Гребенщиков Георгий Дмитриевич
По красному зверю

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Георгий Гребенщиков

ПО КРАСНОМУ ЗВЕРЮ

I

   Двухэтажный дом Севостьяна с резными и раскрашенными наличниками, с зеленою железной крышею стоял посреди села на главной улице и большими городскими окнами глядел в три стороны: вправо, на восток, в стальную даль лесистых холмов, влево, на уходящую к западу реку с скалистыми берегами, а прямо, на север, на серые узлы раскинувшихся по ровной площади изб и домиков села, над которыми возвышалась, как нарядная учительница над деревенскими ребятами стройная, раскрашенная церковка.
   Церковка стояла против дома Севостьяна через расширенную в этом месте улицу и молитвенно протягивала кресты к небу, а колоколенкой смотрела в сторону от богатого соседа -- на восток.
   Но между церковкой и домом Севостьяна было много общего. Такие же двери, наличники, те же узоры по карнизам, такая же решетчатая ограда. Это потому, что церковным старостой и казначеем по постройке церкви был Севостьян. И церковку, и дом строил одни и тот же мастер. Только церковку лет на пять раньше дома.
   Выкрашен же Севостьянов дом только нынешней весною.
   Сам Севостьян не хотел его раскрашивать. Настоял на этом Василий. Он и краски покупал, он и красильщиков привез из города, он и распоряжался при раскраске.
   -- Куда ты эдак нахорашиваешь? -- ворчал отец на сына, высчитавши, что раскраска обойдется дорого.
   -- Я вот хочу так доспеть, чтобы из отцовского дома не манило никуда,-- отшучивался сын и не жалел красок.
   Тогда расчетливый Севостьян напомнил:
   Снегу лежало в горах и долинах уйма. На каждой крыше по белой пуховой перине, на каждом столбе по пышной шапке.
   Кум Мнтрнй, мужик с хитрой улыбочкой и жидкой бородой, в зипуне с красным воротом, посадив в сани сдобную девку, старательно закутал ее в Федотов тулуп и посоветовал:
   -- Н-ну-ка, мила дочь, держись крепче!.. Выбрала молодца -- не пеняй на мать, отца! Гей, соколики!..
   Мелькнула Аринкина изба с косой шатровой крышей... Дедушки Герасима ворота решетчатые... Ананьев двор с ометом сена на повети...
   Месяц сквозь тонкий слой туч светит мягко, не ослепляет глаз, и пара рыжих маленьких лошадок несется по мягкой дороге, как свора борзых.
   Анка дрожит. Но не от холода!.. В новую жизнь мчат ее рыжки... Да как скоро-то, девоньки мои, родимые подруженьки!.. Как скоро!.. Отплясала теперича, и самое без песен и причетов повезли!..
   Что-то заныло под сердцем, под расшитым нарукавником... А дрожь все колотит и колотит -- Федот скоро обхватит ее сильными руками.. Вон какой волк, штоб его падуча забила!..
   И. боязно Анке и весело.
   -- Ты чего хохочешь, халда? -- обертывается к ней Митрий.
   -- Так, дядюшка Митрий, чудно мне-ка, что сани-то прискакивают!..
   -- Держись крепче!.. -- хвалится Митрий и только вожжл натягивает.
   На заимок Ивойлы Антропыча уж вся новая родня съехалась.
   Дьяк Данила Авдеич молитвы прочитал скоро, свечки из желтого воска и на вершок сгореть не успели перед старинными образами -- вот и все тут браченье.
   Свели Анку с Федотом и в холодный амбар на часок заперли.
   Федоту ничего не доспелось, он зверь-зверем и горяч, как банная каменка, а Анка хоть и дородная девка, а съежилась комочком и в руках нарукавник сжала крепко-накрепко, даже ладоням больно.
   Темно, мышами пахнет... Холодно!..
   А он ровно озлился даже, схватил и смял ее под собою, как волк ярочку... Ровно она враг, а не друг ему...
   Через неделю родители приехали. Куда деваться? Помирились, отгуляли и Анку оставили, простили.
   Стали жить. Только свекровка Мавра ко всему придирается. Все eй не ладно, все не баско да не по-людски. Анна терпит, но обряды новые никак не даются ей. В чем-либо да не сходятся. На молитве перед обедом надо руки сперва под мышки положить, а потом уж креститься и кланяться, но Анна забывает об этом, и Мавра кричит ей:
   -- Еретичка! ...
   И ложится-то Анна рано, и встает-то поздно, и делать-то она ничего не умеет!..
   Поедом съела свою сноху Мавра.
   Анна слушается и молчит, терпит и к мужу ласкается как умеет
   Смотрит: и муж стал к ней холоднее, по ночам щиплет, толкает кулаком в бок, пзгаляется непристойно всячески. Знает Анна, что это свекровь расстроила, а все-таки молчит и терпит. Во всем покорно спрашивается у свекрови, на всякое дело благословения просит, утром и вечером в ноги по обычаю кланяется. Но косо смотрит на нее Мавра и будто таит что-то в сердце, будто знает что-то худое о снохе, Да говорить только не хочет.
   Пришли святки.
   Накануне Федот гулял, а когда он пьян, то добрее к Анке. Она ночью потешала его, по волосам гладила и ласковые слова, как умела, говорила ему... Он долго не спал, нежился, спину велел почесать ему да песни петь потихоньку.
   Старуха из другой избы слышала, что сноха ночью в темноте поет, но смолчала... Виду не подала.
   Анна провозилась с мужем, как с малым ребенком, да и проспала поутру, Проснулась -- уже рассветало...
   Вскочила, заторопилась, Наспех умылась и Богу помолилась: "начал" положила.
   Посмотрела -- квашня неретронулась,
   -- Надо нынче хоть на кумысниках эту блажь-то оправдать. Надбавить за квартиры.
   Василий недовольно повернул свою черную пушистую бородку в сторону отца, чтобы поспорить с ним, по, увидев широкую и длинную спину и черные, выглядывавшие из-под старого картуза, ровно подстриженные над багровой шеей волосы, промолчал. Вся отцовская фигура вызвала у Василия раздражение.
   -- Экий сбитень! И ни одной сединки! -- пробормотал Василии и еще раз оглянулся на плотную, в простой плисовой рубахе и плисовых шароварах, фигуру отца, сравнивая ее с тощей, высохшей и сгорбленной фигуркой матери.
   Василий много раз нынче намекал отцу:
   -- Ровно уж бед этих, без кумысников и не прожить?.. Наедет всякая присударь -- ходи за ними, да надсажайся... Мать-то вон и без того замаялась... Да хоть бы выгода была какая, или нужда заела...
   Не хотелось нынче Василию пускать кумысников еще и потому, что самому хотелось покрасоваться в доме с молодой женою. Но кроме этого, в душе скреблось еще что-то и другое неопределенное, какая-то боязнь за красоту Варвары.
   -- Пошто уж ты такая прекрасна и родилась!.. -- как бы с досадою пенял он ей, когда, бывало, в праздник в большой светлой комнате нового дома ловил ее в объятья и прижимал к себе.
   Варвара вместо отпета, вспыхнувши, смотрела на него большими серыми глазами, а красным и горячим ртом жадно чмокала в поросшие черным пушком щеки, в крутые брови, в белый лоб.
   -- Ох. и доводись бы теперь уйти мне на службу ~ прямо взял бы да... -- он не досказывал, потому что она приникала к его рту губами и надолго, закрывши глаза, вся припадала к нему, горячая и легкая, с выбившимися из-под платка темными косами. Василий на полслове забывал о том, что хотел сказать, а Варвара прерывисто и торопливо говорила ему то шепотом, то звонким голосом:
   -- Не за красу, не за богачество ты полюбился мне... А за то, что ты нуждой моей не погнушался... Как вспомню я про горести свои да про сиротство, да про то. что ты теперича мой муж -- дак серденько-то так и оборвется... Все хожу вот, все красуюсь тут и все не верую... и не верую, не верую, что это взаправду все случилося... А как другой раз почую на себе косой-от взгляд тятеньки -- опять мне тошно станет... Думаю, уж лучше бы в сиротство жить... А то как начнутся мне покоры да попреки...
   Тогда уже Василий встряхивал ее за плечи и но давал договорить.
   Так бывало не почуют, как и праздник пролетит. Под вечер войдет беззвучно Марья Титовна, чтобы позвать Варвару доить коров, увидит, как они милуются, да и выйдет прочь, радуясь, что сын нашел-таки свою судьбу. А то до двадцати восьми годов прохолостяжил...
   Изредка их заставал Флегонт, двадцатилетний брат Василия, внезапно забегавший взять гармонику. Этот. подсмотрев за молодыми, громко прыскал и. уходя из комнаты, завистливо но вместе с тем насмешливо, стыдил:
   -- Ли-ижутся...
   Когда же молодые слышали тяжелые шаги отца, то быстро вскакивали с места, разлучались и спешили чем-либо для виду заняться, а Василий даже сделает суровое лицо и грубо так прикрикнет молодухе:
   -- Иди-ка, догляди на молоканке... Поди, уж молоко несут.
   Варвара охотно бежала на завод, где собирались девки с песнями, парни с пляской и гармоникой и куда вскоре же приходил Василии, чтоб полюбоваться ее красой перед тол пою молодежи.
   Здесь он шутил с девками, балагурил с ребятишками, затягивал песни, подзадоривал к пляске парней, и Варвара чуяла, что все это он для нее. И оба косились в сторону больших ворот, поджидая, что там появится проворная и крепкая отцовская фигура; при нем сразу тухли молодые голоса и песни.
   С тех пор. как поженились, обоим им почужел Севостьян Игнатыч. Да и сям он чаще стал ходить к сыну-большаку Панфилу, который жил в отделе и часто балагурил над отцом:
   -- В новом-то доме чего-то скучать, видно, зачал?... Раньше к нам, бывало но дозовешься, а теперь, спаси Христос, стал похаживать.
   Севостьян не жаловался большаку. он просто, против волн стал чаще приходить к нему "побаловаться со внучатами".
   Большак крестьянствовал, а Севостьян с Василием жили торговлей, но видно было, что Севостьяну не по душе была нынешняя торговля, требующая много сложного трудя и изворотливости. Кроме того, он стал тяжелеть и уставать от напряженной бдительности в лавке. Меньшаку не доверял: парень молодой да и с задориной -- того гляди отшибет покупателей, а Василий часто бывал в отлучках -- то за товаром в городе, то за скотом в горах, то за долгами в других деревнях. А до женитьбы еще бывало и по невестам шарился, все куда-нибудь его тянуло, все приглядывался к девкам... Вышел со службы -- три года не мог жениться. И вот -- одолжил, порадовал: женился на оборванке...
   Не жаловался Севостьян большаку, но большак сам понимал, что отцу многое не по сердцу в семье. Севостьяну надо было, чтобы Василий взял себе бабу с грамотой. По лавке мало ли делов -- всего не упомнишь -- надо записывать, всему счет вести, На приказчика надежды мало, свой грамотный челочек много значит.
   -- Дак, ншь вот: краса розмысл отняла... -- ворчал с женою Севостьян и снова шел из дома к большаку.
   А когда он уходил -- для молодых в доме становилось просторнее, светлее, хотя солнце в дом заглядывало только вечером да утром -- обращенные на север окна не видали солнца.
   И, как много лет не видевшиеся, Василий и Варвара снова, крадучись, сходились в светлой комнате, снова жадно миловались и радовались тому, что привел им Бог увидеться впервые на пасеке у тетки Степаниды: не увиделись бы, может, и до сих пор не поженился бы Василий, может быть, и до сих пор судьбу свою искал бы... А теперь...
   -- Ух! Да и уродилась же ты эдакая прекрасна!..
   

II

   Но вот вихрем налетело непрошеное и нежданное...
   Будто страшная стена вдруг опустилась с неба и отгородила все недавнее от теперешнего -- все, что было вчера, сегодня стало далеким, маловажным и неповторяемым. Нет туда пути-дороги, да и не хочется туда назад" вперед бы надо, вдаль надо бы поглядеть, а впереди стена, она тяжелая и страшная, высокая стена, все загородила, все мысли отняла...
   За стеною очутился Вася, а Варвара по сю сторону... И так это скоро, не успели одуматься: опустилась стена сверху, когда она была от него на полшага, отгородила, отняла.
   Сперва даже не верила Варвара. Казалось ей -- уехал в город за товаром, того и гляди, вернется,
   А Виктор Андреич -- молодой кумысник-адвокат -- уверял все, что это только для испытанья взяли... Подержат с месяц и отпустят. Уверял, уверял, да и сам не утерпел -- уехал туда же...
   А вслед за адвокатом вскоре и остальные все кумысники уехали: у кого брата, у кого отца признали.
   А как уехали все господа ~ в селе невесть кого и слушать. Все говорят: а никто ничего не знает. В церкви слушают -- батюшка вычитывает про одно, а вышли из церкви -- про другое говорят. И всяк-то на свой лад.
   Одно только понятно:
   -- И японец, и болгарин, и англичанка, и французинка -- все на нашего царя идут. А уж коли сама англичанка поднялась -- где тут в месяц совладать со всеми?..
   Пошли слухи, будто и Китай поднимается. Па кого он поднимается, еще не известно, только ежели Китай поднимается, будет всемирная война...
   -- От веков не воевал Китай, и народу в нем столько, сколько на овчинной шубе волосков, а у всех прочих царей -- столько, сколько на одном рукаве... Марья Титовна, Варварина свекровка, так. и трясется вся:
   -- Господи, Господи!.. Где тут думать о Васеньке, коли надо думать о душе своей: последнее время приходит, светопреставление близится...
   А слухи все растут. Что ни день, то новые.
   Офицеры понаехали, лошадей покупать стали, и деньги по семидесяти рублей выдают... У Севостьяна Рыжку и Гведчика, на котором Васенька верхом ездил, купили. За этих но сто двадцать выдали. Где и денег берут?
   Марья Титочна лепечет:
   -- Слава Тебе, Господи! Видно еще у нашего царя есть чем потягаться с англичанкою... Может быть, еще и не одолеет...
   -- Только вот Китай с японкою... внушительно пугает Калистрат, однорукий
   церковный сторож. -- Как хлестнет-хлестнет с востока: далеко ли тут. через горы-то рукой подать... Сказано в преданиях: быть концу войны на земле между Бией и Катунью...
   -- Ох-ох-ох!.. Где уж тут, поди. дожидаться скоро Васеньку! -- стонет Марья Титовна.
   И Варвара, и Марья Тнтовна, и соседние солдатки, -- все каждый день собираются в большущем новом доме, в стряпчей избе; толкуют-толкуют, охают-охают и на разные лады всякое новое слово пересказывают.
   Только Марина, хозяйка Семена, служившего у Севостьяна в молоканке вертельшиком, теперь ходит к ним прислуживать и радуется, дура:
   -- А я дак Бога благодарю, что ушел теперь от меня тиран-то мой... Вам нечего сказывать. как он увечил меня каждый праздник. Как напьется, так и бить! Не свернут ли ему там башку-то...
   Соседки Карповна только руками всплеснет да на иконы суеверно крестится:
   -- Господи, прости!.. Да ты побойся Бога-то. Они ушли кровь проливать, а ты... -- и, вспомнивши про своего, начинает причитать: -- И мой ведь дрался... А как вспомнишь, что, может, его смертонька ждет на чужой стороне, -- сердце так и обольется кровью... Какой ни на есть, а все заботился, кормил... У меня их вон осталось пятеро, мал-мала меньше... Куда я с ними попала?
   Тихо слушает Варвара бабьи речи, а сама молчит, все думает, все гадает:
   -- Где-то теперь Вася, куда его угнали, в какую такую чужую сторону и почему так долго ничего не пишет?.. Сказывают, все теперь тайком воюют... Как так тайком? А разве ружья и пушки толка не дают?.. А может, без пушек и без ружей, может, врукопашную, может, во полон берут?.. Если так, то дай-то Бог -- все когда-нибудь да воротится...
   И думает, думает. А ночь придет -- еще того желанней станет Вася... Всего его припомнит теплого, пахучего, с долгим ласковым шепотом, с придушенным смешком и поцелуями.
   Но вдруг спохватится, что грех так думать, грех вспоминать о поцелуях, не до того ему теперь. И всем не до того. Такое горе всем, такое горе. И неужели насмерть бьют?.. И неужели такая злая англичанка? Ведь, сказывают, она -- баба, царица-то ихняя... Неужели и у бабы нет сердца -- насмерть убивать велит?..
   -- Понятно, насмерть! -- тотчас же решает Варвара. -- Давно ли с японкой-то война была -- тоже сколько перебили...
   И возьмет Варвару страх не за Васю только, нет, а за всех, за всех людей, которые пошли туда, и за их жен, и за невест, и за матерей -- за всех ей станет страшно, всех ей станет жалко.
   Вскочит она с постели, наскоро оденется, пригладит волосы и к темноте пройдет в передний угол, встанет на колени и замрет так и долгой, такой горячей, такой настойчивой и бессловесной просьбе к Богу.
   Стоит, не шелохнувшись, на коленях и час и два, горящими сухими глазами смотрит в темный угол, где молча слушают ее иконы, но вся душа ее не с Богом, к которому не знает она пути-дороги, а с ним, с Василием, в безвестной и далекой стороне... Тихой невидимкою летит она к нему, малой пташкою доверчиво садится на плечо, на серую солдатскую шинелку и шепчет ему на ушко:
   -- Не за красу твою, не за богачество твое ты полюбился мне. Л за сердце твое ласковое, за слова приветливые. За то, что не погнушался ты моей нуждой сиротскою!
   Шепчет, как молитву, слова эти и забывает, что стоит перед иконами... А вспомнит -- застыдится, встанет, еще ближе подойдет к иконам, еще усерднее начнет молиться немногими простыми словами:
   -- Господи, Батюшка! Да помоги Ты им всем!.. Да не оставь Ты их в пути, в дороге, на чужой стороне!.. -- И вдруг замолкнет, прислушается: почти то же самое кто-то шепчет рядом, в другой комнате...
   -- Мамынька!.. -- и Варвара идет к своей постели, как бы успокоившись, что на смену ей пришла молиться Марья Титовна.
   Ляжет под сатиновое одеяло на мягкую перину и быстро засыпан, радостно потянется, как будто ожидает, что во сне сейчас с ним встретится и припадет к нему истосковавшимся горячим телом.
   Но ни разу не могла она увидеть мужа так, как ей хотелось. Все либо уезжает он на пароходе и машет ей пестреньким платочком, либо скачет от нее куда-то на Гнедчике. Она ему кричит: постой, подожди меня! А он хохочет ей и ответ и настёгивает лошадь, скрывается где-то за синими горами.
   А однажды видела его нагого в банк и будто бы он весь в багровых синяках, а кругом люди, множество людей, и все они будто смеются над нею и кричат что-то на непонятных языках.
   И только раз увидела она во сне, что Вася вернулся домой. Будто слышит она, внизу у окон прозвенели колокольчики и смолкли. Потом, крадучись от всех, тихо входит, он к ней в комнату и прямо к кровати. Она будто бы притворилась спящею и ждет, а он отпахнул одеяло и навалился ей на грудь... Да так тяжело, так нехорошо вдруг стало ей. Хочет она встать -- не может, хочет посмотреть на него и упрекнуть: почему он стал такой неласковый -- язык не ворочается, глаза не открываются... А он одеялом закрыл ей лицо и душит.
   Собрала все силы, сбросила с лица одеяло, как шалая, вскочила на кровати и, дрожа, шептала:
   -- Ты?! Да ты чего это?.. Флегонт Севостьяныч?
   Прижалась в угол в одной рубашке, закрываясь одеялом, и смотрела на Флегонта дикими, горящими глазами.
   В окно смотрело тусклое утро поздней осени, и лицо Флегонта было серое, как у покойника, но криво улыбалось, и Варвара слышала:
   -- Какая недотрога! И поиграть нельзя... Вставай-ка да иди лавку отворяй. Ишь заспалась... Барыня!..
   Он широко оскалил зубы и вышел взад пятками из комнаты Варвары.
   Опомнившись, она мотнулась было вслед за ним, чтобы закричать, затопать на него. но горло у нос перехватила и сжала невыразимая обида. Схватившись за высокую белую шею рукой, хотела завыть голосом, да не могла.
   Села у холодного окна большой полупустой комнаты" чтобы хоть поплакать досыта, но и заплакать не могла: все слезы комком к горлу подкатились.
   

III

   Давно разделись рощи и дубравы и куда-то умчались и запали их последние листья; давно пришли с осенней отавы стада и спрятались в глухих дворах, а на быстрой реке сковались бело-матовые забереги, и по ним шустрые ребята катают гладенькие гальки.
   Хмурые, густые тучи плотно приникли к синим холмам, как бы о чем-то скучном думая и не решаясь, куда еще им надо плыть над серою, застывшею землею? То они бешено мчались куда-то, мокрые, холодные, Шумливые, то вдруг поднимались вверх и таяли, показывая солнцу грязную и сиротливую, с обнаженными осенними полями, землю.
   Все села, все деревни, припавшие к ее морщинам, казались молчаливыми, оглохшими и ослепшими, трусливо Прячущими в сереньких лачугах все живое.
   Только и звуков: гомонливый дневной лай собак сменялся предвечерним мычанием коров, а поздние песни холостяжника -- предутреннею перекличкой петухов... И снова брезжит тусклый свет, ничем не отличавшихся от других таких же серых и зябких дней поздней осени.
   И вдруг в одно из утр все горы и поля, и голубые дали, и кривые улицы села, и уродливые крыши изб -- все покрылось чистой пуховой, белой скатертью, как будто вся земля готовилась к торжественному празднику.
   В селе как будто стало еще тише; тише, чем всегда.
   Что-то с ним сделалось, что-то ушло из него буйное и дикое, что иногда по праздникам носилось по селу, орало охриплым голосом, искало человеческих несчастий, толкало людей на черный Грех.
   Тихо в селе, так тихо, что казалось, оно чутко прислушивается к тому далекому, что делается где-то там, за синими горами. за раздольными равнинами. Бог весть где.
   В верхнем этаже дома Севостьяна мороз все окна расписал узорами, как будто тюлевые занавески выткал на каждом стекле.
   Вверху Варвара не живет -- вниз перешла, там теплее да и безопаснее. Рядом с кухней в маленькой полутемной комнатке на сундуке устроила постель и спит на ней. Но часто ходит вверх: там стоят ящики с добром, шкапы с посудой, висят праздничные шубы.
   Как-то жутко, холодно и тихо стало в ее комнате, в особенности вечером, когда она пойдет туда за чем-нибудь со свечкой. А главное, пусто, так пусто, что почему-то, как войдет туда Варвара, ей вспоминаются покойники. Она вздрогнет, быстро сделает, что надо, и бежит назад, в теплый и уютный, постоянно людный низ.
   Там, в обширной избе за большим столом по вечерам всегда сидят-чаюют свекор со свекровкой, Флегонт с каким-нибудь товарищем, прислужница Марина за одним столом со всеми и кто-нибудь из знатных мужиков, другой раз трое-четверо.
   И постоянно-то у них разговоры, всегда спокойные и обиходные: о цене на хлеб на ярмарке; билеты на дрова подорожали... Зачем-то по всем волостям исправник пробежал... Дедушка Трофим на девяносто третьем году умер, а какой был шутник и труженик до самой смерти... О том, что новый староста неграмотный -- опять, того гляди, с начетом кончит срок... Словом, говорили о том, что близко и понятно обывателям села, что как-нибудь касалось их самих, а о том, о чем болело сердце Марьи Титовны и Варвары, говорили как-нибудь случайно, почти вскользь. Даже те из мужиков, которые отправили сынов своих и братьев в безвестную дорогу, редко вспоминали их, и то с какой-то добродушною и спокойною усмешкою:
   -- У меня братан тоже где-нибудь сейчас у казенного амбара с крысами воюет.
   -- А мой Федот, должно быть, в денщики опять попал. На действительной-то, говорит, шутя пробился: офицер попался обходительный, грамоте его научил, на охоту брал с собою... Вместе, сказывает, даже по гостям ходили... Я, действительно, деньжонок другой раз по четвертной ему посылал.
   -- Вот бедноте-то, надо быть, доводится не сладко, -- вставил однажды работник Викул, сидевший под, порогом.
   -- А что им? -- с раздражением сказал Севостьян. -- Как дома жили "на шермака" -- без заботы, без печали, так и там к худым-то горе не привяжется... Другой придет еще с деньгами -- вон Тишка Кочетов после японской-то какой домина схрялал!..
   И если начал говорить хозяин, да еще "в сердцах", -- всегда все враз замолкнут, слушают, А он, пуще раздражаясь, рубит со всего плеча:
   -- Гм... Солдатки тоже вон... Для них на ноги всю власть постановили -- другой с ребятами-то по семи с полтинной приходится в месяц... Когда она видела этакие деньги?.. За што ей их дают?.. Они вон в Молоканке вымыть пол-полтину на день с нас берут... Да еще другой раз не допросишься. А отчего?.. Заелись. С жиру бесятся!..
   Севостьян искоса метнул белками глаз на Варвару и ткнул жирным пальцем в сторону Марины.
   -- Вот глядите на нее. При муже-то была щепа-щепой, а теперь вон сарафан трещит...
   К разговору о солдатках вдруг присоединился и Флегонт. Он сощурил узкие, отцовские глаза на Варвару, звякнул блюдцем по столу и, ухмыляясь, протянул:
   -- Холостякам в деревнях теперь фарт!.. Сколько молодых порожних баб осталось...
   -- Бесстыжий ты! -- не вытерпела Марья Титовна.
   А Варвара уронила и разбила блюдце... И любопытные глаза всех мужиков долго подозрительно и молча щупали ее гибкую фигуру, сконфуженно склонившуюся над осколками фаянса.
   -- Давай-ка, колоти! Не хаживала, дак не жалко! -- процедил сквозь зубы Севостьян и дольше всех глядел на молодуху, как будто что-то уловил в ее лице новое, что впервые с такой силой задерживало его взгляд.
   Потом он покосился на Флегонта, опустил глаза и замолчал.
   Неловкое молчание нарушила Марина.
   Опрокидывая на блюдце чашку и поспешно крестясь, она ехидно усмехнулась в сторону Варвара и просокотала:
   -- А на то и красота, штобы под полом не плесневеть. Хоть до меня бы доведись...
   Варвара как бы не расслышала Марину и не заметила, с какой дружностью проржали мужики.
   И после этого вечера еще долго никто не знал в семье Севостьяна о том, какие слухи ходят по селу.
   А слухи все росли, перебрасывались из конца в конец и донеслись до Панфила, Севостьянова большака. Тот как-то в праздник отозвал отца в сторонку и намекнул ему:
   -- А невдомек тебе, что молодая-то сноха пошаливает?
   Севостьян отвел глаза и притворился непонятливым:
   -- Ворует, што ли?..
   -- Не про то я, -- досадливо сказал Панфил. -- Болтают на селе, што она с Флегошкой снюхалась...
   -- Чего-о?! -- угрожающе переспросил старик и рванул себя за узкую черную бородку.
   -- Вот те и чего... Разуйте-ка глаза-то с матерью...
   Но ни в этот день, ни завтра Севостьян в семье и виду не дал, что знает что-то за Варварой, которая по-прежнему хлопотала по хозяйству, стояла за прилавком, ходила на приемку молока в завод и жадно прислушивалась, не скажет ли кто слова о том, что делается где-то далеко, за пределами этого оглохшего, ослепшего села.
   Про разбитое блюдце она уже давно забыла, забыла и про сон, который кончился оскорбительною явью, и вспоминала о нем лишь тогда, когда Флегонт, столкнувшись с нею в укромном уголке, таращил на нее свои бесстыжие глаза и пытался ущипнуть или обнять.
   Но Севостьяи зорко следил теперь за каждым шагом молодухи и дивился тому, что в нем против нее нет прежней злобы. Она сменилась вдруг каким-то любопытством, похожим на ту жадность, с которою в молодых годах приходилось ему выслеживать по лесу крупного зверя. Флегонт же стал ему вдруг ненавистен, как тот охотник, который ваял "чужого" зверя в свой капкан...
   -- Ишь ты, щенок!.. -- думал Севостьян о меньшаке и верил и не верил тому,/ что Флегонт уже загнал зверя.
   И вдруг с звериной яростью нахлынула на Севостьяна страсть охотника. Он подобрался весь, стал легче на ходу, к нему вернулась прежняя насмешливая хитрость. Со всеми в доме он как будто стал добрее, а над Варварой даже стал подшучивать:
   -- Ну-ко, молодуха, зачерпни кваску, утоли тоску!..
   Варвара радовалась от простой души, что свекор не всегда сердитый. Только внутренне была в обиде на него за то, что никогда он не вспоминал о Василии, и если даже заводили разговор она или свекровка, он насмешливо обрывал:
   -- Так вот и убили!.. Без него, смотри, там будто и некому заступиться за царя-отечество... Да хоть и пострадать придется -- что за беда! Не он один страдает...
   При этом он плотоядно смотрел на двух молчаливо-возмущенных женщин -- на сухую сморщенную Марью Титовну и на цветущую, дышащую красой и свежестью Варвару, и в нем все жгучее кипело новое и беспощадно-хищное.
   

IV

   Николин день после обедни к Севостьяну зашел в гости приехавший из волости урядник.
   Севостьян гостеприимно его принял, долго угощал и жаловался на то, что нечем гостя обогреть.
   -- Тащи-ка, Варя, хоть домашнего... Какое уж имеется, гость свой, небойсь, не взыщет.
   Варвара никогда не слыхала, чтобы свекровь называла ее Варей, и не знала, как это понимать. Но улыбчиво скосилась на свекра и урядника и торопливо ушла в кладовую.
   Урядник, жадно поглядывая вслед молодухе и хищно прищурившись, спросил Севостьяна:
   -- Это и есть солдатка-то?
   Вместо ответа Севостьян пощупал узкими глазами усатое лицо урядника и сказал:
   -- Она самая... А што?.. Небось, такой во всем твоем участке не найти...
   -- Не найти, верно что... Об этой слава за сто верст идет...
   -- Слава?! -- почти взревел хозяин. -- Какая это слава? Урядник растерянно крутнул головой, пряча ядовитый смешок от Севостьяна, и виновато захихикал:
   -- Гм... Ну какая слава... Красива, дескать, вот и слава какая... Он вдруг осмелел, уперся вылупленными глазам в сытое лицо хозяина и заржал:
   -- Ох, и жеребец ты, язви-те!..
   Севостьян вдруг что-то понял и закатился тонким бабьим смехом. Уж очень почему-то приглянулась ему эта приятельская ругань.
   Урядник тоже хохотал, только громко и басисто, с каким-то ожесточением. Когда ж вошла Варвара и, смущенная смехом гостя и свекра, стала наполнять стаканы устарелым вороным, медовым пивом, Севостьян, утирая ладонью слезы, говорил:
   -- И только все это напрасно, друг!.. Клянусь Господом, напрасно... Тут, брат, ох-хо-хо-о...
   -- Пожалуйте-ка! -- поднесла Варвара по стакану сперва свекру, потом уряднику.
   Урядник, взяв стакан и расправляя длинные усы, пристально уставил на неё глаза, и Варваре показалось, что он ей подмигнул. Но она потупилась, приглаживая скатерть на столе и, чтобы как-нибудь замять неловкость, спросила:
   -- А што, Иван Петрович, слышно про войну?
   Урядник выглотнул остатки пива, крякнул, отер платком усы и приосанился:
   -- Про войну-то?.. Про войну, брат, слухов много, только не бабьему уму их понимать...
   Из соседней комнаты вошла Марья Титовна и второпях залепетала:
   -- А батюшка-то в церкви сегодня как хорошо все сказывал... Уж так-то складно, так-то жалобно... Вот только не рассказал мне, как он... Память-то у меня худая...
   -- То-то вот... Помалкивай! -- насмешливо кинул ей Севостьян.
   -- А все-таки, как же, Иван Петрович: наши-то побивают ихних? -- робко, но настойчиво смотрела на урядника Варвара.
   Уряднику захотелось быть приветливым с Варварой: уж больно просили о чем-то ее глаза, такие ясные, оправленные черным бархатом бровей, а зардевшиеся щеки он так бы и укусил.
   -- "Ух, и хороша, дьявол!" -- со злобной завистью подумал они заговорил с нею, как с ровнею:
   -- Как тебе сказать?.. Не стану шибко хвастать, а только что немец сколько ни бьется, а ничего не может поделать с нашими...
   -- Да разве немец-то не с нами? -- удивилась Марья Титовна.-- Ведь сказывают, быдто с англичанкой Мы воюем...
   -- Молчи ты, Бога ради! -- оборвал ее Севостьян.
   Урядник огорченно покачал головою:
   -- Эх и народ, ей-Богу!.. Вот так почти везде: не знают даже, с кем у кого война идет... Невежество и темнота!..
   Варвара все так же пристально глядела на урядника, как будто хотела что-то разглядеть в нем и прочесть и опять спросила:
   -- А не слыхать: далеко наших-то угнали, здешних-то, Иван Петрович?..
   -- Ну, про это нынче знать нельзя... Па этот счет нынче -- могила...
   В глазах Варвары затеплилась нежность и тревога, недоумение и тоска:
   -- Ведь вот уже три месяца, как нету от него ни строчечки... Как написал из Челябы, так и в воду канул... А бабы тут опять болтают, будто снова всех домой распустят...
   -- А что? -- прищурился урядник. -- Стосковалась, знать, без мужика-то?.. Ха-ха?..
   Но Варвара как бы не расслышала или не поняла урядника и смотрела через стены, через снежные поля и горы, туда, в туманное далеко, где он, ее Василий, ее живой настоящий Васенька... -- "Ведь есть же он? Или нет его?.. Неужто нет?.. Совсем нет? Господи! Кабы крылья... Кабы-то невидимкою доспеться?.."
   -- Говорят, фельфебеля-то впереди идут на бой? -- опять спрашивала она, но урядник, уже но смотря на нее, говорил с Севостьяном намеренно громко, будто не слушая вопросов молодухи. Они выпили уже по третьему. Хмельное пиво с непривычки сильно забродило в голове урядника.
   -- Темная у нас здесь, глухая сторона! Одно слово -- Сибирь! Они никак понять не могут, что дело тут сурьезное... Доведется умереть -- значит, умри. Привезли тут в город несколько... Действительно, у одного ни рук, ни ноги жену не узнал -- она, действительно, тут же и умом тронулась... Ну а как же иначе, раз надо родину от врага оберегать?! В том и сила наша, чтобы, дескать, терпеть да не кряхтеть!.. А бабе только одно: мужика отдай!.. Темнота!..
   Варвара слушала и верила, что Иван Петрович; правду говорит, но от этого ей делалось еще тошнее, еще тоскливее, точно сердце угадывало, что там далеко, вот сейчас или вчера, или неделю назад уже случилось что-то страшное и важное, неотвратимое, как Божий промысел.
   А тут в большой избе весело шумят. Пришел Панфил с хозяйкой. Флегонт
   с двумя парнями, Марина с, тутошними; сплетнями... Работник сказывает уряднику, что ему лошадей подали.
   -- Скажи, что сегодня не поеду!.. Хозяева не гонят, дай им Бог здоровья... Ночую -- молодуха мне перину мя-агкую постелет"... Верно, Варя, а? -- кричат урядник и тянется к Варваре со стаканом пива.
   Варвара для того, чтобы не обидеть гостя нехотя берет стакан и так же нехотя смеется ласковой для всех улыбкой. Но, прирубив, ставит стакан на стол и утирает рукавом малиновые губы.
   И почему-то все; и свекор, и урядник, Панфил и Флегонт с товарищами и даже остроглазая Марина, севшая уже за стол, все смотрят на Варвару знающими что-то зазорное глазами Она впервые увидела это с острой болью в сердце угадала скрытые в усмешках их бесстыжие думы, и вдруг ей сделалось стыдно и больно, и вдруг ваял ее страх, как будто окружили ее звери, и нет у нее силы и возможности уйти от них к кому-нибудь надежному и верному, кто заступился бы, укрыл ее от них!.. И опять вспомнился Василий.
   Сердце так, и вещует, так и вещует о нем, не дает покоя. Обиднее всего что вот постылые дома, надувают брюхо пивом до отрыжки, смеются, растабаривают о разных разностях, пялят на нее глаза, а про него забыли, ровно похоронили... Ровно не родной он им...
   Только Марья Титовна в ответ на похвалу Панфила о крепком пиве вспомнила.
   -- Это еще Васенька заквашивал... -- и поперхнулась, дрожащею рукою фартук подняла к глазам... Сморкается и еле внятно цедит:
   -- Как вспомню -- сердце-то так смолой и закипит...
   -- Заскрипели ворота! -- насмешливо басит Севостьян и презрительно бросает Титовне: -- Подь ты вся к черту, кикимора!..
   Варваре жаль свекровку, но нет слов, чтобы заступиться за нее или шепнуть ей что-нибудь в утеху. Да и хлопотать надо возле стола. Вон, старшая сноха косится на нее и ехидно поджимает губы:
   -- Все еще привыкнуть к большому завороту-то, видно, не можешь. Ишь, сахару-то забыли вовремя поколоть...
   А Панфил ядовито добавляет:
   -- Она и без сахару, поди, привыкла...
   Это они на нужд у Варвары да на ее сиротство намекают...
   "Ох, дай Господи, терпенья!.. Дай терпенья!.." -- молится она и хлопочет
   возле: самовара, через силу ухмыляется гостям, будто так и надо, будто и не
   чувствует обиды в их словах.
   

V

   Гости засиделись до, потемок. Может быть, они просидели и дольше, если б Севостьян не захворал.
   Вышло это невзначай. Флегонт сидел с гармонией и, наигрывая все одну и ту же песенку, исподлобья ел глазами молодуху и потихоньку подпевал какие-то, должно быть, соромные слова. С места, где он сидел, изредка доносился дружный хохот его товарищей. Услышал ли Севостьян соромные слова, надоел ли ему беспокойный смех парней, или заметил он этот вызывающий Флегонток взгляд на молодуху -- никто не заметил. Только Варвара внезапно обернулась к свекру, почуя на себе его пристальный, ревнивый взгляд. А как оглянулась, старик отвел глаза в сторону Флегонта и злобно приказал:
   -- Будет тебе дьявола-то тешить!
   Флегонт остановил игру и изумленно поглядел на отца.
   -- Я тебе чем помешал?..
   -- А ну, поговори еще! -- угрожающе крикнул Севостьян. Флегонт поспешно встал, с силой тиснул в руках гармонику так, что она всеми клавишами с застонала и, уставившись сверкнувшими глазами, на отца,. злорадно протянул:
   -- Зна-аю я, откуда этот гром-от!..
   Севостьян вскочил с места и бросился за сыном:
   -- Кикимора. Но Флегонт сердито пнул дверь и впереди товарищей вышел из избы.
   И вдруг у Севостьяна отсекло поясницу. Он заохал, застонал и, опираясь на плечи Марьи Титовны Панфила, ушел в другую комнату и лег на кровать. Когда ушли Панфил с хозяйкой, а Марина, перестав греметь посудой, расстилала на полу возле стола Варварину перину для урядника, Варвара села в своей темной спаленке и, усталая, пыталась что-то вспомнить или сделать, но не могла, и слышала, как урядник, расхаживая по большой избе, усиленно сопел и бормотал какие-то ругательства.
   Марья Титовна хлопотала возле Севостьяна; он стонал все громче и плаксивее:
   -- Растирай мне поясницу-то..." Да не сухой рукой... Со скипидаром надо... Сбегай в лавку, язви-те!..
   Старуха, испуганно шепча и запинаясь, бегала туда-сюда, искала ключи от лавки, которые у нее же болтались на поясе, -- Марина подсказала -- сбегала в лавку и снова стала растирать больному спину...
   -- Да не так!.. Ни черта ты не умеешь... Господи!.. Варвара!.. Иди-ка ты сюда... Скорее!..
   Варвара очнулась от раздумья, но не поняла, что от нее надо, потому что вспомнила о том, о чем хотела: -- Крючка нет у дверей в спаленку... Ночью этот пьяный черт -- урядник непременно вломится. Уж по глазам заметила -- полезет.
   -- Варвара!..
   Варвара бросилась на зов свекра, натолкнувшись по дороге на урядника. Он будто невзначай задел рукой за грудь. Оттолкнула его руку, но почему-то засмеялась и передернула плечами: от щекотки, должно быть. Вбежала к старикам.
   -- Варвара! -- стонет Севостьян. -- Ну-ка три, давай... У те руки-то помоложе... Варвара впервые видит мясистую, иссиня-багровую спину свекра и не смеет подойти, не то ей стыдно, не то оторопь взяла.
   -Ну, што стоишь?.. Залихотило, вижу!..
   Варвара быстро подошла, взяла из рук у Марьи Титовны сильно пахнувшую хвоей тряпку и прикоснулась к мягкому и рыхлому, противному чужому телу. И с негодованием и злобой стала сильно нажимать и растирать.
   -- Вот-вот-вот!.. Так-так-так... -- довольно ржал старик, как в жаркой бане под веником, и вдруг набросился на Марью Титовну: Ну; чего ты стала?.. -- Ступай воды согрей -- припарку сделать надо!..
   Марья Титовна заковыляла в стряпчую избу, а оставшийся наедине с Варварой Севостьян, не переставая стонать, вдруг повернулся на бок, и, схватив Варвару за руку, потянул ее к себе.
   Варвара покачнулась на ногах, подалась вперед, и потемневшие глаза ее испуганно впились в багровое лицо, в торчащую щетинистую бороду, в глаза, сверкающие волчьими огоньками, и в непокорности застыла, наклоненная над грудью свекра, молча отнимала больно стиснутую руку.
   -- Ну-кася... Пусти-и! -- рванувшись, простонала она.
   Но старик успел схватить другую руку и, роняя молодуху на кровать, сипел:
   -- Ну, ну, ну... Молчи, молчи...
   -- Врешь... Я не таковская! -- громко крикнула Варвара. И вдруг в ней пробудился и огнем ударил по крови неумолимый зверь. Она припала к свёкру, как, для поцелуя, и острыми зубами впилась ему в грудь.
   Диким, хриплым воплем наполнился весь дом:
   -Э-э-э-э... Зверица-а!..
   И вбежавшие на этот крик Марья Титовна, Марина, а вслед за ними и урядник с ошалелыми глазами, увидели, что глиняная, одичавшая Варвара стояла поодаль от кровати и, задыхаясь, в ярой злобе плевала на свекра кровавою слюной...
   -- Тьфу ты, гадина!.. Тьфу, падла!..
   А Севостьян, поспешно прикрывая поясницу и зажимая окровавленную грудь, придушенно визжал, как только что побитая собака...
   

VI

   Давно пропели третьи петухи. Месяц над селом стоял высоко и был в венце из радуги. Синеватые горы в сонной тишине слушали тайное его сказание, и над уснувшим и приглушенным селом стояло то большое, белое и мертвое, что так часто в опустевшем верху дома напоминало Варваре про покойников.
   Она вышла из ворот, быстрым движением руки утерла застывшие на щеках слезинки, поглядела в одну сторону улицы, потом в другую, потом как бы с упреком глянула на церковь с белой искоркой на кресте и, схватив лежавший возле ног тяжелый узел, пошла на узкую дорогу.
   Позади ее брякнуло кольцо ворот, и в одном платье, с поджатыми под мышки кистями рук, торопливо выбежала дрожавшая от холода свекровка и сдавленным, но торопливым голосом запричитала:
   -- Варварушка!.. Вернись ты, Бога ради. Вернись!.. Куда же ты, Христос с тобой?..
   Варвара задержала шаг, оглянулась, и оттого, что возле раскрашенного дома с большими бельмами вместо окон сгорбившись стояла Марья Титовна, такая маленькая и перепуганная -- у нее вдруг похолодело сердце и наполнилось внезапной злобой даже к доброй свекровке.
   -- Иди, не мерзни тут! -- бросила Варвара и пошла в ту сторону села, где на окраине, в маленькой избушке жила ее тетка.
   Ворота снова стукнули, она не оглянулась, но услышала веселое ширканье гармони и поняла, что где-то близко в переулке идет Флегонт.
   Чтобы не встретиться с ним, она быстро свернула с дороги и по глубокому снегу побрела к забору спрятаться за угол и постоять, пока пройдут ребята.
   Под платьем на ногах выше коленок таял и щекотал горячее тело зябкий и колючий снег, и от этого Варваре делалось немного весело, будто кто-то холодною щетиной щекотал ее, и все тело ее не зябло, а горело жаром молодости и здоровья.
   С шумной песней вывернулись из-за угла ребята и, скрипя по снегу сапогами, прошли вдоль по улице.
   Варвара, утопая в снегу, снова вышла на дорогу и пошла в другую, заднюю, кривую улицу, чтобы никого не встретить.
   И когда шла мимо полузанесенных снегом маленьких избушек, не могла отвести глаз от серебряного месяца, мертвое лицо которого настойчиво напоминало и замалчивало о чем-то жутком, непоправимом и далеком...
   О чем замалчивал месяц -- Варвара не пыталась угадать; белая тишина морозной ночи усыпила в ней память и рассудок... Внутри ее кто-то остро стукнул, как бы отталкивая от живота тяжелый, мягкий узел.
   Варвара так и бросила свой узел наземь.
   Остановилась, засмеялась белому необъятному пространству и, чувствуя, что пуще прежнего у ней горят коленки, испуганно оглянулась назад, откуда снова доносились приближающиеся, как бы преследовавшие звуки гармоники. Взяла узел под мышку и быстро зашагала дальше.
   Навстречу ей с востока из-за гор вздымалась далекая, чуть зарумянившаяся, холодная заря.
   
   1914 г. Январь.
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru