Аннотация: Очерки и рассказы из африканской жизни.
(Des gorilles, des nains et même... des hommes. Histoires de la Grande forêt, de la brousse et de la Côte africaines). Русский перевод 1928 г. (без указания переводчика).
Ренэ Гузи
В стране карликов, горилл и бегемотов
Погибшие сбережения
В Акре, небольшом городке на Золотом Берегу, должна высадиться партия негров. В течение трех лет они работали на железной дороге в Конго и теперь возвращаются на родину.
Пароход остановился в открытом море, километрах в двух от города, так как пристани нет, а отмель мешает подойти ближе. Отсюда ничего не видно, и лишь бледные огоньки мигают в сгустившемся мраке. С берега доносится неясный шум. Легкий ветерок приносит острые запахи, которые окутывают весь пароход. Аромат апельсиновых деревьев смешивается с запахом рыбы, смолы и табака.
Вблизи нас, с левого борта, видна линия ослепительно-ярких огней, которые сначала мы приняли за огни пристани. Это "Диксков", большой английский пакетбот. Иллюминаторы кают и гостиных сверкают, как широкая авеню. Красные, белые и зеленые сигнальные огни отражаются в воде, освещая ее на несколько метров вокруг. А дальше опять густой и непроницаемый мрак. До нас доносятся заглушенные звуки оркестра. На пакетботе танцуют.
Рабочие-негры с самого утра стали готовиться к высадке. Собравшись на баке, где они помещались во время пути, они перевязали свои сундуки, должно быть в сотый раз пересчитывали свои сбережения и нарядились в лучшие одежды. Все они надели сверкавшие белизной рубашки навыпуск и широкие красные или желтые шаровары. На пальцах у них перстни, а в уши вдеты большие золотые кольца. На голове ярко-голубой или зеленый тюрбан. В течение целого дня слышались звуки туземной гитары, -- той самой, которая в смертоносных выемках при постройке железной дороги в Матади, в этой дьявольской огненной печке (35R в тени), не раз возбуждала бодрость в черных землекопах. Глухие и прерывистые звуки этой музыки сопровождали их унылые песни, которые они непрестанно пели. После долгих месяцев отсутствия те, кто не остался там навсегда, увидят свою родину -- голубоватые горы далекого Ашанти и реки со сверкающей золотыми блестками поверхностью воды. Снова они повергнутся ниц перед барабанами Премпэ, высокими, как человек, и украшенными черепами и костями. Некоторые из них увидят своих жен, своих мамми, которым они всего лишь один раз или, самое большее, два раза могли послать весточку о себе с товарищами, возвращавшимися в деревню. Эту деревню, с ее круглыми коричневыми хижинами и группами банановых деревьев, они увидят завтра, через неделю или через месяц. Они доберутся до нее пешком, через леса, под темным сводом густой листвы. Там они и останутся жить навсегда. Их маленькое сбережение -- золотые фунты, тщательно запрятанные в их сундуках, дадут им возможность обзавестись желанными овцами и козами. Довольные немногим, они будут вести на лоне природы мирную жизнь, за которую заплатили тремя годами ада и каторжной работы под палящими лучами солнца.
Сейчас они глубоко счастливы. На их добродушных честных лицах и в больших глазах, похожих на глаза верного пса, сияет непритворная радость; они все время улыбаются, показывая свои белые зубы. С торжественным видом подходят они один за другим к тем пассажирам, которые во время плавания интересовались ими и их маленькими делами, и с трогательной благодарностью пожимают им руки.
-- Конго, не хорошо!.. -- говорят они, отплевываясь, и, сопровождая эти слова жестом, которым стараются убедить слушателя, повторяют: Ашанти очень, очень хорошо, господин! -- После чего в сотый раз начинают описывать таинственную Кумасси и Акру, перед которой мы находимся и которая в их глазах является одним из семи чудес мира.
Пра (большая туземная лодка), которая должна забрать рабочих, только что пристала. Большие волны равномерно ударяют хрупкое суденышко о борт огромного парохода. Гребцы, отталкиваясь веслами, стараются, насколько можно, ослабить удары.
Нужно спешить. И без того уже много времени потеряли в Форкадосе. Капитан, в нетерпении, нервным голосом торопит с посадкой. Неужели из-за этой дюжины черномазых придется снова опоздать и платить штраф.
Торопливо, в беспорядке, черные пассажиры спускаются по трапу и с громкими возгласами рассаживаются в Пра. Но вот один из этих бедняков, оглушенный всей этой спешкой, руганью и пинками матросов, спотыкается. К счастью, ему удается уцепиться за поручни, но он выпустил свой багаж, один из тех обитых железом сундуков, окрашенных в ярко-красный цвет, которые продаются на базаре в Боме. И сундук, громыхая по ступенькам трапа, падает в воду между пароходом и подпрыгивающей на волнах пирогой. Несколько рук протягиваются, чтобы спасти злополучный сундук; им почти удается сделать это, так как он держится на воде... как вдруг набегает неумолимая волна. Сдавленный между двумя бортами, сундук раздавлен и разбит вдребезги... Куски разноцветной материи, белые одежды вперемежку с разными мелочами плывут по воде, а мешок с золотыми фунтами идет ко дну, как камень.
Ошеломленный рабочий глядит с парохода на это несчастье. Все, что он сберег в течение трех лет, цена пролитого им пота, фунты, накопленные грош за грошом, все его достояние находится в воде. В воде нарядный плащ ханга, который он вез для своей мамми.
С испуганным лицом, с расширенными от горя и ужаса глазами он наклоняется над водой. Затем, внезапно, крупные слезы, как у ребенка, начинают течь по его лицу, ставшему синевато-серым, и он со стонами падает ничком на палубу. Несчастный бедняк...
-- Пошел вон, проклятый негр! -- грубо кричит унтер-офицер и с раздражением сталкивает несчастного в лодку, которая тотчас отваливает и сразу же исчезает из виду, поглощенная мраком. В темноте, среди шумного моря, виден только бледный огонек фонаря, подпрыгивающий по волнам.
Машина снова начинает работать. Винт крутится, вспенивая воду. Раздается протяжный свисток. Вперед, в дальнейший путь.
-- Слава богу, без опоздания! -- бормочет с облегчением капитан.
Пять в полчаса
Стоя на коленях на носу пироги, лейтенант Мергене приложился из своего винчестера. Он целился долго, не обращая внимания на нетерпеливые возгласы своего спутника, -- "Стреляйте же скорей".
Наконец, не торопясь, выстрелил. Эхо выстрела долго отдавалось в лабиринте многочисленных островов, покрытых пышной и почти непроходимой растительностью, темно-зеленая масса которой отражалась в водах реки. Легкий дымок поднялся в прозрачном воздухе.
-- Попал! -- воскликнул довольный своей удачей белый, заряжая ружье. -- Ну-ка, навались на весла, Суэди! -- приказал он находившемуся на корме капита, который сильным взмахом весел сразу двинул вперед легкую лодку.
-- Не так скоро, черт возьми! -- крикнул лейтенант. -- Не подходи слишком близко. Ведь ты видишь, что он еще шевелится! -- добавил он. -- Или же хочешь, чтобы мы попробовали супу, болван?
И действительно, гиппопотам яростно бился, разбрызгивая вокруг себя окрашенную кровью воду, которая падала вниз в виде розоватой пены. С разинутой пастью и выставленными вперед клыками, с выступавшей зеленоватой слюной -- остатком прерванного обеда -- громадный зверь устремлялся теперь прямо на пирогу.
-- Пол-оборота, Суэди! -- заревел Мертене.
Легкая и подвижная лодка почти на месте проделала указанный маневр. Быстро работая веслами, чернокожий гребец добрался до ближайшего берега. Чудовище следовало совсем близко за лодкой; однако за несколько метров до нее круто повернулось.
Выпрыгнув легко на землю, лейтенант послал гиппопотаму вторую пулю, на этот раз смертельную. Изрыгая целые потоки черноватой крови, зверь с глухим хрипением опустился на дно, на глубину трех метров.
В то время как следовавшие на другой пироге бои [Бой -- носильщик, слуга] разбивали палатку, а гребцы приготовлялись вытащить на берег тушу, пока ее не унесло течение, оба белых уселись на берегу, под тенью гигантского зонтикообразного папоротника.
По временам глухой рокот туземного барабана, отдаваясь до бесконечности вдоль излучин реки, достигал до их слуха, несмотря на шум, поднятый туземцами, старавшимися вытащить из воды убитого зверя. Они подвели под его задние ноги огромную лиану и тащили тушу толчками, равномерно покрикивая, под команду одного из своих товарищей, который гортанным голосом давал отрывистые указания.
В это время от противоположного берега отчалила пирога. Выделяясь большим черным пятном на фоне светлой воды и покачиваясь на все стороны под ударами весел, тяжелая лодка то исчезала, то появлялась между островами. Сверкавшее на солнце ожерелье, одетое на шее одного из сидевших в ней, казалось яркой точкой на темной завесе зелени.
Внезапно, когда пирога была уже совсем близко, ярко-красный плащ сидевшей на корме негритянки, которая теперь встала, бросил на зеленоватую воду красный отблеск. А вслед за ней из-за борта лодки появились, улыбавшиеся своими белыми зубами, физиономии двух негритят, до этих пор лежавших на дне лодки. Потом появилась собака, опиравшаяся на борт передними лапами, и радостно залаяла. И вся эта публика -- гребцы, женщины, дети и собака, -- спрыгнули в воду, как только пирога ткнулась носом в берег. Они прибыли сюда, чтобы принять участие в пиршестве, которое учуяли с того берега.
* * *
Между тем стало совсем темно. При свете громадного костра, освещение которого усиливали еще примитивные факелы, сделанные из пальмовых волокон, чернокожие продолжали разделять на части огромную тушу, которую они наконец вытащили на берег. С покрытыми жиром и кровью руками, с ногами, путавшимися во внутренностях, похожих на клубок синеватых змей, четыре человека, вооруженные широкими и длинными, как сабли, ножами, вырезали одинаковые полосы из спины и боков гиппопотама, сквозь обнаженные ребра которого виднелась красноватая пустота. Окрашенные также в красный цвет лезвия ножей бросали яркие отблески на лужи черноватой крови, освещенной резким светом факелов. От берега бежали по реке золотисто-желтые полосы, пересекавшие темную и непроницаемую поверхность воды. При капризном свете колеблющегося пламени по временам выделялась чья-то черная глянцевая спина, мускулистая и сильная рука, в конце которой сверкал нож или железный наконечник копья.
Туземцы из соседней деревни, перебравшиеся понемногу с противоположного берега для участия в пиршестве, испуская дикие крики и размахивая руками, окружили остатки гиппопотама. Им, впрочем, отдавали худшие куски. Совсем рядом с белыми две старые и истощенные ведьмы, с оскаленными зубами, ссорились, вырывая одна у другой кусок окровавленного мяса. Каждая из них своими худыми и узловатыми руками тащила в свою сторону синеватые волокна мяса, похожие на струны скрипки. Детишки с вздутыми животами и тонкими ногами возились в кровавой грязи между ног живодеров, стараясь вырвать из туши дрожащие внутренности. По временам один из трудившихся с покрытым потом и запачканным кровью лицом, с блестящими от желтоватого жира руками, бросал на минуту свою работу, чтобы выпить одним духом целую тыквенную бутылку малафу , которую ему протягивала какая-нибудь черная Геба.
После нескольких часов усиленной работы от громадного зверя остались только обчищенные кости и какие-то обрывки. Все остальное, разрезанное на куски и длинные полосы, бесследно исчезло. Две пироги, доверху нагруженные кусками мяса, кучами жира и розоватой кожей, отчалили от берега, чтобы переправиться на противоположную сторону. Воткнутый на носу одной из них факел освещал черную, как чернила, воду, по которой бежали гигантские фантастические тени.
Долго еще в непроницаемом мраке ночи слышались с обеих пирог гортанные возгласы, которые отдавались затем гулким эхом по разным направлениям. Понемногу плеск весел стал стихать, и обе пироги скрылись в темноте; но факел долго еще отбрасывал на воду светлые отблески, которые становились все менее и менее заметными и, наконец, совершенно исчезли за одним из островов.
По окончании представления белые вернулись в свою небольшую палатку, разбитую в нескольких метрах от реки. Они приказали отложить для себя филе и ремни из кожи, толщиной в палец, вырезанные со спины гиппопотама. Ничего не может быть лучше этих ремней для порки!
На следующий день, на рассвете, Мертене снова отправился на охоту вместе со своим спутником. Это был брюссельский торгаш, очутившийся в Конго, где он отмеривал полотно, взвешивал каучук и сгорал от желания подстрелить бегемота. И когда в начале утра лодка на короткое время пристала к берегу, лейтенант внезапно воскликнул:
-- Ну, теперь ваша очередь, Будо, раз уж вам так хочется. Эй, вы! Вперед! -- добавил он, обращаясь к гребцам.
Оба белых прыгнули в пирогу, которую пустили плыть по течению. Мертене резким движением передал ружье своему спутнику и указал пальцем на два остроконечных уха, два глаза и две розовые ноздри, которые метрах в двадцати от них выглядывали из воды.
-- Цельтесь между глазом и ухом, немного пониже... -- посоветовал он.
Торговец неловко и торопливо приложился и почти сейчас же вслед за этим выстрелил. В трех футах от гиппопотама -- который сейчас же нырнул -- поднялся маленький фонтанчик воды.
-- Эх, вы! -- проворчал Мертене. -- Не торопитесь же так и цельтесь спокойно. Спешить некуда, черт возьми!
Придерживаясь берега и скрываясь в камышах, откуда она вспугивала фламинго и зимородков, пирога продолжала свой путь. Затем снова остановилась вблизи многочисленного стада гиппопотамов, которые разлеглись на песчаной отмели и грелись на утреннем солнце, после долгого и шумного купанья.
-- Ну, теперь стреляйте прямо в кучу! Уж если теперь не попадете, так это просто дьявол помешает. Цельтесь вот в этого, большого, в середине. Если промахнетесь, то можете случайно попасть в другого.
И с этими словами Мертене, тщательно зарядивший ружье, передал его снова своему спутнику.
Несколько секунд спустя по окрестностям прокатилось эхо второго выстрела. Вся компания бегемотов, как по команде, исчезла под водой, которая внезапно забурлила, образуя быстрые водовороты. Затем на поверхности появилось множество пузырей, но не всплыло ни одного трупа.
Мертене только молча покачал головой. Что же касается Будо, то он сказал с немного сконфуженным видом:
-- Опять! Я думал, что подстрелить бегемота гораздо легче...
Немного раздраженный лейтенант ограничился тем, что пожал плечами и бросил на своего спутника презрительный взгляд:
-- Ну, разумеется! Нужно все-таки уметь попасть в ворота сарая, в десяти шагах. Упражняйтесь в стрельбе. Еще ваше счастье, что гиппопотамы не злопамятны. Будь то буйволы, не поздоровилось бы вам. Однако, довольно мы проболтались здесь. Пора возвращаться в Бунгу.
Несколько часов спустя оба белых вернулись в Бунгу. Лейтенант, бросив беглый взгляд на караул, пошел в канцелярию, где его ждали разные бумаги.
Что же касается Будо, то он, подавив тяжелый вздох, направился в склад товаров, свое святилище. Долгое время, в таинственном полумраке склада, где в идеальном порядке были разложены тюки материй, связки одеял, пестрые плащи, среди цинковых ящиков, содержащих разноцветные бусы, трубки и ножи по двенадцати су штука, приказчик отмеривал, складывал товары, записывал. С метром в руке и пером за ухом он был в своей сфере.
На следующий день было воскресенье, день отдыха. Будо, находившийся еще под впечатлением приключений этой недели, воспользовался этим, чтобы написать своему приятелю Марделе, бухгалтеру торгового дома Ван-дер-Мейлен (фланель и шертинг) в Брюсселе, давно обещанное письмо, в котором, между прочим, заключалось следующее:
"...Вот уже скоро семь месяцев, как я нахожусь в Бунге, приказчиком при складе товаров. Мне здесь очень нравится... кроме того, есть еще охота. Дичи здесь сколько угодно. И притом какой дичи! Буйволы, слоны, леопарды, антилопы... Не говоря уже о гиппопотамах, которые водятся здесь в изобилии. Еще вчера, не далеко отсюда, я убил их пять штук в продолжение получаса. Эта охота совсем не опасна. Нужно, однако, не терять хладнокровия и целить в надлежащее место. По-видимому, я именно так и действовал..."
Три месяца спустя, Марделе, сидя за столиком в кафе Сен-Жосс, где он постоянно проводил свободное время, читал собравшимся приятелям послание "жителя Конго".
Дойдя до вышеприведенного места, он внезапно прервал чтение и воскликнул громким голосом:
-- Однако, молодчина этот Будо!.. Пять в полчаса...
И восхищенные слушатели хором повторили:
-- Молодчина, Будо!
Окапи
-- ...Май, июнь... ноябрь!.. Ровно семнадцать месяцев, что он один на посту. Положительно нужно вернуть этого молодца. Он там, ей-богу, совершенно одичает! Посмотрите-ка, что он пишет, Ганзен!..
И начальник округа Линди, капитан Валлэ, протянул своему помощнику, длинному анемичному датчанину, со светлыми, как лен, волосами, грязный и измятый клочок бумаги.
-- Ну, что вы на это скажете, дорогой мой?
Лейтенант с равнодушным видом быстро пробежал письмо. Едва заметная улыбка промелькнула на его немного меланхоличном лице, изобличавшем северного уроженца. Слегка пожав плечами, он только сказал:
-- Окапи! Он не совсем нормален, этот Ванимп!..
После чего погрузился снова в свои размышления.
Ванимп, о котором говорил капитан, действительно был не совсем нормальным человеком. Командированный "на несколько недель" на пост Кисенге, находившийся почти на опушке Большого леса, он самым усердным образом принялся за расчистку местности и стал сажать кофе и каучук. Когда наступил срок возвращения, он испросил разрешение продлить свое пребывание на посту еще на шесть недель, потом еще на три месяца. В конце концов, удлиняя командировку с шести недель еще на шесть и с трех месяцев еще на три, он кончил тем, что прожил там полтора года, не видя ни одного белого и не сообщая никаких сведений о себе, кроме ежемесячных официальных донесений. Капитан, в котором это возбуждало некоторые опасения, во время одной из своих служебных поездок посетил пост Кисенге и нашел там все в полном порядке. Ванимп, который никогда не был особенно разговорчивым и откровенным, за все время пребывания своего начальника, длившееся неделю, не произнес и двадцати слов. Живя со своими женщинами, боями, собаками и обезьянами, он почти позабыл французский язык, да и вообще, как будто потерял дар слова. Он только немного оживлялся, когда начинал говорить об окапи. Да, окапи, это было другое дело!
Будучи страстным охотником, он дал себе клятву до тех пор не покидать Африку, пока собственной рукой не убьет одну из тех больших антилоп, которые встречаются так редко и которых так трудно выследить.
В письме к капитану он просил исходатайствовать ему продление командировки еще на шесть месяцев, чтобы, как он объяснял, закончить все работы и лично наблюсти за сбором кофе. Таким образом, это составило бы пять лет пребывания в Конго, или шестьдесят месяцев!
-- Нет! Уж это слишком! -- воскликнул Валлэ. -- На этот раз это ему не удастся. Через две недели Ванимп получит мой ответ. Пора, милый мой, возвращаться. Немного цивилизоваться перед тем, как отправиться на берег, а затем, марш, домой! Подумать только, такого угрюмого парня оставить еще на шесть месяцев! Нет, нет! Ни за что!
-- Вы могли бы отправиться туда, Ганзен, если вам это по душе! -- добавил он, обращаясь к своему собеседнику, который, внезапно очнувшись от своих мечтаний, даже подскочил на месте.
На следующее утро капрал Тиэба, здоровенный сенегалец, исполнявший обязанности посыльного, отправился в Кисенге с письмом к Ванимпу, в котором ему предлагалось немедленно сдать пост старшему сержанту из туземцев и явиться в Линди не позже, как через тринадцать дней. Что же касается продления командировки, то вопрос об этом будет решен впоследствии!
* * *
На вершине небольшой возвышенности, на недавно расчищенном пространстве около сотни квадратных метров, где еще оставались пни огромных деревьев, успевшие уже пустить ростки, находилось несколько хижин, окруженных солидным палисадником из ядовитых молочайников и составлявших поселок Кисенге, царство Ванимпа.
В одном из углов ограды из грубо обтесанных бревен была устроена вышка, на которой постоянно находился часовой, имевший таким образом возможность наблюдать за подступами к уединенному посту. Когда день склонялся к вечеру, Ванимп нередко взбирался на эту своеобразную обсерваторию и любовался видом на окрестности.
Прямо перед ним, к западу, расстилалось, куда только хватал глаз, целое море зелени. Это был, так называемый, Большой лес. На востоке пейзаж был не столь диким. Здесь разбросаны были небольшие холмы, а в ясную погоду можно было даже различить вдали снеговую вершину Рувенцори, которую заходящее солнце окрашивало в розовые и лиловые цвета. Этот вид навевал на душу какой-то мир и покой, и, несмотря на то, что начальник поста был человек не особенно чувствительный, он невольно поддавался очарованию этой картины. Тяжело вздыхал и, испытывая какую-то непонятную грусть, он молча возвращался в свою хижину.
На двенадцатый день, около одиннадцати часов утра, Тиэба, взяв ружье на караул, подошел к Ванимпу и передал ему небольшой пакет, обернутый куском сероватого холста и тщательно перевязанный шнурком, который он вынул из своего патронташа.
-- Муканда от Буана Н'деке! (Письмо от Валлэ), -- сказал он белому, который с равнодушным видом, не спеша, распечатал пакет. Уже давно Ванимп не получал никаких известий из Европы. Он был одинокий вдовец, не имел совсем друзей и уже несколько месяцев не читал даже газет.
Держа в руке письмо своего начальника, он сел на пень. Его и без того угрюмое лицо омрачилось еще больше.
-- Не позже тринадцати дней! -- проворчал он. -- Хорошо! Будет исполнено. Но раньше я заполучу моего окапи! Хотя бы все черти были против меня!..
Затем, не добавив ни слова, он величественным жестом опустил Тиэбу и вошел в свою хижину, где с задумчивым видом развалился на койке.
* * *
Прошла целая неделя. Ванимп с каждым днем становился все мрачнее и мрачнее и начинал подумывать об отъезде.
Но провидение, очевидно, заботится об Немвродах. На восьмой день, на рассвете, Джэки, старый сержант из Кап-Коста, служивший для начальника поста чем-то вроде поверенного в делах, объявил ему:
-- Буэри, Буэри, Акка, знает, где можно найти окапи, большого, очень большого мкубуа сааана... Он сказал это одной из служанок. Старый окапи, самец! Вот такой высокий! -- добавил он, подняв на пять футов от земли свою руку, испещренную синеватой татуировкой.
Ванимп одним прыжком вскочил на ноги и испустил радостное восклицание. До сих пор, из-за суеверия или просто вследствие нежелания, окрестные карлики, с которыми, однако, пост находился в хороших отношениях (им давали маниоковую муку, бусы и железо для заступов) упрямо отказывались сообщить какие бы то ни было сведения о таинственном звере.
-- Пойди сейчас же за Буэри и приведи мне его живым или мертвым. Понимаешь? -- сказал Ванимп, пришедший в сильнейшее волнение. Сержант немедленно же удалился.
Белый начал барабанить пальцами по столу. Затем быстрым движением снял висевший на стене винчестер, ствол которого засверкал на солнце. Держа ружье дрожащими руками, он самым тщательным образом осмотрел его. После этого стал осматривать патроны. С каждой минутой нетерпение его возрастало. Он нервно ходил взад и вперед по комнате.
Карлик подошел к начальнику с недоверчивым и, вместе с тем, гордым видом. Его острый и бегающий взгляд не останавливался ни на одном предмете, но выражение оливкового лица оставалось невозмутимым.
-- Ты видел окапи? Не отговаривайся, я знаю это... Мне об этом сказали... Поведи меня в то место, где он приходит на водопой, и ты получишь целый ящичек гвинейских бус и шоки (железо для заступов)!
В глазах пигмея на одно мгновенье загорелся огонек; но затем он снова принял свой невозмутимый вид и пожал плечами.
-- Окапи? -- спросил он с видом человека, который ничего не понимает... Окапи... не знаю! -- повторил он, отрицательно кивая головой.
Ванимп затопал ногами.
Присутствовавший при этой сцене сержант, который давно уже жил в лесах, счел нужным вмешаться:
-- Он прекрасно знает о чем идет речь, Буана. Но не желает говорить. Он не хочет, чтобы белый убил его божество! Да, уж это наверно так!
-- Посмотрим! -- крикнул Ванимп, весь бледный от гнева. -- Он не знает, что такое окапи!.. А это что такое? -- добавил он, злобно улыбаясь и яростно потрясая за пояс маленького человечка, ростом не выше двенадцатилетнего мальчика, рядом с которым белый, имевший пять футов и шесть дюймов, казался великаном.
-- Это что такое? -- повторил Ванимп, показывая на сорванный им широкий пояс карлика, из какой-то шкуры, покрытый жесткой шерстью красивого рыжевато-коричневого цвета с белыми и голубоватыми полосками, отливавшими металлическим блеском. Это была шкура или, вернее, кусок шкуры окапи!
Пигмей сделал порывистое движение, как будто хотел броситься на белого, но тотчас же овладел собою. С невозмутимым видом и не говоря ни слова, он взял пояс, который протягивал ему Ванимп.
-- Ты не хочешь сказать где окапи? -- после непродолжительного молчания повторил Ванимп, ставший теперь вполне спокойным.
Карлик опять только пожал плечами, но ничего не ответил.
-- Прекрасно! -- сказал Ванимп. -- Джэки, мой бич!..
Акка сделал прыжок, пытаясь убежать. Но железная рука белого схватила его и пригвоздила к стене.
-- Джэки, для начала десять ударов! -- приказал Ванимп.
-- Не слишком сильно! -- вполголоса добавил он по-французски.
Два чернокожих солдата держали теперь маленького человечка, который яростно отбивался. Между тем сержант стал наносить удары: уже после третьего удара бичом из твердой, как сталь, кожи гиппопотама брызнула кровь. На шестом Буэри, с искаженным от боли лицом, бросил на белого выразительный взгляд.
-- Ага! Подействовало! -- воскликнул Ванимп, который как будто почувствовал облегчение. -- Он, кажется, решится сказать!.. Будешь ли ты говорить, выкидыш? -- обратился он к карлику.
Не испустив ни одной жалобы, с лицом искаженным от боли, пигмей протянул по направлению к горизонту дрожащую руку.
-- Кешо, завтра, когда солнце будет на этой высоте, я приду за тобою! -- сказал он.
После чего, прежде чем кто-либо успел оглянуться, вскочил на ноги и исчез из хижины.
-- Держите его, держите же! -- завопил Ванимп.
-- Отчего вы его выпустили, дурачье? -- гневно крикнул он сержанту и обоим чернокожим солдатам, совершенно остолбеневшим от неожиданности.
-- Он, очевидно, больше не вернется. Но в конце концов я его все-таки поймаю, и тогда уж не поздоровится ему!..
* * *
-- Буана! -- сказал бой. -- Буэри, Буэри пришел!
Это было на следующий день, в два часа пополудни. Ванимп, который все утро находился в раздраженном состоянии и придирался ко всему и к каждому, бросился на порог хижины. Его лицо внезапно просветлело.
-- Ей, богу, это он! Все-таки пришел!..
И он ласково взял за руку маленького человечка.
-- Видишь этот топорик, Буэри? Видишь эти красные бусы? -- спросил он пигмея, который в почтительной позе ожидал перед хижиной. -- Как только я заполучу окапи, все это будет твоим. Понял?
Не теряя времени, белый вместе с Буэри отправился на поиски окапи. Карлик объяснил, что чем меньше будет людей, тем будет лучше, так как иначе можно спугнуть антилопу, и поэтому они пошли только вдвоем.
Покинув пост, оба охотника углубились в лес, под темный свод листвы, через которую проникали только редкие лучи солнца. Через полчаса ходьбы они достигли прогалины, где расположены были примитивные хижины пигмеев. Сидевшие на корточках женщины жарили куски мяса. Карлик на минуту остановился, чтобы задать несколько вопросов одному из туземцев. Последний утвердительно кивнул головой.
Но Ванимп торопил карлика.
-- Ну, ладно, ладно!.. Ты расскажешь ему это потом, Буэри! Идем дальше!..
И они гуськом отправились в дальнейший путь. По мере того как они продвигались вперед, лес становился более редким. Вскоре они вышли на совершенно открытое место, где ярко светило солнце. Это была восточная опушка Большого леса, западная же находилась в сотнях лье отсюда, около Убанги.
Несмотря на обуревавшее его нетерпение, Ванимп на минуту остановился. Несколько мгновений он вдыхал полной грудью чистый воздух, приходивший с гор, которые виднелись далеко на горизонте.
Но он спешил к месту их назначения, и они отправились дальше. Им пришлось идти еще довольно долго. Наконец, следуя за Буэри, который, приложив палец ко рту, делал ему знак не говорить ни слова, Ванимп приблизился к небольшому ручью, с болотистыми берегами, заросшими гигантскими тростниками. Почти рядом с белым, с шумом поднялся красивый фламинго. Его распластанные крылья как бы оставляли на темно-голубом небе сначала ярко-красный след, потом нежно-розоватый, за которым Ванимп некоторое время следил глазами, положив палец на курок ружья. Но он подумал об окапи и не выстрелил.
Солнце было уже совсем низко над горизонтом. Поднялся свежий ветерок. На восточной стороне неба замигали одинокие звездочки. Кругом царила полная тишина.
Буэри остановился. Едва заметным движением он сделал знак Ванимпу приблизиться. Белый последовал его указаниям.
Перед ним была небольшая тропинка, нечто в роде узкого коридора, в котором дикие животные примяли высокую траву. В конце прохода была большая рытвина, а за ней виднелась лужа воды, зеркальная поверхность которой сверкала, как серебро, при последних лучах заходящего солнца.
-- Иди вперед, Буана! -- прошептал Акка. -- И не шуми!
Ванимп, не отвечая, углубился в узкий проход. Буэри, с недобрым огоньком в глазах, следовал за ним в пяти шагах.
Внезапно белый почувствовал, как почва уходит из-под его ног. Испустив отчаянный крик, он инстинктивно отскочил назад, но поскользнулся на грязной земле у края ямы, имевшей до двух метров глубины и прикрытой тонкими ветвями. Это была ловушка для слонов. Всей своей тяжестью он упал на один из заостренных и отравленных кольев, которые были вбиты в дно ямы.
Нечеловеческий крик огласил окрестность, за которым последовал отчаянный призыв: "Буэри, Буэри, ко мне!.."
Со сверкающими злобой глазами и стиснутыми зубами карлик приблизился к самому краю ямы. Долго, не произнося ни слова, он глядел на Ванимпа, который, обезумев от боли, с искаженным лицом и судорожно сжатыми руками корчился на колу.
Злобно посмеиваясь, пигмей поднял ружье, валявшееся около ямы, и прицелился в Ванимпа. Но внезапно опустил его, видимо изменив свое намерение, после чего, не оборачиваясь, направился обратно в свою деревню.
* * *
Крики белого понемногу становились все реже и реже. Затем совсем прекратились.
И в чистом воздухе, где кружились тучи мошек, слышалось только шуршание высокой травы, колеблемой легким ветерком.
Муравейник
-- Знаете ли, капитан, М-Боми очень хороший пост! -- объявил с убежденным видом приказчик при складе товаров, Крумбрюгге, со своим типичным бельгийским акцентом.
Окружной комиссар, старый африканец, считавший, что слово дано человеку, чтобы пользоваться им как можно меньше, проворчал что-то в знак согласия; а все присутствовавшие, в свою очередь, утвердительно кивнули головой. Словом, мнение это было одобрено единогласно!
В этом не было ничего удивительного, так как М-Боми был, действительно, очень хороший пост. Из расположенного на вершине холма офицерского собрания, где по вечерам собирались обыкновенно все начальствующие лица, открывался восхитительный вид.
Далеко на горизонте виднелись голубоватые горы Уруа, выделявшиеся на ясном небе нежно-оранжевого оттенка, который постепенно бледнел и незаметно переходил в ярко-синий и изумрудный цвета. Затем видны были холмы, с закругленной вершиной, казавшиеся вблизи светло-зелеными, а немного подальше коричневыми, похожие на спины бесчисленного стада баранов, которые пастух с наступлением вечера гонит в овчарню. Надвигаясь один на другой, холмы эти спускались к реке, которая в этот чудный вечер казалась совершенно спокойной, без малейшей ряби, точно уснувшей. На противоположном берегу, в трехстах метрах, росла одинокая стройная пальма с пышной раскидистой вершиной, гордо поднимавшаяся к небу.
По склону холма, среди бананов, манговых, дынных и лимонных деревьев, разбросаны были туземные хижины, крытые соломой золотисто-желтого цвета. Перед каждой такой хижиной, вокруг огня сидели туземцы и вели мирную беседу. По временам, то здесь, то там мелькал в полумраке ярко-красный плащ негритянки.
На вершине небольшого холма, вокруг офицерского собрания, с белыми, окрашенными известкой стенами, находилось восемь или десять строений из красного кирпича, подобно хижинам туземцев, крытых соломой. Эти строения образовывали четырехугольник, внутри которого были разбиты правильные и даже слишком симметричные аллеи, обсаженные кофейными деревьями и небольшими эвкалиптами.
С веранды офицерского собрания, немного нагнувшись, можно было видеть берег реки, примитивную пристань с причаленными к ней пирогами и большой, принадлежавшей посту, лодкой, выкрашенной в ярко белый цвет, которая сверкала на освещенной последними лучами заходящего солнца воде. На берегу реки, в тростниках, царило оживление. Матери, с обернутыми куском материи бедрами, купали своих младенцев, оглашавших воздух плачем и криками. Другие женщины, погрузившись до половины тела в воду, мыли белье. Маленькие негритята, с тонкими ногами и выдающимися животами, бегали и резвились, и их громкие гортанные крики доносились до поста.
В тихий и теплый вечер, духота которого умерялась легким ветерком, дувшим с Танганайки, нельзя было не наслаждаться этим чудесным видом. И находившиеся на посту -- административном центре округа -- одиннадцать белых, искренне или нет, но поддавались его очарованию. Никто не говорил ни слова. Сливаясь с шумом реки, с противоположного берега доносились заглушенные и однообразные звуки туземного барабана, на котором кто-то умелой рукой отбивал отрывистую дробь.
Между тем начальник поста, польщенный замечанием Крумбрюгге, с самодовольным видом оглядывал прямые, тщательно вычищенные аллеи и расположенные в виде правильного четырехугольника строения поста. Но когда он бросил взгляд на разбросанные в живописном беспорядке хижины туземцев, то это, наоборот, заставило его нахмурить брови. Помешанному на порядке старому служаке такое отсутствие симметрии казалось глубоко возмутительным.
-- Эти дурни неспособны даже выровнять в одну линию свои домишки! -- говорил он чуть не ежедневно, презрительно выпячивая нижнюю губу. И когда доктор, поэт в душе, с густыми волосами и обросшим бородой лицом, по какой-то случайности попавший в центральную Африку, начинал говорить ему об эстетике, местном колорите и своеобразной красоте, он отвечал саркастически и не допускающим возражения тоном:
-- Подумаешь, какой ценитель нашелся! Торговец хиной!..
На посту, так хорошо устроенном и напоминавшем настоящую казарму, как с нескрываемой гордостью говорил капитан, все обстояло бы хорошо, не будь муравейника, сооруженного муравьями-термитами, да еще как раз перед караульным помещением! Этот огромный термитник, сероватого цвета, твердый, как гранит, похожий на храм с куполами, башенками и маленькими колокольнями, давно уже мозолил глаза начальнику поста.
Правда, в нем был местный колорит; в этом не было сомнения; но его живописный вид как раз и раздражал больше всего капитана.
-- Проклятый термитник! -- воскликнул он. -- Он портит весь пост. И надо же такое несчастье! Как будто эти подлые насекомые не могли найти другого места!
-- А отчего бы не взорвать его, господин комиссар! -- предложил, желая понравиться начальнику, толстый лейтенант. -- Кажется, пороху у нас довольно. Еще третьего дня я получил тридцать бочонков. Хороший заряд... фитиль... трах и готово дело! Сразу станет чисто и хорошо. Будем тогда, по крайней мере, полными хозяевами.
-- А знаете, в сущности, это хорошая мысль! Пожалуй, следовало бы так поступить! -- проговорил капитан. -- Главное, чтобы не попортить чего-нибудь вокруг, когда будем взрывать этот проклятый муравейник. Ведь мины взрываются как хотят, когда хотят и притом неизвестно в какую сторону! Знаю я их... Пожалуй, лучше подождать, пока сюда не приедет один из инженеров, занятых по проведению железной дороги. Например, Гендрик; он как раз артиллерист... Впрочем, позвольте! А Мелерте? Он ведь также артиллерист... Послушайте, Мелерте, сумели бы вы взорвать эту штуку? Как вы думаете насчет этого? Ведь мины это по вашей части! Артиллерист должен это знать, черт возьми!
И капитан, с хитрым видом (сам он служил раньше в пехоте) и довольный, что может поставить в затруднительное положение молодого лейтенанта, приехавшего с последним пароходом из Европы, вопросительно взглянул на него, склонив немного голову на бок и подмигивая глазом.
Артиллерист Мелерте (вечно создающий хлопоты со своими двумя пушками Норденфельда, как говорил про него Конинк, старый сверхсрочный унтер-офицер, дослужившийся до капитана), изящный юноша, с немного женственным лицом и холеными усами, всегда одетый с иголочки, окончил военную школу прикладных знаний. Как принадлежащий к избранному роду оружия, он обязан был знать, как надо заряжать мину. Обязан -- да, без сомнения, но только в теории. На практике он имел об этом самое смутное понятие. В сущности он, конечно, сумел бы взорвать мину. Но зарядить ее и, главное, зарядить как следует -- это было другое дело!
Несмотря на это он с непринужденным видом и немного свысока -- этот осел Конинк все время иронически на него поглядывал -- ответил комиссару:
-- Разумеется, господин капитан! Ничего не может быть проще этого. Завтра в это время термитник исчезнет. Можете на меня положиться!
-- Постарайтесь только ничего не испортить! -- заключил капитан, немного обеспокоенный и почти сожалея, что затеял эту шутку. Но уж раз дело было начато, отступать было поздно. -- Ваш камуфлет, -- добавил он, -- должен уничтожить только термитник, и ничего больше. Пожалуйста, помните это!
-- Будьте покойны, господин капитан! -- повторил с важным видом Мелерте, начинавший, однако, немного волноваться, после чего с нахмуренным лбом погрузился в свои размышления.
Внезапно лицо его прояснилось. А Толлен и Кау, на что? Его Толлен "Спутник офицера артиллерии и инженерных войск", который находится у него где-то в чемодане и который он не брал в руки с самого отъезда из Европы. Он совсем о нем позабыл. Превосходное дело! Это даст ему возможность освежить в памяти немного позабытые им познания, приобретенные в военной школе. В Толлене он найдет все необходимые указания. И эта старая шляпа Конинк увидит на что он способен. Ну, теперь только держись, термитник!
* * *
На следующий день Мелерте в течение всего утра с озабоченным и важным видом бегал от канцелярии к складу, от склада к термитнику, а от термитника опять к складу. Он начал с того, что получил по ордеру 120 кило пороха в шести цинковых ящиках, которые он выхватил из рук помощника заведующего складом, причем последний со слегка ироничным видом шепнул ему:
-- Ну, что, будет взрыв? Смотрите же, не осрамитесь. Только предупредите меня вовремя! Мне как раз надо быть на том берегу реки и я хочу воспользоваться этим случаем, чтобы поглядеть на взрыв. Я думаю с того берега это будет великолепное зрелище. Вы говорите, в пять часов? Превосходно! Буду там непременно!
Не выпуская своего Толлена из рук, артиллерист страшно суетился. Чтобы скрыть свою неуверенность, он громким голосом отдавал приказания нескольким чернокожим солдатам, которые должны были под его просвещенным руководством подвести мину и зарядить ее. Слышно было, как они копали землю лопатами, пилили доски, забивали гвозди, причем к этим звукам примешивались иногда энергичные окрики Мелерте, который нередко с нетерпеливым жестом вырывал из рук рабочего какой-нибудь инструмент. Все местные жители с восхищенным и удивленным видом толпились вокруг муравейника, причем некоторые из них, наиболее сообразительные, объясняли пораженным слушателям, что должно произойти. "Бум!" -- показывали они, вскидывая обе руки кверху. Мелерте был страшно доволен и имел необыкновенно гордый вид. Да, артиллеристы чего-нибудь да стоят...
К четырем часам пополудни все было готово. Мина была набита доверху, фитиль приготовлен для зажигания. Он должен был гореть пять минут.
Белые, столпившись на почтительном расстоянии от муравейника, с некоторым волнением ждали взрыва. Не хватало только помощника заведующего складом. Он был на другом берегу реки. Чтобы лучше видеть! Момент был торжественный. Мелерте со значительным видом поджег фитиль и затем отбежал к своим товарищам в безопасное место.
Прошло три, четыре минуты. Царила глубокая тишина. Лишь в деревне лаяла какая-то собака.
Вдруг сильнейший взрыв потряс воздух. И в тот же момент поднялась целая туча осколков камней, земли и песка, которые затем упали дождем вниз, звонко ударяясь о затвердевшую почву. Долго еще в горах отдавалось эхо, смешиваясь с криками хлопавших в ладоши туземцев и радостными возгласами белых, чрезвычайно довольных результатами взрыва.
Небольшая кучка с Мелерте во главе вышла из-за укрытия. Теперь уже больше нечего было опасаться. И все они весело и шумно побежали к месту, где должен был находиться муравейник, или, вернее, туда, где его не должно было больше быть... если только Толлен сказал правду.
Толлен, однако, немного наврал. И, по правде сказать, даже порядочно. На самом деле, лишь один бок сооружения, возведенного трудолюбивыми насекомыми, исчез, рассеянный в воздухе. Но три четверти остались на месте совершенно целыми. Это похоже было на неоконченный муравейник.
Немного сконфуженный Мелерте смотрел на дело своих рук. Конинк, наоборот, торжествовал.
-- Сразу видно, что вы окончили школу прикладных знаний, лейтенант! -- сказал он. -- Позвольте вас поздравить!..
И он разразился раскатистым смехом.
-- Перестаньте, Конинк! Нехорошо подтрунивать! -- вмешался капитан, также развеселенный этим происшествием. -- Отложим завершение дела до следующего раза, милейший мой Мелерте! -- добавил он. -- Беда не велика! Придется только лучше рассчитать заряд и рассеивание, вот и все. Я дам вам моего Толлена! Ну, а теперь пойдем чего-нибудь выпьем!
После этого вся компания медленными шагами направилась к офицерскому собранию, как вдруг увидела вдали бегущего Суэди, боя капитана. Он нес что-то в крепко прижатых к груди руках, но, что именно, издали было трудно разобрать.
-- Ай, Буана, ай! -- закричал мальчишка, едва переводя дух. -- Ай, Буана!.. Весь дом попорчен!.. Все поломано куском муравейника!
И с выразительным жестом Суэди положил на землю, перед ошеломленным комиссаром, стенные часы или, вернее, то, что осталось от них, от единственных часов на сто лье в окружности. Это была вещь, которая каким-то чудом или, точнее говоря, вследствие целого ряда чудес, перенесла десять лет пребывания в Африке, двадцать переездов, столько же пожаров, пять раз тонула в пирогах и целыми месяцами путешествовала по лесам. В переводе это означало, что капитан берег эти часы, как зеницу ока. И вдруг такое происшествие!
-- Черт побери! Черт побери!.. -- заревел он.
И, придя в неистовый гнев, весь красный от ярости, закатил несчастному бою, который объяснил ему, что кусок муравейника продырявил крышу, разломал стол и разбросал все вещи, звонкую пощечину, так что у того посыпались искры из глаз, большая часть которых мысленно предназначалась Мелерте.
Этот последний, окончательно уничтоженный и предчувствуя бурю, благоразумно скрылся в задних рядах. Капитан не соблаговолил даже взглянуть на него. Молча, потрясая руками, он побежал лично убедиться в размерах несчастья.
Двадцать минут спустя, Суэди с еще распухшей щекой и глазами постучал изо всей силы в дверь артиллериста и передал ему, без всякой почтительности, официальный пакет, который Мелерте распечатал с лихорадочной поспешностью. В пакете заключалась бумага следующего содержания:
"Независимое Государство Конго .
Округ водопадов .
Пост М-Боми, 10 ноября 19 ...
Предписывается лейтенанту артиллерии Мелерте оставаться под домашним арестом в течение сорока восьми часов, начиная с пяти часов вечера завтрашнего дня. Обедать предлагается дома. Основание: подверг опасности жизнь товарищей вследствие необдуманного поступка; кроме того, порча казенного имущества .
Стоимость такового будет удержана из его жалованья.
Окружной Комиссар Бьенфейт".
-- Свинья этот Толлен! -- пробормотал Мелерте, стиснув кулаки.
И, молча, но с выразительным жестом, швырнул в угол "Спутник офицера артиллерии и инженерных войск".
Остроумная шутка
Осторожно подталкивая перед собой двух маленьких человечков, капрал из племени гауссов, высокий рост которого (1 метр 90 сант.) по сравнению с ними казался настоящим чудом, остановился перед "барзой" лейтенанта в центре поста, затерянного среди экваториального леса. Затем, взяв на караул, он звонко стукнул прикладом своего тяжелого Альбани о кирпичные плиты.
Белый, начальник поста, поднял голову. Он был занят сочинением какой-то бумаги. Судя по его недовольному лицу, это было, вероятно, какое-нибудь донесение о том, что из Либерии получено 2500 саженцев, из коих 320 оказались негодными, или что-нибудь в этом роде. Однако, когда он увидел стоявших перед ним двух карликов из Большого леса, мужа и жену, его суровое загорелое лицо просветлело и на нем промелькнула едва заметная улыбка; ему стало как-то жалко этих двух маленьких людей.
Они стояли перед ним, прижавшись друг к другу, худые, жалкие и дрожали как лист.
Лица маленького человечка и его подруги скорее оливкового, чем черного цвета, были теперь совершенно бледными, но эта бледность была какая-то пепельная, как будто они были покрыты серой пылью, что у первобытных натур является признаком сильнейшего волнения. Из-под низкого и упрямого лба выглядывали косые глаза, бегающий и дикий взгляд которых напоминал взгляд затравленного или попавшего в ловушку зверя, ожидающего, что его сейчас убьют.
Лейтенант Мертене некоторое время внимательно рассматривал пленников.
-- Эй, Армстронг, приди-ка сюда на минутку! -- крикнул он громким голосом. -- Я тебе кое-что покажу. Стоит побеспокоиться.
-- Алло! -- ответил вызываемый приземистый рыжий американец, обросший бородой до самых глаз, но зато совершенно лысый, с голым и блестящим черепом. И, выйдя из "канцелярии", -- отвратительной лачуги, полной клопов и скорпионов, которую окрестили этим громким именем, -- позевывая и прикрывая рукой глаза, чтобы охранить их от ослепившего его яркого солнечного света, подошел к лейтенанту.
-- А, карлики! -- произнес он невозмутимым голосом и, потрепав худую, без ямочек, щеку обитательницы лесов, добавил:
-- Здравствуй, Мамми. Как поживаешь?
-- Не очень-то они велики, не правда ли? -- заметил глубокомысленно Мертене. -- Вместе будет не больше двух метров. А я то всегда думал, что все эти рассказы про карликов одна выдумка. А вот, оказывается, правда. Эй, Риссаси, принеси-ка мою палку! -- крикнул он своему бою, который стоял тут же и с любопытством глядел на карликов.
-- Нет, нет... не думай чего-нибудь дурного! -- ответил он на вопросительный взгляд американца, который хотел уже протестовать. -- Я хочу их только измерить. Нужно уважать прекрасный пол. К тому же оба эти выкидыша не сделали ничего дурного. Украли котел у Апендеке. Это научит эту старую обезьяну держать в порядке свои вещи.
С тростниковой палкой в руке он подошел к карликам, которые с покорным и умоляющим видом уже подставляли свои спины.
-- Да нет же, дурачье! -- рассмеялся он. -- Стойте прямо! -- И, схватив немного грубо маленького человечка за его тонкую и деликатную руку, заставил его выпрямиться во весь рост.
-- Метр двадцать четыре сантиметра. И ведь это не мальчик! Посмотри-ка на его зубы. Ну, теперь твоя очередь, девчонка! -- добавил он. Женщина также подошла под импровизированную мерку. -- Метр пятнадцать сантиметров. Совершенно, как наш шимпанзе.
И Мертене с серьезным и торжественным видом записал в своей записной книжке результаты измерения.
-- По крайней мере будет материал для следующего донесения начальнику округа, пока не убьют окапи, которого ему обещают вот уже несколько месяцев! -- сказал он, посмеиваясь, с самодовольным видом.
-- Впрочем, это не помешает ему ругаться, вот увидишь.
Между тем в карих глазах американца появилось хитрое выражение.
-- Метр, пятнадцать! Это как раз подойдет тебе, мой мальчик! Ты ищешь женщину. Вот тебе женщина. По крайней мере, будешь иметь возможность похвастаться, что заполучил нечто необыкновенное. Лейтенант Мертене, начальник поста Килонга, государство Конго, имеет честь уведомить вас о его предстоящей свадьбе с мисс... Однако, как же ее зовут? С кем я имею честь говорить? Эй, ты, глупый негр! -- закричал он, обращаясь к маленькому человечку, который перед этой рыжей бородой и насмешливыми карими глазами попятился с нескрываемым страхом.
-- Не понимаешь? Ну, ничего! Не бойся, мой милый! -- И своей широкой, обросшей волосами рукой он похлопал по плечу карлика, который понемногу начал успокаиваться.
-- Славный малый, не правда ли, Мертене? -- повторял он, покатываясь от смеха.
Между тем, Мертене нашел предложение американца весьма забавным.
-- Постой-ка, старина, мы ему устроим хорошую штуку! Посмотрим, ревнив ли этот плохо окрашенный Отелло? -- Мертене, как видно, хорошо знал классиков.
-- Я беру твою жену, любезный друг! -- объявил он не допускающим возражения тоном маленькому человечку. И в подтверждение своих слов схватил за руку дикарку, которая от страха пятилась назад, после чего с красноречивым жестом посадил ее к себе на колени. Затем, подозвав боя, приказал ему увести женщину в маленькую хижину, где в дружеском согласии жили вместе утки, куры, обезьяны, бои и служанки.
Риссаси молча исполнил приказание. Маленький человечек и глазом не моргнул; он сделал лишь порывистое движение, которое сейчас же подавил, когда увидел, что белый положил руку на свой револьвер. В его глазах, умышленно лишенных всякого выражения, мелькнул и тотчас же погас быстрый огонек, после чего он снова принял непроницаемый вид и продолжал стоять совершенно спокойно, не говоря ни слова.
-- Забавная штука! -- покатывался со смеху Мертене. -- Ей-богу, только ты способен был выдумать это! -- воскликнул он, бросая восхищенный взгляд в сторону янки, который самодовольно улыбнулся в свою широкую бороду.
-- Завтра утром эта почтенная особа будет в целости и неприкосновенности возвращена своему возлюбленному супругу, который, к слову сказать, кажется мне порядочно смущенным. По-видимому, дело идет на лад. Завтра они возвратятся в свои леса; мы даже сделаем им маленькие подарки. Ну, и посмеемся же мы, вспоминая эту историю.
-- Понял, Сололо? -- повторил он, обращаясь к громадному капралу-гаусса, с невозмутимым и добродушным видом следившему за этой сценой, -- Запри мне этого молодца на ночь в каком-нибудь бараке, привязывать не надо, и дай ему одеяло и чего-нибудь поесть. Что касается его супруги, то она проведет ночь в "лупангу". Смотрите, только не обижайте ее. Если кто-нибудь тронет ее, то будет иметь дело со мной! -- сказал он, грозя пальцем бою, который изобразил на своем лице скромность, презрение и отвращение: станет ли он трогать "лесную женщину".
Между тем карлик беспрепятственно дал себя увести. Его подруга, сохранившая также невозмутимый вид, была в свою очередь уведена. А оба белые, обменявшись еще раз несколькими замечаниями и поздравив друг друга с изобретенной ими остроумной выдумкой -- когда человек не глуп, можно ведь всюду найти развлечение -- пожелали один другому спокойной ночи и с улыбкой на лице разошлись по своим комнатам.
-- Поклон почтенной даме! -- сказал на прощанье Армстронг. -- Желаю тебе успеха! -- и, громко засмеявшись, он скрылся в темноте.
На посту все заснули. Царила глубокая тишина. Вдали тянулся лес, немой, непроницаемый и таинственный. В жалкой хижине, куда его заперли с наступлением ночи, маленький Акка, который до сих пор лежал в углу, свернувшись клубком, со сверкающими в темноте, как у кошки, глазами тихо встал на ноги.
Внимательно прислушиваясь, он приблизился к одной из глинобитных стен хижины. До поставленной для него миски с рисом и бананами он даже не дотронулся. Вытащив из-за своего узкого пояса из обезьяньей шкуры небольшой и блестящий предмет -- вделанный в рукоятку маленький нож -- он стал без шума ковырять стену, от которой стала отваливаться, кусок за куском, затвердевшая глина. Затем наступила очередь плетня, наполовину, впрочем, сгнившего. Через двадцать минут карлик был уже на свободе.
Не производя ни малейшего шума, он на брюхе прополз несколько метров расчищенного пространства, отделявшего хижину от опушки леса. Очутившись там, он быстро и ловко встал на ноги и устремил проницательный взгляд в темноту. Налево с трудом можно было различить темную массу: это был дом белого, того злого человека, который похитил его жену. Пробираясь между кофейными деревьями и проползая под бананами, с бесчисленными предосторожностями, он добрался до "лупангу", где потихоньку разбудил свою жену. Бесшумно, легкими шагами она последовала за маленьким человечком. Перед домом белого, по знаку мужа, она остановилась и стала ждать его в темноте. Перешагнув через крепко спавшего боя и осторожно обойдя стол и стулья, он проник в хижину, дверь которой оставалась полуоткрытой. Ночник -- простой фитиль в пальмовом масле -- распространял бледный и унылый свет.
С расстегнутым воротом рубашки, открытым ртом и покрытым потом лбом, Мертене громко храпел, то присвистывая, то издавая низкие ноты. Насторожив ухо и затаив дыхание, Тики Тики осмотрелся во все стороны.
Затем с кошачьими движениями, на цыпочках, подобрался к изголовью белого и с пылающими ненавистью глазами верным и сильным движением вонзил в левую сторону груди спящего длинную булавку с черным концом, которую вытащил из своих курчавых и спутанных волос. Булавка, как и его стрелы, была смочена ядом, производящим молниеносное действие.
Мертене на одно мгновение широко раскрыл глаза, судорожно приподнялся и тотчас же снова упал на кровать; на губах появилась легкая пена. Сердце его перестало биться.
Схватив за руку ожидавшую его жену, карлик скрылся во мраке и бесследно исчез.
Остроумная шутка удалась.
Слабительное
Лейтенант Дельбек, по прозванию Я -- меня , далеко не отличался скромностью. И прозвище, которое единогласно дали ему его товарищи по посту Касуку, было им вполне заслужено.
Заходил ли за завтраком разговор об убитом у реки буйволе, Дельбек тотчас же восклицал:
-- 750 кило... Подумаешь какое чудо! Я своими собственными глазами видел одного в Матебе в 900 кило! А какие у него были рога!
Шла ли речь о девяти бегемотах, которых опытный охотник Левассер убил в течение одного вечера, и среди которых, став в гордую позу, велел себя фотографировать с винчестером в руке и с живописно согнутой левой ногой (классическая и пластическая поза охотника на больших диких зверей -- как он говорил), Дельбек немедленно же презрительно и с сознанием своего превосходства объявлял во всеуслышание: "Девять... Велика важность! Я в течение одного утра убил пятнадцать в Майомбе. То, что вы сделали, милейший Левассер, это сущие пустяки!.. Вы просто смеетесь над нами!"... Наконец, рассказывал ли кто-нибудь о бое, обезьяне или собаке, более умных и развитых, чем другие, Дельбек начинал смеяться и говорил: "Бобби, замечательная собака? Этот несчастный пудель?! Полноте! Вот у меня в Боме была собака, посмотрели бы вы на нее! Трудно даже представить себе, до чего она была умна. Прямо что-то поразительное! А вы говорите Бобби!.."
И т. д., и т. д. Везде и всюду начиналась та же песня. На небольшом посту, затерянном среди девственного леса, где Дельбек находился уже шесть недель, его три товарища сначала возмущались, а потом так привыкли к его хвастовству, что уже не обращали на него никакого внимания. Они просто не слушали Дельбека и, пожимая плечами, продолжали спокойно курить, не мешая ему говорить без конца.
Его красноречие и хвастовство были тем более возмутительными, что лейтенант -- в сущности добрый малый -- с самого своего приезда из Европы все время оставался в Боме, на берегу, где он занимался в канцелярии, исписывая с утра до вечера целые стопы бумаги и ведя самое прозаическое существование настоящего колониального чиновника, порода которых не только продолжает существовать, но даже процветает.
Однако, после двух лет пребывания в Конго, Дельбек, видевший крокодилов, гиппопотамов и леопардов только в зоологическом саду, в Антверпене, нашел, что это выходит уж слишком глупо, и обратился к начальству с просьбой дать ему возможность провести третий год своего срока в Верхнем или, по крайней мере, в Среднем Конго. Ему, главным образом, хотелось иметь материал, чтобы по возвращении в Европу рассказывать разные невероятные истории.
Его ходатайство было уважено, и он был назначен на довольно хороший пост Касуку, в двух месяцах пути от берега; лейтенант прибыл туда, совершив это путешествие, по сравнению с которым, судя по его рассказам, путешествия Ливингстона и Стэнли были не более, как увеселительными прогулками. Это был целый ряд опаснейших переходов в местностях, населенных людоедами, несчастные случаи с пирогами, стычки и сражения. На самом же деле все сводилось к двум дням езды по железной дороге, трем неделям пути караваном и месяцу плавания в пироге, без малейшего инцидента.
Находившиеся на посту его товарищи сами проделали этот путь и, следовательно, хорошо знали, каков он. Но вначале они забавлялись тем, что заставляли его рассказывать про его приключения, причем все его приукрашенные рассказы начинались, разумеется, с неизбежного я -- меня, откуда и произошло данное ему прозвище.
Как уже сказано, Дельбек ни разу не покидал Бомы. Однако он провел как-то около недели в районе Майомбе, не дальше, впрочем, ружейного выстрела от столицы. И так как он, конечно, не мог рассказывать, что охотился на буйволов, леопардов и слонов на улицах Бомы, столь же безопасных или, вернее говоря, даже более безопасных, чем улицы Каружа, ибо на них нет автомобилей, он самым широким образом пользовался Майомбой, чтобы обосновывать свои рассказы. Эта местность, уже относительно цивилизованная и часто посещаемая, где можно встретить лишь несколько антилоп, кое-где обезьяну, но никогда леопарда и раз в три года случайно попавшего туда боа, в сенсационных описаниях Дельбека превращалась в настоящий охотничий рай. Слоны, гиппопотамы, буйволы и пантеры, по его словам, водились там в изобилии. Только их там и было видно!
Хвастливый лейтенант попытался даже раз поместить туда гориллу. Но раскатистый взрыв хохота, которым было встречено это сообщение, немного смутил его, что случалось с ним весьма редко. Впрочем, он очень скоро оправился от этого смущения, когда молодой двадцатилетний лейтенант, швейцарец по происхождению, обладавший очень злым язычком, спросил его, не стрелял ли он в Майомбе серн? Дельбек ответил самоуверенным и не допускающим возражения тоном:
-- Да, нет же, дорогой мой! Серны живут только на высоте не менее пяти тысяч метров. Следовало бы вам это знать! -- Это вызвало новый взрыв смеха.
Раз как-то на пост пришел испуганный старшина соседнего селения и рассказал, что невдалеке от их деревни целое стадо слонов портит их плантации. Слоны появляются каждую ночь и вытаптывают все насаждения.
-- Не мог бы ты избавить нас от них, м-сунгу (белый)? -- спросил старшина у капитана. Последний, страстный охотник и превосходный стрелок, даже привскочил от радости, что судьба послала ему такую добычу, и охотно обещал свою помощь.
Но на беду сильные приступы желтухи приковали его на некоторое время к кровати. И старшина, видя, что никто не приходит, кроме слонов, снова явился на пост и возобновил свои жалобы.
-- Ладно, Н'Гула! Я пошлю к тебе кого-нибудь другого! -- обещал ему капитан, лежавший в кровати и желтый, как лимон. При этом он подумал о хвастуне Дельбеке. И вечером, в офицерском собрании, внезапно сказал ему:
-- Вы ведь уже охотились на слонов в Майомбе, Дельбек? Вам приходилось их убивать?
-- Я, капитан, я? -- ответил Дельбек. -- Разумеется, я знаком с этим делом, черт возьми!..
-- Ну, вот и хорошо!.. Тогда отправляйтесь завтра к Н'Гуле. Он каждый день надоедает мне со слонами, которые вытаптывают его сахарный тростник и маниок. Постарайтесь убить этих подлых зверей. Гинан пойдет с вами. Ведь вы пойдете? -- обратился он к молодому швейцарцу, который, поняв в чем дело и иронически улыбаясь, утвердительно кивнул головой.
Захваченный таким образом врасплох, Дельбек сначала сильно покраснел, потом побледнел, дыхание у него сперлось в горле и язык стал совсем сухим. Но так как все на него глядели, он ответил не особенно, впрочем, убежденным тоном: "Прекрасно! Дело решенное, капитан!" И после непродолжительного молчания небрежно добавил: "Надеюсь, что они здесь не хуже, чем в Майомбе... Впрочем, там будет видно..."
Затем с важным видом отправился спать, но всю ночь не сомкнул глаз. Остальные же, оставшись одни, торжествовали и поздравляли капитана с его выдумкой.
На следующий день, около двух часов пополудни, под палящим солнцем, швейцарец и два солдата, командированные в распоряжение лейтенанта по приказанию капитана, к великому его сожалению не имевшему возможности принять участия в экспедиции, постучались в дверь Дельбека, который в нервном состоянии рассматривал свой маузер.
-- Ах, это вы, дорогой мой? -- сказал он, здороваясь со швейцарцем с покровительственным видом. -- Уже четыре часа? Через минуту я буду готов! Между прочим, далеко это до этого Н'Гула?
-- Порядочно! По меньшей мере добрых три часа ходьбы! -- ответил сухо Гинан. -- Нужно ведь идти пешком. Вьючных ослов у нас нет! -- добавил он, искоса поглядывая на толстый живот своего сотоварища.
-- Ну, что ж, поделать, пойдем! -- ответил Дельбек, тяжело вздыхая.
Минуту спустя маленькая кучка людей, покинув пост, пересекла непосредственно прилегавшие к нему плантации и углубилась в заросли. Узкая тропинка, след которой нередко терялся, шла между двух стен злаковых растений, высотой от трех до четырех метров с крепкими стволами. Приблизительно после трех часов утомительной ходьбы оба белых очутились в туземной деревне, где Н'Гула угостил их малафу (пальмовое вино), после чего, размахивая руками, с бесконечными объяснениями, показал им причиненные слонами повреждения.
-- Еще вчера, сейчас же после захода солнца, они были здесь! -- сказал он молодому офицеру. -- Нужно будет их подкараулить. Я покажу вам хорошее место, где вы можете стать, Мафута минги и ты (Мафута минги -- "много жира", было имя, которым туземцы окрестили Дельбека, к великому его огорчению).
С наступлением темноты охотники, по указанию туземного проводника, пришли на условленное место, на берегу болотистого ручья, в небольшом расстоянии от деревни. Местность была обнаженная и унылая. На расстоянии пистолетного выстрела поднимался скалистый, желтоватого цвета холм, весь раскаленный от солнечных лучей, по склонам которого цеплялось несколько низкорослых кустов.
-- Они приходят всегда отсюда! -- объяснил сопровождавший охотников туземец, показывая на небольшое ущелье, изрытое ямами, наполненными грязной водой, сверкавшей при последних лучах заходящего солнца. -- Они любят здесь купаться перед тем, как подойти к плантациям! -- добавил он, после чего вернулся к себе в деревню.
Оба белых расположились по возможности удобнее за небольшой группой деревьев. Слегка закусив, они разлеглись на циновках, данных им старшиной, и стали мирно беседовать. Дельбек сунул руку в карман и вытащил свою трубку, собираясь курить.
-- Стойте! -- крикнул Гинан. -- Забудьте думать о трубке! Разве вы курили в Майомбе, когда подкарауливали зверя? -- спросил он, немного насмешливым тоном.
Ничего не отвечая, лейтенант со вздохом спрятал трубку в карман.
Между тем наступала ночь. На небе сияла полная луна. В соседнем болоте лягушки-быки оглашали воздух своим громким кваканьем. Огромные летучие мыши пролетали взад и вперед, почти задевая землю крылом.
Так прошло два часа. Внезапно, немного задремавший Гинан вскочил на ноги и стал протирать себе глаза. Энергичным толчком он разбудил своего спутника, который выделывал носом разные мелодии. "Внимание!" -- прошептал он.