Гусев-Оренбургский Сергей Иванович
Лукоморов

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Сергей Гусев-Оренбургский

Лукоморов

   Сторож стремглав бросился на колокольню, и веселые звуки трезвона поплыли над селом. Дьякон торжественно сошел с церковного крыльца в своем малиновом стихаре, с дымящимся кадилом в руке. Он был высок ростом, иссиня черен, держался солидно и шел не торопясь. Низкорослый батюшка, такой же малиновый, нетерпеливо махал ему рукой.
   -- Скорей, дьякон, скорей!
   -- Спешу! -- солидно пробасил дьякон.
   Но шагу не прибавил.
   С тою же торжественностью проследовал сквозь густую, тесно расступавшуюся толпу, стал во главе процессии и прогудел хоругвеносцам:
   -- Трогай!
   Хоругви затрепетали в воздухе, склонились, слегка борясь с налетавшим ветром, процессия с пением двинулась вперед, влилась в узкую улицу села пестрою волною, обжигая взгляд яркостью красок. Из хат поспешно выходили все новые и новые нарядно разодетые люди и присоединялись к толпе. Пыль серою дымкой поднималась в воздухе. Небо было светлое, солнце горячее. Разноголосое пение уносилось к небу молящим зовом.
   Трезвон не умолкал.
   Вышли на базарную площадь, где приезжие купцы уже разложили свои товары. В начале пестрой улицы ларьков и балаганов стоял накрытый белою скатертью стол, и все было приготовлено для торжественного служения. Люди жаркою толпой окружили стол, староста зажег свечи вокруг серебряной чаши с водою, пономарь раздувал кадило.
   Дьякон распоряжался:
   -- Полукругом становись. Бабы... вперед! А как иконы-то разместили? Порядку не знаете? Николай-угодник направо, Владычица налево! Вот так, теперь хорошо. Подпевайте дружней, молитесь крепче!
   Он солидно откашлялся, торжественно поднял орарь и провозгласил почти в октаву на всю обширную базарную площадь:
   -- Бла-а-гослови, владыко-о!
   Началось служение.
   Дьякон краснел и багровел, произнося ектении: сухопарый пономарь метался перед толпой, подобно испуганной птице, и отчаянно махал руками, регентуя; батюшка умильным и звонким голосом приглашал святых к участию в торжестве. К молитвенному пению примешивалось испуганное блеяние овец, мычание коров, а иногда какой-то беспокойный петух как будто соперничал с дьяконом своим необыкновенным басовитым криком. Купечество, оставив у ларьков приказчиков, нарядно толпилось близ самого стола, усердно, истово молилось, жарко вздыхало, и на торжественно-могучее гуденье дьякона отзывалось поясными и земными поклонами, повергая в жаркую пыль свои тучные тела. Дьякон всех их знал по именам и отчествам, это были все знакомые люди, из года в год приезжавшие на ярмарки и базары. Дьякон даже знал какой кто из них и какому святому закажет молебен, с каким акафистом, сколько за сие отсыпет монет и какой дар принесет в подарок дьяконице. Он уже заранее подсчитывал в уме свою долю дохода и, посматривая в жаркие лица молящихся, соображал, что Карандасов непременно, как и прошлый год, отрежет аршина три кумачу, а Оглоблин презентует тёплые варежки. И, оглашая площадь торжественными раскатами своего могучего баса:
   -- О еже покори-и-ти... под но-о-зи его...
   Он в то же время думал:
   "Хорошо бы еще... шапку!"
   Он исподтишка дружески подмигивал Оглоблину и кивал головою Карандасову. Но временами испытующий взгляд его с недоумением останавливался на странной и нелепой фигуре совершенно нового лица, дотоле им никогда невиданного. У самого стола ширился и высился громоздкий человек в синей поддевке со сборками. Дьякону казалось, что материалу из него хватило бы человек на шесть. Руки его были громадны и странно вялы, палец от пальца держался врозь. Огромная голова лежала на плечах почти без шеи, и была густо покрыта жестким рыжим волосом, напоминавшим потоптанное жниво, а лицо, -- широкое, безволосое, белое, водянистое, почти лишенное выражения, -- было странно неподвижно. Казалось, человек этот слушает и смотрит, но не слышит и не видит ничего. Загадочно невидящий взгляд его временами останавливался на дьяконе, и тогда дьякону становилось даже жутко, потому что человек смотрел как бы сквозь него, тяжело и мутно. Дьякон смущался, крякал, отвращал взоры свои, снова взглядывал и снова видел тот же тяжелый, невидящий взгляд. И чувствовал облегчение, когда взгляд этот, наконец, уходил от него. Человек не молился, не крестился, когда все крестилось и кланялось вокруг него, -- он подавлял дьякона видом своей громоздкой, загадочной неподвижности. Но потом, внезапно, как-то совсем не вовремя и некстати, он с шумным вздохом оседал, подгибался, словно валился и падал, скользил в невидимое подполье, надолго исчезал где-то за столом, как бы повергнутый в прах неведомою силою, -- уж не уснул ли он там, думалось дьякону, -- и снова выпрямлялся, поднимался с тем же неподвижным лицом и невидящим взглядом, чтобы снова надолго окаменеть.
   "Что за странности, -- размышлял дьякон, -- кто это такой и откуда он взялся?"
   Очевидно, и батюшка был заинтересован.
   -- Что это за тип? -- шепнул он дьякону.
   Дьякон пожал плечами.
   -- Новый даятель, -- отвечал он неопределенно, -- все ли акафистники-то захватили, батюшка? Бог его весть, какая у его ангела фамилия.
   Тут же он с удивлением заметил сверкнувшую в ухе "даятеля" золотую серьгу и на руке его разглядел кольца: два золотых, серебряное и еще два с необыкновенными камнями, зелеными и красным.
   И уж подумал не без почтительности:
   "Капитальный!"
   Но он совсем был поражен, когда кончилось служение, и торговцы почтительно расступились перед громоздким человеком, очищая ему дорогу к кресту. Они сгибались перед ним и улыбались ему заискивающе. Когда же он медлительно приложился ко кресту, как бы выронил из не сгибающихся пальцев на тарелку с громким стуком серебряный рубль и вялой походкой отошел, дьякон видел, как солидный и важный Карандасов с торопливой почтительностью и с низким поклоном пожимал протянутую ему руку, а неприступный и злоязычный Оглоблин, не жалевший и отца ради красного словца, поймал ладонями громадную руку и долго пожимал ее, изгибаясь, похохатывая и словно рассыпаясь и тая от неожиданной чести. Дьякон смотрел на это с полураскрытым от удивления ртом и чувствовал досаду, что не захватил просфоры, чтобы поднести этому необыкновенному человеку, перед которым все склонялось, как перед королем. Он уж позабыл смотреть и на тарелку, куда с шелестом сыпались монеты. Мигнул старосте, подзывая его:
   -- Кто это?
   Староста оглянулся по сторонам, как бы собираясь сообщить что-то тайное.
   -- Лукоморов! -- прошептал он.
   Дьякон шумно вздохнул.
   Он взглянул на батюшку и увидел ту же картину: не глядя на подходивший ко кресту народ и кропя куда попало, батюшка, цветя улыбками, смотрел в сторону Лукоморова и как бы устремлялся к нему всем существом своим. Взглянул на дьякона и проговорил радостным шёпотом:
   -- Знаете это кто? Это отец Андрюши Лукоморова... знаменитый Лукоморов!
   -- Землеглот! -- проговорил дьякон.
   И тотчас испугался своего слова, оглянулся с опаской: не слыхал ли кто.
   -- Жаль, нет просвирки, -- сказал он.
   -- Есть, есть, -- счастливо закивал головою батюшка, -- я свою ему вручу, для матушки припас, да уж что поделаешь... такой случай!
   Вынул просфору и положил ее на стол:
   -- Почтим!
   Народ проходил перед крестом пестрой вереницей, -- уж давно, -- и его все еще было много. Уж тарелка стала тяжелой от изобилия монет, и руки дьякона устали, но это его только радовало. Он терпеливо стоял и, посматривая на Лукоморова, вспоминал Андрюшу и слухи про Лукоморова. Вся округа, вся губерния полна была этими слухами. Скромный, забитый, как будто вечно испуганный Андрюша странствовал по ярмаркам с игрушками и пряниками, потому что, как говорил слух, он разошелся с отцом и не желал принимать от него ни копейки денег. Всегда окруженный роем ребятишек, он, кажется, больше раздавал, чем продавал. Завидев на дороге его пегую лошаденку, дети выбегали на дорогу с шумной радостью:
   -- Здравствуй, дяденька Андрей!
   Прыгали и скакали вокруг телеги.
   Этот день был для них праздником.
   Они помогали устраивать балаган, раскладывать игрушки и пряники и за труды свои получали обязательно по прянику, по букварю или свистульке. Среди ребят он сам смотрел ребенком, -- ребенком с темной бородой и большими голубыми, наивными глазами. Сумрачные лица мужиков расцветали при виде его.
   -- Што, Финогеныч, про Думу слыхать?.. на счет землицы... почитай-ка...
   И где-нибудь в чайной он подолгу читал им газету своим тихим, робким голоском, иногда вставляя какое-нибудь резкое слово, впрочем, все тем же спокойным тоном:
   -- Ведь, там сидят мешки денежные!
   Бабы иначе его не звали:
   -- Наш Андрюша!
   Что поссорило Андрея с отцом, никто не знал, а он не любил любопытных расспросов, отмалчивался, когда спрашивали. Но мужики уважали его за самостоятельность, за любовную кротость нрава и только говорили:
   -- Как это от чёрта такой милый родился!
   Лукоморова всюду так звали, и, заслышав про его близость, зло передавали:
   -- Чёрт едет!
   Толковали, что половина земли в губернии в его руках. Участок за участком, именье за именьем скупал он, долго неведомый никому, пока не округлились его земли в крупное владение, пока не оказались крестьяне в целых уездах его работниками и батраками, должниками его контор, лавочек и складов. А он все продолжал скупать с какой-то упорной, молчаливой жадностью, скупать за бесценок, в голодные годы за мешок муки, не брезгуя никакими средствами, подчас и уголовными, глухо равнодушный к слезам и горю, обильным всюду, где он прошел своим тяжелым шагом. Несколько крупных процессов сделали его имя знаменитым. Процесс о "мертвецах" прогремел на всю губернию: в стачке с сельскими властями, обманным образом, он купил огромный кусок земли у богородских крестьян, против воли их, составив приговор, где были подписи давно умерших. Но процесс он выиграл, а богородцев вконец разорил, заставив их уйти с родительских мест в далекую Сибирь, потому что сжал их своими владениями и отказался наотрез давать землю в аренду. Его имя было связано с разором и проклятьями. Всюду, где появлялась его громоздкая фигура с загадочно-неподвижным лицом и мутным, тупым взглядом, -- как бы начинался тихий плач, переходивший в рыдания, отзывавшиеся по всей губернии, и под сурдинку находивший отклик в газетах. А он шел дальше своим тяжелым шагом. И уж губернию стали звать "лукоморской губернией", тюрьмы уездных городов -- лукоморскими клоповниками", а самого Лукоморова земельным королем, когда на пыльных дорогах лукоморского королевства появилась пегая лошадка и, к удивлению мужиков, сын принялся разъезжать по владениям отца в скрипучей тележонке, нагруженной игрушками и пряниками.
   Дьякон вспомнил все это...
   Вспомнил он также, как Андрюша ему однажды сказал:
   -- В монастырь думаю, отец дьякон, идти... грехи отмаливать.
   И при этом загадочно и тоскливо улыбнулся.
   -- Разве у тебя их много? -- спросил дьякон, хотя и понял, о чем говорил Андрей.
   Тот тихо сказал:
   -- Слез много в мире, о. дьякон... тяжело жить!
   А с началом войны Андрей как в воду канул и больше не появлялся на базарах.
   -- Уж не в монастырь ли и впрямь ушел? -- подумал дьякон.
   Он уж угрюмо смотрел на Лукоморова.
   -- От такого уйдешь! -- невольно прошла в голове его злая мысль.
   Лукоморов возвышался вблизи, окруженный толпою торговцев. По-прежнему равнодушное лицо его было странно неподвижно, он смотрел невидящим взглядом и ни звуком не отзывался на почтительно-оживленный разговор торговцев, очевидно, и говоривших между собой только для него. Когда же, наконец, кончилось целование креста, и непрерывное движение толпы затихло, Лукоморов громоздко двинулся к столу, тяжело бороздя пыль громадными ступнями. Батюшка так и потянулся к нему навстречу, волнуясь, цветя улыбками, и, не зная с чего начать, то хватался за просфору, то клал ее обратно.
   -- Счастливы, счастливы вашим посещением, милости просим! -- решил он начать с приветствия.
   Лукоморов тупо приподнял брови:
   -- Вы разве знаете меня?
   Он не говорил, а шумно хрипел, как бы скрипел, и каждое слово, казалось, из себя с трудом выдавливал.
   Батюшка отвечал даже торжественно:
   -- Кто же в губернии нашей не знает Финогена Филимоныча!
   Лукоморов остался равнодушен.
   Он пожевал губами, помолчал, смотря невидящим взглядом куда-то сквозь священника. Взглянул таким же взглядом на дьякона -- и тому стало жутко. Потом стал смотреть на дальнюю колокольню, с которой снова лился веселый трезвон. Казалось, он забыл: зачем пришел и что ему надо.
   Батюшка почтительно молчал.
   Все смотря на колокольню, Лукоморов сказал:
   -- Андрея знаете?
   -- Сынка-с? Как-же-с, как-же-с...
   Лукоморов пожевал губами:
   -- Он убит... слыхали?
   -- Убит! -- так и всколыхнулся дьякон.
   А батюшка сделал вид, что он насмерть испуган:
   -- Может ли это быть-с?
   -- Убит... на войне.
   Молчание некоторое время нарушалось только трезвоном да мычанием коров и пением беспокойного петуха.
   -- Он был непочтительный сын, -- заговорил Лукоморов, -- отцу поперешник. Всегда шел против воли моей. Из родительского дома ушел, как блудный сын. И на войну пошел добровольцем... лишь бы уйти от меня. И на нем лежит мое проклятье!
   Лукоморов говорил, как сонный и словно заученные слова.
   Батюшка сочувственно вздохнул:
   -- Ах, дети, дети...
   Но дьякон вспыхнул и угрюмо сказал:
   -- Андрей был золотой человек!
   Лукоморов не обратил на него внимания.
   Все продолжая смотреть на дальнюю колокольню своим тяжелым, невидящим взглядом, он продолжал тем же сонным тоном:
   -- Он был непочтительный сын, но я не хочу душе его погибели.
   Вялыми пальцами громадной руки он достал из кармана толстый полинялый бумажник, а оттуда сотенную бумажку.
   Протянул ее батюшке.
   -- Прошу включить имя сына моего в годовой помянник.
   Батюшка на мгновение застыл.
   Еще держа в одной руке бумажку, он другою поспешно схватил просфору и почтительно протянул ее Лукоморову. Но ничего не сказал и от волнения только облизнул губы. Лукоморов перекрестился, равнодушно поцеловал просфору, вынув красный платок, завернул ее в него и положил в карман. Невидящим взглядом еще раз взглянул на батюшку и дьякона, сделал легкий поклон головой, повернулся и пошел прочь своей тяжелой походкой. И где он шел, толпа как будто шарахалась перед ним...
  

----------------------------------------------------

   Первая публикация: журнал "Пробуждение" No 5, 1916 г.
   Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru