Григорович Дмитрий Васильевич
Четыре времени года

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

ЧЕТЫРЕ ВРЕМЕНИ ГОДА.

(ПОСВЯЩЕНО Н. С. БАХМЕТОВОЙ.)

Охъ, весною да безпольице,
Лѣтомъ тяжкія работушки,
Осенью да бездорожьице,
Зимой -- зимушка студеная.
Простонародная пѣсня.

I.

Ну, тащися, сивка,
Пашней, десятиной,
Выбѣлимъ желѣзо
О сырую землю.
Красавица зорька
Въ небѣ загорѣлась,
Изъ большого лѣса
Солнышко выходитъ
Кольцовъ.

   Заря только-что занималась.... Туманныя полосы, въ которыхъ тонули луга и пашни, начинали, однакожь, алѣть и расходиться; и только холмистыя поля, заслонявшія восходъ, оставались покрыты черною, холодною тѣнью.
   Солнце далеко не показывалось надъ ними.
   А между тѣмъ на смугломъ хребтѣ ихъ, обозначавшемся все рѣзче и рѣзче въ загоравшемся горизонтѣ, уже давнымъ-давно трудился пахарь. Угловатая профиль дряхлаго его туловища, согбеннаго годами и заботой, четко вырѣзывалась въ чистомъ, прозрачномъ небѣ вмѣстѣ съ профилью старой клячи, тащившей соху; вытянувъ длинную, кудластую шею свою, усиленно подогнувъ переднія ноги, она также трудилась, бѣдная, взрывая жосткую, неблагодарную почву; подлѣ бѣжалъ спотыкаясь жеребенокъ сосунчикъ, упорно прижимавшійся къ костлявымъ бокамъ ея своими жиденькими членами, покрытыми сѣрымъ пухомъ. За сохою слѣдила, то подымаясь на воздухъ, то припадая къ землѣ, цѣлая стая сизыхъ и бѣлыхъ полевыхъ голубей, искавшихъ завтракъ въ засвѣжо раскрытой бороздѣ, которую проводилъ пахарь.
   По мѣрѣ того, какъ горизонтъ становился ярче и ярче, въ поляхъ и особенно въ лощинѣ, лежавшей по ту сторону горы и обращенной къ солнцу, все постепенно оживало и наполнялось звуками. Робкій голосъ овсянки и пѣночки откликнулся уже гдѣ-то на проталинкѣ; легкій вѣтерокъ пахнулъ сильнѣе, принося жирный запахъ только-что вспаханной нивы; тамъ, изъ-за темной кочки, тяжело взмахнулъ крылами грачъ, первая хлѣбная птица, и высоко поднялся въ сверкающемъ небѣ; лощина, потопленная золотыми лучами восхода, вскорѣ представила самую жизненную картину: по всѣмъ направленіямъ, вдали и вблизи, показались пахари съ ихъ лошадьми, тащившими сохи и бороны, которыя подпрыгивали на кочкахъ, влача за собою косматые пучки травъ, захваченныхъ зубцами. Отдаленные крики: "возлѣ", возлѣ!" или "ближе, ближе!", которыми пахарь возбуждаетъ рвеніе лошади, заставляя ее въ тоже время держаться прямого направленія сосѣдней борозды, внятно раздавались въ чистомъ воздухѣ; слѣва лощина замыкалась длинною березовою рощей, усыпанной только-что распускавшимися почками. Милліоны голосовъ подымались оттуда: все вокругъ радовалось и улыбалось теплому весеннему утру....
   Но старый пахарь, преданный весь своей работѣ, казалось, ничего не замѣчалъ; онъ выступалъ за сохой тѣмъ же медленнымъ, ровнымъ шагомъ, кладя борозду подлѣ борозды и постепенно спускаясь въ лощину. Это былъ мужикъ, уже согнутый и покрытый морщинами; лѣта его опредѣлить было, однакожь, трудно; есть время, гдѣ почти невозможно это сдѣлать; труды и забота рано кладутъ на лица поселянъ печать загрубѣлости, истомы и старости. Судя, впрочемъ, по широкой лысинѣ и сѣдымъ волосамъ, спускавшимся длинными прядями по обѣимъ сторонамъ щекъ, ему можно было дать лѣтъ пятьдесятъ съ лишкомъ; онъ былъ не большого роста, сухощавъ, костлявъ, но еще здоровъ и плотенъ; худенькое лицо его, покрытое синими и красными жилками, склонялось къ землѣ, его кормилицѣ -- особенность, ни мало, однакожъ, не отнимавшая у него выраженія добродушія и какой-то ясности, которая просвѣчивалась во всѣхъ чертахъ, маленькіе сѣрые глазки, окруженные красными, больными вѣками, безпрерывно съуживались, что постоянно придавало дрцу старика видъ веселый и улыбающійся.
   Итакъ, онъ усердно работалъ, не обращая ни на что вниманія; изрѣдка лишь остановится, понюхаетъ табачку изъ берестовой тавлинки, спрятанной за пазухой, или вдругъ повернется спиною къ рощѣ и, приложивъ ладонь къ глазамъ, что бы защитить ихъ отъ свѣта, пристально поглядитъ въ безкрайное поле, гдѣ пашетъ сынъ,-- и снова за соху.
   Солнце не на шутку начало уже припекать лысину его, когда онъ остановился, наконецъ, у межи и рѣшительно отеръ потъ. Взглянувъ тогда украдкою на сына, онъ дернулъ возжами; своротилъ соху, и пошелъ къ нему на-встрѣчу. Достигнувъ куста орѣшника, на которомъ висѣли двѣ сермяги, старикъ бросилъ возжи и принялся выжидать сына, успѣвшаго въ это время сдѣлать еще конецъ и возвращавшагося къ кусту.
   Сыну было всего лѣтъ осьмнадцать; дѣтина былъ рослый, свѣжій, здоровый, съ русыми кудрями, падавшими скобками вдоль полныхъ щекъ, подернутыхъ первымъ пухомъ.
   -- Ну, что, Петрушка, умаялся? спросилъ старикъ, когда тотъ подошелъ къ нему валкимъ шагомъ.
   -- Ничего, батюшка, отвѣчалъ парень, тряхнувъ волосами и въ то же время отирая рукавомъ рубахи лобъ и щеки.
   -- То-то, продолжалъ подтрунивая отецъ: -- зналъ только о сю пору челночкомъ на фабрикѣ пощелкивалъ... э! небось, пашенка не свой братъ: какъ разъ упаритъ! Ладно, выѣхали до зари, хошь росой маленько землицу-то посмочило, это бы не такъ еще уломался; ишь какъ ее нашу матушку присушило.... смерть!... Ну, чегожь стоишь? распрягай лошадей: пусть ихъ подберутъ травки, пока мы отдохнемъ да пообѣдаемъ.... Ухъ какъ упыхался! рубаху-то хоть выжми.
   Они молча распрегли лошадей, пустили ихъ на паръ и снова сошлись къ кусту орѣшника; старикъ вынулъ изъ-подъ него плетеную берестовую котомку, выложилъ поочередно передъ сыномъ полновѣсный сукрой хлѣба, черный глиняный горшокъ, заткнутый ветошью, тряпицу съ солью, и оба дружно принялись за обѣдъ.
   -- Эхъ! кабы да къ эвтому лучку теперь либо огурчика! вотъ дѣло было бы ладно, замѣтилъ старикъ, между тѣмъ какъ сынъ, не смотря на такія прихоти, усердно вонзалъ бѣлые какъ кипень зубы въ ломоть чернаго хлѣба.-- Да авось либо Господь насъ не оставитъ, продолжалъ отецъ, жадно прихлебывая изъ кувшина: -- прошлый годъ ито великъ больно разстрой вышелъ, ничѣмъ-ничего не уродилось.... Неужто и нынче не создастъ намъ Господь хлѣбушка!...
   -- Съ чего бы, кажись, батюшка, быть нынѣ недороду? простодушно вымолвилъ парень: -- ишь какія стоятъ вёдра! за прошлую весну, помнится, объ эту пору дождику переводу не было.
   -- Точно, годъ былъ мочливый, отвѣчалъ отецъ, заботливо качая головою: -- да на нашу землицу не угодишь: песокъ да глина; до пахоты пошелъ дождь: землю смочило, и пахать сподручно; спахалъ ведра надыть для сѣва, ждать время не приходится; старики говорятъ: "сѣй въ золу да въ пору!" И то сказать надо: упустишь сутки въ весну, въ осень недѣлей не нагонишь... Посѣялъ -- опять надо просить у Бога дождичка, да ито въ уровень: пошелъ забойный -- забьетъ, того и смотри, зернышко въ землю! тамъ поздній сѣвъ, овсы да гречиха -- опять надыть тепло да ведра; старики сказываютъ, овесъ надо сѣять, когда голая нога не стынетъ на пашнѣ и листъ какъ есть развернется; тамъ опять подмочить его надо, какъ заборонишь... никакъ не угодишь! Много дождя -- разступилась наша пашенка словно кисель; мало -- пощла трескаться камень-камнемъ!... Вотъ теперь ужь какъ бы по настоящему дождя-то надо, присовокупилъ онъ со вздохомъ: -- совсѣмъ одолѣли ведра, тепло такое стоитъ, того и смотри, засушь, ничему нѣтъ росту; вонъ, посмотри, озими-то какія голодныя: словно варомъ ихъ поварило,-- онъ выразительно протянулъ жилистую свою руку на сосѣднюю ниву, покрытую реденькими зеленоватыми отпрысками: -- давно пора бы птицѣ въ нихъ хорониться, а ихъ отъ земли не видать.... Эхъ, кабы на нихъ, на нашу матушку, тучку, онѣ бы сейчасъ какъ есть вздохнули; росой только и пробавляются. По всему сдается, и нынче быть сухменному лѣту; утренники студеные стоятъ, а день весь солнышко припекаетъ словно лѣтомъ... шутка, съ самого Еремѣя-запрягальника почитай дождя-то не было..... ишь какъ паритъ, словно въ жнитво, право, словно въ жнитво, продолжалъ онъ, проводя ладонью по лысинѣ: -- ну, Петруха, сытъ, что ли?
   -- Сытъ, батюшка.
   -- И слава Господу Богу -- эхма! прибавилъ онъ, ставъ на колѣни и тряхнувъ шутливо сына по плечу: -- была бы у насъ мука, напекли бъ мы съ тобою пироговъ, да горе, что не дается!... Ну, я чай послѣ, работы и вздохнуть не грѣхъ...
   Сказавъ это, старикъ запряталъ въ котомку остатокъ обѣда, бодро поднялся на ноги, посмотрѣлъ, гдѣ лошади, и, перекрестившись на востокъ, развалился подъ кустомъ, подложивъ руку подъ голову и прикрывъ лицо шапкою. Сынъ не замедлилъ послѣдовать его примѣру, и вскорѣ оба заснули сладкимъ сномъ, подъ шумокъ насѣкомыхъ, которыя жужжали и кружились надъ ихъ головами....
  

II.

Заодно съ весной
Пробуждаются
Ихъ зарѣтныя
Думы мирныя.
Кольцовъ.

   Солнце далеко перешло половину неба, когда Петръ разстался съ отцомъ и вновь очутился одинъ-одинешенекъ посреди полей. Несмотря на усердіе и готовность, съ какою принимался онъ за работу, легко было замѣтить, однакожь, что мысли его частенько отрывались отъ сохи и уносились Богъ знаетъ куда; борозда шла тогда косѣе, кляча тащила лѣнивѣе, а наконецъ и вовсе останавливалась; и каждый разъ спохватится нашъ молодякъ, проворно подыметъ голову, дернетъ возжами, а тамъ, смотришь, опять зазѣвался, повѣсилъ нивѣсть зачѣмъ голову, и снова пошла косить борозда подъ сошникомъ.
   Уже передвоилѣ онъ съ грѣхомъ пополамъ половину нивы, когда разъ, поднявъ голову, увидѣлъ вдалекѣ, на дорогѣ, вившейся посреди пашенъ, какъ-будто что-то бѣлѣлось. Онъ невольно остановилъ лошадь и сталъ вглядываться; вскорѣ зоркій глазъ его различилъ бабу, которая несла что-то на спинѣ и, какъ казалось, направлялась прямо въ его сторону. Живой человѣкъ въ полѣ не диковинка! Но какъ бы тамъ ни было, появленіе бабы, по-видимому, сильно запугало парня; щеки его загорѣлись, что кумачъ, онъ поспѣшно поворотилъ соху такъ-чтобы проходившая мимо баба не могла его узнать, и, нагнувъ голову, принялся за работу.
   Къ несчастію, дорога прилегала прямо къ его нивѣ; и трудно было послѣ этого, чтобы проходившій по ней своякъ и особенно баба, завидя молодого парня, рѣшилась пройти мимо, не перекинувшись словомъ.
   Такъ и случилось.
   Поровнявшйсь съ нивой, баба остановилась, сбросила съ плечь свертокъ холста и принялась ждать, пока парень вернется къ дорогѣ.
   Бабенка была еще моложавая; въ одеждѣ ея замѣтно было болѣе щегольства, чѣмъ у простой крестьянки. Несмотря на будни, изъ-подъ коротенькой поневы выглядывали узорчатые, строченые коты, обутые на босую ногу: широкая грудь была перехвачена темнымъ ситцевымъ передникомъ съ большими жолтыми разводами; на головѣ пестрѣлъ яркій писаный платокъ, широкіе концы котораго падали на плечи рубашки, вышитые краснымъ и синимъ гарусомъ. Свѣжее лицо ея было красно и лоснилось на солнцѣ какъ сафьянъ; черные маслистые глазки, увѣнчанные двумя сходившимся дугами черныхъ бровей, бѣгали какъ у мышенка и, вмѣстѣ съ вздернутымъ, раздвоеннымъ на концѣ носомъ, придавали ея физіономіи что-то бойкое, наглое, игривое,-- свойство, особенно послѣднее, имѣющее, какъ извѣстно, силу полонить сердца мигачей фабричныхъ, служивыхъ и подгородныхъ, гульливыхъ мѣщанъ.
   -- Здравствуй, Петруша, сказала она заманчиво, когда парень остановилъ передъ ней соху и неловко приподнялъ шапку: -- какъ поживаешь?...
   -- Ничего, ладно... отвѣчалъ Петръ, нагибаясь къ подсошнику, чтобы скрыть свою неловкость.
   -- Что больно спѣсивъ сталъ? продолжала бабенка, подбочениваясь и потряхивая головою.
   -- А что мнѣ спѣсивиться! а нешто..... я ничего..... сказалъ Петръ, разглаживая волосы.
   -- Какъ ничего! въ одномъ селѣ живемъ, а хоть бы слово сказалъ.... и на улицѣ-то не подойдешь... не стать бы, кажись, тебѣ со мною спѣсивиться...
   -- Рази меня на то отецъ вызвалъ на пашню, возразилъ Петръ запинаясь:-- сама, чай, знаешь, здѣсь не на фабрикѣ работа, да и время-то рабочее.
   -- Вотъ то-то теперь работа! перебила она поддразнивая: -- ты думаешь, я не знаю...
   -- Что ты знаешь! подхватилъ онъ, плохо скрывая равнодушіе.
   -- Ишь какой! ловокъ больно, думаешь люди-то глупѣе тебя....
   -- Да что ты знаешь?...
   -- А вотъ знаю же! знаю! произнесла бабенка съ нѣкоторой досадой: -- совокъ, да неловокъ: прежде и тово и сево.... а на деревню пришелъ, и глядѣть не хочешь
   -- Чего тебѣ-то отъ меня надо? съ сердцемъ спросилъ Петръ.
   -- Чего? проговорила переминаясь бабенка: -- чего? а! такъ ты вотъ какъ! заключила она, какъ бы не зная уже, что отвѣчать:-- ладно же, ладно, не впервые намъ съ тобой встрѣчаться!... я те припомню!
   -- Ладно, припоминай сколько хочешь: я тебя не боюсь....
   -- Ой ли?... Ну, хорошо, бойся и не бойся, припомнишь, припомнишь! вымолвила она, взваливая на плечи свертокъ холста.-- Припомнишь! продолжала она, направляясь въ путь: -- припомнишь! прибавила она, обернувшись еще разъ и останавливаясь посреди проселка.
   -- Ладно, ладно, ступай своей дорогой, сказалъ Петръ, погоняя лошадь.
   -- И пойду.... что ты думаешь, не пойду; а вотъ пойду же, пойду... думаешь, больно мнѣ нужно! много васъ шушеры, лохмотниковъ окаянныхъ!...
   -- Ступай, ступай!...
   -- Не спрошусь тебя! прокричала она, яростно размахивая руками и снова останавливаясь.
   На этотъ разъ Петръ ничего уже не отвѣчалъ, повернулся къ ней спиной и тронулъ возжами.
   Встрѣча съ краснощекой бабенкой, казалось, еще сильнѣе закручинила молодого пахаря.
   И было, впрочемъ, изъ чего:
   Въ бытность Петра на фабрикѣ, передъ тѣмъ, чтобы отправиться ему къ отцу, лукавый натолкнулъ его на солдатку Домну (такъ звали бабенку). Оба, какъ на зло, были изъ одной деревни. Домна, баба вострая, которой въ-частую приходилось бражничать съ фабричными ребятами, подсѣла къ нему и, благо парень въ ту пору былъ простоватъ, давай вертѣть имъ какъ покромкой. Только и бѣды-то всей было, что Петръ занялъ у хозяина двугривенный, да погрунили надъ нимъ день-другой парни. Недѣли двѣ спустя послѣ этого, наступила Святая, и Петръ, по уговору, распрощался съ хозяиномъ фабрики и пошелъ на лѣто къ отцу, въ сосѣднюю деревню, откуда была также и Домна.
   Гдѣ ужь и быть веселью какъ не на Святой! Знамое дѣло, въ деревнѣ не каждый день праздникъ. Пошли хороводы да пѣсни. Дѣвки понадѣли пестрые платки, парни красныя рубахи съ синими ластовицами, схватились за руки, и началось раздолье. Глядѣлъ такъ-то Петрушка, глядѣлъ на старостову дочку, да мысли къ ней и припали. Полюбить развѣ долго? Разъ взглянулъ, другой взглянулъ, поговорилъ въ третій, въ хороводѣ прошелъ, и дѣлу конецъ: запала зазнобушка, бродятъ по ней мысли и день и ночь, что брага молодая, незаквашёная! Забылъ Петрушка и фабрику, и парней фабричныхъ, и Домну солдатку. И дѣвка-то, кажись, старостина-то дочка, непрочь была отъ парня. Прошла Святая,-- стоятъ оба на заваленкѣ, каждый на своей, да переглядываются промежъ себя, ни дать ни взять -- звѣздочки перекатныя въ синемъ небѣ, когда на немъ ни облачка. Проходитъ еще недѣля, и вдругъ, откуда ни возьмись, къ рабочему времени и Домна перебралась въ деревню. Бѣды тутъ большой опять-таки для Петра не было, да парень-то больно былъ новый, тихій: боялся, не наягозила бы чего тараторливая баба. Начнетъ болтать, сплететъ нивѣсть что, а тамъ, глядь, и Парашка перестанетъ съ нимъ кланяться. Вотъ почему такъ усердно избѣгалъ онъ встрѣчи съ солдаткой и смутился, когда столкнулся съ нею глазъ-на-глазъ въ. полѣ.
   Раздумье, овладѣвшее имъ, было такъ сильно, что онъ не замѣтилъ, даже, какъ подъѣхалъ къ нему отецъ
   -- Порѣшилъ, что ли, нивку-то? спросилъ старика, пристально оглядывая поле.
   -- Послѣднюю борозду провожу, батюшка, оторопѣвъ, отвѣчалъ сынъ.
   -- Эхъ, рѣдко запахалъ вонъ тотъ клинъ! У! э!... а еще домкомъ собираешься жить; говорилъ: не тормози руки, вымолвивъ старикъ, уперши ладони въ бока и слегка, подсмѣиваясь надъ парнемъ, съ котораго валилъ потъ.
   -- Никакъ не осилишь, батюшка: ишь какая сушь...
   -- Ладно, ладно хорошо еще, до свѣту выѣхали: успѣли передвоить... Пойдемъ домой; солнышко садится, старуха-то наша ждетъ, я чай, не дождется....
   Они перекинули на плечи сермяги, перевернули сѣхи сошникомъ кверху и выбрались на дорогу.
   Скаты полей начинали уже покрываться огненнымъ заревомъ заката; сизая, зубчатая тѣнь отъ рощи, куда тянулась дорога, постепенно захватывала окрестность; съ востока небо заволакивалось тучами; въ воздухѣ замѣтно холодѣло.
   Вскорѣ наши мужички достигли опушки рощи и, немного погодя, скрылись между деревьями, успѣвшими уже окончательно распуститься въ продолженіи дня. Тутъ Петръ оставилъ свою лошадь позади; приблизился къ отцу, и оба пошли рядышкомъ.
   Все вокругъ дышало той весеннней прохладой и сыростью, долго еще не покидающей лѣса, гдѣ, несмотря на засушъравнинъ, часто подъ грудами прошлогоднихъ листьевъ, рядомъ съ новой травкой, дотаиваетъ въ-тихомолку пластъ рыхлаго, темнаго снѣгу. Съ обѣихъ сторонъ проселка, врѣзаннаго глубоко въ землю и исполосованнаго корнями, тѣснились кусты вербы, орѣшника, жимолости; ихъ красные и голубоватые прутья, лишенные еще зелени, ярко пестрѣли надъ черною, влажною почвой. Мѣстами на глинистую окраину проселка свѣшивался крутой бугоръ мху, изъ-подъ котораго сочилась вода, падавшая капля за каплей въ ближнюю колею, заваленную сучьями и покрытую плесенью. Кое-гдѣ между бѣлѣвшими стволами, березъ прорѣзывалась лужайка, охваченная золотымъ лучемъ солнца; жиденькая ея травка пестрѣла сквозившимися листами ландышей и фіялокъ, которыя разливали тонкій запахъ въ сыромъ вечернемъ воздухѣ. По мѣрѣ того, какъ Петръ и отецъ его забирались далѣе, кругомъ дѣлалось тише и тише, такъ-что постукиваніе бороны, прыгавшей по корнямъ, одно раздавалось въ рощѣ.
   -- Эхъ, какъ холодкомъ-то хорошо итти, словно жерновъ съ плечь снялся! началъ старикъ, снимая шапку.-- Что это за весна, право, кажись я такой и не запомню.... Бѣда, коли долго будетъ такъ-то стоять, куда тяжко будетъ: ничего не уродится!... придется: ни вонъ, ни въ избу!... Нашъ оброкъ не то чтобъ непосильный, что Бога гнѣвить!-- а все внести его надо по осень; пятьдесятъ рублевъ деньги большія въ такіе годы.... Вотъ вѣдь и женить тебя пора, Петруха, прибавилъ онъ послѣ молчка: -- что глаза-то на меня уставилъ! вѣстимо, пора...
   Онъ взглянулъ на сына и невольно усмѣхнулся, видя, какъ тотъ осадилъ тотчасъ же назадъ и замялся.
   -- Самъ вѣдаешь, продолжалъ отецъ поглаживая лысину и стараясь принять заботливое выраженіе:-- старъ я сталъ, одинъ работы не осилю, да и старуха наша одна съ домомъ не управится; братишки еще махонькіе: что въ нихъ!... Тебѣ съ Миколы восьмнаднатый годъ пошелъ; я на то тебя изъ фабрики на пашню и вызвалъ.... а ты думаешь зачѣмъ?... Время старикамъ подсоблять... Ума вотъ только не приложу, присовокупилъ старикъ, изкоса поглядывая на сына, который шелъ, понуря голову: -- кого бы въ снохи взять; въ своей деревнѣ одна Карпова Парашка на выданьи.... да та не по насъ -- отецъ артачится добре много: не отдаетъ даромъ, знай молъ старосту!!.. Вотъ развѣ изъ чужой какой вотчины засватать....
   -- Слушай, батюшка, что я тебѣ скажу, вымолвилъ Петръ, запинаясь и обращая къ отцу зардѣвшее лицо свое: -- я, кажись, о сю пору ни тебѣ, ни матери ни въ чемъ не перечилъ и впредь изъ твоей воли не выступлю.... только ты, батюшка, не неволь меня въ эвтомъ дѣлѣ....
   -- А развѣ я тебя неволю? экой дурень! къ слову только пришлось, отвѣчалъ старикъ, поглядывая на сына смѣющимися своими глазками: -- въ семьѣ и каша гуще, пора молъ парнюху женитѣ,-- вотъ что!... А и то сказать: батрака, что ли, подрядилъ ты за меня старика, я вотъ про что толкую....
   -- Я нѣшто отнѣкивался когда отъ работы? сказалъ Петръ, едва скрывая досаду: -- нѣшто пѣнялъ я на васъ? Дѣлай со мной что хочешь, твоя воля; а изъ чужой деревни не возьму за себя дѣвку.... лучше смерть принять!...
   -- А чтожь такъ? спросилъ старикъ, ухмыляясь въ бороду.
   -- А вотъ что, возразилъ парень съ рѣшимостью:-- окромя карповой Парашки никого за себя не возьму!...
   -- А что, развѣ полюбилась?.. Ишь разгасился какъ! сказалъ отецъ, давъ на этотъ разъ полную волю своему смѣху: -- Эхъ, вы! вамъ бы только была взрачная да осанистая! А что въ нихъ, въ сухопарыхъ-то, ну хошь бы въ карповой Паранькѣ? Съ лица-то ея не воду намъ пить!... Ну, ну, что голову-то повѣсилъ, полюбилась, такъ полюбилась, я не перечу, коли ты ей любъ; она дѣвка не гуляща -- что худое говорить -- дѣвка сытая, хорошая дѣвка; да вѣдь яжь те говорю, Карпъ даромъ ее не отдаетъ....
   -- Такъ чтожь, батюшка, рази у насъ рукъ не стало? Годъ только-что начался, время много до осени....
   -- Эхъ! голова-то у те, видно, только для шапки и сдѣлана.... дурень, дурень! слышь, говорятъ тебѣ: отецъ восемдесятъ рублевъ за нея выкупу проситъ, а у насъ въ домѣ алтына нѣту; послѣднія деньги, что были, за корову отдали.... малолѣтокъ ты, что ли? вишь весна какая: завтра Егорье, а травы отъ земли не видать; -- чего ужь тутъ ждать по-осени....
   -- Да что ты, батюшка, загадываешь,-- время раннее, можетъ еще уродитъ намъ Господь,-- самъ говорилъ ты намедни, ласточки рано прилетѣли.... И то сказать, станъ у меня теперь поставили: все штуку хошь одну миткалю вытку; вотъ-те и тридцать рублевъ лишку....
   -- Лишку! эхва! а оброкъ забылъ?... пятьдесятъ ргублевъ оброку....
   -- Погоди, батюшка, братишки малы, малы, а все въ лѣто шпуль намотаютъ рублей на тринадцать; да корова къ осени отелится -- я чай. Въ городѣ-то все рублевъ десятокъ дадутъ за телка....
   -- Ладно, ну-ткасъ, перебилъ отецъ, выставляя лѣвую руку впередъ и принимаясь загибать правою палецъ за пальцемъ: -- считай: тридцать рублевъ, да тринадцать, да еще десять,-- сколько по твоему, выходитъ?...
   -- Пятьдесятъ три рубля, съ запинкою отвѣчалъ парень.
   -- Тото-же, отдать оброкъ,-- три рублишка, и останется тебѣ на сватьбу....
   -- Я чай, ржицы-то продашь хоть на сколько-нибудь, вымолвилъ Петръ нетвердымъ голосомъ.
   -- На это считать спозаранку нечего: что еще Богъ дастъ.
   -- А сѣно-то! воскликнулъ парень, какъ бы спохватившись.
   -- Экой ловкій какой! ну, а какъ дожди пойдутъ къ Петрову дню, да подмочитъ его на покосѣ... тогда что?
   -- Да что ты взаправду, батюшка, все къ худому загадываешь! съ сердцемъ произнесъ Петръ.
   -- Ну, Петруха, знать, больно полюбилась тебѣ Карпова Парашка, заключилъ отецъ, заливаясь смѣхохмъ, крутя головою и ударяя ладонями по поламъ.-- Дѣлай, какъ-знаешь, присовокупилъ онъ серьёзнѣе: -- приневоливать не стану, а только коли годъ выйдетъ плохой, да денегъ на оброкъ въ обрѣзъ хватитъ,-- не видать тебѣ ея какъ ушей своихъ.
   Между тѣмъ, какъ они такъ разсуждали, деревья постепенно рѣдѣли, и вдругъ на крутомъ изгибѣ проселка оба очутились прямо противъ заходящаго солнца, лучи котораго потопляли въ этомъ мѣстѣ расщелину рощи. Вскорѣ передъ ними открылся широкій лугъ, спускавшійся накатомъ къ деревнѣ.
   -- Погляди, Петруха, радостно воскликнулъ старикъ, указывая на востокъ, окутанный сизою тучей: -- никакъ, замолаживать начинаетъ!... Эхъ, кабы Господь дождичка послалъ.... Господи! прибавилъ онъ, снимая шапку и крестясь набожно на востокъ: -- создай намъ теплую воду и тихую росу!...
   Петрушка снялъ шапку и также перекрестился.
   -- Ну вотъ, Петруха, плакались мы съ тобой, произнесъ старикъ, лицо котораго вмигъ повеселѣло: -- вотъ, можетъ статься, и благодать небесная!... ишь какъ небо-то съ той стороны позаволакиваетъ!... дай, то Господи!... пойдетъ дождь,-- не о чемъ будетъ кручиниться,-- сватай тогда любую невѣсту; тебѣ Парашка, а намъ, старикамъ, покой да хлѣбъ святой.... Пойдемъ скорѣй домой; я чай, на деревнѣ ненарадуются!... иди дружней....
   Въ радости, старикъ не замѣчалъ, какъ сынъ поминутно отставалъ, снималъ шапку, глядѣлъ пристально на приближавшуюся тучу и крестился, произнося шопотомъ: "создай, Господи, тихую воду и теплую росу..."
   Лугъ, по которому змѣился теперь проселокъ, ограничивался съ-лѣва крестьянскими капустниками, околицей и задами деревни,-- амбарами, ригами и клѣтушками, перехваченными плетнями, надъ которыми кое-гдѣ высились столѣтніе ветлы, усѣянные гнѣздами; съ-права лугъ замыкался песчаными берегами рѣки и холмистыми полями. На одномъ изъ загибовъ рѣки, далеко далеко, новая, только-что выстроенная мѣльница показывала изъ-за ветлъ свою новую тесовую кровлю, охваченную солнцемъ.
   Вскорѣ старикъ и сынъ его остановились у околицы.
  

III.

Дождь, дождь
На бабину рожь,
На дѣдову пшеницу.
На дѣвкинъ ленъ,
Поливай ведромъ!!..
Простонародная пѣсня.

   Улица была уже окутана тѣнью и только макушки крышъ, обращенныя къ закату, горѣли какъ вылитыя изъ золота. Почти у каждой завалинки, загроможденной сохами и боронами, толпился народъ. Ребятишки носились въ-запуски вокругъ часовнѣ и окружавшихъ ее березокъ; топанье лошадей, пущенныхъ безъ путъ, на улицу, скрипъ воротъ, крикъ дѣтей, пронзительный визгъ бадьи, которую безпрестанно подымали и опускали у водопоя, наполняли деревню веселымъ гамомъ.
   Петръ и отецъ подъѣхали къ кривой избенкѣ и остановились передъ воротами; распрегши лошадей, они загремѣли щеколдой и вступили на топкій, узенькій дворъ, обнесенный кругомъ сплошнымъ соломеннымъ навѣсомъ, бросавшимъ густую тѣнъ, въ которой мелькали телѣга, сломанное колесо, ободья, корыто, оглобли. Полдесятка куръ отозвались тотчасъ же звонкимъ кудахтаньемъ съ своихъ жердочекъ. Изъ самаго темнаго угла двора, загороженнаго плетнемъ, внезапно раздалось протяжное мычанье послѣ котораго надъ плетнемъ показалась бѣлая голова коровы.
   Старикъ, не останавливаясь ни на минуту, пошелъ не взглянулъ даже на овецъ и барана, которые, вытуливъ на него глаза свои, казалось, чего-то ждали, и принялся оглядывать корову. Увидя себя предметомъ такого вниманія, животное,-- съ радости, вѣроятно,-- дунуло такъ сильно мокрыми своими ноздрями въ корыто, куда нагнулся было хозяинъ, что, тугъ же напустило ему въ лицо цѣлое облако отрубей и пыди.
   -- Эхъ! Христосъ съ тобой! вымолвилъ онъ, протирая глаза и отступая шагъ назадъ: -- знать, соскучилась стоять? Погоди, погоди, завтра на травку выпустятъ. Эй, Петруха! подь-ка сюда, прибавилъ онъ, обращаясь къ сыну, который развѣшивалъ хомуты.... Старуха наша хоть и не велитъ похваляться, а надо сказать правду,-- погляди-ка,-- знатная животина попалась намъ; на всемъ селѣ другой такой не найдешь,-- ей-Богу, правда; ишь утробистая какая! присовокупилъ онъ, трепля ее самодовольно по ребрамъ.
   -- Демьянычъ! а, Демьянычъ! что те тамъ надыть?... чего не видалъ! послышался полусердитый, дребезжащій голосъ на другомъ концѣ навѣса.
   Старикъ проворно заслонилъ плетень и, вынырнувъ изъ-подъ клѣти вмѣстѣ съ сыномъ, очутился въ нѣсколькихъ шагахъ противъ жены,-- крошечной старушки съ вдавленными плечами и грудью, которая торопливо пробиралась по кирпичикамъ и полѣньямъ, разбросаннымъ для хода по двору, отъ крылечка до навѣса.
   Поступь ея и движенія отличались необыкновенною суетливостію и прыткостію; худенькое желтоватое лицо, сморщенное преждевременно пареньемъ въ печахъ, работой, зноемъ и всякими другими невзгодами, на-половину только выглядывало изъ подъ синяго прорваннаго платка, небрежно окутывавшаго голову; сразу можно было узнать въ ней тѣхъ хлопотушекъ домохозяекъ, охотиницъ до мелочного порядка, вѣчно суетящихся, вѣчно бѣгающихъ отъ печурки до коморы, отъ коморы до клѣти, самоуправно распоряжающихся всѣмъ домомъ и наполняющихъ его ворчаньемъ, стоящимъ, впрочемъ, лучше иной ласки.
   -- Ну что ты, старый дурень, прости Господи, глаза-то уставилъ, проговорила она скороговоркою, приправляя каждое слово быстрымъ движеніемъ головы и рукъ и едва сохраняя равновѣсіе на полѣнѣ, вертѣвшемся подъ ногами: -- небось, извести захотѣлось животину-то?... Стоитъ себѣ старый дурень да похваливаетъ.-- Стоитъ да похваливать, продолжала она, горячась болѣе и болѣе и наступая на мужа, который стоялъ, почесывая затылокъ и ухмыляясь въ бороду: -- небось, много у тебя коровъ-то?... хочется, вѣрно, чтобъ она издохла какъ у Стегнѣя.... тьфу!!..
   Тутъ старуха плюнула съ сердцемъ черезъ правую руку наземь, какъ это водится обыкновенно, чтобы отвести вліяніе дурного глаза, и тотчасъ же, измѣнивъ недовольный голосъ, обратилась къ сыну:
   -- Охъ! касатикъ ты мой.... что не веселъ, родной? аль больно измаялся?... поди въ избу, болѣзный, поди, киселику поснѣдай.... ишь отецъ-то словно чужакъ тебѣ достался.... ступай, кормилецъ... Ну чего буркулы-те уставилъ? стоитъ да глядитъ! прибавила она, гнѣвно обращаясь къ мужу.
   -- Ладно, ладно, иду, отвѣчалъ тотъ, посмѣиваясь:-- эхъ кабы хозяйка намъ молочка вынула, Петруха.... Я чай, сказали бы мы ей спасибо.... ась?...
   -- Да, есть у меня молоко, нарочно такъ вотъ и припасла про васъ, какже!... ступай-ка, вороты-те отопри лучше, ишь ребята стучатъ....
   Заботливость оказалась, однакожь, лишнею: ворота протяжно скрипнули, и на дворъ вбѣжали два мальчика, лѣтъ по десяти. На одномъ была лишь прорванная рубашенка; руками, вынутыми изъ рукавовъ, болталъ онъ за пазухой, наполненной бабками, и глядѣлъ изъ-подлобья; другой, смуглый, кудрявый, держалъ между пальцами какое-то подобіе утки изъ муравленой глины, которую не выпускалъ изо рта, издавая такіе пронзительные звуки, что куры, усѣвшіяся-было а жердочкѣ, поскакали внизъ и забѣгали, какъ угорѣлыя, по двору.
   -- Тятька! закричали въ одинъ голосъ парнишки: -- пусти насъ на водопой!...
   Демьянъ, не слушая возраженій своей старухи, начавшей-было браниться за баловство, посадилъ ребятъ на лошадь, отворилъ ворота, выпустилъ ихъ на улицу и пошелъ въ избу, за Петромъ, который стоятъ уже на крылечкѣ и умывалъ лицо изъ горшечка съ четыремя горлышками, болтавшагося на перекладинкѣ противъ двери.
   Минуту спустя, старуха вошла за ними въ избу, таща потихонечку подъ полою горшокъ молока.
   -- На, касатикъ, покушай, съ Богомъ, сказала она, ставя передъ сыномъ, подлѣ деревянной солоницы, наполненной комками соли, огромную чашку съ киселемъ: -- въ полѣ-то, я чай, проголодался, сердечный
   -- Ну, старуха, засушь какая! напасть да и только, началъ Демьянъ, опрокидывая послѣ каждаго глотка ложку къ закраинѣ чашки: -- коли Господь не создастъ нынче дождичка, быть опять недороду...
   Прошло нѣсколько минутъ молчанія, послѣ которыхъ старуха украдкою взглянула на мужа, отошла къ перегородкѣ, отдѣлявшей избу отъ печи, и кивнула ему оттуда пальцемъ.
   -- Демьянычъ, подь-ка сюда.... вымолвила она.
   Старикъ опрокинулъ ложку, всталъ изъ-за стола и пошелъ за перегородку.
   -- Быть дождю, таинственно шепнула она ему на ухо:-- я, касатикъ ты мой, ономнясь въ колодезь-то мошку подсыпала...
   Старикъ недовѣрчиво покачалъ головою, сѣлъ къ столу и продолжалъ ужинать.
   -- Старуха, а, старуха!...
   -- Ну, что еще? спросила она быстро, высовывая голову.
   -- Кисель-то какой у тебя нынче знатный. Вотъ такъ ужь кисель... продолжалъ онъ, усмѣхаясь: -- густъ только что-то... я чаялъ, ты молочкомъ его поразбавишь.... ей, ссуди молочкомъ! право, спасибо скажемъ.-- Петруха, проси у матери,-- чего зѣваешь...
   -- Да что ты, одурѣлъ нынче, что ли? прости Господи! ишь его!... Ну, ну, на тебѣ, на, ѣшь! на, на!... проговорила она, смягчая постепенно голосъ и ставя на столъ горшокъ съ молокомъ.
   -- Ай-да хозяйка! вотъ такъ уважила! ну, разсказывай, что дома дѣлала?
   -- А что дѣлала, вѣстимо что, не баклуши била.
   -- Понавѣдывался кто въ избу?
   -- Вѣстимо, ворчала она, суетясь у печки:-- свѣтъ не безъ добрыхъ людей.
   -- Ктожь былъ?
   -- Кто! кто!... а тебѣ что? были, да и полно.-- Дарья была!
   -- Ой ли! ну, что, отступилась отъ нея лихоманка?
   -- Да, какъ бы не такъ, отступится! тутъ невѣсть еще какъ другой-то болѣсти не приступитъ -- совсѣмъ извелась, сердечная.
   -- А что?
   -- Вѣстимо что: во тоскѣ да во кручинѣ живетъ, одни побои да понуканья, только и видитъ. Тугъ и безъ лихой болѣсти непроживешь. Мужъ пьяница, охаверникъ,-- чтобъ ему, собакѣ, на томъ свѣтѣ... тьфу! Парнишечка-то въ послѣднее время больно измаялъ ее: грыжа у него показалась; ночь за нимъ ходитъ, не смигнетъ: болѣзная такая; день отъ мужа некуда голову преклонить. Охъ, вѣстимо, все бы притерпѣлось, какъ бы не онъ, охаверникъ проклятый! Сохнетъ, бездольная, словно порошинка; рада, рада, коли хлѣбушка корочку слезами-те горькими смочетъ; изо-дня-въ-день плоше да плоше, убивается кажиной день, горькая; право, такъ-то жаль бабенку; смирная такая.... А все отъ недобраго глаза сухота-то припала; все эта вѣдьма Домна, все она, проклятая!
   -- Да полно, старуха, такъ ли? мало ли что говорятъ бабы; она, можетъ, и въ мысляхъ не держала...
   -- Вотъ еще разсказывать сталъ! заговорила съ жаромъ старуха: -- бабы, я чай, видѣли, какъ она проклятая идетъ, идетъ за ней, нагнулась, недобрая, взяла изъ-подъ ея слѣда земли да и бросила по-вѣтру; она давно на нее злобу имѣла.... Она и мальчишку-то сглазила... Подошла объ самое заговенье: Дарья стоитъ, такъ-то, лиха не чая, и держитъ его: "Экой, говоритъ, у те брюхастый парнишка!" Съ той самой поры съ нимъ и попритчилось: сухота припала; я еще надоумила съ уголька спрыснуть, это бы совсѣмъ померъ... Бабы, я чай, сами видѣли: что имъ врать-то? Давно бы пора ее изъ деревни выгнать: пускай идетъ къ своему Никанору на фабрику, пусть тамъ и безчинствуетъ съ нимъ....
   -- Э-ге-ге! никакъ дождичекъ не на-шутку сбирается: ишь какъ заволокло, неожиданно перебилъ старикъ, нагибаясь къ окну: -- дай-то Господи! Петруха, пойдемъ на улицу: я чай, весь народъ туда валитъ порадоваться Божей милости; пойдемъ, старуха, и ты....
   Едва успѣли всѣ трое ступить въ сѣни, какъ яростный ударъ грома прокатился надъ избою.
   -- Демьянычъ, Демьянычъ! кричала старуха, крестясь и метаясь какъ угорѣлая: -- тащи скорѣй лопату на дворъ.... гдѣ она?... вонъ, вонъ, въ углу... тащи ее скорѣе на дворъ: оброни, помилуй, бѣда прилучится: громъ упадетъ на крышу.... А что, касатикъ, впервые нынче громъ-то? спросила она шопотомъ у мужа, когда тотъ вынесъ лопату.
   -- Впервые; а что?
   -- Слава тебѣ Господи, что въ скоромный день... Охъ, родной ты мой, присовокупила она таинственно, наклоняясь къ его уху:-- это бы во весь годъ, какъ есть, коровы не стали давать молочка...
   Тутъ она вышла на крылечко и набожно перекрестилась.
   Громъ между тѣмъ прокатился во второй и третій разъ, и когда старики присоединились къ сыну, который стоялъ уже на заваленкѣ и глазѣлъ на народъ, толкавшійся подъ каждыми воротами, крупныя капли запрыгали на пыльной дорогѣ, и вскорѣ дождь полилъ какъ изъ ведра.
   -- Создай, Господи, тихую воду и теплую росу, говорили послѣ каждаго громового удара Демьянъ и его старуха, крестясь на небо.
   Со всѣхъ сторонъ, сквозь густое покрывало дождя, мелькали руки, которыя подымались и творили крестное знаменіе; многіе выходили даже на середину улицы, заглянуть, на-долго ли обложило небо. Заваленки и подворотни наполнялись мужиками, бабами, ребятами; даже дряхлыя старушки-бабушки, много дней не сходившія съ печки, и тѣ показались въ толпѣ съ грудными внучками на рукахъ. Посреди шума и хлестанья ливня слышались отовсюду радостныя восклицанія; мальчишки и дѣвчонки бѣгали какъ угорѣлые по лужамъ, хлопая въ ладоши и припѣвая съ крикомъ и визгомъ:
  
   Дождь, дождь,
   На бабину рожь,
   На дѣдову пшеницу,
   На дѣвкинъ ленъ,
   Поливай ведромъ!...
  
   Ночь уже окинула непроницаемою пеленою деревню; уже давнымъ-давно наступило время отдыха; улицы и заваленки давно были пусты; но долго еще изъ крошечныхъ оконъ избушекъ дѣды высовывали на дождикъ костлявыя руки и сѣдыя головы, и долго изъ конца въ донецъ раздавались посреди смолкавшаго ливня восклицанія: "Создай, Господи, тихую воду и теплую росу!.."
  

IV.

Ужь и нѣтъ такихъ людей,
Какъ фабричныхъ мигачей!
Они пьютъ, ѣдятъ готово,
Носятъ стеганое!...
Простонародная пѣсня.

   Въ деревнѣ прежде всѣхъ пробудился пастухъ, шестидесятилѣтній старикъ, безъ роду и племени, нанимавшійся обыкновенно въ околодкѣ на лѣто пасти стадо. Нагнувшись къ крошечному волоковому окну и увидавъ, что на дворѣ уже свѣтлѣетъ, онъ началъ поспѣшно мотать онучи; одѣвшись, старикъ подошелъ къ темному углу мазанки и принялся будить мальчика лѣтъ десяти, худенькаго, щедушнаго; это былъ его батракъ. Старикъ нанималъ его у полунищаго, вдоваго мужика, обремененнаго многочисленною семьею. Мальчикъ, дрожавшій отъ предразсвѣтнаго холода подъ лохмотьями и соломой, очутился скоро на нотахъ. Запрятавъ тогда въ кузовокъ свертокъ лыкъ, кочедыкъ и колодку, перебросивъ черезъ плечо начатыя лаптишки и длинный смоляной кнутъ, старикъ взялъ съ полки рожокъ, свитый изъ бересты, и, сопровождаемый щедушнымъ мальчикомъ, вышелъ изъ мазанки.
   Утро было чисто и ясно; на небѣ ни облачка; свѣжій вѣтерокъ распространялъ въ воздухѣ запахъ полей и луговъ, промоченныхъ на-сквозь вчерашнимъ дождикомъ. Заря занималась.
   Пастухъ сталъ спиною къ околицѣ, перекрестился, оглянулъ деревню и заигралъ въ рожокъ; послѣ двухъ-трехъ колѣнъ, онъ медленно пошелъ по серединѣ улицы, сопровождаемый мальчикомъ, тяжело переступавшимъ по влажной дорогѣ, чернѣвшей между яркими полосами травы, съ которой начинали сверкать и дробиться дождевыя капли. Старикъ не успѣлъ пройти половины улицы, какъ уже всѣ хозяйки встрепенулись и засуетились.
   -- Вставай, вставай! кричала жена Демьяна, дергая мужа и Петра, спавшихъ подъ овчинами на полатяхъ; на дворѣ совсѣмъ бѣлехонько! вставайте, касатики, ишь пастухъ скотину сзываетъ! вставай, Демьянычъ! рази не вѣдаешь нонѣ Егорья, стадо въ первые въ поле выгоняютъ.
   И, успокоенная тѣмъ, что оба свѣсили ноги съ полатей, она обратилась къ малолѣткамъ, лежавшимъ на лавкѣ подъ образами.
   -- Подь, я умою тебя, болѣзный, нашептывала она, подымая младшаго.-- Ваня, подь, батюшка, ко мнѣ... Ну, полно же, полно, продолжала она, видя, что оба жмурили глаза и тянулись на лавку: -- а я пирожка дамъ съ кашкой; слышь, слышь, какъ пастухъ-то играетъ? ступайте скорѣй на улицу. Она насильно стащила ребятишекъ съ лавки, вынесла ихъ на крылечко и начала спрыскивать водою. Почти въ тоже время на крылечкѣ показался Демьянъ; онъ окинулъ сонливыми глазами дворъ и какъ бы невзначай направился прямо къ клѣти, гдѣ стояла корова.
   -- Демьянычъ! куда ты? закричала старуха, бросая ребятъ и кидаясь вслѣдъ за мужемъ: -- ну, чего ты лѣзешь къ ней, въ самомъ-то-дѣлѣ? Ступай лошадей лучше напой; народъ давно на улицѣ, добрые люди въ поле собираются.
   Видно было, что ей страхъ хотѣлось выпроводить мужа изъ своихъ владѣній.
   Когда онъ вышелъ вмѣстѣ съ Петромъ, она сунула парнишкамъ по коркѣ чернаго пирога съ кашей и точно также выгнала ихъ на улицу.
   Оставшись одна, старушка тщательно заперла ворота и побѣжала въ избу; тамъ сняла она изъ-за иконы пыльный пучокъ вербы, вынула изъ него вѣтку и, вернувшись на дворъ, обмахнула ею нѣсколько разъ корову. Во время этой церемоніи она не переставала нашептывать ей что-то на-ухо; сморщенное лицо старушки сохраняло самое строгое выраженіе. Наконецъ она положила вербу подъ ворота, открыла ихъ настежъ и принялась гнать корову изъ клѣти, соблюдая при этомъ, чтобы животное перешло не иначе изъ двора на улицу, какъ черезъ вербу.
   Пастухъ все еще игралъ на рожкѣ; но уже за ними вмѣсто блѣднаго мальчика слѣдовала теперь цѣлая толпа крикливыхъ ребятъ и дѣвченокъ. На дворѣ совсѣмъ разсвѣло; первые лучи солнца играли на рѣзныхъ и соломенныхъ макушкахъ избъ, придавая какую-то особенную чистоту и ясность окрестности, деревьямъ и воздуху. Со всѣхъ сторонъ показывался народъ; всѣ сходились на середину улицы, къ колодцу, гдѣ остановился старый пастухъ и куда отовсюду сгоняли стадо.
   -- Тетка Арина, а тетка Арина, возьми парнишку, возьми его на руки! ишь подъ ноги лѣзетъ: того и смотри, быкъ запыряетъ! кричала солдатка Домна, просовывая впередъ красное лицо свое и махая руками.-- Куда лѣзешь? пострѣлъ! вотъ я те.... у-у.... какъ пойду!...
   -- Бабы, касатки! пропустите Дарью, совсѣмъ путь заслонили! дайте ей пройти, раздалось на другомъ концѣ кружка, густѣвшаго вокругъ стада.
   -- Ступай, ступай, заговорило въ одно время нѣсколько бабъ, давая дорогу двумъ шаршавымъ овцамъ и худощавой женщинѣ съ изнывшимъ лицомъ, державшей въ одной рукѣ грудного младенца съ изсохшими ножками, въ другой -- жиденькій прутъ вербы.
   -- Эхъ, знатная у те корова-то какая, сватъ! вымолвилъ долговязый рыжій мужикъ, обращаясь къ Демьяну, успѣвшему напоить лошадей и присоединиться къ толпѣ.
   -- И деньги зато хороши, отвѣчалъ Демьянъ, самодовольно поглядывая то на присутствующихъ, то на корову: -- не даромъ досталась.
   -- Ну, чего не видали! возразила съ сердцемъ жена его, проворно подбѣгая къ разговаривавшимъ.-- Тьфу, пострѣлы! прибавила она, отплевывая черезъ правую руку.
   Въ толпѣ послышался хохотъ.
   -- Что ты ругаешься, тетка! твое же добро хвалятъ, а ты коришь да хаишь, подала голосъ Домна, просовывая голову къ старухѣ: -- вѣстимо, противъ твоей коровы на всей деревнѣ не сыщешь: ишь, гладкая какая!
   -- А ты чего лѣзешь? запальчиво возразила старушка: -- эхъ, ты, ты!
   -- Да ты въ-заправду что ругаешься?... ишь какъ ее куражится.
   -- Вѣстимо чего -- твоя похвальба хуже всякой брани! я чай, всѣ добрые люди тоже скажутъ; ты вонъ и Дарью-то испортила и парнишка ея сглазила....
   -- Ахъ ты, загуменная карга! это ты всѣмъ ворожишь да лихость всяку напускаешь, затрещала солдатка, порываясь впередъ:-- ишь разспѣсивѣлась какъ! жирны больно стали!... словно барскаго помету, тронуть нельзя, такъ и шипитъ на кажиное слово, какъ желѣзо каленое, когда на его плюнешь.... вотъ что!...
   -- Ахъ ты окаянная ты этакая!... и отца и мать-то твою всѣ знали: такіе же были лиходѣи... шла бы лучше въ Бабурино село на фабрику къ своимъ полюбовникамъ, чѣмъ здѣсь всѣхъ баламутить!... вотъ что!... съѣшь!...
   -- Сама съѣшь!...
   Хохотъ усиливался; толпа притиснулась къ ссорившимся.
   Богъ знаетъ, до чего бы дошла ссора, еслибъ въ эту самую минуту всеобщее вниманіе не отклонилось появленіемъ Никанора Иваныча, фабриканта, который подъѣхалъ на своемъ возѣ. Возъ былъ до верху навьюченъ мотками бумаги и пряжи, такъ-что напереди только оставалось мѣсто для хозяина, правившаго толстой саврасой кобылой.
   Никаноръ Иванычъ игралъ сильную роль между мужиками того уѣзда; хотя онъ былъ такой же сермяжникъ, какъ и они, однакожь, онъ держалъ ихъ всѣхъ въ своихъ рукахъ. Не было такой семьи, изъ которой хоть одинъ человѣкъ не работалъ бы на его фабрикѣ; кромѣ этого онъ раздавалъ еще работу на домъ; сверхъ всего онъ былъ чѣмъ-то въ родѣ банкира между поселянами. Приходилали кому нужда прикупить лѣску, подходилъ-ли годъ къ исходу и не хватало хлѣба, пала ли лошадь передъ рабочею порою, хозяинъ волею-неволею бредетъ въ Бабурино на фабрику.
   -- Такъ и такъ, молъ, Никаноръ Иванычъ, ссуди, кормилецъ, денженками: бѣда стряхнулась на меня, не оставь....
   -- А на что тебѣ?
   -- Да такъ и такъ, батюшка, во какое дѣло вышло.... а ужь на-счетъ заработки за себя не постоимъ, къ сроку преставимъ.
   -- Ты когда взялъ основу?... съ перваго Спаса, что ли?... такъ, ладно... ну, чтобъ была къ Рождеству готова, съ тѣмъ и даю деньги...
   И бьется, колотится мужикъ, чтобы поспѣла во время непосильная работа и въ конецъ не утратить кредита Никанора Иваныча въ тугую пору.
   Никаноръ Иванычъ зналъ, слѣдовательно, болѣе или менѣе обстоятельства каждаго мужика и, разумѣется, кто себѣ врагъ, пользовался частенько этимъ знаніемъ. Онъ пріобрѣталъ также не мало вѣсу своею ученостію; кромѣ того, что мужики видѣли его каждое воскресенье на клиросѣ, подтягивающаго басомъ дьячку и пономарю, онъ частенько выходилъ читать апостола. Никаноръ Иванычъ носилъ синій кафтанъ въ распашку; рубаха была на немъ всегда ситцевая; на поясѣ его болтался мѣдный гребешекъ, хотя, правда, немного было на головѣ его что расчесывать. Вмѣсто лаптей, надѣвалъ онъ сапоги съ каблуками, унизанными гвоздями съ четырехгранными головками. "Купецъ, купецъ, да и полно!" говорили всегда мужики, когда фабрикантъ проѣзжалъ по улицѣ въ телѣжкѣ или выходилъ подбоченясь на рѣзное крылечко фабрики. И, въ-самомъ-дѣлѣ, онъ во многомъ походилъ на купца: выпивалъ по самовару кипятку въ сутки; избу свою, оклеенную внутри лубочными картинками, называлъ горницею; водился охотнѣе съ уѣздною знатью, мельниками, купцами и дворовыми людьми; съ мужиками же кумился не иначе какъ съ богатыми или когда приходила въ комъ нужда. Впрочемъ, былъ исправный платильщикъ, надо отдать справедливость; счеты и книги держалъ въ хорошемъ порядкѣ, велъ себя вообще гладко и чинно; въ одномъ развѣ можно упрекнуть его: рѣзовъ былъ на-счетъ волокитства, сильно даже рѣзовъ; но гдѣ же сыскать человѣка безъ лиха?
   -- Что у васъ за сходка! чего расходились? шутливо повторялъ Никаноръ Иванычъ, продираясь сквозь толпу и показывая каждому свое пухлое лицо, оканчивающееся тучной бородой.
   -- Бабы поругались за корову! отвѣчали отовсюду мужики и парни, осклабляя зубы.
   -- Какія бабы? за какую корову?
   -- Домна, солдатка, съ демьяновой женой.
   -- Э-ге-гей, тетки! что горло-то дерете! изъ чего у васъ вышло? спросилъ фабрикантъ, протискиваясь къ двумъ бабамъ.
   -- Ничего, батюшка, ничего, свое дѣло! вымолвила съ сердцемъ демьянова старуха.
   -- Здорово, братъ, Демьянъ, продолжалъ Никаноръ Иванычъ, обращаясь къ Демьяну, который уговаривалъ жену: -- изъ какой коровы у нихъ вышло?... Не изъ твоей ли? покажи-ка мнѣ ее... я наслышенъ отъ людей, хороша больно животина....
   -- Вотъ она, вотъ смотри, отвѣчалъ мужикъ, раскланиваясь съ фабрикантомъ.
   -- Э-ге-ге.... и въ-заправду корова добрая, произнесъ тотъ, оглядывая ее со всѣхъ сторонъ и значительно сжимая губы: -- гдѣ это ты поддѣдюлилъ ее?... славная, славная, нечего сказать....
   -- На Люблинской ярмаркѣ, отвѣчалъ Демьянъ, самодовольно потряхивая головою и не замѣчая жены, которая, заслыша рѣчь о коровѣ, бросила солдатку и присоединилась къ мужу.
   -- Много молока даетъ? спросилъ фабрикантъ, продолжая ощупывать животное.
   -- Не знаемъ еще, Никаноръ Иванычъ: стояла все на мякинѣ, сдается, сила будетъ, какъ травку начнетъ подбирать....
   -- Гм! а дорого далъ?
   -- А какъ бы сказать, началъ Демьянъ и остановился, взглянувъ на жену, которая моргала, мигала и трясла головою.
   -- Нешто она полюбилась тебѣ, Никаноръ Иванычъ?
   -- Славная корова! ай да Демьянъ!...
   -- Животина знатная, Никаноръ Иванычъ, ишь ребры-те выпучила, утробистая животина! заговорило разомъ нѣсколько мужиковъ и бабъ, обрадованныхъ случаю подать свое мнѣніе.
   -- Ну, вотъ вѣдь и всѣ добрые люди говорятъ! неожиданно прокричала Домна, становясь на ныпочки и просовывая раздиренный носъ свой: -- а ты ругаться зачала... эхъ ты.... добро еще свой языкъ безъ костей....
   -- А тебя спрашиваютъ! молчи, молчи... начала-было демьянова хозяйка.
   -- Полно, полно вамъ, бабы, экія какія! ужь подлинно: бабье сердце, что глиняный горшокъ: вынешь изъ печки, онъ пуще шипитъ... Но моему вотъ что, Демьянъ, вымолвилъ Никаноръ Иванычъ, примирительно-шутливымъ голосомъ:-- чѣмъ вамъ ссориться, продайте-ка лучше мнѣ корову-то, право-ну, по рукамъ, что ли?...
   -- А ты что даешь, Никаноръ Иванычъ?
   -- А сколько просишь?
   -- Мало не возьму, самимъ нужда, затѣмъ и купили....
   Тутъ старуха придвинулась совсѣмъ къ мужу и начала дергать его за полы.
   -- Знамое дѣло, сказалъ фабрикантъ: -- на то и я покупаю, что нужда.
   -- Ну, хорошо, мы тебѣ продадимъ, а сами съ чѣмъ останемся?...
   -- Слушай, Демьянъ, уговоръ лучше денегъ: я тебѣ свою корову дамъ,-- слышь; что возьмешь въ придачу?
   -- А что намъ въ твоей коровѣ! все одно, что есть она, что нѣту; я и сорока рублевъ не возьму въ придачу...
   -- Ну, нѣтъ, смышленъ больно, перебилъ фабрикантъ, лукаво подмигивая: -- я чай, и за всю-то столько не далъ... сердито больно просишь....
   -- Нѣтъ, Никаноръ Иванычъ, я вовсе не продаю ея. Гдѣ хошь, тамъ и ищи, самимъ нужно, животина хороша выпала.
   -- Эй, продай, Демьянъ, полно тебѣ ломаться....
   -- Нѣтъ, Никаноръ Иванычъ, не продаю.
   -- Ну, возьми двадцать рубликовъ и корову мою въ придачу...
   -- Ненадыть и сорока.
   -- Продай, говорю
   -- Нѣтъ, ей же ей, не продамъ, упрямо заключилъ мужикъ, отдергивая руку жены, которая закрутилась вокругъ его полы.
   -- Бери тридцать рублевъ въ придачу, послѣднее слово.
   -- Ненадыть.
   -- Вотъ, подижь, сладь съ нимъ! возразилъ съ досадою фабрикантъ, обращаясь къ окружавшимъ.
   -- Коровенка-то хороша больно, Никаноръ Иванычъ...
   -- И вы туда же, эхъ вы!.. Эй уважь, Демьянъ, могри, чтобъ опосля не каяться....
   -- Не продаю! отвѣчалъ Демьянъ, махнувъ рѣшительно рукой.
   -- Ну, какъ знаешь, такъ и дѣлай, жаль, жаль, да и Богъ съ тобой, произнесъ фабрикантъ, хмуря лобъ:-- самъ придешь просить о чемъ-нибудь....
   -- Да нешто я въ чемъ причастенъ, Никаноръ Иванычъ, отвѣчалъ смѣясь Демьянъ: -- что тебѣ полюбилась моя корова; мы ее не на продажу купили; всякій за свое добро стоитъ....
   Въ то время, какъ они разсуждали такимъ образомъ, стадо постепенно прибывало между пестрыми рядами густо столпившагося народа; каждая хозяйка пригоняла сюда вербой послѣднюю овцу свою; въ рукахъ каждой виднѣлась ватрушка, или лепешка, или нѣсколько яицъ, которыми, по принятому обыкновенію, обдѣляютъ въ день Егорья пастуха, какъ бы для того, чтобы задобрить его къ хорошему уходу за скотиной.
   -- Пора, сказалъ пастухъ, уложивъ приношенія въ мѣшокъ и взваливъ его на худенькія плечи мальчика: -- вишь, солнышко какъ высоко....
   -- Съ Богомъ! съ Богомъ! зашумѣло отовсюду.
   Толпа разступилась надвое, и стадо ринулось съ ревомъ и блеяньемъ къ околицѣ, преслѣдуемое ребятишками, которые бѣжали, размахивая вербами, вырванными почти насильно изъ рукъ матерей.
   -- Эй, бабы, несите скорѣй шпули да приходите разбирать бумагу... мнѣ недосугъ! закричалъ Никаноръ Иванычъ, поворачиваясь спиною къ Демьяну, который тотчасъ же поплелся съ хозяйкой домой.
   Минуту спустя, подле воза Никанора Иваныча осталась одна только Домна; улица, за минуту кипѣвшая народомъ, почти опустѣла; кой-гдѣ виднѣлись мальчишки, бѣгавшіе въ-запуски, да мужики, хлопотавшіе у воротъ подлѣ сохи и собиравшіеся въ поле.
   Домна оглянулась на стороны и подошла ближе къ фабриканту.
   -- Здравствуй, Домнушка; что тебя давно не видать? началъ Никаноръ Иванычъ, охорашиваясь: -- хоть на Святой завернула бы на фабрику; аль распрогнѣвалась, сударка?...
   -- Да, какже, есть мнѣ время, отвѣчала она заискивающимъ, игривымъ голосомъ: -- къ тому же и ловки вы больно....
   -- А что?
   -- Да тоже.... забылъ, что ли?
   -- Видитъ Богъ, не помню....
   -- То-то -- а кто посулилъ сафьяновые башмаки? сказала она, показывая ему рядъ бѣлыхъ зубовъ.
   -- Эка баба! проговорилъ въ полголоса фабрикантъ: -- развѣ ты изъ одной корысти къ намъ хаживала?... вишь, всѣ вы, видно, здѣсь корыстью забрались, словно жиды какіе, право-ну....
   -- Да, жиды, извѣстно, жиды, вымолвила Домна, наклоняя на бокъ голову и поддразнивая фабриканта,
   -- Разумѣется одинъ за корову заломилъ чуть не сотенку, а другая дошла до Бабурина, три версты всего, а сафьяные башмаки.... Вынь да положь, а что, въ-самомъ-дѣлѣ, Домнушка, безъ ссоры, не знаешь ли, сколько далъ Демьянъ за корову? больно она мнѣ полюбилась....
   -- Пожалуй скажу; а что дашь?...
   -- Ну, вотъ!... да я коли захочу, безо всего навѣдаюсь: я чай, не ты одна знаешь.
   -- А вотъ же никто, ей-Богу, никто не знаетъ, загговорила торопливо солдатка: -- я знаю, какъ и корову-то достать... прибавила она, понизивъ голосъ и осматриваясь вокругъ.
   -- Ой ли?
   -- Провалиться мнѣ на эвтомъ мѣстѣ, отсохни руки и ноги, чтобъ мнѣ...
   -- Ладно, ладно... ну, слушай Домна, уговоръ лучше денегъ, когда правду скажешь, будутъ тебѣ башмаки, что посулилъ, да еще въ придачу платокъ набивной куплю, ей-Богу, куплю.
   -- Обманешь...
   -- Ну, вотъ.
   -- Побожись.
   -- Ей-Богу, куплю.
   -- Знаешь Петрушку демьянова, начала Домна, подходя еще ближе.
   -- Какъ не знать! я чай, не хуже твоего, перебилъ Никаноръ Иванычъ, лукаво подмигивая солдаткѣ: -- пять лѣтъ у меня на фабрикѣ работалъ; а что?
   -- Ему полюбилась Карпова Парашка; отецъ и мать, старая вѣдьма, непрочь женить его, да только Карпъ-то восемьдесятъ рублевъ проситъ выкупу.... Имъ, знаешь, не въ домекъ это было, они и польстились на корову, да сорокъ рублевъ, послѣднія что были, и отдали; приходится ждать имъ съ невѣстой до осени.... А ужь такъ-то хочется имъ породниться съ Карпомъ: вѣстимо, староста свой братъ будетъ тогда. Ты, Никаноръ Иванычъ, запужай ихъ только своимъ племянникомъ, Игнаткой: скажи, что сватаешь его за Карпову Парашку; на деревнѣ и то объ эвтомъ толкуютъ бабы; денегъ-то, восьмидесяти рублевъ, Демьяну по осени взять неоткуда будетъ: знамо, оброкъ, то, другое. Ты пптрушкинъ миткаль не возьми: съ нихъ спѣси то и убудетъ; а ты тогда и приступи къ нему: либо Парашку уступишь, либо корова твоя будетъ, особливо коли денегъ еще посулишь.... Корову купишь, а тамъ все засылай къ Карпу сватовъ, все одно; тебѣ сходно за восемьдесятъ рублевъ взять дѣвку.... что на Демьяна тебѣ глядѣть, своя рубаха ближе; коли хочешь, я сама тебѣ посватаю....
   -- Ладно, ладно, перебилъ Никаноръ Иванычъ, самодовольно разглаживая бороду:-- ай да Домна! съ печи летитъ, семдесятъ семь душъ задумываетъ! Ну, ужь, уважила, прибавилъ онъ, тряхнувъ головой: -- видитъ Богъ, не даромъ побожился -- корова моя, тебѣ башмаки и платокъ...
   -- Вотъ еще что сказалъ! сердито воскликнула солдатка: -- нѣтъ, башмаки давай, какъ было по уговору, къ Троицыну дню.
   -- Тише, глупая; аль не видишь, бабы идутъ... никакъ вонъ и демьянова старуха идетъ.... чего боишься? отдамъ, коли побожился.
   Домна повернула за другую сторону воза.
   -- Вотъ, кормилецъ, прими коклюшки, сказала старуха Демьяна, подавая ему связку:-- парнишки мои намотали....
   Наканоръ Иванычъ взялъ, сосчиталъ коклюшки, отмѣтилъ ихъ на биркѣ, противъ демьянова дома, и подалъ старухѣ взамѣнъ три мотка бумаги.
   -- Эй, старуха не скупись, вымолвилъ онъ: -- скажи мужу, чтобъ уступилъ корову....
   -- Э-э-э, касатикъ, отвѣчала старуха, накидывая на себя плаксивый жалкинькій видъ, съ какимъ обыкновенно бабы обращаются къ сильному человѣку:-- что ты на нее больно позарился? сами радешеньки, что купили животинку-то, не знать какъ ужь и ради-то ей... какъ это она полюбилась тебѣ, родной? что въ ней? не больно видущая, зазорная.... все народъ наговорилъ тебѣ....
   Тутъ къ возу приступило нѣсколько бабъ, и старуха, пользуясь этимъ случаемъ, взяла мотки подъ мышку и ковыляя направилась въ избу.
   У воротъ нашла она Петра и мужа, которые запрягли уже лошадей въ сохи и собирались ѣхать въ поле.
   -- Ну, что, далъ небось мотковъ? а я чаялъ онъ въ отмѣстку поартачится пробавлять насъ работой.... ишь глаза-то у него стали больно велики: что завидитъ, подавай ему....куда бояроватъ сталъ, настоящая гуфара!...
   -- Мотри, Демьянычъ, бѣды какой бы не вышло.... охъ....
   -- Ну, вотъ, какая бѣда... э! полно старуха, гореваньемъ не пособить, хоша и было бы о чемъ... Ну, Петрушка, пора: вишь солнышко гдѣ?... Вотъ пахать такъ, ужь нечего сказать, ладно нынче будетъ, прибавилъ онъ, весело оглядывая черныя поля, стлавшіяся въ-право отъ околицы.
   Старикъ нахлобучилъ на глаза шапку, взялъ возжи и, сопровождаемый сыномъ, побрелъ за лошадью.
   -- Господь съ вами, родные! проговорила со вздохомъ старуха, когда оба очутились уже за околицей.
   За тѣмъ перекрестила она нѣсколько разъ воздухъ, къ той сторонѣ, куда поѣхали пахари, повернулась ко двору и, согнувшись въ-три погибели, торопливо поплела въ избу.
  

V.

Люди семьями
Принялися жать,
Косить подъ корень
Рожь высокую.
Въ копны чистыя,
Снопы сложены;
Отъ возовъ всю ночь
Скрыпитъ музыка.
Кольцовъ.

   Было около полудня. Солнце пекло невыносимо; въ воздухѣ становилось жарко и душно какъ въ раскаленной печкѣ. Поля и окрестность обозначались въ отдаленіи какими-то движущимися, волнующимися очертаніями; кой-гдѣ развѣ, подъ воротами да навѣсами, бросавшими синевато-сквозныя тѣни, можно было найти легкое убѣжише отъ зноя.
   Въ деревнѣ царствуетъ тишина мертвая.
   Въ иное время, въ тотъ же полдень, когда все отдыхаетъ отъ утреннихъ трудовъ, встрѣтишь хоть толпу мальчишекъ, играющихъ у колодца, или старушечку, разстилающую холсты на лужайкѣ, или послышатся мѣрные удары валька съ ближайшаго плота; теперь все пусто, собака не пробѣжитъ по пыльной улицѣ....
   Пора стоитъ рабочая, страдная пора, какъ называютъ ее въ деревняхъ. Теперь и старушки, и дѣтки ихъ, и даже животныя, все живмя живетъ въ полѣ.
   Вотъ почему такъ тихо въ деревцѣ и кромѣ неугомонныхъ воробьевъ, перелетающихъ иногда цѣлыми стаями отъ одного коноплянника къ другому, ничего не встрѣтишь на улицѣ.,
   Но вотъ, однакожь, посреди тишины протяжно заскрипѣли чьи-то ворота.... Секунду спустя, изъ-подъ густой тѣни показаласъ Дарья. Она тащила на спинѣ люльку, или зыбочку; въ рукахъ ея виднѣлись сѣрый гляниный кувшинъ и коровай, завернутый въ полотенце.
   Черты изнывшаго лица ея, казалось, еще болѣе вытянулись съ весны; загаръ какъ бы вовсе не касался блѣдныхъ щекъ бабы.
   Она медленно добрела до конца деревни, сняла невыразимо бережно зыбочку съ нлечь, тихо поставила ее на-земь и отворила околицу.
   Путь къ полямъ лежалъ, какъ уже извѣстно, черезъ лугъ, поднимавшійся накатомъ къ рощѣ. Дорога только-что начиналась, а между тѣмъ крупныя капли пота выступали на сухощавомъ лбу и впалыхъ щекахъ Дарьи; но усталость и тяжесть ноши не измѣняли ни мало кроткаго выраженія лица; при малѣйшемъ шорохѣ или крикѣ изъ зыбки, она выпрямлялась, поворачивала назадъ голову и безпокойно разглядывала блѣдное личико младенца, подернутое потомъ и казавшееся еще блѣднѣе въ желтоватой тѣни, бросаемой толстой холстиной.
   Очутившись у опушки рощи, Дарья пріободрилась, отерла потъ, оглянула кувшинчикъ, поправила зыбку и пошла скорѣе.
   Лѣсъ погруженъ былъ въ какую-то сладкую дрёму; каждая вѣтка лѣниво, отдыхала въ тишинѣ и зноѣ; листъ не шелыхался; все было тихо и вмѣстѣ, съ тѣмъ полно таинственной жизни: Кой-гдѣ лопнетъ стручекъ, сбрасывающій сѣмя; прожужжитъ насѣкомое въ жирной травѣ, опутывающей мшистые корни; тамъ, изъ-подъ темной груды слѣпившихся листьевъ тяжело ломится мухоморъ, и алая шапка его, облитая лучемъ, случайно прорѣзавшимъ тучную листву, ярко сверкаетъ посреди лиловыхъ колокольчиковъ, бузины и кашки, покрытыхъ синею тѣнью; прокричитъ иволга,-- и снова тишина....
   Дарья остановилась, придержала люльку и стала внимательно прислушиваться: вдалекѣ, на другомъ концѣ, рощи, раздался съ перекликами голосъ кукушки; но не успѣла она сосчитать и одного разу, какъ пѣніе смолкло и лѣсъ погрузился въ молчаніе.
   Движеніе неотразимой тоски промелькнуло на блѣдномъ лицѣ бабы; она легонько приподняла холстяное покрывало, взглянула на младенца, который спалъ, скрестивъ худенькія рученки, и грустно покачала головой.
   Мало-по-малу стали открываться поля и лощина. Тутъ все дышало жизнію. По обѣимъ сторонамъ проселка желтѣли нивы, усѣянныя золотыми копнами; все обозначило окончаніе жатвы; изъ рѣдкаго кустарника не торчали пучки колосьевъ, прицѣпившихся во время возки; кой-гдѣ между гладко скошенными нивами попадались клинья еще нетронутаго хлѣба; бѣлыя рубашки жницъ мелькали въ нихъ какъ сѣдые барашки на волнующемся морѣ; то тутъ, то тамъ выглядывало смуглое должное личико, осѣненное васильками, подымалась обнаженная рука съ пучкомъ длинныхъ колосьевъ, сверкалъ серпъ на солнцѣ. Насѣкомыя, оживленныя зноемъ, носились роями въ синемъ небѣ, производя отдаленную музыку, которая, казалось, еще сильнѣе давала чувствовать жизненность окрестности. Всюду между рядами копенъ подымались высокія телѣги, навьюченныя снопами; подлѣ бродили распряженныя лошади; въ прозрачномъ полусвѣтѣ, бросаемомъ подводами, отдыхали, развалившись, ребята, бабы и мужики, съ ихъ дюжими, плотными работниками.
   Несвязный говоръ поселянъ, кой-гдѣ начатая пѣсня, трескъ кузнечика, голосъ жаворонка, серебряное ржаніе жеребенка въ, отдаленьи,-- все это, сливаясь вмѣстѣ, придавало полямъ какое-то приволье, жизнь, что-то чарующее, манящее въ эту тѣнь подводъ, въ эту жолтую, тучную рожь, испещренную цвѣтами и лѣниво клонившуюся къ землѣ.
   Дарьѣ слѣдовало пройти всю лощину, чтобы достичь мужа, которому несла она обѣдъ. Усталость ея была, однакожь, такъ велика, что она рѣшила присѣсть и отдохнуть, какъ-скоро поровняется съ нивой Демьяна, до которой оставалось уже не больно далеко. Немного погодя, ей послышались знакомые голоса, и вскорѣ увидѣла она ветлу, а изъ-за нея головы Демьяна, его жены и Петра.
   Расположившись въ глубокой межевой ямѣ, заросшей вьющимся ежевичникомъ, бузиной и шиповникомъ, всѣ трое мирно оканчивали свой обѣдъ. Жиденькая тѣнь ветлы предохраняла отъ зноя только головы стариковъ и туловища двухъ ребятишекъ, которые спали навзничь, заложивъ обѣ руки за голову и выставивъ на солнце ноги. На колѣняхъ у Демьяна была старинная липовая чашка, наполненная обломками хлѣба, лукомъ и квасомъ; подлѣ него, прижавшись бочкомъ къ плетеному кошелю, лежала старуха, державшая въ одной рукѣ кувшинчикъ, въ другой кленовую ложку; немного поодаль сидѣлъ Петръ. Положивъ голову между ладонями и уперши локти въ колѣни, онъ не раздѣлялъ, казалось, трапезы: ложка его лежала подлѣ, на травѣ.
   Когда Дарья подошла къ ветелкѣ, ей послышалось, что старики увѣщевали въ чемъ-то сына.
   -- Хлѣбъ да соль, тихо сказала она, останавливаясь на закраинѣ ямы.
   -- А, Дарьюшка! спасибо тебѣ, спасибоі... вымолвилъ Демьянъ, опрокидывая ложку:-- изъ деревни, что ли? мужу обѣдъ несешь?...
   -- Здравствуй, касатка, перебила старуха, ставя въ траву кувшинчикъ и приподымаясь на локтѣ: -- подь къ намъ; я чай, измаялась, полемъ-то идучи; подь, вздохни....
   -- Спасибо, тетушка, я здѣсь посижу, отвѣчала Дарья, отирая потъ: -- мнѣ недосугъ, боюсь запоздать.
   -- Все одно, болѣзная, что тебѣ на солнышкѣ-то печись, право, подь къ намъ, не запоздаешь.
   -- Вѣстимо ничего, примолвилъ Демьянъ: -- твой мужъ запустилъ работу -- вотъ Петруху посылали мы къ ручью за водою, самъ видѣлъ: много еще у него непожатаго хлѣба; я чай, работаетъ себѣ, все къ вечеру поспѣть хочетъ останься съ нами безъ опаски, къ тому не всѣ еще и обѣдаютъ, рано....
   Побѣжденная частію зноемъ, частію лаской, Дарья потихонечку спустилась подлѣ Петра, который молча далъ ей дорогу, и, бережно уложивъ зыбочку въ траву, усѣлась подлѣ стариковъ. Поднявъ глаза, она увидѣла надъ собою однѣ лишь окраины межевой ямы, глухо заросшія травою, синее небо и верхушку ветлы.
   -- Ты, касатка, поближе къ намъ сядь отъ солнышка, сказала старуха.-- Что, спитъ? прибавила она, прикладывая сморщенную ладонь къ люлькѣ.
   -- Спитъ...
   -- Эй, Дарьюшка! произнесъ Демьянъ, подавая ей краюху съ отрѣзаннымъ ломтемъ, въ которомъ виднѣлись разрѣзанныя на-двое зерна: -- не хочешь ли надломить съ нами хлѣбца святого? Хлѣбецъ мягкій, нынѣшній; отвѣдай; ты, я чай, нынѣшняго-то еще не пробовала; всего третьягодня помолотились....
   -- Нѣтъ, спасибо, родные, отвѣчала Дарья, качая головою: -- что-то не хочется.
   -- Можетъ, тебѣ тюрька наша приглянулась?... на, бери ложку....
   -- Нѣтъ, благодарствуй, родный, повторила она, продолжая качать головою.
   -- Что такъ? аль у васъ опять нивѣсть что съ мужемъ вышло?... Вѣстимо, недобрый человѣкъ, что говорить, съ нимъ живучи, много бѣды напринимаешься! Эхъ, жаль мнѣ тебя: баба-то ты больно покорливая.... была бы моя сила, ей-ей, не пожалѣлъ бы его!....
   Дарья закрыла лицо ладонями и продолжала качать головою.
   -- И-и-и -- полно, полно, касатушка, заговорила старуха, замѣтивъ слезы между сухощавыми пальцами бабы: -- гореваньемъ не пособишь, не убивайся такъ-то понапрасну, не томи себя тоскою, полно, прибавила она, отводя ей руку отъ лица.
   -- Вѣстимо, гореваньемъ бѣдѣ не пособишь, перебилъ Демьянъ, не зная уже, что бы такое ввернуть въ утѣшенье.
   -- Полно, касатка, по комъ бѣда-бѣдовая не ходила, продолжала старуха, махая мужу, чтобъ онъ замолчалъ: -- я не къ слезамъ говорю тебѣ; авось создастъ Господь, выйдетъ тебѣ перемѣна; добръ отецъ до дѣтей, добръ и Богъ до людей! Какіе еще твои года!... Вотъ Господь утѣху послалъ тебѣ, присовокупила она, указывая на люльку: не убивай такъ-то, Дарья, своего здоровьица некрѣпкаго...
   -- О, о, охъ! говорила рыдая Дарья: -- я о немъ-то и сокрушаюсь.... сдается мнѣ, не жить ему, тетушка....
   -- И ихъ, полно, болѣзная! во всемъ святая власть Божья.... не попуститъ Онъ тебѣ такого горя.... за что?...
   -- Вѣстимо.... Э! чего не было, смекай да подумывай, а будетъ, не будетъ,-- темный человѣкъ,-- не разпознаешь, началъ-было Демьянъ.
   -- У кого нѣту своей кручины, перебила старуха, отстраняя руку мужа:-- у всякаго свое,-- въ лѣсу не безъ звѣря, въ людяхъ не безъ лиха, касатушка; вотъ и мы: жили, жили, лиха не чая, а привелось горя отвѣдать,-- накликали бѣду....
   -- Да, Дарьюшка, привелось и намъ почесать затылокъ, вымолвилъ Демьянъ: -- бѣда небольно, чтобы велика.... Мы Господомъ Богомъ оченно довольны и, встаючи и ложаючи, благодаримъ Его; а все худо -- Полно рюмить; послушай, что я тебѣ скажу, сами нынче только провѣдали; спасибо еще сватъ Гаврило навелъ....
   Тутъ Петръ, сидѣвшій во всё время неподвижно, легъ грудью на-земь и, уперевъ раскраснѣвшееся лицо въ шапку, прикинулся спящимъ.
   Дарья медленно подняла заплаканные глаза свои и устремила ихъ сначала на парня, потомъ на обоихъ стариковъ.
   -- Да, подкузмилъ насъ Никаноръ Иванычъ, чтобъ ему вѣкъ отъ добрыхъ людей добраго слова не слыхать, началъ Демьянъ.
   -- Слышь,-- лихорадица истерпи его, окаяннаго!-- племянника своего за Карпову Парашку хочетъ засватывать, перебила съ жаромъ старуха:-- самъ вишь Гаврилѣ сказывалъ; а все на-зло, ей-Богу, на-зло, родная, продолжала она, разгорячаясь болѣе и болѣе:-- видитъ Богъ, и въ мысляхъ прежде не держалъ; провѣдалъ онъ, что мы мѣтили на дѣвку, да въ отмѣстку, что корову ему не продали, и хочетъ у насъ отбить ее.... вотъ како горе пало на насъ.... а мы, признаться, на дѣвку-то больно позарились: дѣвка хороша; гдѣ искать, и сами тёперь не знаемъ; изъ своей деревни все лучше: знаешь, кого берешь въ домъ....
   -- Онъ, можетъ, еще отступится отъ нея.... проговорила Дарья, взглядывая украдкою на Петра.
   -- А лихъ его знаетъ! возразилъ Демьянъ: -- сватовъ вить засылать хочетъ, сказывалъ Гаврило,-- такой-то пропастный.... сто рублевъ бы правилъ съ того, кто родилъ его недобраго....
   На этомъ мѣстѣ Демьянъ и всѣ присутствующіе были прерваны громкимъ говоромъ, раздавшимся надъ ихъ головами.
   Они увидѣли нѣсколькихъ мужиковъ и съ вилами и косами на плечахъ, остановившихся у закраины ямы.
   -- Вишь куда затаились! здорово, сватъ Демьянъ! здравствуй, тетка! э, Дарья, ты какъ здѣсь? я чай, вамъ податно тутъ отдыхать-то въ холодкѣ?... заговорили они въ одно время.
   -- Здорово, братцы! куда? отозвался Демьянъ, привставъ на ноги.
   -- Порѣшили, сватъ, свой хлѣбъ,-- идемъ къ Карпу,-- звалъ на помочь, хочетъ заразъ убрать нынче послѣдній снопъ съ поля.... А ты какъ, сватъ, убрался?
   -- Нѣтъ еще; сдается, нынче совсѣмъ покончимъ...
   -- Богъ помочь!...
   -- Спасибо, братцы!...
   Жнецы и жницы встряхнули косами и, распрощавшись съ Демьяноомъ и его хозяйкой, пошли полемъ, затянувъ веселую пѣсню.
   -- Ну, пора и намъ, сказалъ Демьянъ, взглянувъ на солнце: -- вставай, Петруша, эй, ребята, полно вамъ... ишь развалились, и слышать не хотятъ,-- вотъ то-то: ступай работать -- брюхо болитъ,-- ступай кисель ѣсть.... а гдѣ моя большая ложка?... прытки больно.... ну, ну, полно валяться, ночью отдохнете --
   -- И мнѣ пора, вымолвила Дарья, припадая къ зыбочкѣ:-- пособи, тетушка, поднять на плечи....
   -- Изволь, родная....
   Дарья взвалила на спину люльку, взяла кувшинчикъ и каравай и, сопровождаемая семьею Демьяна, уже вооруженною серпами и граблями, выбралась на проселокъ.
   -- Смотри только, касатка, сказала старуха, отводя въ сторону молодую бабу: -- не разславляй никому, что я тебѣ повѣдала про наше горе; огласка пуще всего....
   -- И, тетушка, кому мнѣ разсказывать! отвѣчала она, выразивъ печальную улыбку.
   -- Ну, то-то -- я затѣмъ тебѣ и сказывала, касатка, что ты не станешь разносить по деревнѣ: -- ты баба смирная, не смутьянка какая.... прощай, болѣзная, Господь съ тобою....
   Старушка кивнула ей головою, повернулась къ полю и, бормоча что-то сквозь зубы, поплелась за мужемъ и Петромъ, которые шли какъ-то невесело другъ подлѣ дружки, поглядывая иногда на двухъ ребятишекъ, беззаботно прыгавшихъ между копнами.
   Вскорѣ маленькая семейка достигла своихъ подводъ и принялась дожинать остающуюся рожь, не згибая спины.
  

VI.

Въ селѣ, весной, при мѣсяцѣ,
Спокойно спитъ крещоный міръ;
Вдоль улицы нашъ молодецъ
Идетъ самъ-другъ съ сосѣдкою;
Промежъ себя ведутъ они
О чемъ-то рѣчь хорошую.
Кольцовъ.

   Уже вечерѣло, когда принялись они накладывать послѣдніе снопы.
   -- Готово? спросилъ Демьянъ, затягивая конецъ веревки, которую перекинулъ ему сынъ черезъ возъ, навьюченный до верху.
   -- Готово.
   -- Съ Богомъ! да смотри, Петруха, какъ станемъ изъ рощи спускаться, поддерживай лѣвый бокъ; трогай; пора; пойдемъ, старуха -- эй, ребята, полно вамъ баловать съ жеребенкомъ: домой! ишь всѣ убираются съ поля....
   И, въ-самомъ-дѣлѣ, по всѣмъ концамъ необозримой лощины тянулись высокіе возы съ рожью; за ними брели толпы поселянъ въ бѣлыхъ рубашкахъ съ граблями и косами на плечахъ. Солнце медленно спускалось за рощу, обливая поля, народъ, подводы, всю окрестность пурпуровымъ свѣтомъ; огненное небо было чисто и ясно; несмѣтные рои комаровъ и мошекъ кружились въ тепломъ, тихомъ воздухѣ. По всей лощинѣ неслась звонкая пѣснь, начинавшаяся у рощи, куда отовсюду стекались бабы и дѣвки. Пѣсня съ каждою минутой раздавалась громче и громче. Толпа, собравшаяся у рощи, видимо сгущалась вокругъ возовъ, которые постепенно останавливались одинъ за другимъ.
   -- Ай да дѣвки! какъ знатно пѣсни играютъ! воскликнулъ Демьянъ, выравниваясь съ толпою и останавливаясь подлѣ возовъ, которые захватывали весь проселокъ.
   -- Дѣлать, знать, нечего: ишь орутъ, словно шальныя какія проворчала старуха.
   -- Э, ге, ге! да онѣ, должно быть, не снопъ ли наряжаютъ, продолжалъ Демьянъ, придерживая лошадь и вытягивая впередъ шею.
   -- Ну, чего ты, дурень, остановился? ступай, ступай что
   глаза-то выпучилъ, словно баранъ на гумно.... эка невидаль какая! сказала старуха, недовольное расположеніе которой, казалось, усиливалось съ часу на часъ.
   -- А тебѣ что?... Петруха, полно ее слушать, старую, пойдемъ, поглядимъ, произнесъ Демьянъ, заглядывая въгустую толпу: -- ребятишки! э! да они ужь тамъ,-- ай-да молодцы,-- пойдемъ, Петруха!... И, не обращая вниманія набраньжены -- такъ сильно забирало его любопытство -- онъ привязалъ возжи къ возу и протискался въ народъ вмѣстѣ съ сыномъ.
   Посреди кружка, пестрѣвшаго шитыми рубахами, платками, передниками, стоялъ высокій возъ съ рожью, перетянутый крестъ-на-крестъ веревками и запряженый двумя лошадьми. Подлѣ него нѣсколько разряженыхъ бабъ и дѣвокъ съ визгомъ и хохотомъ возились вокругъ тучнаго снопа: кто повязывалъ его макушку платкомъ, кто натягивалъ на него рубаху. Это былъ именинникъ {Во многихъ мѣстахъ въ послѣдній день уборки хлѣба этимъ именемъ называютъ также гумно.}, какъ называютъ въ простонародьи снопъ, связанный изъ послѣднихъ пучковъ ржи, собранныхъ въ полѣ.
   Пѣсни оглушали присутствующихъ.
   -- Экія чудныя! твердилъ Демьянъ, надрываясь со смѣху: -- Петрушка, глядь, словно бабу сдѣлали, ей-ей, бабу, ни дать ни взять, бабу.... ай да дѣвки!
   Но Петръ уже ни на что не обращалъ вниманія; потупя голову, онъ изъ-подлобья, словно прикованный, глядѣлъ на Старостину дочку, виднѣвшуюся съ того мѣста въ толпѣ дѣвокъ.
   -- Кому садится на возъ? дѣвки, ступайте всѣ сюда, кричала солдатка Домна, суетясь съ огромнымъ вѣнкомъ, сплетеннымъ изъ колосьевъ, цвѣтовъ и травы: -- кому на возъ? выходите... чего заспѣсивились? бабы, погодите пѣсни играть, изъ-за васъ ничего неслышно.
   -- Ступайте, дѣвки...., чтожь вы, эй! Пора, не ночи здѣсь ждать, заговорило нѣсколько голосовъ.
   -- Ну, чего прячетесь? экія! продолжала Домна: -- э, коли спѣсивитесь, пустите меня: я сяду -- никто не хочетъ?
   -- Нѣтъ, нѣтъ, Карпову Парашку пустите, Карпову Парашку на возъ къ имениннику! отозвалось разомъ нѣсколько тоненькихъ голосковъ.
   И почти въ тужь минуту дѣвки съ крикомъ вытащили на середину кружка стройную, осанистую дѣвушку въ синемъ сарафанѣ, съ алымъ платкомъ на головѣ, обхватывавшемъ кругленькое, загорѣлое личико съ карими глазами и длинными рѣсницами.
   У Петрухй заколохнуло на сердцѣ.
   -- Нѣтъ, дѣвки, пустите меня, я не хочу, пусть Домна сядетъ, говорила Параша, выбиваясь изъ рукъ подругъ, которыя тащили ее силою къ возу.
   -- Садись, садись! закричалъ весь кружокъ: -- садись... чего артачишься! изъ-за тебя дѣло стоитъ... полно тебѣ ломаться.... Домна, надѣвай ей вѣнокъ на голову; тащите именинника на возъ; тащи его, ну, дружнѣй! Держи его, держи, мотри, крѣйче, Парашка, нето свалится на косогорѣ, держи, не урони! кричали отовсюду, махая руками дѣвушкѣ, которая усаживалась на макушкѣ воза, придерживая одной рукой пестрый вѣнокъ надъ румянымъ своимъ личикомъ, другою -- наряженный снопъ.
   -- Ну, трогай, что ли, съ Богомъ, съ Богомъ! о-о-о!!...
   И возъ, поскрипывая и покачиваясь изъ стороны въ сторону, покатился по проселку; впереди его, словно лебединое стадо, плавно выступали бабы, парни и дѣвки, съ граблями, вилами и косами, сверкавшими какъ золото на заходящемъ солнцѣ; громкая пѣснь ихъ, посреди которой мѣрно звякали удары въ обломокъ косы, далеко огласила окрестность. По сторогіамъ бѣжали, хлопая въ ладоши, съ приплясомъ и кривляньемъ, ватаги мальчишекъ и дѣвченокъ, размахивая пучками цвѣтовъ и колосьевъ; позади, за другими возами, тащились, припадая съ ноги на ногу отцы, сѣдые старики-дѣды и люди степенные.
   Смуглыя лица ихъ, покрытыя потомъ и морщинами, сіяли довольствомъ и радостію.
   Й какъ не порадоваться! Недаромъ молвится: мужичекъ пашетъ плачучи, а жнетъ скачучи! Забота теперь какъ съ плечь долой; хлѣбца святого уродилось въ-водюшку. Онъ станетъ дешевле; э, гдѣжь теперь заботушка? ужь не объ умолотѣ-ли, когда изъ-за каждаго гумна, надъ плетнями, перевитыми хмѣлемъ и травами, глядятъ, словно Божьи гости, ряды остроконечныхъ скирдъ-кормилицъ! И вотъ, прислушиваясь однимъ ухомъ къ размашистой пѣсни, другимъ къ веселому скрину тяжелыхъ телѣгъ, навьюченныхъ снопами, ведутъ они мирную рѣчь свою о жатвѣ, покосахъ и засѣвахъ
   А между тѣмъ въ это время старуха Демьяна была уже давно дома. Недовольное расположеніе духа, казалось, все еще не покидало желтоватаго лица старушенки; она поминутно выбѣгала за ворота, заглядывала на улицу, съ сердцемъ отмахивалась отъ жуковъ, которые то-и-дѣло ударяли ее со всего размаху по лицу, и вновь высовывалась заботливо на улицу. Но не пѣсни приближающихся жницъ, не поѣздъ именинника, начинавшій показываться изъ рощи, были тому причиной. Старушка не обращала на нихъ ни малѣйшаго вниманія. Она глядѣла въ другую сторону, къ высокому берегу рѣки, надъ которымъ начинало клубиться облако пыли. Наконецъ старушка отворила настежъ ворота и побрела къ нему на-встрѣчу. Вскорѣ облако, охваченное солнцемъ, расширилось и сквозь золотую ткань пыли показались рогатыя головы, послышалось мычанье; ближе -- мелькнули изъ-за него старый пастухъ съ связкою лаптей и худенькій мальчикъ съ котомкой; еще ближе -- и все стадо съ ревомъ и грохотомъ ринулось на мостъ. Лицо старушки прояснилось, когда она увидѣла впереди всѣхъ бѣлую свою корову.
   -- Аль времячко выглядываешь, тетка? спросилъ пастухъ.
   -- Да, родной, завтра посушить конопли хотѣли, слава те Господи!
   -- Да, будутъ ведра, произнесъ старикъ: -- бѣлая корова впереди всѣхъ бѣжала; ужь такая-то она у тебя, тетка, прыткая, никакъ не угоняешься за нею, здорова, больно.
   Старушенка поспѣшила отплюнуться, а старикъ тѣмъ временемъ кинулся сломя-голову за стадомъ, которое смѣшалось и сбилось, набѣжавъ прямехонько на поѣздъ именинника, въѣзжавшій на улицу изъ противоположнаго конца деревни.
   Крики, пѣсни, ревъ, блѣянье,-- все это разомъ смѣшалось вмѣстѣ.
   Много трудовъ стоило старушкѣ отъискать посреди этой кутерьмы мужа; еще труднѣе было ей добраться до Петра, который, затесавшись въ самую середину толпы, шелъ, вздернувъ голову кверху, ничего не слышалъ и не отнималъ глазъ отъ Парашки. Наконецъ, кой-какъ, съ помощію толчковъ и брани, она потащила ихъ домой, заставила убрать воза и усадила за ужинъ.
   Въ деревнѣ становилось, однакожь, тише и тише; хозяйки разогнали стадо по дворамъ; мужья и дѣды, утомленные знойнымъ трудовымъ днемъ, покидали одинъ за другимъ улицу; кой-гдѣ на заваленкахъ оставались лишь парни да дѣвки; но и тѣ, впрочемъ, скоро разбрелись, такъ-что, когда сумерки окутали деревню, серебряный мѣсяцъ, выкатившійся изъ-за рощи, освѣтилъ уже совсѣмъ пустую улицу.
   Все спало.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   -- Что ты, Петруха? вымолвилъ Демьянъ, вскидываясь внезапно отъ сна.
   -- Ничего, батюшка, отвѣчалъ тотъ, проворно подбирая ноги, которыя свѣсилъ-было съ полатей.
   Прислушавшись къ храпѣнью отца, раздавшемуся почти вслѣдъ за пробужденіемъ, онъ потихонечку началъ спускаться по стремешкамъ съ полатей, останавливаясь при каждомъ шорохѣ, и наконецъ выбрался на крылечко. Вся забота состояла теперь въ томъ, чтобы отворить заднія ворота въ огородъ, перелѣзть черезъ плетень и выбраться на-зады безъ малѣйшаго шума. Къ счастію, все прошло какъ нельзя лучше; собака не шевельнулась. Очутившись въ густой тѣни, бросаемой крестьянскими гумнами, Петръ попалъ на тропинку, вьющуюся между глухо разросшеюся крапивой, и пошелъ еще бережнѣе. Онъ зналъ, что многіе изъ мужиковъ спали теперь въ ригахъ. Встрепенется ли заснувшая птица, крикнетъ ли коростель въ болотной осокѣ, Петръ уже припадетъ въ траву, пришипится словно куропатка, когда всматривается въ нее огненный глазъ лягавой собаки.
   Такимъ образомъ достигъ онъ рѣчки, обогнулъ берегъ и очутился на-задахъ другой половины деревни.
   -- Что за диво! тамъ темно, хоть глазъ выколи; здѣсь -- словно днемъ: виднымъ-виднешенько, прошепталъ Петръ, взглянувъ на мѣсяцъ, который обливалъ съ этой стороны поля и гумно голубовато-серебрянымъ свѣтомъ.
   Ночь была чудная! звѣздное небо казалось еще необъятнѣе и шире. Теплый воздухъ былъ такъ тихъ, что малѣйшій звукъ въ отдаленіи сухое дребезжанье телѣги, катившейся Богъ вѣсть гдѣ, по пыльной дорогѣ, говоръ запоздалыхъ жнецовъ; за рощей -- доходили четко и ясно, какъ-будто все это происходило у околицы.
   Но Петръ уже ничего не замѣчалъ; затаивъ дыханіе, стоялъ онъ передъ высокимъ плетнемъ, изъ-за котораго выглядывалъ черной бахрамою копоплянникъ старосты.
   Взобравшись кой-какъ на плетень, Петръ оглянулся на стороны; въ сторонѣ послышался шорохъ.... Онъ рухнулся сломя голову въ копоплянникъ, закрылъ глаза и не двинулъ ни однимъ членомъ.
   -- Петруша, ты? произнесъ шопотомъ чей-то голосъ.
   Петръ поднялъ голову и увидѣлъ шагахъ въ трехъ Парашу, которая шла къ нему, отслоняя одной рукой стволы коноплей, другою боязливо указывая ему на кровлю отцовской избы.
   Мѣсяцъ свѣтилъ ей прямо въ лицо.
   -- Молчи, молчи, говорила она, удерживая парня, который, не обращая ни на что вниманія, кинулся къ ней на встрѣчу: -- отецъ спитъ въ коморкѣ,-- смерть страшно: того и смотри, услышитъ....
   Они молча прошли нѣсколько шаговъ и остановились подъ высокой рябиной, которая окутывала черною тѣнью плетень и часть коноплянника.
   -- Ну, что, Параша, ты, я чай, все... слышала? спросилъ не совсѣмъ твердымъ голосомъ парень.
   -- Слышала, Петруша не знаю, что и дѣлать, отвѣчала она, опуская руки.
   -- Какъ не знаешь? живо подхватилъ парень: -- стало, тебѣ все одно! я изъ-за горести свѣта не вижу, отбился отъ сна, отъ, ѣды, а тебѣ все одно....
   -- Чтожь мнѣ дѣлать, коли отецъ приневоливать станетъ.... Вотъ ты какой.... Петруша, прибавила она съ упрекомъ: -- чѣмъ бы пожалѣть меня, горькую.... а отъ тебя только и слышишь попреки....
   -- Полно, перестань, Параша, живо подхватилъ Петръ: -- не серчай на меня; я и самъ не знаю, что со мною попритчилось; не тоскуй такъ-то, у меня и безъ того все сердечко изныло. J. Вотъ послушай, что я тебѣ скажу, продолжалъ онъ, робко взявъ ее за руку: -- слышь, что ли, Параша?
   -- Слышу, отвѣчала она, прижимаясь къ парню и стараясь улыбнуться.
   -- Ты говоришь: отецъ приневолитъ; нѣтъ, не приневолитъ, когда ты просить станешь.... Что онъ тебѣ за злодѣй! ты у него всего одна какъ перстъ....
   -- Да чтожь я ему скажу?
   -- Любъ я тебѣ, Параша? спросилъ неожиданно Петръ, взглядывая ей въ лицо.
   -- Кажись, пуще отца родного и матери, Петруша! отвѣчала она, наклоняюсь къ парню.
   -- Ты бухнись имъ въ ноги, продолжалъ онъ, обнимая дѣвушку: -- скажи: родные вы, молъ, мои, я одна у васъ, вы одни у меня, не губите вы меня, дайте хоть пожить маненько на бѣломъ свѣтѣ, чтобъ знала я, что за радость жить съ вами; буду служить вамъ вмѣсто батрачки, все стану работать и ни охну, ни застону!... Сдѣлай, только повременили бы они до осени да слова не давали Никанору; выгадай только времячко; а ужь я охулки на руки не положу; поколь мочь и сила будутъ, стану работать да денегъ наживать къ той порѣ; сама ты вѣдаешь: мать моя не прочь отъ этого дѣла; она намъ подсобитъ уломать отца.
   -- Ему-то что итти противъ нашего счастія? возразила Параша: -- нешто я въ чемъ не по нраву пришла ему?...
   -- Ну, вотъподижьты! сказалъ Петръ, досадливо тряхнувъ головою: -- сколько разъ говорилъ, что ты дѣвка хорошая, какъ передъ Богомъ!... Да заартачился продать Никанору корову; слово за словомъ, повздорили, нѣтъ да нѣтъ, изъ этого-то и дѣло все вышло.... Никаноръ на-зло ему хочетъ сватать за тебя Игнатку.... теперь вишь отнѣкивается брать у меня работу; да это куда бы ни то: я снесу въ Емельяновку: тамъ возьмутъ; денегъ на выкупъ станетъ.
   -- Ну, а коли отецъ твой не послушаетъ матери: поартачится продать Никанору корову, а тотъ зашлетъ сватовъ?
   -- Нѣтъ, уломаемъ Господь не попуститъ такого грѣха.
   -- А ну какъ не уломаешь.... тогда что?...
   -- Тогда.... если ты пойдешь за Игнатку, прощай, Параша! прощай на-вѣки!... пойду изъ деревни куда глаза глядятъ, загублю свою голову....
   -- Нѣтъ, Петруша, чтобъ мнѣ свѣта Божьяго не видать,-- не пойду ни за кого окромѣ тебя; лучше весь вѣкъ въ дѣвкахъ просижу по тебѣ плачучи....
   Въ сторонѣ послышался легкій шорохъ. Оба притаились за рябину.
   -- Слышь, Петруша?... шепнула она робко, озираясь и дрожа какъ осиновый листъ.
   -- Слышу.... никакъ собака.... не бойся....
   -- Охъ, нѣтъ, не отецъ ли.... Смерть боюсь, Петруша, ступай лучше.... ступай скорѣй.... неравно еще застанетъ....
   -- Не бойся, ничего, говорилъ парень, прижимая ее къ себѣ крѣпко-на-крѣпко.
   -- Нѣтъ, оставь, оставь, шептала она, упираясь, что есть мочи, руками въ грудь парня: -- застанетъ, осерчаетъ такъ, что слова мои впрокъ не пойдутъ.... экой ты какой!... пусти!...
   Она вырвалась изъ рукъ его, нагнула голову и пустилась безъ оглядки.
   -- Прощай, Параша, шепнулъ Петръ, выглядывая изъ-за плетня, черезъ который успѣлъ уже перемахнуть.
   -- Кто тамъ? послышался въ эту минуту хриплый голосъ изъ коморы.
   Петръ недослышалъ далѣе; онъ летѣлъ уже стрѣлою по задамъ, придерживаясь къ плетнямъ, чтобы оставаться въ тѣни, которую начинали бросать теперь и съ этой стороны крестьянскія гумны.
   -- Экъ, его старый хрычъ, чуткой какой! вымолвилъ онъ, останавливаясь у берега, чтобы перевести духъ: -- ладно, выходи теперь изъ коморы,--много возьмешь!... Э, э, вонъ ужь мѣсяцъ-то гдѣ, прибавилъ онъ, оглядывая синее небо, начинавшее блѣднѣть на востокѣ; мы и не примѣтили времячка; должно быть, скоро свѣтать начнетъ.... не хватились бы дома!...
   Сказавъ это, онъ снова пустился въ дорогу и, немного погодя, очутился въ отцовскомъ огородѣ, между тѣсными рядами капусты, огурцовъ, луку и картофеля, залитыхъ серебрянымъ свѣтомъ мѣсяца, тихо катившаго по синему звѣздному небу.
  

VII.

Вѣдь ужь лѣто прошло,
Вѣдь ужь осень на дворъ
Черезъ прясло глядитъ.
Кольцовъ.

   -- Экіе холода пошли! въ избѣ донимать стало!... говорилъ Демьянъ, выходя ранымъ-рано на крылечко и кутаясь въ кожухъ, наброшенный на плечи: -- жаль, запоздали мы добре съ капустой, того и смотри прохватило ее нынче морозомъ, прибавилъ онъ, спускаясь на дворъ, покрытый застывшею грязью. Онъ направился прямо къ огороду, но, проходя мимо клѣти, не утерпѣлъ-таки, чтобы не остановиться передъ коровой, предметомъ столькихъ толковъ и зависти.
   Кромѣ пятка овецъ, барана и коровы, въ клѣти находился еще новый жилецъ -- рыжая телочка съ бѣлыми отмѣтинами на лбу и бокахъ, которую не переставала облизывать демьянова любимица. Мужикъ поглядѣлъ сначала на мать, потрепалъ ее по ребрамъ, потомъ приласкалъ дочку и, усмѣхнувшись самодовольно, пошелъ къ заднимъ воротамъ, не переставая ухмыляться въ бороду.
   Вступивъ въ огородъ, онъ не безъ сожалѣнія увидѣлъ побѣлѣвшіе ряды капусты, поднялъ голову -- и остановился, пораженный страннымъ зрѣлищемъ:
   Огромная старинная ветла, глядѣвшая изъ-за сосѣдняго плетня, была усѣяна вся, съ низу до верху, ласточками; даже плетень и кровля сосѣдняго амбара были покрыты ими такъ, что казались совершенно черными.
   Демьянъ притаился за уголъ и сталъ глядѣть.
   Ласточки слетались отовсюду цѣлыми стаями; мало-по-малу онѣ усѣлись и успокоились; мертвое молчаніе воцарилось между ними; такъ прошло нѣсколько минутъ -- и вдругъ всѣ, сколько ихъ не было, защебетали въ одно время, замахали крылушками и разомъ понеслись къ югу, наполнивъ воздухъ своимъ крикомъ....
   -- Что за диковина! произнесъ Демьянъ, слѣдя съ недоумѣніемъ за темнымъ облакомъ ласточекъ, постепенно уменьшавшимся въ сѣромъ небѣ: -- ужь не къ отлету ли въ теплую сторону собирались онѣ сюда?... А можетъ статься и то правда: время позднее, заключилъ онъ, возвращаясь на дворъ.
   Онъ отвязалъ лошадей, отворилъ переднія ворота и, пропустивъ уздечки въ лѣвую руку, вышелъ на улицу.
   Было еще очень рано. Сѣрое, туманное небо, разливавшее грустный свѣтъ на окрестность, свидѣтельствовало, однакожь что солнце показалось надъ горизонтомъ. Все вокругъ безмолвствовало. Казалось, какъ-будто все живущее уже давно попряталось отъ стужи въ избенки, подъ теплые овчины и кожухи; у черныхъ заваленокъ, перепутанныхъ поблекшею, косматою травою, не было видно ни сохи, ни бороны, ни телѣги; вся дѣятельность обозначалась возвышавшимся кой-гдѣ у воротъ ворохомъ хвороста, да дымкомъ, который начиналъ тянуться сизою струйкой изъ двухъ трубъ, прикрытыхъ горшечками!
   Демьянъ достигалъ уже конца деревни, когда до слуха его неожиданно коснулись глухіе стоны и вопли.
   Онъ сталъ прислушиваться.
   Вопли выходили изъ крошечной избенки, объ одномъ, волоковомъ окнѣ, перекосившейся на одну сторону и глядѣвшей невыразимо печально.
   Демьянъ вспомнилъ тогда, что на-канунѣ у Дарьи умеръ ребенокъ. Движимый любопытствомъ, онъ подошелъ къ избѣ и приложилъ бороду къ окну, стараясь разглядѣть, что тамъ происходило.
   Ничего, однакожь, не увидѣлъ мужикъ; темно и мрачно было въ избушкѣ; глухія причитанія Дарьи, сопровождаемыя рыданіями, одни наполняли бѣдную, полуобвалившуюся лачужку.
   -- Дитятко мое! милка моя! плакала она на-распѣвъ: -- охъ! горе мое, горькое горюшко.... И нѣтъ уже дитятка моего! нѣтъ бѣлаго селезня!... Кого мнѣ прибаюкать на плечѣ моемъ? Бывало, забуду истому злую, нагнусь, возьму тебя на руки.... Дитятко мое! надежда моя! Егорушка! бѣлянушка!!... охъ, прости Господи, горе мое, оторвалось мое сердце, осиротѣла грудь моя и молочко твое присохнетъ; пуста теперь твоя зыбочка! охъ, горе мое, горе мое!... Забуду, что пуста она, твоя зыбочка, и стану качать ее, тебя вспоминаючи!...
   -- Полно, касатушка, полно, сердечная, не убивайся такъ-то, грѣшно передъ Господомъ -- повторялъ вслѣдъ за тѣмъ чей-то ласковый голосъ.
   -- Э! старуха моя ужь тамъ! вымолвилъ Демьянъ, отходя прочь:-- такъ, такъ, вотъ и ведра паши стоятъ у воротъ.-- Должно быть, за водой шла да завернула провѣдать горюшицу, присовокупилъ онъ, направляясь къ рѣкѣ, сверкавшей какъ темное лезвее стали въ почернѣвшихъ берегахъ;-- эхъ! жаль бабу-то! добрая, смирная баба такая.... Да что станешь дѣлать! не стоятъ знать у ней робяты.... вотъ ужь третьяго на моей памяти хоронитъ... жаль, право, жаль!...
   Напоивъ лошадей, Демьянъ подобралъ уздечки и началъ подыматься по скату берега.
   На-встрѣчу ему попалась жена съ коромысломъ и ведрами на плечахъ.
   Глаза старушки были красны; въ смуглыхъ морщинахъ щекъ и подбородка виднѣлись кой-гдѣ слѣды незасохшихъ слезъ; жолтое ворчливое лицо ея было на этотъ разъ кротко и спокойно...
   -- Погоди меня, Демьянычъ, я воды зачерпну пойдемъ вмѣстѣ, сказала она, проводя рукавомъ по лицу.
   Мужикъ остановился, поглядѣлъ ей въ слѣдъ и почесалъ затылокъ.
   Немного погодя, старушка, переваливаясь съ ноги на ногу, Подъ тяжелыми ведрами, нагнала мужа, и они пошли рядышкомъ.
   -- Эхъ, бабу-то жаль: ишь какъ ее убивается! вымолвилъ Демьянъ, взглядывая на избенку Дарьи, изъ которой все еще раздавались стенанія и голошенье.
   -- О-о-охъ! горькая-то наша долюшка! произнесла старуха, кротко опуская голову:-- охъ! скоро и мнѣ, горемычной, приведетъ Господь такъ-то плакаться....
   Тутъ она остановилась, устремила съ мольбою заплаканные глаза на мужа и сказала съ упрекомъ:
   -- Демьянычъ, а Демьянычъ, полно тебѣ артачиться!..
   Демьянъ также остановился, поднялъ голову къ сѣрому небу, гдѣ тянулась длинная вереница журавлей, и сдѣлалъ видъ, какъ-будто ничего не слышитъ.
   -- Демьянычъ, аль сердца въ тебѣ нѣтути?! продолжала старуха, ставя на-земь ведра и скрестивъ руки: -- опостыли мы тебѣ, что ли?... Всю осень, почитай, плачусь надъ тобой; полно тебѣ спѣсивиться: продай ты ее....
   -- Чтой-то за диво, какъ они низко летятъ нынче пробормоталъ мужикъ, не отрывая глазъ отъ журавлей.
   -- Демьянычъ, а Демьянычъ -- загубить ты насъ хочешь, что ли? чѣмъ согрѣшились мы передъ тобою?... взмилуйся, касатикъ продолжала старуха, дергая его за рукавъ кожуха.
   -- Эхъ, ма! вотъ привязалась.... вымолвилъ Демьянъ полушутливо, полусердито: -- ну, чего тебѣ? Чего ведра-то поставила?... пойдемъ!...
   -- Не пойду, касатикъ.... охъ, не сойду съ эвгаго мѣста, пока не отойдетъ у тебя сердце.... Батюшка, родной ты мой, отецъ ты нашъ, Демьянъ Васильичъ, сказала старуха и вдругъ ударилась съ воплемъ ему въ ноги.
   -- Что ты, дура-голова, ищь нашла гдѣ мѣсто.... при людяхъ-то.... аль срама нахлебаться хоть? вставай, говорятъ.... одурь взяла тебя, что ли?...
   -- Охъ, нѣтъ, кормилецъ недотяну... охъ, не встану... силушки моей нѣту-ти; не встану, пода невзмилуешься... Что она тебѣ полюбилась? напустилъ, знать, на тебя лихой человѣкъ, выманилъ лестію изъ тебя душу.... Самъ ты, родной, въ Спожинки горевалъ объ ээтомъ горѣ.... а теперь твои же рѣчи възабыть дошли!...
   Демьянъ, видя, что дѣлать было съ ней нечего, плюнулъ на сторону и пошелъ скорыми шагами къ дому. Но не успѣлъ онъ запереть воротъ, какъ уже старуха нагнала его.
   -- Демьянычъ, аль взаправду души въ тебѣ нѣтути! воскликнула она, ставя опять ведра на-земь:-- аль опостыло тебѣ родное дѣтище? Отшатнись ты отъ нея, Господь съ нею! неужто окромѣ ея другой не найдемъ...
   -- Отвяжись ты отъ меня, Христа-ради! ну, чего тебѣ, въ-самомъ-дѣлѣ, отъ меня надыть? сказалъ Демьянъ, такимъ голосомъ, какъ-будто о сю пору не въ-догадъ ему было, о чемъ говорила старуха, и между тѣмъ не переставая взглядывать украдкою на корову, которая, доказавъ надъ плетнемъ бѣлую свою голову, отозвалась протяжнымъ мычаньемъ.
   -- Слышь, слышь, касатикъ, завопила старуха, живо размахивая руками: -- слышь, она сама чуетъ смерть свою, сама просится со двора вонъ.... Кормилецъ, нынче и листъ-то ишь его какъ поздно не спадаетъ съ дерева: по всему, быть мору. Вотъ, родной, чтобъ мнѣ нечистый пригрезился, если воронъ не перелетѣлъ нашъ дворъ намедни... ужь такъ-то каркаетъ! Она сама чуетъ свою погибель; что тебѣ въ ней прибыли, коли она хвостъ откинетъ, коли сгинетъ у насъ весь скотъ до послѣдней шерстинки, да ничегохонько не останется?...
   Демьянъ покосился на корову и почесалъ затылокъ.
   -- Демьянъ Васильичъ, кормилецъ ты нашъ, не губи парня-то.... за что? Продай ты ее Никанору! вопила жена, обливаясь слезами и снова бросаясь обнимать ноги мужа.
   -- Да, теперь продай; а не ты ли весной сама меня отговаривала.... привередлива больно стала, вотъ что!...
   -- О охъ! вотъ то-то, отецъ родной, глупая-то дурость наша, охъ! отчаянно простонала старуха.
   -- А куда я пойду продавать? сказалъ Демьянъ, немного смягчаясь: -- ну, куда?... онъ самъ теперь ея не возьметъ....
   -- Охъ, возьметъ, кормилецъ, право возьметъ; онъ самъ намедни сказывалъ свату Стегнѣю, что возьметъ....
   -- Да какже пойду я съ нею въ Бабурино.... самъ не хотѣлъ, а теперь буду навязываться
   -- Нѣтъ, касатикъ, не надыть ходить -- я о томъ и молю тебя нынче, что Никаноръ пріѣдетъ сегодня объ утро раздавать пряжу... Полно тебѣ спѣсивиться... слышь, слышь, вотъ такъ-то ни ночью, ни днемъ покою ему нѣтути, присовокупила она, указывая выразительно на избу, изъ которой раздавались удары челнока и шумъ стана: -- совсѣмъ извелся парнюха.... думаетъ работой пособитъ, тебя умилостивить, батюшка Демьянъ Васильевичъ,-- совсѣмъ какъ есть присушила его дѣвка-то... охъ, пожалѣй ты его, не табашникъ онъ какой у тебя, загубитъ парень свою голову, не прими грѣха на свою душу! Господи! Святые угодники! неужто корова жалчѣе ему роднаго дѣтища?!..
   Демьянъ хотѣлъ было что-то сказать, но въ эту минуту на крылечкѣ показался Петръ, и старикъ замялся.
   Круглыя, полныя щеки парня, въ-самомъ-дѣлѣ немножко осунулись съ лѣта онъ былъ блѣднѣе обыкновеннаго. Увидя старуху мать на колѣняхъ передъ отцемъ, Петръ сдѣлалъ движеніе впередъ, но старикъ предупредилъ его.
   -- Подь сюда, Петруха, сказалъ онъ, принимая свой повседневный, шутливый голосъ и устремляя то на парня, то на жену свои смѣющіеся, узенькіе глазки: -- вотъ старуха паша привязалась ко мнѣ: продай да продай корову Никанору -- что ты объ этомъ промолвишь?
   -- Чтожь, батюшка, отвѣчалъ запинаясь Петръ; -- продай....
   -- Ой ли? смѣясь возразилъ отецъ.
   -- Вѣстимо, батюшка, не одна она на свѣтѣ.... нонѣ, славу Богу, годъ хорошій... къ веснѣ я заработаю еще деньженокъ,-- купимъ другую. .
   -- Э! не сули лапти сшить, не дравши лыкъ! этакъ пожалуй, про васъ не напасешься,-- сегодня купи, а завтра продай.... Мякины нынче вволю, зачѣмъ ее продавать, пусчай ее постоитъ, потрата не больно велика....
   -- Ты самъ знаешь, зачѣмъ мы тебя въ этомъ утруждаемъ, сказалъ Петръ, переводя духъ на каждомъ словѣ.
   -- Погоди, мы вотъ у кого спросимъ, произнесъ Демьянъ, обращаясь шутливо къ двумъ парнишкамъ, которые вбѣжали на дворъ, махая посинѣвшими отъ стужи руками: -- оба вы что-то хитро больно говорите.... Что они скажутъ, тому и быть.... Ну, ребятишки, продать намъ корову аль нѣтъ?...
   -- Продай, продай, касатикъ! прокричала старуха, кидаясь къ мужу.
   -- Продай, продай!! закричали вслѣдъ за матерью ребята, сами еще не смекая хорошенько, о чемъ шло дѣло.
   -- Продай, батюшка, прибавилъ Петръ:-- день и ночь буду за тебя Бога молить
   -- Продай, продай, тятька! кричали мальчуганы, цѣпляясь за отцовскій кожухъ.
   Демьянъ тряхнулъ головою, нахмурилъ брови и, не сказавъ ни слова, пошелъ къ клѣти; очутившись подлѣ коровы, онъ принялся ее снова осматривать; ребята, жена и Петръ послѣдовали за нимъ и не отнимали отъ него глазъ. Мало-по-малу веселое выраженіе на лицѣ мужика уступило мѣсто нерѣшительному и наконецъ упрямому и недовольному.
   Петръ былъ какъ на угольяхъ и вертѣлъ рукавомъ рубахи; старуха стояла какъ стопочка, жалостливо повѣсивъ голову и скрестивъ руки.
   Въ самую эту минуту за воротами послышался женскій, дребезжащій голосъ:
   -- Тетка Анна, а, тетка Анна, ступай вынеси мотки да коклюшки: фабрикантъ пріѣхалъ.
   Демьянъ нахмурилъ еще сильнѣе сѣдыя свои брови.
   Сердце Петра и старухи болѣзненно, тоскливо сжималось.
   -- Демьянъ Васильичъ!... начала-было жена.
   Но Демьянъ не дослушалъ ея; онъ вышелъ изъ клети, поднялъ голову къ сѣрому небу, откуда слышались отдаленные крики, и произнесъ съ разстановкою:
   -- Опять, никакъ, журавли летятъ -- да, точно, вонъ, вонъ.... Что это какъ они нынче низко летятъ.... быть, стало, студеному времени....
   -- Батюшка, Демьянъ Васильичъ, полно тебѣ умомъ-то раскидывать, завопила старуха, снова бросаясь ему въ ноги: -- когда я тебя въ чемъ утруждала али просила? батюшка, кормилецъ, взмилуйся надъ роднымъ дѣтищемъ!...
   -- Батюшка, продай ее въ-заправду рѣшился наконецъ поддакнуть парень:-- самъ вѣдаешь, какую мы терпимъ изъ-за нея помѣху.... вѣдь вотъ Никаноръ и работы моей не беретъ.... куда я съ ней пойду?...
   Демьянъ медленно надѣлъ кожухъ въ рукава, нахлобучилъ на глаза шапку и молча вышелъ на улицу.
   Вся семья побѣжала за нимъ.
   Сѣренькій осенній день окончательно смѣнилъ туманное утро. Холодный воздухъ былъ сухъ и прозраченъ; какъ-то особенно и ясно обозначались въ немъ теперь темныя кровли избушекъ съ ихъ пѣтушками и коньками на макушкахъ; рѣзче вырѣзывались фіолетовые прутья обнаженныхъ березъ, тронутыхъ еще кой-гдѣ красными и жолтыми листьями; даже поля и нивы славшіяся въ отдаленьи, очеркивались чистыми, опредѣлительными линіями. Мѣстами въ воздухѣ тянулись длинныя, бѣлыя волокна тенетника, признакъ долгой, студеной осени, или листопада, какъ говорятъ поселяне.
   Въ самой деревнѣ какъ-будто повеселѣло. Теперь изъ каждой почти избушки возносилась кверху сизая струйка дыма; кой-гдѣ въ окнахъ, сверкалъ огонекъ жарко топившейся печи. Ребятишки, закутанные кто въ отцовскій полушубокъ, тащившейся на половину по землѣ, кто въ бабушкинъ зипунъ, толкались подлѣ заваленокъ. Съ задовъ слышались мѣрные удары цѣпа или шумъ вѣявшейся ржи, которая падала на гладко убитый полъ. По всѣмъ концамъ деревни виднѣлись бабы съ мотками бѣлой пряжи и связками шпуль за плечами, сходившіяся къ колодцу, куда, по обыкновенію, присталъ съ своимъ возомъ Никаноръ Иванычъ.
   Его уже окружала порядочная ватага. Никаноръ Иванычъ, казалось, на этотъ разъ былъ очень въ-духѣ. Хохотъ его и прибаутки далеко слышались вокругъ.
   -- Эй вы, любки-голубки! поварачивайтесь скорѣй: мнѣ недосугъ съ вами валандаться -- Сколько у тебя шпулей?... ну, эхъ ты, немогузнайка! давай разъ, два, три такъ, присовокупилъ онъ, вырѣзывая одинаковое число на биркѣ: -- здорово, Гаврило; ну, что какъ умолотъ у васъ?
   -- Да ништо, грѣшно Бога гнѣвить, самъ-сёмъ уродилось, Никаноръ Иванычъ.
   -- Вотъ то-то, а вы все плачетесь, охъ, вы колосовички-гречишнички! А! здорово сватъ Демьянъ, продолжалъ онъ, обращаясь къ мужику, который протискивался въ кружокъ съ видомъ совершеннаго равнодушія: -- ну, что, какъ живешь-можешь?
   -- Ничего, отвѣчалъ Демьянъ: -- живы по Божьей милости....
   -- Батюшка, Никаноръ Иванычъ, купи у насъ корову! неожиданно воскликнула старуха, просовывая изъ толпы голову.
   Демьянъ обернулся, нахмурилъ брови и сердито почесалъ локоть.
   -- Э, тетка и ты здѣсь? изволь, куплю, вымолвилъ фабрикантъ, устремляя на Демьяна свои сѣрые на выкатѣ глаза.
   -- Что ты ее слушаешь, Никаноръ Иванычъ, произнесъ мужикъ: -- баба съ вѣтру вретъ, что вспало ей на языкъ, то и несетъ.
   -- А развѣ ты не продашь? спросилъ Никаноръ.
   Демьянъ посмотрѣлъ на Петра, который стоялъ по-одаль, и замялся. На парнѣ лица не было.
   -- Я, признаться, не то, чтобы, больно, позарился на нее, продолжалъ фабрикантъ, укладывая мотки: -- а пожалуй купить куплю, если продашь.
   -- Купи, касатикъ, подала снова голосъ старуха: -- ей-Богу, купи!...
   -- Дешево больно даешь, промолвилъ запинаясь Демьянъ.
   -- Да ты сколько просишь?... я почемъ знаю.
   Демьянъ почувствовалъ, что кто-то дергалъ его за рукавъ.
   -- А сколько! сколько сами заплатили, за столько и отдадимъ, отвѣчалъ онъ, понатужась.
   -- Сорокъ рублевъ?
   -- Да.
   -- Экой ты! ты! ишь его тугой какой!... надо еще знать, стоитъ ли цѣны; можетъ, она въ лѣто у тебя похирѣла....
   -- Можетъ такъ, а можетъ и нѣтъ, пробормоталъ недовольно Демьянъ.
   -- Нѣтъ, кормилецъ, ей-Богу, нѣтъ, возразила съ жаромъ старуха, просовываясь впередъ и размахивая руками: -- кажись, еще добротнѣе стала.... люди не нахвалятся, спроси кого хоть.
   -- Надо поглядѣть, сказалъ фабрикантъ: -- продавать, такъ лицомъ; веди ее сюда.
   Старуха и Петръ, духомъ, безъ оглядки пустились домой.
   Минуту спустя, толпа дала дорогу коровѣ, парню и старухѣ. Похвалы и восклицанія посыпались отовсюду.
   Фабрикантъ принялся осматривать животное, пожимая значительно губами и встряхивая головою.
   Петръ и старуха не пропускали ни одного изъ его движеній и поминутно бросали взгляды на Демьяна, который стоялъ въ сторонѣ и пасмурно косился то на корову, то на присутствующихъ.
   -- Что говорить, животина хорошая, сказалъ наконецъ фабрикантъ, выпрямляясь и поправляя шапку: -- ну, такъ какже. Демьянъ?... тридцать пять по моему: какое твое послѣднее слово?... Берешь, что ли?...
   Демьянъ молчалъ.
   -- Чтожь ты ничего не говоришь? ась?
   Демьянъ поглядѣлъ сначала украдкою на сына, потомъ на жену и вдругъ совершенно неожиданно расправилъ морщины на лбу, махнулъ рукой и воскликнулъ:
   -- Э! ну, Господь съ тобой.... бери, такъ и быть!
   -- Отдаешь?
   -- Отдаю! отвѣчалъ Демьянъ, вторично махнувъ рукой.
   Петръ едва устоялъ на ногахъ.
   Старуха перекрестилась.
   -- Давно бы такъ, сказалъ Никаноръ Иванычъ, ударяя его по плечу: -- вашъ братъ всегда бываетъ смышленъ, да только опосля; это корячился, корячился, словно взаправду во всемъ уѣздѣ у одного тебя была корова
   -- Вотъ то-то, батюшка, глупая-то дурость наша, сказала старуха, сама уже не помня на-радостяхъ, что говоритъ.
   -- Я, братъ, признаться, посерчалъ маленечко на тебя за твою спѣсь, перебилъ фабрикантъ, обращаясь къ Демьяну: -- ну, да теперь подался ты, и дѣлу конецъ; какъ, думаю-себѣ, сорокъ рублевъ далъ всего, а проситъ столько же да еще корову въ-придачу
   -- Да ты какъ провѣдалъ, что я сорокъ рублевъ за нея далъ? спросилъ Демьянъ.
   -- А, признаться, Домна-солдатка, проболталась: -- грѣшенъ и я: посулилъ ей за то платокъ.
   -- Эка пропастная баба, пробормоталъ мужикъ: -- счастье ея, что она теперь на фабрикѣ у тебя, я бъ ей припомнилъ....
   -- Ну, Петруха, подхватилъ Никаноръ Иванычъ, обращаясь къ парню, который и смѣялся и чуть не плакалъ съ радости: -- Гаврило сказывалъ, ты на Емельяновку хочешь миткаль нести.... На кой тебѣ лѣшій туда таскаться, коли ближе есть, гдѣ сбыть его съ рукъ: -- давай его мнѣ, намъ никакъ не впервые дѣло вести завтра же и приходи на фабрику, за одно: и миткаль сдашь и деньги за корову возьмешь -- такъ, что ли?...
   -- Такъ, Никаноръ Иванычъ, отвѣчалъ Петръ, встряхивая волосами: -- я завсегда готовъ на тебя работать, если...
   -- Знаю, знаю, ладно, перебилъ фабрикантъ, лукаво подмигивая ему лѣвымъ глазомъ: -- что, Демьянъ, голову-то повѣсилъ, аль корову жаль?...
   -- Э! произнесъ Демьянъ, взглядывая на корову и почесывая затылокъ.-- Онъ больше ничего не сказалъ.
   -- Ну, ступай, ступай, бѣлянка, говорилъ фабрикантъ, привязывая корову къ телѣгѣ: -- вотъ тебѣ новый хозяинъ... эхъ, хорошая корова!... у меня же бѣлая шерсть ко двору....
   Повторивъ Петру, чтобъ приходилъ завтра въ Бабурино, Никаноръ Иванычъ раскланялся съ толпою, сѣлъ на возъ и тронулъ возжами.
   Демьянъ стоялъ молча на одномъ мѣстѣ и не переставалъ слѣдить за коровой, которая то-и-дѣло поворачивала назадъ, къ деревнѣ, голову. Наконецъ, когда возъ фабриканта завернулъ къ берегу и коровы не стало видно, мужикъ провелъ ладонью по лысинѣ, махнулъ отчаянно рукою и произнесъ, обратившись къ старухѣ, стоявшей рядомъ съ Петромъ:
   -- Эхъ, все ты старая!... ужь такъ-то жаль коровенку! такъ жаль!... славная такая была.... ну, да Богъ съ вами, пойдемъ въ избу, прибавилъ онъ, надѣвая шапку: -- авось, повеселѣе станетъ....
   Они уже подходили къ воротамъ, когда въ толпѣ, расходившейся послѣ отъѣзда фабриканта, послышался шумъ, и внезапно раздались восклицанія:
   -- Дарья, Дарья!... похороны!...
   Всѣ трое остановились и обернулись назадъ.
   Изъ воротъ маленькой перекосившейся избушки выѣзжала телѣга, запряженная хилой, костлявой кляченкой. На телѣжкѣ, уперши лицо и грудь въ солому, лежала Дарья; русые ея волосы, смоченные слезами, разсыпались въ безпорядкѣ изъ-подъ темнаго, худого платка. Впереди подводы шелъ съ открытою головою рыжій, приземистый мужикъ суроваго вида; онъ держалъ въ одной рукѣ уздечку лошади, въ другой -- маленькій гробикъ, живьемъ сколоченный изъ досокъ.
   Телѣжка медленно подвигалась къ околицѣ.
   Вокругъ, въ толпѣ, уже окончательно разсѣявшейся по улицѣ, все какъ бы стихло. Каждый крестился и молча давалъ дорогу.
   Дарьи почти не было видно; изрѣдка лишь сѣрый зипунъ, покрывавшій ея спину, показывался надъ соломой; вслѣдъ за тѣмъ слышалось раздирающее рыданіе, и снова все стихало, кромѣ шаговъ лошади, звонко отдававшихся на застывшей землѣ.
   У околицы нѣсколько бабъ ввязались-было провожать телѣжку, но скоро отстали за недосугомъ.
   Немного погодя, и телѣжка, и мужикъ, и кляча исчезли за косогоромъ.
   -- Э...хе, хе, жаль бабу, сказалъ со вздохомъ Демьянъ: -- ну, да какъ быть! такъ, знать, Господомъ Богомъ положено.... Полно, старуха, продолжалъ онъ, повертываясь къ женѣ, которая утирала лицо рукавомъ рубахи: -- тебѣ-то, я чай, горевать не о чемъ: поставила-таки на своемъ продалъ корову.... потѣшилъ.... Ну, чего хлюпаешь?... Дарьи этимъ не пособишь.... знамо дѣло, однимъ горе, другимъ радость, оно такъ-то съ-поконъ вѣку ведется Теперь о другомъ думать надыть: вотъ этого шалыгана поженить пришла, видно, пора... Пойдемте обѣдать, переговоримъ, тамъ за шаеку да къ Карпу, понавѣдаюсь, что-то онъ скажетъ, а тамъ честнымъ циркомъ, да и за сватебку!... Пойдемте обѣдать.... ну, хе, хе! а все на сердцѣ у меня какъ словно камнемъ лежитъ коровенка-то: смерть жалко, добрё хороша была животина.... Ну, ужь, Петруха, я тебѣ это припомню!...
   Сказавъ это, Демьянъ нахлобучилъ шапку и, сопровождаемый старухой, поднялся на крылечко.
   Когда они обернулись Петра уже не было. Въ-радостяхъ летѣлъ онъ какъ угорѣлый въ старостинъ коноплянникъ.
  

VIII.

Вслѣдъ за нею зима
Въ теплой шубѣ идетъ,
Путь снѣжкомъ порошитъ,
Подъ санями хруститъ.

Всѣ сосѣди на нихъ
Хлѣбъ везутъ, продаютъ,
Добираютъ казну,
Бражку ковшикомъ пьютъ.
Кольцовъ.

   Мятель, поднявшаяся въ ночь, утихла. Вѣтеръ падалъ съ каждой минутой, разбивая хребты сизыхъ тучь, заслонявшіе небо. Быстро бѣжавшія тучи открывали то тутъ, то тамъ мутножелтоватыя пятна. Свѣтлѣй и свѣтлѣй становилась окрестность; вдругъ вѣтеръ вянулъ сильнѣе, и, откуда ни возьмись, глянуло солнышко.... Мигомъ все приняло другой видъ. Ослѣпительно" бѣлизной окинулась улица; еще ярче сверкнули на темномъ небѣ занесенныя снѣгомъ избушки съ ихъ бѣлыми кровлями и рѣзными подоконниками, увѣшанными льдяными сосульками, сіявшими какъ алмазы. Разомъ все оживилось. Заскрынѣли ворота и прикалитки. На улицѣ показалась баба, закутанная такъ, что внаружу выглядывали одинъ красный носъ да посинѣвшія отъ стужи руки, которыми поддерживала она валекъ и коромысло. За нею, изъ разныхъ концовъ, выползли ребятишки, едва тащившіе въ мягкихъ сугробахъ отцовскіе полушубки; немного погодя, сбились они въ кучку; составился кружокъ; появилось рѣшето, облитое льдомъ, съ привязанною къ боку веревкой; въ него усѣлась дѣвчонка, еле-еле дышавшая изъ-подъ взгромозжеенаго на нее кожуха; толпа схватилась за веревку, раздался крикъ, и вотъ уже понеслась она, только снѣгъ столбомъ да вѣтеръ съ морозомъ на-встрѣчу.
   Почти въ тоже время, на другомъ концѣ деревни, остановились широкія пошевни, запряженныя вороной кудластой клячей, подлѣ которой бѣжалъ долговязый жеребенокъ. Изъ саней вылѣзъ Демьянъ. Прежде всего онъ отряхнулъ кожухъ и шапку, провелъ варишками по напудренной инеемъ бородѣ и наконецъ принялся отворять околицу.
   За тѣмъ онъ взялъ лошадь модъ уздцы и пошелъ шагомъ по улицѣ.
   -- Ну, должно быть, въ городѣ-то мятелица была не гораздо пуще здѣшней,-- ишь какіе намела сугробы! произнесъ Демьянъ, останавливаясь въ недоумѣніи передъ своими воротами.
   Онъ отгребъ кой-какъ снѣгъ, въѣхалъ на дворъ, вынулъ изъ пошевней касокъ мерзлой говядины, потомъ узелокъ, завязанный въ клѣчатый платокъ, и, не распрягая лошади, вступилъ въ сѣни.
   Тугъ мужикъ принялся шарить но всѣмъ угламъ, отъискалъ плетушку, куда сажаютъ куръ на яйца, сунулъ въ нее украдкою узелокъ и повернулся къ двери, обрамленной сѣдой бахрамой мерзлаго пара.
   Дверь скрыпнула, и Демьянъ, похлопывая лаптями и рукавицами, весело вошелъ въ избу.
   -- Здравствуй, родной, что такъ поздно? вымолвила старуха, выглядывая сначала изъ-за печурки и тутъ же выбѣгая къ нему на-встрѣчу.
   -- Здорово, хозяйка! произнесъ Демьянъ, отражаясь съ головы до ногъ: -- спрашиваешь: поздно зачѣмъ?... А выѣхалъ я изъ города чѣмъ свѣтъ, да така-то мятель, вьюга, поднялась, эти невидно; со мной, какъ на-зло, ввязался жеребенокъ; что станешь дѣлать!... вернулся назадъ, обождалъ ну да теперь недосугъ мнѣ съ гобой калякать.-- На, возьми, присовокупилъ онъ, подавая ей говядину: -- подкинь ее въ щи, да ступай скорѣй ко мнѣ.
   -- Ахъ ты, Господи! намедни барана зарѣзали, а онъ вишь чего.... говядину покупать задумалъ! аль денегъ тебѣ дѣвать некуда, куры у те ихъ не клюютъ, что ли? заворчала старуха.
   -- Ну, вотъ, лиха бѣда! щи послаще зато будутъ! возразилъ смѣясь Демьянъ.
   Замѣтно было по всему, что онъ находился въ отличномъ расположеніи духа.
   -- Ну, а молодые-то наши гдѣ? спросилъ мужикъ, озаряясь на стороны.
   -- Вѣстимо, не сидѣть имъ безъ дѣла, ворчала жена, роясь подлѣ горшковъ: -- на гумно пошли -- молотятъ....
   -- Ладно, ладно, ступай сюда, продолжалъ мужъ, торопливо сбрасывая съ себя верхнюю одежду и развѣшивая ее на станъ, занимавшій чуть не половину избы.
   Онъ подошелъ къ столу, вынулъ изъ-за пазухи длинный кожаный кошель и бережно высыпалъ на скатерть казну свою, состоящую изъ замасленой, истасканной пятидесятирублевой ассигнаціи и нѣсколькихъ просверленыхъ, истертыхъ гривенниковъ и пятиалтынныхъ, между которыми виднѣлся орѣхъ-двойчагка, положенный туда, вѣроятно, для счастья и прибыли.
   -- На-ка, возми ее, хозяйка да подшей хорошенько тряпицей, сказалъ онъ, подавая женѣ ассигнацію: -- это, чего добраго и въ конторѣ ее не примутъ, ишь какая истрепанная, опять въ городъ придется ѣхать, здѣсь не размѣняешь, садись скорѣй.
   Въ то время, какъ старушка примостилась къ окну съ иголкою и тряпьемъ, Демьянъ натянулъ на плечи полушубокъ, подпоясался новымъ кушакомъ и снялъ съ шестка новую шапку, подаренную ему молодою.
   -- Готово?... давай! время итти.... Да вотъ что: неравно запоздаю тамъ, вели Петрухѣ, какъ вернется, убрать лошадь; она стоитъ, сердечная, нераспреженая, сказалъ Демьянъ, торопливо завертывая ассигнацію и направляясь къ двери.
   Онъ вышелъ на улицу и побрелъ частымъ шагомъ въ контору.
   Въ конторѣ пробылъ онъ еще долѣе, чѣмъ думалъ, хотя явился ранѣе многихъ другихъ. Народу толкалось множество; наступилъ послѣдній срокъ взноса оброка; каждому слѣдовало получить росписку; къ тому же и годъ подходилъ къ исходу,-- предметовъ для розсказней нашлось множество. Демьянъ заболтался и кончилъ тѣмъ, что вышелъ изъ послѣднихъ.
   Несмотря, однакожъ, на то, радость и довольство сіяли во всѣхъ чертахъ мужика, когда онъ вновь очутился на улицѣ.
   Трудовой годъ, слава Господу Богу, минулъ благополучно; оброкъ внесенъ сполна; въ домишкѣ осталось еще рублишковъ съ тридцать про случай; и хлѣбушко есть, и гречишка есть, и сына-то поженилъ; хозяйка молодая, сноха выпалась не вздорная какая, а лихая, работящая бабенка,-- да, смирная, смирная, что водой не замутитъ,-- чего же больше и какъ взаправду не порадоваться?...
   Душа Демьяна плавала словно въ маслѣ; подбоченясь, шелъ онъ по улицѣ, не переставая ухмыляться въ бороду и посматривая то въ ту сторону улицы, то въ другую.
   И вокругъ все какъ-то улыбалось ему.
   Весело глядѣла сіявшая на солнцѣ улица; весело улыбались охваченныя свѣтомъ избушки, съ ихъ рѣзными подоконниками, увѣшанныя ярко горѣвшими сосульками.... Демьяну было такъ легко, такъ весело на сердцѣ, что, встрѣтивъ гурьбу ребятишекъ съ рѣшетомъ и сидѣвшею въ немъ дѣвченкою, онъ никакъ не могъ утерпѣть: захлопалъ въ ладоши и крикнулъ, притопывая ногами: -- "Эхъ, терехъ-техъ-техъ!-- у-ту-ту, погоняй не стой!..." Въ другой разъ, уже у самого дома, онъ, ни ни-съ-того ни-съ-сего, снялъ шапку и гаркнулъ: "здорово, сватъ!" какому-то мужику, который, по дальности разстоянія, конечно, не могъ слышать привѣтствія.
   Войдя въ сѣнички, онъ покосился на плетушку: тугъ ли она,-- и, натопавшись вволю, отворилъ двери избы.
   Запахъ жирныхъ щей съ говядиной порадовалъ Демьяна немало; да и все вокругъ какъ-то радовало.
   Золотой лучъ солнца, проникая въ окно, игралъ на полу и, захвативъ на пути часть стола и лавки, отражался на потемнѣвшей мѣдной ризѣ старой иконы.
   На лавочкѣ, подлѣ окна, сидѣла Параша, повязанная по-бабьему; противъ нея торчалъ кленовый, высокій гребень съ бѣлымъ пучкомъ льну, изъ котораго тянула она лѣвою рукою длинную, дрожащую нитку; въ другой рукѣ ея гудѣло, подпрыгивая веретено, которымъ игралъ пестрый котенокъ; шуму веретена отвѣчало мѣрное пощелкиваніе челнока-стана, за которымъ сидѣлъ Петръ. Подлѣ него, на полу, два маленькіе брата возились шумно съ полѣномъ, обращеннымъ, помощію привязанной къ концу мочалки, въ борзую лошадь. Изъ-за перегородки раздавался веселый трескъ печки и торопливое бѣганье старушки-хозяйки, прерываемое то звяканьемъ кочерги или ухвата, то шипѣньемъ горшка.
   Въ избѣ было тепло и даже жарко.
   -- Э... ге, ге, да они ужь дома всѣ!... Здорово, сношенька, какъ живешь-можешь? здорово, Петруха -- Эй, парнишки, что къ отцу не идете? говорилъ Демьянъ, останавливаясь посередь избы и обращая поочередно къ каждому смѣющееся лицо свое: -- а я въ городѣ былъ.... така-то давка на базарѣ, насилу телушку продалъ.
   Заслыша рѣчь о городѣ, мальчики бросили полѣно, подобрались къ отцу и начали къ нему ластиться.
   -- Петруха, глядь, глядь, а?!... произнесъ Демьянъ лукаво, подмигивая ему на ребятъ: -- вишь, лакомки какіе! думали, разъ привезъ гостинца, такъ и кажиный такъ будетъ!... ну, что, аль не вѣрите?... Взаправду ничего нынче не привезъ --
   -- Привезъ! привезъ! кричали мальчики, цѣпляясь ему за полы.
   -- Ой-ли! слышь, вѣры еще неймутъ, а? эки прыткіе!... а развѣ вы мнѣ денегъ дали? откуда я ихъ возьму!
   Парнишки выпустили изъ рукъ полу и тотчасъ же надули губы.
   Демьянъ покосился на Парашу, которая остановила веретено и глядѣла смѣясь на мальчиковъ, потомъ покосился на Петра и, какъ бы ни въ чемъ не бывало, вышелъ изъ избы въ сѣни, плотно заперевъ за собой дверь.
   Онъ вынулъ изъ узелка синій набивной платокъ, спряталъ его за пазуху и, закрывъ узелъ, снова вернулся въ избу.
   -- Ну, такъ ужъ и быть, подьте сюда, шалыганы! крикнулъ Демьянъ мальчикамъ, жалобно толковавшимъ о чемъ-то за печуркой съ матерью: -- стойте! экъ ихъ! чуть съ ногъ не сбили.... погодите... меньшой садись на край слыхали это?... продолжалъ онъ, раскрывая узелокъ -- ну, сношенька наша любезная, присовокупилъ мужикъ, подавая ей черные коты, отороченные красными и жолтыми городочками: -- вотъ тебѣ гостинецъ не побрезгай, просимъ носить да насъ миловать.
   Тутъ Демьянъ поцаловался трижды съ Парашей.
   -- Ну, ребятенки, вотъ и вамъ!... любо, что ли?... сказалъ Демьянъ, подавая каждому пряничный конекъ, съ сусальнымъ золотомъ, и дѣлая видъ, какъ бы не замѣчалъ старухи, которая не переставала коситься украдкою на мужа изъ-за своихъ горшковъ.-- Хозяйка, подь сюда!... Ну, родная, тебѣ, знать, не на счастье везъ гостинецъ; и Господь это знаетъ какъ случилось.... кажись, въ томъ же узлѣ былъ и крѣпко какъ связалъ его,-- глядь, анъ нѣту, не знать, куда дѣвался! должно быть оборонилъ его на дорогѣ... Не посерчай, благо, не забылъ и тебя,-- купилъ. Что ты станешь дѣлать! далъ зѣвуна, обронилъ,-- да и полно!
   Далѣе Демьянъ не могъ держаться; онъ нагнулся къ сморщенному лицу старушки, ударилъ себя ладонями по колѣнямъ и залился громкимъ смѣхомъ.
   -- Ну, чего ты, дурень, чего?... что те разбираетъ.... ишь, ему бы все, смѣшки да смѣшки; деньги только понапрасну разсорилъ.... знать, много ихъ у тебя.... чего эхъ, дурень, прости Господи, право, дурень, хоть бы на старости-то лѣтъ людей посрамился....
   Она недоговорила далѣе; Демьянъ вынулъ изъ-за пазухи платокъ, тряхнулъ его по воздуху, набросилъ его на голову своей старухи и, схватившись за бока, бросился на лавку, заливаясь еще пуще прежняго.
   Всѣ, сколько ни было въ избѣ, послѣдовали его примѣру.
   -- Ну, хозяйка, на радостяхъ-то шевелись, не лѣнись, поворачивайся! чти есть въ печи, на столъ мечи, чего нѣтъ, побожись,-- давай скорѣй обѣдать! смерть проголодался, да и всѣ-то вы, я чай, ждали... Ну-ка-съ, сношенька, собери со стола... Эхъ, щи-то, щи какъ попахиваютъ, только слюнки текутъ!...
   Немного погодя, старуха поставила на столъ горшокъ шипящихъ щей съ пылу; Параша роздала ложки, нарѣзала хлѣба, и вся семья, перекрестившись передъ образомъ, усѣлась обѣдать.
   -- Ну, вотъ, родные, и оброкъ внесли сполна, и годъ, благодареніе Царю Небесному, перемогли благополучно, произнесъ Демьянъ, жадно прихлебывая горячихъ щей: -- а по веснѣ сдавалось мнѣ, не быть такому добру, да видно, не земля родитъ, а годъ.... Помнишь, Нетруха, какъ сумлѣвались мы идучи березнякомъ?... Что говорить, наша доля заботная!... Не то радоваться стать, не то плакать. То по дождю болитъ сердце,-- станетъ засушь -- пропадешь, думаешь; то мало его,-- опять бѣда, то града боишься, то за скотинку намучаешься вволюшку... Только вотъ въ зиму и отведешь душу, вздохнешь, особливо какъ уродитъ Господь всякаго жита, да всего насторожено про случай.... Лиха бѣда, помолотиться да хворостипки припасти, а тамъ лжи себѣ на печкѣ да обжигайся, пока не заиграли овражки, не пошла капель съ кровель да не шликнетъ жавороночекъ на проталинкѣ; а тамъ опять пошелъ крестить нивку да почесывать затылокъ, глядя на тучку али на солнышко!... Нѣтъ, нынче грѣшно говорить, годъ вышелъ хорошій; не знаю, какъ-то Господь пошлетъ будущій....
   -- Надо, кажись, быть хорошему, касатикъ, возразила старуха: -- въ сочельникъ вышла я за ворота, гляжу такъ-то: небо синее, синее, звѣздамъ перечету нѣтъ, такъ и горятъ, словно угольки какіе....
   -- Давай Богъ; чего много просить! былъ бы такой, какъ нынѣшній: много довольны были бы Господомъ Богомъ! Вотъ, прибавилъ онъ, шутливо трепля по плечу Парашу: -- и молодую хозяюшку нынче нажили! Мотри, сношенька наша любезная, живи такъ, чтобы намъ старикамъ не каяться.... а тебѣ жить въ любви съ парнемъ нашимъ, не маяться!... такъ, что-ли, Петруха?...
   Петръ усмѣхнулся и поглядѣлъ на жену, которая, опустивъ глаза, зардѣла что макъ алый.
   -- Ну, теперь, я чай, и вздохнуть пора: смерть умаялся съ дороги; печь-то добрё горяча; ай да хозяйки -- уважили! произнесъ Демьянъ, выходя изъ-за стола.
   Онъ перекрестился, снялъ съ шестка кожухъ и полѣзъ на печь порасправить старыя косточки.
   Немного погодя, въ потемнѣвшей избушкѣ сверкнула лучинка; снова загудѣло веретено, снова раздалось мѣрное пощелкиваніе челнока; старушка подсѣла къ Парашѣ, ребятишки присоединились къ нимъ вмѣстѣ съ котенкомъ -- и полились тихія рѣчи, подъ шумомъ веретенами прялки, которою управляла подслѣповатая хозяйка. Время отъ времени все смолкало въ избушкѣ; каждый, и малый и большой, прислушивались чуткимъ ухомъ къ треску мороза, который стучалъ въ углы и ворота,-- и снова гудѣло веретено, снова продолжались мирныя рѣчи....
   Быстро проходитъ зимній вечеръ за лучиной: ребятишки уже давно прикорнули подъ образами на лавкѣ; старушка, начинавшая кивать головою, отправилась на печку; Петръ и Параша взмостились на теплыя полати; лучина угасла; и вскорѣ все смолкло въ избушкѣ Демьяна.
   Одинъ лишь сверчокъ-полунощникъ тянулъ дребезжащую пѣсню свою... тише, тише... вдругъ остановится, прислушается къ мурлыканью котенка, свернувшагося клубочкомъ подъ печуркой... и снова трещитъ неугомонная пѣснь его всю ночь, вплоть до самого свѣта....

Д. ГРИГОРОВИЧЪ.

"Современникъ", No 12, 1849

  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru