Гусев-Оренбургский Сергей Иванович
В приходе

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

С. Гусевъ-Оренбургскій.

Въ приходѣ.

  

Посвящается Димитрію Викторовичу Вишневскому.

  

I.

  
   Село Воскресенское разбросалось по сторонамъ извилистыхъ поворотовъ неглубокой и тихой рѣки. Въ центрѣ его стояла красивая каменная церковь, издалека видная со степныхъ дорогъ; вокругъ церкви, образуя площадь, расположились лучшія постройки: правленье съ зеленой крышей и пожарною каланчею, школа, діаконскій флигелекъ съ рѣзьбою по фронтону, похожій на тюрьму домъ купца Климова, а рядомъ съ нимъ, противъ церкви, некрасивый, сѣрый старинный поповскій домъ, гдѣ уже нѣсколько лѣтъ обитала чета духовныхъ -- о. Викторинъ Голгофскій съ матушкой. О. Викторинъ былъ человѣкъ уже пожилой и многосемейный. Въ молодые годы онъ долго служилъ по бѣднымъ приходамъ, видѣлъ не мало нужды, особенно -- когда семья съ каждымъ годомъ разросталась и ему приходилось напрягать всю свою изобрѣтательность, чтобы всѣхъ обуть, одѣть, накормить, дочерямъ сдѣлать приданое, а сыновей воспитать приличнымъ образомъ. Въ то трудное время онъ много хлопоталъ о переводѣ на какой-нибудь богатый приходъ, но дѣло стояло за малымъ: богатые приходы не давались въ руки даромъ. И пока, наконецъ, о. Викторину удалось осуществить свою давнишнюю мечту, найти, если не богатый, то относительно обезпеченный и спокойный приходъ,-- семья его успѣла вырости и наполовину разбрестись по свѣту: двухъ дочерей онъ отдалъ за священниковъ, два сына кончали курсъ въ семинаріи, а третій, неудачный, выгнанный еще изъ перваго класса на шалости и пристрастіе къ пѣнному, гдѣ-то пропадалъ, не то въ фельдшерахъ, не то на желѣзной дорогѣ, нигдѣ подолгу не уживаясь и рѣдко подавая о себѣ вѣсть. О. Викторинъ давно махнулъ на него рукой. Теперь въ Воскресенскомъ о. Викторинъ проживалъ какъ бы на почетномъ покоѣ. Жизнь его проходила тихо и сонно, день за днемъ, въ мирномъ благодушіи и этого ряда однообразно-текущихъ дней, казалось, ничто не могло нарушить. Но вѣянія времени проникли и подъ его тихій кровъ.
   Въ одно чудное осеннее утро о. Викторинъ проснулся съ смутнымъ и непріятнымъ сознаніемъ, что ему предстоитъ въ этотъ день неотложное дѣло: ѣхать въ Курычанку собирать на сѣмена. Сколько разъ онъ откладывалъ, сколько разъ изобрѣталъ предлоги, но наконецъ принужденъ былъ дать попадьѣ слово, что сегодня непремѣнно поѣдетъ.
   Онъ потянулся и мягко позвалъ:
   -- Попадьюша-а!
   Въ сосѣдней комнатѣ заскрипѣли половицы, будто тамъ передвинулось что-то большое и тяжелое. Въ спальню заглянуло лунообразное женское лицо, строгое, съ крупными чертами, съ легкимъ пушкомъ черныхъ волосъ надъ верхней губой.
   --Ну? что еще? -- проговорила попадья.
   -- Ужъ, полно, ѣхать ли мнѣ сегодня? та-акъ не хочется...
   -- Лежи, лежи, лежебокъ! Долежишься, что ѣсть будетъ нечего!
   -- Хлопотъ-то стоитъ ли? Всегда съ этой Курычанки шести пудовъ не вывезешь...
   -- А шесть пудовъ не хлѣбъ?
   -- Хлѣбъ-то оно... конечно... Всегда съ мусоромъ!
   -- Птица съѣстъ.
   -- Шутка ли... десять верстъ... да взадъ десять! лѣсомъ... плохая дорога-то...
   -- Нечего, нечего! Вставай... чай готовъ. Да и поѣзжай! Время-то, самъ знаешь, какое: осень! Сборы да недоимки... Порастрясетъ мужикъ пшеницу по базарамъ,-- и собирай потомъ съ голаго-то мѣста!
   Половицы опять заходили съ жалобнымъ скрипомъ. Попадья съ шумомъ перетирала посуду и говорила, раздражаясь отъ собственныхъ словъ:
   -- Шесть пудовъ! А ты знаешь, чего по нонѣшнимъ цѣнамъ шесть пудовъ стоютъ? По семь гривенъ пшеничка-то... плохинька! Четыре цѣлковыхъ! Шесть пудовъ... бросить ихъ по твоему? Чивый какой! Тамъ шесть, да здѣсь шесть, а глядишь -- амбарчикъ-то и полонъ!
   О. Викторинъ сладко потягивался на перинѣ,-- слушая попадью и въ душѣ удивляясь ея практической мудрости. Потомъ онъ сталъ лѣниво обуваться и, нашаривъ подрясникъ, не торопясь залѣзъ въ него. Онъ казался совершенно круглымъ, отъ соединенія приземистаго роста съ обиліемъ мягкихъ туковъ, раздававшихъ его въ ширь. Голова его была кудрява, а лицо такъ густо заросло жесткимъ волосомъ, что ротъ совершенно скрывался въ ихъ заросли, мясистый носъ съ синими жилками казался островкомъ, а лѣнивые, вѣчно прищуренные глаза точно затерялись между чернымъ лѣсомъ начинавшейся около нихъ бороды и кудрями волосъ, закрывавшихъ лобъ. Кое-гдѣ у него уже пробивалась сѣдина. Шумно умывшись, о. Викторинъ долго молился передъ иконой, день и ночь освѣщенной краснымъ свѣтомъ лампады, широко крестился, часто кланялся въ землю, при чемъ, когда губы его шептали привычную молитву, лицо было серьезно и точно слегка испугано.
   -- А отъ Валерки все такъ писемъ нѣтъ и нѣтъ!-- сказалъ онъ, выходя въ столовую и замѣтивъ на столѣ номеръ "Свѣта".
   Онъ сѣлъ поближе къ раскрытому окну въ своемъ буромъ, распахнутомъ подрясникѣ, изъ-подъ котораго виднѣлась длинная бѣлая рубаха и, мѣшая ложечкой чай, смотрѣлъ еще сонными глазами на площадь, гдѣ у церковной ограды бродили гуси и бѣгалъ на приколѣ пестрый теленокъ.
   -- Почему молчитъ Валерка? Безпокоитъ меня это обстоятельство! Второй мѣсяцъ ни строчки! Крѣпко я не надѣюсь на него! Крутой мальчикъ, Богъ вѣсть въ кого характеромъ! Дѣти, дѣти... сколько съ вами заботъ!
   -- Вотъ Никаша исправный! -- сказала попадья, шумно втягивая съ блюдечка чай:-- письма отъ него всегда такія пріятныя. Начнетъ такъ почтительно: "дорогіе папаша и мамаша" и всегда прибавитъ что-нибудь такое въ концѣ... "Миръ вамъ о Господѣ" или "о Христѣ радуйтесь"...
   -- По-апостольски...
   -- Благонравный мальчикъ... богомольный! Ужъ вотъ этотъ, можно сказать, въ меня!
   -- Избави Богъ! -- разсмѣялся батюшка.
   -- Это что значитъ?!
   -- Вѣдь ты у меня, попадьюша... сорокаведерная!
   -- Ну, я не въ томъ, что значитъ... тѣлесное... Хотя вреда и въ этомъ нѣтъ! Здоровье -- даръ Божій... А душа у него моя...
   -- Сельскохозяйственная?
   -- Не мели! Ужъ какъ хочешь,-- природа всегда скажется... По хозяйству онъ внимательный... И въ письмахъ всегда справляется: когда Буренка отелилась и какимъ теленочкомъ... и все... обо всемъ пиши ему! А главное... богомолецъ! Ужъ этотъ будетъ за насъ молитвенникъ!
   Попадья лѣниво махнула рукой на курицу, взлетѣвшую на подоконникъ.
   -- Кышь, подлая!
   Курица съ кудахтаньемъ отлетѣла на площадь и съ негодованіемъ озиралась на окно.
   -- Совсѣмъ испортилась хохлушка,-- вздохнула попадья,-- не несется, побродяжка стала. Все къ дьяконову пѣтуху льнетъ... И чего нашла хорошаго! Обдергай... весь въ дьякона!
   О. Викторинъ развернулъ газету.
   -- Финляндія-то!-- бормоталъ, читая:-- ну и наро-одецъ... яко филистимляне!
   -- Бунтуютъ, что ли? -- спросила попадья.
   -- Пассивное сопротивленіе...
   -- Ну, я тамъ этихъ словъ не понимаю... Начитался...
   -- Къ ІІІвеціи хотятъ, должно быть, ну вотъ и колобродятъ...
   -- Каки новости пропечатали, батюшка? -- спросилъ за окномъ голосъ.
   Въ окнѣ появилось лицо мужика, напоминавшее физіономію пряничной куклы, такъ оно было бѣло, румяно, по-дѣтски добродушно, будто съ подведенными густою краской бровями, раскрашенными щеками и наскоро, кое-какъ, приклеенной бородкой, какъ ленъ бѣлой.
   -- Нѣтъ ли на счетъ насъ, мужиковъ, какихъ-нибудь манихвестовъ?
   -- Нѣтъ, Софроновичъ,-- сказалъ батюшка, здороваясь:-- ничего нѣтъ! А ты зачѣмъ здѣсь?
   Мужикъ поджалъ губы, сощурилъ глаза и покрутилъ головой съ веселымъ видомъ.
   -- По дѣламъ... по разнымъ такимъ... къ земскому... Судъ у меня!
   -- Съ кѣмъ это?
   -- Все съ Флегонтомъ вожусь! Слыхалъ, мотри, какъ онъ у меня избу оттягалъ? По міру пустилъ, жерехъ ненасытный, угаръ ему съ чадомъ!
   Веселая улыбка не сходила съ кукольнаго лица Софроныча, словно онъ разсказывалъ забавный анекдотъ.
   -- Ты вѣдь его знаешь, Флегонта-то? То-то! Что говорить... Кто его не знать! Мальчикъ-недоносокъ: семи годовъ девяти пудовъ...
   -- Ты все съ прибаутками! -- сказала попадья.
   -- Прибаутки, братъ, въ жизни не помогаютъ,-- солидно вставилъ батюшка.
   Софронычъ совсѣмъ осклабился.
   -- А какъ безъ прибаутокъ то, матушка-кормилица? Безъ прибаутки скушно! Мужичье житье,-- сконвѣшно нытье, а что съ того толку? Плачь не плачь, въ соху впрягайся: отъ слезъ хлѣбъ не выроститъ! Въ прибауткѣ-то я и самому земскому правду скажу! Прямото правду скажешь,-- она глаза рѣжетъ,-- а въ прибауткѣ, какъ каша съ масломъ: ндравлится! Я и земскому говорю: сильный сильнаго въ горку тянетъ, ваше благородіе, а бѣдный тонетъ, никому раздѣваться не хочется; съ берега кричатъ -- за бороду держись! Теперича Флегонтъ мою избу проглотилъ, не подавился,-- а защиты нѣтъ! Земскій-то мнѣ:-- законъ! -- законъ, говорю, ваше благородіе, веревка: однимъ концомъ изъ ямы вытащилъ, на другомъ повѣсилъ...
   -- Ну, ужъ это... вольномысліе! Земскій что же?
   -- Головой крутитъ:-- я, говоритъ, тебя за такія рѣчи въ тюрьму! -- что жъ, говорю, отъ тюрьмы, да отъ сумы не отрекайся! Сума-то ужъ и то за плечами, хоть и не съ калачами; легонька, прости ей Богъ,-- плечикъ нашихъ хрестьянскихъ не оттягиваетъ... а въ тюрьмѣ, стало-быть, тоже не все воры живутъ, коли отрекаться не велѣно... Господь-Батюшка тоже въ темницѣ сидѣлъ, и по честнымъ ланитамъ Его нещадно били... Ну, земскій-то крутитъ такъ головой, крутитъ... супится... а ничего! Потому... прибаутка!
   Софронычъ ткнулъ пальцемъ по направленію къ газетѣ:
   -- Такъ, говоришь, нѣтъ распоряженіевъ?
   -- Нѣтъ, нѣтъ, Софронычъ.
   -- А ждутъ мужики... ждутъ! Податься некуда! Эхъ, угаръ съ чадомъ! Тебя вотъ, батюшка, до себя ожидаютъ старики... давно ожидаютъ!.. хотятъ совѣтъ держать!
   -- О чемъ?
   -- Заглоталъ Флегонтъ Курычанку-то... какъ сомъ! Завладалъ нами! Таки слухи ходятъ... таки слухи... страсть!
   -- Сегодня ѣду къ вамъ по сбору, Софронычъ.
   -- Поѣзжай, поѣзжай... ждутъ! Къ вечерку-то и я вернусь... А пока что, прощай, батюшка. Я только затѣмъ и забѣжалъ,-- позвать тебя. Матушка-кормилица, прощай!
   Мужикъ скрылся.
   -- Какіе тамъ совѣты? -- заговорила попадья:-- ты, въ самомъ дѣлѣ, не сунься тамъ... съ мужиками-то... Съ Флегонтомъ-то разссоришься, да еще и до генерала дойдетъ!
   -- Малютка я что ли?
   -- Мнѣ и то вотъ все сны снятся... Хожу будто по какимъ-то полямъ и спотыкаюсь... А по полямъ-то все будто амбары. И всѣ съ хлѣбомъ. И вотъ будто куда ни погляжу... все амбары.
   -- Батюшка! -- спросилъ изъ кухни работникъ:-- пологъ возьмешь, аль мѣшки положить?
   -- Зачѣмъ пологъ... много ли наберешь! Положь три мѣшка.
   Когда на просторномъ, чисто выметенномъ дворѣ о. Викторинъ усаживался въ плетушку,-- матушка, стоя на крыльцѣ, говорила ему:
   -- Смотри же, отецъ, съ совѣтами-то не больно тамъ распространяйся! Долго-ли до грѣха...
   -- Знаю, знаю.
   -- То-то. Да у черничекъ-то тоже не засиживайся. Все-то помѣстье тридцать дворовъ,-- а всегда до поздней ночи валандаешься... Ну, ступай съ Христомъ! Дай Богъ побольше набрать!
   О. Викторинъ тронулъ возжами и, выѣхавъ за ворота, направился по дорогѣ къ турникетовскому лѣсу.
  

IІ.

  
   Лѣсъ уже пожелтѣлъ подъ дыханіемъ осени.
   Сухой листъ трепеталь на вѣткахъ и,опадая, крутился въ воздухѣ, устилая колею пестрымъ ковромъ, настолько мягкимъ, что тарантасъ катился почти безшумно. Чѣмъ глубже въ лѣсъ,-- тишина становилась торжественнѣе, краски разнообразнѣе. Казалось, лѣсъ, умирая, задумался и смотрѣлъ въ блѣдное небо безнадежнымъ взоромъ, прислушиваясь, какъ соки деревьевъ текутъ все медленнѣе, какъ умираютъ листья и вянетъ трава. Тишину оттѣнялъ временами трескъ сухой вѣтки подъ ногами пугливаго звѣрька, шумный полетъ вальдшнепа или безпокойный и сердитый крикъ вороны. О. Викторинъ, покачиваясь въ тарантасѣ, мечтательно смотрѣлъ, какъ чередовались на деревьяхъ багровые зеленые, желтые, красные цвѣта и размышлялъ, что владѣльцу этихъ обширныхъ лѣсовъ не надо ходить по приходу, собирать пшеницу и щупать куръ... Получилъ себѣ денежки за дѣлянки да за аренду и полеживай! О. Викторину почему-то представлялся генералъ Турникетовъ возлежащимъ на такой же постели, какая и у него, о. Викторина, но непремѣнно въ красной фескѣ и съ длинной трубкой въ зубахъ.
   "Поди кальянъ куритъ! -- думалъ онъ:-- ему что... наша!"
   Ему вспомнилось, какъ однажды, въ первый годъ его служенія на Воскресенскомъ приходѣ, генералъ пріѣзжалъ въ свое имѣніе, и о. Викторинъ распорядился встрѣтить его колокольнымъ звономъ,-- а потомъ объ этомъ узналъ владыка и сдѣлалъ строгое внушеніе. О. Викторинъ до сихъ поръ недоумѣвалъ, откуда узналъ владыка! Должно быть самъ же генералъ и разсказалъ владыкѣ... "Чать поди бываютъ другъ у друга, чаи распиваютъ,-- вотъ какъ мы съ урядникомъ"...
   Онъ вздохнулъ:
   "Ему же слава -- слава, а ему же честь, честь"...
   Колся бѣжала зигзагами и поворотами.
   За однимъ изъ поворотовъ открылась широкая поляна, озаренная мягкими лучами осенняго солнца. По ея желтѣющимъ жнивьямъ уже здѣсь и тамъ пролегли черныя полосы и квадраты осенней пашни. У самой опушки, составляя неправильную улицу, разбросалось десятка три избушекъ.
   При въѣздѣ въ деревню стояла кузница, сколоченная изъ почернѣвшихъ отъ дыма и времени досокъ, вокругъ которой валялись старыя колеса, бороны, сошники. Около кузницы толпилось человѣкъ шесть мужиковъ. Они сильно шумѣли. Проѣзжая мимо нихъ, о. Викторинъ придержалъ лошадь.
   Внутри кузницы, въ горнѣ, еще тлѣли угли, бросая багровый свѣтъ на наковальню, на кучи угля и обрѣзковъ желѣза по угламъ. Въ дверяхъ стоялъ плечистый мужикъ съ мускулистыми руками и, слегка опираясь на увѣсистый молотъ, говорилъ убѣдительно и взволнованно:
   -- Робята! Есть у васъ крестъ на шеѣ? Пошто травите, какъ звѣря!
   Кузнецъ былъ лохматъ и черенъ. Его лицо, добродушное отъ природы, борода, настолько длинная, что онъ пряталъ ее за грудь кожанаго фартука, и самый этотъ фартукъ, и рубаха, и шапка взлохмаченныхъ, будто поднятыхъ вѣтромъ волосъ,-- все такъ прокоптѣло за долгіе годы въ дымѣ горна среди упорнаго труда и самъ онъ такъ весь былъ взволнованъ въ этотъ моментъ, что напоминалъ человѣка, только что кончившаго гдѣ-то борьбу съ гигантскимъ пожаромъ и теперь, задыхаясь, стоявшаго тутъ передъ толпой, чтобы разсказать о томъ, какъ онъ своими сильными руками разбрасывалъ горящія бревна и метался въ тучахъ дыма, ища выхода...
   -- Что у васъ тутъ, братіе, за шумъ? -- спросилъ о. Викторинъ: -- аль наслѣдство дѣлите? На полъ-лѣса гомонъ...
   Мужики разступились и поснимали шапки.
   Къ тарантасу метнулся человѣкъ, напоминавшій городского подрядчика, небольшой, очень подвижной. Одѣтъ былъ онъ въ пиджакъ, высокіе сапоги, на жилетѣ его болталась толстая стальная цѣпочка, изъ-подъ козырька фуражки взглянули на батюшку острые, бѣгающіе глаза; истощенное лицо, съ жидкими, безпокойно вздрагивающими усами и подстриженной черной бородкой, искажалось судорогой гнѣвнаго возбужденія.
   -- Благословите, батюшка! -- говорилъ онъ, наскоро принимая благословеніе: -- а о томъ будьте свидѣтелемъ-съ! Извольте принять во вниманіе-съ...
   Онъ говорилъ дѣловитымъ и отрывистымъ тономъ.
   -- Это вы насчетъ чего, Флегонтъ Кирилычъ?
   -- Насчетъ, стало-быть, этого самаго... поведенія-съ! Воровства допустить не могу, ежели на моихъ глазахъ... Хотя лѣсъ и не мой, но передъ его превосходительствомъ мы всѣ отвѣтчики... потому они наши благодѣтели! Можно сказать,-- отцы-съ! Совѣсть не позволяетъ мнѣ быть укрывателемъ... не могу-съ! Законъ -- великое дѣло!
   При словѣ "законъ" Флегонтъ Кирилычъ какъ-то поджался и вытянулся, словно всей своей фигурой желалъ изобразить что-то суровое и неумолимое.
   -- Кириловичъ! -- заговорилъ кузнецъ: -- пущай батюшка разсудитъ... по духовному чтобы... Не дѣло ты затѣялъ! Оставь! Звѣрь ты что ли... братецъ мой... а? За что взъѣлся?
   -- На судѣ узнаешь!
   -- На Божьемъ, что-ли? -- уныло усмѣхнулся кузнецъ:-- такъ, мотри-ка, не на радость будетъ онъ тебѣ. Крови ты мужичьей попилъ достаточно! Не ей ли мотри-ка, крышу на своихъ хоромахъ разукрасилъ... ишь сіяетъ!
   Всѣ, даже Флегонтъ Кирилычъ и батюшка, невольно взглянули въ сторону шести-оконнаго, широкаго и неуклюжаго, будто распухшаго отъ водянки, дома, съ рѣзнымъ крыльцомъ будкой, зелеными ставнями и красной крышей. Флегонтъ Кирилычъ побагровѣлъ, лицо его съежилось, онъ сдернулъ фуражку, провелъ дрожащей рукой по волосамъ и опять обернулся къ батюшкѣ.
   -- Будьте и объ этомъ свидѣтели-съ, ваше благословеніе! Такія рѣчи... Какъ возможно! съ угроженіемъ!
   У него губы тряслись и усы судорожно вздрагивали.
   -- Ахъ ты... сволочь!! -- обернулся онъ къ кузнецу:-- какъ ты можешь... угрожать мнѣ!
   -- Богомъ грожу-то! -- сказалъ кузнецъ:-- аль и Его не боишься? А сволочью ругаться не смѣй... Знаешь поговорку: сволочи-то не эти, а вашего отца дѣти!
   -- Зосима! Придержи языкъ! -- укоризненно сказалъ о. Викторинъ: -- ну, можно-ли такъ отвѣчать почтеннымъ людямъ!
   -- Да чѣмъ онъ такимъ почтенный? -- насмѣшливо отвѣчалъ Зосима: -- мошна у него толста да домъ на полдеревни? И впрямь... и впрямь онъ почтенный, коли и ты, отецъ, передъ нимъ шапку гнешь!
   -- Духовнымъ-то не груби... смутьянъ!
   -- Нынче и правды сказать нельзя,-- обиждаются!
   -- Правдолюбъ какой! -- сказалъ батюшка.
   -- Вотъ покажутъ тебѣ на судѣ правду! -- шипѣлъ отъ гнѣва Флегонтъ Кирилычъ:-- ужъ я, другъ, постараюсь! Не къ управляющему тебя отправлю,-- а прямо въ волость,-- къ земскому... Ужъ я научу тебя,-- какъ воровскими дѣлами заниматься, да честныхъ людей порочить!
   -- Это ты, что ли, честный-то?
   Подъ чернымъ слоемъ сажи на лицѣ Зосимы медленно разливалась краска.
   -- Помолчи-ка ты, Кириловичъ! -- сказалъ онъ, спокойно и внушительно: -- и воромъ меня не называй! Не кралъ я... свое взялъ! Такъ и запомни!
   -- За-апомню!
   -- Души моей не тревожь! Я, братъ, терпѣливый... а только ты того... помолчи! Лучше будетъ... Не тебѣ мнѣ говорить, потому первый -- ты есть подлецъ и мошенникъ!
   -- Будьте свидѣтели! -- взмахнулъ руками Флегоитъ Кирилычъ:-- батюшка!
   -- Зосима! Супротивникъ ты... можно ли такъ!
   -- Да вѣдь онъ... воромъ! За что?!.
   -- За дѣло!
   -- Всѣ мужики въ этомъ дѣлѣ виноваты... Вотъ и староста... и понятые... всѣ тѣмъ грѣшны! Стало-быть всѣ -- воры! За что же меня... Ахъ, вы... по-одлыя души!
   -- Бери его!-- хрипло заоралъ Флегонтъ Кирилычъ.
   -- Нѣтъ, постой! -- рѣшительно сказалъ Зосима:-- ты меня въ яму загналъ, а теперь утопить хочешь? Погоди... Какъ же такъ? За что, звѣрь, кусаешься? Пускай батюшка разсудитъ...
   -- Я не судья, Зосима! -- торопливо подобралъ о. Викторинъ возжи: -- я, братъ, по приходу... некогда мнѣ! А ты смирись!
   О. Викторинъ тронулъ лошадь.
   -- Нѣтъ ужъ вы позвольте-съ, батюшка! -- кинулся къ нему Флегонтъ Кирилычъ: -- сдѣлайте уваженіе, останьтесь, чтобы все по формѣ было засвидѣтельствовано...
   -- Да я вѣдь не причемъ тутъ, Кириловичъ!
   -- Нѣтъ, ужъ уважьте... Мы въ минуту-съ!
   Онъ опять обернулся къ мужикамъ.
   -- Вы чего? Потакать ему? Бери... я отвѣчаю!
   -- Зосима! Сдайся добромъ! -- сгрудились десятскіе:-- не подводи насъ-то подъ грѣхъ!
   -- Робята! -- сказалъ рѣшительно Зосима: -- не подходи! Не добро затѣяли ему, змѣю, угождать! На судѣ буду отвѣчать... пущай на судъ требуетъ... А въ руки не дамся!
   -- Сопротивленіе? Староста! -- закричалъ Флегонтъ Кприлычъ.-- Нацѣпи значокъ... чтобы по формѣ!
   -- Кобылинъ! Чепляй!
   Староста, тучный и бѣлый мужикъ, съ круглымъ, глупымъ лицомъ, нацѣпилъ значокъ и сразу сталъ храбрымъ. Онъ началъ взмахивать руками и подступать къ Зосимѣ, впереди десятскихъ.
   -- Ты воевать, воинъ? Ну, ну... попробуй-ка фордыбачить... при значкѣ-то!
   На лицѣ Зосимы проступило отчаянное выраженіе. Борода его вздулась и выползла изъ-за фартука, покрывъ всю грудь, на лбу вздулись синія жилы, глаза стали остры и впились въ противниковъ, а сквозь приподнявшіяся отъ гнѣва губы блеснули, какъ у волка, бѣлые зубы.
   -- Подступись только кто... убью! -- взмахнулъ онъ молотомъ.
   Этотъ вызовъ раззадорилъ мужиковъ.
   Они двинулись къ Зосимѣ.
   Тотъ отступилъ въ кузницу, озираясь, будто ища выхода, но видя, что мужики готовы окружить его, съ размаху опустилъ молотъ въ толпу. Староста присѣлъ и жалобно заголосилъ, точно запѣлъ.
   О. Викторинъ зажмурилъ глаза и, преслѣдуемый крикомъ старосты, сталъ хлестать лошадь концами возжей, торопясь поскорѣе уѣхать отъ мѣста происшествія. "Убійство... въ свидѣтели попадешь,-- сновали въ головѣ его мысли,-- до владыки дойдетъ... по судамъ затаскаютъ"... Онъ проскакалъ черезъ всю деревню, согнувшись въ тарантасѣ, не отвѣчая на поклоны, чувствуя одышку и сердцебіеніе. У послѣдней избы онъ подвернулъ къ воротамъ и тутъ только обернулся.
   Вдали по улицѣ шли безпорядочной толпой десятскіе и присоединившіеся къ нимъ любопытные. Среди нихъ, выше всѣхъ на голову, неестественно прямо шагалъ Зосима съ руками, скрученными за спину.
   -- Убилъ! -- вслухъ подумалъ о. Викторинъ.
   У воротъ стоялъ въ тепломъ тулупѣ старый Вуколъ, хозяинъ избы. Вуколъ былъ такъ старъ, что сѣдая борода его давно пожелтѣла, а тѣло согнулось, будто онъ все собирался сѣсть. Въ груди у него хрипѣло, какъ въ испортившейся машинѣ,-- :и вся рѣчь его походила на безпрерывный кашель...
   -- Убилъ? -- говорилъ онъ:-- Боже... мой! Пропадаетъ... народъ... хрестьянскій! Лю...тыя вре...мена пришли!
   Отъ толпы отдѣлился молодой парень и бѣгомъ направился къ батюшкѣ.
   -- Убилъ? -- спросилъ его о. Викторинъ.
   -- По значку попалъ... Богъ миловалъ! -- сказалъ весело парень.-- Скрутитъ его теперь Флегонтъ... давно добирался... Пѣть будемъ, батюшка?
   -- Зачѣмъ пѣть-то?
   -- Я думалъ ты съ молебномъ...
   -- По сбору, Степанъ... Пойдемъ-ка помоги мнѣ.
   -- Можно! Я теперича присяжный... Какъ тебя мужики завидятъ, такъ и кричатъ мнѣ:-- бѣги, пѣвчій, съ батюшкой подъ окнами пѣть.-- Откуда, батюшка, начнемъ?
   -- Да вотъ съ Вукола.
   -- Вуколъ! Сыпь-ка батюшкѣ пшеницы... пудовку для почину!
   Вуколъ поползъ въ калитку, а за нимъ батюшка и пѣвчій съ мѣшкомъ. У Вукола дворъ заросъ бурьяномъ, въ которомъ валялись черныя отъ времени бороны зубьями кверху и разбитыя телѣги съ разсохшимися колесами почти безъ спицъ. Вуколовъ амбаръ скривился, какъ самъ Вуколъ, былъ весь источенъ червями. Изъ-подъ амбара глядѣла черная съ сѣдиной собака и скалила зубы, но отъ старости лаять не могла.
   -- Слава Христу... Слава Христу! -- кашлялъ Вуколъ, цѣпляясь трясущимися руками за притолки двери и влѣзая при помощи пѣвчаго въ амбаръ:-- отвелъ Господь отъ Зо...симы... отвелъ! Вотъ я... въ молодыхъ го...дахъ... тоже... при помѣщикахъ... дѣвочку, слышь... дочку... молоденьку... Ну, съ ру...жьемъ я...
   -- Ты чего это? -- прервалъ его пѣвчій: -- пшеницы развѣ нѣтъ?...
   -- Просца... просца...
   -- Проса возьмешь, батюшка?
   Батюшка заглянулъ въ амбаръ.
   -- Пшенички бы, Вуколъ.
   -- Нѣту-ка... пшенички-то! По найму... сѣю-то!.. Не самъ! Одинъ я... Померли всѣ... одинъ живу... зажился вотъ... На сѣмена только... три пудовочки... Одну-то... Флегонту... слышь... долгъ! А двѣ-то...
   -- Сыпь проса!
   Вуколъ зачерпнулъ ковшомъ проса, чуть покрывавшаго полъ сусѣка и, засыпая его въ разставленный пѣвчимъ мѣшокъ, половину упустилъ на полъ. Онъ сѣлъ на край сусѣка и сталъ собирать просо горсточками и сыпать въ сусѣкъ, хрипя и кашляя:
   -- Бо...жій даръ... просцо-то!.. Маненько его... просца-то у меня... уродилъ Богъ.
   Когда они уходили со двора, собака вылѣзла изъ-подъ амбара и безсильно лаяла имъ вслѣдъ.
   -- Куда? -- спросилъ батюшка на улицѣ.
   -- Пойдемъ по правой сторонѣ, а потомъ по лѣвой... до Флегонта. Чай поди отдыхать будешь у Флегонта?
   -- Пригласитъ такъ...
   -- Какъ не пригласить! А сейчасъ къ Зосимовой бабѣ...
   Пѣвчій взялъ возжи и пошелъ рядомъ съ тарантасомъ.
   У Зосимовой избы, смотрѣвшей изъ земли какъ черный грибъ,-- у воротъ безъ воротины взадъ и впередъ ходила Зосимова баба.
   Зосимова баба была женщина изсохшая, желтая, какъ листъ въ старинномъ гербаріи. Чувствовалось при взглядѣ на нее, что когда-то она была очень красива, быть можетъ -- полна, весела, здорова, съ высокой грудью и гордой поступью. Теперь отъ этой царственной прелести остался только нервный блескъ большихъ черныхъ глазъ, зло вонзившихся въ о. Викторина.
   -- Чего надобно? -- рѣзко спросила она, будто не узнавая его.
   -- Что ты, Прасковьюшка! Аль не узнала отца духовнаго? -- даже отступилъ на шагъ о. Викторинъ.-- Какіе вы съ мужемъ-то... Богъ съ вами...
   Прасковья снова забѣгала у воротъ.
   -- Ступай, ступай мимо! Мы не подаемъ!
   -- Да ты съума сошла... Прасковья!
   -- Ступай, говорю! -- злобно крикнула она:-- обиралы! Обирать васъ взять! А какъ заступиться... вскачь норовите!
   -- Дура! Отвѣтишь ты за свои святотатственныя рѣчи!
   -- А... все равно мнѣ!!
   Волосы выбились у нея изъ-подъ платка космами. Она тряслась мелкой дрожью и все ходила у воротъ,-- точно натыкаясь на невидимыя препятствія, мѣшавшія ей куда-то идти и что-то сдѣлать... Отъ рѣзкихъ движеній платокъ у нея съѣхалъ на затылокъ, упалъ на плечи и волосы разсыпались волнами. Она подняла высохшую руку и грозила костлявымъ кулакомъ, по направленію къ деревнѣ, къ лѣсу, къ солнцу.
   -- Сво-о-лочи!!.
   -- Пойдемъ, братъ! -- сказалъ батюшка пѣвчему.
   На пути къ слѣдующей избѣ, изъ переулка вырвалась вихремъ и наскочила на батюшку дѣвочка-подростокъ въ свѣтломъ платьѣ, съ косынкой на плечахъ, въ ботинкахъ, съ крупными чертами миловиднаго лица. Она вскрикнула, но не растерялась, метнула на батюшку бойкій взглядъ своихъ карихъ глазъ,-- и попросила благословенія.
   -- Здравствуйте, батюшка! Что пишетъ Валерьянъ Викторинычъ? Будете ему писать, поклонитесь отъ меня!
   Батюшка пришелъ въ недоумѣніе и хотѣлъ спросить ее, чья она и откуда знаетъ сына,-- но она, лукаво разсмѣявшись, быстро подхватилась и скрылась въ воротахъ Зосимовой хаты.
   -- Шустра дѣвочка... Не видалъ ее раньше! -- сказалъ батюшка.
   -- Она только съ весны здѣсь...
   -- Чья такая?
   Пѣвчій слегка раскраснѣлся и смотрѣлъ любовнымъ взглядомъ вслѣдъ убѣжавшей.
   -- Анфиса Флегонтьевна!
  

III.

  
   Солнце взошло на полнеба.
   У батюшки въ тарантасѣ два мѣшка были уже полны и надулись какъ піявки. Пѣвчій усталъ, взмокъ и все чаще поглядывалъ на рѣзное крыльцо Флегонтовой избы, предвкушая угощеніе. Они переходили отъ хаты къ хатѣ, встрѣчаемые у воротъ мужиками или бабами. У иной землянки къ нимъ выходила вдова, зажимая въ подолѣ горсть сорной пшеницы.
   -- Ужъ не прогнѣвайся, батюшка...
   О. Викторинъ косился на пшеницу.
   -- Ты бы, вдовица честная, хоть парочку яичекъ прикинула!
   -- И-и, ба-атюшка! Курочка-то одна, много ли нанесетъ...
   -- А Богъ благословитъ, такъ и нанесетъ! -- наставительно говорилъ о. Викторинъ.
   -- Коли Онъ -- батюшка -- захочетъ... Конешно! А только Флегонту намеднись всѣ отнесла въ лавочку: соли да того-сего надобно...
   -- То-то... соли да фасоли...
   -- Нужда! Ну и отнесла... Вдова, вѣдь, мальчоночка на рукахъ. Ужъ не обезсудьте... чѣмъ богата!
   -- А ты пошарь все-таки: можетъ и на насъ найдется. Кто духовнымъ подаетъ, Господь тому невидимо посылаетъ сторицею.
   Вдова томилась и безпомощно оглядывалась по сторонамъ.
   -- Не обезсудьте!
   -- Скупенька, вдовица! -- укоризненно покачивалъ головой о. Викторинъ:-- яичка жалко... а? Батюшка-то молится за васъ,-- трудится, ѣдетъ десять верстъ, печется о душахъ вашихъ...
   Вдова смущенно улыбалась.
   -- Ну, пойду, посмотрю не то, не снеслась ли хохлушка!
   -- Поди, поди.
   Черезъ минуту, въ то время, какъ гдѣ-то все еще кричала потревоженная курица, вдова выносила только что снесенное, еще теплое и слегка выпачканное яйцо.
   Въ другомъ мѣстѣ ихъ встрѣчалъ рослый парень, сажень въ плечахъ, но худой и угрюмый, съ серьгой въ ухѣ, съ волосами, налѣзавшими на глаза, такъ что ему приходилось постоянно ихъ отбрасывать рѣзкимъ движеніемъ головы.
   -- Чѣмъ благословишь, Яковъ?
   Рослый Яковъ выносилъ лукошко сорнаго овса. Батюшка жевалъ губами.
   -- А пшенички развѣ нѣтъ, Яковъ? Вѣдь ты молодожонъ... хе-хе! Чать, поди, стыдно бы батюшкѣ пшенички не дать... для новаго жительства... Пошарь-ка тамъ, Яковъ... въ сусѣкѣ-то... Хе-хе!
   Яковъ оставался серьезенъ, точно онъ въ жизни никогда не улыбался. Онъ энергично откидывалъ волосы и говорилъ съ рѣзкой откровенностью, отъ которой умирали батюшкины шутки:
   -- Не родилось нынче... сѣять негдѣ!
   Иная изба была высока и плотно сколочена изъ стараго лѣса. Но батюшка уже зналъ ее и говорилъ неувѣренно пѣвчему;
   -- Заходить ли?
   Изба смотрѣла тусклыми окнами на солнце, но его блескъ ея не радовалъ: она походила ;на выморочный баракъ, еще полный воспоминаній о недавнихъ стонахъ и смертной агоніи; оголенныя стропила ея крыши, черныя и изсохшія, какъ чумныя руки, безнадежно вздымались къ небу, не грозя и не умоляя.
   -- Караваевъ!
   На окликъ, раздававшійся эхомъ въ пустой избѣ, выползалъ изъ нея тощій, какъ скелетъ, апатичный мужикъ, съ вялыми движеніями и безцѣльнымъ взглядомъ.
   -- Че-о? -- говорилъ онъ, какъ сонный, забывая даже поздороваться и попросить благословенія.
   -- Сними шапку-то передъ батюшкой... дерево! -- говорилъ пѣвчій.
   Мужикъ механически исполнялъ приказаніе.
   -- Есть, что ли, пшеница-то? Выноси!
   -- Не прогнѣвайтесь!
   -- Почему такъ?
   -- Не сѣяно...
   -- Который годъ не сѣешь-то!
   -- Годъ-то? А хто его знаетъ... годъ-то! Раззоримши, извѣстно... Сѣяли! Какъ же... Семья была... все было! Теперича отощали, извѣстно... Земли... нѣту... хлѣба...
   -- Айда дальше! -- сердито говорилъ батюшка.
   Они шли, а мужикъ все стоялъ у воротъ, забывая идти въ избу,-- и смотрѣлъ въ землю, точно въ глубинѣ ея роились тѣ смутныя грезы, къ которымъ онъ прислушивался,-- загадки жизни,-- для которыхъ онъ не зналъ разгадокъ...
   У Флегонтовой избы пѣвчій съ чувствомъ самоудовлетворенія громко и продолжительно сказалъ:
   -- Т-п-пр-рр-р-у-у-у...
   Флегонтъ Кирилычъ встрѣтилъ батюшку на крыльцѣ.
   -- Милости просимъ, батюшка-съ... отдохнуть, закусить, чѣмъ Богъ послалъ...
   -- Можно, можно...
   -- Поди притомились?
   -- А то!
   -- Тепленько-съ нынче! Да и безполезно самое хожденіе... толку отъ здѣшняго народу нѣтъ... голытьба-съ!
   Пѣвчій заискивающе поддакнулъ:
   -- Безштанники!
   Пока батюшка входилъ на крыльцо, Флегонтъ Кирилычъ кричалъ работникамъ, чтобы они выносили батюшкѣ что приказано. Одинъ работникъ вынесъ громадную пудовку пшеницы, насыпанной съ верхомъ. Онъ несъ ее въ обхватъ, кряхтя.
   "Пуда два будетъ!" -- подумалъ батюшка.
   Пѣвчій почтительно снялъ шапку.
   Когда пшеницу ссыпали въ мѣшокъ, мѣшокъ съ шумомъ вздохнулъ, распухъ и ужъ не хотѣлъ умѣщаться въ тарантасѣ съ другими мѣшками, словно стыдясь ихъ плебейскаго сосѣдства, такъ что его пришлось положить въ задокъ на сѣно.
   Другой работникъ вынесъ подъ мышкой баранью ногу, а въ рукахъ связанную и отчаянно кричавшую утку.
   -- Ножку для васъ, батюшка! -- посмѣивался Флегонтъ Кирилычъ:-- чтобы по приходу безъ устали ходить-съ... А уточку -- матушкѣ... въ гости къ намъ летать-съ!
   Батюшка, посмѣиваясь, проходилъ въ избу, говоря по пути пѣвчему:
   -- Прилежный человѣкъ!
   Изба была просторна, чиста, свѣтла, на двѣ половины.
   Въ первой половинѣ,-- опрятной кухнѣ,-- встрѣтила батюшку скромная, болѣзненная женщина, съ испуганнымъ взглядомъ и несмѣлой рѣчью.
   -- Лизета! -- сказала она, попросивъ благословенія, при чемъ руки у нея сильно дрожали:-- поцѣлуй у батюшки ручку.
   Лизета, ширококостная, неуклюже-сложенная дѣвица съ лѣнивымъ, плоскимъ лицомъ и точно съ подушками на груди за платьемъ, сказала оттопыривъ губы:
   -- Что ужъ это, мамаша, какъ вы выражаетесь!
   Шумя накрахмаленными юбками, наскоро одѣтыми для пріема батюшки и ослѣпляя его краснымъ цвѣтомъ платья, напоминавшаго мѣшокъ, передѣланный въ капотъ,-- Лизета слегка коснулась губами батюшкиной руки и потомъ горячо ее пожала, считая это за утонченный пріемъ городского этикета.
   -- Пожалуйте, батюшка, въ гостиную!
   Комната, которую Лизета назвала "гостиною",-- была оклеена синими обоями; на окнахъ висѣли кисейныя занавѣски; на стѣнахъ портреты Царствующихъ Особъ, военныхъ разнаго званія, карточки хозяина и его семейства въ разныхъ видахъ. Вдоль стѣнъ стояли вѣнскіе стулья, столики, крытые вязаными скатертями; въ углу -- этажерка съ книгами, межъ которыми бросался въ глаза "сводъ законовъ"; въ простѣнкѣ распространялся неуклюжій, но обширный клеенчатый диванъ; надъ нимъ картина "вечеръ въ Малороссіи" и въ золоченой рамѣ большой портретъ генерала Турникетова, пожилого человѣка съ красивымъ и гордымъ лицомъ. Передъ диваномъ краснаго дерева столъ на толстой лапѣ, упиравшейся въ ярко-красный коверъ, былъ уже уставленъ винами и закусками, окружавшими весело кипѣвшій самоваръ.
   Батюшка потеръ руки.
   Онъ уже забылъ-было и помолиться, смотря заискрившимися глазами на яства, но спохватился и усердно покрестился, низко кланяясь, на иконы въ серебряныхъ и золоченыхъ ризахъ, передъ которыми, свѣтясь, ярко зеленѣла большая лампада. Потомъ онъ сѣлъ на диванъ. Пѣвчій смотрѣлъ въ комнату, широко улыбаясь, но не рѣшаясь войти.
   -- Ты, Степанъ Макаровичъ, того,-- сказалъ ему Флегонтъ Кирилычъ, быстро входя въ комнату:-- присядь ужъ тамъ въ кухонкѣ... хозяюшка угоститъ.
   Пѣвчій разочарованно повелъ носомъ и губами, и сѣлъ въ кухнѣ къ столу, затая обиду.
   Лизета разливала чай, смущая батюшку шумомъ юбокъ.
   -- Пожалуйте, батюшка-съ! -- угощалъ Флегонтъ Кирилычъ: -- передъ чайкомъ-то! Согласно усмотрѣнія! Вотъ малороссійская... очень полезный напитокъ! Вотъ Кюмель-съ...
   -- Я простеца... съ устатку!
   -- Прошу-съ!
   Они выпили.
   Батюшка, прожевывая селедку и вспоминая давешнюю сцену, сказалъ, чтобы угодить хозяину.
   -- Веліе развращеніе въ народѣ пошло... какъ Господь терпитъ!
   -- Именно-съ! -- возбужденно подхватилъ Флегонтъ Кирилычъ:-- истину изволили сказать-съ! Я такъ, батюшка, ваше благословеніе, полагаю-съ! -- подсѣлъ онъ ближе къ столу и ткнулъ куда-то худымъпальцемъ въ пространство:-- смотри въ статью... чтобы по статьѣ все выходило... не правда-ли-съ?
   -- Конечно! -- подтвердилъ батюшка, не понимая, о какой статьѣ рѣчь.
   -- Согласно закона!
   Батюшка понялъ и горячо согласился:
   -- Вотъ, вотъ! Закономъ общество устрояется... дабы не было колебанія!
   -- Законъ зачѣмъ данъ? -- грозилъ пространству Флегоитъ Кирилычъ, будто пространство передъ нимъ полно было беззаконія:-- для прожитія... и во всемъ продовольствія-съ! Всякое пропитаніе отъ закона-съ... и согласно тому порядокъ! На все есть своя статья! Купить хочешь? -- статья! -- продать желаешь? -- параграфъ-съ... и по силѣ примѣчаніе!
   -- Предусмотрительно! -- покрутилъ головой батюшка.
   Флегонтъ Кирилычъ рисовалъ въ пространствѣ дуги.
   -- Каждому сословію своя линія положена! -- дѣлалъ онъ круглые глаза:-- и ограждено... согласно интереса-съ! Военное сословіе? Пожалуйте, военный кодексъ! Гражданское? Извольте-съ, уложеніе! Крестьянскому сословію свой артикулъ-съ, духовному свой. И все предусмотрѣно... согласно, чтобы... Не правда-ли-съ, батюшка?
   -- Премудро! -- вздыхалъ батюшка:-- и все сіе составляетъ сводъ! и все сіе земное благоусмотрѣніе,-- дабы усмирить въ человѣцѣхъ алчбу тѣлесную и страстей кипѣніе, и направить всякъ шагъ человѣчь на стезю доброзрачную... Но есть такожде инъ законъ, законъ небесный, данный человѣкамъ во спасеніе душъ ихъ... яко лѣствица, возводящая на Небо!
   Батюшка слегка растрогался отъ собственныхъ словъ, представивъ лѣствицу, уводящую куда-то кверху, въ небо. Онъ поднялъ даже глаза къ потолку, но ничего тамъ не увидѣлъ, кромѣ чернаго крюка для лампы, слегка заржавѣвшаго.-- "А вѣдь люстру купитъ когда-нибудь... дѣлецъ! Въ гору идетъ!" -- подумалъ онъ и съ невольнымъ уваженіемъ перевелъ глаза на Флегонта Кирилыча.
   -- Я мужиковъ за что ненавижу-съ? -- ловилъ Флегонтъ Кирилычъ пространство всѣми пятью пальцами:-- ненавижу ихъ за хамство-съ!
   -- Ненависть -- не христіанское чувство,-- мягко замѣтилъ батюшка.
   Флегонтъ Кирилычъ заморгалъ глазами и усы его запрыгали.
   -- Батюшка! Ваше благословеніе... вникните-съ! Какъ и что... Мужикъ -- воровская нація! Вы не смотрите, что онъ въ лапоткахъ ходитъ и смиренный... Знаю я его! Онъ свою думу думаетъ, какъ бы гдѣ что чужое присовокупить-съ... По какому случаю Зосима лѣсъ воруетъ... а?
   Флегонтъ Кирилычъ ударилъ ладонью по столу и оставилъ ее тутъ съ растопыренными пальцами.
   -- Развѣ я позволю-съ? Конечно... оно... лѣсъ не мой! Но онъ нашъ помѣщикъ, онъ нашъ благодѣтель! Который человѣкъ, ежели съ умомъ, отъ него пропитаніе жизни своей имѣетъ-съ... и во всемъ благополучіе! И теперича ѣду я по лѣсу... Тяпъ! Тяпъ!.. Какъ я долженъ поступить, всѣ его превосходительства благодѣянія ежечасно чувствуя? Ага! Ты воровать? Ну, и поступай на воровскую линію... Пожалуй, херувимъ, въ тюремное заведеніе!
   Батюшка смущенно прихлебывалъ чай, а Флегонтъ Кирилоть злобно жестикулировалъ руками, будто тутъ же наскоро сооружалъ тюрьму и заключалъ въ нее преступника.
   -- Отъ нужды вѣдь! -- сказалъ батюшка:-- Зосима-то, какъ будто мужикъ... ничего себѣ!
   -- Какъ-съ?! Развѣ нужда воровству оправданіе?
   -- Оно вѣрно... А все-таки...
   Батюшка вздохнулъ и опять посмотрѣлъ на ржавый крюкъ въ потолкѣ.
   -- Жалко какъ-то...
   -- Ужъ вотъ этого я отъ васъ, батюшка, не ожидалъ-съ! -- развелъ Флегонтъ Кирилычъ руками и скосилъ голову на плечо:-- Какъ будто это... не того маненько! А развѣ ихъ превосходительства не жаль? Кругомъ везутъ и тащутъ! Воръ на ворѣ кругомъ! Ихъ превосходительство даромъ ихъ на своей землѣ держатъ... изъ одного, можно сказать, благодѣянія-съ... по старинной цѣнѣ! А развѣ теперь землѣ прежняя цѣна? Повсюду вздорожаніе-съ! По настоящему, ежели я собственникъ, и своей землѣ хозяинъ, могу я любую цѣну назначить... хочешь, плати, не хочешь, убирайся... безъ тебя найдется желающій, потому нынче она, земелька-то,-- подороже денегъ будетъ... да-съ! Да и вообще оно, ежели разсудить... какой мужикъ хозяинъ!... Горку-то за Козьимъ Логомъ изволите знать... на курычанской-же землѣ?
   -- Знаю...
   -- Втуне горка пропадаетъ. А горка-то алебастровая! Тамъ такой заводище можно взбухать, ахнутъ всѣ! Известка-то нынѣ въ большой цѣнѣ... Дорога-съ! Желѣзная-съ! Городъ растетъ, постройки много,-- известкѣ ходъ. А горка-то пропадаетъ... Нѣтъ-съ, мужика надо въ кулакѣ зажать, чтобы онъ пищалъ, вотъ тогда онъ хозяиномъ будетъ... А ихъ превосходительство, извѣстно, милостивцы-съ... Кого они не милуютъ, кого не ласкаютъ?
   Флегонтъ Кирилычъ понемногу умилялся.
   -- Ежели вотъ мою-то жизнь поразсказать... историческое происшествіе-съ! Истинно! И все отъ ихъ превосходительства! По гробъ жизни долженъ чувствовать... рабъ!
   -- Вы вѣдь у нихъ на службѣ состояли, кажется?
   -- Дворецкимъ! Персона-съ, батюшка! Золотое шитье, галуны... хе-хе! Генеральская одежда! До сихъ поръ храню... святыня! Съ ея превосходительствомъ при дворѣ бывали-съ... Какъ же! Вѣдь ихъ-то превосходительство по женской линіи -- князь.
   -- Прирожденный?
   -- Отъ Люрика! Да-съ... служилъ-съ! Съ графами и князьями обхожденіе имѣлъ... по благородному-съ! Ну, только у меня свое мечтаніе было... чтобы въ деревню... по хозяйственной части я всегда старатель былъ... и было у меня склоненіе... Господь сподобилъ, а ихъ превосходительство всякую помощь изволили оказать. Жалко было отпускать, но одобрили! И въ землѣ всякое пособіе оказали... Какъ-же-съ! По гробъ жизни... Вы извольте-съ взглянуть на портретъ, батюшка! Сіятельная персона!
   Батюшка обернулся къ портрету.
   -- Домовладыка! -- сказалъ онъ:-- мужчина видный... ликъ весьма пріятный!
   Флегонтъ Кирилычъ замѣтилъ пыль на рамѣ и сказалъ:
   -- Лизета! Возьмика, матушка, тряпочку да потри у его превосходительства рамку, запылилась.
   И, когда шумя юбками, точно обернутая въ бумагу, Лизета лѣниво встала на диванъ, чтобы обтереть раму,-- Флегонтъ Кирилычъ совсѣмъ размякъ и на лицѣ его появилось блаженное выраженіе.
   -- Генеральская крестница! -- подмигнулъ онъ батюшкѣ:-- не правда ли, батюшка, ужъ совсѣмъ невѣста-съ?
   -- Юница... великовозрастная! -- невольно покосился батюшка на Лизетины подушки.
   -- Лизетой ее ихъ превосходительство прозвали.-- "Лизета! говорятъ:-- хочешь за офицера замужъ?" -- Хе, хе! Истинно, благородные люди-съ! А вотъ... Анфиски не люблю! -- опять нахмурился онъ:-- и въ кого не знай... въ мать, что-ли? Къ мужикамъ льнетъ! Вѣтрена дѣвчонка... не въ меня... въ мать! Мужичья кровь сказывается...
   Онъ пришелъ въ раздраженіе и сталъ опять ловить пальцами пространство.
   -- Нашла пріятелей... мужиковъ! Отца мѣняетъ! Ужъ такъ жалѣю, что въ гимназію отдавалъ... противно желанія его превосходительства! Хотѣлось все, чтобы по благородному..
   -- Долго была въ гимназіи?
   -- Со второго года пришлось взять,-- по озорству характера, да уже успѣла испортиться дѣвчонка, отъ рукъ отбилась... Изъ городу-то, видите ли, не сразу взялъ, все хотѣлъ еще куда-нибудь отдать... ну, и набаловалась!
   -- Въ монастырь собирается! -- насмѣшливо проронила Лизета.
   -- Это все ее чернички сбиваютъ! Н-ну, доберусь я до нихъ когда-нибудь!
   -- Дѣти, дѣти! -- вздохнулъ батюшка:-- сколько съ ними заботъ, сколько огорченій... А вѣдь я вотъ о вашей-то Анфисочкѣ, Флегонтъ Кириловичъ,-- и не зналъ, что есть у васъ такая. Бойкая дѣвочка! Сына моего, оказывается, знаетъ...
   -- Вотъ какъ-съ!
   -- Да! Валерьяна-то! И гдѣ могли познакомиться?
   -- У Марѳы Ивановны Анфиса въ городѣ-то жила, у свояченицы Климова: можетъ тамъ?
   -- А! Пожалуй...
   -- А вы что-же-съ чаю, батюшка... еще пожалуйте!
   -- Спасибо! Я уже сытъ.
   -- Ну, водочки!
   -- Это можно!
   Они выпили.
   Батюшка солидно отеръ бороду и, намѣтивъ себѣ на закуску давно привлекавшій его вниманіе грибокъ,-- поддѣлъ его на вилку и съ удовольствіемъ раздавилъ на зубахъ.
   -- А что я слышалъ, Флегонтъ Кирилычъ,-- сказалъ онъ, внезапно расположившись къ откровенности:-- будто вы сами хотите тутъ... собственникомъ задѣлаться?
   -- Какъ-съ это? -- насторожился Флегонтъ Кирилычъ.
   -- Ну... слухи ходятъ... что... до нѣкоторой степени... пріобрѣтеніе произвести желаете... купить землицу здѣшнюю...
   Флегонтъ Кирилычъ подозрительно взглянулъ на батюшку и забарабанилъ пальцами по столу.
   -- Какъ Богъ-съ... какъ Богъ-съ! -- сухо забормоталъ онъ:-- всѣ въ Его волѣ... всѣ... А слухамъ не извольте вѣрить... дѣламъ вѣрьте-съ... А слухи что... слухи... пустое!
   Онъ вдругъ замолчалъ и батюшкѣ стало неловко.
   -- Ну, пойду! -- поднялся онъ:-- пока засвѣтло... Благодарю за угощенье.
   -- Помилуйте-съ!
   -- Заѣзжайте въ гости... И Лизеточка бы пріѣхала когда...
   -- Мерси! -- сказала Лизета лѣнивымъ голосомъ.
   Въ сѣнцахъ о. Викторимъ пріостановился и таинственно сказалъ Флегонту Кирилычу:
   -- Вы вотъ что, Флегонтъ Кириловичъ... Ужъ ежели у васъ что будетъ тамъ съ Зосимой... Ради Бога! Не ставьте меня въ свидѣтели! Хуже смерти мнѣ это! Отъ прихода отрывка... И не люблю! Пожалуйста!
   Флогонтъ Кирилычъ хотя и съ неохотой, но обѣщалъ и проводилъ батюшку на крыльцо, гдѣ его уже ожидала черничка съ приглашеніемъ:
   -- Посѣтите нашу келейку, батюшка!
   -- Можно, можно.
  

IV.

  
   Черничкина келья стояла на задворкахъ, за огородомъ, у лѣсной опушки. Она смотрѣла однимъ окномъ въ темную гущу лѣса,-- двумя -- на просторъ поляны. О. Викторинъ подумалъ, что въ этомъ уединеніи одинаково хорошо молиться и грѣшить.
   -- Пустыня! -- улыбнулся онъ Аннушкѣ.
   Аннушка скромно опустила глазки.
   -- Воистину! Уединенно тутъ у насъ... отъ суеты мірской далеко... отъ искушеніевъ!
   -- А я слышалъ,-- улыбнулся батюшка,-- у васъ тутъ и градскіе иноки бываютъ, изъ Козьмо-демьянской обители... кой по сбору...
   Аннушка вспыхнула и еще скромнѣе поджала губы.
   -- Посѣщаютъ-съ!
   Она бѣгомъ опередила батюшку и встрѣтила его у дверей съ калачомъ, сверху котораго стояла солонка. Въ своемъ красиво-сидящемъ шерстяномъ платьѣ и по-монастырски повязанномъ платочкѣ, она встала у двери, придала своему пухлому, лукавому личику благочестивое выраженіе и сказала, кланяясь;
   -- Во имя Господне благословите, батюшка!
   -- Что же, что же... Богъ благословитъ! -- солидно говорилъ батюшка, благословляя согнувшуюся головку и кладя пухлую руку на калачъ для поцѣлуя:-- во имя Отца... и Сына...
   -- Аминь! -- тоненькимъ голоскомъ отвѣчала Аннушка.
   Пока черничка хлопотала въ сѣняхъ съ самоваромъ, батюшка прошелъ въ комнату. Она была невелика, но уютна, въ ней пахло ладаномъ, рыгальнымъ масломъ и кипарисомъ іерусалимскихъ сундуковъ. Но полу разстилались домотканныя половички,-- ярко-пестрыя; по гладко выструганнымъ стѣнамъ висѣли картины Афона и Іерусалима лаврской печати, въ перемежку съ портретами духовныхъ особъ греческаго типа, въ клобукахъ и мантіяхъ; на особой полочкѣ прилаженъ былъ вырѣзанный изъ дерева и окрашенный въ черную краску, точно вымазанный ваксою инокъ. Передній уголъ заполняли иконы въ яркихъ фольговыхъ ризахъ, передъ которыми горѣла "неугасимая";-- изображеніе старца Серафима, согнувшагося отъ старости и Симеона Верхотурскаго, худого и высокаго. Вслѣдъ за батюшкой вошли въ комнату еще двѣ чернички, запыхавшіяся и пунцовыя отъ быстраго бѣга,-- одна,-- Евгеньюшка,-- высокая, дебелая,-- съ выгнутыми черными бровями и открытымъ, спокойнымъ лицомъ, иногда озарявшимся тихою и задумчивой улыбкой,-- другая,-- Лукерьюшка,-- пышка, вѣчно улыбающаяся невѣдомо чему,-- своимъ ли мыслямъ или чужимъ словамъ. Онѣ попросили благословенія и, называя другъ друга "сестрицами", хлопотливо начали собирать на столъ.-- "Сестрица, гдѣ у Аннушки изюмъ-то?" -- "Въ поставцѣ, сестрица!" Батюшка улыбался, слушая ихъ,-- и когда его спросили;
   -- Водочки закусите, батюшка?
   Онъ отвѣчалъ въ тонъ имъ, посмѣиваясь:
   -- Закушу, сестрицы.
   Когда Аннушка внесла самоваръ, о. Викториъ пригласилъ черничекъ непремѣнно присѣсть къ столу и выпить съ нимъ за компанію чаю. Онѣ пили съ блюдечекъ, маленькими глоточками, какъ пьютъ въ монастыряхъ, и вели съ батюшкой благочестивые разговоры о путешествіяхъ къ святымъ мѣстамъ, о жизни иноковъ въ глухихъ обителяхъ, сокрушались о близкой кончинѣ міра,-- потому-что православному народу жить стало совсѣмъ тяжело. Онѣ представляли себѣ міръ, какъ огромное пространство, въ которомъ народъ мучается среди бѣдъ и напастей, а вокругъ него -- пустыня съ врагами лютыми.
   Въ окна заглядывалъ вечеръ.
   О. Викторинъ совсѣмъ размякъ.
   Ему необыкновенно нравилась эта маленькая комната, напоминавшая келью, запахъ кипариса, и эти здоровыя, красивыя дѣвицы, совсѣмъ походившія на монашекъ. Онъ даже забылъ про чай и водку.
   -- Дѣвочки... дѣвочки! -- бормоталъ онъ,-- а ну-те спойте канту, эту... какъ ее... чувствительную!
   Въ этотъ моментъ дверь съ шумомъ распахнулась и въ комнату ворвалась Анфиса. Лицо ея разгорѣлось отъ быстраго бѣга,-- еще неоформившаяся грудь порывисто дышала, глаза блестѣли веселымъ задоромъ и тою смѣлостью, которая еще давеча смутила о. Викторина.
   -- Споемъ, дѣвушки, про рай! -- сказала она, заложивъ руки за спину и ставъ у притолки:-- батюшкѣ понравится.
   -- Кака востра! -- разсмѣялся о. Викторпнъ, любуясь ею:-- поди безъ спроса отъ отца прибѣжала, Анфиса Флегонтьевна? Жалуется онъ на тебя...
   -- Боюсь я! -- мотнула она небрежно головой.
   -- Шустра!
   -- Такой Богъ создалъ!
   -- А къ родителю-то надо почтительнѣе относиться, дѣвушка, онъ тебѣ отъ Бога данъ! -- нашелъ нужнымъ сдѣлать замѣчаніе о. Викторинъ, принявъ строгій видъ. Но Анфиса состроила такую уморительную гримасу, что онъ разсмѣялся.
   -- Ну-же, про рай! Евгеньюшка! Аннушка!-- бросилась къ черничкамъ и начала ихъ тормошить Анфиса:-- страсть хороша пѣсня, сестрицы... споемъ!
   И она присоединила свой тонкій голосокъ къ пѣнію.
  
   Ужъ вы, голуби, вы сизые!
   -- "Мы не голуби, мы не сизые...
   Мы ангели, мы архангели!
   -- "Вы и гдѣ бывали? Вы чего видали?
   -- "Ужъ мы видѣли чудо страшное,
   Преужасное!
   Какъ душа съ тѣломъ разставалася,
   Распрощалася!
   Прощай, тѣло, прощай, бѣло...
   Тебѣ, тѣло, въ сыру землю итить,
   А мнѣ, душѣ, на второй судъ итить...
   На второмъ судѣ огонь горитъ,
   Смола кипитъ, раскипается...
   Бѣсы съ крючьями распинаются...
   Они съ крючьями,
   Они съ копьями!
  
   Батюшкѣ это мѣсто особенно нравилось и онъ подпѣвалъ густымъ басомъ:
  
   Они съ крю-чья-ми...
   Они съ ко-пья-ми!
  
   Отъ удовольствія у о. Викторина глаза стали масляные и сощурились, а руки сами собою протягивались въ воздухѣ и регентовали.
  
   А я, душа, мимо рая шла,
   Въ рай не зашла...
   У крынь зашла,
   У крынь -- пески,
   Гдѣ ни хлѣба, ни воды,
   Ни зеленой травы...
   Какъ денной ангелъ приглашалъ душѣ:
   -- "Что-же ты, моя душенька,
   Мимо рая шла, а въ рай не зашла?
   Какъ у насъ, моя душенька,
   Въ раю жить хорошо, а жить -- некому!
   Тамъ цвѣты цвѣтутъ лазоревы,
   Растутъ древа купаресовы,
   Лежатъ луга непокошены,
   Стоятъ хлѣба непоубраны!
  
   Голоса черничекъ становились все печальнѣе и приняли совсѣмъ скорбный и рыдающій оттѣнокъ, когда онѣ дружнымъ хоромъ продолжали отъ лица души:
  
   -- "Увы, увы, мой прекра-сный рай!..
  
   Вдругъ Анфиса оборвала пѣніе, метнулась къ батюшкѣ, сѣла съ нимъ рядомъ и заглянула ему прямо въ лицо, такъ что батюшка невольно подался назадъ.
   -- Батюшка! Возьмите меня... отдайте меня въ монастырь!
   Лицо ея поблѣднѣло и глаза утратили свой веселый блескъ...
   -- Съ чего это ты вздумала, стрекоза! -- удивился батюшка.
   Она всплеснула руками, прижала ихъ къ груди и вскричала со слезами;
   -- Ахъ, скучно мнѣ здѣсь... скучно! Не могу я... Такое здѣсь все...
   -- Какое?
   Она не могла объяснить и повторяла:
   -- Такое... такое...
   Въ это время дверь отворилась и въ нее съ трудомъ пролѣзъ рослый, крупный мужикъ, съ большой, какъ жбанъ, головой и добродушнымъ лицомъ, къ которому точно привѣшена была широкая рыжая борода. Онъ съ шумомъ и хрипомъ помолился на образа, крестясь волосатыми, крупными, какъ медвѣжьи лапы руками.
   -- Здорово, дѣвчата! Здравствуй, батюшка!
   -- Откуда ты, Демьянъ? Я тебя не засталъ давеча дома.
   -- Съ городу, вишь ты... пшеницу продавалъ... Ничего, цѣна добра! Отъ Флегонта нанямши, вишь ты...
   -- Каки новости въ городѣ?
   Демьянъ вздохнулъ.
   -- Ужъ каки тамъ новости намъ, хрестьянамъ... вишь ты! Однѣ намъ новости... Помирать вотъ надо!
   -- Что такъ?
   -- Ужъ такъ! Выдь-ка, батюшка, на улицу... Хрестьяне тебя видѣть желаютъ.
   -- Зачѣмъ?
   -- Вишь ты... дѣла тамъ!
   Поблагодаримъ черничекъ за угощенье, о. Викторинъ вышелъ къ мужикамъ.
   Солнце уже опускалось за деревья и обливало поля, крыши хатъ и дальнія опушки лѣса багровымъ свѣтомъ, будто заревомъ громаднаго, но далекаго пожара. Этимъ же отблескомъ освѣщались и возбужденныя лица мужиковъ, стоявшихъ и сидѣвшихъ на землѣ возлѣ кельи Тутъ батюшка увидѣлъ Парамона, оттопыривавшаго свои рыжіе усы съ хмурымъ видомъ, и рослаго Якова, постоянно откидывающаго волосы со лба рѣзкимъ движеньемъ, точно онъ отгонялъ назойливую мысль. Сюда приплелся даже старый Вуколъ съ вѣчнымъ хрипомъ въ груди. Онъ сидѣлъ на землѣ, низко свѣсивъ голову и кашлялъ такъ, будто собиралъ кашель въ подолъ рубахи. При видѣ батюшки онъ всталъ съ помощью пѣвчаго и стоялъ, трясясь отъ кашля, и пристально смотря на батюшку потухшими глазами. Позади всѣхъ, подъ деревомъ, стоялъ Караваевъ, худой, какъ призракъ голода, и смотрѣлъ въ землю все время упорно и безучастно, такъ что нельзя было сказать, прислушивается онъ къ разговору или занятъ собственными мыслями.
   -- А гдѣ же Софронычъ? -- спросилъ батюшка:-- сказывалъ онъ мнѣ давеча, что вернется къ вечеру.
   -- Не вернется Софронычъ... -- сказалъ Демьянъ:-- проѣзжалъ я черезъ Воскресенское, сказывали: повздорилъ съ земскимъ Софронычъ... посадили, говорятъ...
   Мужики обступили батюшку.
   -- Батюшка! Мы къ тебѣ съ просьбой! Теперича таки дѣла... вотъ Демьянъ сказыватъ.
   -- Каки дѣла, старички?
   -- Таки дѣла!
   Мужики уныло смотрѣли въ землю и разводили руками.
   -- Бѣда подходить! Демьянъ! Сказывай батюшкѣ... про всѣ дѣла!
   Демьянъ тоже развелъ волосатыми руками.
   Его широкое лицо смущенно и напряженно улыбалось.
   -- Вишь ты... сказываютъ въ городѣ... Цѣловальникъ тамъ есть изъ нашинскихъ, Павелъ Степанычъ,-- въ казенной лавкѣ. Давно эти слухи у насъ ходили, вѣрнаго никто не зналъ, а теперь Павелъ-то Степанычъ божится... будто... Флегонтъ-то... вишь ты... проглотить насъ хочетъ!
   -- Демьянъ! -- поспѣшно прервалъ батюшка.
   Онъ указалъ глазами на Анфису, стоявшую въ дверяхъ кельи.
   Демьянъ на минуту расцвѣлъ.
   -- Ничаво! -- сказалъ онъ:-- она на насъ не доношница!
   -- Все же... Негодится дочери про отца слушать...
   Онъ обернулся къ дѣвочкѣ.
   -- Анфиса... уйди!
   Она хмуро мотнула головой и осталась, но потомъ отошла къ опушкѣ и стала за деревьями, такъ что платье ея бѣлѣло въ лѣсныхъ сумеркахъ.
   -- Ну,-- сказалъ Демьянъ:-- теперича... вотъ и говоритъ Павелъ Степанычъ-то, что раскидыватъ Флегонтъ сѣти... И безъ того тутъ гиблое мѣсто было, а теперь... что и дѣлать будемъ, не знай... Смотри, вотъ онъ лѣсъ-то кругомъ... э-вонъ... лѣсъ-то какой! И туда взгляни... И сюда... Эвонъ!
   Демьянъ широко бороздилъ по воздуху волосатой рукой, будто чертилъ магическіе круги, изъ которыхъ нѣтъ выхода.
   -- Чужой! -- Стѣна кругомъ... Тюрьма! Своего-то лѣса у насъ прута нѣтъ! -- а земли... вотъ вся она тутъ... земля-то... какъ на ладони! Сколько въ нее нашего поту легло... и родителевъ нашихъ... А что толку! Глянь, много ли ее...
   Батюшка невольно пробѣжалъ взглядомъ по полянѣ до дальнихъ лѣсныхъ опушекъ, обагренныхъ заревомъ заката, будто тамъ потъ, о которомъ говорилъ Демьянъ,-- превратился въ кровь и осѣлъ на деревья.
   -- Рендой насъ Турникетовъ не тѣснилъ,-- продолжалъ Демьянъ,-- что говорить! Какъ была цѣна въ прежніе годы,-- та же и теперь... малость такъ развѣ понадбавилось... Да и немного ее тутъ, земли-то,-- прикупать приходилось. Въ прежни годы прикупали мы земли-то у Турникетова... Эвона, тамъ за лѣсомъ, вишь ты, тамъ, гдѣ колка березова,-- поле было! И теперича вотъ въ ту сторону тоже участокъ ха-р-ошій былъ! Присѣвали съ грѣхомъ! Тѣснилъ насъ управляющій съ той землей, цѣну бралъ безбожную,-- нну,-- а куда мужику податься! Рады были, что въ чужи руки ту землю не отдаютъ... енаральская воля была на то, чтобы намъ.. Плохо ли, хорошо ли, жили! А нонѣшній годъ Турникетовъ распалился на насъ... Порубки, вишь ты, много... Ну,-- извѣстно, нельзя мужику безъ порубки! Штраховалъ насъ управляющій,-- Германъ Иванычъ,-- кои и на отсидкѣ побывали... а ничего, жить можно было! А какъ завелся у насъ Флегонтъ... и пошло! И пошло! Самъ, вишь ты, выслѣживаетъ, самъ енаралу доноситъ... Ну, и распалился енаралъ-то! Участокъ-то, тамъ, за березками,-- продалъ вашинскому купцу... Климову. А поле, что тамъ за лѣсомъ,-- искони-то наше поле... вишь ты... Флегонту. Чуешь, батюшка?
   -- Ну? Дальше что же?
   -- А теперича ходитъ слухъ, будто сманилъ Флегонтъ енарала-то по всей округѣ ему землю продать, съ лѣсомъ, со всякимъ угодіемъ... и будемъ мы, стало быть, Флегонтовы крѣпостные! Потому,-- и наша земля къ нему отойдетъ...
   Демьянъ смолкъ.
   Батюшка погладилъ бороду въ раздумьи и помолчалъ.
   -- Что же! -- сказалъ онъ,-- не вижу причины безпокойства. Дѣло хорошее! Флегонтъ Кирилычъ человѣкъ при капиталахъ... А вамъ не все ли равно, кому деньги платить?
   -- Какъ это возможно! -- встрепенулись и вразъ заговорили мужики:-- что ты, батюшка, говоришь... неладно этакъ-то!
   У Парамона удивленно и обиженно заходили брови, а рослый Яковъ ожесточенно тряхнулъ волосами и плюнулъ куда-то въ сторону, будто плевалъ въ лицо лютому врагу.
   -- Флегошка, прямо сказать, слопаетъ насъ! -- сказалъ онъ. -- И теперь мы батраки его! На себя ништо работаемъ? Изъ-за куска хлѣба,-- изъ-за клочка земли идетъ къ нему народъ,-- кто въ работники, кто въ пахари... и въ погонщики и въ возчики... за долги работаемъ и еще пуще должаемъ. Кабала!
   -- Да онъ съ насъ, цѣну-то, батюшка, какую хочетъ слупитъ! -- взмахнулъ руками Парамонъ:-- его воля будетъ? Сживетъ насъ, прогонитъ насъ съ земли!
   -- Однимъ лѣсомъ изведетъ! У него прута не срубишь! За хожалое по лѣсу штрафами дойметъ!
   -- Зосиму-то видалъ? Чѣмъ кузнецъ ему поперекъ горла всталъ! Какъ песъ сторожитъ чужое...
   -- Не чужое, свое ужъ, мотри-ка!
   Мужики пришли въ возбужденіе.
   -- Мы не желаемъ, чтобы такъ... чтобы къ нему! Полонъ! Какъ возможно... Раззоритъ! За что Зосиму? Онъ всѣхъ такъ-то! Притѣснитель! Мы к Зосимы не дадимъ! Онъ старатель! Ослобонимъ его!
   -- Сбѣжалъ Зосима-то! -- сказалъ Демьянъ.
   -- Н-ну? Ахъ ты...
   -- Во-тъ... прія-тно!
   Демьянъ, уныло стоявшій, расцвѣлъ и хитро мигнулъ мужикамъ по направленію къ лѣсу, гдѣ въ густѣвшихъ сумеркахъ межъ ближнихъ деревьевъ все еще бѣлѣло платье Анфисы.
   -- Анфиска, слышь... указала бабѣ-то...
   -- Да ну?
   -- Привела... бабу-то! А та замокъ сшибла... Флегонтъ-отъ воюетъ! Молчи только, робята!
   -- До-бра дѣвушка!
   Мягкій и добродушный смѣхъ поплылъ надъ огородами.
   -- Батюшка! -- сказалъ Демьянъ:-- такъ не такъ, а мы до тебя! Рѣшили старики... вишь ты... Пойдемъ до батюшки, попросимъ, пусть похлопочетъ!
   -- О чемъ, старики?
   -- Съѣзди къ енаралу-то!
   Батюшка мгновенно пришелъ въ ужасъ и замахалъ руками.
   -- Что вы... что вы, старики... Что вы!
   -- Съѣзди! Мы подводу дадимъ... и все... какъ слѣдуетъ! Объясни ему! Ты -- отецъ духовный... ты -- свящельникъ... ты заступникъ намъ... больше у насъ хто... Тебя послушаетъ! Пущай не отдаетъ Флегонту... остервенится народъ! Нельзя намъ... вишь ты... понимаешь, како дѣло? Безъ того мы раззоренный народъ... отощали... обнищали... Мощи! Глянь, шкилетами ходятъ мужики-то! Ништо мы жители? Волки!
   Голосъ Демьяна становился все убѣдительнѣе.
   Онъ грустнымъ взглядомъ обвелъ поляну, лѣсъ, небо, будто ища выхода, защиты, поддержки и не находя ихъ.
   -- Гибель пришла! Не выдержимъ! Куда дѣться намъ? Убѣди енарала-то! Мы было Зосиму снаряжали... Совсѣмъ дѣло на ладу было, да... вишь ты... прослышалъ, стало быть, Флегонтъ-то, и напалъ! Караулилъ... Да и староста-то у насъ, вишь ты, его руку держитъ... А потомъ старики такъ разговаривали:-- кому, какъ не батюшкѣ, стало быть... Ежели бы и съ Зосимой-то, то вмѣстѣ...
   Батюшка въ смущеніи сѣлъ на завалинку. Онъ чувствовалъ легкое сердцебіеніе и поляна плыли у него передъ глазами.
   -- Старики! Не дѣло вы задумали! Съ сильнымъ не борись, съ богатымъ не тягайся! Какъ возможно мнѣ въ этакое дѣло вступаться!
   -- Отецъ! Ты -- нашъ заступникъ!
   -- Передъ Богомъ... молиться ежели! Молебствіе! О всемъ просить можно... что на потребу! Онъ Царь нкбесный! Онъ -- все сдѣлаетъ! А съ людьми... съ людьми-то надо, знаешь, какъ... жить-то, то-есть? По разуму! Се что добро или что красно, но еже жити намъ, братіе, вкупѣ! А я какъ же въ дѣла такія вотрусь? Съ какого конца? Мое дѣло... небесное... А тутъ -- земная канитель! Какъ вступлюсь? Что скажу? На меня и Флегонтъ Кирилычъ оскорбится, и генералъ обидится! Скажутъ, я васъ и подговаривалъ-то... Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! Да мнѣ и домой пора, братцы... Пора... ночь! Пойду-ка я...
   Онъ поднялся съ завалинки.
   -- А вамъ, старички, посовѣтую... смирненько надо! По хорошему! Всѣ люди, всѣ братья! Смиреніе -- всѣ любятъ... И Царь Небесный и... всѣ люди именитые! Господь нашъ, Іисусъ Христосъ,-- былъ агнецъ смиренный, возложивый на рамена свои пречестныя грѣхи всего міра... Съ Него примѣръ берите! Злостраждетъ ли кто изъ васъ? Терпи! Трудись во славу Божію! Ѣшь хлѣбъ свой со смиреніемъ и вкушай воду съ кротостію! А Господь все разберетъ, кому и что, коемуждо по дѣломъ его... да, да! И Флегонтъ Кирилычъ не звѣрь, а человѣкъ... и человѣкъ благочестивый, разумный, дому хозяинъ прилежный! Не раззоритель! Примѣръ раченія съ него надо брать! И къ тому же онъ въ чести у помѣщика! Какъ можно! Какъ можно! А ежели бѣдность... сіе отъ Господа! Въ наказаніе намъ посылается и дабы не пристращались къ временному, но стремились къ небесному... Ибо, какъ поется въ церковномъ пѣснопѣніи: "гдѣ есть мірское пристрастіе, гдѣ есть злато и сребро, гдѣ есть рабовъ множество и молва,-- вся персть, вся пепелъ, вся сѣнь!! Такъ-то! Прощайте, братіе! Подумайте надъ словами моими и смиритесь! А ежели что... сами хлопочите... а меня увольте!
   Онъ поспѣшно пошелъ черезъ огородъ къ улицѣ.
   Мужики понуро молчали. Демьянъ еще разъ позвалъ неувѣренно:
   -- Батюшка!
   Батюшка махнулъ рукой, спѣша къ улицѣ.
  

V.

  
   Еще надъ полями густѣли сумерки, а въ лѣсу уже царила ночь. Ея прохладная тишина понемногу успокоила о. Викторина. Въ то время, какъ Саврасый нога за ногу плелся по лѣсной колеѣ, и все еще мысленно пережевывалъ прекрасный овесъ,-- какимъ его угостили у Флегонта, о. Викторинъ отдавался безцѣльному блужданію мысли, то размышляя о разговорѣ съ мужиками и хваля себя за благоразуміе,-- то, при видѣ звѣздъ,-- удивляясь Божію величію и непосредственно переходя затѣмъ къ соображеніямъ о паденіи благочестія въ народѣ, причемъ, представляя, какъ тотъ или другой прихожанинъ вынесъ хлѣба не по достатку своему, шепталъ:
   -- Скупенекъ!
   Потомъ о, Викторинъ пустился въ сложныя вычисленія, пріобщая собранную пшеницу къ общему количеству пшеницы, хранящейся въ двухъ его амбарахъ и умножая ее на базарную цѣну. Получалась въ аккуратъ цифра годовой затраты на воспитаніе сыновей...
   -- Вотъ тутъ и поживи! Хоть бы Валерка вышелъ въ люди... Не жалко бы... А то... Вотъ Никаноръ,-- дѣльный! И въ службѣ помогаетъ, когда на вакатахъ,-- и во все вникаетъ. Я, говоритъ, сельскимъ священникомъ буду и долженъ все знать... Строгонекъ будетъ, правда... есть въ немъ это... въ мать! Да что жъ... не бѣда! Нужна строгость-то на мужиковъ... распустились! Вотъ и епископъ совѣтовалъ, чтобы проповѣдями покрѣпче донимать! А вѣдь я что жъ... гдѣ мнѣ возиться на старости лѣтъ... Проповѣди, да школы! Да строгости! Нѣтъ ужъ... Богъ съ ними... на покой пора! Только бы Никанора дождаться... Дѣльный, дѣльный попъ будетъ Никаноръ! А Валерка... Ахъ, Валерка, забота моя... Боюсь, что непутевый выйдетъ, въ Петьку. Тоже будетъ болтаться Богъ вѣсть гдѣ и какъ... Все не по немъ! Распоряженія начальства критикуетъ, не только духовнаго, но и свѣтскаго... Въ духовные идти и слышать не хочетъ... Въ университетъ... Ну, что жъ, пусть идетъ... не воспротивлюсь.... Думаетъ, слаще на свѣтской-то службѣ! Пусть вкуситъ!
   О. Викторинъ вздохнулъ и ему сочувственнымъ вздохомъ отозвался Саврасый.
   -- Ты чего, старикъ, вздыхаешь? -- слегка тронулъ Саврасаго возжей о. Викторинъ:-- какія у тебя заботы? Трогай-ка, старикъ, трогай... тебѣ до конюшни пора, а мнѣ до спальни!
   Саврасый сочувственно мотнулъ головой и затрусилъ, а о. Викторинъ, представивъ спальню и теплую постель, на которой ужъ, навѣрное, нѣжится попадья, возвышаясь горою подъ стеганымъ одѣяломъ,-- захотѣлъ спать и сладко потянулся на мѣшкахъ, такъ туго набитыхъ, что ему неудобно было сидѣть. Ночь густѣла.
   Сквозь вѣтви деревъ виднѣлось черное небо, усѣянное звѣздами. Лѣсъ безмолвствовалъ и, казалось,-- смотрѣлъ въ небо широко-открытымъ и неподвижнымъ окомъ, прислушиваясь къ тайнамъ, струившимся отъ звѣздъ на землю вмѣстѣ съ ихъ сіяньемъ. Тьма, какъ что-то живое, зрячее, но незримое, обнимала лѣсъ, таилась въ немъ,-- вѣяла на дорогу безшумной прохладой и, выползая выше лѣса, казалось, поднимала къ звѣздамъ безформенныя руки, чтобы потушить ихъ одну за другой и столкнуть съ неба. Чтобы не уснуть, о. Викторинъ присматривался къ темнотѣ и ему чудилось, что тамъ, гдѣ она всего болѣе сгущалась, межъ стволовъ деревьевъ, потерявшихъ очертанія,-- что-то таилось, двигалось, то здѣсь, то тамъ выростало, шагало вровень съ деревьями безшумными шагами или, пригибаясь къ землѣ, ползло, выслѣживая. О. Викторина охватила смутная тревога. Она сообщилась ему отъ молчанія просѣкъ, отъ треска вѣтви въ лѣсной чащѣ,-- пріобрѣтавшаго зловѣщій характеръ, отъ безпокойнаго трепетанія звѣздъ, будто на нихъ вѣяло гигантское опахало. О. Викторинъ напряженно приглядывался къ темнотѣ, шепча про себя молитву. И вдругъ ему показалось, что деревья, по молчаливому уговору, подступаютъ къ дорогѣ, тѣснятся и поднимаютъ вѣтви, будто готовясь вразъ опустить ихъ и придавить его къ землѣ. О. Викторинъ встряхнулся.
   -- Но, но, старикъ! -- тронулъ онъ Саврасаго:-- чего задумался!
   Но Саврасый остановился,-- сталъ пятиться, вдругъ испуганно метнулся въ сторону и захрапѣлъ.
   У о. Викторина упало сердце.
   На дорогѣ кто-то стоялъ, высокій, крупный, возвышаясь черной тѣнью.
   У о. Викторина пересохло въ горлѣ и онъ, лизнувъ губы, спросилъ прерывающимся голосомъ:
   -- К...то это?!
   Тѣнь зашевелилась и пошла къ тарантасу.
   -- Не бойсь, батюшка... это я! -- произнесъ знакомый голосъ.
   О. Викторинъ узналъ кузнеца и страхи его разсѣялись.
   -- Ты, Зосима?
   -- Я!
   -- Что ты полуношничаешь... по большимъ-то дорогамъ! Добрыхъ людей смущаешь!
   -- Тебя караулилъ!
   -- Зачѣмъ это?
   -- Съ просьбой до тебя, отецъ!
   -- Нашелъ время и мѣсто... Днемъ приди, честь честью, по хорошему! Чего воровскимъ-то манеромъ шептаться! Эй, Зосима! На кривой ты путь вступилъ. Зачѣмъ сбѣжалъ? Зачѣмъ начальство преслушаешь? Начальство, братъ, знаешь... Богомъ установлено! Шутка ли молотомъ воевать вздумалъ! Думаешь не отвѣтишь за значокъ-то старостинъ? Голова, голова!
   -- Защити меня, отецъ! -- сказалъ Зосима, кладя руку на облучокъ:-- окромя тебя не къ кому!
   -- Отъ чего защищать-то?
   -- Съѣли меня... че-ерти!!
   -- Не ругайся! Хоть чинъ-то духовный уважай...
   -- Прости, батюшка... не въ мочь больше! Не могу. Мысли у меня... такія мысли! Горитъ у меня... вотъ здѣсь!
   Онъ ткнулъ себя въ грудь.
   -- Сосетъ!
   -- Это въ тебѣ совѣсть, Зосима... Съ пути ты сбиваешься...
   -- Не то! Эхъ... совѣсть! Песъ ли... Вотъ я... по совѣсти жилъ! Но мыслямъ своимъ... все, значитъ, какъ по правильности... по Божьи! А теперь вотъ... охота... такое что-нибудь... поднять вотъ кулакъ да ударить, чтобы мокро стало и сердце спокоилось! л
   -- Да ты что замышляешь? А?
   -- А что? Эхъ... чижало! Вотъ въ народѣ разное толкуютъ... Вотъ, говорятъ, Кавкацъ... Какъ что не по совѣсти,-- онъ на конь, да въ горы, да и пошелъ съ топоромъ гулять... потому, гдѣ это показано, чтобы не по совѣсти? Унтеръ у насъ прохожій ночевалъ, съ Кавкацу, служилый человѣкъ... сказывалъ,-- твердый тамъ народъ! Сурьезный! Чуть не по немъ,-- изъ чинжалу палитъ! Не тронь! Эхъ, вотъ это... такъ! Это я...
   -- Нехорошія у тебя мысли, Зосима... дурныя мысли! Врагъ тобой овладѣваетъ! Послушай меня, отца духовнаго! Покорись! Вернись, откуда пришелъ!
   -- Да вѣдь я никого не трогалъ...
   -- Ну, Зосима, мнѣ пора, однако... Ночь вѣдь!
   -- Ничего! Подъѣду я съ тобой, батюшка, до села... ужъ не погнѣвайся! Нужно мнѣ съ тобой пару словъ перемолвить.
   -- Садись на козлы.
   Зосима вскочилъ на козлы и взялъ возжи. Когда Саврасый затрусилъ по дорогѣ, Зосима обернулся къ батюшкѣ и заговорилъ:
   -- Ты вотъ, отецъ, про совѣсть говоришь. Хорошее это дѣло, по совѣсти... А развѣ Флегонтъ по совѣсти живетъ?
   -- Флегонтъ человѣкъ... съ благочестіемъ! И ежели ему Господь невидимо посылаетъ...
   -- Не то! Эхъ... не то все! Зачѣмъ ты покрываешь Флегонта? Не ждалъ я... отъ тебя! Ты старый человѣкъ... свящельникъ! Разсуди! Зачѣмъ же такъ-то... Ну, разсуди... ништо это по совѣсти? Онъ, Флегонтъ-то, съ бѣднаго человѣка штаны сниметъ -- и правъ! Потому у него -- мошна толста... А теперича тотъ человѣкъ, который безъ штановъ, во всемъ виноватъ! Земскій на него кричитъ:-- засужу! Становой зыкаетъ:-- упеку! И ежели свой братъ мужикъ значокъ нацѣпитъ, туда же тянетъ:-- взять его, посадить въ каталажку! Да ништо это по совѣсти? Прости, батюшка, такое слово: -- у чорта больше совѣсти... отъ креста бѣжитъ! Молитву прочелъ, онъ и откачнулся!
   Зосима умолкъ, ссутулившись на козлахъ,-- точно обезсилѣвъ отъ своихъ мыслей.
   -- Обида... куда ни коснись! -- заговорилъ онъ уныло, словно успѣвъ сдѣлать смотръ всѣмъ безконечнымъ обидамъ своей жизни:-- и податься некуды! Сказывалъ намеднись баринъ проѣзжій... умственный человѣкъ... быдто есть такая земля:-- за стѣной живетъ!
   -- Про Китай, что ли?
   -- Хто знатъ... Быдто на тыщи верстъ стѣна... Каменна! Высота-а... И быдто народу тому тѣсно и скушно... И тѣсно ему, и скушно, и быдто ходитъ онъ вокругъ стѣны... а за стѣну нельзя!
   -- Ну, это... не то! Это такъ, отъ себя, баринъ-то, либо ты врешь.
   -- Нѣтъ, батюшка... Такъ оно и есть! Это ужъ вѣрно! Зачѣмъ барину врать... Онъ книгочетъ и въ разныхъ странахъ бывалъ. И... правильно это! Коснись нашей Курычанки... ништо мы не за стѣной живемъ? -- коли разсудить по всей-то правильности! Тѣсно и скушно! Флегонтъ всѣхъ въ полонъ забралъ... все чужое! Лѣсъ ли... земля ли... Теперича... я дерево срубилъ! Мнѣ безъ дерева -- пропадать... нужно мнѣ дерево! Нищій я человѣкъ, ничего у меня нѣтъ. Рукомесломъ только и кормлюсь. Нужно мнѣ дерево! Купить не на что... а нужно!
   -- Попроси у управляющаго!
   -- На-адо! Ништо у пса просятъ? Ужъ я два раза его милости штрафъ платилъ! Ишь ты! Ежевику баба въ барскомъ лѣсу собирала. Такъ вѣдь онъ что сдѣлалъ, управляющій-то? Верхомъ... чуть не смялъ! Наскакиваетъ! Матюкалъ ее, матюкалъ,-- понимаешь... Не любитъ у меня этого баба... Зелена стоитъ! А онъ ей: сыпь, такая сякая, на дорогу! Чего подѣлаешь,-- высыпала! Такъ онъ на лошади-то... скокъ... скокъ! Потопталъ ягоду! Ништо это правильно? Потомъ я ему рупь штрафу заплатилъ... взялъ... глазомъ не моргнулъ! Тоже съ грибами исторія была... Я тебя, батюшка, спрошу: грибъ-отъ... отъ Бога али отъ человѣка?
   -- Все отъ Бога, Зосима!
   -- Анъ нѣтъ! Теперича, смастерилъ я подкову... чья она? Или, къ примѣру сказать,-- соху смастерилъ, борону? Или засѣялъ я хлѣба и выросъ онъ? Чей онъ? То-то! А грибъ кто сѣялъ? Ежевику кто садилъ? Бо-огъ! Вотъ что... Про всѣхъ! Иди, рви... ѣшь! Теперича... и дерево!
   -- Вотъ видишь, Зосима, какой у тебя духъ... вольномысленный! Не сносить тебѣ головы! Правду, стало быть, про тебя говорятъ, что ты съ разными тамъ... молоканами дружбу велъ!
   -- А велъ! Что съ того? Хо-орошіе люди! Говорить нечего -- народъ правильный! Живутъ по Божьи!
   -- Я тебя за эти рѣчи причастья лишу, Зосима!
   -- Пошто? Я по ихней вѣрѣ не живу! А, стало быть... друзья они! Да слово въ слово про нихъ и... Валерьянъ-отъ... сынъ твой! Хо-орошій народъ!
   О. Викторинъ поникъ шляпой и промолчалъ.
   -- Я такъ, батюшка, думаю,-- говорилъ Зосима: -- Коли солнце про всѣхъ свѣтитъ...
   -- Замолчи-ка ты... Негоже мнѣ и слушать тебя!
   -- Нѣтъ... зачѣмъ же! Все про всѣхъ дадено, чтобы всѣ, значитъ, людіе... собча... по правильному закону! А крови не пей! Какъ ты можетъ кровь пить! Ежели, который человѣкъ, какъ на большой дорогѣ... съ дубьемъ, то, конечно, онъ все можетъ! Да развѣ это правильность? На то тебя и разбойникомъ зовутъ!
   -- Ты это про кого?
   -- Кого ни коснись!
   Зосима волновался.
   Онъ обращалъ къ батюшкѣ свое темное лицо съ длинной бородой и глаза его блестѣли въ ночной мглѣ.
   -- Защити меня, батюшка! Не дай въ обиду!
   -- Отъ чего я тебя защищу?.. И какъ?
   -- Отъ Флегонта и отъ всѣхъ... Ты -- священникъ! Ты около Бога живешь, и все знаешь, какъ по божьему надо!
   -- Ни отъ чего я тебя, Зосима, защитить не могу... я не стану! Кругомъ ты самъ виноватый человѣкъ! На кого ты возсталъ, какъ демонъ нѣкій? Подумай! Пораскинь умомъ своимъ! Начальство преслушаешь! Плохо ли оно, хорошо ли... а оно начальство! "Нѣсть власть, аще не отъ Бога,-- говоритъ св. апостолъ: -- и всякія власти отъ Бога учинены суть!" Почитать ихъ надо, а ежели что неправильно... земскій есть, къ нему ступай! Становой есть! А идти-то тебѣ и нельзя! Ослушникъ ты... бѣглецъ! И чужого добра расхититель! Знаешь, поди,-- заповѣдь-то "не пожелай... дома ближняго своего, ни села его, ни раба его!" А ты какія рѣчи ведешь? Эй, Зосима! Прими совѣтъ духовнаго отца своего... Покорись!
   -- Въ чемъ? -- задумчиво произнесъ Зосима...
   -- Вернись! Ступай къ Флегонту... человѣкъ онъ сильный... пади ему въ ноги, чтобы простилъ! И я попрошу!
   -- Прошло время, отецъ! И обидно мнѣ, что ты... Я думалъ ты... нну! Будь я проклятъ, песъ-анафема, коли... Не смирюсь я! Пойду...
   -- Куда пойдешь?
   -- Въ городъ... Къ Турникетову... Пущай знаютъ! Къ губернатору пойду! За всѣхъ хрестьянъ... Пущай защиту окажутъ! Пущай намъ землю отдадутъ, а не Флегонту! Пущай... Зачѣмъ обижать? Пущай за плату! Мы готовы! Добришко послѣднее поразмотаемъ, въ батраки пойдемъ... а заплатимъ! Пущай подождетъ только... за все заплатимъ... по частямъ! Куда мы безъ земли... разсуди!
   -- На хлопоты надо довѣренность имѣть!
   -- Есть! Написали мужики... То и Флегонтъ наскочилъ на меня... Приговоръ! Печати нѣтъ... жаль! Не успѣлъ... все староста оттягивалъ. Н-ну теперь все одно... вертаться въ село никакъ невозможно!
   -- И не пустятъ тебя никуда въ городъ-то!
   -- Пу-стятъ! Какъ же человѣка не пустить, ежели онъ по правильности.
   Ночь сгустилась вокругъ путниковъ.
   Звѣзды въ небѣ разгорѣлись еще ярче и, казалось, смотрѣли во всѣ глаза на землю, наблюдая что-то таинственно-скрытое, видимое только сверху. По лѣсу шелъ неясный шопотъ, словно деревья составляли заговоръ и, временами,-- на концахъ поля,-- уже видимаго сквозь опушку,-- какъ зарево отдаленныхъ взрывовъ, вспыхивали зарницы. И точно желая сказать священнику что-то такое тайное, что онъ хотѣлъ схоронить даже отъ воздуха и звѣздъ, Зосима нагнулся, близко придвинулъ къ о. Викторину лицо свое и зашепталъ:
   -- Я сонъ видѣлъ, батюшка.
   -- Какой еще? -- также тихо спросилъ о. Викторинъ, поддаваясь вѣющей отовсюду таинственности.
   -- Сонъ! И такой сонъ, что... быдто не сонъ... видѣніе!
   -- Ты скажешь. Всякому сны снятся... разные!
   -- То -- особенный! Сорокъ лѣтъ на свѣтѣ живу, не видалъ такого! Быдто небо и звѣзды... ночь! Иду я... И смотрю на звѣзды... и слезы... Плачу... И быдто... Вдругъ... пѣніе! Понимаешь! Хорошо такъ поютъ, согласно... и далеко гдѣ-то... и близко... не знаю гдѣ! И въ сердце, знаешь, такъ ударило... Какъ молотомъ! И побѣгъ я! Бѣгу... и плачу... и скушно мнѣ... сердце рвется! И вотъ... городъ! И быдто народъ идетъ... идетъ, поетъ... Спѣшно такъ! И все идетъ... Вижу улицы, и стѣны какія-то... не то церкви, не то... И -- все народъ! И быдто сталъ я большой, выросъ... и все шагаю! И слышу кричатъ:-- "Кузнецъ идетъ, кузнецъ идетъ! Ведите кузнеца сюда!" Вижу, зовутъ меня, машутъ мнѣ!-- "Сюда, сюда!" И вижу -- площадь... и наковальня! Молотъ мнѣ въ руки даютъ:-- "Куй!" Глянулъ я... золотая подкова! Не повѣришь, батюшка? Какъ жаръ горитъ! И весело мнѣ стало... духъ занялся! Поднялъ я молотъ, ахнулъ, ударилъ...
   -- Ну... что же?
   -- И все ахнуло кругомъ... и земля... и небо!
   О. Викторинъ помолчалъ.
   -- Глупый сонъ! -- сказалъ онъ.
   -- Нѣтъ, батюшка! -- я его два раза видѣлъ! Я... знаю.
   Показалась опушка, дорога вышла въ поле. Зосима соскочилъ съ козелъ, остановивъ Саврасаго.
   -- Прощай, батюшка! Благослови меня...
   -- Ну... Богъ благословитъ... Во имя Отца... и Сына... Ты куда-жъ теперь... ночью-то? Вернись-ка, братъ, въ деревню... искренно совѣтую. Оставь свои... бредни! Покорись! Хуже будетъ... попадешь въ тюрьму, Зосима, за самовольныя дѣла! Ну... а вотъ что... Ты... слушай-ка, Зосима... ты тамъ никому ни слова, понимаешь? По настоящему-то я тебя представить долженъ, какъ бѣгуна... по начальству! Никому смотри... что видѣлись... какъ тати совѣщались! Смотри же.
   -- Не бойсь, батюшка... не выдамъ!
   Зосима пошелъ къ лѣсу и скрылся съ тьмой.
   Батюшка тронулъ возжами и поѣхалъ дальше. Ему думалось, что въ самомъ дѣлѣ жить такъ нельзя, какъ живутъ курычанцы. На его глазахъ они совсѣмъ отощали! "Бьется народъ". И ища причины этому, онъ со вздохомъ подумалъ, что пало древлее благочестіе и Господь посылаетъ кары народу, какъ Чадолюбивый Отецъ блуднымъ дѣтямъ своимъ. Онъ даже подумалъ, что не плохо сказать проповѣдь на эту тему... Потомъ онъ вспомнилъ Зосимовъ сонъ и, среди жуткой тьмы осенней ночи, ему вдругъ представилось, что Зосима теперь шагаетъ по лѣсу,-- большой, высокій, выше лѣса,-- съ чернымъ лицомъ и сверкающими глазами, съ молотомъ въ рукахъ... Шагаетъ верстовыми шагами...
   О. Викторинъ перекрестился, и погналъ лошадь.
  

VI.

  
   Наступила поздняя осень, съ дождями, съ туманами.
   Тяжелыя тучи ползли день и ночь по небу, какъ чьи-то безнадежныя думы; вѣтеръ ревѣлъ по обнаженнымъ лѣсамъ и пустыннымъ полямъ, по кривымъ и грязнымъ деревенскимъ улицамъ; съ наглой дерзостью онъ разворачивалъ крыши, хлопалъ ставнями и калитками, свистѣлъ и вылъ подъ застрѣхами, будто въ поискахъ лютаго врага. Земля похолодѣла, обнаженная и несчастная, политая дождемъ, какъ слезами...
   О, Викторинъ давно утратилъ свое благодушное настроеніе и съ каждымъ днемъ становился тревожнѣе.
   Что-то непонятное творилось на свѣтѣ!
   Сынъ Никаноръ написалъ ему, что пятый и шестой классъ закрыты, уроковъ нѣтъ и производится начальствомъ какое-то разслѣдованіе. Написалъ онъ, однако, такъ глухо, ничего не сообщая вѣрнаго, что о. Викторину не спалось по ночамъ и все думалось. Что тамъ? Что случилось? Какое происшествіе? Говорятъ, епископъ каждый день пріѣзжаетъ въ семинарію. Увѣщеваетъ, что ли? Чего они натворили? О Валеркѣ ни слова... и самъ Валерка молчитъ... А тутъ по округѣ что-то неладно! Тревожное что-то въ воздухѣ! Про кузнеца какого-то легенда ходитъ, будто до Царя пошолъ отъ всего міра православнаго... ужъ не про Зосиму ли сказка? Не слышно что-то про него... А тутъ неспокойно гдѣ-то... не то въ Пѣтухахъ, не то въ Богдановкѣ...
   И пока попадья досбирывала по приходу шерсть, о. Викторинъ бродилъ по комнатамъ и хрустѣлъ пальцами:
   -- Неудобь сказуемое что-то дѣется!
   Въ одно особенно хмурое утро попадья разбудила о. Викторина.
   -- Отецъ... встанька! Урядникъ спрашиваетъ.
   О. Викторинъ вскочилъ и трясущимися руками сталъ шарить подрясникъ, стараясь уловить свои мысли, но онѣ разбѣгались, путались и точно стучались въ виски вмѣстѣ съ кровью, прилившей къ испуганной головѣ.
   Въ зальцѣ солидно откашливался урядникъ.
   О. Викторинъ все больше пугался.
   Но когда, одѣвшись и пригладивъ наскоро волосы, онъ вышелъ къ уряднику, тотъ такъ любезно поздоровался съ нимъ, что о. Викторинъ успокоился и про себя перекрестился.
   Урядникъ былъ бравый мужчина, выправленный на службѣ при городской полиціи, съ громкой рѣчью, съ большой лысиной, съ закрученными кверху усами и припухшимъ лицомъ. У него были зоркіе глаза,-- бѣгающіе и высматривающіе, съ немного нахальнымъ выраженіемъ. Онъ былъ въ формѣ.
   -- А я на походѣ... къ вамъ завернулъ! -- говорилъ онъ, проходя по приглашенію батюшки въ столовую, громко стуча по полу сапогами и оставляя слѣды,-- не поѣдете ли въ городъ? Одному скучно... а повозка чудесная, турникетовская... изъ экономіи отъ управляющаго взялъ.
   -- А вы что?
   -- Къ слѣдователю по особо важнымъ дѣламъ вызываютъ... насчетъ курычанскаго Зосимы...
   -- Вотъ что... Зосимы... вотъ что...
   И батюшка притворился.
   -- Это какой же Зосима?
   -- Кузнецъ.
   -- Ага! Что-то помчится... помнится... Да! Такъ вы вотъ какъ... Спасибо! Мнѣ, дѣйствительно, надо побывать въ городѣ...
   Черезъ часъ урядникъ и батюшка скакали въ городъ по полямъ, такимъ мрачнымъ, будто они враждебно хмурились. Батюшка разсказывалъ о сыновьяхъ о своемъ безпокойствѣ и вообще о тревогахъ міра сего. Урядникъ при видѣ каждаго верстового столба говорилъ:-- "напоминаніе!" И вынимая изъ кулька бутылку, выпивалъ и угощалъ батюшку. Разговоръ урядникъ велъ главнымъ образомъ о политикѣ.
   -- Мы,-- говорилъ онъ, разумѣя всю Россію (урядникъ любилъ отожествлять себя съ Россіей),-- мы... скажемъ слово... и всѣ народы покорятся!
   Онъ давился колбасой, жосткой, какъ камень.
   -- До единаго-съ! Скажемъ слово... и крѣпко! Что намъ Европа! Наплевать! Вы понимаете... у насъ пята. Наступимъ... и мокренько! Земельки тамъ маленькія, вся, напримѣръ, Англія въ любой нашей губерніи умѣстится! Народъ жиблый... и къ тому же интриганы! А вѣдь у насъ Россія-то...
   -- Колоссальная страна! -- вздыхалъ батюшка.
   Урядникъ прищуренными глазами всматривался въ туманные и хмурые горизонты.
   -- Я полагаю такъ, батюшка! -- говорилъ онъ,-- что когда-нибудь повсемѣстно Россія будетъ... всесвѣтно русскій орёлъ!
   Батюшка съ сомнѣніемъ крутилъ головой, но не рѣшался противорѣчить.
   -- А скажите,-- спрашивалъ онъ,-- за что, собственно, этого самаго... Зосиму привлекаютъ?
   -- Представьте! Говорятъ, къ губернатору ломился... Фигура! Ну, разумѣется, арестовали, оказался безъ паспорта, кромѣ того, по наведеннымъ справкамъ, выяснилось,-- бѣжалъ со взломомъ, оказалъ сопротивленіе, и вообще... рѣчи велъ!
   Урядникъ помолчалъ и коротко добавилъ:
   -- М-мер-завецъ!!.
   Городъ былъ за семьдесятъ верстъ.
   Едва дождавшись утра, о. Викторинъ отправился въ семинарію и вызвалъ сыновей. Сначала къ нему вышелъ Никаноръ,-- черноволосый красивый юноша, державшійся солидно и самоувѣренно, съ чуть пробивавшимися усиками, которые онъ, очевидно, холилъ, съ холоднымъ выраженіемъ глазъ. О. Викторинъ засыпалъ его вопросами.-- Ну какъ? Ну что?
   -- Что было-то? разскажи...
   Никаноръ оттопырилъ губы и посмотрѣлъ себѣ на усы.
   -- Ректоръ обыскъ сдѣлалъ, ну и... нашелъ либеральныя книжки... извѣстно что!
   О. Викторинъ сѣлъ на диванъ и ему показалось, что полъ поплылъ у него изъ-подъ ногъ, а потолокъ сталъ опускаться.
   -- А Валерьянъ? -- сказалъ онъ неувѣренно.
   Никаноръ помолчалъ.
   -- Да вотъ онъ самъ.
   Съ лѣстницы сбѣгалъ, шагая черезъ двѣ ступеньки, неуклюжій, очень худой семинаристъ, съ подслѣповатыми глазами, которыми черезъ очки онъ радостно смотрѣлъ на отца. Онъ горячо поцѣловалъ его и, не давая говорить, забросалъ вопросами о матери, о деревнѣ, о знакомыхъ крестьянахъ. -- "Да ты постой!" -- говорилъ батюшка. Но онъ не слушалъ. Наконецъ, о. Викторинъ настойчиво повторилъ:
   -- Разсказывай скорѣй... что у васъ тутъ было!
   -- А развѣ Никаноръ не разсказалъ?
   Валерьянъ обернулся къ брату.
   Тотъ стоялъ у окна и смотрѣлъ насупившись. Валерьянъ махнулъ рукой.
   -- Не стоитъ, папаша, разсказывать...
   -- Изъ-за книгъ опять?
   -- Ну изъ-за книгъ... Ну что же? Не все же изъ фундаментальной библіотеки читать! Жизнь-то по проповѣдямъ не узнаешь... Хотятъ, чтобы люди по ихнему жили... а люди не хотятъ... вотъ и все!
   -- Смутьянъ ты, Валерка! Отца съ матерью совсѣмъ не жалѣешь... Подумалъ бы хоть о нихъ, если о себѣ не заботишься... Чѣмъ же дѣло-то кончилось?
   -- Еще ничего неизвѣстно... Совѣтъ, должно быть, будетъ... Да мнѣ, собственно говоря, все равно...
   Когда о. Викторинъ вышелъ изъ семинаріи, ему пришла въ голову мысль сходить къ Туриикетову, благо -- случай благопріятный. -- "Когда еще въ городъ соберешься, а тутъ кстати". И у него даже спокойнѣе стало на сердцѣ при мысли, какъ хорошо будетъ, если генералъ уважитъ его просьбу,
   Турникетовскій домъ стоялъ въ концѣ главной улицы города, выходившей на соборную площадь, противъ собора, рядомъ съ угрюмымъ, напоминавшимъ тюрьму, казначействомъ. Домъ былъ низокъ, но очень просторенъ, на двѣнадцать оконъ по фасаду. У крыльца стояла будка и часовой. О. Викторинъ уже шагнулъ на крыльцо, какъ дорогу ему угрожающе преградилъ солдатскій штыкъ.
   -- Я къ его превосходительству! -- забормоталъ о. Викторинъ, отступая: -- къ помѣщику нашему.
   Солдатъ молчалъ.
   О. Викторинъ смущенно отступилъ еще на шагъ, оглядѣлся по сторонамъ, разсмотрѣлъ, что тутъ входъ въ какое-то хранилище съ непонятной ему нѣмецкой надписью, и увидавъ другое крыльцо на противуположной сторонѣ дома, пошелъ туда и тамъ съ облегченнымъ вздохомъ прочелъ на золотой дощечкѣ: "генералъ-маіоръ Левъ Федоровичъ Турникетовъ".
   Ему пришлось долго ждать въ темной передней, вздыхая и предаваясь размышленіямъ,-- пока распахнулась дверь въ залу,-- красивую, свѣтлую, уставленную цвѣтами, увѣшанную картинами, гдѣ по паркетному полу онъ шелъ на цыпочкахъ, чувствуя сердцебіеніе.
   Генералъ принялъ его въ кабинетѣ.
   Это былъ высокій старикъ съ гордо посаженной головой, которую при разговорѣ онъ вздергивалъ еще выше, будто стоялъ передъ полкомъ и собирался крикнуть: "здорово, ребята!" Манеры у него были дворянскія, мягкія, вѣжливыя, хотя сквозь нихъ сквозила легкая брезгливость къ посѣтителю, которую о. Викторинъ чувствовалъ и смущался. Онъ не умѣлъ сѣсть и вспоминалъ, что забылъ причесаться.
   -- Я, ваше превосходительство,-- говорилъ онъ, багровѣя и чувствуя въ горлѣ перхоту: -- вспоминая ваши... отеческія, можно сказать... да-а... касательно церковнаго благолѣпія... и утварь, которую ея превосходительство...
   Генералъ щелкнулъ портсигаромъ.
   -- Не угодно ли?
   О. Викторинъ не курилъ, по почтительно взялъ папиросу.
   -- Относительно школы, вѣроятно, хлопочете? -- говорилъ генералъ, закуривая:-- слышалъ. Говорилъ мнѣ епископъ. Хлопочетъ старикъ! Онъ у васъ хлопотунъ, батюшка... вашъ епископъ!
   -- Святитель зѣло рачительный... Домостроитель!
   -- Только я не понимаю этого новаго вѣянія! Вы меня простите, у меня на этотъ счетъ свое убѣжденіе. Къ чему мужику школы?
   Генералъ откинулся въ креслѣ и поднялъ голову, отчего углы губъ его брезгливо и презрительно оттянулись книзу.
   -- Толкуютъ: просвѣщеніе, просвѣщеніе!
   Онъ раздраженно забарабанилъ пальцами по столу.
   -- Западная Европа насквозь прогнила съ этимъ хваленымъ просвѣщеніемъ. Хотятъ и Россію погубить. И погубятъ, помяните мое слово! Благо народа въ трудѣ. Народъ долженъ трудиться!
   Генералъ пустилъ струйку пріятно-пахнущаго дыма.
   -- А обо всемъ, что нужно народу, есть кому позаботиться. У насъ есть начальство... есть духовенство, есть дворянство... позабытое дворянство, батюшка! И повѣрьте мнѣ...
   Онъ сдѣлалъ мягкій жестъ, будто хотѣлъ въ конфиденціальномъ порывѣ положить на колѣно батюшкѣ руку, украшенную опаловымъ перстнемъ:
   -- Заботливое начальство гораздо нужнѣе народу, чѣмъ просвѣщеніе...
   О. Викторинъ изъ уваженія къ генералу затянулся, но поперхнулся и потушилъ папиросу.
   -- Я, ваше превосходительство,-- началъ онъ несмѣло:-- собственно, насчетъ лѣсу... давно мы съ дьякономъ думали... помня ваше отеческое отношеніе... Чтобы, если возможно... нѣсколько древесъ...
   -- Для школы?
   -- Нѣтъ-съ... для бани!
   Генералъ вопросительно поднялъ брови.
   -- Мы съ дьякономъ... собственно, давно лишены... въ этомъ смыслѣ, такъ сказать, необходимаго... для омовенія... Касательно соблюденія чистоты... Приходится въ неудобномъ помѣщеніи... Грязно и холодно! А средствъ у церкви нѣтъ! Десятка два древесъ, ежели...
   О. Викторинъ чувствовалъ одышку, точно поднимался въ гору.
   Генералъ брезгливо пожался и всталъ.
   -- Хорошо! -- сказалъ онъ сухо: -- я распоряжусь! Чѣмъ еще могу служить?
   Впрочемъ, простился онъ очень вѣжливо и даже проводилъ до прихожей.
   -- Слышно, ваше превосходительство, что вы часть имѣнія своего продаете? -- осмѣлился спросить о. Викторинъ.
   Генералъ пожалъ плечами и улыбнулся, но ничего не сказалъ.-- "Какъ это понять?" -- подумалъ о. Викторинъ. Выйдя на улицу онъ вздохнулъ облегченно, словно послѣ долгаго восхожденія на гору спустился опять въ долину.
   -- Строгъ, но... благожелателенъ!
   Онъ поспѣшно направился къ базару, разсчитывая до вечера сдѣлать всѣ покупки. День былъ сумраченъ и угрюмъ. Облака непрерывно осѣдали мелкой пылью, промозглый туманъ одѣвалъ всѣ предметы, какъ безформеннымъ саваномъ. Мокрые дома бросали изломанныя отраженія въ лужи жидкой слякоти, по которой рѣдкіе прохожіе брели, едва не утопая. Міръ томился въ безконечной агоніи осени, точно злыя чары, побѣдивши яркое лѣто, съ его солнцемъ, тепломъ и ароматомъ цвѣтовъ, стремились задушить весь міръ туманной мглой такъ, чтобы онъ никогда не проснулся.
   О. Викторинъ такъ задумался о судьбѣ своего Валерки, не дававшей ему покоя, что почти столкнулся съ солдатами, тяжело бороздившими слякоть казенными сапогами.
   Онъ поднялъ глаза.
   Предъ нимъ подъ охраной солдатъ шелъ Зосима. Зосима сильно похудѣлъ, осунулся, черный дымный нагаръ немного сошелъ съ лица его и оно было блѣдно, онъ смотрѣлъ измученнымъ, только глаза его горѣли лихорадочнымъ блескомъ и въ нихъ свѣтилась работа упорной и настойчивой мысли.
   -- Зосима! -- окликнулъ о. Викторинъ.
   Зосима остановился; солдаты тоже пріостановились при видѣ священника. У Зосимы прошла по лицу блѣдная улыбка. Батюшка не зналъ, что сказать ему. Онъ полѣзъ въ карманъ, досталъ просторный замшевый кошелекъ и взялъ изъ него двугривенный. Какой-то текстъ стучался ему въ голову: "узника посѣти"... Онъ хотѣлъ сунуть двугривенный Зосимѣ, но Зосима отвелъ его руку и пристально посмотрѣлъ ему въ глаза.
   -- Что это ты... вздумалъ! Нешто я...
   Онъ тряхнулъ головой и пошелъ по улицѣ, отвернувшись отъ священника.

Сборникъ Товарищества "Знаніе" за 1903 годъ.

  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru