Херн Лафкадио
Души Востока

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Из сборника "Кокоро":
    I. Во время холеры (In Cholera-Time).
    II. Уличная певица (A Street Singer).
    III. Путевые заметки (From a Traveling Diary).
    IV. Ревнитель старины (A Conservative).
    Перевод Софии Лорие.
    Текст издания: журнал "Русская Мысль", кн. XII, 1908.

   

ДУШИ ВОСТОКА *).

Изъ сборника "Кокоро" Лафкадіо Хэрна.

*) Русская Мысль, кн. XII, 1907 г.

I.
Во время холеры.

   Союзница Китая во время послѣдней войны была слѣпа и глуха; она и до сихъ поръ не согласна на миръ {Написало непосредственно послѣ окончанія японско-китайской войны.}. Она преслѣдовала побѣдителей, расположилась въ странѣ и своимъ смертоноснымъ дыханіемъ убила въ жаркое время года около 30,000. Неугомонная, она и теперь продолжаетъ требовать жертвъ. Непрестанно пылаютъ костры, на которыхъ сжигаются трупы. Иногда порывъ вѣтра доноситъ въ мой садъ съ загороднаго холма запахъ дыма и гари, будто напоминая мнѣ, что сожженіе взрослаго человѣка моего роста стоитъ 80 санъ,-- приблизительно полъ-доллара.
   Съ верхняго балкона моего дома видна вся улица, внизъ до бухты; длинная японская улица со сплошнымъ рядомъ маленькихъ лавокъ. Я видѣлъ, что изъ многихъ домовъ этой улицы переносили въ больницу холерныхъ больныхъ; послѣдняго унесли утромъ. Онъ былъ моимъ сосѣдомъ, владѣльцемъ фарфоровой лавки. Его взяли силой, не взирая на слезы и горестный вопль его близкихъ. Санитарныя предписанія запрещаютъ лѣчить дома холерныхъ больныхъ; но ихъ все-таки скрываютъ, несмотря на денежные штрафы и другія наказанія: общественныя больницы переполнены, обращеніе тамъ грубое, и больной совершенно разлученъ со своими близкими. Но блюстителей народнаго здравія не легко провести; они быстро разыщутъ скрываемыхъ больныхъ и являются съ носилками и кули. Это можетъ показаться жестокимъ, по санитарные законы должны быть строги. Жена моего сосѣда слѣдовала за носилками съ плачемъ и воплями, пока чиновники не заставили ее вернуться въ опустѣвшую лавченку. Теперь она заперта, и врядъ ли ея владѣлецъ отопретъ ее когда-либо.
   Такія трагедіи кончаются такъ же быстро, какъ возникаютъ. Оставшіеся въ живыхъ забираютъ пожитки, какъ только получатъ на это разрѣшеніе, и исчезаютъ куда-то; а обычная уличная жизнь продолжаетъ кружиться днемъ и ночью, не останавливаясь ни на мгновеніе, будто ничего не случилось. Странствующіе разносчики съ бамбуковыми тростями и корзинками, ведрами и ящиками проходятъ мимо опустѣвшихъ домовъ, обычнымъ крикомъ предлагая товаръ; религіозныя процессіи съ пѣніемъ отрывковъ изъ Сутръ шествуютъ мимо; раздается меланхоличный свистокъ слѣпого сторожа купаленъ; блюститель порядка тяжело стучитъ посохомъ по мостовой; мальчикъ, продающій конфеты, бьетъ въ барабанъ и поетъ любовную пѣсенку нѣжно-печальнымъ, будто дѣвичьимъ голоскомъ:
   "Ты да я -- мы неразлучны! Я долго былъ у тебя, но когда настало время прощанія, мнѣ показалось, что не успѣлъ я придти!
   "Ты да я -- мы неразлучны! Я вспоминаю твой чай; это былъ простой чай изъ Уйи; мнѣ же онъ казался чаемъ Гіокоро, золотистымъ, какъ цвѣтокъ ямабуки.
   "Ты да я -- мы неразлучны! Я шлю тебѣ вѣсточку-сердце,-- ты ждешь и принимаешь его. Пусть рушится почта и рвутся телеграфныя нити,-- что намъ до нихъ!"

-----

   И дѣти рѣзвятся, какъ прежде. Они ловятъ другъ друга со смѣхомъ и крикомъ; они ведутъ хороводы, ловятъ стрекозъ,-- привяжутъ ихъ къ длинной ниткѣ и пустятъ; они поютъ припѣвы воинственныхъ пѣсенъ о томъ, какъ отрубаютъ головы китайцамъ-врагамъ: "Канъ, канъ боцу но, Ку бы во хане!"
   Иногда вдругъ смерть унесетъ одного изъ дѣтей,-- а остальныя продолжаютъ играть,-- и въ этомъ высшая мудрость.
   Сожженіе трупа ребенка стоитъ только 24 сены. На-дняхъ сожгли сына одного изъ моихъ сосѣдей. Камешки, въ которые онъ игралъ, лежатъ, озаренные солнцемъ, тамъ, гдѣ онъ ихъ оставилъ... Какъ своеобразна любовь дѣтей къ камнямъ! Въ извѣстномъ возрастѣ камни -- любимая игрушка всѣхъ, не только бѣдныхъ, дѣтей: каждый японскій ребенокъ, имѣй онъ даже множество дорогихъ игрушекъ, иногда любитъ поиграть въ камни. Для ребенка камень -- полонъ чудесъ; и это понятно, потому что даже для математика камень -- величайшее чудо. Малютка смутно сознаетъ, что камень гораздо сложнѣе, чѣмъ онъ кажется,-- и это правда. И не будь глупыхъ взрослыхъ людей, говорящихъ ему, что безразсудно привязываться всѣмъ сердцемъ къ камнямъ, они никогда не надоѣли бы ему и были бы постояннымъ источникомъ новыхъ, изумительныхъ откровеній. Отвѣтить на всѣ дѣтскіе вопросы о камняхъ,-- на это способенъ лишь очень глубокій мыслитель.
   Если вѣрить народному преданію, то сынокъ моего сосѣда играетъ теперь въ камешки неземные въ сухомъ руслѣ "потока душъ", можетъ быть, удивляясь, что они не бросаютъ тѣней.
   Въ основной идеѣ поэтичной легенды Сай-по-Кавара безусловная правда: въ мірѣ тѣней должна продолжаться игра, въ которую играютъ на землѣ всѣ японскія дѣти.

-----

   Продавецъ трубокъ обыкновенно обходилъ своихъ покупателей съ двумя ящиками, привѣшенными къ двумъ концамъ бамбуковой палки, перекинутой черезъ плечо. Въ одномъ ящикѣ былъ камышъ различной толщины, длины и окраски и инструменты для приспособленія камыша къ металлическимъ трубкамъ; въ другомъ ящикѣ лежалъ его ребенокъ. Онъ поднималъ головку и улыбался прохожимъ или, закутанный, спалъ на днѣ ящика, или игралъ. Мнѣ говорили, что ему много дарили игрушекъ. Одна изъ игрушекъ всегда оставалась при немъ,-- все равно, спалъ ли онъ, или нѣтъ; эта игрушка была очень похожа на "ихаи", дощечку съ именемъ умершаго...
   Недавно продавецъ трубокъ бросилъ свои ящики на бамбуковой палкѣ. Онъ шелъ по улицѣ съ маленькой ручной повозкой, раздѣленной на двѣ половины; въ одной лежалъ товаръ, въ другой -- малютка. Вѣроятно, ребенокъ сталъ слишкомъ тяжелымъ для прежняго способа передвиженія. Передъ телѣжкой развѣвался маленькій бѣлый флагъ съ надписью: "Киссру-рао-каэ", "здѣсь вставляютъ новыя трубки", и краткая просьба о "благосклонной помощи", "отасукэ во негай масу". Ребенокъ былъ веселъ и здоровъ; я опять увидалъ дощечку, обращавшую уже такъ часто мое взиманіе на себя. Теперь она была прикрѣплена стоймя къ высокой коробкѣ внутри телѣжки, противъ постельки ребенка. Слѣдя за приближающейся повозкой, я скоро вполнѣ убѣдился, что дощечка не что иное, какъ "ихаи": солнце ярко ее освѣщало, и отчетливо виденъ былъ на ней обычный буддійскій текстъ Это возбудило мое любопытство, и я попросилъ Маніемонам {Старый слуга Лафкадіо Хэрна.} сказать продавцу, что у насъ есть трубки, которыя нуждаются въ новомъ камышѣ; оно такъ и было. Повозка тотчасъ подкатилась къ нашей калиткѣ, и и подошелъ къ ней.
   Ребенокъ не дичился даже чужого лица. Прелестный былъ мальчикъ. Онъ лепеталъ и смѣялся, протягивая ручонки; очевидно, онъ къ ласкамъ привыкъ; играя съ нимъ, я внимательно разсматривалъ дощечку. Это былъ "ихаи" секты шиншу съ "кайміо", т.-е. посмертнымъ именемъ женщины; Маніемонъ перевелъ мнѣ китайскія буквы: "Почитаемая и уважаемая на нивахъ совершенства, въ тридцать первый день третьяго мѣсяца двадцать восьмого года лѣтосчисленія Меиджи" {См. примѣч. по этому поводу въ разсказѣ "Ревнитель старины" на стр. 113.}.
   Слуга между тѣмъ принесъ испорченныя трубки. Ремесленникъ работалъ, а я наблюдалъ за выраженіемъ его лица. Это былъ человѣкъ среднихъ лѣтъ съ симпатичной усталой чертой вокругъ рта, складкой, образовавшейся отъ постоянной привычной улыбки, свойственной многимъ японцамъ и придающей ихъ лицамъ выраженіе неизъяснимо-кроткой покорности. Маніемонъ началъ свои разспросы, а не отвѣчать Маніемону можетъ только дурной человѣкъ. Иногда мнѣ кажется, что вокругъ невиннаго дорогого чела старца я вижу сіяніе,-- будто ореолъ Ботсатсу.
   Продавецъ трубокъ разсказалъ намъ свою повѣсть. Его жена умерла два мѣсяца спустя послѣ рожденія ребенка. Умирая, она сказала ему: "Прошу тебя, пусть въ теченіе цѣлыхъ трехъ лѣтъ со дня моей смерти ребенокъ не разлучается съ моей тѣнью; пусть мой "ихаи" всегда будетъ съ нимъ, чтобы я могла попрежнему окружать его постоянной заботой, кормить его грудью; вѣдь ты знаешь, что ему нужно материнское молоко цѣлыхъ три года. Молю тебя, помни мою послѣднюю просьбу!" Но когда мать умерла, отецъ не могъ исполнять обычный свой трудъ и няньчить ребенка, требующаго днемъ и ночью неустанной заботы; и онъ слишкомъ былъ бѣденъ, чтобы нанять для мальчика няньку. Тогда онъ сталъ продавать камышевыя трубки. Это давало ему возможность зарабатывать немного денегъ, не разлучаясь ни на минуту съ ребенкомъ. Но у него не было средствъ покупать молока; и онъ больше года вскармливалъ мальчугана рисовой кашей съ сиропомъ.
   Я сказалъ, что ребенокъ выглядитъ очень здоровымъ, несмотря на то, что лишенъ молока.
   -- Это потому,-- отвѣтилъ Маніемонъ съ убѣжденіемъ, даже съ оттѣнкомъ упрека,-- что покойная мать его кормитъ; онъ молока получаетъ довольно.
   И малютка улыбнулся тихой улыбкой, будто его коснулась легкая ласка изъ царства тѣней.
   

II.
Уличная пѣвица.

   Въ мой домъ пришла уличная пѣвица съ самизенъ {Трехструнный инструментъ.}; ее велъ мальчикъ лѣтъ семи. Она была одѣта въ крестьянскую одежду, голова повязана синимъ платкомъ. Она была некрасива отъ природы и сверхъ того жестоко обезображена оспой. Ребенокъ несъ связку напечатанныхъ пѣсенъ.
   Не успѣла она появиться, какъ ко мнѣ на дворъ стеклось много народа,-- главнымъ образомъ молодыя матери и няньки съ маленькими дѣтьми на спинѣ; но пришли и старики, и старухи, прибѣжали и рикши съ своихъ стоянокъ у ближайшаго угла; весь дворъ былъ полонъ.
   Женщина сѣла на порогъ моего дома, настроила самизенъ, проиграла нѣсколько тактовъ аккомпанемента; и слушателей сразу охватили волшебныя чары: они глядѣли другъ другу въ глаза, улыбаясь, недоумѣвая.
   Изъ устъ, обезображенныхъ жестокой болѣзнью, вырывался чарующій голосъ, юный, глубокій, невыразимо трогательный, задушевный и сладкій. "Это женщина поетъ или нимфа лѣсная?" -- спросилъ одинъ изъ слушателей. Только женщина, но одаренная великимъ талантомъ. Она такъ искусно владѣла своимъ инструментомъ, что затемнила бы самую ученую гейшу; но гдѣ у гейши найти такой голосъ и пѣсни такія? Она пѣла, какъ поетъ въ полѣ пахарь, пѣла въ ритмахъ, подслушанныхъ, можетъ быть, у цикады или у соловья, пѣла съ интервалами въ полутонъ и четверть тона, какихъ никогда не даетъ наша западная музыкальная рѣчь.
   Она пѣла, а изъ глазъ слушающихъ катились тихія слезы.
   Слова были мнѣ непонятны, но, слушая этотъ голосъ, я сталъ понимать и грусть, и нѣжность, и долготерпѣніе японской души; голосъ нѣжно проникалъ въ мое сердце, жалуясь на что-то, чего-то ища, чего, можетъ быть, и не было въ немъ никогда. Будто незримая ласка носилась вокругъ; безмолвно воскресали давно забытыя времена и мѣста, сплетаясь съ какимъ-то таинственнымъ чувствомъ, оторваннымъ отъ времени и пространства. Потомъ я увидѣлъ, что пѣвица слѣпа.

-----

   Когда пѣніе умолкло, мы позвали женщину въ домъ, чтобы разспросить, какова ея жизнь. Она нѣкогда знала лучшіе дни и молодой дѣвушкой научилась играть на самизенъ. Маленькій мальчикъ -- ея сынъ; мужъ разбитъ параличомъ, оспа разрушила ея глаза. Но она очень сильна и можетъ пройти много миль. Когда мальчикъ устаетъ, она несетъ его на спинѣ. Она въ состояніи содержать и ребенка, и мужа, прикованнаго къ постели. Вѣдь своимъ пѣніемъ она всюду и всѣхъ трогаетъ до слезъ; ей за это даютъ мѣдныхъ денегъ и ѣды.
   Такова была исторія ея жизни. Мы дали ей немного денегъ, накормили ее, и она ушла, держась за мальчика.

-----

   Я купилъ экземпляръ спѣтой ею баллады. Въ ней шла рѣчь о недавно случившемся двойномъ самоубійствѣ: "Печально-напѣвная повѣсть о Тамайонэ и Такеиро, сочиненіе Таканака Іонэ, четырнадцатаго номера, четвертаго отдѣленія "Пипцонъ-баши" въ южномъ округѣ города Осака".
   Это была ксилографія съ двумя маленькими картинками. На одной были изображены мальчикъ и дѣвочка, погруженные въ неутѣшное горе. На другой, заключительной виньеткѣ, былъ нарисованъ письменный столикъ, угасающая лампа, открытое письмо, чаша съ зажженнымъ куреніемъ и ваза съ шикими, священнымъ растеніемъ, употребляемымъ во время буддійскихъ обрядовъ жертвоприношенія для умершихъ. Изъ текста, писаннаго своеобразнымъ курсивомъ, похожимъ на вертикальное стенографическое письмо, можно перевести лишь слѣдующія строки:
   "Въ первой части Ники-Хоммаки, въ извѣстномъ всему міру городѣ Осака жили Тамайонэ и Такеиро,-- оба изъ секты шиншу,-- о, какъ печальна судьба ихъ!
   "Тамайонэ была молода и прекрасна; Такеиро, юный рабочій, ее увидалъ, а увидавъ, полюбилъ. Они поклялись любить другъ друга всю жизнь,-- о, горе тому, кто гейшу полюбитъ!
   "На рукахъ своихъ они въ знакъ любви выжгли дракона, и жизнь имъ казалась прекрасной и свѣтлой. Но онъ былъ бѣденъ, у него не было пятидесяти пяти іенъ, чтобы выкупить гейшу,-- о, горе, горе, въ сердцѣ Такеиро!
   "Если судьба ихъ разлучаетъ при жизни, то пусть же смерть соединитъ ихъ! Они клянутся, что вмѣстѣ умрутъ! Она знаетъ, что подруги принесутъ на могилу цвѣты и куреніе,-- о, горе имъ, они исчезнутъ, какъ исчезаетъ утромъ роса!
   "Тамайонэ поднимаетъ бокалъ съ чистой водою, имъ обручаются обреченные на смерть,-- о, какъ печальна судьба ихъ, о, какъ горестна гибель двухъ юныхъ жизней!"

-----

   Заурядная исторія, разсказанная обыкновенными словами. Лишь голосъ женщины надѣлялъ пѣснь чарующей силой. Пѣвица ушла, но казалось, что голосъ ея не умолкнулъ еще; онъ продолжалъ трепетать въ моемъ сердцѣ, наполняя его грустью и нѣжнымъ, сладостнымъ счастіемъ; необычайное чувство, заставившее меня задуматься надъ тайной этихъ магическихъ звуковъ.
   И вотъ что я думалъ:
   Пѣніе, мелодія, музыка вообще,-- не что иное, какъ эволюція непосредственнаго выраженія нашихъ чувствъ, эволюція первобытнаго языка, выражающаго въ звукахъ горе, радость и страсть. Этотъ языкъ звуковыхъ сочетаній такъ же подверженъ измѣненію, какъ и всякій другой. Поэтому мелодіи, глубоко трогающія насъ, для японскаго слуха не имѣютъ никакого значенія и не будятъ душевныхъ струнъ народа, чья психика отличается отъ нашей, какъ голубой цвѣтъ отъ желтаго.
   Но отчего же меня, чужестранца, такъ сильно волнуетъ восточная пѣснь, спѣтая слѣпой женщиной изъ народа, пѣснь, которой я даже и научиться не могъ бы?
   Вѣрно, въ голосѣ пѣвицы звучало нѣчто, стоящее выше и внѣ опыта отдѣльной націи, причастное къ чему-то безконечному, какъ сама жизнь, и вѣчному, какъ познаніе добра и зла.

-----

   Однажды, двадцать пять лѣтъ тому назадъ, въ лѣтній вечеръ въ лондонскомъ паркѣ я услышалъ дѣвичій голосъ; онъ произнесъ, обращаясь къ кому-то: "Спокойной ночи!" Только два маленькихъ слова: "спокойной ночи". Я не зналъ, кто она, я не видѣлъ ея лица и никогда не слышалъ больше этого голоса. Съ тѣхъ поръ времена года уже смѣнились сто разъ, но и теперь, при воспоминаніи объ этомъ голосѣ, въ моей душѣ пробѣгаетъ трепетъ непонятнаго двойственнаго чувства: радость и горе, горе и радость,-- они принадлежатъ не мнѣ, не моей единичной, вспыхнувшей на мгновеніе жизни,-- они принадлежатъ предсуществованіямъ и угасшимъ свѣтиламъ.
   Вѣдь очарованіе голоса, слышаннаго нами лишь разъ, не можетъ быть отъ міра сего. Оно -- отголосокъ безчисленныхъ жизней, далекихъ, забытыхъ. Никогда, конечно, не было двухъ голосовъ, совершенно похожихъ. Но языкъ любви всегда одинаковъ, одинакова нѣжность любовнаго слова въ миріадахъ милліоновъ голосовъ всего человѣчества. Въ силу унаслѣдованной привычки даже новорожденный ребенокъ понимаетъ ласковый звукъ. И звуки симпатіи, состраданія, печали,-- мы ихъ знаемъ, мы унаслѣдовали это знаніе. Такъ, голосъ слѣпой женщины на далекомъ востокѣ затрогиваетъ въ душѣ чужестранца чувства, которыя шире и глубже узко-индивидуальныхъ, пробуждаетъ неопредѣленный нѣмой паѳосъ забытыхъ страданій, неясныхъ порывовъ любви иныхъ поколѣній, безконечно далекихъ. Мертвые не умираютъ. Они дремлютъ въ самыхъ темныхъ глубинахъ усталой души, на днѣ поглощеннаго работою мозга, и иногда, рѣдко, вдругъ пробуждаются отъ какого-нибудь отголоска изъ далекаго прошлаго.
   

III.
Путевыя замѣтки.

   Если японку одолѣетъ въ пути сонъ, а прилечь некуда, то она, засыпая, поднимаетъ лѣвую руку и прячетъ лицо за широкій рукавъ.
   Со мною въ вагонѣ второго класса сидятъ рядомъ три женщины. Онѣ дремлютъ, покрывъ лицо рукавомъ; поѣздъ мчится, укачивая ихъ, и онѣ колышатся, какъ цвѣты лотоса отъ легкаго вѣтерка.
   Сознательно или безсознательно онѣ пользуются лѣвымъ рукавомъ, я не знаю; думаю, что это движеніе инстинктивно, потому что правой рукой удобнѣе удержаться въ случаѣ внезапнаго толчка.
   Это зрѣлище забавно и мило; оно служитъ примѣромъ изящной прелести, свойственной всѣмъ движеніямъ знатной японки,-- граціознымъ и скромнымъ. Но эта поза становится иногда патетична: лицо скрываютъ также въ минуты горя или усталой молитвы. Пусть міръ видитъ только счастливыя лица,-- этого требуетъ вкоренившееся, выработанное чувство долга.
   Мнѣ вспоминается одинъ случай:
   У меня много лѣтъ жилъ слуга, котораго я всегда считалъ счастливѣйшимъ изъ людей. Когда съ нимъ заговаривали, онъ смѣялся, работалъ онъ всегда съ веселымъ лицомъ; казалось, онъ не зналъ мелкихъ житейскихъ заботъ. Но разъ, случайно, я увидѣлъ его; онъ не считалъ нужнымъ владѣть собою, и его лицо испугало меня; я не узналъ знакомыхъ мнѣ чертъ; горе и злоба избороздили лицо рѣзкими морщинами и состарили его на четыре десятка лѣтъ. Я кашлянулъ, онъ замѣтилъ меня, и въ одинъ мигъ его морщины разгладились, лицо смягчилось, просвѣтлѣло, какимъ-то чудомъ сразу помолодѣло. Поистинѣ чудесно такое непрестанное самообладаніе, самоотреченіе, самозабвеніе.

-----

   Деревянныя ставни моей маленькой комнаты въ гостиницѣ широко раскрыты. Сквозь златомерцающую сѣтку вѣтвей солнце набрасываетъ рѣзкую тѣнь отъ сливоваго дерева на бумажныя окна.
   Такого силуэта не способенъ нарисовать ни одинъ смертный художникъ, даже японецъ. Темно-синій на ослѣпительно-яркомъ фонѣ, колеблющійся, оттѣняющійся отъ невидимыхъ вѣтокъ. Волшебная картина! И я подумалъ, что употребленіе бумаги для освѣщенія несомнѣнно имѣло вліяніе на японское искусство.
   Ночью японскій домъ, въ которомъ закрыты только бумажныя окна, похожъ на огромный бумажный волшебный фонарь, бросающій подвижныя, скользящія тѣни внутрь, вмѣсто того, чтобы бросать ихъ наружу. Днемъ силуэты на окнахъ рисуются только отъ наружныхъ предметовъ; на зарѣ, утромъ, они, вѣроятно, волшебно-красивы, если солнечные лучи заливаютъ, какъ въ это мгновеніе, прелестный уголокъ сада.
   Древнегреческая легенда гласитъ, что искусство родилось отъ первой неловкой попытки набросать на стѣнѣ силуэтъ любимаго человѣка; это очень правдоподобно. Вѣроятно также и то, что первоисточникъ художественнаго творчества,-- какъ и всего сверхчувственнаго,-- надо искать въ изученіи тѣней. Но тѣни на бумажныхъ окошкахъ такъ дивно красивы, что могутъ служить объясненіемъ нѣкоторыхъ особенностей японскаго рисовальнаго искусства, притомъ не первобытнаго, а доведеннаго до совершенства. Конечно, надо взять во вниманіе и особенность японской бумаги, на которой тѣнь лучше вырисовывается, чѣмъ на стеклѣ, и особенность японскихъ тѣней. Никогда западная растительность не дала бы тѣхъ прелестныхъ силуэтовъ, какіе даютъ японскія садовыя деревья, доведенныя вѣковой заботливой культурой до совершенства. Я жалѣю, что бумага моихъ оконныхъ ширмъ, не обладая чувствительностью фотографической пластинки, не можетъ удержать великолѣпнаго свѣтового эффекта, произведеннаго магическимъ дѣйствіемъ солнечныхъ лучей. Увы, разрушеніе уже началось, силуэтъ началъ уже удлиняться.

-----

   Въ Японіи много своеобразной прелести; но я ничего не знаю очаровательнѣе дорогъ къ высоко лежащимъ мѣстамъ молитвъ и успокоенія,-- этихъ безконечныхъ путей и ступеней, ведущихъ "никуда" и въ "ничто".
   Дѣла человѣческихъ рукъ гармонируютъ тутъ съ тончайшими настроеніями природы, со свѣтомъ и тѣнью, съ формой, цвѣтами; это очарованіе пропадаетъ въ дождливые дни, но если оно и капризно, то отъ этого не менѣе сильно.
   Вотъ, напримѣръ, отлогій подъемъ; съ полмили тянется мощеная аллея, по бокамъ -- деревья-гиганты. Въ правильныхъ промежуткахъ дорогу сторожатъ каменныя чудовища. Аллея приводитъ васъ наконецъ къ широкой лѣстницѣ, теряющейся во мракѣ; лѣстница ведетъ на большую террасу, подъ тѣнь величавыхъ старыхъ деревьевъ; а оттуда еще ступени къ другимъ террасамъ, погруженнымъ въ таинственный сумракъ.
   Поднимаешься все выше и выше и наконецъ доходишь до сѣраго тори {Ворота передъ японскими храмами,-- два столба, немного наклоненные одинъ къ другому, съ горизонтальной перекладиной наверху.}, а за нимъ входъ въ маленькое пустое безцвѣтное зданіе, похожее на деревянный шкапчикъ; это мійа, храмъ шинтоистическаго культа. Пустота, нѣмое молчаніе и сумракъ послѣ роскошной дороги, ведущей наверхъ; дѣлается жутко, будто васъ окружили призраки и тѣни умершихъ.
   И много такихъ откровеній буддизма найдетъ тотъ, кто захочетъ искать ихъ. Я укажу, напримѣръ, на Хигаши Отани въ Кіото. Широкій въѣздъ ведетъ во дворъ храма; со двора вы поднимаетесь вдоль роскошныхъ перилъ по массивнымъ, обросшимъ мхомъ лѣстницамъ на каменную террасу. Обстановка напоминаетъ итальянскій загородный садъ изъ временъ Декамерона. Но взойдя на террасу, вы видите только ворота, а за ними -- кладбище!
   Хотѣлъ ли строитель этимъ сказать, что все на свѣтѣ, вся пышность, вся роскошь, вся красота кончается вѣчнымъ молчаніемъ?...

-----

   Я посѣтилъ рыболовную выставку и акваріумъ въ Хіого, въ саду на морскомъ берегу. Названіе ея -- Вараку-енъ, т.-е. "садъ мирныхъ радостей". Она устроена по образцу старинныхъ парковъ и заслуживаетъ свое имя. Вдали виднѣется широкій заливъ; рыбаки въ своихъ лодкахъ; далеко скользящіе, ослѣпительно бѣлые паруса; а на горизонтѣ -- цѣпи высокихъ горъ, покрытыя нѣжно-фіолетовой дымкой.
   Я видѣлъ тамъ причудливыя формы прудовъ съ прозрачной морскою водой; въ нихъ плавали многоцвѣтныя рыбы. Я подошелъ къ акваріуму, гдѣ за стекломъ рѣзвились необыкновенныя рыбы, похожія на маленькихъ игрушечныхъ драконовъ и на ножны сабли; были тамъ и забавныя маленькія кувыркающіяся рыбки, были рыбы, блестящія какъ крылья бабочекъ, и рыбы, махающія своими плавниками, какъ танцовщицы широкими рукавами. Я видѣлъ модели разныхъ лодокъ, сѣти и удочки, верши и фонарики для ночной ловли. Я видѣлъ изображеніе всевозможныхъ способовъ рыболовства, модели и картинки китовой ловли. Одна картинка была очень страшна; это была агонія кита, бьющагося въ огромныхъ сѣтяхъ; рядомъ -- лодка въ вихрѣ красной пѣны; на исполинской спинѣ чудовища стояла голая мужская фигура,-- одна на фонѣ неба, въ рукахъ занесенное надъ животнымъ смертоносное оружіе. Я даже видѣлъ красную кровяную струю... Рядомъ со мною стояла японская семья,-- отецъ, мать и сынъ; родители объясняли мальчику значеніе картины. "Когда китъ чувствуетъ близость смерти,-- говорила мать,-- онъ въ смертельной тоскѣ начинаетъ говорить по-человѣчески, онъ молитъ о помощи Будду: "Наму Амида Вудзу!"
   Я отправился дальше, въ другую часть сада, гдѣ были ручные олени, "золотой медвѣдь", павлинъ въ клѣткѣ, обезьяна. Посѣтители сада кормили пирожками оленя и медвѣдя, заставляли павлина распускать хвостъ колесомъ, мучили и дразнили обезьяну. Я сѣлъ отдохнуть на одну изъ терасъ близъ павлина. Японская семья, разсматривавшая смерть кита, тоже подошла, и я услышалъ, какъ мальчикъ сказалъ: "Тамъ въ лодкѣ сидитъ рыбакъ, старый, престарый старикъ; почему онъ не идетъ во дворецъ къ морскому царю, какъ рыбакъ Урашима?"
   "Урашима поймалъ черепаху, -- отвѣтилъ отецъ,-- но она не была черепахой, а зачарованной дочерью морского царя. Такъ Урашиму наградили за его доброту. А этотъ рыбакъ не поймалъ черепахи; а если бы онъ ее и поймалъ, то ему все-таки нечего идти во дворецъ, потому что онъ старъ и на царевнѣ жениться не можетъ".
   Мальчикъ посмотрѣлъ на цвѣты, на залитое солнцемъ море, на бѣлые скользящіе паруса, на далекія горы, сверкающія фіолетовымъ цвѣтомъ, и воскликнулъ: "Отецъ, развѣ можетъ быть гдѣ-нибудь на всемъ свѣтѣ лучше, чѣмъ здѣсь?"
   Лицо отца озарилось свѣтлой улыбкой; онъ хотѣлъ что-то отвѣтить, но вдругъ ребенокъ вскочилъ отъ радости и восторженно захлопалъ въ ладоши: павлинъ наконецъ развернулъ многоцвѣтную красоту своихъ перьевъ. Всѣ поспѣшили къ клѣткѣ, а я такъ и не услыхалъ отвѣта на милый дѣтскій вопросъ.
   Но я думаю, что отецъ могъ бы отвѣтить такими словами:
   "Дитя, конечно, садъ этотъ прекрасенъ, но міръ такъ богатъ красотой, что навѣрное есть сады еще прекраснѣе этого.
   "Но прекраснѣйшій садъ не отъ міра сего,-- это садъ Амиды въ царствѣ блаженства, тамъ, гдѣ вечеромъ гаснетъ заря.
   "Кто всю жизнь зла не творилъ, тотъ послѣ смерти увидитъ его.
   "Тамъ Куяку, райская птица, поетъ о "семи шагахъ" и "пяти силахъ", расправляя лучезарныя крылья.
   "Тамъ алмазно-переливчатыя воды струятся; въ нихъ лотосъ цвѣтетъ, неизъяснимо прекрасный; онъ цвѣтетъ и сіяетъ радужнымъ свѣтомъ, а изъ его глубины возносятся вверхъ свѣтозарные духи нарождающихся Буддъ.
   "А между цвѣтами струится вода, струится и шепчетъ, вѣщая ихъ душамъ о безпредѣльномъ воспоминаніи, о безпредѣльныхъ видѣніяхъ и о "четырехъ безпредѣльныхъ чувствахъ".
   "И нѣтъ тамъ различія между людьми и богами, потому что передъ величіемъ Амиды преклоняются даже безсмертные боги. И всѣ поютъ ему хвалебную пѣснь, начинающуюся такими словами:
   "О, ты, Свѣтъ безпредѣльный, неизмѣримый!"
   "Но отъ вѣка слышится голосъ; то небесный потокъ звучитъ подобно многоголосому хору:
   "Онъ гласитъ: И это еще не величіе, и это еще не реальность, и это еще не покой!"
   

IV.
Ревнитель старины.

   Онъ родился въ глубинѣ страны, въ столицѣ дайміоса, простирающейся на сто тысячъ коко {Древне-японская мѣра поверхности.}! Нога чужестранца еще никогда не касалась этой земли. Яшики {Резиденція дайміеса.} его отца, знатнаго самурая, находилась за крѣпостными стѣнами, окружающими княжескій замокъ,-- большая яшики, среди садовъ и парковъ. Въ одномъ изъ нихъ стояла маленькая кумирня съ изображеніемъ бога войны. Лѣтъ сорокъ тому назадъ существовало еще много такихъ помѣстій. Немногія, оставшіяся до сихъ поръ, кажутся художнику зачарованными дворцами, а сады ихъ -- райскими грёзами Буддизма.
   Но сыновей самураевъ въ тѣ времена держали строго, и молодому дворянину, о которомъ я хочу разсказать, некогда было предаваться мечтамъ и грёзамъ. Ему рано приходилось отказываться отъ ласки; на него еще не надѣвали первой "хакамы" {Панталоны.},-- что въ тѣ времена было важнымъ событіемъ,-- какъ его уже начали постепенно удалять отъ изнѣживающаго вліянія и подавлять въ немъ естественные порывы дѣтской нѣжности. Когда товарищи его встрѣчали съ матерью, ведущей его за руку, они насмѣшливо спрашивали: "Ты еще молочко изъ соски сосешь?" Дома онъ, конечно, могъ изливать на мать всю свою нѣжность, но ему рѣдко позволяли быть съ нею. Воспитаніе не допускало ни праздныхъ развлеченій, ни удобствъ,-- развѣ во время болѣзни. Съ самаго ранняго дѣтства,-- когда онъ еле начиналъ говорить,-- его учили, что долгъ -- главный стимулъ жизни, самообладаніе -- первое требованіе хорошаго поведенія, а боль и смерть -- ничто, поскольку это касается его самого.
   Эта спартанская система воспитанія преслѣдовала еще болѣе жестокую цѣль: въ ребенкѣ вырабатывалась холодность и жестокость, которыя позволяли сбрасывать только въ тѣсномъ домашнемъ кругу. Мальчиковъ пріучали къ зрѣлищу крови. Ихъ брали съ собою на казни, требовали не выказывать при этомъ ни малѣйшаго волненія и ужаса; а придя послѣ казни домой, имъ предписывали, преодолѣвъ внутреннее содроганіе, съѣдать обильную порцію рису, приправленнаго соленымъ кроваво-краснымъ сливовымъ сокомъ. И еще больше требовали отъ мальчика: его могли ночью послать на мѣсто казни, чтобы въ знакъ мужества принести оттуда отрубленную голову. Бояться какъ труповъ, такъ и живыхъ людей было недостойно самурая. Дитя самурая не смѣло знать страха. При этомъ требовалось полное хладнокровіе: малѣйшее хвастовство, какъ и трусость, подвергалось осужденію.
   Подрастая, мальчикъ долженъ былъ видѣть главное развлеченіе въ физическихъ упражненіяхъ, постоянно, съ ранняго дѣтства подготовляющихъ самурая къ войнѣ,-- въ метаніи дугъ, фехтованіи, верховой ѣздѣ и борьбѣ. У него были товарищи,-- сыновья вассаловъ,-- но они были старше его, и ихъ выбирали, чтобы поощрять въ немъ воинственность и отвагу. Они же должны были учить его плавать, грести и всячески развивать юныя силы. Время дѣлилось между физическими упражненіями и изученіемъ китайскихъ классиковъ. Питаніе его было обильно, но лишено лакомства; одежда -- всегда легкая и грубая, болѣе изящная только во время большихъ церемоній. Зажигать огонь, только съ цѣлью погрѣться, ему запрещали; если въ морозные зимніе дни его руки во время ученія такъ застывали, что не могли больше держать кисточки и писать, его заставляли окунать ихъ въ ледяную воду, чтобы возвратить пальцамъ гибкость; если ноги его коченѣли, ему приказывали бѣгать по снѣгу, чтобы согрѣться. Еще строже были прививавшіеся ему взгляды военной касты на честь самурая; съ дѣтства внушали ему, что его маленькая сабля не игрушка и не украшеніе. Его учили, какъ съ нею обращаться, объясняли, какъ можно покончить съ собою безъ страха и колебанія, если того потребуетъ кодексъ чести его сословія {"Правда ли, что это голова твоего отца?" спросилъ разъ дайміосъ мальчика-самурая. Ребенокъ тотчасъ сообразилъ, въ чемъ дѣло. Отсѣченная голова не была головою его отца, -- дайміосъ былъ введенъ въ заблужденіе; но обманъ надо было поддержать; мальчикъ это сразу понялъ и, не задумавшись ни минуты, онъ совершилъ надъ собою "харакири", предварительно оказавъ головѣ должное почтеніе со всѣми признаками дѣтскаго горя. Такое кровавое доказательство убѣдило дайміоса; осужденный, опальный отецъ могъ спастись, а память мальчика до сихъ поръ чтятъ въ японскихъ трагедіяхъ и поэмахъ.}.
   Когда мальчикъ становился юношей, строгость наблюденія ослабѣвала. Ему предоставляли все больше и больше свободы, но онъ никогда не долженъ былъ забывать, что всякая ошибка будетъ замѣчена, серьезный проступокъ никогда не прощенъ, что заслуженнаго упрека слѣдуетъ бояться больше, чѣмъ смерти. Съ другой стороны нечего было бояться для юноши-самурая безнравственныхъ вліяній,-- ихъ было немного. Профессіональный развратъ строжайше былъ изгнанъ изъ многихъ большихъ городовъ провинцій, а безнравственность жизни, отражающаяся въ народныхъ романахъ и драмахъ, тоже оставалась неизвѣстной молодому самураю. Его научили презирать житейскую литературу, затрогивающую лишь нѣжныя чувства или бурныя страсти; посѣщеніе же театровъ было запрещено его сословію. И въ невинной средѣ, въ провинціальной глуши древней Японіи вырастали чистые, нетронутые юноши.
   Таковъ былъ и юный самурай, о которомъ я хочу разсказать. Безстрашный, вѣжливый, полный самоотреченія, презирающій развлеченія, готовый въ каждый данный мигъ, не задумываясь, отдать жизнь, если того потребуетъ любовь, преданность государю или честь. Но, воинъ по физическому и духовному развитію, онъ по годамъ былъ еще почти ребенкомъ въ тотъ годъ, когда страну впервые встревожило прибытіе "черныхъ кораблей!" {Американская эскадра адмирала Перри въ 1853 году.}.

-----

   Политика Іемицу {Іемицу -- сіогунъ 1623--1650 гг.}, воспрещавшая японцамъ подъ страхомъ смерти выѣздъ изъ страны, продержала націю въ теченіе двухъ столѣтій въ полномъ невѣдѣніи того, что творилось за предѣлами японскаго государства. Никто не зналъ ничего о мощныхъ грозныхъ силахъ, развивающихся по ту сторону океана. Голландскіе колонисты въ Нагасаки отнюдь не просвѣщали Японію относительно положенія, въ которомъ находилась страна, не предупреждали о томъ, что восточному феодализму грозитъ западный міръ, въ развитіи ушедшій впередъ на три столѣтія. Чудеса западной цивилизаціи показались бы японцамъ дѣтскими сказками или древними легендами о волшебныхъ дворцахъ въ царствѣ Хораи {Загробная обитель.}. И только тогда, когда къ японскимъ берегамъ причалилъ американскій флотъ,-- "черные корабли", какъ ихъ назвалъ народъ,-- правительство поняло свою слабость и опасность, грозящую извнѣ.
   Одно извѣстіе о появленіи "черныхъ кораблей" уже взволновало народъ; но когда сіогунатъ {Сіогуны -- фактическіе правители Японіи въ періодъ съ 1198--1868 гг. вмѣсто микадо, бывшихъ лишь номинальными главами имперіи и предметомъ обожанія и поклоненія.} признался въ своемъ безсиліи отразить чужеземныхъ враговъ, то народъ положительно растерялся. Грозила опасность, большая, чѣмъ во время нашествія татаръ подъ Ходжо-Токимунэ, когда народъ молилъ боговъ о помощи, когда самъ государь въ Исэ заклиналъ духовъ предковъ своихъ. На молитву послѣдовало внезапно затменіе солнца. При оглушительныхъ ударахъ грома поднялся бѣшеный ураганъ, живущій до сихъ поръ въ памяти народа подъ именемъ "Ками-Кацэ" (вихрь боговъ). Буря разбила и потопила корабли Хубилай-Хана.
   Почему бы и теперь не обратиться къ небу съ мольбой? И въ безчисленныхъ домахъ, передъ безчисленными алтарями стали молиться. Но всемогущіе боги на сей разъ были нѣмы и глухи и не ниспослали Ками-Кацэ. И въ отцовскомъ саду, передъ маленькимъ алтаремъ, мальчикъ самурай задавалъ себѣ мучительные, неразрѣшимые вопросы: неужели боги утратили силу? или, быть можетъ, народъ, приплывшій на "черныхъ корабляхъ", охраняемъ болѣе могущественными богами?

-----

   Скоро, однако, выяснилось, что никто и не думалъ изгонять чужестранцевъ. Они причаливали цѣлыми сотнями съ востока и съ запада, и для ихъ охраны дѣлалось все нужное и возможное. Имъ позволили строить на японской землѣ собственные своеобразные города, а правительство даже издало приказъ во всѣхъ японскихъ школахъ изучать западную науку; англійскій языкъ сталъ въ школахъ важнымъ предметомъ; общественныя училища перекраивались на западный ладъ. По мнѣнію правительства будущность страны зависѣла отъ изученія и владѣнія иностранными языками, отъ знанія чужестранной науки. И до тѣхъ поръ, пока это знаніе не будетъ достигнуто, Японія должна оставаться подъ опекой пришельцевъ. Въ послѣднемъ, конечно, не сознавались открыто, но значеніе правительственной политики было слишкомъ ясно. Японцы были потрясены, когда поняли положеніе дѣла; народъ пришелъ въ отчаяніе, самураи съ трудомъ сдерживали гнѣвъ. По прошло нѣкоторое время, и всѣхъ охватило живѣйшее любопытство, всѣмъ захотѣлось ближе узнать дерзкихъ и назойливыхъ пришельцевъ, умѣвшихъ достигать всего, чего имъ хотѣлось. Это любопытство удовлетворялось отчасти огромнымъ производствомъ дешевыхъ, раскрашенныхъ картинокъ, изображающихъ нравы и обычаи "варваровъ" и странныя улицы въ ихъ поселкахъ. Намъ эти картинки показались бы каррикатурами; но японскіе художники были далеки отъ насмѣшки,-- они старались изобразить чужестранцевъ такими, какими они имъ дѣйствительно казались; а казались они имъ чудовищами съ зелеными глазами, огненными волосами и уродливыми носами, какъ у "шайо" {Легендарное животное, похожее на обезьяну, съ огненно-красными волосами и дикой внѣшностью, извѣстное за необузданное пьянство.} и "тенгу" {Миѳическія существа, живущія въ горныхъ ущельяхъ; иногда ихъ изображаютъ съ необыкновенно длинными носами.}, облеченныя въ одежды невозможнаго покроя и цвѣта, живущія въ зданіяхъ, похожихъ на тюрьмы или на склады товаровъ. Эти картинки распространялись въ странѣ сотнями тысячъ, вѣроятно, вызывая въ народѣ странное представленіе о новоприбывшихъ; а между тѣмъ это были невинныя и честныя попытки изобразить неизвѣстное. Слѣдовало бы въ Европѣ изучить эти картинки, чтобы понять, какими мы казались въ то время японцамъ,-- какими некрасивыми, уродливыми, смѣшными!

-----

   Молодой самурай вскорѣ очутился лицомъ къ лицу съ живымъ представителемъ запада. То былъ англичанинъ, приглашенный княземъ въ качествѣ учителя. Онъ прибылъ подъ охраной вооруженнаго конвоя, и было приказано обращаться съ нимъ, какъ со знатной особой. Онъ не былъ такъ безобразенъ, какъ изображенія на картинкахъ; его волосы были, правда, огненно-красны и глаза страннаго цвѣта, но въ общемъ его лицо было скорѣе пріятно. Онъ сталъ сразу и надолго предметомъ всеобщаго вниманія. Кто не знаетъ предразсудковъ, съ которыми японцы относились къ иностранцамъ до эпохи Меиджи {При вступленіи новаго микадо всегда устанавливается новая эра; съ 1868 г., при вступленіи микадо Муцухито, была установлена эра съ офиціальнымъ названіемъ Меиджи -- эра просвѣщенія; лѣтосчисленіе идетъ, начиная съ этой эры, на-ряду съ установленнымъ въ 1873 г. григоріанскимъ календаремъ.}, тотъ не можетъ себѣ представить, какъ зорко слѣдили за англичаниномъ-педагогомъ. Жителей запада считали интеллигентными и очень опасными существами, но не совсѣмъ людьми, а стоящими ближе къ звѣриному царству. У нихъ было своеобразное волосатое тѣло, и ихъ зубы не были зубами людей; своеобразны были и ихъ внутренніе органы, а въ нравственномъ отношеніи они были очень близки къ нечистымъ духамъ. Если не среди самураевъ, то, во всякомъ случаѣ, въ народѣ иностранцы вызывали не столько физическій, сколько суевѣрный страхъ. Японскій крестьянинъ никогда не былъ трусомъ; но чтобы понять, каково было тогда его отношеніе къ иностранцамъ, надо знать японскія и китайскія повѣрья о легендарныхъ животныхъ, способныхъ принимать человѣческій образъ и обладающихъ сверхъественной силой, надо знать японскую вѣру въ получеловѣка, въ сверхчеловѣка, во всѣ миѳическія существа, нарисованныя въ старыхъ книжкахъ, вѣру въ бородатыхъ уродовъ съ длинными ушами и ногами (ашинага и тенага), изображенныхъ наивными художниками или же юмористической кистью Хукасаи. Иностранцы будто воплотили собою басни китайскаго Геродота; а ихъ одежда, очевидно, скрывала то, что было въ нихъ нечеловѣческаго.
   Такимъ образомъ, молодой учитель, самъ того не подозрѣвая, сталъ, какъ чудовище, предметомъ внимательнаго наблюденія. Но, несмотря на это, ученики обращались съ нимъ чрезвычайно учтиво. Они слѣдовали китайскому предписанію, воспрещающему "ступать даже на тѣнь учителя". Впрочемъ, разъ онъ умѣлъ преподавать, ученикамъ-самураямъ было все равно, человѣкъ ли онъ или нѣтъ. Вѣдь героя Іошитстумэ тенгу научилъ владѣть мечомъ; случалось тоже, что существа, лишенныя человѣческаго облика, оказывались учеными и поэтами. Но изъ-за постоянной маски вѣжливости за чужестранцемъ зорко слѣдили, отмѣчали всѣ его привычки; и конечный результатъ этихъ наблюденій и сравненій былъ для него не особенно лестнымъ. Учитель не могъ даже представить себѣ критики своихъ учениковъ; и если бы онъ, поправляя заданные уроки, понималъ то, что о немъ говорили, его настроеніе, конечно, сильно испортилось бы.
   "Посмотри-ка на цвѣтъ его кожи,-- говорили ученики;-- сейчасъ видно, какое у него дряблое тѣло. Ничего не стоитъ отрубить ему голову однимъ ударомъ сабли"
   Разъ онъ вздумалъ принять участіе въ ихъ борьбѣ,-- въ шутку, конечно; но мальчики захотѣли серьезно испытать его физическую силу; какъ атлетъ, онъ въ ихъ глазахъ ничего не стоилъ.-- "Руки-то у него сильныя,-- говорилъ одинъ;-- но онъ не умѣетъ помогать всѣмъ туловищемъ; а бедра его совсѣмъ слабы,-- сломать его позвоночникъ очень легко".-- "Я думаю, съ иностранцами нетрудно сражаться", замѣтилъ другой.-- "На сабляхъ сражаться легко,-- возразилъ третій;-- но въ обращеніи съ огнестрѣльнымъ оружіемъ они гораздо искуснѣе насъ".
   "Этому и мы можемъ научиться,-- молвилъ первый;-- а научившись западному военному искусству, намъ нечего бояться ихъ солдатъ".
   "Они не такъ закалены, какъ мы,-- замѣтилъ другой;-- они легко устаютъ и зябнутъ; въ комнатѣ учителя всю зиму огонь, а у меня разболѣлась бы голова, если бы я пробылъ пять минутъ въ такой жарко натопленой комнатѣ".
   Но, несмотря на столь страшныя слова, ученики безпрекословно слушались учителя, и онъ полюбилъ ихъ.

-----

   Въ странѣ произошли великія перемѣны,-- нежданно, негаданно, какъ землетрясеніе: феодальныя владѣнія были превращены въ префектуры, привилегіи военной касты уничтожены, все общественное зданіе перестроено на новыхъ основахъ. Эти событія опечалили юношу-самурая; ему, конечно, нетрудно было перенести повинности вассала съ феодальнаго князя на государя, и благосостояніе его семьи ничуть не пострадало отъ переворота, но онъ видѣлъ въ немъ опасность для древней національной культуры. Этотъ переворотъ предвѣщалъ неминуемое исчезновеніе прежнихъ высокихъ идеаловъ и многаго близкаго, дорогого ему. Но онъ сознавалъ также, что жалобами не поможешь, что свою независимость страна можетъ спасти только собственнымъ перерожденіемъ. Любовь къ отчизнѣ повелѣвала подчиниться необходимости и готовиться къ участію въ будущей драмѣ.
   Въ самурайскихъ школахъ онъ настолько научился англійскому языку, что могъ свободно говорить съ иностранцами. Онъ остригъ свои длинные волосы, снялъ сабли и отправился въ Іокагаму, чтобы въ болѣе благопріятныхъ условіяхъ продолжать изученіе языковъ. Общеніе съ иностранцами уже повліяло на приморское населеніе Японіи; оно стало грубымъ, вульгарнымъ; низшій слой общества въ его родномъ городѣ не посмѣлъ бы говорить и вести себя такъ, какъ вели себя здѣсь. Сами иностранцы произвели на него еще худшее впечатлѣніе. Былъ тотъ моментъ, кода они еще могли поддержать тонъ побѣдителей, и когда жизнь въ открытыхъ гаваняхъ была гораздо непристойнѣе, чѣмъ теперь. Новыя кирпичныя зданія непріятно напоминали ему японскія раскрашенныя картинки, изображающія иностранные нравы и обычаи, и онъ не могъ такъ скоро избавиться отъ своего дѣтски фантастическаго представленія о "чужихъ".
   Разумомъ онъ допускалъ, что они были людьми, какъ и онъ, но въ его душѣ что-то протестовало, отказывалось признать ихъ себѣ подобными.
   Расовый инстинктъ сильнѣе интеллекта. Онъ не могъ сразу сбросить суевѣрныхъ представленій, внѣдренныхъ въ него. Кромѣ того, ему приходилось быть свидѣтелемъ такихъ явленій, отъ которыхъ въ немъ загоралась кровь воина, просыпалось наслѣдіе предковъ,-- горячій порывъ наказать трусость, искупить несправедливость.
   Онъ, однако, сумѣлъ побѣдить отвращеніе, могущее помѣшать его дальнѣйшему развитію. Любовь къ отчизнѣ требовала изучить характеръ враговъ. Понемногу онъ научился объективно наблюдать за окружающей жизнью, за ея преимуществами и недостатками,-- за тѣмъ, что составляло и силу и слабость ея. Онъ нашелъ доброту, служеніе идеаламъ, идеаламъ, не похожимъ на его идеалы, но все-таки вызывающимъ въ немъ уваженіе, потому что они требовали самоотреченія, какъ и религія его предковъ.
   Онъ полюбилъ и сталъ уважать стараго миссіонера, совершенно поглощеннаго своимъ дѣломъ воспитанія и обращенія. Старикъ задался цѣлью обратить въ христіанство юношу, поразившаго его необыкновенными способностями; онъ всячески старался заслужить довѣріе мальчика. Онъ помогалъ ему, обучалъ его французскому, нѣмецкому, греческому и латинскому языкамъ, далъ ему свободный доступъ въ свою большую библіотеку. А имѣть доступъ въ иностранную библіотеку и возможность читать сочиненія по исторіи и философіи, описанія путешествій и изящную литературу,-- это въ то время было рѣдкой привилегіей для японскаго студента. Предложеніе было принято съ величайшей благодарностью, и хозяину библіотеки нетрудно было уговорить своего любимаго ученика заняться чтеніемъ части Новаго Завѣта. Юноша удивился, найдя "въ ученіи неправой секты" этическія требованія, сходныя съ предписаніями Конфуція. Онъ сказалъ старому миссіонеру. "Это ученіе не ново для насъ, но оно безусловно хорошо; я буду изучать эту книгу и размышлять надъ нею".

-----

   Изученіе и думы завели юношу гораздо дальше, чѣмъ онъ ожидалъ. Когда ему стало ясно, что христіанство -- великое ученіе, онъ долженъ былъ пойти дальше и допустить еще многое другое: цивилизація христіанскихъ народностей предстала предъ нимъ въ новомъ свѣтѣ. Многимъ мыслящимъ японцамъ, даже смѣлымъ умамъ, управлявшимъ внутренней политикой, казалось въ то время, что Японіи суждено подпасть подъ чужое владычество. Правда, еще можно было надѣяться на лучшій исходъ; а пока существовала хотя тѣнь надежды, всѣ ясно сознавали свой долгъ. Но власть, грозящая Японской имперіи, казалась непоборимой. И, изучая эту громадную силу, юный самурай невольно спрашивалъ себя съ удивленіемъ, почти со страхомъ: изъ какихъ источниковъ чужестранная цивилизація черпаетъ свои силы? Нѣтъ ли таинственной связи между нею и высшей религіей, какъ утверждаетъ его учитель?! Эту теорію подтверждала древне-китайская мудрость, гласящая, что тотъ народъ счастливъ, который слѣдуетъ божественнымъ законамъ и ученію своихъ мудрецовъ. А если превосходство западной цивилизаціи было слѣдствіемъ ея высокой этики,-- развѣ не прямой долгъ каждаго патріота принять эту высшую вѣру, стремиться къ обращенію всей націи?-- Юноша того времени, воспитанный въ духѣ китайской науки, незнакомый съ исторіей соціальной эволюціи Запада, конечно не могъ представить себѣ, что высшія формы матеріальнаго прогресса создались безжалостной конкуренціей, не только противорѣчащей принципамъ христіанскаго идеализма, но и вообще несовмѣстимой съ какимъ бы то ни было этическимъ принципомъ.
   Даже въ наше время милліоны легкомысленныхъ людей на Западѣ вѣрятъ въ какое-то божественное отношеніе военной власти къ вѣрѣ Христа; въ церквахъ санкціонируютъ политическіе разбойничьи набѣги, а изобрѣтеніе взрывчатыхъ снарядовъ называютъ вдохновеніемъ свыше. Никакъ не искоренишь у насъ суевѣрія, будто націи, исповѣдующія христіанскую вѣру, избраны провидѣніемъ, чтобы грабить и уничтожать иновѣрческія расы. Есть философы, высказавшіе убѣжденіе, что мы все еще поклоняемся Одину и Тору, съ той только разницей, что Одинъ сталъ математикомъ, а молотъ Тора теперь дѣйствуетъ паромъ. Но такихъ людей миссіонеры клеймятъ именемъ атеистовъ.
   Но какъ бы то ни было, а день наступилъ, когда молодой самурай рѣшилъ принять христіанство, не взирая на сопротивленіе родныхъ. Это было смѣлымъ шагомъ, но онъ съ дѣтства былъ закаленъ строгимъ воспитаніемъ, и ничто,-- даже горе родителей,-- не могло поколебать его рѣшенія.-- Отпаденіе отъ вѣры предковъ влекло за собою важныя послѣдствія: онъ терялъ права на наслѣдство, навлекалъ на себя презрѣніе товарищей, лишался состоянія и преимуществъ своего сословія. Но идеализмъ самурая научилъ его забывать о себѣ. Онъ видѣлъ только одно, думалъ только о томъ, что повелѣваетъ долгъ патріота и искателя истины; и этимъ завѣтамъ онъ слѣдовалъ безъ страха и безъ колебанія.

-----

   Кто думаетъ побѣдить западной религіей съ помощью доводовъ современной науки какую-либо древнюю вѣру, тотъ упускаетъ изъ вида, что эти доводы съ такой же убѣдительностью можно привести и противъ ихъ собственнаго вѣроученія. Средній по развитію миссіонеръ, неспособный подняться до высшихъ сферъ мысли, не можетъ предвидѣть дѣйствія его несовершенной проповѣди на человѣка, умственно стоящаго много выше его самого. Поэтому онъ удивленъ, пораженъ, видя, что его самые интеллигентные ученики раньше другихъ вновь отрекаются отъ христіанства. Если умный человѣкъ довольствовался буддійской исторіей сотворенія міра, потому что не зналъ современныхъ наукъ, то такую религіозную вѣру разрѣшить нетрудно. Но невозможно замѣнить въ такомъ человѣкѣ міръ эмоцій Востока западной религіей и буддійскую этику протестантскимъ или католическимъ догматомъ. Современные апостолы не понимаютъ, какъ ихъ миссія непреодолимо трудна въ психологическомъ отношеніи. Эта трудность коренится глубоко, въ тѣхъ далекихъ временахъ, когда религія іезуитовъ и монаховъ была такъ же полна суевѣрій, какъ та, противъ которой они боролись. Испанскіе священники, совершавшіе чудеса своей несокрушимою вѣрой и пламеннымъ фанатизмомъ, понимали тогда, что имъ не осуществить своей задачи безъ помощи меча. Въ наше же время обращеніе въ вѣру Христа еще гораздо труднѣе, чѣмъ въ шестнадцатомъ вѣкѣ. Въ основу воспитанія положена теперь наука, а религія замѣнена соціальной этикой. Количество нашихъ церквей не показатель распространенія вѣры, а лишь подчиненіе обычнаго и жертва условности. Но никогда западные обычаи и условности не завоюютъ Востока, никогда иностранные миссіонеры не будутъ въ Японіи стражами нравственности.
   Наши либеральныя церкви, тѣ, чья культура глубже и шире другихъ, уже теперь поняли тщетность миссіонерства. Для того, чтобы привести буддійскій народъ ближе къ истинѣ, не нужно разрушать стараго догматизма: достаточно дать народу разумное воспитаніе. Поэтому Германія, гдѣ воспитаніе стоитъ на высотѣ, больше не посылаетъ миссіонеровъ вглубь страны. Истинный успѣхъ миссіонерства не въ ежегодныхъ отчетахъ о числѣ новообращенныхъ, а въ преобразованіи мѣстной религіи и въ недавнемъ правительственномъ циркулярѣ, требующемъ повышенія нравственнаго уровня и образовательнаго ценза священнослужителей. Но еще задолго до этого циркуляра богатыя секты основали буддійскія школы по западнымъ образцамъ; секта шиншу насчитываетъ уже много представителей своего ученія, воспитанныхъ въ Парижѣ и Оксфордѣ, извѣстныхъ во всемъ мірѣ знатокамъ санскрита. Японіи несомнѣнно нужны высшія религіозныя формы, чѣмъ тѣ, которыя были въ среднихъ вѣкахъ, но эти новыя формы должны самостоятельно развиться изъ старыхъ. Возрожденіе должно произойти въ самомъ сердцѣ народа, не навязываясь извнѣ. Нравственныя потребности націи будутъ удовлетворяться тѣмъ же буддизмомъ, только просвѣтленнымъ, укрѣпленнымъ западной наукой.
   Новый прозелитъ въ Іокагамѣ готовилъ христіанскимъ миссіонерамъ одно изъ позорнѣйшихъ пораженій, когда-либо испытанныхъ ими.
   Онъ пожертвовалъ общественнымъ положеніемъ и богатствомъ, чтобы стать христіаниномъ,-- вѣрнѣе, членомъ чужой религіозной секты; но прошло нѣсколько лѣтъ, и онъ открыто отпалъ отъ той вѣры, которую пріобрѣлъ такой дорогою цѣной! Онъ изучилъ великихъ современныхъ мыслителей и проникся ихъ идеями глубже своихъ учителей, которымъ онъ задавалъ вопросы, на которые они не могли отвѣчать,-- развѣ утвержденіемъ, что книги, отдѣльныя части которыхъ они ему совѣтовали изучать, въ цѣломъ представляли опасность для вѣры. Но такъ какъ они не были въ состояніи опровергнуть эти мнимыя лжеученія, то ихъ предостереженія были безсильны. Онъ отрекся отъ Церкви, публично заявивъ, что ея догматы не основаны ни на разумѣ, ни на фактахъ, что онъ призванъ принять міровоззрѣніе тѣхъ, кого его учителя осуждаютъ, какъ враговъ христіанства. Его вторичное отпаденіе надѣлало много шума.
   Но настоящее, внутреннее отпаденіе было еще впереди. Въ противоположность другимъ, пережившимъ то же самое, онъ зналъ, что религіозные вопросы для него только временно отошли и затихли, что онъ постигъ лишь азбуку того, что еще предстоитъ изучить. Онъ еще вѣрилъ, что религія способна охранить, удержать человѣка отъ зла. Смутно представляя себѣ какую-то связь между цивилизаціей и вѣрованіемъ, онъ нашелъ вѣру Христа и принялъ ее. Китайская философія учила тому же, что современная соціологія признала за законъ: никогда общество не достигало высшаго развитія безъ духовенства. Буддизмъ допускалъ глубокій смыслъ и значеніе притчъ, дающихъ наивному уму возможность въ простой, удобопонятной формѣ понимать этическія проблемы. Съ этой точки зрѣнія его интересъ къ христіанству не уменьшился. Его учителя утверждали, что нравственность христіанскихъ націй стоитъ высоко; но этому онъ вѣрить не могъ, и та жизнь, которую онъ видѣлъ въ открытыхъ гаваняхъ, только подтверждала его сомнѣнія. Однако, онъ пожелалъ лично убѣдиться, каково въ западныхъ странахъ вліяніе вѣры на нравы. Для этого онъ рѣшилъ посѣтить европейскія государства, изучить причины ихъ развитія и источникъ ихъ силы.
   Это ему удалось раньше, чѣмъ онъ ожидалъ.
   Интеллигентный и развитой, онъ сталъ скептикомъ въ религіозныхъ вопросахъ, а въ политикѣ -- вольнодумцемъ. Его взгляды шли вразрѣзъ съ господствующей политикой; онъ открыто ихъ выражалъ и потому скоро навлекъ на себя гнѣвъ правительства; пришлось покинуть родину, подобно многимъ другимъ, неосторожнымъ, подпавшимъ вліянію новыхъ идей. Началось для него странствованіе по всему свѣту. Сначала его пріютила Корея, потомъ Китай; тамъ онъ съ трудомъ пробивался, давая уроки. Но въ одинъ прекрасный день онъ очутился на пароходѣ, плывущемъ въ Марсель. Денегъ у него было немного, но онъ мало думалъ о томъ, какъ придется жить въ Европѣ. Онъ былъ молодъ, силенъ, сложенъ, какъ атлетъ, умѣренъ,-- не боялся лишеній; онъ вѣрилъ въ себя, въ свои силы, а кромѣ того у него были письма къ европейцамъ, которые могли ему помочь.
   Но возвратиться въ отчизну ему удалось только черезъ долгіе, долгіе годы.

-----

   Въ эти годы онъ узналъ западную цивилизацію, какъ рѣдкій японецъ. Онъ странствовалъ по Европѣ и Америкѣ, жилъ во многихъ городахъ, трудился на многихъ поприщахъ,-- интеллектуально, но чаще физически; такимъ образомъ онъ изучилъ высшія и низшія проявленія, лучшія и худшія стороны этой жизни. Но онъ смотрѣлъ на нее глазами сына Востока и судилъ о ней не такъ, какъ судили бы мы. Западъ судитъ о Востокѣ такъ, какъ Востокъ судитъ о Западѣ. Чужестранецъ обезцѣниваетъ то, что особенно дорого туземцу; оба и правы, и нѣтъ. Никогда не было полнаго взаимнаго пониманія и никогда не будетъ его.
   Западъ предсталъ предъ нимъ величественнѣе, чѣмъ онъ ожидалъ: это былъ міръ исполиновъ. У восточнаго эмигранта сердце часто щемило, и душа омрачалась; каждый, даже самый отважный американецъ или европеецъ, очутившись безъ средствъ и безъ друзей въ большомъ чужомъ городѣ, испыталъ бы то же самое. Его охватила неясная тревога, онъ чувствовалъ себя одинокимъ, потеряннымъ, среди милліона куда-то, за чѣмъ-то спѣшащихъ людей, въ оглушительномъ шумѣ уличной суеты, подавленный чудовищной бездушной архитектурой, среди нагроможденныхъ несмѣтныхъ богатствъ, заставляющихъ мысль и руки работать подобно машинамъ до послѣднихъ предѣловъ, до послѣдней человѣческой возможности. Быть можетъ, въ его глазахъ такіе города были тѣмъ же, чѣмъ Лондонъ былъ въ глазахъ Дорэ: огромнымъ храмомъ, посвященнымъ золотому тельцу, съ тяжелыми мрачными сводами въ глухихъ каменныхъ подземельяхъ, тянущихся несмѣтными рядами; съ возведенными изъ камня горами, у подножья которыхъ работа горѣла, кипѣла, подобно волнамъ огнистаго моря; съ безконечными ущельями, гдѣ выставлялись на показъ результаты вѣкового труда и усилій. Но среди этихъ нескончаемыхъ каменныхъ грудъ,-- гдѣ нѣтъ ни солнца, ни неба, ни вѣтра,-- ничто не затрагивало его эстетическаго чувства. Все, что насъ притягиваетъ въ большихъ городахъ, его угнетало и отталкивало; даже блестящій Парижъ ему быстро наскучилъ.
   Парижъ былъ первымъ большимъ городомъ, въ которомъ онъ поселился надолго. Французское искусство,-- отраженіе утонченнѣйшей эстетики,-- его поразило, не восхитивъ. Особенно удивлялъ его культъ голаго тѣла; въ его глазахъ это было откровеннымъ признаніемъ въ слабости, которую онъ, какъ стоикъ, глубоко презиралъ, наравнѣ съ трусостью и отсутствіемъ чувства долга. Удивляла его и современная французская литература; изумительная красота слога была для него недоступна; а если бы онъ и понялъ ее, то все-таки счелъ бы такое исключительное служеніе эстетикѣ признакомъ соціальнаго вырожденія. То, что онъ видѣлъ въ литературѣ и искусствѣ, онъ скоро нашелъ и въ роскошной жизни столицы. Въ оперѣ и въ театрѣ онъ на все смотрѣлъ глазами воина и аскета и удивлялся: то, что на Востокѣ считалось малодушіемъ, безуміемъ,-- тутъ составляло смыслъ жизни. На свѣтскихъ балахъ онъ видѣлъ обнаженіе женскаго тѣла, освященное законами моды, но возбуждающее чувства, отъ которыхъ японская женщина сгорѣла бы со стыда; и онъ опять удивлялся, что жители Запада находятъ неприличнымъ естественную здоровую наготу восточныхъ крестьянъ, работающихъ подъ палящими лучами лѣтняго солнца. Онъ видѣлъ множество церквей и соборовъ,-- а рядомъ замки разврата и магазины, живущіе продажей безстыдныхъ статуй и картинъ. Онъ внималъ проповѣдямъ великихъ священниковъ-ораторовъ и слышалъ кощунственныя рѣчи противъ всякихъ вѣроученій; онъ видѣлъ богачей и нищихъ и видѣлъ бездонную пропасть, готовую поглотить и тѣхъ, и другихъ. Но нигдѣ онъ не видѣлъ облагораживающаго вліянія религіи.
   Этотъ міръ былъ міромъ безвѣрья, обмана, притворства, эгоизма и погони за наслажденіемъ; этимъ міромъ управляла политика, а не вѣра; быть сыномъ этого міра онъ за счастье не могъ почитать!
   Мрачная, величественная, мощная Англія готовила ему иныя проблемы. Онъ увидалъ ея несмѣтныя богатства на-ряду со столь же несмѣтною грязью и нищетой, расплодившейся такъ обильно въ темныхъ закоулкахъ этой страны. Онъ видѣлъ огромныя гавани, загроможденныя достояніемъ многихъ странъ,-- большею частью награбленныхъ; и онъ пришелъ къ заключенію, что современные англичане были такими же хищниками и грабителями, какъ ихъ предки. Онъ подумалъ: что, если эти милліоны людей хотя бы на мѣсяцъ лишатся возможности пользоваться трудомъ другихъ народовъ? Что станется съ ними? Въ этомъ величайшемъ изъ городовъ онъ видѣлъ чудовищное распутство и пьянство, отъ которыхъ ночи превращались въ какіе-то отвратительные кошмары; и онъ не понималъ ханжества, притворно слѣпого, глухого; не понималъ религіи, творящей въ этомъ омутѣ благодарственныя молитвы; не понималъ ослѣпленія, посылающаго миссіонеровъ туда, гдѣ ихъ не было нужно; не понималъ легкомысленной благотворительности, еще способствующей распространенію пороковъ и болѣзней. Онъ прочиталъ мнѣніе знаменитаго англичанина {Альфредъ Рёссель Уолласъ.}, объѣздившаго много странъ, что десятая часть населенія Англіи -- профессіональные преступники и нищіе. И все это, несмотря на миріады церквей и безчисленныя постановленія законовъ! Нѣтъ, въ Англіи, менѣе чѣмъ гдѣ-либо, онъ видѣлъ мнимую власть религіи, бывшей якобы источникомъ всякаго прогресса. На улицахъ Лондона онъ видѣлъ не то. Въ буддійскихъ городахъ онъ никогда не встрѣчалъ ничего подобнаго. Нѣтъ, эта цивилизація была лишь продуктомъ проклятой борьбы довѣрчиваго съ хитрымъ, слабаго съ сильнымъ, и сила, вступая въ союзъ съ хитростью, толкала слабаго въ пропасть. Въ Японіи самый дикій лихорадочный бредъ не могъ бы создать такого ужаса. А между тѣмъ онъ не могъ не признать подавляющихъ матеріальныхъ и интеллектуальныхъ результатовъ этихъ условій. И хотя окружающее его зло превышало всякую мѣру, онъ видѣлъ и много добра въ богатыхъ и бѣдныхъ. Безчисленныя противорѣчія, поразительное сочетаніе добра и зла оставались для него неразрѣшимой загадкой.
   Англійскую націю онъ любилъ больше другихъ. Представители англійскихъ привилегированныхъ классовъ напоминали ему самураевъ. Наружно сдержанные, холодные, они были однако способны на истинную дружбу и доброту, они чувствовали глубоко, а храбрость ихъ покорила полміра.-- Онъ собрался поѣхать въ Америку, чтобы тамъ изучить новое поле человѣческой дѣятельности; но отдѣльныя національности уже перестали его интересовать; онѣ въ его представленіи слились во-едино; западная цивилизація стояла предъ нимъ, какъ нѣчто цѣлое, всепоглощающее, неумолимое; въ монархіи и въ республикѣ, при аристократическомъ и демократическомъ строѣ,-- всюду она слѣдовала тѣмъ же законамъ желѣзной необходимости, всюду достигала тѣхъ же изумительныхъ результатовъ, всюду опиралась на основы и идеи, діаметрально противоположныя тѣмъ, которыми жилъ далекій Востокъ. Живя среди этой цивилизаціи, онъ въ ней ничего не могъ полюбить и ни о чемъ не могъ пожалѣть, разставаясь съ нею навѣки. Она была для него далекой, чужой, какъ жизнь на другой планетѣ, подъ лучами иного невѣдомаго солнца.-- Но, мѣря ее мѣркою человѣческаго страданія, онъ понималъ ея цѣну, понималъ ея грозную силу и предчувствовалъ неизмѣримое значеніе ея интеллектуальнаго превосходства.
   И онъ возненавидѣлъ ее! Ненавистенъ былъ ему этотъ огромный, безошибочно дѣйствующій механизмъ и устойчивость, основанная на вычисленіяхъ; ненавистна ея условность, алчность, слѣпая жестокость, ея ханжество, отвратительность нищеты и наглость богатства. Она показала ему бездонный упадокъ, но не показала идеаловъ, равноцѣнныхъ его юношескимъ идеаламъ. Это была огромная дикая война, и ему казалось положительно чудомъ, что на-ряду со столь великимъ зломъ сохранилось еще такъ много истинной доброты. Дѣйствительное превосходство Запада было только интеллектуально: знаніе достигало головокружительныхъ высотъ, но на этихъ высотахъ былъ вѣчный снѣгъ, и подъ нимъ застывала душа. Нѣтъ, неизмѣримо выше стояла древне-японская культура, культура души, проникнутая радостнымъ мужествомъ, простотой, самоотреченіемъ и умѣренностью; выше были ея запросы счастья и ея этическія стремленія, святѣе ея проникновенная вѣра. На Западѣ царило превосходство не этики, а интеллекта, изощряющагося въ способахъ угнетенія, уничтоженія слабаго сильнымъ.
   А между тѣмъ наука доказывала съ неумолимой логикой, что власть западной цивилизаціи будетъ расти, все расти и, наконецъ, зальетъ всю землю неизбѣжнымъ, необъятнымъ потокомъ мірового страданія.
   Японія должна была подчиниться новымъ жизненнымъ формамъ, принять новые методы мышленія. Другого исхода не было. И его охватило величайшее изъ сомнѣній, передъ нимъ всталъ вопросъ, который преслѣдовалъ во всѣ времена и всѣхъ мудрецовъ: вопросъ о нравственности мірового порядка. На этотъ вопросъ буддизмъ далъ глубочайшій отвѣтъ.
   Но нравственны ли міровые законы,-- съ несовершенной человѣческой точки зрѣнія,-- или нѣтъ,-- одно было несомнѣнно, непоколебимо никакой логикой: человѣкъ долженъ всѣми силами стремиться къ достиженію высшихъ этическихъ идеаловъ, стремиться до невѣдомыхъ граней, стремиться, хотя бы свѣтила небесныя преградили его путь.
   Необходимость заставитъ японцевъ принять чужую науку и многое изъ внѣшнихъ проявленій чужой цивилизаціи. Но никогда они не отрекутся отъ своихъ идеаловъ, отъ своихъ понятій о злѣ и добрѣ, о правдѣ, долгѣ и чести. Медленно въ его душѣ назрѣвало рѣшеніе; назрѣло, воплотилось и сдѣлало его впослѣдствіи учителемъ и вождемъ своего народа. Онъ рѣшилъ всѣ свои силы положить на то, чтобы сохранить все лучшее въ наслѣдіи старины; онъ рѣшилъ храбро бороться противъ всѣхъ нововведеній, которыхъ не требовало самосохраненіе и саморазвитіе націи. Конечно, онъ могъ потерпѣть неудачу, могъ погибнуть, но могъ и спасти изъ обломковъ много цѣннаго. Безумная расточительность на Западѣ произвела на него больше впечатлѣнія, чѣмъ ея жажда наслажденій и способность страдать. Въ чистенькой бѣдности своего народа онъ видѣлъ силу, въ самоотверженной бережливости -- единственный способъ борьбы съ Западомъ. Никогда не оцѣнилъ бы онъ такъ глубоко красоты и преимуществъ своей родины, если бы не позналъ чужой культуры. Онъ томился въ ожиданіи дня, когда ему снова будетъ дано вернуться на родину.

-----

   Въ прозрачномъ полумракѣ апрѣльскаго утра, передъ восходомъ солнца, онъ снова увидѣлъ горы отчизны, безоблачное небо надъ темной, темной водой, надъ темно-фіолетовыми цѣпями горныхъ вершинъ. Пароходъ съ изгнанникомъ подходилъ все ближе къ родной землѣ, а за нимъ горизонтъ понемногу занимался багряной зарей. На палубѣ собрались пассажиры; они ждали, когда покажется Фуджи-Яма; впечатлѣніе, которое производитъ эта гора, остается навѣки,-- его не забудешь ни въ этой жизни, ни въ жизни загробной. Они смотрѣли въ глубокій мракъ ночи, въ которомъ ступенями поднимались зубчатыя вершины горъ-великановъ; звѣзды еще не померкли, но Фуджи-Яма еще не было видно. Одинъ офицеръ замѣтилъ, смѣясь: "Такъ вы ее не увидите; смотрите выше, все выше"...
   Они подняли глаза, смотрѣли все выше и выше, въ самое сердце небесъ,-- и увидали вершину, зардѣвшуюся розовымъ свѣтомъ въ зарѣ нарождающагося дня, какъ призрачный распускающійся лотосъ. Они безмолвно смотрѣли, зачарованные красотой. Вѣчный снѣгъ загорѣлся золотымъ блескомъ и потухъ, когда солнце залило его своими лучами. Казалось, будто вершина волшебной горы парила надъ всей горной цѣпью, близкая звѣздамъ. Подножіе еще тонуло во мракѣ. Ночь исчезала; нѣжный, блѣдный свѣтъ скользилъ по небосклону; пробуждаясь, вспыхивали цвѣта. Передъ взорами путешественниковъ развернулся заливъ Іокогамы со священной горой; вершина горы казалась призракомъ, окутаннымъ снѣгомъ, въ шири и выси небесной, надъ невидимой глубиной. Въ ушахъ путешественниковъ еще звучали слова: "Глядите выше, выше, все выше!" Въ ихъ сердцахъ росло властное, непоборимое чувство, и ихъ душевныя струны стройно звучали. Глаза изгнанника застлалъ какой-то туманъ, все вокругъ исчезло для него. Онъ не видѣлъ ни Фуджи-Яма вдали, ни близкихъ горъ, покрытыхъ голубой дымкой, позолоченной солнцемъ; онъ не видѣлъ въ гавани множества пароходовъ, не видѣлъ новой Японіи. Въ его воображеніи воскресъ древній міръ; вѣтеръ, насыщенный ароматомъ весны, касался его, воскрешая далекіе, давно позабытые призраки,-- тѣни того, что онъ оставилъ когда-то, что такъ хотѣлъ позабыть. Онъ увидѣлъ лица дорогихъ умершихъ, узнавалъ ихъ голоса съ потусторонняго берега. Онъ снова увидѣлъ себя мальчикомъ въ домѣ отца, бѣгающимъ изъ одной освѣщенной комнаты въ другую, играющимъ на залитыхъ солнцемъ лучахъ, со скользящими тѣнями отъ листьевъ; мальчикъ смотрѣлъ въ зеленую даль, гдѣ все было такъ нѣжно, мечтательно, мирно... Онъ почувствовалъ будто прикосновеніе материнской руки, ведущей малютку, сѣменящаго ножонками, на утреннюю молитву къ алтарю, посвященному предкамъ. И губы взрослаго человѣка зашептали, внезапно понявъ тайный ихъ смыслъ, простыя слова дѣтской молитвы.

Перев. С. Лоріе.

"Русская Мысль", кн. XII, 1908

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru