Гребенщиков Георгий Дмитриевич
Свора

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

СВОРА

   Смело, как и многие заурядные сибирские села.
   В середине, на пригорочке, нарядная, мирским усердием воздвигнутая церковь, а напротив -- с раскрашенными ставнями поповский дом. Солидный и большой, окруженный массою прочих служб, он говорит о большой хозяйственности обитателя и об еще большей его предусмотрительности: ворота крепкие, засовы железные, а на заборах целая щетка длинных гвоздей...
   Недалеко от дома безмолвно зеленеет крыша новой школы, а в другом конце села чопорно возвышается, как бы надзирая за кучей серых изб, новый двухэтажный дом торговца и церковного старосты Максима Федотыча.
   В глубине одной из улиц ноет одинокая песня пьяного мужика, часто прерываемая его же беспричинной руганью. Ей отвечает старая собака ленивым лаем, да где-то близко раскудахталась курица.
   И над всем этим в чистой лазури маячит ярко пылающий на солнце церковный крест.
   А кругом в дали тоскуют золотые осенние поля, уставшие за знойное лето...
   Анна Гавриловна, только что принявшая школу в селе,-- совсем еще молодая, с доверчивым лицом и прекрасно наивной верой в то, что ее светильник будет неугасимо гореть в холодной тьме деревни,-- только что вошла в курс нового для нее дела, только что успела полюбить его и отдаться ему со всей горячностью святого бескорыстия.
   Когда она собиралась сюда, ее уверяли, что она сбежит от скуки, что деревенские ребятишки изведут ее, измочалят нервы, что грубое, грязное мужичье отобьет у нее охоту даже видеть деревню.
   -- Ничего подобного! -- весело говорила Анна Гавриловна после утомительных рабочих часов. -- Все наоборот: крестьяне относятся ко мне отлично, скуки нет, потому что для нее нет времени, а ребятишки, это же -- одна прелесть!..
   И ей представляется пестрая, голосистая и суетливая орава в шестьдесят малышей, с черными, белыми, красными и желтыми головками, в цветных рубашках, отцовских поддевках и женских кофточках. Они так забавно утопают в них, а на вопросы наперерыв протягивают грязные ручонки и сами тянутся через парты, сгорая от нетерпением отвечать...
   Все такие смешные и милые! Его спрашиваешь: "Как тебя зовут?" -- А он головку скривит, кусает язык, сопит и пальцами перебирает смущенно по парте и вдруг скажет, швыркнув носом: "Его-орко-ой". -- "А фамилия твоя?.." Но вместо ответа он голубыми чистыми глазенками уставится прямо тебе в лицо и долго, серьезно вглядывается, как бы удивляясь: так вот она какая учительница бывает! И, забыв, о чем его спрашивали, просто переспросит: "Чего ты говоришь?"
   Такие милые и такие смешные!
   И все свои цветущие силы и чистую любовь отдавала Анна Гавриловна этой пестрой кучке будущих "кирпичей податного фундамента", умея понять их и все окружающее.
   И теперь, стоя у огромной кадки с тощим олеандром, в светлой и уютной гостиной поповского дома, она доверчиво ждала ответа на свой простой и ласковый вопрос:
   -- Отец Семен, вы меня звали?
   Отец Семен, бывший консисторский писец, высокого роста, очень подвижный, сидел у ломберного стола и проворно набивал папиросы.
   -- Здравствуйте, Анна Гавриловна! -- стараясь улыбнуться, поспешно заговорил он и подвинул собеседнице стул. -- Да, звал... Вы, конечно, извините меня... У нас это просто, знаете ли...
   Он сел и, положив ногу на ногу, отчего длинная, обтянутая коротким и узким подрясником фигура его напоминала кузнечика-складня, продолжал набивать папиросы, затыкая их мелкими кусочками оберточной бумаги. Хотя сухое с длинным носом и большими черными зубами лицо его как будто и выражало доброжелательство и даже дружбу, но зловеще мелькавшие в желтых глазах зеленоватые искорки предательски выдавали его душевное нерасположение к собеседнице...
   -- Видите ли, Анна Гавриловна! Вы меня извините... А только все-таки так нельзя...
   -- Что такое? -- весело спросила учительница.
   -- Да как же! Вы даете ученикам читать газеты?
   -- Ну, так что же?
   -- Как "что же"? -- стараясь быть любезным, взвизгнул он и впился в нее желтыми глазами.
   Учительница смутилась и ответила просто:
   -- Я даю свою газету только одному ученику... Газета умеренная, и при том мальчик не себе берет ее, а для чтения отцу, который приходил ко мне сам. Правда, отец неграмотный, но очень хороший, любознательный такой... Я выписываю газету и по прочтении...
   -- Ха! -- перебил ее отец Семен. -- Любознательный! Вот в этом-то и дело, матушка моя! Сначала отец любознательный, а потом сын, а потом и все ребятишки... Не всякая любознательность, знаете ли, уместна! Я прихожу сегодня, а их уже там не двое, не трое, а целых семеро... Мальчонка читает, а мужики слушают да ржут... Я пришел -- они не заметили даже: вот как увлеклись!
   -- Но позвольте, отец Семен! -- хочет успокоить его Анна Гавриловна, и ее чистые серые глаза смотрят на него с доверчивой лаской. -- Видите ли... Ведь, собственно, дурного же здесь ничего нет... Я никак не могу понять, что, собственно, вас волнует! И потом...
   -- Ах, Боже мой! Что волнует! -- оттолкнув с досадой папиросы, воскликнул отец Семен. -- Как же не волноваться, когда, знаете, нынче всякий мальчонка умнее тебя становится... Ведь вы посмотрите, во что они нашего брата ставят?! В грош не ставят! Никакого уважения ни к чину, ни к возрасту. А откуда это взялось, скажите, пожалуйста? Не с неба же свалилось! Вот от этих самых газет-с... Да! Прихожу сегодня, а они ржут... Мальчонка читает, а мужики хохочут. И знаете -- над чем? Над тем, что где-то исправник с городовыми кошку своей жены разыскивал... Вы понимаете? Злорадство!..
   -- Так разве не смешно, отец Семен? -- улыбаясь, спросила девушка.
   Отец Семен поднялся во весь свой рост и, хлопая длинными руками по сухим бедрам, качал головой:
   -- Ай, ай, ай! Ну вот, видите, и вы сами! Ну разве ж это можно!.. Нет, Анна Гавриловна, так нельзя!
   -- Да почему, отец Семен?
   -- И вы спрашиваете еще? Да подумайте хорошенько: если мужики будут смеяться над властью, -- что же тогда будет?! Нет, вы просто... Я просто... гм... теряюсь... Ну хорошо, ну, скажем, вы сделали это по неопытности, по молодости, не со злым умыслом, и пока все это между нами -- это еще ничего... Ну, а если вынести "туда"? -- он толкнул пальцем куда-то в пространство. -- Если вынесется? Ведь тогда и мне, знаете ли, скажут: что же ты смотришь, как ты пасешь свое стадо?.. А?.. Вы об этом-то подумали или нет? -- И отец Семен, сложив свои костлявые руки на живот, широко расставил длинные ноги перед девушкой.
   Анна Гавриловна, потупив глаза, уже не улыбалась и, будто поняв что-то, вдруг притихла и смущенно теребила поднятый ею с пола завядший цветок герани.
   -- Нет, я вас спрашиваю: если узнает начальство? А?..
   Вошла с повязанной щекой желтолицая матушка, только что вернувшаяся с тремя возами собранной ею руги, и сказала, опускаясь на стул:
   -- Умаялась не на милость Божью! Экий, Господи прости, народ-то нынче стал: все, как один человек, зарядили: "Не намолотили еще, матушка". А войдешь в амбар -- полные сусеки... Так я к каждому в амбар-то и заходила, а их триста амбаров, ну-ка полазай по ним! Там, кажется, чай на столе! Идите-ка чай пить. Будет вам тары-бары-то разводить. Ох-ох, и умаялась... Ну и народец нынче! Господи, прости!
   Качая головою, отец Семен выслушал попадью и, обращаясь к Анне Гавриловне, многозначительно произнес:
   -- Вот вам! Это уже под влиянием "любознательных"! Непременно! Нет, "они" гра-а-мотны нынче стали... Придешь к ним с крестом, так они и пятаки-то дают самые плохие, стертые да непохожие... А особенно эти российские подхалимы!
   Анна Гавриловна неопределенно пожала плечами и, какими-то новыми глазами взглянув на отца Семена, медленно пошла в столовую.
   -- Нет, Анна Гавриловна, вы не знаете мужика! А отвечать-то, в случае чего, мне ведь доведется... Меня ведь спросят: как ты, скажут, пасешь свое стадо? А? И потянут меня, голубчика. Да и вас не пощадят.
   В столовую вошел Максим Федотыч.
   Переселившись в Сибирь лет десять назад, он успел не только обзавестись хорошим хозяйством и торговлей, но и отрастить себе большое брюхо и солидную бороду.
   Подойдя к иконам, он истово помолился, раболепно подошел к отцу Семену, низко поклонился матушке и снисходительно протянул жирную руку Анне Гавриловне.
   -- Милости просим, Максим Федотыч! -- радушно приветствовал его отец Семен. -- Проходи-ка, садись чай кушать... Проходи!
   Церковный староста, степенно поглаживая жирные волосы, скромно ответил:
   -- Спаси Христос, батюшка! Было дело ужо!
   -- Ну, ну, не толкуй, пожалуйста! Садись, садись!
   -- Не спесивьтесь, Максим Федотыч! С вареньицем-то, с медком-то вот!.. -- вставила матушка и умолкла, заинтригованная разговором, где напугало ее слово "потянут".
   Максим Федотыч сел, не торопясь, на краешек стула, -- сел, как пришел, в теплом кафтане, только шапку бережно отнес на лавочку.
   -- А ну-ка, скажи мне, Максим Федотыч, -- начал весело и громко отец Семен, потрепав по плечу старосту, -- как по-твоему: можно мужикам давать читать газеты всякие или нельзя, а?
   Максим Федотыч придвинул дымившийся стакан чая, узенькими синими глазками быстро скользнул по присутствующим и уловил, как отец Семен, улыбаясь, косился на Анну Гавриловну; нельзя было не понять и тона отца Семена: ясно было, что ему нужен отрицательный ответ.
   Со свойственной ему медлительностью Максим Федотыч сначала кашлянул в руку, затем, поглаживая толстым и красным пальцем краешек белой скатерти, уклончиво ответил:
   -- Мужик мужику рознь!.. Всякие мужики бывают. Примерно будем говорить: я -- мужик и Ефимка Оглашенный -- мужик... Оно и я неказистый, а все же рядом меня с Ефимкой, поди, не поставят, потому как я не украл ничего, не обругал никого, ни что-либо такое... Живу примерно, будем говорить, по правилу, по Божьему закону...
   -- Вот, вот! -- поддакнул отец Семен. -- Н-ну-с?!
   Максим Федотыч, еще более сузив глаза, взглянул на девушку и уже более уверенно продолжал:
   -- Опять же, будем говорить, и газеты эти самые всяких сортов бывают... Иные и ладно пишут, супротив начальства не идут и, как бы сказать, веру святую помнят, а иные-то будто все в счет всякие суждения... Вроде как ревизоры какие...
   -- Вот именно! -- уже более осязательно ударил по плечу гостя отец Семен. -- Насмешки над начальством! Разные идеи там проповедуют, -- подсказал он.
   Максим Федотыч, воодушевленный собственным красноречием и поощренный отцом Семеном, продолжал, немного повысив тон и ускорив ритм:
   -- Как же им теперича, значит, всяким вахлакам, газеты давать читать, коли они, прости Бог, всякую совесть потеряли, стыд, так будем говорить... Ни молитвы путем сотворить не могут, ни почтенья как следует воздать, ни што! Вот мне, почитай, вся деревня задолжалась, а никто не платит... Да их, варнаков, розгами сечь надо, а не газету им!..
   -- Вот именно! Вот именно! -- сорвался с места отец Семен и жадно закурил папиросу. -- Вот именно! -- еще раз повторил он в экстазе и большими шагами заходил по столовой, взглядывая на Анну Гавриловну уже с нескрываемой злобой.
   Максим Федотыч воодушевлялся все больше, повышая тон и ускоряя ритм. Узенькие глазки его смотрели прямо на Анну Гавриловну и смотрели так, будто во всем виновата она -- и в том, что мужики ему не платят, и в том, что он затруднил себя этим разговором.
   Девушка испуганно смотрела то на длинного и черного отца Семена, то на лоснящееся красное лицо церковного старосты, и ей казалось, что вот-вот не выдержит она и плеснет в их наглые прищуренные глаза горячим чаем...
   Но сидела, придавленная, и не смела ни сойти с места, ни сказать ни единого слова. Только чистые доверчивые глаза ее расширялись, темнели и говорили о неизъяснимой душевной боли...
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru