Ходасевич Владислав Фелицианович
Гумилев и "Цех поэтов"

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Владислав Ходасевич

ИЗБРАННАЯ ПРОЗА В ДВУХ ТОМАХ

ТОМ ПЕРВЫЙ

Под общей редакцией ИОСИФА БРОДСКОГО

СЕРЕБРЯНЫЙ ВЕК
НЬЮ-ЙОРК
1982

   

ГУМИЛЕВ И "ЦЕХ ПОЭТОВ"

   Кажется в 1911 г. (не ручаюсь за точность) возникло в Петербурге поэтическое объединение, получившее прозвище "Цех Поэтов". Было оно в литературном смысле беспартийно. Просто собирались, читали стихи, судили о стихах несколько более специально, нежели это было возможно делать в печати. Посетителями этого первоначального "Цеха" были: Блок, Сергей Городецкий, Георгий Чулков, Юрий Верховский, Н. Клюев, Гумилев, Алексей Толстой, тогда еще не перешедший окончательно на прозу. Были и совсем молодые, начинающие поэты: О. Мандельштам, Нарбут, Георгий Иванов и жена Гумилева -- Анна Ахматова.
   Постепенно внутри "Цеха" стала обособляться группа, в которой главенствовали Сергей Городецкий и Гумилев. Она старалась образовать новое "направление", долженствующее прийти на смену отживающему свой век символизму. Оно назвало себя акмеизмом или адамизмом. Его главным лозунгом была борьба с мистицизмом и "туманностью" символизма. В "Цехе" наметился раскол. Поэты, не склонные к акмеизму, отпали, и "Цех" сделался, в сущности, кружком акмеистов, которые провозгласили Гумилева и Городецкого своими вождями и мастерами. Кроме этих двоих, ядро акмеизма и "Цеха" составили: Анна Ахматова, Мандельштам, Нарбут, Кузьмина-Караваева.
   Победить символизм новой группе не удалось. Ее идеи оказались недостаточно сильны и отчетливы, чтобы действительно создать новое литературное направление. Это не помешало, однако ж, некоторым членам "Цеха" вырасти в крупных или хотя бы заметных поэтов. Такова, прежде всего, Анна Ахматова, затем -- О. Мандельштам. Сам Гумилев окреп и сложился именно в эпоху акмеизма. Зато для Сергея Городецкого акмеизм ознаменовал начало конца. После провозглашения новой школы он выпустил три книги: сперва "Иву", просто нудную и бездарную, потом монархический "Четырнадцатый год", а затем, уже при большевиках, коммунистический "Молот и серп". Нарбут, кажется, вовсе перестал писать стихи, Кузьмина-Караваева перешла на прозу.
   В эпоху войны и военного коммунизма акмеизм кончился. В сущности, он держался на личной дружбе участников. Война и политика нарушили эту связь. К концу 1920 г., когда перебрался я из Москвы в Петербург, об акмеизме давно уже не было речи. Ахматова о нем словно забыла. Мандельштам тоже. Нарбута, Кузьминой-Караваевой и Городецкого не было в Петербурге.
   Я был болен до начала 1921 г. и почти никого не видел. Однажды, еще не вполне оправившись от болезни, спустился я в столовую "Дома Искусств" и встретил там Гумилева. Он сказал мне:
   -- Я решил воскресить "Цех Поэтов".
   -- Ну что же, в добрый час.
   -- Сегодня у нас уже второе собрание.
   И Гумилев, в слегка торжественных выражениях, тут же меня кооптировал в члены "Цеха".
   -- Я это делаю на правах самодержавного синдика,-- сказал он.
   Мне оставалось благодарить. При этом, однако же, я поставил Гумилеву на вид, что могу вступить в объединение только в том случае, если оно действительно "цеховое", то есть в литературном отношении беспартийное и отнюдь не клонится к воскрешению акмеизма. Словом -- если возобновляется первый "Цех", а не второй. Гумилев заверил меня, что это именно так.
   Собрание должно было состояться через час. Перед тем, как идти туда, я зашел к О.Мандельштаму, жившему со мной в одном коридоре, и спросил его, почему он мне до сих пор ничего не сказал о возобновлении "Цеха". Мандельштам засмеялся.
   -- Да потому, что и нет никакого "Цеха". Блок, Сологуб и Ахматова отказались вступить. Всё придумали гумилята (так назывались в Петербурге начинающие или незначительные поэты, вращавшиеся в орбите Гумилева) -- а Гумилеву только бы председательствовать. Он же любит играть в солдатики.
   И Мандельштам стал надо мною смеяться, что я "попался".
   -- Да сами-то вы что же делаете в таком "Цехе"? -- спросил я, признаться, не без досады.
   Мандельштам сделал очень серьезное лицо:
   -- Я пью чай с конфетами.
   В собрании, кроме Гумилева и Мандельштама, застал я еще пять человек. Читались и обсуждались новые стихи. Разговор был сух и холодноват, но велся в очень доброжелательном тоне. Гумилев в этом отношении подавал пример. Председательствовал он с очевидным удовольствием, но держался безукоризненно.
   От всего собрания осталось у меня двойное чувство. Хорошо, конечно, что поэты собираются и читают стихи, но от чисто формального подхода к стихам мне было не по себе. К тому же и самый формализм "Цеха" был слишком поверхностен, ненаучен. Не видя, таким образом, в "Цехе" ничего полезного, я не мог, однако же, видеть в нем и вреда. Решил держаться пассивно.
   На следующем собрании произошло событие, само по себе мелкое, но для меня неприятное. В тот вечер происходило вступление нового члена, молодого стихотворца Сергея Нельдихена. Неофит прочитал стихи свои. В сущности, это были скорее стихотворения в прозе -- лиро-эпические отрывки разительного содержания. Написанные языком улицы, впрочем -- довольно кудрявым, вполне удобопонятные, отнюдь не какие-нибудь "заумные", стихи Нельдихена были по-своему восхитительны той изумительной глупостью, которая в них разливалась от первой строки до последней. Тот "я", от имени которого шел рассказ, являл собою образчик отборного и законченного дурака.
   Притом дурака счастливого, торжествующего и беспредельно самодовольного. И все это подносилось не в шутку, а вполне серьезно. Нельдихен читал:
   
   Женщины, двухсполовинойаршинные куклы,
   Хохочущие, бугристотелые,
   Мягкогубые, прозрачноглазые, каштановолосые,
   Носящие всевозможные распашонки и матовые
    висюльки-серьги,
   Любящие мои альтоголосые проповеди и плохие
    хозяйки --
   О, как волнуют меня такие женщины!
   По улицам всюду ходят пары,
   У всех есть жены и любовницы,
   А у меня нет подходящих;
   Я совсем не какой-нибудь урод,
   Когда я полнею, я даже бываю лицом похож
    на Байрона...
   
   И прочее -- в том же роде. Слушатели улыбались. Они не покатывались со смеху только потому, что успели нахохотаться раньше: лирические излияния Нельдихена уже были в славе. Их знали наизусть. Авторское чтение в "Цехе" было всего лишь обрядом, одной из формальностей, до которых Гумилев был охотник.
   После чтения Гумилев произнес приветственное слово. Он очень серьезным тоном отметил, что глупость доныне была в загоне, поэты ею гнушались, никто не хотел слыть глупым. Это несправедливо: пора и глупости иметь голос в хоре литературы. Глупость -- такое же естественное свойство, как ум, ее можно развивать, культивировать. Припомнив два стиха Бальмонта:
   
   Но мерзок сердцу облик идиота,
   И глупости я не могу понять,--
   
   Гумилев назвал их жестокими и несправедливыми. Наконец, он приветствовал в лице Нельдихена вступление очевидной глупости в "Цех Поэтов".
   После заседания я спросил Гумилева, зачем он кружит голову несчастному Нельдихену, и зачем вообще Нельдихен нужен. К моему удивлению, Гумилев ответил, что отнюдь не шутил, а говорил вполне искренно. Он прибавил:
   -- Не мое дело разбирать, кто из поэтов что думает. Я только сужу, как они излагают свои мысли или свои глупости. Сам бы я не хотел быть глупым, но я не вправе требовать ума от Нельдихена. Свою естественную глупость он выражет с таким умением, какое не дается и многим умным. А ведь поэзия -- это и есть умение. Следовательно, Нельдихен -- поэт, и я обязан принять его в "Цех Поэтов".
   Пробовал я уверять его, что для человека, созданного по образу и подобию Божию, глупость есть не естественное, а противоестественное состояние,-- Гумилев стоял на своем. Указывал я и на учительный смысл всей русской литературы, на глубокую мудрость русских поэтов, на серьезность, как на традицию русской словесности,-- Гумилев был непреклонен. Когда, несколько времени спустя, должен был состояться публичный вечер "Цеха" с участием Нельдихена, я послал Гумилеву письмо о своем выходе из "Цеха". Должен сказать, однако, что сделал это вовсе не из-за одного только Нельдихена. Буду даже вполне откровенен: покинуть "Цех" была у меня причина гораздо более веская.
   Еще до моего приезда в Петербург там образовалось отделение Всероссийского Союза Поэтов, которого правление находилось в Москве. Это правление, состоявшее из разного футуристического и чекистского сброда, возглавлялось, если не ошибаюсь, самим Луначарским. В отличие от московского центра, петербургское отделение носило вполне добропорядочный, "чистый" характер. Не помню, из кого состояло его правление, председателем же был Блок. Только что гумилевский "Цех" начал действовать, в нем начались какие-то глухие разговоры о том, что "блоковское" правление Союза надо свергнуть и заменить "гумилевским". Надобность эта была для меня неясна, но я вообще был еще не в курсе петербургских дел, да и не особенно ими интересовался. И вот однажды ночью, часа в два, пришел ко мне Мандельштам и сообщил, что блоковское правление Союза только что свергнуто и заменено другим, в которое вошли исключительно члены "Цеха" -- в том числе я. Председателем избран Гумилев. Переворот совершился как-то странно -- повестки были разосланы чуть ли не за час до собрания, и далеко не все их получили. Все это чрезвычайно мне не понравилось, и я сказал Мандельштаму, что не хочу быть в правлении, столь "революционно" составившемся, и что напрасно меня выбирали, меня не спросив. Мандельштам и на сей раз проявил много веселости. Однако он уговорил меня "не поднимать истории", не обижать Гумилева и из правления официально не выходить. Порешили на том, что я формально останусь в правлении, но фактически в его заседания ходить не буду.
   Вслед за тем стало для меня ясно, кому и зачем нужно было устранить Блока с его правлением. По тем временам деньги цены не имели. Нужны были связи и бумаги с печатями. Союз был учреждением официальным. У него была красная печать. Он мог выдавать командировки, ордера на железнодорожные билеты (которые "частным лицам" не продавались вовсе), всевозможные удостоверения и т.д. Таким образом, члены правления Союза могли обделывать разные более или менее "мешочнические" дела и помогать другим в таких же предприятиях, беря за то известную мзду -- хотя бы борзыми щенками. Самому Гумилеву все это, разумеется, было не нужно и чуждо. Но двум или трем предприимчивым молодым людям из "Цеха" очутиться членами правления Союза было весьма желательно. Пользуясь честолюбием Гумилева, они сделали его председателем Союза, чтобы занять при нем места секретарей -- и таким образом за его спиной обделывать свои дела. Но главная их затея не в том заключалась. Они знали, что в Москве при Союзе имеется кофейня, отлично торгующая, и захотели устроить такую же в Петербурге. По тем временам получить разрешение на открытие частного ресторанного предприятия было невозможно. Но устроить ресторан при Союзе было нетрудно. И вот, к весне при Союзе образовался "Дом Поэтов", в котором поэтическими выступлениями прикрывалась деятельность ресторанная. Правда, к этому времени начался уже нэп, но кофеен в Петербурге еще не было, и вечера "Дома Поэтов" усердно стали посещаться публикой, ищущей вечернего пристанища с пирожными и стаканом чая. Устроители отлично зарабатывали. Гумилев простодушно верил, что возглавляет учреждение литературное. Я с самого начала объявил, что нога моя в "Доме Поэтов" не будет, и предположенным вечером с участием Нельдихена воспользовался для того, чтобы заявить о своем уходе из "Цеха", тем самым отмежеваться и от "Дома Поэтов".
   Мое письмо, кажется, сперва несколько обидело Гумилева, но затем наши добрые отношения восстановились сами собой. Он был человек с открытым сердцем. Он понял, что, выходя из "Цеха", я не проявляю никакого недоброжелательства к нему лично. Что же до Союза и "Дома Поэтов", то мы этой темы никогда не касались. Случилось даже так, что после моего ухода из "Цеха" мы стали видеться чаще и беседовать непринужденнее.
   Однажды отказавшись участвовать в делах союзного правления, я в этом решении остался тверд до конца, если не считать одного дела,-- но то была уже ликвидация Союза. Когда Гумилев был убит, меня в Петербурге не было. Приехал я месяца через полтора, и одновременно со мной явился из Москвы какой-то тип, объявивший, что ему московским Союзом Поэтов поручено ревизовать дела петербургского отделения: в частности -- выяснить вопрос о панихиде, которая была отслужена по Гумилеву в Казанском соборе. История эта грозила большими неприятностями. Один из членов "Цеха", не имевший никакого отношения к "коммерческой" деятельности других членов, но как раз всего более повинный в устройстве панихиды, пришел ко мне советоваться. Зная хорошо большевиков, я придумал выход. Вызвав к себе "ревизора", я объявил ему, что завтра еду в Москву и там отчитаюсь перед самим Наркомпросом. "Ревизор", разумеется, не посмел требовать от меня доклада, предназначенного самому высшему начальству. Я же поехал в Москву, провел там недели две по личным своим делам, а затем вернулся в Петербург и созвал общее собрание Союза. На этом собрании я заявил, что был в Москве, посетил главное правление Союза и убедился в том, что это не правление Союза Поэтов, а ночной притон с тайной продажею спирта и кокаина (это была правда). Затем я предложил членам Союза резолюцию следующего содержания:
   "Решительно осуждая устройство предприятий ресторанного типа под флагом литературы, мы, нижеподписавшиеся, заявляем о своем выходе из числа членов как Всероссийского Союза Поэтов, так и его петербургского отделения".
   Эта резолюция, конечно, весьма не понравилась устроителям "Дома Поэтов", ибо была столько же направлена против них, как и против московского центра. Однако она была принята единогласно всеми присутствующими, а затем подписана и всеми остальными членами Союза, не присутствовавшими на заседании. Таким образом, петербургское отделение перестало существовать, и возможность ревизовать его деятельность была заправилами московского Союза утрачена. Их цель заключалась в том, чтобы выслужиться перед большевиками, разоблачив петербургскую крамолу. После нашей резолюции, разоблачившей их кабацкое предприятие, они предпочли не доводить дела до начальства, и хотя могли потребовать отчета от бывшего правления о его бывшей деятельности,-- предпочли смолчать. На это я и рассчитывал.
   Ликвидация петербургского Союза не означала, однако же, ликвидации "Дома Поэтов". К этому времени он уже получил возможность существовать независимо от какого бы то ни было учреждения, как всякий другой ресторан,-- и, действительно, его бытие продолжалось еще несколько месяцев, пока не закончилось грязной историей, о которой не стоит распространяться. Она носила уже гораздо более частный характер.
   
   1933 г.
   

КОММЕНТАРИИ

   Впервые в Сегодня, 29 авг. 1926. Перепечатано в несколько измененном виде в Возрождении, 1933, No 3012 (31 авг.), под названием "Из петербургских воспоминаний". Наш текст следует последней версии.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru