Гребенщиков Георгий Дмитриевич
Смолокуры

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Смолокуры

I

   Всякому свое счастье. И всякий по-своему его толкует. Куриному уму - куриное счастье, а сокол всегда будет летать по поднебесью. Конечно, вить гнезда и выводить детенышей на облаках нельзя - все такое грешное и будничное делается на земле, где столько драк промеж зверей и птиц, и насекомых, не говоря уж про людей, которые иной раз не на шутку видят счастье в том, если друг другу глотку перервут удачно.
   Мало ли людей теперь, у которых ум как будто соколиный, а дела куриные: поклевать досыта зернышек в свежем навозе да снести яичко в безопасном месте - все и идеалы тут... Хоть верхи взять, хоть низы!..
   А все-таки, до боли жаль людей, душа болит о них... Хочется почаще говорить им колючие слова правды и хочется размягчить их сердце ласковой любовью, будь они князья или рабы в душе своей.
   Потому что все люди жаждут счастья и тянутся к нему через все грехи и препятствия из всех чертогов и трущоб. Вот почему вспомнились мне наши смолокуры, люди самые последние среди сибиряков, всегда достаточных, степенных, сытых и смекалистых.
   Вот как это было.
   В длинные летние дни, когда над молчаливыми сибирскими лесами, раскинутыми по холмам и далям, идет солнце, - синяя пустыня тайги кажется совсем немою.
   Только кое-где на синеве - живые, белые клубки: это покуривают разбросанные по тайге ямы дегтярен и смолокурен.
   А темными ночами в рыхлой тьме тайги вместо белых клубков золотятся огоньки как редкие нападавшие с неба звезды.
   Это костры у смолокуров.
   Смолокуры -- те же золотоискатели в тайге: такие же оборванцы, такие же отчаянные головы и так же голодают по неделям.
   Вся разница в шароварах: у золотоискателей шаровары из бархата и плиса и широкие, как бабьи юбки, а у смолокуров -- из просмоленного холста, крепкие и твердые, как кедровая кора.
   Но золотоискатели за шаровары дорого расплачиваются. Смолокур подумает, что в бархатных штанах Бог весть какие самородки, -- примет на душу незамолимый грех... А там, в широких-то карманах, -- один кисет с махоркой.
   Так, должно быть, и Максим сложил головушку, первый Маланьин сожитель.
   Пока ходил в холщевых шароварах, выкуривал с Маланьей смолу, -- хоть плохо, да были сыты. А как обрядился в бархатные, ушел искать золото, -- насиделась Маланья с маленьким Федькой голодом.
   Да и сам Максим, -- бывало вернется с поисков, как из скитов: худой, измаянный, печальный.
   Только один раз и пофартило, -- нашел, принес домой три самородка величиной в зерно подсолнуха, -- обзарился: насулил Маланье палат каменных. Потом ушел железную лопату покупать, -- золото выкапывать, -- да так и не вернулся. Не вернулся и слухов о себе никаких не оставил.
   Через полгода сосед Парфен, из поселенцев, заявился на Маланьин стан и повел турусы на колесах. То да се, да лучше в дегтю пачкаться, нежели за золотом охотиться. А потом напрямик и грохнул:
   -- Нашли в Лешачьей согре Максимовы штаны. Бархат-то, видать, не скоро сопревает... Кости да штаны...
   Подумала Маланья: не Парфеново ли это дело? Да Парфен так озаботился о ней и о Федьке, что она возьми да и свяжись с ним... Старик не хуже молодого приголубил.
   Сперва приголубил, а потом и сел на плечи, впряг во все Маланью.
   "Стиснул в своих варнацких кулачищах, дармоед" -- тайно думала Маланья, а сама не смела огрызнуться.
   Пока парнишка подрос, Маланья на яме, в первую голову, в дегтю вся выпачкается. Ни кожи ни рожи.
   Накурит бочку, думает сама свезти -- продать, купить себе кое-какую лопотину. Нет, он не дозволит. Сам поедет; продаст, накупит водки и ездит по тайге, с другими смолокурами пьянствует.
   Кровь всю выпил. Молодость с ним загубила. Встал на дороге, как стена острожная.
   А была у Маланьи одна зацепка, верная, -- для Федьки сберегала.
   Маланье сорок стукнуло, Федьку, того гляди, надо женить, а она все еще крепилась, не хотела Федьке открывать свою давнишнюю золотую думку.
   -- Больно молод! Глуп, -- глядела она на сына прятавшими что-то важное глазами.
   А в эти глаза впивались другие, -- острые и спрашивающие глаза Парфена.
   Пятнадцать лет носила в глазах Маланья свою думку. И все пятнадцать лет Парфен следил за ними, мучился и не мог угадать: что в ней, в этой бабе, какой дьявол сидит?
   В первые годы, лет семь, думал:
   -- Повадка такая блудливая у бабы. Если бы не в тайге жили, -- семерых бы полюбовников имела сразу.
   И ревновал ко всякому смолокуру, ко всякому прохожему охотнику, -- к черневым татарам, приезжающим шишковать, -- орехи бить.
   Следил, доискивался, бил, -- ничего не узнал. Так в глазах у нее и осталось это мудреное, влекущее и скрытое.
   Был бы не стар, -- сказала бы, открылась. А то вот угадай-ка, что за этими зрачками кроется.
   Боялась Маланья глаз Парфеновых. Так и изогнется под острием его ищущего, не моргающего взгляда.
   -- На щенка-то чего уставилась? -- вскидывался он, перехватывая взгляд Маланьи.
   Маланья вздрагивала, будто выронила правду, но справлялась и притворно фыркала:
   -- Да ты с ума-то не сходи! -- Хоть к сыну-то родному не ревнуй.
   Парфен сощуривал глаза. Как тетиву натягивал свой сиплый голос, и как стрела летело оскорбительное слово:
   -- Паску-уда-а!..
   Давно убил бы он Маланью, если бы не уловил в глазах ее такое, что заглушало злобу и приказывало ждать, искать, выпытывать.
   

II

   Однажды поздно осенью, когда ни на санях, ни на телеге нельзя было уехать из тайги в село, Парфен выжил Федьку из избы своей злобой. Поедом съел Маланью.
   Федька взял винтовку, стал на лыжи, выругался за стеной избушки, так, чтобы старик не слышал, и ушел на охоту.
   А Парфен закрючил дверь избушки, медленно, не отнимая ног от земляного пола, наплыл на Маланью и, как черный сон, навалился на нее:
   -- Пря-а-чешься?!.
   Свернул с головы подшалок, раскосматил волосы, намотал их на руку и притянул Маланьино лицо к себе так близко, что борода его залезла к ней за воротник. И шипучим голосом стал допрашивать:
   -- Ну, змея... Ну-у?!.
   Маланья сделалась вдруг гибкой, легкою, как молодица, и покорным, прерывающимся голосом молила:
   -- Да никого-о я, окромя тебя... не зна-аю...Ну, ка-аюсь... Один Максим был моим полюбо-о-о...
   Это "о" так и вырвалось из избушки и понеслось по лесу печальной песней...
   Парфен еще жаднее вбирал в свой рот пропахшую махоркой и дегтем бороду и жевал ее большими волчьими зубами, а руки его толкали в твердый пол Маланьино лицо.
   -- Скажешь?.. Не скажешь?!.
   Только тут, впервые в жизни, Маланья оскорбилась:
   -- Не скажу!! -- прохрипела она и оберуч схватилась за бороду старика.
   Схватилась и, как лежала на боку, так и потянулась вся с перекошенным ртом к зернистому носу Парфена.
   Впервые сделалось Парфену страшно. Он рванулся от Маланьи и в руках ее оставил окровавленные клочья бороды.
   Вышел из избушки и ходил возле нее до вечера, как обложенный медведь.
   Маланья долго сидела на полу, ощупывая синие кровоподтеки на лице, долго не могла завыть, -- подавилась страшною обидой. А потом приподнялась, умылась, вышла из избушки и потрясла сухим кулаком в сторону Парфена:
   -- Врешь, проклятый! Врешь, острожник! Ничего ты не узнаешь.
   А про себя чуть слышно и решительно прошептала:
   -- Убьет, -- все сгинет... Надобно скорее открыться Федьке.
   Парфен ходил возле избушки, прикидывал в уме, как вытрясти из бабы правду, и жевал от злобы остатки бороды.
   Федька пришел с охоты поздно. Было совсем темно. А на утро увидал затекшее лицо Маланьи и вырванную бороду Парфена и заржал от дикого веселья:
   -- Натешились? Ха-ха-а! У обоих рожи-то как перекосило...
   Дикарь был Федька, не смыслил, что мать из-за него страдает, счастье бережет ему, зверенышу.
   В лесу родился, в лесу вырос; возле смолокуров только и науки -- ругань.
   Весь просмолился, прокоптел возле дегтярных ям, -- в Петровку ни один комар не сядет, не укусит. А волосы -- кора корой.
   Смолой лечился от брюшной боли, дегтем смазывал царапины и вереда, дегтем мазал трескавшиеся от солнца губы.
   Настоящий дьяволенок, выкинутый из ада, где грешники в смоле кипят.
   Невзначай однажды увидал себя в воде, и долго по лесу носился его дикий смех. Не мог налюбоваться на себя, -- глядел в воду и хохотал на разные лады.
   Мать как-то закричала:
   -- Да ты хоть раз умойся! Дай волосы-то остригу.
   Федька оскалил зубы, а глаза его совсем исчезли в узких прорезях.
   -- Ха-ха-а... -- смеялся Федька, вспомнив про свое отражение в воде.
   -- Олух, прости Господи... Женить ведь скоро надо...
   Федька озорно поглядел на мать и облизнул намазанные дегтем губы.
   -- Жени, -- храбро согласился он, но как будто испугавшись, что мать за это поколотит его, опасливо отпрыгнул от нее и стал ждать, что будет дальше.
   -- Звереныш ты, звереныш и есть. Тятенька родимый -- чертенок дегтяной!
   -- А женишь? -- еще подальше отступил от матери Федька и стоял на полусогнутых ногах, готовый к новому прыжку.
   -- Женю! -- пригрозила Маланья, и по изрытому побоями лицу ее заиграла мягкая улыбка.
   

III

   Чему-чему, а жениханью учиться не надо. Придет пора, потянет парня к девке, -- вот и все.
   Увидал Федька Дарку Туголукову, -- с дегтем раз в неделю мимо ездила.
   Увидал, свистнул вслед, захлебнулся смехом, -- и в другой раз потянуло...
   И начал каждый раз глядеть в ту сторону, откуда должна ехать Дарка.
   Чаще стал глядеть на себя в воду, умываться стал. Даже остригся.
   Дарка постоянно с песней ехала.
   А как увидит Федьку, -- перестанет петь, стегнет по лошади и скроется. Закипела в сердце у Федьки смола.
   Стал Федька в деревню ездить, на вечеринку отважился пойти.
   Вкусно пахло от девок новым кумачом и всех вкусней от Дарки.
   Пойдет к Дарке, а она толкается.
   -- Фу-у, как дегтем-то провонял! С души прет. Уйди!
   А сама тоже смолокурка, только в бане часто парилась.
   И Федька в баню стал похаживать, -- не помогло. Запалила смола душу Федькину. Перестал он зубы скалить. Начал мать корить:
   -- Одного родила и того непутевого. А тоже: "женись!.."
   Осталось у него одна утеха, -- взять винтовку, стать на лыжи -- да в лес, за зверем, промышлять...
   Но вдруг Маланья улучила время без Парфена; схватила за вихры Федьку и сказала:
   -- Дурак ты Федька, дурак! Ничего-то ты не знаешь... А я-то, я-то для тебя полжизни загубила.
   Федька выпучил дремучие зеленые глаза, не понимал.
   -- Счастье-то какое для тебя сберегла...
   Маланья снова вдруг помолодела, и в глазах ее сверкнула скрытая веселая игра.
   -- Красавчиком оно тебя доспеет!.. Не токмо Дарка, сама царевна выйдет за тебя, глупеныш ты мо-ой!..
   Федька ничего не понимал. Он одно знал: не надо ему никакой царевны, Дарку ему надо. И, может, только для того, чтобы пошибче отлупить.
   -- Задается больно, язва!..
   -- Слушай, ты, дурак. Не пророни ни слова. -- Маланья все сильнее теребила за волосы Федьку, чтобы понял, чтобы почуял, какие сильные слова она ему откроет. -- Верст двадцать отсюдова... -- шептала она задыхаясь. -- В тайге, за речкою... есть лог один... С отцом твоим давно, давно была я там... Нашел он там три самородка... золотые... Чуешь ты, глупеныш?!.
   Маланья задохнулась, слезы брызнули на слипшиеся, дегтяные волосы Федьки.
   -- Вот погоди ужо весна придет...
   Еще что-то главное хотела открыть Маланья Федьке, да оглянулась: поблазнило ей, что за спиной Парфен зубами скрипнул.
   Нет, не поблазнило.
   Парфен стоял за нею и сверлящими глазами пожирал Федьку и Маланью...
   -- Понял!.. Услыхал, острожник!.. Отгадал загадку!
   Остановилось Маланьино сердце. Выпило всю кровь с лица...
   Но из бороды Парфена выпали чужие, незнакомые слова:
   -- Маланьюшка!.. Сердечушко...
   Старик держался за сердце и трясся, еле стоя на ногах.
   -- Врешь, змей лютый!.. Врешь, змей подколодный, -- говорили немые глаза Маланьи. -- Давно бы ты сгубил нас... Давно бы промотал все... пропил!..
   И не смела поглядеть на сына. Будто вместе с взглядом упал бы на его голову топор, который держали трясущиеся руки Парфена.
   И затянул всех крепкий узел, неразрывная удавка, схлестнувшаяся из трех тропинок: Парфеновой -- к богатству, Маланьиной -- к счастью Федьки, а Федькиной -- к Дарке чернобровой.
   

IV

   Парфен из-за жажды быть богатым -- молодость свою на каторге оставил. Всю жизнь проползал вором, а не человеком. И вот оно богатство где-то близко, протяни руку и бери... Но ключ к нему -- на нутре Маланьи.
   -- Немножко бы... Немножко пожить без дегтю на сердце... -- шепчет он возле Маланьи и добирается руками до этого нутра, как будто хочет вырвать, силою отнять золотую думку у Маланьи.
   Он хочет быть с Маланьей ласковым, хочет приголубить, приласкать ее, а руки против воли тискают ее тело: Маланья в темноте бессонной ночи хрипит как перед смертью...
   Федька, как вошел в избушку с вечера, остановился у порога, так и не выпускал из рук винтовку. И Парфен про это знает... Потому-то он и говорит таким чужим, совсем не своим голосом:
   -- Маланьюшка!.. Сердечушко!.. Скажи, откройся... Вместе с Федькой мы будем добывать... Не изобижу.
   Маланья слышит и не слышит. Зеленые круги идут во тьме перед глазами, такие зеленые, как тот лужок, на котором когда-то давно спозналась она с Максимом... Много раз потом ходила она туда по хмель, по смородину. А от этого лужка, наискосок, по косогору... Все по косогору шли они с Максимом, до самого счастья. До самых зерен золотых, величиною с подсолнушное семя.
   И делаются круги в глазах Маланьи маленькими, желтенькими и тяжелыми. Засыпали все тело, давят грудь. Совиными когтями въедаются под самое сердце...
   -- Скажи приметку-то!.. Ска-жи-и!
   -- О-ох-те... мне-е!..
   Маланьин крик берет за сердце Федьку... Жмется он к порогу и целится на нары в темноту на сиплый голос старика и скулит, как ущемленный:
   -- Не мучь... Не мучь ее... Не му-учь!..
   Палец его дрожит, вот-вот нажмет собачку. Мучительно ему отнять руку от винтовки и нельзя отнять: у Парфена под рукой топор... И нельзя нажать: против дула, рядом с головой Парфена, -- материна грудь, а может -- голова... А голова эта нужна: в ней -- золото, в ней -- ключ от жизни, ключ от сердца Дарки...
   Страшно Федьке выйти из избы: убьет Маланью каторжный... И страшно бросится на выручку: силен острожник, с топором лежит...
   И еще другое, незнакомое из Федькиной души сочилось, отливалось в боль и вырывалось жалкими словами:
   -- Не мучь... Не мучь ее... Не му-учь!..
   И крик Маланьи еще больше терзает Федьку.
   Упали, видно, в ее душу Федькины слова, огнем пылают, кровью облились. Кричит она, и больно, нестерпимо ухватил этот крик душу Федьки... Не удержал он непослушный палец: нажал собачку, ничего не думая, зажмуривши глаза...
   Охнула, подпрыгнула от выстрела избушка и захлебнулась дымом едучего пороха.
   Пока дым таял, была слышна возня и хрип на нарах... А дым исчез, -- затихло все. Федька сел на корточки и не смел подняться на ноги...
   И сидел так до рассвета.
   Пришел рассвет, и провалилась в нем тропинка к сердцу Дарки, песенницы круглогрудой.
   Увидал Федька двух покойников и почему-то вспомнил про черные от дегтя ямы...
   Много накурили в жизнь свою Маланья и Парфен смолы...Будет в чем кипеть Федьке в аду кромешном...

* * *

   Летом, в том же году, смола и деготь сильно вздорожали. Все смолокуры еще с весны как взбеленились, -- побросали свои ямы и на полсотни верст вокруг Маланьиного стана изрыли тайгу железными лопатами: золотой Максимов прииск отыскать хотели. Да так и не нашли. Только лето потеряли зря.
   Один Федька не искал: весну и лето просидел в тюрьме, а осенью ушел на каторгу.
   А как ушел Федька на каторгу, многие из дегтярей еще глубже запрятали в себе неотвязную думку: "Как придет весна, непременно надо поискать".
   Едет бывало смолокур деревней с бочкой дегтя, черный, грязный, пропахший дымом и смолою, и кричит, с кровью отдирая от нутра надсадное, как стон:
   -- Дех-тю! Дех-тю! Дех-тю-у!
   А в глазах блестят золотые искорки лукавой надежды:
   -- "Счастье, как солнышко... И дегтяря может согреть, побаловать".
   И смекает про себя:
   -- "Много в тайге из-за этого греха доспеется..."
   И, чтобы не выронить, не выдать тайной думки, дегтярь стегает свою клячу и снова стонет:
   -- Дех-тю... Дех-тю-у!..
   
   Оригинал здесь
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru