Гузи Ренэ
В стране карликов, горилл и бегемотов

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Очерки и рассказы из африканской жизни.
    (Des gorilles, des nains et même... des hommes. Histoires de la Grande forêt, de la brousse et de la Côte africaines).
    Русский перевод 1928 г. (без указания переводчика).


Ренэ Гузи

В стране карликов, горилл и бегемотов

 []

Погибшие сбережения

   В Акре, небольшом городке на Золотом Берегу, должна высадиться партия негров. В течение трех лет они работали на железной дороге в Конго и теперь возвращаются на родину.
   Пароход остановился в открытом море, километрах в двух от города, так как пристани нет, а отмель мешает подойти ближе. Отсюда ничего не видно, и лишь бледные огоньки мигают в сгустившемся мраке. С берега доносится неясный шум. Легкий ветерок приносит острые запахи, которые окутывают весь пароход. Аромат апельсиновых деревьев смешивается с запахом рыбы, смолы и табака.
   Вблизи нас, с левого борта, видна линия ослепительно-ярких огней, которые сначала мы приняли за огни пристани. Это "Диксков", большой английский пакетбот. Иллюминаторы кают и гостиных сверкают, как широкая авеню. Красные, белые и зеленые сигнальные огни отражаются в воде, освещая ее на несколько метров вокруг. А дальше опять густой и непроницаемый мрак. До нас доносятся заглушенные звуки оркестра. На пакетботе танцуют.
   Рабочие-негры с самого утра стали готовиться к высадке. Собравшись на баке, где они помещались во время пути, они перевязали свои сундуки, должно быть в сотый раз пересчитывали свои сбережения и нарядились в лучшие одежды. Все они надели сверкавшие белизной рубашки навыпуск и широкие красные или желтые шаровары. На пальцах у них перстни, а в уши вдеты большие золотые кольца. На голове ярко-голубой или зеленый тюрбан. В течение целого дня слышались звуки туземной гитары, -- той самой, которая в смертоносных выемках при постройке железной дороги в Матади, в этой дьявольской огненной печке (35R в тени), не раз возбуждала бодрость в черных землекопах. Глухие и прерывистые звуки этой музыки сопровождали их унылые песни, которые они непрестанно пели. После долгих месяцев отсутствия те, кто не остался там навсегда, увидят свою родину -- голубоватые горы далекого Ашанти и реки со сверкающей золотыми блестками поверхностью воды. Снова они повергнутся ниц перед барабанами Премпэ, высокими, как человек, и украшенными черепами и костями. Некоторые из них увидят своих жен, своих мамми, которым они всего лишь один раз или, самое большее, два раза могли послать весточку о себе с товарищами, возвращавшимися в деревню. Эту деревню, с ее круглыми коричневыми хижинами и группами банановых деревьев, они увидят завтра, через неделю или через месяц. Они доберутся до нее пешком, через леса, под темным сводом густой листвы. Там они и останутся жить навсегда. Их маленькое сбережение -- золотые фунты, тщательно запрятанные в их сундуках, дадут им возможность обзавестись желанными овцами и козами. Довольные немногим, они будут вести на лоне природы мирную жизнь, за которую заплатили тремя годами ада и каторжной работы под палящими лучами солнца.
   Сейчас они глубоко счастливы. На их добродушных честных лицах и в больших глазах, похожих на глаза верного пса, сияет непритворная радость; они все время улыбаются, показывая свои белые зубы. С торжественным видом подходят они один за другим к тем пассажирам, которые во время плавания интересовались ими и их маленькими делами, и с трогательной благодарностью пожимают им руки.
   -- Конго, не хорошо!..  -- говорят они, отплевываясь, и, сопровождая эти слова жестом, которым стараются убедить слушателя, повторяют: Ашанти очень, очень хорошо, господин!  -- После чего в сотый раз начинают описывать таинственную Кумасси и Акру, перед которой мы находимся и которая в их глазах является одним из семи чудес мира.
   Пра (большая туземная лодка), которая должна забрать рабочих, только что пристала. Большие волны равномерно ударяют хрупкое суденышко о борт огромного парохода. Гребцы, отталкиваясь веслами, стараются, насколько можно, ослабить удары.
   Нужно спешить. И без того уже много времени потеряли в Форкадосе. Капитан, в нетерпении, нервным голосом торопит с посадкой. Неужели из-за этой дюжины черномазых придется снова опоздать и платить штраф.
   -- Ну, живо, живо! -- кричит помощник капитана, распоряжающийся посадкой.
   Торопливо, в беспорядке, черные пассажиры спускаются по трапу и с громкими возгласами рассаживаются в Пра. Но вот один из этих бедняков, оглушенный всей этой спешкой, руганью и пинками матросов, спотыкается. К счастью, ему удается уцепиться за поручни, но он выпустил свой багаж, один из тех обитых железом сундуков, окрашенных в ярко-красный цвет, которые продаются на базаре в Боме. И сундук, громыхая по ступенькам трапа, падает в воду между пароходом и подпрыгивающей на волнах пирогой. Несколько рук протягиваются, чтобы спасти злополучный сундук; им почти удается сделать это, так как он держится на воде... как вдруг набегает неумолимая волна. Сдавленный между двумя бортами, сундук раздавлен и разбит вдребезги... Куски разноцветной материи, белые одежды вперемежку с разными мелочами плывут по воде, а мешок с золотыми фунтами идет ко дну, как камень.
   Ошеломленный рабочий глядит с парохода на это несчастье. Все, что он сберег в течение трех лет, цена пролитого им пота, фунты, накопленные грош за грошом, все его достояние находится в воде. В воде нарядный плащ ханга, который он вез для своей мамми.
   С испуганным лицом, с расширенными от горя и ужаса глазами он наклоняется над водой. Затем, внезапно, крупные слезы, как у ребенка, начинают течь по его лицу, ставшему синевато-серым, и он со стонами падает ничком на палубу. Несчастный бедняк...
   -- Пошел вон, проклятый негр!  -- грубо кричит унтер-офицер и с раздражением сталкивает несчастного в лодку, которая тотчас отваливает и сразу же исчезает из виду, поглощенная мраком. В темноте, среди шумного моря, виден только бледный огонек фонаря, подпрыгивающий по волнам.
   Машина снова начинает работать. Винт крутится, вспенивая воду. Раздается протяжный свисток. Вперед, в дальнейший путь.
   -- Слава богу, без опоздания! -- бормочет с облегчением капитан.

Пять в полчаса

   Стоя на коленях на носу пироги, лейтенант Мергене приложился из своего винчестера. Он целился долго, не обращая внимания на нетерпеливые возгласы своего спутника, -- "Стреляйте же скорей".
   Наконец, не торопясь, выстрелил. Эхо выстрела долго отдавалось в лабиринте многочисленных островов, покрытых пышной и почти непроходимой растительностью, темно-зеленая масса которой отражалась в водах реки. Легкий дымок поднялся в прозрачном воздухе.
   -- Попал! -- воскликнул довольный своей удачей белый, заряжая ружье. -- Ну-ка, навались на весла, Суэди! -- приказал он находившемуся на корме капита, который сильным взмахом весел сразу двинул вперед легкую лодку.
   -- Не так скоро, черт возьми! -- крикнул лейтенант. -- Не подходи слишком близко. Ведь ты видишь, что он еще шевелится! -- добавил он. -- Или же хочешь, чтобы мы попробовали супу, болван?
   И действительно, гиппопотам яростно бился, разбрызгивая вокруг себя окрашенную кровью воду, которая падала вниз в виде розоватой пены. С разинутой пастью и выставленными вперед клыками, с выступавшей зеленоватой слюной -- остатком прерванного обеда -- громадный зверь устремлялся теперь прямо на пирогу.
   -- Пол-оборота, Суэди! -- заревел Мертене.
   Легкая и подвижная лодка почти на месте проделала указанный маневр. Быстро работая веслами, чернокожий гребец добрался до ближайшего берега. Чудовище следовало совсем близко за лодкой; однако за несколько метров до нее круто повернулось.
   Выпрыгнув легко на землю, лейтенант послал гиппопотаму вторую пулю, на этот раз смертельную. Изрыгая целые потоки черноватой крови, зверь с глухим хрипением опустился на дно, на глубину трех метров.
   В то время как следовавшие на другой пироге бои [Бой -- носильщик, слуга] разбивали палатку, а гребцы приготовлялись вытащить на берег тушу, пока ее не унесло течение, оба белых уселись на берегу, под тенью гигантского зонтикообразного папоротника.
   По временам глухой рокот туземного барабана, отдаваясь до бесконечности вдоль излучин реки, достигал до их слуха, несмотря на шум, поднятый туземцами, старавшимися вытащить из воды убитого зверя. Они подвели под его задние ноги огромную лиану и тащили тушу толчками, равномерно покрикивая, под команду одного из своих товарищей, который гортанным голосом давал отрывистые указания.
   В это время от противоположного берега отчалила пирога. Выделяясь большим черным пятном на фоне светлой воды и покачиваясь на все стороны под ударами весел, тяжелая лодка то исчезала, то появлялась между островами. Сверкавшее на солнце ожерелье, одетое на шее одного из сидевших в ней, казалось яркой точкой на темной завесе зелени.
   Внезапно, когда пирога была уже совсем близко, ярко-красный плащ сидевшей на корме негритянки, которая теперь встала, бросил на зеленоватую воду красный отблеск. А вслед за ней из-за борта лодки появились, улыбавшиеся своими белыми зубами, физиономии двух негритят, до этих пор лежавших на дне лодки. Потом появилась собака, опиравшаяся на борт передними лапами, и радостно залаяла. И вся эта публика -- гребцы, женщины, дети и собака, -- спрыгнули в воду, как только пирога ткнулась носом в берег. Они прибыли сюда, чтобы принять участие в пиршестве, которое учуяли с того берега.

* * *

   Между тем стало совсем темно. При свете громадного костра, освещение которого усиливали еще примитивные факелы, сделанные из пальмовых волокон, чернокожие продолжали разделять на части огромную тушу, которую они наконец вытащили на берег. С покрытыми жиром и кровью руками, с ногами, путавшимися во внутренностях, похожих на клубок синеватых змей, четыре человека, вооруженные широкими и длинными, как сабли, ножами, вырезали одинаковые полосы из спины и боков гиппопотама, сквозь обнаженные ребра которого виднелась красноватая пустота. Окрашенные также в красный цвет лезвия ножей бросали яркие отблески на лужи черноватой крови, освещенной резким светом факелов. От берега бежали по реке золотисто-желтые полосы, пересекавшие темную и непроницаемую поверхность воды. При капризном свете колеблющегося пламени по временам выделялась чья-то черная глянцевая спина, мускулистая и сильная рука, в конце которой сверкал нож или железный наконечник копья.
   Туземцы из соседней деревни, перебравшиеся понемногу с противоположного берега для участия в пиршестве, испуская дикие крики и размахивая руками, окружили остатки гиппопотама. Им, впрочем, отдавали худшие куски. Совсем рядом с белыми две старые и истощенные ведьмы, с оскаленными зубами, ссорились, вырывая одна у другой кусок окровавленного мяса. Каждая из них своими худыми и узловатыми руками тащила в свою сторону синеватые волокна мяса, похожие на струны скрипки. Детишки с вздутыми животами и тонкими ногами возились в кровавой грязи между ног живодеров, стараясь вырвать из туши дрожащие внутренности. По временам один из трудившихся с покрытым потом и запачканным кровью лицом, с блестящими от желтоватого жира руками, бросал на минуту свою работу, чтобы выпить одним духом целую тыквенную бутылку малафу , которую ему протягивала какая-нибудь черная Геба.
   После нескольких часов усиленной работы от громадного зверя остались только обчищенные кости и какие-то обрывки. Все остальное, разрезанное на куски и длинные полосы, бесследно исчезло. Две пироги, доверху нагруженные кусками мяса, кучами жира и розоватой кожей, отчалили от берега, чтобы переправиться на противоположную сторону. Воткнутый на носу одной из них факел освещал черную, как чернила, воду, по которой бежали гигантские фантастические тени.
   Долго еще в непроницаемом мраке ночи слышались с обеих пирог гортанные возгласы, которые отдавались затем гулким эхом по разным направлениям. Понемногу плеск весел стал стихать, и обе пироги скрылись в темноте; но факел долго еще отбрасывал на воду светлые отблески, которые становились все менее и менее заметными и, наконец, совершенно исчезли за одним из островов.
   По окончании представления белые вернулись в свою небольшую палатку, разбитую в нескольких метрах от реки. Они приказали отложить для себя филе и ремни из кожи, толщиной в палец, вырезанные со спины гиппопотама. Ничего не может быть лучше этих ремней для порки!
   На следующий день, на рассвете, Мертене снова отправился на охоту вместе со своим спутником. Это был брюссельский торгаш, очутившийся в Конго, где он отмеривал полотно, взвешивал каучук и сгорал от желания подстрелить бегемота. И когда в начале утра лодка на короткое время пристала к берегу, лейтенант внезапно воскликнул:
   -- Ну, теперь ваша очередь, Будо, раз уж вам так хочется. Эй, вы! Вперед! -- добавил он, обращаясь к гребцам.
   Оба белых прыгнули в пирогу, которую пустили плыть по течению. Мертене резким движением передал ружье своему спутнику и указал пальцем на два остроконечных уха, два глаза и две розовые ноздри, которые метрах в двадцати от них выглядывали из воды.
   -- Цельтесь между глазом и ухом, немного пониже... -- посоветовал он.
   Торговец неловко и торопливо приложился и почти сейчас же вслед за этим выстрелил. В трех футах от гиппопотама -- который сейчас же нырнул -- поднялся маленький фонтанчик воды.
   -- Эх, вы! -- проворчал Мертене. -- Не торопитесь же так и цельтесь спокойно. Спешить некуда, черт возьми!
   Придерживаясь берега и скрываясь в камышах, откуда она вспугивала фламинго и зимородков, пирога продолжала свой путь. Затем снова остановилась вблизи многочисленного стада гиппопотамов, которые разлеглись на песчаной отмели и грелись на утреннем солнце, после долгого и шумного купанья.
   -- Ну, теперь стреляйте прямо в кучу! Уж если теперь не попадете, так это просто дьявол помешает. Цельтесь вот в этого, большого, в середине. Если промахнетесь, то можете случайно попасть в другого.
   И с этими словами Мертене, тщательно зарядивший ружье, передал его снова своему спутнику.
   Несколько секунд спустя по окрестностям прокатилось эхо второго выстрела. Вся компания бегемотов, как по команде, исчезла под водой, которая внезапно забурлила, образуя быстрые водовороты. Затем на поверхности появилось множество пузырей, но не всплыло ни одного трупа.
   Мертене только молча покачал головой. Что же касается Будо, то он сказал с немного сконфуженным видом:
   -- Опять! Я думал, что подстрелить бегемота гораздо легче...
   Немного раздраженный лейтенант ограничился тем, что пожал плечами и бросил на своего спутника презрительный взгляд:
   -- Ну, разумеется! Нужно все-таки уметь попасть в ворота сарая, в десяти шагах. Упражняйтесь в стрельбе. Еще ваше счастье, что гиппопотамы не злопамятны. Будь то буйволы, не поздоровилось бы вам. Однако, довольно мы проболтались здесь. Пора возвращаться в Бунгу.
   Несколько часов спустя оба белых вернулись в Бунгу. Лейтенант, бросив беглый взгляд на караул, пошел в канцелярию, где его ждали разные бумаги.
   Что же касается Будо, то он, подавив тяжелый вздох, направился в склад товаров, свое святилище. Долгое время, в таинственном полумраке склада, где в идеальном порядке были разложены тюки материй, связки одеял, пестрые плащи, среди цинковых ящиков, содержащих разноцветные бусы, трубки и ножи по двенадцати су штука, приказчик отмеривал, складывал товары, записывал. С метром в руке и пером за ухом он был в своей сфере.
   На следующий день было воскресенье, день отдыха. Будо, находившийся еще под впечатлением приключений этой недели, воспользовался этим, чтобы написать своему приятелю Марделе, бухгалтеру торгового дома Ван-дер-Мейлен (фланель и шертинг) в Брюсселе, давно обещанное письмо, в котором, между прочим, заключалось следующее:
   "...Вот уже скоро семь месяцев, как я нахожусь в Бунге, приказчиком при складе товаров. Мне здесь очень нравится... кроме того, есть еще охота. Дичи здесь сколько угодно. И притом какой дичи! Буйволы, слоны, леопарды, антилопы... Не говоря уже о гиппопотамах, которые водятся здесь в изобилии. Еще вчера, не далеко отсюда, я убил их пять штук в продолжение получаса. Эта охота совсем не опасна. Нужно, однако, не терять хладнокровия и целить в надлежащее место. По-видимому, я именно так и действовал..."
   Три месяца спустя, Марделе, сидя за столиком в кафе Сен-Жосс, где он постоянно проводил свободное время, читал собравшимся приятелям послание "жителя Конго".
   Дойдя до вышеприведенного места, он внезапно прервал чтение и воскликнул громким голосом:
   -- Однако, молодчина этот Будо!.. Пять в полчаса...
   И восхищенные слушатели хором повторили:
   -- Молодчина, Будо!

Окапи

   -- ...Май, июнь... ноябрь!.. Ровно семнадцать месяцев, что он один на посту. Положительно нужно вернуть этого молодца. Он там, ей-богу, совершенно одичает! Посмотрите-ка, что он пишет, Ганзен!..
   И начальник округа Линди, капитан Валлэ, протянул своему помощнику, длинному анемичному датчанину, со светлыми, как лен, волосами, грязный и измятый клочок бумаги.
   -- Ну, что вы на это скажете, дорогой мой?
   Лейтенант с равнодушным видом быстро пробежал письмо. Едва заметная улыбка промелькнула на его немного меланхоличном лице, изобличавшем северного уроженца. Слегка пожав плечами, он только сказал:
   -- Окапи! Он не совсем нормален, этот Ванимп!..
   После чего погрузился снова в свои размышления.
   Ванимп, о котором говорил капитан, действительно был не совсем нормальным человеком. Командированный "на несколько недель" на пост Кисенге, находившийся почти на опушке Большого леса, он самым усердным образом принялся за расчистку местности и стал сажать кофе и каучук. Когда наступил срок возвращения, он испросил разрешение продлить свое пребывание на посту еще на шесть недель, потом еще на три месяца. В конце концов, удлиняя командировку с шести недель еще на шесть и с трех месяцев еще на три, он кончил тем, что прожил там полтора года, не видя ни одного белого и не сообщая никаких сведений о себе, кроме ежемесячных официальных донесений. Капитан, в котором это возбуждало некоторые опасения, во время одной из своих служебных поездок посетил пост Кисенге и нашел там все в полном порядке. Ванимп, который никогда не был особенно разговорчивым и откровенным, за все время пребывания своего начальника, длившееся неделю, не произнес и двадцати слов. Живя со своими женщинами, боями, собаками и обезьянами, он почти позабыл французский язык, да и вообще, как будто потерял дар слова. Он только немного оживлялся, когда начинал говорить об окапи. Да, окапи, это было другое дело!
   Будучи страстным охотником, он дал себе клятву до тех пор не покидать Африку, пока собственной рукой не убьет одну из тех больших антилоп, которые встречаются так редко и которых так трудно выследить.
   В письме к капитану он просил исходатайствовать ему продление командировки еще на шесть месяцев, чтобы, как он объяснял, закончить все работы и лично наблюсти за сбором кофе. Таким образом, это составило бы пять лет пребывания в Конго, или шестьдесят месяцев!
   -- Нет! Уж это слишком! -- воскликнул Валлэ. -- На этот раз это ему не удастся. Через две недели Ванимп получит мой ответ. Пора, милый мой, возвращаться. Немного цивилизоваться перед тем, как отправиться на берег, а затем, марш, домой! Подумать только, такого угрюмого парня оставить еще на шесть месяцев! Нет, нет! Ни за что!
   -- Вы могли бы отправиться туда, Ганзен, если вам это по душе! -- добавил он, обращаясь к своему собеседнику, который, внезапно очнувшись от своих мечтаний, даже подскочил на месте.
   На следующее утро капрал Тиэба, здоровенный сенегалец, исполнявший обязанности посыльного, отправился в Кисенге с письмом к Ванимпу, в котором ему предлагалось немедленно сдать пост старшему сержанту из туземцев и явиться в Линди не позже, как через тринадцать дней. Что же касается продления командировки, то вопрос об этом будет решен впоследствии!

* * *

   На вершине небольшой возвышенности, на недавно расчищенном пространстве около сотни квадратных метров, где еще оставались пни огромных деревьев, успевшие уже пустить ростки, находилось несколько хижин, окруженных солидным палисадником из ядовитых молочайников и составлявших поселок Кисенге, царство Ванимпа.
   В одном из углов ограды из грубо обтесанных бревен была устроена вышка, на которой постоянно находился часовой, имевший таким образом возможность наблюдать за подступами к уединенному посту. Когда день склонялся к вечеру, Ванимп нередко взбирался на эту своеобразную обсерваторию и любовался видом на окрестности.
   Прямо перед ним, к западу, расстилалось, куда только хватал глаз, целое море зелени. Это был, так называемый, Большой лес. На востоке пейзаж был не столь диким. Здесь разбросаны были небольшие холмы, а в ясную погоду можно было даже различить вдали снеговую вершину Рувенцори, которую заходящее солнце окрашивало в розовые и лиловые цвета. Этот вид навевал на душу какой-то мир и покой, и, несмотря на то, что начальник поста был человек не особенно чувствительный, он невольно поддавался очарованию этой картины. Тяжело вздыхал и, испытывая какую-то непонятную грусть, он молча возвращался в свою хижину.
   На двенадцатый день, около одиннадцати часов утра, Тиэба, взяв ружье на караул, подошел к Ванимпу и передал ему небольшой пакет, обернутый куском сероватого холста и тщательно перевязанный шнурком, который он вынул из своего патронташа.
   -- Муканда от Буана Н'деке! (Письмо от Валлэ), -- сказал он белому, который с равнодушным видом, не спеша, распечатал пакет. Уже давно Ванимп не получал никаких известий из Европы. Он был одинокий вдовец, не имел совсем друзей и уже несколько месяцев не читал даже газет.
   Держа в руке письмо своего начальника, он сел на пень. Его и без того угрюмое лицо омрачилось еще больше.
   -- Не позже тринадцати дней! -- проворчал он. -- Хорошо! Будет исполнено. Но раньше я заполучу моего окапи! Хотя бы все черти были против меня!..
   Затем, не добавив ни слова, он величественным жестом опустил Тиэбу и вошел в свою хижину, где с задумчивым видом развалился на койке.

* * *

   Прошла целая неделя. Ванимп с каждым днем становился все мрачнее и мрачнее и начинал подумывать об отъезде.
   Но провидение, очевидно, заботится об Немвродах. На восьмой день, на рассвете, Джэки, старый сержант из Кап-Коста, служивший для начальника поста чем-то вроде поверенного в делах, объявил ему:
   -- Буэри, Буэри, Акка, знает, где можно найти окапи, большого, очень большого мкубуа сааана... Он сказал это одной из служанок. Старый окапи, самец! Вот такой высокий! -- добавил он, подняв на пять футов от земли свою руку, испещренную синеватой татуировкой.
   Ванимп одним прыжком вскочил на ноги и испустил радостное восклицание. До сих пор, из-за суеверия или просто вследствие нежелания, окрестные карлики, с которыми, однако, пост находился в хороших отношениях (им давали маниоковую муку, бусы и железо для заступов) упрямо отказывались сообщить какие бы то ни было сведения о таинственном звере.
   -- Пойди сейчас же за Буэри и приведи мне его живым или мертвым. Понимаешь? -- сказал Ванимп, пришедший в сильнейшее волнение. Сержант немедленно же удалился.
   Белый начал барабанить пальцами по столу. Затем быстрым движением снял висевший на стене винчестер, ствол которого засверкал на солнце. Держа ружье дрожащими руками, он самым тщательным образом осмотрел его. После этого стал осматривать патроны. С каждой минутой нетерпение его возрастало. Он нервно ходил взад и вперед по комнате.
   -- Ну, наконец-то! -- воскликнул он. -- Подойди сюда, Буэри!..
   Карлик подошел к начальнику с недоверчивым и, вместе с тем, гордым видом. Его острый и бегающий взгляд не останавливался ни на одном предмете, но выражение оливкового лица оставалось невозмутимым.
   -- Ты видел окапи? Не отговаривайся, я знаю это... Мне об этом сказали... Поведи меня в то место, где он приходит на водопой, и ты получишь целый ящичек гвинейских бус и шоки (железо для заступов)!
   В глазах пигмея на одно мгновенье загорелся огонек; но затем он снова принял свой невозмутимый вид и пожал плечами.
   -- Окапи? -- спросил он с видом человека, который ничего не понимает... Окапи... не знаю! -- повторил он, отрицательно кивая головой.
   Ванимп затопал ногами.
   Присутствовавший при этой сцене сержант, который давно уже жил в лесах, счел нужным вмешаться:
   -- Он прекрасно знает о чем идет речь, Буана. Но не желает говорить. Он не хочет, чтобы белый убил его божество! Да, уж это наверно так!
   -- Посмотрим! -- крикнул Ванимп, весь бледный от гнева. -- Он не знает, что такое окапи!.. А это что такое? -- добавил он, злобно улыбаясь и яростно потрясая за пояс маленького человечка, ростом не выше двенадцатилетнего мальчика, рядом с которым белый, имевший пять футов и шесть дюймов, казался великаном.
   -- Это что такое? -- повторил Ванимп, показывая на сорванный им широкий пояс карлика, из какой-то шкуры, покрытый жесткой шерстью красивого рыжевато-коричневого цвета с белыми и голубоватыми полосками, отливавшими металлическим блеском. Это была шкура или, вернее, кусок шкуры окапи!
   Пигмей сделал порывистое движение, как будто хотел броситься на белого, но тотчас же овладел собою. С невозмутимым видом и не говоря ни слова, он взял пояс, который протягивал ему Ванимп.
   -- Ты не хочешь сказать где окапи? -- после непродолжительного молчания повторил Ванимп, ставший теперь вполне спокойным.
   Карлик опять только пожал плечами, но ничего не ответил.
   -- Прекрасно! -- сказал Ванимп. -- Джэки, мой бич!..
   Акка сделал прыжок, пытаясь убежать. Но железная рука белого схватила его и пригвоздила к стене.
   -- Джэки, для начала десять ударов! -- приказал Ванимп.
   -- Не слишком сильно! -- вполголоса добавил он по-французски.
   Два чернокожих солдата держали теперь маленького человечка, который яростно отбивался. Между тем сержант стал наносить удары: уже после третьего удара бичом из твердой, как сталь, кожи гиппопотама брызнула кровь. На шестом Буэри, с искаженным от боли лицом, бросил на белого выразительный взгляд.
   -- Ага! Подействовало! -- воскликнул Ванимп, который как будто почувствовал облегчение. -- Он, кажется, решится сказать!.. Будешь ли ты говорить, выкидыш? -- обратился он к карлику.
   Не испустив ни одной жалобы, с лицом искаженным от боли, пигмей протянул по направлению к горизонту дрожащую руку.
   -- Кешо, завтра, когда солнце будет на этой высоте, я приду за тобою! -- сказал он.
   После чего, прежде чем кто-либо успел оглянуться, вскочил на ноги и исчез из хижины.
   -- Держите его, держите же! -- завопил Ванимп.
   -- Отчего вы его выпустили, дурачье? -- гневно крикнул он сержанту и обоим чернокожим солдатам, совершенно остолбеневшим от неожиданности.
   -- Он, очевидно, больше не вернется. Но в конце концов я его все-таки поймаю, и тогда уж не поздоровится ему!..

* * *

   -- Буана! -- сказал бой. -- Буэри, Буэри пришел!
   Это было на следующий день, в два часа пополудни. Ванимп, который все утро находился в раздраженном состоянии и придирался ко всему и к каждому, бросился на порог хижины. Его лицо внезапно просветлело.
   -- Ей, богу, это он! Все-таки пришел!..
   И он ласково взял за руку маленького человечка.
   -- Видишь этот топорик, Буэри? Видишь эти красные бусы? -- спросил он пигмея, который в почтительной позе ожидал перед хижиной. -- Как только я заполучу окапи, все это будет твоим. Понял?
   Не теряя времени, белый вместе с Буэри отправился на поиски окапи. Карлик объяснил, что чем меньше будет людей, тем будет лучше, так как иначе можно спугнуть антилопу, и поэтому они пошли только вдвоем.
   Покинув пост, оба охотника углубились в лес, под темный свод листвы, через которую проникали только редкие лучи солнца. Через полчаса ходьбы они достигли прогалины, где расположены были примитивные хижины пигмеев. Сидевшие на корточках женщины жарили куски мяса. Карлик на минуту остановился, чтобы задать несколько вопросов одному из туземцев. Последний утвердительно кивнул головой.
   Но Ванимп торопил карлика.
   -- Ну, ладно, ладно!.. Ты расскажешь ему это потом, Буэри! Идем дальше!..
   И они гуськом отправились в дальнейший путь. По мере того как они продвигались вперед, лес становился более редким. Вскоре они вышли на совершенно открытое место, где ярко светило солнце. Это была восточная опушка Большого леса, западная же находилась в сотнях лье отсюда, около Убанги.
   Несмотря на обуревавшее его нетерпение, Ванимп на минуту остановился. Несколько мгновений он вдыхал полной грудью чистый воздух, приходивший с гор, которые виднелись далеко на горизонте.
   Но он спешил к месту их назначения, и они отправились дальше. Им пришлось идти еще довольно долго. Наконец, следуя за Буэри, который, приложив палец ко рту, делал ему знак не говорить ни слова, Ванимп приблизился к небольшому ручью, с болотистыми берегами, заросшими гигантскими тростниками. Почти рядом с белым, с шумом поднялся красивый фламинго. Его распластанные крылья как бы оставляли на темно-голубом небе сначала ярко-красный след, потом нежно-розоватый, за которым Ванимп некоторое время следил глазами, положив палец на курок ружья. Но он подумал об окапи и не выстрелил.
   Солнце было уже совсем низко над горизонтом. Поднялся свежий ветерок. На восточной стороне неба замигали одинокие звездочки. Кругом царила полная тишина.
   Буэри остановился. Едва заметным движением он сделал знак Ванимпу приблизиться. Белый последовал его указаниям.
   Перед ним была небольшая тропинка, нечто в роде узкого коридора, в котором дикие животные примяли высокую траву. В конце прохода была большая рытвина, а за ней виднелась лужа воды, зеркальная поверхность которой сверкала, как серебро, при последних лучах заходящего солнца.
   -- Иди вперед, Буана! -- прошептал Акка. -- И не шуми!
   Ванимп, не отвечая, углубился в узкий проход. Буэри, с недобрым огоньком в глазах, следовал за ним в пяти шагах.
   Внезапно белый почувствовал, как почва уходит из-под его ног. Испустив отчаянный крик, он инстинктивно отскочил назад, но поскользнулся на грязной земле у края ямы, имевшей до двух метров глубины и прикрытой тонкими ветвями. Это была ловушка для слонов. Всей своей тяжестью он упал на один из заостренных и отравленных кольев, которые были вбиты в дно ямы.
   Нечеловеческий крик огласил окрестность, за которым последовал отчаянный призыв: "Буэри, Буэри, ко мне!.."
   Со сверкающими злобой глазами и стиснутыми зубами карлик приблизился к самому краю ямы. Долго, не произнося ни слова, он глядел на Ванимпа, который, обезумев от боли, с искаженным лицом и судорожно сжатыми руками корчился на колу.
   Злобно посмеиваясь, пигмей поднял ружье, валявшееся около ямы, и прицелился в Ванимпа. Но внезапно опустил его, видимо изменив свое намерение, после чего, не оборачиваясь, направился обратно в свою деревню.

* * *

   Крики белого понемногу становились все реже и реже. Затем совсем прекратились.
   И в чистом воздухе, где кружились тучи мошек, слышалось только шуршание высокой травы, колеблемой легким ветерком.

Муравейник

   -- Знаете ли, капитан, М-Боми очень хороший пост! -- объявил с убежденным видом приказчик при складе товаров, Крумбрюгге, со своим типичным бельгийским акцентом.
   Окружной комиссар, старый африканец, считавший, что слово дано человеку, чтобы пользоваться им как можно меньше, проворчал что-то в знак согласия; а все присутствовавшие, в свою очередь, утвердительно кивнули головой. Словом, мнение это было одобрено единогласно!
   В этом не было ничего удивительного, так как М-Боми был, действительно, очень хороший пост. Из расположенного на вершине холма офицерского собрания, где по вечерам собирались обыкновенно все начальствующие лица, открывался восхитительный вид.
   Далеко на горизонте виднелись голубоватые горы Уруа, выделявшиеся на ясном небе нежно-оранжевого оттенка, который постепенно бледнел и незаметно переходил в ярко-синий и изумрудный цвета. Затем видны были холмы, с закругленной вершиной, казавшиеся вблизи светло-зелеными, а немного подальше коричневыми, похожие на спины бесчисленного стада баранов, которые пастух с наступлением вечера гонит в овчарню. Надвигаясь один на другой, холмы эти спускались к реке, которая в этот чудный вечер казалась совершенно спокойной, без малейшей ряби, точно уснувшей. На противоположном берегу, в трехстах метрах, росла одинокая стройная пальма с пышной раскидистой вершиной, гордо поднимавшаяся к небу.
   По склону холма, среди бананов, манговых, дынных и лимонных деревьев, разбросаны были туземные хижины, крытые соломой золотисто-желтого цвета. Перед каждой такой хижиной, вокруг огня сидели туземцы и вели мирную беседу. По временам, то здесь, то там мелькал в полумраке ярко-красный плащ негритянки.
   На вершине небольшого холма, вокруг офицерского собрания, с белыми, окрашенными известкой стенами, находилось восемь или десять строений из красного кирпича, подобно хижинам туземцев, крытых соломой. Эти строения образовывали четырехугольник, внутри которого были разбиты правильные и даже слишком симметричные аллеи, обсаженные кофейными деревьями и небольшими эвкалиптами.
   С веранды офицерского собрания, немного нагнувшись, можно было видеть берег реки, примитивную пристань с причаленными к ней пирогами и большой, принадлежавшей посту, лодкой, выкрашенной в ярко белый цвет, которая сверкала на освещенной последними лучами заходящего солнца воде. На берегу реки, в тростниках, царило оживление. Матери, с обернутыми куском материи бедрами, купали своих младенцев, оглашавших воздух плачем и криками. Другие женщины, погрузившись до половины тела в воду, мыли белье. Маленькие негритята, с тонкими ногами и выдающимися животами, бегали и резвились, и их громкие гортанные крики доносились до поста.
   В тихий и теплый вечер, духота которого умерялась легким ветерком, дувшим с Танганайки, нельзя было не наслаждаться этим чудесным видом. И находившиеся на посту -- административном центре округа -- одиннадцать белых, искренне или нет, но поддавались его очарованию. Никто не говорил ни слова. Сливаясь с шумом реки, с противоположного берега доносились заглушенные и однообразные звуки туземного барабана, на котором кто-то умелой рукой отбивал отрывистую дробь.
   Между тем начальник поста, польщенный замечанием Крумбрюгге, с самодовольным видом оглядывал прямые, тщательно вычищенные аллеи и расположенные в виде правильного четырехугольника строения поста. Но когда он бросил взгляд на разбросанные в живописном беспорядке хижины туземцев, то это, наоборот, заставило его нахмурить брови. Помешанному на порядке старому служаке такое отсутствие симметрии казалось глубоко возмутительным.
   -- Эти дурни неспособны даже выровнять в одну линию свои домишки! -- говорил он чуть не ежедневно, презрительно выпячивая нижнюю губу. И когда доктор, поэт в душе, с густыми волосами и обросшим бородой лицом, по какой-то случайности попавший в центральную Африку, начинал говорить ему об эстетике, местном колорите и своеобразной красоте, он отвечал саркастически и не допускающим возражения тоном:
   -- Подумаешь, какой ценитель нашелся! Торговец хиной!..
   На посту, так хорошо устроенном и напоминавшем настоящую казарму, как с нескрываемой гордостью говорил капитан, все обстояло бы хорошо, не будь муравейника, сооруженного муравьями-термитами, да еще как раз перед караульным помещением! Этот огромный термитник, сероватого цвета, твердый, как гранит, похожий на храм с куполами, башенками и маленькими колокольнями, давно уже мозолил глаза начальнику поста.
   Правда, в нем был местный колорит; в этом не было сомнения; но его живописный вид как раз и раздражал больше всего капитана.
   -- Проклятый термитник! -- воскликнул он. -- Он портит весь пост. И надо же такое несчастье! Как будто эти подлые насекомые не могли найти другого места!
   -- А отчего бы не взорвать его, господин комиссар! -- предложил, желая понравиться начальнику, толстый лейтенант. -- Кажется, пороху у нас довольно. Еще третьего дня я получил тридцать бочонков. Хороший заряд... фитиль... трах и готово дело! Сразу станет чисто и хорошо. Будем тогда, по крайней мере, полными хозяевами.
   -- А знаете, в сущности, это хорошая мысль! Пожалуй, следовало бы так поступить! -- проговорил капитан. -- Главное, чтобы не попортить чего-нибудь вокруг, когда будем взрывать этот проклятый муравейник. Ведь мины взрываются как хотят, когда хотят и притом неизвестно в какую сторону! Знаю я их... Пожалуй, лучше подождать, пока сюда не приедет один из инженеров, занятых по проведению железной дороги. Например, Гендрик; он как раз артиллерист... Впрочем, позвольте! А Мелерте? Он ведь также артиллерист... Послушайте, Мелерте, сумели бы вы взорвать эту штуку? Как вы думаете насчет этого? Ведь мины это по вашей части! Артиллерист должен это знать, черт возьми!
   И капитан, с хитрым видом (сам он служил раньше в пехоте) и довольный, что может поставить в затруднительное положение молодого лейтенанта, приехавшего с последним пароходом из Европы, вопросительно взглянул на него, склонив немного голову на бок и подмигивая глазом.
   Артиллерист Мелерте (вечно создающий хлопоты со своими двумя пушками Норденфельда, как говорил про него Конинк, старый сверхсрочный унтер-офицер, дослужившийся до капитана), изящный юноша, с немного женственным лицом и холеными усами, всегда одетый с иголочки, окончил военную школу прикладных знаний. Как принадлежащий к избранному роду оружия, он обязан был знать, как надо заряжать мину. Обязан -- да, без сомнения, но только в теории. На практике он имел об этом самое смутное понятие. В сущности он, конечно, сумел бы взорвать мину. Но зарядить ее и, главное, зарядить как следует -- это было другое дело!
   Несмотря на это он с непринужденным видом и немного свысока -- этот осел Конинк все время иронически на него поглядывал -- ответил комиссару:
   -- Разумеется, господин капитан! Ничего не может быть проще этого. Завтра в это время термитник исчезнет. Можете на меня положиться!
   -- Постарайтесь только ничего не испортить! -- заключил капитан, немного обеспокоенный и почти сожалея, что затеял эту шутку. Но уж раз дело было начато, отступать было поздно. -- Ваш камуфлет, -- добавил он, -- должен уничтожить только термитник, и ничего больше. Пожалуйста, помните это!
   -- Будьте покойны, господин капитан! -- повторил с важным видом Мелерте, начинавший, однако, немного волноваться, после чего с нахмуренным лбом погрузился в свои размышления.
   Внезапно лицо его прояснилось. А Толлен и Кау, на что? Его Толлен "Спутник офицера артиллерии и инженерных войск", который находится у него где-то в чемодане и который он не брал в руки с самого отъезда из Европы. Он совсем о нем позабыл. Превосходное дело! Это даст ему возможность освежить в памяти немного позабытые им познания, приобретенные в военной школе. В Толлене он найдет все необходимые указания. И эта старая шляпа Конинк увидит на что он способен. Ну, теперь только держись, термитник!

* * *

   На следующий день Мелерте в течение всего утра с озабоченным и важным видом бегал от канцелярии к складу, от склада к термитнику, а от термитника опять к складу. Он начал с того, что получил по ордеру 120 кило пороха в шести цинковых ящиках, которые он выхватил из рук помощника заведующего складом, причем последний со слегка ироничным видом шепнул ему:
   -- Ну, что, будет взрыв? Смотрите же, не осрамитесь. Только предупредите меня вовремя! Мне как раз надо быть на том берегу реки и я хочу воспользоваться этим случаем, чтобы поглядеть на взрыв. Я думаю с того берега это будет великолепное зрелище. Вы говорите, в пять часов? Превосходно! Буду там непременно!
   Не выпуская своего Толлена из рук, артиллерист страшно суетился. Чтобы скрыть свою неуверенность, он громким голосом отдавал приказания нескольким чернокожим солдатам, которые должны были под его просвещенным руководством подвести мину и зарядить ее. Слышно было, как они копали землю лопатами, пилили доски, забивали гвозди, причем к этим звукам примешивались иногда энергичные окрики Мелерте, который нередко с нетерпеливым жестом вырывал из рук рабочего какой-нибудь инструмент. Все местные жители с восхищенным и удивленным видом толпились вокруг муравейника, причем некоторые из них, наиболее сообразительные, объясняли пораженным слушателям, что должно произойти. "Бум!" -- показывали они, вскидывая обе руки кверху. Мелерте был страшно доволен и имел необыкновенно гордый вид. Да, артиллеристы чего-нибудь да стоят...
   К четырем часам пополудни все было готово. Мина была набита доверху, фитиль приготовлен для зажигания. Он должен был гореть пять минут.
   Белые, столпившись на почтительном расстоянии от муравейника, с некоторым волнением ждали взрыва. Не хватало только помощника заведующего складом. Он был на другом берегу реки. Чтобы лучше видеть! Момент был торжественный. Мелерте со значительным видом поджег фитиль и затем отбежал к своим товарищам в безопасное место.
   Прошло три, четыре минуты. Царила глубокая тишина. Лишь в деревне лаяла какая-то собака.
   Вдруг сильнейший взрыв потряс воздух. И в тот же момент поднялась целая туча осколков камней, земли и песка, которые затем упали дождем вниз, звонко ударяясь о затвердевшую почву. Долго еще в горах отдавалось эхо, смешиваясь с криками хлопавших в ладоши туземцев и радостными возгласами белых, чрезвычайно довольных результатами взрыва.
   Небольшая кучка с Мелерте во главе вышла из-за укрытия. Теперь уже больше нечего было опасаться. И все они весело и шумно побежали к месту, где должен был находиться муравейник, или, вернее, туда, где его не должно было больше быть... если только Толлен сказал правду.
   Толлен, однако, немного наврал. И, по правде сказать, даже порядочно. На самом деле, лишь один бок сооружения, возведенного трудолюбивыми насекомыми, исчез, рассеянный в воздухе. Но три четверти остались на месте совершенно целыми. Это похоже было на неоконченный муравейник.
   Немного сконфуженный Мелерте смотрел на дело своих рук. Конинк, наоборот, торжествовал.
   -- Сразу видно, что вы окончили школу прикладных знаний, лейтенант! -- сказал он. -- Позвольте вас поздравить!..
   И он разразился раскатистым смехом.
   -- Перестаньте, Конинк! Нехорошо подтрунивать! -- вмешался капитан, также развеселенный этим происшествием. -- Отложим завершение дела до следующего раза, милейший мой Мелерте! -- добавил он. -- Беда не велика! Придется только лучше рассчитать заряд и рассеивание, вот и все. Я дам вам моего Толлена! Ну, а теперь пойдем чего-нибудь выпьем!
   После этого вся компания медленными шагами направилась к офицерскому собранию, как вдруг увидела вдали бегущего Суэди, боя капитана. Он нес что-то в крепко прижатых к груди руках, но, что именно, издали было трудно разобрать.
   -- Ай, Буана, ай! -- закричал мальчишка, едва переводя дух. -- Ай, Буана!.. Весь дом попорчен!.. Все поломано куском муравейника!
   И с выразительным жестом Суэди положил на землю, перед ошеломленным комиссаром, стенные часы или, вернее, то, что осталось от них, от единственных часов на сто лье в окружности. Это была вещь, которая каким-то чудом или, точнее говоря, вследствие целого ряда чудес, перенесла десять лет пребывания в Африке, двадцать переездов, столько же пожаров, пять раз тонула в пирогах и целыми месяцами путешествовала по лесам. В переводе это означало, что капитан берег эти часы, как зеницу ока. И вдруг такое происшествие!
   -- Черт побери! Черт побери!.. -- заревел он.
   И, придя в неистовый гнев, весь красный от ярости, закатил несчастному бою, который объяснил ему, что кусок муравейника продырявил крышу, разломал стол и разбросал все вещи, звонкую пощечину, так что у того посыпались искры из глаз, большая часть которых мысленно предназначалась Мелерте.
   Этот последний, окончательно уничтоженный и предчувствуя бурю, благоразумно скрылся в задних рядах. Капитан не соблаговолил даже взглянуть на него. Молча, потрясая руками, он побежал лично убедиться в размерах несчастья.
   Двадцать минут спустя, Суэди с еще распухшей щекой и глазами постучал изо всей силы в дверь артиллериста и передал ему, без всякой почтительности, официальный пакет, который Мелерте распечатал с лихорадочной поспешностью. В пакете заключалась бумага следующего содержания:
   
   "Независимое Государство Конго .
   Округ водопадов .
   Пост М-Боми, 10 ноября 19 ...
   Предписывается лейтенанту артиллерии Мелерте оставаться под домашним арестом в течение сорока восьми часов, начиная с пяти часов вечера завтрашнего дня. Обедать предлагается дома. Основание: подверг опасности жизнь товарищей вследствие необдуманного поступка; кроме того, порча казенного имущества .
   Стоимость такового будет удержана из его жалованья.

Окружной Комиссар
Бьенфейт".

   -- Свинья этот Толлен! -- пробормотал Мелерте, стиснув кулаки.
   И, молча, но с выразительным жестом, швырнул в угол "Спутник офицера артиллерии и инженерных войск".

Остроумная шутка

   Осторожно подталкивая перед собой двух маленьких человечков, капрал из племени гауссов, высокий рост которого (1 метр 90 сант.) по сравнению с ними казался настоящим чудом, остановился перед "барзой" лейтенанта в центре поста, затерянного среди экваториального леса. Затем, взяв на караул, он звонко стукнул прикладом своего тяжелого Альбани о кирпичные плиты.
   Белый, начальник поста, поднял голову. Он был занят сочинением какой-то бумаги. Судя по его недовольному лицу, это было, вероятно, какое-нибудь донесение о том, что из Либерии получено 2500 саженцев, из коих 320 оказались негодными, или что-нибудь в этом роде. Однако, когда он увидел стоявших перед ним двух карликов из Большого леса, мужа и жену, его суровое загорелое лицо просветлело и на нем промелькнула едва заметная улыбка; ему стало как-то жалко этих двух маленьких людей.
   Они стояли перед ним, прижавшись друг к другу, худые, жалкие и дрожали как лист.
   Лица маленького человечка и его подруги скорее оливкового, чем черного цвета, были теперь совершенно бледными, но эта бледность была какая-то пепельная, как будто они были покрыты серой пылью, что у первобытных натур является признаком сильнейшего волнения. Из-под низкого и упрямого лба выглядывали косые глаза, бегающий и дикий взгляд которых напоминал взгляд затравленного или попавшего в ловушку зверя, ожидающего, что его сейчас убьют.
   Лейтенант Мертене некоторое время внимательно рассматривал пленников.
   -- Эй, Армстронг, приди-ка сюда на минутку! -- крикнул он громким голосом. -- Я тебе кое-что покажу. Стоит побеспокоиться.
   -- Алло! -- ответил вызываемый приземистый рыжий американец, обросший бородой до самых глаз, но зато совершенно лысый, с голым и блестящим черепом. И, выйдя из "канцелярии", -- отвратительной лачуги, полной клопов и скорпионов, которую окрестили этим громким именем, -- позевывая и прикрывая рукой глаза, чтобы охранить их от ослепившего его яркого солнечного света, подошел к лейтенанту.
   -- А, карлики! -- произнес он невозмутимым голосом и, потрепав худую, без ямочек, щеку обитательницы лесов, добавил:
   -- Здравствуй, Мамми. Как поживаешь?
   -- Не очень-то они велики, не правда ли? -- заметил глубокомысленно Мертене. -- Вместе будет не больше двух метров. А я то всегда думал, что все эти рассказы про карликов одна выдумка. А вот, оказывается, правда. Эй, Риссаси, принеси-ка мою палку! -- крикнул он своему бою, который стоял тут же и с любопытством глядел на карликов.
   -- Нет, нет... не думай чего-нибудь дурного! -- ответил он на вопросительный взгляд американца, который хотел уже протестовать. -- Я хочу их только измерить. Нужно уважать прекрасный пол. К тому же оба эти выкидыша не сделали ничего дурного. Украли котел у Апендеке. Это научит эту старую обезьяну держать в порядке свои вещи.
   С тростниковой палкой в руке он подошел к карликам, которые с покорным и умоляющим видом уже подставляли свои спины.
   -- Да нет же, дурачье! -- рассмеялся он. -- Стойте прямо! -- И, схватив немного грубо маленького человечка за его тонкую и деликатную руку, заставил его выпрямиться во весь рост.
   -- Метр двадцать четыре сантиметра. И ведь это не мальчик! Посмотри-ка на его зубы. Ну, теперь твоя очередь, девчонка! -- добавил он. Женщина также подошла под импровизированную мерку. -- Метр пятнадцать сантиметров. Совершенно, как наш шимпанзе.
   И Мертене с серьезным и торжественным видом записал в своей записной книжке результаты измерения.
   -- По крайней мере будет материал для следующего донесения начальнику округа, пока не убьют окапи, которого ему обещают вот уже несколько месяцев! -- сказал он, посмеиваясь, с самодовольным видом.
   -- Впрочем, это не помешает ему ругаться, вот увидишь.
   Между тем в карих глазах американца появилось хитрое выражение.
   -- Метр, пятнадцать! Это как раз подойдет тебе, мой мальчик! Ты ищешь женщину. Вот тебе женщина. По крайней мере, будешь иметь возможность похвастаться, что заполучил нечто необыкновенное. Лейтенант Мертене, начальник поста Килонга, государство Конго, имеет честь уведомить вас о его предстоящей свадьбе с мисс... Однако, как же ее зовут? С кем я имею честь говорить? Эй, ты, глупый негр! -- закричал он, обращаясь к маленькому человечку, который перед этой рыжей бородой и насмешливыми карими глазами попятился с нескрываемым страхом.
   -- Не понимаешь? Ну, ничего! Не бойся, мой милый! -- И своей широкой, обросшей волосами рукой он похлопал по плечу карлика, который понемногу начал успокаиваться.
   -- Славный малый, не правда ли, Мертене? -- повторял он, покатываясь от смеха.
   Между тем, Мертене нашел предложение американца весьма забавным.
   -- Постой-ка, старина, мы ему устроим хорошую штуку! Посмотрим, ревнив ли этот плохо окрашенный Отелло? -- Мертене, как видно, хорошо знал классиков.
   -- Я беру твою жену, любезный друг! -- объявил он не допускающим возражения тоном маленькому человечку. И в подтверждение своих слов схватил за руку дикарку, которая от страха пятилась назад, после чего с красноречивым жестом посадил ее к себе на колени. Затем, подозвав боя, приказал ему увести женщину в маленькую хижину, где в дружеском согласии жили вместе утки, куры, обезьяны, бои и служанки.
   Риссаси молча исполнил приказание. Маленький человечек и глазом не моргнул; он сделал лишь порывистое движение, которое сейчас же подавил, когда увидел, что белый положил руку на свой револьвер. В его глазах, умышленно лишенных всякого выражения, мелькнул и тотчас же погас быстрый огонек, после чего он снова принял непроницаемый вид и продолжал стоять совершенно спокойно, не говоря ни слова.
   -- Забавная штука! -- покатывался со смеху Мертене. -- Ей-богу, только ты способен был выдумать это! -- воскликнул он, бросая восхищенный взгляд в сторону янки, который самодовольно улыбнулся в свою широкую бороду.
   -- Завтра утром эта почтенная особа будет в целости и неприкосновенности возвращена своему возлюбленному супругу, который, к слову сказать, кажется мне порядочно смущенным. По-видимому, дело идет на лад. Завтра они возвратятся в свои леса; мы даже сделаем им маленькие подарки. Ну, и посмеемся же мы, вспоминая эту историю.
   -- Понял, Сололо? -- повторил он, обращаясь к громадному капралу-гаусса, с невозмутимым и добродушным видом следившему за этой сценой, -- Запри мне этого молодца на ночь в каком-нибудь бараке, привязывать не надо, и дай ему одеяло и чего-нибудь поесть. Что касается его супруги, то она проведет ночь в "лупангу". Смотрите, только не обижайте ее. Если кто-нибудь тронет ее, то будет иметь дело со мной! -- сказал он, грозя пальцем бою, который изобразил на своем лице скромность, презрение и отвращение: станет ли он трогать "лесную женщину".
   Между тем карлик беспрепятственно дал себя увести. Его подруга, сохранившая также невозмутимый вид, была в свою очередь уведена. А оба белые, обменявшись еще раз несколькими замечаниями и поздравив друг друга с изобретенной ими остроумной выдумкой -- когда человек не глуп, можно ведь всюду найти развлечение -- пожелали один другому спокойной ночи и с улыбкой на лице разошлись по своим комнатам.
   -- Поклон почтенной даме! -- сказал на прощанье Армстронг. -- Желаю тебе успеха! -- и, громко засмеявшись, он скрылся в темноте.
   На посту все заснули. Царила глубокая тишина. Вдали тянулся лес, немой, непроницаемый и таинственный. В жалкой хижине, куда его заперли с наступлением ночи, маленький Акка, который до сих пор лежал в углу, свернувшись клубком, со сверкающими в темноте, как у кошки, глазами тихо встал на ноги.
   Внимательно прислушиваясь, он приблизился к одной из глинобитных стен хижины. До поставленной для него миски с рисом и бананами он даже не дотронулся. Вытащив из-за своего узкого пояса из обезьяньей шкуры небольшой и блестящий предмет -- вделанный в рукоятку маленький нож -- он стал без шума ковырять стену, от которой стала отваливаться, кусок за куском, затвердевшая глина. Затем наступила очередь плетня, наполовину, впрочем, сгнившего. Через двадцать минут карлик был уже на свободе.
   Не производя ни малейшего шума, он на брюхе прополз несколько метров расчищенного пространства, отделявшего хижину от опушки леса. Очутившись там, он быстро и ловко встал на ноги и устремил проницательный взгляд в темноту. Налево с трудом можно было различить темную массу: это был дом белого, того злого человека, который похитил его жену. Пробираясь между кофейными деревьями и проползая под бананами, с бесчисленными предосторожностями, он добрался до "лупангу", где потихоньку разбудил свою жену. Бесшумно, легкими шагами она последовала за маленьким человечком. Перед домом белого, по знаку мужа, она остановилась и стала ждать его в темноте. Перешагнув через крепко спавшего боя и осторожно обойдя стол и стулья, он проник в хижину, дверь которой оставалась полуоткрытой. Ночник -- простой фитиль в пальмовом масле -- распространял бледный и унылый свет.
   С расстегнутым воротом рубашки, открытым ртом и покрытым потом лбом, Мертене громко храпел, то присвистывая, то издавая низкие ноты. Насторожив ухо и затаив дыхание, Тики Тики осмотрелся во все стороны.
   Затем с кошачьими движениями, на цыпочках, подобрался к изголовью белого и с пылающими ненавистью глазами верным и сильным движением вонзил в левую сторону груди спящего длинную булавку с черным концом, которую вытащил из своих курчавых и спутанных волос. Булавка, как и его стрелы, была смочена ядом, производящим молниеносное действие.
   Мертене на одно мгновение широко раскрыл глаза, судорожно приподнялся и тотчас же снова упал на кровать; на губах появилась легкая пена. Сердце его перестало биться.
   Схватив за руку ожидавшую его жену, карлик скрылся во мраке и бесследно исчез.
   Остроумная шутка удалась.

Слабительное

   Лейтенант Дельбек, по прозванию Я -- меня , далеко не отличался скромностью. И прозвище, которое единогласно дали ему его товарищи по посту Касуку, было им вполне заслужено.
   Заходил ли за завтраком разговор об убитом у реки буйволе, Дельбек тотчас же восклицал:
   -- 750 кило... Подумаешь какое чудо! Я своими собственными глазами видел одного в Матебе в 900 кило! А какие у него были рога!
   Шла ли речь о девяти бегемотах, которых опытный охотник Левассер убил в течение одного вечера, и среди которых, став в гордую позу, велел себя фотографировать с винчестером в руке и с живописно согнутой левой ногой (классическая и пластическая поза охотника на больших диких зверей -- как он говорил), Дельбек немедленно же презрительно и с сознанием своего превосходства объявлял во всеуслышание: "Девять... Велика важность! Я в течение одного утра убил пятнадцать в Майомбе. То, что вы сделали, милейший Левассер, это сущие пустяки!.. Вы просто смеетесь над нами!"... Наконец, рассказывал ли кто-нибудь о бое, обезьяне или собаке, более умных и развитых, чем другие, Дельбек начинал смеяться и говорил: "Бобби, замечательная собака? Этот несчастный пудель?! Полноте! Вот у меня в Боме была собака, посмотрели бы вы на нее! Трудно даже представить себе, до чего она была умна. Прямо что-то поразительное! А вы говорите Бобби!.."
   И т. д., и т. д. Везде и всюду начиналась та же песня. На небольшом посту, затерянном среди девственного леса, где Дельбек находился уже шесть недель, его три товарища сначала возмущались, а потом так привыкли к его хвастовству, что уже не обращали на него никакого внимания. Они просто не слушали Дельбека и, пожимая плечами, продолжали спокойно курить, не мешая ему говорить без конца.
   Его красноречие и хвастовство были тем более возмутительными, что лейтенант -- в сущности добрый малый -- с самого своего приезда из Европы все время оставался в Боме, на берегу, где он занимался в канцелярии, исписывая с утра до вечера целые стопы бумаги и ведя самое прозаическое существование настоящего колониального чиновника, порода которых не только продолжает существовать, но даже процветает.
   Однако, после двух лет пребывания в Конго, Дельбек, видевший крокодилов, гиппопотамов и леопардов только в зоологическом саду, в Антверпене, нашел, что это выходит уж слишком глупо, и обратился к начальству с просьбой дать ему возможность провести третий год своего срока в Верхнем или, по крайней мере, в Среднем Конго. Ему, главным образом, хотелось иметь материал, чтобы по возвращении в Европу рассказывать разные невероятные истории.
   Его ходатайство было уважено, и он был назначен на довольно хороший пост Касуку, в двух месяцах пути от берега; лейтенант прибыл туда, совершив это путешествие, по сравнению с которым, судя по его рассказам, путешествия Ливингстона и Стэнли были не более, как увеселительными прогулками. Это был целый ряд опаснейших переходов в местностях, населенных людоедами, несчастные случаи с пирогами, стычки и сражения. На самом же деле все сводилось к двум дням езды по железной дороге, трем неделям пути караваном и месяцу плавания в пироге, без малейшего инцидента.
   Находившиеся на посту его товарищи сами проделали этот путь и, следовательно, хорошо знали, каков он. Но вначале они забавлялись тем, что заставляли его рассказывать про его приключения, причем все его приукрашенные рассказы начинались, разумеется, с неизбежного я -- меня, откуда и произошло данное ему прозвище.
   Как уже сказано, Дельбек ни разу не покидал Бомы. Однако он провел как-то около недели в районе Майомбе, не дальше, впрочем, ружейного выстрела от столицы. И так как он, конечно, не мог рассказывать, что охотился на буйволов, леопардов и слонов на улицах Бомы, столь же безопасных или, вернее говоря, даже более безопасных, чем улицы Каружа, ибо на них нет автомобилей, он самым широким образом пользовался Майомбой, чтобы обосновывать свои рассказы. Эта местность, уже относительно цивилизованная и часто посещаемая, где можно встретить лишь несколько антилоп, кое-где обезьяну, но никогда леопарда и раз в три года случайно попавшего туда боа, в сенсационных описаниях Дельбека превращалась в настоящий охотничий рай. Слоны, гиппопотамы, буйволы и пантеры, по его словам, водились там в изобилии. Только их там и было видно!
   Хвастливый лейтенант попытался даже раз поместить туда гориллу. Но раскатистый взрыв хохота, которым было встречено это сообщение, немного смутил его, что случалось с ним весьма редко. Впрочем, он очень скоро оправился от этого смущения, когда молодой двадцатилетний лейтенант, швейцарец по происхождению, обладавший очень злым язычком, спросил его, не стрелял ли он в Майомбе серн? Дельбек ответил самоуверенным и не допускающим возражения тоном:
   -- Да, нет же, дорогой мой! Серны живут только на высоте не менее пяти тысяч метров. Следовало бы вам это знать! -- Это вызвало новый взрыв смеха.
   Раз как-то на пост пришел испуганный старшина соседнего селения и рассказал, что невдалеке от их деревни целое стадо слонов портит их плантации. Слоны появляются каждую ночь и вытаптывают все насаждения.
   -- Не мог бы ты избавить нас от них, м-сунгу (белый)? -- спросил старшина у капитана. Последний, страстный охотник и превосходный стрелок, даже привскочил от радости, что судьба послала ему такую добычу, и охотно обещал свою помощь.
   Но на беду сильные приступы желтухи приковали его на некоторое время к кровати. И старшина, видя, что никто не приходит, кроме слонов, снова явился на пост и возобновил свои жалобы.
   -- Ладно, Н'Гула! Я пошлю к тебе кого-нибудь другого! -- обещал ему капитан, лежавший в кровати и желтый, как лимон. При этом он подумал о хвастуне Дельбеке. И вечером, в офицерском собрании, внезапно сказал ему:
   -- Вы ведь уже охотились на слонов в Майомбе, Дельбек? Вам приходилось их убивать?
   -- Я, капитан, я? -- ответил Дельбек. -- Разумеется, я знаком с этим делом, черт возьми!..
   -- Ну, вот и хорошо!.. Тогда отправляйтесь завтра к Н'Гуле. Он каждый день надоедает мне со слонами, которые вытаптывают его сахарный тростник и маниок. Постарайтесь убить этих подлых зверей. Гинан пойдет с вами. Ведь вы пойдете? -- обратился он к молодому швейцарцу, который, поняв в чем дело и иронически улыбаясь, утвердительно кивнул головой.
   Захваченный таким образом врасплох, Дельбек сначала сильно покраснел, потом побледнел, дыхание у него сперлось в горле и язык стал совсем сухим. Но так как все на него глядели, он ответил не особенно, впрочем, убежденным тоном: "Прекрасно! Дело решенное, капитан!" И после непродолжительного молчания небрежно добавил: "Надеюсь, что они здесь не хуже, чем в Майомбе... Впрочем, там будет видно..."
   Затем с важным видом отправился спать, но всю ночь не сомкнул глаз. Остальные же, оставшись одни, торжествовали и поздравляли капитана с его выдумкой.
   На следующий день, около двух часов пополудни, под палящим солнцем, швейцарец и два солдата, командированные в распоряжение лейтенанта по приказанию капитана, к великому его сожалению не имевшему возможности принять участия в экспедиции, постучались в дверь Дельбека, который в нервном состоянии рассматривал свой маузер.
   -- Ах, это вы, дорогой мой? -- сказал он, здороваясь со швейцарцем с покровительственным видом. -- Уже четыре часа? Через минуту я буду готов! Между прочим, далеко это до этого Н'Гула?
   -- Порядочно! По меньшей мере добрых три часа ходьбы! -- ответил сухо Гинан. -- Нужно ведь идти пешком. Вьючных ослов у нас нет! -- добавил он, искоса поглядывая на толстый живот своего сотоварища.
   -- Ну, что ж, поделать, пойдем! -- ответил Дельбек, тяжело вздыхая.
   Минуту спустя маленькая кучка людей, покинув пост, пересекла непосредственно прилегавшие к нему плантации и углубилась в заросли. Узкая тропинка, след которой нередко терялся, шла между двух стен злаковых растений, высотой от трех до четырех метров с крепкими стволами. Приблизительно после трех часов утомительной ходьбы оба белых очутились в туземной деревне, где Н'Гула угостил их малафу (пальмовое вино), после чего, размахивая руками, с бесконечными объяснениями, показал им причиненные слонами повреждения.
   -- Еще вчера, сейчас же после захода солнца, они были здесь! -- сказал он молодому офицеру. -- Нужно будет их подкараулить. Я покажу вам хорошее место, где вы можете стать, Мафута минги и ты (Мафута минги -- "много жира", было имя, которым туземцы окрестили Дельбека, к великому его огорчению).
   С наступлением темноты охотники, по указанию туземного проводника, пришли на условленное место, на берегу болотистого ручья, в небольшом расстоянии от деревни. Местность была обнаженная и унылая. На расстоянии пистолетного выстрела поднимался скалистый, желтоватого цвета холм, весь раскаленный от солнечных лучей, по склонам которого цеплялось несколько низкорослых кустов.
   -- Они приходят всегда отсюда! -- объяснил сопровождавший охотников туземец, показывая на небольшое ущелье, изрытое ямами, наполненными грязной водой, сверкавшей при последних лучах заходящего солнца. -- Они любят здесь купаться перед тем, как подойти к плантациям! -- добавил он, после чего вернулся к себе в деревню.
   Оба белых расположились по возможности удобнее за небольшой группой деревьев. Слегка закусив, они разлеглись на циновках, данных им старшиной, и стали мирно беседовать. Дельбек сунул руку в карман и вытащил свою трубку, собираясь курить.
   -- Стойте! -- крикнул Гинан. -- Забудьте думать о трубке! Разве вы курили в Майомбе, когда подкарауливали зверя? -- спросил он, немного насмешливым тоном.
   Ничего не отвечая, лейтенант со вздохом спрятал трубку в карман.
   Между тем наступала ночь. На небе сияла полная луна. В соседнем болоте лягушки-быки оглашали воздух своим громким кваканьем. Огромные летучие мыши пролетали взад и вперед, почти задевая землю крылом.
   Так прошло два часа. Внезапно, немного задремавший Гинан вскочил на ноги и стал протирать себе глаза. Энергичным толчком он разбудил своего спутника, который выделывал носом разные мелодии. "Внимание!" -- прошептал он.
   Среди ночной тишины слышно было, как какие-то огромные животные ступали по грязи. Это шлепанье похоже было на удары бича по воде. При неясном свете луны охотники различили три огромные серые и бесформенные массы.
   -- Н'Ганду!.. (слон!) -- прошептал чернокожий солдат, который стоял за белыми и держал запасные ружья.
   Осторожно и стараясь не шуметь, Гинан, Дельбек и оба солдата пробирались от куста к кусту и от прикрытия к прикрытию, иногда на коленях, иногда даже на животе, и в конце концов приблизились на сто шагов к чудовищам, которые продолжали шлепать с громким шумом.
   Внезапно ближайший слон с беспокойством поднял хобот и описал им в воздухе круг. В то же время его огромные уши зашевелились, а маленькие глаза стали вглядываться в темноту. Затем он вдруг испустил протяжный рев.
   Ответом ему был ружейный выстрел. Звук его прокатился эхом в соседних скалах и долго еще отдавался в тихом ночном воздухе.
   Между тем, самый большой из слонов, пошатываясь, сделал вперед несколько шагов, затем упал на колени, закачался и упал на бок, приминая своим огромным телом ветки кустов. Его хобот несколько секунд бил землю, вырывая с корнем ближайшие кусты и поднимая целую тучу земли и мелких камешков.
   -- Ладно! -- сказал спокойно лейтенант. Затем, взяв запасное ружье, которое ему подал солдат, добавил: -- Один готов! Теперь примемся за остальных! -- И с этими словами быстро приложился. Оба остальных слона, обнюхав своего лежавшего на земле товарища, повернули назад и удалились крупной рысью, от которой дрожала земля. Их едва можно было различить и они уже готовы были скрыться в чаще кустов, когда лейтенант снова выстрелил.
   Но он не успел разглядеть результата своего выстрела. Якобы убитый слон поднялся одним прыжком и тяжело и неуклюже, но, несмотря на это, довольно быстро, устремился на охотников, находившихся теперь на открытом месте и ярко освещенных луной.
   У швейцарца его одноствольное ружье было уже разряжено.
   -- Стреляйте!.. Да стреляйте же, черт вас побери! -- закричал он не своим голосом стоявшему за ним Дельбеку, у которого ружье еще было заряжено.
   Но лейтенант с расширенными зрачками, бьющимся сердцем, широко раскрыл рот, готовясь закричать от ужаса. Затем, бросив ружье, он изо всех сил пустился бежать прямо перед собою.
   К счастью, слон не пошел слишком далеко и вскоре опять упал. Гинан, который тоже обратился в бегство, остановился. Чернокожий солдат, находившийся за офицером, передал ему ружье. Лейтенант быстро прицелился и выстрелил, причем попавшая в плечо пуля на этот раз окончательно обезвредила слона.
   Дельбек также остановился. Задыхаясь от бега и едва переводя дыхание, весь красный и, главное, совершенно пристыженный, он присоединился к своему сотоварищу, который кричал ему: "Идите скорее! Теперь нечего бояться! На этот раз он окончательно убит!.."
   Неуверенными шагами, с опущенной головой, лейтенант подошел к швейцарцу.
   -- Вы упали? Ушиблись? -- спросил последний немного обеспокоенным голосом.
   -- Нет нет... ничего... благодарю вас!.. Не поверите ли, этот проклятый слон произвел на меня действие слабительного. Какое, однако, чудовище! И ведь шел прямо на нас, а? Каково? Проглоти я поллитра касторового масла, результат получился бы тот же. Мне это перевернуло все внутренности! Ой, ой, ой!..
   Гинан не стал больше расспрашивать и, держась за живот от смеха, скромно отошел в сторону.

* * *

   Как можно было ожидать, рассказ об этом происшествии обошел весь округ. И -- меня " стал сразу же знаменитой личностью, по его мнению даже слишком знаменитой.
   В Касуку с этих пор он уже больше не говорил о своих подвигах и сделался в высшей степени скромным. Но так как, несмотря на это, он стал объектом непрекращающихся шуток, то в конце концов подал просьбу о переводе. Но окончательно неисправимый, он продолжал и в Ибинге, куда его перевели, рассказывать разные небылицы про Майомбу с добавлением истории из жизни в Касуку.
   Однажды, когда в офицерском собрании зашел разговор о слонах, он бесцеремонно прервал говорившего: "Пятнадцать кило!.. Клыки пятнадцать кило!.. Велика важность!.. Когда я был в Касуку, я убил одного слона, клыки которого весили сорок три кило!"
   Но в Ибинге приключение со слонами уже было известно, и начальник поста стал насмешливо напевать:
   
   Ведь слон коварный зверь!..
   Ведь слон коварный зверь!..
   Обманывать он мастер!..
   
   Дельбек понял намек и, сильно покраснев, перестал больше настаивать. Его красноречие иссякло. Углубившись в себя, он не произнес больше ни слова.
   -- Ну что, Дельбек? Вы сегодня что-то не в духе? -- спросил подмигивая начальник поста. -- Немного лихорадит или желчь разлилась? Не нужно запускать этого! Примите хорошую порцию слабительного, друг мой! Но вот беда -- сейчас вспомнил, что у нас вышел весь каломель!..
   -- Это ничего не значит! -- сказал капитан Винье, отличавшийся способностью отпускать шутки, сохраняя серьезный вид. -- Здесь в окрестностях -- довольно слонов. Дельбеку это заменит каломель, а в аптеке сберегутся лишние лекарства! Ну, что? Разве не правда, милейший мой Дельбек? -- добавил он, хлопнув по плечу злополучного лейтенанта.
   Последний встал, пожелал всем доброго вечера и ушел к себе.
   На следующий день он подал рапорт с просьбой о переводе.

Он жаждал приключений!..

   Следуя по прямой аллее, обсаженной кофейными деревьями с запыленными листьями и эвкалиптами, похожими на большие, выходящие из земли канделябры, лейтенант достиг вершины холма, где находился дом начальника поста М-Боми. Не входя в него, он на минутку приостановился в тени мангового дерева и вытер покрытый потом лоб.
   Жара была поистине тропическая. От земли, изрытой недавним ливнем, поднимались душные и зловредные испарения. Горизонт был затянут туманной дымкой. Вдали, между двумя холмами, как серебряное лезвие, сверкала река. Из туземной деревни, застывшей в сонном оцепенении, не доносилось никаких звуков. Голубой, с золотыми звездами флаг повис неподвижно на большой мачте. В воздухе не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка.
   В тени веранды, на кирпичных плитах, которые поливались каждый час, дремал бой.
   Войдя в канцелярию, где царил полумрак, составлявший разительный контраст с ослепительным светом снаружи, лейтенант поклонился своему начальнику.
   -- А, Морель! Здравствуйте! Что нового? -- спросил окружной комиссар, поднимая голову и глядя поверх очков на своего подчиненного, испросившего у него разрешение переговорить по служебному делу.
   -- Чем вы огорчены, друг мой?
   Морель, красивый и хорошо сложенный юноша, с карими глазами, матовым лицом и показывающим силу воли и энергию подбородком, слегка кашлянул, видимо, не зная, как начать.
   -- Вот в чем дело, господин капитан! -- сказал он, наконец. -- Как вы знаете, я состою офицером в роте вот уже три месяца. Служба моя не трудная и ротный командир относится ко мне очень хорошо, что мне весьма приятно. Но стоило ли покидать Европу и полк, чтобы заниматься здесь взводным ученьем, гарнизонной службой или наблюдать за фехтованием на штыках? Я приехал сюда, чтобы видеть страну, и хотел просить вас, не можете ли вы назначить меня в экспедицию, которая должна отправиться в Итури? Ловерс согласен уступить мне свое место. Я уже пять месяцев нахожусь в Африке и знаю хорошо службу, -- решительно и настойчиво закончил Морель.
   -- Гм! -- произнес начальник, слегка улыбнувшись. -- Вы, конечно, старый африканец, об этом спору нет. Но известно ли вам, что Итури -- это далеко не рай земной? О, далеко нет! К тому же вами здесь довольны. Какого же черта вы хотите идти подыхать с голоду в Большой лес. Не говоря уже о том, что Вандекен, начальник отряда, не всегда бывает покладистым человеком. Что же тогда заставляет вас проситься в экспедицию?
   -- Я все это знаю, господин капитан! И тем не менее, позволяю себе настаивать на моей просьбе.
   -- Хорошо, пусть будет так! Но есть еще одно обстоятельство. Насколько мне известно, вы единственный сын, и, как я знаю, ваша мать вдова, была в большом горе, отпуская вас сюда. Генерал-губернатор, посылая ваши бумаги, присоединил к ним для сведения письмо, в котором эта добрейшая женщина высказывает свое беспокойство относительно вас и умоляет не посылать вас слишком далеко. Поразмыслите же еще немного. Подумайте о вашей матери!
   Море ль густо покраснел.
   -- Если бы нужно было сменить кого-нибудь и была бы ваша очередь, -- продолжал комиссар, -- я, конечно, не возражал бы. Служба прежде всего. Никаких исключений не должно быть. Но здесь дело совсем другое. Итак, скажите, продолжаете ли вы при таких условиях настаивать на вашей просьбе?
   Лейтенант на минуту задумался.
   -- Я не имел понятия об этом письме! -- сказал он, наконец. -- Вы знаете, господин капитан, каковы женщины. Но я уверен, что моя мать стала бы упрекать себя, если бы из-за нее я пропустил такой случай. Не говоря уже о возможности повышения по службе. Разрешите мне отправиться, господин капитан, убедительно прошу вас! Мне уже надоела эта однообразная жизнь. Я жажду приключений!
   Окружной комиссар едва заметно нахмурил брови.
   -- Можете рассчитывать на меня, лейтенант! -- сказал он, слегка наклонив голову. -- Я сделаю соответствующее распоряжение.

* * *

   На узкой прогалине, образовавшейся от расчистки леса, о чем свидетельствовали разбросанные там и сям банановые деревья, при тусклом свете раннего утра, проникавшем сквозь густую листву тянувшихся на бесконечное пространство деревьев, три роты туземных солдат выстроились по данному сигналу.
   Вот уже пять недель, как они были в пути и все время приходилось идти под темным сводом леса, которому не было видно конца. Переход крайне утомительный, с остановками и толчками, неизбежными в колонне из нескольких сот людей, идущих гуськом по узкой тропинке с вязкой почвой. Сменяемые каждый час солдаты, с помощью "машетов" [Длинных ножей] должны были прорубать дорогу через почти непроходимую гущу переплетавшихся растений, толстых, как нога, лиан и гигантских папоротников. Измученные люди с недовольным видом и неохотно исполняли отдаваемые им приказания. Пища была плохая и однообразная, вода для питья отвратительная.
   В довершение всего начальник отряда, которому из-за его строгости туземные солдаты дали прозвище Фимбу минги (много кнута), держал людей в ежовых рукавицах. Каждый вечер, после перехода, он в течение двух часов заставлял их заниматься воинскими упражнениями. По малейшему поводу производил подробный осмотр. И порол за всякий пустяк.
   Аскари -- ликауангуласы, с татуировкой на лице, похожей на разбросанные горошины, и батеталасы, с тремя полосками на лбу, с трудом сдерживали свое недовольство. По вечерам они сидели вокруг костров, угрюмые и молчаливые, бросая злобные взгляды на белых, также недовольных, которые разговаривали за маленькими походными столиками.
   Напрасно сержант, уроженец Сиерра-Леоны, ветеран, прослуживший в лесах двенадцать лет, рискуя навлечь гнев бесчеловечного начальника, уже два раза предупреждал его:
   -- Перестань их сечь, Буана! Иначе плохо кончится.
   Но ответом ему был только презрительный смех и приглашение заниматься своими делами.
   В это утро пять человек снова должны были получить свою "порцию" Это были пять батеталасов, в числе коих находился некий Ликонго, здоровенный малый, с бритой головой, круглой, как тыква, со сверкавшими ненавистью глазами, один из самых ненадежных людей третьей роты, в которой вообще насчитывалось немало "смутьянов".
   Когда его вызвали, он не тронулся с места.
   -- Ликонго! -- крикнул снова и на этот раз уже более строгим голосом сержант.
   Ответа не последовало.
   -- Вывести мне этого молодца из рядов! -- заревел начальник отряда. -- И живо, поторапливайся!
   Но, когда чернокожий унтер-офицер схватил Ликонго за рукав его голубой куртки, последний вырвался от него и, выхватив из-за пояса короткий нож, нанес им удар несчастному сержанту, который упал, не испустив ни крика.
   И сразу же, со всех сторон раздались громкие проклятья и крики. Потрясая с угрожающим видом своими ружьями, солдаты направили их на офицеров.
   Один из черных, яростно размахивая руками, приблизился к начальнику отряда и нанес ему кулаком увесистый удар в лицо. Выстрелом из револьвера белый положил его на месте.
   Не успел еще рассеяться дым от этого выстрела, как со всех сторон началась ружейная стрельба. Среди дыма было видно, как падали тела и судорожно поднимались руки. И внезапно весь лес огласился дикими криками.
   Из десяти белых шестеро валялось на земле. Четверо были убиты сразу и лежали неподвижно, пронзенные пулями. Двое еще шевелились. Приконченные ударами приклада, избитые и затоптанные, они превратились в какую-то окровавленную массу.
   Морелю, капитану Петри и одному унтер-офицеру удалось все-таки проскользнуть между кучками людей и выбраться из свалки. Среди расстилавшегося дыма, в общей суматохе, они добрались до леса. В течение часа бежали они или, вернее, двигались ползком среди переплетавшихся лиан и спускавшихся до самой земли толстых ветвей и, наконец, остановились, едва переводя дыхание, с ускоренно бьющимся сердцем.
   С обнаженной головой, с лицом, исцарапанным колючками, капитан неистово ругался, стараясь остановить кровь, которая текла из его перебитой пулей руки. Морель, с лицом земляного цвета и безумными глазами, размахивал руками, не будучи в состоянии произнести ни одного слова. Один лишь унтер-офицер с невозмутимым спокойствием заряжал свой револьвер и радовался, что его трубка осталась в его кармане.
   В продолжение трех дней, затерянные в Большом лесу, питаясь ягодами и корешками и утоляя жажду стоячей тошнотворной водой, спасались белые от преследовавших их солдат.
   Совершенно истощенный, Петри с хриплым стоном упал на землю. На его раненой руке началась гангрена и он невыразимо страдал. Его оба спутника старались его поднять, но это был напрасный труд. А между тем, времени терять было нельзя. Черные приближались. Прислонив товарища к толстому корню, унтер-офицер старался его подбодрить:
   -- Сделайте еще одно усилие, господин капитан! Вы же не захотите, чтобы нас убили! Нужно идти вперед. Подбодритесь!..
   Петри медленно поднял голову. Его глубоко ввалившиеся глаза горели лихорадочным огнем. Нос заострился, губы запеклись, на лбу выступал холодный пот, он походил на умирающего. Отвратительный запах исходил от его раны.
   Он сделал слабое движение своей исхудалой рукой, как бы желая попрощаться с товарищами.
   -- Оставьте меня! Идите! -- прошептал он едва слышным голосом. -- Уж видно такая моя судьба!..
   Оба белых посмотрели друг на друга. Затем, не говоря ни слова, пожали влажную руку покидаемого товарища и, молча, углубились в чащу леса...
   Вдали уже раздавались громкие крики. Совсем близко слышался треск ветвей и можно было различить гортанные голоса. Стая серых попугаев, напуганных шумом, пролетела мимо с пронзительным свистом.
   Солдаты приближались. Через несколько минут они уже будут тут. Глубоко вздохнув, Петри с невероятным усилием вытащил револьвер из кобуры. Затем, не колеблясь, приставил его к виску. Находившиеся за сто метров от этого места Морель и унтер-офицер внезапно вздрогнули. До них донесся сухой звук выстрела. Оба белых многозначительно переглянулись и некоторое время оставались стоять неподвижно, внимательно прислушиваясь с тревожно бьющимся сердцем. Затем поспешно, нагибаясь под низкими ветвями и пробираясь по коридору из лиан, продолжали свой путь.
   -- По крайней мере, -- сказал Морель несколько часов спустя, -- он покончил со своими страданиями. Если бы мы не были так измучены, мы бы не оставили его и дорого бы продали свою жизнь. Все равно придется погибнуть. К чему же тогда так мучиться? Я уже больше не могу...
   И он хотел уже лечь на землю, но его спутник резким движением потащил его за собою. Он должен был испить свою чашу до дна!

* * *

   Через два дня после этого белый, расчищавший заросли в окрестностях поста Буеме, увидел, что к нему бредут, поддерживая друг друга, два человека в лохмотьях, с непокрытой головой, исхудалые и с блуждающими глазами. До крайности удивленный, он некоторое время глядел на них, затем бросился к ним навстречу. Один из них, более высокий, открыл рот, желая заговорить, но не мог произнести ни слова и повалился на землю.
   Три часа спустя, в хижине начальника поста, куда его перенесли, он испустил последний вздох.
   А на следующий день, когда солнце садилось за лесом, трое белых поста Буеме опустили в землю на небольшом кладбище тело молодого лейтенанта, который всего лишь несколько недель тому назад веселый и счастливый покинул пост М-Боми.

* * *

   Немедленно же посланный нарочный принес в главное местечко грустную весть.
   Окружной комиссар, с письмом в руке, некоторое время предавался своим размышлениям. Затем, смахнув набежавшую слезу, сказал про себя:
   -- Бедняга! Погиб такой бесславной смертью! Бедная, несчастная мать...
   После чего, помолчав немного, добавил, пожимая плечами:
   -- Он жаждал приключений! Ну, что же, он добился своего.

Артур

   Дело происходит в Буеме, в Итури, на 11/2 градусе северной широты и 28 градусах восточной долготы. Три часа пополудни. В тени сорок два градуса!
   Небрежно развалившись на раскидном кресле, начальник поста, лейтенант Капелль, вынул трубку изо рта и немного хриплым голосом, которому старался придать нежный оттенок, крикнул:
   -- Арту-у-ур... миленький мой! Иди сюда скорее... Твой папочка хочет тебе сделать пробор. Ну, иди же скорей... Пст... Пст...
   В пяти шагах от него, усевшись в удобной позе на ярком солнце, объект столь льстивых призываний, мирно грыз банан. Услышав, что его зовут, он, не торопясь, направился к креслу и уселся на коленях своего папочки, который, кстати сказать, имел шесть футов росту.
   Старательно и осторожно, подобно горничной, причесывающей свою госпожу, белый, наметив линию пробора, разделил на две части длинные черные и притом весьма жесткие волосы на голове Артура, который воспользовался этим случаем, чтобы засунуть себе в рот короткую и сильно обкуренную трубку Капелля, положенную им за минуту перед тем на маленький столик. Вслед за этим сейчас же последовало громкое фырканье, чиханье и целый дождь плевков, что в свою очередь вызвало немедленное возмездие в виде основательного шлепка.
   -- И поделом тебе! -- воскликнул европеец. -- Это научит тебя курить мою трубку! Ну, а теперь убирайся, живо!
   После таких неприветливых слов, Артур, ворча и отплевываясь, поскакал галопом на соседний молочайник, свое любимое местопребывание. Оттуда он мог следить за работой чернокожих служанок, совать нос в котелки и, главное, выкинуть, при случае, какую-нибудь штуку.
   Это, впрочем, не мешало ему быть в наилучших отношениях со всеми этими почтенными дамами. Они ласкали его, пичкали бананами, искали у него вшей и целовали его в большой розоватый нос. Только и слышно было все время: дукуйанго, да дукуйанго! (Мой милый).
   Я позабыл сказать, что Артур, этот счастливейший из смертных, окруженный такими симпатиями и нежными ласками, был принадлежавший посту шимпанзе. Посту, носившему название Буеме и затерянному в самой глубине Большого леса на дороге Альберта-Эдуарда. А в таких местах, как известно, развлечения бывают не слишком часто.
   Пойманный совсем молодым, вскормленный негритянкой, заменившей ему мать, от трупа которой его пришлось оторвать силой, маленький шимпанзе Артур обладал изумительным умом. В течение вот уже трех лет он являлся принадлежностью поста, где пользовался полной свободой, которой никогда не злоупотреблял. Все его баловали, и у него был только один непримиримый враг Ниангара -- дог лейтенанта.
   Нужно, впрочем, признаться, что эта враждебность вполне оправдывалась невозможными поступками Артура. По крайней мере двадцать раз в день он незаметно подкрадывался к собаке и дергал ее за хвост, несмотря на то, что хвост этот был очень коротким, причем тряс его, как дерево со зрелыми сливами. "Он звонит!" -- говорил в этих случаях Капелль. Затем одним прыжком злой вскакивал на крышу, откуда с ужимками и гримасами устремлял свои маленькие живые и насмешливые глаза на собаку, которая заливалась яростным лаем. Зрители держались за бока от смеха. Вскоре после этого шимпанзе слезал с крыши и получал за свою проделку порцию жареных каштанов. "Ну и ловкач же ты, Артур! -- восклицали в восхищении оба белых. -- Только ты один способен на такие штуки!"
   -- Славное животное! -- говорил Капелль с убежденным видом. -- Куда лучше гориллы. Ты видел когда-нибудь гориллу, Смольдерс?
   -- Кроме тебя, никогда! -- отвечал с изысканной вежливостью Смольдерс, старый приятель Капелля. -- Впрочем, нет, видел. В Киллинге, где я был восемь месяцев тому назад, когда там организовывали экспедицию. Но та горилла была мертвой.
   -- Но все-таки это была горилла, дорогой мой! -- заметил Капелль, как всегда поучительным тоном. -- Расскажи-ка мне про это! Нет надобности спрашивать, ты ли убил ее. Ты промахнулся бы и в бегемота в пяти шагах. Ну, выкладывай, что знаешь. Впрочем, это наверное какое-нибудь вранье!..
   Смольдерс, близорукий как дюжина кротов и донельзя плохой стрелок, немного задетый за живое, колебался, рассказывать ему или нет.

* * *

   Однако, ввиду единодушного и лестного для него желания аудитории -- одного белого, двух туземных женщин, Ниангары под столом и Артура на столе -- он набил трубку и начал свой рассказ.
   -- Не успели мы выйти из ворот Трезены...
   -- Как Трезены? Где это? -- прервал его Капелль. -- Ведь ты только что говорил про Килингу. Ты, брат, что-то путаешь...
   -- Ладно, ладно! Пусть будет Килинга! -- продолжал Смольдерс, не моргнув глазом. -- Итак, дело было в Килинге, если уж тебе так хочется. Тоже хорошее местечко, в самой глубине леса, у черта на куличках. Почта из Европы приходит раз в семь месяцев, если только вообще приходит!..
   Итак, раз как-то около семи часов, когда стало уже почти совсем темно и мы пошли ужинать, раздались дикие вопли, доносившиеся из помещении, где жили солдаты. "Опять этот дурень, Джанду, бьет свою жену! -- сказал спокойно начальник поста, толстый Вербек. -- Пойдите посмотреть, в чем там дело? И проберите как следует этого молодца. Двадцать ударов кнута завтра, при перекличке!"...
   Между тем вопли продолжались с еще большей силой. Вероятно, случилось что-нибудь серьезное. Поэтому, не теряя времени, я бросился бежать вдоль реки, по направлению к хижинам, окруженным небольшими садиками -- тоже одна из фантазий Вербека -- где жили женатые солдаты.
   Там уже собралась целая куча народу. Женщины причитали, солдаты размахивали руками и все говорили разом. И, разумеется, между ногами взрослых путались негритята, эти маленькие чертенята, в поясах из белых бус. Словом, настоящая оамбула!..
   Все это происходило перед одной из хижин, около большого костра. Растолкав любопытных, я увидел лежавшего на земле с истерзанным лицом, разодранной грудью и раскинутыми руками капрала Бенни Курмана, одного из наших лучших солдат, которого я сначала не узнал, до того он был обезображен. Он испустил дух в тот момент, когда я подошел. Рядом с ним лежало его ружье, тяжелое Альбини, столь же массивное, как старинный мушкетон, которое было сломано пополам и держалось только благодаря исковерканному и смятому стволу. Хорошая штука, нечего сказать!..
   -- Соко! Соко! -- кричала женщина, топая ногами и угрожающе потрясая руками по направлению к лесу. -- Горилла!.. Горилла!..
   -- В чем дело?.. Что случилось? Отчего весь этот шум? -- спросил я у солдата, который в это время запыхавшись и с покрытым потом лицом подбежал к нам. Он подробно объяснил мне, что произошло:
   -- Бенни -- ты знаешь, какой он был храбрый, Буана -- хотел убить гориллу, которая несколько минут тому назад пришла есть томаты в его садике. Она уже несколько раз приходила сюда портить наши плантации. Я был вместе с ним, но удрал! -- добавил простодушно чернокожий солдат; после чего, передохнув немного, продолжал:
   -- Бенни выстрелил в гориллу почти в упор и попал ей прямо в грудь... вот сюда! -- сказал он, показывая на себе место, куда попала пуля. -- Я уже думал, что дело покончено. Не тут-то было! Она бросилась на нас, как симба (лев)... Все слышали это! Тогда Бенни хотел укрыться и, бросив свое ружье, начал удирать. Но соко, скрежеща зубами, нагнала его в три прыжка, обхватила своими длинными руками, вот так!.. и стала грызть ему лицо и плечи. Я слышал, как трещали ребра!.. Затем соко схватила ружье и сломала его пополам. Вот оно! -- сказал он, поднимая винтовку.
   -- Анакуика куфа? Он умер? -- спросил солдат, наклоняясь над лежащей на земле бесформенной окровавленной массой, которую представляло обезображенное тело его несчастного товарища.
   -- И со мной могло бы случиться то же самое. К счастью, у меня быстрые ноги! -- прибавил он в качестве надгробного слова.
   -- Я страшно рассердился! -- сказал Смольдерс Капеллю, который, перестав смеяться, внимательно слушал рассказ. -- Видал ли ты когда-нибудь такого труса?
   -- Томбо, ты просто гонгои (подлец)! Разве можно было так удирать? -- сказал я солдату. -- Хорошо ты поступил, нечего сказать! Разве у тебя не было ружья? Ты также должен был выстрелить. Может быть горилла выпустила бы его...
   -- Алана манено! (Что делать!) -- ответил философским тоном, пожимая плечами, Томбо. -- Все равно это не помогло бы. Но этот подлый зверь не мог уйти далеко с пулей в груди... Мы, наверно, скоро найдем его!..
   Горилла, действительно, не ушла далеко. На следующий день рабочие, расчищавшие лес для плантаций, в двухстах метрах от поста нашли в кустах ее труп. Они начали с того, что вырезали ей груди, которые по их мнению приносят счастье, после чего притащили убитую гориллу на пост, где солдаты, из коих первый был Томбо, отрезали ей нос и уши и искромсали ее всю ножами. Таким образом, Бенни был отомщен!..
   -- Что же касается зубов, то вот, посмотри! -- и Смольдерс, вынув свои часы, показал громадный клык, висевший на цепочке в виде брелока вместе с когтями леопарда.
   -- Замечательно! -- сказал Капелль. -- А я то всегда думал, что это фамильное воспоминание. Но, как бы то ни было, а с такими клыками можно здорово обработать человека. И еще этот осел Конинк уверял, что горилла никогда не кусает!
   -- Не кусает! -- прервал его Смольдерс. -- Ты бы посмотрел на раны на плечах и на шее этого несчастного Бенни! А ведь горилла сделала это не вилкой! Как же, не кусает...
   -- Ну, а что же сделали с шкурой и с мясом? -- спросил Капелль, который любил иногда заниматься энтомологией и которому туземцы приносили нанизанных на прутик насекомых, с оторванными по большей части крыльями и лапками.
   -- Что сделали? Это, друг мой, я затрудняюсь тебе в точности сказать. Знаю только одно, что рабочие дрались, как черти, из-за мяса, причем их ниампара (десятник, старший) скушал глаза, положенные аппетитным образом на банановом листе. Что же касается шкуры, то очевидно, что этот старый педант Вербек завладел ею, чтобы сделать себе одеяло. Подумайте только, одеяло из шкуры гориллы! Уж лучше бы он употребил ее на переплет своих воспоминаний, старый дурак!..
   И Смольдерс прыснул со смеху.
   -- А по-моему лучше было бы сделать из нее переплет для "Устава внутренней службы",-- сказал Капелль, которому также случалось испытать на себе тяжелый характер Вербека.
   -- Настоящая собака!.. Помнишь, как он изводил нас в М'Боми? Только и слышно было: "Господа, напоминаю вам то-то... Фельдфебель, напоминаю вам это!"... Прямо с ума можно было сойти!
   -- Он сам был не совсем нормален! -- заметил Смольдерс. -- Помнишь этот случай, когда он чистил свой револьвер? Мне это всегда казалось подозрительным... Впрочем, не стоит вспоминать... Сейчас его, слава боту, нет с нами!..
   -- Да! -- продолжал он. -- Это был единственный раз, когда я видел гориллу вблизи. Но для меня и этого было достаточно. Подлое животное! Та, что растерзала Бенни, была самкой и притом старой. По крайней мере, так уверяли туземцы. Жалко, что не было какого-нибудь естествоиспытателя, чтобы сделать из нее чучело. Впрочем, я ее сфотографировал. Хотя не очень-то хорошо вышло. Кроме того, я сам ее измерил: один метр семьдесят семь сантиметров! Приблизительно твой рост, милый друг! -- добавил он, обращаясь к Капеллю. -- Она только выглядела умнее тебя. Объем груди составлял около метра тридцати сантиметров. Тоже недурно, не правда ли? Что же касается веса, то я могу сказать тебе совершенно точно, сколько она весила, так как ее взвешивали на имевшихся на посту весах для каучука. Двести двадцать семь кило. А посмотрел бы ты на ее длинные руки, чуть не доходящие до земли. Какие мускулы! Неудивительно, что она расплющила в лепешку этого несчастного Бенни!
   Морду же ее эти дурни так изуродовали, что ничего нельзя было разобрать. Не было ни глаз, ни носа, ни зубов! Но я думаю, что мы мало потеряли от этого.
   -- Мерзкое животное! -- брезгливо проворчал Капелль. -- Не то, что шимпанзе. Не правда ли, Артур, мой хороший? -- сказал он с улыбкой и плюнул издали на уже взлохмаченную голову обезьяны, которая с невозмутимым видом замотала головой.
   На удивление всем шимпанзе сидел совершенно тихо, в тени хижины, где виднелась его скорчившаяся фигура.
   -- Какой он славный и спокойный!.. Никого не тревожит и занимается один! -- стал перечислять качества Артура восхищенный и гордый им Капелль.
   И действительно, Артур был и мил и спокоен, может быть потому, что отыскал записную книжку своего хозяина, оставленную им на столе, и теперь забавлялся тем, что вырывал из нее листок за листком и, делая из них бумажные шарики, бросал их в Ниангару, который с равнодушным и презрительным взглядом поглядывал на обезьяну.
   Да, он умел заниматься один, этот Артур. И какой он был милый и славный...

Леопард

   Перебравшись беспрепятственно с оружием и багажом через небольшие пороги Н'Сендуе, две пироги при заходе солнца пристали к берегу. Оба белых расположились на правом берегу, немного выше слияния Луалабы с таинственной Элилой, которая, как говорили, брала начало на горе Самбурсу, к северу от Танганайки. Вверх по этой реке никто до сих пор еще не поднимался дальше, чем на пять дней плавания.
   Происходило это потому, что местные жители отказывались поставлять гребцов для исследования течения этой реки, обозначенной на тогдашних картах только пунктиром.
   -- М'байа сана! (Очень плохо!) -- говорили они, красноречиво и выразительно хлопая себя рукой по животу. Имевшие пристрастие к каннибализму, они делали вид, что питают невыразимое отвращение к этой дурной привычке, когда ей предавались другие, а они, уангингелесы, рисковали сыграть в этой церемонии явно пассивную роль.
   М'Боро, их начальник, с красноречивыми жестами объяснял все это капитану Брассеру, который требовал от него гребцов на следующий день. Сложенный как геркулес, с необыкновенной прической, представлявшей целое сложное сооружение, державшееся с помощью тростника и жирной глины, он носил пышную юбочку из пальмовых волокон, выкрашенных растительной краской в ярко-малиновый цвет. Этой же краской было тщательно разрисовано его туловище, украшенное уже татуировкой из полос, перемежавшихся с точками. Вокруг глаз были очерчены мелом круги, производившие впечатление больших очков, какие носят ученые и школьные учителя. Эти нарисованные очки казались чрезвычайно комичными на лице дикаря. В довершение всего, на носу были украшения в виде пальмовых листьев, а на щеках выделялись искусственные прыщики; зубы же были остро обточены и заострены. Не подлежит сомнению, что, если бы М'Боро появился на какой-нибудь ярмарке, он сделал бы полный сбор.
   Брассер не мог вставить ни слова, тем более, что гребцы, говорившие все сразу, вторили своему хозяину. Раздосадованный капитан перестал их слушать и, вернувшись в хижину, лег спать.
   Однако, он никак не мог уснуть. Разговор с М'Боро и его людьми и страстное желание подняться вверх по таинственной реке не выходило у него из головы. Взволнованный всем этим, он ворочался на своей походной кровати, представлявшей простой холст, натянутый на распорках. Его сотоварищ давно уже храпел и притом так громко, что ему могли позавидовать все окрестные гиппопотамы. Неясный и бледный свет от костра, разложенного под барзой (нечто вроде веранды или выступа крыши), проникал через окно внутрь примитивной хижины с глинобитными стенами.
   От железных сундуков и погребцов, стоявших на "полу" из утрамбованной земли, падали колеблющиеся тени. В темном углу сверкал ствол прислоненного там винчестера. С барзы, где расположились на ночь бои и служанки, доносился сдержанный шепот, прерываемый взрывами смеха, сразу же умолкавшими после окрика белого. Слышались звуки маленькой флейты, повторявшей без конца одни и те же три ноты, пронзительные и унылые.
   Брассер, наконец, заснул, убаюканный этой однообразной и дикой мелодией. В один момент он подумал, что надо бы приказать боям поддерживать огонь, из-за водившихся здесь в изобилии леопардов. Но мысли его понемногу стали путаться, и он погрузился в сон.
   Лес начинался в двух шагах от хижины, в которой белые остановились на ночь. В темноте высокие травы производили впечатление стены. Но стены живой, из которой исходило дыхание жизни и доносились разнообразные и таинственные звуки. Резкий вой шакалов, дравшихся из-за остатков ужина -- слышно было, как они яростно возились с пустой коробкой от сардинок -- смешивался с пронзительным и металлическим смехом гиены; иногда в темноте сверкали фосфорическим блеском чьи-то глаза. Подозрительные шорохи раздавались в густой траве. Громадные летучие мыши летали взад и вперед, выделяясь на ясном небе, и затем исчезли во мраке.
   С подернутой легким паром реки доносилось, вместе с глухим шумом порогов, равномерное и громкое храпение. Это были гиппопотамы, которые громадными стадами паслись на низовьях реки.
   Ночь была тихая и теплая. Под барзой, представлявшей простой навес, бои и негритянки кончили свои разговоры. Голые, как червяки, они разлеглись на циновках вокруг потухающего огня. Непредусмотрительные и ленивые, они не позаботились запастись топливом.
   Внезапно устрашающий рев и яростные крики разбудили Брассера. Схватив лежавшее рядом с ним ружье, он выстрелил в воздух. Затем полуодетый вскочил с кровати и выбежал наружу. Испуганные бои размахивали руками.
   -- Афуа! Леопард утащил Афую! -- кричали они. -- Мы все заснули... Никто не слышал, как он подобрался! Он ушел вот в эту сторону!..
   И все сразу стали показывать на непроницаемую и темную стену высоких трав.
   Между тем, белый колебался... Можно ли было рисковать углубляться в заросли при такой темноте?.. Он сделал несколько шагов, стараясь прислушаться, но ничего не услышал.
   Пожав плечами, он вернулся под барзу.
   Дрожавшие от страха бои и негритянки снова разожгли почти потухший костер. Длинные языки красноватого пламени поднялись кверху, отбрасывая яркий свет вокруг. Пестрое одеяло и маленькая скамеечка, служившие подушкой несчастной служанке, валялись в нескольких шагах. Видно было, что Афуа энергично отбивалась.
   Сейчас ничего нельзя было сделать. Приходилось ждать утра. Брассер и его спутник, который был разбужен шумом и также вышел из хижины с ружьем в руке, пошли спать, приказав боям поддерживать огонь.
   -- Отчего эти дурни дали заглохнуть огню? -- сказал капитан. -- Ведь они же знают, что здесь водится множество леопардов.
   -- Вы думаете, что их очень пугает огонь! -- возразил Морэ. -- Вы знаете Д'Жанду, капитан? Толстого боя начальника поста М'Боми... Ему больше посчастливилось, чем Афуе. Вам известен этот случай? Нет!.. Ну, так вот, однажды вечером, шесть месяцев тому назад, когда мы стояли лагерем у реки немного ниже Кирунду (начальник поста был в служебной поездке) и когда бои и гребцы, усевшись вокруг огня, играли в аримбу и рассказывали друг другу разные истории, какой-то отчаянный леопард, совершенно неожиданно, одним скачком прыгнул в самую середину почтенной компании, схватил Д'Жанду за шею (он был самый толстый из всех) и утащил его в заросли, находящиеся на расстоянии нескольких метров от того места, где все сидели. Парень кричал, как свинья, которую режут. Мы с комиссаром в это время самым спокойным образом играли в карты. Вы можете себе представить наше удивление, когда мы услышали эти крики. Как ужаленные, вскочили с места. А у меня как раз была квинта и четырнадцать.
   К счастью, капрал конвоя, менее поддавшийся страху, чем другие, поступил так же, как и вы сегодня вечером, а именно выстрелил наугад. Этого оказалось достаточно, чтобы напугать леопарда, который и без того уже был напуган поднявшимся шумом и криками. Он выпустил Д'Жанду, который ревел во всю глотку и которого вскоре нашли поблизости. Леопард прокусил ему шею с двух сторон, когда тащил его в заросли. Он потерял много крови и, когда его принесли в лагерь, лишился чувств. Но у этих типов железное здоровье! Три дня спустя он уже уписывал бананы! Дюпон, доктор из М'Боми, поставил его на ноги в два счета. Но самое забавное из всего этого то, что этот плут Д'Жанду, как только выздоровел, сейчас же пошел к доктору требовать "матабиш" (подарок) за то, что позволил себя лечить!.. Вы можете себе представить какой "матабиш" дал ему Дюпон... Пинок ногой, от которого у него скулы свернулись на сторону, как, бывало, говорил добрейший Валлэ!..
   Как бы то ни было, но этот каналья Д'Жанду и до сих пор жив и здоров, в то время как бедная Афуа!.. Что и говорить, меня это всего перевернуло! Нужно будет пропустить рюмочку чего-нибудь. Вы разрешите, капитан?
   Брассер, не говоря ни слова, кивнул головой.
   -- Завтра утром, перед тем как тронуться в путь, надо будет обойти Заросли и посмотреть, что сталось с этой девочкой, -- сказал он, наконец. -- А теперь постараемся заснуть.
   На следующий день, на рассвете, Брассер уже был на ногах. Вместе с Морэ они пошли по оставленным леопардом следам, которые можно было легко различить. На протяжении всего пути виднелись лужи крови. В тридцати метрах от опушки зарослей высокая трава была примята, -- видно было, что здесь лежало тело. Хищник, по всей вероятности, здесь останавливался и опустил на землю молодую девушку. А на земле что-то сверкало. Морэ нагнулся и увидел бусы из цветных стекляшек, нанизанные в несколько рядов, которые Афуа носила на шее. Нитка, очевидно, лопнула, и бусы упали на землю. Немного подальше Брассер поднял медное кольцо, которое негритянки носят на щиколотке ноги. Оно было все покрыто кровью и валялось вместе с кусками тела. Капитан передал его своему спутнику, который невольно побледнел.
   -- Не стоит продолжать, капитан! -- сказал он, бросая окровавленное кольцо. -- Ничего не поделаешь. Леопард, очевидно, утащил бедняжку бог знает куда! Не будем напрасно терять силы, уже становится порядочно жарко. По-моему нужно вернуться назад.
   -- Нет, Нет! Пойдемте дальше! -- возразил Брассер. -- Если леопард оставил где-нибудь бедную девочку или, вернее, то, что от нее осталось, он наверное придет сюда сегодня вечером доканчивать свой ужин. И ручаюсь вам, что я не промахнусь. Погоди ж ты у меня, подлый зверь!..
   Морэ ничего не возразил на это, и оба белых стали продолжать свои поиски. Они шли еще с полчаса, иногда теряя след, но затем снова находили его. Вдруг Морэ, показывая пальцем на кучу мелких веток и сухой травы, воскликнул:
   -- Здесь... Здесь, капитан!
   Брассер с некоторым колебанием приблизился к указанному месту. Ветер приносил ему тошнотворный запах. Отбросив носком сапога окровавленную траву и куски тела, он увидел туловище, лишенное головы и обеих ног. Одна истерзанная рука висела на клочке мяса. Охваченный ужасом, Брассер невольно попятился.
   В это время подошел следовавший за ним Морэ. Увидя обезображенный труп, он весь позеленел от ужаса.
   -- Это она! -- произнес он вполголоса. -- Сомнения быть не может... здорово он ее обработал!.. -- и он поспешно отошел назад.
   -- Леопард вернется сюда сегодня вечером! В этом не может быть сомнения! -- сказал Брассер, прикрывая травой ужасные останки. -- Теперь мы вернемся в лагерь, пообедаем, возьмем все, что нам будет нужно на ночь, и к вечеру опять придем сюда. Сегодня у нас полнолуние и трудно выбрать более подходящую ночь, чтобы подкараулить зверя.
   Морэ выразил на своем лице недовольство.
   -- Как вам будет угодно, капитан! Но я страдаю ревматизмом и не могу пойти с вами. Возьмите вместо меня капрала Бонни. Он вам будет более полезен, чем я.
   Брассер не стал настаивать. Следуя один за другим, оба белые направились обратно в лагерь. По дороге они подобрали окровавленное кольцо и жалкие бусы, которые Морэ спрятал себе в карман.
   Красный шар луны начал подниматься над горизонтом, когда Брассер и капрал Бонни, уроженец Сиерры-Леоны, -- расторопный малый и хороший стрелок, -- дошли до спрятанной леопардом добычи. Хотя от нее и распространялся отвратительный запах, но ни коршуны, ни шакалы не тронули ее, что было поистине удивительно.
   Налево, в зарослях, среди которых были разбросаны низкорослые деревья, что делало это место похожим на заросшую кустарником плантацию, поднимался небольшой известковый холм. С его вершины, покрытой мелкой желтоватой пылью такого же цвета, как выгоревшие от солнца травы, -- дело происходило в засушливый период -- можно было видеть окружающую местность, лишенную растительности, дикую и унылую.
   Кругозор был, однако, ограничен, так как повсюду поднимались небольшие холмы. В ложбинах громко квакали лягушки-быки. Местами росли небольшие группы эвкалиптов, с выдающимися высохшими ветвями. То здесь, то там виднелись тростники, обозначая местонахождение болота. От тростников, за тем местом, где лежали останки несчастной Афуи, тянулся густой кустарник. В нем было проделано нечто вроде коридора, где растения были примяты и придавлены к земле. Это был проход к водопою, по которому хищные звери при наступлении темноты проходили через заросли, чтобы утолить свою жажду.
   Брассер и чернокожий капрал, устроив перед собой маскировку из сухой травы, -- к несчастью, ветер дул им в спину -- легли на принесенных с собою легких циновках. Рядом с каждым из них лежало запасное заряженное ружье.
   Безмолвные и точно заснувшие в течение дня, заросли вышли из оцепенения, в которое повергало их неумолимое солнце; теперь они начали оживляться. Стадо газелей, с большими черными глазами, чутко прислушиваясь к каждому шороху и обнюхивая воздух, пробежало поблизости охотников. Находившийся во главе стада старый самец, почуяв их присутствие, испустил нечто вроде продолжительного свиста, затем сделал поразительный по своей ловкости скачок в десять метров в сторону и, сопровождаемый всем стадом, унесся галопом, оставляя за собой целую тучу пыли.
   На небе одна за другой загорались звезды. Сияла полная луна. Но все-таки кое-где оставались темные места.
   Там, где был водопой, происходило непрестанное движение. Проходили разные звери. Тяжелым шагом двигались массивные толстокожие и слышалось их громкое фырканье.
   Так прошло около часа времени. Наконец охотники услышали громкое мяуканье, сопровождаемое глухим ворчанием. Это был леопард.
   Лежавший неподвижно белый держал палец на спуске ружья. Он слегка толкнул локтем Бонни, который беззвучно подполз к нему с маузером в руке.
   В тридцати шагах показались в полумраке две зеленоватых звездочки, засверкали фосфорическим блеском два глаза. Послышалось нечто вроде бурчанья вместе с громким скрежетом зубов.
   Выделяясь на диске луны, появился силуэт большой кошки, длинной и гибкой, с выгнутой спиной. Скорее скользя, чем ступая, хищник вышел из тростников.
   Он уже собирался начать свой ужин, как раздались, почти слившиеся в один, два выстрела. Брассер и капрал выстрелили одновременно. Леопард с яростным рычанием сделал фантастический прыжок. Но он упал тут же, на месте, с перебитым спинным хребтом.
   Скребя землю когтями, с разинутой пастью, оскаленными зубами и взъерошенными усами, он был поразительно похож на разозлившуюся кошку. Но на кошку в два метра длиной!
   Брассер, не теряя времени, метким выстрелом прикончил смертельно раненого зверя. Пуля пронизала его от плеча до зада. Могучая голова хищника, со ставшими стеклянными глазами и повисшим языком, опустилась на окровавленную землю. Еще несколько мгновений его бока вздымались, как кузнечный мех. Затем он издох.
   Подошедший к нему белый ткнул ногой неподвижно лежавшего зверя.
   -- Хороша штучка! -- сказал он Бонни. -- Теперь я понимаю, что он унес эту несчастную Афую, как перышко. И в конце концов все-таки погиб!
   Затем, взглянув с чувством удовлетворения на красивую светло-желтую шкуру, с розовым отливом, испещренную черными пятнами, и на видневшиеся из-под красноватого языка блестящие клыки, он добавил в виде надгробного слова: -- Из этого выйдет прекрасный ковер для Биби!..

-----------------------------------------------------------------------------------------

   Первое издание перевода: Гузи Р. В стране карликов, горилл и бегемотов. Очерки и рассказы из африканской жизни / Ил. Г. Фитингофа. -- Ленинград: Красная газета, 1928 (тип. им. Володарского). -- 74 с., [2] с. объявл.; ил.; 17в13 см. - (Вокруг света). - ([По суше, морю и воздуху])
   
   
   
   

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru