Гребенка Евгений Павлович
Иерусалим

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ІЕРУСАЛИМЪ

   Одно лѣто я провелъ въ Петербургѣ -- и никогда не забуду этого лѣта. Мои знакомые разъѣхались: кто за границу, кто въ Гельсингфорсъ, кто въ Ревель; самые тяжелые на подъемъ выѣхали на дачи. Скука смертная. А между тѣмъ лѣтнее солнце немилосердно раскаляло мощенныя камнемъ улицы и тротуары. Нестерпимо душно, подумаетъ человѣкъ, хоть бы вѣтерокъ дохнулъ. И вотъ онъ, легокъ на поминѣ, летитъ прямо вамъ въ глаза и засыпаетъ ихъ самою тонкою, рѣзкою каменною пылью. Поневолѣ попросишь дождя. Странное существо человѣкъ, ему ничѣмъ не угодишь! Пошелъ дождикъ; не много стало веселѣе; три березки въ саду моего сосѣда перемѣнили прежній сѣропѣгій цвѣтъ на блѣднозеленый, разныя незнакомыя лица начали выносить на дождикъ разные горшки съ цвѣтами; на улицахъ появились зонтики, мокрыя бороды, мокрыя дрожки, слегка подобранныя платья, вывороченные плащи, шляпы покрытыя носовыми платками, подъ воротами составились небольшія общества. Городъ пріятно перемѣнился.
   Вы сидите у окна часъ, другой, все таже панорама: все идетъ дождикъ; однообразными косыми нитями снуетъ онъ передъ вашими глазами, однообразно шумитъ вода съ кровельнаго жолоба, а тутъ, на бѣду, прямо противъ васъ черезъ улицу, какой то мастеровой, въ красной рубахѣ, взобравшись на крышу пятаго этажа, заколачиваетъ гвоздь и тянетъ, не приведи Господи, какую заунывнуіо пѣсню.-- Пора бы и перестать, думаете вы. Какъ бы не такъ; мастеровой пожалуй перестанетъ, когда пойдетъ обѣдать, а дождь въ Петербургѣ скоро не унимается... Туча кажется прошла, вздохнешь свободнѣе, а отъ Коломны подымается другая еще синѣе прежней. Эта пройдетъ, отъ Васильевскаго острова пожалуетъ третья, за ней четвертая и такъ далѣе, одна за другою вспрыскиваетъ добрый Петербургъ -- черезъ часъ по ложкѣ какъ говоритъ одинъ аллопатъ. И дождь скученъ!...
   Поѣхалъ къ одному знакомому на дачу -- тамъ тотъ же городъ: стриженые деревья, люди разодѣтые какъ на балъ, чай съ дурными сливками и, въ заключеніе, французская кадриль подъ фортепьяно.
   На другой дачѣ все народонаселеніе играло въ преферансъ. Вы кажется не играете, сказалъ мнѣ хозяинъ.
   "Не играю""
   -- Такъ гуляйте, будьте какъ дома, у васъ сущая деревня, безъ церемоніи!...
   Я ушелъ въ рощу и отъ нечего дѣлать выстрѣлилъ по воробью. Минутъ черезъ пять прибѣжалъ хозяинъ, блѣдный, встревоженный, съ пиковымъ тузомъ въ рукахъ.
   -- Ахъ, батюшка, что вы надѣлали!... кричалъ онъ издали задыхаясь, здѣсь дача Его Сіятельства, вотъ смѣжная съ нашею, а у нихъ мамзель англичанка такая нѣжная, дверью хлопнешь, уже въ обморокѣ, а вы стрѣляете! Тутъ мой знакомой сдѣлалъ рожу, на которой весьма легко можно было прочитать: и невѣжа и грубіянъ, и нелегкая тебя носитъ, и ты меня разсоришь съ Его Сіятельствомъ.
   Я извинился передъ хозяиномъ и уѣхалъ съ твердымъ намѣреніемъ не посѣщать дачи человѣка безъ церемоніи.
   По дѣломъ, думалъ я, какъ искать удовольствія за дачѣ у людей, занятыхъ службою, у людей съ чинами и орденами, у которыхъ и житье на дачѣ есть своего рода служба... Они и дачу выбираютъ не по мѣстоположенію, а по сосѣдству съ чѣмъ нибудь полезнымъ, если не въ настоящимъ то въ будущемъ.
   Завтра поѣду къ своему старому лицейскому товарищу. Кстати же онъ меня извѣстилъ великолѣпнымъ письмомъ о своемъ переѣздѣ на дачу и прислалъ адресъ. Правда, онъ и въ Лицеѣ считался просто добрымъ малымъ, съ нимъ пороху не выдумаешь, а все таки проведетъ время; человѣкъ рожденъ для общества.
   На карточкѣ моего лицейскаго товарища значилось: На Петербургской сторонѣ въ Разношорстной улицѣ, домъ купца жены Иванова.
   Извощикъ никакъ не соглашался везть меня въ Разношорстную улицу, а предлагалъ доставить на большой проспектъ. "Отъ большаго проспекта, дескать, рукой подать, пройтись пріятно, баринъ."
   -- Отъ чего же ты не хочешь свезти въ Разношорстную?
   "Тамъ для нашего брата не ладно," отвѣчалъ извощикъ почесываясь.
   -- Почему?
   "Грязновато маленько, другой разъ лошадь станетъ, другой разъ дрожки оставишь, а для вашего благородія широкой путь, деревянныя панели на удивленіе."
   -- Хороша должна быть дача! Пошолъ! --
   Не стану описывать моего путешествія изъ улицы въ улицу по тротуарамъ сдѣланнымъ на удивленіе, ни удивленія, съ какимъ посмотрѣли на меня три утки, плававшія на улицѣ передъ домомъ купца жены Иванова, ни радости моего стараго товарища, который, въ халатѣ и пестрой шапочкѣ, встрѣтилъ меня въ воротахъ и привелъ въ свою квартиру, состоящую изъ комнаты съ однимъ окномъ на мезонинѣ, состроенномъ, должно полагать, изъ старой барки. Вѣтеръ свободно входилъ въ щели, гулялъ по комнатѣ и шевелилъ на стѣнахъ старыя бумажныя обои.
   -- Не великолѣпна твоя квартира.
   "Чѣмъ же она худа для дачи? Впрочемъ если что и не такъ, можно потерпѣть лѣто для чистаго воздуха. Тутъ мой товарищъ чихнулъ -- и я чихнулъ -- вѣроятно отъ чистаго воздуха.
   На другой день у меня болѣла голова.--
   Если вы любите природу, чистую, дѣвственную природу, какъ она вышла изъ рукъ Великаго Мастера, не искаженную приторнымъ искуствомъ человѣка, -- вамъ не понравится Петербургъ лѣтомъ.
   Если вы проводили весну на плодоносныхъ равнинахъ Украйны, если вамъ полюбились пестрые ковры степей, когда съ востока тихо подымается солнце и утренній вѣтерокъ, свѣвая легкій паръ благовоній, пронесется по степи, и заволнуется она въ разноцвѣтныхъ отливахъ, и засверкаетъ росистая милліонами алмазовъ. а надъ нею высоко поютъ, звенятъ, заливаются степные жаворонки; -- и если въ эту минуту, тихо, безсознательно подгибались ваши колѣни, слеза навертывалась на рѣсницѣ, и вы безмолвно молились Богу... тогда... тогда вамъ не полюбится петербургское лѣто.
   Если вы скакали по этой степи на рѣзвомъ бѣгунѣ, такъ-безъ цѣли, безъ намѣренія, отъ разгула воли, и вѣтеръ дулъ вамъ въ лицо, шумѣлъ за ушами, а ретивый конь, вытянувъ шею, распустя гриву, фыркая и раздувая широкія ноздри, летѣлъ все шибче и шибче, по сторонамъ мелькали кусты ракиты, сливаясь въ желтыя струйки, воздухъ болѣзненно-пріятно спирался въ груди вашей и волоса на головѣ поднимались отъ какого-то поэтическаго восторга;-- или если вы проводили теплую украинскую ночь въ саду, подъ тѣнью цвѣтущихъ черешенъ, сквозь вѣтви которыхъ виднѣлось вдали темно синее небо, двѣ три звѣздочки, да прокрадывался золотистый лучъ луны... кругомъ льется полный нѣги запахъ каприфолій и ночныхъ фіалокъ... Вездѣ тихо... тихо. Только надъ вами поетъ соловей свои неподражаемыя пѣсни, да порой шевелнетъ крылышкомъ, тронетъ вѣтку и осыпетъ васъ бѣлыми душистыми лепестками черешневыхъ цвѣтовъ; -- если вы сочувствовали этой ночи, если въ груди вашей толпились неизвѣданныя, необъясненныя спокойно-сладостныя чувствованія, -- тогда вы будете скучать лѣтомъ въ Петербургѣ.
   О милая моя родина! Прекрасная Украйна!... Я вспомнилъ тебя, и мнѣ стало скучно, душно въ пыльномъ городѣ...
   "Человѣкъ! "
   -- Чего изволите?
   "Подай мнѣ ружье и позови легавую собаку."
   -- Слушаю-съ.
   "Если меня кто будетъ спрашивать, скажи: уѣхалъ за охоту."
   -- Слушаюсь. Когда прикажете дожидать васъ?
   "Разумѣется не сегодня."
   -- Завтра?
   "Ни завтра, ни послѣ завтра."
   -- Слушаюсь. Стало быть за послѣ завтра.
   "Можетъ быть черезъ подѣлю, черезъ двѣ... какъ придется..."
   -- Какъ прядется? Слушаюсь.
   Долго смотрѣлъ маѣ въ слѣдъ мой человѣкъ, стоя на крыльцѣ; его брови были подняты отъ удивленія, правая рука за жилетомъ, лѣвая нога впередъ, какъ на портретѣ Колокотрони.
   Часа черезъ два я уже плылъ въ большой крытой лодкѣ въ Шлисельбургъ, а оттуда въ Ладогу. Рыжая борода за рубль или за два серебромъ взялась доставить меня въ Ладогу очень скоро. Въ лодкѣ было порядочное общество: два офицера, два чиновника и старуха помѣщица съ племянницею, не давно выпущенною изъ какого-то института. У насъ завелся общій разговоръ, точно въ Петербургѣ: офицеры говорили о парадахъ, чиновники о наградахъ, помѣщица совѣтовала всѣмъ пить побольше чаю, потому что въ ладожскомъ каналѣ не позволятъ ставить самоваръ, а инcтитутка со слезами вспоминала объ институтѣ и безпрестанно спрашивала: не знаете ли вы m-elle А?
   "Не знаю."
   -- А. m-elle Б. не встрѣчали?
   "Нѣтъ."
   -- А m-elle. В. не знаете?
   "Кажется видѣлъ гдѣ то."
   -- Ахъ какъ я рада! Не правда ли она прелесть!...
   "Да! .."
   -- Вѣрно вы слышали, какъ она отвѣчала изъ Исторіи на послѣднемъ экзаменѣ...?
   "Не помню."
   -- Вспомните! Вѣрно вы объ этомъ слышали въ городѣ. Она такая блондинка! А вы знакомы съ m. Хорошевскій?
   "Кто это?"
   -- Нашъ учитель чистописанія! Вы развѣ не у него учились писать?
   "Кажется не у него."
   -- Быть не можетъ, онъ весь свѣтъ учитъ писать...
   Въ подобныхъ разговорахъ мы пріѣхали въ Шлисельбургъ или въ Шлюшинь, по выраженію лодочника. Здѣсь нашъ лодочникъ побранился мимоѣздомъ со встрѣчными лодочниками, принялъ нѣсколькихъ пасажировъ, изъ простаго званія, усадилъ ихъ на палубѣ, и наша лодка, оставя красивую Неву съ ея живописными берегами, потянулась по длинному узкому Ладожскому каналу, прорытому между лѣсистыхъ болотъ.
   -- Вотъ здѣсь ужъ, батюшка, попоститесь безъ чаю, сказала помѣщица...
   Вечерѣло. Два офицера и чиновникъ сѣли играть въ преферансъ, другой чиновникъ кормилъ институтку мятными лепешками, помѣщица варила за конфоркѣ кофей и радовалась, что на зло всѣмъ приказаніямъ водянаго начальства, она будетъ пить горячее въ каналѣ. Лодка шла тихо; изрѣдка лодочникъ покрикивалъ: правѣй, лѣвѣй! да посылалъ какое нибудь крупное слово дровяной баркѣ...
   И вдругъ ровный чистый теноръ протяжно запѣлъ на палубѣ.
   Офицеръ, собиравшій взятку, на минуту остановился. Институтка перестала сосать мятную лепешку.
   "Кто-то поетъ" глубокомысленно замѣтилъ чиновникъ.
   -- Какой нибудь мужикъ, отвѣчала помѣщица, мѣшая ложечкой въ кофейникѣ.
   Я вышелъ на палубу.
   Около мачты нѣсколько человѣкъ изъ простаго званія кушали какую то зелень, далѣе сидѣлъ старикъ и пѣлъ вечернюю молитву; онъ былъ одѣтъ въ простой сѣрой кафтанъ, возлѣ лежала котомка и палка, къ палкѣ былъ приколоченъ маленькими гвоздями какой-то сухой листокъ. Заходящее солнце послѣдними лучами освѣщало окрестныя пустынныя мѣста, золотило верхушки темныхъ елей, сверкало въ струйкахъ канала, горѣло на рыжей бородѣ нашего лодочника и наводило кроткій свѣтъ на спокойныя черты лица старика, на его сѣдую бороду и длинныя пряди бѣлыхъ волосъ, разсыпанныхъ по плечамъ.
   Пѣсни старика, дышавшія благоговѣніемъ, кротостію и преданностію къ Всемогущему, сильно отозвались въ глубинѣ души моей; его физіономія такъ рѣзко отличалась отъ физіономій крестьянъ, ѣвшихъ спокойно зелень, что я рѣшился непремѣнно съ нимъ познакомиться.
   Предчувствіе меня не обмануло: подъ сѣрымъ кафтаномъ старика я нашелъ человѣка умнаго, видѣвшаго свѣтъ, много читавшаго, образованнаго... но лучше я вамъ передамъ сколько могу его разсказъ его же словами:
   И я когда-то былъ молодъ, говорилъ мнѣ старикъ, былъ богатъ, вѣровалъ въ дружбу, въ любовь, въ постоянство земнаго счастія -- и былъ гордъ, какъ человѣкъ, пока удары судьбы не смирили меня... Къ чему вамъ знать мои житейскія отношенія?... Родные и близкіе оклеветали меня... друзья ограбили, сильные не узнали меня въ несчастій и, Боже прости имъ, насмѣялись надо мной... Но она -- вы поймете меня, если когда нибудь любили, -- она взяла меня за руку и съ ангельскою улыбкою сказала маѣ: не грусти! я люблю тебя и въ несчастій...Ни забылъ всѣ потери и, гордо поднявъ голову, улыбался на встрѣчу людямъ... Безумецъ!... Сколько разъ я видѣлъ розу въ полномъ цвѣтѣ утромъ, а вечеромъ, вѣтеръ разносилъ уже ея поблекшіе листья... Я отлучился изъ Петербурга за полгода и она вышла замужъ за моего роднаго брата -- единственнаго человѣка, которому я еще вѣрилъ на свѣтѣ... Вы счастливы, если не испытали сильныхъ страстей. Жалкое существо человѣкъ, обуреваемый страстью... Когда я услышалъ мое несчастіе... всѣ силы меня оставили, какая-то мертвящая тишь налегла за сердце и вдругъ эта тишина превратилась въ бурю: быстро заволновалась горячая кровь.-- Темная жажда звѣрскаго мщенія наполнила мою душу, и въ тѣлѣ разлилась исполинская сила, внутренній жаръ сожигалъ меня... Я чувствовалъ, какъ трещала отъ него голова и волоса сохли и бѣлѣли... Тысячи плановъ безъ начала и конца роились въ головѣ моей. Я не звалъ на что рѣшиться.
   Былъ праздникъ. Братъ мой съ женою пошелъ въ церковь. Я видѣлъ это и кинулся въ слѣдъ за ними. И теперь не знаю, за чѣмъ я это сдѣлалъ; но что то недоброе таилось въ душѣ моей... Вхожу... церковь полна народа, толпа притаила дыханіе... При трепетномъ блескѣ свѣчей таинственно смотрятъ образа изъ облаковъ куреній. Слова святаго Евангелія звучатъ подъ сводами церкви!... Чудное творилось со мною въ эту минуту, каждое слово Богочеловѣка цѣлительнымъ бальзамомъ падало на раны моего сердца, успокоивало душу; казалось для меня было написано святое Евангеліе... и я плакалъ слезами раскаянія, слушая: любите враговъ вашихъ, добро творите ненавидящимъ васъ.
   Изъ церкви я вышелъ совершенно другимъ человѣкомъ, я понялъ, что кромѣ земныхъ благъ есть еще высокія радости, не здѣшнія, не доступныя для утопающихъ въ чувственности, и рѣшился посвятитъ себя Богу. На другой день я былъ далеко за Петербургомъ, прошелъ пѣшкомъ всю Россію, жилъ во многихъ монастыряхъ, посѣтилъ Грецію, Іерусалимъ, былъ въ пустынѣ заіорданской, гдѣ спасалась Марія египетская; я хотѣлъ было кончитъ жизнь въ скалахъ изсохшаго русла Кедрона, освященныя жизнію св. Саввы и другихъ отшельниковъ; но видно я былъ слишкомъ недостоинъ сложить тамъ свои кости: безотчетная тоска по родинѣ налегла на сердце. Напрасно я проводилъ ночи въ молитвахъ подъ знойнымъ небомъ Іудеи, въ пустынныхъ скалахъ; чуть закрывалъ глаза и сновидѣнія несли меня на далекій сѣверъ: стлались передо мною снѣжныя поляны, по нимъ несется тройка, колокольчикъ заливается, изъ кибитки мнѣ кланяется братъ, ямщикъ поетъ пѣсню... Проснешься: темно въ пещерѣ, луна высоко плыветъ надъ Элеонской горою, освящая вдали скалы и туманную равнину Мертваго моря. Молится, а въ ушахъ еще отдается заунывный напѣвъ пѣсни ямщика, и молитва отлетаетъ отъ мірскихъ помысловъ... воскресаютъ давно забытыя картины дѣтства и тамъ слышится этотъ напѣвъ. Намъ съ братомъ пѣвала эту пѣсню старушка няня, когда мы были малы... очень малы...
   Меня мучило, что я покинулъ брата не простясь съ Нимъ. Я оставилъ святыя мѣста и, вотъ съ этимъ посохомъ изъ сіонской пальмы, пришелъ въ Петербургъ, и вѣрите ли, съ трудомъ узнавалъ улицы, такъ измѣнился этотъ городъ въ теченіи нѣсколькихъ десятковъ лѣтъ.-- Я былъ въ городѣ, какъ чужой; братъ мой давно умеръ, я отправилъ на его гробѣ понаѳиду и оставилъ городъ на всегда. Теперь посѣщу монастыри сѣверные, дастъ Богъ доберу съ на Соловки... Можетъ быть тамъ и успокоюсь. Старикъ набожно перекрестился.
   "Я вамъ завидую, сказалъ я, вы видѣли прекрасную Палестину, Іерусалимъ, поклонились гробу Спасителя."
   -- Послѣднее согласенъ; но Іерусалимъ и Палестину вѣрно вы знаете изъ описаній Ламартина... Нѣтъ, страшно проклятіе Бога! пустъ Іерусалимъ и печальна сторона его... не смотря на то, что люди трехъ религій стекаются туда на поклоненіе: христіане гробу Господню, іудеи развалинамъ храма Соломонова, а магометане камню, съ котораго будто бы улетѣлъ пророкъ ихъ на седьмое небо. Чѣмъ болѣе мы приближались къ Іерусалиму, тѣмъ страна дѣлалась безплоднѣе: вездѣ голые красноватые камни, песокъ, кое-гдѣ уродливая маслина, почти безъ листьевъ, индѣ колючій кустъ алое: все безжизненно, уныло, въ какой-то мертвящей торжественной неподвижности, свидѣтельствуетъ о гнѣвѣ Божіемъ, простертомъ надъ мѣстомъ страданія и смерти Спасителя.
   Такъ вотъ библейская земля, кипящая медомъ и млекомъ. Гдѣ же, великолѣпный Сіонъ, твои тѣнистые лѣса, многоводные потоки, обширные виноградники, ароматныя рощи, которыхъ бальзамъ цѣнился вдвое дороже золота? Гдѣ твоя слава, которою гордилась ты передъ народами? умолкли пѣсни дѣвъ твоихъ, изсякли потоки, изсохли виноградники и пальмовыя рощи... даже вольныя птицы облетаютъ тебя, земля запустѣнія... Такъ думалъ я, проѣзжая каменистымъ ущельемъ и вдругъ очутился почти передъ Виѳлеемскими воротами, украшенными двумя зубчатыми готическими башнями.
   Былъ полдень. Іерусалимъ, раскинутый на двухъ горахъ, окруженный четыреугольною стѣною, лежалъ въ знойномъ красно-фіолетовомъ туманѣ, небо было чисто, безъ облачка, безъ пятнышка... ни малѣйшаго вѣтра... Молча остановился нашъ караванъ передъ чуднымъ городомъ.
   Внутри города тоже уныніе, таже пустота, вездѣ обломки, развалины, пруды Соломона суки, домы жителей, небольшіе четыреугольные, безъ оковъ на улицу, съ плоскими кровлями, точно груды камней складенныхъ для постройки...
   Поучительна Исторія Іерусалима: я мысленно перенесся въ давно минувшія библейскія времена, когда царь-поэтъ, вдохновенный Давидъ, укрѣпивъ свою власть завоеваніями, положилъ основаніе славѣ, и величію Іерусалима, выстроилъ великолѣпный дворецъ изъ драгоцѣннаго дерева, присланнаго тирскимъ царемъ Хирамомъ, перенесъ въ новую столицу ковчегъ при громѣ музыки и восклицаніяхъ народа и самъ, полонъ священнаго восторга, скакалъ передъ ковчегомъ. Вскорѣ царь открылся пророку Наѳану, что ему совѣстно жить въ кедровомъ домѣ, когда кивотъ Божій стоитъ подъ кожанымъ кровомъ. Тебѣ не пристало строить храмъ Богу кротости и любви, отвѣчалъ Наѳанъ; ты много пролилъ крови, а твое желаніе исполнится въ мирное царствованіе твоего сына. Давидъ съ вѣрою началъ приготовленія къ постройкѣ, купилъ гору Моріагъ, гдѣ на гумнѣ Орны, внявъ молитвамъ царя, остановился Ангелъ истребитель съ мечемъ уже простертымъ на Іерусалимъ, назначилъ это мѣсто для сооруженія храма и умирая оставилъ на украшенія и сосуды храма 106,000 талантовъ золота, болѣе милліона талантовъ серебра и множество драгоцѣнныхъ камней.
   Наконецъ мудрый Соломонъ, выписавъ изъ Тира художниковъ и дерево, въ четвертое лѣто своего царствованія приступилъ къ постройкѣ. 30,000 Іудеевъ и 160,000 иноплеменниковъ въ семь лѣтъ съ половиною окончили зданіе. Храмъ будто выросъ, съ такимъ благоговѣніемъ складывали его, даже не слышно было обычнаго стука молотковъ: всѣ камни обдѣлывали въ Ливанѣ, а металлическія работы производились на Іорданѣ... 22 тысячи воловъ и 120,000 овецъ было принесено въ жертву при освященіи храма и народъ пировалъ семь дней. Великолѣпенъ уже былъ Іерусалимъ при Соломонѣ. Этотъ царь украсилъ его многими зданіями, возсѣдалъ на престолѣ изъ золота и слоновой кости и употреблялъ золотую посуду; флотъ его посѣщалъ, какъ полагаютъ, восточную Индію.
   Но впослѣдствіи Іудеи начали забывать истиннаго Бога, ударились въ идолопоклонство, въ развратъ. Напрасно гремѣли пророки противъ всеобщаго растлѣнія нравовъ, вотще Іеремія предрекалъ плачевную будущность Іерусалиму.
   Увы, говорилъ онъ, въ какомъ одиночествѣ сидитъ матерь градовъ! многолюдная осталась вдовою; владычица сдѣлалась данницею. Дороги Сіона скучаютъ, не видя идущихъ на праздникъ, всѣ ворота ея пусты, священники воздыхаютъ, дѣвицы печальны... дѣти идутъ въ плѣнъ впереди враговъ, князи идутъ безъ силъ впереди гонящаго... Враги смотрятъ на него и радуются разоренію его.
   Подобными словами плакалъ Іеремія о близкомъ разореніи Іерусалима, о плѣненіи своего народа, и терпѣлъ за это отъ народа, вельможъ и даже царей...
   При жизни его сбылось пророчество: пришелъ Навуходоносоръ, разорилъ, сжегъ Іерусалимъ и полонилъ народъ Іудейскій. Царь Седекія бѣжалъ постыдно и пойманный былъ свидѣтелемъ казни своихъ сыновей, потомъ лишенъ зрѣнія и заключенъ въ тюрьму въ Вавилонѣ.
   Народъ Божій покаялся въ плѣну и, черезъ 70 лѣтъ рабства, опять былъ возвращенъ въ Іерусалимъ Киромъ. Храмъ возобновленъ вторично; опять Іудеи стали сильны и крѣпки подъ защитою Бога. Они даже дерзнули отказать въ помощи Александру Македонскому, осаждавшему Тиръ. И когда этотъ завоеватель, разоривъ Тиръ и Газу, сталъ съ войскомъ подъ стѣнами Іерусалима, первосвященникъ Адуй принесъ Богу жертву, надѣлъ ефоръ и ризы гіацинтоваго цвѣта, украсилъ грудь наперсникомъ, на которомъ сверкали 12 драгоцѣнныхъ камней съ именами 12 колѣнъ Израиля, на голову возложилъ кидаръ -- родъ митры -- гдѣ на золотой доскѣ было вырѣзано имя Іеговы, и въ сопровожденіи священниковъ и народа, въ бѣлыхъ одеждахъ, вышелъ на встрѣчу Александру. Гордый завоеватель смирился передъ первосвященникомъ, благоговѣйно поклонился имени Іеговы блиставшему на челѣ его, принесъ жертву въ храмѣ іерусалимскомъ и даровалъ Евреямъ многія привиллегіи.
   Между тѣмъ время великаго искупленія приближалось, и видимо дряхлѣло царство іудейское. Двѣ секты Фарисѣевъ и Саддукеевъ безпрестанно волновали народъ. Первые были строгіе буквальные исполнители закона, а послѣдніе отличались вольнодумствомъ; даже священники ихъ секты украшали во время служенія свои Головы лавровыми вѣнками по примѣру сирійскихъ жрецовъ Венеры. Фарисеи были обожаемы народомъ, напротивъ вельможи и цари поддерживали Саддукеевъ. Сначала Іудеи только просили покровительства Рима, далѣе мы видимъ, какъ цари іудейскіе. Гирканъ съ Фарисеями и Аристовулъ, окруженный Саддукеями, спорятъ передъ Ломпеемъ, какъ передъ судіею своимъ, о правахъ на престолъ, и ликторы заставляютъ ихъ замолчать въ спорѣ. Помпей, а послѣ Красъ, входятъ въ храмѣ іерусалимскій; послѣдній даже беретъ изъ храма священные сосуды.
   Іудея терпитъ, внутренніе раздоры потрясаютъ ее, она накликаетъ на себя иноплеменниковъ, которымъ платитъ постыдныя дани. Въ это время восходитъ на престолъ Иродъ, внукъ языческаго жреца храма Апполонова.
   Иродъ распинаетъ царя іудейскаго Антигона, женится на Маріамнѣ, послѣдней отрасли изъ династіи Маккавеевъ. Стараясь угождать Римлянамъ, онъ разорялъ страну, тратилъ деньги на пиршества и игры въ честь Рима и даже подарилъ бальзамовыя рощи Антонію, который отдалъ ихъ египетской царицѣ Клеопатрѣ. Народъ ропталъ, что благовонія, назначенныя для жертвенныхъ куреній Богу, дымятся на роскошныхъ пиршествахъ, услаждая чувства сластолюбивой языческой царицы.
   Иродъ трепеталъ за свою корону, казнилъ попустому подозрѣнію жену свою и двухъ сыновей своихъ и опозорилъ свое царствованіе избіеніемъ младенцевъ въ Виѳліемѣ, когда родился Спаситель. Послѣ смерти Ирода Іудея сдѣлались римскою провинціею. Іерусалимъ бѣдствуетъ подъ игомъ Римлянъ. Спаситель міра проповѣдуетъ слово спасенія" съ горы Елеонской возвѣщаетъ ученикамъ странныя знаменія, долженствующія предшествовать разоренію храма, и плачетъ о бѣдствіяхъ Іерусалима" Ослѣпленный народъ предаетъ мученіямъ и позорной казни своего Искупителя и всякая благодать убѣгаетъ Іерусалима, какъ мѣста отмѣченнаго невинною смертію Богочеловѣка.
   Презрѣніе Римлянъ къ религіи малодушныхъ Іудеевъ увеличивалось болѣе и болѣе. Слабоумный Калигула, возмечтавъ, что онъ богъ, приказалъ поставить въ іерусалимскомъ храмѣ свою статую. Іудеи, до того нетерпѣвшіѣ изображеній человѣческихъ, что отворачивались отъ монетъ съ портретомъ Римскихъ Кесарей отправили въ Римъ пословъ упроситъ Калигулу, чтобъ избавилъ ихъ храмъ отъ своей статуи. Послы возвратились ни съ чѣмъ, вытерпѣвъ разныя униженія при развратномъ дворѣ юродиваго Калигулы, -- а онъ, пожалѣвъ о глупомъ народѣ, который не понимаетъ его божественности, приказалъ разорить Іерусалимъ. Гибель висѣла надъ городомъ -- смерть Калигулы остановила её на время.
   Но самъ Іерусалимъ быстро стремился къ своему паденію: его раздирали междоусобія; Евреи сражались другъ съ другомъ въ оградѣ храма, земля обагрялась кровью мучениковъ. Между тѣмъ Римъ готовилъ неспокойному городу тяжкую кару. Титъ собиралъ въ Александріи легіоны, и слыша о безпорядкахъ Іерусалима, не спѣшилъ походомъ, выжидая, что Іудеи, ослабивъ сами себя, подготовятъ для него побѣду... Страшныя знаменія наполняли народъ мрачными опасеніями; преддверіе храма колебалось, тяжелыя мѣдныя врата храма, которыя съ трудомъ могли отворить двадцать человѣкъ, разстворились въ полночь сами собою, по улицамъ Іерусалима ходилъ левитъ, опоясанный власяницею, покрывъ главу пепломъ, предвѣщалъ погибель Іерусалиму.
   Наконецъ въ 70 году по P. X. Титъ осадилъ Іерусалимъ, когда во время Пасхи стеклось въ него множество народу изо всей Іудеи. Римскіе военачальники вырубили іерусалимскіе лѣса и сады, выжгли и опустошили всѣ окрестности. Кипарисы и пальмы, доставлявшіе прежде прохладную тѣнь Іудеямъ, были употреблены на стѣнобитныя машины, которыя съ трехъ сторонъ сильно громили городъ. "Глухой шумъ, говорятъ современные историки, отъ ударовъ въ стѣну сливался со свистомъ стрѣлъ и камней; мрачными тучами подымались пыль и песокъ, такъ что солнечные лучи едва пробивались сквозь нихъ, изъ этихъ черныхъ облакахъ сверкали, подобно молніямъ, фитили и зажженныя стрѣлы Евреевъ, хотѣвшихъ сжечь стѣнобитныя машины. Евреи, усиленные множествомъ богомольцевъ, храбро отражали приступы, но необходимость кормить пришельцевъ, скоро была причиною ужаснаго голода. Матери ѣли дѣтей своихъ, говоритъ іудейскій историкъ Іосифъ Флавій. Городъ изнемогалъ и послѣ пятимѣсячной осады былъ взятъ, разграбленъ, выжженъ, и Титъ приказалъ проѣхать плугомъ по развалинамъ его.
   Такъ исполнились слова Спасителя...
   Самъ Титъ, проѣздомъ къ Антонію въ Египетъ, еще разъ посѣтилъ развалины разореннаго имъ Іерусалима, плакалъ, глядя на кучи золы и камней, предалъ проклятію народъ іудейскій, доведшій великолѣпный городъ до такаго запустѣнія... Въ послѣдствіи Адріанъ приказалъ выстроить городъ на мѣстѣ Іерусалима и назвалъ его Элій Капитолійскій; на развалинахъ Соломонова храма воздвигъ храмъ Юпитеру, и на воротахъ Эліи приказалъ поставить изображеніе свиньи ненавистной для Іудеевъ. Евреямъ запрещенъ былъ даже входъ въ городъ; они, собираясь на Масличной горѣ, глядѣли на родной городъ, заселенный Греками и Сиріянами, и горько плакали о несчастіяхъ, которыхъ были сами причиною.
   Іисусъ Христосъ предсказалъ, и совершилось разореніе Іерусалима. Отцы Церкви непрестанно указывали на разсѣяніе Іудеевъ, какъ на живое доказательство истины Его ученія и Его предсказаній. Императоръ Юліанъ, хотя мало уважалъ іудейскую религію, однако, понимая какъ важно для язычниковъ опроверженіе этого пророчества, пожелалъ возобновить Іерусалимъ и храмъ его, чтобъ этимъ нанести рѣшительный ударъ христіанству.
   Императоръ повелѣлъ воздвигнуть храмъ іудейскій противъ самой церкви Воскресенія, и ввѣрить управленіе Іерусалима Іудеямъ, которые бы начальствовали надъ Христіанами. Радостно узнали Евреи вѣетъ о возстановленіи народа, мущины, женщины, дѣти, въ праздничныхъ одеждахъ, толпами, стекались съ востока и запада, въ св. градъ.
   "Огромныя кучи матеріаловъ громоздятся, какъ горы,-- говоритъ св. Григорій,-- съ величайшимъ тщаніемъ расчищаютъ мѣсто, гдѣ былъ построенъ храмъ... одни раскапываютъ земли серебренными лопатами и заступами, другіе переносятъ въ богатыхъ корзинахъ цементъ и плиты; женщины и дѣти, одѣтыя въ шелковыя матеріи, носятъ щебень и соръ; всѣ поютъ гимны признательности Богу, который освободилъ ихъ нѣкогда изъ египетскаго и вавилонскаго плѣна и теперь снимаетъ съ нихъ поношеніе... Между тѣмъ, вечеромъ этого шумнаго дня, подымается сильный вѣтеръ и съ трескомъ разбрасываетъ камни и цементъ.
   Съ усиліями вырытый фундаментъ опять засыпается пескомъ; земли колеблется, производя страшный гулъ; портикъ, подъ которымъ нѣсколько тысячъ Евреевъ искали опасенія, обрушивается и погребаетъ ихъ подъ своими развалинами, другіе бѣгутъ подъ кровъ церкви; волны пламени преслѣдуютъ ихъ, какъ бы для той) чтобъ поглотить. Атмосфера дышетъ пламенемъ; безпрестанно гремитъ громъ, блещутъ молніи, поражая людей, раздробляя камни, и сплавляя желѣзные и серебрянные инструменты, которыми былъ наполненъ фундаментъ. Какой страшный видъ представляло это обширное надо, усѣянное трупами и кучами обломковъ!...
   Но ревность Іудеевъ не охлаждается; на другой день они опять приступаютъ къ работѣ. Ужасное землетрясеніе возобновляется; земля разверзается, извергаетъ огненные вихри, которые опять разбрасываютъ камни Фундамента. Сколько разъ человѣческая рука пытается воздвигнуть свое слабое зданіе, столько же разъ рука Божія разрушаетъ его.
   Древній библейскій Іерусалимъ палъ со всѣми ветхозавѣтными интересами, и развалины чуднаго города опять сосредоточиваютъ на себѣ вниманіе новаго христіанскаго міра; обновленные возрожденные народы свято чтутъ его, какъ мѣсто страданій и смерти великаго Искупителя!
   Язычники, чтобъ отвлечь Христіанъ отъ поклоненія святымъ мѣстамъ, поставили на Голгофѣ идолъ Венеры, Юпитера надъ скалою гроба, Адониса въ Виѳліемѣ и своими языческими признаками, сохранили память истиннаго Бога!...
   Императрица Елена, въ преклонныхъ лѣтахъ, сама пріѣхала въ Палестину, свергла идоловъ, стоявшихъ со временъ Адріана, отыскала животворящій крестъ, открыла утесъ гроба Господня, гдѣ нашла терновый венецъ и гвозди, и основала надъ нимъ великолѣпный храмъ Воскресенія.
   Храмъ существуетъ до сихъ поръ, хотя Іерусалимъ, до покоренія его Солиманомъ (въ 1716 году), много разъ переходилъ изъ рукъ въ руки побѣдителей... Когда-то цѣлыя полчища шли съ запада, чтобъ умереть у святаго гроба, владыки вѣнчали себя терновымъ вѣнцомъ, поставляя полныя благъ земныхъ свои владѣнія, гордились титломъ королей іерусалимскихъ. И теперь пол-міра ежедневно въ теплыхъ молитвахъ обращается къ тебѣ, чудный городъ, къ святому гробу, заключенному въ твоихъ пустынныхъ стѣнахъ...
   Я былъ въ храмѣ Воскресенія, видѣлъ скалу Голгоѳы, треснувшую въ страшную минуту, когда завѣса церковная разодралась, и солнце померкло, -- видѣлъ пещеру гроба, даже самый камень, на которомъ, по обычаю Іудеевъ, лежало мертвое тѣло Спасителя... И долго лежалъ я во прахѣ на мѣстѣ, гдѣ Богочеловѣкъ смертію попралъ смерть и далъ источникъ жизни цѣлому міру. Подобныя минуты не выразимы; душа моя ликовала въ тихомъ морѣ нездѣшнихъ радостей, теплыя слёзы струились изъ глазъ... Если смертный можетъ понимать радости и блаженство рая, то я предвкушалъ ихъ у св. гроба....
   Старикъ задумчиво, склонилъ голову и казалось внутренно молился. На небѣ давно была ночь свѣтлая, сѣверная, звѣзды блѣдно трепетали на перломутровомъ небѣ, на право и на лѣво темными конусами и фестонами рисовался еловый лѣсъ... Вода канала съ ропотомъ обѣгала вокругъ лодки и причудливою змѣйкою вилась за нормою...
   Я сошелъ въ лодку.
   Дамы давно уже ушли спать въ свою каюту. Офицеры и чиновникъ доигравали послѣдній ремизъ.
   -- Мы думали, что вы до свѣта просидите съ этимъ бродягой, сказалъ мнѣ на встрѣчу одинъ офицеръ, вотъ, я полагаю, пустилъ онъ вамъ турусы на колесахъ.
   -- Долженъ быть продувная штука, прибавилъ другой.
   -- И охота вамъ тратить золотое время съ такими людьми, важно замѣтилъ чиновникъ.

-----

   Поѣздка мнѣ была очень пріятна; объ ней я разскажу когда нибудь на досугѣ, я нашелъ умныхъ, добрыхъ людей, нашелъ истинно русское гостепріимство, красоты во все незнакомой мнѣ природы, и возвратился въ Петербургъ, утѣшенный, на много дней пріятными воспоминаніями. А тутъ и Сентябрь за дворѣ. Румянцевская площадь загромождена экипажами, коридоры и галлереи Академіи художествъ кипятъ народомъ; вездѣ лорнетки, французскія фразы и запахъ пачули. Академія задала пиръ изящному, открыла городу свою выставку. Много людей идетъ смотрѣть изящныя произведенія, еще больше убить время, а самое большее число посѣтителей для того, чтобъ сказать: я былъ на выставкѣ. А я люблю ходить и слушать сужденія объ одной и той же вещи и человѣка въ перчаткахъ цвѣта свѣжаго масла и человѣка въ синемъ кафтанѣ -- сличать ихъ и послѣ"... но къ чему вамъ знать это?... Я забавляюсь какъ умѣю. Играютъ же нѣкоторые для забавы въ дураки!
   Я прошелъ нѣсколько комнатъ выставки въ полномъ удовольствіи: сверхъ моего ожиданія люди въ этотъ день были особенно тароваты на сужденія; рѣзко, громко, важно дѣлали приговоры и воздуху, и землѣ, и деревьямъ, и злакамъ земнымъ, и волнамъ морскимъ, и птицамъ летающимъ по воздуху: словомъ всему свѣту Божьему и даже богамъ древняго язычества... Я слушалъ въ тихомолку, удивляясь мудрости нашего православнаго народа!... И вдругъ передо мною Іерусалимъ, стоитъ затопленный знойнымъ воздухомъ Палестины, со своими стѣнами, съ башнями, съ безмолвіемъ улицъ... Недавній разсказъ стараго паломника воскресъ въ моей памяти, я будто очарованный долго стоялъ передъ картиной и молитва затеплилась въ душѣ моей. Шумя шла мимо меня праздная толпа; ея рѣчи, какъ мухи, безсмысленно жужжали мимо ушей моихъ. Чистое сердечное спасибо творцу картины, Воробьеву, сорвалось съ языка, когда я долженъ былъ ее оставить.

Е. ГРЕБЕНКА.

"Картины русской живописи", СПб, 1846

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru