъ гнѣздышкомъ любви графа Изембурга и принцессы Фредерики Вильгельмины Гогенлоэ, прелестной, но глубоко несчастной женщины, брошенной вспослѣдствіи своимъ мужемъ. Это былъ просторный домъ съ исчезавшимъ въ озерѣ цвѣтникомъ, украшеннымъ, по нѣмецкой модѣ, звѣздами изъ разноцвѣтныхъ растеній и разными фигурами изъ цвѣтовъ, напоминавшими древнія столовыя украшенія, посреди которыхъ восьмидесятилѣтній садовникъ продолжалъ выплетать вензеля графа и принцессы. Въ концѣ этого устарѣлаго и старомоднаго цвѣтника, виднѣлась на берегу, на самой границѣ владѣній, готическая часовня, а съ другой стороны -- пристань для венеціанской гондолы съ двумя цинковыми, раскрашенными статуями пажей, державшихъ фонари въ рукахъ.
   Позади дома шелъ маленькій лѣсокъ съ извилистыми аллеями англійскаго парка; здѣсь были густыя, кустообразныя деревья съ нѣжной, легкой и постоянно трепетавшей листвой. Тамъ и сямъ, на маленькихъ прогалинахъ, виднѣлись такъ называемыя въ Германіи "заведенія", гдѣ пили чай и кофе возлѣ уставленныхъ въ кружокъ столовъ и стульевъ, подъ широкими соломенными навѣсами въ видѣ зонтовъ; одно изъ такихъ заведеній, стоявшее на югъ на маленькомъ пригоркѣ, носило названіе: Сорренто.
   Въ лѣсистой части одна аллея изъ красныхъ буковъ, идущая вдоль ручья, совершенно зеленаго, отъ растущаго въ немъ кресса, вела къ большому птичнику, наполненному когда-то рѣдкими птицами, а теперь обращенному въ курятникъ.
   Эта красно-буковая аллея была замѣчательна одной особенностью. Въ этой странѣ, гдѣ когда-то ѣли не иначе, какъ на оловѣ или на японскомъ фарфорѣ, одинъ изъ Изембурговъ собралъ черепки отъ разбитыхъ двумя поколѣніями тарелокъ и вымостилъ ими аллею, которая вслѣдствіе этого сверкала золотомъ, пурпуромъ и лазурью; и Фостэнъ, гуляя вдоль зеленаго ручья, ступала по причудливому полу съ странной тѣнью карминныхъ листьевъ надъ головой.
   

XLII.

   Для людей, принадлежащихъ къ театральному миру, жизнь на чистомъ воздухѣ имѣетъ особую прелесть: что-то въ родѣ опьяняющаго наслажденія. На этихъ мужчинъ и женщинъ, живущихъ днемъ во мракѣ репетицій, видящихъ вмѣсто солнца вечерній газъ, вмѣсто травы подъ ногами -- зеленый коверъ, вмѣсто древесной тѣни надъ головой -- живописный обманъ кулисъ; дышащихъ только запахомъ клея и ламповаго масла, и вся жизнь которыхъ проходитъ посреди природы, намалеванной на холстѣ, при громѣ, производимомъ посредствомъ кастрюль, и снѣгѣ изъ клочковъ бумаги,-- на этихъ людей настоящая природа дѣйствуетъ, такъ сказать, одуряющимъ образомъ, наполняя ихъ тихимъ, веселымъ опьяненьемъ, ребенка, выпившаго лишнюю каплю вина. Какъ хорошъ кажется имъ чистый воздухъ. Какъ прекрасно солнце, отъ котораго загараетъ кожа! И вотъ эти люди театральнаго мира, очутившись подъ сводомъ деревенскаго неба, глотаютъ съ наслажденьемъ свѣжесть голубаго утра, жадно вдыхаютъ влажный воздухъ, напоминающій пріятное дуновеніе дружескихъ устъ на смоченные одеколономъ виски; вотъ они идутъ мелкими шагами, со смутными, пріятными и неопредѣленными мыслями въ головѣ, останавливаясь по временамъ подразнить тростью или зонтикомъ ползущее насѣкомое. Вотъ они, въ полдень, лежатъ на мху, отдыхая въ сладкой полудремотѣ, прислушиваясь къ тихому шелесту лѣса или смотря въ просѣку на широкій пыльный горизонтъ, на отдаленную безконечность лѣса, луговъ и полей, за которыми далеко-далеко вдали виднѣется бѣдная колокольня.
   Вотъ они опять на воздухѣ, въ тотъ часъ, когда тѣни удлинняются и день начинаетъ засыпать въ сумракѣ. Солнечный свѣтъ, ароматъ деревьевъ, запахъ травы, возбудительная сила воздуха, всѣ здоровыя, подкрѣпляющія испаренія, которыя небо и земля льютъ на этихъ созданій искусственной жизни,-- все это возбуждаетъ въ нихъ, ускоряя біеніе пульса, нѣсколько лихорадочное веселье, посреди счастливой и спокойной сосредоточенности.
   На слѣдующій день по пріѣздѣ Фостенъ въ Изембургъ, шелъ дождь. Актриса сначала дулась на дурную погоду. Такъ прошло съ полчаса. Наконецъ она не выдержала. Взяла зонтикъ и вышла. Шелъ тотъ грозовой лѣтній дождикъ съ крупными каплями, который мочитъ такъ славно. Она постояла въ нерѣшительности съ минуту на крыльцѣ, потомъ вдругъ спустилась и пошла, укрываясь насколько возможно подъ зонтикомъ или становясь подъ дерево, когда ливень усиливался. Но скоро этотъ падавшій въ лучистомъ сіяніи теплый дождь началъ звать и манить ее, и она, выйдя изъ подъ деревьевъ, закинула зонтикъ на плечо и смѣло пошла подъ ливнемъ.
   Промокнувъ до костей, она продолжала идти подъ страшнымъ ливнемъ, смѣясь тихимъ, дрожащимъ смѣхомъ, и забавлялась, сдвигая лопатки и задерживая на минуту щекотливый путь водяной капли, катившейся по желобку ея спины.
   

XLIII.

Линдау. Вилла Изембургъ.
Одинъ изъ іюльскихъ дней.

   "Милая Марія!
   Трагедія провалилась! провалилась въ самую преисподнюю, и твоя сетрица натягиваетъ длиннѣйшій носъ всѣмъ старымъ шутамъ древней исторіи. Про меня не скажутъ со временемъ, что когда пробилъ мой послѣдній часъ, я взяла извощика и поѣхала въ сквернѣйшую погоду благоговѣйно созерцать зданіе Французскаго театра. Говорю тебѣ: актриса во мнѣ умерла и похоронена. Нельзя однако не сознаться, что я порядочно трусила вначалѣ. Въ первые дни по пріѣздѣ сюда, я ощупывала себя, спрашивая: "не вернется-ли опять моя театральная болѣзнь"? И ничего, ничего! нигдѣ она не прорѣзывается, нигдѣ не щекочетъ меня. Да, милая сестра, пріятно, конечно, получать аплодисменты, но ты знаешь, чего они намъ стоютъ и не слишкомъ-ли дорого мы платимъ за нихъ! Въ сущности, вся эта слава, можетъ быть, просто глупость: эксплуатація нашего счастья безсмысленнымъ тщеславіемъ! Идея, внушенная деревенской жизнью на свѣжемъ воздухѣ, какъ видишь. Для насъ, женщинъ, все-таки нѣтъ ничего лучше любви. Ты не понимаешь этого, потому что у тебя не было никогда ничего, кромѣ каприза, безумія и увлеченья разными негодяями. Меня же любовь истинная, глубокая, опьяняетъ больше, чѣмъ самые удачные эффекты. Но если я перенесла очень легко мой выходъ изъ театра, то здѣсь есть одна особа, про которую нельзя сказать того же. Это моя старая Кунигунда. Ты не можешь себѣ представить, какъ печальна ея фигура, какими грустными складками виситъ на ней платье и какой скукой пропитана вся ея особа. О, несчастная! Здѣсь она вполнѣ олицетворяетъ "умирающую отъ скуки женщину". Мнѣ хотѣлось бы, чтобы ты посмотрѣла, какъ она огрызается на остальную прислугу и какую кислую мину дѣлаетъ лорду Аннандалю, считая его губителемъ моего драматическаго таланта. Сидитъ она вѣчно въ углу со своимъ ужаснымъ pince-nez, читая и перечитывая по складамъ всѣ касающіяся меня театральныя рецензіи изъ старыхъ газетъ, въ которыя были завернуты наши вещи. Но это угрюмое молчаніе въ продолженіе дня и всѣ слова, которыя она глотаетъ въ обществѣ англичанъ и нѣмцевъ,-- еслибы ты знала, какъ все это изливается вечеромъ, когда она приходитъ меня раздѣвать. Тутъ начинаются болтливыя воспоминанія о прежней жизни нашего актерствованія и безконечный рядъ: -- "А помните, сударыня, какъ"... (здѣсь помѣсти восторженное удивленіе пожарнаго или какого нибудь школьника). "А опять, сударыня"... (поставь поднесеніе бронзоваго вѣнка провинціальной депутаціей или что нибудь въ этомъ родѣ). Бѣдняга! Ты понимаешь, что у меня не достаетъ духу велѣть ей замолчать, испортить единственныя хорошія во весь день минуты и грубо прервать эти: "А помните сударыня; а опять сударыня"... которыя ей доставляютъ большое удовольствіе, а у меня не вызываютъ ни малѣйшаго сожалѣнія о томъ, что я сдѣлала.
   "Здѣсь вообще очень мило. Кругомъ всей виллы вода, которая -- какъ бы тебѣ объяснить -- ну, какъ вода въ тазу, посреди котораго вертится кусокъ мыла, и всѣ дома почти совершенно закрыты до самыхъ кровель вьющимися растеніями, названія которыхъ я, конечно, не съумѣю тебѣ сказать. Но что за овощи! Боже мой! На гороховыхъ стручкахъ такіе же большіе волосы, какъ въ ушахъ у Карсонака. И что за фрукты! Какія здѣсь груши! Что же касается людей, то всѣ они воры; все заперто, все подъ ключомъ, подъ печатями, и говорятъ, что хозяйки дома сами выдаютъ кухаркамъ по щепоткѣ соли. Надѣюсь, что тебѣ довольно этихъ топографическихъ и всякихъ другихъ, кончающихся на ическихъ, свѣдѣній. Относительно моего властелина и повелителя, могу тебѣ сказать только, что люблю его безумнѣе прежняго. Нѣтъ, у моего лорда любовь не болтлива и не экспансивна, какъ у французовъ, но этотъ человѣкъ постоянно подстерегаетъ, что могло бы вамъ доставить большое или маленькое удовольствіе, и голова его постоянно занята заботой о счастьѣ любимаго существа. И онъ хлопочетъ потихоньку, безъ шума, какъ настоящій плутишка, чтобы сдѣлать вамъ жизнь не только пріятной, но еще и спокойной, устраняя всѣ непріятности, всякую малѣйшую досаду, и достигаетъ этого, во что бы то ни стало. Я говорю ему иногда шутя, что онъ въ женской жизни -- строитель песчанаго пути, на которомъ лайковые сапожки не встрѣтятъ никогда ни малѣйшаго камешка. Тебѣ извѣстенъ мой процессъ и нелѣпая неустойка, которую они потребовали съ меня. Я условилась съ моимъ повѣреннымъ, что онъ оставитъ меня здѣсь въ покоѣ, не станетъ надоѣдать подробностями и оставитъ процессъ идти своимъ путемъ. Между тѣмъ, для чего-то потребовалась моя подпись, и я должна сознаться, что видъ этой дѣловой бумаги разстроилъ мнѣ нервы на цѣлый день. Потомъ я забыла про нее, и бумага пролежала нѣсколько дней. Отославъ ее наконецъ, получаю письмо изъ Парижа, гдѣ мнѣ говорятъ, что она уже не нужна, такъ какъ лордъ Аннандаль отдалъ приказаніе заплатить всю неустойку сполна, не говоря ни слова мнѣ. Я знаю, что процессъ этотъ начался изъ-за него, но нахожу, что заплатить сто тысячъ франковъ вмѣсто какихъ нибудь тридцати или. сорока, ради того только, чтобы избавить меня впередъ отъ маленькой досады видѣть гербовую бумагу, совсѣмъ по джентльменски и заслуживаетъ любви.
   "Словомъ, я совершенно счастлива; ѣмъ, какъ волкъ, и сплю, какъ сурокъ. Кстати разскажу тебѣ сонъ, который видѣла сегодня, послѣ бѣшеной ѣзды верхомъ и двухъ стакановъ портвейна за обѣдомъ. Я чувствовала, я видѣла, что мой мозгъ лежалъ въ корзинкѣ для салата, которую изо всѣхъ силъ встряхивала чья то красивая рука, одна изъ тѣхъ рукъ, какія случается иногда видѣть въ магазинахъ алебастровыхъ фигуръ. И эта рука не принадлежаща никому. Какія нелѣпости могутъ присниться, когда выпьешь слишкомъ много портвейна.
   "А затѣмъ пиши мнѣ, что новаго въ Парижѣ, и не бойся сообщать театральныя новости. Говорятъ, Люзи женится? Пари держу, что на той танцовщицѣ изъ оперы, съ прекрасными глазами и огромнымъ носомъ, которую ты окрестила: "дочерью Амура и Полишинеля".
   "Была ли ты на кладбищѣ? Не знаешь-ли, убралъ-ли садовникъ цвѣтами, какъ я велѣла, могилу Бланшрона. Я нисколько не любила его, бѣднаго, и даже была подъ часъ очень жестка съ нимъ; поэтому, мнѣ хочется, чтобы хоть могила его имѣла видъ могилы человѣка, который былъ немножко любимъ на землѣ.

Любящая тебя сестра

Жюльета".

   P. S. "Перестала-ли ты, по твоему выраженію, "киснуть"? Сбираешься-ли куда нибудь лѣтомъ?-- Ѣдешь ли въ Гамбургъ? Въ такомъ случаѣ, ты должна бы пріѣхать сюда на нѣсколько дней, съ твоимъ мальчикомъ".
   

XLIV.

   Жизнь дѣятельная, подвижная, прогулки съ утра до вечера въ легкихъ экипажахъ или на быстрыхъ верховыхъ лошадяхъ; жизнь на свѣжемъ воздухѣ и вѣтрѣ, съ бѣшенымъ галопомъ на охотѣ по семи или восьми льё за разъ; жизнь съ усиленнымъ моціономъ, съ употребленіемъ въ пищу кроваваго мяса, заливаемаго крѣпкими винами, которыя веселятъ организмъ и такъ любимы старой Англіей:-- вотъ жизнь нашихъ влюбленныхъ въ Линдау.
   Эта матеріальная жизнь, усиленное кровеобращеніе и цвѣтущее здоровье удивительно красили съ каждымъ днемъ артистку. Это не была уже прежняя Фостенъ, актриса Французскаго театра, на умномъ и пикантномъ личикѣ которой лежала складка тревожной и нервной столичной жизни, тѣнь заботы, которую налагаетъ на чело своихъ труженицъ театральная служба, старческая маска, являющаяся въ мрачныя минуты на лицѣ артистовъ. Это была совсѣмъ другая женщина. На лицѣ ея не было видно усталости, на шеѣ не оставалось слѣдовъ малокровной блѣдности, синеватые круги подъ глазами исчезли, и все то, что выдаетъ зрѣлый возрастъ женщины, пропало, прояснилось, растаяло какъ будто чудомъ. Даже легкая, привычная иронія лица исчезла мало-помалу въ блаженствѣ физическаго счастья. Худоба изящнаго стана трагической актрисы начала покрываться упругой оболочкой, которая растягивала швы ея платьевъ и придавала что то-мягкое и юношеское всѣмъ ея жестамъ и движеніямъ. Въ ея тѣлѣ явилась свѣжесть и запахъ малины,-- этотъ естественный запахъ тѣла здоровыхъ, деревенскихъ дѣвочекъ-подростковъ.
   Въ этой Изембургской виллѣ, на тридцатилѣтнее лицо Фостэнъ возращалась молодость дѣвочки: свѣжій румянецъ на щекахъ, молочная бѣлизна кожи, влажный блескъ глазъ и розовыя окраины ушей.
   

XLV.

   По берегамъ нѣмецкихъ и швейцарскихъ озеръ есть множество прелестныхъ уголковъ для туристовъ: это пароходныя пристани въ маленькихъ бухточкахъ, балконы и балюстрады, наполненные, посреди ползучихъ растеній, граціозно облокотившимися на перила путешественницами; тѣ легкія деревянныя постройки, купающіяся въ водѣ, наполненныя цвѣтами и женщинами, и похожія на картинки японскаго альбома, рисующія жизнь крайняго востока, на морскомъ берегу. Однажды Лордъ Аннандаль увлекъ Жюльету въ очень дальнюю прогулку верхомъ; влюбленные остановились на минуту противъ одной изъ этихъ пристаней. Она представляла прелестную картину, достойную осмысленной кисти Кнауса. Въ одномъ углу, надъ старой коляской, обитой линючимъ бархатомъ, возвышались груды чемодановъ, дорожныхъ мѣшковъ, различныхъ баульчиковъ, красивыхъ яркихъ цвѣтовъ; внизу рядъ носилокъ съ шаловливо развалившимися дѣвочками въ бѣлыхъ платьяхъ; тамъ и сямъ, съ палками въ рукахъ, высокія, стройныя, почти воздушныя фигуры молодыхъ путешественницъ съ развѣвающимся вокругъ лица газомъ и въ кожаныхъ кушакахъ, прикрѣплявшихъ къ поясу бинокль, альбомъ, зонтикъ и вѣеръ. Посреди безпорядочнаго хаоса отъѣзда, стояла полукругомъ группа швейцарокъ въ бѣлыхъ полотняныхъ корсажахъ, со скрещенными на груди руками, смотря другъ на друга восторженнымъ блуждающимъ взглядомъ -- взглядомъ женщинъ, идущихъ въ церковь. Вдругъ, изъ толпы этихъ безмолвныхъ женщинъ, поднялось пѣніе -- пѣніе грустное, какъ меланхолическая горная мелодія. Не обращая никакого вниманія на окружающихъ, какъ бы ради собственнаго удовольствія, женщины продолжали трогать сердца присутствующихъ музыкальной жалобой своихъ нѣжныхъ и стройныхъ голосовъ.
   Это пѣніе произвело сильное впечатлѣніе на Жюльету, которая, не довольствуясь тѣмъ, что опорожнила кошелекъ, какъ свой, такъ и своего спутника, раздала еще самымъ молодымъ изъ пѣвицъ двѣ или три золотыя бездѣлушки, которыя были на ней надѣты.
   Когда лордъ Аннандаль выказалъ нѣкоторое удивленье -- не щедрости ея, а лихорадочности, съ которой это было сдѣлано, Фостэнъ отвѣчала съ серьезной улыбкой.
   -- Потому что я сама пѣла такъ же, какъ эти женщины!
   Волненье, вызванное этой встрѣчей, не проходило и, казалось, пробудило въ молодой женщинѣ рой воспоминаній; оно какъ будто подняло въ ней все ея прошлое. Она перестала разговаривать и бѣшено подгоняла лошадь, упиваясь быстротой ѣзды.
   Вернувшись на виллу, она была слишкомъ утомлена, чтобы ужинать, и, выпивъ бульону, легла спать.
   Ночью, Вильямъ проснулся вдругъ отъ звука громко произнесенныхъ словъ и увидѣлъ, что Фостэнъ, вставъ съ постели, стоитъ въ одной рубашкѣ посреди комнаты, въ лучѣ луннаго свѣта и декламируетъ тираду Герміоны.
   Въ періодъ высиживанья роли, у Фостенъ иногда бывали легкіе припадки лунатизма, подъ вліяніемъ которыхъ она приподнималась съ подушки и говорила во снѣ нѣсколько стиховъ; но никогда еще лорду Аннандалю не случалось видѣть, чтобы она вскакивала съ постели и играла, какъ на сценѣ.
   Она была прекрасна въ этомъ призрачномъ свѣтѣ, декламируя звучные стихи, октавой ниже обыкновеннаго тона, низкимъ минорнымъ голосомъ, которымъ пробовала обыкновенно интонацію и придавала извѣстной тирадѣ трагическую сосредоточенность.
   Фостэнъ съиграла такимъ образомъ всю первую сцену, долго выжидая во-второй реплику Клеоны и сердясь во снѣ, что та не приходитъ. Вдругъ она проснулась, пришла въ себя... и бросилась въ объятія Вильяма, проговоривъ:-- не моя вина... не моя вина... я сдѣлала все, чтобы не быть... актрисой...
   

XLVI.

   Послѣ этой прогулки, мысль Фостэнъ уже не была постоянно замкнута въ виллѣ, и влюбленная женщина не жила только однимъ настоящимъ. Въ ея памяти встала частица прошлаго. Она ловила себя иногда на повтореніи стиха, которому когда-то аплодировала публика, на улыбкѣ гордаго раздумья при воспоминаніи о хвалебномъ фельетонѣ. Фостэнъ гнала отъ себя всѣ эти невольныя воспоминанья объ ея прежней карьерѣ и мысль о театрѣ, но какъ ни глубоко прятала она ихъ внутри себя, они опять возвращались въ часы слабѣющей воли, въ тѣ блаженныя безсознательныя минуты жизни, когда женщина засыпаетъ или когда она просыпается. Вечеромъ, между этими колеблящимися образами,-- проходившими передъ ея. сомкнутыми рѣсницами, какъ огненные рисунки на темномъ металлѣ зеркала,-- ей представлялись мрачные углы кулисъ, хламиды и блестящіе пеплумы. Утромъ она просыпалась съ головой, полной различными планами для новой роли, обѣщанной ей полуночнымъ сномъ и въ существованіе которой она вѣрила въ своемъ забытьи до тѣхъ поръ, пока трагической актрисѣ не бросался въ глаза дневной свѣтъ и живая дѣйствительность.
   Даже днемъ, во всемъ, что она слышала и видѣла, Фостэнъ искала невольно театральныхъ эффектовъ, и ея мелкіе, съ припрыжкой, шаги по аллеямъ парка переходили иногда неожиданно въ драматическую походку одного ея выхода въ театрѣ, и она слышала, въ минутномъ шумѣ въ ушахъ, великія звучныя имена семейства Атридовъ.
   Все это не нарушало однако любви женщины къ лорду Аннандалю и полнаго счастья, которымъ она наслаждалась въ Линдау; это былъ просто непроизвольный возвратъ въ голову тѣхъ вещей, о которыхъ она не думала въ продолженіе двухъ мѣсяцевъ и о которыхъ хотѣла бы забыть и теперь, И посреди этого упорства всего ея существа, напоминавшаго во всемъ и каждую минуту ея прежнее ремесло актрисы, она, послѣ безмолвной досады, начинала вдругъ сердито топать ногами и кричать, какъ бы обращаясь не къ себѣ, а къ кому-то другому: "Нѣтъ! нѣтъ! вѣдь говорятъ вамъ, что это кончено, кончено навсегда"!
   Фостэнъ перестала читать французскія газеты изъ страха, что глаза ея устремятся прямо на театральный отдѣлъ, и бросила въ озеро присланную ей изъ Парижа книгу знаменитаго, недавно умершаго критика, гдѣ были вновь собраны и изданы восторженные отзывы объ ея игрѣ, талантѣ и драматической красотѣ.
   

XLVII.

   Они продолжали жить съ глазу на глазъ, безъ всякихъ развлеченій, кромѣ прогулокъ въ экипажѣ или верхомъ. Нѣсколько ревнивая любовь Вильяма продолжала бояться свѣта, и, въ большой виллѣ съ царской обстановкой, влюбленные жили одиноко, въ обществѣ одной старой дѣвы, полусумашедшей или, скорѣе, тихой идіотки, бѣдной родственницы лорда Аннандаля.
   Это была замѣчательно безобразная особа, съ жеманно-застѣнчивыми манерами и длинными руками гориллы. Нѣсколько фразъ, которыя она умѣла сказать по-французски, начинались обыкновенно странными движеніями челюстей и восклицаніями аоh, которыя продолжались рядомъ смѣшныхъ, глухихъ и, повидимому, безконечныхъ звуковъ, переходившихъ въ заключеніе въ какой-то пискливый и непонятный лепетъ. Это странное созданіе являлось впрочемъ только къ обѣду и для приготовленія вечерняго чая, и сейчасъ-же исчезало, запираясь въ своей спальнѣ, выбранной какъ можно дальше отъ жмыхъ комнатъ. Тамъ, не давая себѣ ни покоя, ни отдыха, она упражнялась на фортепьяно съ бабьимъ упорствомъ англичанки, по шестнадцати часовъ въ день, не имѣя ни малѣйшихъ музыкальныхъ способностей, никакого слуха, но производя силой желѣзныхъ пальцевъ невозможную музыку, которая нисколько не походила на человѣческую игру, а напоминала скорѣе стукъ паровой мельницы, могущій разогнать цѣлый кварталъ мирныхъ жителей. И во время этого оглушительнаго шума, на каррикатурной физіономіи отчаянной піанистки сіяло восторженное выраженіе лица св. Цециліи при видѣ разверзшагося неба.
   Отъ стука ея страшныхъ и громадныхъ пальцевъ, фортепіано разстраивалось такъ часто, что она рѣшилась прикомандировать къ своей особѣ, въ качествѣ полу-секретаря, полу-камердинера, стараго настройщика, которому задавала каждый день не мало работы.
   Одѣваясь обыкновенно, какъ огородное чучело, эксцентрическая старая дѣва была кокетлива только въ выборѣ ночныхъ чепчиковъ, которыхъ у нея было громадное количество, самыхъ изящныхъ фасоновъ и съ самой нарядной отдѣлкой: "для того, говорила она,-- посреди своихъ обычныхъ aoh и громкаго, почти осмысленнаго смѣха,-- что, будучи слишкомъ безобразною въ постели, она боится, что пожарные, въ случаѣ пожара, войдя въ ея комнату, разбѣгутся, принявъ ее за чорта".
   

XLVIII.

   Единственнымъ человѣкомъ, который былъ принятъ на виллѣ и гостилъ тамъ по недѣлѣ, являлся секретарь англійскаго посольства при баварскомъ дворѣ.
   Это былъ типъ дипломата-рыболова.
   Онъ отказался-бы отъ самаго почетнаго поста, еслибъ въ рѣкахъ этого государства не водилось форелей. Не интересуясь нисколько тѣмъ, что дѣлалось въ государствѣ, при которомъ онъ былъ акредитованъ, не занимаясь никакими политическими, военными, религіозными, коммерческими или какими-бы то ни было вопросами, не читая ни книгъ, ни газетъ, ни малѣйшаго клочка нѣмецкой печати, онъ узнавалъ о происшествіяхъ того уголка, гдѣ жилъ, только недѣлю спустя, изъ разговоровъ, услышанныхъ случайно въ посольствѣ, и, конечно, взволновался-бы гораздо сильнѣе потерей приманки, сорванной щукою, чѣмъ, напримѣръ, извѣстіемъ, что Германія объявила войну его отечеству.
   Всѣ его мысли принадлежали безраздѣльно царству рыбъ.
   Проведя день на берегу озера, онъ усаживался обыкновенно вечеромъ, молча, подлѣ маленькаго столика въ углу гостиной, занимаясь приготовленіемъ на крючокъ мухъ, желтыхъ майскихъ жучковъ или водяныхъ сверчковъ; иногда вязалъ удочки или вырѣзывалъ рыбокъ изъ жести. Все это дѣлалось съ такимъ благоговѣніемъ, какъ будто пальцы его прикасались къ святынѣ. Англійскому дипломату удалось одинъ разъ дойти до воспроизведенія крысы, легко способной обмануть рыбій глазъ, и тогда почти фантастическимъ зрѣлищемъ казались въ освѣщенномъ кругѣ лампы длинныя, хлопавшія точно крылья осы, желтыя рѣсницы дипломата надъ его свѣтлыми глазами, въ усиленномъ стараньѣ, которое онъ прилагалъ, чтобы достичь совершеннаго воспроизведенія живой приманки. Какъ удачно сдѣлалъ онъ сначала, основываясь на законахъ естественной исторіи, скелетъ звѣрка, искусно обмазалъ его клеемъ, наложилъ осторожно волоски, вставилъ два крошечныхъ стеклянныхъ глаза, мало-по-малу оживотворилъ свою крысу, и какъ онъ былъ счастливъ, увидѣвъ, что Фостэнъ испугалась, когда онъ бросилъ ей на колѣни свое произведеніе!
   Потомъ, когда било одинадцать часовъ, англичанинъ, подумывая о томъ, что на другой день нужно рано вставать, начиналъ торопливо сбирать конскій волосъ, маленькіе кусочки металла, инструменты, съ помощью которыхъ дѣлалъ свои кропотливые снаряды, укладывалъ все въ большой рыболовный ящикъ и запиралъ его, бросивъ сначала любовный взглядъ на каждое отдѣленіе этого ящика. Желая чѣмъ нибудь разнообразить первые вечера послѣ своей свадьбы, онъ не нашелъ ничего лучше, какъ показывать своей женѣ содержаніе этого ящика. Это былъ рядъ серьезныхъ и торжественныхъ конференцій, во время которыхъ мужъ, развертывая каждую, тщательно уложенную, маленькую вещицу, вытиралъ ее замшей и сейчасъ-же укладывалъ обратно, пока не перебралъ такимъ образомъ, передъ глазами своей очень молоденькой жены, всѣхъ своихъ сокровищъ, съ предлинными объясненіями и учеными коментаріями.
   

XLIX.

   Спустя нѣсколько времени, на виллѣ появился другой гость. Предупреждая свою любовницу о его посѣщеніи, лордъ Аннандаль прибавилъ, что это нѣсколько оригинальный соотечественникъ и что она весьма обяжетъ его, не обращая вниманія на странности его пріятеля.
   Вернувшись одинъ разъ съ прогулки, они застали его въ ту минуту, какъ онъ освѣжался въ ожиданіи обѣда водкой, которую пилъ огромными глотками, изъ большаго стакана, поднося его ко рту дрожащей рукой.
   Пріѣзжій заговорилъ сейчасъ-же о пѣсняхъ скальдовъ, о старыхъ сѣверныхъ поэмахъ, слѣды которыхъ сохранились въ памяти жителей посѣщенной имъ Исландіи, и хотя онъ говорилъ довольно неправильно по-французски, Фостэнъ была все-таки очень удивлена его рѣчами, такъ какъ приготовилась уже встрѣтить въ немъ только пьяницу изъ высшаго общества.
   За обѣдомъ, продолжая все время пить водку вмѣсто вина и съѣвъ только супъ изъ бычачьихъ хвостовъ, отъ котораго могли вскочить волдыри на языкѣ, а затѣмъ очистивъ салатникъ съ огурцами, -- достопочтенный Жоржъ Сильвенъ говорилъ все время одинъ о политическомъ состояніи Германіи, объ англійскихъ дипломатахъ на континентѣ, о высокихъ салонахъ, о театрѣ Расина и Корнеля, высказывая сужденія государственнаго человѣка; разсказывалъ анекдоты, дѣлалъ глубокомысленныя замѣчанія, приводилъ безконечныя цитаты, выказывая необыкновенное знаніе всей европейской литературы, и все это безъ малѣйшаго признака опьяненія, на французскомъ языкѣ, который становился съ часу на часъ правильнѣе, рѣзче и злѣе.
   Достопочтенный Жоржъ Сильвенъ сильно возбуждалъ -- и нужно сказать не безъ основанія -- любопытство Фостэнъ. Чувствовалось, что это человѣкъ еще молодой, а между тѣмъ на старообразномъ лицѣ его кожа была точно копченая и испорченная такъ, какъ портитъ ее только дурная, пагубная, преступная жизнь. Одѣтъ онъ былъ съ большими претензіями, но въ запачканное платье, съ рѣдкимъ и страшно душистымъ цвѣткомъ въ петлицѣ, стебелекъ котораго плавалъ въ плоскомъ флаконѣ, спрятанномъ за лацканомъ сюртука.
   Замѣчательно высохшія руки оканчивались на мизинцахъ длинными ногтями въ золотыхъ футлярахъ. Кромѣ эксцентричности субъекта, не носившаго галстука и у котораго голая шея была открыта до самой груди, въ немъ было множество неуловимыхъ мелочей, дѣйствовавшихъ непріятнымъ образомъ, не смотря на привлекательность ума: всего антипатичнѣе было его вовсе не мужское, а старое бабье лицо, по которому постоянно пробѣгала злая, похожая на судорогу, усмѣшка. Что придавало ему еще очень странный характеръ, это сѣдая прядка посреди черныхъ какъ смоль волосъ; такая же прядка, говорилъ онъ, была у всѣхъ членовъ его семьи, и онъ, очевидно, выставлялъ ее на показъ.
   Въ гостиной, достопочтенный Сильвенъ продолжалъ говорить, какъ спеціалистъ, о самыхъ различныхъ предметахъ и, между прочимъ, о душистыхъ пастилкахъ маршала Ришелье, рецептъ которыхъ онъ досталъ у Каде Гассикура; благодаря имъ, во время путешествія на востокѣ, онъ видѣлъ множество такихъ вещей, которыхъ никогда не удавалось видѣть другимъ христіанамъ; этимъ онъ былъ обязанъ признательности старыхъ нашей, за то, что онъ молодилъ и воскрешалъ ихъ посредствомъ изобрѣтенія двора Лудовика XV.
   Разговаривая, онъ протянулъ машинально руку къ высѣченному изъ драгоцѣннаго камня флакону съ солями, и когда Фостэнъ подвинула его къ нему, онъ рѣзко оттолкнулъ флаконъ, проговоривъ: "Нѣтъ, я разобью!" и, замѣтивъ удивленіе на лицѣ молодой женщины, прибавилъ:
   -- Да, я надѣленъ странной, очень странной болѣзнью... Если я беру въ руки какую нибудь драгоцѣнную вещь, и притомъ сознаю ея цѣнность, у меня происходитъ странное явленіе... Подъ вліяніемъ головнаго рефлекса, двигательные и хватательные мышцы вдругъ какъ бы парализуются и неспособны совершить сообщенное имъ движеніе... Во мнѣ проявляется какое-то функціональное безсиліе, заставляющее выпустить вещь... пафъ!.. и она на подувъ мелкихъ дребезгахъ... По словамъ спеціалистовъ, въ этомъ случаѣ управляющее дѣйствіе головнаго мозга уничтожается усиленнымъ возбужденіемъ спиннаго мозга... Замѣтьте, что если я не считаю вещь цѣнной, я держу ее какъ нельзя лучше... Нѣтъ, другъ мой, это не имѣетъ ничего общаго съ писательскими судорогами; это, такъ сказать, ихъ противоположность... въ томъ случаѣ, вслѣдствіе усиленнаго напряженія, является сокращеніе... тогда какъ у меня дѣлается моментальный параличъ мускуловъ... Словомъ, я патологическій субъектъ... Я заинтересовалъ въ высшей степени моего пріятеля, доктора Бюрнета, и онъ долженъ сдѣлать честь и посвятить мнѣ одинъ параграфъ въ своемъ сочиненіи: "О нервныхъ пораженіяхъ".
   

L.

   Теперь, въ вечерніе часы, Фостэнъ присутствовала только физически у камина Изембургской виллы: тамъ было только одно ея тѣло; мысли молодой женщины были не здѣсь -- онѣ были въ улицѣ Ришелье. Актриса видѣла себя выскакивающей изъ кареты, на козлахъ которой сидитъ старикъ Рано; кругомъ разнощики выкрикиваютъ названія газетъ, печатавшихъ каждый день ея имя. Она проходила мимо консьержа, который улыбался ей, вертя почтительно въ рукахъ фуражку; поднималась проворно по лѣстницѣ, съ задумчивыми отдыхами на площадкахъ. Заглядывала на темный, глубокій дворъ съ яркоосвѣщенными окнами, безъ ставень и занавѣсей, въ которыхъ двигались по всѣмъ направленіямъ человѣческія тѣни, а внизу, подлѣ наръ, заваленныхъ амуниціей муниципальнаго стража, виднѣлись ноги пожарныхъ въ бѣлыхъ паиталонахъ.
   Вотъ она въ своей уборной повторяетъ роль съ сестрой или съ театральнымъ суфлеромъ, въ томъ боязливомъ и пріятномъ волненіи, которое возобновляется каждый вечеръ въ новой формѣ. Она осматриваетъ на себѣ падающія складки трагическаго костюма, придающаго строгую грацію ея тѣлу. Она касается ногами театралѣпыхъ подмостковъ, на которыхъ начинается для женщины настоящая живая жизнь. Бэтъ она смотритъ въ отверстіе занавѣса; отъискиваетъ въ пятой ложѣ съ правой стороны старую герцогиню де-Тальебуръ, не пропускающую никогда ея представленій; видитъ въ оркестрѣ, все на томъ же стулѣ подлѣ маленькой выходной двери, парикъ маркиза де-Фонтебиза; чувствуетъ мало-по-малу наплывъ гордости, при видѣ этой толпы знаменитостей, интеллигенціи и людей высшаго общества, собравшихся сюда ради того, что она, только одна она, умѣетъ расшевелить въ человѣческой душѣ. Она выходитъ на сцену, посреди ускореннаго біенія сердецъ, тишины сдержаннаго дыханія, нѣмаго задыхающагося поклоненія, которымъ встрѣчаютъ и привѣтствуютъ появленіе великой артистки. Она играетъ, играетъ при громѣ рукоплесканій, которыя необходимы ей -- и которыхъ она ищетъ иногда, удивляясь, что не слышитъ ихъ среди голосовъ природы.
   И лицо Фостэнъ въ тѣ минуты, когда мысль ея была тамъ, принимало лихорадочное выраженіе, ноздри раздувались, какъ у актрисы, чувствующей театральные подмостки подъ своими ногами.
   -- Вы ничего не говорите сегодня, Жюльета! О чемъ вы думаете? спрашивалъ ее любовникъ.
   -- Ни о чемъ, другъ мой!.. а! уже три четверти десятаго!
   И часъ, показываемый столовыми часами, напоминалъ ей только часъ, въ который она выходила на сцену во второмъ актѣ Федры.
   Тогда Фостэнъ бралась за одну изъ тѣхъ женскихъ работъ, за которой отвѣчаютъ на вопросы, что заняты счетомъ стежекъ, и которая позволяла ей возвращаться къ своимъ мечтамъ и жить ими безъ помѣхи все то время, когда въ Парижѣ продолжалось вечернее представленіе.
   Не смотря на ея сопротивленіе, усилія, борьбу, артисткой опять овладѣла преобладавшая въ ней страсть. Она попала снова въ когти призванія, привычки и того всемогущаго подчиненія, которое налагаютъ долгіе годы, проведенные въ служеніи любимому дѣлу. Театръ притягивалъ ее къ себѣ обольщеніемъ карьеры, полной славы, узами ежедневно удовлетворяемаго тщеславія, всѣми невѣдомыми прелестями и тайными связями этой странной и до такой степени порабощающей среды, что, какъ говорятъ директоры театровъ, даже рабочіе, механики и столяры, поработавшіе разъ въ театрѣ, какъ бы имъ плохо ни платили здѣсь, отказываются работать въ другихъ мѣстахъ. Не смотря на свое счастье и любовь, Фостэнъ умирала въ пустотѣ, бездѣйствіи и тишинѣ своего существованія.
   У этой женщины, созданной самой природой для театра, у которой въ каждомъ измѣненіи голоса, въ каждой позѣ, въ каждой мелочи проглядывало неожиданно что-то театральное -- вещь, встрѣчающаяся рѣже, чѣмъ думаютъ, даже у самыхъ талантливыхъ артистовъ -- всѣ эти дарованія и врожденныя способности, раздраженныя долгимъ покоемъ и продолжавшимся нѣсколько мѣсяцевъ сномъ, напряглись до послѣдней степени. Ея талантъ бурно рвался наружу, стремился вырваться огненной лавой, и въ складкахъ ея узкаго платья являлись вдругъ величественные драматическіе жесты; минутами ей казалось, что накопившіеся въ ея памяти и обреченные на безмолвіе стихи прорвутся, въ бѣшеномъ возмущеніи, сквозь ея крѣпко сжатыя губы.
   Даже въ глазахъ влюбленной женщины вновь проявился повелительный, холодный, безстрастный взглядъ актрисы: какая-то болѣзненно напряженная, тревожная наблюдательность, слѣдившая за всѣми комическими или драматическими проявленіями у окружающихъ ее лицъ, подстрекавшая ее къ безсознательному отъискиванью новыхъ страстныхъ элементовъ для великихъ новыхъ ролей. Она чувствовала, что побѣждена, да, положительно побѣждена! Въ послѣднее время, много разъ и въ продолженіе нѣсколькихъ дней, лордъ Аннандаль возвращался къ вопросу о бракѣ и снова просилъ Фостэнъ, съ неутомимой настойчивостью, безконечной нѣжностью и постоянно возроставшей любовью,-- быть его женой. Фостэнъ отказала ему такъ же, какъ сдѣлала это въ Парижѣ. Но спрашивая себя по чистой совѣсти, она должна была сознаться, что въ этотъ разъ ея деликатная честность не была единственной и безусловной причиной отказа, и что въ теперешнемъ отказѣ крылась задняя мысль -- вернуться опять на театръ, когда ее разлюбятъ.
   Она написала въ Парижъ о своихъ театральныхъ костюмахъ, которые оставила на вѣшалкахъ, подавъ въ отставку и будучи убѣждена, что разстается съ театромъ навсегда, и ихъ уложили въ сундуки, заказанные по ея просьбѣ сестрой.
   

LI.

   Гуляя разъ утромъ съ Фостэнъ, передъ завтракомъ, по аллеѣ красныхъ буковъ, "достопочтенный" Жоржъ Сильвенъ остановилъ ее передъ клѣткою, въ которую садовникъ заперъ для откармливанья семь пѣтуховъ.
   -- Видите вы этихъ пѣтуховъ, которые сидятъ наверху на насѣсти въ то время, какъ остальные гуляютъ внизу.
   -- Да.
   -- Посмотрите на нихъ хорошенько... замѣтьте, какіе у нихъ мягкіе, безцвѣтные, отвислые гребни.
   -- Это правда.
   -- Вы не замѣчаете чего-то грустнаго и, вмѣстѣ съ тѣмъ, комичнаго въ посадкѣ этихъ птичьихъ самцовъ?
   -- Не вижу хорошенько!
   -- А знаете-ли вы, что эти два пѣтуха спустятся сверху только тогда, когда будутъ умирать съ голоду?
   -- Почему, развѣ другіе будутъ ихъ бить?
   -- Нѣтъ... потому что, когда они спустятся, остальные будутъ обращаться съ ними, какъ съ курами.
   -- И вы находите это очень забавнымъ, мосье Сильвенъ?
   -- Я нахожу это... противоестественнымъ, не больше! отвѣчалъ англичанинъ, провожая Фостэнъ къ дому, со страннымъ ироническимъ смѣхомъ.
   

LII.

   -- Order? процѣживалъ или, скорѣе, мычалъ беззвучный голосъ толстяка, застывавшаго вдругъ неподвижно у двери, съ фуражкой въ рукѣ.
   Это кучеръ являлся къ барынѣ за приказаніями.
   Фостэнъ поднимала глаза на массивное видѣніе съ рыжими волосами и, проговоривъ по-французски: "Ah", прибавляла жалобнымъ тономъ: "Oh yes, yes, wait".
   И она придумывала въ продолженіе нѣсколькихъ минутъ, что ей дѣлать въ этотъ день, сочиняла какую нибудь поѣздку въ неизвѣстную ей мѣстность, прогулку, которая развлекла бы ее сколько нибудь, но не находила ничего, и прежняя мысль снова уносила ее въ даль.
   Окаменѣвшій въ неподвижности человѣкъ, не повторяя никогда вопроса, продолжалъ стоять, прислонившись къ двери.
   Увлекшись своей мечтой, блуждающій взглядъ Фостэнъ упалъ опять на угрюмаго кучера, о которомъ она совсѣмъ забыла. При этомъ скучномъ и досадномъ возвратѣ къ дѣйствительности и къ заботѣ о настоящемъ днѣ, она снова задумалась; ей становилось страшно выйти, двинуться, стряхнуть свою апатію; потомъ ей невольно вспоминался ея парижскій кучеръ Рано, возившій ее всегда въ тѣ мѣста, гдѣ она веселилась. И когда, вспомнивъ это доброе, оживленное французское лицо, она взглянула на безстрастныя черты другаго окаменѣвшаго въ прежней позѣ человѣка, она вдругъ выходила изъ терпѣнья и бросала ему, съ жестомъ древней царицы, вернувшейся къ своимъ буржуазнымъ привычкамъ: "Ступайте"!
   Эта сцена возобновлялась почти каждое утро между англійскимъ кучеромъ, являвшимся за приказаніями своей французской барыни, и барыней, говорившей ему, что она останется дома.
   

LIII.

   Садъ виллы оканчивался огромной террасой, выступавшей въ озеро, въ видѣ бастіона. На внутренней сторонѣ ея, шла во всю длину каменная скамейка, перевѣсившись черезъ которую можно было любоваться прозрачною глубиною воды. Здѣсь, чувствуя отвращенье ко всякому движенію, Фостэнъ проводила обыкновенно часть дня, закрывшись зонтикомъ и лѣниво протянувшись на концѣ каменной скамейки, съ поджатыми ногами. Ничего не дѣлая, съ блуждающей мыслью и отблескомъ розоваго зонтика на скучающемъ лицѣ, она смотрѣла пристально, цѣлыми часами, на красивую, неподвижную зеленую воду и на стадо большихъ черныхъ рыбъ, еле плававшихъ въ полуснѣ на одномъ и томъ же мѣстѣ, пока тамъ было солнце,-- и мертвая неподвижность ихъ въ этой стоячей водѣ слегка напоминала ей собственное бездѣятельное существованіе, ея застывшую жизнь.
   

LIV.

   -- Что такое, въ сущности, этотъ вашъ пріятель Сильвенъ?
   Фостэнъ бросила эту фразу, когда другъ лорда Аннандаля простился, уѣзжая въ Мюнхенъ, куда онъ неизвѣстно зачѣмъ исчезалъ на два или на три дня въ недѣлю.
   Лордъ Аннандаль, закуривавшій въ это время сигару, выпустилъ медленно клубъ дыма и, взглянувъ въ упоръ въ лицо своей любовницы, отвѣчалъ:
   -- Жоржъ Сильвенъ... это sadique. И на нѣмой вопросительный взглядъ Фостэнъ, прибавилъ:-- Да, человѣкъ съ необузданными, болѣзненными... чувственными потребностями... но чтобы... что вамъ до его жизни?
   И онъ началъ ходить по гостиной, медленно роняя фразу за фразой:-- Сильный... очень сильный умъ... громадное знаніе... и, наконецъ, онъ -- старый другъ моей молодости.
   Наступило молчаніе.
   -- Ѣдете вы сегодня куда нибудь, Жюльета? спросилъ онъ, спустя нѣсколько минутъ.
   -- Нѣтъ.
   Вслѣдъ за этимъ "нѣтъ" лордъ Аннандаль отправился въ конюшню.
   Фостэнъ задумалась о томъ инстинктивномъ отвращеніи, которое она почувствовала съ перваго взгляда къ этому незнакомому человѣку, о своей досадѣ на водвореніе въ виллѣ этого, неизвѣстно откуда взявшагося, гостя и о ревности, которую возбудило въ ней его возроставшее съ каждымъ днемъ вліяніе на ея любовника. Она досадовала на Сильвена даже за то впечатлѣніе, которое онъ оставлялъ въ людяхъ, съ которыми жилъ, за возбуждаемое въ нихъ любопытство, за то, что мысль невольно и безпрестанно обращалась на эту загадочную личность. Она спрашивала себя, какія узы соединяли его въ прошломъ съ лордомъ Аннандалемъ. Напрягая память, она удивлялась, что не слышала никогда его имени. И воспоминанія ея, уходя все дальше и дальше, дошли наконецъ до перваго періода ея связи съ молодымъ лордомъ. Тогда, въ отдаленномъ уголкѣ ея памяти, встала одна ночь въ Шотландіи, ночь съ прогулкой при лунномъ свѣтѣ, придававшемъ большему парку со старыми деревьями видъ небесной обители. Тамъ, въ эту тихую, свѣтлую ночь, безъ всякаго особеннаго повода, любовникъ бросился вдругъ къ ея ногамъ, обнималъ ея колѣни и благодарилъ съ почтительнымъ восторгомъ, въ безсвязныхъ выраженіяхъ, за драгоцѣнный даръ ея любви, за то, что эта любовь вырвала его изъ грязной среды разврата, изъ когтей унизительныхъ страстей, возбуждаемыхъ вреднымъ чтеніемъ и пагубной дружбой. И слова лорда Аннандаля "старый другъ молодости" представили ей вдругъ Сильвена злымъ геніемъ юности ея любовника. Притомъ, развѣ ей не случалось иногда слышать кое-что изъ его разговоровъ? И когда ей приходилось идти отъискивать друзей въ комнатахъ или въ какомъ нибудь уголку парка, развѣ до ея ушей не долетали ѣдкая жгучесть его словъ, касавшихся разныхъ чувственныхъ деталей, отрывки его грязнаго краснорѣчія, клочки страшно эротическихъ картинъ и его убійственныхъ теорій любви. Развѣ, слыша его иногда смутно издали, она не убѣгала отъ злой насмѣшливости его лица и звонкаго рѣзкаго фальцета, какъ отъ сатанинскаго апостола зла и дурныхъ страстей! А теперь, съ тѣхъ поръ, какъ у нихъ поселился этотъ Сильвенъ, развѣ ея любовникъ не приходитъ въ ея объятія, вслѣдствіе безконечныхъ послѣобѣденныхъ разговоровъ, въ такомъ состояніи, какъ будто отъ жгучихъ рѣчей пріятеля въ его жилы влилось какое-то возбуждающее пламя? И развѣ теперь она не боится отчасти не только любви съ бѣшенствомъ и неукротимой страстью, но даже любимаго лица, которое было когда-то такъ кротко въ сладострастныя минуты и на которомъ теперь скользило какое-то страшное, почти жестокое выраженіе!
   

LV.

   Съ наступившей осенью, съ послѣдними умирающими цвѣтами и первыми падающими листьями, съ сильными западными вѣтрами, воющими между высокихъ деревьевъ, при видѣ огромнаго сѣраго воднаго пространства, большого дома, уныло глядящаго посреди оголившихся деревьевъ и засыхающихъ ползучихъ растеній, на Фостэнъ напала какая-то странная тоска, къ которой примѣшивался какъ бы страхъ, ужасъ за будущее тѣхъ мѣстъ, гдѣ она жила. Поддѣлка подъ средніе вѣка въ нѣкоторыхъ частяхъ постройки и преждевременная дряхлость возведенныхъ на итальянскій ладъ зданій, подъ нѣмецкимъ небомъ, придавали иногда этой виллѣ видъ трагической декораціи. Самые камни, трудно сказать, почему именно, навѣвали мрачныя предчувствія на нервную женщину. Къ тому же, Фостэнъ знала теперь, что въ маленькой часовнѣ, которую она считала сначала архитектурной фантазіей прежняго владѣльца, находился склепъ и что любимая когда-то въ этомъ уголку женщина была тамъ же и похоронена, вмѣстѣ съ родившимся у нея ребенкомъ. И ей представлялась влюбленная молодая княгиня, какъ она лежала въ гробу и какъ была положена въ могилу, усыпанная цвѣтами и прижимая къ себѣ, скрещенными на груди объятіями, своего мертворожденнаго ребенка. Большой домъ принялъ теперь въ ея глазахъ видъ одного изъ тѣхъ жилищъ, въ которомъ случилось когда-то большое несчастіе и которое, не смотря на перемѣну хозяевъ, на солнце, свѣтящее въ отворенныя окна, на новую радость, внесенную въ этотъ домъ, продолжаетъ вѣчно хранить свой мрачный отпечатокъ.
   Кромѣ того, люди, съ которыми она жила на виллѣ: старая англичанка, дипломатъ, достопочтенный лордъ Сильвенъ, всѣ они казались ей существами страшными, неестественными, чѣмъ-то въ родѣ шутовскихъ или замогильныхъ и нѣсколько страшныхъ созданій. Даже неподвижность высокихъ шестифутовыхъ лакеевъ съ лицами восковыхъ фигуръ, которые вставали какъ на пружинахъ, когда она проходила черезъ переднюю, и то наводило ее иногда на мысль, что она живетъ не въ реальной средѣ, а въ какомъ-то гнусно-фантастическомъ мирѣ, и возбуждало моментальную нравственную тревогу въ парижанкѣ, въ женщинѣ, привыкшей жить въ веселыхъ комнатахъ и съ созданными почеловѣчески мужчинами и женщинами.
   Въ эти праздничные дни, Фостэнъ скиталась по необитаемымъ комнатамъ, натыкаясь въ полутьмѣ отъ запертыхъ ставень то на дѣтскую колыбель, то на какую-нибудь другую семейную святыню, какъ бы забытую въ поспѣшномъ бѣгствѣ изъ проклятаго дома.
   Посреди этихъ странныхъ вещей, была маленькая шифоньерка, къ которой Фостэнъ подходила постоянно, точно будто ее влекла къ ней какая-то невидимая сила. Принцесса Фредерика страстно любила кружева, и на ящикахъ шифоньерки были приклеены ярлыки съ надписанными каракульками тонкаго почерка: Малинъ, Валансьенъ, Шантильи, Алансонъ, Англія.
   Подъ вліяніемъ какого-то страннаго побужденія, Фостэнъ выдвигала поочередно ящики и смотрѣла въ пустоту... стоя долго передъ шифоньеркой и все думая о томъ, что домъ, въ которомъ она живетъ, роковой и приноситъ несчастье своимъ обитателямъ.
   

LVI.

   Жители Изембургской виллы пили кофе въ Сорренто, когда лакей подалъ на серебряномъ подносѣ письмо "достопочтенному" Сильвену.
   Достопочтенный Сильвенъ прочиталъ его и передалъ своему пріятелю, сказавъ: "Я, къ сожалѣнію, долженъ оставить васъ сегодня вечеромъ, меня ждутъ дома".
   -- Да... это изъ маленькаго домика на берегу Бретани... про который ты мнѣ говорилъ, возразилъ лордъ Аннандаль, пробѣгая глазами шифрованное письмо.
   Взглянувъ невольно на листокъ почтовой бумаги, Фостэнъ вскричала:
   -- О! какая хорошенькая хижина на заголовкѣ! и, наклонившись съ дѣтскимъ любопытствомъ къ извивавшейся вокругъ картинки надписи, прочла громко: "Хижина Дольмансэ".
   -- Это вѣрно названіе мѣстности? прибавила она.
   -- Да, отвѣчалъ лордъ Аннандаль, въ то время, какъ внезапно сконфуженная молодая женщина замѣтила на губахъ "высокопочтеннаго" Сильвена страшную, загадочную улыбку...
   Около этого времени, давая сестрѣ различныя относившіяся до туалета порученія, Фостэнъ прибавила въ письмѣ слѣдующій постскриптумъ:
   "Ты не прислала мнѣ, какъ я просила, всѣхъ газетъ съ рецензіями о дебютѣ мадамъ Женни-Лафонъ въ Федрѣ и не пишешь, какія роли моего репертуара она намѣрена играть. О! еслибы я могла вернуться хоть на нѣсколько мѣсяцевъ въ театръ, я попросила бы играть наперсницъ въ тѣхъ пьесахъ, гдѣ она играетъ королевъ, и -- съѣла бы ее"!
   

LVII.

   На Изембургской виллѣ опять потекла для влюбленныхъ жизнь съ глазу на глазъ. Съ отъѣздомъ Сильвена, Фостэнъ освободилась отъ тайной тревоги, и новый планъ, близкій къ выполненію, почти отвлекъ ея мысли отъ театра.
   Лордъ Аннандаль предложилъ своей возлюбленной провести зиму въ Италіи, и оба были увлечены хлопотливыми сборами и веселымъ полетомъ воображенія, который предшествуетъ обыкновенно путешествію и какъ будто забѣгаетъ впередъ, въ дальнія страны.
   Рѣшено было не поселяться нигдѣ на мѣстѣ, а ѣхать въ своемъ экипажѣ, на своихъ лошадяхъ, куда глаза глядятъ, останавливаясь въ мѣстностяхъ, которыя понравятся, и только проѣзжая тѣ города и мѣста, гдѣ имъ покажется скучно. Наклонивъ надъ картой головы, касаясь другъ друга волосами, они водили оба рядомъ указательными пальцами по большому листу, отмѣчая на немъ остановки своего пути, посреди забавнаго невѣдѣнія въ географіи и дѣтскихъ вопросовъ женщины, на которые она получала обстоятельные отвѣты. "Здѣсь, говорилъ Аннандаль, останавливая на черной точкѣ кончикъ пальца любовницы, я куплю вамъ кольцо такой работы, которая неизвѣстна въ другихъ европейскихъ государствахъ"... Тамъ, онъ ей покажетъ старинную церковь, не отмѣченную въ путеводителяхъ... здѣсь угоститъ ее маленькими рыбками, которыя водятся только въ этой мѣстности... Потомъ, онъ занимался фотографіей въ Индіи;-- онъ велѣлъ выслать себѣ аппаратъ; она будетъ помогать ему и увидитъ, какъ это интересно. Они привезутъ съ собою виды, снятые ими обоими,-- виды тѣхъ уголковъ, въ которыхъ останется частица ихъ счастья и любви.
   Старая англичанка была уже отправлена въ Англію, гдѣ должна была прожить до тѣхъ поръ, пока влюбленные вернутся изъ путешествія, чемоданы уже укладывались, и отъѣздъ былъ назначенъ на первыхъ дняхъ слѣдующей недѣли.
   

LVIII.

   Въ воздухѣ спальни, насыщенномъ сладострастіемъ, лордъ Аннандаль вдругъ всталъ съ кровати, на которой спала возлѣ него Фостэнъ, чтобы впустить въ комнату струю утренней свѣжести, уже бѣлѣвшейся сквозь прозрачныя занавѣси.
   Онъ подошелъ слабыми шагами къ окну, попробовалъ его отворить и внезапно вскрикнулъ слабѣющимъ голосомъ: -- "Жюльета... Жюльета... помогите"!..
   Разбуженная этимъ крикомъ, она, очнувшись отъ крѣпкаго сна, увидѣла, что ея любовникъ, уцѣпившись обѣими руками за оконную задвижку, напрягаетъ всѣ силы, чтобы сохранить равновѣсіе своего падающаго тѣла. Вскочивъ мгновенно съ кровати, она подбѣжала къ нему и обхватила его обѣими руками.
   Поддерживаемый любовницей, молодой человѣкъ попытался вернуться къ кровати, но ноги его подкосились, и молодая женщина почувствовала на своемъ плечѣ тяжесть грузнаго, безчувственнаго тѣла.
   Она кричала, призывала на помощь, но никто не слышалъ ея голоса; не смѣя разжать свои руки, державшія лорда, она не могла и позвонить.
   Тогда, собравъ всѣ силы, она сдѣлала отчаянное напряженіе, приподняла Вильяма, и сгибаясь подъ тяжестью безжизненнаго тѣла, начала двигаться медленно впередъ, нагнувъ голову къ его блѣдному лицу и впиваясь глазами въ его широко открытые глаза, наполненные тѣмъ неподвижнымъ ужасомъ, который является во взглядѣ людей, въ моментъ неожиданнаго и внезапнаго перерыва жизни.
   

LIX.

   Лордъ Аннандаль не приходилъ въ чувство съ тѣхъ поръ, какъ Фостэнъ положила его на кровать. Онъ лежалъ, вытянувшись, съ неподвижностью трупа и страшнымъ мертвеннымъ выраженіемъ глазъ. Присутствіе жизни проявлялось лишь короткимъ шипящимъ дыханіемъ. Минутами только изъ его рта начинали вылетать громкіе, невнятные звуки какихъ-то непонятныхъ словъ, которыхъ онъ не могъ выговорить,-- словъ, замиравшихъ въ жалобномъ дѣтскомъ стонѣ. Иногда даже -- если то не былъ обманъ чувствъ -- его любовницѣ казалось, что, когда она наклонялась къ нему, чтобы положить въ ротъ микроскопическій кусочекъ льду,-- въ улыбающемся проблескѣ сознанія, глаза его останавливались на секунду съ благодарностью на ея лицѣ, но выраженіе это тотчасъ же исчезало.
   Въ этомъ дежурствѣ у кровати больнаго молодая женщина не хотѣла ни чередоваться, ни замѣнить себя кѣмъ нибудь. Такъ проходили дни, съ ихъ веселымъ и раздражающимъ утреннимъ пробужденіемъ посреди замирающаго блеска свѣчей, и безконечные часы длинныхъ, страшныхъ ночей: дни и ночи съ частыми озабоченными визитами доктора, съ его физіономіей, недоумѣвающей передъ страшной и необъяснимой болѣзнью.
   

LX.

   Въ полномъ разгарѣ счастливой жизни вдвоемъ неожиданная перспектива вѣчной разлуки черезъ нѣсколько дней, быть можетъ, черезъ нѣсколько часовъ, и появленіе скорбной мысли о смерти! И это въ началѣ любви, которую они обѣщали другъ другу навѣки и которая не успѣла прожить одного года... любви, полной нѣги и страстнаго пламени. Боже мой! Неужели это правда? Теперь она выйдетъ гулять и не найдетъ руки, на которую опиралась; она не увидитъ передъ собой его лица за столомъ; не раздѣлитъ его ложа; онъ не поможетъ ей облечь въ слово мысль, пришедшую имъ одновременно въ голову; она не будетъ смотрѣть его глазами. Двое не сольются въ одно существо... Нѣтъ, ничего у нея не будетъ въ жизни, кромѣ страшнаго одиночества въ пустомъ свѣтѣ, дней безъ радости и свѣта. Еслибы еще она была подготовлена къ страшной дѣйствительности долгими мѣсяцами болѣзни, медленными перемѣнами въ больномъ, тревожными лицами, тихо сказанными словами,-- всѣми этими жестокими предвѣстниками, заставляющими насъ свыкаться съ страшной вещью, которой мы отказывались вѣрить сначала, съ упорствомъ любящаго сердца... Но нѣтъ, смерть, внезапная, какъ ударъ молніи!
   Въ продолженіе того времени, которое переживается смутно и безсознательно у постели умирающаго, Фостэнъ сидѣла, какъ ошеломленная,-- точно будто она получила сильный ударъ по головѣ,-- съ неопредѣленными мыслями въ мозгу, разсѣяннымъ вниманьемъ, съ шумомъ въ ушахъ, напоминающимъ отдаленный плескъ воды, и съ поднимавшимся по временамъ изъ глубины души, нѣмымъ ропотомъ на Провидѣніе.
   Пробужденіе жизни въ молодой женщинѣ, въ теченіе этою времени, походило на тяжелое, полусонное недомоганье кошмара, съ глухой болью его тупыхъ ощущеній. Наболѣвшій мозгъ Фостэнъ терзался постоянно страшной неизвѣстностью. Иногда, вдругъ вытянувъ безсознательно впередъ руки и какъ-бы отгоняя преслѣдовавшую ее мысль, она говорила себѣ: "Докторъ не произнесъ до сихъ поръ окончательнаго приговора... Каждый день случается, что выздаравливаютъ больные опаснѣе его... а онъ такъ молодъ"! По вслѣдъ затѣмъ, руки ея опускались и прижимались ко лбу. Молодая женщина слышала, какъ изъ всѣхъ угловъ печальной комнаты поднимались какіе-то тонкіе голоса, стучали ей въ виски съ жужжаньемъ бьющейся объ стекло мухи, и въ тихомъ шопотѣ ихъ слышалось: смерть, смерть, смерть!
   

LXI.

   Спальня, въ которой лежалъ Лордъ Аннандаль на большой кровати съ краснымъ шелковымъ тюфякомъ, была высокая, огромная, холодная комната съ неуклюжей мебелью, отчасти въ средневѣковомъ стилѣ, отчасти въ современномъ готическомъ, напоминающемъ обстановку старинныхъ драмъ на бульварныхъ театрахъ.
   На туалетѣ съ узкимъ зеркаломъ стоялъ, между чайными ложечками, рядъ раскупоренныхъ банокъ съ лѣкарствами, а сквозь стеклянную дверь виднѣлись два гиганта лакея, которые дремали въ своихъ креслахъ.
   Сидя въ ногахъ, подлѣ кровати, и уткнувшись лицомъ въ одѣяло, Фостэнъ плакала надъ неподвижнымъ тѣломъ больнаго, а его блѣдные, судорожно стиснутые пальцы сжимали простыню комкомъ на груди.
   Когда она подняла голову, подлѣ кровати стоялъ неслышно вошедшій докторъ, старикъ съ длинными, закинутыми за уши волосами, въ пальто протестантскаго пастора. Онъ прошепталъ сквозь зубы: "Да, она начинается", подразумѣвая невыговоренное слово.
   -- О! Боже мой! вы говорите... и Фостэнъ остановилась на срединѣ вопроса.
   -- Мужайтесь, сударыня! проронилъ докторъ.
   Онъ сѣлъ подлѣ нея, смотря на умирающаго холоднымъ взглядомъ ученаго наблюденія.
   Фостэнъ взяла руки Бильяма и, какъ мать, старающаяся успокоить лаской капризную злобу ребенка, начала тихо гладить эти безпокойныя руки, пытаясь ихъ остановить и помѣшать имъ комкать простыню.
   Докторъ продолжалъ смотрѣть въ лицо умирающему, пристально, съ удивительнымъ вниманіемъ, и вдругъ какъ будто удивился чему-то. Чтобы разглядѣть хорошенько, онъ нагнулся направо, налѣво и прошепталъ: "Невозможно"! Вынулъ изъ кармана фуляръ, тщательно протеръ очки и приподнялъ абажуръ лампы, свѣтъ которой упалъ прямо на лицо молодаго лорда.
   Стоя подлѣ кровати, на простыняхъ которой рисовался его сухой силуетъ, докторъ продолжалъ выказывать жестами глубокое изумленіе и шепталъ отрывочными фразами:
   -- Нѣтъ, это не обманъ зрѣнія, нѣтъ... чрезвычайно рѣдкій случай... Замѣчаете-ли вы, сударыня, странную игру risorius'а и большаго ланитнаго мускула?-- случай, надъ которымъ никогда не было произведено научнаго наблюденія. Всѣ нѣмецкія, англійскія и французскія медицинскія книги упоминаютъ про эту агонію... да еще про нее-ли?.. но ни въ одной книгѣ нѣтъ ея описанія, и мы вѣримъ ея существованію только потому, что про нее говорится, со словъ Троншэна, госпожей д'Епинэ, одной изъ вашихъ соотечественницъ, оставившей свои записки въ прошломъ столѣтіи.
   -- Посмотрите: теперь очертаніе смѣха начинаетъ обозначаться совершенно ясно!.. О! вамъ придется вынести очень тяжелое зрѣлище, сударыня; приготовьтесь быть свидѣтельницей сардонической агоніи. Я оставлю васъ на одну минуту, зайду только на виллу Калленбергъ, и сейчасъ вернусь,-- Мнѣ хочется записать всѣ послѣдующія явленія.
   На молодую женщину напалъ невыразимый ужасъ, когда она осталась одна въ комнатѣ. Она хотѣла затворить окно отъ ночнаго вѣтра, который, врываясь въ комнату, дѣлалъ ее еще страшнѣе,-- и не посмѣла; хотѣла позвать лакеевъ, которыхъ видѣла спящими рядомъ, но и на это не достало духу. Не въ силахъ выбѣжать вонъ, она закрыла руками глаза, чтобы не видѣть лица умирающаго, на которомъ злобно смѣялась сама смерть.
   Ночные часы шли, а докторъ все не приходилъ. Становилось все темнѣе, безмолвнѣе, приближалась полночь -- ужасный часъ для того, кто сидитъ у изголовья умирающаго. Фостэнъ въ глубокомъ страхѣ, прикованная къ мѣсту, продолжала сидѣть, закрывъ глаза и не смѣя взглянуть.
   Спустя много, очень много времени, она рѣшилась наконецъ посмотрѣть сквозь чуть-чуть расжатые пальцы, взглянула второй разъ, потомъ еще, и подъ вліяніемъ дикаго любопытства, въ которомъ -- казалось ей -- исчезалъ не только ея страхъ, но и частица горя, она уже не въ силахъ была оторвать глазъ отъ лица, пораженнаго страшной агоніей.
   Руки ея, отдѣлившись отъ лица, упали на колѣни: она смотрѣла, сидя неподвижно, смотрѣла помимо своей воли. Она смотрѣла до того пристально, что невольно,-- какъ въ госпитальной палатѣ, гдѣ между больными устанавливается заразительный токъ нервныхъ припадковъ,-- губы актрисы, противъ ея воли, начали повторять всѣ движенія рта и губъ больнаго, передразнивать мучительный и страшный смѣхъ умирающаго. Теперь это не была уже неопредѣленная улыбка начинающейся агоніи. Это былъ настоящій смѣхъ,-- да, смѣхъ, начинающійся и кончающійся въ одно время, съ предсмертнымъ хрипѣніемъ въ горлѣ; смѣхъ, вздрагивающій жестокой ироніей въ посинѣвшихъ губахъ, передергивающій человѣческое лицо послѣдней живой судорогой, замогильной насмѣшкой; смѣхъ -- этотъ тихій признакъ радости и счастья -- обратившійся въ ужасную сатанинскую каррикатуру: словомъ, самое необычайное явленіе, какое удавалось когда либо видѣть драматическому артисту. Это зрѣлище убило, въ данную минуту, любовницу и снова превратило ее въ актрису.
   Совершенно нечувствительно, и по прежнему непроизвольно, Фостэнъ перешла отъ нервнаго подражанія къ подражанію заученному, какъ будто разъигрывая на сценѣ эффектную театральную агонію; подмѣтивъ смѣхъ на губахъ своего любовника, она старалась воспроизвести его на своихъ губахъ, и, чтобы провѣрить себя, оглядывалась въ зеленоватое зеркало стараго, стоявшаго сзади нея, туалета.
   Увлекшись своей театральной работой, Фостэнъ услышала вдругъ страшно сильный звонокъ въ глубинѣ кровати и, отвернувшись поспѣшно отъ зеркала, встрѣтилась глазами съ умирающимъ, къ которому, словно чудомъ, вернулось на минуту сознаніе.
   Въ спальню вошли два лакея.
   -- Выгоните вонъ эту женщину! сказалъ молодой лордъ голосомъ, въ которомъ прозвучала вся проснувшаяся жестокость англо-саксонскаго племени.
   Фостэнъ прильнула губами къ его рукамъ. Онъ грубо оттолкнулъ ее, проговоривъ:
   -- Артистка вы... больше ничего... да... Женщина, неспособная любить!
   И повернувшись передъ смертью лицомъ къ стѣнѣ, лордъ Аннандаль бросилъ черезъ плечо во второй разъ и еще повелительнѣе прежняго: "Turn out that woman!"

Конецъ.

"Наблюдатель", NoNo 1--6, 1882

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru