Граццини Антонио Франческо
Вечерние трапезы

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Антонио Франческо Граццини.

"Вечерние трапезы"
("Вечери").
"Le cene"

   

Пер. П. П. Муратова и Н. И. Петровской-Соколовой.

Вступление к "Вечерям".

   Прошло со времени благодетельного вочеловечения сына девы Марии лет 1540, но ещё не исполнилось лет тысяча пятьсот пятидесяти. Во времена, следовательно, когда наместником Христовым на земле и преемником Петра был Павел III и когда кесарь Карл Пятый (V) с вечной славой держал бразды правления древней империи, и когда над галлами царствовал Франциск I, пресветлейший король Франции, -- в те времена, в богатом и прекрасном городе Флоренции, в один праздничный день конца января у некой состоятельной и красивой вдовы собрались четверо молодых людей из числа первых и благороднейших в нашем городе, которые проводили время с её родным братом, имевшим мало равных себе и по начитанности, и по приятности обращения не только во Флоренции, но и во всей Тоскане, и бывшим кроме того превосходным музыкантом, так что вся его комната была завалена нотами и различными музыкальными инструментами, где он и принимал своих друзей, также хорошо знавших искусство музыки или пения.
   В то время как они развлекались так пением и звуками музыки, нахмурилось небо, и повалил снег, такой сильный, что в короткое время он покрыл землю более чем на локоть высоты. Видя это, молодые люди оставили свою музыку, спустились во двор, окружённый прекраснейшим портиком, и стали играть, перебрасываясь снежками. Когда заметила это хозяйка дома, которая была большой затейницей и шутницей, ей захотелось сделать нечаянное и забавное нападение на своего брата и на его молодых гостей. Она сейчас же позвала четырёх молодых замужних дам, -- двух падчериц, одну племянницу и одну соседку, -- которые все по разным причинам находились тогда в её дом и все были хороши собой, замечательно веселы и грациозны. Мужья падчериц ухали по делам, один в Рим, другой в Венецию, муж племянницы был на службе, а муж соседки в деревне. Позвав этих молодых женщин, вдова сказала им:
   "Я придумала, милые мои девочки, взобраться всем нам и со служанками на крышу и там наготовить побольше снежков, а потом, мы из этих окон учиним нападение на наших молодых людей, которые сейчас сражаются между собой на дворе. Они конечно будут отбиваться, но так как они внизу, а мы наверху, то на этот раз им придётся от нас плохо".
   Это предложение понравилось всем дамам, и потому они сейчас же пробрались на крышу, где с помощью служанок наготовили столько добрых и крепких снежков, что наполнили ими три чана и две больших корзины. Затем они тихонько приблизились к тем окнам, которые выходили во двор, где неразумные юноши сражались ещё между собой. Поставив под окнами свои запасы снежков, они подобрали платья, засучили рукава и вдруг, высунувшись наружу, стали поражать снегом молодых людей, которые тем более были изумлены, что совсем этого не ожидали. Захваченные врасплох, они подняли кверху головы и стали смотреть в окна, не двигаясь некоторое время с места, так что изрядное количество снежков угодило им прямо в лоб, в лицо и в грудь. Разобрав, наконец, что то было нападение женщин, они обратились к ним с криком и смехом и вступили с ними в самую приятную битву в мире. Но молодым людям пришлось плохо, потому что удары поражали их в то время, как они нагибались за снегом и, уклоняясь от одного снежка, они как раз подвёртывались под другой. И много раз иной из них, поскользнувшись, падал, и тогда десять метких снежков поражали его одновременно, чему весьма радовались ловкие дамы, и так около получаса, пока хватило им снега, продолжалась эта весёлая забава. Когда же они разбросали весь снег, они заперли окна и побежали сушиться и переодеваться, оставив юношей на дворе, побеждёнными и промокшими до костей.
   Видя, что дамы исчезли и заперли окна, молодые люди также прекратили сражение и поднялись в комнату, где нашли большой огонь в камине и стали подле него сушиться и обогреваться, и тогда, кому из них пришлось разуться, кому лечь в постель, а были и такие, которым пришлось снять с себя всё до рубашки. Когда же они обсушились и обогрелись, они, не будучи в состоянии успокоиться после победы, одержанной над ними коварными дамами, стали думать, как отомстить, и тогда, сговорившись, потихоньку спустились опять во двор и, захватив как можно больше снега, начали подкрадываться к дамам, желая застать их врасплох у огня и здесь отомстить за своё поражение. Но, поднимаясь по лестнице, они не сумели сделать этого достаточно тихо и были открыты, так что, бросившись к двери, дамы успели запереть её в одно мгновение, и молодые люди, потерпев неудачу, возвратились к себе в комнату.
   Так как снег уже перестал, то они начали сговариваться пойти куда-нибудь и провести вместе вечер. Но в то время как они рассуждали, сильный дождь, как это часто бывает, последовал за снегом, и тогда молодые люди решили провести здесь весь вечер. Они велели зажечь свет, потому что уже стемнело, и подбросить дров в камин, и затем стали петь хором в пять голосов различные мадригалы Верделотто.
   Темь временем дамы, избежав грозившей им опасности, вдоволь посмеявшись над юношами и продолжая приятно беседовать у огня, услышали вдруг отдалённое пение. Они различали, однако, только слабые гармонические звуки и тогда пожелали, особенно некоторые из них, которые сами пели и любили пение, услышать и слова. С общего согласия было решено позвать молодых людей, с которыми все они были благодаря родству, свойству или доброму приятельству хорошо знакомы. Хозяйка дома была отправлена для переговоров, и юноши приняли её предложение с великой охотой и немедленно последовали за ней в залу, где были приветливо и прилично приняты другими дамами. Там они спели семь или восемь мадригалов к величайшему удовольствию всего приятного общества и затем расположились вокруг огня. Один из этих молодых людей захватил с собой из комнаты книгу, которую держал теперь в руках, и какая-то из дам спросила его, что это за книга. Он ответил ей, что это самая лучшая и самая полезная из всех книг, а именно новеллы мессира Джованни Боккаччо, нашего Иоанна Златоуста. "Вот как! -- вздохнула спрашивавшая дама, -- я весьма чту этого проповедника". И так как все знали, что у державшего книгу юноши был приятный голос и что он хорошо умел читать, то все стали просить его прочесть что-нибудь по своему выбору. Он же, отказываясь, просил других начать чтение. Одна из дам вступила в спор и предложила каждому избрать какой-либо день "Декамерона" и читать по очереди, и так как их было тут десять человек, то на долю каждого пришелся бы особый день.
   Её предложение достаточно всем понравилось, и все стали выбирать дни, кто пятый, кто третий, кто шестой, кто четвёртый и кто седьмой. В это время хозяйке дома пришла на ум одна мысль, и, не говоря ни слова, она встала от огня, вышла из комнаты и, позвав слуг, отдала им соответственные распоряжения, а сама, вернувшись к обществу, всё ещё занятому выбором дней "Декамерона", повела с весёлым лицом такую речь:
   "Достойные юноши и вы, милые девочки! Необходимость, более чем наша добрая воля, соединила нас всех сегодня здесь вокруг этого огня, и потому я принуждена просить вас сделать мне одну милость, -- прежде всего вас, молодые люди, потому что моих милых подруг я знаю так хорошо, что не могу сомневаться в их полной готовности сделать мне всякое удовольствие".
   На эти слова молодые люди ответили, изъявляя согласие и клянясь исполнить все, что она им прикажет. И тогда она продолжала говорить:
   "Вы слышите, как не то что дождь льёт, но целый потоп посылает небо, и потому, сделайте милость, не уходите никуда и поужинайте сегодня вечером по-домашнему вместе со мной и с моим братом, или вашим преданным другом. Тем временем дождь успеет перестать, а если бы он и не перестал, то у меня в нижнем этаже есть довольно комнат, где можно удобным образом переночевать и большему числу гостей. Пока же не настал час ужина, я знаю, как провести вечер самым приятным образом. Мы можем сделать это, не прибегая к чтению новелл Боккаччо, хотя среди них есть немало прекрасных, весёлых и поучительных историй. Лучше же мы сами придумаем новеллы и будем рассказывать их, каждый свою. И даже если эти новеллы не будут так хороши и занимательны, как те, они будут таковы, что никто не знал и не слышал их раньше, и доставят нам пользу и удовольствие, благодаря своей новизне и своему разнообразию, ибо среди нас найдется немало изобретательных, забавных, хитроумных и красноречивых рассказчиков. Вам, молодые люди, хорошо известны поэты, не только тосканские и латинские, но и греческие, так что вам есть о чём вспомнить и что сказать. Мои же дамы постоят за себя. И чтобы сказать вам правду, у нас теперь карнавал, и в это время позволяется развлекаться даже монахам, которые играют теперь между собою в мяч, изображают комедии и, переменив одежды, поют и танцуют. И даже монахиням в эти дни не возбраняется при изображениях праздников одеваться в мужское платье, -- надевать на голову шляпу из чёрного бархата, обтягивать ногу длинным цветным чулком и привешивать к поясу шпагу. Итак, почему было бы неприлично и непристойно доставить нам себе удовольствие, рассказывая новеллы? Кто мог бы осудить нас за то по справедливости? Кто мог бы упрекнуть нас за это? Сегодня четверг, и, как вы знаете, через один четверг будет день Берлингаччо, последний четверг карнавала. И потому я прошу вас покорно пожаловать к нам ужинать и в два следующие четверга. Ибо сегодня, когда нам некогда долго думать, новеллы наши будут коротенькими. Но в два следующих вечера, имея перед каждым неделю на размышление, мы должны будем рассказывать, в ближайший четверг новеллы средней величины, а в другой, который будет днём Берлингаччо, новеллы самые длинные. Таким образом, каждый из нас расскажет по одной маленькой истории, одной средней и одной большой, испробовав себя во всех трёх видах рассказа".
   Как понравилось такое предложение всем присутствовавшим мужчинам и женщинам, этого нельзя ни описать, ни изобразить, и все они сейчас же стали выражать своё согласие словами, движениями и действиями, выйдя из себя от охватившей их радости, вследствие чего хозяйка дома продолжала:
   "Мне кажется, что во всяком деле необходим порядок, и потому я предлагаю вам не выбирать ни короля, ни королеву, но ввести между нами республиканское управление. Пусть сама судьба укажет, кому из нас быть первым, а кому последним по очереди из рассказчиков, и для того мы заведём три сумки, и в одной будут жребии с именами нас, женщин, в другой жребии с именами вас, мужчин, а в третьей только два жребия, один за всех дам, другой за всех молодых людей. Прежде всего, мы будем тянуть жребий из этой последней сумки и, сообразно тому, какой он будет, перейдём к жребиям мужским или женским. Узнав очередь, мы расположимся все по порядку вокруг огня, и тот, кому выпадет первый жребий, тот должен в этот вечер"... (В оригинале утрачено несколько листов).
   

Вечеря первая.

Вечеря первая, новелла I.

Сальвестро Бисдомини, полагая, что несет доктору мочу своей больной жены, относит ему мочу здоровой служанки; по совету врача он забавляется с женой, после чего та выздоравливает; служанку же выдают замуж, в чем она крайне нуждалась.

   Не слишком много лет тому назад жил во Флоренции искуснейший лекарь, звали которого Минго. Будучи человеком пожилым и страдающим подагрой, он не выходил из дома и развлечения ради выписывал иногда своим согражданам разного рода рецепты. Случилось, что у кума его по имени Сальвестро Бисдомини занемогла жена. Тот обращался к великому множеству врачей, и ни один из них не сумел не то что исцелить его жену, но даже распознать, что за хворь на нее напала. Тогда он пошел к своему куму лекарю Минго и подробно рассказал ему о болезни жены; к сказанному же добавил, что все пользовавшие жену доктора нашли ее совсем плохою. На что опечаленный лекарь ответствовал куму, что весьма ему соболезнует и что тому надобно проявить терпение, ибо скорбь по умершей жене подобна ушибу локтя: больно очень, по боль эта быстро проходит; посему пусть-де он не впадает в уныние, поелику горевать ему придется недолго. Но Сальвестро, любя жену сверх всякой меры и дорожа ею, умолял маэстро Минго прописать ей какое-нибудь лекарство. Тогда врач сказал:
   -- Будь у меня возможность осмотреть ее, какое-либо средство мы как-нибудь изыскали бы. Ну да ладно, доставь мне завтра утром ее мочу, и коли я увижу, что смогу ей помочь, то от долга своего не уклонюсь.
   После этого он попросил Сальвестро еще раз рассказать о болезни во всех подробностях и, хорошенько его расспросив, сказал куму, что, поскольку теперь январь на исходе, моча его жены должна быть десятичасовой давности и чтобы он принес ее на следующее же утро. Сальвестро рассыпался в благодарностях и довольный вернулся домой.
   Тем же вечером, отужинав, он сказал жене, какого рода анализ ему надобно поутру отнести куму, и дал ей понять, что моча должна быть десятичасовой давности. Женщина, которой очень хотелось поправиться, весьма тому обрадовалась. Потому Сальвестро наказал молодой служанке, девушке лет двадцати двух или около того, не зевать и не упустить положенного срока. На сей предмет он вручил ей часы со звоном и велел, как только они зазвонят и жена его первый раз помочится, бережно слить мочу в горшок. Затем он ушел в другую комнату спать, оставив служанку бодрствовать подле жены, с тем, чтобы, если той что-нибудь понадобится, девушка, как то не раз случалось, незамедлительно оказала ей требуемую услугу.
   Наступило установленное время, часы должным образом отзвонили, служанка, -- а звали ее Сандра, -- которая всю ночь не смыкала глаз, дала хозяйке знать, что пора помочиться: затем она аккуратно слила мочу в горшок, поставила горшок впритык к ларю и завалилась спать на свое ветхое ложе. Когда забрезжило утро, Сандра проворно вскочила и, дабы отдать хозяину мочу сразу, как тот ее потребует, поспешила туда, где ею был оставлен горшок, но увидела, что, неизвестно уж как, кошка ли его опрокинула или мыши, а только вся моча из горшка пролилась. Это ее сильно расстроило и напугало. Не зная, чем оправдаться, боясь Сальвестро, который был человеком вспыльчивым и довольно-таки крутым, она задумала, дабы отвести от себя хулу, а возможно, и побои, подменить хозяйкину мочу своею и, постаравшись хорошенько, нацедила полгоршка. Спустя какое-то время Сальвестро спросил у нее мочу жены, и она, как задумала, отдала ему горшок со своею мочой, а не с мочой больной хозяйки. Тот, ни о чем не подозревая, прикрыл горшок плащом и полетел к своему куму-доктору, который, взглянув на мочу, изумился и удивленно сказал Сальвестро:
   -- Не нахожу, чтобы она была чем-нибудь больна. На что Сальвестро возразил:
   -- Быть того не может; бедняжка не в силах приподняться с постели.
   Врач, не обнаруживая в моче признаков болезни, заявил куму, попутно разглагольствуя о медицине и ссылаясь на авторитет Авиценны (Абу Али Ибн Сина (др. транскрипция: Авиценна, 980 --1037) -- философ. Его "Канон врачебной науки", наряду с книгами Галена и Гиппократа, был одним из основ европейской медицины в средние века и в эпоху Возрождения), что ему необходимо к завтрашнему утру получить еще раз мочу на анализ. После чего Сальвестро отправился по своим делам, оставив лекаря в немалом недоумении.
   Наступил вечер. Сальвестро вернулся домой, поужинал, отдал служанке те же самые распоряжения, что и накануне, и ушел спать. В назначенное время часы зазвонили, хозяйка попросилась помочиться, после чего Сандра, припрятав горшок, удалилась спать. Проснувшись рано утром, она поразмышляла о случившемся, и на нее напал страх, как бы врач, если хозяин на сей раз принесет ему мочу своей больной жены, не вывел ее на чистую воду. Она сильно раскаивалась в содеянном, но боялась, что разгневанный Сальвестро заставит ее признаться в том, что она натворила, а затем выгонит из дому или задаст ей сильную взбучку. Поэтому она сочла за лучшее вылить содержимое горшка и написать в него еще раз. Проворно вскочив с постели, она так и поступила.
   Была названная Сандра родом из Казентино (селенья в Тоскане, жители которого славились силой и здоровьем) и, как вам известно, годов двадцати двух; невысокая, но плотная, ядреная и чернявая; кожа у нее была свежая и гладкая, а лицо -- румяное, пышущее здоровьем; глаза большущие, блестящие, чуть-чуть навыкате, казалось, будто они так и мечут искры и вот-вот выскочат из орбит.
   Словом, гречиха сия созрела для обмолота. Такая кобылка, доложу я вам, вытащит из любой грязи.
   В положенный час Сальвестро спросил горшок, получил его от служанки и отнес к врачу. На сей раз тот поразился еще больше прежнего и принялся внимательно разглядывать мочу со всех сторон; однако, не обнаружив в ней ничего, кроме признаков великой пылкости, спросил у Сальвестро с улыбкой:
   -- Скажи-ка мне, кум, по совести, сколько времени вы с женой не занимались супружескими делами?
   -- Нашли время смеяться, -- ответил Сальвестро, полагая, что лекарь намерен над ним подшутить. Но так как врач снова спросил его о том же самом, сказал, что месяца два, а то и больше.
   -- Недурно, -- произнес врач и, немного поразмыслив, выразил желание в третий раз взглянуть на мочу. -- Поздравляю тебя, кум, -- сказал он Сальвестро. -- Думается, я установил, в чем болезнь моей кумы; поэтому надеюсь скоро и без большого труда поставить ее на ноги. Приходи ко мне завтра утром опять с мочой, и я растолкую тебе, что надобно делать.
   Сальвестро ушел домой повеселевший, неся жене добрую весть. Радостно, с нетерпением ждал он следующего дня, чтобы узнать, каким образом сможет вернуть здоровье своей дражайшей супруге.
   В тот вечер, поужинав, как обычно, он посидел немного подле жены, ободряя и утешая ее, а затем, сделав служанке те же самые распоряжения, отправился по заведенному обычаю почивать в соседнюю комнату. Сандра, не чая, как избежать скандала, решила, что семь бед один ответ и что коль уж она два раза совершила один и тот же проступок, то совершит его и в третий. Поэтому поутру она опять дала Сальвестро свою мочу вместо хозяйкиной. А тот, поспешая как мог, отнес ее к доктору. Врач посмотрел мочу и, увидав, что она опять чистая и незамутненная, обернулся к Сальвестро и сказал ему, улыбаясь:
   -- Подойди-ка сюда, куманек. Тебе надобно, коли ты в самом деле желаешь, чтобы жена твоя стала здорова, переспать с ней, ибо я не нахожу у нее никакой другой болезни, кроме чрезмерной пылкости. Нет иного средства или способа вылечить ее, как порезвиться с ней по-супружески. И сделать сие я советую тебе незамедлительно. Поднатужься и обслужи жену покрепче. Но учти, если ей и это не поможет, то она обречена на смерть.
   Сальвестро, твердо веря каждому слову врача, обещал сделать все как надобно и, благословляя доктора, принялся с величайшим нетерпением ждать ночи, в которую ему предстояло излечить жену и вернуть ей утраченные силы.
   Наконец наступил вечер. Сальвестро, приказавший приготовить роскошный ужин, пожелал потрапезовать подле супруги. К ее постели приставили небольшой столик, и он вместе с другом, человеком приятным и остроумным, весело поужинал, ни на минуту не переставая шутить и балагурить. Когда же ужин подошел к концу, Сальвестро попрощался со своим другом и сказал служанке, чтобы та шла спать в свою комнату; после чего, оставшись один, начал в присутствии жены раздеваться, сопровождая свои действия смехом и прибаутками. Жена, столь же изумленная, сколь и напуганная, ждала, чем все это кончится, не понимая, чего ему надобно. Он же, оказавшись в чем мать родила, возлег с ней рядом и принялся ее ласкать, тискать, обнимать и целовать. Ошеломленная женщина восклицала:
   -- Ой, ой! Сальвестро, что это значит? Да вы с ума сошли? Что вы хотите делать?
   А тот знай себе твердит:
   -- Ничего! Не бойся, глупенькая! Я уж постараюсь тебя вылечить! -- С таковыми словами он собирался было на нее взгромоздиться, но тут она завопила:
   -- Негодяй! Вы что, таким манером убить меня задумали? Не терпится вам, пока болезнь меня сама доконает? Хотите ускорить мою кончину столь странным способом?
   -- Что ты! -- возразил Сальвестро. -- Я пытаюсь поддержать в тебе жизнь, душечка ты моя ненаглядная. Таково лекарство от твоей хвори. Его прописал тебе наш кум Минго, а ты ведь знаешь, что нет доктора его лучше и опытнее. Поэтому молчи и не рыпайся. Лекарство твое теперь я держу в своих руках! Приготовься принять его, моя сладость, и ты встанешь с постели совсем здоровой.
   Тем не менее женщина продолжала кричать и сопротивляться, не переставая при этом всячески ругать и поносить своего супруга. Но, будучи очень слабой, она в конце концов уступила силе и уговорам мужа, так что святое бракосочетание в конце концов состоялось. Женщина, решившая поначалу лежать неподвижно, словно мраморная статуя, не удержалась потом от некоторых телодвижений, и ей понравилось то, как муж обнимал ее и каким образом он, по его уверениям, совал в нее сие лекарство. Она вдруг ощутила, что у нее исчезли все недуги: мучительная лихорадка, головная боль, слабость и ломота в суставах, и что ей стало вдруг совсем легко, словно вместе с тем, что изошло из нее, вышли все недомогания и вся хворь.
   Закончив первую схватку, супруги некоторое время отдыхали и нежились в постели. Сальвестро, памятуя о том, что сказал ему Минго, приготовился для следующей атаки, после которой прошло немного времени и он в третий раз пошел на штурм. Затем, усталые, они погрузились в глубокий сон. Женщина, которая до этого в течение двадцати дней глаз не сомкнула, уснула как убитая и проспала восемь часов кряду, она спала бы и дольше, если бы муж ласками не вынудил ее к новой схватке, происшедшей на сей раз при свете дня. Потом она опять заснула и спала вплоть до трех часов.
   Сальвестро, встав, принес ей в постель, словно она была роженица, множество вкусных яств и вино Треббиано. Она с удовольствием принялась за еду и съела в это утро больше, нежели за всю предшествующую неделю. Несказанно всем этим обрадованный, Сальвестро зашел к врачу и рассказал ему все, как было, подробно и обстоятельно. Врач остался весьма доволен и сказал, что следует продолжить курс лечения.
   Закончив, после посещения врача, кой-какие свои дела в городе, Сальвестро через час вернулся домой к обеду. Он приказал зажарить большого, жирного каплуна и вместе со своей дорогой супругой умял его за обе щеки. Жена его, вновь обретя аппетит, ела теперь за двоих, а пила за четверых. Вечером же, после сытного ужина, она отправилась с мужем в постель, но уже не со скорбию и страхом, а довольная и веселая, твердо уверовав в целительность прописанного ей лекарства.
   Сальвестро лечил жену все тем же снадобьем, всячески ублажал ее и не давал ей впасть в меланхолию. Через несколько дней жена его начала ходить, и не прошло двух недель, как она снова стала свежей и цветущей, намного здоровей и пригожей, чем раньше. За это она вместе с мужем благодарила бога и благословляла искусство и глубокие познания своего кума-доктора, вернувшего ее чуть ли не с того света и давшего ей желанное здоровье с помощью столь сладостного врачевания.
   Между тем наступило время карнавала, и вот однажды вечером, когда Сальвестро и его супруга, отужинав, веселые и довольные сидели у камелька, болтая о разных пустяках и обмениваясь шуточками, Сандра, уразумев, что подмена мочи обернулась для ее хозяйки спасением, а для хозяина немалым утешением, поведала им, как было дело. Те сильно подивились ее рассказу и потом, вспоминая его, хохотали весь вечер так, что чуть животики не надорвали. Едва дождавшись следующего дня, Сальвестро побежал к врачу и рассказал ему обо всем по порядку. Лекарь Минго был ошеломлен. Ничего не понимая, выслушал он рассказ кума; ведь, сам того не желая, он прописал куме средство, которое должно было бы ей сильно повредить, но вместо этого оно оказалось целебным и стало для нее неиссякаемым источником здоровья. Лекарь тоже немало смеялся и всем приходившим к нему рассказывал об этой веселой истории как о чуде. В свои же книги он записал, что, при всех болезнях женщин в возрасте от шестнадцати до шестидесяти лет, когда нет другого лекарства и доктора не знают, что предпринять, весьма надежным средством, вылечивающим в самый короткий срок, являются любовные забавы, и привел вышерассказанное происшествие как случай из собственной врачебной практики. А Сальвестро, своему куму, названный лекарь дал понять, что служанка, оказавшаяся причиной всех его благ, испытывает величайшую нужду в муже и что без оного на нее легко может напасть какая-нибудь необычная и опасная хвороба. Поэтому Сальвестро, дабы расплатиться за оказанное ему благодеяние, выдал Сандру замуж за сына своего работника из Сан-Мартин-ла-Пальма (деревушки подле Флоренции), который, смею вас уверить, был мастак выколачивать пыль из матрасов.
   

Вечеря первая, новелла VI.

Священник церкви Сан-Феличе в Эме наслаждается с Меей, пообещав ей гусака, но обманывает ее. Затем он возвращается, но Мея в свою очередь ловко надувает его, так что священник, потеряв вновь принесенного гусака и каплунов в придачу, будучи не в состоянии передвигаться, в самом плачевном виде доставлен домой.

   Как вам должно быть известно, один из обычаев, неизменно исполняемый в нашей округе, таков: когда в церкви какого-нибудь селения отмечается церковный праздник, то ее священник приглашает на торжество пастырей из окрестных мест. Итак, когда черед дошел до церкви в Портико, туда, по приглашению местного пастыря, сошлись все соседние священники. Был среди них и некий мессер Агостино, священник прихода Сан-Феличе в Эме, расположенного неподалеку. Сей священник во время песнопений торжественной мессы случайно обратил внимание на красивую молодую женщину весьма пристойного вида и, спросив кое-кого, кто она такая, узнал, что она местная жительница из простолюдинок. Эта прихожанка смутила и взбудоражила воображение священника, и он в течение всей службы любовался ею не без вожделения. Итак, когда положенные молитвы были прочитаны и служба окончена, прихожане разошлись по домам обедать; то же сделали и пастыри. Мессер Агостино, выйдя вечером на улицу, чтобы немного освежиться, увидел, к своему удовольствию, ту молодую женщину, что так приглянулась ему в церкви за обедней. Она сидела у порога своего дома. Это была Мея, жена каменщика, которая на свежем воздухе развлекалась в обществе соседок, балагуря с ними.
   Агостино, желая разузнать побольше об ее положении и о ней самой, обратился к местному священнику. Тот сказал, что она хорошая жена и очень приветлива ко всем, за исключением лиц духовного звания; неизвестно, откуда такая ненависть, но они для нее хуже головной боли, и она не только не желает оказывать духовным лицам возможную приятность, но не выносит даже напоминания о них.
   Весьма озадаченный этим сообщением, мессер Агостино все же не отказался от мысли добиться ее благосклонности во что бы то ни стало, сказав про себя; "Так или иначе, хотя бы мне это стоило шкуры".
   Итак, чтоб Мея потом не признала в нем священника, он, хотя и неохотно, держался в стороне и наблюдал за ней издали украдкой, ничем себя не выдавая. Но чем больше любовался он этой женщиной, тем сильнее загоралось в нем желание обладать ею.
   Между тем наступило время вечерни, а затем и всенощной, но Мея так больше и не показалась в церкви до окончания праздничных богослужений.
   Мессер Агостино, обильно угостившись с остальными пастырями, попрощался с ними и отправился в Эме, в свой приход Сан-Феличе. С этих пор он ни о чем другом думать не мог, как о своей возлюбленной, и ломал себе голову над тем, как ему, скрыв от нее свой сан, познакомиться с нею и в конце концов добиться исполнения своего желания. Он был находчив и хитер, и вот пришел ему на ум один путь, который должен был легко привести его к успеху. В ближайший понедельник, приблизительно около девяти часов вечера, он, нарядившись в крестьянское платье, не побрив бороды, в белом платке под широкополой соломенной шляпой потихоньку вышел из дому, прихватив с собой жирного гусака. Окольным путем выбрался он на большую дорогу, которая проходила несколько выше Портико и вела к Флоренции. Священник шел себе не спеша, останавливаясь на каждом шагу, пока издали не увидел Мею, сидевшую на пороге своего дома и приготовлявшую салат. Тогда он прибавил шагу и вскоре оказался прямо перед ней. Он остановился и начал ее бесцеремонно разглядывать. Мея, заметив простофилю, который вылупил на нее глаза, спросила его, не продает ли он гусака, что принес с собой.
   -- Не продаю, -- ответил священник.
    -- Ну так подари мне его! -- сказала женщина; она была бойка на язык.
   -- Это вполне возможно, войдем к тебе в дом и договоримся, -- сказал мессер Агостино.
   Мея любила вкусную стряпню и все время поглядывала на гуся, который был жирен и бел. Она немедля встала и вошла в дом, унося свой салат в фартуке; Агостино же последовал за ней, и она заперла за ним дверь. Когда священник увидел, что он в ее доме и дверь заперта, он сказал Мее:
   -- Слушайте меня, мадонна, этого гуся, столь белого и прекрасного, что вам приглянулся, я нес хозяину трактира, но, без сомнения, отдам его вам, если вы уступите мне частицу самой себя.
   Они договорились между собой, что она примет его в свои объятия, а он отдаст ей за это гуся. Так и сделали. Возбудив в нем превеликую страсть, она дала ему удовлетворение и среди взаимных ласк сказала:
   -- Теперь можешь идти к себе домой, а гуся оставь мне.
   Но коварный пастырь сказал:
   -- Нет, нет! Вы еще не заработали этого гуся. Пока я сам дал вам то, что должен был получить от вас, нужно поменяться местами, и тогда мы будем квиты.
   Мея, смеясь, ответила: "Я поняла тебя", и согласилась. И так как наш мессер ей теперь более пришелся по нраву, чем при первом разговоре, ибо был дороден, красив и еще довольно молод, она охотно опрокинула его на спину и на совесть закончила вторую игру. Но мессер Агостино забрал гуся и сказал женщине:
   -- Монна, если вы хотите получить гусака, вам следует еще доплатить мне, повторив то, что было сначала, ибо сейчас мы расплатились друг с другом. Чтобы честно заработать гуся, вы должны снова занять исходное положение.
   Смех исчез тогда с лица Меи, которая до той минуты отвечала торгашу шутками. Она вскочила и с гневом крикнула:
   -- Как тебе не стыдно, скупой мужлан! Не воображаешь ли ты, что непотребную девку нашел? Такие тебе должны быть по вкусу, мошенник! Давай сюда гусака и убирайся вон!
   И она схватила гуся, но священник крепко его держал. Он уже приблизился к двери, отпер ее и был готов бежать, но Мея преградила ему дорогу, браня его на чем свет стоит; он отвечал ей тем же.
   Как раз в этот момент вернулся домой муж Меи, раньше, чем он это обычно делал. Услышав перебранку, он толкнул дверь, вошел в дом и увидел жену свою, вцепившуюся в незнакомого крестьянина.
   -- Какого черта голосишь ты так, Мея? Чего тебе, прости господи, от этого проходимца нужно?
   Ему ответил мессер Агостино, не дожидаясь того, что последует дальше:
   -- Да будет вам известно, добрый человек, что эта хозяйка сторговала у меня гуся за тридцать сольди на улице, а войдя в дом, она дает мне только восемнадцать.
   -- Ты лжешь, плут! -- завопила Мея, но, считая, что это лучший способ скрыть от мужа свои шашни, она продолжала так: -- Я ведь двадцать тебе давала, и мы на этом порешили.
   -- А я просил тридцать, -- ответил Агостино.
   Тогда муж сказал Мее:
   -- Провались он ко всем чертям, никогда вам не сговориться: ты ему "чет", а он тебе "нечет"! Или ты боишься без гусака остаться? Мало ли их продают!
   -- Пусть он им подавится, -- сказала Мея, -- видит бог, что никогда и никто не даст ему больше того, что я ему дала.
   Уходя, священник твердил свое:
   -- А тебе другого не найти, у кого был бы такой крупный и жирный гусь, -- и довольный сверх всякой меры, он вернулся домой, никем не узнанный.
   Муж Меи, не поняв смысла последних слов ее, сказал:
   -- Не думай, однако, что ты так уж много ему давала! Ему цены лучше твоего известны, и если он отнесет гуся во Флоренцию, то получит за него больше сорока сольди. -- И, сказав так, муж, забрав из дому, что ему понадобилось, пошел опять на работу, а Мея принялась снова чистить салат, возмущенная и обиженная тем, что над ней насмеялся такой мужлан.
   Прошло с тех пор не то восемь, не то десять дней, а мессер Агостино думал все о своей Мее, которая полюбилась ему больше, чем он мог подумать, и решил он пойти навестить ее, а если удастся -- снова соблазнить, но теперь уже не на даровщинку, как в прошлый раз; напротив, он хотел идти к ней с повинной. Нарядившись, как и прежде, в крестьянское платье, он забрал того же самого гусака и пару откормленных жирных каплунов, имея намерение отдать гуся за полученное уже удовольствие, а каплунов -- за то, что он надеялся получить, желая с ней помириться.
   Итак, он потихоньку вышел из дому, свернув в Галлуццо, на дорогу, ведущую к Флоренции, и шел не спеша, пока не добрался наконец до Портико. Ему повезло: проходя мимо дома Меи, он увидел свою возлюбленную в окне, и она тоже сразу признала его. Гусь и каплуны в его руках выдавали слишком явно его намерения. Мгновенно это пробудило в ней чувство мести. Он глядел на нее, и этого нельзя было не заметить; засмеявшись, она поманила его рукой, потом отошла от окна; как раз в это время у нее находился любовник, которому это могло показаться странным. Она растолковала ему, что он должен делать, спустилась вместе с ним вниз и спрятала его за поворотом лестницы, а сама отворила входную дверь.
   Священник был уже у порога, он подошел к Мее и с поклоном сказал:
   -- Я принес вам вашего гуся и еще вот этих каплунов, если вы пожелаете их взять.
   Женщина ответила насмешливо:
   -- Ты пришел в самое подходящее время, входи же, милости прошу; просто удивительно, сколько трудов, чтобы меня навестить!
   Сер Агостино, весьма обрадованный этим приемом, вошел. А Мея заперла дверь и, взяв его за руку, повела в верхнюю горницу, не то что в первый раз, когда она оставила его внизу.
   Итак, поднявшись наверх, она предложила гостю присесть, и священник, желая загладить свой проступок, стал извиняться.
   -- Монна, в прошлый раз, когда я был здесь, я вел себя довольно грубо и даже дерзко, но если б не нагрянул тот мужчина, то, конечно, я оставил бы вам гусака; но, полагая, что это ваш муж, как и оказалось в действительности, я счел за лучшее поступить иначе, -- чести вашей ради и ради моего спасения. Но сегодня я решил заплатить свой долг. Вот гусак, вами уже оплаченный, а каплуны, которых я вам предлагаю, будут ваши, ибо я намерен остаться с вами в дружбе и приносить вам в дом то одно, то другое. У меня есть голуби, куры, сыр, козлята, есть все, что полагается по сезону, и я буду являться не с пустыми руками.
   Мея ответила, улыбаясь:
   -- Я никогда не думала, что мой растеряха муж мог вернуться домой в такое время. Но пойми же, ты меня до того раздразнил, что я без соли готова была тебя съесть, -- И с этими словами она взяла гуся и каплунов, которых Агостино ей охотно предоставил, решив, что она готова с ним помириться. Она же спрятала то и другое в кладовку, сказав:
   -- Теперь я исполню твое желание.
   Но в то время как она приблизилась к нему, делая многообещающие знаки, раздался отчаянный стук во входную дверь, ибо любовник вышел из засады, осторожно выбрался на улицу и стал изо всех сил стучаться в дверь. Мея бросилась к окну, но мгновенно отшатнулась от него, притворно плача и приговаривая:
   -- Горе мне, он меня убьет! Это мой брат, самый отчаянный и жестокий человек в мире! -- и, обращаясь к Агостино, сказала: -- Войди в эту каморку, ты погибнешь и я тоже, если он найдет нас вместе.
   И она втолкнула Агостино в каморку и заперла дверь на задвижку, а сама вышла из горницы на площадку лестницы и сказала громко, чтоб священник мог слышать:
   -- Добро пожаловать, тысячу раз привет тебе, мой дражайший братец!
   А тот, заранее подготовленный, ответил громким и грозным голосом:
   -- А тебе чтоб сто тысяч раз пусто было! Вижу, что я вовремя сюда нагрянул, а ты вообразила, что я нахожусь за тридевять земель. Где он, предатель? Говори, срамница! Где негодяй, что посмел наш дом опозорить? Где он, мошенник? Я убью и его и тебя заодно!
   Мея, плача и стеная, молила:
   -- Братец мой, пощади! Нет у меня в доме никого!
   -- Нет, он здесь, ты его спрятала! Я отыщу его сам!
   Так как он был одним из стражников, служащих под началом подеста города Галлуццо, он выхватил саблю и с шумом волочил ее за собой по кирпичным ступеням лестницы, отдуваясь и изрыгая проклятия.
   Агостино, слыша все это, почти лишился чувств. Мея плакала, умоляла, а тот разъяренно чертыхался и угрожал ей, превосходно играя свою роль. Наконец "братец" пинком ноги ударил в дверь каморки с криком:
   -- Открой! Хочу видеть, кто там спрятан, и проткнуть его этой вот шпагой!
   Священник слышал, как сотрясалась дверь, до него доносились ужасные угрозы, и ему казалось уже, что его насквозь проткнули шпагой, он метнулся к окну, которое было в задней стене дома на высоте двадцати локтей прямо над виноградником, прыгнул вниз и чуть было не повис на торчавшем среди лоз колу. Все же он достиг земли, но, падая, расшиб себе колено и вывихнул ступню. Сковавший его страх был, однако, столь велик, что он, онемев, как рыба, и не будучи в состоянии подняться на ноги, то ползком, то на четвереньках тащился с места на место, стараясь скрыться подальше от дома...
   Услышав шум, произведенный прыжком из окна, Мея, войдя в каморку со своим другом, удостоверились в происшедшем. Этого с них было довольно. И они хохотали до упаду, а затем пошли полюбоваться гусаком и каплунами, такими жирными и отличными на вид. Мея ликовала, считая себя отмщенной в полной мере. Неоспоримой истиной является то, что в мире нет ничего приятнее и утешительнее мести. Женщины твердо в этом убеждены.
   Наш несчастный мессер Агостино ползком, страдая от боли, дрожа от страха, добрался до дороги и, спрятавшись в кустах, стал дожидаться вечера. По счастливой случайности мимо ехал мельник, мельница которого находилась у плотины Эме. Он был соседом священника и его приятелем. Агостино окликнул его тихим голосом, назвал себя и попросил посадить его на мула и отвезти домой. Мельник, не говоря ни слова, не расспрашивая ни о чем, не любопытствуя, по какой причине сосед оказался здесь в такое время и в таком положении, посадил его на мула и привез домой. Исполнил он и просьбу священника никогда никому о том происшествии не рассказывать.
   Мессер Агостино, конечно, нашел оправдание перед своей матерью и служанкой, дав им вымышленные объяснения по поводу своего выхода из дому в столь странной одежде и относительно расшибленного колена и вывихнутой ступни, приковавших его к ложу на несколько недель. Мельник тоже поверил ему на слово и никто никогда не узнал бы этого случая, если б много лет спустя сам мессер Агостино, в глубокой старости, после смерти Меи и ее мужа, не рассказал, в виде забавной истории, свое приключение.
   

Вечеря первая, новелла VIII.

Некий аббат монашеского ордена, находясь проездом во Флоренции, посещает церковь Сан-Лоренцо, чтоб увидеть скульптуры и библиотеку Микеланджело, но проявляет при этом такое невежество и самонадеянность, что сопровождающий его некто Тассо велит связать его как буйно помешанного.

   Не так много лет прошло с тех пор, как некий аббат из Ломбардии, направляясь в Рим, пожелал остановиться во Флоренции. В то время Ипполито Медичи был еще мальчиком и находился под опекой кардинала ди Кортона, который от имени папы Климента управлял названным городом.
   Итак, аббат, гостивший в монастыре Санта-Тринита, захотел в один прекрасный день посмотреть статуи Микеланджело, хранящиеся в новой ризнице церкви Сан-Лоренцо, и отправился туда, взяв себе в провожатые двух братьев из своей обители и двух других монахов, приставленных к нему согласно монастырскому уставу.
   Настоятель названной церкви по случаю того, что ризница оказалась запертой, призвал Тассо -- таково было прозвище молодого человека, хранителя ключей. Это был подручный Микеланджело, работавший в то время над росписью потолка библиотеки. Он немедленно явился на зов, и настоятель сказал ему:
   -- Тебе было бы приятно показать сему достойному человеку ризницу и библиотеку. Объясни ему, где и как должно установить статуи, кого они изображают и каково их назначение.
   Тассо ответил, что с превеликим удовольствием это исполнит, и пошел вперед; аббат и монахи за ним. В таком порядке он привел их в новую ризницу, где его преподобие о многом расспрашивал Тассо, и тот на все давал ему ответы. Осмотрев каждую статую со всех сторон, аббат сказал одному из своих провожатых:
   -- Конечно, статуи эти, насколько можно судить, довольно-таки хорошие статуи, но я в воображении моем представлял их себе иными и по-другому расположенными, и большинство из них, на мой взгляд, хуже тех, которые я создал в моем воображении. Видно, сей Микеланджело -- совсем не бог какой-нибудь, сошедший на землю, как утверждают в народе. Не сомневаюсь, что статуи в доме графа Пеполи ничего не потеряют в сравнении с этими, словно сработанными руками Ноддо или даже простого каменотеса...
   Тассо, услышав такие слова, сразу смекнул, что аббат, несмотря на то, что все обращались с ним почтительно, называя мессер и ваше преподобие, -- страшный невежда. Он хотел было растолковать аббату достоинства сих произведений, в которых тот, как и многие другие, ничего не смыслил, но счел за лучшее воздержаться. Из ризницы они проследовали в библиотеку. Проходя через церковь, аббат спросил Тассо, когда она была воздвигнута и каким архитектором. Тассо ему ответил, на что аббат заметил в свою очередь:
   -- Я не стану утверждать, что этот храм мне не нравится. Но разве возможно сравнить его с нашим собором Сан...[ пропуск в оригинале] в Болонье?!
   Тассо усмехнулся, но гнев его душил так, что он не смог справиться с ним, и проговорил:
   -- Отец мой, если вы столь же сведущи и высоко образованы в вопросах религии, как в скульптуре и архитектуре, без сомнения, вы должны быть превеликим бакалавром богословия.
   Тупоумный монах, не поняв насмешки, произнес:
   -- Благодарение богу, я являюсь учителем в вопросах теологии.
   И рассуждая так, вышли они из храма и стали подниматься на верхнюю галерею монастыря, где находилась деревянная лестница, ведущая в библиотеку.
   Впереди шли монахи, за ними аббат, Тассо замыкал шествие, так они взбирались медленно, шаг за шагом. И вот аббат, перед глазами которого вдруг открылся вид на купол церкви Санта-Мария дель Фьоре, остановился посреди лестницы, чтобы полюбоваться этим видом. Оставшись наедине с Тассо, ибо остальные монахи успели уже подняться в библиотеку, аббат сказал:
   -- Сей купол прославился на весь мир, -- и это прямо удивительно.
   -- Ах, отец мой, -- воскликнул Тассо, -- но разве это несправедливо? Где в целом мире найдете вы столь величественное сооружение?! А фонарь, завершающий его, -- просто ни с чем не сравнимое чудо!
   Однако аббат презрительно ответил ему, сказав:
   -- Ты говоришь, как говорят все флорентийцы, но я слышал от людей, достойных доверия, что купол в Норче прекраснее этого и возведен с большим искусством.
   Тут Тассо вышел из себя от бешенства, он потерял всякое самообладание и чувство уважения. Святой отец был схвачен с тылу за бока, и Тассо потащил его вниз с такой силой, что аббат покатился кубарем вниз по лестнице, а Тассо с громким криком бросился за ним и навалился на него. Аббат был прижат к полу, а Тассо продолжал кричать и звать на помощь.
   -- Сюда, сюда, помогите, бегите сюда, этот монах сошел с ума, он хотел броситься вниз с монастырской галереи...
   На этот крик подоспело несколько человек подмастерьев, которые работали в одной из боковых комнат. Они увидели Тассо, навалившегося на аббата и взывающего о помощи, требующего веревок, чтобы связать безумного. Перепуганный аббат, придавленный и оглушенный криком, не мог вымолвить ни одного путного слова. Рабочие, не теряя времени, принесли веревки и так связали монаха по рукам и ногам, что он едва мог пошевелиться, затем отнесли его в каморку в дальней части здания и заперли там в темноте.
   Спутники аббата прибежали на эти крики; но по той причине, что они уже находились в помещении библиотеки, занятые осмотром ее во время начала происшествия, они не могли судить о случившемся, видя, как мессера, связанного, громко стонущего, тащат неизвестно куда.
   -- Куда несут, зачем связали святого отца? -- завопили монахи.
   На что Тассо ответил, подкрепляя свои слова клятвой, что, если б он не оказался вовремя на месте, дабы схватить его преподобие, последний бросился бы с галереи вниз и что спасения его ради он велел связать его и запереть в темную каморку, чтоб аббат поскорее успокоился, пришел в себя, ибо он явно свихнулся.
   Монахи еще пуще принялись кричать; к ним присоединились и случайно оказавшиеся в монастыре люди, привлеченные шумом. Они в смятении и страхе молили отпустить их аббата. Тем временем Тассо скрылся без дальнейших объяснений, унося в кармане ключ от чулана, в котором заперли "помешанного". Он отправился в кабачок, и там в кругу приятелей и товарищей, в веселой компании за вином рассказал по порядку все происшедшее между ним и знатным гостем, и все хохотали до упаду.
   Тем временем злополучный аббат, находясь в ранее описанном состоянии, не соображая еще, что привело его в подобное положение, затруднялся разобраться, он ли это в самом деле, или, возможно, некто другой, спит ли он или бодрствует, ибо в столь краткий промежуток времени произошло нечто, казавшееся ему тяжелым сном; он напрягал ослабленное сознание, стараясь вспомнить, что с ним случилось. Он чувствовал себя разбитым, измученным, ощущал острую боль в пояснице; сообразив наконец, что он связан и не может шевельнуться и, вероятнее всего, находится в тюрьме, он стал неистово кричать, потрясая своим криком весь монастырь; можно было подумать, что его поджаривают на медленном огне. Спутники аббата, услыхав его вопли, сами завопили, требуя ключ и исчезнувшего Тассо.
   Обеспокоенный настоятель Сан-Лоренцо поспешил к месту происшествия; он тут же послал за кузнецом, отперли дверь каморки и нашли там полумертвого от страха аббата. Тотчас же его развязали и поставили на ноги, но он не переставал кричать: "Я умер!" Монахи отнесли его на руках в келью настоятеля. Там, дав волю своему возмущению и гневу, аббат рассказал, как с ним поступили, взывал к справедливости и правосудию и настойчиво повторял, что совершено преступление против особы духовного звания, подвергнутой издевательству со стороны какого-то мастерового, и он грозился довести дело ни больше ни меньше как до самого папы.
   Настоятель, крайне этим смущенный, приказал отнести на носилках святого отца обратно в монастырь Санта-Тринита. Пострадавшему ничего не оставалось другого, как на протяжении всего пути охать и стонать, не без основания, конечно.
   В монастыре жалобы его еще усилились по той причине, что там оказался генерал ордена, который, уяснив все обстоятельства дела, возмущенный, поспешил к кардиналу, а последнему изложенный случай показался столь неслыханным и преступным, что он тут же дал понять своему викарию, что Тассо необходимо задержать. По повелению кардинала и по приказу Совета восьми вся стража Флоренции была поднята на ноги, и Тассо разыскивали, как опаснейшего разбойника. Прослышав об этом, Тассо нашел такой выход: вечером, когда прозвонили к "Ave Maria", он отправился во дворец к своему другу мессеру Америго, аббату из Сан-Миниато, любимцу кардинала, и нашел убежище в его доме.
   Вечером того же дня кардинал ужинал с Медичи Великолепным; сидя за столом, он обсуждал с ним оное неприятное дело, обвиняя и понося Тассо, говоря, что он тем более виновен, что оскорбил иноземца духовного звания, коему он обязан был оказывать сугубое уважение. Однако Великолепный защищал Тассо, указывая, что дело, возможно, не таково, как его описывает одна сторона, необходимо выслушать и противную сторону. Услышав такие слова, присутствовавший при этом мессер Америго послал сказать Тассо, чтоб он вышел из своего укрытия и явился, ибо настало удобное время.
   Последний не замедлил явиться и начал с того, что отвесил почтительные поклоны кардиналу и Медичи Великолепному, а затем приступил к рассказу таким образом:
   -- Я позволил себе, монсиньор, явиться к вашей светлости, чтоб оправдаться перед вами в деле, случившемся сегодня между мной и неким приезжим монахом. По недоразумению ваша светлость приказала взять меня под стражу, как разбойника с большой дороги.
   Затем Тассо изложил все происшедшее по порядку с самого начала, и рассказывал он столь забавно и складно, что сам кардинал не мог удержаться от смеха; однако, сурово взглянув на молодого человека, он промолвил:
   -- Монахи рассказывали совсем по-другому и уверяли, со слов аббата, будто ты спихнул его с лестницы и что ты приказал связать его и к тому же запереть в чулан, после чего скрылся, прихватив ключ.
   -- Монсиньор, -- ответил Тассо, -- уверяю вас, что аббат -- сумасшедший и что на него тогда накатила блажь, и если бы я не оказался рядом, он бросился бы с галереи вниз головой и, наверное, как я уже ранее докладывал, сломал бы себе шею. Не может быть ни малейшего сомнения в том, что он обезумевший идиот, и это сущая правда! Посудите сами, возможно ли, чтоб когда-нибудь человек в здравом уме и памяти сказал, что купол в Норче прекраснее нашего храма Санта-Мария дель Фьоре и лучше его построен?
   -- Конечно, -- произнес тогда Великолепный, -- за такие слова он заслуживает канатов, мало ему веревок! Тассо тысячу раз прав. Со своей стороны я думаю, что оный монах не только сумасшедший, но и бесноватый. Поэтому я сам хочу защищать Тассо и завтра предстану перед викарием в качестве его поверенного, -- и, обернувшись к Тассо и посмеиваясь, добавил: -- Ступай ужинать, а завтра утром вовремя приходи на работу, за хлопоты возьмусь я. -- И он приказал двум слугам проводить Тассо до самого дома.
   Кардинал, человек проницательный, поняв желание Великолепного, послал спешно распоряжение викарию и капитану стражи, чтоб они оставили Тассо в покое.
   На следующий день монахи, не добившись аудиенции у кардинала, притихли. Аббату же было сказано, что Тассо признан виновным, высечен и сослан на галеры сроком на два года. Последнее чрезвычайно обрадовало аббата; через несколько дней он почувствовал себя вполне здоровым и мог продолжить свое путешествие.
   

Вечеря первая, новелла X.

Сер Анастаджо, старик, без всякого на то основания стал ревновать свою молодую жену; тогда она, разгневанная и оскорбленная, повела себя таким образом, что все желания ее поклонника исполнились. После смерти мужа, происшедшей от несчастного случая, она вышла замуж за своего друга.

   Не так давно в нашем городе проживал некий нотариус по имени Анастаджо делла Пьеве. Во Флоренцию он попал еще будучи ребенком, воспитывался в доме Строцци, а когда вырос и стал юристом, был причислен к цеху. Работая во дворце подеста, он со временем разбогател, а когда состарился, то, не имея наследников, решил жениться. Так как он не гнался за приданым, то нашел себе девушку молоденькую, красавицу, благородного происхождения, которой он угодил всем, только не супружеским ложем; остальное она с успехом выпрашивала и выманивала у него, ибо нотариус был без ума от своей жены и обратился в самого ревнивого мужа на свете; он гораздо больше уделял внимания и заботы своей жене, неустанно наблюдая за ней, чем делам с клиентами и поискам работы по составлению договоров.
   Молоденькая Фьяметта вскоре поняла болезненные опасения своего мужа и страх, в котором он пребывал постоянно; и так как она была благородной крови и горда, то чрезвычайно разгневалась и решила устроить мужу то, о чем прежде она и думать бы не стала.
   Случилось, что соседом делла Пьеве оказался некий врач, недавно приехавший из Парижа, где он изучал медицину. Это был мужчина лет тридцати пяти, довольно красивый и любезный в обхождении. Фьяметта, заметив, что он все время как-то странно на нее поглядывает, любуясь ей, стала оказывать ему знаки внимания. Врач, весьма этим довольный, все чаще появлялся в их доме, а она все радушнее улыбалась ему. И они полюбили друг друга и ничего на свете не желали с такой горячей настойчивостью, как того, чтобы им оказаться вдвоем. Однако достигнуть этого было невозможно, ибо у нотариуса была старая служанка, которую он держал в доме исключительно с той целью, чтобы она весь день следила за госпожой, а ночью он сам оберегал ее. От всего этого Фьяметта и ее возлюбленный Джулио (так звали врача) пребывали в глубочайшем огорчении.
   Однако Фьяметта, охваченная нетерпением, решила найти возможность удовлетворить свое желание и, предупредив Джулио обо всем запиской, обдумала хитрую проделку, которая давала им возможность насладиться друг другом.
   Итак, в одну прекрасную ночь, во время первого сна, добродетельная супруга принялась громко кричать:
   -- О господин мой Анастаджо, муж мой, я умираю, горе мне. Умираю... помоги, ради бога!
   Муж проснулся, одним прыжком выскочил из постели и, как был, в ночном белье, бросился сзывать людей на помощь; слуги сбежались с зажженными светильниками, готовые помочь, но госпожа их продолжала кричать и жаловаться, что у нее боли по всему телу и вздулся живот.
   Служанки стали нагревать тряпки, прикладывая их к ее телу вместе с капустными листьями, и не знали, что еще предпринять, ибо ей это не помогало, а стоны и вопли усиливались; она твердила:
   -- Горе мне, бедная я, о муженек дорогой, я лопну, меня разрывает, помоги мне, помоги, умоляю... -- И при этом взгляд ее был столь безумен, что и вообразить себе это невозможно.
   Нотариус плакал от жалости и страха, что она умрет у него на руках и он потеряет ее, и решил пойти за врачом. Чтоб как-нибудь успокоить жену, он сказал ей об этом, на что она ответила:
   -- Горе мне, иди же ты, бога ради! Да поскорей, поторопись, муженек дорогой, не мешкай, а то будет поздно!
   -- Не сомневайся, -- ответил супруг, -- чтоб не терять времени, я сейчас же сам отправлюсь к маэстро Джулио, нашему соседу!
   -- Поймите, -- стонала Фьяметта, -- ждать мне нельзя, горе, горе, я умру, ежели он не придет сейчас же и не даст мне лекарства.
   Этого два раза не пришлось повторять, нотариус тут же отправился к врачу, который ответил, что готов к услугам, и без лишних слов поспешил в комнату, где лежала страдалица. Доктор поклонился ей и сперва постарался ее успокоить, потом тщательно ее осмотрел, выслушал, ощупал и, обращаясь к мужу, произнес:
   -- Одно из двух: или она съела нечто ядовитое, или эти страдания происходят от женских органов. Вы должны немедля, ради ее спасения, пойти к ученому аптекарю и заказать снадобье, которое я пропишу. Это наилучшее средство, помогающее отменнейшим образом и как противоядие и от болезней женского организма.
   -- Ничего нет легче... иду, -- ответил муж и прибавил: -- А вы позаботьтесь, чтоб мне не опоздать!
   -- Не беспокойтесь, -- ответил врач, -- тем временем мы применим обычные припарки, в чем мне поможет эта служанка.
   Уходя, синьор Анастаджо сказал:
   -- Напишите, что нужно.
   И доктор, сочинив немыслимый рецепт, велел снести его к тому самому аптекарю, лететь к нему, найти его дома или в аптеке, между тем как он, врач, останется при больной, которая, не переставая, стонала. Когда захлопнулась дверь за нотариусом, она еще удвоила свои жалобы и оглушила своим криком всех живущих в доме. Тогда врач приказал служанкам раздобыть масла и муки для снадобья, заявив, что не видит другой возможности спасти ее жизнь, как только прибегнув к заклинанию, и, снова обратившись к служанкам, он велел принести ему два стакана -- один с вином, другой с водой, что и было исполнено. Врач, взяв один стакан в одну руку, другой в другую, стал что-то бормотать над ними, вернее делал вид, что произносит какие-то слова. Засим он подал стаканы Фьяметте: вино в правую руку, воду в левую, и велел ей выпить по четыре глотка из каждого стакана, а служанкам заявил, что, ежели они хотят спасти жизнь своей госпожи, им следует отправиться немедля -- одной на чердак, в самое высокое помещение в доме, а другой -- в самую глубину его, в подвал, и там произнести четырехкратно все молитвы по четкам в честь четырех евангелистов. Он предупредил служанок, что молитвы надлежит произносить размеренно и полностью и -- пока не прочитают всех -- они не должны покидать своих мест. Служанки крепко поверили этим словам доктора, они даже охотно им покорились: чего же лучше -- без всякого труда исцелить хозяйку, которая кричала не своим голосом, собираясь, по всем признакам, отдать богу душу. Старуха служанка спустилась в подвал, а молодая полезла на чердак, каждая со своими четками. Как только обе служанки были удалены из комнаты больной, доктор Джулио оставил воду, вино и все свои заклинания, а Фьяметта прекратила свои вопли и жалобы, и легко можете себе представить, сколь велико было наслаждение, которое они подарили друг другу.
   Тем временем нотариус находился на дороге, ведущей во Фьезоле. От заказа лекарства до его выполнения прошел немалый срок, а сколько еще понадобится времени на дорогу до дому! Он уже не чаял застать жену свою в живых. -- А доктор и красавица Фьяметта не раз успели с невыразимым восторгом достигнуть сказочных стран.
   Но вот, когда наступило время вернуться служанкам, а также и нотариусу, дама улеглась, как бы погрузившись в глубокий сон, а врач преклонил колени у ее ложа, что-то вычитывая в своей записной книжке. Сначала появилась из подвала старуха, потом и другая служанка -- с чердака. Старуха вошла взглянуть, жива ли еще ее хозяйка, и, увидав врача, коленопреклоненного, что-то бормочущего, и хозяйку, лежащую неподвижно, как будто спящую, подумала, что та преставилась, и подняла крик, чтоб, вызвать людей, но врач остановил ее и велел молчать, ибо, сказал он, госпожа выздоровела и просто отдыхает, крепко уснув; затем он обратился ко второй служанке, вошедшей вслед за старухой в комнату, и спросил ее, произнесла ли она все необходимые молитвы; получив утвердительный ответ, он поднялся на ноги, как раз когда Анастаджо стучался во входную дверь, и одна из служанок побежала ему отворять.
   Нотариус с лекарством в руках ворвался как безумный, задыхаясь и дрожа от ужаса, что не застанет жену в живых. Джулио поспешил утешить его:
   -- Ваша супруга вполне излечилась, по милости господней поправилась, и ей не нужны никакие лекарства.
   Он рассказал мужу, что; не имея под рукой других средств, он прибег к помощи заклинания. Больная тем временем сделала вид, что проснулась, и, весело улыбаясь, обратилась к мужу, сказав:
   -- О муж мой ненаглядный, подумай только, что я, твоя Фьяметта, вернулась к тебе из могилы, и возблагодари прежде всего создателя, а затем и господина Джулио.
   За этакую милость нотариус принялся благодарить создателя, за ним доктора и от избытка радости захотел подарить ему золотой флорин, но Джулио объяснил ему, что за подобное лечение ему не подобает принимать плату, и после многих уговоров и повторных благодарностей доктор наконец простился и отправился к себе; а нотариус, оставшись с Фьяметтой, отослал служанок на покой и счастливый заснул.
   На другое утро Анастаджо должен был идти к проконсулу по делам большой важности. Он встал, как обычно, не беспокоя жены, которая после стольких волнении минувшей ночи отдыхала, что Анастаджо, конечно, считал для нее вдвойне необходимым.
   Итак, он поспешно оделся и вышел из опочивальни, но, по воле его злого рока, на первой же ступени лестницы оступился и кубарем полетел вниз, отсчитывая собственной своей особой ступени -- одну за другой. Об одну из них он ударился виском настолько сильно, что лишился чувств. Служанки прибежали на шум, а за ними и Фьяметга; спустившись с лестницы, они нашли нотариуса лежащим на полу в глубоком обмороке и с кровоточащей раной у левого уха. Вид его был столь ужасен, что женщины решили, будто он мертв, и, плача, звали на помощь. Сбежались все соседи и, не теряя времени, ибо нотариус обливался кровью, отнесли его в постель; затем послали за двумя хирургами, лучшими во Флоренции, и в ожидании их холодной водой с уксусом привели несчастного в чувство, как раз к тому времени, когда прибыли врачи. Тщательно осмотрев и ощупав больного, они нашли серьезные повреждения и трещину в черепе и предупредили, что каждая минута дорога и следует подумать о напутствовании, ибо он долго не протянет.
   Не спрашивайте, сколь огорчена была Фьяметта и каково было отчаяние, ею проявленное. Ее скорбь доставляла мужу больше страданий, чем боль от ран. Позаботившись о своей душе, он сделал завещание и, так как не имел родни, которая законно могла бы ему наследовать, оставил все свое состояние жене; все движимое и недвижимое имущество завещал он ей в наследство без всяких обязательств и условий -- в доказательство самой горячей любви, которую он питал к ней. Радуясь этому в глубине души своей, Фьяметта так плакала, что, казалось, вся жизнь ее утекает со слезами.
   Анастаджо, огорченный этим, делал усилия над собой, чувствуя необходимость утешить ее, и говорил ей, что она теперь богата и он просит у нее только одной милости -- не выходить замуж и оставить после себя свое состояние детскому приюту. Но если уж она захочет семейной жизни, то, выйдя замуж, пусть первенца своего назовет Анастаджо, чтобы многие годы вспоминать о первом своем муже.
   Жена, обливаясь слезами, обещала ему все на свете. У него же наступило ухудшение, вечером на закате солнца он потерял дар речи и в ту же ночь скончался. Фьяметта горевала и с виду была неутешна. К ней приехали отец ее и братья, которые горевали вместе с ней, и на следующий день устроили торжественные похороны.
   Старая служанка, прожившая многие годы в доме, кроме жалованья, получила денежный подарок, и ей отказали от места; младшая же нашла себе друга и вышла замуж.
   Фьяметта осталась богатой молодой вдовой и не прочь была выйти замуж вторично, несмотря на недовольство отца и возражения ее семьи.
   Она думала неустанно о своем возлюбленном Джулио, который во время любовных свиданий, хранившихся строго в тайне, доказал ей, сколь он был пылким и мужественным. Принимая во внимание все обстоятельства, он не менее ее желал свадьбы, которая наконец и была сыграна со всею возможною скромностью. Супруги жили долго и счастливо, наслаждаясь любовью и богатством, растя свое состояние и семью. Фьяметта назвала первенца своего Анастаджо -- сим исполняя завет своего покойного мужа.
   

Вечеря вторая.

Вечеря вторая, новелла I.

Лаццаро, сын маэстро Базилио из Милана, отправляется на рыбную ловлю вместе со своим соседом Габриелло. Лаццаро тонет, а Габриелло, воспользовавшись своим необыкновенным с ним сходством, выдает себя за него, распространив слух, будто погиб Габриелло. Он делается обладателем богатства Лаццаро, после чего из чувства сострадания вторично женится на своей жене. С ней и со своими детьми счастливо проживает свою жизнь, снискав себе всеобщее уважение.

   В старые годы Пиза, как вы, наверное, знаете по книжкам и тысячу раз слышали от людей, была одним из самых многолюдных и богатых городов не только в Тоскане, но и во всей Италии. Многие благородные, доблестные, известные своим богатством горожане проживали в означенном городе. Задолго до того времени, когда Пиза оказалась под властью Флоренции [флорентийцы покорили Пизу в 1406 году], в ней жил один миланский врач, приехавший из Парижа, где он изучал искусство медицины. По воле судьбы обосновавшись в Пизе, он стал лечить неких знатных особ, которым в короткий промежуток времени с помощью божьей вернул утраченное здоровье. Постепенно он стал пользоваться всеобщим доверием, снискал себе репутацию опытного врача и приумножил свои доходы. Так как ему нравилась Пиза, ее обычаи, характер ее жителей, то он решил в Милан не возвращаться, тем более что на родине у него, кроме старой матери, никого не было. К тому же через несколько дней по приезде в Пизу получил он известие, что и мать преставилась. И так пропала у него надежда переселить свою мать в Пизу -- город, избранный им для своего жительства, где он с успехом врачевал, где в короткий срок, принося большую пользу другим, сам разбогател... Звали его маэстро Базилио из Милана...
   Принимая все это во внимание, каждый пизанец заботился, как бы найти ему жену; многие предложения Базилио отверг, прежде чем сделать свой выбор. Ему нравилась некая девица -- дочь благородных родителей, круглая сирота, бедная и, кроме своего дома, ничего не принесшая ему в приданое. Маэстро Базилио с превеликой радостью справил в нем свою свадьбу, и супруги зажили в этом доме, народили детей и долгие годы провели в полном согласии. У них было три сына и одна дочь, которую просватали в Пизе, когда настала пора ей выйти замуж.
   И старшему сыну они нашли жену. Младший изучал филологические науки, между тем как средний, которого звали Лаццаро, много времени потратил на учение, но без пользы для себя, ибо относился к науке как-то легкомысленно и вдобавок еще был ленив и несообразителен. От природы меланхолик, рассеянный, нелюдимый, молчаливый, он был к тому же упрям до такой степени, что если говорил "нет", то оставался непреклонным, хотя бы весь мир принялся его разубеждать. Потому отец, видя его грубый и самоуверенный нрав и желая его исправить, удалил его прочь из дому, послав в деревню, недалеко от Пизы, где ранее приобрел себе четыре прекрасные усадьбы; в одной из них и поселился Лаццаро и сделал это весьма охотно, ибо деревенские обычаи нравились ему больше городских.
   Но прошло десять лет с тех пор, как маэстро Базилио услал Лаццаро в деревню, и случилась в Пизе страшная, губительная эпидемия. Сначала заболевшие мучились в тягчайшем жару, потом они постепенно засыпали непробудным сном, и во сне наступала смерть. Эта болезнь, ко всему прочему, была столь же прилипчива, как чума.
   Маэстро Базилио, как и другие доктора, выгоды своей ради, был одним из первых среди тех, кто начал врачевать названный недуг, и очень скоро заразился сам, и ничто не могло спасти его -- ни микстуры, ни другие лекарства; через несколько часов он был мертв.
   Столь губительна и жестока была зараза, что члены семьи Базилио не избежали ее. Не вдаваясь в подробности, скажем, что один за другим все заболевшие сошли в могилу. Осталась в живых лишь одна старая служанка. Над Пизой словно разразилось великое проклятие, которое было бы еще более грозным, если б многие жители не бежали из города. Но наступили лучшие времена, прекратилось опустошительное действие лютого мора, который в то время, как рассказывают люди, назывался "глистным недугом". Мало-помалу успокоившееся население вернулось в город к своим обычным занятиям и удовольствиям. В Пизу был вызван и Лаццаро ввиду получения громадного наследства. Он вступил во владение всеми богатствами, нанял одного слугу, взял к себе еще старую служанку и назначил управляющего, чтобы вести хозяйство в поместьях и принимать урожай.
   Вся округа принялась тут же сватать Лаццаро невесту, не считаясь с тем, что он был груб и упрям и твердил в ответ, что решил еще несколько лет оставаться холостяком, а там он подумает... Больше к нему с этим делом не обращались, зная его характер. Он намеревался по-своему хорошенько пожить, не заводя знакомств с представителями богатых семей, коих он сторонился, как черт заутрени. Его соседом был бедный человек по имени Габриелло, который жил с женой Сантой и двумя детьми, мальчиком пяти и девочкой трех лет. У них был свой маленький домик. Габриелло, отец семейства, был отличным рыболовом и птицеловом; он искусно плел сети и мастерил превосходные клетки. Ловлей рыбы и птиц он прокармливал себя и свое семейство, однако не без помощи жены, которая ткала полотно.
   По воле господней Габриелло и Лаццаро были до такой степени похожи друг на друга, что можно было счесть это за чудо. Оба светловолосые, бороды одного цвета, формы и одинаковой длины; словом, они казались близнецами. Они были схожи не только лицом и телом, но и возрастом и характером. У них, как я уже сказал, были столь одинаковые вкусы и привычки, что, если бы их одели одинаково, не нашлось бы никого, кто сумел бы отличить одного от другого, и сама жена могла быть обманута этим сходством. Только одеждой и отличались они, ибо один одевался в грубый холст, а другой в изящнейшие ткани.
   Лаццаро, видя в своем соседе такое удивительное сходство с собой, думал, что это не простая случайность и что подобная игра природы не может быть без причины, и он постепенно привык к Габриелло и к его жене, частенько посылал им различную снедь и вина, а то приглашал соседа к себе обедать и ужинать, и оба находили, о чем поговорить. Они рассуждали о самых интересных и прекрасных вещах, ибо, хотя Габриелло происходил из семьи бедных простолюдинов, он отличался тонкостью и проницательностью ума, был склонен к поэзии, умел и развлечь собеседника и польстить ему, так что Лаццаро не мог без него и дня прожить.
   И вот однажды, сидя вдвоем за столом, почти покончив с обедом, они разговорились о рыбной ловле, и Габриелло рассказывал о многих способах, применяемых рыбаками, и наконец дошел до того, как ловят рыбу, ныряя с сетью на шее. Этот способ он особенно восхвалял, и указывал на него, как на самый лучший, наивыгоднейший и интереснейший. И вот Лаццаро разобрала неодолимая охота посмотреть, как ловят крупную рыбу, нырнув с сетью, -- при этом действуют не только сетью и руками, но хватают рыбу ртом, -- и он стал настойчиво просить соседа показать ему этот способ. Габриелло ответил, что он готов хоть сейчас показать любой из способов ввиду того, что наступило подходящее для ловли время, середина лета, и друзья решили не откладывать дела и, тотчас же встав из-за стола, вышли из дому. Габриелло забрал свои снасти, и вместе с Лаццаро они отправились в Порта-а-Маре на реке Арно. Они шли мимо свайных укреплений, поддерживающих плотину, на которой росло множество деревьев, особенно ольхи; их раскинувшиеся в вышине кроны дарили земле сладостную, прохладную тень. Придя на место, Габриелло сказал Лаццаро, чтобы тот сел в тень и наблюдал бы, а сам, раздевшись догола, привязал, сеть к плечам. Лаццаро, тем временем расположившись на берегу, ожидал, что тот будет делать. Не мешкая ни минуты, Габриелло вошел в реку и нырнул, ибо он был великий мастер подобного рода ловли; вскоре он появился на поверхности и вышел на берег, неся в сетях восемь или десять отличных рыб. Казалось просто чудом, что рыба под водой так легко идет в сети. Тут же у Лаццаро разгорелось желание самому это увидеть. Солнце в ту пору было палящее и стояло в зените, лучи его падали на землю отвесно, словно огненные стрелы, поэтому Лаццаро захотел еще и освежиться. С помощью Габриелло он разделся, и тот отвел его к месту, где вода доходила только до колен. Приятное свежее течение проходило по самому дну реки. Габриелло оставил Лаццаро, сказав, чтобы тот не отходил дальше первого шеста, ближайшего к ним, и, указав ему этот шест, отправился продолжать ловлю. Лаццаро наслаждался, испытывая необыкновенное удовольствие от купания и поджидая Габриелло, который каждый раз возвращался на берег с рыбой в сетях, в руках и даже, шутки ради, приносил ее в зубах, и в таком количестве, что Лаццаро не мог тому надивиться. Он вообразил, что под воду проникает свет, ибо он никогда в жизни не нырял и не мог себе представить, что в темноте возможно наловить столько рыбы. Он захотел уяснить себе, каким образом Габриелло ее ловит. И вот после того как Габриелло еще раз нырнул, он, недолго думая, погрузился в воду с головой и, чтобы все лучше рассмотреть, решил держаться поближе к шесту. Но шест, словно он был свинцовый, пошел ко дну. Не умея ни плавать, ни управлять дыханием, Лаццаро растерялся; барахтаясь, он старался выплыть на поверхность, но захлебнулся, вода налилась ему в уши и в нос, и он погружался все глубже, напрасно стараясь подняться, и чем более он метался, тем сильнее гнало его течение; вскоре он перестал соображать, где он находится.
   Тем временем Габриелло очутился в глубокой яме, образовавшейся между свайными укреплениями, где вода доходила ему почти до груди; здесь ожидало его большое количество рыбы; чтобы наполнить ею сети, потребовалось немало времени, и он не спешил с возвращением. А несчастный Лаццаро, весь помертвевший, два и три раза всплывал на поверхность; при последней попытке он задохнулся и так печально кончил свою жизнь.
   Между тем Габриелло, таща полную сеть, вышел из воды и, довольный, направился к тому месту, где оставил Лаццаро. Не найдя его там, он стал смотреть во все стороны и, ничего не обнаружив, был страшно удивлен и испуган. Так стоял он, ошеломленный, и вдруг заметил на зеленой траве одежду Лаццаро.
   В страхе, предчувствуя беду, он стал вглядываться в глубь воды и обнаружил мертвое тело, которое течение прибило к берегу. Тогда, дрожа от ужаса, Габриелло бросился к нему. Он признал утопленника и в смятении точно окаменел. Так стоял он в нерешительности, не зная, что делать, боясь сказать правду, чтобы люди не заподозрили его в том, что он утопил своего соседа с целью ограбления.
   Наконец, принуждаемый необходимостью, со смелостью отчаяния, он решил осуществить некий замысел, мелькнувший в его воображении. Видя, что кругом никого нет последовательно, отсутствуют свидетели, ибо большинство живущих по соседству были где-то на работе или спали, он прежде всего убрал рыбу и сети в короб, потом вынул тело Лаццаро из воды и, взвалив его на плечи, хоть он и был очень тяжел, отнес его на берег и положил на молодую пышную траву. Сняв с себя штаны, он надел их на утопленника, затем крепко привязал сеть к плечам Лаццаро. После этого он опять взвалил его на плечи, нырнул с ним и опустил труп на дно реки, обмотав сеть вокруг одного из шестов таким образом, что только с великим трудом возможно было ее освободить. После этого Габриелло вернулся на берег, одел сначала рубашку, а затем всю остальную одежду Лаццаро, не исключая башмаков, и, наконец, сел, решив испытать судьбу свою, довериться удаче -- себе на спасение и чтобы вырваться из тяжкой нужды -- и использовать необыкновенное свое сходство с Лаццаро, которое могло бы доставить Габриелло полное счастье и постоянное благополучие.
   Обладая решительным характером и сообразительностью, он увидел необходимость приступить немедля к столь же опасному для него, как и смелому начинанию и закричал, будто сам был Лаццаро:
   -- Сюда, добрые люди! О, помогите, помогите, случилась беда, спешите на помощь, бедный рыбак утонул!
   Он кричал что есть силы, и вскоре живущий по соседству мельник с целой толпой народа прибежал на его крик. Габриелло, прекрасно подражая Лаццаро, едва не плача, объяснил людям, что рыбак несколько раз нырял и каждый раз возвращался нагруженный большим количеством рыбы, но вот уж прошло больше часу, как он в последний раз нырнул и находится под водой; не может быть более сомнения, что он утонул. И когда его спросили, куда нырнул Габриелло, то мнимый Лаццаро указал им на шест, к которому он привязал соседа, как вам это уже известно. Мельник, приятель рыбака, немедля разделся и, будучи отличным пловцом, нырнул в указанном ему месте и тут же нашел мертвеца, запутавшегося в сетях. Он попытался освободить его, но не смог этого сделать и, пораженный горем, вернулся на берег, восклицая:
   -- О, какое несчастье! Бедняга запутался у самого низа этого шеста и, без сомнения, утонул и уже мертв.
   Испуганные поселяне словами и жестами выражали свою печаль. Двое из них, скинув одежду, бросились в воду, вместе с мельником вытащили утопленника из воды и положили его на берегу. Разорванные сети опутывали его руки; это доказывало, что они-то и были причиной ужасной его смерти. Слух об этом несчастье быстро разнесся по всей округе.
   Вскоре подоспел священник из ближайшего прихода. Утопленника положили в гроб и отнесли в маленькую церковку, находящуюся недалеко от того места. Гроб поставили посреди церкви, чтоб все входящие могли его видеть и удостовериться в гибели того, которого каждый признал за Габриелло.
   Печальное известие дошло до Пизы и, конечно, до несчастной жены, которая, плача, пришла в церковь со своими детьми, сопровождаемая ближайшей своей родней и соседями. Увидев мертвеца, лежащего в церкви, и поверив, что перед нею действительно ее муж, она с плачем и стенаниями стала целовать его, обнимать и не в силах была от него оторваться. С воплем отчаяния припала она к нему, растерянная, простоволосая, предаваясь рядом с плачущими детьми несмолкаемым пеням, и каждый, кто видел это, из сочувствия и сострадания проливал слезы. Также и Габриелло, крепко любящий свою жену и детей, не мог удержаться от слез -- горе близких увеличивало его печаль. Дабы успокоить немного свою столь страдающую, убитую горем жену, надвинув на самые глаза шляпу Лаццаро и закрывая лицо носовым платком, утирая слезы, он, признанный ею и каждым из присутствующих за Лаццаро, произнес прерывающимся глухим голосом перед всем народом:
   -- О женщина, не отчаивайся, не скорби, я не оставлю тебя, ибо твой муж из любви ко мне и чтоб доставить мне удовольствие пустился сегодня на эту рыбную ловлю против своего собственного желания. И мне кажется, что я являюсь в некотором роде причиной его смерти и твоего несчастья. Поэтому я буду всегда помогать тебе и детям твоим всем необходимым. Утри же слезы, успокойся, вернись домой; пока я жив, ты будешь обеспечена всем, а когда я умру, то и тогда ты получишь столько, что ни в чем не будешь знать недостатка.
   Эти последние слова он произнес, рыдая навзрыд, беспредельно сокрушаясь о смерти Габриелло и об утрате, постигшей вдову. Затем, как подобало бы Лаццаро в том случае, он вышел из церкви, провожаемый похвалами и возгласами одобрения.
   Утомив глаза слезами, язык пенями, Санта дождалась часа, когда мертвое тело было предано земле, и в сопровождении своих родных вернулась в Пизу, домой, ободренная немного словами того, кого она с полной уверенностью считала Лаццаро -- своим соседом.
   Габриелло, столь похожий на Лаццаро, привыкая к новой своей роли, вступил в дом соседа. Все привычки хозяина дома были ему хорошо известны, ибо он был в его доме завсегдатаем. Никому не поклонившись, Габриелло прошел в богато обставленную комнату, выходящую окнами в прекрасный сад, и, взяв ключи из сумки покойного хозяина, он стал открывать все ящики и шкатулки; затем он нашел и другие ключи -- от кованого сундука и бюро, конторки, письменного стола и прочих ящиков. Тут был целый склад: холсты и полотна, куски бархата и других материй, множество дорогих костюмов, унаследованных утонувшим Лаццаро от маэстро Базилио и братьев. Но всего более его поразили, не считая золотых безделок и драгоценностей, обнаруженные им тысячи две флоринов золотом и четыреста серебряной монетой. Габриелло был столь утешен сей находкой, что с трудом мог скрыть свою радость, обдумывая в то же время, как ему должно вести себя, чтобы пореже показываться на глаза домочадцам и убедить их, что он действительно и есть Лаццаро. Безошибочно зная его характер, Габриелло вышел к ужину из своей комнаты, утирая слезы.
   Слуга и служанка, тронутые бедою Санты, считая хозяина виновником ее несчастья, решили, что он оплакивает Габриелло.
   Он же, позвав слугу, приказал ему отрезать шесть ломтей хлеба, прибавить к этому две бутылки вина и половину ужина и отнести все Санте. Несчастную женщину это мало обрадовало, она только и делала, что плакала. Слуга скоро вернулся, и Габриелло велел подавать, но, для вящего сходства с Лаццаро, едва поев, встал из-за стола, не произнеся ни слова, и заперся в комнате, которую теперь называл своей. Из нее он выходил только по утрам к терции [утренняя служба в католической церкви]. Слугам казалось, что действительно у хозяина произошла некоторая перемена в лице и речи, но они рассуждали, что это случилось в результате переживаний, вызванных происшествием с бедным рыбаком.
   И после своего ужина они ушли на покой.
   Несчастная Санта вместе с детьми немного поела и пошла спать, по возможности утешенная некоторыми своими родственниками, которые старались это сделать, глядя на присланную Лаццаро провизию; и, успокоенные этим, родственники удалились.
   Много дум передумал Габриелло в ту ночь, и он не сомкнул глаз, но встал бодрым в обычное для пробуждения Лаццаро время. Он проводил свои дни в старательном подражании ему и в заботе, чтоб его Санта ни в чем не терпела недостатка. Слыша, однако, от своих слуг, что она непрерывно вздыхает и плачет, он, как муж, беспредельно и нежно любящий свою жену и соболезнующий ей в ее горе, захотел ее утешить. И возымев это намерение, решил его исполнить как-нибудь после обеда, навестив ее. Это решение весьма скоро было выполнено.
   Габриелло, войдя в свой дом, застал жену в обществе ее двоюродного брата. Тогда он сообщил, что пришел поговорить с ней о весьма важном деле. Зная об оказанных им милостях и не желая мешать, двоюродный брат тут же простился, сказав Санте, чтоб она выслушала милосердного соседа. Не успел он удалиться, как Габриелло запер за ним дверь и пошел прямо в маленькую комнатку, сделав знак Санте, чтоб она следовала за ним. Она же, не понимая, чем вызвана такая честь, осталась на пороге, не зная, как ей дальше поступить -- войти или находиться там, где ей подобает быть, но, подумав о выгоде, об оказанной помощи и надеясь получить от него еще большую, она, взяв за руку старшего сынишку, вошла в комнату, где застала соседа лежащим на узенькой кровати, на которой имел обыкновение отдыхать ее муж после работы. Пораженная, она остановилась, Габриелло, увидя с ней ребенка и принимая это как доказательство честности жены, возликовал и, обратившись к ней, произнес некое слово, которое было между ними часто повторяемо. Санта, еще более пораженная, не знала, что думать. Габриелло же обнял сына и, целуя, сказал:
   -- Твоя мать, по неведению своему, оплакивает твою судьбу и счастье свое и своего супруга.
   Мальчуган, по малости своих лет, дичился, но Габриелло, посадив его на плечо, вышел в залу. Здесь он отпустил его играть, дав ему несколько монет. После чего обратился он к жене, которая уже по сказанному им слову признала его. Заперев дверь на задвижку, он все рассказал ей, ничего не утаивая.
   Жена его, не помня себя от радости, убежденная в справедливости услышанного многим известным только им одним, на радостях, найдя мужа живым, осыпала его несчетными поцелуями, подобно тому как в церкви в глубокой скорби она целовала умершего, принимая его за своего мужа. И они, плача от великого счастья, осушали друг другу слезы поцелуями, пока Санта, чтоб еще лучше увериться в нем и исцелиться от пережитого горя, не захотела вкусить вместе с ним сладость удовлетворенной любви, и он не только не возражал, но еще больше ее желал того же. И тогда, окончательно успокоенная, она поверила, что он действительно Габриелло, рыбак, ее законный супруг. И насладившись друг другом и вдоволь наговорившись, они условились, что следует не только молчать обо всем, но и каждому продолжать играть свою роль. Он нарисовал ей, как счастливо может сложиться их жизнь, рассказал о тех сокровищах, каковые достались ему, и перечислил все то, что он намерен сделать. Это чрезвычайно ее обрадовало, и они вместе вышли из комнаты. Когда Габриелло оставил ее и был уже на улице, Санта, притворно плача, сказала ему вслед настолько громко, что соседи могли ее слышать:
   -- Я поручаю вам этих детей.
   И он сказал ей:
   -- Можете быть спокойны, -- и вернулся домой, раздумывая, как ему лучше осуществить свои планы и довести свои замыслы до счастливого завершения.
   Наступил вечер, и он, соблюдая принятую им манеру поведения, после ужина, ни слова не проронив, пошел к себе и лег в постель с желанием уснуть. Но всю ночь провел в размышлениях о том, как лучше осуществить свои намерения. И лишь только на востоке засветилась заря, он встал и отправился в церковь Санта-Катерина, при которой в то время проживал некий почтенный монах, благочестивый и добродетельный, которого жители Пизы чтили как праведника. Его звали брат Анджелико.
   Обратившись к нему, Габриелло сообщил, что пришел по чрезвычайной необходимости -- посоветоваться с ним об одном необычном и чрезвычайно важном деле. Добрый монах хотя и не знал Габриелло, но по милосердию своему тотчас же провел его к себе в келью. Габриелло назвал себя Лаццаро, сыном маэстро Базилио из Милана, и, зная все доскональнейшим образом, перечислил его родословную, затем рассказал, как он осиротел, потеряв всех близких во время мора, и многое другое он поведал в должном порядке. Так он дошел до Габриелло и тоже рассказал все, что произошло, доверив старцу, что он против желания Габриелло увлек его на рыбную ловлю на реку Арно и что тот ловил рыбу только рада его удовольствия, и как он утонул, оставив жену и детей в бедственном положении, ибо у них не было ничего за душой -- ни денег, ни вещей, -- и жили они только на заработок отца. Он, Лаццаро, считает себя в значительной степени повинным в смерти соседа, так же как и в беде, постигшей его семью, и это тяготит его душу и обременяет совесть. И вот он задумал, вдохновенный господом, невзирая на то, что она бедна и простолюдинка, взять Санту в жены, если на то согласятся она и ее родители; детей умершего рыбака он решил взять к себе и растить их и воспитывать, как своих кровных, а в случае если будут другие дети, одинаково распределить между теми и другими наследство. Этим он надеется заслужить прощение у господа и одобрение у людей.
   Духовный отец усмотрел в этом решении проявление благочестия и, оценив святость оного намерения, советовал Габриелло поторопиться с исполнением его, говоря, что, поступая так, он может быть вполне уверен в милосердии господнем. Габриелло, желая приумножить рвение монаха и склонить его к скорому содействию, открыл свой кошелек, вынул тридцать лир серебром, говоря, что он просит три понедельника подряд служить мессу святому Григорию за упокой души утонувшего рыбака. При виде сего прелестного дара добрый монах хоть и был свят, но возрадовался чрезвычайно, деньги взял и произнес:
   -- Сын мой, мессы начнутся в, первый же понедельник. Теперь дело за бракосочетанием, в котором я помогу тебе насколько сумею и сколько в моей власти. Не беспокойся о богатстве и о благородном происхождении. Ни того, ни другого тебе не приходится домогаться; ты сам, милостью божиею, богат, и придавать значение сему ты не должен, ибо все мы родились от одного отца и одной матери, истинное же благородство состоит в добродетели и страхе божьем, а оная молодая женщина не испытывает недостатка ни в том, ни в другом. Я знаю хорошо и ее и большую часть ее родных.
   -- Я за этим и пришел, чтоб вы наставили меня на путь истинный, -- сказал Габриелло.
   -- Когда хочешь подарить ей кольцо? -- спросил монах.
   -- Сегодня, если она даст согласие. -- отвечал Габриелло.
   -- Именем господа, -- произнес монах, -- предоставь мне действовать! Ступай домой и не выходи оттуда, пока не состоится сие благословенное бракосочетание.
   -- О том молю и отдаю себя в ваши руки, -- сказал Габриелло и, получив благословение, вышел из кельи духовного отца в ожидании счастливого завершения сватовства.
   Святой отец забрал тридцать лир, взял провожатых и отправился к сапожнику -- дяде Санты, затем к двоюродному брату -- цирюльнику, и, обсудив все обстоятельства, они вместе пошли к Санте и объявили ей суть дела. Она очень неохотно и словно бы враждебно их выслушала, но под давлением их настойчивых уговоров, сопровождавшихся указаниями на многие причины, от которых зависело ее благополучие и благосостояние ее детей, она, проливая притворные слезы, дала согласие, говоря, что только ради пользы и обеспечения детей она идет на это и еще по той причине, что Лаццаро так похож на ее Габриелло.
   Если вам угодно знать дальнейшее, скажу вкратце, что добрый монах столь потрудился, что на другое же утро в присутствии нотариуса и многих свидетелей, собравшихся в доме Лаццаро, Габриелло (он же Лаццаро) во второй раз в жизни обручился со своей женой Сантой, которая, сняв траур, была одета в роскошное, сверкающее богатейшими украшениями платье, принадлежавшее жене старшего брата погибшего Лаццаро. Этот наряд был выбран Сантой из большого числа других и был сшит, казалось, по ее мерке. После обручения подали отличный завтрак, а вечером великолепный ужин, вслед за чем гости разошлись, а супруги удалились в опочивальню, где, счастливые и довольные, посмеивались над доверчивостью монаха, близорукостью родни и соседей, потешались надо всеми и, радуясь чудесному повороту судьбы своей, провели ночь в веселье и наслаждении.
   Старая служанка и слуга были свидетелями произведенных громадных трат, они поражались, что возможно было столько израсходовать на свадьбу, и были недовольны новой родней хозяина. На следующий день после свадьбы супруги поднялись поздно, вкусивши любовных утех, и пошли к родителям Санты; вечером они опять пировали, и так в течение трех или четырех дней.
   Габриелло должным образом одел детей. Санта чувствовала, что она достигла небес, из ада вознеслась в рай. Как-то она предложила мужу увеличить число слуг в доме, что Габриелло весьма одобрил; он решил при первом удобном случае рассчитать прежних слуг и в один прекрасный день вызвал их и объяснился с ними. Старой служанке, долго прожившей в семье, кроме соответствующего вознаграждения, он выдал триста лир на свадьбу внучки, а слуге, который с недавних пор был у него на службе, выдал вознаграждение с доброй прибавкой и отпустил обоих довольными и ублаготворенными. И тогда Габриелло завел в доме иные порядки, наняв новых слуг и служанок. Он прожил со своей дважды повенчанной с ним женой в мире и согласии долгую счастливую жизнь. У них родились еще два сына, которым он отвел новый дом и которых велел называть Фортунати, "детьми счастья". Они были родоначальниками семейств, подаривших родине доблестных воинов, равно как и знаменитых ученых.
   

Вечеря вторая, новелла III.

Лизабетта дельи Уберти, влюбленная в молодого человека, бедного, но во всех отношениях достойного, решила выйти за него замуж и сообщила о своем намерении матери, которая имела виды просватать ее за богача; мать, разгневавшись на Лизабетту, всячески старалась расстроить ее помолвку, но девушка рассказала ей о пророческом сне, который будто бы приснился ей, и, поддержанная одним монахом, получила благословение матери и вышла за своего избранника.

   Монна Лальдомина дельи Уберти, женщина знатного происхождения и одна из самых богатых в нашем городе, овдовев, жила со своей единственной дочерью, которую звали Лизабетта. Это была добронравная и на редкость красивая девушка, и многие знатные и богатые молодые люди заглядывались на нее, только и ожидая позволения матери, чтоб посвататься, вследствие чего обращались к ней тысячу раз в день, влекомые не столько душевными качествами девицы и ее красотой, сколько ее богатым приданым и надеждой на громадное наследство. Но мать страстно желала как можно лучше устроить свою дочь и не решалась ответить ни на одно предложение утвердительно. Она искала для дочери мужа молодого, богатого, красивого, благородного, благовоспитанного, смирного характером. И всегда выходило так, что в лучшем случае одного из перечисленных качеств недоставало у искателя руки Лизабетты, а мать не считала возможным снизить свои требования.
   Тем временем дочь страстно влюбилась в юношу, проживавшего в соседнем с нею доме. Его звали Алессандро, и он мог бы отвечать всем требованиям за исключением богатства; он был беден и, как поговаривали, не слишком знатного рода, но его уважали и любили все, кто его знал. Не имея ни отца, ни матери, ни сестер, ни братьев, он жил одиноко под опекой старой служанки и проводил большую часть дня у себя дома за книгами. Девушка, чтоб увидеть его, выходила на свой балкон или глядела в одно из окон, которое позволяло наблюдать за всем, происходившим в его доме.
   Догадливый и рассудительный, Алессандро скоро понял, к чему идет дело, и сам покорился этому сердечному влечению. Он только и думал о нем днем и ночью, в особенности после того, как ему были подброшены письма Лизабетты, столь прекрасно сочиненные, исполненные такого красноречия, что вызвали в нем великой восхищение и усилили в тысячу раз его собственное чувство. Особенно трогательны были уверения в не сравнимой ни с чем любви к нему. Это заставило молодого человека призадуматься, и он решил, что единственным выходом было бы, предложив ей руку и сердце, тайно обручиться с нею. "Случись это, -- говорил он, -- другое решение станет невозможным, и найдется ли тогда на свете человек счастливее меня?!"
   Итак, отбросив все сомнения, он написал ей письмо, в котором открывал свою душу. Лизабетта, недолго думая, согласилась встретиться с ним, имея намерение узнать, таков ли он, каким она его себе представляла на основании рассказов других людей, каковы его знания и суждения. Она видела в нем не расточителя или управляющего ее богатством, но, напротив, признавала в нем того, кто наилучшим образом его приумножит. Между тем они приготовились к исполнению своего решения. При наступлении ночи Алессандро взобрался на крышу своего дома и оттуда с помощью веревочной лестницы спустился на балкон к Лизабетте; она, согласно условию, ожидала его и впустила к себе с превеликой радостью. После того как они подробно обсудили между собой все, что являлось для них важным, он не сделал ничего другого, как только поцеловал ее и подарил кольцо, предоставив ей, по ее желанию, право объявить о своем состоявшемся обручении. На этом они простились, весьма довольные друг другом.
   Монна Лальдомина решила тем временем выдать дочку за Биндо, сына мессера Джери Спини -- одного из влиятельнейших в то время граждан Флоренции, хотя жених очень мало отвечал тем требованиям, каковые были ею установлены.
   Девушка, узнав об этом, однажды вечером после ужина, улучив время, рассказала матери подробно, с начала до конца, что произошло между ней и Алессандро. Монна Лальдомина пришла в ярость и заявила, что никогда не признает ни сего обручения, ни каких бы то ни было договоров. С наступлением утра она отвезла дочь в монастырь, а вернувшись оттуда, спешно послала за мессером Джери и изложила ему все дело. Было решено между ними заставить девушку во что бы то ни стало отказаться от жениха если не по доброй воле, то насильно, а также написать в Рим папе и, не считаясь с расходами, добыть от него письмо, предписывающее местному викарию под страхом отлучения не признавать обручение Лизабетты действительным. Слух о том разнесся по всей Флоренции и пробудил разноречивые толки.
   Алессандро, убитый горем, уже терял всякую надежду когда-нибудь стать мужем своей возлюбленной; ибо мессер Джери сумел до того напугать его, что он и сам не знал, как ему быть. Он мог только ожидать решения молодой девушки.
   Но девушка не могла выйти из монастыря, ни послать кого бы то ни было, ни передать письмо своему возлюбленному. Она не знала, насколько твердым оказался Алессандро, и боялась, что он может отказаться от нее, -- слишком хорошо было известно, как велико влияние и власть мессера Джери. И так она жила в постоянном беспокойстве, днем и ночью Думая, как ей быть, чтоб достигнуть желаемой цели, и тысяча планов и всевозможных замыслов возникали в ее воображении. Наконец один из них показался ей осуществимым, и она решилась попытать счастья. Для этого она отправилась к настоятельнице монастыря и доверилась ей, сказав, что она, движимая раскаянием, теперь же готова отказаться от того бедного Алессандро и, покорившись воде матери, дать согласие свое богачу Биндо. Она признала еще, что ныне убедилась в том, что единственным благом для нее является исполнение желания монны Лальдомины. Аббатиса, весьма обрадованная этим признанием, немедленно послала сообщить о нем матери, которая с превеликой радостью приехала в монастырь, нежно обняла, расцеловала свою дочку и в тот же вечер привезла ее обратно домой, предполагая на следующее утро послать за мессером Джери и с ним окончательно договориться о дне свадьбы, по возможности не откладывая ее.
   Однако Лизабетта, спавшая в маленькой комнате рядом с опочивальней мадонны Лальдомины, согласно принятому ею решению, встала и вошла к своей матери, едва в окне забрезжилось утро. Лицо девушки выражало ужас, голос дрожал.
   -- Мать моя дорогая, мне приснился сон, и я от страха вся дрожу, как лист.
   -- Но чем же я могу помочь тебе? -- отозвалась мать. -- Постарайся забыть его, ты ведь знаешь поговорку: "Сны лгут, а мысли обманывают".
   -- Горе мне, -- сказала Лизабетта, -- вы не знаете, что мне приснилось; это и вас касается, потому-то я и хочу, чтобы мы с вами вместе о том потолковали.
   -- Что это еще ты там надумала? -- спросила мадонна Лальдомина, которая хитростью дочери была приведена туда, куда та старалась ее довести. -- Если желаешь, я приглашу фра Заккарио, нашего духовника, он почти святой и к тому же мудрый толкователь снов.
   -- Боже мой! -- воскликнула Лизабетта. -- Как мне благодарить вас, пошлите за ним, чтобы мне поскорее избавиться от этой муки!
   Мадонна Лальдомина позвала служанку и приказала ей поспешить в монастырь Санта-Кроче и велела передать отцу Заккарио ее личную просьбу безотлагательно прибыть к ней по чрезвычайно важному делу.
   Монах этот, известный благочестием своим, преисполненный человеколюбием более, чем книжной премудростью, был прост и набожен.
   Выслушав посланную служанку, он тут же отправился в дом мадонны Лальдомины и застал ее вместе с дочерью. Они ждали его и встретили благоговейно, почтительно, предложили отдохнуть, а сами сели против него, затем провели его в залу, и мадонна Лальдомина начала так:
   -- Отец мой, не удивляйтесь, что я в такой ранний час послала за вами. Дело в том, что дочери моей Лизабетте приснился сон, который смутил ее. Зная вашу великую мудрость, я бы желала услышать от вас толкование этого сна.
   -- Сестра моя, -- ответил монах, -- я ради вашего облегчения, с помощью божиею, сделаю это; скажу, что мне откроется и что будет мне господом внушено. Но сначала хочу просить вас не обращать слишком большого внимания на сновидения, не верить им, ибо они в большинстве случаев обманчивы, хотя я и не могу сказать, что все они без исключения таковы, и отрицать полностью их значение, ибо иногда они справедливы, и это нам известно из библии: таковы многие места из Ветхого и Нового Завета, где говорится, например, про сон фараона о семи тощих и семи тучных коровах, а также о колосьях. А еще святой Лука пишет в евангелии, что Иосифу явился во сне ангел и приказал ему бежать в Египет, взяв Марию и Иисуса, ибо Ирод хотел убить младенца.
   Затем монах, обратившись к девушке, велел ей рассказать ему свое видение.
   Отвечая ему, девушка, опустив глаза, просила Заккарио и мать, чтоб они выслушали ее до конца и не прерывали ее речи... И дрожащим голосом она начала так:
   -- Вчера вечером я легла спать позднее обыкновенного. Меня беспокоили разные мысли, и я не могла сомкнуть глаз довольно продолжительное время. Наконец, наступил сон, и мне почудилось, будто я на берегу реки Арно за городскими воротами Сан-Фриано, кругом меня все цветет, и я сижу на траве среди молодой душистой зелени в приятной тени деревьев. Я любовалась рекой, такой чистой и прозрачной, текущей безмятежно у подножия холма, и чувствовала неописуемое наслаждение и успокоение, как вдруг подъехала и остановилась предо мной громадная колесница, с одной стороны светлая, как слоновая кость, а с другой -- черная, как эбеновое дерево. Справа была впряжена в колесницу голубка белее снега, необыкновенной величины, а слева -- черный ворон, тоже необыкновенной величины. Подобно коням или волам, они влачили эту колесницу. В середине ее находилось сиденье, белое с одной стороны и черное с другой, как и все, что было в этой странной повозке, столь чудесно построенной, которой я любовалась во сне. Не знаю, как очутилась я в ней, но не успела я сесть, как нежная голубка и свирепый ворон взвились в воздух быстрее ветра, и мне казалось, что, поднимаясь все выше и выше, я достигла неба... И вот после всех виденных мною чудес я вошла самым обыкновенным образом в просторный круглый зал, и меня подвели к середине его и поставили около громадного шара, вокруг которого стояли красивые юноши, одни -- в зеленой одежде, другие -- в белой, третьи -- в красной. Удивленная и взволнованная, я не знала, за кем из них следовать, но в это время тот шар-великан, расколовшись, раскрылся, и показалось высокое кресло, объятое пламенем; на нем восседал юноша, облаченный в огненное одеяние. На голове его сверкал неописуемым блеском венец. Когда юноша обратился ко мне, глаза мои не могли вынести подобного света, казавшегося мне в тысячу раз ярче света солнца. Пораженная этим, я была принуждена склонить голову до самой земли и закрыть глаза. Но немного погодя, желая взглянуть на окружающее, я ничего не увидела больше, ибо меня ослепило невероятное сияние. Тогда раздался громоподобный голос, произнесший слово, никогда не слышанное и не произносившееся доселе никем, и я почувствовала, что несет меня неведомо кто, неведомо куда, и после долгого пути я была оставлена на земле и ощупью узнала, что нахожусь на лугу. И действительно, я услышала человеческий голос, который сказал; "Дитя, подожди, не сомневайся, зрение к тебе возвратится".
   При звуке столь добрых речей ожила я, но ответ мой, выражавший волнение моей души, мой язык отказывался выговорить, и я поняла, что я не только ослепла, но и онемела. Страждущая, трепещущая, ожидала я, что далее мне предназначено. Тогда кто-то взял меня за правую руку и произнес: "Вытянись во всю длину своего тела!" Я повиновалась и ощутила на лбу свежую струю ручейка; тогда рукою я почерпнула из него священной воды, омыла себе глаза и все лицо, как мне было сказано, и в тот же миг -- о, чудо! -- вернулось мое зрение; и, осмотревшись вокруг, я настолько была поражена прелестью и красотой того места, где я находилась, что от радости, казалось мне, сердце мое вырвется из груди. Возле себя я узрела некоего старца, строгого отшельника с виду. Лицо его было бледно и худо, глаза выражали доброту сердца и мудрость. Борода закрывала его грудь, волосы ниспадали на плечи и казались тончайшими серебряными нитями, одет он был в длинную тунику из тонкой белой шерсти, опоясанную гибким жгутом из сплетенных водорослей. Голову старца украшал венок из миротворных нежных оливовых веток. Вид старца внушал чувство великого уважения. Луг, где я находилась, зеленел молодой травой и пестрел тысячами благоухающих цветов. Насколько взором возможно было охватить пространство, оно было все тем же расстилающимся лугом, вдали обрамленным деревьями. Небо над головой моей, удивительно прозрачное, сверкало без лучей; не видно было ни звезд, ни луны, ни солнца.
   Святой старец восседал на высоком троне, который оказался обыкновенным камнем, обвитым плющом. У подножия протекал небольшой, но быстрый и прохладный ручей. Он не был величествен, не обрамлен искусною рукой человека ни мрамором, ни алебастром, -- сама природа создала его и украсила. Вдоль берега цвели нежные лилии, окропленные росой. Другой источник, текущий в противоположную сторону, украшали бледно-фиолетовые и пурпурные фиалки. Вода первого источника казалась приятной на вкус, она больше всего походила на молоко; струя другого была черна, как чернила.
   В то время как я размышляла о всем виденном, святой старец благословил меня, и ко мне тут же вернулась способность речи. Тогда я преклонила колени перед ним и, насколько умела, возблагодарила его, но он вдруг прервал меня, сказав:
   -- Постарайся правильно понять то, что мною будет содеяно, и тогда все произойдет к твоему благу.
   И, встав между обоими источниками, он поднял маленький камешек правой рукой и бросил его в источник, струившийся к востоку, и как только камень исчез в его чистейшей воде, из нее появился младенец, радостный и светлый, словно его озаряли звездные лучи. Даря всем лицезрение своей небесной красоты, он с песней и смехом поднимался к небу, как бы на крыльях, и парил так высоко, что я тут же потеряла его из виду. Потом старец левой рукой поднял камешек и бросил его в другой источник, текущий на запад. Как только камень окунулся в темную его воду, оттуда показался младенец, смертельно бледный, весь раздутый, окруженный вспыхнувшим внезапно огненным кольцом. Обжигаемый этим пламенем, несчастный корчился и метался. И вдруг земля расступилась, и я увидела перед собою щель необыкновенной глубины. С криком и визгом младенец провалился в нее, после чего края ее сошлись и земля, выровнявшись, приняла прежний вид, покрылась травой и цветами. Тогда божественный старец окликнул меня, полумертвую от страха перед виденными чудесами, которые я старалась понять. Он сказал:
   -- Дочь моя, если ты исполнишь то, что я скажу тебе, до конца дней твоих душа твоя будет подобна младенцу, вышедшему из сего чистого источника, -- с этими словами он указал на Молочно-белые его струи. -- Если же, наоборот, ты поступишь против моей заповеди и воли господней, то, подобно вышедшему из другого источника младенцу, душа твоя низринется в глубину ада, где будет осуждена так же, как и душа твоей матери.
   А я, пребывая между страхом и надеждой, скорбью и ликованием, ответила:
   -- Скажите же, что я должна делать, чтоб быть угодной вам и создателю?
   Отшельник ответил:
   -- Господу угодно, чтоб ты вступила в брак с Алессандро Торелли, твоим нареченным женихом, откинув всякие соображения о каком-либо ином обручении. И чтоб ты вручила первому встреченному тобой духовному пастырю триста лир, которые он отдаст бедной девушке, идущей замуж.
   И лишь только он произнес эти слова, как лужайка, источники и сам святой отшельник вместе со сном исчезли из моих глаз, и я проснулась. -- Тут Лизабетта умолкла.
   Фра Заккарио, внимательнейшим образом слушавший этот рассказ в течение получаса, готов был поверить в его искренность, ибо ему не могло прийти в голову, что такая молодая девушка способна была сама столь смело измыслить и сплести подобную бессмысленную и фантастическую историю, и после минутного молчаливого раздумья он обратился к донне Лальдомине, которая в негодовании принялась уже бранить свою дочь; он просил ее замолчать, а потом сказал Лизабетте, чтоб она поведала ему все, что произошло между нею и Алессандро.
   И тут он услышал, что девушку выдают замуж за Биндо и, чтоб расторгнуть ее первое обручение, написано прошение к папе. Тогда монах, подумав, решил, что это и привело к тому, что, с соизволения господа, Лизабетте приснился такой сон. Монах принялся увещевать донну Лальдомину и произнес красноречивую проповедь о браке. Он закончил тем, что обручение Лизабетты и Алессандро нерасторжимо, ибо Алессандро является уже теперь супругом Лизабетты, и то, что связано богом, того люди не расторгают. Известно, что многие не понимают и недооценивают, сколь велик и силен закон брака. И, вернувшись к сновидению, растолковал его по частям. В последнюю очередь он объяснил значение источников -- белого, который указует на невинность и благодушие, и черного, олицетворяющего вражду и грех. И это доказывало, что неисполнение воли творца приводит к ввержению в преисподнюю. Мадонне Лальдомине, дрожащей от ужаса, казалось, что она уже в когтях дьявола, и она совсем пала духом.
   Добрый монах смекнул, что если Лизабетта не выйдет за Алессандро, то и милостыня в триста лир пройдет мимо него, и он прибавил еще несколько убедительных слов, что знает Алессандро не только как образованного и начитанного молодого человека, но и доброго и благоразумного. Он принялся уговаривать мадонну Лальдомину выдать дочь за Алессандро, потому что вообще в этой жизни добродетель есть истинное богатство, и еще по той причине, что дочь ее сама богата и ей нет надобности искать богатого мужа, но ей нужен честный человек, который сумеет сохранить и увеличить ее богатство, пуская его в оборот, когда к тому явится случай и необходимость, а для этого ей во всей Флоренции не найти более подходящего жениха; и в конце концов, объяснял монах старой даме, что не только справедливость, но и честь требуют того, чтоб она отдала свою дочь за Алессандро. И чтоб лучше укрепить ее в этом решении, он дал ей понять, что, по воле господа бога, юноша, наверное, ее уже взял. Поэтому, поступая вопреки его указанию, мать навлечет проклятие на свою голову, так же как и на голову своей дочери. И в заключение монах так много наговорил, что у мадонны Лальдомины не осталось никаких колебаний, кроме некоторого затруднения, а именно: каким образом отказать Джери, который уже написал в Рим, как это ей было известно, беседовал с легатом и всеми юристами и нашумел на всю Флоренцию. И мать смиренно ответила фра Заккарио:
   -- О человек, умеющий действовать убеждением, как вы это сделали, истолковав значение сна, а также доводами разума коснувшись моей души, спасением которой я дорожу более всего на свете, так же как и душой моей дочери. Чтоб нам не быть ввергнутыми в преисподнюю, я с радостью поступлю по воле вашей, но не знаю, как мне отказать мессеру Джери! Я не хочу быть с ним слишком нелюбезной, это оскорбило бы его.
   На это ответил монах:
   -- Мадонна, когда дело касается божественной любви и спасения души, не должно иметь опасения, и осторожности, и если это вам желательно, я отправлюсь, во имя любви к ближнему, к мессеру Джери и уверен, что сумею уговорить его и помирить с вами.
   -- Благослови вас бог, -- ответила женщина. -- И я прошу еще, чтобы заключение брака моей дочери состоялось под вашим покровительством, и пусть вы первый объявите о том Алессандро.
   Лизабетта, услышав эти слова, просто не помнила себя от счастья и сказала матери, что желает прежде всего передать триста лир ее духовному отцу, чтоб он мог оказать милость какой-нибудь бедной девице, вступающей в брак.
   -- Хорошо сказано, -- одобрил монах, -- ибо нет на свете ничего столь угодного богу, как дело милосердия, и знайте, как раз у меня есть племянница, хорошо воспитанная и образованная, которая уже два года тому назад собралась выйти замуж и лишь потому до сих пор остается в девицах, что не имеет приданого. Ее отец -- ткач, и на его руках жена и дети, а его заработка едва хватает на пропитание семьи. Конечно, это великая милость с вашей стороны.
   Мадонна Лальдомина тут же написала распоряжение в банк Перуцци, чтоб фра Заккарио выдали триста лир, и просила его затем отправиться к мессеру Джери и уладить с ним дело.
   Фра Заккарио, весьма тем довольный, оставил их, и мать с дочерью успокоились, особенно Лизабетта.
   Первое, что сделал добрый монах, -- это получил деньги и отнес их к себе домой; потом, когда пришло время, он выдал замуж свою племянницу; освободившись от всяких забот, он отправился к мессеру Джери, которому прочел великолепное наставление и обратил его к послушанию; Джери был побежден доводами монаха, питая к нему большое уважение и доверие. Поблагодарив горячо Джери, монах отправился к ожидающим его дамам и, рассказав им, как все произошло, послал за Алессандро, который только что пришел к себе домой, чтобы отобедать, и с радостью, великой поспешил на приглашение. Добрый старик усадил его с дамами, изложил ему с отменным красноречием все происшедшее и потом сообщил, что на сегодня назначен великолепный прием и по этому случаю он желает, чтобы в присутствии всех друзей и родных Алессандро заключил брачный союз с Лизабеттой. Все согласились с этим, и все вместе тут же позавтракали. Вечером они торжественно отпраздновали свадьбу, и в присутствии всей родни Алессандро надел кольцо своей невесте; потом счастливо провел с ней ночь.
   По всей Флоренции разнеслась эта новость. Все были удовлетворены и хвалили мать, не говоря уже о дочери. Алессандро из своего маленького бедного жилища переехал в богатейший дом и стал главою семьи. Однако он не оставил своей науки; таким образом он вскоре сделался не только богачом, но и ученейшим человеком, великодушным, мудрым и уважаемым горожанином. Республика не раз пользовалась его услугами в важных делах, как внутренних, так и внешних. Итак, он достиг почестей, уважения, богатства и, прожив долгую жизнь, родил потомство на радость и удовольствие мадонны Лальдомины. Таким образом, влюбленная молодая девушка покорила злые козни судьбы и достигла великого счастья, дав мужу радость жизни и почет, побуждая его к полезным деяниям во имя прославления родины.
   

Вечеря вторая, новелла VI.

Скеджа и Пилукка с двумя своими приятелями устраивают шутку над Гаспарри Каландрой; самым невероятным образом он закладывает рубин, который затем выкупает за большие деньги.

   Во Флоренции был некогда добрый гражданин, по имени Гаспарри дель Каландра, который был хорошим золотых дел мастером, но в то же время человеком простоватым и недалёкого ума. Через жену он сделался богат, потому что она получила в наследство от брата два имения около Прато и два дома во Флоренции. И тогда он забросил свою мастерскую и сталь жить в своё удовольствие, потому что у него был только один сынишка лет пяти или шести, а других детей он не ждал. Он свёл большую дружбу со Скеджей, а через него и с Пилуккой, с Монако и с Зороастро, из той же компании. Ему нравилось их общество, потому что, как вы знаете, то были отчаянные головы и большие весельчаки. Очень часто он ужинал с ними у Пилукки, который жиль тогда на улице делла Скала в доме с прекраснейшим садом. В летние вечера они ужинали там в тенистой и зеленой беседке из виноградных лоз. И так как этот Каландра выдавал себя за большого знатока вин, умеющего их достать, то они избрали его с общего согласия поставщиком вин, поощряя его всяческими похвалами.
   Каландра считал это за высокую честь и, чтобы не показаться неблагодарным, всё вино, которое они выпивали вместе, брал на свой счёт. Чтобы достать хорошее вино, он обходил все таверны во Флоренции и, желая угодить своим приятелям, всегда выставлял к столу вино двух или трёх сортов. Другие припасы они добывали вскладчину, и Скеджа был казначеем и вёл всему точный счёт, вином же они все насасывались, как мухи, превознося до небес Каландру. Зороастро говорил, что никогда не видывал человека с таким тонким вкусом, Пилукка утверждал, что он происходит из племени самого Вакха, и, слушая всё это, Каландра воображал о себе невесть что. И так, после ужина, всякий раз рассуждали они о самых удивительных и необычайных вещах в мире, проводя в том целую половину ночи, и особенно часто толкуя о ведьмах, привидениях, о покойниках и заклинаниях. Каландра чрезвычайно боялся всего этого, но не подавал вида и старался держать себя удальцом и смельчаком, говоря, однако, что, наверно, покойникам на том свете не до того, чтобы беспокоить живущих на земле. Товарищи его приметили этот страх к своему величайшему смеху и удовольствию.
   Так обстояли у них дела, и вот случилось однажды летом, что они должны были ужинать в саду у Пилукки, и Каландра, по своему обыкновению, отправился добывать вино, когда он встретил одного своего родственника, который завидовал его богатству и потому стал упрекать его, говоря, что он зря тратит деньги и бросает их на ветер, что все над ним смеются и что Скеджа и Пилукка дурачат его, а потом славят по всей Флоренции, и что малые дети на него пальцами показывают, как на легковерного простака. Вследствие чего, Каландра, побоявшись, как бы всё это не было правдой, решил на несколько дней отстать от компании и с этой целью, никому не сказавшись, уехал в деревню, где у него были жена, сын и служанка. Товарищи, не видя его нигде, пришли в удивление и стали искать его повсюду, особенно Скеджа и Зороастро, которые через неделю только узнали, что онъ уехал в деревню. Они изумились, что он не сказал им ни слова, и стали бояться, что теперь расстроятся их обычные ужины и весёлые попойки.
   Тем временем Каландре надоело сидеть в деревне, и он вернулся во Флоренцию. Как только увидел его Пилукка, так обрадовался ему и стал звать его ужинать, говоря:
   "О, как хорошо, что ты, наконец, вернулся: с тех пор, как ты уехал, мне ни разу не пришлось выпить порядочного вина".
   Каландра отвечал, что не мог раньше приехать, но когда Пилукка стал спрашивать его о причине, он не знал, что сказать и не нашёл подходящего оправдания. И тогда, смутившись, он начал говорить, что умер без них со скуки и давно бы вернулся к ним, если бы ему не нужно было поставлять для них такую уйму вина и всё на свой счёт. И здесь он рассказал, что говорил ему родственник. Услышав это, Пилукка притворно рассмеялся, но в душе весьма огорчился и, чтобы не выдать этого, попросил его во всяком случае прийти сегодня ужинать, обещая, что он не истратит больше того, сколько выйдет на душу по общей раскладке. Он думал понемногу-понемногу привести его таким образом к прежним порядкам. Когда настал вечер, Пилукка собрал у себя своих приятелей, и все они немного приуныли. Но, не показывая этого, они встретили Каландру весело, на тысячу ладов приветствовали его и болтали с ним так же забавно, как прежде, и всё это повторяли ещё несколько вечеров. Однако, в конце концов, видя, что он им не поддаётся, несмотря на то, что и Пилукка и Зороастро вели с ним отдельные разговоры, они решили от него отделаться, находя обидным для себя принять его в компанию на равной ноге с прочими. Сговорившись между собой, они решили сыграть с ним такую шутку, чтобы он сам убрался от них, и в то же время решили стянуть с него денежный или какой иной выкуп. И зная его страх привидений и особенно покойников, они на этом основали свою затею и, условившись обо всём, что должны были сделать, потихоньку привлекли к этому делу ещё некоторых друзей Скеджи и Зороастро.
   У Гаспарри Каландры был дом за Арно на Борго Стелла, и каждый вечер, распростившись с компанией, он отправлялся туда ночевать, проходя через мост Каррайя. В этом доме у него не было никого, и сам он только спал в нём, а обедал в тратториях или у родных и знакомых. Случайно рядом с ним проживал некий Меино, ткач и большой приятель Скеджи. Из дома Меино можно было легко проникнуть в дом Каландры, и Скеджа сумел так упросить этого Меино, что тот согласился помочь ему во всём, в чём была надобность. Когда настал вечер задуманной шутки с Каландрой, и когда всё уже было готово, Скеджа и Зороастро с товарищами сели за ужин и плотно поужинали. После того вдохновение явилось к Пилукке, а вслед за ним к Зороастро, и они вдвоём наговорили таких страстей и о ведьмах, и о покойниках, и о чертях, что Каландре показалось после того весьма неприятно возвращаться домой одному. Только ради того, чтобы не выказать себя перед ними трусом, он не попросил никого из них проводить его до дому и остаться у него ночевать. И велико было для него искушение вовсе не уходить от них и проспать эту ночь у Пилукки. Однако, приближался условленный час, и чтобы заставить Каландру уйти, Зороастро предложил сыграть в карты, зная, что тот боялся карт хуже чумы. Тогда Каландра принуждён был уйти, и как раз в это время пробило полночь. Лишь только он вышел за порог, Скеджа потихоньку последовал за ним. Видя, что он пошёл к Санта Мария Новелла и оттуда повернул по улице де Фосси к мосту Каррайя, Скеджа бросился бежать бегом по Новой улице и затем по Борго Оньисанти и успел прибежать на мост Каррайя, когда Каландра не прошёл ещё полдороги. Там Скеджа нашёл своих сообщников и отдал им приказ начинать, а сам спрятался за церковкой Сент Антонио на том берегу Арно, который тянется до Санта Тринита.
   Стоял сентябрь, и было так темно, как в глотке. На середине моста Каррайя, на ближайших к настилу сваях, засели два сообщника Скеджи и Зороастро, у каждого из которых было по длинному шесту, оканчивающемуся вверху крестом. На эти кресты были повешены длинные, белые простыни, а на верхний конец каждого креста было надето по страшной роже, у которой вместо глаз были два фонаря; ужасное на вид зеленое пламя выходило из её рта, и при свете этого пламени можно было видеть длинные и редкие зубы, провалившийся нос, острый подбородок и черную всклокоченную гриву на голове. Такая рожа испугала бы самого Родомонте или Орландо. С обеих сторон моста должны были подняться по данному знаку эти два страшных чудовища, которых Скеджа с приятелями прозвали "куккобеони".
   Продолжая думать о всякой чертовщине, Каландра шел медленно и рассеянно и так, наконец, стал всходить на мост. Увидев его, Скеджа подал знак глухим свистом, и тогда сейчас же его сообщники стали плавно подымать свои шесты с насаженными на них чучелами. Каландра уже шёл по мосту, когда, подняв голову, увидел вдруг поднимающиеся над ним диковинные и страшные образины, и тогда его охватил такой страх, что все силы его оставили и, закричав неистовым голосом:
   "Спаси меня Христос"! -- он остановился, как вкопанный. А те продолжали подниматься всё выше и выше, и Каландре показалось, что они встают прямо из Арно и больше ростом, чем колокольни.
   Потеряв от страха всякий человеческий разум и вообразив, что перед ним тридцать тысяч дьяволов. Каландра решил, что они подвигаются на него и хотят его проглотить. Он еще раз крикнул: "Спаси, Господи"! и пустился бежать назад, и бежал до тех пор, пока не прибежал к дому Пилукки. Там он стал стучаться в дверь, и когда ему отворили, задыхаясь от страха и беготни, он повалился на скамью, не будучи в состоянии вымолвить ни единого слова.
   Скеджа, который видел всё, что случилось, как только Каландра убежал, пошел на мост к своим сообщникам и послал их в дом Менно, чтобы довершить задуманное. Сам же он быстрым шагом направился в дом Пилукки, где Каландра, немного отдышавшись, рассказывал самые чудовищные и невероятные вещи. Другие смеялись над ним и делали вид, что не верят ему, и тем приводили его в отчаяние. Тогда Скеджа, сделав вид, что отдыхал в соседней комнате, присоединился к ним и тоже стал смеяться над Каландрой. Тот клялся, божился и убеждал их пойти и поглядеть самим на чудо, и тогда они, продолжая говорить Каландре, что он хочет их одурачить, встали и пошли вместе с ним и, придя на мост, не увидели, разумеется, ровно ничего.
   Каландра ничего не мог понять и все убеждал их и показывал место, где они встали из воды, и объяснял, что их было двое, и оба белые, как снег, высотой в сто локтей, и что пламя выходило у них из глаз и изо рта, и что они были страшнее всех дьяволов, взятых вместе. Но Зороастро выбранил его и сказал, что не позволит ему насмехаться над ними, ибо с друзьями не полагается так шутить; другие тоже сделали вид, что рассердились на него, и ушли, крикнув ему, что, верно, он выпил липшее. Каландра, оставшись один на мосту, увидел при свете взошедшей теперь луны ночной обход, шедший по Борго Сан Фредиано, и тогда побежал за ним, полагая, что со стражей идти безопаснее. Обход остановил его, обыскал и, не найдя оружия, отпустил с миром.
   Теперь Каландра был уже близко от дому, но ему не очень хотелось спать одному в комнате, и он уже собрался пойти опять на ту сторону Арно и переночевать у родственников. Но подумав, что поздно, он решительно направился к дому и при помощи ключа отворил дверь. Летом он спал обыкновенно в нижнем этаже, в одной комнате, которая выходила на лоджию. И эту-то комнату Меино с товарищами, подговоренные Зороастро и Скеджей, убрали всю черной материей и увесили картинками, взятыми из похоронного общества и служившими для Страстной недели и для дня поминовения усопших: там были изображены все только кресты, кости да мёртвые головы. По стенам они натыкали более тысячи зажженных восковых свечей, а посреди комнаты положили на ковре подобие покойника, закутанное в белое, забранное белыми цветами и листьями апельсинного дерева, а в изголовье у него поставили высокий крест и две толстых свечи. Сделав все это, Меино с товарищами заперли комнату на ключ, так что снаружи ничего не было заметно.
   Войдя в дом, Каландра по своей привычке в темноте, ощупью направился к спальне. Но как только он отворил дверь, он увидел вдруг блеск свечей, чёрные стены, кости и черепа, и покойника на полу. И тогда его охватил такой ужас, что он, онемев, опустился на колени у порога и только минуту спустя, собрав в отчаянии все силы, вскочил и бросился бежать так поспешно, что забыл затворить дверь дома. Он боялся, что покойник погонится за ним, на уме у него были только ведьмы, мертвецы, привидения, черти, и он не думал уже дожить до встречи со своими приятелями. Пробегая через мост Каррайя, он забыл даже о "куккобеони", --так прежний страх вытесняется из сердца новым! Тем временем Меино с товарищами, которые спрятались поблизости, сейчас же вошли в дом Каландры, всё разобрали, унесли и привели спальню в её обычное состояние. Но так как Каландра от испуга забыл запереть дверь, то они поставили у двери часового, сторожить, как бы кто чего не унёс. Впрочем, было уже два часа после полуночи, и все в городе спали.
   Каландра между тем прибежал к дому Пилукки и стал изо всех сил колотить в дверь и кричать неистовым голосом. Приятели, которые уже поджидали его, поспешно побежали к двери с большой весёлостью, и Пилукка первый окликнул его:
   "Это ты, Каландра, опять ты со своими глупостями"?
   На что Каландра отвечал:
   "Ой, Пилукка, и вы, братцы, пожалейте меня, спасите! У меня весь дом полон привидений и покойников, точно весь ад у меня устроил собрание"!
   И он рассказал им всё, что случилось. Зороастро с товарищами притворились, что опять не верят ему и боятся, что он хочет их только одурачить. Каландра же снова клялся и божился и просил их пойти с ним и сначала убедиться во всём, а потом посоветовать ему, что делать. И когда он говорил всё это, а сам дрожал от страха, Зороастро сказал ему:
   "Мой Гаспарри, у нас не было б: никакого сомнения, так убедительно ты всё рассказываешь; но один раз сегодня ты уже обманул нас, и мы не можем тебе поверить из страха быть второй раз одураченными".
   Каландра стал клясться душой и телом, что не хочет вовсе их дурачить, и умолял пойти с ним, обещая выколоть себе глаза, если они увидят, что он их обманул. Зороастро на это ответил:
   -- Что ты хочешь выколоть себе глаза, если мы ничего не увидим, -- этого нам вовсе не нужно. Но дай нам в заклад кольцо с рубином, которое у тебя на пальце, и если все будет так, как ты говоришь, и в твоей комнате мы увидим мертвеца, свечи и прочие чудеса, то мы возвратим тебе кольцо с удовольствием. Вели же случится, как на мосту Каррайя, что мы не увидим ничего, то кольцо твое останется у нас, ты же оставь себе свои глаза, -- это слишком дорогой товар, чтоб ставить его об заклад.
   Каландра немедленно и очень весело ответил ему:
   -- Я согласен.
   Он отдал Зороастро кольцо, которое получил по наследству и за которое в любое время дня и ночи можно было выручить двадцать пять или тридцать дукатов. А затем Каландра тронулся в путь, сопровождаемый Пилуккой, Скеджей, Монако и Зороастро, и они шли до тех пор, пока не пришли на Борго Стелла. Первым подошел к двери Скеджа и, видя ее открытой, сказал:
   -- Боюсь как бы не обчистили у тебя дом.
   -- Увы, -- отозвался Каландра,-- я от страха и от поспешности позабыл запереть дверь.
   Затем, боясь войти, он сказал Пилукке:
   -- Иди ты первый.
   Но так как было темно, то Монако, у которого был фонарь, сказал:
   -- Стойте, я пойду вперед.
   Каландра стал среди всех, и когда они подошли к спальне, Монако нарочно сделал вид, что не решается войти. Тогда выступил вперед Зороастро и, схватившись за ручку, в одно мгновение распахнул дверь, и все тогда увидели комнату, какой она всегда бывала. И Зороастро со смехом сказал:
   -- Мы выиграли кольцо. Каландро, гляди сам, где твои покойники, свечи, привидения, черти? Я то думал, что увижу весь ад.
   Если когда-нибудь бывал так огорошен человек, так это был теперь Каландра. Он ничего не понимал и не знал теперь, видел ли он все это на самом деле или оно только ему померещилось. А его приятели продолжали смеяться над ним, говоря:
   -- Правы мы были, когда думали, что ты хочешь нас одурачить и потом трубить об этом по всей Флоренции. Но, благодаря Богу, одураченным теперь будешь ты сам, если только твой рубин не фальшивый.
   И такими и подобными словами они доняли его так, что он стал просить их не оглашать этого дела и предложил им выкупить у них кольцо за двадцать пять дукатов, чтобы молва не разошлась по городу. Они с радостью согласились и даже, как в ту ночь он боялся спать один, Скеджа остался с ним. Монако пошёл к себе домой, а Зороастро ушёл вместе с Пилуккой.
   Во всю ночь бедный Каландра ни разу не мог сомкнуть глаз от страха, а как только рассвело, пошёл доставать деньги на выкуп кольца. Когда это было сделано, Зороастро вернул ему кольцо с рубином, и тогда Каландра уехал в деревню к жене, где сразу слег и едва не умер, а когда встал, так изменился во всем, точно отведал яду. Так сильно подействовал на него страх! Зороастро, Скеджа и вся компания провели время на его деньги самым весёлым образом, немало посмеиваясь над простаком Каландрой. Он же вернулся во Флоренцию только ко дню Всех Святых, продал тот дом и купил другой и, слушаясь родных, вовсе отстал от приятелей.
   

Вечеря вторая, новелла VII.

Учитель Таддео, влюблённый в благородную девицу, посылает ей любовную записку, которая попала в руки её брата, тот решает отомстить за сестру, вернувшись домой в ночное время; где с помощью некоторых из своих товарищей играет шутку, да так, что учитель, полумёртвый и всеми поносимый, вынужден покинуть Флоренцию.

   В доме Томмазо Альбериги, в своё время пользовавшегося среди всех флорентийских граждан особенно доброй славой и всеобщим уважением, жил для обучения его двух маленьких дочерей некий педагог, которого звали Таддео и который, будучи родом из деревни Верхнего Вальдарно, несмотря на свое низкое звание, не имея никаких заслуг и обладая к тому же очень дурной наружностью, влюбился в одну благородную и красивую девушку, жившую по соседству, имя которой было Фиамметта. Педагог поэтому часто проходил мимо её дома и делал ей такие нежные глазки, как будто он был красивым юношей, сыном какого-нибудь богатого и известного гражданина. Молодая девушка, которая была очень скромна, вовсе даже и не догадывалась ни о чем и, разумеется, нисколько о нем не помышляла. Педагог приходил от того в отчаянье и стал заботиться теперь, как бы дать знать девушке о своей страсти, считая себя таким обольстительным красавцем, что как только он откроется ей, так она должна, нисколько не колеблясь, сейчас же отдаться ему. Он решил написать пламенное письмо и доставить его ей. Написав это письмо, он подождал утра воскресенья и в ту минуту, когда её служанка возвращалась из церкви, он отозвал её в сторону и, высыпав на неё разные заманчивые обещания, попросил передать письмо молодой девушки.
   Служанка, уж не знаю, по какой причине, быть может, оттого, что она не жаловала педагога, догадалась отдать письмо не Фиамметте, а одному из её братьев. Тот, вспыльчивый и высокомерный, как все богатые и знатные молодые люди, лишь только увидел письмо, сразу всё понял и, извергая проклятия, в ярости решил пойти свернуть шею дерзкому педагогу. В это мгновенье к нему пришёл один из его лучших друзей, по имени Ламберто; увидев его в таком возбуждении, он спросил:
   -- Аголанте (так звали юношу), что случилось? Чем это ты так рассержен?
   Аголанте, не переставая проклинать педагога, ответил:
   -- Если бы ты только знал, что сделал этот наглый учитель!
   -- Что же такое он сделал? -- спросил Ламберто.
   -- Этот дерзкий и бессовестный человек, -- ответил Аголанте, -- имел смелость написать и послать моей сестре любовное письмо, как если бы он был каким-нибудь вельможей; он просить её сжалиться над ним и найти поскорее случай его утешить. Вот письмо, прочти его и скажи, видел ли ты когда-нибудь подобное бесстыдство. Клянусь Богом, прежде чем сядет солнце, я велю всыпать ему столько палок, что он ляжет без памяти к моим ногам.
   -- Нет, -- сказал Ламберто, -- если бы я был на твоём месте, я действовал бы совсем иначе, ибо, если ты отдашься гневу и угостишь его палками, ты можешь разбить ему голову и умертвить его. А что ты тогда станешь делать? Пропадай твоя молодость, и ты должен будешь покинуть родину, и всё это ради кого? Ради какого-то болвана, ради какого-то нищего, ничтожного педанта, жизнь которого не стоит и двух горстей орехов.
   -- Хотя Аголанте был теперь сильно раздражён и вообще очень запальчив от природы, он понял, что друг был прав, и потому ответил:
   -- Я сделаю всё, что ты найдёшь нужным, но объясни мне, каким способом ты хочешь наказать без всякой для тебя опасности этого наглого скота?
   -- Прежде всего, -- ответил Ламберто, -- я отзовусь на его письмо от имени твоей сестры, но так, чтобы она об этом ничего не подозревала, и через ту же служанку пошлю ответ, подав ему некоторую надежду. Я уверен, что он на это откликнется. Таким образом, письмо за письмом, надо устроить, что будто бы, наконец, Фиамметта сама назначила ему свиданье, а ты сделаешь вид, что уезжаешь отсюда на некоторое время; когда же он войдёт в дом, то вместо любви найдёт то, о чём всю жизнь будет вспоминать с ужасом. Это будет одной из славных проделок, о которой станут говорить по всей Италии.
   План Ламберто так понравился Аголанте, что он отдал всё дело в его руки, горячо умоляя его сыграть с педагогом такую шутку, чтобы о том говорили тысячу лет. Затем, призвав служанку, он приказал ей в точности исполнить всё, что ей прикажет Ламберто, и без малейшего отлагательства. Ламберто, перечтя письмо и изучив его, написал на следующее утро ответ и велел служанке отнести его, как будто то было письмо Фиамметты педагогу. Получив его, тот был чрезвычайно обрадован, и ещё большей радостью было для него то, что, прочтя послание и насладившись нежными словами возлюбленной, он увидел, что она его так же любит, как и он её, и что лишь только представится случай, она докажет ему это на деле. Она просила его не проходить слишком часто мимо её дома, не останавливаться и не глядеть на неё, чтобы не подвергать ее нареканиям. Она предупреждала его не удивляться, если будет делать недовольное лицо и притворяться, будто ничего не замечает, потому что вся эта осторожность нужна для счастливой развязки. Ламберто написал всё это с большим искусством для того, чтобы у педагога не явилось подозрения, если молодая девушка не взглянет на него по своему обыкновению, когда он будет проходить мимо.
   Таддео не долго ждал, чтобы отблагодарить её новым письмом, на которое от имени девушки он получил ответ, полный самых больших надежд для него. И так в письмах и ответах дело пошло настолько складно, что Таддео стал требовать у девушки, даже как бы приказывая ей это, случая сделать его вполне счастливым. Ламберто же, решив, что настало время приняться за дело как следует, ответил ему, что это возможно не раньше будущей недели, когда её брат Аголанте должен уехать из Флоренции на несколько недель в деревню: тогда она ему сообщит об этом, а до тех пор незачем и писать друг другу.
   Невозможно описать радость педагога: ему казалось, он не сможет дожить до дня, когда в его объятиях будет милая Фиамметта. Не в силах овладеть собою он часто проходил перед её домом и иногда видел её в окне. Он замечал тогда, что она вовсе не глядит на него, как будто ничего не знает, и восклицал про себя:
   "Как она осторожна и умна! Как она умеет притворяться. Ей-Богу, не часто встретишь такую женщину! Какой ангельский вид! Какое херувимское личико, какое алебастровое тело! Ламии, дриады и напеи -- ничто в сравнении с ней"!
   Он был от неё совсем без ума, слагал в её честь разные песни и сонеты (никогда не видывал свет более смешной поэзии!) и написал даже целую поэму, которая и собакам не годилась бы... Он отсылал всё это Фиамметте, и молодые люди хохотали над его стихами, как только возможно смяться в этом мире. Но Ламберто, чтобы ускорить развязку и чтобы скорее дать педагогу наказание инока Альберико (Данте, Іnferno, c. 33, ст. 110), сговорился предварительно с Аголанте обо всем, что надлежало исполнить, и велел ему в одно утро сделать вид, что он уезжает в Санта Кроче, где у него были поместья. Все соседи видели, как Аголанте садился на лошадь, и по счастливой случайности это видел также и сам Таддео. Представьте себе, какой радостью он переполнился, когда, немного спустя, по приказу Ламберто, служанка принесла ему записку от имени Фиамметты. Педагог радостно взял ее и, улыбаясь, отпустил служанку. Когда он все прочитал, он стал самым счастливым человеком в мире, потому что в записке было написано, чтобы вечером, около четырех часов после захода солнца (тогда приближалось время карнавала) он подкрался незаметно к двери и затем подал бы знак -- три раза стукнув рукой. Тогда молодая девушка, которая будет настороже, отопрет ему, и до самого утра они проведут ночь в наслаждениях.
   Когда настал вечер, Таддео сказал дома, что он должен ужинать и ночевать со своим дядей, жившим у Сан Пьер Гаттолини, а на самом деле наш хитрец, прогуляв по улицам до трех часов, зашел в тратторию, где поужинал один, и затем тотчас же направился к дому Фиамметты. Когда пробило четыре часа, он тихонько приблизился к двери и сделал условленный знак; на улице никого не было. Служанка, которая караулила его по приказанию Ламберто, сейчас же открыла дверь и тихо повела его, шепча:
   -- Господин, Фиамметта ещё сидит у очага с матерью; пока та не пойдет спать, а это будет очень скоро, подождите ее в этой комнате. Как только ей будет возможно, она придет к вам, и у вас будет ещё много времени, чтобы позабавиться.
   Это пришлось по вкусу педагогу, и он отправился за служанкой; та привела его в одну комнату, открыла дверь и, когда они вошли, сказала:
   -- Таддео, вы видите, что спальня ваша совсем готова, мы постлали на кровать пару чистых простынь. Вы можете раздаться и ждать её в постели.
   Не колеблясь ни минуты, Таддео последовал совету служанки, говоря сам себе:
   -- Святая Мария, что это за догадливая женщина! Правда, где же ещё лучше было бы мне дожидаться, как не здесь?
   Попробовав рукой постель и обернувшись к служанке, он сказал:
   -- Мне нравится твой совет.
   И, велев ей стащить с него башмаки и оставить свет, он отпустил её. Она же сказала ему, удаляясь:
   -- Знайте, что у молодой хозяйки у одной есть ключ от этой комнаты; поэтому, когда я её запру, никто, кроме неё одной, не может сюда войти. Кто отопрёт дверь, это и будет ваша Фиамметта! Прошу вас только, не будьте с ней слишком жестоки, она так молода и нежна!
   Сказав это, она заперла дверь и ушла, бормоча: "Теперь береги свою"...
   Педагог хотел было ответить ей весело, но заметил, что уже остался один; он начал раздеваться, довольный, как никогда в своей жизни и, лёжа в постели, сталь ждать с чрезвычайным нетерпением свою Фиамметту, предвкушая самую приятную и самую счастливую ночь, какую когда-либо проводил, тогда как его ждала ночь самая печальная и самая ужасная.
   Закрыв дверь и заботливо заперев педагога, который ни о чём не догадывался, служанка побежала в другую комнату, где был Аголанте, который, оставив свою лошадь за городом у одного товарища, вечером тайно вошёл во Флоренцию через другие ворота. Когда Ламберто и четверо других друзей, собравшихся там, чтобы сыграть шутку с педагогом (каждый из них был снабжён тем, что ему было нужно), узнали от служанки, что педагог лёг в постель, они отослали её спать, так как больше в ней не было необходимости. После того молодые люди начали рассказывать разные весёлые истории и смеяться, дожидаясь, когда пробьёт семь часов. Когда часы пробили, Ламберто и его товарищи приступили к делу.
   Темь временем, видя, что его Фиамметта так долго не идёт, педагог сталь испытывать некоторый страх, боясь не какой-либо злой шутки, но только того, как бы что не помешало молодой девушке. Однако, он ободрял себя, говоря:
   -- Она так умна и так осторожна, что прежде чём прийти ко мне, наверное, ждёт, когда заснёт её мать; это её и задерживает. Зато потом она спокойно может остаться подольше со мной.
   И он прислушивался к малейшему шороху, думая, что это его Фиамметта идёт к нему.
   Ламберто, который был теперь уже готов, взял ключ и в сопровождении товарищей направился к комнате, где лежал наш Таддео. Они были одеты все в белое, на подобие кающихся; четверо из них держали в руках ременные плети, а двое других -- зажженные факелы. Как только Таддео услышал, что кто-то стоит у двери и вертит ключ в замочной скважине, он почувствовал безмерную радость и, поднявшись, сел на постели, раскрыв объятия и думая, что сейчас войдёт сюда его Фиамметта и бросится ему на шею. Он даже задумал сжать её в объятиях, прежде чем она успеет раздеться, настолько он был воспламенён страстью и желанием. Однако, при виде внезапно вошедших в комнату переодетых людей, его охватил такой страх, что он не стал защищаться, но продолжал неподвижно, как дурак, сидеть на постели.
   Как только дверь была заперта, вошедшие подняли одеяло и простыню, бросили их на середину комнаты, и тотчас же те четверо, у которых были плетки, начали, не произнося ни слова, хлестать несчастного педагога по голому телу так крепко, как только позволяла им сила их рук. Увидев это, или вернее, почувствовав, Таддео стал кричать, плакать и просить прощения и пощады всеми словами, какими мог. Но те не переставали сечь его, один с одного бока, другой с другого, кто сверху, кто снизу, так что бедный педагог, уже весь багровый, убедившись, что тщетны все его мольбы, выскочил вон из постели. Те продолжали осыпать его ударами, и он получил таким образом более четырёхсот плетей. Он весь распух и покрылся кровью, и сделался так слаб и бессилен, что походил на мёртвого, и пришёл в такое состояние, в каком, я думаю, никогда не бывал ни один человек. Тогда те, утомившись, но не соскучившись сечь, всё время не произнося ни слова, связали ему руки и ноги ремнями, чтобы помешать ему защищаться. Они бросили его связанного посреди комнаты, унеся всю его одежду, даже рубашку и башмаки, и вернулись в ту комнату, где перед тем сидели. Довольные своим делом, они от всего сердца смялись, приговаривая:
   "Теперь вся любовь, наверно, выскочила у него из головы!"
   Среди них было двое наиболее весёлых и забавных флорентинцев, мастеров выдумывать разные шутки -- Пилото и Триболо. Из пакли и тряпок они устроили подобие человека, которое по сложению, и особенно по лицу, очень напоминало Таддео. Когда они надели на это чучело платье педагога, то сходство сделалось поразительным. В ожидании удобной минуты для окончания их затеи молодые люди стали развлекаться вином и беседой.
   Оставшись один, наш истерзанный педагог только и мог что проклинать свою любовь к Фиамметте и день своего рождения; у него не было другой надежды освободиться из рук мучителей, как только с помощью смерти. Он догадался теперь, что всё это устроил брат Фиамметты, узнав о его любви. Измученный и не в силах двинуться с места, он испускал жалобные вопли и ждал смерти с часу на час.
   Когда пробило двенадцать часов, слуга прибежал сказать Ламберто, что стража ушла на покой, и тогда тотчас же они, как были наряжены, вступили, неся чучело, изображающее педагога, в те комнаты, где бросили его на полу. Развязав ему ноги и руки и подняв его, они завязали ему глаза и окровавленного вывели из дома. Несчастный от страха не мог ничего промолвить, ибо успел разглядеть блестящие кинжалы на поясе у своих мучителей; он особенно боялся быть брошенным в Арно. Когда они дошли до старого рынка, они привязали цепью к одной из колонн чучело и устроили всё так, что издали оно казалось живым. На шею ему они привязали вывеску с надписью крупными буквами: "За совершение содомского греха". Они развязали глаза педагогу, предлагая ему поглядеть, не узнаёт ли он себя. Увидев это, педагог испытал такой ужас, что едва не закричал, но, боясь, как бы ему не было ещё хуже, удержался. Его сводило с ума, что никто мог до такой степени походить на него самого, и он узнал свою шляпу, свой плащ, свои башмаки и штаны.
   Подумайте, как он почувствовал себя, представив, что, когда настанет день, весь город увидит и узнает его, и отец его учениц тоже! Так как заря уже занималась, молодые люди надели опять повязку ему на глаза и отвели на задний двор к мессеру Вильяно и там, снова связав ему ноги и руки, заперли его в конюшне, а сами пошли отдыхать.
   Наступил день, и прежде всего чучело было замечено людьми, вышедшими на рынок. Все много смеялись над ним, не понимая ещё, как, почему и км оно было там прикреплено, но никто не решался его тронуть. Многие из тех, кто издали счёл его за живого, вблизи убедились в своей ошибке. Скоро нашлись люди, которые узнали в нём по лицу и платью педагога Таддео. Тотчас же по Флоренции распространилась эта новость, и менее чем через два часа туда сбежалось больше двух тысяч народа. Не было ни школьника, ни учителя, ни студента, ни доктора, который не прибежал бы туда поглядеть. Каждый находил это происшествие необычайным, странным, неслыханным дотоле. Томмазо, хозяин Таддео, пришёл туда, как и все прочие, и был очень недоволен случившимся. Однако, ни он, ни его родные, ни друзья не посмели снять чучело, не зная, почему и кем оно было там помещено. Каждый высказывал свое мнение, и в том числе Пилото, Триболо, Ламберто и Аголанте, замешавшиеся в толпу и дававшие самые забавные, самые необыкновенные объяснения, которые заставляли хохотать собравшихся и высмеивали всех педагогов на свете.
   В это время было доложено о случившемся Совету Восьми, который тотчас же собрался и издал строжайший заказ против тех, кто привязал чучело педагога к столбу на рынке. Судьи приказали своим собственным слугам немедленно отвязать его и унести прочь. Увидев это, Ламберто и его товарищи отправились в тот переулок, где быль дом мессера Вильяно, и вошли в конюшню, где лежал педагог, который скорчился от холода и был весь испачкан навозом. Одевшись опять кающимися, они выпустили его оттуда, предварительно помочившись прямо ему на лицо, а Пилото, у которого в руках был зажженный факел, поднёс огонь к его бороде и волосам, которые мгновенно обгорели, и от обжога волдыри выступили у Таддео на щеках, на голове и на шее, и это так изменило его наружность, что родная мать не узнала бы его. Он походил теперь на самое странное животное, когда-либо виденное на свете. На его счастье у него были завязаны глаза, иначе он вышел бы оттуда слепым. В конце концов, они вывели его за двери и сняли с глаз повязку. Тассо пинком поддал его так, что он отлетел на середину улицы, весь багровый, окровавленный и обгорелый. Затем они поспешно заперли за собой дверь.
   Что вы скажете на то, что именно в эту минуту начался такой сильный дождь, как будто разверзлись небесные хляби? Таддео, выброшенный на улицу, не узнал сразу места, но думать ему было некогда, ибо дождь лил как из ведра. Счастье так благоприятствовало молодым людям, что никто не видел ни их, ни педагога, выходящего из дома. Он бросился бежать, направляясь наугад в сторону площади Синьории. Нагишом, как создал его Бог, он оказался весь в красных и лиловых полосах. Когда он добежал до угла, он понял, где находится, и в отчаянии, не зная, куда бежать, бросился напрямик через площадь, не думая ни о дожде и ни о чём прочем. Люди, которые укрылись от ливня под лоджией и под навесом пизанцев, завидев этого человека, приняли его за вырвавшегося из больницы умалишённого, тем более, что, продолжая быстро бежать, он более десяти раз поскользнулся и упал на одной только площади. Когда он пробегал мимо угла Антеллези, его и вблизи никто не узнал. Он добежал, наконец, до Сан Мартино, где мальчишки бросились за ним с криками:
   "Сумасшедший, сумасшедший! Держите, держите"!
   Из лавок ему бросали под ноги палки и корзины, чтобы помешать бежать дальше и задержать его на месте. Положительно, дождь только ему помог. Иначе бы мальчишки добили его камнями. Достигнув главной улицы, он бросился к Сан Пьер Маджоре, сопровождаемый дождем и криками. Так он и бежал, пока не выбрался из города через Порта Санта Кроче. Его ещё видели, как он, не переводя духа и не останавливаясь, промчался через Понтасиеве, приводя всех встречных людей в удивление и весёлость. Но что случилось с ним после того, никто этого не знает.
   Когда перестал дождь, Аголанте и Ламберто отправились во дворец и отыскали один своего дядю, другой свояка, которые на их счастье были в числе Восьми. Они подробно им рассказали всё, что сделал педагог, и в доказательство показали четыре письма. Те, посоветовавшись со своими товарищами в комнате Совета и побранив молодых людей, отпустили их, а они с большим удовольствием пошли рассказывать по Флоренции во всех подробностях свою проделку, заставляя слушателей хохотать до упаду.
   

Вечеря вторая, новелла X.

Монна Меа оказывается во Флоренции из-за приданного Пипы, её дочери, вышедшей замуж за Беко дель Поджио, за которого, вследствие его отлучки, выдаётся монной Меей Ненчо дель Уливелло, который затем, назвавшись её мужем, спит с Пиппой; когда это становится известно Беко, он ссорится с женщинами и жалуется епископу, тогда как священник устраивает всё к лучшему.

   Некогда во Флоренции на улице Гибеллинов жила одна вдова, принадлежавшая к фамилии Кьярамонтези, которую звали монна Маргарита. Держа у себя служанкой с ранних лет крестьянскую девочку, она решила выдать её замуж, когда придёт время, и дать ей в приданое сто пятьдесят ливров. Девочка подросла, и когда ей пришла пора идти замуж, за ней явилась мать, чтобы отвезти её в Муджелло, откуда она была родом. Монна Маргарита отпустила её, сказав, что приданое поступить в её распоряжение, когда они найдут подходящего мужа. Монна Меа, так звали мать молодой служанки, вернувшись в деревню, дала знать по всей округе, что она хочет выдать её замуж. И так как у неё было хорошее приданое, а сама девушка была красива и приятна, то через короткое время она была окружена большим числом женихов. Мать приглядела для дочери одного молодого человека, по имени Беко дель Поджио. Вечером в тот же день, когда они обменялись кольцами, Беко уже захотел лечь с ней спать, а путешествие к вдове во Флоренцию за приданым отложил на несколько дней. Тем временем ему пришла охота съездить на ярмарку в Дикомано, чтобы купить себе и жене платье. Он велел поэтому тёще и жене сходить одним к монне Маргарите за приданым, сам же он не собирался вернуться раньше трёх или четырёх дней. Распорядившись так, он уехал на ярмарку.
   На следующее утро монна Меа и её дочь пустились в дорогу и к девяти часам пришли в селение, где приходским священником был приятный и добрый человек. Как все крестьяне, проходящие через эту деревню, они остановились у него, были хорошо им приняты и остались обедать. В тот же день туда явился ещё их сосед, возвращавшийся из Флоренции домой, по имени Ненчо дель Уливелло. После обеда, ещё за столом, священник спросил у монны Меи, за каким делом она идёт во Флоренцию. Та ответила, что за приданым дочери, которая вышла замуж за такого-то Беко. Священник спросил её тогда, смеясь:
   -- А где же сам Беко?
   -- Он уехал на ярмарку в Дикомано, -- ответил женщина, -- но не всё ли равно, здесь ли он, нет ли?
   -- Нет, это совсем не всё равно, -- ответил сер Агостино (так звали священника), -- вы рискуете зря проходить, потому что ваша хозяйка, пока не увидит мужа, наверно, не захочет отдать вам деньги.
   -- Тогда плохо наше дело, -- сказала молодая женщина, которую звали Пиппа, -- нам надо будет подождать, когда вернется Беко, и тогда пойти с ним! Дуры мы, что сунулись так, не спросившись!
   -- Ладно, -- сказал священник, -- так и быть уж, я научу вас, как устроить, чтобы ваша ходьба не пропала даром: возьмите с собой Ненчо, он охотно пойдёт с вами. Вы скажете, что муж -- это он, и получите деньги.
   Такой совет понравился монне Мее. Чтобы услужить священнику и двум женщинам, Ненчо согласился на всё сразу, не думая, что может из этого произойти. Не мешкая, они пустились в дорогу и скоро прибыли в дом вдовы, которая радостно всех их приняла. Монна Меа сказала ей, что Ненчо и есть муж Пиппы, и что они пришли за приданым. Монна Маргарита, соединив руки обоих супругов, ответила, что она очень теперь довольна, и сейчас же послала за человеком, который вёл её дела, велев ему принести деньги, чтобы им можно было скорее вернуться домой. В ожидании она стала их угощать и осыпала похвалами Пиппу и Ненчо, которого считала её мужем, говоря ему, что Пиппа будет ему доброй, хорошо воспитанной женой, убеждая его позаботиться о её счастье, на что Ненчо отвечал, как мог, стараясь казаться растроганным.
   После долгого ожидания явился тот, кто вёл её денежные дела. Она велела ему отсчитать сто пятьдесят ливров Пиппе по данному ей обещанию и вручить их мужу здесь же, как приданое за его женой. Тот сейчас же отправился в банк за деньгами, но скоро вернулся, говоря, что там нет кассира, и что придется подождать его до утра. Тогда монна Маргарита сказала:
   -- Сейчас всё равно поздно вам возвращаться домой, поэтому лучше оставайтесь у меня на эту ночь, комнат у меня хватит на всех; кроме того вы, должно быть, очень устали. Для меня же нет ничего приятнее, как воспользоваться этим случаем и провести ещё немного времени с моей милой Пиппой, которую я не увижу, Бог знает, сколько! Я её вырастила и люблю её, как своё собственное дитя!
   Не колеблясь, монна Меа и дочь приняли приглашение. Настал вечер, вдова велела подать ужин, и все сели за стол. После ужина пришло время идти спать. Монна Меа и Пиппа остолбенели, узнав, что монна Маргарита велела приготовить в нижней комнате одну постель для супругов, а монну Мею собралась уложить наверху со служанками. Ненчо испытал от такого распределения столько же удовольствия, сколько обе женщины досады и огорчения. Монна Меа повторяла всячески, что она непременно хочет спать с дочерью, но вдова не позволила ей этого, говоря, что подобных вещей не полагается делать, и что Ненчо составит своей жене во Флоренции такую же хорошую компанию, как и в деревне. Из страха, как бы вдова не поняла, что Ненчо не муж её дочери, и чтобы не быть уличённой во лжи, монна Меа была принуждена согласиться на все. Она проводила Ненчо и Пиппу в их комнату и, бросившись на колени перед Ненчо, стала умолять его Христом Богом не говорить с её дочерью ни слова во всю эту ночь, и Ненчо обещал ей это под честным словом. Тогда успокоенная монна Меа вернулась в залу и отправилась спать к. служанкам. Монна Маргарита в свою очередь тоже ушла спать.
   Когда Монна Меа ушла, Ненчо заботливо запер дверь и разделся, все время глядя на Пиппу, которая, смеясь потихоньку, делала серьезный вид и притворялась, что хочет лечь спать, не раздеваясь, и не начинала даже расшнуровываться. Ненчо знаками показал, что её не тронет, и он так искусно ее убедил, что она поспешно разделась и легла раньше его. Обрадованный Ненчо потушил тогда свет и лег с ней рядом. Одну минуту они лежали в молчании, затем Ненчо протянул ногу и толкнул Пиппу в бок. Та, не говоря ни слова, слегка царапнула его. Тогда Ненчо пощекотал ее, она ответила ему тем же, и так, играя, и все время не говоря ни слова, молодой человек охватил Пиппу, и они разделили то наслаждение, которое делят между собой муж и жена.
   Когда все было кончено, и Ненчо лег на свое место рядом с Пиппой, она начала говорить первая, и смеясь сказала:
   -- Ах, Ненчо! Так-то ты держишь слово, данное матери, и исполняешь свою клятву? Я совсем этого не думала и была спокойна, полагая, что ты неспособен нарушить слово. Но я очень рада, что узнала тебя, это мне еще пригодится!
   Ненчо, тоже смеясь, ответил:
   -- Я нисколько не нарушил никакого обещания. Правда, я обещал твоей матери ничего тебе не говорить и я сдержал слово: разве я с тобой разговаривал?
   Говоря так, он приблизился к ней, потому что ему понравилась эта игра, и опять молча разрядил арбалет, после чего оба они заснули.
   На следующее утро, проснувшись очень рано, молодые люди еще дважды возобновили ту же забаву. Монна Меа тем временем встала, взяла две пары свежих яиц, которые монна Маргарита передала ей для завтрака двух супругов, и принесла этот завтрак им, уверенная, что они нисколько в нем не нуждаются. Она вошла в комнату, когда её дочь кончала одеваться, а Ненчо ещё лежал в постели, и сказала им со смехом:
   -- Смотрите, какая монна Маргарита заботливая дама. Она прислала вам свежих яиц, думая, что вам нужно подкрепить силы. Но скажи мне, пожалуйста, -- обратилась она к дочери, -- как вел себя Ненчо ночью?
   -- Превосходно, -- ответила Пиипа, -- Он в точности сдержал свое обещание, я могу только его похвалить и вечно буду ему благодарна.
   -- Да хранит его Бог! -- воскликнула монна Меа, -- и да спасет Он его душу! Но что же мне делать с этими яйцами?
   -- Давайте их сюда, -- сказал Ненчо, -- я их выпью, чтобы все показалось ещё правдоподобнее!
   И, взяв пару яиц, он мигом проглотил их одно за другим. Он также хотел проглотить и два других, но Пиппа взяла их у матери, сказав:
   -- Вот, обжора! Эти два яйца принесены для меня!
   И она мгновенно их проглотила. Оставив Ненчо одеваться, обе женщины ушли в залу. Они пробыли там недолго, когда пришёл человек, заведующий деньгами монны Маргариты.
   Когда вышел Ненчо, он отсчитал ему сто пятьдесят ливров приданого Пиппы за службу её у монны Маргариты, как если бы он был настоящим её мужем. Затем управляющий записал всё это в книгу и ушёл. Монна Меа положила деньги в мешок, который она принесла с собой, и все трое, простившись, отправились домой, очень довольные монной Маргаритой. Они вернулись вместе в Муджелло, не говоря ничего священнику, которого кстати не застали дома, и там разошлись по домам, после того как монна Меа и её дочь поблагодарили Ненчо за оказанную им услугу.
   Два дня спустя Беко вернулся с ярмарки и нашёл дома свою тёщу с приданым. Он остался этим очень доволен и, не думая ни о чём, занялся своими делами и Пиппой.
   Когда пришёл день Джованни, он отправился во Флоренцию отнести пару гусей хозяину арендуемой им земли. Тот случайно уехал накануне в Вальдельса, где должен был пробыть несколько дней у брата, которого дела отозвали в Чертальдо. Вся семья его ухала, и дом был заперт. Нагруженному своими гусями, Беко пришла вдруг мысль отнести их монне Маргарите в благодарность за её доброту к его жене и за приданое.
   "Вот случай и познакомиться с ней и сказать ей спасибо", -- подумал он и направился к её дому.
   Придя туда, он постучался. Служанка, увидев его с гусями в руках, сказала монне Маргарите:
   -- Стучится какой-то крестьянин.
   Затем она впустила его. Беко, войдя в залу, поклонился и сказал:
   -- Я муж той женщины, которая была у вас служанкой. Я принёс вам гусей, скушайте их, пожалуйста.
   Дама, посмотрев ему в лицо, сказала:
   -- Милый человек, не ошибся ли ты домом? Кто тебя послал и куда?
   Беко тогда спросил:
   -- Разве вы не монна Маргарита Кьярамонтези, воспитавшая Пиппу и давшая ей в приданое десять месяцев тому назад сто пятьдесят ливров?
   -- Да, это я! -- ответила вдова.
   -- Ладно! Так я муж Пиппы, -- сказал Беко.
   -- Как! -- воскликнула дама. -- Неправда, ты вовсе не муж моей Пиппы.
   -- Не муж? -- возразил Беко, -- однако я отлично спал этой ночью с ней, и утром, когда я уходил, она мыла лицо, чтобы быть красивее по случаю дня Святого Иоанна.
   -- Как же, великий Боже, можешь ты быть её мужем! -- почти с гневом сказала монна Маргарита. -- Ведь я отлично знаю, что когда она приходила за приданым, с ней был другой человек. Я его хорошо разглядела, потому что я сама уложила их спать вместе, а на следующий день он взял деньги и ушёл вместе с ней и с монной Меей, её матерью.
   Беко тогда стал кричать: "Горе мне! Меня обманули"!
   И продолжая говорить с монной Маргаритой и допытываться, он узнал по описанию, что тот, кого выдали за мужа Пиппы, был Ненчо дель Уливелло. Это-то ему было безразлично, самым же главным для него было то, что Ненчо целую ночь спал с ней вдвоём, и это показалось ему, также как и вдове, самой удивительной вещью в мире.
   Оставив у монны Маргариты гусей и не желая ни есть, ни пить, переполненный яростью и ревностью, он отправился домой. Он так быстро шёл, что к вечеру был уже дома. Монну Мею, которую он первую увидел, он осыпал самыми грубыми ругательствами, а вслед за ней и жену. Бедные женщины просили у него прощения, говоря, что это посоветовал им священник, и уверяя, что Ненчо ничего дурного не сделал, хотя и спал на одной кровати с Пиппой. Но Беко не мог успокоиться, говоря, что они его обесчестили, и пришёл в такую ярость, что схватил палку, чтобы обломать им бока. Однако, он воздержался, боясь суда, и только выгнал их вон из дома, говоря, чтобы они возвращались к себе, потому что он не хочет держать такой срам при себе. Затем он крепко запер дверь и без ужина лёг спать.
   Обе женщины в отчаянии пошли к брату монны Меи. Беко же не мог сомкнуть глаз всю ночь, не переставая думать о своей Пиппе и клянясь больше никогда её не видеть. Он решил пойти к епископу и потребовать Ненчо на суд за прелюбодеяние. Едва наступило утро, как он выскочил из постели и, движимый больше злостью, чем рассудком, направился во Флоренцию, жалуясь всем встречным на свою жену. Наконец, он пришел к епископу и подал свою жалобу.
   В тот же день Ненчо дель Уливелло и Пиппа были вызваны в суд, а на следующий день к девяти часам утра они явились уже во Флоренцию. Они сговорились всё отрицать и сказать викарию, что Ненчо ничего не делал с ней, а только спал на краешке постели. Они пришли в управление епископа и только успели переступить порог, как внезапно перед ними появился сер Агостино, который был там по своим делам. Удивившись при виде Ненчо и Пиппы, он спросил, зачем они пришли. Ненчо тогда рассказал ему подробно всю историю. Сер Агостино не мог удержаться от смеха. Когда он увидел Беко, он отвел его в сторону и побранил за глупый поступок, который он совершил, поддавшись гневу. Он сказал ему, что Ненчо действовал только в его же интересах, с целью сделать приятное ему и женщинам, что Ненчо ничего дурного не совершил с Пиппой и что он должен поверить священнику, который исповедовал Ненчо прошлым постом. Он доказал ему всякими доводами его глупость, объяснив, что как бы дело в суде ни повернулось, всё равно от суда ему будет только один убыток. Наконец, он заставил его подойти к Пиппе и простить её, и помириться с Ненчо. Затем, войдя к викарию, с которым он поддерживал добрые отношения, он устроил так, что дело было улажено, и в добром согласии они все пошли к нему в церковный дом, где пробыли до вечера.
   Однако, Беко не мог совсем спокойно принять эту ночь, проведенную его женой с Ненчо, и ещё оставался недоволен этим. Тогда сер Агостино, чтобы уладить дело окончательно, заставил Ненчо обещать под клятвой, что когда он женится, то позволит Беко одну ночь проспать на постели со своей женой, с тем условием, что Беко не скажет во всю ночь ей ни единого слова. Всё это делалось для того, чтобы он мог сказать людям:
   -- Если Ненчо спал с моей Пиппой, так ведь и я тоже спал с его женой!
   Таким образом, они были бы квиты. Придя снова к полному согласию и пожелав доброго здоровья священнику, они ушли и разошлись по домам. Однако Ненчо, пока Беко был жив, никак не собрался жениться, полагая за верное, что жена, которую он возьмёт, не будет более добродетельной, чем его Пиппа.
   

Вечеря третья.

Вечеря третья, новелла единственная.

Лоренцо Медичи-старший (Великолепный) однажды вечером после ужина велит двум своим стремянным, переодетым в чужое платье, доставить тайком пьяного лекаря Маненте в свой дворец и, не открывая тому, где он находится, держит его там и в иных разных местах долгое время, в темноте, приказав приносить ему еду двум слугам в масках; потом, при помощи монаха-шута, заставляет людей поверить, что лекарь умер от чумы; с этой целью вынеся из его дома покойника, он велит предать его земле, будто это Маненте. Затем Великолепный посредством хитроумной уловки отсылает Маненте прочь; последний, которого все считают умершим, в конце концов возвращается во Флоренцию, где жена, думая, что это его дух, не пускает в дом, приняв за привидение; всеми гонимый, он находит участие только у узнавшего его Буркьелло (Доменико ди Джованни, прозванный Буркьелло, -- флорентийский поэт, прославившийся своими комическими стихотворениями. Делая его приятелем Маненте, Граццини допускает анахронизм, так как Буркьелло умер в 1448 г., в год рождения Лоренцо Великолепного. В своих стихах Буркьелло резко нападал на деда Великолепного, Козимо Медичи Старшего, и это нашло некоторое отражение в новелле Граццини: в ней именно Буркьелло открывает Маненте глаза на истинный характер Лоренцо Великолепного); подав жалобу сперва в епископство, а затем в суд Восьми, он требует вернуть ему жену, и эту тяжбу передают на усмотрение Лоренцо; но последний, вызвав Непо из Галатроны, доказывает людям, что все это произошло с лекарем под действием колдовских чар; поэтому, получив назад жену, Маненте берет себе в заступники святого Киприана.

   Вряд ли стоит говорить вам, -- наверное, вы это и сами прекрасно знаете, -- что из всех людей на свете, когда-либо прославившихся, не только выдающихся и достойных, но и поборников и покровителей чужих достоинств, поистине таковым, а быть может, и первым среди них, был Лоренцо Медичи-старший. Так вот, в его время проживал во Флоренции один врач по прозванию Маненте, то есть Толстосум, из прихода Сан-Стефано, лекарь и хирург, обязанный своим искусством более практике, нежели науке, человек поистине весьма приятный и остроумный, однако столь самонадеянный и дерзкий, что второго такого было трудно сыскать. Помимо всего, он питал чрезмерную слабость к вину и вечно всем твердил, что он большой знаток вин и мастак выпить; очень часто он являлся без всякого приглашения обедать и ужинать к Великолепному и так ему наскучил и опостылил своей назойливостью и бесцеремонностью, что тот не в силах был больше его выносить и однажды решил сыграть с ним шутку, да такую, чтобы он как можно дольше, а может, и вообще никогда больше в жизни не показывался ему на глаза.
   И вот однажды вечером, прослышав, что названный лекарь Маненте так накачался вином в харчевне "Обезьяна", что на ногах не стоит, а хозяин, которому пора уже было закрывать свое заведение, велел слугам вынести его вон и положить на скамью возле одной из тех лавок шерстянщиков, что у церкви Сан-Мартино, где он, покинутый собутыльниками, уснул как сурок да так захрапел, что его и пушкой не разбудишь, Лоренцо решил, что настал весьма удобный момент для осуществления его плана. И, не показывая вида, что он что-то замышляет и обдумывает, Лоренцо для отвода глаз занялся разными другими делами, а потом, притворившись, что собирается отойти ко сну, ибо час был уже поздний, хотя по натуре своей он спал совсем мало и никогда не ложился в постель ранее полуночи, -- он велел потихоньку позвать двух своих самых верных стремянных и приказал им выполнить то, что задумал. Надвинув капюшоны, они вышли из дворца никем не узнанные и отправились исполнять приказ Лоренцо в квартал Сан-Мартино, где и нашли уснувшего при вышеописанных обстоятельствах маэстро Маненте; они его приподняли, -- ребята они были дюжие и не слишком-то с ним нянчились, -- вытянули во весь рост на земле и завязали ему рот, а потом поставили на ноги и поволокли за собой. Лекарь, находясь во власти Морфея в не меньшей степени, чем под действием винных паров, чувствуя, что его куда-то волокут, подумал, что это наверняка слуги трактирщика либо его собственные друзья-товарищи, которые решили помочь ему добраться до дому; и вот так, сонный и захмелевший настолько, насколько вообще может быть пьян человек, он позволил вести себя, куда им заблагорассудится. Покружив немного по Флоренции, они наконец достигли дворца Медичи, со всей предосторожностью, чтобы их никто не видел, вошли через задние ворота во двор, где увидели Великолепного, который поджидал их в полном одиночестве и от души забавлялся. Поднявшись по невысокой лестнице в дом, они затем направились в мансарду и вошли в потайную, никому не известную комнату, где, как велел Лоренцо, опустили лекаря Маненте на мягкую постель; после этого они раздели его до нижнего белья, чего он вовсе даже и не почувствовал, -- казалось, они раздевали покойника; унеся прочь все платье лекаря, они оставили его там, хорошенько заперев дверь. Великолепный еще раз приказал им держать язык за зубами и, велев аккуратно сложить одежду врача, тут же послал за Монахом-Шутом, который, как никто другой, умел подражать голосу и манере разговора любого человека; когда тот вскорости предстал перед ним, Лоренцо сам сопроводил его в комнату и, отпустив стремянных, которые пошли спать, рассказал Монаху все, что тот должен делать, а затем в прекрасном настроении тоже отправился почивать. Монах, захватив всю одежду лекаря, вернулся потихоньку домой и там, сняв с себя все до рубашки, переоделся с головы до ног в платье Маненте. Никому не сказав ни слова, он вышел из дома, когда уже звонили к заутрене, и направился к дому Маненте, который жил тогда на улице де' Фосси. Поскольку дело было в сентябре, все семейство врача -- жена, маленький сын и служанка-- находилось за городом, в его имении в Муджелло, и он жил во Флоренции один и возвращался домой только спать, обедая неизменно с друзьями в трактире или же в гостях у знакомых; и вот монах, одетый в платье лекаря и с его кошельком, в котором лежал ключ, с легкостью отворил дверь, а потом как следует заперся изнутри и, в высшей степени довольный тем, что выполняет желание Великолепного, а вместе с тем может сыграть шутку с лекарем, улегся спать в его постель. Между тем уже наступил день, и Монах, проспавший до девяти часов утра, встал, оделся в платье лекаря, накинул старый плащ, натянул на голову капюшон, и, подражая голосу врача, позвал из окна, выходящего во двор, соседку, сказав ей, что ему что-то нездоровится и немного болит горло, -- перед этим он специально обмотал себе горло шерстяной ватой и тряпкой. А в то время во Флоренции все опасались чумного мора и как раз в эти дни в некоторых домах была обнаружена зараза, поэтому соседка обеспокоилась и спросила, чем ему помочь. Монах, заранее рассыпаясь в благодарностях, попросил у нее пару свежих яиц и свечу и, притворяясь, что от слабости еле говорит и не в силах держаться на ногах, отошел от окна. Добрая женщина, взяв яйца и свечу, еле докричалась его и, когда он наконец вновь высунулся из окна, знаками показала ему, что оставит принесенное на пороге дома. Так она и сделала. Монах, очень довольный собой, вышел, словно он Маненте, на порог в плаще лекаря и надвинутом по самые брови капюшоне, забрал яйца, свечу и вернулся в дом. При этом казалось, что он едва стоит на ногах, а горло его украшал огромный компресс. Поэтому почти все соседи и все соболезнующие сразу же подумали, что у него, наверное, чумной бубон. Слух немедленно распространился по городу, вследствие чего один из братьев жены лекаря -- золотых дел мастер по имени Никколао -- тотчас поспешил к родственнику, чтобы узнать, что с ним приключилось; но, сколько он не стучался в дверь, никто так и не отозвался, ибо Монах затаился в доме и не подавал никаких признаков жизни. Соседи же уверили его, что врач, без всякого сомнения, заболел чумой. Как раз в это время, будто бы совершенно случайно, по улице проезжал верхом Лоренцо в компании множества знатных господ и, увидев перед домом скопление народа, спросил, что тут случилось. Ему ответил золотых дел мастер, сказав, что серьезно опасается, что лекарь Маненте стал жертвой страшной болезни, и рассказал по порядку все как было. Великолепный сказал, что хорошо бы найти кого-нибудь, кто присмотрел бы за больным, и посоветовал Никколао обратиться к управляющему больницей Санта-Мария-Нуова, чтобы ему предоставили опытного и умелого санитара; золотых дел мастер тотчас же направился в больницу и, действуя именем Лоренцо, получил в свое распоряжение санитара, с которым Лоренцо уже успел до того столковаться, научив, как ему следует поступать. Теперь Лоренцо Великолепный, объехав вокруг, поджидал их в начале квартала Оньисанти и, как только они показались, поскакал навстречу и, притворившись, что он этого санитара видит впервые в жизни, стал для отвода глаз сговариваться с ним относительно порученного ему дела, горячо прося при этом как можно лучше позаботиться о лекаре Маненте. Затем, велев отпереть замок, он приказал санитару войти в дом. Через несколько минут тот высунулся из окна и сообщил, что у лекаря в горле бубон величиной с добрый персик, что он лежит еле живой на постели и у него нет сил пошевельнуться, но что он не преминет оказать ему всяческую помощь; выслушав это, Лоренцо поручил золотых дел мастеру принести еды для санитара и для больного и, велев вывесить на двери дома ленту в знак того, что здесь чума, отправился далее, выражая и словами и жестами свое глубокое огорчение и жалость. А санитар тем временем вернулся к Монаху, который хохотал и веселился, как сумасшедший; когда же вечером золотых дел мастер доставил им уйму разной еды, а в доме они нашли еще вяленое мясо и пробуравили бочонок, в котором оказалось отменное вино, они устроили себе поистине королевский пир.
   В это время лекарь Маненте, проспав без просыпу ночь и целый день, наконец пробудился. Увидев, что он лежит в постели, а вокруг полная темнота, он никак не мог взять в толк, где же он находится, то ли у себя дома, то ли где-то в другом месте, и принялся вспоминать, как он давеча в харчевне "Обезьяна" бражничал со своими дружками Буркьелло Бездонной Бочкой, Губкой и еще с маклером по прозвищу Блондинчик, а потом уснул и его, сонного, отвели, как ему казалось, домой. Однако, когда он встал с постели и на ощупь побрел туда, где, по его представлению, должно было находиться окно, он его там не обнаружил; спотыкаясь в темноте, он принялся искать дверь, и наконец ему посчастливилось отыскать дверцу, ведущую в нужник: таким образом, он смог справить малую нужду, что было ему до крайности необходимо, и он испытал большое облегчение, затем, вновь покружив по комнате, он благополучно вернулся обратно в постель, напуганный и исполненный какого-то странного удивления, сам не зная, на каком свете он находится, снова и снова перебирая в уме все, что с ним приключилось; постепенно он начал ощущать признаки голода и неоднократно испытывал желание кого-нибудь крикнуть, но всякий раз страх заставлял его побороть это искушение, и он молчал, ожидая, что же будет дальше. Тем временем Лоренцо потихоньку отдал все дальнейшие распоряжения для выполнения им задуманного и приказал двум своим переодетым стремянным без лишнего шума войти в комнату, где заперт лекарь; на них были надеты длинные, до земли, белые монашеские рясы, а лица и головы обоих закрывали огромные, опускавшиеся на плечи маски, из тех, что продают на улице де' Серви и которые будто смеются: эту монашескую одежду они взяли из гардеробной, где хранилась целая уйма всевозможных одеяний и разных масок, когда-то использованных на карнавальных шествиях. Один из слуг держал в правой руке обнаженный меч, а в левой -- большой горящий факел; другой нес пару оплетенных бутылей доброго вина и завернутые в салфетку два хлеба, двух холодных жирных каплунов, кусок жареной телятины и фрукты -- те, что соответствовали тому времени года. Так как комната, где находился лекарь Маненте, заперта была снаружи, слуги сперва начали яростно громыхать засовами, потом резко и неожиданно распахнули дверь и, войдя в комнату, сразу же захлопнули ее за собой; тот, что был с мечом и факелом, встал, прислонившись к двери, чтобы лекарь не попытался ее открыть.
   Едва лекарь Маненте услышал, как дергают дверь, а затем лязганье засовов, он весь задрожал и, выпрямившись, сел на постели. Когда же он увидел вошедших, одетых столь странным образом, и у одного из них в руке сверкающий меч, его охватили такое изумление и ужас, что он хотел закричать, но крик застрял у него в горле; остолбенев от удивления, ошеломленный, не на шутку опасаясь за свою жизнь, он ожидал, что с ним будет дальше. Но тут он увидел, как второй, который нес еду, расстилает на столе, стоявшем напротив постели, салфетку, раскладывает на ней хлеб, мясо, ставит вино и всю прочую снедь и подает ему знак приблизиться и приняться за дело. Здесь наш лекарь, которого давно уже терзали муки голода, вскочил на ноги и, как был, в одной рубахе и босой, кинулся к столу, но человек в маске указал ему на широкий длинный халат и пару башмаков, лежащих на одной из лавок, и знаками велел ему одеться и обуться, после чего лекарь Маненте накинулся на еду с поистине волчьим аппетитом. Тотчас же оба слуги покинули комнату, на мгновенье распахнув дверь и сразу же задвинув снаружи засов и вновь оставив лекаря в полной темноте; затем они сняли с себя маскарадные одеянья и доложили обо всем Великолепному. Оставшись в кромешной тьме, лекарь Маненте не пронес куска мимо рта: он прекрасно управился и с парой каплунов, и с телятиной, запивая каждый кусок вином из оплетенной бутылки и думая про себя: "Все это не так уж страшно; если мне и суждено умереть, то теперь я хотя бы спокоен, что умру не с пустым брюхом". Тщательнейшим образом подобрав все остатки, он завернул их в салфетку и вернулся обратно в постель, по-прежнему дивясь, что он здесь один, в темноте, и даже не знает, ни где находится, ни как сюда попал, ни когда отсюда выйдет. Однако, вспомнив смеющиеся карнавальные маски, он про себя тоже засмеялся, тем более что ему пришлось весьма по вкусу угощение, а пуще всего -- вино, которому он отдал должное, опорожнив чуть ли не целую фьяску; он уже почти не сомневался, что это, должно быть, проделки его друзей, и поэтому твердо надеялся вскорости выбраться отсюда на свет божий; с этими приятными мыслями он и уснул.
   Наутро, едва рассвело, санитар, высунувшись из окна, громко объявил всем соседям и золотых дел мастеру, что ночь лекарь провел спокойно, нарыв у него в горле рассасывается, что он ставит ему припарки и надеется, что все обойдется благополучно. Наступил вечер, и видя, что все разыгрывается, как по нотам, и ему предоставляется превосходный случай продолжить шутку, Великолепный сообщил Монаху и санитару, что им делать дальше. Как раз в тот день, часов в девять поутру, один барышник, по прозвищу Французик, объезжая коня на площади Санта-Мария-Новелла, упал вместе с ним, причем так случилось, что лошадь осталась цела и невредима, а сам он сломал себе шею. Люди, бросившиеся на помощь, думали, что он без чувств; поэтому они подняли его и отнесли в больницу Сан-Паголо, а там, расстегнув на нем рубашку, чтобы привести в чувство, увидели, что он мертв, -- у него оказалась сломана шея. Несколько друзей, продав его жалкую одежду, поручили, так как в городе он был чужой, монахам при церкви Санта-Мария-Новелла похоронить его после вечерни; по чистой случайности они погребли его в одном из тех склепов, что находятся снаружи, вверху лестницы, напротив главного входа в церковь.
   Между тем Монах и его приятель следовали плану, замышленному Лоренцо: на исходе того же дня, не успели прозвонить к вечерне, санитар громкими криками из окна сообщил, что болезнь лекаря серьезно осложнилась, и он опасается за его жизнь: нарыв так стеснил больному горло, что он не только не в силах говорить, но даже не может дышать. Тут под окном появился шурин, который хотел было уже заняться составлением завещания, но санитар сказал ему, что пока это еще вряд ли уместно; они условились, что отложат все до утра, а утром, если маэстро Маненте будет в состоянии, они дадут ему написать завещание и позовут священника, чтобы лекарь исповедался и приобщился святых даров.
   Тем временем совсем стемнело, было уже за полночь, и стремянные по приказу Великолепного тайно отправились на кладбище при церкви Санта-Мария-Новелла, к тому склепу, в котором был погребен днем Французик, вынули его тело и на плечах отнесли на улицу де' Фосси, в дом лекаря Маненте, где Монах и санитар их уже поджидали на пороге и потихоньку взяли у них и внесли в дом покойника, а стремянные, никем не замеченные, ушли восвояси. Монах и санитар развели большой огонь в печи и, предварительно как следует выпив, закутали мертвеца в саван, которым послужила большая новая простыня, завязали ему горло промасленными шерстяными тряпками и как следует похлопали по щекам, так что лицо у него вспухло и посинело, и положили труп на стол посреди комнаты на первом этаже; на голову покойнику они напялили шапку, которую обычно носил по праздникам лекарь Маненте, закрыли его с головы до ног ветками апельсинового дерева и сами отправились спать. Едва настало утро, санитар громким плачем оповестил соседей и всех, кто проходил в тот час по улице, о том, что маэстро Маненте на рассвете покинул сей мир; слух о его смерти тотчас же разнесся по Флоренции и едва достиг ушей золотых дел мастера, как тот сразу же прибежал и узнал от санитара все подробности. И поскольку мертвого уже не воскресить, то решили сегодня же дотемна похоронить покойного. Золотых дел мастер так и доложил городским властям, ведающим санитарной службой, и похороны назначили на одиннадцать часов вечера. Обо всем заранее поставили в известность также монахов из Санта-Мария-Новелла и священников церкви Сан-Паголо, так что к условленному часу все были готовы. Таким образом, благодаря тому, что монахи и приходские священники, идя за гробом, старались держаться на почтительном расстоянии от умершего от чумы, а могилыцики-божедомы взяли тело покойного из его собственного жилища, конский барышник Французик был принят за маэстро Маненте, и никто нимало не сомневался, что умер действительно лекарь; так же думали и все остальные, кто видел покойника, хотя многие находили, что он весьма изменился, однако объясняли это болезнью, говоря один другому: "Погляди-ка только, в каких он пятнах!" -- "Да, видать, болезнь у него была страшная..." Вот так, не занося покойника в церковь, где в это время монахи и священники, служа панихиду как положено, отпевали его, могильщики, поднявшись по ступеням, швырнули тело вниз головой в первый же попавшийся склеп, а затем, опустив каменную плиту, отправились восвояси. Все это происходило на виду у толпы в добрую тысячу человек, которые, заткнув носы и нюхая кто ароматический уксус, кто цветы или душистые травы, издали наблюдали за погребением лекаря Маненте, причем все были уверены, что хоронят именно его. И поистине нетрудно было поддаться обману -- ведь тогда все мужчины ходили бритые, а кроме того, видя, как лекаря выносят из его собственного дома, в столь хорошо знакомой всем шапке, закрывавшей ему пол-лица, ни у кого не могло возникнуть и тени сомнения.
   Золотых дел мастер, когда покойного вынесли и похоронили, поручил заботу о доме и всем добре санитару и ушел, посулив прислать ему знатный ужин, дабы тот выполнял свой долг с большим старанием и любовью; затем он послал нарочного к сестре, с сообщением о том, что возвращаться во Флоренцию ей вряд ли есть смысл, так как муж ее умер и уже похоронен, а все хлопоты и заботы о доме и обо всем, что в нем находится, она может препоручить ему, а сама пусть постарается успокоиться и живет счастливо и весело, любовно пестуя своего маленького сына.
   Спустилась ночь, и Монах, тем более что он уже успел поужинать, ушел, стараясь, чтобы его никто не заметил, оставив санитара в одиночестве, и потихоньку вернулся к себе домой; на следующий день он явился к Лоренцо, и, вместе посмеявшись над шуткой, которую они выкинули и которая удалась как нельзя лучше, они обдумали все, что необходимо сделать, дабы довести ее до конца.
   Так прошло дня четыре, а может, шесть, причем каждый день утром и вечером двое слуг в тех же смеющихся масках, так же, как и в первый раз, не забывали приносить лекарю обильную и жирную пищу.
   Однажды, едва лишь начало светать, -- дело было часа за четыре до наступления дня, -- эти две маски по приказу Великолепного распахнули дверь в комнату и разбудили лекаря. Знаками они велели надеть ему короткую куртку красного сукна и длинные, какие носят моряки, штаны из такой же материи, нахлобучили на него шапочку вроде греческой, защелкнули на запястьях наручники и, накинув на голову плащ, да так замотав, чтобы он ничего не мог видеть вокруг, вывели его из комнаты и проводили во двор, настолько растерявшегося и напуганного, что он дрожал, как в лихорадке; приподняв, они впихнули его в закрытую карету, запряженную парой очень резвых мулов, хорошенько захлопнули за ним дверцы -- так, чтобы он не мог их открыть изнутри, и повезли куда-то в сторону городских ворот у церкви Санта-Кроче; мулами правили оба стремянных, одетых в обычное платье, ворота перед ними сразу же распахнулись, и они весело покатили по дороге, ведущей из города. Когда лекарь Маненте почувствовал, что его куда-то увозят, причем было неизвестно, куда его везут и кто везет, он испугался и изумился до крайности; но потом, когда уже совсем рассвело, услышав за стенками кареты голоса крестьян и стук копыт скота на дороге, он стал сомневаться, уж не мерещится ли ему все это, однако сумел побороть страх и стал подбадривать себя и утешать. Сопровождающие, не обменявшись между собой ни единым словом, дабы он не мог их услышать, все погоняли да погоняли мулов, остановившись лишь однажды, когда решили, что настало время перекусить, и таким образом вскоре после полуночи они прибыли к месту назначения -- в монастырь Эрмо-ди-Камальдоли, где их весело приветствовал у ворот отец настоятель. Въехав во двор, они распрягли мулов; потом Монах проводил их сначала в свою келью, а оттуда в маленькую прихожую и затем, миновав монастырскую канцелярию, ввел в небольшую комнату, где он уже распорядился замуровать окно и поставить узкую койку и столик со складным стулом. Поскольку, по счастью, там к тому же оказались камин и нужник, а выходила эта комната, расположенная в самом отдаленном уголке монастыря, на очень крутой и пустынный обрыв, где никогда не случалось встретить ни человека, ни зверя, и поэтому тут всегда царила тишина, которую нарушали только свист ветра и раскаты грома да негромкий звон небольшого колокола, возвещающего обедню или вечерню и созывающего монахов к трапезе, обеду или ужину, -- посему место это стремянные Лоренцо сочли вполне подходящим. Поэтому они отправились к монастырскому странноприимному дому, где была оставлена карета, и извлекли из нее своего пленника, полуживого от голода и жажды, уже нечувствительного ни к лишениям, ни к страху и вообще уже еле державшегося на ногах, и, замотав ему плащом голову и таща чуть ли не волоком, препроводили в ту комнату, а там, усадив на кровать и еще не снимая наручников, оставили одного. Затем они пошли в келью к настоятелю, куда тот сразу же вызвал двух послушников для того, чтобы научить, как им впредь надобно обращаться с маэстро Маненте и как приносить ему пищу, хотя Великолепный еще до того самым тщательным образом их обо всем предуведомил. Между тем стремянные облачились в свои одеяния все с теми же смеющимися масками, не позабыв ни меч, ни факел, и наконец, точно так же, как проделывали это во Флоренции, принесли лекарю обильный ужин, который был уже приготовлен монахом. Едва Маненте увидел появившиеся на пороге маски, он обрадовался им, как старым знакомым; тот, что нес блюда, поставил их на столик и, подойдя к пленнику, снял с него наручники и подал знак приступать к трапезе. Лекарь Маненте, мучимый голодом и жаждой, накинулся на еду с прожорливостью дикой утки, напившись и наевшись до отвала. После чего маски, открыв дверь, сразу же вышли из комнаты, оставив его в полной темноте. Послушники, чтобы хорошенько все увидеть, поднялись на чердак над комнатой и, потихоньку вынув из пола кирпич, смогли в эту щель во всех подробностях разглядеть происходящее внизу; потом они возвратились туда, где уже находились стремянные, которые, сняв с себя свои одеяния, маски и все прочие причиндалы, передали их, а сами, выпив и закусив, легли отдыхать, ибо им до смерти хотелось спать и они валились с ног от усталости. Наутро, поднявшись, однако, не слишком рано, стремянные позавтракали и, еще раз напомнив настоятелю и послушникам о том, что, принося пленнику вечером и утром еду, следует неизменно придерживаться установленных правил, они попрощались и возвратились со своей каретой во Флоренцию, где самым наиподробнейшим образом доложили обо всем Великолепному, который выразил свое полное одобрение и был премного доволен.
   Тем временем, по прошествии установленного срока, санитар, получив от золотых дел мастера вознаграждение за охрану дома, передал ему все имущество и вернулся к себе в больницу при монастыре Санта-Мария-Нуова (в те времена больницы, как правило, находились в ведении монастырей), а жена лекаря Маненте с маленьким сыном и служанкой возвратилась во Флоренцию во вдовьем трауре и, оплакав кончину мужа, зажила довольно безбедно.
   Послушники-монахи, точно как им было показано, утром и вечером всегда в один и тот же час приносили еду лекарю, который, ибо заняться чем-либо иным все равно не имел возможности, только и ждал, как бы набить себе брюхо и вновь улечься спать, никогда не видя света, кроме тех нескольких минут, когда ему приносили пищу. И даже отдаленно не представляя себе, ни где он находится, ни что за люди ему прислуживают, он опасался, уж не попал ли в какой-нибудь заколдованный дворец; однако это ничуть не мешало ему есть и пить на даровщинку и спать сколько влезет, а когда бодрствовал -- строить воздушные замки.
   Между тем Лоренцо случилось по некоторым делам чрезвычайной важности, касавшимся государственных интересов и управления городом, покинуть Флоренцию, куда он возвратился лишь через несколько месяцев, а вернувшись, занялся другими неотложными делами, в результате чего довольно долгое время он не вспоминал о лекаре Маненте и вовсе о нем позабыл бы и думать, если бы в один прекрасный день, проезжая верхом, случайно не встретил монаха из Камальдоли, приехавшего во Флоренцию по хозяйственным нуждам монастыря; вспомнив о лекаре, Великолепный велел позвать этого монаха и, услышав от него, что тот на следующее утро собирается покинуть Флоренцию и возвратиться в Камальдоли, написал письмо и велел передать его настоятелю монастыря. Монах почтительно взял письмо и сказал, что с величайшей охотой выполнит поручение, и действительно точным образом и без проволочек его исполнил.
   Однако за это время произошло немало событий, и самым главным из них было то, что жена Маненте вступила в брак во второй раз, -- вот уже полгода, как она вышла замуж за некоего Микеланьоло, золотых дел мастера, приятеля ее брата Никколао; последний ей весьма советовал это сделать, даже настойчиво об этом упрашивал, ибо такое родство помогало ему возобновить еще на десять лет контракт с Микеланьоло, который был его компаньоном. Поэтому Никколао, отдав на воспитание опекунам сына сестры, переехал теперь в дом к Микеланьоло, а тот, получив некоторое доставшееся ему в наследство имущество, жил припеваючи со своей Бриджидой, -- так звали женщину, которая уже ожидала от него ребенка.
   Настоятель, услышав, что Великолепный отбыл, не оставив никаких дальнейших распоряжений, продолжал исполнять то, что ему было приказано; и так как он весьма жалел лекаря Маненте, позаботился, ибо уже настали холода, снабдить его жаровней и запасти несколько мешков дров, которые прислуживавшие ему маски сложили в углу комнаты и которыми топили камин, а также распорядился принести ему домашние туфли, кое-что из одежды и какое-нибудь одеяло. Кроме того, он позаботился, чтобы приладили на потолке маленький светильник, который горел днем и ночью, так что комната была в достаточной мере освещена. Таким образом, лекарь теперь видел то, что ел, и все, что делал, и даже в какой-то степени проникся благодарностью к тем, кто доставил ему эти удобства, хотя по-прежнему не знал, кто же эти люди; он частенько напевал песенки, которые обычно пел в компании своих собутыльников еще за столом в харчевне, а иногда, импровизируя, сочинял и какой-нибудь шутейный стишок. Так как голос у него был красивый, а дикция четкая, он нередко декламировал некоторые стансы Лоренцо, тогда только что вышедшие и называвшиеся "Леса любви", доставляя послушникам и настоятелю, которые лишь одни и могли его слышать, превеликое удовольствие и развлечение. Вот так он и жил, стараясь извлечь из подобного существования то приятное, что было возможно, и уже почти совсем утратив надежду когда-нибудь вновь увидеть свет божий.
   Между тем прибыл гонец, доставивший письмо Великолепного отцу настоятелю, и последний, полностью следуя воле и приказу Лоренцо, велел послушникам в ту же ночь, часа за два, за три до рассвета, увести маэстро Маненте из монастыря и объяснил им, как и куда, где и каким образом потом его оставить; в назначенное время послушники, одетые, как обычно, явились к лекарю и, приказав встать с постели, знаками велели ему надеть свой странный наряд, напоминавший матросское платье, а потом, защелкнув на запястьях наручники и накинув на плечи плащ с капюшоном, закрывавшим лицо, куда-то его повели. На сей раз лекарь Маненте решил, что настал его смертный час и ему никогда уже больше не вкусить хлеба; и, вне себя от отчаяния, но подчинившись, чтоб не навлечь еще большей беды, он позволил увести себя провожатым, которые, поспешно шагая, волокли его за собой часа два или более того по лесу, пробираясь узкими тропинками, пока наконец не вывели его в окрестности Вернии, где на дне глубокого ущелья привязали лекаря стеблями бородавника к стволу огромной ели и потом, сдернув с головы капюшон, нахлобучили по самые брови шапочку, сняли наручники и, оставив его вот так привязанным к дереву, скрылись с быстротой ветра; по тем же лесным тропинкам, хотя и в кромешной тьме, погасив факел, никем не замеченные, они вернулись в Камальдоли. Лекарь Маненте, оставшись один и связанный совсем не крепко, хотя все еще дрожа от страха, весь превратился в слух и, не слыша ни малейшего шороха, не то что шума, принялся шевелить руками и с легкостью разорвал свои путы; затем, сдвинув шапочку с глаз и воздев их горе, он увидел над собой, меж верхушек деревьев, клочок звездного неба и только тут, радостный и приятно изумленный, наконец уверился в том, что он свободен, как птица. Тем временем уже начало светать, и он, озираясь кругом, разглядел ели, окружавшие его, и траву под ногами и понял, что он, должно быть, в лесу. Однако, опасаясь какой-либо новой неожиданной напасти, он боялся пошелохнуться и застыл неподвижно и безмолвно и даже затаил дыхание, чтобы его никто не услышал, -- ему все мерещились эти смеющиеся маски, которые вновь наденут на него наручники и опять куда-то поволокут. Но когда вскоре совсем рассвело и взошедшее солнце залило все вокруг своими яркими лучами, он, не видя кругом ни одной живой души, решился сойти с места и пустился по узкой тропинке вверх по склону, чтобы выбраться из этого горного ущелья, ощущая всем существом, что поистине вернулся к жизни. Не успел он пройти и четверти мили, добравшись до вершины склона, как вышел на весьма оживленную дорогу; по ней навстречу ему шагал погонщик с тремя мулами, груженными мешками с овсом, и, когда тот приблизился, лекарь спросил у него, далеко ли деревня и как называется эта местность. Погонщик в ответ сказал, что это Верния, а потом добавил: "Черт побери, ты что -- слепой, разве не видишь святого Франциска?" -- и указал рукой на церковь, высящуюся на горе на расстоянии всего лишь каких-нибудь двух полетов стрелы. Маэстро Маненте, поблагодарив его, в самом деле тотчас же узнал селение, ибо неоднократно приезжал туда со своими друзьями, чтобы весело провести время, и, воздев руки к небу, воздал хвалу господу, -- он словно заново родился на свет божий. Свернув вправо с дороги, он, похожий в своем платье красного сукна на моряка, направился вверх по склону к монастырю, которого вскорости и достиг.
   Там он застал одного странствующего миланского дворянина, который прибыл из Флоренции вместе со своим товарищем, тоже миланцем, со слугами и лошадьми, чтобы посетить эти святые места, поклониться святому Франциску и покаяться в грехах. И поскольку накануне вечером он сильно поранил себе ногу, да к тому же еще и простыл, то ночью нога у него начала болеть и пухнуть, так что наутро он не только не мог ею пошевельнуть, но боялся даже до нее дотронуться, и ему пришлось остаться в постели. Поэтому, чтобы успокоить монахов, он решил послать в Биббиену за врачом, но тут как раз и явился лекарь Маненте; поздоровавшись, он прежде всего расспросил монахов о причине болезни этого дворянина и, узнав, в чем дело, сказал им, что не стоит посылать за врачами и что они могут довериться ему, -- не пройдет и десяти минут, как он уймет мучающую дворянина боль, а к следующему утру все как рукой снимет. Хотя Маненте одет был все еще весьма странным образом, вид его тем не менее, равно как и красноречие, располагали к себе, и миланец решил ему довериться; поэтому лекарь Маненте, велев монахам принести розового масла и миртового порошка, сперва занялся лечением открытой раны, а затем вправил кость и, как следует смазав маслом и засыпав порошком, крепко забинтовал ногу; боль сразу же прошла, и миланскому дворянину удалось хорошо выспаться и отдохнуть, тем более что прошлой ночью он не сомкнул глаз; так что наутро, проснувшись, он почувствовал себя вполне здоровым и смог не только ступать на раненую ногу, но даже свободно ходить; поэтому он приказал седлать лошадей и, выпив по стаканчику с монахами и дав два дуката врачу, поскакал во Флоренцию.
   Лекарь Маненте в самом веселом расположении духа, оставив пожертвование монастырю, распрощался с монахами и отправился в сторону Муджелло в свое имение и, бодро шагая, прибыл туда под вечер, когда солнце уже садилось; он громко окликнул по имени работника, но вместо него отозвался какой-то совсем молодой крестьянский паренек, сообщивший, что тот теперь работает в другом имении, находящемся довольно далеко отсюда. Лекарю все это показалось странным, он не мог успокоиться, досадуя на жену, что она без его на то согласия уволила прежнего работника и наняла вместо него нового; парнишке он велел позвать отца, которому объяснил, что он -- большой друг его хозяина, а посему просит пустить его в дом и предоставить ночлег. Крестьянин, оглядев странный наряд гостя, засомневался и, объятый подозрением, никак не мог ни на что решиться; однако лекарь Маненте говорил так красно, что сумел убедить его; тот успокоился и согласился, ободренный также и тем, что не увидел у гостя оружия, но все же из-за предосторожности пригласил его не в дом, а в хижину, в которой жил сам; введя врача в хижину, крестьянин усадил его за стол, и они скудно поужинали. Маэстро Маненте, решив не раскрывать своего имени, ничего не спрашивал ни о хозяйстве, ни о своей жене; но, увидев на столике чернильницу и стопку бумаги, ибо крестьянин был старейшиной церковного прихода, он попросил письменные принадлежности, и ему их подали; таким образом лекарь получил возможность написать жене, и, черкнув ей коротенькую записку, он обернулся к сыну крестьянина и сказал:
   -- Я дам тебе карлин, если ты завтра утром пораньше отправишься во Флоренцию и передашь это письмо из рук в руки твоей госпоже, а потом исполнишь то, что она тебе прикажет.
   Парень, с разрешения отца, согласился и, уложив лекаря спать на соломе, запер его в хижине. Маэстро Маненте, терпеливо снес это, говоря про себя: "Завтра ты будешь ломать передо мной шапку и сочтешь за честь мне прислуживать", -- и, устроившись поудобнее на соломе, постарался уснуть.
   Наутро, чуть свет, сын крестьянина, получив накануне вечером карлин и письмо, отправился во Флоренцию и, достигнув к обеденному часу дома своей хозяйки, вручил письмо монне Бриджиде, которая тотчас его распечатала, и ей показалось, что она узнает руку своего первого мужа; но потом, когда она прочитала письмо, ее охватили такое горе и изумление, что она чуть было не лишилась чувств и сама не знала, на каком она свете. Когда же она расспросила молодого крестьянина о возрасте, росте и чертах лица приславшего его к ней человека, она изумилась еще больше и ее охватило еще большее отчаяние; не теряя времени, она послала слугу в мастерскую за Микеланьоло, который, придя и прочитав письмо, так же, как и его жена, пришел к тому мнению, что похоже на то, и даже более того -- совершенно ясно, что письмо и впрямь писано рукой маэстро Маненте; но, с другой стороны, поскольку не было никаких сомнений в том, что тот умер, не было никаких сомнений и в том, что письмо писал кто-то другой и, следовательно, человек этот -- жулик, который пытается обмануть их таким необычным образом, ибо содержание письма было следующее: писавший сообщал в нем своей дражайшей супруге, что после различных и весьма странных злоключений, проведя более года взаперти, постоянно при этом опасаясь за собственную жизнь, теперь наконец, хвала господу, он избежал опасности, а все подробности расскажет ей при личной встрече, и что пока ей достаточно знать, что он жив-здоров и находится в их имении, и просит ее, незамедлительно сообщив эту новость всем во Флоренции, прислать ему мула, камзол и плащ, высокие сапоги и шляпу, а также растолковать новому работнику, что он -- лекарь Маненте, ее муж, а следовательно, является его хозяином, и посему надобно, чтобы ему открыли дом и он смог бы в нем со всем удобством отдохнуть этой ночью, а на следующее утро чуть свет он поспешит во Флоренцию, чтобы нежно прижать ее к своей груди.
   В ярости и гневе Микеланьоло тут же ответил от имени жены, написав весьма выразительное и резкое письмо, в котором грозился, что если тот не уберется с богом, то он приедет и велит всыпать ему хорошую порцию палок или пришлет туда капитана городской стражи. Кроме того, он велел крестьянскому парнишке передать отцу, чтобы тот выгнал этого проходимца ко всем чертям. Парень незамедлительно отбыл, а Микеланьоло возвратился в мастерскую, оставив Бриджиду в печали и полном душевном смятении.
   Утром лекарь Маненте пошел прогуляться до птицеловного тока, находившегося в трех милях от его дома, и, не узнанный владельцем, с которым они раньше были приятели, и даже более того -- назвавшись албанцем, отменно там пообедал, про себя смеясь и потешаясь, а потом, под вечер, все в таком же превеселом настроении, вернувшись к себе домой и будучи совершенно твердо уверен, что он уже признан как хозяин, вознамерился свернуть шею паре каплунчиков, которых заприметил еще утром на дворе. Но не успел он туда дойти, как перед ним вырос уже вернувшийся из города молодой крестьянин и не только безо всякой почтительности, но даже с весьма грубым видом протянул ему письмо, на котором не было ни имени адресата, ни сургучной печати; это обстоятельство сразу же весьма озадачило и раздосадовало лекаря, угадавшего в нем начало печального конца; прочитав же письмо от первой до последней строки, он от удивления и сердечной боли лишился дара речи и был настолько ошарашен, что поистине уже сам не знал, жив он или уже умер.
   Тем временем подоспел пожилой крестьянин, отец юноши, привезшего приказ от хозяина, и грубо сказал ему, чтобы он сегодня же позаботился о ночлеге где-нибудь в другом месте, ибо владелец имения велел немедленно прогнать его прочь. Лекарь Маненте вне себя от огорчения, видя, что работник, который, как он предполагал, получив письмо, тотчас признает его своим хозяином, вместо того гонит его на улицу, смиренно ответил, что, так и быть, он уйдет; и, охваченный сомнением, уж не перевоплотился ли он часом в кого-то другого и что он теперь, может, и впрямь вовсе и не маэстро Маненте, попросил крестьянина, чтобы тот назвал ему имя своего хозяина. Работник ответил, что его господина зовут Микеланьоло, он -- золотых дел мастер, а супруга его -- монна Бриджида; тогда лекарь спросил, не было ли у этой монны Бриджиды другого мужа и есть ли у нее дети. Да, ответил крестьянин, у нее был первый муж, лекарь, который звался, как говорят люди, маэстро Маненте, но, по слухам, он погиб от чумы, оставив ей сынка по имени Сандрино. "Боже мой, что ты говоришь?!" -- воскликнул лекарь и принялся дотошно выспрашивать разные подробности, но крестьянин ответил, что больше и ведать ничего не ведает, поскольку сам он из Казентино и нанялся в это имение только прошлым августом. Лекарь Маненте, решив не раскрывать работнику, кто он, и так как времени было уже более двух часов пополудни, попрощался с ним и зашагал по дороге в сторону Флоренции, размышляя про себя о том, что же заставило его жену и родственников по каким-то странным причинам поверить, что его нет в живых, и вести себя подобным образом, тем более что он очень хорошо был знаком с золотых дел мастером Микеланьоло, приятелем своего шурина. И, строя в уме тысячи предположений, он без устали шагал и шагал по дороге, так что под вечер, правда, уже довольно поздно, добрался до постоялого двора "У камня", что возле мельницы, не более чем в миле от города; там он и решил заночевать и, съев на ужин лишь пару вареных яиц, улегся почивать, но всю ночь проворочался в постели с боку на бок, так и не сомкнув глаз. Однако утром он поднялся чуть свет и, расплатившись с хозяином, не торопясь направился во Флоренцию и вошел в город, по-прежнему никем не узнанный, хотя навстречу ему попадалось немало приятелей и знакомых. Покружив по улицам и обойдя чуть ли не полгорода, он наконец очутился на улице де'Фосси как раз в ту минуту, когда его жена и сын, возвращаясь от обедни, входили в дом; будучи уверен, что жена его заметила, но не подала вида, что узнает, он передумал идти с ней объясняться и отправился в церковь Санта-Кроче к своему исповеднику маэстро Себастьяно, полагая, что тот может явиться подходящим посредником и сумеет убедить Бриджиду в том, что это в самом деле он собственной персоной, и горя желанием поведать ему обо всем, что с ним стряслось, и испросить его совета; но, не найдя его, услышал от монахов, что тот ныне живет в Болонье, кое известие повергло его в такое уныние, что он просто не знал, как ему быть. Так побродил он по площади, обошел Новый и Старый рынки, встречая повсюду множество друзей и знакомых, в том числе маклера Блондинчика, Фео по прозвищу Барабан, мастера Дзаноби Бородача, шорника Леонардо, и, не будучи никем из них узнан, был этим немало озадачен, если не сказать больше. Так как между тем наступил час обеда, он отправился в харчевню "Обезьяна", где застал ее хозяина -- своего старого и весьма близкого приятеля по прозвищу Амадоре -- Любитель Стихов, за столом; он спросил разрешения вместе отобедать и подсел к нему; когда обед подходил к концу, Амадоре вдруг сказал, что сдается ему, будто он уже где-то видел его раньше, но никак не может припомнить, где именно они встречались, на что маэстро Маненте ответил, что это вполне возможно, ибо он долгое время жил во Флоренции у маэстро Агостино на площади Паделла, там, где бани, а ныне, приехав из Ливорно, он хотел бы вновь тут поселиться, ибо жизнь моряка успела порядком ему наскучить. И вот так, слово за слово разговорившись и порассуждав о различных предметах, они закончили свой обед, и лекарь, огорченный и ввергнутый в глубочайшее изумление тем, что он так и остался неузнанным своим сотрапезником, расплатился с трактирщиком и принял решение во что бы то ни стало сегодня же вечером поговорить с женой. И поэтому, пробродив по улицам до тех пор, пока не наступило, как ему показалось, подходящее время, -- оставалось полчаса до полуночи, -- он направился к себе домой и дважды громко постучал в дверь; женщина выглянула в окно, спросив, кто стучится, и лекарь ей ответил:
   -- Это я, дорогая моя Бриджида, отвори мне.
   -- А кто вы такой? -- вновь спросила она.
   Лекарь Маненте, не желая, чтобы услышали соседи, тихим голосом молвил:
   -- Спустись вниз и сама увидишь.
   Бриджида, слыша его голос и, как ей показалось, узнав маэстро Маненте и в лицо, сразу вспомнила про полученное письмо, однако спуститься вниз не решилась, так как все это было слишком уж странно и непонятно, и повторила свой вопрос:
   -- Скажите мне, кто вы такой и что вам угодно?
   -- Разве ты не видишь? -- произнес в ответ лекарь. -- Я -- маэстро Маненте, твой истинный и законный супруг, и я пришел к тебе, своей жене.
   -- Нет, вы не мой супруг, ибо маэстро Маненте скончался и похоронен, -- сказала женщина.
   -- То есть как это, Бриджида, я умер? Я и не думал умирать! -- ответил лекарь и добавил: -- Пожалуйста, отвори мне, разве ты не узнаешь меня, моя душенька, разве я так изменился? Скорее открой мне, и ты убедишься, что я живой.
   -- Вы, наверное, тот самый обманщик, который написал мне письмо, что я получила вчера поутру, -- продолжала Бриджида. -- Уходите с богом, не то, не ровен час, вас застанет здесь мой муж, и вам не поздоровится.
   Между тем на улице уже собралась кучка любопытных, которые пытались понять, что здесь происходит, а в окна высунулись все соседи, и каждый строил свои догадки. Первой во всем разобралась жившая как раз напротив монна Доротея, женщина весьма благочестивая, которая сказала Бриджиде:
   -- Послушай, доченька, да ведь это, поди, душа твоего покойного муженька -- маэстро Маненте, которая бродит здесь неприкаянная, ведь это и лицом и разговором -- вылитый он. Ну-ка, позови ее, поговори с ней и расспроси хорошенько, не нужно ли ей чего-нибудь.
   Поэтому Бриджида, хотя и не очень-то поверив, что это действительно душа ее покойного супруга, начала жалостливым голосом:
   -- О божья душа, может быть, что-то мучает твою совесть? Может, ты хочешь, чтобы отслужили мессу в церкви за твой упокой? Может быть, тебе надо выполнить какой-то обет? Скажи мне, благословенная душа, чего тебе надобно, и уходи с богом.
   Слушая все это, лекарь Маненте еле удерживался от смеха и продолжал твердить жене, что он живехонек и, если она желает в этом убедиться, пусть отворит ему дверь, но Бриджида, непрерывно крестясь, продолжала спрашивать, чего хочет его душа, не желает ли она, чтобы отслужили мессу святому Григорию.
   Здесь в разговор вмешалась и мадонна Доротея:
   -- О божья душа, если ты пришла из чистилища, скажи нам это, и твоя добрая женушка закажет по тебе полную панихиду и поможет тебе оттуда выбраться!
   И, то и дело повторяя "requiscat in расе" ("да почиет с миром" (лат.)) она каждую минуту осеняла себя таким размашистым крестным знамением, что все начали -- а вокруг собралась уже целая толпа -- вслед за ней креститься, опасливо пятясь назад и бросая на маэстро Маненте косые взгляды. Поэтому лекарь, видя, что Бриджида его уже больше не слушает и к тому же принялась без конца креститься и, не закрывая пи на минуту рта, тараторить с ханжой-соседкой, решил убраться подобру-поздорову, тем более что народ продолжал все прибывать, и он уже стал опасаться, как бы с ним не сыграли какую-нибудь злую шутку; решительно свернув на улицу, ведущую к церкви Санта-Мария-Новелла, он припустился по ней таким быстрым шагом, что все попадавшиеся ему на пути, отчаянно крестясь, с испуганными криками кинулись врассыпную, словно и впрямь увидели перед собою воскресшего мертвеца. То и дело оглядываясь, лекарь Маненте, держа курс на высящиеся над крышами купола, все убыстрял шаг, чуть ли не бегом свернул на улицу Дель-Моро, а затем покружив по темным переулкам, выбрался на площадь Санта-Тринита и, пройдя по улице Портаросса, направился к харчевне "Обезьяна", продолжая опасливо оборачиваться, не гонится ли кто за ним; весьма расстроенный, он решил, не видя другого выхода, обождать до утра, а там обратиться к викарию.
   Не желая испытывать судьбу, боясь, что даже такие хорошие друзья, как Буркьелло и Блондинчик, могут не узнать его, он сказал Амадоре, сунув ему в руку несколько серебряных монет, что ему было бы очень приятно, если это возможно, пригласить вечером отужинать вместе с ним Буркьелло и маклера Блондинчика.
   -- Да все будет в порядке, -- ответил трактирщик, -- предоставьте это дело мне, -- и, отдав распоряжения на кухню и накинув плащ, отправился на площадь Сан-Джованни, где разыскал Блондинчика и увел его с собой, говоря, что вечером хочет устроить ужин в компании с одним приезжим и Буркьелло, которого они застали в лавке, расположенной в его собственном доме на улице Гарбо; много слов на уговоры Буркьелло Бездонной Бочки тратить не пришлось, ибо тот сразу смекнул, что предоставляется случай поужинать на даровщинку, чего ему хотелось еще больше, чем всем остальным. Таким образом, в назначенный час все они собрались в харчевне "Обезьяна" -- дело было в октябре, незадолго до праздника всех святых.
   С первой же минуты Буркьелло показалось, будто перед ним лекарь Маненте, и еще больше он в этом укрепился, когда услышал, как тот заговорил. Маэстро Маненте оказал ему в высшей степени любезный прием, сказав, что, будучи наслышан о его славе и восхищаясь его поэтическим талантом, захотел с ним познакомиться лично, для чего ему пришлось обратиться к нему через трактирщика, просив того передать ему приглашение на ужин, а также просить составить им общество и Блондинчика, столь близкого его приятеля и столь компанейского человека. Буркьелло сердечно поблагодарил его, и вот в отведенной для них отдельной зальце они уселись за стол; в ожидании, пока дойдут на плите крупные молодые голуби и дрозды, они принялись рассуждать о том. о сем, причем лекарь Маненте сочинил им целую историю о своей жизни и о том, как он попал во Флоренцию. Буркьелло, который уже раньше шепнул Блондинчику, что никогда в жизни не видел, чтобы люди походили друг на друга так сильно, как этот приезжий похож на лекаря Маненте, теперь добавил:
   -- Если бы я не был твердо уверен, что он умер, я бы сказал, что это, без всякого сомнения, он. -- И Блондинчик тоже с этим согласился.
   Между тем хозяин, ибо все поспело, велел принести салат, хлеб и две фьяски игристого вина. Поэтому, оставив разговоры, они принялись за еду; Бездонная Бочка с Амадоре сидели у стены, а с наружной стороны стола расположились лекарь Маненте и Блондинчик, таким образом, в течение всего ужина Буркьелло мог наблюдать за приезжим; уже с самого начала в его манере пить он узнал знакомую ему привычку лекаря Маненте, который всегда с салатом опрокидывал один за другим два стакана неразбавленного вина, а потом каждый раз уже доливал стакан водой. Это его чрезвычайно изумило; когда же подали на стол голубей и дроздов и лекарь сразу же набросился на дроздов и принялся обсасывать их головки, которые он любил больше всего на свете, Буркьелло так и подмывало спросить приезжего, но он сдержался, чтобы еще точнее удостовериться в своих предположениях. А когда настал черед десерта -- подали сементинские груши, санколомбанский виноград, молодой козий сыр, он уверился окончательно, что перед ним Маненте, ибо лекарь, отведав только груш и винограда, тем и кончил ужин, не притронувшись к сыру, хотя все остальные его очень хвалили: дело было в том, что Маненте терпеть не мог козий сыр и его невозможно было заставить взять в рот хотя бы маленький кусочек. Буркьелло это прекрасно знал и теперь был столь твердо уверен, что перед ним лекарь Маненте, что схватил его левую руку и, немного отогнув манжет рубашки, обнажил запястье, на котором резко выделялось темное родимое пятно; затем он сказал громким голосом:
   -- Ты -- лекарь Маненте, и нечего больше скрываться! -- И, положив ему руки на плечи, обнял и расцеловал.
   Блондинчик и трактирщик, в страхе отпрянув назад, ждали, что тот ему ответит. Маненте сказал:
   -- Ты, Бездонная Бочка, единственный из всех моих многочисленных друзей и близких признал меня; да, я действительно, как ты сказал, маэстро Маненте, и я вовсе не умер, как думает моя жена и вся Флоренция.
   Оба их сотрапезника побелели как мел; Амадоре начал креститься, а Блондинчик с криком ужаса хотел было бежать, ибо оба испугались его, как привидения или воскресшего из мертвых, но Буркьелло Бездонная Бочка сказал им:
   -- Не бойтесь, ощупайте его, потрогайте, у призраков и мертвецов нет ни мяса, ни костей, а он, как вы видите, из плоти и крови; кроме того, он у вас на глазах и пил и ел.
   Лекарь Маненте, в свою очередь, сказал:
   -- Я живой, не сомневайтесь в том, братья мои, не бойтесь, я и не думал помирать; лучше послушайте, что я вам расскажу, и вы услышите одну из самых удивительных историй, которые кому-либо только приходилось слышать на земле с тех пор, как светит солнце.
   Благодаря его стараниям и уговорам, в чем ему как мог помогал и Буркьелло, хозяин и Блондинчик наконец немножко успокоились. Затем они позвали слуг и велели убрать со стола все, кроме вина и зелени. И, сказав им, чтобы те шли ужинать и не совали сюда носа, если только зачем-нибудь не понадобятся Буркьелло, они распорядились хорошенько запереть входную дверь и, горя желанием узнать нечто новое и необычайное, приготовились внимать тому, что им поведает лекарь Маненте. Начав свое повествование с того, как его оставили спящего на скамье посреди улицы, он рассказал по порядку все, что с ним произошло впоследствии, не раз останавливаясь, чтобы подивиться и посмеяться вместе со своими слушателями. Не успел он закончить свой рассказ, как Буркьелло, человек редкого ума и проницательности, сразу же воскликнул:
   -- Это все проделки Лоренцо Великолепного!
   Все стали ему возражать, говоря, что в случившемся повинны ведьмы и волшебные чары и дело тут наверняка не обошлось без колдовства. Однако Буркьелло продолжал стоять на своем и говорил им:
   -- Никто даже не представляет себе, что у него за голова. Разве вы не знаете, что, начав дело, он никогда не бросит его на полпути и любит, чтобы все задуманное им обязательно было доведено до конца? И уж если ему что втемяшилось в башку, так он во что бы то ни стало этого добьется. Он хитер, как бес, с таким человеком, который все знает, все может и всего хочет, весьма опасно иметь дело. -- И, обратясь к маэстро Маненте, продолжал: -- Я всегда ждал, что он рано или поздно сыграет с тобой подобную шутку -- с того самого дня, когда ты на его вилле в Кареджи, состязаясь с ним в импровизации стихов, осмелился быть недостаточно почтителен. Маненте, знай, князья всегда остаются князьями, и когда мы позволяем себе быть с ними запанибрата, они частенько вот таким образом ставят нас на место.
   Лекарь в свое оправдание стал говорить, что музы свободны и что он был в том случае совершенно прав, но слова Буркьелло поколебали его уверенность, и, поразмыслив про себя, он подумал, что, пожалуй, действительно оно так и есть.
   Но поскольку они столь подробно обсуждали происшедшее с лекарем Маненте, то теперь он, в свою очередь, попросил их рассказать о всем том, что последовало за чумой, и о человеке, умершем от нарыва в горле, которого вместо него вынесли мертвым из его собственного дома, ибо все это не давало ему покоя; друзья долго ломали себе над этим голову, но даже Буркьелло не мог найти никакой зацепки, за которую можно было бы ухватиться. Время уже было позднее, и в конце концов лекарь Маненте попросил их высказать свое мнение и дать совет, каким же образом ему выпутаться из этого дела, ибо ему никак не хотелось лишаться жены и имущества; и хотя различных мнений и советов высказано было ими великое множество, они порешили на том, что лучше всего обратиться лекарю в епископство.
   Наконец, попрощавшись с каждым в отдельности, лекарь Маненте отправился ночевать к Буркьелло, ибо остальные приглашали его не слишком настойчиво, так как все они не совсем еще побороли свой страх.
   В это время воротился домой Микеланьоло, и Бриджида преподробно обо всем ему поведала, утверждая, что ей показалось, будто она поистине слышит голос мужа и узнает черты лица маэстро Маненте, и она вслед за монной Доротеей высказала предположение, что это, наверное, страждущая душа, которая нуждается в добром деянии, чтобы выбраться из чистилища.
   -- Какая еще душа, какое чистилище? Что ты, дура, мелешь? -- сказал в ответ Микеланьоло. -- Это жулик и злодей, и ты очень мудро поступила, не отворив ему.
   Однако он был в высшей степени удивлен и никак не мог взять в толк, чего добивается этот незнакомец, какова его конечная цель; он перебрал в уме все мыслимые случаи, кроме одного, -- что лекарь Маненте воскрес и жив-здоров, -- только одно было ему ясно, что этот обманщик, после того как его первоначальный план с письмом не удался, не должен был бы больше появляться.
   Поутру, разбудив лекаря Маненте пораньше, Буркьелло велел ему первым делом вымыть голову и, как было принято в то время, побриться, а затем одел его в свое платье, которое не только пришлось ему впору, но сидело на нем как влитое, и вместе с ним вышел из дому, чтобы показать его людям и со всеми познакомить; они пошли к церкви Санта-Мария-дель-Фьоре, потом к церкви Санта-Аннунциата, на Старый и Новый рынки, на площадь Синьории, и лекаря Маненте видело множество людей, некоторые его узнали и с ним поговорили, ибо по городу благодаря Блондинчику и Амадоре уже прошел слух о том, что он жив-здоров и желает возвратить себе жену и имущество. Видели его и Никколао с Микеланьоло, и, хотя они и знали, что он умер, им показалось, что это в самом деле он, но они тешили себя мыслью, что этого не может быть; прослышав, что он собирается идти в епископство, они приготовились к отпору: обратились к санитарным властям, заглянули в книгу церковного прихода Санта-Мария-Новелла, поговорили с бакалейщиком, у которого покупали свечи, могильщиками и всеми соседями, заручившись свидетелями и документами, удостоверяющими, что лекарь Маненте скончался у себя дома от чумы и погребен как положено. Жителей Флоренции этот случай крайне озадачил, а многие, кто видел своими глазами, как лекаря предавали земле, были поистине поражены и высказывали подозрение, что дело тут, должно быть, нечисто.
   Лекарь Маненте, вернувшись домой к Буркьелло и отобедав, отправился вместе с ним в епископство и изложил там викарию суть своего дела, потребовав, чтобы ему была возвращена жена. Викария рассказ его весьма удивил, и он, дабы установить истину, пожелал выслушать другую сторону; когда же Никколао и Микеланьоло изложили ему свои доводы, представив множество доказательств и показаний уважаемых свидетелей, у него совсем голова пошла кругом, и он окончательно запутался; а так как в этом деле речь шла о покойнике и ни у той, ни у другой стороны невозможно было добиться, кто же это был такой и как попал в дом лекаря, то викарий решил, что дело здесь наверняка пахнет убийством, и секретно сообщил об этом суду Восьми, который немедля послал сбиров арестовать всю компанию: их схватили, когда они еще спорили и пререкались друг с другом, и всех, за исключением Буркьелло, привели в замок Барджелло и посадили за решетку.
   Наутро, когда собрался суд, первым предстал перед ним лекарь Маненте, и судьи начали грозить ему пыткой на дыбе, если он не скажет им правду; поэтому лекарь Маненте сразу же рассказал им по порядку, с самого начала и до конца, все, что с ним произошло, причем так складно и остроумно, что не один раз заставил их хохотать; потом они велели отвести его обратно в тюрьму и послали за Никколао, который тоже рассказал им правду -- то есть все, что ему самому было известно; сказанное им подтвердил и Микеланьоло, и в доказательство своих слов они представили свидетельские показания, будучи совершенно твердо уверены в том, что умерший не кто иной, как лекарь Маненте. Когда суд Восьми услышал про санитара, на руках у которого умер больной и который производил дезинфекцию в доме, судьи решили, что теперь-то у них в руках имеется необходимая ниточка и они легко смогут распутать это сложное дело; поэтому они сразу же послали за ним сбира в монастырь Санта-Мария-Нуова. Однако, когда сбир, возвратившись, доложил, что означенный санитар, поспорив с другим и поранив ему ножницами лицо, из страха перед герцогом (анахронизм: Лоренцо Великолепный не был герцогом. Медичи стали герцогами после 1532 г.) бежал куда глаза глядят и до сих пор неизвестно, где он находится, судьи растерялись еще больше и не знали, что делать. Как видите, подобным шуткам все благоприятствует самым наилучшим образом.
   Суд Восьми, отправив всех обратно в тюрьму, поручил своим чиновникам тщательно проверить подлинность свидетельских показаний и, насколько это возможно, расследовать, соответствует ли истине рассказ лекаря Маненте; дня через два-три судейские чиновники доложили, что все допрошенные говорили истинную правду; в связи с этим суд продолжал пребывать в неудовольствии и великом замешательстве.
   Тем временем Буркьелло, стремясь помочь маэстро Маненте, отправился на дом к одному важному лицу, члену этого суда, большому своему другу и другу лекаря Маненте, и поведал ему, что все это проделки Лоренцо Великолепного, который хотел сыграть с Маненте эту хитроумную шутку; рассказав, с какой целью Лоренцо сделал это, и приведя в доказательство множество доводов, он сумел убедить этого судейского, и тот в конце концов согласился с ним в том, что никоим другим образом, если не по милости Лоренцо, во Флоренции не мог бы произойти подобный случай; поэтому однажды утром, выступая в суде по этому делу, он высказал мнение, что, как ему кажется, следовало бы обратиться к Великолепному, который находится в Поджо (там находилась загородная вилла Лоренцо), и передать эту судебную тяжбу на его усмотрение, ибо она столь запутана и сложна, что невозможно принять сколько-нибудь удовлетворительное решение. Всем это предложение в высшей степени понравилось; по общему мнению, помимо того, что это дело может доставить Лоренцо большое удовольствие, именно он явится лучшим судьей в подобного рода тяжбе; таким образом, судьи единодушно поручили секретарю суда со всеми подробностями довести обстоятельства этого дела до сведения Великолепного и тяжбу передать на усмотрение его светлости, так и было сделано: в тот же самый день Великолепному было направлено письмо, а арестованные приведены в суд, и им было приказано, чтобы никто из них не смел под страхом виселицы приближаться ближе, чем на сто шагов, к улице де Фосси и беседовать с Бриджидой до тех пор, пока не будет вынесено решение по этой тяжбе, каковую суд передает на усмотрение Великолепного, который вскорости возвратится в город, и с этим они были отпущены; уплатив судебную пеню, они разошлись по своим делам, причем каждый надеялся, что приговор будет в его пользу.
   Слухи об этой тяжбе распространились по всей Флоренции и всех очень озадачили, а Бриджида, донельзя огорченная и недовольная, не могла дождаться, когда же наконец все закончится. Маэстро Маненте, вновь поселившись у Буркьелло, занялся врачеванием, а оба золотых дел мастера вернулись к своему ремеслу. Великолепный, получив письмо Восьми, немало потешался и сам весьма дивился тому, что его шутка удалась в тысячу раз лучше и обернулась куда смешнее, чем даже он мог предполагать, когда ее замышлял, и это доставило ему превеликое удовольствие.
   А когда дней через восемь -- десять он возвратился во Флоренцию, не успел он приехать, к нему сразу же пожаловал лекарь Маненте, однако не смог добиться аудиенции, то же самое произошло с золотых дел мастерами; однако на другой день Маненте пришел вновь и застал Лоренцо как раз за столом, когда тот только отобедал; увидев лекаря, Великолепный, не подав вида, насколько все это его забавляет, притворился вне себя от изумления и неожиданности и воскликнул громким голосом:
   -- Маэстро Маненте, вот уж не чаял когда-нибудь тебя вновь увидеть, ведь я был твердо уверен, что ты умер! Да я и теперь еще не совсем убежден, что это в самом деле ты во плоти, а не кто-то другой или, может быть, твой дух, который благодаря какому-то волшебству обрел земную оболочку!
   Лекарь, твердя, что он и не думал умирать и что это в самом деле он, хотел пасть на колени, чтобы поцеловать Великолепному руку, но тот сказал:
   -- Не приближайся! Пока что мне достаточно знать, что ты действительно маэстро Маненте во плоти, в таком случае -- милости просим, но ежели это не так, то я тебе совсем не рад.
   Лекарь тут собрался было рассказать свою историю, но Лоренцо ответил, что сейчас ему недосуг, а потом добавил:
   -- Сегодня вечером, после полуночи, я буду ждать тебя, чтобы выслушать твои доводы, -- и затем дал ему понять, что пригласит и противную сторону.
   Лекарь Маненте, поблагодарив его, почтительно откланялся и, возвратившись домой, подробно рассказал обо всем Буркьелло, который, усмехнувшись, сказал:
   -- Вот теперь я уверен: ты, как говорится, попал точно по адресу! Увидишь, что Лоренцо будет очень доволен -- на ловца и зверь бежит!
   Однако Буркьелло не мог побороть опасений и сомнений, ибо еще не представлял себе, чем все это может обернуться. Между тем наступил вечер, и оба золотых дел мастера, получив приказ явиться, были уже на месте и прохаживались в ожидании под портиками, когда прибыл маэстро Маненте; как только Лоренцо доложили об этом, он проследовал в главную залу в сопровождении некоторых знатных господ и именитых горожан, всех друзей и знакомых медика, и, сообщив обеим сторонам о начале разбирательства, вызвал первым Никколао, а затем Микеланьоло; им обоим велели встать рядом, выслушали их доводы, а также показания представленных ими свидетелей, и, судя по лицам присутствующих, все были чрезвычайно озадачены. Потом их отпустили, и в залу ввели лекаря Маненте, который с самого начала, по порядку, ничего не опуская и не прибавляя, рассказал обо всем, что с ним произошло; рассказ этот невероятно поразил и позабавил всех, кто слушал его вместе с Великолепным, но как ни были они изумлены и как сильно ни потешались, они продолжали все больше дивиться и, не в силах долее сдержаться, принялись хохотать, да так, что никак не могли остановиться, тем более что Лоренцо заставил лекаря Маненте повторить свое повествование дважды или трижды; затем он велел снова позвать обоих золотых дел мастеров и получил возможность вдоволь натешиться, как никогда еще ему не доводилось в жизни, ибо обе стороны, разгорячившись и разъярившись, принялись неслыханно поносить друг друга, причем запас изрыгаемых ими грубостей казался поистине неиссякаем. Тем временем в зале появился викарий, за которым послал Великолепный; после того как все почтительно его приветствовали, Лоренцо усадил его рядом с собою и, обратившись к нему, сказал:
   -- Мессер викарий, я знаю, что вам известна суть тяжбы между этими достопочтенными людьми, и так как они уже изложили вам свои доводы, не буду повторять вам все обстоятельства этого дела; но поскольку уважаемые господа члены суда Восьми выбрали меня судьей в данной тяжбе, то мой долг вынести решение. Однако для этого мне необходимо прежде выяснить, действительно ли лекарь Маненте никогда не умирал и не является ли этот человек, которого мы видим перед собой, существом, испытавшим на себе колдовские чары, или дьявольским духом, а это надлежит установить и доказать вам.
   -- Но каким образом? -- воскликнул викарий.
   -- Сейчас вам скажу, -- ответил Лоренцо и продолжал: -- Заклятие с него должны снять монахи, которые умеют изгонять злых духов с помощью прикладываемых к телу святых мощей, развеивающих волшебные чары.
   -- Вы верно сказали, -- ответил мессер викарий. -- Дайте мне на это немного времени -- дней шесть -- восемь, и если он выдержит испытание, то мы сможем наверняка сказать, живой ли он и тот ли, за кого себя выдает.
   Маэстро Маненте попытался было вставить словечко, но здесь Великолепный, одобрив намерение викария и повторив, что, как только будет проведено это испытание, он вынесет решение, поднялся и, отпустив всех присутствовавших, вышел из залы в сопровождении находившихся с ним знатных господ, продолжая смеяться и шутить по поводу этого столь необычайного дела.
   На следующий день викарий, который был добрым и набожным христианином, глубоко религиозным человеком, велел сообщить всему архиепископату, священникам и монахам, чтобы они приготовили святые мощи и образки, помогающие изгонять дьявола и заклинать духов, ибо через шесть дней им всем надлежит собраться во Флоренции в церкви Санта-Мария-Маджоре, а неявившихся постигнет суровое наказание. Все кругом только и толковали про эту новость, а обоим золотых дел мастерам, не говоря уже о лекаре Маненте, не терпелось дождаться назначенного дня. Лоренцо же тем временем вызвал во Флоренцию старого Непо из Галатроны, знаменитого в те времена колдуна и волшебника, и, объяснив, что он должен будет делать, спрятал его у себя во дворце, чтобы использовать в надлежащий момент. В церковь Санта-Мария-Маджоре со всего города и окрестностей нанесли уже несметное множество изображений святых и мешочков с мощами.
   Когда наконец наступил условленный день, лекарь Маненте явился в церковь и стал ждать викария, который прибыл после вечерни в сопровождении не менее чем трех десятков монахов из числа самых уважаемых во Флоренции и, усевшись на приготовленный ему стул посредине церкви, приказал подвести к нему маэстро Маненте и велел ему опуститься на колени; затем два монаха из монастыря Сан-Марко принялись распевать над ним псалмы и гимны, шептать молитвы и тексты из Евангелия, кропя его святой водой и окуривая ладаном, в то время как другие священники и монахи начали подносить к нему один за другим образки и мешочки с мощами, чтобы он мог к ним притронуться. Но все было тщетно, ибо лекарь вовсе и не думал как-то меняться, а, напротив, обращался ко всем, кто к нему ни подходил, со смиренным почтением, воздавал хвалу господу и взывал к викарию, чтобы тот его безотлагательно освободил.
   Церковь была набита битком, и все ожидали каких-то чудес, когда вперед выступил один монашек, прибывший из Валомброзы, молодой и дерзкий, который славился своим искусством изгонять духов, и заявил:
   -- Дайте-ка попробовать мне, и я вам сразу скажу, одержим он бесами или нет.
   А затем, связав лекарю крепко-накрепко руки, он прикрыл ему голову епитрахилью и начал его заклинать и пытать вопросами, на которые тот отвечал неизменно исчерпывающе и по существу; но, поскольку, творя свои заклинания, монах нес такую чушь, что рассмешил бы и мертвого, маэстро Маненте, на свою беду, осмелился чуточку усмехнуться; заметив это, монах тотчас же воскликнул:
   -- Вот он, попался! -- и очень ловко отвесил ему две звонкие оплеухи. -- Ты, -- сказал он, -- враг божий, и я любой ценой заставлю тебя выйти!
   Лекарю Маненте эта игра пришлась не по вкусу, и он в ответ закричал:
   -- Заклинай, сколько тебе влезет!
   Но монашек изо всех сил хватил его кулаком в грудь, а потом принялся мять ему бока, приговаривая:
   -- Ах ты, нечистый дух, я заставлю тебя выйти, хочешь ты того или нет!
   Так как лекарю оставалось рассчитывать лишь на свой язык, он принялся кричать:
   -- Ах ты, негодный грязный монах, да разве так обращаются с приличными людьми? Как тебе не стыдно, бездельник и пьяница, бить такого человека, как я? Я тебе за эти побои еще отплачу!
   Монашек, услышав его проклятия, вновь кинулся на лекаря и, сбив с ног, стал топтать, а потом вцепился руками в горло и, наверное, задушил бы, если бы лекарь Маненте не начал взывать к милосердию божьему, тогда мессер монах отпустил его, решив, что злой дух согласился выйти наружу, и спросил:
   -- А какой ты мне дашь знак?
   Тут Монах-Шут, который, смешавшись с толпой, по распоряжению Великолепного привел Непо в церковь, сказал, что пора вступать в дело ему. Непо тотчас же закричал громким голосом:
   -- Расступитесь, расступитесь, люди добрые, дайте мне пройти, ибо я пришел сюда поговорить с викарием и раскрыть ему всю правду!
   Вид этого человека сразу всех изумил -- он был высок ростом, и внешность у него была уж очень странная: кожа настолько смуглая, что казалась совсем темной, череп совершенно лысый, худое, изможденное лицо с резкими чертами, длинная черная борода, доходившая до самой груди, да и одет он был в грубое и необычное платье. Услышав его голос и поняв смысл его слов, все, исполненные удивления и страха, послушно перед ним расступились. Приблизившись к викарию, Непо первым делом оттащил монашка от лекаря Маненте, которому показалось, что его воскресили из мертвых, а затем заговорил и сказал следующее:
   -- Дабы истина, как это угодно господу богу, открылась всем, знайте, что лекарь Маненте никогда и не думал умирать, а все, что с ним произошло, объясняется чарами магии и дьявольской силой и было делом моих рук, Непо из Галатроны, это я заставляю демонов творить все, что мне только вздумается и заблагорассудится. Это я, в то время как он спал у церкви Сан-Мартино, повелел дьяволам отнести его в один заколдованный замок, и именно так, как он сам вам об этом рассказывал, продержал его там до того дня, когда однажды на рассвете велел перенести его и оставить в лесах Вернии. Заставив одного домового воплотиться в похожую на лекаря телесную оболочку, я приказал ему делать вид, что этот заболевший чумой дьявол -- маэстро Маненте; затем заставил его притвориться мертвым, после чего он был похоронен, -- по причине этого потом возникли все известные вам недоразумения. Все это велел сотворить я, чтобы поглумиться и насмеяться над лекарем Маненте, отомстив таким образом за оскорбление, некогда нанесенное мне в приходе Сан-Стефано его отцом, -- с ним, увы, я так никогда и не сумел поквитаться из-за ладанки с хранящейся внутри ее молитвой святому Киприану против колдовских чар, которую он всегда носил на шее. И чтобы вы убедились, что слова мои -- истинная правда, идите сейчас же и раскройте могилу, в которой был погребен тот, кого вы принимали за лекаря; а ежели вы сомневаетесь в правдивости моих слов и мои доказательства не кажутся вам явными, то можете считать меня лжецом и обманщиком и отрубить мне голову!
   Викарий и все остальные присутствующие слушали его слова с большим вниманием, а лекарь Маненте, рассерженный и испуганный, бросал на него исподтишка косые взгляды, однако внимал ему, как зачарованный; и все находившиеся в церкви так же глядели на Непо во все глаза, затаив дыхание. Викарий, желая действительно внести в дело ясность и поскорее покончить с этой историей, от которой уже голова шла кругом, приказал двум монахам из монастыря Сан-Марко и двум монахам из монастыря Санта-Кроче немедля отправиться на кладбище и раскрыть эту злосчастную могилу; они сразу же пошли туда в сопровождении множества других монахов и священников и целой толпы мирян. Непо остался в церкви подле викария и лекаря Маненте, которые, все еще его боясь, не решались взглянуть ему прямо в лицо, опасаясь, как и большинство присутствовавших в церкви, уж не новоявленный ли это Симон Волшебник или новый Маладжиджи (Симон-маг, персонаж из "Деяний апостолов" (гл. 8, ст. I и далее). Маладжиджи -- злой волшебник, герой итальянских легенд и сказок).
   Между тем посланные Великолепным монахи и отправившийся вслед за ними народ дошли до кладбища у Санта-Мария-Маджоре и, вызвав церковного сторожа, велели показать склеп, в котором, как полагали, было погребено тело лекаря. В то самое утро, на рассвете, Монах по приказу Великолепного привез из Кареджи черного как смоль голубя, самую сильную, дальше и быстрее всех когда-либо на свете летавшую птицу, к тому же так хорошо умевшую находить свою голубятню, что она возвращалась туда даже из Ареццо и Пизы; осторожно, чтобы никто не видел, Монах посадил голубя в гробницу, которая ему была прекрасно известна, и вновь закрыл ее, да так, что казалось, ее лет десять не касалась ничья рука. Когда церковный сторож, зацепив крюком железную петлю, потянул вверх закрывавшую гробницу каменную плиту и на глазах более чем тысячи человек открыл могилу, этот голубь, которого звали Уголек, просидев много часов в темноте и без корма, наконец увидев свет, тотчас вылетел на волю и взмыл высоко в небо, в такую высь, что увидел оттуда Кареджи, и полетел в том направлении, достигнув своей голубятни за каких-нибудь несколько минут; присутствующих это настолько ошеломило и испугало, что многие пустились наутек и с криками: "Святой Иисус!", "Боже мой, помогите!" -- разбежались кто куда. Сторож от страха упал навзничь, уронив на себя каменную плиту, которая сломала ему бедро, из-за чего ему пришлось много дней и недель проваляться в лубках. Монахи и большая часть толпы бросились к церкви Санта-Мария-Маджоре с криками: "Чудо! Чудо!" Одни говорили, что из гробницы вышел призрак, дух в виде белки, по с крыльями, другие, что змей, который извергал пламя, третьи полагали, что вылетел демон, превратившийся в летучую мышь; однако большинство утверждало, что это был маленький дьяволенок, причем некоторые говорили, что даже разглядели у него рожки и лапки, как у гуся.
   В церковь Санта-Мария-Маджоре, где оставались викарий, лекарь Маненте и несметное множество народа, толпа монахов и мирян возвратилась чуть ли не бегом, крича в один голос: "Чудо! Чудо!" Вокруг них поднялась невероятная давка, ибо каждый пытался пролезть вперед, чтобы узнать, что же в самом деле произошло на кладбище. Тем временем Непо при помощи стремянных и Монаха протиснулся к боковой двери и, смешавшись с толпой, вышел из церкви так, что его не заметила ни одна живая душа, вскочил на поджидавшего его доброго коня и был таков; как ему и приказали, он возвратился к себе домой.
   Викарий, выслушав рассказ монахов во всех подробностях, растерянно и ошеломленно озирался вокруг, ища глазами Непо, и, нигде его не видя, начал кричать, чтобы его немедленно нашли и схватили, потому что он хочет его сжечь на костре, как настоящего колдуна, мага и волшебника; но поскольку его нигде не было видно, решили, что он исчез при помощи искусства магии. Поэтому викарий, отпустив всех священников и монахов и сказав им, чтобы они забирали все свои образки и мешочки с мощами, направился вместе с лекарем Маненте во дворец к Великолепному.
   Буркьелло же с несколькими своими приятелями стоял в церкви в сторонке и, видя все там происходившее, нахохотался так, что у него заболели скулы, особенно когда мессер монашек тузил лекаря Маненте. Оба золотых дел мастера, озадаченные и раздосадованные, тоже присутствовали там все время и, увидев, что викарий направляется во дворец, поплелись вслед за ним, чтобы попробовать, не удастся ли им как-нибудь выпутаться из этого дела.
   Великолепному непрерывно доносили о происходящем во всех подробностях, и он, сидя с несколькими знатными господами и своими близкими друзьями, все еще не в силах был справиться со смехом, когда ему доложили, что пришел и просит его принять викарий, который, едва увидел Лоренцо, воскликнул, что он требует стражу, чтобы схватить Непо из Галатроны. Лоренцо, притворившись, что ничего не знает и не ведает, велел ему все рассказать по порядку, а затем молвил так:
   -- Мессер викарий, ради бога, не будем спешить с этим Непо, лучше скажите, что вы думаете о лекаре Маненте?
   -- Я думаю, -- отвечал викарий, -- что больше нет никаких сомнений в том, что это действительно он сам собственной персоной и что он никогда и не думал помирать.
   -- В таком случае, -- сказал Великолепный, -- я хочу вынести приговор, чтобы немедля покончить с тем запутанным положением, в котором очутились эти бедняги.
   И, подозвав к себе Никколао и Микеланьоло, которых он заметил среди прочих, Лоренцо, в присутствии викария и множества достойных и знатных граждан, велел им обнять и облобызать лекаря Маненте, и они от всего сердца помирились, попросив друг у друга прощения и свалив всю вину на Непо, а затем Великолепный вынес следующее решение: Микеланьоло не позже завтрашнего дня должен вывезти из дома маэстро Маненте все свои вещи, которые он туда принес, когда женился на Бриджиде, а этой последней надлежит, взяв с собой лишь четыре сорочки, юбку и плащ с капюшоном, отправиться в дом своего брата и оставаться там, пока не разрешится от бремени; когда же родится ребенок, Микеланьоло может поступить с ним по своему усмотрению, приняв или же нет на себя заботы о нем, и в случае, если он от него откажется, дитя сможет взять к себе лекарь; если же и он не захочет, то ребенка надлежит отправить в приют Невинных младенцев, а все расходы, связанные с родами, должны быть отнесены на счет Микеланьоло; лекарь же Маненте может возвратиться к себе домой и жить там со своим малолетним сыном, а Бриджида, разрешившись от бремени и получив через сорок дней церковное благословение, должна вернуться к маэстро Маненте, каковой обязан принять ее с лаской и любовью.
   Этот приговор всем понравился, и все, кто присутствовал при этом, очень хвалили Великолепного; затем золотых дел мастера и лекарь, почтительнейше его поблагодарив, отбыли в самом прекрасном настроении, а вечером того дня, заранее условившись, отужинали все вместе с Бриджидой в доме маэстро Маненте, куда был приглашен и Буркьелло, к которому лекарь потом и отправился ночевать.
   Мессер викарий, оставшись вдвоем с Великолепным, настаивал, что надобно поймать Непо, дабы сжечь его на костре; однако Лоренцо возражал ему, говоря, что куда лучше оставить его в покое, ибо из этой затеи у них все равно ничего не выйдет, так как у Непо имеются тысячи способов и тысячи средств скрыться от них и не даться им в руки; он, в частности, может сделаться невидимым, превратиться в птицу, обратиться в змею и знает множество иных подобных штук, прибегнув к которым оставит их в дураках; кроме того, кто знает, может быть, господь бог наделил это семейство из Галатроны такой силой и властью также и с какой-нибудь благой целью, пока еще неведомой людям, а затем не следует забывать и о той весьма серьезной опасности, что Непо может провидеть и предугадать их враждебные намерения и лишит их дара речи, заставит окриветь, скосит им на сторону рот, нашлет на них паралич или какую-нибудь другую напасть.
   Тут викарий, будучи, как вы уже могли заметить, человеком мягким и податливым, сразу же согласился с его доводами и, прося прощения, сказал, что он всего этого не знал и что о высказанном им только что намерении и вообще о всем происшедшем он не заикнется больше никогда в жизни, и, приняв такое решение, он оставил Великолепного и, не без сильного опасения заполучить какую-нибудь неведомую хворь, вернулся к себе домой, и никогда больше до самой смерти от него не слыхали и словечка о Непо -- ни хорошего, ни худого.
   На следующий день Микеланьоло забрал из дома маэстро Маненте все свои пожитки, а Бриджида переехала к брату, так что лекарь получил в полное распоряжение все свое имущество и в тот же день возвратился к себе домой и вновь обрел сына.
   В то время во Флоренции только и говорили, что об этой истории, причем вся честь и невероятная слава достались в первую очередь Непо, которого все, а больше всего простой народ, почитали за величайшего колдуна.
   Маэстро Маненте, действительно поверив, что все происходило так, как рассказал Непо, впоследствии размышляя об этом, частенько говаривал, что грушу ест отец, а оскомина остается на зубах у сына; эта его фраза потом стала пословицей и дошла до наших дней, и хотя уже даже не только Буркьелло Бездонная Бочка, но и сам Великолепный, Монах и стремянные впоследствии рассказали во всех подробностях, как была осуществлена эта проделка, ничто не могло заставить его думать по-другому, даже более того: он был так напуган, что накупил множество ладанок с охраняющими от волшебства молитвами святому Киприану и постоянно носил их на шее, а также заставлял носить и свою Бриджиду; последняя в положенное время родила мальчика, которого затем взял к себе Микеланьоло и растил до десятилетнего возраста, а когда он умер, родственники отдали мальчика в послушники в монастырь Санта-Мария-Новелла, и со временем из него вышел на редкость образованный монах, он стал замечательным проповедником и за свою проницательность, приятность и остроумие был прозван в народе братом Буравчиком. Лекарь же Маненте жил-поживал, детей и добро наживал со своей Бриджидой и всю жизнь до самой смерти каждый год праздновал день своего заступника Киприана и всегда особенно глубоко чтил этого святого.
   
   1547 г.

* * *

   Книга "Вечерние трапезы" состоит из красочного "Введения", в котором весело описывается игра в снежки пяти молодых людей и пяти юных дам, и двадцати одной новеллы. Согласно плану, намеченному во "Введении", десять юношей и дам должны были рассказывать за первой трапезой короткие истории, за второй -- средние, за третьей -- длинные. Но план этот полностью осуществлен не был: от третьей трапезы сохранилась только одна новелла, названная почему-то "десятой и последней".
   
   Источники текста:
   "Новеллы итальянского Возрождения. Ч. 3: Новеллисты чинквеченто", М., "Некрасов", 1913 г. С. 145 - 151, 158 - 189.
   "Итальянская новелла Возрождения" / [Ред. пер. и вступ. статья, с. 7-44, Э. Егермана]. - М., "Гослитиздат", 1957 г. -- 670 с. ; 22 см. С. 421 - 469.
   "Европейская новелла Возрождения". М., "Худож. лит.", 1974 г. Серия "Б-ка всемирной литературы". С. 182 - 220, 619 - 620.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru