Горький Максим
Весельчак

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Максим Горький

Весельчак

   "Собрание сочинений в тридцати томах": Государственное издательство художественной литературы; Москва; 1949
   Том 11. По Руси. Рассказы 1912-1917
   
   В зеленоватую воду моря брошена -- как желтый лоскут атласа -- маленькая песчаная отмель; перед нею -- на гаг -- безбрежная стеклянная гладь, сзади нее -- полоса ослепительно светлой воды, дальше -- низенькие медные холмы берега, на холмах убогая поросль каких-то безымянных прутьев, а еще дальше, среди горячих песков, -- грязные пятна строений рыбного завода.
   День такой яркий, что даже отсюда, с отмели, видно, как там, за версту, на холмах, сверкает серебряными искрами рыбья чешуя.
   Жарко -- точно в бане; чайки, разморенные зноем, похожи на куриц; они бродят по отмели, раскрыв клювы, лениво распустив кривые крылья, и лишь изредка хрипло вскрикивают, задыхаясь. Едва слышно шумит и плещется вода, облизывая отмель низенькими, в четверть аршина, волнишками.
   Тихо, точно после великого несчастия, тихо и пусто.
   Изнывая от жары, на влажном песке растянулся, закрыв белесые глаза, сергачский человек Баринов, он ворчит, дремотно поучая меня:
   -- В думах моих я все земли прошел, все моря переплыл; в думах моих я все грехи изведал...
   Я слушаю и не верю ему, -- он человек робкий, на людях ведет себя подхалимом, а когда говорит с приказчиком завода, то у него дрожат ноги и голос ласково взвизгивает. Он мужчина ленивый, как буйвол, неустанно рассуждающий и чрезвычайно волосат; его плоское курносое лицо -- в шерстяной маске песочного цвета, из широких, точно у верблюда, ноздрей торчат рыжие шерстинки, из ушей -- тоже, голая, медная от загара грудь заросла, как у медведя, даже на суставах пальцев растут густые кустики волос. Ноги у него кривые, портновские, руки -- длинны и толсты, как ноги; ему, должно быть, очень удобно ходить на четвереньках.
   Но это очень добродушный, очень смирный зверь; когда товарищи бьют его за лень и ротозейство, он, перекатываясь бочонком под ногами у них, только просит, не сердясь и не жалуясь:
   -- Да будя, братцы, будя! Ну, побили, ну и ладно... Его лысая голова туго повязана красным; издали кажется, что череп его лишен кожи.
   -- А в жизни я -- пустой человек, -- справедливо говорит он, не интересуясь, слушаю ли я его. -- Пустой, как бубен, ударят -- отвечаю, не трогают -- молчу...
   Он как будто бредит, я тоже в полусне. Над нами очень синее небо, вокруг -- зеленоватое море, как будто и под нами небо. А мы, на атласном куске отмели, висим в бездонной пустоте, точно па самолете-ковре.
   Но ковер-самолет неподвижен. И в душе тоже всё неподвижно.
   Версты за полторы впереди такая же отмель, как наша; ее было бы не видно в массе расплавленного, горячо сверкающего стекла, но по ней ходит темная фигура, будто плавая в воздухе. Это -- наш третий товарищ, какой-то восточный человек, перс или армянин из Персии, его зовут Изет. По-русски он почти не говорит, но прекрасно понимает всё, что ему приказывают, -- очень удобный человек.
   Нас, троих, послали с завода на отмель, чтобы снять с нее оставленные утром снасти, но Баринову и мне лень было ехать так далеко по жаре, мы залегли на ближайшую к берегу мель, а Изету приказали ехать за снастью; послушный, как смирная лошадь, он поехал.
   -- Мне сорок пять годов минуло, -- бредит Баринов, потягиваясь, -- я столько всякой всячины видал, что иному губернатору и то хватит. А спроси меня -- к чему все? Так я тебе этого не скажу. Томаша одна. А ты говоришь -- народ...
   Не на тем остановиться глазу в этой сверкающей пустоте; мозг растекается в ней, точно клок белой пены на теплой воде моря. И думать не о чем.
   Баринов? То, что он говорит, я уже слышал от него и от других. Все эти размышления о жизни только мертвят ее, вызывая в сердце досаду и тоску.
   Если, закрыв глаза, пролежать несколько минут неподвижно, то в каждом мускуле тела, в каждой точке его, начинаешь чувствовать неприятное расширение, таяние и как будто погружаешься в горячую бездонную пропасть. Так, должно быть, чувствует себя маленький кусочек крутого теста, брошенный в котел нагретой воды.
   Надув седые щеки, противно кричит старая чайка, две подруги косятся на нее злыми глазами и, тяжело расправив крылья, медленно летят в море, -- их отражения влачатся по воде, как два лоскута шёлка.
   Там, в воздухе, над водою возится толстый, круглый Изет, подталкивая к лодке бочку.
   -- У нас, на селе, был писарь Колобашкин, -- рассказывает Баринов сам себе, -- добрый человек, хоша заливной пьяница, Так он, бывало, говорил: "Надобно жить всем одинаково. Порите, говорит, мужики, друг друга чаще, когда все перепоретесь и будет вам друг дружку стыдно, начнете вы дружнее жить. Надо, говорит, всем в одном жить, хоть в стыде, лишь бы единодушно. А когда всякая крупинка сама по себе -- каши не сваришь". Гляди-ка, кто идет?
   Он смотрит на берег, приложив ко лбу мохнатую лапу, -- вдоль берега ходит, качается у самой воды какой-то человек и гасит ногами искры рыбьей чешуи.
   -- Броду ищет. Крикни ему, правее бы шел, там гряда...
   Я молчу, не хочется кричать; молчит и Баринов. Становится все жарче; теплый, крепко соленый воздух тяжел и влажен, трудно дышать. На губах -- соль, хочется пить, а баклажка с простой водою в лодке. В море, у самой отмели, поблескивают серебряные сельди, они кажутся отражениями бескрылых птиц, плавающих в воздухе, невольно смотришь вверх, где, в синем зное, остановилось и плавится солнце.
   Человек нашел путь к нам -- песчаную гриву, намытую весенними бурями; эта грива изогнулась, как французское S, ее нижний конец -- островок, на котором мы лежим. В самом низком месте воды над нею -- только под мышки.
   -- Не наш, -- говорит Баринов.
   Я верю ему, зрение у него морское.
   Человек вошел в воду и медленно двигается вперед, подняв локти, уходя всё глубже с каждым шагом, смешно расталкивая воду животом.
   -- Персюк, -- решает Баринов.
   Я вижу над водой темное бритое лицо, серые, коротко подстриженные усы, белые зубы, обнаженные улыбкой. На голове человека круглая валяная шапка, похожая на глиняный горшок, на плече у него висят синие штаны. Куртка тоже синяя, -- а под нею белая рубаха, раскрытая на груди. Вода становится ниже, из нее вырастают медные ноги, блестя на солнце.
   -- Здырясты! -- еще издали кричит он, многократно кивая круглой головою.
   -- Веселый, -- заметил Баринов, улыбаясь. -- Персюки -- все эдакие, веселый народ, добряк. Глупые довольно, глупее ребенка. Обмануть персюка -- легче всего!
   Человек вышел на мель, надел штаны, сдвинул шапку на затылок, обнаружив синий бритый лоб, и пошел к нам, вскрикивая:
   -- Здырясты, здырясты!
   Он сухой, тощий, его черное лицо сплошь исписано мелкими морщинами, среди них весело сверкают в синеватых белках золотистые зрачки, глаза большие, миндалинами. Молодой он, должно быть, был очень красив. Гибко подогнув длинные ноги, он ловко присел на корточки, спрашивая:
   -- Табака иесть?
   Вынул из-за пазухи пахучий кисет, черную трубку и протянул Баринову.
   Тот благосклонно принял угощение и, туго набивая трубку волокнистым, влажным табаком, заговорил:
   -- Зачем пришла перса?
   Человек посмотрел, как Баринов тискает табак большим пальцем, усмехнулся и отнял у него трубку.
   -- Не будит кури!
   Выковырял ком табаку и, снова набив трубку, подал Баринову.
   -- Так будит.
   -- Перса работа нанялась?
   -- Работа, -- кивнул головою гость. -- Работа будит -- чик!
   -- Я говорю -- веселый, -- сказал Баринов, тоже усмехаясь.
   А перс посмотрел в море, где Изет возился у лодки, и, протянув туда руку, спросил:
   -- Это -- какой?
   -- Ваша, вроде тебя.
   -- Наша, -- не то согласился, не то переспросил перс.
   -- Изет зовут.
   Перс отрицательно мотнул головой.
   -- Ему зовут Хасан.
   -- Ну, как хошь.
   -- Дыруг моя...
   -- Друг? Так.
   Баринов усердно и неумело курил, заглатывая целые облака дыма и выпуская их длинной синей струею. Перс, улыбаясь, смотрел на него, тихонько напевал странную песню и зачем-то сгибал и разгибал правую руку. Тишина вокруг всё уплотнялась.
   -- Сладкий табак, а крепок, -- пробормотал Баринов, глядя на меня осовелыми глазами. -- Индо в голову ударило...
   Он опрокинулся на спину и закрыл глаза.
   Несколько минут перс сидел неподвижно, точно уснув, только в его прищуренных глазах светились золотые искорки. Потом он сморщился, крепко вытер лицо свое ладонями, сложив их в пригоршни, посмотрел на ладони, точно в книгу, пошевелил губами и снова вытер лицо.
   И вдруг, закинув голову, выгнув кадык, он завыл негромко, но очень высоким, почти женским голосом:
   -- Ай, яй, яй-ай-и!
   -- Эк тебя прорвало, -- дремотно сказал Баринов, перевернувшись спиной к солнцу, а перс, обняв колени руками, покачивался и выл, наполняя тишину тонким воплем.
   Там, на отмели, Изет, стоя по колени в воде, сталкивал лодку с песка, -- когда перс завыл, он взмахнул рукою и, выпрямившись, стал из-под локтя смотреть в нашу сторону.
   Перс толкнул меня плечом, говоря:
   -- Слышаит!
   И, оскалив зубы, весело добавил:
   -- Ему будет -- чик!
   -- Что такое чик?
   -- Такой, -- сказал перс, закатил глаза под лоб и всхрапнул, как лошадь.
   Это было смешно.
   Изет постоял, посмотрел, столкнул лодку, не торопясь, влез в нее с кормы, -- стало видно, как лодка закачалась на гладкой воде, неотделимой от воздуха.
   А перс, прищурив глаза, снова тихонько запел воющую песнь; пел он горлом, с неожиданными повышениями до визга, странно захлебываясь звуком, капризна прерывая его ленивое течение. Эта песня еще более усугубляла знойную тоску пустого дня; ничему не мешая, ничего не будя, звуки и слова, чуждые мне, плыли, кап стая мелкой рыбы. Казалось, что песня давно уже звучит в тишине, всегда звучала в ней, -- мелодия ее была неуловима и ускользала из памяти, не поддаваясь усилиям схватить ее. В светлой пустоте дергалась лодка, точно неуклюжая рыба с тонкими длинными плавниками; Изет едва греб, медленно опуская и поднимая весла.
   -- Что ты поешь, о чем? -- спросил я перса, когда мне надоело слушать его вой.
   Он тотчас же замолчал, оскалил зубы и охотно начал рассказывать:
   -- Такой веселы пэсня -- тасниф, наша зовут, тасниф!
   Но слов у него не хватило, он закрыл глаза, закачался и снова начал вопить:
   
   Ай-яй-яй-ай-и!
   Минэ нады иэхать Фарсиста-ан!
   
   Прервал пение, подмигнул мне и заговорил:
   -- Нады, не нады, кто знайт? Алла знайт, человечка нэт знайт! Молодой баба остался дома, другой муж взял -- не взял, -- кто знайт? Скажи, добрый Джин, который моя друг, жены новый муж? Так поем тасниф. Шайтан шутит -- человечка плачит...
   Баринов пошевелился и сказал осуждающим тоном:
   -- У них все песни про баб, больше ничего не знают, псы...
   А перс всё говорил, весело и бойко поблескивая глазами, путая незнакомые мне слова с изломанными русскими.
   -- Нады иэхать Фарсистан, -- не нады иэхать? Буду пить вино, буду обмануть дыруга и все люди, -- такой тасниф! Дома человечка -- умны, дорога -- глупы!
   Он засмеялся, крепко потирая руки, и вдруг, потемнев, задумался, замер, глядя в сверкающее зеркало моря.
   И я задумался, слагая его смешные слова в незатейливую песню.
   
   Я хочу делать хорошие дела...
   Ах, надо ехать в Фарсистан!
   Скажи, мой добрый Джин,
   Сколько беды и зла
   Готовит мне шайтан?
   
   У меня молодая жена...
   Люблю се мягкие колени!
   А мне надо ехать в Фарсистан!
   Скажи, добрый Джин,
   С кем жена мне изменит?
   
   У меня есть два друга,--
   Скутно мне без них станет!
   Мне ведь надо ехать в Фарсистан.
   Скажи, добрый Джин,
   Который друг меня обманет?
   
   Ах, я человек смирный,
   А дорога мне не знакома...
   Как тут ехать в Фарсистан?
   Скажи, добрый Джин,--
   Не умнее ли буду я дома?
   
   А не послать ли к шайтану
   Дела, друзей к жену?
   Не надо ехать в Фарсистан!
   Лучше я сам всех обману,
   А потом -- напьюсь пьяный...
   
   Лодка подвинулась близко к мели, я вижу круглое, красное лицо угрюмого Изета, он сидит прямо, гребет не сгибая спины. Перс гибко встал на наги, пощупал рукою пазуху и легко пошел навстречу лодке.
   -- Ну, надо и нам садиться да ехать, -- сказал Баринов, потягиваясь так, что у него захрустели сухожилия. -- А то погодим, пускай дружки поговорят...
   Изет выпрыгнул из лодки в воду и потел на берег, изогнувшись, спрятав руки за спину, а перс вдруг присел на корточки. Тогда Изет, остановясь на секунду, поправил шапку, провел ладонью по лицу и, стряхнув с нее пот, тоже смешно подогнул колени.
   -- Эй, эй, дьяволы! -- испуганно заорал Баринов, вскакивая на ноги, и торопливо бросил мне:
   -- Драться хотят, негодяи! Эй, вы, -- нельзя! Они ведь ножами!
   Да, в руках друзей, точно живые сельди, сверкали длинные тонкие ножи. Присев на корточки, напоминая тетеревей на току, они переступали с ноги на ногу, подпрыгивали, а Баринов, оглядываясь, тревожно бормотал:
   -- Эх, палки нет -- палкой бы их по башкам.
   Вдруг перс быстро сунулся всем телом вперед, а Изет крякнул, размахнул руками и упал на спину.
   -- Куда? Зарежут! -- крикнул Баринов, когда я побежал к лодке.
   Стоя на коленях, перс совал левой рукою нож в песок -- сунет, вытащит и, вытерев лезвие полою куртки, снова сунет.
   -- Что ты сделал? -- спросил я.
   Он ответил, оскалив зубы, гладя нож пальцами:
   -- Мы ему, собаку, давно искал.
   По правой руке его из-под рукава стекали алые струйки крови, кровь тяжелыми каплями падала на песок и исчезала, оставляя за собою ржавые пятна.
   Изет лежал на спине, спустив ноги в воду, плотно прижавшись щекою к влажному песку. Лицо у него побурело, тусклые глаза пристально смотрели на разжатый кулак откинутой руки и на нож около нее. Пальцы другой руки вцепились в песок, а толстые губы сердито надуты.
   -- Серсэ нашол, -- сказал перс, подмигнув мне. -- Чик!
   Баринов осторожно, стороной, подобрался к лодке, влез в нее и закричал мне:
   -- Едем, чёрт!
   Когда я, столкнув лодку, сел на весла, он, перевалившись на корму, начал злобно орать:
   -- Погоди, свинья, вот мы сейчас тебя, злодея...
   Перс, стоя на коленях, весело кивал нам головой и вдруг звонко крикнул:
   -- Прочай!
   Стянул с плеч куртку, рубаху и обнаружил длинную руку, красную по плечо, -- она так ярко загорелась на солнце, точно была выкована из металла цвета крови.
   А всё кругом -- снова как сон.
   

Комментарии

   Впервые напечатано в газете "Киевская мысль", 1916, номер 52 от 21 февраля.
   Как видно из письма М. Горького к И. А. Груздеву, относящегося к марту -- апрелю 1933 года, рассказ создан на основе другого, написанного в девяностых годах и гораздо более значительного по объему, рассказа "У моря". Названное произведение предназначалось в те годы для журнала "Русское богатство", но ни в этом журнале, ни в каком-либо ином издании не было напечатано. Не была возвращена автору и рукопись. Позднее, в 1915 или в 1916 году, М. Горький, по его словам, "нашёл несколько черновых страничек этого рассказа, из них получился "Весельчак"" (архив А. М. Горького).
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru