Хьюлетт Морис
Ричард Львиное Сердце

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    The Life and Death of Richard Yea-and-Nay -- дословно: "Жизнь и смерть Ричарда-Да-и-Нет".
    Перевод Анны Богаевской (1902).

Морис ЮЛЕТ

Ричард Львиное Сердце

Книга I
Да!

Exordlium*
Что говорит аббат Милó по всему свету по природе леопарда

* -- Exordlum -- вступление. Аббат Мило, как приличествует католическому монаху 12-го века, должен был писать по-латыни. Юлет и назвал вступление к своему роману Exordium, то есть начало речи, которое Мило посвящает "urbi et orbi" -- обычное выражение древних римлян, когда они обращались ко всему свету. (Примечания Александра Трачевского, кроме особо указанных).
Мне нравится описание леопардов, сделанное этим почтенным человеком [Аббат Милó -- настоятель цистерианского монастыря Марии Сосновской в Аквитании. Этот аббат пошел за королем в Иерусалим. Он был при короле до конца его болезни, закрыл его глаза и рот, когда он испустил дух, и собственными руками умастил ему голову бальзамом. Милó управлял своим аббатством с 1190 по 1227 гг.], и, по мне, оно может пригодиться нам гораздо больше, чем вы думаете. Милó был картезианец [Описываемое время было разгаром средневековья во всех отношениях. Тогда обновилось и высшее проявление церковного мистицизма -- монашество. Старинная бенедиктинская и клюнийская братия падала, несмотря на то что она старалась сливаться в конгрегации или ордены, подчиняясь одному из своих монастырей как главе. Но на смену ей появились, особенно во Франции, чернецы-отшельники. Из них самыми строгими были картезианцы. Их гнездом был монастырь у Гренобля. Папа утвердил этот новый орден лишь в 1170 году. Картезианцы жили как бы в одиночном заключении -- каждый в своей келье; разговаривать не дозволялось. Они занимались ручными работами, благотворениями, даже постройкой церквей. Особенно любили они книжное дело: это -- одни из самых начитанных монахов. Ходили они в белом, иногда накидывая черный плащ. С 1229 года во Франции завелись и картезианки. Они исчезли в 1790 году, но картезианцы встречаются и теперь именно во Франции.], настоятель монастыря Сосновской Божьей Матери близ Пуатье [Пуатье -- столица Пуату. В Пуатье находится краса средневекового зодчества -- собор Богоматери 12-го века, весьма важный и для истории искусства вообще. Это -- перл романского (частью византийского) стиля; но в его лицевой стороне, разубранной сводами, лепкой, статуями, а также в боковых входах уже показывается новорожденный готик.]. Он отличался тем, что по гроб жизни был другом такого человека, который дружил лишь с весьма немногими. Про него можно сказать наверно, что вообще он знал о леопардах столько же, сколько и всякий другой в его время и в его стране, но личные его познания были более основательны.
"У вас в книгах, -- говорит он, -- пишется, что Леопард -- отпрыск Львицы и Парда; и, если допустить, что реалисты [Схоластический реализм -- противоположность нынешнему. В средние века реалистами назывались именно философские идеалисты: они признавали понятия существующими "реально", вне нашего разума. Отцом этого реализма считается архиепископ кентерберийский Ансельм, умерший в 1109 году.] хоть сколько-нибудь правы, то уже самое его название устанавливает этот факт. Но мне кажется, что его скорее следовало бы назвать Леолуп, то есть рожденный волчицей от льва, ибо в нем живут два естества, две породы. Такова природа леопарда: это -- пятнистый зверь, в котором живут две души, -- одна мрачная, другая светлая. Он сам черен и золотист, увертлив и силен -- словом, кошка и собака. Голод гонит собаку на охоту: и с леопардом то же. Страсть подстрекает кошку: и с леопардом то же. Кошка самостоятельна, и леопард тоже. Собака ещё повинуется малейшему кивку человека: леопард точно также может повиноваться человеку. У леопарда такая же мягкая шерсть, как у кошки. Ему тоже нравится, чтобы его гладили, но, при случае, он, как и кошка, способен оцарапать своего друга. Теперь ещё вот что. Его неустрашимость, опять-таки, чисто собачья: он не знает страха идет прямо к цели, и его от неё не отвлечь, но он злопамятен. Благодаря своим кошачьим свойствам, он осторожен и предусмотрителен, падок на лукавство и измену, не слушается советов и держится своего мнения. Словом, леопард -- животное своенравное".
Это любопытно и, пожалуй, верно. Но смотрите, что он говорит дальше:
"Я знал человека: то был мой дорогой господин, великий король. Он к гербу Англии прибавил леопардов. Это было ему более к лицу, чем его отцу: он сам больше походил на это изображение. О нем-то я и собираюсь начать свое повествование -- о том великом муже, в котором боролись два разных естества, как в двух совершенно разных людях, и о котором спорили две различные судьбы. Ему пели хвалебные гимны и его же презирали, его ненавидели и любили; он сам являлся то расточителем, то скрягой, то королем, то нищим, то рабом, то свободным, то богом, то простым смертным. О нем-то -- о короле Ричарде Да-и-Нет [Да-и-Нет -- так действительно прозвал Ричарда ядовитый трубадур Бертран де Борн.], которого так прозвали (а потом перестали прозывать) -- и пойдет моя речь".
Так-то издалека, с большим мудрствованием и с немалым разглагольствованием, Милó начинает плести канву своего рассказа. Как видите, он подвержен слабостям своего возраста и потому считает долгом "начинать с начала". Не таков наш обычай. Позади нас немало времени, мы сознаем, что свет богат жизнью, и можем поручиться, что уже много переварено нами. Милó, конечно, имеет свои заслуги, как всякий правдивый летописец. Он хорош сам по себе, да и недурная приправа к тому, чем вас, читатель, будут потчевать. Впрочем, так как мы имеем дело с королем Ричардом, то можете запускать руку в сумку аббата лишь за десертом, а обед предоставьте уж приготовить мне.

Глава I
О графе Ричарде и о ночных огнях

Я намерен рассказать, как Ричард, граф Пуату [Пуату -- одна из важнейших провинций Западной Франции, к югу от Луары, между рекой Вьенной на востоке и Атлантикой на западе, с знаменитой крепостью Ла-Рошелью, этим оплотом гугенотов. Первоначально здесь жило галльское племя пиктонов ("крашеных", татуированных), давшее имя стране. Римляне присоединили эту землю к своей Аквитании. С 5-го века здесь обитали вестготы и франки. Каролинги присоединили Пуату к своей короне, но поставили там графов, которые вскоре стали независимыми наследственными владельцами, назвавшись герцогами Аквитании. Наследницей последнего герцога была Элеонора, которая принесла Пуату как свое приданое в дар сначала Людовику VII Французскому (1137), потом Генриху II Английскому (1154). Но Филипп II отнял графство Пуату у Джона Безземельного и окончательно присоединил его к Франции (1259). В Столетнюю войну оно опять переходило из рук в руки. Дело в том, что благодаря Луаре, этому водоразделу Франции, Пуату имело и огромное значение политическое. Немудрено, что здесь происходили три великие битвы: под Пуатье Хлодвиг остановил вестготов (507), а Карл Мартел -- арабов (732); Черный же Принц, сын Эдуарда III Английского, разнес французскую рать (1356).], мчался напролет целую душную ночь, чтобы повидаться с Жанной Сен-Поль [Сен-Поль (св. Павел) -- скалистый поселок на северо-западе Бретани, недалеко от Бреста. Он окружен болотами.] в последний раз. Это свидание было назначено самой леди; он же ехал в своем самом горячем Нет, не заботясь о том, будет ли то в первый или последний раз -- лишь бы только опять её узреть. Для отпущения якобы грехов своего господина, в сущности же, как он сам думал, чтобы рассчитаться с собственными грешками, ему сопутствовал аббат Милó -- если можно назвать спутником человека, который отстает от своего доброго товарища в кромешной тьме ярдов на сто.
Их путь был далек, и лежал он через долину святого Андрея, самую мрачную часть нормандских болот [Нормандия -- одна из важнейших провинций Франции. Это -- родина знаменитых норманнских викингов и "железных королей" Англии. Она образовала независимое герцогство улсе при первых Капетингах. Именно Карл Простак уступил в 911 году пустынь на севере Франции норвежскому викингу Роллону Ходоку на правах вассала. Так здесь утвердились норманны, свойства которых, связанные с угрюмыми болотами, хорошо обрисованы в нашем романе: там и теперь местное наречие изобилует норвежскими словами. Но норманны, вскоре прихватившие и кельтскую Бретань, быстро слились с туземцами и первыми стали употреблять французский язык в законах и песнях. Вскоре Нормандия стала одною из самых богатых и развитых стран Европы, средоточием утонченной французской культуры. За исключением таких передовых стран, как Италия, Прованс и Фландрия, только здесь уже в описываемое время видим почти одних свободных крестьян. Сохранилось много преданий о первых герцогах Нормандии, неукротимых богатырях: им давались такие прозвища, как Железная Рука, Длинный Меч, Бесстрашный. В особенности много чудес рассказывали о Роберте, которого прозвали Дьяволом за его силу, злость и жестокость. Нормандия стала ульем скандинавов, откуда далеко вылетали могучие рои бесстрашных рубак, которые думали только о "добыче". В 1053 году они захватили Южную Италию, в 1066-м -- Англию. Оттого-то в описываемое время мы встречаем в Неаполе и Сицилии норманнскую династию, а в самой Нормандии -- власть английских королей. Но здесь вскоре вымер род Роллона Ходока, со смертью короля Генриха I. Сын дочери этого Генриха, Генрих II Плантагенет, воцарившись в Англии, стал и герцогом Нормандии, но он передал эту землю своему сыну Джеффри. Сыном Джеффри был упоминаемый в романе любимец Ричарда I, Артур. По смерти и Джеффри, и Ричарда, злой Джон Безземельный умертвил Артура. Но тогда Филипп Август отнял у него Нормандию как французский лен (1204). В Столетнюю войну Нормандия переходила из рук в руки, пока совсем не была присоединена к Франции при Карле VII (1450). Французы всегда дорожили этой землей: их наследники назывались "герцогами Нормандии", пока не стали дофинами. Всегда славился и Руан, о котором не раз упоминается в нашем романе. Это -- столица Нормандии, недалеко от устьев Сены. Он блещет памятниками искусства и старины, особенно посвященных именам Ричарда I и Жанны д'Арк, сожженной здесь. Среди множества святынь романского и готического стиля славится аббатство Сент-Уан -- затейливое создание уже исчезающего готика (14 в.): это словно каменное кружево, развешанное на самых тонких и высоких стрелках.]. Путники ехали со скоростью Ричарда -- отчаянным галопом; а цель (опять-таки Ричардова), дрожащая точка, ясно мерцала вдалеке. Граф Ричард знал, что эта точка -- факел Жанны, и не видел никакой другой искорки; но Милó, которому мало было дела до дамы, скорее обращал внимание на мелькавший порой огонек, озарявший северное небо.
В ту ночь природа не зажигала вовсе своих светильников и ни единым звуком не заявляла о себе -- ни криком ночной птицы, ни шорохом испуганного зверя. Не было ни ветра, ни дождя, ни росы -- ничего, кроме духоты, мрака и угнетающего зноя. Высоко над песчаным гребнем, где находилось место позорной смерти -- Могила Утопленников, -- одинокий факел бросал постоянный свет; и там же, впереди, к северу, на горизонте виднелась полоска трепетавшего пламени.
-- Господи, помилуй несчастных! -- проговорил граф Ричард, пришпоривая своего коня.
-- Господи, помилуй меня грешного! -- проговорил запыхавшийся аббат. -- Все кишки мои растрясло.
Наконец они прошли каменистый брод, добрались до сосен и поехали вверх по тропинке, залитой светом, струившимся из Темной Башни.
В довершение всего, путники увидели владелицу замка с факелом, который она держала над головой. Они натянули поводья. Она не шевельнулась. Её лицо было бледно, как луна; её распущенные волосы отливали светом, словно на них был надет золотой убор. В ночной темноте она ярко выделялась своей белой одеждой и казалась выше ростом, чем была или могла быть на самом деле. То была Жанна Сен-Поль, Жанна Чудный Пояс, как звали её друзья и возлюбленные. А для неё вот уже около двух лет весь свет заключался в нем одном -- в самом румяном, в самом высоком и самом холодном из всех Анжуйцев [Анжуйцы происходили из Бретани. Первые из них обрисованы в нашем Введении. Мы видели, как, начиная с Генриха II, графство Анжу стало английским владением; но Филипп Август отвоевал его в 1204 году. Полвека спустя Анжуйцы основали ещё династаю в Неаполе и Сицилии, а потом и в Венгрии. А оставшиеся во Франции Анжуйцы породнились с Валуа и вступили на её престол в лице Филиппа VI, который окончательно присоединил Анжу к коронным землям (1328). Дом Анжуйцев прекратился со смертью Карла Неаполитанского (1481). С тех пор название "герцог анжуйский" стало лишь титулом некоторых принцев крови во Франции. Столицей графства Анжу был Анжер.].
Сдержанность встречи влюбленных была любопытнее самого дела: один ехал так долго, другая так долго ждала; а ни один, по-видимому, не спешил к конечной цели своих стремлений!
Граф всё ещё восседал на своем коне, и смертельно уставший аббат считал своим долгом подражать ему. Девушка всё ещё стояла на воротах, высоко держа свой светильник, из которого капала смола.
-- Ну, дитя! -- воскликнул граф. -- Как твои дела?
Его голос дрогнул, дрогнул и он сам. Она взглянула на него, медля с ответом, хотя по руке её, приложенной к груди, видно было, что эта грудь порывисто то опускалась, то подымалась.
-- Видишь там огни? -- промолвила Жанна. -- Они пылают уже шесть ночей.
Он тоже посмотрел на них сквозь сосновую рощу. Широкими длинными языками стремились вверх по небу огни, то дрожа и замирая, то снова принимаясь дружно, забирая всё больше пространства, вскидывая вверх свое пламя, струясь и переливаясь, как огненный поток.
-- Король, вероятно, в Лювье [Лювье -- город близ впадения Эры в Сену. Славится красивым собором 13-го века.], -- заметил Ричард, усмехнувшись. -- Ну, что ж? Он нам посветит, когда мы будем ложиться спать. Клянусь честью, всё это мне надоело! Впусти же меня!
Жанна отошла в сторону, и он молодцевато въехал во двор замка. Проезжая мимо Жанны, он нагнулся и потрепал её по щеке. Она только быстро вскинула на него глазами и впустила в ворота аббата, который отвесил ей вежливый поклон, ведя лошадь под уздцы. Девушка заперла за ними ворота и задвинула крепкими засовами. Слуги толпой бежали взять коней и прислуживать.
Граф Евстахий, брат Жанны, спал, когда появились гости. Он поднялся с медвежьей шкуры, вздохнул, зевая, и опустился на колени перед Ричардом; тот поцеловал его. Жанна стояла поодаль, по-видимому, владея собой; но она чувствовала, что за ней наблюдают. В самом деле, в пылу приветствий аббат Милó всё-таки нашел возможность во все глаза разглядывать эту гордую красавицу.
Он пристально наблюдал за ней и оставил нам её портрет в самых подробных чертах со всем тщанием того времени и современных ему нравов. С большим искусством изображает он её по частям. Так, например, он говорит, что глаза у неё были синие, как ирис, но влажно-серого оттенка, окаймленные черным ободком с желтизной, так что производили, в общем, впечатление ярко-зеленых. Словно выточенный рот её был необыкновенного темно-алого цвета и очень ровной окраски: "Настоящая земляника самого темного цвета", -- замечает аббат Милó. Волосы её такого же цвета, как шелк-сырец; брови расположены довольно высоко над глазами; овал лица изящный; руки и ноги -- длинные, нервные, "хорошо служащие свою службу", и т. д. Верхняя губа вздернулась в недовольную складку: Жанна имела основание быть недовольной вследствие такого рассматривания в микроскоп.
Все это мало помогает, чтобы составить себе ясное понятие: слишком уж подробно! Но аббат разглядел, что Жанна была очень высока и почти худа, если не считать её пышной груди, -- слишком пышной (говорит он) для Дианы, на которую, впрочем, Жанна была похожа. Она была стройна, как березка; когда она шла, казалось, что юбки её обвиваются вокруг её ног. Своей молчаливостью она производила впечатление, как будто бы смотрит не то с удивлением, не то с недоверчивостью. "Лицом уподобляясь Юноне, -- восклицает аббат, -- она была сложена, как Геба, а ростом -- как Деметра. С большинством людей мрачная, молчаливая, и только с одним обворожительно-живая, она казалась наблюдающей, а в действительности была лишь робка. Она казалась холодной и вполне пламенела. Я довольно скоро понял, что с ней происходило на самом деле: в ней боролись надежда и сомнение; отсюда её молчаливость. Я угадал, что под её наружной корой сдержанности кипит любовь, как вино. Но, благодаря её гордой, смелой наружности, я не скоро познал ей цену. Прости мне, Господи! Я думал, что она холодна, как лед!"
Милó упоминает также об её платье, которое замечательно шло к ней. Оно было всё белое, с клинообразным вырезом на груди, который был бы чересчур глубок, если бы алый жилетик не скрывал этого, спасая от соблазна девушку -- да и аббата тоже. В её длинные волосы, разделенные на две косы, были вплетены нитки мелкого жемчуга. Обвивая шею, они соединялись на груди в одну змейку, что ещё больше выделяло её красоту и составляло как бы золотистый ворот платья. Вокруг гладкой шеи лежала маленькая цепочка с каким-то красным драгоценным камнем, а на голове был другой драгоценный камень -- карбункул, оправленный в виде цветка; с него падали назад три пера цапли. На Жанне был ещё широкий пояс из золота и сапфиров и туфли из беличьего меха. "О, что за красавица была эта статная девушка! -- восклицает в заключение почтенный Милó. -- Золотистая, нежная, а глаза с поволокой. Её все знали под именем Жанна Чудный Пояс".
Брат её, Евстахий -- так звали его в отличие от старшего брата, Эда [Эд -- французское произношение германского имени Оттон (Одо, Otto).] -- граф Сен-Поль, был живым сколком с сестры, только ещё румянее, с более светлыми волосами и с совсем светлыми глазами. По-видимому, он был сердечный юноша и льнул к великому графу Ричарду, как плющ льнет к дереву. Ричард отвечал на его привязанность полупрезрительным дружелюбием, относясь к нему, как к собачке, которую то угостят пинком, то приласкают, на самом же деле ему просто хотелось поскорей от него отделаться. На путешествие не было сделано никакого намека: тут многое как бы разумелось само собой. Евстахий болтал о своих соколах, Ричард пил и ел, Жанна сидела степенно и молча смотрела в огонь. Милó ел за обе щеки и между глотками наблюдал за Жанной. Как только ужин кончился, Ричард вскочил и хлопнул обеими руками по плечам юношу Евстахия.
-- Иди спать, спать, мой сокольничий! Уж поздно! -- воскликнул он.
Евстахий отодвинул свой стул, встал, поцеловал графу руку, а сестру -- в лоб, поклонился аббату и вышел, напевая какую-то песенку. Милó удалился, слуги тоже откланялись почтительно.
Ричард встал во весь свой молодой исполинский рост и прищурился.
-- Гнездись, гнездись, моя пташечка! -- тихо вымолвил он.
Жанна раскрыла свои алые губки. Медленно встала она со стула у огня, но всё ускоряла шаги, подходя к Ричарду; наконец, она бросилась к нему в объятия.
Своей правой рукой он обнял милую, а левой приподнял её личико за подбородок и, сколько хотел, мог любоваться ей. Чисто по-женски она упрекнула его за эту ласку, которая, в сущности, была ей очень приятна.
-- Мой повелитель, как я подам тебе чашу и поднос, когда ты так крепко меня держишь?
-- Ты сама -- моя чаша. Ты -- мой ужин.
-- И порядочно тощий, бедный мой! -- возразила она, в душе радуясь его шутке.
Потом, в сердечном разговоре, когда Жанна сидела на коленях у Ричарда, она вряд ли вполне ему принадлежала: её тревожили многие посторонние вопросы. Для него в данную минуту не существовало ни воспоминаний, ни сомнений, и он пробовал нежно успокоить её. Её тревожили огни на северном склоне горизонта, на которые Ричард не обращал внимания.
-- Дорогая! -- говорил он. -- Мой отец, король, подступает с войском, чтобы "загнать в постель" (женить) своего сына, графа. Но вот у его сына, у графа, хорошая постель, в которую он сейчас и ляжет. Однако это -- не постель короля, его отца. Та, как тебе известно, французского изготовления, а не прочного нормандского или анжуйского; она не побывала в английских туманах. Клянусь святым Маклу [Маклу, или Мало, был епископом в древней Арморике (Бретани), именно в поселке Алете, в углублении залива, у восточной границы. Он принадлежал к знатному роду, но посвятил себя церкви: вместе с пустынником Аароном он крестил язычников-кельтов до самой своей смерти (565 г.). Вскоре Маклу был признан святым; и в память его близ Алеты построили городок, назвав его Сен-Мало. Сен-Мало, обладающий крепостью, хорошо защищен от приливов, которые местами достигают трех саженей высоты.] и всеми чудесами, которые он совершил! Я был бы плохой нормандец и ещё худший анжуец, и совсем не англичанин, если б любил французов!
Он попытался притянуть к себе Жанну, но она отстранилась от него и, облокотившись на свои колени, подперла подбородок рукой. Печально смотрела она на дрова, которые уже начинали белеть по мере того, как пепельный оттенок брал верх над огненно-красным.
-- Повелитель мой не любит французов, -- заметила Жанна. -- Но он любит честных и доблестных людей. Он -- сын короля и любит своего отца.
-- Клянусь спасением души, не люблю его! -- уверял её Ричард чистосердечно. Затем он обхватил её вокруг пояса и заставил всем телом повернуться к нему. Долго осыпал он её поцелуями и, наконец, заговорил более серьезно:
-- Жанна! Всю эту ночь, удушливую ночь, там, в кустарниках, я думал об одном только выражении: "отправляясь к ней, я стремлюсь к лучшему в моей жизни". К лучшему?.. Да, ты для меня -- всё на свете! Если я ещё сохранил свою честь, кому, как не тебе, я этим обязан? Разве мужчина должен непременно обращаться с женщинами, как с собаками? Поиграв с ними от нечего делать, швырнуть им кость под стол, а потом вытолкнуть за дверь? Дитя! Ты лучше знаешь меня. Что? Что? -- вскричал он, высоко закинув голову. -- Разве мужчина не волен сам выбирать себе жену?
-- Нет! -- сказала Жанна, которая была готова к ответу. -- Нет, пока сам народ будет избирать себе короля.
-- Бог избирает королей: по крайней мере, мы так верим.
-- Значит, Бог должен указать и жену, -- возразила Жанна, пытаясь освободиться от его объятий. Но она знала, что это не удастся ей, и тихо, кротко принялась рассуждать с ним.
-- Король, отец твой, уж стар, а старики любят настаивать на своем.
-- Бог его знает! Он и стар, и горяч, и равнодушно делает всякое зло, -- сказал молодой графой поцеловал Жанну. -- Суди сама, милая моя. Нас было четверо -- брат Генрих, я, Джеффри и Джон. Он расправлялся с нами по-свойски, сегодня -- лаской, завтра -- таской, лишь бы заставить нас плясать под свою дудку. Хороший способ, и применялся он опытной рукой. Что же вышло?.. Я расскажу тебе сейчас, какую службу сослужила эта дудка своему господину. Генрих платил лаской за ласку: и это находили прекрасным. Но разве нельзя таской отплатить за таску? Он подумал, что можно; и за это поплатился жизнью... Упокой его, Господи! В Генрихе было много сердечной простоты. Мне вовсе не досталось ласки. Но к чему же было получать мне таску? По-моему, для этого не было достаточных причин. Но всё-таки я принимал всё, что получал. Если я кричал, то потому, что мне попадало более безвинно, чем прочим... Ну, будет обо мне! Джеффри, насколько мне кажется, был негодяй. Пусть ему Бог поможет, если сможет: он тоже на том свете. От отца он принимал ласку, но платил за неё таской: за то и поплатился. Он был пес нечистой породы: в нем было немало дьявольского. Он сам загрыз себя и умер, огрызаясь. Остается Джон, последний. Мне бы хотелось говорить о нем рассудительно, спокойно. Но это -- такой тихоня: ему достается только ласка! Это несправедливо и, с его стороны, нечестно. Ему следовало бы хоть немножко попробовать таски, чтобы мы могли судить, какова его храбрость. Вот тебе, Жанночка, и вся наша жалкая четверка!.. Один из коней выбрался было на гору, да сердце надорвалось. Другой лягал своих сотоварищей по запряжке, шумел, разыгрывал из себя лошадь с норовом -- и сломал себе спину. Третий, бедняга Ричард, ходит в хомуте и получает удары бича. А четвертый, милый мальчик Джон, на свободе ворочает шейкой, и его же ласкают, приговаривая: "Так и надо, мальчик, так и надо!" А тут ещё красотка Жанна, что шепчет прямо в ухо бедному рабочему коню: "Добрый мой Ричард! Ступай себе в стойло, только не здесь! Устройся с сестрицей короля Франции!" Ха-ха-ха! -- засмеялся Ричард. -- Что это за речи в устах нареченной невесты?
Он ущипнул её за щеку и весело взглянул на неё, торжествуя победу своего красноречия. Опасно было вызывать в нем дьявола: Жанна не посмела даже оглянуться на него. Убедительно и медленно она ответила:
-- Да, Ричард! Да, мой король! Так уж подобает, чтобы король брал за себя сестру короля, а Жанна пусть себе идет в свой хлев. Орлам не пристало гнездиться с сычами.
В ответ он обхватил её всю и прижал к своей груди.
-- Никогда в жизни! Никогда! -- клялся он, подняв голову к небу. -- Как верно то, что Бог жив и царствует над нами, так верно, что ты будешь жить и царствовать, о моя королева, о моя роза Пикардии [Пикардия -- старинная провинция Северной Франции, между Ла-Маншем, Фландрией, Шампанью и Нормандией. Страна плоская, однообразная, влажная, она и теперь славится своими пашнями и лугами. Жители её уже напоминают не столько французов, сколько дородных и спокойных фламандцев: Жанна -- верный тип пикардийской belle-femme. В средние века графство Пикардия из-за своего географического положения переходило из рук в руки: сначала оно принадлежало графам фландрским, потом герцогам бургундским; в 1477 году окончательно присоединено к Франции. Столицей Пикардии был Амьен. Он уже в средние века славился своей торговлей и промышленностью.].
В тот вечер она больше не пыталась разубеждать Ричарда: она боялась, что это ещё больше обострит его страсть и заставит героя прибегнуть к крутым мерам, лишь бы поставить на своем.
Сторожевые огни в городе Лювье дрожали и рассеивались к северу. В Темной Башне не пришлось зажигать свечей.
На другой день они проснулись с зарей. Ветер развеял сонмы туч. Чистое желтое небо стояло, словно огненное, но холодное море. Наступало начало бабьего лета для едва пробудившегося солнца, для поредевшего тумана, который тянулся над болотом, для росистых, вновь оживленных цветов, для воздушной синевы и для жнецов, в которых загорались вновь надежды. В то время, как юный граф Евстахий ещё сладко похрапывал в своей постели, а Милó был занят своим Sursum Corda [Sиrsum сorda. -- "Горê сердцА, выше сердца" -- Это слова, которыми у католиков священник начинает свою префацию, или прелюдию к славословию, сопровождающему освящение Св. Даров. Их относят к "Плачу" Иеремии, где сказано (III, 41): "Возьмем сердце наше и руки к Богу на небесах".], Ричард взял Жанну за руку:
-- Пойдем со мной, моя любовь! Целый Божий день у нас впереди, и целое пустое королевство для прогулок. Пойдем, роза моя алая. Я посажу тебя в цветы.
Что могла сделать Жанна? Только одно -- глубже уйти в свои затаённые думы.
Он повел её в поле, где цветы давали полный простор песням, и нарвал их побольше, чтобы ими украсить ей голову и грудь. Из колокольчиков, таких же синих, как её чистые глазки, он делал пучочки. Но осень любит покрывать всё желтой краской: и Жанна вся покрылась точно позолотой. На возвышении, словно на троне, сидела она, как он сам посадил её. Но глаза её были опущены, а личико пылало в то время, как он поклонялся ей, как кумиру своей мечты. Вряд ли он рассуждал о будущем, но ей всё ещё чудились дымящиеся огни в Лювье: она знала, что они заставят её трепетать от ужаса опять целую ночь. Несмотря на это, кротость и терпение, неизменная вежливость и смирение ни на минуту не изменяли ей: они, как светлые ручьи, вырывались из её души и сливались в одну реку. Ричард воздавал ей восторженное поклонение.
-- Королева Жанна! -- восклицал он, крепко обвивая её стан. -- Был ли когда в мире человек, благословенный от Господа такой милостью, как я, с тех пор, как Бог сказал: "Се матерь твоя!" А ты ведь для меня всё равно, что мать, о нареченная моя! Да, ты будешь невестой и королевой!
Это было уж чересчур. Жанна положила ему на голову свою ручку и сказала, как бы жалея его за дикий нрав:
-- Ричард мой, Ричард Да-и-Нет!..
Это прозвище резануло его слух.
-- Никогда не называй меня так! -- остановил он её. -- Предоставь это Бертрану де Борну: дураку и дурацкие слова! [Бертран де Борн -- знаменитый трубадур, родившийся около 1140 года в графстве Лимож, умерший в 1215 году в монастыре аббатства Далон. Он особенно славился своими политическими сирвентами, отличавшимися такой заразительной отвагой, что современники приписывали их воздействие на многие войны и междоусобия своего времени. О самом Бертране сохранилась память как о неукротимом воинственном рыцаре, любившем битву ради самой битвы, готовом ради войны поднять брата на брата, восстановить сына против отца и дочь против матери. Нет сомнения, что это-то и побудило Данта поместить его в самых дальних кругах своего Ада: там он бродит обезглавленный, держа в руке, вместо фонаря, свою собственную голову. Впрочем, эта ненасытная страсть к войне и битвам, которая приписывалась ему главным образом на основании его же сирвент, может быть, сильно преувеличена, и страстная воинственность его стихотворений объясняется не столько его личным характером, сколько общепринятым слогом такого рода произведений. Из личной истории Бертрана де Борна известно, что сначала он мирно жил со своим братом Константином в их замке Отафор (Готфор), но потом между братьями вспыхнула вражда. Бертран стал обвинять брата в происках и кознях, которые тот будто бы вел против него, и прогнал его из замка. Константин обратился с жалобой к Ричарду Львиное Сердце, тогда герцогу аквитанскому, а Ричард принял его сторону. Это обстоятельство заставило Бертрана примкнуть к возмутившимся баронам, которые в 1182-1183 годах пытались низвергнуть Ричарда, призвав на помощь младшего брата его Генриха.
Так вмешался Бертран в междоусобную борьбу этих братьев, ожесточенность которой современники приписывали влиянию его сирвент. Это неудачное восстание после смерти Генриха отразилось самым печальным образом на судьбе Бертрана: Ричард, соединившись с королем арагонским, появился под стенами Готфора, и не прошло и недели, как эта, как тогда думали, неприступная крепость была им взята. Овладев замком, Ричард прогнал трубадура и отдал замок брату его Константину. Однако Бертран вскоре сумел заслужить милость Ричарда, как говорят, благодаря своим песням и сирвентам: тот вернул ему замок, который и остался в его роде. Этим и ограничивались, собственно, военные подвиги Бертрана: в современных ему политических событиях он участвовал главным образом своими сирвентами. Талант его был действительно так силен, что ослеплял не только его современников, но и некоторых позднейших критиков, провидевших в нем горячего патриота и глубокого мыслителя. В действительности же это был истинный сын своего времени, стремившийся в битву из страсти к приключениям и видевший в войне не только путь к славе, но и средство обогащения. Почти все его произведения относятся к роду сирвент, хотя есть немало и любовных писем. В них находим полную и яркую картину жизни и отношений его времени, а также отголоски на все политические события, которых он был современником. В своих любовных песнях он воспевал Матильду, сестру Ричарда Львиное Сердце и супругу Генриха Саксонского.]
-- О, если б я могла! Если б я могла! -- думала Жанна и вздыхала.
На глазах её выступали слезы при мысли, как она должна охладить его великодушные порывы и расстроить её собственную славу. Но это всё-таки не отклонило её от дела, которое ей предстояло. А он, полный восторженного возбуждения, принялся петь песню юга; "Al'entrada del temps clair, eya!" [Эх, настанет погодушка! (фр., прим. ред.)]
В порыве сердечных ласк, когда волосы их сплетались, когда они приникали друг к другу, трудно было найти между ними большие несходства. Её родной брат Евстахий меньше походил на Жанну по росту, сложению и золотистым волосам, нежели Ричард. Наружность Жанны вы уже знаете, но Ричарда -- ещё нет. Хотите знать телесные качества этого сына короля и наследника престола?
Коротко сказать, это был высокий молодой человек со свежим и спокойным лицом, с прямым носом, с голубыми глазами, сухощавый, гибкий, проворный. Он был одновременно смел и осторожен, горяч и холоден, как лед, -- такое же странное соединение, как эта смесь в нем свойств нормандского пса и анжуйской кошки. Он не подкрадывался исподтишка, но всегда, казалось, был готов к смелому прыжку. Не дикий от природы, он был способен на дикие поступки; не жестокий, он быстро отвечал на оскорбление и не упускал к тому случая. Он был не мошенник и не сумасшедший, но в нем была хитрость первого и отчаянность второго, если только это возможно. Велика была его надменность, но улыбка скрывала её, больше всего проглядывала она в его полусонном взгляде. Пороков у него было много, слабостей -- только две: он слишком полагался на свою силу и презирал всех. Не то, чтобы он считал всех подлыми рабами: он просто был уверен, что все люди -- дураки. Конечно, большая часть их были дураки, но не все.
На первый взгляд Ричард вызывал восхищение: высокий рост, чудный цвет лица, рыжевато-золотистые волосы, остроконечная бородка, придававшая подбородку кошачье выражение, сжатый рот и холодный сосредоточенный взгляд, гордо поднятая голова и шея, мягкие движения всё в нем напоминало леопарда, но леопарда, когда он охотится. Он каждую минуту был готов ударить врага, но зато готов был и каждую минуту менять свои намерения. Таков был граф Ричард Да-и-Нет, которого любили все женщины, но очень немногие мужчины: мужчины ищут прежде всего доверия, а уж потом -- любви; Ричард же ни одной живой душе не доверялся, считая, что никто не достоин его доверия. Женщины более великодушны: они отдаются, не требуя взаимного доверия.
Так было и с Жанной Сен-Поль, девушкой двадцати двух лет, когда Ричарду было тридцать два. Хорошего происхождения, хорошо сложенная, хорошо воспитанная, она была желанная невеста для всех своих пэров [Пэры -- равные. Так назывались в начале средних веков все вассалы по отношению к своему сюзерену, который по закону считался лишь "первым среди равных" (primus inter pares). Иначе и быть не могло. Германские завоеватели, основавшие феодализм, были лишь излюбленными вождями походов, временными главарями дружин. Король казался императором только таким туземцам, как галло-римляне, а для своих воинов он был лишь одним из блюстителей правосудия, которое основывалось именно на первобытном равноправии всех свободных людей. Вассалы принимали участие в суде, ибо, по обычаю, каждый мог быть судим только ровней (judicium parium). Позже, когда сложились сословия, пэрами королевства (pares regni) назывались уже только люди правительственные, а затем пэр стал титулом наравне с герцогом, графом и прелатом. В Англии пэры пользуются правами заседания в палате лордов.]. Она допустила похитить свое сердце и готовилась теперь сама заживо вырвать его из груди ради того, кто им завладел: она решилась умертвить свою любовь! Жанна была творением его любви: он пересоздал её тело и душу. Бог дал ей роскошное тело, Ричард придал ему пылкость. Бог создал её душу прекрасной обителью, любовь Ричарда наполнила её светом, цветами, всем искусным убором.
Именно он, её Ричард, научил её держать себя по-царски -- она отлично знала это. Знала она также, что у неё хватит силы воли отказать ему: ведь от него же она набралась смелости отдаться ему всей душой. Слишком молодой бросил её рок в объятия самого славного из принцев. На этом брат её, граф Эд, строил воздушные замки, теперь же она их разрушит. Её младший брат, Евстахий, любит блестящего графа Ричарда; она и ему нанесёт удар. А что будет тогда с ней самой? Прости ей, Господи! Об этом, кажется, она совсем не думала. Необходимо было спасти его честь. А сторожевые огни на севере напоминали ей, что час настал: старый король пришел со своим войском "загнать сына в постель". Ричард должен идти к нему, а она, Жанна, сама должна просватать своего милого за другую. Он, сын короля, наследник, обязан вернуться к королю-отцу, да и сам Ричард знал, что ему неизбежно придется возвратиться. Ещё два дня безумных наслаждений, две ночи горьких страданий и выслушивания жалобной мольбы Жанны, которая даже похудела и побледнела! И это благодаря ему...
Прошлой ночью он сказал ей:
-- Когда я в первый раз тебя увидел, моя Царица Снегов, на местах в Везелэ [Везелэ -- городок на реке Эре в департаменте Ионы. В описываемое время это было богатое местечко, привлекавшее много купцов и особенно богомольцев; там устраивались славные турниры. В Везелэ начались второй и третий крестовые походы.], в ту минуту, когда рыцари мчались во всеобщей схватке [Общая схватка на турнире -- древнейшая форма рыцарских состязаний: тут нешуточно билась куча рыцарей, стена на стену. Потом она заменилась поединками, и даже с притупленным оружием. Но и в позднейшие времена иногда разъяренные борцы требовали "старого" турнира: тут уж выезжали в поле целыми тысячами, и учинялась настоящая битва между нациями и провинциями. И дрались, не соблюдая срока, дотемна, задыхаясь, ничего не различая от пыли, азарта и крови. Бывало много убитых, иногда больше, чем на войне. Увлекались тем более, что побежденный дорогой ценой выкупал своего коня и оружие: каждому хотелось возместить убытки снаряжения; иной ведь ухлопывал всё состояние на блеск своей турнирной выправки. Общая свалка называлась по-французски mêlêe: отсюда "pêle-mêle" -- в куче, как ни попало.], зеленый блеск твоих очей ранил меня, и я воскликнул: "Она -- или никто!"
Жанна опустила голову, а он продолжал;
-- Когда там венчали тебя королевой, потому что ты держалась так спокойно и величаво, так безмятежно подымала свое ясное лицо; когда твой рукав опустился в мой шлем [Рукав дамы играл роль и в общей свалке, и на поединках. Турнир начинался с того, что глашатай, выкрикивая имена бойцов, подбодрял их сам и побуждал к тому же дам, занимавших возвышенные места: красавицы кидали своим рыцарям ленты, шнурки, рукава, которые вздыхатели прицепляли к своим копьям.], а моё сердце пало ниц к ногам твоим; когда рыцари, склонившиеся под моим копьем, были посланы преклонить пред тобой колени -- что заставило тогда твое лицо вдруг запылать, а глаза так ярко заблестеть?
Она скрыла от него свое лицо.
-- Поклонение рыцарей? Любовь ко мне? -- воскликнул он и продолжал. -- О, Жанна Чудный Пояс! Когда я увел тебя с лугов Жизора [Жизор -- местечко в департаменте Эры, в 50 верстах от Парижа. В описываемое время это был оживленный городок, как показывают развалины богатого замка и красивая церковь 13-го века. Жизор славился тогда блистательной победой Ричарда над французами в 1195 году.], когда научил тебя любить и из твоих юных уст узнал, что такое любовь, -- тогда только я сделался человеком. Теперь ты просишь, чтоб я стал собакой?
И он опять поклялся, что не покинет её никогда. Страдая всей душой, она всё-таки гордо улыбнулась:
-- Нет, повелитель мой! Раз проснулся в тебе человек, ты никогда не перестанешь быть им. Ты отправишься туда, потому что ты -- сын короля, а я буду молиться о новом короле.
Так она возражала ему, а он судорожно рыдал, прильнув лицом к её коленям. Она уж не плакала. С сухими глазами целовала она его, с сухими губами пошла спать.
"На этот раз он сказал да, -- поясняет нам аббат Милó. -- Но лишь гораздо позднее узнал я, какой ценой ей это досталось".
На другое утро он уехал. Она смотрела ему вслед.

Глава II
О том, как красавица Жанна пожертвовала собой

Для пустяков всегда найдется досуг, а наши мудрецы бросают и нужное дело, когда оно надоест им.
Граф Ричард Пуату, раз уже порешив, ещё с вечера исповедался: ему нужно было выехать с зарей, когда петух только что запоет, а до того ещё успеть приобщиться святых Тайн. Он так и сделал, даже прежде, чем утреннее небо приняло серенький предрассветный оттенок. Граф был в латах, в полном вооружении, в своем красноватом плаще из леопардовых шкур, уже опоясанный мечом и при шпорах. В притворе часовни один сквайр [Сквайр -- сокращенное от эсквайр (от лат. scutifer -- щитоносец). Первоначально это и был мальчик рыцаря, род конюха; подросши, он становится пажом и уже потом рыцарем. Все эти степени прошел в своем воспитании и Ричард. В нашем романе Жиль был сначала сквайром у своего дядьки, отца Эда. Впоследствии в Англии сквайром стали называть всех рыцарей, кроме вельмож или лордов: это -- то же, что джентльмен.] держал его щит, другой -- шлем, а конюх прогуливал коня. Священнодействовал аббат Милó, а прислуживал ему гнусавый мальчуган. Граф преклонил колени пред алтарем, освещенным двумя тонкими свечами.
Не успел священник начать службу, как Жанна Сен-Поль, которая не спала всю ночь, прокралась в часовню. На голове у неё было покрывало, держалась она прямо. Войдя, она опустилась на колени, и, вытянув руки в уровень с подбородком, сложила их так, что кончики пальцев указывали на небеса, куда летели и её помыслы. Так, словно застывшая в молитве, она оставалась во всё время совершения таинства, не шелохнувшись даже в ту минуту, когда, при вознесении Св. Даров, Ричард пал ниц на землю. Казалось и она безмолвно приносит свое собственное сердце в жертву Богу и в знак благоговения.
Граф приобщился Св. Таин. Он был человек очень религиозный: на всякое дело он отправился бы скорей без меча, чем без благословения Божия. Жанна видела, как спокойно принял он причастие. Она была в возвышенном настроении и стояла неподвижно, как статуи святых, но как только кончилась обедня, и Ричард принес благодарственную молитву, она удалилась от него в темный угол.
Он прошел мимо неё к выходу, задев по дороге концом своего меча за край её платья. Она не слышала его шагов -- он ступал тихо, словно кошка, -- но почувствовала прикосновение меча и вздрогнула.
Ричард понесся вскачь со двора.
Пока аббат Милó бормотал свои благодарственные молитвы, Жанна вышла из своего уголка, чтобы поговорить с ним. Он об этом и сам догадался, не нуждаясь во взгляде, которым она подозвала его из-под своего покрывала. Он сел у алтаря Сен-Реми [Сен-Реми был архиепископом реймским и умер, кажется, в 533 году. О нем мало известно, сохранилось только 4 его письма. Папская булла, сделавшая его примасом, или церковным главой, Франции, ложна; ложно и его завещание. Все это -- патриотические выдумки. Предание окружает Реми также множеством чудес. Главное из них -- Святая Склянка при крещении Хлодвиги -- сказка, возникшая лет 400 спустя после события. Реми уже в 7-м веке считался главным святым Франции. Его именем освящены многие местности, церкви и часовни.], она опустилась на колени рядом с ним.
-- Что? Ладно, дочь моя? -- спросил Милó.
-- Думаю, что ладно, -- ответила она.
Аббат -- старичок с красным лицом и слезящимися глазами, подверженный насморкам -- отверз свои уста и изрек разные умные речи, какие только знал. Он поднял указательный палец кверху, словно коготь, и принялся чертить им в воздухе какие-то таинственные знаки.
-- Послушайте, что я вам скажу! -- начал он. -- Я вам скажу, что вы поступили хорошо, и всегда буду утверждать это. Этот великий принц, которого я люблю, как родного сына, не для вас, но и не для других. Нет, нет! Он уже женат.
Милó надеялся озадачить её, но старый проповедник ошибся: Жанна была слишком удручена своим горем.
-- Да, дочь моя! -- повторил он. -- Он действительно женат. Но на ком? Да на самом себе! С детства этот человек одинок душой и не может жениться в том смысле, как вы понимаете. Вы думаете, он вас любит? Верьте мне, что нет. Он любит самого себя: у него есть призвание, ему предначертана особая судьба... "Какая?" -- спрашиваете вы...
Жанна не спрашивала ничего, но он считал, что по правилам риторики ему полагается спрашивать:
-- Иерусалим, вот в чем его судьба! -- ответил он сам себе. -- Иерусалим, вот избранная им невеста, томящаяся в цепях! Он не женится ни на вас, ни на Элоизе французской, ни на какой другой девице во всём христианском мире, пока не свершится его духовный брак. Я не любил бы его так, если бы не верил в это. А почему? Разве назову я своего собственного сына отступником, потому что он отмечен крестом Господним, потому что он заключил союз со Спасителем?
Милó откинулся назад на своем кресле, глядя на неё пытливо, чтобы подметить, как она приняла его слова. Она приняла их спокойно и повернула к нему свое лицо, просветленное борьбой, и глаза, казавшиеся совсем черными.
-- Что бы мне сделать, чтобы спасти себя? В голосе её слышалось утомление.
-- Спасти себя? -- удивился он. -- Но, дитя моё, разве во Кресте не спасение?
-- Но не от Ричарда, батюшка...
"Совершенно верно, хоть и стыдно в этом признаться", -- подумал старик. Он вообще старался обходить такие вопросы, но теперь ему пришлось убедиться, что эта девушка их не боится. Верный своим правилам, он уклонился от ответа.
-- Поезжай домой, к своему брату, дочь моя! Поезжай в Сен-Поль-ля-Марш. Помни: что бы ни случилось, в несчастье для женщины всегда есть две двери спасения -- монастырь и супружеское ложе.
-- Никогда не пойду я в монастырь! -- воскликнула Жанна.
-- Мне кажется, ты рассуждаешь вполне разумно, -- заметил Милó.
Я предполагаю, что такой выбор показался Жанне страшным, ибо аббат вдруг приписал в своей книге:
"Казалось, бодрость духа вдруг оставила её: она начала сильно дрожать, напрасно стараясь побороть слезы. Я ей на всё открыл глаза в те несколько минут, когда она сидела у моих ног. Она была ещё очень молода и, по-видимому, считала себя погибшей".
-- Полно, полно! -- проговорил он. -- За последние два дня ты показала, что ты -- хорошая, смелая девушка. Не каждая могла бы пожертвовать собой для графа Пуату, старшего сына короля. Довольно горевать, не будем думать об этом!
Без сомнения, он надеялся закалить её такой грубостью, которая далеко не была его отличительной чертой. И возможно, что ему удалось вовремя подтянуть её расходившиеся нервы. Взрыва отчаяния не было, но горькие слезы ещё продолжали катиться.
-- О, что мне делать, что мне делать? -- проговорила жалобно Жанна.
"Бог свидетель, -- пишет дальше аббат, -- дело было плохо, но мне пришла в голову счастливая мысль".
Он заговорил о Ричарде, о том, что ему уже удалось совершить до сих пор и что ему ещё оставалось сделать.
-- Моя дорогая! Говорят, клеймо врага человеческого на всей его родне. Говорят, что Жеффруа Серый Плащ [Жеффруа Серый Плащ и дальнейшие прозвища, обличающие нрав Анжуйцев, как указано нами выше, верно приведены Юлетом.] имел сношения с дьяволом. И что верно, то верно: у Ричарда, как и у всех его братьев, семя этой заразы ещё живет в крови. В доказательство взгляни на изображение леопардов и рассуди: есть ли хоть один царствующий дом во всем христианском мире, который взял бы себе такой герб, не имея дела с дьяволом? Затем взгляни на поступки этих принцев. Что привело юного короля к мятежу и смерти, а Джеффри -- к хищению и тоже к смерти? Что приведёт и Джона Безземельного к измене и к смерти? Что доведёт также нашего статного Ричарда до насилия и смерти? Ничто другое, да, ничто другое. Но прежде, чем ему смерть придет, ты увидишь, что он ещё прославится...
-- Он уж и так прославился, -- возразила Жанна, отирая слезы.
-- Так и считай его славным! -- раздраженно заметил аббат, не любивший, чтоб его прерывали.
-- Но если я вернусь в Сен-Поль, я встречусь там с Жилем де Герденом, а он поклялся, что я буду ему принадлежать.
-- Ну, так что ж? -- отозвался аббат. -- Почему бы и нет? Твой брат согласен?
Жанна покачала головой.
-- Нет, брат желал, чтоб я принадлежала господину моему, Ричарду. Но Жиль и не нуждается ни в чьем согласии: он может купить меня у короля Франции [Выражение не преувеличенное. Сюзерен из экономических видов должен был руководить браками своих вассалов. Тут замешивалось неизбежное в те времена приданое, а оно состояло из земель -- главного тогда богатства. Всякий же лен связывался с военной службой: как выморочное имение попадало в казну, так он должен был попадать через женщин к рыцарю, способному нести военную службу вассала.]. Он весьма состоятельный человек.
-- Есть у него капитал? Есть земля? Он, значит, дворянин?
-- Он имеет рыцарское звание, владеет церковным леном... [Церковные лены -- явление весьма распространенное в средние века. Церковь была самым богатым землевладельцем, а ей нужна была защита крепких рук: оттого она охотно отдавала свои земли в лены рыцарям, которые становились её фохтами, патронами, защитниками. И эти лены были обыкновенно самые богатые. Церковь была лучшим хозяином. Кроме того, имея массу земель, она сдавала свои участки на более льготных условиях.] О, у него всего довольно!..
"Прости меня, Господи, если я прегрешил (пишет тут аббат), но видя, что она так очаровательна, кротка и так горюет, я поцеловал эту прелестную особу. И она вышла из часовни Сен-Реми несколько успокоенная".
Мало того, она в тот же день выехала из Темной Башни вместе с братом своим Евстахием и отправилась по направлению к Жизору и замку Сен-Поль. Что бы она ни делала, всё у неё выходило как-то благородно: она всегда молчала и высоко держала голову. Тем не менее, граф Сен-Поль, сидя грозно, словно разъяренный рыжий бык, засаженный в стойло, всячески старался укорить её в бесстыдстве и тем самым смирить свою горечь. Евстахий, в то время ещё пылкий юноша, спас Жанну от ярости Эда, приняв на себя его гнев. Граф Сен-Поль принес великую клятву.
-- Зубами Господа клянусь, Жанна! -- заревел он. -- Я вижу, в чем дело. Он погубил тебя и теперь отправился в другие места с той же целью.
-- Никогда, господин мой, не смейте говорить так о моей сестре и о величайшем рыцаре на свете! -- вскричал юноша, страшно вспыхнув.
-- Ах ты, молокосос! -- завопил граф. -- Это тебя не касается. Сперва докажи мне свою правду, а потом и укоряй меня в неправде. Подобает ли, чтоб анжуец тешился моим домом, словно игрушкой? Неужели дозволить этому долговязому детищу чёрта и морских разбойников пакостить наши пастбища, попирать их ногами, чернить всё и ломать, кричать вволю, ломать заборы -- и безнаказанно давать тягу?.. Клянусь душой отца, я распоряжусь, чтоб Жанне была оказана справедливость!
Он повернулся к сестре. Та сидела молча.
-- Ты говоришь, что сама послала его прочь? Куда же ты его послала? Куда он поехал?
-- Он поехал к королю Англии, в Лювье и в лагерь, -- ответила Жанна. -- Не я его послала: за ним прислал король.
-- А кто там ещё, кроме короля?
-- Мадам Элоиза французская.
Граф Сен-Поль прищелкнул языком.
-- О! -- воскликнул он. -- Ого! Вот оно как? Так, значит, ей полагается куковать?
Широко рассевшись, он с минуту глубоко задумался, двигая челюстями, как человек, жующий солому, потом хлопнул своей ручищей по коленке и вскочил.
-- Не я буду, если не разорю это гнездо пороков! Клянусь душой, это -- чистый заговор! О, мерзкий вор!.. Ну, -- обернулся граф к брату, -- что ж ты теперь скажешь, Евстахий, своему величайшему рыцарю на свете? А что делать с твоей сестрицей? А?.. Ах ты, дурачок! Понимаешь ли, наконец, в чем дело? Два года, два медовых года услаждал он себя с Жанной Сен-Поль, обменивался из уст в уста пустыми клятвами, украдкой ловил её пальчики и целовал, и обнимал... А таинство брака, договоры и выкуп невесты -- всё это он приберег для дочери французского короля... Псс! В какое ничтожество её превратили!.. О, небо и земля! Отвечай мне, Евстахий, если можешь!
Все трое волновались, каждый по-своему; граф краснел и моргал; Евстахий краснел и дрожал; Жанна сидела белая, как скатерть, и тоже дрожала, но молча. Слово оставалось за юношей.
-- Даю вам слово, я ничего про всё это не знаю, господин мой! -- смущенно вымолвил он. -- Я люблю графа Ричарда, люблю свою сестру. Может быть, и было что-нибудь такое, за что я осудил бы одного из них, если бы любил только другого. Право, не знаю, но... -- Он взглянул на бледное, словно застывшее лицо Жанны и высоко поднял руку. -- Клянусь спасением души, я никогда этому не поверю! Любя, они сошлись, господин мой; любя, говорит Жанна, расстались. Я мало слышал о мадам Элоизе, но думается мне, что королям и их наследникам полагается жениться на дочерях королей, даже не по любви.
Граф вскипел:
-- Ты дурак, как я вижу, а потому никуда для меня не годишься! Я должен говорить с мужчинами, оставайся здесь, Евстахий, и сторожи сестру, покуда я вернусь. Никого к ней не подпускай: ты за неё отвечаешь головой! Есть тут такие молодцы -- подлецы, подлизы, сплетники... Не подпускай их, держи их поодаль, да, поодаль! Что же касается вас, сударыня, -- горячо и надменно проговорил он, обращаясь к гордой девушке, -- что касается вас, сидите дома. Вы на рынок не годитесь; вы -- испорченный товар. Вы отправитесь туда, где вам быть подобает. Я ещё хозяин у себя и неповиновения здесь не допущу! Повторяю: сидите дома! Я вернусь через несколько дней.
Он вышел из комнаты, стуча ножищами. Вслед за тем послышалось, как он распределял сторожей у ворот.
Сен-Поль был, без сомнения, большое и знаменитое графство. Его графы не доискивались начала своей родословной, а сами соорудили себе прекрасный храм в этом смысле, с двенадцатым апостолом [Двенадцатым апостолом считается у католиков Павел. Он лишь в 54 году Рождества Христова получил в Иерусалиме признание апостольства со стороны старших апостолов.] во главе. У них были плодоносные, сомкнутые земли, которые плотно втискивались между границами Нормандии и Франции, имевшей над ними феодальные права. Благодаря им, графы Сен-Поль могли бы считаться такими же владетельными особами, как члены домов Блуаского, Аквитанского, даже Анжуйского, которые из ничего вознеслись так высоко.
Мало того: посредством брачных союзов и таких грабежей, что их называют уже войнами, а также в силу договоров и денежных оборотов, они так поднялись, что не было причин, почему бы им не породниться с королевским домом. Да и теперь они были недалеки от этого. Они называли "кузеном", "братцем" маркиза де Монферрата [Монферрат -- маленькое владение в Северной Италии, игравшее большую историческую роль. Оно составляет часть нынешнего Турина и с самого начала старалось пользоваться своим преимуществом быть привратником Италии со стороны Франции и Швейцарии. Так и смотрели на себя герцоги Монферрата, эти первообразы знаменитых Савойцев, давших наконец объединение итальянцам. Монферраты были все народ предприимчивый и дипломатичный. Они искусно изворачивались в борьбе гвельфов и гибеллинов, обыкновенно помогая последним, так как папа был более близким, опасным соседом. Они принимали также видное участие в крестовых походах. Едва ли не самым типичным и могучим из Монферратов был наш Конрад. Это -- личность до того отчетливая, что её изображают одинаково и летописцы, и Шекспир, и Вальтер Скотт, и Юлет. Недаром очевидец называет его сыном Левиафана. Сильный, храбрый, коварный Конрад был хорошим полководцем и мореходом. Он был страшен врагам также своим богатством и связями с разными европейскими державцами: французы не терпели его особенно за то, что он был родней и ленником императора. Такого изобретательного предателя и бесшабашного честолюбца, добивавшегося иерусалимского престола, можно было устранить именно только с помощью ножа ассасина. Но это не устрашило его потомков, которые породнились в 14-м веке даже с византийскими императорами: один из них кончил свою жизнь в клетке герцога савойского. В 1536 году вымер этот беспокойный род, и Монферрат перешел к Гонзагам Мантуи, а по их прекращении -- к герцогам савойским (1703).], а он, говорили, имел намерение взойти на Иерусалимский престол. Сам император мог называть, да и называл уже (однажды, под хмельком) графа Эда де Сен-Поль кузеном: это -- быль! Не надо забывать, что в Галии того времени дела были в таком шатком положении, что каждый, как говорилось тогда, стоил только то, чего стоил его меч. Вчера ещё бродяга, завтра -- воитель; вчера с веревкой на шее, сегодня -- в графской перевязи, а завтра, может быть, в королевской короне.
Взобраться повыше можно было разными путями -- посредством бранного поля, сытного стола, брачного ложа. В то время красивая дочка стоила почти столько же, сколько дюжий сынок. Граф Эд считал себя достаточно дюжим, а также и Евстахия. Красавица же Жанна, эта статная девушка, величавая, как изваяние, как безмолвное чудо золота и слоновой кости, обещала обильную жатву, которой он, как владелец, намеревался воспользоваться: и вот уж целых два года, как он изо дня в день зарился на эту добычу! Страсть девушки к тому или иному мужчине была для него трын-трава. Но страсть к ней знаменитого герцога Пуату разжигала сердце графа Сен-Поля. По воле Божьей, по молитвам святому Маклу ещё, может, доведётся ему величать свою сестру "госпожа королева"!
На всякие слухи он был глух: были и такие, что называли Ричарда негодяем, и такие, что величали его, вместе с Бертраном де Борном, Ричардом Да-и-Нет, и эта кличка была всем известна в Париже. Граф Сен-Поль закрывал глаза на оскорбительное невнимание Ричарда к нему самому и к его достоинству. Достоинство графа Сен-Поля?! Оно ещё может обождать. Граф и не думал ни о дурной славе Жанны, ни об угрозах своего страшного нормандского соседа, старого короля Генриха, который оглоушил одного архиепископа, как быка [Здесь разумеется история Фомы Бекета, архиепископа кентерберийского, политического противника короля Генриха II.]; он даже дерзал идти против гнева своего сюзерена, короля Франции, в руках которого была судьба брака Жанны. Эд, как игрок, очертя голову, поставил всю судьбу своего дома на одну карту -- на привязанность девушки к дикому принцу. И вдруг сознаться, что он заслужил только одно -- пищу для своей мести!.. И граф без конца клялся зубами Господа, что поставит на своем. Он двинулся из своего замка Сен-Поль-ля-Марш прямо в Париж.
В то время, при императоре Генрихе [Генрих VI Гогенштауфен -- один из главных представителей династии Гогенштауфенов. Династия германских королей и императоров Священной Римской империи в 1138-1254 годах.], главой его дома был маркиз Конрад Монферратский, который хлопотал об иерусалимской короне. Надо устроить совещание прежде, чем дело дойдет до падения дома Сен-Поля. Уж маркиз-то никогда не допустит этого! Он должен затормозить колеса. Разве, например, Элоиза французская не в родстве с английским домом? Ведь она -- сестра французского короля? Ладно. А что такое мать Ричарда? Вдова Людовика, то есть отца Элоизы. Ну, благопристойно ли это? Что скажет на это папа, итальянец? Недаром ведь маркиз Конрад -- тоже итальянской крови? Разве "наш кузен" император, король Римский, также не идет в счет? Папа и маркиз -- итальянцы, император на своем престоле и Господь Бог на небе! Эге-ге! Вот и произойдет совещание этих повелителей! Так-то, с целым вихрем вопросов и ответов в голове, скакал граф Сен-Поль в Париж.
А Жанна тем временем оставалась в замке Сен-Поль-ля-Марш. Она много молилась, мало выходила из дома, виделась с немногими. Затем явился (слухом земля полнится!) сэр Жиль де Герден, как заранее знала Жанна. Он опустился перед ней на одно колено и поцеловал ей руку.
Жиль был коренастый широкоплечий молодой человек племени черноволосых нормандцев, румяный, с большими челюстями и маленькими глазами, с низким лбом и шарообразной головой. Он был ростом не меньше Жанны, но казался ниже и был ненаходчив в разговоре. Он полюбил её ещё тогда, когда она была двенадцатилетним подростком, а он состоял сквайром при её отце, чтобы научиться мужским доблестям. Король английский посвятил его в рыцари, но она, Жанна, сделала его мужчиной. Она знала, что он скучен, как стоячее болото, но что это был человек добрый, честный, здоровый и довольно состоятельный. Как только Жанна увидела его, она тотчас же поняла, что это -- однолюб, который будет всегда хорошо обращаться с ней.
-- Помоги мне, Господи, и ему тоже! -- подумала она. -- Возможно, что он скоро понадобится мне.

Глава III
В какой тихой пристани нашли престарелого льва

В Эврэ [Эврэ -- промышленный город у реки Эры, в 100 верстах от Парижа. Он весьма стар и потому построен неправильно. В нем сохранились разные древности, в том числе величественный готический собор.], по ту сторону кустарников, граф Ричард нашел всех своих товарищей [Упомянутые здесь вельможи -- все аквитанцы. Графство Лимузен со столицей Лиможем лежало на севере Аквитании. За ним к югу, до реки Дордоны, шло графство Перигор, а далее к юго-востоку, у реки Тарна, притока Гароны, лежало графство Монтобан, зависевшее от графов тулузских. Оно было средоточием сначала еретиков-альбигойцев, потом гугенотов. За Монтобаном, далее на юго-восток, у верхнего течения Тарна, расположен Кастр (от лат. castrum -- лагерь) -- город, основанный бенедиктинцами соседнего аббатства. Им управляли епископы, возведенные потом в графское достоинство. Кастр присоединился к французской короне лишь в 1519 году. Тогда же он стал одним из гнезд гугенотов; в нем подолгу проживал гонимый католиками Беарнец, будущий Генрих IV. Беарн составлял юго-западный угол Аквитании, граничивший на юге с Арагонией, на западе -- с Наваррой, от которых его отделяли отроги Пиренеев. Там обитали древние баски, язык которых сохранялся до революции 1789 года да и теперь не совсем вымер. Беарн составлял сначала часть Гаскони (или Басконии, страны басков), потом стал независимым виконтством. Его виконты прославились подвигами в крестовых походах. Их последняя отрасль Жаниа д'Альбрэ, сделавшая свою землю пристанищем гугенотов, вышла замуж за Антона Бурбона и оставила наместником Беарна (1572) своего сына, будущего Генриха IV. Этот "Беарнец" присоединил свою землю к французской короне.] -- виконта Адемара Лиможского (его ещё звали тогда Добрым Виконтом), графа Перигорского, сэра Гастона Беарнского (который действительно его любил), епископа Кастрского, монаха Монтобанского (птицу певчую); наконец, несколько дюжих рыцарей с их сквайрами, пажами и оруженосцами. Он два дня поджидал там аббата Милó с последними вестями о Жанне; затем во главе отряда в шестьдесят пик проворно направился через болота к городу Лювье.
После своего первого приветствия: "Добро пожаловать, мои лорды!" -- он говорил весьма мало и был холоден, а после своей беседы с Милó, поутру, ещё в постели, и совсем перестал говорить. Один, как и подобало члену его дома, ехал он во главе своих воинов. Даже монах-щебетун, который помнил его брата, Генриха, и часто вздыхал по нем, и тот боялся взгляда его грозных очей: как синие камешки сверкали они, преисполненные холодного блеска. В такие минуты, как эта, когда человек стоит лицом к лицу с предстоящей задачей, люди уверяли, будто видели, как ведьма сидит за спиной анжуйца.
Едва ли было время в короткой жизни Ричарда, когда он не был открытым врагом своего отца, но теперь он об этом не думал. Он мог бы сказать, что не всегда был в этом виноват, но никогда не говорил. А я могу заявить, что расточительность этого тридцатилетнего принца была ничто в сравнении с тем, как рассорил свое наследство старший родич. В припадках ярости Ричард всё это сознавал и находил себе оправдание; но проходил порыв -- и, смягчившись, граф начинал взваливать на себя всевозможные обвинения, уверяя себя, что за то-то и то-то он мог бы полюбить этого закоснелого в жестокости старика, который, наверно, не любил его.
Ричард не был ни ослом, ни клячей: он поддавался убеждениям и с двух сторон. Первое, это -- раскаяние: оно могло растрогать его до глубины души и заставить упасть на колени со слезами. Второе -- привязанность: если проситель был люб ему, он тотчас сдавался. На этот раз не совесть погнала его в Лювье, а любовь к Жанне. Сначала, когда Жанна защищала перед ним святой Гроб, старика-отца, сыновнее повиновение, Ричард только смеялся над доброй дурочкой; но теперь, когда она уже успела поумнеть и умоляла его сделать ей удовольствие -- растоптать её собственное сердце, которое она сама же отдала ему, он не мог ей отказать. Он был побежден, но не убежден.
Ричард ехал один, на триста ярдов впереди своих вассалов, погруженный в размышления о том, как бы ему, уступая, соблюсти честь. Чем больше он думал, тем было ему неприятнее; но он видел ясно всю необходимость, которая приступала к нему, как с ножом к горлу. И, как всегда случалось с ним, погружаясь в свои думы, он принимал вид каменного изваяния. "Что ни говори, -- пишет аббат Милó, -- а у каждого члена Анжуйского дома была своя неприступная сторона; до такой степени свыклись эти люди с жизнью крепостей!"
С холмов открывался вид на широкую равнину, орошенную множеством рек, видны были башни города Лювье, из которых главные опоясывали целый сонм красных крыш. У самых стен стояли рядами белые палатки, клубились столбы дыма, виднелись повозки, люди, лошади; и всё-то это было такое маленькое, беспорядочное, суетливое, как рой пчел. Посреди этого военного сборища находился красный павильон, а сбоку -- штандарт [Штандарт -- императорский (королевский) флаг, поднимаемый во время пребывания императора или короля на месте (корабле или во дворце).], слишком тяжелый для того, чтоб развеваться по ветру. Всё купалось в чистом, хотя и бессолнечном воздухе осеннего нормандского дня. Время было близко к полудню. Ричард выскакал на пригорок впереди своих спутников.
-- Мои лорды! Вот английская сила! -- говорил он, указывая рукой.
Все остановились рядом с ним. Гастон Беарнец пощипывал свою черную бородку.
-- Покончим счеты, -- проговорил этот рыцарь, -- прежде, чем меч будет вынут из ножен!
-- Что? -- вскричал граф. -- Неужели отец прикончит собственного сына?
Никто не возразил: и Ричард вдруг сам устыдился своих слов.
-- Бог свидетель! -- проговорил он. -- Я не замышлял никакого нечестия: как можно благороднее исполню предпринятое мной. Идемте, джентльмены!
Ричард двинулся вперед.
Королевский лагерь был защищен рвом и мостом. У барбакана [Барбакан -- арабское слово; означал в средние века укрепление перед воротами. У летописцев он называется ещё "barra" -- заграждение, баррикада.] все аквитанцы, кроме Ричарда, спешились и стали вокруг него, в то время как глашатай отправился возвестить королю, кто прибыл.
Король прекрасно знал, кто к нему пожаловал, но предпочел не знать. Он так долго держал у себя глашатая, что приезжие вполне могли разозлиться, затем послал сказать графу Пуату, что его можно принять, но только одного. Пользуясь своим правом быть на коне, Ричард поехал один, вслед за глашатаями, но шагом. Дорóгой никто не приветствовал его. Приблизившись к штандарту, граф спешился, увидел привратников у входа и бросился в палатку, которую перед ним распахнули, словно лесной зверь, завидевший добычу. Там он вдруг окаменел и резко грохнулся на оба колена. Посреди большой палатки сидел старый король, его отец, коренастый, взъерошенный, с работающими челюстями и беспокойными пылающими глазками. Руки его лежали на коленях, а в них торчал длинный меч наголо. Подле него стоял его сын, румяный и тоненький Джон, а дальше делали круг его пэры -- два епископа в пурпурных мантиях, рябой монах из Клюни [Клюни -- знаменитый монастырь, опора аскетизма и папства, у реки Соны к северу от Лиона. Он был основан Вильгельмом Благочестивым, герцогом Аквитании, в 910 году. Здесь устав бенедиктинцев был доведен до крайней строгости, чтоб поднять духовенство, павшее тогда нравственно: на эту "черную" братию налагался также обет молчания. Вскоре у клюнийцев явилось много подражателей; и все новые монастыри составили особую конгрегацию или союз, под руководством аббата Клюни. В описываемое время в конгрегации насчитывалось уже более 2000 монастырей по всему Западу. Архиаббат Клюни имел неограниченную власть над всей братией и сам подчинялся только папе, пренебрегая местными епископами. В Клюни подготовилась и та церковная реформа, которую проводил Григорий VII. Этот орден был уничтожен французской революцией.], Богэн, Гранмениль, Драго де Мерлю и ещё несколько человек. На полу помещался секретарь, покусывая свое перо.
Король выигрывал, когда восседал на троне: верхняя половина туловища была у него лучше, более походила на мужчину. Его рыжие редкие волосы распались в беспорядке; на лоснящемся красном лице выступали шрамы и прыщи; кривые челюсти, толстая шея, широкие плечи делали его похожим на быка. Узловатые, грубые руки, длинные, превыше всякой меры, губы с выражением жестокости, нос как клюв у хищной птицы, -- всё было словно вырублено из дерева грубой рукой и так же топорно размалевано. А если что и оставалось тут человеческого, то искажалось глазами, в которых кипела горечь страдания, как у падшего ангела: анжуйский бес пожирал глазами короля Генриха на виду у всех. Это придавало старику сходство с диким вепрем, который острит свой клык об деревья, довольный тем, что он отвратителен, великолепный тем, что так силен и одинок.
Впереди не было ничего утешительного. Как ни мало знал Ричард своего отца, в этом он не мог ошибиться. Старый король был на втором взводе: его снедала ярость. Его злило то, что сын сейчас преклонил колени, а ещё более то, что он не сделал этого раньше.
Представление началось с шутовства. Король прикинулся, что не видит сына, а тот продолжал стоять на коленях, как кол. Король говорил с принцем Джоном с неприличной разнузданностью и с каждым словом выпаливая свою злость: даже смущались его епископы, краснели его бароны. Старик бесконечно унижал себя, но, казалось, утопал в наслаждении своим позором. У Ричарда подступил комок к горлу.
-- О Боже! Что это прорвало Тебя создать такую свинью? -- пробормотал он тихо, но так, что двое-трое близ стоявших расслышали. Слышал их и сам король -- и был доволен; слышал и принц, заметивший со страхом, что не ускользнули они от слуха Богэна. Король продолжал скрипеть свое, Джон топтался на месте, а Богэн -- величайшая смелость! -- нашептывал что-то королю на ухо.
Король ответил ему гоготаньем, которое можно было слышать по всему лагерю:
-- Га, клянусь Святым Ликом! Пусть-ка постоит на коленках, Богэн! Это для него новая привычка, но полезная для человека его ремесла. Все воины приходят к этому рано или поздно... Да, рано или поздно, клянусь Богом!
Тут Ричард нарочно встал на ноги и пошел к трону. Его высокий рост как бы добавлял отвращение, вызываемое Генрихом. Король вскинул на него глазами и оскалил свои клыки.
-- Ну, что ещё, сэр? -- спросил он сына.
-- Довольно. с меня, сэр, если вообще солдату подобает стоять на коленях, -- отозвался Ричард.
Король сдержался, проглотив слюну.
-- А всё-таки, Ричард, -- сухо, как пыль, разлетелись его слова, -- всё-таки вы скоренько преклонили колени перед мальчишкой-французом.
-- Перед моим сюзереном? Да, это правда, сэр.
-- Он тебе не сюзерен! -- заревел старик. -- Я твой сюзерен, клянусь небесами! Я тебе дал, я же могу взять обратно. Берегись меня!
-- Светлейший государь мой! -- произнес Ричард. -- Заметьте, ведь я преклонил перед вами колени. Если я сюда явился, то единственно с этой целью; и уж никак не для того, чтобы вступать в словесную борьбу. Я прибыл из своих владений, и не один, а со всей своей дружиной, чтобы оказать вам повиновение. Будьте уверены, что и они, со своей стороны, отдадут вам должную честь, как я, если вы им дозволите.
-- Ты пришел из земли, которую я тебе дал. Вот также приходили Генрих и Джеффри, чтобы грозить мне, -- промолвил старик, весь дрожа в своем кресле. -- Что мне твоя покорность, когда я испытал ихнюю! Покорность Генриха, покорность Джеффри!.. Псс!.. Что у тебя за слова, человечек!
Он встал и зашагал, топая по всей палатке, словно взбешенный карлик -- кривоногий, длиннорукий, как бы ужаливаемый по всему телу до бешенства.
-- И ты говоришь мне про своих людей, про свои владения, про свою дружину! Да, все хорошие люди, отличная дружина, клянусь Распятием! Скажи-ка мне, Ричард, нет ли у тебя в этой дружине Раймонда тулузского? Нет ли Безье? [Безье -- город у Средиземного моря, в 70 верстах от Монпелье, который быстро растет благодаря притоку иностранцев, привлекаемых прекрасной природой. Это место процветало уже у галлов под именем Beterrae. От римлян остались развалины большого амфитеатра. Жившие тут франкские графы стали независимы в 10-м веке. Но после жестоких альбигойских войн они исчезли: Безье был присоединен к Франции (1229). Как в средние века здесь было пристанище еретиков, так в 16-м веке Безье служил одним из оплотов гугенотов.
Тулуза, принадлежавшая сначала герцогам Аквитании, стала независимым графством с 852 года, когда в ней воцарился Раймунд I -- тоже из Аквитанского дома. При начале крестовых походов Тулуза перешла в боковую линию этого дома, к графам Сен-Жилям. Их Раймунд IV прославился в первом походе и приобрел много земель, так что стал одним из богатейших государей Запада. Его внук, Раймунд V (1148-1195), успешно воевал с Генрихом II Английским с помощью французского короля. Его сын Раймунд VI присоединил к своим землям в Лангедоке маркизство Прованс -- и его двор стал средоточием провансальской поэзии. Он выступил также могучим защитником еретиков, когда начались альбигойские войны, и удостоился проклятия папы.]
-- Нет, государь, -- ответил Ричард, глядя спокойным взором на искаженное лицо отца.
-- Да и никогда не будет! -- проворчал король. -- А рыцарь Беарнец с вами?
-- Да, государь.
-- Плохая компания, Ричард! У этого животного белое лицо, лживый язык и самая, что ни на есть, козлиная борода. А с тобой твой монах-певун?
-- Да, государь.
-- Постыдная компания, Ричард! Ну, а Адемар Лиможец с тобой?
-- Да, государь.
-- Глупая компания! Оставил бы его сидеть со своим бабьем. А твой аббат Милó с тобой?
-- Да, государь.
-- Нездоровая компания!
Вдруг, как бы сразу утомившись даже браниться, поник Генрих головой и вынужден был снова сесть, Ричард почувствовал прилив жалости. Глядя сверху вниз на съежившегося старика, он протянул к нему руку, говоря:
-- Не будем ссориться, отец.
Но эти слова, как боевой клич, заставили старика вдруг воспрянуть.
-- Ещё последний вопрос, Ричард. Посмел ли ты привезти с собой сюда Бертрана де Борна?
Он опять вскочил, чтобы выбраниться: и оба глядели друг на друга в упор. Каждый знал отлично, как важен был вопрос.
Это отрезвило графа, но изгнало жалость из его души.
-- Посмел -- выражение, непригодное для анжуйца, государь мой! -- возразил он, тщательно взвешивая свои слова. -- Но Бертрана нет со мной.
Прежде чем старик успел снова поддаться своему дикому буйству, Ричард свернул разговор на свою главную цель:
-- Государь! Чем короче речь, тем лучше. Вы стараетесь вызвать во мне злость, но вам это не удастся. Я к вам явился как покорный сын и слуга вашей милости: таким и выйду отсюда. Как сын, я преклонил колени перед отцом-королем; как слуга, я готов ему повиноваться. Пусть же свершится брачный союз, который вы с королем Франции прочили мне с колыбели. Я готов сыграть свою роль, если мадам Элоиза сыграет свою.
Ричард сложил руки, король опять сел в кресло. При имени дочери короля французского отец и брат Ричарда обменялись странными взглядами: граф почувствовал, что между ними есть какая-то тайна и что он попал в ловушку. Но он промолчал. Старый король снова принялся пилить:
-- Слушай же меня, Ричард! -- сказал он, грозно заработав бровями. -- Если бы это проклятое животное, Бертран, был с тобой, наш разговор был бы последним. Это -- зубастая гадюка, заползшая в колыбель к моему ребенку и влившая в него яд. Господи Иисусе! Если я встречу когда-нибудь этого Бертрана, помоги мне раскровянить ему рожу!.. Но я доволен и тем, что есть. Гостите у меня, если только столь грубое пристанище может удовлетворить ваше благородие. Что касается мадам Элоизы, за ней тотчас же пошлют. Но вашего стада южных шутов я не приму. Все эти дни у меня было неважно с желудком, боюсь, как бы лангедокское пирожное не набило мне оскомины. Я вообще недолюбливаю монахов; а твой монтобанский певчий дрозд довел бы меня до богохульства. Позаботься, Драго, чтобы с ним занялись. Или нет! Пусть они сами забавляются... своими песнями, Господи помилуй! А вы, -- обернулся он к Богэну, -- ступайте, приведите мадам Элоизу!
Богэн вышел за занавес позади короля, а старик остался сидеть в задумчивости, кусая свои пальцы.
Неожиданно в палатке появилась мадам Элоиза французская -- худенькая девушка с бледным, печальным личиком, окутанным черными волосами, как у шутов на сцене. Судя по тому, как она оглядывалась на всех поочередно своим неподвижным взглядом, Ричард подумал, что она, верно, не в своем уме, но всё-таки он тотчас встал перед ней на одно колено. Принц Джон резко отвернулся, а старый король насупился, наблюдая, что будет делать Ричард. Принцесса, вся в черном, казавшаяся в полуобмороке, неуклюже прижалась к стене, словно стараясь увернуться от удара кнута. "Зажилась ты в Англии, бедняжка! -- подумал Ричард. -- Но почему она находилась в палатке короля?"
Невеселая то была встреча, а король не выказывал желания как-нибудь помочь беде. Когда мадам Элоиза, крадучись и кружа по палатке, остановилась наконец у его кресла с поникшей головой, он начал говорить с ней по-английски. Ричард заметил, что и брат знал этот незнакомый ему язык. "Его милости, кажется, угодно смеяться надо мной, -- говорил сам себе Ричард. -- Что за мертвечина эти угрюмые слова! По-английски, кажется, люди не говорят, а стучат языком".
И в самом деле, настоящего разговора не было: король или принц говорили, а Элоиза лишь смачивала себе губы языком. Она только смотрела на старого тирана, и то не в глаза, а выше, в лоб; и её взгляд напоминал дрожащего, загнанного зайца.
"Она у него в руках, и душой, и телом", -- подумал Ричард.
Колено у него стало болеть, и он поднялся.
-- Светлейший государь! -- начал он на своем языке.
Элоиза вздрогнула. Король сказал:
-- А, Ричард! Ты ещё здесь, человечек?
-- А где же ещё, мой повелитель? -- переспросил сын.
Отец обратился к Элоизе.
-- Соблаговолите, мадам, признать в этом бароне сына моего, графа Пуату, -- сказал он. -- Да будет ему дозволено, мадам, приветствовать ту, к которой он стремился из такой дали, с таким смирением, чёрт возьми! Вашу белую ручку, Элоиза!
Странная девушка затрепетала, но всё-таки протянула свою руку. Ричард, целуя её, почувствовал, что она ужасно холодна.
-- Надеюсь, сударыня, мы познакомимся друг с другом получше, но я должен вас предупредить, что не владею английским языком. Позвольте надеяться, что в нашем милом краю вы вспомните свой французский язык.
От дамы Ричард так и не получил ответа, зато он, ей Богу, разозлил отца.
-- А мы надеемся, Ричард, что вы научите мадам чему-нибудь получше, -- просипел старик с раздражением.
-- Молю Бога, чтобы мне не пришлось учить её чему-нибудь худшему, господин мой! -- возразил сын. -- Вы согласитесь, может быть, что для дочери Франции её родной язык может пригодиться.
-- Как и английский, граф, для сына Англии! -- вскричал отец. -- Или для его жены, клянусь обедней, если только он достоин иметь жену!
-- Об этом, сэр, нам следовало бы побеседовать, когда у вашей милости будет досуг, -- медленно проговорил Ричард.
"Иисусе Христе! -- подумал он. -- Он хочет, кажется, приковать меня к ледяной глыбе? Что с ней такое?"
Король прервал его думы тем, что отпустил мадам Элоизу, отослал всех присутствующих и удалился сам. Он страшно устал, весь побелел и задыхался.
Ричард видел, что отец пошел, вслед за принцессой, в глубину палатки, за занавес: и снова подозрения обеспокоили его.
Когда за ними вслед хотел было скользнуть и Джон, граф решил, что надо положить этому конец. Он хлопнул юношу по плечу и сказал:
-- Брат, на пару слов!
Джон, вздрогнув, вернулся назад. Они остались в палатке вдвоем.
Этот Джон, Безземельный, как называли его на разных языках [Сына Генриха II Джона называли Безземельным, так как, деля свое наследие, отец не дал ему удела. Этот поступок Генриха относительно своего любимца не выяснен. Одни утверждают, что Джон, как младший сын, не имел права на землю. Другие говорят, что у отца была затаённая мысль, которую он не успел осуществить.], был слабым снимком со своего брата. Кривошеий, сухой, как тростник, и с сапунцом, он был ростом меньше, тощее, с синими, но более светлыми глазами, которые притом выпучивались, тогда как у Ричарда они сидели глубоко. Словом, разница была не столько в самих чертах, сколько в их размерах. Ричард был богатырского, но красивого, ловкого сложения; у Джона руки были чересчур длинны, голова чересчур мала, лоб чересчур узок. У Ричарда глаза были расположены, пожалуй, слишком далеко один от другого; у Джона -- положительно слишком близко. Волнуясь, Ричард ломал себе пальцы, Джон кусал губы. Ричард, нагибаясь, наклонял только голову, Джон -- голову и плечи. Когда Ричард откидывал голову назад, перед вами был лев; Джон, когда трусил, напоминал загнанного волка. В такие минуты Джон ворчал, Ричард тяжело дышал, раздувая ноздри. Джон скалил зубы, когда злился, Ричард -- когда был весел... Можно было насчитать ещё тысячу различий между ними и всё таких же мелких. Но, Бог свидетель, и названных довольно.
Свойства кошко-собачьей природы анжуйцев были отлично распределены между братьями. У Ричарда было самодовольство кошки, у Джона -- подчиненность собаки, у Джона -- скрытность кошки, у Ричарда -- запальчивость собаки. В душе Джон был вор.
Он ненавидел и боялся брата. Оттого, когда тот сказал: "Брат, на пару слов!" -- Джон попытался скрыть свой страх под личиной отвращения, и получилась кислая улыбка.
-- Охотно, милый братец, тем более, что...
Ричард оборвал его прямым вопросом:
-- Что такое приключилось с этой дамой?
Джон был приготовлен к этому вопросу. Он только поднял брови и сказал, разводя руками:
-- Ты ещё спрашиваешь? Ах, Господи! Волнение... Чужая в чужой стране... Припадок лихорадки... Уж эти женщины! Кто их разберет? Так давно из Франции... Страх за брата своего, страх за тебя... Мало ли ещё чего! Глупенькая она... Ах, братец, братец!
Ричард круто оборвал его:
-- Ставь точку, точку! Ты затягиваешь меня в болтовню! Твои объяснения не объяснят ничего. Ещё слово. На кой чёрт она здесь?
Ричард избрал прямой путь.
Джон запнулся:
-- У неё здесь... второй отец... любящий опекун...
-- Пой! -- произнес только Ричард и повернулся к выходу, а Джон проскользнул за занавес. И в ту же минуту Ричард услышал там слабое тоскливое всхлипывание, наподобие рыдания смертной дамы.
"Что, Господи прости, творится тут, в этой семейке?" -- спросил себя Ричард, пожимая плечами, и вышел на свежий воздух.
Аббат замечает, что его господин и повелитель прибежал к нему и "навалился на меня, словно влюбленный после долгой разлуки со своей милой. "Милó, Милó, Милó! -- воскликнул он три раза подряд, как будто моё имя могло оказать ему поддержку. -- Поживи и увидишь деревяшку на престоле Англии!" -- так он и сказал престранно".

Глава IV
Как Жанна пригладила то, что взъерошила Элоиза

Когда граф Сен-Поль явился в Париж, он прежде всего нашел, что цель его поездки -- вещь щекотливая: и правда, трудненько совещаться в столице короля с союзниками короля о том, как бы вернее помешать этому же королю. Как и следовало ожидать, оказалось, что он может сделать немного или вовсе ничего в этом направлении. Король Филипп французский был занят приготовлением к пышной встрече своей сестры Элоизы: герольды уже готовились ехать за ней. Николай д'Э [Э -- городок на севере Франции. В 11-м веке здесь было графство, принадлежавшее побочной линии норманнских королей Англии. В конце средних веков оно перешло путем брачных союзов к Гизам, гробницы которых и теперь находятся в Э.] и барон де Керси [Керси -- бывшее графство в Гиени с двумя столицами: Кагором и Монтобаном. В 12-м веке оно было захвачено англичанами, потом переходило из рук в руки, пока не было окончательно присоединено к Франции в 1451 году.] должны были их сопровождать. Король Филипп думал, что Сен-Поль как раз пригодится ему в качестве третьего посла, но тому это было вовсе не под стать.
Граф отправился к своему родственнику, маркизу Монферрату, тяжелому на подъем итальянцу, который сказал ему мало утешительного. Маркиз только посоветовал своему "доброму кузену" лучше помочь ему самому взойти на иерусалимский престол.
-- Разве мало с вас одного короля на всю семью? -- спросил он.
Сен-Поль язвительно ответил, что вполне довольно, но что Анжу гораздо ближе Иерусалима. Сверх того, он намекнул, что ходят в изобилии разные странные слухи насчет истории с мадам Элоизой.
-- Если вам, Эд, нужна требуха, -- сказал на это Монферрат, -- не обращайтесь ко мне. Но я знаю такую крысу, которая может вам оказать услугу.
-- Как её звать, вашу крысу? Больше мне ничего от вас не надо.
-- Кто ж, как не Бертран де Борн? -- ответил Монферрат.
Этот Бертран де Борн был всё равно что терние, засевшее в теле анжуйцев, ядовитый придаток к их хозяйству, без которого они никак не могли обойтись. Сен-Поль знал прекрасно ему цену: он решил, что надо отправиться к нему лично в его землю. И он, конечно, поехал бы, но его государь судил иначе. Сен-Поль получил приказание сопровождать в Лювье герольдов, и ему пришлось ограничиться отправкой посла к трубадуру с письмом, в котором говорилось, какое счастье привалило великому графу Пуату. Он знал, что это заставит Бертрана высунуть жало.
Не очень-то скоро прибыли французы в Лювье, зато тотчас же началась потеха. Сводить пуатуйца с нормандцем или анжуйца с анжуйцем -- всё равно, что смешивать лед с огнем. Вельможи выступали петухами, пряча под бархатом свои когти; рыцари ссорились напропалую; оруженосцы следовали их примеру. Были даже открытые схватки. Так, например, Гастон Беарнец поссорился с Джоном Боттором, и они дрались на ножах во рву. Затем сам граф Ричард взял себе одного из ястребов брата и не хотел его отдать. Из-за этой долговязой птицы с десяток благородий бились на мечах, сам граф Пуату отвечал за шестерых и кончил тем, что до крови избил своего брата рукояткой меча.
Так продолжалось целую неделю или больше, а в это время старый король, как сумасшедший, рыскал на охоте целые дни и предавался постыдным порокам ночи напролет. Ричард редко видел его и французскую даму. Словно бледный призрак, печально появлялась она на зов короля и так же печально исчезала по первому его знаку. Когда бы она ни появлялась, подле неё непременно вертелся и принц Джон с тревогой на лице; затем слышался голос рябого клюнийца, который поучал принцессу насчет богословия и спасения души скучнейшими речами без ответов. Всё это было далеко не весело. Что же касается Элоизы, Ричард был убежден, что она -- уныло-полоумная, и он сам становился тоскливым, раздражительным, сварливым. Оттого-то он сначала обобрал, а потом исколотил своего брата.
После того принц Джон скрылся на время, нянчась со своими синяками, и Ричард мог настолько приблизиться к мадам Элоизе, чтобы говорить с ней. Она даже сама позвала его к себе как-то поздно ночью, когда -- как ему было известно -- король где-то кутил вне дома, приправляя свои обыденные утехи ужинами в разных притонах разврата.
Пожав плечами, Ричард повиновался и пошел на зов. Его приняли со смущением. Дама, рассеянная как всегда, сидела в кресле, съёжившись. Рядом стоял клюниец, это воплощение смертельной скуки. Одна или две женщины попятились в испуге за королевский трон. Сама Элоиза, как только увидела, кто такой её посетитель, принялась дрожать.
-- О-о! -- прошептала она. -- Вы пришли меня убить, мой повелитель?
-- Помилуйте, мадам! -- поспешил сказать Ричард. -- Да я готов служить вам совсем иначе, и я предполагал, что имею на это право. Ведь я пришел сюда по вашему приглашению.
Она провела по лицу рукой раз-другой, как бы сгоняя с него паутину. Одна из женщин жалобно, с мольбой взглянула на Ричарда, но тот не обратил внимания. Монах что-то пробормотал себе под нос, затем сказал графу вслух:
-- Вы видите, господин мой, мадам чересчур утомлена.
"Ещё бы, негодяй! Это -- твоих рук дело", -- подумал граф.
-- Надеюсь, -- перебил он вслух, -- её милость дозволит вам удалиться, сэр.
В ответ на это мадам махнула своим приближенным рукой, чтобы они удалились, и продолжала махать ещё долго после того, как они все вышли. Так она осталась наедине со своим будущим повелителем. На её испитом личике были ещё следы дивной красоты -- красоты сочетания черного с белым; но вид у неё был такой, как будто она дружила с привидениями. Ричард был с ней очень любезен. Он подошел поближе и сказал:
-- Мне больно видеть вас, мадам, в таком состоянии...
Она перебила его вопросом;
-- Они хотят, чтобы вы на мне женились?
Он улыбнулся.
-- Наши повелители желают этого, мадам.
-- Вы уверены в этом?
-- Я только потому сюда и явился, что твердо уверен.
-- И вы желаете...
-- Я желаю, -- поспешно, отрывисто перебил он её, -- только двух вещей -- блага моему государству и вам! Если я ещё желаю чего-либо, так это -- Бог мне свидетель! -- единственно сдержать свое обещание.
-- Какое обещание?
-- Вы видите, мадам: я ношу знак Креста Господня на плече.
-- Ну, это -- дело рук Господних! -- промолвила она, со страхом глядя на крест.
Она принялась поспешно ходить по комнате, разговаривая сама с собой. Ричард не мог хорошенько разобрать, что она говорила: толковала она и про веру и про время;
-- Надо бы сейчас же это сделать, сейчас! О, внемли мне. Пастырь Израиля!
Потом, дико взглянув Ричарду в лицо, Элоиза прибавила:
-- Странное, не женское дело! Нельзя возлагать на меня такого дела...
Потом, ломая руки и не сводя глаз с Ричарда, она принялась кричать:
-- Фу, яд, яд, яд!..
"Бедная женщина, -- подумал он. -- Она ведь одержима бесом: стало быть, не жена мне. Во мне и без того много бесовского!"
Затем он проговорил вслух:
-- Что мучает вас, мадам? Скажите мне, в чем ваше горе, и, клянусь жизнью, я вам помогу, как сумею.
-- Нет, вы не можете пособить мне... Никто не поможет!
-- В таком случае, с вашего позволения... -- он подошел к выходу, -- я позову слуг вашей милости. Обсуждать это дело мы можем и потом: времени у нас достаточно.
Элоиза остановила бы его, если бы у неё хватило смелости или силы. Но она буквально истощилась: едва успели войти к ней её женщины, как она свалилась. Смущенный Ричард решил выпытать у отца всю правду во что бы то ни стало, на другой же день. Он так и сделал, и, к его величайшему изумлению, король принялся говорить с ним рассудительно, вместо того, чтобы браниться. Он сказал, что мадам Элоиза -- девушка слабая, болезненная и, по его мнению, ей нужно только то, что и всем молодым женщинам -- мужа. Она слишком предана монастырю; ей являются видения, она подавлена строгостью правил, ничего не ест и реже стоит на ногах, чем на коленях.
-- Впрочем, сын мой, всё это ты можешь по-своему исправить, -- заметил король Генрих. -- Все эти капризы, припадки скуки, тоска, мечты. Пуф! Ты можешь рассеять их одним поцелуем. Ещё не пробовал, нет? Что? Слишком холодна? Но тебе следовало бы...
И пошел, и пошел...
В тот же день, уже поздненько, прибыли французские послы, в их числе Ричард увидел графа Сен-Поля.
Никогда не нравился ему этот граф, вернее сказать, он просто не выносил его. Но Сен-Поль был родной Жанне. Она даже несколько отражалась в нем: его окружало её таинственное благоухание, его озарял луч её обаяния. Ошеломленному, истомленному, мрачному, несколько выбитому из седла Ричарду показалось, что Сен-Поль не походит на своих товарищей. Вследствие этого, он приветствовал его более, чем с простым радушием, к прискорбию Сен-Поля. Ричард заметил это впечатление, и вдруг ему припомнилось, что ведь такое обращение должно было служить жестокой обидой Сен-Полю.
"Чёрт побери, что это я затеял? -- восклицал Ричард про себя. -- Мне должно быть стыдно смотреть в лицо этому молодцу, а я веду себя с ним, как брат".
-- Сен-Поль! -- тотчас же обратился он к брату Жанны. -- Мне хотелось бы с вами поговорить: это даже мой долг перед вами.
-- Я весь к услугам вашей милости, -- с чопорным поклоном отвечал Эд. -- Когда и где вам угодно...
-- Идите за мной, как только покончите со всем этим шутовством, -- решил Ричард.
Спустя час его приказанье было исполнено. По своему обыкновению он пошел напролом:
-- Сен-Поль! Полагаю, вам известно, где моё сердце -- здесь или в другом месте? Я желаю, чтобы вы поняли, что в данном случае я поступаю против личной моей воли, против моего собственного убеждения.
Даже для Сен-Поля прямота этой царственной натуры была несомненна.
-- Но, государь мой... -- забормотал Сен-Поль, в котором благородное чувство боролось с озлоблением. Ричард прервал его:
-- Если вы сомневаетесь -- что вполне вам разрешаю -- я готов вас убедить: я поеду с вами, куда вам будет угодно и отдаю себя в полное ваше распоряжение... Помните только, что это решение будет бесповоротно. Ещё раз говорю вам: я это сделаю! Хотите оставаться здесь, или поехать со мной?
Сен-Поль проклинал свою судьбу: он ведь был приставлен к этой французской девчонке.
-- Господин мой! -- проговорил он. -- Я не могу вам повиноваться: моя обязанность везти мадам в Париж. Такова воля моего повелителя.
-- Ну, так мне придется ехать одному. И я поеду. Ещё раз повторяю! Мне до смерти всё это надоело!
-- Господин мой, Ричард! -- вскричал Сен-Поль. -- Я не смею приказывать, но и я скажу: поезжайте! Я не знаю, что произошло между вами и моей сестрой Жанной, но я хорошо знаю одно: было бы странно, если бы вы не сумели склонить на свою сторону такого судью.
Он рассмеялся недружелюбно. Ричард окинул его холодным взглядом.
-- Если бы было в моей воле, друг мой, -- проговорил он, -- я не потерпел бы ничьего посредничества.
-- Но это предложение было сделано не мной, государь мой, -- возразил Сен-Поль.
-- Да иначе и не могло быть, -- резко заметил Ричард. -- Я сам решил так, так как считаю, что каждая благородная дама имеет право по своему усмотрению располагать своей особой. Она меня любила...
-- Я думаю, сэр, она ваша и сейчас.
-- Вот я в этом-то и намерен убедиться, -- заметил Ричард. -- Но довольно об этом! Какие новости у вас в Париже?
Сен-Поль не мог удержаться: у него давно был готов сорваться с языка весь запас известий, которые он получил с юга.
-- Там очень восхищаются одной сирвентой Бертрана де Борна [Сирвента -- один из родов провансальской поэзии с 12-го века. По смыслу слова -- это "служебное стихотворение", то есть произведение придворного певца в пользу своего господина. Оттого это были воинственные песни, нечто вроде боевых песен афинского Тиртея. Это значение сирвент видно на примере стихов Бертрана де Борна. Впоследствии содержание сирвенты расширилось особенно: она стала сатирой на падение нравов.].
-- Какого содержания эта сирвента?
-- Непристойного. Он назвал это -- "Сирвента о королях", а сам в ней говорит много дурного о вашем ордене.
Ричард засмеялся.
-- Я уверен, что тут ему и книги в руки, и недаром. Я думаю, не поехать ли мне повидать Бертрана?
-- О, государь мой! -- многозначительно проговорил Сен-Поль. -- Он вам наговорит много хорошего, но много и не совсем хорошего.
-- О, наверно! Уж у него такая привычка, -- заметил Ричард.
Ему не хотелось теперь никому поверять свои думы, не хотелось искать помощи против осаждавших его соблазнов. Он ведь всегда и всё делал по-своему: и это было как бы его право, его "droit de seigneur" [Права сеньора (фр., прим. ред.) Сеньор -- в средние века феодал, владевший леном или землей со многими верховными правами. Эти "права сеньора" были весьма обширны, как видно даже из перечисления того, что было отменено революцией: это -- целый словарь крепостничества. И эти права разнообразились по местам. Немудрено, что сложилась поговорка: "У всякого барона своя фантазия".], естественный закон, в силу которого глупцы подставляют свою шею под пяту людей, сильных духом. Но что из этого? Ричард знал, что желаемое всегда у него под рукой, знал, что он может завладеть снова Жанной, когда ни пожелает. И ни король английский, ни король французский, ни Вестминстерский Совет, ни Имперский Сейм [Вестминстерский Совет -- это английский парламент. Имперский Сейм -- собрание фюрстов, или князей Германии под председательством императора.] -- ничто не в силах помешать ему, если захочет. Но этого-то именно он и не хотел теперь, он сам сознавал это. Подавить её потоками излияний любви, чувствовать, что она вся трепещет, пугается, теряет самообладание от волнения своего сердца, принудить её, сломить, укротить, когда в ней всего прекраснее её молодые силы, её юный гордый дух... Нет, никогда, хоть поклясться Крестом Господним!
Уважать в девушке то, что сдерживает её -- не это ли истинная любовь, на какую только способен мужчина? Ричард именно только потому и приблизился к этому идеалу, что был скорее поэтом, чем любовником. Можете, если угодно, сомневаться (вместе с аббатом Милó), был ли он способен на любовь: я и сам сомневаюсь. Но он, бесспорно, был поэт. Он видел Жанну в полном блеске и был благодарен за это видение. Приближаясь к ней, он чувствовал, будто достигает небес, но в то же время не стремился ей обладать. Может быть, он удовлетворялся сознанием, что она ему уже принадлежала: это во вкусе поэтов. Во всяком случае, он так мало сгорал страстью, что, поодумавшись, послал в Сен-Поль-ля-Марш Гастона Беарнца с письмом к Жанне, в котором говорилось: "Через два дня я с тобой увижусь в последний раз или навсегда, как ты пожелаешь". А сам, тем временем, вооружился терпением на назначенное число часов.
Гастон Беарнец -- замечательно-романтическая личность для наших туманных краев. Бледный, черноглазый, с курчавой бородкой, он ехал себе в своем светло-зеленом наряде, распевая. Он велел доложить о себе сударыне, назвавшись Дитя Любви. Увидя её, он коснулся её ноги поцелуем.
-- Чудесная Звезда Севера! -- проговорил он, преклоняя колени. -- Я привез топливо для твоих неизреченных огней. Наш Король Влюбленных и Влюбленный Король весь у ваших ног, а вздохи его -- в этой бумажке.
Он говорил как по писаному и ловким движением руки подал ей сверток. Ему было приятно видеть, что Жанна тотчас же прижала руку к сердцу, как только взяла бумагу, но больше ничего не последовало. Она пробежала письмо, не сморгнув и гордо держа голову.
-- Прощайте, сударь! -- наконец промолвила она. -- Я приготовлюсь встретить моего повелителя.
-- А я, графиня, -- сказал Гастон, -- буду ждать его в лесу. И, следуя обету, который я дал своему святому, забуду о сне и о пище, буду ждать, покуда он не достигнет исполнения своих пылких желаний. Прощайте, госпожа!
Он удалился выполнять свой обет. Целый день, целую ночь темная лесная чаща была оживлена его веселой песней: он пел почти всё время, не переставая, с неиссякаемой бодростью. А Жанна провела часть этого времени в часовне, скрестив руки на своей прекрасной груди. Бог в её сердце боролся с Богом на алтаре. Она не произносила молитв, но, покидая часовню, отправила гонца за Жилем Герденом -- за тем тупоносым рыцарем-нормандцем, который так глубоко её любил, что ничего не говорил об этом.
Этот самый Герден, рыская по лесу, наткнулся на Гастона Беарнца, нарядного, как цветущее дерево, и распевающего, словно какой-нибудь вдохновенный инструмент. Заметив это удивительное видение, он потянул поводья и нахмурился. Такова обыкновенная встреча нормандца. Гастон принял его как бы за часть общего вида этой местности, мрачной, располагающей к унылым напевам.
-- Добрый день, прекрасный господин! -- произнес Жиль, а Гастон махнул рукой и продолжал идти, распевая во всё горло. Тогда Жиль, который очень торопился, попытался проехать мимо; но тут Гастон загородил руками дорогу и промолвил:
-- Ах ты, бык! Тут нет пропуска никому, кроме смельчаков.
-- Прочь, попугай! -- воскликнул Жиль и, оттолкнув наглеца, углубился в лес.
Только благодаря тому, что Гастон дал клятву, не было тогда пролито ни капли крови, но он надеялся, что своего не упустит. Оттого-то он заметил: "Вон поехал покойник!" -- и снова принялся за свои песни.
Жанна, заслыша конский топот, выбежала навстречу всаднику. Лицо её вспыхнуло.
-- Войдите, войдите! -- сказала она и взяла его за руку.
Он посдедовал за ней с бьющимся сердцем, не смея и не зная, как вымолвить слово. Жанна повела его в маленькую темную часовню.
-- Жиль! Жиль! -- воскликнула она, задыхаясь. -- Жиль, любите ли вы меня?
Он как-то вдруг потерял голос и едва мог справиться со спазмами в горле.
-- О Боже! -- прошептал он задыхающимся голосом. -- Боже, как я люблю вас, Жанна!
И он двинулся вперед, заметив какое-то волнение в её глазах. Но Жанна протянула обе руки, отстраняя его.
-- Нет, Жиль, нет ещё! -- грустно зазвучал её голос. -- Сначала выслушайте меня. Я не люблю вас, но мне страшно... Сюда придет... Вы должны быть подле меня, чтобы мне помочь... Я отдаюсь вам, я буду вам принадлежать... Так надо... Другого нет исхода!
Она остановилась. И можно было расслышать, как бьется его сердце.
-- Так отдавайся! -- сказал хриплым голосом Жиль и схватил её.
Она почувствовала, будто погрузилась в кипящий ад, но стиснула зубы и терпела это разрушительное пламя. Бедный парень поцеловал её только раз. И не так крепко, как анжуец. Но сладость зависит от степени возможности: Жиль всё-таки делал первый шаг к обладанию и удовлетворился этим. Затем рука об руку, оба, обладатель и обладаемая, дрожа, стали перед мерцающей лампадой, озарявшей лик Сына Божия и начали ждать, что случится дальше.
С полчаса спустя Жанна услышала долгие, ровные шаги, которые были ей хорошо знакомы, и глубоко вздохнула. Вслед за тем и Жиль что-то услышал.
-- Кто-то идет. Кто это? -- прошептал он.
-- Ричард Анжуйский. Теперь мне нужна ваша помощь.
-- Вам нужен был я, чтобы...
Жиль в простоте своего сердца думал, что его позвали убить графа. Но она скоро его разубедила в этом.
-- Убить Ричарда?.. Нет, Жиль: тебе не под стать убивать его.
Жанна отрывисто засмеялась, и это не особенно понравилось любящему её человеку. Жиль всё-таки схватился за меч. Граф Пуату появился на пороге и увидел их рядом друг с другом.
Только этого не доставало, чтобы разжечь тлевший в нем огонь. В нем проснулась ярость тигра, прилив ревности, какой-то не совсем чистой гордости. Как вихрь, рванулся он вперед, подхватил девушку на руки, поднял её на воздух и заглушил её вопль криком:
-- Моя Жанна! Моя Жанна! Кто смеет?..
Жиль дотронулся до его плеча. Как молния обернулся к нему Ричард, крепко обнимая Жанну. Быстро, отрывисто дышал он носом. Жиль подумал, что настал для него смертный час, но попытался вполне воспользоваться им.
-- Тебе чего, пес? -- проворчал сухощавый Ричард.
-- Пустите её, сударь мой! -- ответил тучный Жиль. -- Она просватана мне.
-- Сердце Господа! Это ещё что такое?
Ричард откинул голову и посмотрел на соперника, как змея, выбирающая место, куда ужалить.
-- Это правда, девушка?
Жанна подняла голову с его плеча, где скрывалось её лицо. Говорить она была не в силах, а только кивнула головой.
-- Так это правда? Ты помолвлена?
-- Да, я помолвлена, господин мой. Пустите меня!
Он сразу выпустил её из рук и поставил на ноги между собой и Герденом. Тот двинулся вперед, чтоб взять её снова за руку, но, взглянув на Ричарда, остановился. Граф продолжал свои расспросы. Судя по наружности, он был спокоен, как снежное поле.
-- От чьего имени ты просватана за этого рыцаря, Жанна? От имени твоего брата?
-- Нет, сударь. Я сама дала обещание.
-- Значит, я для тебя ничто?
Жанна зарыдала.
-- О! О! -- застонала она. -- Вы для меня всё, всё на свете!
Он отвернулся от неё и, глубоко задумавшись, стоял перед алтарем, скрестив руки. Жиль был настолько умен, что молчал. Жанна задыхалась. В сущности, Ричард был тронут до глубины души и способен на всякую жертву, которая могла бы равняться её жертве. Ведь он должен был всегда и во всём быть впереди всех, даже в великодушии. Но в ту минуту им управляло чувство лучшее, нежели тщеславие. Когда он повернул свое спокойное, чистое лицо снова к Жанне, в нем не осталось ни тени анжуйца: все словно вдруг спалилось в огне.
-- Как имя этого рыцаря? -- спросил он.
-- Жиль де Герден, -- отвечала Жанна.
-- Ну, поди же сюда, де Герден! -- воскликнул он.
Жиль преклонил колени пред сыном своего властелина. Жанна тоже была готова пасть перед ним на колени, но он крепко держал её за руку и не позволил бы этого.
-- Ну, Жиль, слушай, что я тебе скажу! -- начал Ричард. -- Нет на свете ни дамы, более благородной, чем эта, ни мужчины, который был бы более предан ей, чем я. Сегодня я исполню её волю, но как можно скорей, чтоб не поддаться дьяволу. Верный ли ты человек, Жиль?
-- Господин мой, стараюсь быть таким, -- ответил Герден. -- Отец ваш посвятил меня в рыцари. Я же любил эту даму с той поры, как ей было ещё только двенадцать лет.
-- А состоятельный ты человек, друг мой?
-- У нас хороший лен, сударь: мой отец держит его от Руанской церкви, а также от церкви герцога. Я несу военную службу со своей сотней копьеносцев где случится, даже в качестве дорожного стражника, если не представляется ничего лучшего.
-- Если я отдам тебе Жанну, что ты дашь мне взамен?
-- Мою признательность, мой добрый господии, мою преданность и долговечную службу.
-- Встань, Жиль! -- произнес Ричард.
Жиль поцеловал его в колено и встал на ноги, а Ричард вложил в его руку ручку Жанны и сам удержал их вместе в своей руке.
-- Боже, помоги мне так, как я помогу тебе, Жиль, если из этого выйдет что-нибудь дурное! -- проговорил он резко.
Его слова как бы просвистели в воздухе, а Жиль посмотрел прямо ему в лицо. Ричард смерил его взглядом и убедился, что Жиль -- честный малый. Затем он поцеловал Жанну в лоб и вышел, не оглядываясь назад. На опушке леса он нашел Гастона Беарнца, который сосал свои пальцы.
-- Проходил тут какой-то черный рыцарь с лицом, словно сырое мясо, и с такой постылой хмуростью, какой я ещё никогда не видел, -- заметил юный весельчак. -- Полагаю, его уже нет в живых?
-- Я дал ему нечто такое, что должно вылечить его от хмурости и послужить к оправданию цвета его лица, -- ответил граф. -- Мало того, я дал ему возможность обрести жизнь вечную... О, Гастон! -- вдруг воскликнул он. -- Едем на юг! Там солнышко светлыми пятнами ложится на дорогу, там благоухают апельсины... Едем на юг, дружище! Мне чудится, что я сейчас беседовал с ангелом небесным. И теперь-то, когда я дал ей крылья и она отлетела от меня, я начинаю познавать, как горячо я её люблю! Скорей, Гастон! Мы уедем на юг и там увидим Бертрана, и сложим ещё много песен про добрых женщин и про бедных мужчин.
-- Чёрт побери! -- воскликнул Гастон. -- Я еду с вами, Ричард, потому что я тоже бедный: два дня у меня во рту не было ни крошки.
Так выехали они из леса Сен-Поль-ля-Марш. Ричард принялся распевать про Жанну Чудный Пояс. Никогда не любил он её так, как теперь, потеряв возможность любить...

Глава V
Как состязались в пении Бертран де Борн и граф Ричард

И днем и ночью пел Ричард о Жанне. Он был вне себя от волнения, его поэтическое настроение достигло высшей степени возбуждения. Вся местность принимала в его глазах её окраску, её облик, её прекрасный, благородный вид. Выпуклые холмы Вексена напоминали её перси; леса, облитые пылающим золотом, походили на её рыжеватые волосы; в тихих зеленоватых водах он читал тайну её прекрасных глаз; в молочных волнах октябрьского тумана виднелись её спокойные брови. Ровный свет Босы, такой благодетельный и вместе с тем строгий, был изображением её души. Чудным поясом охватывали Турень реки Вьенна и Луара, так и Жанну опоясывала Жанна её чудная девственная лента, со щитом синего льда на сердце. Все дальше по дороге на юг, до самого Тура, не прекращались хвалебные песни: Ричард был неутомим в своей погоне за сравнениями. Но вот Пуатье, его родина, страна более знакомая! И по мере того, как Ричард взбирался по серым вершинам Монтагрье и уже виднелась цель странствия, он превращался в ученого толкователя старины: он изъяснял свои былые восторги.
-- Гастон! Не вздумай уверять меня, что моя Жанна была мне неверна, -- объявил он. -- Никогда она не принадлежала мне так всецело, как в ту минуту, когда отдалась другому, никогда не любила меня горячее! Такова сила, дарованная женщинам, что они управляют вселенной. Это -- сила Сына Божия, который Сам принес Себя на заклание и сделал нас своими палачами из любви к нам. Я исполню свою долю: обвенчаюсь с этой французской девицей, и среди пыла страсти она не угадает никогда, что, в сущности, в моих объятиях будет Жанна. -- Глаза его наполнились слезами. -- Мы с ней будем венчаны на небесах, -- прибавил он, вздыхая.
-- Deus! -- воскликнул тут Гастон. -- Но, Ричард, такие браки могут прийтись по вкусу скорее небесам, чем людям. Человек -- животное чувственное.
-- Но в нем есть и душа, -- возразил Ричард. -- Только она так глубоко запрятана, что до неё могут добраться лишь тонкие девичьи пальцы. И, чувствуя это прикосновение, человек сознает, что в нем душа ещё жива. Оставьте меня наедине с самим собой: я не весь ещё погряз, не весь предан дьяволу! Я исполню свою обязанность, женюсь на этой французской девице, а любить буду, пока жив, мою золотую Жанну!
-- В вас говорят зараз и король и поэт, -- заметил Гастон. И он верил этому.
Уже смеркалось, когда они прибыли в Отафор, скалистый замок на границах Перигора [Все поименованные тут местности указывают тогдашний путь с севера Франции на юг. Из Сен-Поля путник попадал прежде всего в Вексен, где лежат Понтуаз и Жизор, затем в Босу, между Парижем и Орлеаном. За Орлеаном, переправившись через Луару, въезжали в Турень, орошаемую с запада Вьенной, и прежде всего в самый Тур, на южном берегу Луары. За Туренью следовало Пуату, а за ним и Перигор. Графство Перигор составляло часть Гиени, этого сердца Аквитании. Оно было присоединено к Франции лишь при Генрихе IV (1589).], принадлежавший Бертрану де Борну.
По наружному своему виду, да и на самом деле, это был разбойничий вертеп, хотя расположился в нем поэт. Его стены были просто продолжением обрывов, над которыми стоял замок, а его башни уходили в небо, как горные вершины, только поострее. Здание возвышалось над двумя водопадами. Доступ к нему был лишь с одной стороны, и то только по скале. Оттуда далеко, на много лье, виднелись дороги через долины и усеянные утесами покатости холмов. Задолго перед тем, как Ричард появился у ворот, владельца Отафора предупредили о его приближении, и он уже успел поглядеть украдкой со своих высот на своего сюзерена, подымавшегося в гору.
-- Вороны попробуют Ричарда прежде, чем он успеет заклевать меня, -- проговорил Бертран де Борн и приказал поднять мост и опустить решетки. И замок Отафор предстал перед вновь прибывшими во всей своей наготе.
Гастон засмеялся.
-- Вот аквитанское гостеприимство -- гостеприимство твоего герцогства, Ричард!
-- Клянусь головой! -- воскликнул граф. -- Если я вообще сегодня буду спать в подзвездном мире, то просплю эту ночь в замке Отафор. Но, послушай, как я приворожу этого крамольника.
И Ричард крикнул во всё горло:
-- Эй, Бертран! Сойди-ка вниз, человече!
Окрестные холмы вторили его крику. Галки кругом вились под башенками.
Вдруг появился человек и заглянул в решетку. Ричард узнал его.
-- Это ты, наконец, Бертран? -- крикнул он. Ответа не было, но слышно было, как соглядатай тяжело дышал у своей дыры.
-- Вылезай из своего подземелья, рыжая лиса! -- заворчал на него Ричард. -- Покажи холмам свою печальную морду, посопи тут, под открытым небом. Я отогнал бичом всех собак: отца моего здесь нет! Неужели ты захочешь уморить с голоду своего сюзерена?
В ответ отодвинулись засовы, с громом спустился подъемный мост, и вышел Бертран де Борн. То был человек красивый, сильный, беспокойный, с возмущенным красным лицом, с сердитым взглядом, с обстриженными волосами и бородой, слишком тучный для своего платья, человек-огонь, порыв, ярость. При виде этого неугомонного ругателя, этого извивающегося хитреца, Ричард откинул назад голову и рассмеялся долгим громким смехом.
-- О, ты, творец твоих собственных тревог и удушливых сновидений! Скажи, какое зло могу я причинить тебе? Ни десятой доли твоей пустыни! Иди же прямо сюда, мастер [человек, достигший большого умения, мастерства в своем деле] Бертран, и прими то, что я тебе дам.
-- Клянусь Богом, господин мой Ричард! -- начал тот, страшно оробев. Но так как господин ждал, то он вышел, наконец, бочком, а Ричард соскочил с коня, взял хозяина дома за плечи, потряс его хорошенько и поцеловал в обе щеки.
-- О, ты, злокозненный, красный разбойник, певец мыслей Господних! Клянусь, я люблю тебя, несмотря на всё это, хоть, собственно, я поступил бы лучше, если б свернул тебе шею. Ну, а пока дай нам поесть, попить и поспать в чистой постели, потому что без всех этих удобств Гастон -- погибший человек! Потом мы с тобой примемся распевать песни.
-- Войдите, войдите, Ричард! -- отозвался Бертран де Борн.
День или два Ричард блаженствовал в золотом спокойствии и носился со своей любимой мечтой, поглощенный думами о Жанне, он ужасался только, что ему придется делить её с другим.
Впоследствии он частенько вспоминал про это время: оно занимало в душе его такое место, вызывало такое настроение, которого не могли превзойти даже минуты самой дикой страсти. Горный воздух, тихий, но животворно обвевающий; высокие горы, дремлющие на солнце; птицы, порхающие в небе, -- всё вливало в его душу тот мир, которого он надеялся достигнуть теперь, когда ему удалось совладать со своими низшими страстями. "Теперь, -- думалось ему, -- я смогу постигнуть ту силу, которую любовь заимствует у Бога и разделяет его с посланцами, ангелами, -- это вечное пламя, острое, крепкое".
И вот, однажды, был ясный-ясный день, невероятный для северянина. Воздух был так мягок, нежно лучист, полон истомы и тих, как летний полдень. После обеда Ричард сидел на дворе с Бертраном под лимонными деревьями, близ источника. Над ними вздымались древние белые стены, по которым важно расхаживали голуби, а ещё выше виднелся кусочек лазури. Граф принялся говорить о своих делах, о том, что он уже сделал и что собирался сделать.
Бертран был завистливая душа. Вы скоро услышите, что говорит о нем аббат Милó, который больше всех имеет право на это. Он завидовал Ричарду во всём -- завидовал его красоте, его стройной изящной фигуре, его острому, как меч, уму, его прошлым подвигам и настоящему довольству. Бертран, собственно, не знал, чем именно был так доволен Ричард, хотя письмо Сен-Поля отчасти его предупредило, но он был уверен, что найдется, чем расстроить Ричарда.
"Фу ты! Он точно сочный апельсин, -- рассуждал Бертран сам с собой. -- Но я сумею выжать его досуха".
Если Бертран лелеял в себе одну мысль, то Ричард, в свою очередь, лелеял другую и каждую ночь уносил её с собой, на сон грядущий. Поэтому теперь, когда Ричард говорил с Бертраном о Жанне, тот не сказал ни слова, выжидая удобной минуты. Но как только он дошел до мадам Элоизы и до своего долга (эта мысль, собственно, придавала всему окраску), Бертран сделал гримасу.
-- Ах ты, плут! -- проговорил Ричард, напуская на себя грубость. -- Чего ты делаешь мне рожи?
Бертран завертелся, как крышка на кипящем котелке, и вдруг послал мальчика за своей скрипкой. Он вырвал её из рук посланца и принялся перебирать струны, всё время злобно осклабляясь.
-- Ну-ка затянем тенцон [Тенцон (тенцона) -- стихотворение, написанное на заданную тему для состязания. Спор решал выбранный третейский судья. Тенцоны были у трубадуров в таком же ходу, как турниры у рыцарей, именно в описываемое время.], мой прекрасный государь! -- воскликнул он. -- Устроим тенцон между нами!
-- Ладно, ладно. Будь по-твоему, -- ответил Ричард. -- Я спою о тихом дне, о прелести истинной любви.
-- Согласен, -- отозвался тот. -- А я воспою горечь обманчивой любви. Берите лад: вы ведь принц крови.
Ричард взялся за скрипку и, не зная ещё, о чем петь, коснулся нескольких струн. Великая нежность объяла его сердце. Он увидел, как Долг и он сам идут рука об руку по длинному пути ночной порой. Две яркие звезды освещают дорогу: это -- очи Жанны...
Один или два часовых тихонько пробрались в верхнюю галерею, наклонилися над перилами и прислушивались: соперники были оба сильные певцы.
Ричард запел про зеленоокую Жанну с чудным золотистым поясом, с волосами червонного золота. Он пел романс: "Li dous consire, quem don' Amors soven..." По нашему это будет так:
"Нежные мысли, что внушает порой любовь, словно сотканы из шелка и золота: такова и моя песня. В ней есть красный глухой стон: это -- от сердца. Есть тонкий, голубой: этот -- от всего девственного в моей душе. Есть золотой, долгий, королевский стон. Есть тут и стон чистый, как хрусталь, холодный, как лунный свет: это -- стон Жанны".
Весь дрожа, Бертран выхватил у него из рук скрипку:
-- Мой черед петь, Ричард! Мой черед!.. О, не люби меня больше! Cantar d'Amors non voilh, -- начал он.
"Твои струны скоробились: уж не звучать им стройно! Ведь и любовь скоробит любую песню. Чернеет от неё сердце человека, гложет она душу его. В четырнадцать лет девушка начинает ходить вразвалку, и, глядь, уж короли хрюкают, как кабанье! Цап! Любовь, это -- оковы из раскаленного железа, и моя песнь будет жгуча, как это железо, как веленье Жанны. Скажи же, петь ли мне? Ведь крик любви, это -- стон человека, который тащится по своему пути с прободенным боком, цвет его -- сухо-красный, как запекшаяся кровь. Услышат его люди -- и заноет у них всё нутро: так он трепещет и пронизывает насквозь! Ведь он вещает только одно -- горе да позор".
Бертран не понимал своего противника: он воображал одурманить его таким чадом. Но Ричард опять взялся за скрипку:
"Бертран! Ясно: ты задет за живое, у тебя прободенный бок. Но спроси у своих зудящих пальцев, кто ранил тебя? Сух ты, Бертран, ибо корыто твое сухо, мякина дерет твой рот, но нет тебе другой еды. Конечно, это коробит уши твоих слушателей: ведь стон, человече, идет из твоего пустого желудка! А я вот опять запою и расскажу тебе про даму с чудным поясом из чистого золота. Под этим поясом бьется пламенеющее сердце, а дух её -- словно сизый дымок, который вылетает, правда, из огня, но взвивается вверх, к небесам. Согретый этим пламенем, я устремляюсь к небесам, как этот дымок, и там, посреди звезд, почиваю с Жанной".
Челюсть Бертрана проворно задвигалась, словно он пережевывал свой язык. "А, так вот ты как, Ричард? Погоди ж, вот я тебя дойму!"
И скрипка его завизжала:
"Что, если я стану вить веревку наоборот и дам тебе такой толчок, что ты заковыляешь у меня на пути скорби? Что, если в обмен за мой больной желудок, я дам тебе больное сердце? Если мои пальцы прободают мне бок, то у тебя найдутся когти ещё пораздирательнее. Остерегайся, Ричард, когтей льва: они рвут на части не тело, а честь, и причиняют боль сильнее всякого ножа. Боль? Да, пред тобой царь болестей! Побори его -- и тогда смело смотри в лицо горю и позору!"
Очевидно, он знал больше, чем говорил. Его странное волнение, его напряжение, вызвавшее пот, заставили Ричарда нахмурить брови. Он медленно протянул руку за скрипкой; и его холодный взгляд не отрывался от Бертрана всё время, пока пел он ему, своему врагу, и судил его своей песнью. Он изменил лад.
"Лев -- царь зверей, а я -- сын его! В Анжу мы не задираем друг друга, пока не показывается с юга Шакал, который, рыча, суется между нами. Как только мы завидим это нечистое животное, один из нас говорит: "Фи, неужели это твой друг?" А другой: "Как ты смеешь так говорить!" Вот и польется кровь, и Шакалу пожива. Но теперь не пора лизать кровь: нынче ставка в борьбе -- Белая Лань, вскормленная французскими лилиями. Теперь она в тихой пристани: она разделит ложе Леопарда, а Лев [Здесь Лев означает французского короля, Шакал -- южных мятежных вассалов с Бертраном де Борном во главе, а Белая Лань -- дочь французского короля.] мирно будет властвовать над лесами, ибо вокруг него царствует мир. А над нами будет сиять звездой Жанна, словно осенняя луна над безлиственным лесом".
-- Слушай, Ричард! Я скажу ещё яснее, -- процедил Бертран, стискивая зубы.
Завладев скрипкой, он взял на ней только одну ноту, но так резко, что струна лопнула. Он швырнул скрипку прочь и продолжал без неё, облокотившись на колени и вытянув голову вперед, словно ему хотелось удобнее выплевывать слова.
"Вот в чем жало песни: Белая Лань -- клятвопреступница. Пристань? Лань слишком долго там оставалась: она искалечена, она растерзана. Не прикасайся к добыче льва, леопард! Ты слишком поздно вышел на охоту: тут ничего тебе, кроме горя и позора!"
Больше не протянулась за скрипкой рука Ричарда. Его рот раскрылся, румянец сбежал с его лица. Словно окаменев, прямо, неподвижно сидел он, уставившись глазами в певца, а Бертран всё осклаблялся, закусывая губу, и, весь передергиваясь, наблюдал за ним.
-- Ну, скажи мне всю правду! -- крикнул Ричард глухим, старческим голосом.
-- Это правда, как Бог свят, -- ответил Бертран де Борн.
Граф поднял голову вверх, как собака, когда она лает на луну. Раздался хохот -- не веселый, даже не скрывающий печаль, а самый злой, насмешливый, душу раздирающий хохот. Один из часовых толкнул товарища локтем, но тот отмахнулся. Ричард протянул свои длинные, сжатые в кулаки руки к безмолвному небу.
-- Преклонял ли я колена пред успехом? -- закричал он. -- Склонял ли я когда голову? О, милосердный Повелитель! О, Судия Израилев! О, Отец царствующих! Услышь же притчу о блудном сыне! Отец, я согрешил перед Небом и Тобой, я не достоин больше называться Твоим сыном! О, обжора! О, блудливый пес!
-- Клянусь светом Евангелия, граф Ричард, то, что я пел, чистая правда! -- сказал Бертран, всё же осклабляясь и тоже кусая себе ногти.
Его голос остановил Ричарда. Он обернулся, сверкнув на него глазами.
-- Эх ты, школьный рифмоплет! В этом единственная твоя заслуга, да и та не вполне тебе принадлежит. Твои шутки -- вздор, твой трагизм -- кошачье мяуканье, но твои новости, приятель, -- слишком богатый материал для твоего горла, этого стока нечистот! Трагизм?! Нет, похуже: комизм!.. О, небо! Ну, слушай же теперь!..
И, в горьком сознании позора, он начал изображать пальцами:
-- Вот тут двое: отец -- по воле самого Господа Бога -- и сын -- по воле своего отца. И молвит отец: "Сынок! Ты -- потомок королей. Возьми себе в жены эту женщину, она -- тоже царской крови. Возьми, ибо я в ней больше не нуждаюсь". И вот тихонько вылезает изнутри шатра белая тряпица; заметь, откуда она появилась! Сын преклоняет перед ней колени. -- "Согласна ли ты взять в мужья моего сына?" -- говорит отец. -- "Да, душа моя!" -- отвечает она. -- "Смотри, он всё равно что мой портрет", -- говорит отец. -- "Все же лучше, чем ничего", -- говорит она... милостивый отец, коленопреклоненный сын, сговорчивая дама! Соглашение состоялось и -- конец делу!
И Ричард снова захохотал, закинув голову и глядя в сизо-серое лицо неба. Затем он вдруг, как молния, сорвался с места и схватил Бертрана за горло. Тот повалился навзничь с подавленным криком, а Ричард пришпилил его к земле.
-- Бертран! Лающий пес! -- проскрипел он. -- Паршивая собака в моей своре! Если твое рычанье -- правда, ты оказал мне и всем моим такую услугу, какой и не подозреваешь. А мне нетрудно сделаться первым богачом во всём христианском мире. Ну, ленивый трус, ты ведь дал мне свободу! -- И Ричард вскинул вверх ликующими глазами, бросая свою работу над горлом собеседника. -- Да нет же, нет, Бертран, это неправда! -- кричал он, тряся его, как крысу. -- Но если это неправда, я вернусь, Бертран! Вернусь -- и вырву твою лживую горловину из её помещения, а твоим гнилым сердцем накормлю перигорское воронье!
На губах у Бертрана показалась пена, но Ричард не давал ему пощады.
-- Да, коли так, -- продолжал он, скрежеща зубами, -- я намерен покончить с тобой! Если б только мне не нужно было ещё кой-чего от тебя добиться, мне кажется, я тут же и прикончил бы тебя. Но скажи: откуда у тебя эти новости? Говори сейчас: не то мигом очутишься в аду!
Ричард позволил Бертрану слегка приподняться, чтобы добиться ответа, и узнал, что эти сведения он получил от графа де Сен-Поля. Нужды нет надеяться, что это была неправда: при упоминании этого имени в голове у Ричарда помутилось. Весьма смахивало на то, что это было дело Сен-Поля: у него был прямой расчет.
Но на том же основании Сен-Поль мог оказаться и лжецом. Ричард видел ясно, что, во всяком случае, ему необходимо разыскать Сен-Поля сейчас же.
-- На коня! На коня, Гастон! -- закричал он на весь двор.
На поднятый им гвалт, который одинаково мог предвещать и убийство, и пожар, и разбой или же грех против святого Духа, сбежалась целая толпа челядинцев.
-- На коня, Беарнец, на коня! Где, чёрт его подери, может быть этот Гастон?
В тот же день Бес Анжуйский покинул Отафор, будто сорвавшись с цепи.
Гастон осторожно явился после всех, поглаживая рукой свою бороду, и увидел, что Бертран де Борн лежит беспомощно под лимонным кустом, у самой стены. Ричард, вне себя, принялся распространяться о случившемся, это его отрезвило. Между тем как Гастон выводил свои заключения, Ричард, вместо того, чтобы его слушать, тоже сам про себя делал выводы.
-- Дорогой господин мой, Ричард! -- рассудительно говорил Гастон. -- И странно и жалости достойно, что вы до сих пор ещё не знаете Бертрана: это показывает, что у вас не хватает смекалки. По-видимому, его назначение -- быть колючим шипом в анжуйском ложе из роз. Ну что он делает с тех пор, как ему угодно было явиться на свет? Только и знает, что наговаривать вам всем друг на друга. Что он сделал с несчастным молодым королем и с Джеффри? Есть ли во всём мире хоть один человек, которого он ненавидел бы больше, чем старого короля? Ах, да, есть: это -- вы! Вот вам доказательство. В последний раз, как они оба встретились в этом самом замке, ваш отец, король, поцеловал его, простил ему смерть Генриха и отдал ему обратно Отафор, и Бертран ответил ему поцелуем, чтобы, значит, жить в преизобилии любви. Иуда, Иуда! Что сделал Иуда затем? Ричард, милый, обдумаем всё это немного, только не здесь! Поедем в Лимож [Лимож, столица графства Лимузена, получил свое название от галльского племени lemovices. Он лежит у реки Вьенны. Часть города сохранила старинный вид с узкими, крутыми уличками, с подземными ходами, даже с остатками римских построек.] и пообсудим вместе с виконтом. Но, во всяком случае, прежде всего убьем Бертрана де Борна!
Как я уже сказал, в продолжение всей этой речи, имевшей много веса, Ричард обдумывал про себя. Он всегда остывал так же скоро, как вспыхивал. Так и теперь: просматривая чудовищную басню поближе справа и слева, он убедился, что если Сен-Поль и разыграл тут роль лисицы, то кто-нибудь должен же был сыграть роль козла. Он невольно вспомнил про Лювье и про некоторые отвратительные тайны, которые оскорбляли его чувства, возбуждали в нем отвращение сами по себе, но не касались его лично. Теперь же все они приняли насмешливый облик, словно безобразные головы страшилища, которые высовываются из тьмы кромешной, чтобы показывать ему язык. За потрясением, которое вызвало в нем первое смущение, последовал приступ ярости -- бледной, холодной и смертельной, как ночной мороз.
О, как ему хотелось вонзить свои зубы в чье-нибудь горло! Но нет! Теперь он, Ричард, потихоньку поведёт дело, сперва расчистит себе дорогу и подкрадется к добыче. Ведь леопард крадется ползком, чтобы нанести смертельный удар. Ричард обдумал всё. Он порешил послать Гастона на юг -- в Ангулем [Ангулем занимал север Перигора, на реке Шаранте. В нем сохранилось много старинных построек, с собором 12-го века во главе. В описываемое время он был столицей графства Ангулема, которое присоединилось к Франции в 1303 году. Оверн -- графство, расположенное там же, между Лимузеном, Гиенью, Лангедоком и Лионом. Это -- значительное плоскогорье с явными следами вулканической силы. Овернаты напоминали первобытный народ: они грубы, невежественны, бедны, но правдивы и работящи. Они занимались пастушеством и земледелием. Это -- потомки галльских овернцев времен Цезаря. Оверн был независимым графством с 10-го века, присоединенным к Франции в 1225 году.], в Перигор, в Оверен, в Кагор. Пусть рог звучит над каждой темной долиной, а ратники охраняют каждую белую ленту дороги! Сам же он поехал в свою столицу, Пуатье.
Бертран де Борн видел, как он уезжал, и до того теребил свои волосы, что они встали дыбом, как тростник, колеблемый ветром. Любил ли он зло, или нет? Многие говорят, что дышал им. Питал ли он зависть к графу анжуйскому, которую ещё не успел утолить? Был ли он в заговоре с принцем Джоном, или взаправду воображал, что делает одолжение Ричарду? Пусть это решают философы, знатоки рода человеческого. Если же у него была склонность к трагизму, то он, бесспорно, теперь предавался ей и дал самому себе обильную пищу для новой "Сирвенты на Королей". По крайней мере он чрезвычайно суетился по отъезде Ричарда и сам готовился к продолжительному путешествию на юг.

Глава VI
Плоды тенцона: тыл Сен-Поля и перед Монферрата

Пока граф Ричард ожидал в Пуатье аквитанских новобранцев, он нашел время написать Жанне Сен-Поль шесть писем. Некоторые из них вместе с посланцами погибли в дороге; волею судьбы Жанна получила только два, первое и последнее. В первом говорилось:
"Я на пути к свободе, но на кровавом пути. Надейся на меня".
Жанна долго собиралась ответить. Можно себе представить, как она, бедняжка, снесла это дорогое злодейское письмецо в. часовню, положила его, тепленькое от её платья, на алтарь, а потом, после службы, возвратила в то убежище, из которого она должна была изгнать его сочинителя.
Подкрепившись молитвой, она отвечала:
"Увы, господин мой! Путь к свободе ведёт не ко мне, и я сама могу служить вам, лишь оставаясь в оковах. Прошу, не отягощайте моего бремени! Ваша малоспокойная слуга Жанна".
Это вдумчивое, жалостливое письмецо кольнуло его в самое сердце. Он едва мог усидеть дома. Но нужно было сидеть, пока он ещё ни в чем не был уверен. Он ей ответил вторым и третьим письмом, затем -- четвертым и пятым. Но они так никогда и не доходили до неё. Последнее, шестое, он отослал тогда, когда уже приступил к исполнению того, что считал необходимым сделать в Type. В нем говорилось:
"Я веду войну, но за правое дело. Не осуждай меня, Жанна!"
Но по многим причинам на это письмо она не ответила.
Возвращаясь к подвигам Ричарда в Пуатье, я заимствую свой рассказ у аббата Милó, которого он там нашел. Вы можете сами судить, поступал ли граф всегда по-своему. Милó был его духовник, но в то время Ричард был не в таком настроении, чтобы исповедываться, и аббату приходилось разузнавать про всякие происшествия, как только он мог. Впрочем, ничего трудного в этом не было.
"В городе Type, -- пишет он, -- в середине Филиппова поста, ходячая молва была полна имен, пожалуй, чересчур выгодных для того, чтобы заносить их на бумагу. Там было множество таких особ, которым нечего было делать, например, граф Блуа, барон Шатоден, воинствующий епископ Дергэмский (чуть ли не продажный пастырь), Джеффри, Тальбот, Гюг Сен-Сирк. Одна из причин заключалась в том, что король Генрих был в Англии и ещё не пришел к соглашению с французским королем: даже непохоже было, чтобы оно состоялось, если то, что мы слышали, или даже хотя бы десятая доля того, правда. Бог запрещает писать о том, что слышали эти уши! Но вот что я могу действительно сказать. Это я рассказал господину моему Ричарду про ту позорную повесть, да ещё намекнул, что в ней запутан его бывший друг граф Эд де Сен-Поль. И, если вам угодно мне поверить, могу ещё сказать, что не эта повесть коварства взволновала его: он выслушал её, сжав губы, не сводя глаз с меня. Но когда я назвал Сен-Поля, он затаил дыхание; когда я упомянул об участии графа в этом деле, он вздохнул глубоко; услышав же, что этот человек находится и по сей час в Type, он вскочил с места и сжатым кулаком ударил по столу. Зная его, как я знаю, я пришел к заключению, что над Сен-Полем собираются черные тучи. На следующий день граф Ричард двинул свои войска с полей у Пуатье к самой границе своей страны. Затем он приказал остановиться в Сен-Жиле [Сен-Жиль -- весьма распространенное древнее имя, которое встречается даже вне Франции. Во Франции было несколько мест с этим названием: был свой Сен-Жиль и в Пуату.] и, обезопасив себя против нападений, сам с господином Гастоном Беарнцем, с дофином овернским [Во времена независимости Оверна графский дом распался на две ветви -- собственно графов и на дофинов овернских.] и с виконтом де Безьер, отправился в Турень и прибыл в Тур приблизительно за неделю до Рождества Христова, в ясную морозную погоду".
По-видимому, Ричард не взял с собой своего аббата: далее воспоминание этого почтенного человека переполнено нравоучительными рассуждениями -- верный признак, что ему не хватало данных. Правда, на это могли быть и другие причины.
Как бы то ни было, граф Ричард поехал в Тур в самом возбужденном настроении. Он навострил уши и готов был выслушивать всякого рода сплетни. И пришлось же ему наслушаться всего! На мокрой рыночной площади, на каменных плитах церковной паперти, у колонн внизу собора, в залах, в комнатах, в коридорах гостиниц -- всюду, где только мужчины или женщины шептались на ухо, так и летали в воздухе имена Элоизы, сестры короля Филиппа, и короля Генриха, отца графа Ричарда.
У Ричарда расправа была недолга и крута. Посреди залы в епископском дворце в один прекрасный день после обеда он встретил и остановил графа Сен-Поля.
-- Что новенького, прекрасный господин? -- спросил граф, едва переводя дух. Глаза Ричарда загорелись.
-- А то, что лживая у тебя глотка! -- ответил он. Граф Эд оглядывался вокруг: все встали из-за стола и напряженно следили за ним.
-- Странные речи, мой прекрасный господин! -- заметил Сен-Поль, бледнея, а Ричард возвысил голос до того, что в нем начинали звенеть металлические нотки.
-- Но не странно ваше дело. Оно уж началось... Ну, с каких пор?
Сен-Поль был задет за живое:
-- Ах, сударь мой! Вам совсем не пристало укорять меня.
-- А я думаю, весьма пристало! -- воскликнул Ричард. -- Ты лгал с низкой целью и опозорил свое имя. Ты силишься клеветой привести меня к тому, к чему никогда не привел бы честью. Ты врешь, как торговка. Бессовестный лгунишка!
Ни один мужчина не вынес бы этого от другого, как высоко ни стоял бы тот, а Сен-Поль был не трус. Он взглянул на своего противника, и его лицо было всё так же бледно, но твердо.
-- А что, если... -- спросил он. -- Что, если я не лгу, граф Пуату? Что, если и вам известно, что я не лгу?
-- В таком случае, -- сказал Ричард, -- ты прибегаешь к оскорблениям, а это ещё хуже.
Сен-Поль схватил перчатку и бросил её с грохотом на пол.
-- Ну, если уж на то пошло, сударь мой... -- начал он.
Но Ричард, подняв перчатку на острие своего меча, швырнул её вверх, к стропилам крыши, а затем поймал её на лету.
-- Вот она, граф: беру её, -- закончил он прерванную речь Сен-Поля и торжественно зашагал из дома епископа.
Тогда-то урывками писал Ричард Жанне свое шестое письмо, которое до неё дошло:
"Я веду войну, но за правое дело. Не осуждай меня, Жанна!" В заключение этого происшествия был смертный поединок на лугу, у реки Луары.
Весь город Тур высыпал на стены, чтобы поглядеть на это зрелище. Ричард с полной откровенностью объяснял свои намерения.
-- Он должен умереть, хотя бы оказалось, что он сказал правду, -- говорил Ричард дофину Овернскому. -- Я в этом ещё не вполне уверен: сведений у меня ещё слишком мало. Но всё равно: ни под каким видом ему не полагается оставаться в живых. Своей клеветой он опозорил меня и запятнал честь самой милой дамы во всём мире, всё несчастье которой состоит в том, что она -- его сестра. На том же основании я должен покарать его ещё за то, что он чернит достоинство той дамы, на которой я (в настоящую минуту) задумал жениться: она была, есть и будет дочь его сюзерена.
Он высоко вскинул голову и прибавил:
-- Неужели же дочь Франции не стоит того, чтоб за неё сломать спину?
-- Ну да! Ещё бы, -- согласился дофин. -- Но это довольно важная спина, спина высокопоставленной особы. Короли радушно, запросто треплют эту спину. Конрад Монферрат зовет её обладателя "кузеном". Император обнимал её на Пасхальной ярмарке.
-- Поверь мне, дофин, я не задумался бы также точно переломить спину и Конраду, -- возразил Ричард. -- Но Конрад не говорил ведь ничего. Есть у меня, однако, ещё причина.
-- Я и сам так думал, что должна быть причина, -- подхватил дофин поспешно, но всё-таки довольно робко. -- Его имя -- Сен-Поль!
Лицо Ричарда мгновенно покрылось бледностью.
-- Вот потому-то я и хочу его убить. Он ищет повода заставить нас жениться. Дерзкое животное! Ему имя должно быть Пандар [Пандар -- сын Лаокоона, вождь троянских ликийцев (у подножия Иды). Он славился как искусный стрелок; сам Аполлон подарил ему лук. Пандар поступил предательски, ранив Менелая, когда только что было заключено перемирие с греками, В возобновившейся войне он первый пал от руки Диомеда.].
Он расстался с дофином и заперся у себя до самого дня поединка.
На лугах реки Луары было отмерено поприще и водружены знамёна над шатрами графа Пуату и графа Сен-Поля: знамя Ричарда с леопардами на красном поле и знамя Эда -- с серебряными василисками [Василиск -- американская ящерица, которая живет на деревьях и питается насекомыми. Её чудной вид с капюшоном на голове внушал суеверный страх. А в средние века верили ещё сказке Плиния, будто василиск -- чудовищный змий, убивающий всё живое одним своим взглядом. Его считали порождением курицы (он являлся из яйца), змеи и жабы.] на синем поле. Толпа была очень многолюдная: город кишмя кишел народом. На помосте трон короля английского стоял пустой: только над ним виднелся меч наголо. Но рядом с королевским троном, в качестве судьи, в этот роковой, смертоносный день восседал принц Джон, брат Ричарда, вызванный им нарочно с этой целью из Парижа и приехавший сюда весьма неохотно. Епископ Гюг Дергэмский сидел рядом с ним и удивлялся, молча, что лоб принца весь блестел от пота, когда северный ветер всех пронизывал до костей.
-- У вас ничего не болит, дорогой господин мой? -- спросил он наконец.
-- О, епископ Гюг, епископ Гюг! В этот день я готов с ума сойти.
"Клянусь Богом! -- подумал про себя епископ, -- это немудрено, приятель!"
Трубы затрубили. На второй призыв выехал на поприще вызвавший на бой, то есть граф Сен-Поль, на рослом сером коне, в панцире, в броненосной шапочке и в каске, над которой торчали три пера цапли. Эти перья были знаком рода Сен-Полей, Жанна тоже носила их. На графе был синий камзол, на его коне -- синий чепрак. Позади него, в качестве почетного эсквайра, ехал юный Амедей Савойский [Савойя -- старинное герцогство, которое принадлежало сначала Бургундии, потом Германии. Около 1000 года она стала независимым владением герцога Гумберта I. Это имя, наряду с Амедеями, чаще всего встречается в истории Савойского дома. В описываемое время Савойей правил могущественный Томмазо I, который соединил в своих руках всю землю от Женевского озера до С.-Бернара и получил от императора титул наместника Прованса и Ломбардии. Его наследник назывался Амадеем. В юности он воспитывался у своего соседа Сен-Поля.] с его знаменем -- с белым василиском на синем поле. Сен-Поль был мужчина дюжий: он преважно нес на спине и на груди знаки своего достоинства.
Трубы затрубили вызов графу Пуату. Ричард вышел из своего шатра и легко взвился на седло -- штука, которая удавалась лишь немногим рыцарям, одетым в латы. В то время как он ехал, не спеша, вдоль линии войска и народа, не было человека, который не заметил бы его высокого роста и бесподобной непринужденности посадки. Но кто-то заметил ещё вслух: "Он на пять лет моложе Сен-Поля и не так дороден, как тот".
Над его шлемом с леопардами колыхалось красное перо, а на кольчуге был надет белый камзол с тремя красными леопардами. Щит был украшен таким же гербом, равно как и чепрак его коня. Знамя Ричарда нес дофин Овернский. Оба рыцаря съехались, преважно приветствовали друг друга, а затем, высоко подняв свои копья, повернули к помосту, к мечу над королевским троном, у которого сидел принц, обливаясь потом.
Джон встал, держась за стул, чтобы подать знак к состязанию. Он воскликнул:
-- О, Ричард Анжуйский! Сверши над телом де Сен-Поля, что долг повелевает тебе! А ты, Эд, отстаивай свои права во имя Святой Троицы и Владычицы нашей Богородицы!
Епископ турский благословил обоих и их выезд. Они разъехались в разные стороны -- и бой начался. Он был короток, окончился в три приема. С первого же удара Ричард выбил противника из седла, со второго -- сбросил с него шлем и нанес ему глубокую рану на щеке, с третьего -- повалил на землю и всадника и коня и переломил рыцарю спину. Так Сен-Поль больше и не шевельнулся...
В тот же миг, как это свершилось, среди безмолвной тишины, принц Джон сошел с трибуны и бросился Ричарду на шею.
-- О, милый брат! -- воскликнул он. -- Что бы я делал, если бы тебе на долю выпала такая беда? Подумать только -- и то уж у меня сил не хватает.
-- О, брат, я думаю, -- спокойно отозвался Ричард, -- ты перенес бы это преблагополучно: женился бы на мадам Элоизе, а на помин души моей из её же приданого уплатил бы за одну или две панихиды.
Все слышали ясно этот беглый залп. Джон покраснел, как зарево.
-- Как это так? Что ты хочешь сказать, Ричард? -- пробормотал он, запинаясь.
-- Разве мои слова так запутаны? -- спросил тот. -- Обдумай их, выучи наизусть, а сам тем временем, будь так любезен, поезжай со мной в Париж.
Мигом вся краска сошла с лица принца Джона.
-- А! В Париж? -- повторил он и взглянул так, словно увидел смерть за спиной.
-- Да, туда мы и должны ехать, -- вымолвил Ричард. Только помолимся сперва за этого бедного слепого червя, что лежит там, на земле: теперь он, слава Богу, видит, чем оскорбил.
-- Там ведь Конрад Монферратский, кузен умершего, -- заметил не без намерения Джон. Но Ричард только засмеялся.
-- Мы ещё успеем вовремя встретиться с ним. Я передам ему вести про его кузена Сен-Поля. Чего ради он туда забрался?
-- Да, вот по поводу королевства Иерусалимского. Он стремится к Сивилле [Сивилла -- сестра иерусалимского короля Балдуина IV (из герцогов Бульонских). Брат выдал её за Гильома Длинную Шпагу, одного из маркизов монферратских, от которого она родила Балдуина V. Но маркиз вскоре умер и Сивилла вышла за Гюя Люзиньяна. Балдуин V умер в 1186 году, за год до завоевания Иерусалима Саладином, и Сивилла передала Иерусалим, уже лишь как "титулярное" королевство, своему второму мужу. Но Конрад надеялся низвергнуть такое ничтожество, как Гюй, основываясь на своем родстве с первым мужем Сивиллы. Конрад добился-таки своего. Сивилла со своими детьми умерла в то время от заразы в осажденной Акре. Наследницей осталась её сестра Изабелла, матерью которой была византийская принцесса, а Конрад овдовел тогда. Правда, Изабелла была замужем за каким-то бароном; но тогда сильные мира разводились легко даже в Европе, не говоря уже про Палестину. Конрад подстроил интрижку -- и Изабелла развелась и вышла за него замуж. Эту Изабеллу можно назвать творцом королей: она была четыре раза замужем и доставила трем мужьям королевский титул.] и к этой короне -- весьма возможно, что он получит и ту и другую.
-- Не думаю, Джон, не думаю. Мы займем все его помыслы другими делами... покуда, за недостатком моих собственных. Ну, а теперь у тебя, братец, ещё есть блестящая надежда.
Принц Джон засмеялся, но натянуто, и заметил:
-- Твой язычок кусается, Ричард.
-- Фу! Ты большего-то и не стоишь! -- сказал Ричард. -- Я берегу свои зубы.
И он пошел прочь.
Приехав в Париж, Ричард отправился в замок своего родственника графа Ангулемского, а брат его -- в аббатство Сен-Жермен [Сен-Жермен -- знаменитое в старину аббатство в юго-западной части Парижа. Впоследствии вокруг него образовалось целое предместье, где жила, а отчасти проживает и теперь французская знать.]. Пуатуец, гонец Ричарда, поехал от него к королю Филиппу-Августу, а принц Джон, полагаю, сам понес от себя весточку туда, куда ему было всего нужнее, чтобы она дошла. Думаю, что он добивался свидания наедине с мадам Элоизой. А если большой алый капюшон, который поддержал его на ветру на углу Клерского Луга [Клеркский Луг -- часть Парижа, которая в средние века составляла знаменитый луг. Там сначала обитали церковники и студенты университета; потом луг стал поприщем поединков.], покрывал чью-нибудь другую спину, а не спину Монферрата, ну, тогда, значит, народная молва -- лгунья! Ричард, со своей стороны, не придавал значения Джону и его уверткам. Волной поднялся в нем прилив отвращения сильного человека к трусливому юноше. Теперь, когда он затащил его в Париж, казалось, самое лучшее было -- оставить его одного. Но чувствительность была злейшим врагом Ричарда. Ведь, если он не намеревался пришибить змею палкой, то хоть не следовало ломать эту палку.
Впрочем, что касается Джона и его изворотов, мне до него мало дела. Скажу про него лишь одно. Все, что он делал и чего не делал; проистекало не от ненависти к тому или другому человеку, но от страха за свою жизнь или от любви к собственному брюху. Каждый принц анжуйского дома безгранично любил который-нибудь из членов своего собственного тела: один -- более благородные, другой -- более ничтожные, низшие члены. Если Джон любил свое брюшко, ги Ричард любил свое царственное чело. Но довольно об этом.
Ричард был вызван к королю Франции день или два спустя после своего приезда в Париж. Он немедленно отправился туда со своим духовником Ансельмом да ещё с одним или двумя лицами в придачу, и был немедленно принят. Он до того поспешил, что вместо одной высокой особы застал в приемной у Филиппа французского целых двух: с королем был Конрад Монферратский, широкоплечий, бледный, угрюмый итальянец, самохвал и кипяток. Французский монарх, ещё совсем юный, был одних лет с Жанной. Худенький, угловатый, он представлял собой ту серенькую форму, в котирую вылиились подонки рода Капета [Капет Гуго -- родоначальник третьей династии Капетингов во Франции, которые царствовали с 987 года до 1328 года. К этому имени так привыкли, что французская революция слила все династии своей страны в одну: она казнила Людовика XVI как Капета.]. Лицо у него было гладкое, как у девушки: ему не было даже необходимости бриться. Губы были тонкие и прорезаны как-то вкось. Как мальчик он любил Ричарда, восторгался им, но как Капетинг он не доверял ему, как и все на свете.
Ричард опустился на колени перед своим сюзереном, по тот поднял, поцеловал его и усадил рядом со своим троном. Это смутило и обидело Монферрата, которому приходилось стоять: он считал себя (а, пожалуй, и был в действительности) выше всех некоронованных особ.
По-видимому, западный ветер принес к сюда весточку. Король воскликнул полушутя, полусердито:
-- Ах, Ричард, Ричард! Чего вы натворили в Турене?
-- Прекраснейший мой повелитель! -- ответствовал Ричард. -- Я натворил такого, что боюсь огорчить нашею кузена Монферрата. Я переломил спину графу де Сен-Полю.
При этих словах багровое лицо маркиза приняло свинцовый оттенок. Он завертел и пальцами и языком. Как помои из переполненного ушата понеслись излияния маркиза:
-- О, государь! О, король Франции! Разреши мне переломить спину этому разбойнику, который в один прием грабит и оскорбляет человека. Свет Евангелия! Да можно ли это терпеть?
Разъяренный, с пеной у рта, он рванулся вперед на шаг или два, держась рукой за рукоятку своего длинного меча. Ричард встал, спустился с трона и выпрямился во весь рост:
-- Маркиз! Если вы будете употреблять слова, которых я не желаю слышать... Король Филипп вступился.
-- Прекрасные господа, любезные господа... Но Ричард сделал рукой то, свойственное ему, царственное движение, которое замечали даже короли.
-- Дорогой мой повелитель! -- прозвучал его голос ровно, спокойно. -- Дозволь мне высказать все мои мысли прежде, чем маркиз соберется со своими. Граф Сен-Поль, по скотским побуждениям, говорил при мне, правду ли, нет ли, о мадам Элоизе. Если то была правда, я готов был умереть, если же нет -- надеюсь, он должен был сделать то же самое. Будучи убежден, что это ложь, я одного человека уже покарал за это, но тот получил свои сведения от Сен-Поля. Поэтому я назвал Сен-Поля лжецом и прочими подходящими именами. Это дало ему повод спасти свою добрую славу, но подставить под смертельный удар свою спину. Он сам сгубил первую, а я -- вторую. Теперь послушаем, что скажет нам маркиз.
Маркиз подергивал свой меч.
-- А я, граф Пуату... -- начал он. Но тут король Филипп простер свой скипетр, высоко ценя свой королевский сан.
-- А мы, граф Пуату, повелеваем вам по чести нам сказать, что именно осмелился Сен-Поль говорить про нашу сестру мадам Элоизу.
Несмотря на то, что юношески-молодой голос короля дрогнул, эта общечеловеческая слабость придавала ему ещё более царственный вид. Ричард был чрезвычайно тронут и в один миг растаял.
-- Прости меня. Боже! Но я не могу сказать этого. В голосе его прорывалась жалость. Юный король чуть не заплакал.
-- О, Ричард! Что же это такое? Но Ричард отвернулся. Наступила минута, выгодная для итальянца.
-- Так слушайте же, король Филипп! -- начал он прямо и угрюмо. -- И ты, граф Пуату, послушай тоже! Я живо укрощу твои речи. Мне случилось узнать кое-что про это дело. Если это не будет к твоей чести, это уж не моя вина, но оно послужит к чести моего убитого кузена. Так слушайте же!
Ричард высоко поднял голову.
-- Молчи, пес! -- проговорил он. Маркиз зарычал, как старая собака, а у Филиппа губы задрожали и рука дотянулась до плеча Ричарда.
-- Я должен выслушать его, Ричард! -- промолвил он.
Граф Пуату обнял юношу рукой за шею, и в таком положении они слушали, что говорил маркиз. Лишь под конец Ричард осмелился заглянуть в отуманенные очи короля Филиппа, поцеловал его в лоб и сказал:
-- Филипп! Пусть тот, кто дерзает передавать эту сказку, в неё верит, а мы, слушающие её, сделаем всё, что нам долг велит. Теперь ты понимаешь, почему я прикончил Сен-Поля и почему -- клянусь небом и землей! -- положу на месте этот медный котел.
Он повернулся к Монферрату, и зубы у него блеснули.
-- Конрад! Конрад! -- ужасным голосом вскричал он. -- Чего только ты не натворил на скользком жизненном пути? Провалиться мне в преисподнюю, за пределы церковного покаяния, если я не поспешу спровадить тебя в ад кромешный, только бы настигнуть тебя одного!
-- Конечно, ты так и сделаешь, сударь мой, -- заметил весьма встревоженный маркиз Монферратский.
-- Если ты попадешь туда, мне будет развлечение на короткое время, -- ответил Ричард, уже остывший и устыдившийся своей горячности.
Тут Филипп отпустил маркиза. Как только удалось ему освободиться от его присутствия, он бросился в объятия Ричарда и от души выплакал все свои слезы.
Ричард любил этого юношу-короля и утешал его как умел. Но в одном был для него камень преткновения: он и слышать не хотел даже самого слова "брак", пока не повидается с принцессой.
-- О, Ричард! Женись на ней скорее! Женись скорее, чтоб мы могли всему миру в глаза смотреть! -- лепетал юный король, думая, что это -- самая действенная мера, прямой ответ на оскорбление, нанесенное его дому.
Но графу это казалось вовсе не так просто или, вернее, слишком просто, но только наполовину. Сам про себя, в душе, он знал прекрасно, что не мог жениться на мадам Элоизе. Впрочем, в то время и король Филипп уже понимал это.
-- Я должен видеть Элоизу! Я должен видеть её наедине, Филипп!
Вот всё, что Ричарду пришлось сказать, и против этого, действительно, нечего было возразить.
Дав ей знать, как это полагалось по придворным правилам, он пошел к Элоизе и с первого же взгляда убедился, что всё -- правда, убедился также, что и прежде он это уже замечал.
Бледная, робкая, крадущаяся девушка с парой запуганных глаз, выглядывающих из-под распущенных волос; согбенная фигура; руки, цепляющиеся за стену, к которой всё тело так и жмется; разинутый, искривленный рот; широко открытые, но ничего не видящие очи. Вся истина, голая, ужасная, сверкнула перед ним. Ему было противно на неё смотреть, но говорить волей-неволей приходилось мягко.
-- Принцесса! -- начал он и двинулся к ней навстречу, чтобы взять её за руку. Но она ускользнула прочь и на корточках прижалась к стене. Неприятно было видеть, как вздымалась её грудь, силясь дышать свободно.
-- Не тронь меня, граф Пуату! -- шепотом попросила Элоиза и застонала. -- О, Боже, Боже! Что со мной будет?
-- Мадам! -- ответил ей Ричард довольно сухо. -- Пусть Бог ответит вам на ваш вопрос: Он всеведущ. Я же ничего не могу сказать, покуда вы сами не скажете мне, что с вами было до сих пор.
Элоиза оперлась покрепче о стену, прижав к ней плотно ладони, и всем телом нагнулась вперед, как человек, идущий ощупью в потемках. Затем она покачала головой и опустила её на грудь.
-- Есть ли в мире другая скорбь такая, как моя? -- пролепетала она про себя, словно его тут не было. Ричард нахмурился.
-- Так молился в предсмертных муках Сын Всевышнего, -- укоризненно заметил он ей. -- Если вы осмеливаетесь просить Его об этом Его собственными словами, значит, действительно ваша скорбь уж очень глубока.
-- Да, она глубже всего на свете! -- промолвила она.
-- Но его скорбь была... горечь посрамления!
-- И моё посрамление горько, -- промолвила она.
-- Но Он незаслуженно был посрамлен. Ричард говорил с презрением. Элоиза подняла голову, и её жалобный взгляд поднялся к нему в лицо.
-- А я-то, Ричард?! Я заслужила свое посрамление.
-- Мне это очень кстати слышать, -- сказал Ричард. -- Как сына и как нареченного жениха, это касается меня довольно близко.
Горячо, отчаянно стремясь вздохнуть свободно, она могла только издавать какие-то звуки, но ни слова не вылетело из её груди. Слепо бросилась она вперед, упала перед ним и обняла его колени. Ричард не мог не пожалеть бедное, неразумное создание, которое боролось, по-видимому, не с чувством раскаяния, не с потребностью в сочувствии, а с какой-то червоточиной в мозгу, которая увлекала её всё глубже в самый вихрь бурного потока.
Ричард сделал для неё всё, что мог. Сам человек верующий, он повернул её к Распятию на стене, но она отклонилась, чтоб не видеть его, откинула назад свои раскиданные в беспорядке волосы и продолжала цепляться за Ричарда, умоляя о какой-то таинственной милости, умоляя без слов, только взглядом и прерывистым от движений дыханием.
"Помоги Ты, Господи, её измученной душе: я ничего не могу сделать", -- молился он про себя и прибавил вслух:
-- Пустите меня, я позову ваших женщин! Он попытался разнять её руки, но она стиснула зубы и держалась крепко, как взбешенное, визжащее, рычащее, затравленное животное. Молча боролись они некоторое время.
-- Так нет же! Пустишь ли ты меня наконец? -- проговорил он в отчаянии и силой разомкнул её безумные руки.
Она упала на пол и смотрела вверх на него. Такого безнадежного горя ещё никогда не видывал он на таком искаженном лице. Теперь он и сам убедился, что она не в своем уме.
Ещё раз провела Элоиза руками по лицу, как бы смахивая с него паутину в осеннее утро: так она уже делала при нем и прежде. Хотя она вся ещё дрожала, хотя её трясла лихорадка, голос вернулся-таки к ней.
Благодарю! Благодарю Тебя, о мой Христос Спаситель! со вздохами вырвалось у неё -- Иисусе мой Сладчайший! Теперь я могу сказать ему всю правду!
Если б тогда же выслушал её Ричард, это было бы лучше для него же, но он не стал слушать. Борьба раздражила его. Если она была сумасшедшая, то и он обезумел: он рассердился как раз тогда, когда ему нужно было иметь больше всего терпения.
-- Правду! Клянусь Небом! -- вырвалось у него. -- Ах, точно мне ещё мало этой правды!
И он ушел, оставив её одну трепетать.
Спускаясь вниз по длинному коридору, он слышал визг, крик, суетливое топанье многочисленных ног. Оглянувшись, он увидел, что мимо него торопливо пробежали женщины со свечами. Крики стали глуше и умолкли. Её усмирили...
Ричард поехал к себе домой на ту сторону реки и проспал десять часов подряд.

Глава VII
Как трещит терновник под котлами

Как два котла никогда не кипят одинаково, так и люди кипятятся всегда различно. Один внутренне переносит свое горе: таков был Ричард. Французский король был как в лихорадке. Маркиз вспыхивал. Принц Джон английский весь превратился в зрение и тревогу. Средством Ричарда против горя и забот была кипучая деятельность, средством маркиза -- скопление ненависти, а средством Джона -- козни.
Последствием всего этого было то, что при таком тяжком положении дел Ричард сбросил с себя поутру, вместе с простыней, свое неудовольствие и тотчас же стал во главе всех: дело-то было неотложное. Он открыто объявил войну своему отцу-королю и в тот же день, отправив с этим извещением гонцов, он дал понять королю Филиппу, что французское правительство может быть за или против него, как ему заблагорассудится, но что никакие силы на небе или на земле не заставят его жениться на мадам Элоизе. Король Филипп, который всё ещё льнул к своему другу Ричарду, заключил с ним союз против короля Генриха английского. Покончив со всеми этими делами, всё припечатав и отправив по принадлежности, Ричард послал за своим братом Джоном.
-- Брат! -- сказал он. -- Я объявил войну своему отцу, и король Филипп -- мой союзник. От его имени и от моего собственного я должен сказать, что тебе предстоит одно из двух. Ты можешь оставаться в наших владениях или выехать из них, но если предпочтешь остаться, ты должен подписать наш договор.
Для Джона всё это было чересчур определенно. Он попросил, чтобы ему дали время подумать: Ричард согласился ждать до вечера его ответа. Дождавшись сумерек, он попросил его опять к себе. Джон выбрал первое, то есть остался в Париже. Тогда Ричард рассудил, что он сам поедет домой, в свое Пуату.
Не успел он уехать, как в ту же минуту начались всевозможные таинственные свидания вельмож, которых он оставил в Париже, но описанием этих свиданий я намерен как можно меньше утруждать читателя. Впрочем, расскажу про одно из таких тайных дел.
Однажды, в пасмурный февральский день, стремглав прикатил в Париж юный граф Ефстахий, ныне, по случаю смерти брата своего, -- граф де Сен-Поль. Говорят, несчастье делает из человека или святого, или мужчину: графа Евстахия горе сделало мужчиной. После глубокого поклона королю, этот юноша, всё ещё стоя на коленях и не отнимая рук, которые король держал в своих руках, проговорил, пристально глядя в лицо его величеству:
-- Окажите милость, государь! Окажите милость своему новому вассалу!
-- Чего тебе, Сен-Поль? -- спросил король Филипп.
-- Государь! От вас зависит брак моей сестры. Прошу вас, отдайте её за Жиля де Гердена, доблестного нормандского рыцаря [Брак вассалов в те времена заключался с согласия их сюзеренов. Его разрешение было правом короля, который имел тогда во Франции уже значительную власть, но ещё не обзавелся постоянной армией.].
-- Для неё это слишком ничтожная партия, Сен-Поль, -- заметил король, обдумывая. -- Ничтожная так же и для моих выгод. К чему мне обогащать короля английского, с которым я веду войну? Скажи мне, что за причина?
-- Сейчас я назову вам эту причину, -- заметил юноша Сен-Поль. -- Её хочет взять за себя тот чёрт, что убил моего брата.
-- Но, -- возразил Филипп, -- ведь я должен отдать её за того, кто верней удержит её за собой. А ваш Герден -- нормандец, говоришь ты? Но в скором времени граф Ричард будет держать в руках этого рыцаря. Какая же тебе тогда будет выгода?
-- Я в этом сомневаюсь, государь, -- ответил Сен-Поль. -- Да есть на то и ещё причина. Когда граф Пуату отрекся от моей сестры, он сам отдал её Жилю Гердену. Вот я и боюсь, как бы он снова не вздумал ею овладеть, когда увидит, что она принадлежит другому.
-- Как так, приятель? -- спросил Филипп.
-- Государь! Ричард пишет сестре в письмах, что он, -- человек свободный, а она держит их при себе и частенько перечитывает украдкой. Так например, недавно наша тетушка застала её за чтением такого письма: она читала в постели.
Чело короля вдруг сильно омрачилось. Хоть он и знал, что Ричард никогда не женится на принцессе Элоизе, ему не хотелось, да и оскорбительно было, чтобы кто-либо другой знал об этом. В эту минуту Монферрат вошел и стал подле своего родственника.
-- О, государь! -- начал он своим кровожадным голосом. -- Дай нам разрешение поступать в этом деле не стесняясь.
-- Что хочешь сделать ты, маркиз? -- спросил король тревожно.
-- Господи, да убить его, конечно! -- ответил маркиз, а Сен-Поль прибавил:
-- Отдай нам его жизнь, о государь, наш повелитель!
Король Филипп призадумался.
Он только что заключил договор с графом Ричардом. Но тот договор был действителен лишь на время этой карательной войны: он кончался, как только будет выжата последняя капля крови из старого короля. Ну, а что будет после войны? Филипп уже успел тем временем поостыть к Ричарду, когда услышал всё, сейчас сказанное про него. Он не мог удержаться от мысли, что брак с Элоизой был бы самым подходящим ответом на позорную молву. Будет ли у него, Филиппа, возможность принудить Ричарда по окончании войны жениться или отдать ему соответственное количество земли? Он не мог этого сказать наверно, даже сильно сомневался. С другой стороны, если он и Ричард смогут одолеть старика Генриха, а Сен-Поль потом сможет побороть Ричарда, разве это не была бы чистая выгода для него, Филиппа?
Покусывая бахрому своей мантии, раздумывал король, прикидывая в уме и то и се. Наконец он неуверенно спросил:
-- А что сделает ваш Герден, если я отдам за него мадам Жанну?
Сен-Поль назвал сумму, и даже значительную.
-- А на чью сторону он станет в распре? -- спросил король.
-- Он станет на мою сторону, государь: это -- его долг.
-- Чёрт возьми! -- воскликнул король. -- Да разберем же, наконец, в чем именно заключается ваша сторона, ваши выгоды?
-- Мои выгоды заключаются в праве человека, претерпевшего кровную обиду, о мой повелитель! -- ответил юный граф Сен-Поль.
-- И мои тоже, -- прибавил маркиз.
-- Пусть будет по вашему желанию, господа! Дарую вам этот брак, -- промолвил король Филипп. -- Но кончайте с ним как можно скорее: лишь бы вести об этом не дошли до Ричарда раньше, чем брак совершится. Верно вам говорю! В этом великане таится огонь кипучий, и ты, Сен-Поль, запомни это. Ты не должен воевать на английской стороне: не то будешь против Ричарда и против меня. Твоя личная месть пусть обождет, а в настоящую минуту мне надо свести счеты, в которых граф Пуату -- на моей стороне. Маркиз! Ты тоже у меня в долгу: смотри, не допускай, чтобы перевес был на стороне моих врагов!
Маркиз и граф, его кузен, поклялись, держа перед лицом своим крестообразные рукояти своих мечей.
Между тем, в своем главном городе Пуатье, Ричард уже приводил в исполнение свои планы. Первое, за что он принялся, было -- послать Гарстона Беарнца с письмами в Сен-Поль-ля-Марш: он ведь считал себя теперь совершенно свободным человеком. Во-вторых, не видя причины, почему ему необходимо ждать короля Филиппа или кого-либо другого из своих союзников, он с войском перешел границы Турени и брал один за другим укрепленные замки в этой богатой стране, очищая себе дорогу к завладейте Туренью, к этой его главной и высокой цели.
Оставим его за этим занятием и последуем на север за Гастоном Беарнцем. Этот молодой человек отправился в путь в начале марта, в ветреную, пыльную погоду. Но его, как истого трубадура, согревала самая цель возложенного на него поручения. Он сложил в дороге целый букет благоуханнейших песен в честь Ричарда и дамы ля-Марша, обладательницы волос шафранного цвета, опоясанной широким поясом. Проезжая по владениям короля французского, через Шатоден, Шатр и Понтуаз, он чуть не встретился с Евстахием Сен-Полем, который скакал во всю прыть к противоположной цели.
Конечно, Гастон сразился бы с ним и был бы убит: Сен-Поль, как и подобало его сану, ехал со свитой, а певец -- один. Впрочем, судьба избавила его от такой неудачи; в самом выспреннем настроении духа, с готовой "альбой" [Alba -- заря. У трубадуров так называлась песня, которая пелась на заре.], он доехал до окна, которое он считал окном Жанны. И до чего верен был у него глаз насчет женских покоев! Он тотчас почти что угадал. Из окна и вправду выглянула дама, но только не Жанна, а матрона внушительных размеров со скуластым, скалообразным лицом, с седыми волосами, словно приклеенными к щекам.
"Взгляни, зарделся небосклон! Взгляни, моё сердечко!" -- залился Гастон.
-- Прочь, петушок! -- отозвалась старая дама.
Тщетно продолжал вздыхать Гастон. Оказалось, что это была тетка, служившая верой и правдой графу, а Жанна сидела у неё в башне под замком. Гастон удалился в лес, чтобы предаться размышлениям. Там-то написал он пять одинаковых, слово в слово, записок пленнице. Первую из них он дал мальчишке, которого накрыл за опустошением птичьих гнезд.
-- Милый мальчик! -- сказал он. -- Снеси гнездо горлицы к госпоже Жанне и скажи ей, что это -- первые плоды новой весны. Ты заработаешь серебряную монетку. Но смотри, не попадись старухе с челюстями как клещи.
Вторую записку он вручил лесному сторожу, который делал вязанки дров для замковых печей, третью горничная опустила себе в карман, а четвертую он помог ей выучить наизусть, собственным способом, который пришелся ей весьма по вкусу, С пятой запиской Беарнец поступил чрезвычайно ловко. Он попросил себе аудиенции у дуэньи [Дуэнья -- воспитательница молодой женщины-дворянки, всюду её сопровождающая.], которую звали мадам Гудулой, и получил её. Он стал на колени и поцеловал её большую бархатную туфлю. Почтенная мадам была тронута -- буквально тронута: наклоняясь, он прикрепил записку к шнурку её необъятной юбки. Единственная достигшая своего назначения записка была доставлена мальчишкой в гнезде горлицы. Таким образом, у Жанны явилась бумажка, которую она могла беречь и лелеять. Прежде всего, конечно, ей предстояло на неё ответить. Вот её содержание:
"Vera copia (точный список). -- Милая моя! Я уже начал нести бремя, возложенное тобой на меня, но оно чуть не сломало мне спины, Я уже наказал некоторых из числа виновных, но мне осталось покарать ещё нескольких человек. Когда я с этим покончу, тотчас же приеду к тебе. Жди меня. Очень сожалею, что лишил жизни твоего брата, но он заслужил смерть. Наш бой был честный бой. Обо мне узнаешь от Гастона. Ричард Анжуйский".
Ее ответ трепетал у неё в сердце. Она подвела мальчика к окну.
-- Мальчик, посмотри вниз и скажи, что ты там видишь?
-- Мадам! Вижу ров с водой и на нем уток, -- был ответ.
-- Смотри ещё, мой милый, и скажи, что видишь?
-- Вижу старую рыбу, сонную рыбу, брюхом кверху. Жанна тихонько засмеялась.
-- Эта рыба лежит там уж много дней... Скажи рыцарю, пославшему тебя, чтобы он стал на этом месте да смотрел бы вверх. Но скажи ещё, чтобы он приходил туда только во время всенощной или обедни. Ты скажешь ему всё, да, милый мальчик?
-- Будьте покойны! -- ответил он.
Жанна дала ему денежку с поцелуем впридачу, а сама словно приросла к окну.
Гастон отличался своим искусством в разговоре телодвижениями. Ежедневно, в течение целой недели, видел он Жанну у окна и давал ей странные представления. Он показывал ей, как старый король бушует у себя в шатре; как не знает покоя бледная, тощая Элоиза; как Бертран де Борн вспылил в Отафоре и как болтался у него язык; как сошлись противники на поединок в Туре; как они бились и как умер её брат. Но верхом искусства было изображение страсти Ричарда: тут уж нельзя было усомниться!
Заразившись его подвигами на этом поприще, Жанна преодолела свою природную сдержанность и все члены свои превратила в кукол. Она надула щечки, опустила голову, грозно и хмуро посмотрела кверху -- и получился живой портрет Жиля Гердена. Она соединила как бы в петлю первый и второй палец правой руки и протиснула в них четвертый палец: увы, это -- её собственная судьба! В ответ на это Гастон вынул шпагу из ножен и насквозь проткнул ею кипарисовое дерево. Жанна покачала головой с глубокой грустью, но он устранил все её отказы таким выразительным движением руки, что Жанна разбила окно и всем станом высунулась вперед. У Га-стона вырвалось радостное восклицание:
-- Не бойся ничего, милая пленница! Если таково его намерение, то всё равно, что уж прикончен. Я его убью. Это решено.
-- Мой брат Евстахий теперь в Париже, чтоб добиться от короля разрешения на мой брак, -- тихим, но отчетливым голосом проговорила она.
-- Говорю тебе ещё раз: не бойся ничего! -- крикнул Гастон.
Жанна высунулась из окна насколько можно было больше и сказала:
-- Скорей уезжайте отсюда! Теперь окно разбито, и меня накроют. Свезите от меня такую весточку моему господину: если он, действительно, свободен, он знает, что я принадлежу ему на жизнь и на смерть. Моё дело оказать ему услугу. Венчаная, нет ли, что мне до того? Я -- вся его Жанна.
-- Нет, ты -- Алое Сердце, Золотая Роза, Верная Подруга! Прости, Звезда Севера! -- кричал Гастон, стоя перед ней на коленях. -- Еду разыскивать твоего Жиля Гердена.
Несколько дней спустя, после опасных переходов по нормандским болотам, он, наконец, отыскал его.
От своего герцога Жиль получил вызов явиться в Руан "Vi et armis" [Vi et armis -- так называлась феодальная обязанность вассала выходить в поле по требованию сюзерена, "с силой и оружием". Это -- почти слово в слово выражение древней Руси, где служилый должен был выходить "конно, людно и оружно".]. Выезжай он попозже, он мог бы повстречаться с ним на просторе поля битвы, но опаздывать было не в его нраве. И он сошелся с ним на лесной полянке Жизора [Жизор -- пограничный пост между Францией и Нормандией. Здесь обыкновенно встречались короли Франции и Англии для переговоров.], по счастью, с глазу на глаз, с мечом при бедре.
-- Говядина! Смерть тебе! -- проговорил Беарнец, пощипывая себе бородку.
Жиль не отвечал, по крайней мере не отвечал ничего такого, что было бы возможно передать словами: какие буквы могут изобразить нормандское рычанье? Может быть, единственное подходящее восклицание было бы: "Воуч!"
Противники бились с полудня до заката, оба верхом, с мечами в руках, и до того порубили друг друга, что потеряли всякое человеческое подобие. Им не оставалось больше ничего, как только упасть в обморок бок о бок на сухие листья. Наутро, с трудом продирая глаза, Гастон заметил, что его враг дал тягу.
-- Не беда! Обожду, покуда он вернется: тогда опять накинусь на него.
Он ждал его невообразимо долго -- право, целый месяц. В течение этого месяца он наслаждался, наблюдая, как робко подходила северная весна, резко отличаясь от внезапного прилива тепла на юге. Он собирал ягоды, измерял стебли густого кустарника, следил, как постепенно гиацинты устилали своим голубым ковром лесные полянки. Все это совершенно поглощало, пленяло его до тех пор, пока он не узнал случайно, что благородный рыцарь де Герден венчается с Жанной де Сен-Поль в Вербное Воскресенье в церкви святого Сульпиция в Жизоре.
-- Прости Господи! -- подумал он, и его словно кольнуло в сердце. -- Дай Бог поспеть!
И помчался Беарнец на юг быстрее ветра.

Глава VIII
Как удержали Ричарда, чтоб он не задушил отца

Задолго перед тем, как нежно-розовый румянец на миндальном дереве возвестил приближение земли-невесты, на всех дорогах Галлии уже слышался топот конных ратников и звон стальных остриев, ударявшихся друг о друга.
Эта новая война раздробила Галлию: Аквитания стояла за Ричарда, который, хотя и подчинил себе всё это великое герцогство и управлял им с помощью железной дубинки, всё-таки сумел добиться того, что его там уважали. Так например, граф Прованский прислал ему свой отряд, граф Тулузский и дофин Овернский оба привели с собой по отряду. Из Перигора, от Бертрана графа Русильона, из Беарна [Наварра составляла западную границу Беарна и занимала юго-западный угол Гаскони и часть Испании за Пиренеями. Её столицей была Пампелуна. Эти земли играли важную роль в истории благодаря горам и близости Атлантического океана. Королевство Наварра произошло из Испанской Марки Карла Великого и вскоре стало независимым от Каролингов. Им управляли хитрые, осторожные Санхи, которых иногда даже называли Премудрыми. Они потихоньку расширяли свои владения за счет Арагонии, с которой вечно были на ножах. Но в 1512 году Фердинанд Арагонский забрал испанскую часть Наварры. Вскоре по брачным связям французская часть перешла к Бурбонам. Бурбон Генрих IV, ставши королем, присоединил её к французской короне (1589).] и (не без особого основания) от умного короля Наваррского шли и ехали копейщики и пращники, лучники и рыцари со своими эсквайрами и знаменосцами. Герцог Бургундский [Бургундия -- часть древнего королевства Бургундского -- стала независимым герцогством около 900 года. Но вскоре эти герцоги вымерли, и Бургундия, по браку её наследницы, перешла к Капетингам Франции. Вот почему она помогала Филиппу Августу в его борьбе с Ричардом. Шампань простиралась к северу от Бургундии до Фландрии, к востоку -- до Лотарингии. С 11-го века она управлялась собственными графами, которые были только в ленной зависимости от французских королей. Шампань была окончательно присоединена к Франции в 1361 году.] и граф Шампанский подошли с востока в подкрепление к войскам короля Филиппа на западе; графиня Бретонская [Бретань -- северо-западный угол Франции -- находится между Атлантикой, Нормандией, Мэном и Анжу. Населенная кельтами, при Цезаре она составляла западную часть Арморики. В 497 году её завоевали франки, которые назвали её воинственное население beretton, бриттами, как именовались тогда одноплеменные обитатели Англии. Но непокорные бретонцы скоро стали управляться собственными графами. В 1170 году эти графы вымерли. Их наследница Констанца вышла замуж за Джеффри, сына Генриха II Английского. Их сыном был любимец Ричарда Артур, умерщвленный своим дядей Джоном Безземельным в 1203 году. Бретань перешла к побочной линии своих графов и даже стала герцогством. Она была присоединена к Франции, с сохранением многих льгот, лишь в 1532 году.] рассылала факелы, этих вестников войны.
Все концы Галлии поднялись на рыжего старика-анжуйца, что засел в самых недрах её, а теперь всё ещё оставался в Англии и тайком посылал весточку за весточкой к своему сыну Джону. Этот Джон, сидя один в Париже, и не думал вооружать копейщиков: своих собственных у него не было, да и не смел он высказаться открыто. Вынужденный братом, он принял его сторону и в первый раз от роду приложил руку к пергаменту. "Богу известно, -- думал он, -- что и этой тяготы с меня довольно!" Вот он и сидел себе в Париже, изворачиваясь и меняя свою личину, как ему было удобно, смотря по тому, откуда ветер дунет. Никто о нем не справлялся, а всех менее его брат Ричард, которому, собственно, нужды не было до того, что он делает со своей особой, лишь бы была его подпись.
Таков уж был нрав у Ричарда: доведёт он человека до крайности -- и затем позабудет про его существование. Если ему напомнят, бывало, про забытого, он пожмет плечами и скажет: "Да ведь он дурак!" Ответ неудовлетворительный: Ричард как будто не разбирал, или не желал разбирать, что есть два рода дураков. Загнанный на самую вершину, один оказывается дураком, потому что там и остается, другой -- потому что пытается оттуда спуститься. Принц Джон, далеко не дурак, принадлежал ко второму роду дураков. В свое время мы поясним, как он пытался спуститься и куда идти. Нам с вами, прежде всего, надо отправиться на запад на место военных действий.
На войне граф Ричард вступил в свои прирожденные права: он был превосходнейший, наилучший из полководцев того времени. Что улавливал он взглядом, то схватывал тотчас же умом, как железной подъемной машиной. Его глаз был глаз истого воина; он понимал всё по одним намекам и придавал жизнь всему бессловесному. Как легко нам с вами предвидеть тот или другой ход на шахматной доске! Вот также легко было для него видеть по всему безграничному пространству Франции движущиеся толпы людей. Вот они ползут вперед змеевидной колонной; вот они веерообразно раскинулись от одной до другой купы дерев, там они уютно расположились лагерем под холмом, а тут устилают береговые кручи жертвами крылатой смерти: там и сям им то мешают, то помогают каменные залежи у подошвы ледников..
Ничего-то не упустит Ричард из виду. Он возьмет в расчет время и погоду, оценит места обороны. Он выберет брод по одному взгляду на окрестности. Он назначает время и место для встречи конницы с пехотой, предупреждает известия разведчиков. Он не только заботится о крепости собственной боевой опоры, но и старается подорвать опору неприятеля. И, понятно, всё это он делает без географических карт [Географические карты -- карты земной поверхности, показывающие размещение, состояние и связи различных природных и общественных явлений, их изменения во времени, развитии и перемещении.] и вразрез с обычными приемами своих соседей.
Так Ричард перехитрил аквитанских баронов, хотя сам был ещё чуть не мальчишкой, а укрепления на холмах обратил в западню для их же обитателей. Он обладал чудесным даром ночных передвижений и нанесения удара за ударом с такой быстротой, что вы не успели очнуться от первого, как вам наносился второй со всего размаху. Он мог быть до смерти терпелив, этот неутомимый охотник, преследующий добычу украдкой, шаг за шагом. Он мог быть, смотря по обстоятельствам, безжалостным, как бурное море, или до невероятия великодушным. Для людей, которых он вел за собой, это был отец родной: таким всякий знал его и любил. Но, как правитель, он был слишком самостоятелен и одинок, чтобы внушить любовь к себе. На войне Ричард был другом последнего конюха. Лично он бросался вперед до неразумия, когда сшибались войска, зато это был такой вечно жизнерадостный, проворный молодчина, что было бы святотатством представить себе раны на таком прекрасном теле. Да никто и не думал о них: казалось, Ричард играет с опасностью, как котенок с сухими листьями.
"Я видел (пишет где-то аббат Милó) как Ричард подвигался к куче рыцарей неприятеля. Он распевал, подбрасывал и ловил на лету свой огромный меч Валяй, потом вдруг совершенно неожиданно вскипел, словно в его жилах задрожали силы жизни, вытянул голову вперед, подобрал поводья своего коня и бросился в самую чащу врагов, как тигр в стадо быков. Не было видно ничего, кроме мелькающей стали. И Ричард вынырнет откуда угодно -- весь красный, но без царапинки, и непременно в самом отдаленном конце сечи".
Для этого человека ярость войны не представляла ничего неестественного: и раз начав борьбу, он уже не останавливал своей руки. В начале февраля он закончил свои планы, в конце -- уже взял Сомюр, отрезал сообщение Анжера с Туром и всю долину Луары обратил в изрытый слой пепла. В первых числах марта он уже засел перед Туром со всеми своими осадными орудиями -- петрариями [Петрарии (у греков петроболы) -- орудия для метания камней. Мангонель, или манга, -- метательная машина из рода баллист: здесь камни метались с помощью балласта, тяжести на короткой части рычага, как в колодезном журавле. Мангонели иногда ставились на колеса.], мангонелями, башнями -- и ежедневно громил стены крепости с намерением покорить её прежде, чем война будет в самом разгаре. Город Сен-Мартен [город, расположенный в графстве Анжу] был осужден на ту же участь: никакая помощь из Анжу не могла спасти его, так как ни одна душа не могла пробраться в эту сторону.
Тем временем отец-король высадился в Гонфлёре [Гонфлёр -- городок на южной стороне устьев Сены, близ Гавра. Это -- ближайшее место для переправы в английский Брайтон и в Портсмут. В средние века -- одна из главных крепостей Нормандии, с которой постоянно приходилось иметь дело англичанам. Гонфлёр был центром оживленной торговли, которая перешла потом к Гавру. Французы окончательно отняли его у англичан лишь в 1440 году.], собрал своих нормандцев в Руане и осторожно прокладывал себе путь через это герцогство, выслеживая французов с левого своего крыла, а бретонцев -- с правого. Французов он так и не нашел: они были далеко к югу от него и продирались через Орлеан, чтобы соединиться с Ричардом в Ле-Мансе [Лe-Манс (Ле-Ман) -- старинный город в 100 верстах к северо-западу от Тура. В средние века здесь была столица провинции Мэн. В Ле-Мансе много древностей с собором во главе, который представляет любопытное соединение стилей раннего и глубокого готика. В описываемое время Ле-Манс был одним из главных городов Франции, но потом он пришел в упадок от войн: здесь вечно сталкивались французы с англичанами.]. Но отряд графини Бретонской, под начальством Гюга Динана, предавал разграблению Авранш, когда старик-король услышал недобрые вести из Турени. Эта провинция, вместе с Меном [Мэн (Мен) -- старое графство, важное по своему положению между Анжу и Нормандией. Оно занимало плодородную местность, омываемую Сартой и судоходной Мэной, правым притоком Луары. Теперь это -- департаменты Сарта и Майенн. В древности здесь жило галльское племя ценоманы, давшее имя стране. С 10-го века здесь появились собственные графы; затем Мэн присоединялся то к Нормандии, то к Анжу. Анжуйцы присоединили его к Англии в 1154 году, но Филипп II снова возвратил его Франции (1204). Авранш -- городок близ границы Нормандии с Бретанью, у залива Сен-Мало. В старину здесь жило кельтское племя abrincae. С 10-го века возникли независимые графы Аврашпа благодаря крепости, которою дорожил ещё Карл Великий. В 11-м веке здесь была важная схоластическая школа, устроенная знаменитым Ланфранком. Тогда же Авранш соединился с соседним графством Мортэн (Mortain) и стал леном Англии: оттого Джон Безземельный назывался графом Мортэном. Авранш часто оспаривался французами и англичанами, переходя из рук в руки. Лишь Генрих IV окончательно присоединил его к Франции (1594).], была, что называется, зеницей его ока, а между тем, он не решался бросить на произвол судьбы Авранш и уйти. Все, что он мог сделать, это -- послать Маршала Уильяма с небольшим отрядом в Анжу, между тем как он сам потянулся на запад, чтобы дать сражение Гюгу Динану и спасти Авранш, если только это будет возможно. Таким образом вышло, что король французский проскользнул между королем английским и Ле-Мансом. К тому времени Ричард успел овладеть Туром и сам был уже на пути к Ле-Мансу, чуя в воздухе Уильяма. Это было в начале апреля. Тогда-то он поставил на карту все свои приобретения из-за гордого девичьего личика и, впридачу, чуть не лишился жизни.
Ему надо было перебраться через Ону, повыше Стрелки [Стрелка -- город на полпути между Туром и Ле-Мансом, у притока Луары, Оны.]. Мирно течет эта речка в виде ленивого полусонного ручейка, пробираясь между тростников к Луаре, чтобы прибавить ей воды. По обе стороны тянутся заливные луга на три четверти мили. Низкие известковые холмы с бахромными вершинами сторожат дремлющую долину. Подкравшись на заре с восточной стороны, Ричард вошел в соприкосновение с неприятелем -- Маршалом Уильямом и его войском, состоявшим из англичан и нормандцев: по мосту перешли Ону у Стрелки и теперь подвигались вверх по долине, чтобы спасти Ле-Манс.
Смело преградив им путь, Ричард, как струёй воды, затопил своими стрелками всю равнину, а сам, в то время как они остановили неприятеля и смяли его передовой отряд, словно гром, нагрянул со своими рыцарями по склонам холмов, напал сбоку на Маршала, смял Б комок и смахнул в реку самую сердцевину его полков. Так Маршал проиграл сражение: внутри его рати образовалась клинообразная расщелина. Но вдруг перед и тыл его войска сомкнулись, и они держались стойко. Ричард очутился в опасности.
Виконт Безьер, который вел задний отряд, вовлек неприятеля в бой и тихонько прижимал его назад к Оне. Ричард колесом повернул свой отряд, чтобы броситься на врага с тыла. Лошадь под ним споткнулась неудачно и шлепнулась на скользкую землю. Послышались крики: "Эге! Граф Ричард упал!" Одни бросились спасать его, другие напирали на павшего. Вдруг подскакивает к нему Маршал Уильям на белом коне.
-- Клянусь смертью Бога! -- завопил этот доблестный воин и высоко взмахнул копьем.
-- Божья воля, Маршал! -- тихо сказал Ричард, которого придавил его барахтавшийся конь. -- Рази любого из нас!
-- Предаю тебя дьяволу, господин мой Ричард! -- крикнул тот и воткнул свое копье в грудь коня.
Предсмертное движение несчастного животного освободило Ричарда. Он вскочил и, даже пеший, поравнялся со щитом всадника.
-- Теперь твой черед! Берегись! -- вскричал он. Но Маршал покачал головой и помчался за своими убегавшими войсками.
То был день торжества графа Пуату. Ле-Мансу суждено было погибнуть. Он действительно сдался, но не сейчас: Ричард не был свидетелем его падения.
На следующий день Гастон Беарнец присоединился к своему повелителю.
-- Поспеши, господин мой, поспеши! -- воскликнул он, едва его завидел.
Ричард смотрел на него удивленно, словно никогда не слыхивал таких выражений.
-- Какие вести из Нормандии, Гастон?
-- Там всё сплошь -- англичане, весь тот край ими кишмя кишит. Они удерживают за собой Авранш и двигаются теперь к югу.
-- Опоздали! -- заметил Ричард. -- Скажи, что велел передать мне Чудный Пояс?
-- Венчаная, нет ли, она всё равно твоя. Но её держат в башне, взаперти, до Вербного Воскресенья. Тогда её выведут оттуда и повенчают с этим черным нормандским боровом или, вернее с тем, что от него осталось. Положим, осталось немного, но, говорят, для этой цели ещё хватит.
-- Клянусь хребтом Бога! -- воскликнул Ричард, рассматривая свои ногти.
-- Лучше клянись Его сердцем, граф мой милый! -- возразил Гастон. -- Ведь в твоих руках пламенное сердце. Хе-хе! То ли не красавица? Всем станом перегнулась она из окна: и что за стан обвивает её пояс! Махровые розы! Дианы и Нимфы! Полногрудые наперсницы старца Пана! [Пан -- бог лесов, покровитель стад, пастухов и охоты, с козлиными рогами, копытами и бородой. Он весельчак, вечно ухаживает за дебелыми лесными нимфами, но, как бог лесов, иногда наводит "панический" страх. Этих нимф ("покрытые", девственные), дочерей Зевса, было множество: были морские девы (океаниды, нереиды), лесные (дриады), горные (ореады), речные (наяды), полевые и др. Отличные охотницы, они всегда сопутствовали Диане в её охотах. Но они были ещё кормилицами Диониса, или Вакха: их всегда можно встретить в хороводах этого весельчака, со своим Паном во главе. Художники изображали их веселыми, полногрудыми девушками, нагими или полуодетыми. Впоследствии нимфы олицетворяли силы и явления природы.] Очи -- изумрудные огни! Власы -- что золото литое! Кратко, отрывисто вылетают из её точеных уст слова, словно губки презирают такое грубое дело! Ричард! Вот её слова: "Передай господину моему и повелителю, что, живая или мертвая, я принадлежу ему. Я постараюсь оказать ему услугу. Венчаная, нет ли, -- не всё ли мне равно? Я по-прежнему его Жанна". Так говорила она. А я-то, что я могу ещё сказать?.. Ну, ладно: зато мой меч говорил за меня, когда я рубил эту мясную тушу.
Беарнец пощипывал свою козлиную бородку и поглядывал, нет ли где на кончике раздвоенных волосков. А Ричард сидел тихонько.
-- Знаешь ли, Гастон, кого ты видел? -- дрогнувшим голосом спросил он вдруг.
-- Прекрасно знаю, -- отозвался тот. -- Я видел, как бледный цветок, расцветая, тянется к солнцу.
-- Ты видел графиню Пуату, Гастон! -- промолвил Ричард и принялся читать молитву...
Такими-то вот средствами и удержался Ричард временно от своего стремления пристать к отцу с ножом к горлу. Если б не Жанна, они сцепились бы, наверно, в Ле-Мансе, при данных же условиях не руке Ричарда суждено было спалить город, который видел короля Генриха ещё грудным младенцем. Прежде чем наступила ночь, Ричард сделал распоряжения насчет довольно опасного шага. Он отделил себе в провожатые виконта Безьера, Бертрана, графа Русильона и Гастона Беарнца вовсе не потому, чтобы это были прекрасные люди, а для того, чтобы прекраснейшие остались заменять его. Таковы были, бесспорно, дофин Овернский, виконт Лиможский и граф Ангулемский, которых он, каждого в свое время, узнал и оценил как врагов.
-- Государи мои! -- сказал он всем троим. -- Я собираюсь уехать на время. От вас же требую лишь немного внимания, некоторую долю терпения и точного послушания. Необходимо, чтоб вы были у ворот Ле-Манса через три дня. Воспользуйтесь же ими, государи мои, поддерживайте свои сообщения и ждите, пока подойдет французский король. Не давайте сражений, не посылайте вызова: оставьте голод делать за вас ваше дело. Я знаю, где находится теперь король английский, и опять соединюсь с вами прежде, чем он подоспеет.
Он говорил ещё и ещё, чтобы всё было для них яснее, но я опускаю эти подробности. Таким молодцам было бы трудно наделать ошибок. Впрочем, правду сказать, он был в таком настроении, что ему было безразлично, как бы они не поступили. Он был свободен! Он ехал искать приключений, но зато видел ясно свой путь прямо перед собой: этот путь тянулся длинной полосой света, который струился от высоко поднятого факела Жанны.
Прежде чем занялась заря, его три спутника и он сам, вооруженный с головы до ног, в чешуйчатой броне, с гладким щитом и нормандским топориком в два лезвия, тронулись в путь. Они ехали неспеша, как едут на охоте к сборному месту -- распустив поводья и ворочаясь в седле, чтобы свободно поболтать дорогой.
Наступило время года, когда вешний ветерок дарит вас своей лаской, когда легкий дождичек всегда под рукой, а звезды в небесах, как цветочки на земле, омоются в одно мгновение и станут вдруг до того свежи и ясны, что, на них глядя, и людям захочется быть чище душой. День и ночь ехал Ричард по зеленому простору французской земли. Несмотря на то, что он вырвался из самого клокочущего пекла войны, я знаю, у него была впереди одна только цель -- снова увидеть Жанну! Ничего не было у него на сердце другого, говорю вам верно. Что бы ни было у него на уме, сердцем он был чист: в душе он лелеял лишь одно неизменное желание, напевал он лишь одни псалмы в честь святой Девы Марии и святым девственным угодницам Господа.
Да, это так. В нем с малолетства сеяли семена дурных страстей, и я не представляю его вам лучшим, нежели он был на самом деле. В Пуату он творил безумные дела: в них выливалась его горячая кровь. В Турени он поступал, как дьявол, в Париже -- как бунтовщик, в Аквитании -- как тиран. И о нем распускались всякие злобные слухи: ненависть к родне, кощунство против воли Божьей, насилие, брань, огажение великого доброго дела -- всё это валили на его имя. Позади его тянулась вереница предков-головорезов или ещё того хуже. Он стоял лицом к лицу с неизъяснимыми грехами -- и не смущался. Он смеялся там, где следовало плакать, сыпал обещаниями и не держал их. Словом, он был дитя своего времени, своей семьи, он слишком рано познал что такое гордость, и был слишком горд, чтобы это отрицать.
Но в эту минуту, когда его душа воспарила к небесам, он смотрел глазами светлыми, как у малютки. Он ехал по вновь распускавшимся лесам, и на устах его были песни юноши-певца, а перед его мысленным взором витала фигура статной девушки с зелеными очами, с надутыми прелестными губками. "Господи! Что есть человек?" -- восклицает псалмопевец. "Господи! Чем только не бывает человек?" -- восклицаем мы, зная его несколько ближе.
Переезд [Дорога Ричарда из Лe-Манса в Жизор, от Луары на северо-восток Франции, указана верно. Ближайшей остановкой был Ля-Фертэ -- красивый городок со многими памятниками старины, в департаменте Сарты. За ним следует Ножан-ле-Ротру -- городок с красивым замком, где проживая любимец Генриха VI, Сюлли. За ним лежит Дрэ -- городок на реке Эре, в 80 верстах к юго-западу от Парижа. Наконец, Рони -- теперь деревушка почти на таком же расстоянии от Парижа к северо-западу. В описываемое время это было значительное место с замком, который потом прославился как место рождения Сюлли, герцога, гугенота, министра финансов Франции в 1599-1611 годах.] занял у Ричарда четыре дня, четыре ночи. Он отдыхал в Ля Ферте, в Ножане ле Рогру под Дуэ, в Рони. Здесь он пробыл целый день на бдении перед Вербным воскресеньем. У него в уме сложилось намерение не видеть Жанны до самой той минуты, когда он мог навеки её лишиться.

Глава IX
Крутая расправа в церкви Жизора

Когда в марте начинается охота, и ветры носятся в погоне друг за дружкой над пустующими под паром пашнями, любовь тоже чего-то ищет: пробуждаются желания, мужчина ищет женщину, женщина старается быть на виду. Если мужчина или женщина уже любили друг друга, тогда бывает хуже: мы слышим стоны любви, но не можем сказать где она или не знаем как лучше подойти к ней.
Все эти дни, без пропуска, то лежа в постели и прижимая к груди свои письма, то стоя у окна своей башни и затуманенными глазками следя за птицами, подбирающими себе парочку, Жанна выказывала на челе своем гордое страдание, а в сердце у неё неудержимо звучало страстное пение. Не из таких она была, чтоб заливаться слезами или легко изливать свои чувства: она могла только затихать ещё больше и удивляться, отчего это чем больше ей приходится страдать, тем больше она ликует? Она должна была бы стыдиться, что любит человека, который убил её брата, она могла бы чувствовать отчаяние: но не было ни того, ни другого. Сидела ли Жанна, или стояла, или была в постели, она всё прижимала к сердцу обеими руками строчки, которые ей говорили: "Никогда не сомневайся во мне, Жанна!" или "Милая моя! Я приеду к тебе".
Когда он приедет (а это уж будет непременно!), он найдет, что она -- жена другого... Ах, всё равно! Пусть он только приедет, приедет когда ему удобно, лишь бы она могла ещё хоть разочек взглянуть на него!
Март прошел весь в пыльных вихрях. Вот пришел и апрель под звуки юного блеянья ягнят. Вербы в изгородях уже золотились, когда войска короля английского наводнили Нормандию, и Жиль Герден, оправившись от ран, двинулся по направлению к Руану во главе своего отряда. Но он уехал не иначе, как после соглашения с графом Сен-Полем, что тот выдаст за него сестру свою в Вербное Воскресенье в церкви Жизора. Они не могли венчаться в Сен-Поль-ля-Марше. Жиль был на службе и мог не дойти к этому сроку. А до похода нельзя было обвенчаться потому, что Жиль очень уж пострадал от руки Беарнца. Сам Жиль отнесся весьма легко к этому.
-- Он получил сдачи больше, чем мне досталось от него, -- говорил он Сен-Полю. -- Я замертво оставил его там в лесу.
-- Хотелось бы тебе повидать Жанну, Герден? -- спросил его молодой граф прежде, чем тот ушел. -- Она сидит себе в своей башне смирнехонько, как мышка.
-- Ещё успеется, -- спокойно возразил тот. -- Она ведь не любит меня... А я люблю её, Евстахий. Люблю так, что не ручаюсь за себя. Думаю, мне лучше из видеться с ней.
-- Ну, как хочешь. Прощай! -- проговорил Сен-Поль.
В те времена Жизор был город, окруженный крепкими стенами. Как трепетная пленница, робко ютилась у подножия громадного замка длинная серая церковь, построенная во имя святителя Сульпиция. Она стояла в небольшом квадратном промежутке между Южными Воротами и крепостью на узкой продолговатой площади, где по вторникам бывала ярмарка. Вокруг были посажены ровно подстриженные липы, а мостовая выложена гранитными плитами. Западные двери церкви святого Сульпиция опирались на фундамент со ступеньками и весьма внушительно заканчивали собой это скромное убежище, а её остроконечная крыша с башенками по бокам, казалось, угрожала теснившимся около лавчонкам ремесленников.
В то утро, в Вербное Воскресенье, стриженные верхушки лип были облиты золотым и румяным оттенком, а небо над Жизором отливало морской лазурью и было усеяно курчавыми облачками, взбитыми, как пена. На лужайках виднелись тополи, одетые первой весенней зеленью, да и живые изгороди окутались как бы зелеными покрывалами. Рано утром город был уже на ногах: туда должен был прибыть свадебный поезд Гердена, а Герден служил архиепископу, архиепископ же, в свою очередь, -- герцогу. Ходили также слухи, что невеста шла неохотно под венец: это ещё более растравляло жадность к зрелищам у людей, которые знали её за прославленную красоту. Некоторые уверяли, будто Жанна брошена своим любовником, весьма высокопоставленным лицом, и что её насильно суют в объятия Гердена, чтоб заглушить позор, а её пристроить.
-- Вот тебе и прелестница! -- посмеивалась язвительно та или другая старушонка, которой сообщали об этом. -- Не очень-то ей будет мягко на коленках у Гердена!
-- Де Герден, -- болтали другие, -- служит теперь герцогу и в один прекрасный день будет служить его сыну. Что поделает тогда Жиль Герден со своей строптивой женкой? Не вечно удержать вам сокола в клетке, не всегда быть ей в чепце. И так далее, и так далее. Все это указывает на некоторое волнение в народе. Городские ворота ранешенько открылись. Лари торговали бойко. Без четверти семь вступил в город Жиль де Герден: по правую руку ехал его отец, по левую -- настоятель руанского собора и ещё шесть человек красивых здоровых мужчин. Они были вооружены легко, одеты в мягкую кожаную одежду, без щитов или каких бы то ни было тяжелых военных доспехов. Старик Герден был плотного сложения, красный, как и его сын, но с целым кустарником белых волос и с бровями, точно ком-снега. Настоятель (племянник старика Гердена) отличался большим, длинным, нависшим носом. Был там ещё брат жениха, Варфоломей, и другие, перечислять которых было бы слишком скучно. Для предстоящего дела сам Жиль казался выкроенным как нарочно: все старухи решили, что из него выйдет властный супруг. Всадники поставили своих коней на конюшню в гостинице, а сами вошли под своды церкви поджидать поезда невесты.
Трубный звук у ворот возвестил о её приближении. Жанна ехала на маленьком иноходце рядом с братом своим, графом Евстахием де Сен-Поль. С ними же было и это чудовище -- госножа Гудула, затем Гильом де Бар, статный французский рыцарь, Николай д'Э и юноша, почти мальчик, по имени Элуа де Мон-Люк, двоюродный брат Жанны, чтоб нести хвост её платья. Болтуны и болтушки у ворот прозвали её Деревянной Невестой: кто говорил, что она -- большая кукла; кто уверял, что в глазах её прочел презрение к смерти. Она же не обращала внимания ни на кого, но смотрела прямо перед собой, направляясь, куда её вели. А вел её в церковь её брат, держа её за руку и, по-видимому, чрезвычайно спеша. Обряд бракосочетания должен был совершиться в часовне Богородицы за главным алтарем.
Минут двадцать спустя, а, пожалуй, и меньше, у ворот появился ещё отряд из четырех рыцарей, которые влетели, как на курьерских, забрызганные грязью, потом и пеной своих лошадей. Все они были люди совершенно незнакомые для обитателей Жизора, но, по-видимому, очень важные особы. Да они и были таковы. Первым из них въехал Ричард Анжуйский, молодой человек такого роста, который мог показаться обитателям Жизора совсем невероятным. "Лицо у него было красное, как у короля бриттов Артура [Артур -- Во Франции в конце XII века одновременно с рыцарской лирикой и в одной и той же общественной среде зарождается новый род литературы -- рыцарский роман, сначала в стихах, но затем, и весьма скоро, в прозе. Французские средневековые романисты пользовались предметами, наиболее отвечавшими вкусам читателя, всё внимание которого, после крестовых походов, с одной стороны, и норманнского завоевания -- с другой, было обращено на Бретань, Восток и Византию. Вследствие этого, и в рыцарском романе мы главным образом встречаем предметы классические, восточные и бретонские. Любовь к бретонским предметам была особенно распространена среди французского и англо-норманнского общества и вызвала целый цикл, круг рыцарских романов, в средоточии которого стоит сказочный король Артур, или Артус, с его "Круглым Столом", вокруг которого собираются его рыцари. Отсюда романы эти получили и свои названия бретонских романов, Артуровых романов или же романов "Круглого Стола". В основе всех сказаний об Артусе, позднее -- Артуре, лежит исторический факт. В истории Бретани Ненниуса в IX веке в первый раз упоминается имя Артуса как вождя бриттов в борьбе их с саксами. Указан и год смерти Артуса -- 537-й. В одном позднейшем произведении Артус, прославленный герой бриттов, называется уже королем всей Британии. Вероятно, Артус действительно был королем в Южном Уэльсе и в VI веке настолько прославился своими войнами с саксами, что народ, окружив его личность сказкой, превратил его в полумифического героя и поставил во главе самых разнообразных сказаний. Самое исчезновение его из жизни было покрыто тайной: он не умер, а где-то скрывается и со временем вернется, освободит бриттов и создаст новое мохущественное государство.
Такое превращение исторического лица в полумифического героя совершалось в Бретани с VI и до XI века, а тем временем целые тысячи бриттов успели переселиться к своим одноплеменникам в Бретань и, разумеется, перенесли к ним свои сказания об Артусе. Вслед за тем, под давлением норманнов, последовало новое переселение тех же племен уже в обратном направлении -- из Бретани в Англию, а вместе с тем и обратное переселение тех же предметов поэзии, но уже осложнившихся новыми, бретонскими, мотивами. Следствием таких переселений оказалось то, что в обеих странах, в Англии и в Бретани, прославлялись одни и те же герои приблизительно в одинаковых песнях, носивших название лэ (lais), а британские и бретонские странствующие певцы распевали эти песни при дворах королей и владетельных герцогов и графов на севере и юге Франции. Интерес к ним был так велик, что песни эти скоро стали перелагаться на норманно-французский язык: таким образом, создались небольшие французские поэмы, тоже называвшиеся лэ. Богатство и разнообразие описывавшихся в них приключений как нельзя более соответствовали вкусам рыцарей, и авторы рыцарских романов весьма скоро стали пользоваться этими бретонскими предметами, часто сохраняя от них только запутанную и сложную сказку да имена. По существу же своему рыцарские романы, известные под именем бретонских, пропитаны духом французского рыцарства: мы находим в них те же рыцарские идеалы, то же служение даме и тот же апофеоз любви, что и в современной им рыцарской лирике. Но в некоторых романах "Круглого Стола" является и новая черта -- мистически-религиозного чувства. В рыцарских романах Артурова цикла Артур является королем Британии, окруженным множеством рыцарей. Во всех своих действиях он руководствуется указаниями волшебника Мерлина, в душе которого борются два начала -- доброе и злое; доброе начало побеждает, и он оказывает благотворное влияние на Артура и весь его двор. Следуя его внушениям, Артур учреждает "Круглый Стол", за которым собираются все его рыцари. В число рыцарей "Круглого Стола" допускаются лишь самые доблестные и вполне безупречные. Романы "Круглого Стола" рассказывают только историю того или другого рыцаря, лишь отчасти и по мере надобности затрагивая остальных. Но самому Артуру не посвящено ни одного романа, хотя он и является как лицо второстепенное во всех этих произведениях поэзии.], рассказывал один из них, а борода темно-рыжая, глаза, как драгоценные камни". Позади него, все в ряд, ехали трое: Русильон -- угрюмый смуглый человек с нахмуренным взглядом, с бородой как у турка; Безьер -- горячий, живой, с гибкими членами и острым язычком; Гастон Беарнец -- великий охотник до выспренних речей, имевший в ту минуту вид сказочного принца с блуждающим взором, ищущим приключений. Часовые у ворот сделали им на караул: не зная кто это такие, они всё-таки были уверены, что это люди высокого сана.
По заранее обдуманному плану, у ворот они разделились. Русильон и Безьер уселись неподвижно, как статуи, у изгороди на мосту, по обе стороны дороги, на удивление лавочникам. Гастон, как настоящий охотник-зачинщик в этой погоне за ланью, прошел вместе с Ричардом до конца свода, то есть до самых ступеней паперти, и там остановился, держа под уздцы коня своего господина. Все, что оставалось теперь сделать, было сделано с чрезвычайной быстротой. Ричард один, нагнув голову вперед, сам немного подавшись и помахивая своим мечом в ножнах, вошел в церковь своими длинными мягкими шагами.
При входе он стал на одно колено и посмотрел вокруг исподлобья. Три или четыре церковные службы шли зараз. В полусвете церкви сияли мерцавшие огоньки, слабо освещая коленопреклоненных людей, священническое облачение, серебряную чашу. Но нигде -- ни следа венчания, ни Жанны. Ричард встал и неспешными шагами пошел по середине церкви, преклоняя колени перед каждым алтарем.
Не один из молящихся провожал его глазами по мере того, как он подвигался вперед и проходил мимо завесы, отделявшей прихожан. Люди подозревали, что он идет на свадьбу, и, Бог свидетель, они угадали. Под сенью большого высокого столба Ричард остановился и опять стал на одно колено: отсюда он мог видеть всё, что происходило перед ним.
Он видел, что Жанна, в зеленом с белым, стояла на коленях на своем молитвенном стуле, как на картине "Дама у надгробного памятника". Ему как раз были видны изгибы её чистого профиля да волны её волос, которые, казалось, так и горели огнем. Весь мир и все его владыки были у ног Ричарда, но не для него было это сокровище, которое он держал в руках и сам отстранил от себя. Он сам поступил так, что судьба отказала ему. Он сказал Да, когда сердце и голова, честь, любовь и разум вопияли Нет! И вот теперь, стоя тут подле неё, он знал, что ему предстояло запретить то, что он сам разрешил.
Да, он это знал, но не понимал ясно, покуда не увидел её там. Я буду продолжать рассказ: покажу всю глубину добра и зла в человеке. В Ричарде бушевали не похоти плотские, но страсть к первенству над другими. Эта женщина, эта Жанна Сен-Поль, эта огневолосая стройненькая девушка принадлежала ему. Леопард опустил ей на плечо свою лапу, и след от неё ещё не стерся; ему было не стерпеть, чтобы какой-либо другой лесной зверь прикоснулся к добыче, которую он отметил своим клеймом, для себя.
Двоякообразен леопард: двуприродный был Ричард Анжуйский -- и собака и кошка. Теперь это была кошка: не жадность волка руководила им, а ревнивая ярость льва. Он мог бы смотреть на это прекрасное создание плоти и не чувствовать желания лизнуть или растерзать его. Он мог бы видеть равнодушно, если бы её полураскрывшаяся нежная душа погрузилась снова в мрак небытия и исчезла с глаз. Он мог бы или убить Жанну, или относиться к ней, как к своей матери. Но он не мог видеть равнодушно, что его собственностью завладел другой. Ведь она, чёрт возьми, принадлежала же ему! Когда Герден приосанился, раздувая щеки, и встал на ноги; когда Сен-Поль дотронулся до плеча сестры, а она, дрожа, встала, оторвала свой неподвижный взор от пространства и, пошатываясь, протянула свою гонкую ручку; когда священник положил кольцо на свою священную книгу, и обе руки, красная и белая, с трепетом соединились, Ричард встал с колен и подкрался своей тихой, мягкой, лукавой походкой.
Он ступал так тихо, так легко, что только старенький подслеповатый священник первый его заметил. Другие же ничего не видели, не слышали. Удерживая руку Жанны в своей руке, старик остановился и заморгал глазами. Кто мог быть этот бродяга, дерзающий стоять, когда все остальные преклонили колени? Челюсть старика опустилась, обнажились его беззубые десны. Неясные звуки хрипло вылетали из его пересохшего горла. Ричард тоже остановился, напряженно выжидая удобной минуты для прыжка. Священник страшно засопел и снова обратился к своей божественной книге. Но он опять вскинул глаза: подкравшийся тать был ещё здесь, но уже принял угрожающий вид.
-- С нами крестная сила! -- воскликнул старик и уронил руку Жанны.
Она оглянулась, вскрикнула -- и все вздрогнули, выпрямились и столпились в кучку, когда незнакомец в лагах сделал прыжок вперед.
Все свершилось с быстротой молнии. В один прыжок вышел Ричард из своего выжидательного положения. Тот же прыжок отбросил Гердена назад, в кучу его товарищей, а Жанну заключил, как в клетке, в железных тисках. Так они и остались на мгновение: он -- в вызывающей позе, она -- пойманная им. Одной рукой в латах он придерживал её, как дитя, под мышкой, а другой сжимал свой неугомонный меч. Его голова была откинута назад, из глубины его сверкающих глаз, из-под полуопущенных ресниц он наблюдал за врагами, как бы вопрошая: "Ну, что дальше?" Короткое, гулкое дыхание вылетало у него из ноздрей. Он стоял в положении льва, который вырвал у других свою добычу, льва стремительного, высокомерного и страшно проворного.
Да, это дерзновенный поступок был совершен с быстротой молнии: в этой-то быстроте была его главная красота. В то время как у всех сперло дыхание от неожиданности удара, он стоял с минуту так один. А Жанна в его жестких объятиях неподвижно стояла на ногах, не опираясь на него, её спокойное лицо приходилось ему до подбородка. Пусть было постыдно такое грубое завоевание: она не чувствовала стыда. А он и не думал о том, стыдно это или нет.
Впрочем, и времени не было думать вообще о чем бы то ни было. Герден призвал имя Божие и выступил. В гот же миг и Сен-Поль бросился вперед, а за ним и де Бар. А Ричард, крепко обхватив свою Жанну, пошел назад тем же путем, каким пришел. Его долгая рука и долгий меч держали противников на почтительном расстоянии: он работал ими, как косой. Никто не задевал его дорогой, хотя все следовали за ним, наступая на него, как собаки на травленного вепря в лесной чаще. Но старик-отец Герден обежал кругом и стал у западных дверей, чтобы не выпустить его оттуда. Дойдя до середины церкви, так сказать, до открытой местности, Ричард проворно прошел её без малейшего затруднения, неся на одной руке Жанну. У дверей он наткнулся на смелого старика.
-- Прочь с дороги, де Герден! -- вскричал он громким певучим голосом. -- Не то натворю такого, о чем после сам пожалею.
-- Вор и горлорез! -- заорал старик. -- Прибавь ещё убийство ко всему остальному!
Ричард твердо протянул вперед руку с мечом и отстранил старика. Тот отшатнулся, его приняла на руки целая толпа священников, певчих, рыцарей и поселян, теснившихся и огрызавшихся, как собаки. Граф Ричард спустился вниз по ступенькам.
-- Ура, ура! -- пропел Гастон. -- Вот так проворное венчание!
Ричард был спокойнее, чем можно было думать, судя по обстоятельствам. Он усадил Жанну в седло, сам взвился позади неё; и в то время как преследователи, толкаясь, ещё спускались по ступенькам, он уже несся вперед на улицу по гранитным плитам. Ограждавшие дорогу на мост Безьер и Русильон издали завидели, что он едет к ним.
-- Он отнял-таки свою сабинянку, -- проговорил Безьер.
-- Гм! Теперь поднимется зверская война! -- заметил Русильон.
Ричард проскакал прямо между ними. Гастон несся вслед за ним, не отставая ни на шаг, и, как безумный, подгоняя своего коня. Тогда железные воины повернули обратно, и они все вместе понеслись, куда он указывал им дорогу, -- к Темной Башне.
Удивление жителей Жизора обратилось в ужас и смятение, когда узнали, кто такой был этот рослый незнакомец. Так это сам граф Пуагу примчался во владения своего отца и у его вассала похитил жену? Да что ж это такое? Дьяволы, что ли, стали управлять нами здесь в Нормандии?!
Немедленной погони не было. Сен-Поль знал где найти разбойника.
-- Но идти туда без некоторой вооруженной силы было бы совершенно бесполезно, -- заметил он Гильому де Бар.

Глава X
Ночная работа у темной башни

Здесь я веду летопись о жестоких делах: мне некогда распространяться о прелестях долго сдержанной любви. Как ни страшна была свадьба, её последствия были ещё страшнее: как та, так. и другие, разыгрались под припев звона мечей.
Когда Ричард, наконец, овладел своей Жанной, он сперва не мог даже наслаждаться добычей. Он умчался с ней, как бурный вихрь, дорога была длинная, скорость -- бешеная. Меж ними не было сказано ни слова, по крайней мере ни одного осмысленного слова. Только раз или два, вначале, он нагнулся вперед к ней через плечо и своей щекой прильнул к её рдеющей щечке. Тогда и она, словно повинуясь бурному приливу страсти, потянулась назад к нему и почувствовала, что его поцелуи горячо, жадно осыпали её, что он говорит мало и точно стреляет: "Моя невеста! Наконец-то ты -- моя невеста!" А руки его прижимались к её сердцу, и она знала, какая песнь звучит в этом сердце. Почти всё время сидела она перед ним прямо, как черенок, а её глаза и уши были настороже, чуткие к малейшему намеку на погоню. Но он чувствовал, что она всё-таки трепещет: о, она будет теперь счастлива с ним!
Им довелось провести наедине шесть жгучих дней вместо медового месяца. Довелось ещё удивлять собой своих троих спутников, которые охраняли башню и недоумевали, как пойдет дальше такая игра? Любовь Ричарда охватывала его своим порывом: так река при приливе хлещет через край и своими волнами затопляет берега, сносит мосты. Её любовь была, как море, непостоянна и тревожна, полна приливов и отливов, без определенной цели, без твердого направления. Как обыкновенно бывает с людьми сдержанными, порывы Жанны вместо того, чтобы облегчать, только мучили её или карались муками. Любовь её была тревожного свойства: она выливалась наружу порывами то страсти, то холодности. Она то таяла, то засыхала, то была страстно требовательна, то сурово недоступна, за любовным порывом следовало отвращение к любви. Очертя голову, с лихорадочной дрожью бросалась она в объятия Ричарда и рыдала у него на груди, то вдруг неожиданно пыталась высвободиться из них, как человек, которому хочется скрыться от всех. Затем, видя, что всё напрасно, она лежала неподвижно, как восковая кукла.
Целовал ли, обнимал ли он её, или нет -- всякий раз, когда она чувствовала прикосновение к нему, на неё находило отчаяние. Она не могла выносить такого состояния: без его ведома искала она ухватиться хоть за малейшую из вещиц, прикасавшихся к нему, за край его рубашки, за рукоятку его меча, за его перчатку, словом, за частицу его самого, чтобы чувствовать его близость. Иначе -- она сидела молча, вся трепетная, бьющаяся, поглядывая на него из-под опущенных ресниц и покусывая свои нежные губки. Если бы кто-нибудь другой, а не Ричард, обратился к ней в такие минуты (как и хотелось иным для облегчения её тоски), она, вероятно, ответила бы наудачу "да" или "нет" -- но и только! Она всё качала головой нетерпеливо, как будто весь мир и все его дела, словно рой мух, жужжали вокруг неё, загораживая от её взгляда и слуха Ричарда. Ужасная вещь такая любовь -- глубокая, снаружи тихая, а в глубине опустошительная, ибо ненасытная! Кто видел тогда Жанну с Ричардом, тот не мог надеяться, что эта бедная девушка будет счастлива.
Что касается Ричарда, то его чувство больше выливалось наружу: он не так мучился своей любовью, властно управляя ей, как и всем вообще. Со второго же дня он принялся дразнить её, шутя драть за уши, брать за подбородок, всячески проявлять свою власть над ней. Он подкрадывался к ней своими бесшумными шагами, схватывал ей руки за спиной и, крепко держа в своих руках, перегибал её назад, чтобы она дала себя поцеловать. Как-то раз он поднял её высоко и заточил в темницу -- на самую верхнюю полку большого шкапа, откуда она могла выбраться только тем же путем, каким туда попала. Жанна осталась там, не проронив слова; когда же, наконец, он открыл двери шкапа, то нашел её в том же трепетном выжидательном положении, с глазами, устремленными на него по-прежнему.
Ни он, ни она -- по крайней мере, при других -- не подымали вопроса о своем прошлом, настоящем или будущем, но всем было известно, что он намерен возвести её в сан своей графини как только достигнет Пуатье. Посторонним наблюдателям -- по крайней мере одному из них -- казалось, что этого никогда не будет и что она знает, что часы их сладкой, но жгучей, мучительной близости сочтены. Да и могли ли они продолжаться? Какие она могла иметь основания, как могла дерзать надеяться? Безьеру, который был настороже, казалось, что она ожидала близкого конца своему счастью, а чувство ожидания до того мучительно, что можно зачахнуть от него. Так вот и Жанна боялась упустить хоть бы одну минуту своей близости к Ричарду, но в то же время она не могла вполне насладиться ни одной минутой счастья, зная, что вскоре должна будет лишиться его.
Все эти шесть ясных дней было бы умнее провести на пути к западу, но желание Ричарда властвовало над всеми остальными его мыслями. Сорвав Жанну с самых ступеней алтаря, он должен был удержать её и всецело завладеть ей, почувствовать, что она -- его собственность, безотлагательно, при первой же остановке на пути.
Никогда не достались бы ему эти шесть дней передышки, если бы он имел дело со всяким другим народом кроме нормандцев. Аббат Милó говорит про них:
"Это -- народец с илом вместо крови, с ленивым желудком, да ещё любитель мясного, а мясо, вместе с тяжеловесностью движений, развивает в нем какую-то дремлющую свирепость, весьма опасную для других. Нормандцы копят в себе обиды и горести, пережевывая их, как жвачку: как только мера переполнится, они изрыгают эту противную массу, которая многие годы давала пищу их хандре". Ещё больше, чем эту дремлющую ненависть, воспитывают они в себе щепетильную точность: по данному образцу идут они своей дорогой неуклонно, куда бы она ни привела их -- к сердцу ли женщины, или к горлу врага.
Так понимали и Сен-Поль с де Баром -- оба французы, пылкие юноши; они грозили кулаками Герденам и стрясли со своих ног прах таких чурбанистых товарищей как только увидели, куда клонится дело. Хотите верьте, хотите нет, только Жиль Герден, по совету отца и при -- поддержке своего младшего брата, Варфоломея, не намерен был двигаться ни на шаг вперед, чтобы добыть себе свою жену обратно или хотя бы наказать её похитителя, покуда он. Жиль, не изложит на пергаменте свою обиду. Эту бумагу он намеревался отвезти потом королю Генриху, отцу Ричарда.
-- Таким образом, рассуждал смуглый нормандец, -- я буду под защитой законов моей страны, и на моей стороне будет вся механика крючкотворцев.
По-видимому он считал это преважным делом.
-- С вашей проклятой щепетильностью, -- крикнул Сен-Поль, хватив кулаком по столу, -- вы ничего не добьетесь! Под защитой законов твоей страны, дурак! Да ведь сестра моя теперь уж на земле графа Ричарда!
-- Ах, оставь его! Оставь, Евстахий, -- сказал де Бар, -- и пойдем со мной. Мы с тобой ещё успеем чудесно встретиться с ним на дороге.
Итак, французы уехали; а Жиль, вместе с отцом своим, с челобитной и со своим тупым лбом, отправились в Эврё, где пребывал тогда король Генрих. Преклонив колена пред своим герцогом, они изложили ему свои жалобы, словно в челобитной о "Mort d'Ancestor" [Так назывались челобитные о вымороченных имениях. (прим. ред.)]. Очень скоро им стало ясно, что король столько же походил на нормандца, как граф Сен-Поль. Он как ножом обрезал все их "ut praedictum est" и "quaesumus igitur". [Здесь обрисована судебная казуистика того времени. Тогда уже сложилось сословие юристов, или служителей римского права, которое сначала выдвигалось церковью, а теперь становилось душой светской власти. Именно с 12-го века римское право перешло от церковников в светские руки под названием юриспруденции. Юристы уже тогда сочиняли замысловатые бумаги, как наши старые дьяки и повытчики. Конечно, тут строжайше соблюдали формализм, то есть строгость формы составления бумаг. Отсюда все эти "как сказано" (ut praedictum est) и "о чем просит, тому следуют пункты" (quaesumus igitur).]
-- Милостивые мои государи! -- нахмурив брови, вымолвил король. -- Где теперь этот вельможа, причинивший вам так много вреда?
-- Государь! -- объяснили они. -- Он держит её у себя в своем укрепленном замке в долине Сент-Андрэ, лье за десять отсюда.
-- Дурачье! Выкурите его оттуда. Экий барсук! Вытравьте его, вора! -- вскричал старый король.
Жиль-старший сложил свои толстые губы и собрал их в складки:
-- Государь! Мы не осмелимся так поступить без особого приказания с вашей стороны.
-- Чего же вам ещё, если я вам отдаю его, дураки вы набитые?
Тут встал и выпрямился молодой рослый Герден.
-- Господин мой и повелитель! -- начал он. -- Этот лорд -- граф Пуату, твой сын.
Чудную картину представляли в эту минуту для греховодников глаза старика, сверкнувшие огнем при таких словах. Его речь, говорили потом, была ужасна, клокотала яростью.
-- Клянусь Богом! -- зарычал он, хрустя пальцами. -- Так этот барсук -- мой сын Ричард? Значит я, наконец, изловил его? Га-га-га! Клянусь лицом Господа, не я буду, если не вытравлю его оттуда сам!
Говорят, будто Лонгепе, или Длинная Шпага (сын короля от госпожи Розамунды), и Джеффри (другой побочный сын), вместе с Богэном, де Ласи и некоторыми другими, пытались воспрепятствовать ему, говоря, что он хочет стать вторым Тиэстом. [Тиэст -- одна из жертв злодеяний, которые должны были совершить Пелопиды по определению богов, как значится у греческих трагиков (Гомер и Гесиод не знали лично об этих ужасах). Сын Пелопса Тиэст бежал из Азии вместе со своим братом Атреем, убив своего сводного брата. Они являются в Микены, где Атрей сделался царем. Тиэст соблазняет жену своего брата и бежит, захватив с собой сына Атрея, Плисфена. Воспитав мальчика как своего сына, он послал его в Микены убить Атрея. Но Атрей умертвил, сам того не зная, собственного сына. Затем Атрей заманил брата примирением и за обедом угостил его трупами его родных сыновей, а самого брата заточил в тюрьму. Мало того, Атрей как-то заполучил сына Тиэста, Эшсфа, и послал его в тюрьму убить собственного отца. Но Тиэст узнал сына по своему родовому мечу, и Эгисф убивает Атрея и становится вместе с отцом царем Микен. Эта любимая греками сказка очень запутана прибавками в разные времена.]
Напрасно! Спорить с ним было всё равно что препираться с судьбой.
-- Война так война! -- с пеной у рта кричал старик. -- С кем бы ни вести её, -- со своим сыном или с бабушкой. Неужели я дам врагу моему шляться по открытому полю, а сам буду сидеть у себя дома и лакать похлебку? Так не водится у нас в роду.
"Само собой разумеется, я выступлю в поход сегодня же вечером", -- решил он и созвал охочих людей. К чести английских баронов надо признаться, что они наотрез отказались ловить сына своего повелителя и вообще оставлять город в такое опасное время.
-- Как! -- восклицали они. -- Неужели частные обиды, как черви, подтачивающие плотину, должны подрывать основы государства? О, наш король и повелитель! Прилив наступил, вода бьет в шлюзах через край. Предупреждаем вас об этом!
Но ни один из обладателей анжуйской короны не слушался ещё ни разу ни чьих предостережений Мне чудится, будто слышу скрежетание клыков этого старого льва, будто вижу пену, которую он испускает из углов рта. Он выступил в поход с таким составом, какой только мог собрать наскоро: всего их было только девятнадцать человек. Были тут Жили, старый и молодой, с их свитой, да восемь человек, избранных самим королем, а именно: Драго де Мерлу, Арман Тальефер граф Понтьё, Фульк Персфоре, Фульк д'Ольи, Жильбер Фиц Ренфрид, Понс, побочный Каенский, наконец, и мясник Рольф, которому король, в знак издевательства надо всем рыцарством, пожаловал золотые шпоры пере, самым отправлением в поход; но недолго пришлось ему в них красоваться. Девятнадцатым был сам велики! король, дурной человек и ещё худший отец -- Генрих Короткий Плащ собственной своей особой.
Ночь была очень темная, нигде ни луны, ни звездочек -- темная тихая ночь, в которой человек, умеющий узнавать погоду, почуял бы дождь. Дорога по болотам была неважная и при слишком хорошем освещении. А между тем, говорили тогда, что старый король скакал по рытвинам и по кочкам, по мшистым корням, по холмам и долинам с такой веселой удалью, словно он мчался на охоту в Ванвильский лес и был юношей. Когда спутники просили его быть осторожнее, он только щелкал пальцами в ответ, свободно опустив поводья, и кричал в пустое пространство темной ночи, словно травя зверя:
-- Усь его, Брок! Усь!
И этот зверь был наследник его власти, его королевского достоинства!
За три мили заслышали его приближение в Темной Башне. Русильон был на укреплениях и сошел вниз нарочно, чтобы донести, что он заметил всадников на равнине.
-- Тушить огни! -- приказал Ричард и поцеловал свою Жанну, спуская её с колен.
Все потушили огни и стали по двое у каждой двери, никто больше не проронил ни слова. Жанна сидела в потемках над загашенным очагом и держала в руке факел, готовая зажечь его немедля, как только получит приказание.
Так, подъезжая к Темной Башне, нормандцы могли убедиться, что она вполне оправдывает свое название: в ней не было ни искорки света.
-- Ну, уж это дудки! -- заметил король, голос которого заключенные в башне слышали громче Других. -- Мы живо засветим тут огни.
Он послал своих людей собирать валежник, вереск, сухой папоротник, а сам тем временем принялся колотить в дверь своим топором, крича, как безумный:
-- Ричард! Ричард! Бесстыжий негодяи, выходи из своей берлоги!
Но вот открылось над ним небольшое решетчатое окно. Гастон Беарнец высунул оттуда свою голову.
-- Прекрасный мой государь! -- проговорил он. -- Что это за потеху строите вы для вашего сына?
-- Не мой он сын, клянусь ликом Господним! -- вскричал король. -- Пусть за него держит ответ та, которую я засадил в клетку там, у себя дома [Здесь речь идет о матери Ричарда -- Элеоноре Аквитанской, которая много нашумела в свое время и как богатейшая приданница, и как неукротимая чувственная южанка. Элеонора была сначала замужем за Людовиком VII Французским: этот брак был чисто политический, устроенный хитрым дипломатом аббатом Сугерием. Когда Людовик совсем впал в аскетизм и двинулся во второй крестовый поход, жена увязалась за ним, но не с благочестивыми намерениями: скучая с мужем-монахом, она мечтала о бравых рыцарях да о чарах Востока. В Антиохии она так увлеклась этими чарами, что смутила даже тогдашний чувственный век: Людовик насильно увез её от соблазнов и развелся с нею, тем более что она не дала наследника престола. Приданое Элеоноры (половина Южной Франции) соблазнило такого алчного политика, как Генрих II: вдова одного короля стала женой другого, его соперника по политике. Элеоноре хотелось и в Англии играть первую скрипку. Но когда она венчалась с Людовиком, ей не было и 16-ти лет, а теперь ей стукнуло уж 30. Правда, Элеонора наградила англичан пятью мальчиками, не считая дочерей. Но сладострастный Генрих изменял ей с самого начала. Тут не нужно выдуманной поэтами красавицы Розамунды, за которую будто бы жена мстила мужу. Элеонора поощряла заговор своих сыновей против отца в 1173 году. Ей пришлось бежать во Францию, переодевшись мужчиной, но Генрих изловил её и с тех пор держал как бы в почетном плену. По смерти мужа Элеонора мстила его любимцу Джону, разоблачая его предательские замыслы Ричарду. Она умерла после Ричарда в 1204 году.]: он вечно был непокорен мне. Впусти меня хоть ты, хворый пес!
-- Прекраснейший мой повелитель! -- ответил Гастон. -- Вы можете войти, если вам угодно и если вы пришли с мирными намерениями.
-- Клянусь Богом, войду! И войду с какими мне угодно намерениями.
-- Гнусное требование! -- заметил Гастон и захлопнул окошечко.
-- Как вам угодно! Помаленьку придет и гнусность, -- прокричал король в ночной темноте и отдал приказание поджечь замок.
Скажем вкратце, что его спутники навалили кучу хвороста у входа в башню и зажгли её. Треск дерева, взлетающее пламя, трепетный свет словно опьянили короля. Он сам и его спутники принялись скакать вокруг огня, взявшись за руки и подгоняя друг друга криками, которыми их земляки травят барсука:
-- У-у, ведьма, у-у! Соскочи-ка сюда, девка! Усь его, Брок! Усь его! -- и прочими подобными же грубыми возгласами.
Заслышав такие дикие завывания, устыдился даже Жиль со своими. Они отошли в сторонку, говоря друг другу:
-- Ну, мы, кажется, напустили на него весь ад кромешный, все легионы чертей!
Так нападавшие распались на два лагеря -- на обидчиков и на обиженных.
Заметив это, Ричард вывел Русильона и Безьера из башни другим ходом, подкрался позади пляшущих, неожиданно набросился на них и троих спихнул в огонь.
"Там-то, -- говорит летописец, -- мясник Рольф нашел возможность отведать вечных мучений в аду; там лежал, обугливаясь, Фиц Ренфрид; там Понс Каенский, человек позорного происхождения, испускал смрадный запах, как ему и подобало".
Повернувшись, чтобы уходить, трое нападавших очутились лицом к лицу с нормандскими отщепенцами. При свете огня произошла большая схватка. Жиль-старший был убит топором. А если топором, то кто же, как не Ричард, убил его? У него одного был топор в руках.
Жиль-младший был ранен в бедро: это было делом рук Русильона. Брат его, Варфоломей, был убит этим же опасным бойцом. Безьер лишился пальца на правой руке, да и вообще все трое едва уцелели.
Старый король сидел на месте и, как волк с голоду, выл от такой потери. Но его утешило хоть то, что огонь разрушил южную дверь башни, и в её отверстие видна была Жанна с факелом в руке, а впереди неё стояли Гастон, Ричард и Бертран Русильон, щитами прикрывая себе грудь.
-- Государи мои! -- обратился к нападавшим Ричард. -- Мы ждем вас и приступим к делу, как только вам будет угодно!
Но никто не решался напасть на них: ведь для этого надо было продраться сквозь огонь, а в тесных сенях было три острых меча, три отчаянных горлореза.
Что тут мог поделать старый король? Он всем грозил смертью и адом кромешным; он проклинал сына своего, имея на то несравненно меньше основания, чем сам Всемогущий Бог, проклиная города Содом и Гоморру, -- огорода, лежавшие в равнине". Но Ричард ни на что не отвечал. Тогда старик перепрыгнул через огонь и, отвратительный, подскочил к мечам. Но мечи опустились по приказанию сына.
Чуть не плача, король обернулся к своим спутникам:
-- Тальефер! Неужели вы станете спокойно смотреть, как меня честят? Где Понтё? Где Драго?
Наконец, они напали на врага все разом, целой вереницей, выставив свои щиты. Но эта выдумка неизбежно должна была разрушиться: не могли же они вбивать клин там, где не добраться было до места. У входа их встретили три сомкнутых меча. При первом же нападении пало двое, а грозный топор Ричарда раскроил череп Фульку Персфоре и далеко разметал его мозги. Кровава, быстра была расправа, и немного заняла она времени. Король был смущен смертью Персфоре и не осмеливался больше подвергать человеческую жизнь опасности.
-- Подожги вон ту дверь, Драго! -- угрюмо приказал он. -- Мы добьемся, что на них обрушится вся постройка.
Нормандцы были приставлены отвлекать внимание троих осажденных в то время, как остальные ходили за топливом.
Жанна перевязала руку виконту Безьеру: он теперь тоже мог обороняться. Благодаря исключительно своей хитрости, Ричард спасся, не потеряв никого из своих.
С помощью Жанны Безьер загнал лошадей.
-- Вот что, Ричард! -- начал он. -- Слушай, что я тебе предложу! Я отопру северные ворота и ускачу прежде, чем они успеют их поджечь. Я так смекаю, что добрая половина их бросится за мной в погоню, но я успею значительно их опередить и потому не сомневаюсь, что мне удастся спастись. А вы уж позаботьтесь об остальном.
Ричард одобрил его предложение:
-- Хорошо. Поезжай, Раймон! -- ответил он. -- Мы с тобой соединимся в том конце равнины.
Все так и было сделано. Как только Безьер был готов, Жанна распахнула ворота настежь и захлопнула их за ним. Старик король помчался вслед, как вихрь, вместе с пятерыми или шестерыми из своих спутников, которые случайно оказались уже на конях. Ричард отступил от своих ворот, вывел коня и двинулся вперед. Подъезжая к другим воротам, он нагнулся и подхватил Жанну, которая быстрым движением пробилась к нему под ту руку, которую ограждал щит. Русильон и Гастон таким же образом вывели своих коней. Затем, по данному знаку, все они выехали из ворот башни и врезались в самую кучку нормандцев.
Произошла отчаянная схватка. Ричарду нанесли удар сбоку в колено, но он дал сдачи, подхватив Драго Мерлу за руку, и почти буквально рассек его пополам. Тальефер и Жиль Герден вдвоем напали на него, и один из них ранил его в плечо. Но бедняге Тальеферу досталось больше жару, нежели он задавал своему врагу: почти в тот же миг, когда он наносил удар, ему ответили тем же, он упал мертвый и раскроил себе челюсть об утес. Что же касается Гердена, Ричард бросился к нему с яростью, откинул его назад и повалил, как других. С невредимо сидевшей у него Жанной проскакал он над распростертым соперником.
Но вот, уже после всего, едучи неспеша по болотным кочкам, при слабом освещении серых сумерек, Ричард повстречал своего отца, который стремглав несся прямо на него, чтобы преградить ему дорогу.
-- Отец! Лучше не встречайся со мной! -- крикнул он ему.
-- Богом клянусь, встречусь! -- отозвался старик. -- Я -- вот, перед тобой, предательское животное!
Они сошлись. Ричарду уже было слышно тяжелое дыхание старика, точно сопенье загнанной лошади. Он твердой рукой выставил свой меч, чтобы отклонить удар. Меч короля дрогнул и упал бессильно под ударом Ричарда. Сын поехал дальше, но оглянулся, чтобы убедиться, что не причинил отцу особенного вреда. Он издали различил злое серое лицо старика, который проклинал его на все корки. То в последний раз видел Ричард отца в живых.
Ему и его сподвижникам удалось ускакать, не потеряв ни одного из своих людей, и добраться до пределов владений графа Перша, где они нашли целое общество в шестьдесят человек рыцарей, которые ехали разыскивать Ричарда. С ними он отправился в провинцию Мэн, в город Ле-Манс, который сдался и теперь был занят французским королем. Подъезжая к городским воротам, Ричард сказал:
-- Пусть же они теперь увидят, что я, как полагается благочестивому рыцарю, несу свое священное знамя прямо перед собой!
Он поставил Жанну стоять на ногах, в седле перед собой и твердо придерживал её, обвив своей длинной рукой. В таком виде он проехал, окруженный своими рыцарями, по улицам, запруженным толпами народа, прямо к церкви Святого Юлиана. Все время, как святая статуя, Жанна Сен-Поль стояла неподвижно перед ним.
Французский король обращался с ним, как с важной особой, а к Жанне относился с уважением. Там же были принц Джон, герцог Бургундский, дофин Овернский и все вельможи. Ричарду отвели дом епископа. Жанна остановилась у премонстрантских канонисс [члены коллегии руководящих лиц в католических духовно-рыцарских и монашеских орденах], но он виделся с ней ежедневно.

Глава XI
Прорицание. Жанна на роковом ложе

Почтенный аббат Милó мог, конечно, прийти в отчаяние от таких дел. Послушайте, чтó он говорит, и представьте себе, как он качал головой при этих словах:
"О, ты, слишком великое могущество царей, обитающее в слишком хрупком здании! О, ты, колеблющийся мыльный пузырь, на котором, как на подушке, покоится королевский венец! О, ты, гонимый праздным дуновеньем человек, который имеет вид Бога, а в сущности -- просто человек и, вдобавок, человек, в котором бушует страсть, что пытается, как обезъяна, подражать Богу! Ричарду непременно захотелось обладать этой француженкой-девушкой -- и он должен был принять её прямо из недр её матери. Он научил её своему благородству, которое вообще для принца всё равно, что ветер мимолетный, а она, в свою очередь, научила его своему благородству. Затем, принц должен быть не менее благороден, чем его дворяне, должен быть всегда "primus inter pares", -- и вот он, видя её благородство, отдал её тому, кого она сама избрала. Но вслед за тем, не вынося мысли, чтобы простой смертный владел тем, к чему он прикасался, он отнял её опять, убивая людей для этого, не говоря уж об оскорблении святыни храма. Наконец, как вы сейчас услышите, считая, что слишком бесцеремонное обращение было бесчестьем для нежной оболочки её тела, он, поддавшись великодушию, сделал ещё хуже: к безумию своему он прибавил насилие, заключив брак, которого не должно было быть. Он нажил себе смертельных врагов, он преградил установленные пути и пошел себе шагать по новым, но с путами на ногах. Гораздо лучше было бы для Жанны, если бы она была простой игрушкой, забавой, предметом развлечения и простых наслаждений! Но она была совсем не то. Жанна была добрая девушка, благородная девушка, статная красавица белой кости. Но, клянусь Господом, Цезарем Израиля (который умер на дереве), дорого достались ей все эти добродетели!"
Мы можем положиться на правдивость этих слов. И какая жалость! Все обещало так хорошо сложиться. Кто не знал перед тем Жанны, тот был удивлен её способностями, её скромностью, достоинством, с которым она себя держала.
В Ле-Мансе, где Ричард провел Пасху, ей приходилось играть роль, которая разломила бы голову и мудреца. Она, это воздушное созданье, ловко вращалась среди этих великих светил мира.
И каких! У короля Филиппа нос был очень чувствительный: чуть повеет в воздухе оскорблением, у него сейчас хлынет кровь. У принца Джона взгляд был очень острый, и он пользовался им нехорошо. Он гладил женщин по шерстке, но редко когда это бывало им приятно, и никогда из этого добра не выходило. Герцог Бургундский ел и пил слишком много. Он был похож на губку, которая в сухом виде чересчур груба, чтоб привлекать к себе, а напитанная -- чересчур мокра. В один из тех дней, когда герцог был слишком переполнен, он выиграл в состязании с кольцами -- или сказал, что выиграл -- у графа Ричарда сорок фунтов. Осушившись, он потребовал их с него, но тот усмотрел в его словах подвох и поднял его на смех. Герцог обиделся, он никак не мог простить ему уязвления и сделался большим другом принца Джона.
С ними со всеми, а также с их придворными, которые подражали своим господам, Жанне приходилось ладить. Плохо скрываемая бесцеремонность обращения окружающих постоянно давала ей чувствовать, что она -- лишь наложница, собравшаяся стать супругой. Как могла осмелиться принять графское достоинство та, которая уже теперь имела так мало веса? Бедная девушка считала себя заранее приговоренной. Статочное ли дело, чтобы наложница короля стала его женой? И могла ли Жанна, обрученная с Жилем Герденом, быть женой Ричарда?
Все эти дни Ричард почти непрерывно проводил вне дома, занятый военными распоряжениями ввиду предстоящего отъезда из Пуату. Жанна редко видела его, зато она видела его вельмож и должна была высоко держать голову перед женщинами французского двора. Она так и вела себя до того дня, когда, возвращаясь со своими дамами от обедни, вдруг увидела своего брата Сен-Поля верхом на коне, а с ним и Гильома де Бара. Она проскользнула бы скромненько мимо, но брат увидел её, осадил коня посреди улицы и уставился на неё глазами, как будто она для него значила меньше, чем ничто. Она почувствовала, что колени у неё подкашиваются, и страшно покраснела, но продолжала идти своей дорогой. После такой ужасной встречи она больше не осмеливалась выходить из монастыря.
Разумеется, там она была в безопасности. Сен-Поль ничего не мог поделать против завоевателя Турени и вдобавок союзника своего верховного повелителя, но она чувствовала, что честь её поругана, и уж не раз подумывала о том, чтобы принять пострижение. Одна девушка уже так и сделала. Жанна много слышала от канонисс про Элоизу французскую: слышала, что у той была своя келья в Фонтевро, рядом с монашескими; что она дрожит от холода при солнце, в самый зной, а по ночам кричит, говорит сама с собой и подвергает себя величайшим строгостям.
Действуя на воображение Жанны, всё это превращало любовь её в пытку. Много, много раз, когда её высочайший возлюбленный приезжал её проведать, она со слезами припадала к нему и умоляла снова бросить её, но чем больше печалилась она, тем тверже шел он к своей цели. Правду сказать, в то время он уже овладел ею и совершенно не понимал её. Что бы она ни говорила, что бы ни делала, ничто не могло остановить его в намерении обвенчаться с ней и впоследствии короновать её короной графства Пуату. Это торжество должно было совершиться на праздниках Пятидесятницы как единственное средство всё загладить с его стороны.
Даже то, что случилось с ним именно из-за этого по дороге в Пуатье, не могло изменить его решения. И опять-таки он ложно понял Жанну или, может быть, сам слишком зачитывался в собственной душе, чтобы заглядывать ещё и в её пушу.
Они выехали из Ле-Манса за две недели до Троицына дня в сопровождении целого поезда своей свиты -- дам и мужчин. Ричард держался, словно юный бог; в глазах его горел повелительный огонек. Жанна, бедная девушка, ехала, точно на виселицу, и она с благодарностью готова была попасть на неё, прежде чем они доехали до цели. Что ж мудреного? Послушайте, что приключилось.
На полдороге между Шательгеро и Пуатье есть песчаная пустыня, покрытая иссохшим можжевельником и дикой сливой, которая каким-то чудом ухитряется уживаться меж оголенных скал, -- унылая местность, которая считалась обителью демонов и прочих проклятых духов. Ну, так вот, ехали они себе по этой пустыне, предоставляя своим коням выбирать дорогу меж каменных утесов. Случилось так, что Ричард и Жанна шагов на сорок опередили остальных. Вдруг Жанна глухо вскрикнула и чуть не свалилась с лошади. Она указывала на что-то рукой и отрывисто шептала:
-- Смотри!.. Смотри!..
Недалеко от них виднелся прокаженный. Он сидел на выступе скалы и почесывался.
-- Поезжай, поезжай вперед, сердце моё! -- промолвил Ричард.
Но она вскрикнула:
-- Нет, нет! Он уж подходит. Мы должны дождаться!..
Голос её был полон отчаяния.
Прокаженный приближался, перепрыгивая со скалы на скалу. То был не человек, а ужасная куча язв и лохмотьев, с отвисшей нижней челюстью, вывернутой от болезни. Он стоял как раз посреди дороги, прямо на солнце и, пощипывая свои жалкие глаза, таращил их на веселую дружину. Между тем все уже успели подъехать и окружили его, а он тыкал в них пальцем, именуя каждого -- Ричарда, которого он назвал красивым графом, Гастона, Безьера, Овернца, Лиможца, Меркаде. Долго тыкал он в Жанну и наконец голосом, походившим не то на карканье, не то на щелканье (у него не было неба), промычал трижды:
-- Помилуй тебя Боже!
-- Господь с тобой, братец! -- тихо ответила она.
А он всё тыкал в неё пальцем и проговорил так, что все слышали:
-- Берегись графской шапочки и графского ложа! Как верно то, что тебе придется побывать в том и в другом, так же верно, что ты будешь женой убитого и его убийцы!
Жанна пошатнулась. Ричард поддержал её.
Убирайся, негодяй! -- заорал он. -- Не то я не пощажу тебя.
Но прокаженный уже сам бежал вприпрыжку по утесам, подскакивая и размахивая руками, как старый ворон. На таком расстоянии, где он был уже в полной безопасности, он присел на корточки и облокотился на свои голые колени.
Это до того перепугало Жанну, что потом, сидя в трапезной монастыря, где они остановились ночевать, она не могла подавить слез, которые мешали ей видеть, что она кладет в рот: до того её душила грусть. Она изнемогала от усердной мольбы. Аббат Милó говорит, что по ночам слышно было, как она, рыдая, заклинала Ричарда и Богом, и Христом на кресте, и Марией у креста не обращать любовь в смертоносный нож. Но всё напрасно. Он только ласкал, успокаивал её, удваивал почести и заставлял отдаваться ему. И чем больше отчаивалась она, тем более возрастала его уверенность, что он воздает ей должное.
Весьма обдуманно и с беспримерной щедростью озаботился он устроить ей целый штат и хозяйство как только очутился дома. В числе её почетных дам были если не королевны, то, по крайней мере, дочери графов, виконтов и кастелланов. Таковы: мадам Сэлла де Вантадорн, мадам Элиса де Монфор, мадам Тибор, мадам Мэнт, мадам Беатриса -- все совершенно такие же высокородные, как она сама, а две из них даже бесспорно более красивые. Мадам Сэлла и мадам Элиса были самые очаровательные женщины во всей Аквитании: у Сэллы лицо, как полымем, рделось румянцем, у Элисы оно было ясно и холодно, как вешние воды на вершинах скал. Ричард приставил к Жанне особого канцлера её личной печати, особого дворецкого для её личного хозяйства, особого епископа в качестве духовника. Виконт де Вантадорн был её почетным телохранителем, а Бертран де Борн (как скоро узнаете, натворивший помаленьку много зла на юге) -- тот самый Бертран де Борн, поверите ли! -- получил прощенье и был пожалован в её трубадуры.
Бертран явился туда на Двор Любви [Cour d'amour -- двор или судилище любви, "cour" имел и то и другое значение в те времена. Под этим именем долго подразумевались особые судилища, якобы существовавшие в различных городах Прованса, в расцвете поэзии трубадуров. Они, как говорили, состояли исключительно из дам, и суду их подлежали все проступки против правил рыцарской любви и рыцарского обхождения с дамами. История литературы выяснила, что таких судилищ любви как учреждения никогда не существовало. Из стихотворений самих трубадуров мы узнаем только, что при дворах королей и знатных лиц и даже вообще в рыцарских замках общество рыцарей и дам любило развлекаться поэтическими состязаниями или спорами, на которых разбирались разного рода вопросы, причем темы главным образом были любовные. Такие в большинстве случаев придворные кружки, посвящавшие свое время забавам и поэзии, в шутку носили иногда название суда cort. Подобные литературные кружки собирались потом и на севере Франции и во Фландрии; они даже являлись там зародышем настоящих литературных обществ. Вот этот-то обычай состязаний или споров на любовные темы и мог подать повод к возникновению басни о каких-то судилищах любви. Басня эта, по-видимому, находила себе подтверждение ещё в некоторых других обстоятельствах: так в средневековой аллегорической литературе Амур нередко изображался царем любви, и на него переносилась вся современная царская обстановка: он держит двор и творит суд над преступниками против правил рыцарской любви. Бывали случаи, когда даже разыгрывались аллегорические пьесы, изображавшие суд любви. Наконец, известно, что в XIII-XV веках выходили как бы целые кодексы, или сборники, положений и правил любви.] в Замок Амура, который Ричард устроил в садах за окраиной города Пуатье. Тут-то он получил прощение за свое великое искусство в пении.
Перед этим замком на белом шелковом помосте восседала Жанна в красном платье; на золотистых волосах её лежал толстый серебряный обруч с листьями и шипами, которые изображали графскую корону. Ричард приказал трубить в серебряные трубы; и его глашатай, поочередно обращаясь на север, на восток и на юг, троекратно возвестил, что "мадам Жанна -- самая могущественная и несравненная принцесса, Божией милостью графиня Пуату, герцогиня Аквитании, супруга нашего славного и грозного государя Ричарда, графа и герцога тех же вышеназванных владений".
Сам же Ричард, роскошно разодетый в блио [Блио -- блуза, как назывался тогда кафтан у мужчин и верхнее платье у женщин рыцарского круга.] из белого бархата с золотой оторочкой, с пурпуровой мантией на одно плечо, вел тенцон с главными трубадурами Лангедока. Он воспевал Жанну как "прелестнейшую даму в мире, не сравнимую ни с кем со времен мадам Дидоны Карфагенской и мадам Клеопатры, императрицы Вавилонской". Некоторые из присутствующих подумали при этом, что сравнения выбраны не особенно удачно.
С ним состязались величайшие менестрели [*] и поэты: певцом Сэллы был Гильом де Кабестен, Элисы -- Жиро Борнейль, дофин Овернский воспевал мадам Тайборс, а Пейр Видал -- мадам Мэнт. Под конец явилась боковыми ходами эта косматая рыжая лиса, которую никто не в состоянии был пристыдить, -- Бертран де Борн, сам собственной особой. Он взглядом просил разрешения Ричарда и, надув щеки, чтобы придать себе более уверенный вид, начал воспевать Жанну в таких выражениях, что вызвал у графа Пуату слезы на глазах. Бертран дал ей прозвище, под которым она потом прославилась по всему Пуату и дальше на юг -- Бельведер (Прелестный вид).
[*] - Трубадуры и менестрели. На юге Франции, в Провансе во времена крестовых походов и, вероятно, в значительной степени под влиянием арабов развился особый род литературы, полностью отразивший дух своего времени. В то время личность человеческая развивалась здесь свободнее, полнее и вообще своеобразнее, чем в Северной Франции, а потому и в созданной этими условиями литературе выступают на первый план вопросы личного чувства, личных настроений, они приводят к первому расцвету лирики, в форме небольшого лирического рассказа о том или другом душевном настроении. Носителями этой поэзии были трубадуры -- поэты-певцы, принадлежавшие в большинстве случаев к мелкому дворянству, хотя между ними и встречались люди знатные -- графы и даже короли. Некоторые из трубадуров, менее знатные и богатые, предавшись окончательно своему искусству, делали из него ремесло и превращались в придворных поэтов и даже просто в странствующих певцов, существовавших платой за свое пение; этим они до известной степени сближались со старым и весьма распространенным классом жонглеров -- певцов, рассказчиков и музыкантов. Однако между трубадуром и жонглером всегда сохранялось существенное различие, как по отношению к их репертуару, так и по отношению к их положению в обществе. Жонглер-певец и рассказчик, а иногда и поэт, имя которого, однако же, терялось во мраке неизвестности, он всегда соединял с этим званием ремесло музыканта, игравшего на различных инструментах, и даже часто являлся потешником низшего разбора -- канатным плясуном, акробатом и даже шутом. Как таковые, жонглеры были самым бесправным и презираемым классом общества и подвергались гонению со стороны церкви. Ко времени появления трубадуров жонглеры в Провансе были уже исключительно музыканты и, живя при дворах богатых и знатных людей, образовали даже целые оркестры.
Трубадуры -- большею частью рыцари и никогда не опускались в обществе до положения жонглера: они всюду пользовались уважением и почетом. Песни свои трубадуры всегда исполняли под аккомпанемент какого-нибудь музыкального инструмента. В области музыки они были учениками жонглеров и никогда не могли сравняться с ними в этом искусстве. Бывали случаи, что трубадуры, сами не владея никаким инструментом, держали у себя на службе жонглеров. Итак, провансальские трубадуры были прежде всего поэты-лирики, певцы личного чувства; они были окружены почетом и уважением; и до нас дошли не только их имена, но в большинстве случаев их биографии. В начале XIII века альбигойскими войнами был нанесен смертельный удар поэзии трубадуров в Провансе, но зато отсюда она распространилась на север Франции и в Англию, а также и по всем другим странам: всюду воцарилась мода на трубадуров, на провансальский язык и провансальские песни. Поэзия трубадуров -- по преимуществу любовная, посвященная изображению этого чувства в самых разнообразных его степенях и проявлениях. Эти лирические произведения получили общее название канцоны, или песни. Начиналась она обыкновенно с описания природы: зеленеющих лугов и тенистых деревьев, аромата цветов, блеска и сияния солнца, пения птиц; картины природы служили тут сравнениями и образами для выражения личного чувства. Здесь всюду чувствуется связь с песней народной, классическое же влияние отсутствует. Впрочем, лирика трубадуров по мере своего развития всё более и более уходит в разработку формы стиха и речи и удаляется от действительной жизни, замыкаясь в круге общих описаний и рассуждений, общих восхвалений и жалоб.
В зависимости от выработки и закрепления новых поэтических форм и канцона начинает подразделяться на несколько второстепенных видов, из которых каждый получает свое особое название. Несколько более жизненную подкладку, а вместе с тем и большую поэтичность и естественность находим мы в тех видах канцоны, которые стоят всего ближе к народной песне. Примером могут служить так называемые зори (в провансальской лирике -- albas) и сумерки (serenas) -- то есть песни, поющиеся на заре и в ожидании вечера. Первой поет женщина: она выражает свою досаду на стража, возвещающего с высоты своей сторожевой башни наступление утра и вместе с тем минуты разлуки с милым. В более ранних песнях, более близких к народным и стоящим дальше от феодального строя, вместо стража зарю возвещает жаворонок, поющий в небе свою утреннюю песню. Вечерние песни поет мужчина; в них он выражает нетерпение в ожидании сумерек, а вместе с ними и минуты свидания с милой. Своими канцонами или любовными песнями особенно славились Бернар де Вентадур, Пейр Видаль и другие. Но канцоной, со всеми её подразделениями, не исчерпывалась поэзия трубадуров. Помимо сюжетов любовных, она затрагивала ещё вопросы религиозные и политические, не оставалась чужда и сатире. Стихотворения, написанные по тому или другому поводу, поддерживающие те или другие интересы, направленные против какой-либо партии или лица, одним словом, стихотворения "служебные", предназначенные для достижения какой-либо определенной цели, носили название сирвент. Политическими сирвентами особенно славился Бертран де Борн, религиозными и нравоучительными Пейр Кардексаль; сирвенты на крестовые походы писал Пейр Видаль. Кроме таких проникнутых личным чувством стихотворений, мы находим ещё в числе произведений трубадуров стихотворения чисто рассудочные, дидактические, отвечающие столь любимым в средние века состязаниям -- "спорам" или "прениям" на различные отвлеченные темы. Такого рода стихотворения носили название тенцонов. Предметом подобных состязаний в большинстве случаев были вопросы из области опять-таки личного чувства -- любви, ревности. Так, например, обсуждались вопросы о том, какие именно свойства нужны влюбленному для того, чтобы понравиться даме своего сердца; какими способами рыцарь может устранять своих соперников; кто достойнее любви; что такое в сущности любовь и так далее. Таким способом вырабатывалась как бы целая теория рыцарской любви, рыцарского поведения, рыцарского обхождения с дамами -- одним словом, всего того, что принято понимать под непереводимым французским словом куртуаза, вся та утонченность чувств и обхождения, которая могла возникнуть лишь при выходе общества из сурового феодализма в более общежительную пору рыцарства. Эти игры и состязания, служа забавой для рыцарей и дам при дворах королей и в замках более богатых и знатных владетелей, создавали в то же время первые формы общежительности и выясняли новые идеалы, которые внесло за собою в жизнь рыцарство.
Менестрель -- придворный музыкант. Во Франции это -- менетрие или менестрие; в Англии -- минестрель; в Германии -- шпильман. Менестрель в Северной Франции почти то же, что жонглер в Провансе: это -- музыкант по ремеслу, находящийся часто на службе у придворного и ученого поэта-певца или трубадура. Он же -- вообще странствующий певец и музыкант. Подобно жонглерам, менестрели соединяли со своим ремеслом музыканта и ремесло потешника низшего разбора -- фокусника, канатного плясуна, акробата; хотя они иногда и возвышались до степени поэта, но, как потешники и скоморохи, подвергались гонению со стороны церкви. В Англию менестрели проникли вместе с норманнским завоеванием и заняли при дворе очень почетное положение: тут они были столь же ценимы и любимы, как трубадуры в Провансе, и, подобно им, являлись вместе рыцарями и поэтами-певцами.
Певец умолк. Ричард крепко сжал его в своих объятиях и, ещё держа его одной рукой за злодейскую шею, подвел прямо к помосту где сидела зардевшаяся Жанна.
-- Будьте к нему благосклонны, мадам Бельведер! -- молвил он. -- Каково бы ни было его сердце, язык -- золото.
Жанна нагнулась и подставила ему свою щечку, а Бертран чудесно поцеловал ту самую, которую всячески силился погубить. Затем, обернувшись, он снова огласил небеса своим резким голосом, воспевая красавицу, воспламенившую его своей милостью.
Как я уже сказал, за эти-то подвиги Бертран и был причислен к её домашнему штату. Он не скрывал своей любви к Жанне: он воспевал её и днем и ночью и приводил Ричарда в восторг до глубины его великодушной души. Впрочем, Жанна во всех вообще вызывала к себе благосклонность. Если она и не была так хороша собой, как мадам Сэлла, зато она была любезнее, приветливее её; если она не была так набожна, как мадам Элиса, зато была более женственна. Многие ошибочно считали её сердитой, судя по её надутым губкам и пристальному взгляду, этим людям не нравилась её молчаливость. Они думали, что она холодна, как лед: такова она и была во всём, кроме одного. Но их глаза могли бы им сказать, что она была для него, до чего пылко сливались их души воедино, когда они сходились, чтобы прильнуть друг к другу в поцелуях. Если Жанна была сладка, как любовница, то и в будущем она обещала быть графиней на редкость. Её суждение всегда было верно. Она была полна благородства, и это подтверждалось её степенностью. Она была неразговорчива и отлично владела собой.
Но теперь она была бледнее обыкновенного, а глаза её ярко горели. Дело в том, что она была вечно в лихорадочной тревоге, не имела покоя, считала себя несчастной, приговоренной. Она сгорала от любви и боялась быть любимой. В таком-то состоянии, видимо всё более и более страдая, прошла она весь предназначенный ей торжественный путь, приближавший её к Троицыну дню.
"В тот день, -- говоря словами медоточивого аббата Милó, -- когда дух Божий в виде огненных языков почил на глазах святых апостолов и дал разумение грамоты безграмотным и дар слова бессловесным, -- в тот день граф Ричард сочетался браком с дамой Жанной, а затем собственными руками венчал её графским достоинством. С горькими слезами повиновалась она, когда её укладывали на графское ложе в замке Пуатье в тот же вечер после брачного пиршества. В один из последующих дней я был свидетелем, как её, опять-таки всю в слезах, венчали в Анжере шапочкой графов Анжуйских. Таким-то образом, желая ей и самому себе также воздать должное, граф Ричард сделал величайшее в мире зло!"
Ещё более пышные празднества совершались после венца. Я могу только восхищаться рассказом аббата Милó.
"После того Ричард устроил турнир, в котором он сам и всё общество замка билось со всеми, кто ни появлялся. Шесть дней длилось великое ломание копий. Верно вам говорю, ведь я сам всё это видел своими глазами. Не было там ни одного английского рыцаря, ни одного анжуйского, лишь несколько французов, да и то без соизволения короля Филиппа. Зато было много гасконцев, тулузцев и лимузенцев, некоторые прибыли из-за гор, из Наварры [Наварра -- теперь провинция в северо-западном углу Испании, с главным городом Пампелуной. В средние века это было королевство, которое захватило также часть Беарна и Гаскони. Его испанская половина называлась Верхнею Наваррой, французская, по сю сторону Пиренеев, -- Нижнею Наваррой. В описываемое время королем был Санхо VII Его дочь Беранжера, или Беренгария, родилась в 1172 году, следовательно, ей было тогда лет 16. Двор их находился в Пампелуне. В 1512 году, когда Наварра была присоединена к Кастилии, ей были даны фуэры, то есть самоправление, но она утратила их в 19-м веке, так как служила пристанищем мятежных карлистов.], из Сант-Яго [Сант-Яго был тогда столицей королевства Галиции у Бискайского залива и местопребыванием главы военного ордена св. Якова Меча. В нем сохранилось много древностей. Есть и мощи Сант-Яго (Якова), покровителя Испании, которые привлекали тогда столько богомольцев отовсюду, что город был назван Иерусалимом Запада. Славился также и его университет.] и даже из Кастилии. Явился также граф Шампанский со своими друзьями. Король Санхо Наваррский был чрезвычайно любезен и привел в дар даме Жанне шесть белых жеребцов, уже объезженных. И никто не мог в ту пору догадаться, зачем и почему он это сделал, -- никто, кроме Бертрана де Борна. О, нераскаянный грешник!
Графиню Жанну вместе с её дамами усадили на большой балкон из красных и белых роз; на ней самой был розовый шелковый наряд с венком из пурпурных цветов. Туда же явился в первый день сам граф Ричард в зеленом вооружении и в таком же кафтане с вышитым на нем голышем, на шлеме красовался желтый дрок. В тот день никто не мог выдержать поединка с ним, герцог Бургундский упал с лошади и сломал себе шейный позвонок.
На второй день молодой граф неожиданно бросился в самую свалку на копьях. Он был весь в красном, с пылающим солнцем на груди; ехал он на чистокровном испанском жеребце караковой масти и в алом чепраке. Вот когда нам пришлось всласть налюбоваться на рыцарей, как они верхом на своих горячих конях бьются каждый за свою любовь! На третий день с графом бился Педро де Вакейрас, рыцарь из Сант-Яго. Ричард был весь в серебряных латах, на своем белом коне, -- белом, как святой Дух. Случайным ударом испанцу удалось повалить его на крестец. Вырвался общий громкий крик:
-- Граф упал! Смотрите за своим замком, пуатуйцы! Жанна побледнела. Ей вспомнилось пророчество прокаженного: она знала, что де Вакейрас её любит. Но Ричард быстро оправился и вскричал:
-- Давай опять, дон Педро!
Действительно, принесли свежие копья, и де Вакейрас упал на спину, а конь -- на него. Ни Гектор, с яростными воплями преследующий Ахиллеса, ни молниеносный Ахиллес, по пятам выслеживающий Гектора, ни Ганнибал при Каннах, ни Роланд [Роланд -- один из паладинов (рыцарей из свиты короля) Карла Великого. В истории имя его упоминается Эгингардом в жизнеописании Карла Великого, а именно в рассказе о Ронсевальской битве в Пиренеях в 778 году, когда в драке с басками, напавшими на арьергард Карла, был убит и Роланд. Со временем это местное предание развилось, расширилось, включило в себя новые исторические элементы, и, наконец, к XII веку Роланд явился средоточием, вокруг которого собрались все предания о борьбе франков с маврами. Роланд, племянник Карла Великого, оставленный им в арьергарде для защиты Ронсевальского ущелья, погибает геройской смертью в битве с неверными. Таков сюжет известного национального французского эпоса "Песнь о Роланде".] в лесном ущелье Ронсеваля, ни чудесный Ланселот [Ланселот -- один из рыцарей короля Артура и его "Круглого Стола". Роман о Ланселоте первоначально был написан по-латыни одним неизвестным автором, а в XII веке Готье Мапп, по просьбе короля английского Генриха II, перевел его на французский язык. Согласно этой северофранцузской переработке, фея озера Вивиана после смерти отца Ланселота воспитывает его в своем дворце и затем, когда он достигает взрослого возраста, приводит его ко двору короля Артура. Она покровительствует ему и поддерживает его во всех его подвигах, которые совершает он из любви к Жиневре, супруге короля Артура; она же спасает его и от враждебных происков и козней Морганы, сестры короля Артура.], ни грозный Тристан [Тристан -- герой одного из бретонских романов, известного под тем же именем. Роман этот, очень интересный в историко-литературном отношении, стоит, может быть, гораздо ближе к народным источникам, чем остальные произведения этого рода. Предмет его -- любовь Тристана к Изольде, супруге его дяди Марка, короля Корнвалиса. Любовь эта -- роковая, возникшая под влиянием волшебства. Изольда по недоразумению выпивает вместе с Тристаном кубок чудодейственного питья, который она должна была разделить с королем Марком, и с тех пор остается навеки преданной Тристану. Длинный роман, подвергавшийся неоднократно переработкам и пересказам, передает историю этой трагической страсти и оканчивается смертью героя и героини. Роман о Тристане первоначально стоял совсем в стороне от круга Артуровых романов или романов "Круглого Стола"; только в позднейшей своей переработке он был приведен в некоторую, хотя и довольно поверхностную, связь с ними.] Корнуэльса -- словом, никто из героев не был так могуч, не стяжал себе такой славы, как Ричард Анжуйский. Как боевой конь Иова (пророка и страдальца), топал он ногой и покрикивал на военачальников: "Эй!.. Эй!.." Его обоняние издали чуяло дуновение битвы. Он напрягался, как тетива, и, как стрела, летел вперед, черпая в своем порыве ещё больше сил, и, как галера на галеру, нападал он на врага. При всём том он был ласков, и смех его звучал мягко. Приятно быть побитым таким человеком -- конечно, если это вообще может быть приятно. Всякое сопротивление Ричард побеждал точно так же, как рыцарей на турнирах".
Если хоть половина этого была правда, если ни один мужчина в железе не мог устоять перед ним, как могли противиться ему обстоятельства и эта хрупкая запуганная девушка? Обезумев от гордости и любви, совершенно не помня себя, она забыла на минуту свой страх и свои муки. В последний день турниров она пала к нему на грудь, задыхаясь от волнения, а он, величайший из любовников, перед всеми, не стесняясь, расцеловал её и, высоко подняв на могучих руках своих, крикнул своим могучим голосом:
-- Эй, государи мои! Аль не красавицу избрал я в жены?
Приветственные крики были ответом ему.
После того Ричард взял с собой Жанну в путешествие по своим владениям. Из Пуатье они поехали в Лимож, оттуда -- на запад, в Ангулем, и к югу, до Перигэ, Базаса, Кагора, Ажена и даже до Дакса, который тесно прилегал к землям короля Наваррского. Куда бы ни привез он графиню, всюду её приветствовали с восторгом. Молодые девушки встречали её с цветами в руках; старейшины становились перед ней на колени и вручали ключи от городских ворот; юноши распевали у неё под балконом; почтенные дамы оказывали ей большое внимание и обращались к ней с пытливыми расспросами. В лице её все они видели прекрасную и величавую герцогиню Жанну Чудный Пояс, эту Бельведер, ныне воспеваемую на нежном аквитанском наречии.
Во время их пребывания в Даксе, король Наваррский прислал туда своих послов с просьбой посетить графа в его столице, Пампелуне, но Ричард не пожелал ехать туда. Тогда они вернулись в Пуатье.
Одновременно пришла туда страшная весть: король Генрих английский, престарелый лев, "почил во грехах своих", говорит аббат Милó.

Глава XII
Как затравили престарелого льва

Теперь я должен рассказать вам, что случилось с королем английским, когда, как сокол, сраженный в своем полете, он увидел, что его нагнали и одолели в болоте. Его низвергли те, которых он хотел захлопнуть в западню; его самого затравил тот самый барсук, которого он надеялся выгнать из берлоги. Старик погнался за тем, от чего он сам не мог бы никогда уйти, -- за смертью, и лишился того, что плохо хранил, -- своего собственного дыхания. Чтобы покончить со всем этим витийством, скажу просто, что он схватил лихорадку, а лихорадка, развиваясь в теле, уже подточенном злобой и дурной жизнью, медленно грызла ему кости, испепеляла, скрючивала его.
Уже в когтях у подкрадывающейся болезни, он соединил свои войска с войсками Маршала и пошел освобождать город Ле-Манс, где преспокойно расположился себе король французский. Как только до Филиппа дошли слухи о его приближении, он предал город огню, и Генрих пришел только взглянуть, как освещалось красными языками небо, а над полымем стояло облако дыма, более мрачное, чем даже отчаяние, охватившее его. Говорят, с ним сделалась страшная истерика, когда он увидел эту ужасную картину. Он не допустил свою рать приблизиться к пылавшему городу, а сам слег в постель, повернулся лицом к стене палатки и отказывался как от святого Причастия, так и от пищи. А тут подоспели вести и, вдобавок, самые дурные. Французы уже в Шатодэне [Шатоден -- город в 40 верстах к северо-западу от Орлеана, по дороге в Ле-Манс. В описываемое время это была важная крепость, от которой сохранились развалины.]; воины графини Бретонской угрожают с севера герцогству Анжуйскому; вся Турень с Сомюром [Сомюр -- живописный город на левом берегу Луарьг Сохранились развалины замка 11-го века, готические и романские церкви, долмены (кельтские каменные памятники). Сомюр -- оплот гугенотов в 16-м веке.] и целая цепь пограничных замков подчинились его сыну Ричарду. Все это старик слушал, не вставая с постели не открывая глаз.
Прошла целая неделя таких страданий. Тогда подступили к его ложу двое из его вельмож, а именно Маршал и епископ Гюг Дургэмский. Они сказали ему:
-- Государь! Вот прибыли от Франции послы с переговорами о мире. Как тут быть?
-- А как хотите! -- вымолвил король. -- Дайте мне только спать!
Он говорил, как сонный, но полагают, что он только не хотел дать заметить свое бодрствование.
Состоялось наскоро совещание между Джеффри, его побочным сыном, Маршалом, епископом -- с одной стороны и французскими послами -- с другой. Для самого короля Джеффри просил только одного -- дозволить перевезти больного в замок Шинон, чтобы не умереть ему на большой дороге, как старой гончей. Это было дозволено. Но больной не обращал внимания, что бы с ним ни делали: он проспал всю дорогу до самого Шинона.
К нему принесли пергаменты, припечатанные его собственной большой печатью. А он, совершенно разбитый, прикладывал к ним руку, не изрыгнув ни одного проклятия за разграбление его королевства. Но вот, когда лица, принесшие эти бумаги, уже удалились из комнаты, осторожно ступая на цыпочках, он вдруг вскочил с постели.
-- Гюг! -- пробурчал он. -- Епископ Гюг! Поди-ка ты сюда.
Епископ поспешил вернуться и подойти к королю: они оба, каждый по-своему, любили друг друга. Владыка подошел и опустился на колени у кровати.
-- Читай мне подписи на этих проклятых штуках! -- проговорил король.
Гюг порадовался, думая, что королю полегчало, но в то же время он боялся, как бы потом не сделалось ему хуже.
-- О, дорогой государь мой! -- начал он. Но старый король прервал его, стуча ногами под одеялом:
-- Читай, говорят тебе!
И епископ Гюг принялся читать подписи все по порядку с самого начала. Больной слушал, не переставая трясти головой: очень уж донимала его лихорадка.
-- Филипп-Август, король франков, -- произносит епископ.
-- Собачья кличка! -- бормочет сквозь зубы старый король.
-- Санхес, король Наваррский, король католиков, -- говорит Гюг.
-- Старый сыч! -- бормочет король Генрих. Такой же второй воспел он всех одинаково -- и достославного герцога Бургундского, и Генриха, графа Шампанского, и прочих представителей французской стороны. На том и покончил бы епископ, если б король не потребовал, чтобы ему читали непременно всё.
-- Нет, Гюг! -- говорил он, и зубы его стучали в лихорадке, как в жесточайший холод. -- Ну, читай же имя моего возлюбленного сына! Вот ты и увидишь, какие у меня в доме творятся приятные развлечения!
Епископ прочел вслух имя Ричарда, графа Пуату, а король прорычал свое любимое словечко:
-- От чрева матери -- изменник!
-- А после Ричарда кто ещё идет? -- спросил он.
-- О, Владычица Небесная! Неужели вам всё ещё мало, государь? -- спросил епископ боязливо.
Но старый король сел прямо и подпер голову рукой.
-- Читай! -- сказал он ещё раз.
-- Не могу читать! -- застонал Гюг.
-- Болван! -- проговорил король. -- Подай сюда пергамент!
Он нагнулся и мутными глазами, которые уже едва повиновались ему, с ужасными усилиями начал разбирать имена наверху листа. И он нашел то, чего больше всего боялся -- имя Джона, графа де Мартэна.
Страшно задрожал старик и давай тыкать в стену, словно видел на ней того самого, чье имя навело на него такой ужас.
-- Иисусе Христе!.. Я же сам сделал его графом, королем и вот Иудой! Ну, Божинька! Как Ты мне удружил, так и я удружу Тебе! Ты отнял у меня всех моих сыновей, так пусть же дьяволу достанется моя душа! Тебе не получить её!..
В горле у него послышалась предсмертная хрипота, Гюг подбежал ему помочь. Король всё ещё сидел прямо, вытянувшись, и мутными глазами глядел в стену, тщетно пытаясь облечь в слова свою нечестивую гордыню. Слова не повиновались ему, челюсть отвисла на могучую старческую грудь. Ему принесли святые Дары, но его нутро отвергло эту святую пищу, слишком чистую для него. Гюг и остальные присутствующие наконец усмирили его, сами обливаясь потом. Его помазали миром, наскоро прочли над ним несколько молитв, приходилось отчаянно спешить, когда начались предсмертные судороги.
Была уж почти полночь, когда умер Генрих, король английский. И в этот час (с ужасом говорили в народе) ветер так бушевал, так рвался вокруг башен Шинона, словно весь ад кромешный гнался за обещанной ему душой. Впрочем, сказать правду, Генрих никогда не держал своего слова; и нет никакого повода предполагать, что он на этот раз изменил своему правилу.
Милó прибавляет:
"Так умер этот великий, могущественный, грозный король, проклиная детей своих, проклятых в нем, как и он в них. В сущности, он сам был более рабом, чем холопы, эти gleboe ascriptitit [Т. е. приписанные к земле (лат., прим. ред.). Glebae adscripti -- название крепостных в средние века. Ещё римляне с 4-го века именовали так своих колонов-землепашцев, которые были лично свободны, но не могли покидать своей земли, даже если она отходила к другому владельцу. Они платили владельцу ежегодную аренду, обыкновенно плодами земли. Отсюда название перешло и к позднейшим крепостным.], которыми он управлял в своей стране издали: он был раб своих худших свойств. Он постоянно воевал с Господом Богом и с избранниками Божьими. Что поделаешь с блаженным Фомой? Пусть он сам держит за себя ответ в Судный день. Я не отрицаю никаких его качеств: он был прямодушен, откровенен и смел, как лев. Но его заели собственные пороки. Мир его праху! Он был великий король, но, умирая, оставил супругу, заточенную в темнице, двоих сыновей, поднявших оружие против него, и, вдобавок, множество побочных детей".
Не успел Генрих испустить дух, как его подданные налетели на него, словно мухи, и разграбили замок Шинон. Они ободрали постель, на которой лежал покойник со злой усмешкой на губах, как будто смерть сделала его циником; с тела его сорвали кольца, золотое ожерелье и Распятие, висевшее на шее. Такое злодейство подвергало виновных смертной казни, но она была нипочем в те времена. Да и не было при короле никого, кто мог бы крикнуть: "Уважайте память вашего покойного владыки, нашего отца!"
Маршал Уильям уехал в Руан со страху, чтоб не встретиться с графом Ричардом. Джеффри уж был на полдороге в Анжер, где хранились сокровища. Епископ Дургемский (не без основания) поспешил в Пуатье, чтобы первому приветствовать нового короля. Только и осталось верных людей в этой берлоге, что две бедные девушки, с которыми, перед смертью, путался старый греховодник. Видя, что он лежит голый на постели, одна из них, по имени Николета из Гарфлера, дотронулась до плеча другой, которую звали Кентской Секирой, и сказала:
-- Нашего господина до того обобрали, что не оставили на нем даже рубахи, чтоб его положить в гроб. Что же нам теперь делать?
Секира отвечала:
-- Если нас застанут здесь, подле него, нас наверно повесят. А ведь старик любил меня.
-- И меня также любил. Бог свидетель! -- подхватила Николета.
Они молча посмотрели одна на другую.
-- Н-ну? -- спросила Николета.
-- Чего ты хочешь от меня? -- промолвила Секира.
Они поцеловались, зная, что тут дело касается каторги, и пошли вместе к его трупу. Нежно омыли они его и помазали ароматными маслами, сложили ему руки, закрыли ему его страшные, неподвижные глаза, наконец надели на него коротенькую рубаху, которая была не с мужчины, а с мальчика. Потом явился канцлер Стефен Туронский, вызванный впопыхах с веселой пирушки, а с ним ещё один или два гостя. Они водворили хоть немного порядок.
Канцлеру было прекрасно известно, что король Генрих желал, чтоб его похоронили в церкви женского монастыря в Фонтевро. Когда-то кто-то предсказал ему, что он будет лежать посреди женщин в покрывале, сам под покрывалом. Ему очень понравилось такое предсказание, хоть частенько случалось, что он подсмеивался над ним. Но никто не решался перевезти тело покойного без разрешения нового короля, кто бы он ни был. И в самом деле, мог ли кто знать наверно, когда именно анжуец заявит свои права на английскую корону? Поэтому посланы были гонцы и к графу Ричарду в Пуатье и к графу Джону, про которого думали, что он находится в Париже. Между тем, этот последний был в это время в Type вместе с французским королем и первый получил эту весть.
Она настигла его, так сказать, на лету. Ален, каноник города Тура, предстал перед ним, преклонил колена и сказал, в чем дело.
-- Господи, Иисусе Христе! Что мы будем делать? -- воскликнул Джон, вдруг сделавшись белее полотна.
Оба принялись толковать о том да о сем, что можно или чего нельзя было сделать, как вдруг ворвались к ним король Филипп, Сен-Поль, де Бар и багроволицый герцог Бургундский. Король Филипп подбежал к Джону и похлопал его по спине:
-- Король Джон! Король Джон английский! -- кричал молодой человек, вещая, словно летучая ведьма. Затем герцог Бургундский заревел своим басом:
-- Богом клянусь, я за вас, за вас, приятель!
-- Государь, заступись за меня -- и я твой слуга! -- вторил де Бар.
Граф Джон оглянулся вокруг и всплеснул руками.
-- Ах, господа! Что мне теперь делать? Он размяк совершенно: страх и желание совсем разводянили его сердце.
Все они подняли гвалт, заговорили разом, -- все, кроме самого предмета спора. Он только кусал ногти, посматривая в окно. К ним, крадучись, подошла Элоиза французская, бледная, как смерть, в своем сером монашеском одеянии. Уже не знаю, как она сюда попала: знаю только, что все перед ней расступились. Так она добралась до кресла Джона и рукой коснулась его плеча.
-- Ну, что же дальше? Говори, изменник! -- хриплым голосом промолвила она. -- За кого примешься теперь? Ты изменил сестре и своему отцу, теперь очередь за твоим королем и братом?
Джон задрожал.
-- Нет, Элоиза! Нет! -- шепотом ответил он. -- Поди, ложись! Нам и в голову этого не приходит.
Но она всё стояла перед ним с кислой улыбкой на лице, изможденном от горя и состарившимся не по летам.
Сен-Поль топнул ногой.
-- Кому мы можем довериться в Анжу? -- спросил он де Бара.
Де Бар передернул плечами. Герцог Бургундский пробурчал что-то такое, очень похожее на "Проклятое бабье!". А король Филипп приказал сестре идти и ложиться спать.
Молодцы выпроводили её вон из комнаты, но не без тяжелой сцены, и принялись снова всячески изворачиваться, наседая на бедного принца так, чтобы его руками жар загребать. Утром, часов около восьми, на дворе послышался конский топот, от которого графа Джона всего передернуло. Часовые возвестили прибытие глашатая.
Тот явился. Шатаясь от усталости, обливаясь потом, он остановился, не обнажая головы перед высокими особами.
-- Говорите, сударь! -- произнес король Филипп.
-- Шапку долой в присутствии короля Франции, собака! -- крикнул юный Сен-Поль.
Но глашатай остался стоять в шапке.
-- Я вещаю от лица Англии всем англичанам. Таково веление моего господина, Ричарда, короля английского, герцога Нормандского, графа Анжуйского: просить брата нашего, пресветлого графа де Мортена, со всевозможной поспешностью прибыть к нам в Фонтевро, дабы присутствовать на погребении короля, отца нашего. Пусть и все те, кто обязан ему повиновением, немедля явятся туда.
Тихий ропот пробежал по всему собранию. Он шел, разрастаясь, покуда наконец герцог Бургундский не прогремел:
-- Вот Англия... Рубить его.
Но глашатай стоял, как вкопанный; никто не брался за меч. Джон отпустил его, сказав ему на прощанье несколько успокоительных слов, но от друзей своих ему было не так легко отделаться. Впрочем, они и сами не могли ничего от него добиться. Если бы ещё был с ними маркиз Монферратский, они, пожалуй, могли бы взвинтить его до крайней решимости. Но у Монферрата была прямая дорога впереди: кто бы ни вызвался помочь ему добраться до Иерусалимского престола, ему было всё равно: того он и готов признать королем Англии, тому готов был служить!
Но Филипп не хотел подвергаться опасности, а герцог Бургундский выжидал, что скажет Филипп. Что же касается Сен-Поля, то он представлял из себя два-три меча да неиссякаемый источник зависти. А в глубине, позади всех, стояла неукротимая Элоиза с укором в своих ввалившихся глазах. В конце концов, граф Джон, немного погодя, выехал в Фонтевро со всей пышностью, какую только можно было немедленно устроить. Туда же, само собой разумеется, отправилась и мадам Элоиза.
"Я находился при моём господине, -- повествует аббат Милó в своей книге, -- когда ему принесли весть о смерти отца. Он только что вернулся домой из поездки на юг, где целые дни напролет занимался соколиной охотой в лугах и наслаждался отдыхом в непринужденном кругу своих присных с Жанной на коленях. Бертран де Борн тоже был там и распевал какую-то смелую песенку. Были тут ещё кроткий виконт де Безьер, мадам Элиса Монфор, которая сидела на подушке и играла рукой дамы Жанны, Гастон Беарнец и, кажется, ещё мадам Тибор де Везеле. Вдруг неожиданно вошел привратник и в дверях пал на одно колено -- церемония, которой терпеть не мог граф Пуату. Ричард нахмурился.
-- Ну, Госельм, полно! Встань на обе ноги, дружище, если хочешь мне угодить.
-- Ваше королевское величество, -- начал Госельм, но остановился.
Господин мой воззрился на него.
-- О, Deus! -- воскликнул он по-нашему. У него захватило дух. Жанна соскользнула с его колен и упала пред ним на колени. Так же опустились на колени все присутствующие и стояли неподвижно, покуда Гастон Беарнец, самый шальной из них, не вскочил с громким криком:
-- Ура, король английского народа!.. Ура! О, граф Анжуйский!
Все мы подхватили этот крик. Но Ричард остановил нас: в глазах его отразился взгляд, надрывающий сердце.
-- Помилуй меня, Боже! Большой я грешник! -- промолвил он и закрыл лицо руками.
Никто не проронил ни слова; а Жанна низко-низко наклонилась и губами коснулась его ноги.
Ричард послал за глашатаями; а к нам ворвался Гюг Пюйзет, епископ Дургемский, весь так и пылая лицом, далеко оставляя за собой всех остальных, а также и всякое приличие. Тем временем король Ричард успел оправиться. Он выслушал скорбную весть, не дрогнув ни одной чертой, и отдал несколько кратких приказаний. Первым из них было -- со всей пышностью перевезти в Фонтевро тело покойного короля; вторым -- воздвигнуть помост в его собственной часовне, здесь, в Пуатье, и возжечь там высокие свечи.
Как только всё это было готово, он оставил покой, в котором сидел вместе с нами, и, выйдя вон в то время, как мы ещё продолжали стоять, почтительно склоняясь перед ним, направился в часовню. Всю ночь провел он там на коленях, один, с парой священников. Он не посылал за графиней Жанной, а она сама не осмеливалась войти к нему. Её дамы говорили мне, что она тоже всю ночь провела в молитве пред Распятием в своей спальне. Оно и понятно: ей ведь предстояло трудное дело -- носить королевский венец.
Дня два или три спустя, ранним утром, вступил король Ричард в Фонтевро. Я поехал вместе с ним, а также Гюг Дургемский, епископ Пуатьевский, дофин Овернский. Вот они, да канцлер города Пуатье с челядинцами и телохранителями всего-то и было нашей свиты. Графиня Жанна была каждую минуту готова следовать за супругом к его двору вместе со всеми своими дамами, куда бы и когда бы он не указал ей. Бертран де Борн выехал среди ночи, и королю Ричарду не пришлось его больше видеть. Но мне, клянусь Богом, придется ещё говорить об его последнем тенцоне, об его последней королевской сирвенте!
Перед самым отъездом король Ричард дважды облобызал графиню Жанну, прощаясь с ней в большом зале.
-- Прощай, моя королева! -- сказал он коротко и ясно, и (как думают иные, только не я) не без задней мысли, -- Да будет тебе Бог защитой! Я с тобой увижусь через несколько дней.
Если этот мужчина уже успел измениться, Жанна ни в чем не изменилась. Она имела весьма угрюмый вид, но не проливала слез и подставила лицо свое ему для поцелуев покорно, как дитя. Она не говорила ровно ничего, но, вся бледная, стояла на пороге вместе со своими дамами, пока король Ричард ехал по мосту.
Что касается лично меня, -- в заключение говорит аббат Милó, -- я беру в расчет молодость и необузданную кровь этого благороднейшего отпрыска древнего рода. Я припоминаю их грозные имена -- Тортульф Лесник, Немерзляк Фульк Черный, Фульк Рыжий, Жеффруа Серокафтанник, Жеффруа Красавец и этого старика Генриха, самого порочного из них. Припоминаю также их деяния -- войну отца с сыновьями, заговоры сыновей против отца своего, ненависть к справедливости и любовь к неправде, их гонения на служителей алтаря и монахов, их пированья на собственных бойнях. И говорю я себе тогда: "Ну, милейший Милó, а как бы ты сам принял весть о призвании тебя на королевский и графский престол? Сказал ли бы ты, как принц Джон: "Христе Боже! Что мы будем делать, Ален?", или же: "Помилуй меня, Боже! Я -- великий грешник!".
Правду сказать, ведь не граф Джон был призван владеть королевством, а Ричард! Впрочем, я предпочитаю думать, что в эту минуту каждый из них видел пред собой не столько опустелый трон, сколько своего покойного отца. При этом Джон думал о своей безопасности, а Ричард -- о своем грехе.
Однако такие размышления -- пустое дело, под стать лишь старикам. А вы, читатели мои, полагаю, совсем молодые люди".

Глава XIII
Как они встретились в Фонтевро

Размышляя сам с собой на пути чрез туманные долины, король Ричард вдруг натянул поводья и послал гонца за аббатом Милó. Тот поспешил пришпорить своего мула. Как только он поравнялся со своим господином, тот заговорил с ним спокойным голосом, как человек, готовый к худшему.
-- Милó! Что должен делать человек, убивший своего отца родного? Возможно ли раскаяние для такого грешника?
Милó сначала посмотрел на голубое небо, потом обвел вокруг глазами землю, одетую в золото и изумруды. Он совсем прищурил глаза и не мешал солнышку играть у него на лице. Воздух был особенно мягок, торф под ногами -- особенно податлив. Ему нравилось тут.
-- Государь! -- начал он. -- Это -- тяжелый вопрос. Но на свете бывали дела и похуже.
-- Назови мне, друг мой, хоть одно из них, -- промолвил король, устремив глаза на край холма.
-- Государь мой, король Ричард! -- отвечал Милó. -- Был некогда Отец, который Сам убил Сына своего, дабы люди сделались лучше. Я полагаю, то было страшное горе.
Король не проронил ни слова в продолжение нескольких шагов, но затем спросил:
-- А стали ли от этого люди много лучше?
-- Прекрасный мой владыка! -- возразил Милó. -- Не очень-то. Но уже это -- не вина Бога; ведь люди всегда, да и сейчас, ещё могли бы исправиться.
-- Неужели же. Милó, ты осмелишься ставить моё ужаснейшее злодеяние наряду с Божественной Жертвой искупления? -- спросил король, обращая к нему суровое лицо.
-- Это не совсем так, мой повелитель, король! -- заметил Милó вообще. -- Но я вижу тут такую разницу. Ты не настолько виноват, как тебе кажется: ведь в нашем мире отец воспитывает своего сына как в смысле телесном, так и относительно правил. На небесах -- совсем другое дело. Там Сын всегда существовал, как и Отец, с самого начала. Он такой же Предвечный, как и Отец; Он рожден от Отца, но не сотворен. В этом святом деле не было ни малейшей греховности: одна чистая жертва. А в нашем земном деле было много грешного и ни тени самопожертвования.
-- Да, мой грех, Милó! -- рыдая, подхватил Ричард.
-- О, Господи! Да нет же, по-моему! -- отозвался старый священник. -- Ты, государь, являешься лишь тем, чем твои предки сделали тебя. Но заметь теперь мои слова: жертвуя собой, ты можешь сделаться совсем иным. И тогда-то, если на тебе останутся лишь обычные грехи зараженного человека, ты ещё сможешь угодить Всемогущему Богу исполнением того, что ты один способен совершить, -- благодетельным самопожертвованием.
-- Какую же жертву могу я принести? -- спросил молодой король.
Милó привстал на стременах с самым восторженным видом.
-- Видишь ли, господин мой! -- начал он. -- Вот уж два года, как ты носишь знак этого самопожертвования, но ничего ещё для этого не успел совершить. А за эти два года избранный престол Господень подвергался поруганию, стал лоханью язычников. В оковах томится Честное Древо, это неоцененное сокровище, этот Жезл Благодати, этот знак свободы. Святой Гроб разверзнут, Антихрист царит везде. О, Боже, Боже! (тут аббат погрозил высоко поднятым пальцем). Долго ли всё это будет продолжаться? Ты меня вопрошаешь о грехе и о самозаклании? Смотри же, вот твой путь!
Король Ричард мотнул сперва своей головой, а потом головой своего коня.
-- Поезжай назад. Милó! Оставь меня! -- сказал он, пришпоривая своего коня, и вскачь понесся прочь по серому долу.
Дружина всадников остановилась в Туаре [Туар -- городок в Пуату, на полпути между Ла-Рошелью и Туром. В описываемое время здесь было значительное укрепление.] и расположилась на ночлег в монастыре ордена Савиньи. Король Ричард всё держался особняком, ел мало, говорил ещё меньше. Всю или почти всю ночь он молился, стоя в одной рубашке на коленях в часовне, держа перед собой обнаженный меч вместо креста. На следующее утро, с первыми петухами, он созвал своих челядинцев и ещё до зари погнал всех в дорогу с такой поспешностью, что не было ещё полудня, как перед ними показался храм женского монастыря Фонтевро, словно груда темных скал.
За милю до городских стен король спешился и попросил своих разоружить его. Он отцепил от пояса свой меч, снял шлем и кольцо, плащ и кафтан с вышитым гербом, а также пояс своего родного края. Так, лишенный всех знаков своего высокого сана, одетый лишь в панцирь, с непокрытой головой, безоружный, пеший, он вступил в городок Фонтевро среди своих конных людей. Но не мог Ричард снять с себя свой царственный рост, царственный взгляд, повелительную поступь: всё это с избытком заменяло то, чего он сам себя лишил.
Народ падал перед ним на колени. Многие, особенно женщины с детками, закутанными в большие платки, юноши и девушки хватали его за руку или за край панциря, чтобы, приложившись к ним, получить малую толику той благодати, которая, вестимо, дается королям от Бога. Приблизившись к церкви, он преклонил колена и опустил голову на грудь. Горе, по-видимому, как мороз, заледенило его нутро: он выпрямился, как окоченелый, и решительно пошел вперед. А никому и в голову не приходило, что этот король, подымавшийся по широким ступеням навстречу брату -- покаянник!
Перед запертыми воротами аббатства стоял граф Джон, блистая роскошью своих пурпуровых одежд и графской короной на желтых волосах. Словно король, стоял он посреди своих пэров, но его покрасневшее лицо было неспокойно, а пальцы тревожно шевелились, что не пристало королю.
Нерешимость заставила его выждать, стоя на месте, пока Ричард не поднялся на первый ряд ступеней; но тут уж Джон чересчур суетливо спустился к нему, просчитывая ступеньки, то кивая головой, то словно бодаясь и вытягивая руки и весь стан, как проситель, знающий, что он не заслужил милости.
-- Ура, король английский! Ура! -- воскликнул он льстиво, но останавливаясь по-царски повыше, величаясь в своих королевских одеждах, и в то же время как бы пресмыкаясь перед принцем, стоявшим ниже его. Король Ричард остановился, уже занеся ногу на следующую ступень, и выждал, чтобы граф спустился к нему.
-- Как его положили? -- были его первые слова. На лице брата отразился ужас.
-- Ах, да почем я знаю? -- содрогаясь, ответил он. -- Я ещё не видал его.
А он уже пробыл в Фонтевро целый день или даже больше.
-- Как так? -- спросил Ричард.
И Джон опять протянул вперед руки.
-- О, братец! Я поджидал тебя! -- громко воскликнул он и прибавил, понижая голос: -- Я не мог один смотреть ему в лицо!
Это была, очевидно, правда: иначе он никогда бы не сказал этого.
-- Псс! -- произнес король Ричард. -- Этим дела не поправишь. Но сказано в Писании: "И воззрят нань его же прободаша". Иди же туда!
Он поднялся на ступеньки в уровень с братом, и всем бросилось в глаза, что он на целую ладонь выше Джона, хоть тот был тоже рослый красивый мужчина.
-- Нет, Ричард, с тобой, только с тобой! Без тебя -- ни за что на свете! -- проговорил Джон шепотом, вертя глазами.
Ричард не обратил на него внимания и велел распахнуть двери. Приказание было исполнено, и жуткий холод мрака, запах сырости и восковых свечей, дыхание смерти вырвались оттуда. Джон содрогнулся. Ричард не мешал ему дрожать и с солнечного света перешел под гулкие своды церкви. Легкой, решительной походкой вошел он туда, как храбрец, который смущается лишь до тех пор, пока не станет с опасностью лицом к лицу. Джон схватил брата за руку и на цыпочках вошел вслед за ним. Все остальные, французы и пуатуйцы, толпясь, следовали за ними, равно как и два епископа в облачении.
В самом дальнем конце церкви за большим Распятием они увидели высокие свечи, пылавшие вокруг гроба. Перед ним был небольшой белый алтарь, у которого священник шептал молитвы. Главный алтарь на возвышении не был освещен, а за решеткой северного входа монахини пели погребальные гимны. Король Ричард быстро продвинулся вперед, остальные кучкой шли позади. Посреди всего этого леденящего душу убранства лежал угрюмый, недовольный, каким был и при жизни, но теперь бесстрастный, как все покойники, бездыханный могучий король Англии, по-видимому, совершенно безучастный ко всему этому могуществу, -- лежал мертвый граф Анжуйский, чуждый всему живому.
Однако это было не совсем так, если верить свидетельству очевидцев. Ненависть за гробом -- вещь ужасная! Пусть один Бог будет судьей тому, что произошло, а я не берусь даже пересказывать. Милó всё видел: пусть же Милó, который даже находил себе в этом некоторое утешение, вам обо всем и расскажет.
"Я ведь знаю, -- говорит он, -- что, в конце концов, всё тайное делается явным. И вот те обстоятельства, о которых я в ту пору лишь смутно догадывался, постепенно открылись моему разумению. Слушайте! Я расскажу вам таинственное событие.
Легко, смело подошел король Ричард к своему мертвому отцу, а граф Джон тащился за ним, как воплощение бремени забот. Ричард благоговейно преклонил колена у гроба и немного помолился пред ним; затем, подняв голову, он прикоснулся к серому старческому лицу. Клянусь Богом, он сделал это просто, как малый ребенок. Вдруг тихо-тихо показалась из ноздри мертвеца струйка черной крови и змейкой потекла по губам... Мы все, трепеща, видели это: ужасный вид, способный потрясти всякого богобоязненного человека, не то что нас, грешных! Все отшатнулись, задыхаясь от волнения или шепча; я же, не отдавая себе отчета, кто я или что я делаю, помня только свою любовь к королю, бросился прикрыть платком этот ужас.
Я так бы и сделал, хотя все уже успели заметить, заме! ил и король и этот бледный Иуда Джои, отскочивший с воплем: "О, Христос, Христос!"
Король встал и, подняв руку, остановил меня в моем благочестивом намерении. Все затаили дыхание. Я заметил, что священник у алтаря тоже поглядывал из-за угла, сложив губы сердечком.
Ричард был бледен и сумрачен. Он заговорил с отцом, а в это время граф Джон лежал, съёжившись, на полу.
-- Ты думаешь, отец, что я -- твой убийца, -- проговорил король, -- и указываешь на меня этим знамением смерти? Что ж, я за таковое его и принимаю.
Знай же, что если последняя война между нами началась справедливо, то справедливо она и кончилась. А о справедливости я могу судить не хуже тебя. Ты уже сделал свое дело на земле, а моё ещё впереди. Если я сумею быть таким же могущественным государем, как ты, я ещё могу надеяться угодить тебе; если же мне это не удастся, я никогда не упрекну тебя, отец, за это. Теперь, аббат Милó, -- в заключение прибавил он, -- можешь закрыть ему лицо.
Я так и сделал. Граф Джон встал на ноги опять и посмотрел на брата. Но этим ещё не кончилось.
Мадам Элоиза французская вошла в церковь в монастырские двери. Она была в сером монашеском одеянии, даже покрывало у неё на голове было серое; за нею шли её женщины в таких же серых платьях. Она шла торопливо, быстро шаркая ногами, словно скользила по полу. У гроба она остановилась, поводя глазами во все стороны, словно затравленный зверь. Она видела ясно короля Ричарда: он стоял тут же, во весь рост. Но всё-таки она обводила глазами вокруг. Граф Джон стоял на коленях в тени, и она заметила его после всех других; но раз встретившись глазами с его отчаянным взглядом, она уж больше не сводила с него глаз. Что бы она ни делала (а делала она многое), что бы ни говорила (а уста её были чреваты), она всё время упорно на него смотрела.
Стоя по ту сторону гроба, напротив того, за кем она так пристально наблюдала, Элоиза простерла руки над трупом, как простирает их священник за обедней над приготовляемыми святыми Дарами. Она сурово взглянула на графа и проговорила:
-- Если б мертвые могли говорить, как ты думаешь, Джон, что сказал бы он про нас с тобой?
-- Ах, мадам! -- произнес граф Джон, дрожа, как осиновый лист. -- Что это?
Элоиза сняла с покойника мой платок. Ужасная вещь всё ещё была там!
-- Он был ласков со мной, -- сказала она, пытливо вглядываясь в бездыханное лицо. -- Он старался всячески угодить мне. -- Она погладила лицо покойник и опять взглянула на графа. -- Но вот, Джон, явился ты, а тебя он любил больше всех. Как же ты-то служил ему, мой милый паренек?.. О, Спаситель! -- воскликнула она, поднимая свои взоры к небесам. -- О, Спаситель, если б мертвые могли говорить!
Но и Джон мог говорить не больше мертвого: за него ответил король Ричард.
-- Мадам! -- начал он. -- Мертвый уже сказал свое слово, и я ему ответил. Мне кажется, священный долг короля -- быть посредником между Богом и людьми. Пусть же никто больше ничего не говорит: всё уже сказано!
-- Нет, Ричард, нет! -- перебила его Элоиза. -- Сказано не всё. Как верно то, что я живу в терзаниях, так же верно, что ты будешь каяться, если не выслушаешь меня теперь.
-- Мадам! -- возразил король. -- Я вас не стану слушать; я требую, чтоб вы молчали. Если за мной есть на это право, я даже повелеваю вам молчать, Я знаю что наделал.
-- Нет, вы ничего не знаете! проговорила она и задрожала. -- Вы -- дурак!
-- Может быть, -- сказал король Ричард, слегка пожимая плечами. -- Но в Фонтевро я всё-таки король.
Граф де Мортен начал мотать головой туда и сюда и дергать застежку своей шапочки.
-- Воздуху мне! Воздуху! -- тяжело дыша, воскликнул он, -- Я задыхаюсь!
Его вынесли из церкви, отвезли домой и там пустили ему кровь.
-- Ещё раз спрашиваю я тебя, король Ричард; хочешь ли ты слышать правду от меня? -- крикнула мадам Элоиза.
Король яростно обернулся к ней и промолвил:
-- Мадам! Я ровно ничего не желаю от вас слышать. Моя цель -- принять святой Крест здесь, в этой самой церкви, и отправиться служить Господу нашему как можно скорее. Поэтому я убедительно прошу вас уехать отсюда и, если у вас ещё хватит времени, озаботиться о своем душевном здравии, как я забочусь о своем собственном и о здравии всего моего королевства.
Элоиза залилась слезами, изнеможенная всеми этими ужасами.
-- О, Ричард! -- промолвила она, -- Прости мне мои прегрешения. Я так несчастна!..
Он двинулся вперед и, перегнувшись над покойником, поцеловал её в лоб.
Бог свидетель, я прощаю тебе, Элоиза! -- сказал он.
Она удалилась со своими приближенными и, немного спустя, кажется, приняла пострижение в монастыре Фонтевро".
В таких выражениях Милó передает эту сцену, непосильную для моего пера.
По окончании похорон старого короля, Ричард послал письмо своему брату, королю Франции, напоминая ему дело, которое они задумали вместе, а именно -- освободить Гроб Господа и восстановить святой Крест в Иерусалиме.
-- Что же касается меня, -- писал Ричард, -- я имею самое твердое намерение приняться за дело как можно скорее и прошу вас, государь брат мой, присутствовать при возложении на меня святого Креста в сем самом храме города Фонтепро в предстоящий праздник святого Иоанна Крестителя. Пусть и все ваши служилые, именитый герцог Бургундский, Конрад, маркиз Монферратский и двоюродный брат мой, граф Генрих, прибудут с Вами и вместе с Вами примут участие в новом обете.
Покончив с письмом, Ричард отправился в Шинон, дабы сложить в сохранном месте отцовскую казну, а затем занялся приготовлениями к своему венчанию графской анжуйской короной, а также и к венчанию своей Жанны.
Как только она получила его приказание встретиться в Анжере в известный день, у неё и в мыслях не было ослушаться: надувшиеся губки означали вовсе не возмущение, а скорее страх. В Анжере графов Анжуйских венчают красной шапочкой и обувают в красные сапожки. Так Ричард и вправду сделается Красным Графом, а прокаженный ведь предупреждал её, чтоб она опасалась графской шапочки и ложа.
Опасаться их она могла, конечно, но как их избежать? Она уже успела испытать на себе, что Ричард -- глава над нею. Год тому назад она подчинила его своей воле в Темной Башне. Но с тех пор он вертел ею, делил из нес, что угодно: стояло ему кивнуть -- и она тотчас же исполняла ею волю. С тяжелым сердцем прибыла она поджидать его в черноватый городок Анжер, гнездившийся на аспидных скалах.
Их встреча у многих вызвала слезы на глазах. Жанна пала к стопам супруга, обняла его колени и не могла ни вымолвить слова, ни оторваться взглядом от него. А он, такой царственно прекрасный, поднял и прижал её к своей груди, гладил её личико, целовал её глазки и скорбные уста.
-- Дитя! Рада ли ты мне? -- повторял он, спрашивая всё о том же, что ему было хорошо известно, как это делают влюбленные.
-- О, Ричард!.. О, Ричард! -- только и могла бедняжка проронить в ответ.
Да, бедняжка, конечно, не в смысле этих слов новобрачной, а в смысле той страсти, что лишает человека дара слова.
Все муки самообвинения, страха за него, недоверия, сознания коварного рока слышались в этих рыдающих словах: "О, Ричард!.. О, Ричард!"
Голос вернулся к ней лишь среди ночи, когда они остались одни. Тогда, считая эти минуты самыми подходящими, Жанна принялась умолять его, нежно лаская его подбородок, между тем как он обвивал её шею рукой. Все женские чары были в её власти в эту ночь; но его новое намерение было решением мужчины. Тяжкое потрясение пришлось ему перенести, и он вполне почувствовал свой грех. Старческое лицо со злой усмешкой выделялось серой грудой среди свечей в этой спальне, где покоились супруги...
И он поклялся сам себе, что уж никогда больше грешить не будет. Нет, нет! Он -- король и будет поступать по-королевски! А ей, своей Жанне, которую он крепко держал в своих объятиях, он расточал свои поцелуи и нежные речи. Увы, ей не нужны были его медоточивые слова! Она предпочла бы, чтоб они были горьки, хоть это и дорого бы обошлось ей. Лежа в его объятиях, убаюканная, но не убежденная, она рыдала всё слабее и слабее и дорыдалась до того, что уснула, а он и спящую её всё целовал, целовал...
В соборе своих предков возложил Ричард на себя из рук архиепископа красную шапочку, пояс и обувь анжуйцев; и поднял он высоко свой щит с гербом леопарда, чтобы все видели его. Там же возложил он на минуту на понурую головку коленопреклоненной Жанны ту же тапочку, а затем на её место -- венок из золотых листьев. Если он был теперь державный граф, опоясанный мечом, то она стала графиней Анжуйской пред лицом всего завистливого света. Но не только графиней: она -- жена убитого и его убийцы! Эти слова преследовали её: они омрачили всю её дальнейшую жизнь.

Глава XIV
О том, что сказал король Ричард кивающему распятию и что сказала Жанна королю Ричарду

Я -- простец: по мне, чудеса -- дело церкви. Уже по одному этому сия глава должна принадлежать аббату Милó. Но есть другое основание, и немаловажное; мило настроил дудку, под которую заплясал король Ричард. И чудесная то была дудка, если верить аббату! Так пусть он и говорит об этом.
"Обязанность аббата, -- пишет он, -- великая, торжественная обязанность. Это -- ни больше, ни меньше, как быть духовным отцом целой, так сказать, семьи людей посвященных: так ведь и пишется Аbbа [Abba -- "отец" на сирийском наречии. В еврейских и древнехристианских молитвах так называли Бога. Потом, особенно в сирийских и коптских церквах, так называли патриархов и епископов. Наконец, в форме "аббата", это слово стало означать вообще настоятелей монастырей.], то есть отец. Но не подобает по сей причине богобоязненному человеку надувать себе щеки от тщеславия. Бог свидетель, я не хвастун, посему он не осудит меня, как иные люди; если я тут упомяну (по основательному доброму поводу) о чрезвычайных почестях, которые были мне оказаны в день Владыки нашего, святого Иоанна Крестителя, в лето тысяча сто восемьдесят девятое по чистом Искуплении.
Истинно говорю вам, что я самый, аббат Милó из церкви святой Марии Сосповской, был избран сказать проповедь во храме монашенок в Фонтевро пред сборищем, состоявшем из таких особ: двое королей (один уже венчаный), один легат a latere [Легатами назывались в римской республике послы, а при империи -- ещё наместники провинций и вожди легионов. У пап легатом назывался их уполномоченный, посылаемый куда-нибудь с особым поручением. Было несколько разрядов таких лиц. Главными были легаты a latere или laterales -- побочные, ближние папы: они считались как бы заместителями св. отца вне Рима и избирались всегда из кардиналов. Конечно, местные епископы вели вечную борьбу с этими посланцами папы, стеснявшими их власть. Теперь уцелели только "чрезвычайные" (extraordinarii) легаты, или нунции, как дипломатические служители римской курии.], один царствующий герцог (я разумею Бургундского), пятеро опоясанных графов, полдюжины епископов и бесчисленное множество аббатов; далее -- Жанна, графиня Анжуйская и супруга короля английского, графиня де Руссильон, две графини Ангулемских (старая и молодая), мадам Элиса Монфор (слывшая самой умной леди во всём Лангедоке); тринадцать признанных поэтов да цирюльник короля французского, не говоря уже о других. И сия моя проповедь (не стыжусь заявить о сем) найдена достойной занесения в монастырскую книгу Фонтевро. И на начальном листе её, обрамленном золотым венком, прекраснейшим на взгляд, находится моё самоличное изображение в полном облачении с митрой на голове. И всё это исполнено искусным художником и ревностным христианином Аристархом Византийским suspirante Deo [В средние века в монастырях велись свои записи, род местных летописей. Эти книги украшались миниатюрами с изображениями живых лиц, причем самые дорогие писались византийскими мастерами, и именно благочестиво, suspirante Deo, или по наитию Бога.]. Там любопытствующие могут видеть это, да и видят. Надеюсь, я настолько хорошо знаю требования истории в смысле размеров, что не стану выписывать её тут целиком. Короче сказать, я, как второй Петр Пустынник [Петр Пустынник -- монах из Амьена, якобы виновник крестовых походов, умер в 1115 году. Он вовсе не был в Иерусалиме, как гласит предание. Он попал туда уже потом с крестоносцами и вскоре возвратился во Францию, где был мирным настоятелем одного монастыря.], предстал полный смелости пред лицом всего этого общества венценосцев.
-- Как?! -- вопрошал я. -- Ужели же фараон -- лишь звук пустой? Ужели праотец Авраам лишь прах, брошенный в пещеру? Герцог Лот удостоен менее прочного памятника, нежели его грешная жена! Ноя, этого величайшего из адмиралов, поглотили воды забвения, когда и воды Господни не в силах были поглотить его. Непобедимый Агамемнон лежит побежденный! Не то же ли с Юлием Цезарем? А Новуходоносор, питавшийся травой, что он теперь такое! Цари преходящи; и лишь легкую пыль оставляют по себе их царские седалища!.. Но вот является домоправитель -- Время, и метелочкой сгоняет оно со стены ящерицу в её норку... Подумайте же здраво, о цари земные! Ведь ваши венцы -- лишь желтенький металл, ваши пурпурные облачения -- пища для моли, а скипетры, эти знаки вашей власти, -- не лучше прутиков, которыми гоняют крыс. Вокруг ваших хрустальных буркул гадят ночной порой шаловливые блохи. Не много пройдет времени -- и ваши ноги будут взбираться по ступенькам трона не тверже, чем тащатся ноги старого лодочника на его грязную корму...
На это король Филипп проговорил: "Тсс!.." -- и завозился на стуле. Он мог бы совсем смутить меня. Но я заметил, что король Ричард обхватил руками колени и улыбался в потолок; и по тому, как он стал пощипывать себе бородку, я понял, что угодил ему.
Таким-то образом, то поучая, то пользуясь замысловатостью и цветами красноречия, закудрявливал я свою проповедь. Затем, повернувшись к Востоку с криком, я крепко ухватился за кафедру одной рукой, другую же воздел высоко к небесам.
-- Государи мои! -- воскликнул я. -- Скорбь прочнее гордости всей нашей жизни, и отречение от богатств земных прочнее, чем обладание ими. Воззрите на Царя Скорби! Вот пред вами Он Сам в нищенском одеянии! Ай, ай, государи мои! Ужели же не придет конец его скорби? Ужели вечно будут полосовать Его?.. Вчера Он сам лишил себя жизни, а сегодня вы повелеваете Ему убираться с тем, что Он приобрел ценою Своей жизни. Вчера Он висел на дереве, сегодня только и слышишь: "Ну его, это дерево! Пусть Магомет растопляет им свои костры!.." Еы говорите: "Довольно с нас мертвых царей и деревянных жезлов: мы -- цари, и наши жезлы золотые!" Совершенно верно сказано, государи мои, согласно с тем, что принято считать в нашем мире порядочным. Но я вас вопрошаю; разве всуе обладал Иов страхом Божиим? Нет, говорю вам: воззрите на Маккавеев. Все ваши обширнейшие земли не стоят арены того садика, где среди лилий Мария пела: "Успокой Тебя Боже, дитятко! Я ведь Твоя мать и тоже дщерь Твоя!.." Вы мотнете головой -- и одним врагом меньше... "Поднимись!" -- скажете вы и какой-нибудь оборванец получает высокий сан на зависть всем другим. Но никакая власть на свете, ни потоки земных почестей, ни могучее дыхание и грохот труб, ни обнаженные мечи, ни елей, ни большая печать, ни поклонение, ни знаки подданства не стоят этого единого изречения Господа к людям: "Я был наг (Христос был наг!) -- и вы одели Меня. Я был голоден (Христос был голоден!) -- и вы накормили Меня. Я был в темни! ц (это Христос-то!) -- и вы посетили Меня". Посему, опять-таки, повторяю вам, цари, во имя духа Господня, который почил на мне: идем немедля в самый Вифлеем! Воспряньте, снаряжайтесь, прострите свои скипетр над вооруженной землей! Да не пребудет долее покинутым в вертепе язычников Иерусалим -- эта невеста, невеста, эта великая Девственница, эта избранная леди, венчанная звездами! Аминь!"
Я кончил. Великое молчание легло вдоль и поперек собора. Король Ричард сидел прямо, как дерево, и глаз не сводил со святого Распятия, словно ему предстояло некое видение. Король Филипп французский, нахмурившись, следил за своим старшим братом. Граф Джон Мортен опустил голову на грудь и беспокойно шевелил своими тонкими руками, перебирая пальцами. Даже герцог Бургундский, этот упитанный обжора, и тот был умилен душой, судя по движению мышц на его щеках. Двух монахинь вынесли замертво. Все это видел я сквозь пальцы рук своих, сложенных на молитву, стоя на коленях. Но не одно это, а нечто большее довелось мне видеть, словно вызванное моими словами знамение свыше. Я увидел, что графиня Жанна, привстав с места, с побелевшим лицом и раскрытыми устами смотрела на Крест. "Спаситель! Распятие! Распятие!" -- воскликнула она, задыхаясь, затем хлопнулась на спину и затихла. Многие вскочили на ноги, многие пали на колени, все смотрели широко раскрытыми глазами.
И все мы видели, как большой нарисованный Христос на Распятии трижды кивнул главой. В первый и второй раз все, с криками изумления, только смотрели, на кого Он кивает, но в третий раз все, словно сговорившись, пали ниц -- все, кроме короля английского Ричарда. И в самом деле, он один изо всех встал и стоял, выпрямившись во весь рост. Я видел, что его синие глаза сверкали, как сапфиры, в то время, как он обратился вслух к изображению Христа. Слова его звучали мерно и тихо, но в них слышался какой-то певучий восторг.
-- О, Господи Боже мой! -- говорил он. -- Вижу именно меня избрал Ты из всех этих пэров для служения Тебе. А это для меня такая честь, что прославься я тут, я буду оправдан, ибо дело-то это славное. Я беру его на себя, о мой Господь! И не буду медлить с исполнением его, не буду колебаться. Довольно: не слов требуешь Ты от меня! Доззоль же мне идти и начать свое служение!
После того весьма благоговейно преклонив колена, подал знак епископу Турскому, что сидел на престоле святилища, чтобы тот прикрепил крест ему на плечо. Владыка и сделал. А после Ричарда он надел крест и на большинство присутствующих -- на короля Филиппа, на герцога Бургундского, Генриха, графа Шампанского, Бертрана, графа Руссильона и Раймонда Тулузского, на многих епископов, а также на Джемса д'Авен, Гальома де Бар и Евстахия, графа Сен-Поля, брата графини Жанны. Но граф Джон не принял знака креста, также как не принял его Джеффри, побочный сын анжуйца. Мне кажется, впоследствии они оба довели французского короля до ярости, указывая на то, что Ричард присвоил-де себе первенствующее место в этом чудесном деле. И герцог Бургундский тоже был не совсем-то доволен. Но все прочие знали, что именно ему, королю Ричарду, кивнуло святое Распятие; и он сам это знал: и события подтвердили это.
В тот вечер, после ужина, король Ричард и король Филипп облобызались и перед всеми пэрами поклялись в побратимстве на крестообразных рукоятях мечей своих. Не стану отрицать великодушного порыва в этой политике властителей: таков он был, и именно вызванный благородством короля Ричарда. В нем всё ещё горел восторг избранного Богом борца; он был страшно возбужден; очи его пылали лихорадочным огнем.
-- Что, Филипп? -- посмеивался он. -- Теперь уж придется нам с тобой ехать по морю, а ты ведь плохой моряк.
-- Что ж, Ричард, это правда! -- согласился король Филипп с довольно глупым видом.
Король Ричард потрепал его по плечу.
-- Возвышенность твоего желудка, мой Филипп, служит залогом мужества, -- заметил он. -- Это поможет нам и в Палестине.
Тут-то и случилось, что король Филипп поцеловал короля Ричарда, а тот -- его.
В тот день Ричард испытывал великий подъем духа, охваченный по горло надеждами и жаждой приключений. Хотелось бы мне видеть мужчину или женщину, которые могли бы отказать ему тогда хоть в чем-нибудь! В такие минуты он не стеснялся в своих любовных порывах (не стану скрывать этого). Non omria possumus omnes -- не всякий всё сможет. Кто думает, что Ричард должен был быть Галахадом Бескровным Рыцарем, ибо Распятие отметило его, тот плохо знает, до чего крайняя отвага способна распалить горячую кровь. То не был Ланселот, любивший направо и налево, а скорей Тристан-однолюб. Надежда, гордость, сознание своей силы -- всё это кипело в нем. Быть может, Жанна была тогда для него краше всех женщин в мире; быть может, в его налитых кровью глазах она была румяной. Этим вечером он, среди полной залы, сжал её в своих объятиях так, что она порядочно-таки покраснела. Не то чтобы она отвергала его: кто бы она была, если б так поступала? Но он тут же, осыпая её десятками поцелуев, нежно вопрошал:
-- Жанночка! Хочешь ехать со мной в Англию? Или я должен оставить тебя сохнуть здесь одну, о моя графиня Анжуйская?
У неё был бы на это всегда готовый ответ, если бы прорицание прокаженного не подсказывало ей совсем другое. Тихим, убедительным голосом отвечала она:
-- О, милый мой господин! Теперь я уж никогда не должна покидать тебя!
А сама как бы спрашивала: "Да разве это нужно?" Он всё говорил, говорил ей докучные любовные речи, чтоб только посмотреть, что на это скажет она. А она всё время стояла, прижавшись близко-близко к нему; он же держал её лицо обеими руками так тесно, как вино держится в чаше. И что бы, как бы он ни говорил ей, ласково ли поглаживая её, как любимое дитя, или сурово (в шутку, как говорят с любимой собачкой), -- на всё она отвечала кротко, упорно глядя на него и всё соглашаясь с ним: "Да, Ричард!" или "Нет, Ричард!" Он заметил это и проговорил:
-- Люди зовут меня Да-Нет, дорогая моя девочка; и ты этому от них научилась. Но предупреждаю тебя, Жанночка: этим вечером я в настроении "Да"; а посему да не будет мне ни в чем отказа!
-- Господин мой, никогда не отрекусь я от тебя! -- ответила Жанна, алея, как роза.
И недаром: я впоследствии припомнил эти слова. В то время, как она произносила их, она, наверно, молила Бога помочь ей солгать как можно лучше, подобно святому Петру.
Признаюсь, хорошие дела, нечего сказать! Но если такому человеку, царю над людьми, не дозволить поиграть со своей молодой женой, то уж и не знаю, кому ещё? Вот мой ответ королю Филиппу-Августу, который вертелся на стуле и злился на это невинное представление. Что же касается Сен-Поля, который скрежетал зубами, для него у меня нашелся бы ответ иного рода".
Я дал Милó полную волю, но мне надобно сказать вам ещё кое-что такое, про что он не знал ровно ничего. Ричард, несмотря на всю свою необузданность в этот вечер, уже тогда был как бы другой человек; и Жанна не замедлила это заметить. Она, пожалуй, даже слишком скоро подметила это своим умом, обостренным встревоженной совестью. Но в тот вечер она видела, или ей показалось, что с Ричардом что-то творится.
До той минуты, когда на него кивнуло Распятие, у нею не было другой цели, как только воздать ей должное, но с той минуты у него явилась иная цель. На следующий день, когда он на заре оставил её и до самого обеда просидел в совете, она окончательно в этом убедилась.
После обеда, к которому он почти не прикоснулся, Ричард встал из-за стола и посетил короля Филиппа. С ним вместе прошли туда легат и архиепископы; и он оставался там до поздней ночи. День за днем проводил он всё так же. Король французский, герцог и их свиты вернулись в Париж. Затем явился на подмогу Гюй Люзиньян [Люзиньян -- древний город в Пуату. По преданию, ещё фея Мелюзина построила тут замок, откуда произошел род Люзиньянов, прославившийся в крестовых походах. Наш Гюй, или Гвидон, Люзиньян убил одного рыцаря, друга своего короля Генриха II, и потому бежал в Палестину в 1168 году. Там этот статный, красивый, но ничтожный человек ничем не прославился, но ему повезло благодаря женщинам. Когда Сивилла (см. примечание к главе VI) овдовела по смерти Гильома Монферрата, она вышла за Гюя, который и прежде был в близких отношениях с ней. Когда умер её мальчик, Балдуин V, она тотчас предоставила иерусалимскую корону своему Гюю в 1186 году. Но Гюй потерял эту корону уже в 1193 году, когда удалился его покровитель Ричард. Последний вознаградил его титулом короля кипрского. Вскоре Гюй умер, и на Кипре ему наследовал брат Амальрих, женившийся на той самой Изабелле, сестре Сивиллы, которая была прежде за Конрадом Монферратом. В его потомстве Кипр и оставался до перехода его к венецианцам (1475) и потом к туркам (1571).], король (и в то же время не король) Иерусалимский. Ричард обещал ему доставить утраченное, но не потому, чтобы тот был ему более по душе, чем маркиз (который выдворил его), а потому, что его титул казался ему правильным. В сущности, Ричард был рассудителен и уравновешен, как чашки весов; и в ту пору он правил должность настоящего короля -- воплощенного правосудия.
Во всё это время великих деяний Жанна сидела, трепеща, у себя дома и как-то странно чувствовала себя посреди своих женщин: графиня -- и, собственно, не графиня, королева по естественному своему положению, но страшащаяся быть королевой по закону. А больше всего мучило её одно страшное дело -- быть женой убитого и его убийцы! Да что ж ей делать? Она не смела продолжать разыгрывать роль супруги избранника небес, а между тем, не смела его бросить, чтоб не попасть в руки его убийцы. На который из этих двух рогов насадится её бедное сердце? Она пыталась вызвать в нем молитвы, пыталась орошать наболевшие глаза росой слез. Медленно, с отчаянными усилиями, подставляла она грудь свою под нож.
Однажды ночью, когда он к ней пришел, она заставила себя заговорить. Он подошел к ней, но она его отстранила с воплем:
-- Ричард! О, Ричард, не тронь меня!
-- Спаситель на Кресте! Это ещё что такое?
-- Не трогай, больше никогда меня не трогай! Но и не бросай меня никогда!
-- О, моя бледная роза! О, Чудный Пояс!.. Она стояла перед ним вся белая, как её платье, преображенная, омраченная.
-- Я больше не жена тебе, Ричард, и не жена ни для кого другого. Нет!.. Но я -- твоя рабыня, привязанная к тебе проклятием, отторгнутая от тебя твоим высоким призванием. Ричард, я никогда не посмею тебя бросить, но и не смею быть к тебе близка, чтоб не навлечь беды.
Нахмурившись, слушал её Ричард. Он был сильно растроган, но всё-таки обдумывал, что она говорит.
-- Беда? Какая беда, Жанна?
-- Погибель предприятия, о мой Божий рыцарь! О, ты -- избранник, помазанник Божий, товарищ. Распятия, собеседник Иисуса Христа, посвященный герцог!
Она сверкала пламенем по мере того, как в душе её пробуждались великие мысли.
-- О, мой христианский король! Ведь я так мало прошу у тебя -- только отступиться от меня! Что могу я значить для тебя? Твоя невеста -- девственная столица, святое место. Что такое Жанна -- жалкая вещь, которая переходит из рук в руки, чтобы досаждать Небесам, служить помехой на пути ко Кресту? Брось меня, Ричард, отпусти меня! Покончи со мной, о возлюбленный мой господин! -- Она быстро подбежала к нему и припала к его коленам. -- Только не требуй, чтобы я отступилась от тебя... Нет, никогда я не решусь на это!..
Свободно лились теперь её слезы. С воплем поднял её Ричард и прижал к себе; и, рыдая, лежала она у него на груди, как покинутое дитя.
Он положил её на постель, изнеможенную вынесенной борьбой. У неё не хватило сил открыть глаза, но губы её шевелились благодарностью за его заботы. Сначала она металась головой по подушке, ища прохладного местечка, затем впала в тяжелый, мучительный сон. Ричард сидел, не спуская с неё глаз, пока не рассвело, бодрствуя над её бессознательным лицом. Полагаю, не королевские думы одолевали его в эти минуты: но ещё раз он излил их на молодую женскую грудь, и вместе с её трепетанием отдавался он их приливам и отливам.
При приливе, поднятом её великой мыслью, он видел её полную вдохновения: она стояла с пылающим факелом, освещая и указывая ему путь-дорогу. Терновый путь вел ко Кресту: даже короли, помазанники Божий, раздирали себе на нем ноги. Если только он, Ричард, понимал себя, насколько должен был понимать в такие минуты обнаженной души, он должен был видеть, чему отдавалось его сердце. Ему одному предстояло вести полки всего христианского мира, ибо никто другой не мог этого сделать. Было ли у него какое другое чистое и упорное желание, кроме этого? Никакого! Добыть обратно Гроб Господень, снова водрузить святой Крест, посадить короля-христианина на трон у Голгофы, сдержать слово, данное самому Господу, кивавшему на него с высоты Распятия, отплатить язычникам мечом за меч, наконец, держать в своей руке весь ратный мир, как одно гигантское копье, и потрясать им, как он умел потрясать -- о, всемогущий Боже! Да разве всё это не стоит жертвы его сердца? Да, его сердца, но и сердца Жанны...
Ее грудь то подымалась, то опускалась: и в нем замерли все чувства, кроме жалости. Он видел, что она гибнет, как увядший, потоптанный, выброшенный цветок.
Это -- разбой! Это он похитил её насильно... Обеими руками обхватил он свое колено и закачался из стороны в сторону. Вор, проклятый тать! Вознаградил ли ты её хоть чем-нибудь? Нет ещё! И Ричард застонал. Разве не должно её короновать? Она умоляет, чтоб не делали этого. Да, она этого не хочет: когда она молила об этом, вся её душа изливалась в рыданиях. Он не мог отказать ей в такой просьбе. Если Жанна не желает взойти на престол -- пусть будет так: на то он и король. Но та, другая её просьба? "Не тронь меня!" -- говорила она... Ричард посмотрел на спящую. Грудь её колыхалась и подымала её руку... О, Бог не помилует его самого, если он откажет ей в этой милости.
-- Так и желание моей души Ты не исполни. Боже, если я не исполню её желания! -- прошептал он, встал и поцеловал её в лоб. Жанна открыла глаза и, не совсем ещё проснувшись, слабо улыбнулась.
Повторяю, не таков был человек Ричард, чтобы поддаваться женским прелестям. мило был прав: он был Тристан, а не Галахад или Ланселот. Желания его были холодны: у него голова брала верх над сердцем; его редко что трогало и то лишь до известной глубины. Насколько он мог любить женщину вообще, он любил Жанну; он смотрел на неё очень нежно, любил в ней её гордый, неприступный дух, её благородство и трезвость. Он видел также её телесные совершенства, видел её роскошную фигуру, её дивный цвет лица. Но, восторгаясь, гордясь всеми её совершенствами, он всё-таки словно ждал, чтобы к его добыче протянул руку другой -- и тогда-то в нем загоралась страсть владеть ею. В политических видах, для целей, которые казались ему хороши, он мог бы жить с Жанной, как брат с сестрой, но под одним условием -- чтоб ни один мужчина не касался её.
В настоящую минуту эта политика была настоятельна, эту цель одобрил Сам Господь. Жанна со слезами умоляла. Христос взывал со Креста -- и вот король Ричард стал перед нею на колени и поцеловал женщину в лоб.
В то же утро, уходя от неё, он пошел к аббату мило и покаялся ему в своих грехах. Поисповедовавшись, он поднялся, чтобы привести в исполнение всё, что ему ещё оставалось сделать на Западе, прежде чем состоится его венчание в Руане и в Вестминстере.

Глава XV
Последний тенцон Бертрана де Борна

Мне хочется покончить с этой изворотливой лисой, с Бертраном де Борном, но такая гончая, как я, должна сначала отбежать назад по старым следам, если хочет поразить зверя в открытом поле. Поэтому попрошу читателя припомнить, что, когда Ричард бросил его, полузадушеиного, на дворе его замка, и когда он настолько очнулся, что в нем желчь опять зашевелилась, он тотчас же стал готовиться к долгому путешествию на юг. Ему казалось, что в этой позорной истории с Элоизой французской достаточно оснований для того, чтобы погубить графа Ричарда вернее, чем тот чуть не погубил его. Бертран надеялся поднять против него восстание на юге и направился туда, жужжа сам, как муха над навозом, который он сам же разметал. Прежде всего отправился он через Пиренеи в Пампелуну. Было бы безумием рыться в мыслях человека, страдающего злобой: лучше уж прямо относиться к нему, как к мусорной яме, которую следует жечь известью (или уж пусть Бог потрудится) и с верой ожидать этого события.
Бертран ненавидел Ричарда анжуйца больше всего на свете не за то, что тот обидел его, а за то, что он слишком пренебрегал им. Задетый Бертраном, Ричард попросту отодрал его за уши и послал к чёрту со всеми его штуками; очевидно, он не считал его достойным более важного наказания. Он считал его порочным негодяем, чудным поэтом, невыгодным вассалом, дармоедом в государстве своего отца. Ричард знал, что Бертран причинил ему безграничный вред, но не мог питать ненависти к такой поганой затычке. Бертран же доходил до белого каления от мысли, что его презирает такой великий человек. Наконец, ему показалось, что он может нанести ему значительный вред. Он мог поссорить его с двумя королями, французским и английским, и побудить третьего тревожить его с юга. Вот он и перебрался за горы и явился в Наварру.
Над её кремнистыми кряжами и бесплодными полями властвовал король дон Санхо, седьмой по счету; а двор его пребывал в Пампелуне. Он славился как мудрейший из государей своего времени. Да таким и нужно было ему быть ввиду таких соседей, как Сант-Яго на запале и Кастилия [Кастилия (castilia -- горный замок) -- главная провинция Испании. Она уже с 10-го века стала независимым графством; но в 11-м веке ею завладели короли наваррские. Отсюда ненависть наваррцев к соседям, когда Кастилия начала быстро возвышаться в 12-м веке. Борьба между ними была в разгаре в описываемое время: Санхо VII был на ножах с Альфонсом Кастильским из-за земель. Их спор был решен временно вмешательством Генриха II Английского, дочь которого была замужем за Альфонсом.] на юге. Их неугомонные короли, сидя, так сказать, на одной скамье с доном Санхо, порядочно расшатывали его сиденье. Не успевал он нагреть себе местечко, как его уже сталкивали на другое, более прохладное. Впереди он видел, на самом солнцепеке, короля Филиппа французского, который был также точно ущемлен между Англией и Бургундией. Филипп жаждал протянуть руки, так как не мог раздаться в боках. Дон Санхо не имел поползновения любить Францию, но Англии он побаивался, и ещё как! Ох уж этот старый косматый лев, а особенно это отродье льва и парда -- Ричард-Леопард, который слагал больше песен и мечом кончал больше споров, чем кто-либо другой из государей во всём христианском мире!
Все это задавало немало загадок логике дона Санхо. По наружности это был бледный раздражительный человек с тревожным взглядом и жиденькой бородкой, которую он пощипывал в беспокойстве, насколько позволяли её редкие волосенки. Больше всего, после своих бесплодных земель, любил он менестрелей и врачей. Аверроэс [Аверроэс (Ибн-Рушд) -- знаменитый арабский философ и врач. Родился в Кордове в 1126 году. По тому времени он отличался большим свободомыслием, его идеи оказали большое влияние на средневековую философию, особенно в Европе (аверроизм). Автор энциклопедического медицинского труда. Умер в Марокко в 1198 году.] бывал у него при дворе так же часто, как гильом Кабестен [Кабестэн -- трубадур из Русильона, живший в описываемое время. Он чересчур воспевал прелестную Сормонду, свою графиню. Граф убил его и преподнес его сердце супруге. Поевши его, она сказала, что после такой сладости не станет ничего есть. Граф бросился на неё с мечом; она бросилась с балкона. Говорят, что затем граф попал в плен к соседу, Альфонсу Арагонскому, и тот уморил его голодом. Все эти сказки прекрасно характеризуют нравы и настроения людей того времени, которые мы должны брать в расчет, чтобы оценить Ричарда. От Кабестэна уцелело только 7 песен.] и Пейр Видал [Пейр Видаль (1175-1215) -- замечательный провансальский трубадур, обладавший несомненно очень большим талантом, но в то же время страдавший безграничным самопоклонением и самохвальством. Жизнь его полна приключений. При дворе он занимал место среднее между придворным поэтом и придворным шутом. Его любит сотня женщин, -- говорит он в одной из своих песен, -- и каждую из этих женщин мог бы он покорить, если бы захотел. Когда, вооруженный, сидит он на коне, он топчет и сокрушает всё, что ни попадается ему на пути: сто рыцарей захватил он один в плен и у целой сотни других отнял их оружие и доспехи; сотню женщин заставил он плакать, а сотню других -- смеяться и шутить. При этом он иногда прибавляет, что не любит много говорить о себе. В этих преувеличениях, может быть, следует видеть не только действительное самопоклонение, но и условия установившегося стиля. Его любовные канцоны пользовались громадным успехом.]. Он знал Бертрана де Борна и даже любил его. Может быть, он был не особенно ревно стный, но зато уж, конечно, голодный христианин; а о королях ведь мир судит не по их достоинствам, а по степени их нужд. Сказанного, надеюсь, довольно для дона Санхо Премудрого.
В ту пору, когда граф Ричард повернулся спиной к Отафору, а Сен-Поль сломал себе спину в Type, Бертран де Борн явился в Пампслуну с просьбой, чтоб его принял король Наваррский.
Дон Санхо был рад его видеть.
-- Ну, Бертран! -- сказал он. -- Ты мне расскажешь новости про поэтов и угостишь пищей поэтов. Ведь здесь у нас только и разговору, что о тяжких долгах.
-- Но, государь, что я вам могу сказать? -- возразил Бертран. -- Вся земля в огне; лица у женщин исцарапаны; во все концы война мечет полымем.
-- Мне грустно это слышать! -- проговорил король Санхо. -- Но, надеюсь, ты не принес полымя с собой?
Бертран отрицательно покачал головой. Его утомляли перерывы: он жил, как в чаду безумия; у него в ушах словно вечно барабанили.
-- Государь! -- промолвил он. -- Началась новая ссора между графом Пуату, Ричардом Да-Нет, и королем французским, и вот по какому поводу: граф отрекается от мадам Элоизы.
-- Чего же ради отрекается он от неё, Бертран? -- вскричал дон Санхо, широко раскрыв глаза.
-- А того ради, государь, что он утверждает, будто старик-король, его отец, нанес ему бесчестье. Граф говорит: мадам Элоиза годилась бы, мол, мне в мачехи, но отнюдь не в жены.
-- Deus! -- воскликнул король. -- Бертран, да разве это правда?
Бертран был подготовлен к этому вопросу. Его всегда предлагали ему, и он всегда давал один и тот же ответ.
-- Как правда то, что я христианин, государь. Евангелие не правдивей.
-- Я верю весьма благочестиво в святое Евангелие, -- отвечал дон Санхо, -- что бы ни говорили против этого какие-нибудь арабы. Но скажи, пожалуйста, неужели ж из-за этого ты собираешься возжечь пламя войны в Наварре?
-- О, я не зажигаю ничего, государь мой! -- сказал Бертран, почесывая рукой за кафтаном. -- Но я советовал бы это сделать вам.
-- Фью! -- воскликнул король Санхо и всплеснул руками. -- Но кого ради, кого ради, Бертран? Бертран с яростью возразил:
-- Ради поруганной Элоизы; ради её брата, короля Филиппа, обманутого в своих надеждах; ради короля английского, обиженного таким странным обвинением; ради его сына, Джона, принца, полного надежд, Вениамина этого второго Израиля; ради королевы Элеоноры английской, которой ваша милость приходится сродни.
-- Deus! Ай, Deus! -- вскричал Санхо, весь бледный от удивления. -- Неужели все эти престолы взялись за оружие и разожгли пламя войны против графа Ричарда?
-- Так оно и есть, -- сказал Бертран, а король Санхо нахмурился и заметил:
-- Судите как хотите, а в этом мало рыцарского достоинства!
Затем он осведомился, где находится граф Пуату. Бертран приготовился и к этому вопросу.
-- Он мечется по своим землям, государь, как леопард, посаженный в клетку. Порой он бросается в поход, нагоняет короля Франции или графа Анжу -- и назад.
-- А его отец, король, где он теперь? Надеюсь, далеко?
-- А он, -- сказал Бертран, -- он в Нормандии со своим войском в погоне за головой сына своего Ричарда.
-- Такой великий человек как он! -- воскликнул дон Санхо.
Бертран уж не мог сдержаться.
Велик он или нет, а расплачиваться и ему придется! Этого шельму, старого оленя, гложет лихорадка.
Полагаю, недаром дон Санхо прозван был Премудрым. Во всяком случае, он посидел несколько времени задумавшись, разглядывая человека, который стоял перед ним, а затем спросил:
-- А где король Филипп?
-- Государь! -- отвечал Бертран. -- Он в граде Париже утешает даму Элоизу и собирает свою казну, чтобы помочь графу Ричарду.
-- А принц Джон?
-- О, государь! У него есть друзья. Он выжидает. И вы ожидайте его вскорости.
Король Санхо нахмурил лоб до глубоких морщин и разрешил себе вырвать из бороды один или два волоска.
-- Мы подумаем, Бертран, -- произнес он наконец. -- Да, мы всё обдумаем на наш лад. Бог с тобой, Бертран. Пожалуйста, пойди и освежись! С этими словами он отпустил Бертрана. Оставшись один, король зашагал, нахмурившись, лишь изредка похлопывая себе по зубам гребеночкой. Он знал, что Бертран недаром явился в Пампелуну. Ему необходимо было доискаться, на чей счет он врет и на каком камушке правды (если таковой был) зиждется вся его сплетня. Ненавидит ли поэт отца или сына? Не служит ли он принцу Джону? Но пока оставим всё это в покое. А эта история с Элоизой? Санхо думал, что, выдумана она или нет, но только не сам Бертран её сочинил. Как бы то ни было, король Филипп будет вести войну с королем Генрихом, а не с его сыном: ведь, коли понадобится лес, дерево рубят у корня, а не по ветвям. Насколько он мог поверить Бертрану, граф Пуату находится в своих владениях, а король Генрих с ратью -- в своих. Война между графом Пуату и королем Филиппом -- первая нелепость, а мир между графом и королем Генрихом -- вторая. Дон Санхо верил (ведь он верил в Бога), что король Генрих на краю гроба. Но больше всего он видел, что если позорная история верна, то явится на сцену принц-жених. На всех сих основаниях, Санхо порешил послать частное письмо к своей родственнице, королеве Элеоноре английской. Он так и сделал, но написал ей совсем в другом духе, чем воображал себе Бертран. Вот его письмо:
"Мадам (Сестра и Тетка)! Сегодняшний день принес мне частным образом известие, которое отчасти печалит меня вместе с вами, отчасти же и радует, как мудрого врача, который, прослышав про одного излюбленника смерти, знает, что у него обретаются и ум и средства для его исцеления. Мадам! Положа руку на сердце, могу вас удостоверить, что кровь моя кипит по важным и страшным причинам, которые привели к распре между вашим высокопоставленным повелителем и дражайшим супругом во Христе Иисусе, а моим господином, королем Генрихом английским (спаси его Бог!), и его августейшим соседом, королем Франции. Но, мадам (сестра и тетка), мне, тем не менее, отрадно сообщить Вам, что состояние вашего высокорожденного сына внушает мне не меньшую тревогу. Как, мадам! Ужели такой горячий и необузданный юноша лишится своего многообещающего брачного ложа? Ужели, лицом подобный Парису, своей судьбой он уподобится Менелаю? Нежные совершенства царя Давида (праотца трубадуров) -- и позор мужа Вирсавии! [Вирсавия -- прекрасная супруга хетита Урии. Она удостоилась внимания царя-певца Давида, который и женился на ней после смерти её мужа. Она была матерью Соломона, которому и даровала престол, устранив от него Адонню.] Вы видите, красноречие пожирает меня. Да, мадам (Сестра и Тетка), горящий уголь ярости вашего сына коснулся моих уст -- и я, наконец, заговорил своим языком. Я вопрошаю сам себя, о мадам моя! Почему девственницы всего христианства не восстанут и не предложат обвить их непорочный стан его благородными руками? Сестра и тетка! Есть, по крайней мере у нас, в Наварре, одна такая девица, которая восстанет. Я предлагаю вам дочь мою Беранжеру, прозванную трубадурами Студеное Сердце (по причинам её целомудренного одиночества), дабы она растаяла под солнцем вашего сыпа. Сверх того я предлагаю мои обширные владения Ольокастро, Цинговилас, Монте-Негро и Сьерру Альбу до самой Агреды, а также в приданое шестьдесят тысяч марок византийского золота [В описываемое время золото обыкновенно хранилось в слитках, как видим у Санхо. В ходу было только не очень большое количество безантов -- византийских золотых, которых полагалось 72 в фунте золота. В том же роде был арабский талант. Была в ходу во Франции мелкая серебряная монета -- анжуец, которая равнялась английскому пенни. Серебряная марка равнялась 2/3 кёльнского фунта.], имеющих быть отсчитанными тремя епископами -- двое по вашему назначению, а третий по выбору нашего владыки и духочного отца папы. Сверх того, мадам (сестра и тетка), я предлагаю Вам в дар преданность как брата и племянника, правую руку согласия и поцелуй мира. Ежедневно молю Бога, дабы Он сохранил ваше высочество. -- При дворе нашем в Пампелуне и т. д. Припечатано частной печатью самого короля: Sanchius Navarrensium Rex, Sapiens, Pater Patriae, Pius, Catholicus".
Покончив с этим делом и приняв меры к надежной отправке письма, король послал за девицей, о которой шла речь, и, обняв её одной рукой, прижал её к своим коленам.
-- Дитя моё! -- проговорил он. -- Тебе предстоит идти под венец с величайшим из государей нынешнего света. Он -- образец для всего рыцарства, зеркало мужской красоты, наследник великого престола. Что ты на это скажешь?
Девушка опустила глаза, и только слабая тень румянца выступила у неё на щеках.
-- Государь, я в руках твоих! -- промолвила она, а дон Санхо крепко её обнял.
-- Нет, ты в объятиях моих, дорогое дитя моё! -- уверял он дочь. -- Твоим повелителем будет король английский, герцог Нормандский и Аквитанский, граф Анжуйский, граф Мэна и Пуату, владелец ещё какого-то там острова в западном море, не помню, как он называется, Вдобавок, Ричарду было предсказание (арабы мастера на это), что он будет управлять такой обширной монархией, какой не видывал и Александр Македонский, какая не снилась и могучему Карлу, Хорошо, дитя моё, приятно?
-- О, какой великий властелин! -- заметила Беранжера. -- И будет великим королем. Надеюсь послужить ему верой и правдой.
-- Клянусь святым Яковом, послужишь! -- вскричал счастливый Санхо. -- Ступай, дитя, читай свои молитвы. Наконец-то будет у тебя о чем молиться!
Беранжера была любимое единственное дитя, оставшееся в живых. То было дробное созданье, слишком увешанное нарядами, чтобы двигаться свободно, холодное, как лед, набожное, как девица-заключенница. Черты её лица были мелки и правильны, как у царевны сказок. Ум у неё был узкий, душа слабая для перенесения житейских треволнений, которых, казалось, она не могла никогда знать. Иной раз, в своем парадном одеянии, вся увешанная драгоценными камнями, с короной на голове, в прическе, в кольцах, она казалась прямо-таки неподвижной богиней-куколкой над алтарем под стеклянным колпаком. В таком виде она была красивее всего, особенно когда стояла с неподвижно устремленным взглядом, с застывшей улыбкой, сияя над придворным штатом, как недоступная яркая звезда на ясном ночном небе, подающая людям надежду на безмятежность в небесах. Такою-то видел её Бертран де Бори, когда его горячее грешное сердце как-то присмирело, и он мог взглянуть на земное создание без желания запятнать его. Частью любя, частью в насмешку, он тогда и назвал её Студеное Сердце. Несколько позднее (помните?) он дал Жанне прозвище Прелестный Вид. В те времена он по всей Европе раздавал прозвища.
Такой, или почти такой, увидел он её и теперь, в ту минуту, когда она шла от отца, немного зарумянившаяся, но в общем она самая, великая мадамочка, Беранжера Наваррская.
-- Солнце осияло моё Студеное Сердечко, -- проговорил Бертран.
Она протянула ему свою ручку для поцелуя.
-- Сердце, да не ваше, Бертран, -- заметила она. -- Я -- избранница короля.
-- Короля?! Какого?
-- Будущего короля, господина моего Ричарда Пуату.
Трубадур щелкнул языком и проглотил пилюлю как только мог лучше... Чем хуже, тем лучше! Он увидел, что с ним сыграли такого дурака, какого он не мог бы никогда и представить себе. Знай он, что делал в то время Ричард с Жанной Сен-Поль, вы можете быть уверены, что из него прыснул бы яд. Но в ту пору он ещё ничего не знал об этом; что же касается другой истории, даже он не осмелился заговорить про неё.
-- Великий государь! Горячий государь! Смелый государь! -- урывками восклицал он. Больше ничего ведь и нельзя было сказать тут.
-- Да, он, полагаю, такой государь, который имеет право требовать, чтобы его любили, -- заметила Беранжера, внушительно взглянув на него.
-- О-го-го! Имеет, конечно! -- вскричал Бертран. -- Могу уверить вашу милость, в этом он не новичок. Он от многих требовал любви, и многие требовали того же от него. Прикажете их перечесть?
-- Прошу вас не трудиться, -- промолвила она, выпрямляясь.
Бертран только в ужимке излил свою ярость. Но ему всё-таки хотелось кое-что прибавить.
-- Вот что только скажу вам, принцесса! Я дал ему прозвище Да-Нет. Смотрите ж, берегитесь! Он всегда двояк: то голова пылает, а сердце холодно, то сердце в пламени, а голова как лед. Он будет стоять и за Бога и за врага Господня; будет стремиться к небесам и вожжаться с адом. С яростью поднимется он высоко, со смехом упадет. Ого! Он будет за вас и против вас; он будет спешить и медлить; он будет свататься за вас и отвергать вас, будет петь мадригалы и, ах, вдруг закаркает, как ворон. В нем нет никакого постоянства, ни прочной любви, ни ненависти, нет глубины и мало веры.
Беранжера встала.
-- Бертран, вы раздражаете себя и меня также, -- сказала она. -- Таких речей между государем и его другом не должно бы быть.
-- Разве я не друг ваш? -- с горечью спросил он.
-- Вы не можете быть другом царственной особы, -- спокойно возразила Беранжера.
-- О, Господи! Вот так правда! -- пробормотал он. И этого размышления хватило ему на всю дорогу от Наварры. Как вам уже известно, он направился в Пуатье, где Ричард пировал с Жанной. Когда он, злополучный лжец, узнал истину, она открылась ему слишком поздно для того, чтобы он мог воспользоваться ею для своих целей. Он узнал, что дон Санхо даже и тут опередил его: наваррец во всех подробностях проведал и про оскорбление в Жизоре, и про свадьбу в Пуатье и весьма верно оценил каждое их этих совершившихся событий.
Скрежеща зубами, принялся Бертран служить человеку, которого ненавидел; скрежеща зубами, принимал он поцелуи Ричарда на состязании и излияния его милостей. Только тогда, когда из Наварры были приведены в подарок жеребцы, начал он провидеть, чтó затевает дон Санхо. А всякая встреча Ричарда с этим дальновидным мудрецом была бы погибелью для Бертрана. Поэтому, как только Ричард воцарился, Бертран рассудил, что ему пора убираться.
"На этом я и покончу свой рассказ о Бертране де Борне, -- говорит аббат мило но этому предмету.
Немало натворил он в своей жизни зла; чтобы сделать несчастными трех королей -- молодого короля Генриха, старого короля Генриха и нового короля Англии Ричарда. Если он, после этого, не был поистине тернием в анжуйском доме, то чьим ещё тернием мог он быть? Несколько времени спустя, он умер, одинокий и несчастный, дожив до того, что все его замыслы рухнули: он сознавал, что предмет его ненависти процветал ещё больше от его козней, а предмет его любви чувствовал себя лучше без него. Он был отвергнут всеми. Его присные были в крестовом походе, его враг -- на престоле. Поднялось новое поколение, которое пожимало плечами па его старость; а остальные всё ещё считали его невоспитанным юношей. Это был великий поэт, большой мошенник и пошлый дурак. Вот и всё про него: довольно".

Глава XVI
Разговор в Англии про красавицу Жанну

В разгаре августа, читаем мы, король Ричард, отправился в свои герцогские и королевские владения. Он ехал верхом впереди, один, красуясь весь в красном и в золоте. Графиня Жанна следовала в носилках. Братья Ричарда, родной и сводный, его епископ, его канцлер и его друзья -- все ехали тоже с ним, каждый соответственно своему сану. Они держали путь на Алансон, Лизье и Пон Эвек в Руан и там нашли королеву-мать Элеонору Аквитанскую, эту неугасимую душу. Одним из первых дел Ричарда было выпустить её из крепости, в которую лет десять или более тому назад заточил её старик-король.
На королеве-матери не было заметно следов тюремного заточения, когда она вышла навстречу сыну и устремила пытливый взгляд на возлюбленную короля. То была женщина смуглая, тяжеловесная, с низким лбом, со следами редкой красоты; пальцы у неё были словно когти у хищной птицы, а рот -- как западня. Нетрудно было заметить, что в каменную матрицу, где был отлит Ричард, попало несколько осколков кремня и от неё. Движения у неё были медленные, рассчитанные, но ум проворный. Она была женщина в высшей степени страстная; но она не расточала своей страсти, а выжимала её понемногу, чтобы не вскрылись её крупные замыслы. Она могла пылать до того, что казалась накаленной; но и в любви и в ненависти она действовала помаленьку. Чем быстрее она схватывала взором, тем медленнее способна была усвоить себе виденное; но, вместе с тем, как и сын её, Ричард, она была способна к крутым поворотам. Так она сначала полюбила, а потом возненавидела короля Генриха. Так ей предстояло сначала дать пинка Жанне, а потом прильнуть к ней.
В Руане королева Элеонора приложила все старания, чтобы втоптать в грязь молодую женщину невыносимым взглядом своих плоских глаз. Жанна вздрогнул", осенила себя крестным знамением, покачнулась и чуть не упала, когда увидела королеву-мать на ступеньках храма, окруженную всей знатью Нормандии и Англии: подле неё стояли три архиепископа, Уильям Маршал, Уильям Лоншан, графы, бароны, рыцари, глашатаи и трубачи. По её примеру, вся эта слава церкви и государства преклонила колени перед Ричардом Анжуйским, он же сам опустился перед матерью на колени и поцеловал ей руку, а затем встал и протянул свою руку другим для поцелуя. Потом он, Ричард, нареченный и связанный священными узами супруг Жанны, знакомый ей ближе, чем кому-либо на свете, прошел один, без неё, при грохоте труб, под гулкие своды храма. Её король поступал с нею так точно, как она просила; но пристальный взгляд королевы-матери был сухим пояснением текста. Ей легче было бы перенести свою заброшенность; если б не взгляд этих узких глаз, которые упорно следили за ней и сверкали. Одна из её дам, Магдалина Куси, обвила её стан рукой. Графиня Жанна выпрямилась, закинула выше голову и прошла вперед, уже более не шатаясь на ногах. Если б она видела, как аббат мило, что Жиль Гердеи метал на неё из-за угла жгучие взоры, ей пришлось бы плоло, но ока ничего этого не вядела.
Ричарда венчали герцогской короной Нормандии, и все бароны этого герцогства пришли, сдан за другим, поклониться ему. Первым подошел архиепископ Руанский, в родстве с которым был этот самый Жиль де Герден; но про себя Жиль знал, что не может быть и речи о подданстве этому вору и разбойнику, а не герцогу. Жиль видел Жанну и, наглядевшись на неё до того, что начал опасаться, как бы не хлынула у него кровь из глаз, вышел вон и пошел бродить по улицам, чтобы освежить себе голову. Всеми святыми в руанском календаре (а их было много) он поклялся, что подведёт итог этому счету. Пусть его разорвут лошадьми на части, а он убьет-таки человека, укравшего у него жену, убившего его отца и брата, -- будь он герцог, король, сам западный император! Тем временем во храме Божием этот самый златокудрый герцог, восседая высоко на троне, в своих руках пожимал руки нормандцев, а в одной из лож на хорах Жанна горячо молилась за него, сложив руки на груди.
Жиля видели ещё раз в Гафлере, когда король садился на корабль, чтоб отплыть в Англию. На голове у Гердена был надет капюшон, но мило узнал его по его маленьким пристальным глазкам и по черной полоске над ними.
Когда надувшиеся расписные паруса повернули по ветру прочь от берега, и английский флаг с драконом указывал водный путь на север, сквозь туманы, мило заметил, что Жиль стоял на молу, несколько поодаль от своих друзей, и следил глазами за галерой, которая уносила Жанну далеко от него.
Если для мило нормандец был то же, что имбирь во рту, то нельзя предположить, чтобы англичане пришлись ему более по вкусу. Он называет их "тушеными в туманах" и говорит, что они жрут много и гордятся этим, как и всем, что ни делают. По счастью, ему приходилось мало иметь с ними дела, хотя, может быть, лишь немного меньше, чем самому его господину. Он довольствуется голыми данными. Он наскоро рассказывает, как высадился король в Соутгэмптоне и сел на коня; как он проехал по лесу в Винчестер; как его встретил там епископ; как он прослушал обедню в соборе и затем отбыл в Гильдфорд; а затем как опять по лесам и долам все прибыли в Вестминстер, "в красивый храм, воздвигнутый на лугу у широкого ручья". Но как только прибыли все в Лондон, рассказ начинает идти более сосредоточенно. Ясно, что Жанне угрожала опасность. По-видимому, король Ричард поместил её "в каком-то здании для монахинь, по ту сторону реки, в местности под названием Лемхайт".
Это была правда: Жанне угрожала опасность, как видел Ричард, хорошо знавший свою мать. Но в ту пору он ещё не знал, к чему она была близка. Королева-мать носила при себе письмо короля Наваррского, дона Санхо Премудрого: для неё политика Европы была открытой книгой. Одна священная война следовала за другой, один король за другим; но всякий король зависел не столько от святости или войны, сколько от того, каким путем шел он. Брачный союз с Наваррским королевством мог продвинуть анжуйские владения по ту сторону гор; священная война могла перебросить их ещё за пределы моря. Кто этот "желтокудрый король Запада", о котором пророчествовали мудрецы Востока, -- кто, как не её возлюбленный сын? Ужели же Богу ляжет на дороге эта... Королева не задумалась употребить надлежащее слово, но я затрудняюсь.
Если королева-мать боялась кого-либо в мире, так это беса, внедрившегося в поколение, которому она была матерью: он уже подставлял ей ножку в лице отца; он подстерегал её и в лице сыновей: бес вспыльчивости -- в молодом Генрихе, бес грубости -- в Джеффри Бретонском, бес злопамятства -- в Джоне. Мне кажется, больше всего она боялась пробудить его в Ричарде: ведь изо всех сыновей он был самый хладнокровный. До сих пор с ними со всеми она могла тягаться: ведь все эти бесы сидели в её повелителе. Но перед Ричардом, перед его замкнутостью, самостоятельностью, перед его твердым холодным сердцем она робела. Она боялась его, а между тем, он привлекал её, она поддавалась искушению бороться с ним, хотя бы тщетно, из любви к искусству, и, в данном случае, она дерзнула. Она охотно убила бы самое милку, но сперва обратилась с вызовом к королю.
Когда она призналась, что получила письмо от дона Санхо, никто лучше самого Ричарда не знал, что это могло оказаться выгодным делом; а между тем, он не хотел ничего сказать.
-- Мадам! -- промолвил он. -- Это -- письмо пустое, если не дерзкое. Дон Санхо отлично знает, что я уже женат.
-- О, государь! О, Ричард! -- возразила королева-мать. -- Он, значит, более осведомлен, чем я.
-- Не думаю, мадам; ведь я в ту же минуту уведомлял вас.
Королева проглотила молча это замечание, затем сказала:
-- А эта твоя супруга, Ричард, ведь ещё не герцогиня Нормандская; и я сомневаюсь, вряд ли когда она будет королевой.
Лицо Ричарда осунулось: в эту минуту он как будто вдруг постарел.
-- И это опять-таки правда, мадам.
-- Но, -- начала было королева. Ричард взглянул на неё, -- и она не продолжала.
После того она говорила с архиепископом Кентрнберийским, с Маршалом, с Лоншаном Элийским и со своим сыном Джоном. Все эти достойные люди тянули в разные стороны, и каждый старался завладеть ею. На своем конце Джон всё ещё надеялся повесить собственного брата.
-- Дорогая мадам! -- проговорил он. -- Ричард, если б и хотел, не мог бы жениться на принцессе Навар-рекой. Он раз уже был помолвлен -- и изменил своему слову; другой раз он видел, что его возлюбленная помолвлена с другим -- и нарушил её обет. Теперь он повенчан или только говорит, что повенчан. Допустим, что вы добьетесь, чтобы он нарушил свой брак: неужели вы дадите ему сами жену, которую он опять-таки обманет? Нет на свете животного, менее верного своему слову, чем Ричард.
-- Твои слова -- лучшее доказательство, что есть! -- запальчиво возразила королева-мать. -- Нехорошо ты говоришь, сын мой.
-- А он делает нехорошие дела, клянусь святыми Дарами! -- воскликнул Джон.
Тут вмешался Уильям Маршал.
-- Мадам! Мне приходилось часто видеть графиню Анжуйскую, -- заметил этот честный джентльмен. -- Позвольте мне сказать вашей милости, что это -- особа весьма возвышенного духа.
Он и не то ещё сказал бы королеве, если б только она допустила. Но она закричала на него:
-- Графиня Анжуйская?! Кто это осмеливается возводить её в такой высокий сан?
-- Мадам, это -- мой господин, король. Королева вскипела негодованием.
-- Она благородного происхождения, -- вступился архиепископ. -- Она из рода де Сен-Полей, и, сколько я понимаю, у неё ясный ум.
-- Мало того! -- воскликнул Маршал. -- У неё чистое сердце.
-- Если бы в ней не было ничего чистого, у меня нашлось бы кое-что, чтобы достаточно побелить её! -- промолвила королева-мать.
Лоншан, который ничего не говорил, только язвительно улыбнулся.
И вот, в один прекрасный день, королева села на свою барку, переехала через реку и стала лицом к лицу с женщиной, которая лежала поперек дороги между Англией и Наваррой.
Сидевшая со своими дамами за рукоделием, Жанна была не так напугана, как они. Словно нимфы девственной охотницы Дианы, прижались они к ней; и это показало королеве-матери, как высока и статна была юная графиня. Ока слегка покраснела и стала дышать немного чаще, но, во время своего почтительного поклона, успела овладеть собой: она остановилась перед королевой с тем странным выражением удивления и недовольства в лице, за которое мужчины дали ей прозвище Хмурой Красотки. Так поняла и королева-мать.
-- Со мной не извольте надувать губки, сударыня! -- промолвила она. -- Вышлите вон ваших женщин. Я до вас имею дело.
-- Мы, значит, будем действовать наедине, мадам? -- спросила Жанна. -- Пусть мои дамы, в таком случае, пойдут и постараются устроить ваших поудобнее в таком неудобном помещении. Мне очень жаль, что у меня нет лучшего.
Королева-мать кивнула своим приближенным, чтоб они вышли из комнаты. Она и Жанна остались одни.
-- Что это такое происходит, сударыня, между вами и моим сыном? -- спросила королева. -- Шуточки и поцелуи надо уж оставить у подножия трона-- Чтоб этого больше не было! Неужели вы смеете, неужели ваши взоры столь дерзновенны, что вы поднимаете их на королевский венец?
У Жанны была пропасть природного ума, который вспыхнул бы полымем от такого рода разговора; но у неё было также довольно насмешливости.
-- Увы, мадам! -- возразила она с намеком на подергивание плечами. -- Если уж я ношу шапочку графов анжуйских, значит, зкаю мерку своей головы.
Королева-мать схватила её за руку.
-- Вы, голубушка моя, сами прекрасно знаете, -- сказала она, -- что вы -- вовсе не графиня по праву моего сына, а лишь то, чем может быть женщина вашей породы. Вы должны знать, что я иду напролом в тех случаях, когда дело касается государства. Мне уже случалось пускать кровь таким телкам, как вы, до того, что они становились белей телятины и холодней трупа. И повторю то же, если представится нужда.
Жанна не дрогнула; она не отрывала глаз от побелевшей руки.
-- О, мадам! -- воскликнула она. -- Мне-то вы никогда не пустите кровь, я в этом вполне уверена. Увы! Как было бы хорошо, если б вы могли это сделать, не нанося обиды.
-- Вот ещё! Кого это пришлось бы мне обидеть? -- спросила королева. -- Уж не вашу ли милость?
-- Нет, кой-кого повыше, -- отозвалась Жанна.
-- Вы думаете, это было бы обидой королю?
-- Конечно, мадам, он был бы оскорблен; но и вы также, -- ответила Жанна.
Королева-мать ещё сильнее сжала её руку.
-- Меня оскорбить нелегко, -- промолвила она и улыбнулась довольно холодно.
И Жанна улыбнулась, но терпеливо, даже не пытаясь высвободить свою руку.
-- Кровь моя была бы для вас оскорблением. Вы не посмеете её пролить!
-- Жизнь и смерть! -- воскликнула королева. -- Есть ли хоть кто-нибудь на свете, кто мог бы остановить меня теперь, кроме короля?
-- Мадам! Есть слово, сказанное против вас: есть дух пророчества, -- возразила Жанна.
Ее мучительница вдруг увидела, что у неё зеленые глаза и твердый взгляд. Это её остановило.
-- Кто сказал? Кто пророчествует? Жанна рассказала.
-- Прокаженный в безлюдной пустыне. Он мне сказал: ^Опасайся графской шапочки и графского ложа, ибо, как верно то, что ты побываешь в той и в другом, так же верно будешь ты женой мертвеца и его убийцы".
Королева-мать, женщина весьма религиозная, приняла эти слова осторожно. Она выпустила руку Жанны, посмотрела пристально на неё и вокруг неё, взглянула вверх, вниз и проговорила:
-- Ну, расскажи мне об этом подробно, голубушка!
-- О, мадам! -- воскликнула Жанна. -- С удовольствием вам расскажу всё. Тем ужаснее показались мне слова прокаженного, что я подумала; вот человек, действительно наказанный Богом; он близок к смерти, уж верно свыкся с её тайнами! Такой человек не может ни лгать нарочно, ни говорить зря; ведь ему осталось мало времени замаливать свои грехи. Поэтому я и просила господина моего Ричарда, чтоб он не венчался со мной в Пуатье, умоляла его во имя великой любви ко мне. Но он не послушался: он сказал, что ему, как честному человеку, не пристало, отняв меня у моего нареченного супруга, нанести мне ещё бесчестье. Он венчался со мной и таким образом оправдал оба предсказания прокаженного. Тогда я увидела ясно, что мне грозит беда: и не могли меня утешить убеждения монахинь, будто, хоть я и была на графском ложе, но не лежала, а стояла на коленях в графской шапочке, и что, стало быть, условия пророчества не вполне осуществились. Я думала тогда, да и теперь так думаю, что это вздор; впрочем, это -- мои личные мысли. В сущности, я не была ни в том, ни в другой в том смысле, как это говорил прокаженный, потому что не считаю этот брак настоящим. Если я ему не супруга, пусть меня Бог простит: я совершила великий грех. Но только я не графиня Анжуйская, и в этом я обличаю пророчество. С другой стороны, если меня отстранит мой король, чтобы вступить в лучший брак, меня снова потребует к себе человек, с которым я была помолвлена раньше: и снова предстанет опасность, что приговор свершится. Ведь видите, мадам! Прокаженный сказал: "Женой мертвеца и его убийцы". А это уж верно, что Жиль де Герден, и никто другой, будет убийцей короля. Увы, мне, увы, мадам! В какие тиски попала я, никому и никогда не желавшая зла! Дни и ночи обдумывала я, как следует мне лучше поступить с тех пор, как, по моей же просьбе, король меня оставил. И вот что я решила. Я должна всегда быть при короле, но не быть его милкой: ведь как только он меня отошлет прочь, Жиль де Герден, наверно, снова завладеет мною.
Она остановилась, задыхаясь, и застыдилась, что наговорила так много. Королева-мать тотчас же подошла к ней и протянула обе руки.
-- Клянусь душой, ты, Жанна, -- добрая женщина! -- воскликнула она. -- Никогда не покидай сына моего.
-- Никогда я и не подумаю покинуть его, -- отозвалась Жанна. -- В этом моё наказание, да и его также, думается мне.
-- Его наказание, дитя моё?
-- Да, мадам! -- ответила Жанна. -- Неужели же вы считаете, что король должен заключить брачный союз?
-- Да, да!
-- Но для того, чтобы вступить в брак, он должен отстранить меня.
-- Да, да, дитя!
-- Говорю вам: хоть он меня и любит, ему никогда не достигнуть цели своих пламенных желаний; а я, как ни люблю его, я не могу его утешить. Но мы оба не можем оставить друг друга из боязни, чтобы не оправдалось пророчество прокаженного; и вот он осужден вечно томиться неисполненным желанием, а я -- вечно горевать. Я думаю, это довольно тяжкое наказание как для мужчины, так и для женщины.
Королева-мать зарыдала.
-- Страшное наказание за небольшой милый грешок! Но, -- прибавила она, всё-таки соблюдая политику, -- но меня берет сомнение, как бы сын мой, такой пылкий любовник, не поставил с тобой на своем.
Жанна покачала головой и сказала с глубоким вздохом:
-- Нет, это невозможно: ведь в моих руках его жизнь; и я только об этом и буду думать.
Но тут жалость над самой собой взяла верх, она отвернулась, чтобы скрыть свое лицо. Королева-мать вдруг подошла к ней и поцеловала. И обе рыдали -- нежная Жанна и старуха-кремень, ворчунья аквитанская. Обе эти женщины, любившие короля Ричарда, заключили договор, скрепленный поцелуями, что Жанна будет всячески стараться содействовать замыслу наваррца. Обстоятельства, как друг, помогли ей в этом богоугодном деле самоограбления: Ричард, принявший на себя великое обязательство пред Всемогущим Богом, не мог достать денег.
Как ни был он занят разными ухищрениями для того, чтобы восстановить доверие к себе, как ни хлопотал с ускорением коронации, он продолжал видеться почти ежедневно со своей любимицей, то прогуливаясь с нею в саду монастыря, где она жила, то сидя с нею у дверей. В эти минуты, которые доставались им урывками, между ними было трогательное равенство: женщина более не испытывала подчинения мужчине, мужчина более владел собой, благодаря тому, что меньше стала его власть над нею. Как часто сиживал он на полу её ног, в то время, как она была занята одной из нескончаемых вышивок, которые были излюбленным делом тех поколений! Закинув голову на её колени, он лежал, не спуская глаз с её лица, и в душе размышлял: может ли в будущем оказаться что-либо прекраснее этой спокойной хранительницы прелестной плоти? Да, в ту пору в этом была её главная гордость: при всех её сокровищах -- при величавой поступи, нежной теплоте, тонкой соразмерности частей тела, при её ярком трепетном душевном пыле -- она могла строго держать себя в руках и обходиться скромно, не расточая своих великих богатств, могла, такая находка для брачной жизни, играть роль монахини без малейшего вздоха!
"Если она, лишенная мной девственности своей, может слезами вернуть себе целомудрие, почему же не могу я взять на себя этот подвиг, Царь мой Небесный?" -- такова была дума Ричарда изо дня в день -- истинно достойная мужчины дума. Ведь женщины не присматриваются к своим прелестям, не видят в себе кумира и считают мужчин набитыми дураками за то, что те находят одну из них более привлекательной, чем другая. Ричард никогда не высказывал этой мысли, но молча преклонялся перед Жанной, как перед своей богиней. А она, читая благоговение на поднятом к ней лице, закаляла себя против нежной лести, сдерживала себя и в своем бойком, гордом уме затевала против него бесконечные козни.
Без слов беседовали их души о предмете, которого они не затрагивали никогда между собой. Безустанное вопрошание её лица многое объясняло ему, подготовляло его; а она, располагая всем женским коварством, выжидала, взвешивая, удобное время.
И вот, однажды, когда они сидели у окна, Жанна вдруг выскользнула у него из рук и, опустившись на колени, принялась молиться. Несколько времени он не трогал её, находя её поступок таким же прелестным, как и она сама. Но вот он низко наклонился к ней, так что его лицо почти касалось её щеки, и прошептал:
-- Скажи, о чем ты молишься, сердце моё? Дай и мне помолиться с тобой!
-- Я молюсь за короля, господина моего, -- ответила она. -- Дай мне молиться!
Он настаивал, уговаривал её, прижимался к ней. Она закинула назад голову и подняла к нему свое лицо, побелевшее от сдержанности.
-- О, Христос, Царь Небесный! -- молилась она. -- Прими эту жертву из моих грешных рук!
Мольбу свою она возносила ко Христу, но взоры её были подняты к Ричарду: он дерзнул ответить ей от имени Христа.
-- Какую жертву, дитя моё?
-- Я приношу Тебе героя, который отдыхал у меня на груди; приношу Тебе супружеское свое ложе и графскую шапочку; приношу Тебе лобзанья, объятия, клятвы, долгие минуты бессловесного блаженства; приношу тебе всю любовь -- её речи, её борьбу, затем затишье её, доверчивость, её надежды и обеты. Но, Господи! Воспоминание любви я буду век хранить, как Твой залог!..
Дух занялся у короля Ричарда: молча смотрел он прямо ей в лицо. То был лик ангела кротости, твердый, угрюмый, пылкий, как огонь, знакомый с горем.
-- О, грозный Господь! О, святые воители! О, закаленные в огне! О, Жанна, Жанна, Жанна! Подкрепи меня! -- воскликнул он от глубины своей душевной муки.
-- Мне подкрепить тебя, Ричард? -- молвила она. -- Нет, но ты и без того уж подкреплен. Тебя подкрепил святой Крест: ты принес ему в жертву больше, чем я.
-- Принесу всё, что прикажешь! -- воскликнул Ричард. -- Я ведь знаю, что ты хочешь спасти честь мою.
-- И положись в этом на меня! -- сказала Жанна, давая ему целовать свои щеки.
Такими-то мерами она приобретала над ним всё большую власть. Был ли он подкреплен святым Духом или нет, всё же в твердости его духа нельзя было сомневаться. Тут ум Жанны не обманул её. Он прочел все её мысли. Она же не уступала ни пяди из завоеванной почвы: и во всех её сношениях с ним стояла святая, стояла дева, поглощенная одной великой мыслью. В его глазах она возвышалась знамением веры, священным огнем на алтаре; а дух милой, застенчивой любви, подобно цветку в расщелине скалы, витал у подножия святого Креста, Так она возносилась в этом огне, ведшем Ричарда вперед, как тот светоч, который она высоко держала, чтоб указывать ему путь на заре. Да, она сделалась тем, чему была знамением.
Она стояла подле самой королевы-матери в то время, когда короля английского венчали на царство и помазывали миром. Лицо её сияло неземной чистотой; глаза блистали звездами; одета она была во всё красное, ли на голове сверкал серебряный венок. Все окружающие, заметив, с каким уважением относилась к ней короле мать, едва дерзали поднимать на неё глаза. Статного короля, которого раздели до рубашки, помазали миром, вновь одели и венчали королевской короной, затем уса ли, с державой и скипетром в руках, принимать верноподданническое поклонение. В свою очередь и Жанна приблизилась и преклонила пред ним колена. Её дело было сделано. Студеная струя, протекавшая у неё в жилах вместе с кровью, этот лучший знак и причина царской обособленности, теперь вдвойне била в Ричарде, первом из королей этого имени. Он смотрел на коленопреклоненную Жанну -- и узнавал и не узнавал её. Своими холодными устами она приникла к его холодной руке. В тот день, по её собственному желанию, любовь застыла в ней; а та любовь, которая должна была теперь пробудиться, ещё дремала в ней онемело.
Король Ричард короновался третьего сентября, и все убедились, что это будет настоящий король. В тот же день граждане города Лондона избили всех жидов, каких только могли найти, а Ричард приговорил своего брата Джона к изгнанию из своих владений в Англии и Франции на три года и три дня.

Глава XVII
Студеное сердце и раскаленное сердце. Кагор

Мне кажется, что настоящие отношения между королем Ричардом и графиней Пуату (как она сама пожелала называться) были самые странные, какие только можно себе представить между сильным мужчиной и красавицей, влюбленными друг в друга. Я не намерен ничего ни изменять, ни разъяснять, но раз навсегда говорю любопытным: с того самого дня в Фонтевро она была для него лишь тем, чем была бы сестра.
А между тем, всему миру было хорошо известно, что он любил её горячо, что она была владычицей его души. В этом убеждало многое -- и обмен долгими, горячими взглядами, и упорное наблюдение друг за другом, и мелкие нежности (например, подношения цветов), и задумчивое молчание, и молитвы в одном и том же месте и в одно и то же время. Этого мало: Ричард прямо объявил себя её рыцарем. Все свои песни он слагал про неё. Он писал ей по нескольку раз в день, а она с пажом своим посылала ему ответы; а последнее из его писем носила за лифчиком своим на груди, у самого сердца. Она разрешала себе больше, чем он, потому что была более уверена в себе. Известно, например, что она, как сокровище, хранила какие-нибудь его поношеные вещи и даже доходила до того, что она, Чудный Пояс, носила его кованый пояс, переделанный настолько, чтобы быть ей впору; и никогда она не ходила иначе, как в этом грубом памятнике прелести её былого стана. Но вот и вся сумма их плотских отношений, не считая, конечно, бесед между ними. Об их душевных восторгах я не имею данных говорить, хоть думаю, что они были вполне невинного свойства. Она не посмела бы, а он не подумал бы предаваться разнузданному ликованью.
Ричард свободно говорил с ней обо всех текущих делах: ни он, ни она нисколько друг друга не стеснялись; он даже был особенно весел в её присутствии и поразительно откровенен. Странный человек! Наваррский брак был у них обычным предметом разговора: Жанна говорила о нем с какой-то важной насмешливостью, а Ричард -- с насмешливой важностью.
-- Графиня Жанна! Когда будет царствовать эта белая, как мел, испанка, вы должны будете исправить свои манеры.
А она отвечала:
-- Прекрасный мой государь! Мадам Беранжере не придутся по вкусу ваши песни, пока вы не будете воспевать её.
Все это служило личным целям Жанны. Мало-помалу она довела Ричарда до того, что он начал уже смотреть на этот брак как на дело обычное. И вела-то она его к этому крадучись, потому что знала до чего у него развита пугливость. По счастию для её затеи, королева-мать глубоко доверяла ей, не говорила ничего сама и другим не позволяла говорить.
Между тем, дела Крестового похода как бы вступили в заговор с Жанной, чтоб помочь ей опять обратить Ричарда к церкви. Если ему пришлось мало получить в Англии, где аббатства были богаты хлебом, но бедны деньгами, а бароны так живо обирали друг друга, что их не мог уж обобрать король, то в Галлии, заеденной Столетней войной, он добыл ещё меньше. Король Ричард убедился на деле, что нельзя пускать кровь откормленному борову, а насчет денег в Англии было пусто. Воинов у него набралось вдоволь: по той или другой причине не было в Англии ни одного рыцаря, который не стремился бы воевать на Востоке. И судов у него было достаточно. Но какая ему польза в том, что людей и судов у него много, если корму им нет, и не на что купить его?
Он пробовал делать займы, пробовал выпрашивать, пробовал делать всё, что при менее славной цели называлось бы воровством. Король Ричард не был брезглив: он готов был продать всё, что угодно, лишь бы нашелся покупатель, готов был заложить корону или взять чужую, лишь бы добыть денег на жалованье войскам. Пени, отчуждение имений, государственные вспоможения, опеки, браки, -- всё служило ему для нагромождения кучи сборов, но, по большей части, тут мало было выгоды. Если ум его останавливался на чем-нибудь упорно, он делался неумолимым, ненасытным, беззастенчивым. Если ему удавалось заполучить что-нибудь, это лишь обостряло его желанье поживиться ещё больше. Король Танкред Сицилийский был должен Ричарду ещё за приданое его сестре Жанне; и брат поклялся, что выжмет теперь из него всё, до последнего гроша. Он предлагал продать свою столицу Лондон, тому, кто даст больше, и жалел, что жидов били, когда так мало было денежников. Признаться, положение было хоть куда! Его англичане кисли себе в городе Соутгемптоне, а суда -- на Соутгемптонском рейде, его нормандцы и пуатуйцы были готовы-переготовы; карманы же его были сухи, как выжатый лимон. Опять, к великой своей досаде, видел он, что его честь в опасности и что нет возможности её спасти. Со слезами в голосе убеждала его Жанна вступить в брачный союз с Наваррским домом, убеждала горячее, чем могла бы требовать женитьбы на себе. Ричард сказал, что подумает об этом.
-- Я уж наполовину его убедила, -- говорила Жанна королеве-матери.
Другую половину доставил изгнанный брат его, Джон.
Принц Джон, которого вышвырнули из отечества неделю спустя после коронации, отправился в Париж, набив себе карманы всякими злыми умыслами. Королю Филиппу полагалось бы теперь готовиться к путешествию на Восток; но он охотнее слушался таких советов, которые были ему более по вкусу. Так был у него, например, Конрад Монферратский, который объяснял всё на столе своими большущими белыми пальцами и изображал свои права на своем белом лице, имевшем вид мышеловки. Его по-итальянски коварный склад ума да эта скрытая способность страстно отдаваться своему делу служили ему орудием. Маркиз знал, что Ричард согласится скорее угодить чёрту, чем помочь ему добраться до Иерусалима: уже поэтому, не говоря про всякие другие причины, он ненавидел Ричарда. Если б возможно было поссорить обоих вождей Крестового похода: вот было бы самое подходящее дело для него! Тогда он нужен будет королю Филиппу.
В Париже был также Сен-Поль, кипевший кознями, а позади него, куда бы тот ни шел, шагал Жиль де Герден, носивший в сердце своем убийство. Этот грузный нормандец был прекрасной мишенью для графа: они представляли собой два края ненависти. Герцога Бургундского там не было, но Конрад знал прекрасно, что на него можно рассчитывать. Ведь по его словам Ричард был должен ему сорок фунтов да ещё обозвал его губкой, что верно. Наконец, на их стороне был де Бар, этот истый француз, ненавистник всякого не француза и тем более готовый ненавидеть Ричарда, который прервал венчание в Гизаре и, один против всех, покрыл гостей позором.
Вот компания как раз по душе принцу Джону! Сам он ближайший к английскому престолу, считался отличной скамейкой. И он чувствовал свое щепетильное положение: куда ни повернись, всё ему льстило. Маркиз находил его весьма полезным: принц не только был в лучших, чем он, отношениях с Филиппом, но и лучше понимал его.
Джон знал, что у короля-причудника было два больных места, и знал, которое было ему, pardieu (чёрт возьми), больнее. И вот Конрад своими толстыми пальцами прикасался к живому мясу самомнения Филиппа, а под ним бередил рану на этом гордом теле. О, нестерпимое оскорбление всему дому Капета, этот высоченный анжуйский разбойник взял, а потом отверг дочь Франции, да ещё свистнул тебе идти воевать на Восток. Как видите, принц Джон знал, где и что плохо лежит.
Буря разразилась, когда король Ричард опять вернулся в Шинон. Король Филипп прислал к нему своих послов: Гильома де Бара, епископа из Бовэ и Стефана из Мо, дабы потребовать от него вассальной присяги за Нормандию и за все французские лены. Пока всё шло гладко: король Ричард был вежлив и кроток -- насколько это было возможно для такого крутого дельца. Он был согласен присягнуть Франции за Нормандию, за Анжу и за все прочие земли в назначенный им день.
-- Но, -- прибавил он спокойно, -- я ставлю условием, чтоб это происходило в Везеле, когда я прибуду туда с моими войсками, готовыми к походу на Восток, а он -- со своими.
Послы принялись говорить между собой; а Ричард сидел неподвижно, вытянув руки на коленях, но вот епископ из Бовэ, скорей воин, чем поп, выступил из среды своих товарищей и произнес такую замечательную речь:
-- Прекрасный государь! Наш августейший король весьма обижен, что вы так долго откладываете бракосочетание, торжественно условленное между вашей милостью и его сестрой, мадам Элоизой. А посему...
Милó, свидетель этой сцены, говорит, что он вдруг заметил, как его господин прищурил глаза, да так, словно их и не было у него, а есть только "глазные впадины и зрачки, как у статуй". Епископ Бовэ, по-видимому, этого не замечал. Он продолжал закруглять:
-- А посему наш король и повелитель желает, чтобы этот брак был совершен прежде, чем он отбудет в Акру [Акра -- русское произношение; на Западе называли её, как в Библии, Акконом; а в древности это -- Птолемаида. Это -- одна из лучших гаваней Сирии, игравшая важную роль как посредница между Азией и Европой со времен финикийцев и ассирийцев. Мусульмане, конечно, хорошо укрепили её. Крестоносцы завоевали её лишь в 1104 году, но Саладин возвратил её в 1187 году. После Ричарда Акра оставалась оплотом христиан в Сирии до 1291 года, когда её взяли египетские мамелюки; а в 1517 году она стала турецкою.] и приступит к блаженному делу в тех краях. Но есть ещё и другие дела, подлежащие решению, например, права блистательнейшего маркиза Монферратского на священный престол Иерусалимский, в чем мой господин уверен, ваша милость, последуете его желаниям. Таково это дело; но есть ещё много других дел.
Король встал и промолвил:
-- Даже чересчур много, епископ Бовэ, на мой аппетит, который теперь у меня совсем плох. Спорить мне нечего. Скажите вашему господину, что я воздаю каждому должное почтенье. Если же он сам своим поведением докажет, что ему не следует отдавать почтения, не я буду виноват. Что же касается маркиза, то для него я никогда не буду добиваться никакого королевства и удивляюсь, что король Филипп не может остановить свой выбор на ком-нибудь получше, чем на человеке, единственное название которому -- сутяжник, и не может найти себе лучшего союзника, чем негодяй, оклеветавший его сестру. Относительно же этой злополучной мадам, я готов поклясться на святом Евангелии, что скорей женюсь на самом короле Филиппе, чем на ней; ему самому это очень хорошо известно. Я готов к отъезду во исполнение своих обетов Богу. Пусть же ваш господин поступает, как ему угодно. Он говорит мне, что он -- плохой мореход; но должен ли я думать, что он и плохой воин? А если так, то, ввиду такой священной цели, каким же христианином, каким королем должен я его считать?
Все дипломатические ухищрения епископа из Бовэ иссякли, он страшно покраснел и больше ничего не мог сказать. За него де Бар счел нужным вставить.
-- Подумайте, прекрасный господин мой: ведь маркиз Монферратский мне сродни!
-- О, я думаю об этом, де Бар, -- ответил король. -- И мне вас очень жаль. Но я не отвечаю за прегрешения ваших предков.
Яростно сверкнул глазами де Бар по кругу, как бы в надежде найти ответ в стропилах крыши.
-- Господин мой! -- начал он опять. -- На нас возложена обязанность высказать мнение всей Франции. Наш повелитель весьма расстроен этой историей с его сестрой; да не он один, а и все его союзники. К ним да будет благоугодно вашей милости причислить и моего господина, графа Джона де Мортена.
Он сделал бы гораздо лучше, если бы оставил Джона в покое. Глаза Ричарда загорелись, а голос стал резать, как ножом:
-- Ну, пусть брат мой Джон и берет её себе: благо он знает, в чем она права и в чем виновата. Что же касается лично вас, де Бар, вы отвезите своему господину ваши пустые разговоры и передайте ему, на придачу, что я никому не позволю предписывать мне браки.
С этими словами он закончил аудиенцию и не пожелал больше видеть никаких послов. Дня два или три спустя они уехали с тем же, с чем приезжали.
Немедленным следствием всего этого, как вы, вероятно, уже догадались, было путешествие Ричарда по пути к Наварре. Он был в таком негодовании, что даже сама Жанна не осмеливалась с ним заговорить. Как и всегда в таких случаях, когда сердце его перевешивало рассудок, он действовал теперь один и живо. Мы в сердце своем скапливаем всякие чувства, как самые возвышенные, так и самые низкие, как самые пылкие, так и самые холодные. Это зависит от дел. Вот и нашему королю приспели тогда разные дела в Гаскони. Его вассал, Гильом де Кизи, ограбил богомольцев; Гильома необходимо было вздернуть на виселицу. Ричард скорым шагом отправился в Кагор, повесил Гильома прямо перед его собственным замком, а затем написал письмо в Пампелуну к королю Санхо, приглашая его на совещание "по поводу многих дел, касающихся Всемогущего Бога и нас самих". Так он написал, а король Санхо не нуждался, чтоб ему ставили точку над i. Мудрец тотчас же с большой пышностью двинулся в путь, не забыв прихватить с собой и свою девственницу.
В тот день, когда ожидалось его прибытие, король Ричард слушал обедню в самом нехристианском настроении. Для него не существовали никакие Sursum Corda. Он стоял коленопреклоненный, но словно каменное изваяние, весь косный, холодный, он не двигался, не говорил. Как различно стоят у порога скорби женщины и мужчины! Неподалеку от него опустилась на колени графиня Жанна, снова, так сказать, на руках своих вознося к Богу свое истекающее кровью сердце. Величие этой странной жертвы придавало ей блеск огненного опала. Она была в полном упоении; губы её были раскрыты, глаза полузакрыты; она прерывисто дышала; сердце её трепетало. Мудрствовать над такими вещами не приходится: любовь прожорлива; она одинаково рождается и во дни воздержания, как и во дни излишеств. Пост влечет за собой видения, трепет, обмороки и всё такое -- эти сладкие извращения чувств. Но знаете, у Жанны упоение вообще проистекало из иного источника. У неё была своя твердая, верная надежда, и она одна знала, что знала, а другие и не подозревали. Она могла высоко держать голову, тая в себе эту ношу. Ни одна женщина в мире не завидует похитившей её место, пока она носит свое звание у себя под сердцем. Но об этом скажем подробнее потом.
Ещё добрых часа два оставалось до полудня в этот ясный октябрьский день, когда из-за темных холмов появилась толпа рыцарей на белых конях. То были гости из Наварры, их рыцарские значки развевались в воздухе, а поверх брони были надеты белые плащи. Их встретили на лугу картезианского монастыря и проводили в отведенные для них места, находившиеся справа от королевской ставки. Эта ставка была вся шелковая, пурпурная, вся затканная золотыми леопардами в естественную величину. У входа стояли два знамени -- с английским драконом и с анжуйскими леопардами. Ставка короля Санхо была зеленая, шелковая, с серебряными знамениями сердца, замка и оленя, с ликами святых Георгия, Михаила, Иакова и Мартына в его разодранной одежде. Ставка сияла. А у входа стояли двадцать дам, все в белом, с распущенными волосами: они приготовились встретить мадам Беранжеру и прислуживать ей. Главной из них была графиня Жанна. Короля Ричарда не было в его шатре: он должен был приветствовать своего брата, короля, в зале замка.
Итак, в назначенное время, после троекратного привета серебряных труб, после многих любопытных обрядов с хлебом-солью, появился, наконец, сам дон Санхо Премудрый с целым отрядом своих пэров, щеголяя благородной посадкой на караковом жеребце. Его дочь, дама Беранжера, следовала в носилках цвета красного вина, вокруг неё -- её дамы на иноходцах цвета выжженной травы. Когда эту крошку-принцессу вынули из её шелковой клетки, первое, что ей хотелось видеть и что она действительно увидела, -- это была Жанна Сен-Поль, которая весьма любезно встретила её.
Жанна всегда носила пышные платья, конечно, зная, что красота её оправдывала такую роскошь. На этот раз она нарядилась в серебряное парчовое платье с вырезом на груди, заложив свои тугие золотые косы на свой любимый лад. На голове у неё был венок из серебряных листьев, на шее -- синее драгоценное ожерелье. Весь цвет её красоты отразился на нежно-румяных щечках, на золотистых, как хлеб под солнцем, волосах, в её зеленых глазах, на её ярко-красных губках. Высокий рост, роскошный стан, свободные линии всего тела выделяли её из целой стаи красавиц, блиставших более южными оттенками. Ей пришлось слишком низко нагибаться, чтобы поцеловать руку Беранжере: это заставило крошку-испаночку прикусить губку.
Сама же Беранжера была словно колокольчик из растопыренного кумача, прошитого крупными жемчугами в виде листьев и свертков; а всё, что шло выше пояса, походило на ручку колокольчика. Такое преизобилие народа, страх, от которого она вся дрожала и едва держалась на ногах, -- всё это чрезвычайно было ей не к лицу. Хотя, бесспорно, миленькая, но бледная, как полотно, с торжественно блестящими, как стекло, ничего не выражавшими черными глазками, с маленькими, кукольно торчащими по бокам ручками, она вся казалась игрушкой рядом с видной Жанной, которая легко могла бы покачать её на коленях. Эта куколка не говорила ни на каком языке, кроме своего собственного, а этот собственный был даже не "язык Лангедока", а какой-то своеобразно исковерканный, грубее даже, чем гасконский. При таких условиях говорить было очень затруднительно. Сперва принцесса оробела; затем, когда её затронуло любопытство, и она позабыла про свои пытки, Жанна начала робеть. Беранжера вертела в своих пальчиках драгоценность на шее у графини Анжуйской и допытывалась чей это подарок, откуда он и т. п. Жанна покраснела, отвечая, что это -- подарок её друга; а принцесса, услыша эти слова, оглядела её с ног до головы так, что та вся запылала.
Но, когда наступил час встречи с королем Ричардом, нервный страх снова охватил Беранжеру, и бедное созданьице принялось дрожать, прижимаясь к Жанне.
-- Какого роста король Ричард? Очень он высок? Выше вас? -- спрашивала она, глядя вверх на статную уроженку Пикардии.
-- О, да, мадам, он выше меня.
-- Говорят, он жестокий человек. А вы... вы тоже считаете его жестоким?
-- О, мадам, нет, нет!
-- Говорят, он поэт? Много песен сложил он про меня?
Жанна пробормотала что-то вроде сомнения; и обворожительно было её смущение.
-- Пятьдесят поэтов, -- продолжала Беранжера, прижимаясь к ней, -- сложили песни про меня. Это -- целый венок песнопений. Они меня прозвали Студеное Сердце, а знаете почему? Они говорят, что я чересчур горда, чтобы полюбить поэта. Но если этот поэт -- король? Я боюсь, что это именно теперь случится. Мне сдается, что я, -- она взяла Жанну под руку. -- Нет, нет, -- воскликнула она и отшатнулась от неё. -- Вы слишком высокого роста... Я никак не могу схватить вашу руку... Мне стыдно. Прошу вас, идите вперед, указывайте мне дорогу!
Так-то Жанна пошла впереди всех дам, которые вели к королю его будущую королеву.
Король Ричард, сам любивший роскошно наряжаться, восседал в замке на троне, как изваяние из золота и слоновой кости. На голове у него красовался золотой венец, на бедрах -- белая бархатная рубаха, на плечах -- мантилька из золотой парчи весьма любопытной работы генуэзских мастеров. Его лицо и руки были бледнее, чем обыкновенно; глаза отливали ледяной лазурью, как море зимой под лучами солнца, которое светит, но не греет. Он сидел, вытянувшись неприступно и положив руки на колени, а вокруг него стояли вельможи и прелаты самого пышного двора на Западе.
Король Санхо Премудрый готов был сложить с себя всё бремя своей мудрости и своих лет перед такой величественной обстановкой; но, как только его поезд вступил в залу, Ричард выступил из-под балдахина и, спустившись со ступенек трона, пошел к нему навстречу. Поцеловав наваррца в щеку, он спросил, как его здоровье, и ободрил удрученного заботами человека. Что же касается Беранжеры, то Ричард поцеловал её в обе щечки, подержал в своей ручище её маленькую ручку и на её собственном языке сказал ей несколько почтительных и приятных слов: он вызвал легкий румянец у неё на лице и даже выжал из неё несколько слов. Затем была торжественная обедня, отслуженная епископом Ошским [Ош -- при Цезаре столица галльского племени аусков, потом графства Арманьяк и одно время -- всей Гаскони. Он лежит к западу от Тулузы.], и большой пир в саду картезианского монастыря под красным наметом: зала замка оказалась тесной.
На этом пиршестве король Ричард играл главную роль: он был весел, доступен, а словами рубил, как мечом, но отнюдь не злоупотребляя своим саном. Его шутки были остры, как, например, то, что он сказал про Бертрана:
-- Лучшее доказательство, до чего превосходны его песни, это то, что он, несомненно, сам их сочиняет.
А про Аверроэса, арабского врача и философа неверных, Ричард заметил:
-- Он заглаживает приносимый им вред тем, что отравляет своими лекарствами тела людей, ум которых запятнан его ересью.
Но Ричард же первый обращал свой смех против себя самого: и десяти минут не пробыл он за столом, как на его шутки уже сочувственно сверкнули хорошенькие зубки дамы Беранжеры.
После обеда короли и их министры пошли совещаться. И тут-то оказалось, что король Ричард, должно быть за обедом, испортил себе вкус: он твердил только об одном -- о шестидесяти тысячах золотых. Он безумно играл на одной этой струнке, прикидывая в уме, сколько продовольствия можно купить на эту сумму, сколько оно будет весить, какое количество мешков потребуется для него в кладовой, как оно растянется, если из слитков отчеканить монеты и положить эти монеты ребро к ребру, и т. д., и т. д. А дон Санхо щурился, вертелся на стуле и всё говорил про свою высоко родную дочку.
-- Следовало бы отчеканить эти слитки, -- заметил король Ричард, и давай изображать цифры на столе. А король Санхо жадно следил за наворачиваемой им кучей, пока тот не хлопнул рукой, восклицая с подмигиванием:
-- В таком случае, допуская, что в каждом из слитков будет по триста пятьдесят монет, мы получим поразительную цифру -- двадцать один миллион золотых монет в казну!
Прийти к соглашению по этому поводу было так же трудно, как провести параллели с их соединением в одной точке. Пробились часа два, пока, наконец, наваррский канцлер, утомленный такими мелочами, не спросил прямо своего английского собрата:
-- Да хочет ли король Ричард жениться?
-- Жениться?! -- вскричал король, как только к нему лично приступили с этим вопросом. -- Да, я хочу жениться! Я готов жениться на двадцати одном миллионе золотых монет! Клянусь Христом Богом!
Королю Санхо доложили самую суть этих слов и спросили его, будет ли, действительно, у его дочери такое приданое?
-- Спросите короля Ричарда, желает ли он взять её за себя с таким приданым и с вышесказанными землями в придачу.
Вопрос был передан. Ричард принял угрюмый вид, перестал шутить.
Он обернулся к аббату Милó, который случился подле него:
-- Где эта крошка, мадам?
Аббат выглянул в окно.
-- Господин мой! -- произнес он в ответ. -- Она в плодовом саду, и с нею, кажется, графиня.
Ричард вскочил, словно его ударили хлыстом. Но подтянувшись, он повернулся и посмотрел из окна в густолиственный плодовый сад. Долго смотрел он и видел (как и Милó) двух девушек, высокую и маленькую, одну в алом платье, а другую в белом. Обе стояли в тени рядом. Жанна склонила голову. Наваррка держала в руках драгоценное украшение, висевшее у той на груди. Но вот Беранжера обняла Жанну рукой за шею и прильнула своей головкой к самой её груди, чтоб разглядеть его. Жанна всё ниже и ниже склоняла голову: они прижались щека к щеке. Тут король Ричард вдруг отвернулся; отчаяние ясно отразилось у него на лице. Сухо сказал он:
-- Скажите королю, что я согласен!
В течение докучных переговоров в два-три последующие дня было условлено: принцесса будет в городе Байоне ожидать прибытия королевы-матери с её флотилией; с ней вместе отплывет в Сицилию; туда приедет король встретить её и там сочетается с ней браком.
Что произошло у неё с Жанной в плодовом саду, ни одной душе не известно; только, расставаясь, они целовались. И ни сама Жанна не сказала Ричарду, ни он не спросил её, почему прильнула тогда Беранжера к её груди, или почему она, Жанна, так низко наклонила голову... Бабье дело!
Итак, пламенное сердце принесло себя в жертву; Студеное Сердце подставило себя под лучи Солнца; а тот, кого впоследствии стали величать Львиным Сердцем, отправился сражаться с Саладином и с прочими, не столь явными врагами.

Книга II
Нет!

Глава I
Товарищ грифон

Отличаясь от Мантуанца [Мантуанцем называют Виргилия, который родился в одной деревушке под Мантуей.] столько же по природе, сколько по размерам, я воспеваю не столько оружие, сколько человека; не столько снаряжение оскорбленного короля-христианина, сколько сердце в его личных порывах; не столько самые договоры, сколько муки от переговоров; не столько особ, сколько простых смертных; не столько представления, сколько самих актеров. Оружие, как и самая мода на него, -- дело преходящее: не сегодня-завтра оно выйдет из употребления. Люди же остаются: они живут, и вечно бьют ключом их сокровенные силы.
Мне хочется привести к доброму концу повествование. Посему умолчу о многом вроде того, как оба короля барахтались в грязных распрях в городе Везеле; как Джон Мортен остался один кусать себе ногти, а Элоиза -- рыдать у подножия Креста; как полчища христиан, словно запыленные змеи, извивались вниз, к белесоватым берегам Роны; как одни из них сели на корабли в Марселе, а другие сберегали свои животы в ущерб своим подошвам. Не стану рассказывать, что у короля Ричарда его королевская галера "Волнорез" была красна так же, как и её мостик, а над мачтой развевался дракон и что она была грозна покрывавшими её щитами. Не скажу, кто именно отправился искать приключений и кто остался. Не буду следить за тем, как бесчисленные суда то покоились на водах, точно стая чаек, то возмущали море до бешеной пены. Не поведаю и о том, как ехали наши путники, каких мук натерпелись они, какие мольбы возносили они в часы смертельной опасности, какие обеты произносили и не исполняли, что думали и как потом стыдились своих дум.
Довольно с вас одного: красная галера вмещала в себя короля Ричарда, а король Ричард -- свои собственные мысли. Всегда рядом с "Волнорезом" плыл корабль "Гордый Замок", а на нем сидела Жанна со своими женщинами, лелея в себе надежды и новое страшное чудо, совершавшееся в ней.
Молитва пристала женщине, а также нескончаемые думы. Можно себе представить, как Жанна никогда не оставляла кормы во весь бесконечный долгий белый день, всю палящую ночь. Всегда, если не виделась, то чувствовалась здесь эта тихая статуя, сидевшая особняком, упершись локтями в колена, подперев подбородок ладонью, словно Норна [Норны -- богини судьбы, рока в немецкой мифологии. Дочери великанов, они сидят у источника, омывающего корни мирового древа, и прядут нити жизни, как греческие Парки. Их три сестры, изображающие собой Прошедшее, Настоящее и Будущее.], читающая судьбы людей в звездной пелене ночи. В ночных ли потемках, когда корабли дремали под мерцанье звезд, светлым ли днем, когда они неслись вперед, гонимые морскими валами, и только и было слышно в воздухе, как плещутся воды о бока кораблей, откуда-то доносился чей-то (не Жаннин) женский голос, как будто далеко и тихо напевавший какую-то щемящую сердце крылатую молитву.
Катерина! О, Святая!
Уже близко ночь глухая!
И люди на корабле жадно прислушивались к баюкающему ладу таинственной песни. А в то же время, лежа на своей львиной шкуре, Ричард приподымал свое лицо в бесконечное пространство. И ночная тьма дрожала от его благородного голоса:
Владычица, царица ангелов,
Владычица, роза без шипов,
Владычица, невинная юность,
Владычица, звезда морей,
Ты блещешь ярче всех других!
Как только этот напев наполнял ночную тишь, голос женщины тотчас же начинал дрожать и замирал. Ричард, задерживаясь на каждом стихе, затягивал жалобный припев, -- и затем снова слышался плеск ночных зыбей, чудились крики невидимых птиц.
Но это не часто случалось. Большей частью герой не спал всю ночь напролет или чуть дремал и не говорил ни с кем: в его уме ворочались великие подвиги, которые предстояло совершить. Днем он был вождем своей флотилии и проявлял все достоинства превосходного морехода, хотя до отплытия не знал толку в мореходном деле и боялся даже сам себе в этом сознаться. Но раз Ричард во главе предприятия, так быть ему вождем! И вот он, с первой же минуты, сам повел свою флотилию и невредимо доставил её к пристани.
Благополучно добрались они до Мессины -- белой столицы, замкнутой в стенах. Увенчанная башнями, каланчами и сверкающими куполами, она глубоко вдавалась в лазурное море. Король Филипп должен был сухим путем прибыть в Геную со своими полчищами; ещё не очень скоро ожидалось его прибытие. Не было также ни следа королевы-матери, Беранжеры или наваррского свадебного поезда.
Ранним утром произведена была высадка. Не успели сицилийцы протереть глаза, как войска Ричарда уже стали лагерем, окружив его окопами и воздвигнув перед ним полезнейшие сооружения -- виселицы: на одной из них уже болтался какой-то воришка в предупреждение всем его сицилийским собратам. Покуда всё шло складно и ладно. Первым делом Ричарда было отправить посольство к королю Танкреду, повелителю сицилийцев, с требованием немедленно прислать следующие предметы: 1) высокую особу королевы Жанны, сестры Ричарда; 2) её приданое; 3) золотой стол в двенадцать локтей длины; 4) шелковый шатер; 5) сотню галер, оснащенных на два года. Отправив посольство, Ричард принялся забавляться соколиной и псовой охотой да краткими прогулками в Калабрию. В одну из них он отправился навестить аббата, блаженного Иоакима [На Ричарда напал припадок религиозности. Он собирал всех своих епископов и ходил перед ними в образе хлыста бичующегося. Наконец он призвал одного калабрийского аббата, который славился толкованием священных текстов, особенно Апокалипсиса. Аббат возвестил: "Антихрист уже народился в Риме и скоро станет папой. А Саладин -- шестой мучитель церкви, указанный в Апокалипсисе; но он падет через 7 лет". Тут Ричард прервал пророка словами: "Так зачем же нам спешить?"], который слыл одновременно пророком, философом и человеком холодного рассудка; в другую -- травил вепрей. Вернувшись в октябре из второй отлучки, он нашел, что дела его идут довольно плохо.
Король Танкред избегал свидания с ним и не присылал ему ничего -- ни столов, ни галер, ни приданого. Королеву Жанну он вернул её брату, а кстати, и её ложе; сверх того, так как она была всё-таки королевой Сицилии, прислал мешок золотых на её содержание; но очевидно дальше этого он не предполагал идти. Видя, какой оборот, по-видимому, принимают его планы, Ричард ещё раз переплыл в Калабрию, произвел нападение на укрепленный город, заселенный сицилийцами, прогнал обитателей и водворил там на житье свою сестру и свою Жанну со всем грузом их женщин и с сильным гарнизоном. Затем он вернулся в Мессину.
Понятно, он тотчас же увидел, что его лагерю недолго продержаться тут. Грифоны [Грифонами назывались в простонародье (vulgo) сицилийцы, так как они произошли по большей части от сарацин. Считается, что грифонами называли тогда и греков в Сицилии и Калабрии.] -- так назывались жители Мессины, -- как рой ос, окружали его: не проходило дня, чтоб не был убит хоть один из его людей, или чтоб не было искусной засады, которая стоила ему доброй дюжины. Воровство считалось у грифона, по-видимому, любезностью, а душегубство чуть не одолжением. Но Ричард всё ещё надеялся на приданое и на мирное расставанье с королем Сицилийским, а потому строго приказал своим не делать никакого вреда никому из грифонов, разве уж попадется какой с окровавленными руками.
"Все это хорошо и прекрасно, -- пишет аббат Милó, -- но это ведь означало, что ни один из них не мог и почесаться, опасаясь умертвить вошь". Самая природа вещей не могла долго выносить такое положение дел, И вот Ричард, у которого терпение было не из долгих, дал себе волю. Он напал на шайку этих разбойников, половину их изрубил мечом, а другую повесил рядком перед наружными воротами Мессины. На это вы возразите, что такие меры вряд ли подвигали вперед его переговоры с королем Танкредом; однако, в некотором смысле, это помогло. Когда, видите ли, мессинцы вышли из своих ворот, чтобы напасть на него в открытом поле, выяснилось из слов Гастона Беарнца, прогнавшего их с великой потерей, что Гильом де Бар и граф Сен-Поль были с ними, каждый во главе отряда рыцарей. Ричард пришел в ярость -- в королевскую анжуйскую ярость: он поклялся Телом Господним, что сравняет стены города с землей. Так и вышло.
-- Это всё наделал тот бедный чертёнок французик! -- вскричал он. -- Премилое начало, нечего сказать, клянусь моей душой! Дай-ка посмотрю теперь, нельзя ли образумить обоих королей зараз?
И взялся он вразумлять их, пустив в ход свои длинные руки. Он свез на берег свои осадные машины и принялся до того громить стены Мессины, что в двух или трех местах мог перейти через них босиком. Тогда король Танкред явился самолично с переговорами о мире, но Ричард требовал на этот раз большего, чем одно приданое сестры.
-- Будет вам и мир, -- ответил он. -- И мир Божий, превосходящий разумение смертных, -- мир, к которому, полагаю, всё ещё не совсем готовы, если только не удастся вам привлечь сюда же Филиппа французского.
Этого-то и не мог сделать злополучный король Сицилийский. Но он хоть привел представителей Филиппа: явились Сен-Поль, де Бар и епископ из Бовэ со своим красным солдатским лицом. Король Ричард сидел и молча рассматривал этих достойных мужей.
-- Ну, Сен-Поль! Хорошенькую роль играешь ты, сколько мне кажется, во всех этих христианских приключениях! -- вырвалось у него немного погодя.
Сен-Поль осклабился.
-- Если бы ты, друг мой, попался мне во время твоей последней вылазки, -- продолжал Ричард, -- я повесил бы тебя на осине, каков ты ни на есть рыцарь. Глупец! Неужели же ты воображаешь, что стоит из-за твоего бесстыдного брата пускаться на такое предательство? Если он всегда у тебя перед глазами, неужели ты не можешь поступать лучше него? Надеюсь, можешь. Убирайся-ка восвояси и вот что скажи королю Филиппу: мы с ним клялись честно поступать, если же он опять нарушит клятву, у меня найдется про него кое-что такое, что разнесёт его. Что же касается тебя, епископ Бовский (старый вояка-священнослужитель), мне ничего не известно, каково твое участие в этом деле, и я склонен отнестись к тебе милостиво. Если в тебе, старик, осталось ещё хоть сколько-нибудь Божьей благодати, удели немножко своему господину. Научи его служить Богу, как ты сам Ему служишь, -- и я постараюсь этим удовольствоваться.
Затем он обратился к самому воинственному из всех троих и сказал ему гораздо нежнее, потому что действительно любил его:
-- Гильом! Надеюсь, что следующий раз наша встреча будет на лучшем поле брани и бок о бок со мной. Но если мне случится опять встретиться с тобой лицом к лицу, берегись меня!
Он грозно поднял руку.
Никто из них не нашелся сказать ни слова и удалился со смущенным лицом. Это показывает, по мнению некоторых особ, что сила Ричарда заключалась в самой его цели. Но не таково было мнение де Бара, не таково и моё собственное. Во всяком случае, встречаясь с ними впоследствии, когда Ричард уж наладил дружеский и союзный договор с королем Танкредом и возобновил раньше заключенный с королем Филиппом, он держал себя с ними совершенно искренне. Тем не менее, он завладел Мессиной, как и обещал, и построил на стенах её большую башню, назвав её Друг Грифон. Затем победитель послал за своей сестрой и за Жанной и по-царски отпраздновал Рождество Христово в покоренном городе.
Но ещё не все беды миновали. Между победителями и побежденными постоянно происходили поединки. Зимние вьюги задержали королеву-мать, Ричард всё рвал и метал, видя, что его войска тают, но он ещё не замечал худшей стороны дела. Пороки подтачивали его рать, ревность грызла огорченное сердчишко короля Филиппа, а злоба -- сердце Сен-Поля. Этот граф, которого поддерживал Герден, решил непременно убить короля английского. С ними был заодно, или готов был идти вместе, де Бар. Впрочем, его ненависть вовсе нельзя было считать твердой. Одни люди ищут искушений, другие поддаются им: де Бар был из последних.
А искушений было вдоволь, ведь Ричард был самый бесстрашный человек на свете. Раз он простил нанесенную ему обиду, она больше для него не существовала. Он был рад видеть де Бара, рад с ним играть, болтать, браниться, ворчать -- словом, это был самый лучший из врагов. Однажды, не спеша направляясь домой с соколиной охоты, он забавлялся фехтованием с этим французом, а вместо копий им служили трости. По-видимому, ни тот, ни другой не относился к этой борьбе серьезно, покуда конь Ричарда не споткнулся об скатившийся камень и не сбросил его с седла. Это случилось близ городских ворот. Посмотрели б вы тогда, как изменился вдруг де Бар!
-- Но, но!.. Вперед! -- заревел он, одержимый бесом разрушения, и напал на Ричарда, словно желал растоптать его.
На этот воинственный крик целая толпа молодцов-французов и брабантцев выбежала отовсюду с копьями в руках. Но Ричард был уже на ногах и успел вполне понять, в чем дело. Он был один, но при нем был меч. Он обнажил его и сделал шага два к де Бару, который вдруг встал перед ним, тяжело дыша. Копейщики, которые могли бы разнести его в клочки, остановились, выжидая приказания. Ещё секунда -- и Ричард увидел, что он спасен. Он подошел к де Бару и сказал:
-- Знай, де Бар, что я не допускаю у себя над головой никаких других криков, кроме: Георгий Победоносец!
-- Государь, я не ваш слуга! -- воскликнул де Бар.
-- Верно сказано! -- отозвался Ричард. -- Но я сейчас посвящу тебя. -- Он хлопнул его по щеке мечом плашмя, из-под которого брызнула кровь.
-- Клянусь душой девы! -- воскликнул де Бар, белый, как полотно, за исключением широкого шрама на лице.
-- Клянись своей душой против моей, бесстыжий пес! -- воскликнул король. -- Ещё слово -- и я тебя сдерну с седла.
В эту минуту кто, как не Герден, выехал из ворот, -- Жиль де Герден, вооруженный с головы до пят?
-- Государь, -- откашливаясь, произнес де Бар. -- Вон идет дворянин, который ищет вашего величества с большим правом, чем я!
-- А кто такой ваш дворянин? -- спросил Ричард.
-- Государь! Это -- Жиль де Герден, нормандский рыцарь, его имя должно быть вам знакомо.
-- Да, я его отлично знаю! -- проговорил Ричард и, обернувшись к одному из окружающих, прибавил: -- Позовите ко мне этого человека.
Тот поспешно бросился навстречу Гердену. Глядя пристально в ту сторону, де Бар видел, как содрогнулся Жиль и как он посмотрел на посланного, чуть ли не видел, как натянулись в нем все нервы... Затем... Затем случилось нечто любопытное. Жиль подвигался медленно. Стоя в своей кожаной куртке и в шляпе с пером, король Ричард поджидал его, скрестив руки на груди. Подле него сидел на коне де Бар, его враг; вокруг стояли ободранные, полудикие, но упитанные люди -- тоже все враги; перед ним красовался самый беспощадный враг.
Когда де Герден очутился на расстоянии одного копья от него, он осадил лошадь и молча поглядывал на короля. Ричард ответил ему тем же: то был бой глаз, и бой короткий. Герден соскочил с седла, бросил поводья ратнику и попытался подойти пешком, а поединок на взглядах продолжался всё время, пока Жиль не очутился от Ричарда на расстоянии меча. Тут он остановился ещё раз, наконец как-то странно прорычал -- и опустился на одно колено. Де Бар испустил глубокий вздох, как бы облегчая себе сердце: напряжение было слишком велико.
-- Встань, де Герден, и отвечай на мои вопросы! -- промолвил король. -- Сколько я понимаю, ты ищешь моей смерти? Так ли это?
Жиль начал запинаться:
-- Никто из мужчин не любил так правосудие... Никто из рыцарей так не любил даму.
И так далее, всё в том же духе. Но Ричард круто оборвал его.
-- Отвечай мне! -- отчеканил он голосом почти таким же сухим, как говорил его отец. -- Ищешь ли ты моей смерти?
-- Король! -- раздался ответ Гердена, которому сильное волнение придало достоинство. -- Если и так, то что ж тут странного? Ведь ты отнял жизнь у моего отца и брата; ты держишь мою жизнь в своих руках. Ты сначала развратил, потом похитил мою возлюбленную. Это ли не обида?
Ричард потерял терпение. Он и вообще не выносил ожидания.
-- Ищешь ли ты моей жизни? опять спросил он. Жиль не мог выдержать.
-- Клянусь Богом на небеси, ну да, ищу! -- вскричал он, чуть не плача.
Король Ричард бросил свой меч на землю.
-- Ну, так возьми ж её, глупец! -- проговорил он. -- Слишком ты много говоришь и мало делаешь!
Присутствующие обомлели. Водворилась такая тишина, что стрекотанье кузнечиков в сухой изгороди резало ухо. Ричард стоял неподвижно, как скала, а де Бар смотрел на него, разинув рот и вытаращив глаза. Герден весь дрожал и всё размахивал мечом. Немного спустя, он глубоко вздохнул и нетвердо шагнул вперед, но де Бар наклонился в седле и ухватил его за плащ.
-- Пусти этого человека, де Бар! -- приказал Ричард, не спуская глаз с нормандца.
Де Бар послушался и снова водворилась тишина, а Жиль начал опять вертеть в руке свой меч. Ящерица зашуршала в траве; кто-то шарахнулся, как подстреленный. Жиль первый отказался от борьбы: всхлипнув, он бросил меч.
-- Нет, не могу! Прости мне, Господи, не могу!
Он зашатался и потом встал, вымаргивая слезы с глаз. Ричард поднял свой меч и подал ему.
-- В тебе довольно храбрости, друг мой, на лучшие дела, -- заметил он. Ступай и постарайся работать в Сирии получше!
-- Нет для меня лучшей работы, государь, -- возразил де Герден, -- если только ты не оправдаешься.
-- Никогда я не оправдываюсь, -- сказал Ричард. -- Подай назад мой меч!
Герден отдал. Король вложил его в ножны, прошел к своему коню, сел верхом и шагом проехал прочь. Никто не шелохнулся, пока он не исчез из виду. Де Бар послал ему вслед громкую брань.
-- Вот этому королю я готов бы послужить, если б только он мне позволил.
-- Чёрт бы его побрал! -- подхватил Жиль де Герден.
Лишь в конце января показались в морской дали расписные паруса галеры королевы-матери. Её флотилия бросила якорь в гавани; леди сошла на берег. Два свидания было у неё -- с сыном и с Жанной; она не пожелала видеться со своей дочерью, королевой Жанной, весьма красивой, но легкомысленной особой.
-- Жениться?! -- вскричал Ричард, когда ему на это намекнули. -- Теперь не время толковать о женитьбе. Я ждал целых шесть месяцев; теперь леди может подождать столько же, коли понадобится. Мы покидаем этот проклятый остров дня через два. Вместе с моими друзьями и недругами я в битвах искрестил его вдоль и поперек не один раз, а целых два. Неужели же мне извести все свои войска только на то, чтобы бить христиан? Ещё немножко просижу без дела, так, пожалуй, матушка моя, поневоле войду в дружбу с турецким султаном против короля Филиппа. Привезите мне леди в Акру, и там я обвенчаюсь с ней.
-- Нет, Ричард, нет! -- воскликнула королева-мать. -- Моё присутствие необходимо в Англии. Я не могу приехать.
-- Так пусть с ней едет Жанна! -- в свою очередь возразил король.
Хорошо зная своего сына, королева не пыталась настаивать. Она послала за Жанной и почти час провела с ней в тайной беседе.
-- Никогда не оставляй сына моего, Жанна! -- просила она, играя всё на этой струнке. -- Ни в худе, ни в добре не отступайся от него! Будете ли вы друзьями, или нет, никогда не оставляй его!
-- Никогда в жизни не оставлю, мадам! -- отвечала Жанна и прикусила губы, чтоб не вырвалась у неё нечаянно та мысль, которой она была полна. Но глаза у королевы-матери были не из зорких.
-- Молись за него! -- прибавила она.
-- Я ежечасно молюсь, мадам, -- отвечала Жанна. Королева поцеловала её в обе щеки, и они ласково простились.

Глава II
О том, чего ожидала Жанна, и что получила Беранжера, или жатва на Кипре

Аббат Милó пишет:
"Мы сели на корабль и поехали на юго-юго-восток, как только весенний воздух, дохнув теплом на землю, подернул зыбью глубину морскую, и она заплескалась так обворожительно, что и на ум не могло прийти, какое предательство таилось внизу. Это было во время Пятидесятницы. Обе королевы (если можно так выразиться, ибо одна-то уже побывала в королевах, а другая ещё надеялась на этот титул), Жанна и Беранжера, отплыли в море на большом корабле, по-ихнему -- на дромонде, сделанном из крупного строевого леса, с целой стаей парусов. С ними вместе, не по своей просьбе, а по просьбе мадам Беранжеры, поехала и графиня Жанна. Король сам посадил её на корабль и за руку ввёл в парадный шатер на корме.
-- Мадам! -- сказал он, обращаясь к своей нареченной. -- Я привел вам товарища, которого вы сами себе пожелали. Относитесь к ней, как относились бы вы ко мне самому: если у меня есть на земле друг, так это -- она!
-- О, государь! -- сказала Беранжера. -- Я уже познакомилась с этой дамой. Ей нечего меня бояться.
Королева Жанна не сказала ничего: она боялась брата.
Итак, мадам Жанна приложилась к руке обеих королев, смиренно опустившись перед каждой на колени. И, насколько мне известно, верой и правдой служила она им во всех превратностях пути, когда все женщины, да и все мужчины, страшно страдали от морской болезни.
Пройдя Фарос в благоприятную погоду и держась с подветренной стороны горы Джибелло и пустынного берега Калабрии (как и подобало), мы выступили в прямой путь по неизмеримой пустыне вод.
Ни справа, ни слева не было ни признака земли, зато небо плотно прикасалось к краям морского пространства, как стеклянный колпак ко лбу человека. Никуда нельзя было укрыться от солнца, негде спрятаться от пытливых звезд. Пронырливо дул ветер, и воды дрожали под ним, а когда он хлестал их, они громоздились целыми башнями, грозившими гибелью. Снасти хлестались, крепкие бока судна трещали. Как чересчур навьюченное животное, ревел корабль, перекатываясь из одной водной ложбины в другую, взбираясь на валы без передышки. Так промучились мы много-много дней -- полчище очумелых людей, обыкновенно таких ловких, теперь же бессильных под ярмом бессловесного тирана -- неба. Где же могли мы искать защиты?
Все обращали взоры к королю Ричарду, днем не сводя глаз с его королевского знамени, ночью -- с большой восковой свечи, которая неугасимо горела у него в фонаре. Его приказания гремели по морю, от судна к судну, на протяжении целых двух или более миль. Если случалось, что какой-либо корабль поотстанет или собьется в сторону, мы останавливались и поджидали его. Но частенько, провозившись целый день напрасно, мы узнавали, что море взяло дань целым грузом наших бедных душ, и шли дальше. Галеры почти соприкасались с дромондами и, огибая их как бы полумесяцем, подталкивали вперед. Мы все глядели, как светоч нашего короля двигался то быстро, то тихо, то вверх, то вниз по валам, неутомимо стремясь вперед по ночной пелене; мы вспоминали Бога израильтян, который (для них, как и для нас) сиял ночью огненным столбом, а днем превращался в высокое облако. Эта хлопотливая светлая точка изображала собой неутомимый дух короля, который пекся обо всех этих своих детях, руководил полчищами Господними.
Наконец, бурями пригнало нас к острову Криту, где некогда обитал царь Минос, а жена его умерла от чрезмерных наслаждений. И опять, но ещё более злополучно, были мы сбиты с пути: бури погнали нас к негостеприимным берегам Родоса, где соленый ветер не дает ни одному деревцу расти, не дает ни одному кораблю стать на якорь, и где нет никакого убежища от ярости моря. В этом злополучном месте не было ни малейшего признака земли: виднелась лишь длинная полоса прибоя, разбивавшегося о скалистый берег, а перед ней -- туманная завеса брызг и взбитого песку, обломки потонувших судов, да бесчисленные стаи пугливых птиц. Не сюда лежал наш путь, а между тем, не будь знамения Промысла, мы все погибли бы здесь, как гибнет множество людей, вдруг лишившихся цели, Христовых Тайн и сносного ложа. Широко разбросало море нашу флотилию: ни одному кораблю не видно было своего соседа. Мы взывали к королю, к Спасителю, к Отцу нашему Небесному. Но бездна вторила бездне, а мольбы стольких христиан, по-видимому, мало способствовали изменению вековечных предначертаний Творца.
Но вот один из нас, словцо вдохновленный, влез на самую верхушку мачты, держа в зубах частичку Честного Креста в серебряном сердечке, и громогласно возопил диким волнам:
-- Господи! Спаси нас! Погибаем! -- так в старину, говорят, делали святые люди.
На такую очевидную и столь резко возвещенную истину тотчас последовал ответ, который хотя и не вполне соответствовал нашим желаниям, но всё же (без сомнения) смягчил наши беды. Ветер повернул с севера; и, хотя ничуть не уменьшилась его сила, он всё-таки избавил нас от опасности попасть на зубы утесов. Под распущенными парусами, не нуждаясь в веслах, понеслись мы теперь к югу. Ещё засветло мы могли различить большой гористый обнаженный берег, выступавший над нагроможденными валами, и поняли, что это -- остров Кипр. Наконец, с западной стороны этого мрачного прибрежья, мы бросили якорь в небольшой пристани, и всю ночь нас кидало из стороны в сторону. На следующий день, в лучшую погоду, подняв паруса, мы вошли в удобную бухту, защищенную толстыми стенами, молом и двумя маяками: то был город Лимазоль. На моей галере нашелся человек, затянувший Lauda Sion (Хвала Сиону), -- гимн, который прежде пели как Adhoesit pavimento.
Он воспел, как только издали завидели его усталые глаза кучки крыш белого города, дремавшего бездымно на утренней заре".
Надеюсь, что покуда Милó ещё не успел утомить читателя. Что же касается моря, вы можете положиться на него, как на человека, действительно испытавшего все ужасы, которые он описывает. Но на Кипре -- совсем другое дело. Война увлекает его, вызывает в нем разглагольствования, классические изречения, даже гекзаметры с удивительно вольными размерами. Каждый взмах руки его героя кажется ему важным фактом. Оно, конечно, так, но только не идет к той летописи, где кипрские деяния странствующего короля стушевываются перед его другими прекрасными и скверными подвигами. Позвольте мне на время положить на полку моего Милó и говорить сокращенно.
Итак, скажу я вам, что император Кипра, именем Исаак, был тощий человек с выдающимися скулами. Из греков грек, он придавал мало цены тому, что было у него за глазами, именно потому, что не видел. Когда глашатаи явились в Никозию объявить о прибытии короля Ричарда, Исаак только пожевал губами.
-- Брр! -- вымолвил он. -- Я здесь император. Какое мне дело до ваших королей?
Но Ричард показал ему, что с одним из них, по крайней мере, ему будет много дела: он осадил Лимазоль и загнал полчища грека в равнину близ Никозии.
Воспеть ли мне битву пятидесяти против пяти тысяч? Рассказать ли вам, как король Ричард, именно с полусотней своих рыцарей, гарцевал на солнышке перед неприятелем, веселый, добродушный, словно на охоте? Говорят, он сам вел натиск, разодетый в удивительно красный кафтан из шелковой материи цвета грудки снегиря, затканной его черными и белыми гербами. Говорят, что при виде развевающихся перьев и знамен, при звуке охотничьих рогов, грифоны пустили каждый по стреле, но затем бросили свои луки и разбежались. Однако рыцари забрали их. Исаак был на холме и оттуда наблюдал за битвой.
-- Кто такой этот поразительно высокий рыцарь, который словно в волнах плывет меж моих всадников?
-- Ваша светлость! Это -- Рикардос, король Запада, -- был ответ. -- Он славится сильным пловцом.
-- Он тонет! Тонет! -- воскликнул император, когда красные перья затуманились.
-- Нет, ваше величество: вернее, он ныряет.
Тут император услышал крики умирающих, увидел бледные лица, обращенные к нему. Вдруг вся масса его войска словно расщепилась, рассеялась и пропала, как искры над кузницей. В короткое время свершилось многозначительное событие. После такого дела в солнечное утро киприотам уж не приходилось больше воевать. Никозия пала. Император Исаак, закованный в серебряные цепи, из своей темницы слышал крики толпы, приветствовавшей нового императора -- Ричарда.
Все эти дела свершились в первую же неделю мая. И прибыл тогда к королю Гюй де Люзиньян с дурными вестями из Акры и ещё худшими о себе самом. Филипп стоял перед Акрой, а с ним и маркиз Монферрат. За Монферрата стояли король французский и эрцгерцог австрийский. С помощью этих молодцов, да с похищенной женой бывшего короля Балдуина в качестве документов, он заявлял свои права на престол иерусалимский. А на короля Гюя Люзиньяна не обращал никакого внимания даже по имени. Гюй сказал, что осада Акры была шутовством. Король Филипп болен или воображает, что болен; Монферрат ведёт переговоры с Саладином; французские рыцари открыто посещают сарацинок; герцог Бургундский пьянствует.
-- Что ж ему, бедному дуралею, больше делать? -- заметил Ричард и прибавил: -- Но вот что я могу обещать тебе: никогда не бывать Монферрату королем иерусалимским, пока я жив! И не потому только, что я люблю тебя, а потому, что я люблю закон. Я прибуду в Акру как только покончу с делами, которые мне надо здесь свершить.
Ричард намекал на свою женитьбу. Маленькая мадам Беранжера, как и подобало, поместилась в императорском дворце в Лимазоле, и с нею -- королева Сицилии Жанна; в числе её женщин была красавица Жанна, хотя бедняжка уж не была красивой девицей. Даже Беранжера, особа не особенно умная, заметила это и относилась к ней с холодным презрением. День шел за днем, а Ричард, занятый своими делами, словно позабыл о ней и думать или, по крайней мере, не давал о себе знать. Положение Жанны сильно мозолило глаза будущей королевы. И вот королева Жанна собралась с духом и, отправившись к брату своему, дала ему понять, что ей нужно поговорить с ним наедине.
-- Я не допускаю, чтоб у короля были личные дела, -- возразил Ричард. -- Это не входит в дорожную сумку короля. Впрочем, всё равно скажите, сестрица, что у вас за новости?
-- Возлюбленный мой государь! -- начала Жанна. -- Вы, кажется, что-то посеяли и в скором времени должны увидеть жатву.
Король рассмеялся.
-- Бог свидетель, сеял я довольно на своем веку. Но по большей части не было всходов: кажется так. И мои жатвы неважны. Ну, в чем же дело, сестрица?
-- Прелестный государь! -- промолвила королева. -- Не знаю, право, как вы примете это. Ваша возлюбленная, пикардийская дама, ожидает, и в скором времени, ребенка... Сестра моя Беранжера очень обижается.
Король Ричард весь задрожал; но от лихорадки ли, которая никогда не покидала его надолго, или же от радости, или от сердечной тревоги, кто знает?
-- О, сестрица! -- воскликнул он. -- О, сестрица, вы в этом твердо уверены?
-- Я была в этом уверена ещё тогда, как виделась с ней осенью в Мессине. Но теперь и спрашивать нечего.
Король вдруг оставил сестру и направился на половину будущей королевы. На балконе сидела Беранжера, а с ней все её дамы, только Жанна немного в стороне. Как только доложили о приходе короля, все вскочили на ноги.
Не глядя ни направо, ни налево, он пристально посмотрел на Жанну, и его резкое лицо загорелось, а глаза лихорадочно заискрились. На эти знаки Жанна отвечала тем же: она также была в сильном возбуждении. Ричард прикоснулся усами к ручке Беранжеры и увел с балкона Жанну, сказав ей:
-- Пойдем, милая моя!
Этого, собственно, не полагалось, но Ричард, привыкший всегда творить свою волю, пошел своей дорогой и на этот раз. А взволнованный Ричард мог двигать горы и побольше, чем церемония. Он помчался по коридору, а Жанна, сколько могла, старалась от него не отставать, повинуясь руке, которая вела её, впрочем, не против её воли. Несомненно, она беременна и, несомненно, гордится своим положением. То была прегордая женщина!
Очутившись одни, эти люди, любившие друг друга так горячо, обменялись безмолвным взглядом, говорившим о том, что они натворили. Он весь сиял от любви, она орошалась слезами. Если только души говорят между собой на земле, душа Ричарда в этот миг шептала:
-- О, чаша драгоценная! В тебе хранится залог любви моей.
А другая душа отзывалась:
-- О, вино кипучее! Я полна тобой!
Он подошел и обвил её стан рукой. Он чувствовал, как бьется её сердце; он угадывал, что она им гордится; он чувствовал, что она трепещет, и сознавал, что побежден. Он чувствовал под своей рукой округлые формы, налитые силой и надеждой на будущий плод. Вновь проснулось в нем отчаяние, что он может лишиться её, и им вновь овладела ярость, он слабел, а в ней так и бурлила горячая кровь. Он требовал всего, она же -- ровно ничего. Он, царь людей, был связан; она, покинутая наложница, Жанна Сен-Поль, была свободна. Вот как Господь, ратоборец против сильных мира, уравновешивает весы нашего мира!
С Жанной Ричард был, однако, необыкновенно нежен: он взял себя в руки, укротил в себе зверя и, по мере того, как он работал над собой, в нем подымалось чувство милосердия: сердце смягчало кипучую кровь. Словно бальзамом умащивалось его пылавшее лицо, и он как будто просачивался в его душу. Он тоже ощутил близость Бога; и его осенила своими трепетными крыльями чистая молодая любовь -- эта лучшая сила, которая нуждается только в одном -- в самопожертвовании.
Он, как ребёнок, забормотал:
-- Жанночка! Милая моя! Так это правда?
-- Я -- мать сына, -- ответила она.
-- Слава Тебе, Господи!
-- Да, это Он даровал мне, сказала она.
Лицо её обратилось туда, где мог быть Бог. Ричард склонился над нею и поцеловал в губы. Долго и трепетно обменивались они поцелуями, не как влюбленные, а как супруги, упивающиеся взаимной отрадой. Но вот к нему вновь приступило его неотступное горе, и с горечью он вымолвил:
-- Дитя, дитя! Ты овдовела, хоть мы ещё оба живы. А ведь в твоей власти было стать матерью короля! Она прильнула головой к его груди и промолвила:
-- Каждая женщина, которая дает жизнь ребенку, -- мать короля; но не каждой женщине дано быть матерью сына короля. Мне же дано и то, и другое: я вдвойне благословенна Богом.
-- О, Боже! -- вскричал он, весь объятый горем. -- Господи! Видишь ли, Жанна, в какие сети запутал я нас обоих, тебя -- в одни, себя -- в другие! Ни я не могу помочь тебе, связанной по рукам святым делом, ни ты сама, попавшая в ловушку по моей вине. Что мне делать? О, грехи мои, грехи! Я кричал: "Да!" А Бог вступился и сказал: "Нет, король Ричард, нет!" Грех -- мой, а бремя греха -- твое. О, не ужасно ли это?
Подняв глаза, Жанна улыбнулась ему прямо в лицо и сказала:
-- Неужели ты думаешь, что такое уж это тяжелое бремя -- быть матерью твоего сына? Неужели ты думаешь, что после этого люди могут отнестись ко мне грубо? Неужели ты можешь допустить, что в моей дальнейшей жизни не будет воспоминания, которое усладит мне долгие дни?
С величайшей гордостью смотрела на него Жанна, всё время не переставая улыбаться. Закинув руки кверху, она соединила их, как венец, над его челом.
-- О, моя драгоценная жизнь! О, моя гордость, мой повелитель! -- ворковала она. -- Пусть будет со мной, что будет! Я теперь богата превыше всех моих желаний: моё смирение не было угодно Богу. Пусти же меня воздать Ему хвалу!
Но он не пускал её и всё глядел на неё пристально, борясь с самим собой.
-- Жанна! Я принужден жениться! -- вдруг воскликнул он.
-- В добрый час, господин мой! -- отозвалась она.
-- Проклятый час! Ничего, кроме дурного, он не принесёт!
-- Господин мой! -- заметила Жанна. -- Ты поклялся служить святому делу.
-- Сам знаю хорошо! -- возразил он. -- Но человек делает, что может.
-- А мой король Ричард -- что хочет, -- промолвила Жанна.
Он обнял её и отпустил. Она ушла.
Куча всяких дел лежала на плечах Ричарда -- дела его нового и старого королевства, дело Гюя, дела военные, женитьба. Но главным, первым делом было для него устроить Жанну. Он удалил её из дома молодой королевы; он дал ей отдельный дом, отдельное хозяйство в Лимазоле. Славное это было местечко с видом на море, на корабли. Белый квадратный дом глубоко тонул в целом лесу мирт и олеандров. Опять у "графини Пуату" был свой дворецкий, свой духовник, свои почетные дамы.
Покончив с этим, Ричард назначил свою свадьбу на день святого Панкратия, приказал оснастить, снарядить и вывести в море корабли. В ночь на святого Панкратия он велел позвать к себе аббата Милó:
-- Скорей, скорей!
Когда Милó вошел к нему, Ричард шагал по комнате большими, но ровными шагами, строго соразмеряя их с каменными плитами. Он был погружен в это лихорадочное благоговение ещё несколько минут после того, как вошел его духовник. Добряк, видя его глубокую задумчивость, стоял терпеливо у порога.
Вдруг Ричард заметил его, остановился на полпути и, взглянув ему в глаза, сказал:
-- Милó! Ведь воздержание, полагаю, -- высшая добродетель?
Милó приготовился распространиться.
-- Без сомнения, государь, без сомнения, -- начал он. -- Ведь из всех добродетелей это наименее удобная. И в самом деле, святой Златоуст даже объявил...
Но Ричард перебил его:
-- Ну, и её предписывают, Милó, духовенству многие достопочтенные папы и патриархи?
-- Нет, государь! -- воскликнул Милó. -- Distinquo: надо различать. Есть на это и другие причины. Сказано в Писании: "Стремитесь и достигнете!" Ну, так вот: никто из мужчин не может стремиться к желанной награде, если у него на шее женщина. На это есть две причины: первое -- то, что женщина всегда лишняя обуза; а второе -- что она, женщина, уж так сотворена, что непременно потребует и своей доли в добыче, как только её носильщик достигнет награды. Но, насколько я понимаю, это не входит в предначертания Господа.
-- Но потолкуем о делах мирян, -- рассеянно перебил его король. -- Если кто из них пустится на состязание, разве ему не следует соблюдать девство?
-- Конечно, повелитель мой, -- отвечал аббат. -- Только если это возможно. Ведь это не так-то удобно.
-- Как так?
-- Господин мой! Да ведь если бы все миряне хранили девство, скоро на свете вовсе не осталось бы мирян, а стало быть, перевелось бы и духовенство. Такого положения дел святая церковь не предвидела. Сверх того, сей мир -- царство мирян, а духовенство -- не от мира сего. Ну, а сей мир слишком прекрасен, чтобы ему запустеть. Вот Господь и заповедовал человеку приятный путь.
-- Путь горя и стыда! -- вставил король.
-- Нет, государь: это -- путь честный! И не один я ликую, что этот путь лежит теперь перед вашей милостью.
-- Обязанность короля -- разумно управлять собой (заплативши долги) и разумно править своим народом. Положим, он должен позаботиться о наследниках, коли их нет. Но если таковые есть, так чего ж ему ещё хлопотать? Почему его сын должен быть лучшим королем, чем, например, его брат?
-- Господин мой! -- наставлял Милó. -- Король, уверенный в себе, захочет обеспечить себе и потомство. Это ведь тоже входит в обязанности короля...
-- А кто уверен в себе! -- угрюмо перебил его Ричард.
Он отвернулся и пожелал аббату спокойной ночи. Но не успел тот откланяться, как король прибавил:
-- Завтра я женюсь!
-- В том все мои благочестивые надежды! -- подхватил добряк. -- Тогда и у вашей милости явится более надежная опора в будущем, чем брат вашей милости.
-- Ступай-ка себе спать, Милó, -- проговорил Ричард. -- Оставь меня одного!
И он женился по всем правилам, какие только могла предусмотреть церковь. Венчание состоялось в базилике Лимазоля [Базилика (от греч. базилевс -- царь) -- царский дом. В древнем Риме базилика -- судебные и торговые здания. В Риме она строилась с куполом над судилищем, пред которым тянулась высокая галерея для торгов. Эта форма зодчества послужила основой для древних христианских церквей, причем судилище обращалось в алтарь.], и священнодействовал сам епископ солсберийский. Храм был битком набит вассалами и союзниками короля Ричарда: вельможами трех королевств, епископами и благородными рыцарями. Все они присутствовали при обряде. А высоко над ними, перед алтарем, в королевском венце, одетый в порфиру, со скипетром в правой руке и с державою в левой, восседал на троне король Ричард. Затем Беранжера, дочь короля Наваррского, преклонив перед ним колени, была коронована им трижды -- как английская королева, кипрская императрица и графиня нормандская.
Но так и не попала на её черную головку красная шапочка герцогов анжуйских, которая венчала золотистые волосы Жанны. Ни в церкви, ни на большом торжестве, которое следовало за венчанием, Жанны не было. По приказанию Ричарда она в это время находилась на своем корабле "Гордый Замок", покачивавшемся на зыбучих волнах.
А пир был большой. И на нем королева Беранжера сидела в золотом кресле рядом с королем, и прислуживали ей коленоприклоненно главные придворные чины королевства и герцогства. После обеда также ей воздавались полные почести в виде отчаянно длинных церемоний. Дамочка держалась с большим достоинством; если и находили её обращение натянутым, то надо полагать, что принимали в расчет её крайнюю юность.
Все видели, как лихорадка трясла короля Ричарда, как стучали его зубы, когда он молчал, и как он проливал вино, поднося к губам кубок; тем не менее никто не был подготовлен к тому, что случилось, кроме разве таких наперсников, как Гастон Беарнец или Меркадэ, начальник его гасконцев. Как только пришла к концу церемония поклонения, Ричард встал со своего трона и откинул назад порфиру: все присутствующие увидели, что под ней на нем был надет панцирь, и весь он, с ног до головы, был в железной броне. С минуту все смотрели на него молча, разинув рот. Величественным движением вынул он свой меч из ножен и высоко поднял его.
-- Благочестивые пэры и вассалы! -- крикнул он, отчеканивая слова, хотя в них и можно было различить дрожащие, словно музыкальные нотки. -- Великое дело нас призывает: Акра в опасности. Цари земные пусть отложат попечение обо всём своем, дабы послужить Царю Царствующих; королевы, склоняющие свою главу лишь перед одним из тронов, пусть поспешат преклонить её перед ним! Носители Креста Господня! Кто последует за мной, чтобы отнять Крест у неверных? Суда готовы. Государи мои, кто за мной?
Вся громадная зала была поражена и безмолвствовала. Королева Беранжера, лишь вполовину понимая в чем дело, смущенно посматривала вокруг; можно было только пожалеть о ничтожестве её величия. Королева Жанна вся сгорела: в ней гнездился дух её семьи. Она разгневалась и горячо зашептала что-то брату на ухо. Король вряд ли слушал её: словно стряхивая с себя её слова, он топал ногой по полу.
-- Никогда в жизни! Никогда! Я отдался Кресту! Господи, Иисусе Христе! Вот твой воитель! Дело готово: неужели же я не должен исполнить его? На этот раз я говорю "Да"! Эй, анжуйцы, на корабли. На корабли!
Его меч сверкнул в воздухе. Раздался лязг оружия -- и в воздухе замелькал целый лес мечей.
-- Эй, Ричард! Эй, анжуйцы! Святой Георгий Победоносец!
И словно бревна посыпались с гор, толпа меченосцев ринулась вслед за королем Ричардом в темноту, прямо к кораблям.
Новобрачная королева рыдала на своем помосте, а королева Жанна топала ногами рядом с ней. Поздней ночью и они вышли в море. А король Ричард всю свою брачную ночь провел на коленях, обратись лицом к закутанному туманом востоку, и лишь обнаженный меч разделял его одинокое бдение.

Глава III
Кто дрался под Акрой?

После отплытия из гавани Лимазоля, с того самого часа, как крестоносцы бросились в ночную мглу, их флот плыл как будто под новыми звездами, в новом странном воздухе. Всю ночь люди работали веслами, а на рассвете все глаза обращались к пылавшему востоку -- туда, где в морской дымке лежали Святые Места, одетые в прозрачные туманы, словно Святые Тайны. Впереди всех несся "Волнорез" -- красная галера короля, на корме которой неподвижно, как египетское изваяние, стоял сам Ричард, ожидающий знамения. Катились и ныряли по волнам большие корабли, пролив захлестывал их своими волнами. Зеленовато-синие воды лизали их своей пеной и несли с собой неведомые травы, золотистые плоды, странные обломки, уснувших рыб с красной полосатой спинкой, корзины какого-то странного плетения. Все это были вестники страны грез...
Около полудня, когда у него на галере служили обедню, король Ричард на глазах у всех вдруг взмахнул вверх руками и широко распростер их. А за этим знаком пронесся крик:
-- Terra Sancta! Terra Sancta! Святая Земля!
Все ясно слышали эти слова Ричарда. Один за другим все голоса, все языки подхватили это слово и понесли его с корабля на корабль. Все пали на колени -- все, кроме гребцов. На глазах у всех, впереди, за пеленой сизого тумана, вставал тусклый берег с горными кряжами, с глубокими ущельями, с пятнами облаков. И всё это было так далеко, безмолвно, так окутано тайной, так полно благоговения, что все притихли, никто и не думал заговорить. Все только созерцали, объятые трепетным желанием и восторгом.
Завороженную тишь прервал полет стаи морских птиц, сверкавших и щебетавших на солнце. А значит, не одни только святые мертвецы обитают в том краю: есть и живые существа! Так думали приближавшиеся к берегу пловцы, и сердца их смягчились.
Вот перед ними обрисовался Маргат -- одинокая башня на растрескавшемся утесе; потом Тортоза с гаванью; Триполи -- совсем белый город; Неплин. Видели они и Ботрон, а в нем -- большой замок с террасами; потом Бейрут, опоясанный кедрами. Все ближе и ближе надвигались горы под шум морского прибоя: вот и Ливан, увенчанный обрывками облаков; а там -- Гермон, сверкающий на солнце. Показался и Фавор с поседевшей главой, и ещё две горы, как спички, торчавшие отдельно. Проплыли мимо Тира и Сидона, богатых городов, лежащих в песке, и мимо Скандалиона. Наконец, после долгой ночи, проведенной всеми без сна, нежно зарделся холм, покрытый зеленью и лоснистыми темными деревьями: это -- Кармель, округленный, как женская грудь.
Обогнув эту священную вершину, завидели внизу в долине многобашенную Акру. Вокруг неё тянулись шатры христианских войск, а перед ней в синих водах гавани стояли суда на якорях, и их было, пожалуй, больше, чем морских птиц, витающих на горе Джибелло или плавающих у её подошвы дозором. С берега, на трубный звук подъезжающих, ответили трубным звуком. Разъяренная трескотня барабанов послышалась за стенами. Флот Ричарда бросил якорь в неподвижных водах. Сам король, откинув свой плащ на одно плечо, бросился с палубы "Волнореза" и по грудь в воде зашагал к берегу. Первым из всего своего государства ступил он на историческую почву сирийской земли.
Теперь вернемся к делам.
Встретились короли радушно: по крайней мере так казалось. Король Филипп вышел из своего шатра навстречу своему царственному собрату; Ричард, облобызав его, спросил, как он поживает.
-- Очень плохо, Ричард, -- отозвался молодой король. -- Мне всё кажется, что в голове у меня засажен меч. Круглый день знойное солнце припекает меня, а всю ночь пробирает дрожь.
-- У тебя лихорадка, бедный мой братишка, -- сказал Ричард, хлопнув его по плечу.
Филипп принялся распространяться о своей болезни, пищать, как дитя.
-- Сам чёрт меня грызет, -- жаловался он. -- Я харкаю чем-то черным. Кожа у меня высохла, как у змеи. Вчера мне выпустили три унции крови...
Ричард вернулся с ним вдоль шатров, весело беседуя, и на несколько дней снова возымел на него свое обычное влияние, но не дольше. Видел он и других военачальников; но некоторые вовсе не приветствовали его: маркиз Монферрат сидел у себя дома, а герцог Бургундский лежал в постели. Напротив, эрцгерцог Австрийский Луитпольд, косматый человек с длинными русыми ресницами, выказывал большую вежливость. Но Ричард не церемонился с чужеземцами: вообще не особенно приветливый, он и не думал казаться таким с ними. Эрцгерцог вел длинные речи, Ричард отвечал коротко. Эрцгерцог начал ещё более распространяться, Ричард вовсе перестал отвечать. Эрцгерцог давай краснеть, а Ричард чуть не зевал. Это было на торжественном приеме короля Англии вождями крестоносцев. К гроссмейстеру храмовников [Гроссмейстер храмовников -- глава католического духовнорыцарского ордена, основанного в Иерусалиме около 1118 года. Избирается пожизненно членами ордена, утверждается римским папой.] он отнесся несколько лучше. Вид его пришелся ему более по вкусу. Король не заметил Сен-Поля, сидевшего по левую руку от короля Филиппа но тот был налицо, весь красный, возбужденный, и напряженно следил за своим врагом.
В тот же вечер, когда у них состоялся военный совет, проявилась вспышка того огня, который, кажется, должен бы потухнуть (хотя из приличия). Король Филипп прибежал и уселся на троне. Монферрат, Бургундец и прочие члены этой компании жались; обступивши его. Вожди англичане, как и анжуицы, -- бесились, а эрцгерцог держался середины. К тому времени, как (поздненько) возвещен был приход короля Ричарда, Гастон Беарнец и молодой Сен-Поль уже наполовину обнажили свои мечи. Но вот вошел и остановился на пороге Ричард, великолепный широкий молодец! Все его сторонники вскочили на ноги, а Ричард стоял в выжидательном положении. Сначала встал и начал извиняться Эрцгерцог, который и вправду не сразу заметил его появления; затем там и сям поднялись, один за другим, французы. Сидеть остались только король Филипп да маркиз Монферрат. А Ричард всё ещё стоял у дверей. Вдруг он обратился к привратнику и вымолвил спокойно:
-- Возьми свой жезл и подай его вот тому расслабленному. Да скажи ему, чтобы он воспользовался им, не то я возьмусь за него.
Поручение было выполнено. Король Филипп сердито кивнул головой маркизу -- и тот поднялся угрюмо. Тогда Ричард вошел в залу вместе с королем Гюем Иерусалимским. Они сели по обе стороны короля французского, и совещание началось.
С самого начала дело оказалось безнадежным. Эрцгерцог зажужжал шмелем, так что мог довести всякого до чёртиков. В то время, как он говорил, все остальные бесились, готовые пролить кровь друг за друга и сделать то же с Луитпольдом. Ричард, у которого ещё не было собственных планов, вообще не интересовался планами. Он держал себя так, как если бы маркиза Монферрата тут вовсе не было, и выказывал страстное желание, чтобы и эрцгерцога тоже не было. А маркиз, со своей стороны, был готов отдать всё за то, чтобы точно так же обращаться с сидевшим выше него Гюем. Но увы! Он не обладал тем даром относиться к людям с равнодушным презрением, который присущ только царям зверей: он вспыхивал и дулся. Тем временем эрцгерцог продолжал жужжать свои нескончаемые речи, а Ричард сидел, обхватив колени и глядя в потолок.
Наконец, он испустил глубокий вздох, и у него вырвалось:
-- О, Боже всех сил небесных и земных!
С королем Филиппом сделалось дурно, чего уж давно не было с ним. Заседание было прервано. Ричард сел в лодку и сам погреб к кораблю Жанны.
Ему там нечего было делать, вернее, ему предстояло довольно невинное занятие. Но она пожалела сказать ему это прямо. Женщина была в угнетенном состоянии духа, больна, со страшно расстроенными нервами, вдобавок она страдала от морской болезни. Жанна не могла скрыть от него свою радость, что он с ней; и он приподнял её; поцеловал, как в былые времена, и кончил тем, что усадил её к себе на колени. Прижавшись к нему, она поплакала тихонько, но не сдерживаясь. Он пробыл с ней, пока она не заснула, потом вернулся на берег и пошел по вырытым ровикам, обдумывая предстоящее дело. За этими думами застала его заря.
Дня два спустя, выгрузив на берег свои военные снаряды, он принялся осаждать город по собственному плану, не обращая внимания на всякие другие власти. Тем временем король Филипп лежал себе на своей постели куча-кучей, а Монферрат со своими, Сен-Полем и де Баром с присными старались обрабатывать его расшатанные мозги.
Ричард привел с собой пуатуйцев и анжуйцев, провансальцев и лангедокцев, нормандцев и англичан, шотландцев и валлийцев, черных генуэзцев, сицилийцев и пизанцев, а также и грифонов с Кипра. Под началом у графа Шампанского были его фламандцы. Храмовники и госпиталиты рады были ему служить. Это было не войско, а огромная куча, орда. Только Ричард мог им управлять: в силу его особого дара, ему стоило кивнуть головой -- и все повиновались. Англичане, которые любят, чтоб ими повелевали, изо дня в день ворочали для него груды камней, хотя он не умел сказать ни слова на их языке. Смуглые юркие итальянцы до хрипоты кричали восторженно, когда он показывался вдоль их линии. Даже киприоты, угрюмый и трусливый народ, которого никакие собственные власти не могли двинуть к стенам неприятеля, громоздили петрарии и мангонели. Оскалив зубы, они бежали в пасть смерти за этого русокудрого героя, который, распевая, стоял с непокрытой головой на расстоянии выстрела от турок и, как мальчик, смеялся, когда какой-нибудь парень падал навзничь на сухую траву. Изо дня в день он поспевал всюду, мелькал то в траншеях, то на башнях. Он учил стрелков и выкрикивал: "Mart de Dieu!" (Смерть Бога!) каждый раз, как мангонель делала свое дело и осколок гранитного утеса прорывал стену. Он прятался, скорчившись, за черепашьими скорлупами саперов и сам брался за кирку точно так же, как за лук и самострел.
Он умел делать всё, что угодно, и если не словом, то хоть приветливой улыбкой ободрял каждого, исполняющего свой долг. Для всех было очевидно, что он сам знал, в чем именно состоял для каждого этот долг, и мог бы лучше всех сам его выполнить: оттого люди из кожи лезли, чтоб заслужить его похвалу.
Однажды его чуть не убили, когда не то слишком рано приставили лестницу к стенам, не то слишком долго держали её. В него попали три стрелы, а защитники города, взывая к Аллаху, подкатили к самому краю стены огромный камень, который должен был размозжить его так, что его и не узнали бы в день воскресения мертвых.
-- Государь, берегитесь!.. Царица небесная! -- раздались крики снизу. -- Владычица Дева! -- рявкнул какой-то увалень из Боктон-Блена [Здесь удачно передано то национальное столпотворение, которое так стало заметно особенно с третьего крестового похода. Французы кричали: "Garde, sire!" Итальянцы: "Domna del Ciel!" Англичане: "Lady Virgin!" Англичанин из Бэктон-Блена -- всё равно что наш пошехонец, как насмешка.] и рванул короля прочь с лестницы. Беднягу тотчас же, прямо в горло, сразила стрела; но зловещий камень упал, не причинив вреда. Король Ричард взял на руки своего убитого англичанина и унес его в ровик. Он не вернулся на место сражения, пока не убедился, что его с почетом предали земле, пока не заказал панихиды по нем. Такого рода поступки вызывали в людях любовь к нему.
Ещё дней десять, или больше, продолжалась осада с переменным счастьем. День и ночь в городе раздавался барабанный призыв к оружию, крики шейхов и ещё чьи-то более резкие, протяжные крики. Эти крики каждый вечер резко славили величие Аллаха, а им в ответ доносилась протяжная молитва христиан: "Святой Гроб, спаси нас!"
У короля французского была машина, которую он прозвал "Скверный Сосед". Он исправно работал ею, пока турок не спроворил себе "Скверного Земляка" -- машину ещё покрупнее; "Земляк" пристыдил "Соседа" и, в заключение, спалил его. У Ричарда была целая колокольня; и граф Фландрский мог бросать с неё камни из рва прямо на базарную площадь: по крайней мере он говорил, что мог, и все верили ему. Наконец христиане расшатали Проклятую Башню и сделали пробоину в Мушиной Башне -- в самой грозной части гавани. Подводя подкопы и противоподкопы, Ричард работал день и ночь на северной стороне укреплений, отказывая себе в пище, покое, в разумных заботах о здоровье; на целую неделю он позабыл и думать о Жанне и о её надеждах. Потянулись душные, знойные дни. Ни днем, ни ночью не было ни ветерочка. От всей страны веяло смертью и проклятьем.
Впрочем, как-то раз христианам удалось поджечь и взять приступом одни из городских ворот. Впервые увидели они перед собой неприветливую извилистую улицу, окаймленную слепыми срубами, лепившимися плотно, футов на шесть друг от друга. Дух захватывало в отчаянном бою в этой теснине. Сам Ричард со своими нормандскими парами махали знамёнами; слышались то лязганье стали о сталь, то треск расколотых бревен. Но ничего нельзя было поделать турки навалились на врагов плотной стеной и вытеснили их. Ни взмахнуть топором, ни упасть лошади негде было, а пустить стрелу нечего было и думать. Ричард крикнул своим, чтоб отступали, но они не могли повернуться и пятились, всё сражаясь. Турки починили ворота.
Акра поддалась не мечу, а скорее измору да усердным переговорам Саладина с нашим королем. Требования Ричарда были таковы: возвратить Честной Крест, очистить Акру от вооруженной силы и оставить две тысячи заложников. Они были, наконец, приняты. Короли вступили в Акру двенадцатого июля со своими войсками. Женщины легкого поведения своими впалыми глазами смотрели на них из верхних окон: они знали, что им готовится обильная жатва.
Для одних жатва, а для других -- посев; эрцгерцог сеял. Дело было так. Король Ричард расположился в Замке, устроив для Жанны удобное помещение на Верблюжьей улице. Король Филипп, сильно расхворавшийся, поместился в доме храмовников, а с ним и его мнимый друг -- маркиз Монферрат. Но Луитпольд Австрийский сам наметил себе Замок. Ричард, насколько мог, терпел его соседство. Но Луитпольд пошел дальше. Он водрузил на башне свое знамя рядом с драконом короля Ричарда, не думая, однако, оскорблять его. Ну, а у короля Ричарда всегда была расправа коротка. Он просто считал эрцгерцога вьючным ослом. Правда, свет полон таких ослов, и надо мириться с этим, как с неотъемлемой принадлежностью общего распорядка Провидения. Правда, Ричард слишком хорошо знал себе цену и понимал свое положение среди войска. Поэтому, как только король узнал, где развевался флаг австрийца, он тотчас же крикнул:
-- Спустить его!
И флаг спустили. Луитпольд весь побагровел и произнес две речи: одну -- длинную -- на немецком языке, на которую Ричард только хмурился, другую -- покороче -- по-латыни, на которую Ричард только улыбнулся. И Луитпольд опять выкинул свой флаг.
Ричард опять крикнул:
-- Спустить его!
Луитпольд так обозлился, что перестал произносить какие бы то ни было речи, и в третий раз поднял свой флаг. Когда донесли королю Ричарду, он рассмеялся и сказал:
-- Ну, так швырните его прочь!
Гастон Беарнец, малый более вспыльчивый, чем скромный, так и сделал, вдобавок ещё с некоторыми унизительными подробностями.
В тот же день состоялся совет великих держав, на котором король Филипп присутствовал в шубе: несмотря на удушливый зной, озноб пробирал его до костей. Тут к маркизу, позеленевшему от старой обиды, прибавился эрцгерцог, пылавший новой злобой. Дремлющий герцог Бургундский подмигивал на всякие ссоры, а молодой Сен-Поль подливал масла в огонь. Не было тут ни Ричарда, ни кого-либо из его присных: последних просто не оповестили, а Ричард всё это время провел на Верблюжьей улице на коленях перед Жанной красавицей. Эрцгерцог тотчас же приступил к делу.
-- Клянусь Богом, государи мои! -- проговорил он. -- Нет на свете другого такого зверя среди ещё не убитых лютых зверей, как король английский.
Маркиз вывернул белки свои наружу.
-- Дерзкий, отчаянный, кровожадный негодяй! -- Таков был его вывод.
Сен-Поль поднял руку как бы прося у своего господина разрешения обвинять. Но король Филипп сказал брезгливо:
-- Ладно, ладно! У всякого из нас, полагаю, найдется что сказать. Он издевался, всегда издевался надо мной. Он отказался присягнуть мне, он опозорил сестру мою, а теперь берется руководить мною.
Маркиз продолжал бормотать, нагнувшись к столу:
-- Отчаянный мерзавец! Безнадежный мерзавец!
Эрцгерцог оглядывался кругом, ища себе если не сочувствия, то хоть внимания. Наконец, он хватил кулаком по столу и хрипло поклялся:
-- Гром меня разрази! Я убью его!
Сен-Поль подбежал к нему и поцеловал его в коленку к великому удивлению Луитпольда. Филипп дрожал в своей шубе.
-- Я должен ехать домой, домой! -- капризно повторял он. -- Я смертельно болен. Я должен умереть во Франции.
-- А где король английский? -- спросил маркиз, зная отлично, где он.
-- Тьма кромешная побери его! -- воскликнул Сен-Поль. -- Он у моей сестры. Они оба стараются подарить мне племянника.
-- Ого! -- проговорил Монферрат. -- Вот оно что. Ну, мы так и будем знать, где его больное место. Нам следовало бы привлечь и короля наваррского в нашу компанию.
-- Судя по всему, он и без того уж наш, -- заметил окончательно проснувшийся герцог Бургундский.
Эрцгерцог не успел вернуться в свое новое помещение в доме епископа, как послал за своими астрологами и спросил их, может ли он убить короля Англии.
-- Нет, не можете, государь наш! -- ответили они.
-- Как так? -- спросил он.
-- Наука наша нам открыла, что он проживет сто лет.
-- Это замечательно! -- воскликнул эрцгерцог. -- Но какие же это будут годы?
-- Господин наш! -- ответили астрологи. -- Будут они разные, но многие из них носят багровую окраску.
-- Я постараюсь, чтобы это так и было. Можете идти.
Маркиз не посылал за астрологами, а пошел прямо на Верблюжью улицу к дому Жанны и с большим усердием наблюдал у дверей, как выйдет оттуда король Ричард -- со свитой или один? Но не за одним только этим домом он следил: его занимало гораздо большее. Тесные улицы Акры были битком набиты отбросами человечества. Тут кишели мужчины и женщины, загаженные от природы или от гнусной жизни, безволосые, малорослые распутники с лицами в болячках, со словно ошпаренными головами, всякие прелестницы, а также бесстыжие, как собаки, беззвучно ступающие арабы, греки, сводники и отвратительные сводницы. Здесь проворно и тихонько совершались убийства. С самого своего прихода Монферрат заметил, как это тут выходило.
Из какого-то гнусного притона показался в сумерки нормандский рыцарь Гамон де Ротру и пошел себе в Верблюжью улицу в своем небрежно накинутом плаще. Как он ни был изящен, рыцарь безумно любил презренную тварь, от которой вышел; он нагнулся и поцеловал избитый порог её жилища. Он ещё стоял на коленях при свете небольшой лампочки, когда из темноты, позади него, вышел, крадучись, как кошка, высокий тощий человек, весь в белом.
-- Привет тебе, господин! -- проговорил он и глубоко всадил свой кинжал в бок Гамону.
Тот, не издав ни звука, откинул голову назад, пошатнулся, только раз вздохнул, как человек усталый, и упал прямо на руки убийцы, который, как любимую девушку, нежно поддержал его. Затем, дотащив жертву за плечи до сточной канавы, убийца спустил её туда в глубокой темноте, а сам исчез. Монферрат проворчал про себя:
-- Чисто обделано дельце! Надо допытаться, кто такой этот мастер своего дела?
Он пошел прочь, весь углубившись в эту мысль, и даже позабыл думать о своем кровном враге.
В то время сидел в остроге некий шейх Моффадин, один из заложников султана по делу возвращения Честного Креста. Маркиз пошел повидаться с ним.
-- Скажи мне, шейх, кто из вашего племени очень высок ростом и очень легок на ходу? Одет он в белое с головы до ног, и пристойно убивает он людей, как будто любит мертвых. А, убивая, восклицает: "Привет тебе, господин!"
-- На нашем языке мы зовем его ассасином, -- отвечал шейх. -- Но он вовсе не из наших. Это -- слуга Старца, который обитает в горах Ливана.
-- Какого это старика, Моффадин?
-- Ничего больше не скажу вам про него, -- отвечал шейх. -- Прибавлю только, что он -- господин многих таких же слуг, которые служат ему верно и безмолвно. Он ненавидит султана, а султан -- его.
-- А чем же они ему служат? Тем, что убивают?
-- Да. Они убивают каждого, кого он укажет, и за это удостаиваются (или думают, что удостаиваются) райского блаженства.
-- Имя этого старика, конечно, -- Смерть, клянусь Спасителем! -- воскликнул маркиз.
-- Нет, его имя -- Синан. Но назвать его Смертью было бы вернее.
-- А где бы мне ухитриться поговорить с кем-нибудь из его слуг? -- спросил маркиз и прибавил: -- Видишь ли, моей жизни угрожает опасность: у меня есть враги, которые мне надоедают.
-- Ты найдешь их у Мушиной Башни, но только поздней ночью. Там всегда кто-нибудь из них прогуливается. Отыщи того человека, которого ты видел, и не бойся. Подойди к нему и приветствуй его по его собственному обычаю -- лобзаньем и словами: "О, Али! О, Абдаллах, слуга Али!"
-- Очень тебе благодарен, Моффадин! -- проговорил маркиз.

* * *

Ту самую ночь Жанна провела в муках. Ни король Ричард, ни врачи не решались отойти от неё. А на заре она разрешилась сыном, здоровым ребенком, и заснула крепким сном. Ричард посадил подле неё двух чернокожих женщин отгонять мух и запретил им отходить от неё под страхом смертной казни. Затем, распорядившись насчет всего, что было нужно для ребенка и тому подобное, он вернулся к себе один по белевшим улицам, славословя Господа.

Глава IV
О Мушиной Башне, о Сен-Поле и о маркизе Монферрате

В церкви святого Лазаря у Рыцарей в первый Спас сын Жанны и Ричарда был окрещен аббатом из Пуатье. Его восприемниками были граф Шампанский, ярл Лейчестер и, заочно, королева-мать. Ему дали имя Фульк.
В ту самую минуту, когда его мазали миром, ударил церковный колокол. И в ту же минуту Жиль де Герден плюнул на мостовой у самой церкви. Но Сен-Поль сказал ему:
-- Надо бы нам, Жиль, сделать что-нибудь получше, чем простой плевок! А Жиль воскликнул:
-- Пусть на него так точно плюнет Господь Бог!
-- Ну уж, Он-то! -- с горьким смехом возразил Сен-Поль. -- Он помогает только тем, кто сам себе помощник.
-- Я не могу сам себе помочь, Евстахий! -- сказал Герден. -- Я уж пытался. Он был у меня в руках в Мессине безоружный. Но он только посмотрел мне прямо в лицо -- и я... Я не мог ничего ему сделать.
-- Так бей его в спину!
-- Надеюсь, до этого дело не дойдет, -- заметил Жиль. -- Но может дойти, если нельзя будет иначе!
-- Пойдем со мной сегодня ночью к Мушиной Башне, -- сказал Сен-Поль. Вот уж возвращается из церкви моя бесстыжая сестрица. Я не могу тут оставаться.
-- А я останусь, -- возразил Герден.
Из церкви вышли король Ричард и Жанна. За ними на щите несли ребенка. Жанна, которой было ещё очень трудно двигаться не шатаясь, не заметила Жиля, но Жиль видел её прекрасно, и его красное лицо почернело. В то время, как он стоял, поглядывая на неё, разинув рот, и его сухой язык прилип у него к гортани, им овладело страшное озлобление. А когда она прошла мимо, пошатываясь от слабости, едва в состоянии прямо держать свою прелестную головку, он поднял глаза к побелевшему небу и пристально посмотрел на солнце, дивясь, откуда ж это могла свалиться на него такая жестокость? Да, она сидит в нем, в этом позлащенном короле, таком же безжалостном, как жгучее солнце, и таком же быстром и блестящем, как оно! О, трус, трус! В эту минуту Жиль мог бы наброситься на Ричарда и, как собака, изодрать его могучие плечи. Погрызть -- вот его единственное утешение! Он вытянул свою руку и запустил в неё зубы.
А король Ричард, высоко закину голову, сел на коня на церковном дворе и среди толпы поехал впереди носилок Жанны, направляясь к Верблюжьей улице. Его сквайры бросали серебряные монеты в кучи народа, стоявшего на пути. Войдя в дом, он уложил Жанну на постель, а сам стал перед ней, подняв высоко её ребенка. Сам он был в таком приподнятом настроении, которое не знало препон. Жанна, ослабевшая и такая худенькая, что казалась почти прозрачным, бестелесным видением, тихо улыбалась, как улыбаются слабосильные, когда их только что уложат в постель.
-- Эй, Фульк Анжуйский! -- запел Ричард. -- Фульк, сын Ричарда, сына Генриха, сына Джеффри, сына Фулька! Фульк, сын мой Фульк! Я сейчас посвящу тебя в рыцари!
Одной рукой держа ребенка, другой он вынул из ножен свой длинный меч и плашмя приложил его к покачивающейся головке малютки.
-- Встань, сэр Фульк Анжуйский, верный рыцарь своего дома! Ты будешь господином де Кюньи, когда я вернусь домой с тобой. Клянусь Ликом Господним! -- воскликнул он, как будто что-то вдруг припомнив. -- Надо ему достать примету -- ветку терновника!
-- Дорогой, возлюбленный мой господин! -- лепетала Жанна, чуть живая от потери сил. Но он продолжал бесноваться.
-- Когда я, Фульк, как ты теперь, лежал голенький под боком у матери, отец послал за веткой терновника и заткнул её за мою подушку, будто я сам её держу. Как же ты-то будешь без неё, мой мальчик? Разве ты не из терноносцев?
Ричард положил ребенка на руки няньки, подошел к дверям и давай выкликать Гастона Беарнца, дофина Овернского, Меркадэ и самого чёрта! Епископ Солсбери прибежал на крик короля.
-- Епископ! Ты должен сегодня сослужить мне службу! -- промолвил король Ричард. -- Садись на корабль и отчаливай живо, дружище! Доплывешь до Бордо, а оттуда, верхом, по болотам, за Анжер. Там ты сорви для меня ветку терновника -- и духом назад! Мне её необходимо иметь, говорю тебе -- так поезжай! Торопись, епископ! Бог да будет с тобой!
Епископ начал было бормотать:
-- Но, государь...
-- Я тебе больше не государь, если твой корабль ещё будет виден на закате! -- возразил Ричард. -- Зови меня тогда, скорее, князем дьявола! Пойди, повидайся с моим канцлером, снеси ему мой перстень, да ничего не забудь! Убирайся же, да живо назад!
-- О, государь, постойте! -- воскликнул в отчаянии епископ. -- Да ведь до Пасхи терна не будет, а у нас ещё только первый Спас!
-- Бог сотворит чудо, я уверен! -- возразил король. -- Ступай же!
И, буквально вытолкав епископа за дверь, он вернулся к Жанне. Она лежала в глубоком обмороке. Это опять привело его в бешенство, но уже иного рода. Он грохнулся на колени, потом подхватил её на руки и принялся носить по комнате. Он кричал на всех святых и на самого Бога, вытворял всякие безумные выходки и только одну разумную вещь упустил из виду -- позвать врачей. Наконец, вошел аббат Милó, он спас Жанну от него для дальнейших предопределений Господа.
Придя в Замок к королеве, граф Сен-Поль застал там маркиза. Беранжера тоже лежала бледная, дрожащая, и то сжимала, то разжимала свои маленькие ручки. Монферрат стоял у неё в головах. Три из её дам окружали её на коленях, шепча ей что-то на её родном языке и предлагая то апельсиновой воды, то леденцов, то опахало из перьев, Сеп-Поль остановился так, чтобы она могла его видеть, и преклонил колени.
-- Мадам! -- обратился он к ней. -- Как здоровье вашей милости?
Маленькая женщина вздрогнула, но не проявила никакого внимания.
-- Государыня! -- начал опять Сен-Поль. -- Я -- пэр земли французской, но прежде всего я -- рыцарь! Я дерзнул сюда явиться, чтобы послужить вашей милости, вместе с моими людьми. Прошу вас вымолвить хоть слово!
Маркиз сложил руки. С его широкого белого лица было хоть картину писать!
Ладони королевы Беранжеры были в кровь исцарапаны её ноготочками, содравшими кожу. Она вся побелела, в её черных сверкающих глазах не было видно зрачков. Когда Сен-Поль заговорил с ней вторично, она вся задрожала до того, что не могла сдержать себя и принялась метаться головой по подушкам. Но вот она заговорила:
-- Я страдаю, ужасно страдаю! То, что мне приходится терпеть, превосходит всякое понимание; ни одна девушка не выносила ничего подобного. Где же Бог? Где Мария? Где ангелы?
-- Милая наша, дорогая государыня! -- заворковали вокруг неё женщины, одна даже погладила рукой по её лицу. Но королева стряхнула прочь эту руку и продолжала ныть, жалуясь даже откровеннее, чем сама хотела.
-- Можно ли так поступать с королевской дочерью, Господи Иисусе Христе? Что ж это за супружество, когда новобрачную бросают в самый день свадьбы?
Она вскочила на своей постели в присутствии мужчин, схватила себя за грудь и завопила:
-- Она родила ему ребенка! Он теперь с ней! А я разве не годна для того, чтобы иметь детей? Или здесь никогда молока не будет? О, о... Такого позора я не могу снести!
Она закрыла лицо руками и принялась раскачиваться в кровати.
Монферрат был действительно тронут. Он сказал тихонько Сен-Полю:
-- На что же мы, рыцари, если можем терпеть такую несправедливость?
-- О, Боже! Помоги поправить дело! -- промолвил Сен-Поль, всхлипывая.
-- И Он поправит, -- проговорил Монферрат. -- Если мы сами Ему поможем!
Это замечание напомнило Сен-Полю его собственные слова Жилю де Гердену. Он поспешил броситься перед королевой на колени, чтобы запечатлеть свою преданность.
-- Дама моя Беранжера! -- горячо воскликнул он. -- Возьмите меня в свои ратники! Я дурной человек, но, конечно, не такой дурной, как он. Пустите меня сразиться с ним за вас!
Королева нетерпеливо качнула головой.
-- Ну, что вы можете поделать против такого славного человека? Он -- величайший о мире властелин.
-- О, Donicncddio! -- рыкнул маркиз. -- У меня кое-что найдется, чтобы посбить эту славу. Любезная наша государыня! Мы пойдем помолимся, чтобы Бог послал вам здоровья.
Приложившись к её ручке, он увлек за собой Сен-Поля, который весь дрожал от наплыва мыслей, пламенным потоком охвативших его.
-- О, клянусь моей душой, маркиз! -- воскликнул юноша, когда они опять вышли на свет Божий. -- Что же бы нам сделать, чтобы загладить эти злодейства?
Маркиз лукаво взглянул на него.
-- Прикончить негодяя, который натворил их.
-- Но чисто ли мы поступим, маркиз? Нет ли у нас тут каких собственных задних мыслей?
-- Дело довольно чистое! Придешь ли ты к Мушиной Башне сегодня ночью?
-- Да, да, приду! -- отозвался Сен-Поль.
-- Только смотри, со мной будет человек, который может сослужить нам службу! -- продолжал маркиз.
-- А! -- сказал Сен-Поль. -- И со мной тоже. Маркиз почесал нос.
-- Гм! -- промычал он наставительно. -- А кто он, может быть, этот ваш человек, Сен-Поль?
-- А вот кто: человек, который имеет столько же причин ненавидеть Ричарда, как и эта бедная дама.
-- Да кто же он?
-- Поклонник моей сестры Жанны.
-- Клянусь Причастием! -- воскликнул Монферрат. -- Нас будет целая компания влюбленных.
На том они и распростились.
Мушиная Башня стоит в стороне от города, на песчаной косе, которая раздваивается и как бы двумя крюками охватывает болотину, покрытую пенистым илом, морской травой и отбросами -- словом, всем, что только попадается мусору и грязи в стоячей воде. Только перед ней лежит часть моря, где уже начинаются прилив и отлив, хотя ленивые, не выше полуфута. С другой же стороны тянется плотина, которая подходит к городской стене. Над этим омертвелым болотом и вокруг него день и ночь вы услышите жужжанье бесчисленного множества больших мух, а в полдень можно даже видеть, как они плотной завесой висят в тяжелом воздухе. Говорят, это оттого, что в глубокой древности здесь совершались гекатомбы в честь идолов. Но есть и другая, более правдоподобная причина: эта болотина -- просто кладбище мертвечины, и она отвратительно воняет. Всякая падаль, которую бросают с городских стен, приплывает сюда и остается тут гнить. Мухи поживляются здесь, чем случится. Им приходится делиться добычей с водяными и земными тварями, крупные рыбы приплывают сюда покормиться, а по ночам шакалы и гиены спускаются с гор и пожирают то, что им удастся стянуть. Но не раз случалось, что акулы стаскивали этих хищников в воду и лакомились свежим мясцом, если им позволяла их сестра-акула. Как бы то ни было, это место одарено ужасным названием, ужасным запахом и ужасным шумом жужжанья мух, которое сливается с всплесками акул. Их, впрочем, редко можно видеть: вода-то слишком для этого плотна. Но можно угадать присутствие акул по маслянистым струйкам на поверхности в виде головок больших стрел, которые оставляют за собой в зловонной тине плавники прожор, снующих от одного трупа к другому.
Туда-то в глухую ночь явился Монферрат, в черном плаще, зажимая себе нос, но не препятствуя ушам своим слышать затаённый гул мушиного жужжанья. При свете звезд и блеске зловонной воды он мог ясно различить высокую фигуру в длинном белом одеянии. Незнакомец стоял над самым краем болотины и смотрел на акул. Маркиз спрятал своих телохранителей за башней, перекрестился, вынул меч, чтобы проложить себе дорогу сквозь чудовищную тучу мух, и так шел себе вперед, движениями своими напоминая человека, который вяжет снопы.
Высокий человек видел его, но не шевельнулся. Маркиз подошел к нему вплотную.
-- Друг мой, на что это ты смотришь? -- спросил он по-арабски.
-- Я смотрю на акул, которым достался новый труп, -- ответил незнакомец. -- Видишь, какая суета поднялась у них в воде! В этом вихре участвует с полдюжины таких чудовищ. Смотри, смотри: вон ещё одно спешит!
Маркизу становилось тошно.
-- Помилуй Бог! Не могу я смотреть на это! -- отозвался он.
-- Что ж тут такого? Они дерутся из-за мертвеца, -- спокойно пояснил араб.
-- Весьма возможно, -- согласился маркиз. -- Ты, друг мой, свыкся с мыслью о смерти; и я тоже. Я не боюсь никого из живых людей; но эти большущие рыбы приводят меня в ужас.
-- Ты дурак! -- возразил араб. -- Они просто добывают себе пищу. Но ты и я, мы ищем для себя чего-нибудь получше: мы должны добывать пищу для души своей. А душа человека страшно прожорлива; и её вкусы более странные, нежели вкусы акулы.
Маркиз посмотрел на мух.
-- О, Боже мой! Араб, послушай: уйдем отсюда! Неужели нет покоя от этих мух?
-- Конечно нет, и никогда не будет, -- сказал араб. -- Здесь брошены тысячи убитых, а мухи ведь тоже есть хотят.
-- Фу! Это ужасно! -- обливаясь холодным потом, проговорил Монферрат.
Араб повернулся к нему. Лицо его было закрыто, а голова -- одно безобразие: словно торчал колпак плаща, и голос выходил, как из порожней одежды.
-- Послушай-ка, маркиз Монферрат! -- обратился к нему этот голос. -- Что тебе от меня надо здесь, у Мушиной Башни?
Маркизу припомнилось, что ему было нужно.
-- Мне надо убить человека... Только не здесь, не здесь, о, Иисусе Христе!
-- А кто тебя прислал? -- спросил араб.
-- Шейх Моффадин, узник, во имя Али и Абдаллаха, слуги Али.
Так сказал маркиз и облобызал бы араба, но под колпаком ему не видно было признаков лица, и он не решался целовать пустоту.
-- Идем со мной! -- сказал араб.
Через час маркиз вошел в Башню, содрогаясь. Там его ждали граф Сен-Поль, эрцгерцог Австрийский и Жиль де Герден. Никто ни с кем не поздоровался.
-- Ну, где же ваш человек, маркиз? -- спросил Сен-Поль бледного, как смерть, итальянца.
-- Он там, смотрит на акул, -- шепотом отвечал маркиз. -- Но он готов сослужить нам службу, если у нас хватит смелости воспользоваться им.
Он хватил рукой по мухам, которые вились у него над головой.
-- Страшное здесь место, скажу вам, Сен-Поль, -- продолжал Монферрат, вытаращив глаза. Сен-Поль пожал плечами.
-- Дело, которое мы затеваем, дорогой маркиз, не из изящных, не забудьте этого! -- заметил он.
В ту же минуту маркизу бросилось в глаза, что широкая спина австрийца в кожаном платье вся облеплена мухами. Это вызвало в нем ещё пущее отвращение.
-- Клянусь Спасителем! -- воскликнул он. -- Надо страшно ненавидеть человека, чтобы сговариваться тут насчет него.
-- А ваша ненависть достаточно велика для этого? -- спросил Сен-Поль.
Маркиз внушительно огляделся вокруг. Он заметил, что эрцгерцог спокойно перебирает пальцами, а Герден стоит, нахмурившись, уставясь в землю глазами.
-- О, будьте покойны! -- воскликнул Сен-Поль, кивнув на Гердена. -- Этот человек ненавидит посильнее, чем мы с вами: у него на это больше причин.
-- А у вас какие причины, скажите-ка, Евстахий? -- всё ещё шепотом спросил Монферрат.
-- Я его ненавижу, -- отвечал тот, -- за брата моего, которому он переломил спину; за сестру мою, которой он разобьет сердце, прежде чем порвет с ней; за весь мой дом, которому он нанес оскорбление в лице графа Эда; за то, что он -- настоящее анжуйское отродье: безжалостный, как кошка, свирепый, как собака; за то, что он -- бездушная, увертливая, предательская, скрытная, подлая скотина! Довольно с вас этих причин?
-- Клянусь Богом, Евстахий! -- задыхаясь, проговорил Монферрат. -- Я не думаю. Но... только не здесь!
-- А ещё, -- продолжал Сен-Поль, -- я его ненавижу за милую Беранжеру, Надеюсь, эта ненависть чиста и благородна? Эта изнуренная женщина, вся побелевшая, корчащаяся в постели, пробудила во мне чистую жалость. Если я любил её и прежде, то теперь буду любить со всем рвением служебного долга, чтоб не изменить рыцарскому сану. Я люблю эту королеву и намереваюсь ей служить. Никогда ещё не видывал я такой трогательной красоты. Как? Неужели всего мало этому ненасытному? Неужели все эти прелести должны достаться ему? Ничего ему не достанется! Это -- для меня, надеюсь. Ну маркиз, теперь ваша очередь.
А маркиз всё сражался с мухами.
-- Я его ненавижу, -- сказал он, -- за то, что пред лицом короля Франции он меня обозвал лжецом и пригрозил мне позорной смертью.
Тут он перевел дух и посмотрел вокруг себя, чтобы проверить, какое впечатление произвели его слова.
Глаза Сен-Поля, зеленовато-серые, как у его сестры, смотрели на него довольно холодным взглядом. Герден уставился взором в землю. Эрцгерцог почесывал у себя в бороде, а вокруг сновали тучами и жужжали мухи. Однако маркизу нужны были союзники.
-- Ну, друзья мои! -- чуть не умоляя обратился он к ним. -- Неужели всё это недостаточно убедительно? Сен-Поль сказал:
-- Маркиз, вот кого вам надо выслушать! Жиль, говорите!
Жиль поднял голову.
-- Я пробовал убить его. Обстоятельства были для меня благоприятны, но я не мог. Я ещё раз попытаю счастья, ведь право на моей стороне. А вам, государи мои, ничего больше не скажу: я такой человек, что мне стыдно говорить о своих желаниях, когда я сомневаюсь, могу ли их исполнить. Скажу одно: я -- вассал этого человека, а всё-таки он вор! Я любил мою даму Жанну, когда ей было всего двенадцать лет, я был тогда пажом в доме отца её. Никогда отроду не любил я другой женщины, кроме неё. Нет других женщин для меня на свете! И недаром он сам отдал её мне. А потом сам же отнял её у меня в самый день свадьбы, и чтоб вернее сохранить её, убил моего отца и младшего брата. Он наградил её ребенком... Но, довольно об этом! У, трус!.. Но стану ходить, ходить за ним по пятам, пока не наберусь смелости хватить! Тут ему и будет капут! Отстаньте от меня!
Весь красный, нахмуренный, Жиль с трудом выжимал слова: он вообще был не говорливого десятка. У маркиза сверкнули глаза.
-- Нет, тебя-то нам и нужно, де Герден, тебя, наш честный рыцарь! -- воскликнул он. -- Но пойдем прочь из этого проклятого мушиного гнезда, и мы укажем тебе лучший способ, нежели твой. Тебя пугают мухи.
-- Чёрт возьми этих мух! -- завопил Герден. -- Они мне не мешают, они ищут только чем поживиться.
-- А мне они мешают ужасно! -- с чисто итальянской откровенностью заметил маркиз. Сен-Поль рассмеялся.
-- Я говорил вам, что добуду вам человека. Ну, маркиз, теперь вам двое уж сказали свои основания. Теперь говорите вы ваши!
-- Я же сказал вам, что он обозвал меня лжецом! -- переминаясь с ноги на ногу, ответил Монферрат.
-- Это недостаточно убедительно, -- возразил Сен-Поль. -- В нечистом месте надо иметь чистые побуждения.
Маркиз разразился богохульством.
-- Пусть всех нас пожрет ад кромешный, если у меня нет оснований! Как?! Разве не он отстранил меня от моего королевства? Гюй Люзиньян попадет в короли его стараньем. Что может сделать против Ричарда Филипп? Что я такое перед ним, и что эрцгерцог?
Он позабыл, что эрцгерцог стоит тут же, и этот басистый косматый господин тотчас же подал голос:
-- Клянусь Вельзевулом, богом этих мест, вы все увидите, кто такой эрцгерцог, когда он понадобится вам! Но я -- не убийца. Ухожу домой! Я знаю, что пристало государю и чего должно ожидать от государя.
-- Как вам будет угодно, господин мой! -- проговорил Сен-Поль. -- Но такие поступки угрожают нашим замыслам.
-- Эх, -- возразил эрцгерцог, -- говоря откровенно, мне так мало нравятся все эти ваши замыслы, что, по мне, пропадай они совсем! А как мне поступить с королем английским, который оскорбил меня без меры, -- это уж его и моё дело.
-- Кузен! Вы оставляете меня? -- воскликнул Монферрат.
-- Опять-таки, кузен! Неужели это вас удивляет? -- отозвался эрцгерцог и пошел прочь.
-- Щепетильная свинья! -- крикнул граф Сен-Поль, разгорячившись. -- Он только в одну сторону воротит своими клыками! Ну, маркиз, что нам теперь делать?
Маркиз мрачно улыбнулся и почесал нос.
-- Мое дело уж налажено. У меня есть в Ливане старый друг. Только поддержите меня, вы двое, -- и я всё устрою преспокойно.
-- Вы наймете? -- сухо спросил Сен-Поль и передернул плечами. -- О, если б только мы могли положиться на вас!
-- Per la Madonna (клянусь Мадонной)! -- подтвердил маркиз.
-- Что же ты будешь делать, Жиль? -- спросил Сен-Поль нормандца. -- Ты предоставишь это дело маркизу Монферрату?
-- Нет! -- отвечал Жиль. -- Я буду следовать за королем Ричардом с места на место, я никого не стану нанимать.
В отчаянии от такого безумного решения маркиз всплеснул руками.
-- Ты, только ты один со мной заодно, о мой Евстахий! -- вскричал он.
Сен-Поль поднял на него глаза.
-- Я не согласен ни с тем, ни с другим. У меня есть план получше ваших. Вас удовлетворяет удар в спину...
-- Клянусь душой! Не в спину, -- воскликнул Герден.
Сен-Поль опять передернул плечами.
-- Такая уж у него привычка, у маркиза. Но не всё ли равно? Вы хотите свернуть ему шею? Ну, и я также. Но я хотел бы втоптать его не в землю, а в преисподнюю. Я хочу видеть, как он будет мучиться, как он будет пристыжен. Я хочу разрушить все его надежды, сделать его посмешищем всех королей, волочить в грязи злосчастия его гордый дух. Фи! Неужели вы думаете, что он состоит из одной только плоти? Он создан из более высокого состава. Вот мне и хочется обратить его в то, чем он делает других -- в грязную, поганую, истрепанную тряпицу. Для этого-то ещё много предстоит работы и дома и здесь. Там позаботится король Филипп, а я остаюсь при войске.
-- Это -- хороший план, -- сказал маркиз. -- Я от него в полном восхищении. Но для простого смертного железный клинок всё-таки надежнее. Что касается меня, я ухожу в Ливан к моим друзьям. Но я думаю, что в общем мы сходимся.
Прежде чем разойтись, они сделали себе надрезы на руках и смешали свою кровь. Маркиз поплотнее закрыл и обвязал свою ранку, чтобы мухи не добрались до неё. В то время, как они шли своей дорогой через город, до них донесся возглас караульного с главной сторожевой башни:
-- Спаси нас, Святой Гроб Господень!
С башни на башню и с берега далеко в море пронесся этот крик. Услышала его Жанна в своей постели, нагретой её раскаленным телом. Услышал его и Ричард, стоявший в ту пору на коленях в одной часовне. Он сотворил крестное знамение и повторил слова сторожа. Королева Беранжера стонала во сне. Герцог Бургундский храпел, а араб поплевывал в болотину.

Глава V
Как Герден смотрел, а Ричард закрывал себе лицо

Так как султан не сдержал своего слова, то король Ричард поклялся тем более сдержать свое. И вот он казнил все две тысячи своих заложников за исключением шейха Моффадина, которого маркиз успел освободить. Все поставили ему это в укор, да и я сделал бы то же, если б меня касалось. Ричард не спрашивал ни у кого советов и не допускал, чтоб его действия разбирали; в ту пору он был полноправным главой всех войск под Акрой. Если уж говорить что-нибудь об этих кровавых делах, так я скажу только одно: он знал прекрасно, где кроется для него настоящая опасность. Он имел основание страшиться не столько врагов, сколько друзей, а на них его жестокость произвела мгновенное и, пожалуй, своевременное действие.
Граф Фландрский умер от заразы в стане. Король Филипп тоже был сражен этой вкрадчивой болезнью и ничто уж не могло удержать его от возвращения на Францию. В Акре стоял шум: происходили свидания королей, принцев и шпионов; гонцы носились всюду, опережая друг друга. Теперь предметом обсуждений был вопрос: кому уезжать, кому -- оставаться? Филипп намеревался ехать, тем более, что получил письмо от своего приятеля, принца Джона Английского. Тот извещал, что необходимо занять Фландрию, а Фландрия, соседка Англии, была ещё ближе к Нормандии. Маркиз тоже собирался ехать в Сидон, направляясь в Ливан -- там ему предстояло много дела и для себя и насчет Ричарда, как вы сейчас услышите. Но эрцгерцог предпочел остаться в Акре, то же другие.
Король Ричард выслушивал все эти поспешные обсуждения, пожимая плечами; он только прилагал руку к решениям, когда они, наконец, постановлялись. Он объявил, что если французы не оставят ему заложников во исполнение договоров, то он знает, что ему останется делать.
-- А что же именно, король английский? -- спросил Филипп.
-- То, что мне подобает, -- был его краткий ответ в присутствии всех вельмож при полной зале.
Все посмотрели вопросительно друг на друга и на горячего короля, который уже своим великодушием сбивал всех с толку. Что им оставалось делать, как не исполнить его требование?
Они оставили заложников: Бургундца, Бовэсца да Генриха Шампанского -- одного друга, одного врага и одного дурака. Как видите, было основание поднять меч на этих негодных турок! Ричард городил огород, а им, беднягам, приходилось поливать его своей кровью.
Итак, король Филипп уехал домой; маркиз отправился в Ливан через Сидон; а Ричард, отлично знавший, что и здесь и там, на родине, они желают ему зла, обратил свои взоры к Иерусалиму.
Когда пришло время налаживать поход, Ричардом овладело нервное беспокойство за тех, кого ему приходилось оставить в Акре. Он мог быть хорошим или дурным человеком, мужем, любовником, но несомненно, что это был страстно любящий отец. Каждый изгиб, каждый вопль его необузданного сердца служил доказательством. Сердце человеческое -- радушная гостиница, что распахивает настежь двери и раздается широко для всех приходящих; но общество в ней бывает разное.
Сердце Ричарда вмещало лишь троих -- Христа с Его утраченным крестом, Жанну с её поруганной честью да маленького Фулька на её груди.
Самый безмолвный, но зато и самый красноречивый из всех этих гостей был Христос. С того знаменательного дня в Фонтевро Ричард больше не видал, чтобы Он кивал ему головой; но изо дня в день он думал о Нем и считал своим долгом быть Его слугой. Вот на какие хитрости пускался этот великий душой человек! Но было ещё два гостя, -- крошка Фульк, который требовал для себя всего, и кроткая Жанна, которая не требовала ничего. А за стеной душевной обители стояла Беранжера, которая то сжимала, то разжимала свои ручки. Чтобы служить Христу, Ричард сочетался браком с королевой; чтобы служить королеве, он отстранил от себя Жанну; чтобы почитать Жанну, которая принесла ему в жертву свою честь, он отрекся от королевы. Наконец, теперь он молил Христа, чтобы Он спас его Фулька, его первого и единственного сына.
-- О, мой Спаситель Христос! -- взывал он в свою последнюю ночь в Акре. -- Пусть всё это закончится служением Тебе! Но если, Господи, мне удастся вернуть почтение Тебе, пусть честь этого почиет на мне и на моём сыне. Не думаю, чтоб это было слишком большое требование с моей стороны. Но вот ещё о чем хочу Тебя просить прежде, чем уеду. Сохрани сокровища мои, которые я оставляю здесь в залог, ведь я отлично знаю, мне уж больше не владеть ими...
Он поцеловал мать и дитя, утешая их, и вышел, не решаясь даже оглянуться на дом.
Ричард укрепил Акру как умел, то есть очень хорошо. Он поправил гавань, оставил в ней свои корабли, устроил сторожевые посты между Акрой и Бейрутом, между Бейрутом и Кипром. На Кипр он послал Гюя Люзиньяна быть его наместником или хоть императором, если ему вздумается. Чтобы утешить Жанну, он оставил при ней аббата Милó, а управление городом и гарнизоном вручил виконту де Безьеру. Поисповедовавшись, подкрепившись Святыми Тайнами, он провел последнюю ночь в Акре, с 20-го на 21-ое августа. Наутро, как только забрезжил свет, он повел свою рать на Иерусалим.
Ближайшей целью похода была Яффа, к которой шла дорога между горным хребтом и берегом моря, поблизости от того и другого. Обозов было немного или, вернее, почти ничего, а дорогой нельзя было надеяться найти пропитание: Саладин постарался всё уничтожить. Правда, суда не отставали от рати: на них везли подкрепления и припасы. Но всё-таки, в общем, дело представляло не очень-то приятный вид. Ричард знал отлично, что не особенно высокий хребет Евфраимов, покрытый густыми дубовыми лесами, представлял собой прекрасное прикрытие: сарацины могли там двигаться за ним по пятам и когда угодно нападать на христиан с чела, с тыла, с левого боку. Для Ричарда и его рати то был томительный путь опасностей, тревог -- и никакой славы!
Шесть недель Ричард выдерживал, во главе своей рати, непрерывную битву, где все силы неба и земли, всё могущество Магомета, все враги в его собственных рядах -- все дружно нападали на него. Ричард один встречал беды с бледным лицом, с твердым взглядом, с крепко сжатыми зубами. Как ни вызывали его чужие и свои враги, он решил, что ни сам не будет нападать, ни своих друзей не допустит до этого, покуда неприятель не будет всецело у него в руках. Восхищайтесь им вы все, знающие, что такое долготерпение, и как трудно достигнуть его.
Не успели христиане перейти через ручей Белус, как на них посыпались всяческие затруднения. Дорога шла по кремнистому пустынному берегу, по соленой траве, меж бурых, косматых кустарников. За милю влево от дороги начинались утесы, отроги горного хребта; кусты превращались в чахлые деревья. Утесы поднимались всё выше и выше, а вместе с ними подымались и деревья. Наконец, вздымался целый лес -- сначала редкий, а дальше всё чаще и темнее. Совсем вдали в темную лазурь небосклона уходили зубчатые края горного хребта, серые, ободранные, расщепленные. По самому краю этих возвышенностей неслись всадники на конях, невероятно твердых на ногах. Они ревели, как дикие, играли своими копьями и бросались в глаза своим белым нарядом, своими смуглыми лицами и хриплыми голосами. Они налетали кучками человек в пятьдесят или целыми тучами проносились мимо, как вихрь, и исчезали вдали. И при каждом таком набеге, полном страшного гиканья, не один христианский воин тщетно призывал себе на помощь Спасителя.
Время от времени попадались на дороге мамелюки в броне; они стояли плотными дружинами под прикрытием своих лучников и словно вызывали на бой. Иногда христиане развертывали свои ряды для натиска (так они делали сначала), или какой-нибудь рыцарский отряд, более предприимчивый, зарывался вперед галопом и, разгорячившись, бросался на врага с криками "Вперед!" или "Выручай Акру!". Но тут из лесу с гиканьем появлялась черная конница, она огибала наших и отрезала ту или другую дружину. Так бывало днем, да и ночью было не больше мира под блестящими звездами. Вечно -- отчаянная топотня, вспыхивающие там и сям лагерные огни, фырканье и храп в потемках, всадники-привидения, внезапно возникающие и исчезающие в полумгле, а среди перемежающегося затишья -- злобное вытье встревоженных хищных зверей!
За днями, полными суматохи, следовали порожние дни, когда воинство оставалось в одиночестве между пустыней и солнцем. Зато тут людьми овладевали голод и жажда; их жалили змеи; кусачие мухи сводили их с ума; песок жег им ноги сквозь железо и кожу. От всего этого войска теряли больше людей, чем от сарацинских засад, и ещё больше теряли они дух. Тогда было раздолье для личных ссор: эта сушь питала ненависть. И вот, на бездейственных ночных караулах, под ослепительным солнцем полудня, под беловатыми и под желто-лазоревыми небесами, де Бар припоминал свою пощечину, де Герден -- свою похищенную жену, Сен-Поль -- своего убитого брата, а герцог Бургундский -- свои сорок фунтов.
Надо признаться, что Ричард простирал свою власть, может быть, уж чересчур далеко. Его целью было поскорей достигнуть Яффы, а оттуда направиться внутрь страны по холмам прямо в Святой Град. Было бы безрассудно бросаться на неприятеля, который охватывал лесистые высоты. Но время шло. Ричард терял своих людей и слышал ропот тех, которые были свидетелями их кончины. И он понял, что было бы хорошо, если б удалось вызвать Саладина на открытый бой в удобном месте. Но это было трудно: Ричард знал, что войска сарацинов, хотя и следуют за ним по пятам лесами, но стараются не попадаться ему на глаза. Никого, кроме легкой конницы, не видно было поблизости: сарацины старались жалить неприятеля, как осы, и тотчас же убегать, не ввязываясь в битву.
Наконец, в болотах Арсуфа, где Мертвая Река тянется по широкой болотистой равнине и, сама обращаясь в болото, спускается к морскому берегу, Ричард заметил, что может попробовать и воспользоваться случаем.
Гастон Беарнец весьма ловко обманул Саладина и заманил его в открытое поле. Между тем как христиане продолжали свой мучительный поход, Саладин ударил на их задние отряды, которые добрых шесть часов (а, может, и больше) выдерживали натиск неприятеля, не нападая сами, между тем как середка и чело рати поджидали их. То был один из самых тяжелых дней железной власти Ричарда. Де Шаррон, начальник задних отрядов, посылал к нему гонца за гонцом с мольбой:
-- Христом-Богом прошу тебя, государь: дозволь нам ударить по врагу! Мы не можем дольше терпеть.
-- Пусть они нападут ещё раз! -- отвечал Ричард. Сен-Поль, считавший, что это -- счастливый случай в его жизни, открыто восстал языком.
-- Бараны мы, что ли? -- говорил он французам вместе с герцогом Бургундским. -- Разве король -- погонщик стада? Где французское рыцарство?
Даже друзья Ричарда стали тревожиться. Граф Шампанский мотал головой и бранился себе под нос. Гастон Беарнский, бледный, угрюмый, покусывал свою бородку. Ещё два бешеных набега задний отряд выдержал стойко, но при третьем он раскололся, хоть и отбил турок.
Как ястреб, следил Ричард за ходом дела; он понял, что пришла его пора. Он послал сказать герцогу Бургундскому, Сен-Полю и де Шаррону:
-- Задержите неприятеля ещё разочек -- и ударьте, как только шесть раз протрубит моя труба!
Герцог Бургундский, настоящая дубина, был готов повиноваться. Но вокруг него вертелись Сен-Поль и его друзья. Они все уши ему прожужжали:
-- Ваша светлость! Это невозможно! Мы не можем дольше удержать своих людей. Вперед! Вперед!
Саладин как раз вел один из самых грозных своих натисков.
-- Господь послал слепоту на этих французских ослов! -- воскликнул Ричард. -- Они вышли вперед.
В самом деле, от левого центра отделились лучники-христиане, а рыцари за ними следом уж неслись на неприятеля. От всей души Ричард послал им свои проклятия.
-- Трубите в трубы! -- вскричал он. -- Делать нечего, приходится идти!
Трубы затрубили. Войска ринулись вперед -- сначала англичане, потом нормандцы, пуатуйцы, анжуйцы, пизанцы, наконец, черные генуэзцы. Но левое крыло двинулось раньше, и успех отряда Ричарда сделался сомнительным. Люди стали на колени, приложив тетивы к самому уху. Небо затмилось тучей стрел. Как взбаламученное море, заколебался прилив людской волны; зеленое знамя султана потонуло в нем, словно прибрежный камыш. Град стрел, как смертоносная струя, вторично ошеломил врага. Голос Ричарда раздался резко:
-- Рыцари, вперед! Анжу, выручай!
Тотчас же молодой рыцарь-пуатуец, согнувшись в седле, полетел вдоль линии к Генриху Шампанскому, который начальствовал середкой рати. Лучники отшатнулись назад и присели на корточки. Ричард со своей конницей, на правом крыле, понеслись вперед, а за ними один, другой отряд -- всё по порядку. Наконец полная дружина героев птицей помчалась в галоп по болоту. Она окружила, сжала в своих широких объятиях орды сарацинов. Бешеный крик одного из эмиров у штандарта предупредил об опасности. Стража телохранителей, окружавшая султана, подгоняла его. Саладин отдал наскоро какое-то приказание и ускакал. Ричард заметил это. Он закричал с безумной горечью:
-- Клянусь Богом, он от нас не уйдет! О, грязная свинья, Бургундец!
Поскорей отправил он гонца к герцогу, но уже было поздно. Саладин исчез в лесу, а с ним и его отряд телохранителей -- самый цвет его государства.
Мамелюки также ударились в бегство. Справа, слева, со всех сторон обезумевшие всадники -- чернокожие, с высокими султанами, нубийцы в желтых плащах, тюрк-мены в пестрых шкурах поверх панцирей, уроженцы Сирии, рыцарство Египта -- попирали друг друга ногами. Но стальным кольцом охватывали и удерживали чуть не всех их кони рыцарей, привязанные один к другому. Заскакавшие далеко левее храмовники и госпиталиты загоняли всех отставших в эту стальную цепь. И началась в этом железном обруче молчаливая, бездыханная, сложная борьба! Здесь-то был убит добрый рыцарь Жан д'Авен; де Бар свалился в гущу темнокожих и неизбежно сгинул бы, если б сам король Ричард не вырвал его оттуда, работая своей секирой.
-- Прости, прости меня, царь мира! -- рыдая, бормотал де Бар, целуя колени своего врага.
-- Все мы здесь цари! -- возразил Ричард. -- Возьми мой меч и чекань монету.
И снова ринулся он в самую сечу, а де Бар -- за ним по пятам. Таково было начало прочной дружбы между ними. С того дня де Бар больше не слушал наущений Сен-Поля.
Но измена не дремала, она была разлита всюду. Как только началась общая свалка, Ричард на минуту придержал коня, чтоб дать ему вздохнуть и чтобы самому наблюдать за ходом сражения. Он остановился отдельно от своих друзей и смотрел, как мимо летели войска. Вдруг непостижимо, словно внезапный вихрь в прилив, сразу изменяющий погоду, поднялась какая-то суматоха, гомон, топот людей, дерущихся насмерть. С шумом отбиваясь, бежали турки, а христиане -- за ними по пятам. Под боком Ричарда сверкнул меч. Он расслышал; "Смерть анжуйскому бесу!" И в самую середину его щита угодил меч Гердена. Но в тот же миг какой-то рыцарь с разбега накинулся на нападающего и выбил его из седла, но сам покачнулся, теряя силы, когда надо было нанести удар.
Это подоспел де Бар, спеша уплатить свой долг. Король горько улыбнулся на спасительную измену одного своего врага другому и на ошеломленность Гердена.
-- Жиль, Жиль! -- проговорил он. -- Постарайся, чтобы я был один-одинешенек на свете, когда вздумаешь опять разить меня в спину! А пока вставай, нормандец, и бей убегающих врагов. Я обожду тебя.
Герден откланялся, избегая смотреть в лицо своему господину, и полетел навстречу туркам. Подле короля остался де Бар, тяжело дыша.
-- Но вернется ли он, государь? -- спросил французский рыцарь.
-- Он не из таких, -- возразил Ричард. -- Ему стыдно самого себя. Он -- честный человек, а я его обидел. Но выслушай, де Бар: если б я не обидел его, мне пришлось бы нанести оскорбление самой святой, самой невинной душе на свете. Ну и пускай! Мы ещё столкнемся с Герденом, он может ещё добраться до меня, если не устанет гоняться.
До сих пор он говорил как бы про себя, но теперь его соколиный взор был устремлен на де Бара.
-- Ну, скажи же мне, -- спросил он. -- Кто дал приказ заднему отряду ударить по врагу вопреки моим приказаниям?
-- Государь! Это -- герцог Бургундский.
-- Ты не понял меня, -- продолжал Ричард. -- Приказ-то вышел из горла Бургундца, но кто его вбил в эту тупую голову?
Де Бар смутился.
-- О, государь! Увольте меня от ответа.
Король Ричард посмотрел на него и сказал:
-- Довольно, де Бар! Теперь я знаю, кто это такой. Что ж! Благодаря ему, я проиграл свою игру, но зато сомневаюсь, чтобы он выиграл свою.
И он поехал прочь, приказав де Бару трубить отбой.
"В тот день (пишет аббат Милó понаслышке) мы копали сорок пять курганов над убитыми нехристями; но король, мой повелитель, не чувствовал в этом никакого удовольствия, сколько мне кажется, по той причине, что он надеялся положить себе в мешок голову Саладина. Но мы расчистили себе путь к городу Яффе".
Так и было, но Яффа обратилась в груду камней. Тут состоялось большое заседание. Ричард изложил свои виды. По его мнению, надо было выбирать одно из двух -- или исправить Яффу и разом двинуться на Иерусалим, чтобы там добраться до Саладина и сцапать его, или же идти дальше по берегу в Аскалон и снять осаду с этого города.
-- Государи мои! -- сказал Ричард. -- Я стою за Аскалон. Это -- ключ к Египту. Пока султан держит нас в тисках в Аскалоне, он может приводить своих вьючных мулов; если же мы освободим этот город, после пальбы, которую зададим ему, мы можем распоряжаться в Иерусалиме по своему усмотрению. Что ты на это скажешь, герцог Бургундский?
При естественном порядке вещей, герцог ничего бы не сказал, но его набил по горло своими внушениями Сен-Поль. Ричард стоит за Аскалон, этот ключ к Египту, поэтому он, герцог, брякнул:
-- А я считаю Иерусалим ключом к целому миру.
На это Ричард возразил только одно:
-- Ключ имеет цену только в том случае, если им можно отпереть дверь.
Все французы стояли за своего предводителя, кроме де Бара. Вместе с присными короля, он тянул в его сторону. Но герцог Бургундский двинуться не хотел, сидел, как тумба. Он сам не хотел идти на Аскалон, и ни один из его воинов не пойдет! Ричард проклял всех французов, но уступил. Правду сказать, он побоялся оставить Сен-Поля позади себя.
Стены и башни Яффы были починены, и в городе оставлен гарнизон. Затем, поздней осенью (правду сказать, слишком поздно), они двинулись внутрь страны по волнообразной травянистой равнине по направлению к Бланшгарду, белому замку на зеленом холме. Подвигаясь медленно и осторожно, христиане направились в Рамле, а оттуда -- в Бетнобль, который лежал на расстоянии двух дней пути от Иерусалима. В ту пору, в октябре, стояла мягкая, теплая погода. Под влиянием святых мест и мирной тишины прелестной страны, Ричард был в восторженном настроении. День и ночь он только о том и думал, что он уже па пороге той земли, которая сохраняла стопы Божественного Искупителя. Правда, король был против того, что делалось: он сам предпочел бы подойти к Иерусалиму со стороны Аскалона. Теперь совершалось безумие, но безумие славное, за которое можно охотно пожертвовать своей жизнью. И он, Ричард, был готов умереть, хоть и надеялся, и даже был уверен, что не умрет. Уже раз ужаленный, Саладин теперь оробеет: его здорово поколотили под Арзуфом.
Вдруг является к Ричарду в шатер епископ Бовэ вместе с герцогом Бургундским (Сен-Поль остался позади). Они держат речь, доказывая, что зима на носу и что было бы благоразумно отступить к Яффе или даже спуститься до самого Аскалона, ведь Аскалон, кажется, нуждается в поддержке. Сердце замерло у Ричарда при такой измене, он воспылал яростью.
-- Клянусь Небом! -- закричал он. -- Что мы такое -- зайцы или собаки? Неужели же вы думаете... Вдруг он удержался от бурного порыва и прибавил:
-- А скажите-ка, пожалуйста, какое участие принимает всемогущий Бог в этой вашей игре?
Бургундец тупо взглянул на епископа из Бовэ, тот поспешил заметить:
-- Государь! Аскалон осажден.
-- Ах ты, старый дурак! -- воскликнул Ричард. -- Так-то ты знаешь султана? Как можешь ты равнять его с герцогом? Ведь вы отлично сами знаете, что Аскалон уже три недели в осаде.
Герцог всё смотрел на епископа. Опять вынужденный сказать что-нибудь, тот начал:
-- Государь! Ваши слова оскорбительны, а я говорил радушно. Граф де Сен-Поль...
-- А! -- воскликнул Ричард. -- Граф де Сен-Поль? Теперь я начинаю понимать вас. Прошу позвать сюда вашего графа де Сен-Поля!
За графом тотчас послали. Он явился с мрачной улыбкой на лице, с почтительным выражением, но настороже. Король Ричард возвысил свой голос, но не руку: рука немного дрожала.
-- Сен-Поль! -- начал он. -- Герцог Бургундский отсылает меня к епископу, а епископ -- к вам. Таков, по-видимому, приказ по войскам короля Филиппа. Сколько я понимаю, вам троим вверена честь Франции. Ну, теперь заметьте, что я вам скажу. Три недели тому назад я стоял за то, чтобы идти на Аскалон, а вы -- на Иерусалим. Теперь, когда я вас привел на расстояние двух дней пути от цели ваших вожделений (заметьте, только двух дней!), вы стоите за Аскалон, а я -- за Иерусалим. Что же всё это значит?
-- Государь! -- рассудительно заметил де Сен-Поль. -- Вот что это значит: мы считаем, что Святой Град неприступен в настоящее время года или неудержим, Аскалон же всё ещё можно взять.
Король Ричард положил руку на стол.
-- Все это ничего подобного не значит, человечек! Ты сам не веришь, чтоб можно было взять Аскалон. Теперь он от нас на расстоянии восьмидневного пути, а тогда, месяц тому назад, он был рукой подать. Вы делаете то, что мне стыдно перед войсками, которые я принужден вести вперед. В чем же ваши убеждения? В чем ваша вера? Вы -- веры вашего больного господина Отступника, вы -- веры вашего бледного маркиза Монферрата! А я-то принимал вас за мужей!.. Фи! Вы просто крысы!
Это было ужасно слышать. Сен-Поль прикусил губы и не ответил ни слова.
-- Государь! -- запальчиво проговорил епископ. -- Никогда ещё никто не упрекал меня в недостатке мужества. Когда вы, государь, пришли с войной в мою родную землю, ещё при жизни короля -- вашего отца. я встретил вас в стальной броне. Сами посудите: если я не побоялся сразиться с вашей милостью, стану ли я бояться султана? Моё благочестивое желание -- облобызать святой Гроб и коснуться святого Креста, но только до, а не после моей смерти.
-- Псс! -- зашипел король Ричард.
-- Государь! -- дерзнул опять возразить Бовэ. -- Господин наш, король Филипп, поставил нас над своими ратниками как бы опекуном своих детей, мы не смеем безрассудно подвергать опасности такое множество людей.
-- Безрассудно?! -- загремел на него король, побагровев до корней волос.
-- Беру слово назад, государь! -- поспешил сказать епископ. -- Тем не менее, таково зрелое мнение всех нас вообще: нам следует идти на зимовку к берегу, а не внутрь нагорной страны. По крайней мере, мы требуем своего права выбирать, что полезнее для блага тех, кого мы охраняем.
Будь Ричард таким, как два года тому назад, он убил бы тут же и второго графа Сен-Поля, и юноша заметил, как его смерть мелькнула на мгновенье в глазах короля. Мне кажется, если разъяренный человек сдержится, это делает ему честь. Как бы то ни было, Ричард сделал то, чего до сих пор никогда не делал: он старался убедить герцога Бургундского.
-- Выслушайте меня, герцог Бургундский! -- начал он, наклоняясь к нему через кресло и понижая голос. -- Вы не француз, а, стало быть, больше похожи на мужа. У нас были разногласия: я осуждал вас, вы -- меня. Но никогда мне не случалось видеть, чтобы вы отставали от других, когда предстояла работа мечом или смелая цель для души. Ну, а изо всех таких целей здесь -- самая высшая, к которой может человек стремиться. За теми вон холмами лежит Град Господень, наше последнее искупление! И никто из нас, думается мне, не смел и помыслить увидеть его без особой помощи свыше, а тем более прикоснуться к нему. Говорю тебе, герцог Бургундский: во мне есть что-то особенное, не моё, что приведёт вас к нему, на пользу, честь и славу вам! Доверьтесь мне! Ведь до сих пор я довольно разумно вел вас вперед. Не я ли рассеял нехристей при Арзуфе? Не тебе же, Бургундец, обязан я этим. Не я ли благополучно привел войска в Яффу? Неужели же я понапрасну привел вас, и себя также, так близко к цели? Если в свое время я был глуп, теперь я уж не разыграю дурака! Я говорю, что знаю. С такой ратью я могу спасти святой Град, но без лучшей её части я не могу сделать ровно ничего! Что ж вы на это скажете, сударь мой? Неужели вы допустите, чтобы Бовэ повел своих французов на позор, а вы и ваши бургундцы играли со мной в благородство? Цель наша велика, награда за неё верная, здесь и на небе. Что скажете вы на это, герцог Бургундский?
Голос его дрогнул, все присутствующие, затаив дыхание, глаз не сводили с тяжеловесного, угрюмого, угреватого человека, стоявшего напротив. А он... Верный своей природе, он смотрел на епископа Бовэ. Бовэ же смотрел на свой перстень.
-- Что же вы скажете, сударь мой, на это? -- спросил его опять король Ричард.
Герцог был смущен: он моргал глазами, поглядывая на Сен-Поля. А Сен-Поль поглядывал куда-то вверх шатра.
-- Будьте любезны, смотрите на меня! -- сказал ему Ричард.
Тот повиновался, подавляя свою ненависть.
-- Клянусь Богом, Ричард, вы должны мне сорок фунтов!.. -- воскликнул герцог Бургундский.
Король Ричард принялся хохотать до того, что сил у него больше не хватало.
-- Что ж, это может быть, очень может быть! -- пробормотал он, едва переводя дух между приливами смеха. -- О, куча глины! О, получеловек, чистейший бегемот! Тебе заплатят и пошлют тебя нести службу. Епископ, будь так любезен, заплати по счету этому господину! Я удовлетворю тебя, Бургундец, относительно денег, но чтоб мне пусто было, если я возьму тебя с собой в Иерусалим! Государи мои! -- воскликнул он, вдруг меняя свой голос и взгляд. -- Я провожу вас на корабли. Раз я недостаточно силен, чтоб идти на Иерусалим, я пойду на Аскалон. Но вы?.. Клянусь Богом живым, вы вернетесь во Францию!
Он всех их отпустил и на другой день снялся с лагеря.
Но накануне утром, на заре, после того как целую ночь он провел, подперев голову руками, Ричард поехал с Гастоном и де Баром на холм Веселая Горка (Montjoy), как назвали её богомольны; с него, по направлению к югу, они впервые могли видеть Иерусалим, который лежал меж холмов, как горлинка в гнезде. Месяц светил холодно и уже низко опустился, а солнце ещё не взошло. Но небо и земля были полны света без теней; каждый холмик, каждый черный утес, словно выточенные резцом, резко выделялись в нем. Король Ричард ехал и молчал, скрывая лицо свое под большим капюшоном. Никто не дерзал с ним заговорить, оставаясь на почтительном расстоянии. Так проехали они несколько холмов, спускаясь в глубокие лощины и подымаясь из них, как вдруг Гастон пришпорил коня и тронул своего господина за руку. Ричард вздрогнул, но не обернулся.
-- Дорогой мой повелитель! -- проговорил Гастон. -- Вот Веселая Горка.
Словно из чаши, перед ними поднимался темный холм, а позади него виднелись как бы потоки белого света, которые, казалось, вырывались из него.
-- Свет воссиял над Иерусалимом! -- промолвил Гастон.
Глядя на всю эту славу, Ричард обнажил голову. Прямо на свету, на Веселой Горке стоял одинокий человек, глядя прямо на солнце. Те, которые смотрели на него, были ещё в тени.
Как только они достигли подошвы влажного холма, король Ричард сказал:
-- Гастон и де Бар! Вы останьтесь здесь: я поеду один.
Гастон колебался:
-- Этот холм занят людьми, государь. Берегитесь засады! Враги близко.
Он намекал на Сен-Поля.
-- У меня один только враг, которого я боюсь, -- возразил король. -- Он едет на моём коне. Делайте, как я вам говорю.
Они повиновались. Он поехал прочь, провожаемый их смущенными взорами. Медленно, с трудом поднимался он по тропинке, протоптанной в торфе ногами многочисленных богомольцев. Медленно, на глазах у своих, яркая утренняя заря заливала светом всё его тело, начиная с головы.
Но вот и конь, и всадник залиты светом -- и Ричард поднимает с плеча свой тяжелый щит и закрывает им лицо. Оба его спутника внизу схватили друг друга за руки. А он остановился, не смея коснуться того, к чему стремился. Одинокий страж на вершине холма обернулся, подошел к нему и заговорил:
-- К чему великий король прячет свое лицо? К чему он по собственной воле скрывает от себя ясный свет Господень? Или он уж дошел до края своих владений, достиг пределов своей власти? Так я, значит, сильней моего повелителя: ведь я вижу, как блестят башни на солнце, вижу и Масличную Гору, и Голгофу, и святой храм Господень, вижу церковь Гроба Господня и укрепления, и большие ворота Иерусалима. Смотри, господин мой король! Смотри на то, чем тебе так хочется овладеть! Фульк Анжуйский был королем Иерусалима, неужели Ричард не будет им? Что этому может помешать? Чего ему недостает? Ведь короли могут желать всего, что ни увидят, и брать всё, что захотят, хотя бы все другие ходили нагими и проклинали их!..
Из-за щита своего отозвался король Ричард:
-- Ты ли это, Герден, враг мой?
-- Да, это я! -- отвечал тот. -- Ты видишь, значит я смелей тебя, если могу безнаказанно смотреть на место, где наш Господь терпел мучения, как простой смертный. Мои муки, кажется, делают меня сродни Богу.
-- Никогда не взгляну на Иерусалим, хоть и пожертвовал всем на свете ради этого! -- сказал Ричард. -- О, теперь я знаю, что не было соизволения Божия на то, чтобы мне взять его, хоть Он и предопределил мне вступить в эту землю. Он, должно быть, считал меня иным, чем я оказался. Нет, не стану: ведь если посмотрю, я непременно поведу своих людей на приступ, а их перережут, разгромят, так как нас чересчур мало. Ни за что не хочу смотреть на то, чего спасти не в силах!
Жиль протянул сквозь зубы:
-- Разбойник! А видел же ты жену мою, но спасти её теперь не можешь. Ричард усмехнулся.
-- Благослови её Господь! Она мне верная жена, и верно уж спасется. А всё-таки вот что я тебе скажу, Герден: если б она не была моей женой, ей следовало бы быть твоей. Мало того -- это ещё может случиться.
-- Ты говоришь зря о таких вещах, которые никому из людей не дано знать.
-- О! Но я-то знаю! -- возразил Ричард. -- Оставь меня: я хочу помолиться!
Жиль ушел прочь и уселся на краю холма, продолжая смотреть на Иерусалим.
Если Ричард и молился, то лишь в глубине души: губы у него не шевелились. Но я думаю, что в эту минуту полного поражения сердце его окаменело. Бурливо встречал он радости свои, спокойно принимал победы, а горести глубоко замыкал в себе. Такие натуры, думается мне, не обращают внимания ни на кого. Бог ли карал его, или люди -- ему было всё равно. Жиль расслышал только одно:
-- Что я сделал, то сделал. Избави нас от лукавого! Он не прощался со своими надеждами, не просил напутствия на свой новый путь. Повернувшись спиной к святым местам, он опустил свой щит и начал спускаться с холма в холодную тень долины.
Если он сам изменился, если душа его была убита, безнадежна, то таков же был и его обратный путь. В тот же день он снялся с лагеря и повернул обратно к морю, к Аскалону. Наступила бурная погода, его застигли ливни, он вязнул в трясине, дрожал в лихорадке. Он терял дорогу, своих людей и любовь этих людей. Нашла лагерная зараза и разрасталась, как грибы. Люди гнили заживо до мозга костей. Они умирали с пронзительными криками и, крича, проклинали его имя. Один из них, пуатуец Рольф, которого он знал хорошо, повернулся к стене своим почерневшим лицом, когда Ричард пришел его проведать.
-- Рольф, неужели и ты, братец, отворачиваешься от меня? -- спросил его король.
-- Да, государь мой! -- отвечал Рольф. -- Ведь из-за этих-то твоих подвигов жена моя и дети околеют с голоду, или она сделается развратницей.
-- Жив Бог! -- проговорил Ричард. -- Не допущу этого.
-- А я не могу допустить, чтобы Бог был жив, если Он оставляет тебя в живых, король Ричард.
Ричард отошел прочь.
Время тянулось. Дождь безжалостно лил без конца. Реки на пути разлились; там, где был брод, бушевали потоки; на всех путях встречались преграды. Что ни шаг, герцог Бургундский и Сен-Поль старались восстановлять людей против короля.
В Аскалоне оказались одни развалины, но Ричард с мрачной покорностью принялся отстраивать город. Это заняло у него всю зиму, так как французы, вероятно, считали, что сделали свое дело, сели на корабли и поплыли обратно в Акру. Там они услышали то, что дошло несравненно медленнее до короля Ричарда: то были странные вести о маркизе Монферрате, страшные вести о Жанне Сен-Поль.

Глава VI
Глава под заглавием "Клитемнестра"[*]

[*] - Клитемнестра -- сестра Елены (жены Менелая) и жена Агамемнона. Сговорившись со своим любимцем Эгисфом, она умертвила своего доблестного мужа и сама была убита собственным сыном Орестом.
В Акре, когда наступил сентябрь, солнце словно наполнило воздух знойными мечами. Город задыхался в зловониях от собственных нечистот. Ночи были ещё хуже, чем дни. Мухам была обильная пожива: люди так часто умирали, что их не поспевали хоронить. На глазах у матерей дети хирели, да и они сами чувствовали, что силы их уходят. Люди, одни за другими, падали в обморок и больше уж не оживали; то мать вдруг ощупывала на своей груди мертвого ребенка, то ребёнок принимался плакать, почуяв похолодевшую мать.
В ту пору Жанна билась в постели, пробуждаясь с часу на час. Её мучила мысль, что она будет делать, когда иссякнут источники молока, питающего маленького Фулька, этого прожорливого отпрыска королевской крови, когда он станет томиться, напрасно теребя её грудь. Вдруг она услышала, как женщины, сидевшие при ней с опахалами, начали шептаться, думая, что она спит (Жанна уже понимала их язык).
-- Джафар-ибн-Мульх пробрался тайком в город, -- сказала одна, лениво вертя опахалом.
-- Значит, одним разбойником у нас больше, -- прибавила другая.
-- Молчи, ты, завистница! -- возразила первая. -- Он один из моих любовников и говорит мне всё; что я знать пожелаю. Он пришел с Ливана -- я это уж узнала, да и ещё кое-что...
-- Что-нибудь дурное принес он о своем господине? -- спросила вторая девушка из ленизеньких по имени Мизра. Первую звали Фанум.
Фанум отвечала:
-- Очень дурные вести о Мелеке (так прозвали здесь короля Ричарда); но таково желание маркиза..
-- Ого! -- воскликнула Мизра. -- Нужно сказать этой соне: она ведь луна Мелека!
-- Ты -- дура, коли принимаешь меня за дуру! -- отозвалась Фанум. -- Ну чего ради стану я хвататься за рога бешеной коровы, чтобы она проткнула мне бедра. Пусть себе франки убивают друг друга -- нам от этого только польза! Все-то они собаки!
-- Послушай, Фанум! -- остановила её Мизра. -- Мелек -- не собака. Нет, он даже больше, чем человек. Он тот самый желтокудрый царь Запада на белом коне, о котором разные пророки говорили, что он пойдет против султана. Я это знаю.
-- Ну, значит, ему и смерть суждена худшая, нежели всякому человеку, -- заметила Фанум. -- Маркиз поедет с Джафаром на Ливан, чтобы повидать Старца из Муссы, которому тот служит. Мелек должен умереть, оттого что маркиз ненавидит его больше всех живых и мертвых.
-- О, Царь Царствующих! -- проговорила Мизра, всхлипнув. -- И ты будешь спокойно стоять, хоть тебе и жалко его, и будешь смотреть, как маркиз убивает Мелека?
Но Фанум отвечала:
-- Конечно, ведь каждый из людей нашего господина может убить маркиза; но чтоб убить Мелека, нужно коварство Старца. Пусть волк убьет сонного льва, сейчас явится пастух и убьет обожравшегося волка. Вот это -- дело!
-- Что ж, может быть, -- согласилась Мизра. -- Но мне жалко вот эту его любимицу. Нет ни одной дщери Али, которая была бы так добра, как она. Мелек -- мудрец и умеет любить женщин.
-- Пусть так, -- успокоительно сказала Фанум. -- А Старец из Муссы умней его. Он явится сюда и возьмет её, и мы чудесно заживем в Ливане!
Они много чего наговорили бы ещё, если б только Жанна считала это нужным, но ей казалось, что уж и того довольно. Опасность угрожала королю Ричарду, которого она, предательская душа, пустила уехать одного. Вспоминая о прокаженном, о своем обещании королеве-матери, о Ричарде, который стремился всё выше и выше лишь для того, чтобы пасть, она чувствовала, что сердце то стынет у неё в груди, то снова пышет огнем и трепещет так, словно хочет разорваться. Удивительно, до чего быстро она ясно увидала перед собой нужный путь, ведь её сведения были так ничтожны! Она не могла даже подозревать, кто такой этот мудрый Старец из Муссы на Ливане, знаток женщин. Она верила только, что это -- мудрец. Она знала немного своего кузена, маркиза Монферрата: его союзник непременно должен быть убийца. Мудрец и знаток женщин, этот Старец из Муссы, обитающий на Ливане, умнее даже Ричарда! А она сама, Жанна, лучше дочерей Али! Что это за дочери Али? Красавицы? И что из того, если она превосходила их? Одному Богу известно... Но Жанна знала теперь, что должна пойти поторговаться с этим Старцем из Муссы. Все это она спокойно взвесила в своем уме, лежа, вытянувшись, на постели, не открывая глаз.
С первым же проблеском зари она велела своим ворчливым, ещё сонным женщинам, чтоб они её одели, и вышла из дому. На улице мало кто мог заметить её, и никто не посмел бы обидеть: её все знали хорошо.
У калитки стояли два евнуха, они плюнули, когда она проходила. По дороге она заметила мертвую ногу, торчавшую из канавы, а подле -- целый отряд крыс, но большую часть падали уничтожали собаки. Женщин не было видно нигде, только там и сям завешанный огонек выдавал ещё не уснувший разврат, да колокол, созывавший верующих в храм, изредка разливал в воздухе свой мирный призыв. Утро было отчаянно-знойное: в воздухе ни струйки ветерка.
Жанна застала аббата Милó ещё дома. Он готовился идти в церковь святой Марфы служить обедню. При виде её дикого лица, он остановился.
-- Нечего времени терять, дитя моё! -- сказал он, выслушав её. -- Нам надо идти к королеве: это прямо касается её. Спаситель мира! -- воскликнул он, всплескивая руками. -- За каких извергов Ты добровольно отдал жизнь Свою!
Они поспешили вперед. Солнце только что вырвалось из ночного мрака и засверкало на черепичных крышах высоких церквей. Акра начинала подыматься с постели.
Королева ещё не вставала, однако она послала сказать, что примет аббата, но ни в коем случае не будет принята мадам Сен-Поль. Жанна стряхнула с себя это оскорбление так же точно, как пряди горячих волос со своего лица. Ей было не до того, чтобы думать о себе.
Аббат пошел прямо в дом, где жила королева. Ему показалось, что она потонула в своей большой постели, от неё только и было видно, что острое очертание белого личика в черных облаках волос. Она казалась моложе самой юной невесты: то было дитя -- малое, лихорадочно-сварливое, жалкое дитя. Пока она слушала аббата, губы её всё время дрожали, а её пальчики выдергивали золотые нити из вышитых на покрывале херувимов.
-- Убить короля английского? Убить моего господина? Кто, Монферрат? Эх, да не могут же они его убить! О-о-о! -- застонала она, содрогаясь всем телом. -- Впрочем нет, мне хотелось бы, чтоб они сделали это, что тогда я, может быть, могла бы по ночам спать спокойно.
Ее напряженный взгляд пронизывал аббата, ища ответа. Но какой же ответ мог он найти на это?
-- Мои сведения -- самые верные, мадам, и я тотчас же поспешил к вашей милости, считая это своим долгом. Что же касается собственно особы...
Тут Беранжера вдруг приподнялась и села на кровати с широко раскрытыми глазами, вся вспыхнувшая.
-- Да, да! Я и есть эта особа! Я это сделаю, если никто другой не может. Пресвятая Дева, оглянись на меня! Неужели же я это заслужила?
Она заломила руки, словно её распинали. Взывая к Матери Божией, она, в то же время, как бы призывала аббата, менее подходящего зрителя. Впрочем, он взглянул на неё и глубоко пожалел. По её сухим, полным ненависти устам, которые должны бы гореть от поцелуев, по её вытянутым щекам, по её пугливым взглядам, он увидел всю глубину этого юного сердца, столь достойного любви и столь жалкого.
Аббат не нашелся ничего сказать. Она продолжала, не переводя духа, спеша высказаться:
-- Он дал пинка мне -- мне, которую сам избрал! Он меня бросил в самый день свадьбы. Я ни разу не была с ним наедине, понимаете ли вы? Никогда, ни разочка! А её, её он избрал своей милой. Ну, так пусть она и пойдет спасать его, коли может! Какое мне до него дело? Я -- дочь короля, и что мне этот человек, который так со мной поступает? Если уж мне не суждено быть матерью Англии, я всё же дочь Наварры. Ну и пусть он умирает, пусть его убьют! Мне-то что!
Она откинулась назад и лежала, уставившись глазами в аббата. В каждом её слове была удручающая правда. Что было делать нашему Милó? При всей своей верности Ричарду, он, в глубине души, начинал всё больше подозревать, что одну и ту же вещь можно видеть в одно и то же время и в белом и в черном цвете. Но всё-таки он попытался всё уладить к лучшему в этом странном деле.
-- Мадам! -- начал он. -- Я не могу, да и не хочу извинять моего короля и господина, но я могу говорить в защиту этой благородной дамы, единственные недостатки которой -- её красота и её сильное сердце!
Как только аббат упомянул о красоте Жанны, он увидел, что королева быстро на него посмотрела впервые сознательным взглядом.
-- Да, мадам! -- продолжал он. -- Её красота и любовь, с которой она умела относиться к нашему повелителю. Он женился на ней, правда, не церковным браком, но кто же она такая, чтоб ему в лицо тыкать церковным законом? Ну, так вот что: она сама, по своей доброй воле, сделала так, чтобы король отрекся от неё, стало быть, сама отказалась разделить с ним престол. Эге! Видите, с помощью собственных молений, собственных убеждений, собственных слез, она сама действовала против своей чести и против ребенка, который был у неё во чреве. Что ещё могла она поделать? Могла ли что-нибудь больше придумать любая жена, любая мать? О, допустим, что вы ненавидите её безгранично, всё-таки, неужели вы и теперь пожелали бы ей умереть? Конечно нет! Ведь никакие муки не сравнятся с терзаниями той жизни, которой она живет. Ваше величество! Она могла преодолеть короля, но не могла преодолеть своей собственной природы, которая заполонила великое сердце короля. Нет! Как только Ричард узнал, что она готовится быть матерью его ребенка, он полюбил её так глубоко, что, снисходя к её мольбам, считал себя обязанным уважать и её самое. И вот в душе король рассуждал так: "Я обещал мадам Сен-Поль больше не добиваться её любви -- и сдержу свое слово. Теперь же я должен дать обет Всемогущему Богу, что, пока она жива, вообще ничьей любви добиваться не стану!" Увы, увы, мадам! В этом король оказался не под силу женщине: тут её собственное благородство восстало против неё. Пожалейте же её, но не осуждайте. Короля же -- смею сказать -- и пожалейте и осуждайте. Все те, которым дорого его великодушное сердце, его венценосная глава, находят в своем сердце жалость к нему. Ведь многие потому только поступают лучше, что им нет случая поступать хуже. Но нет -- да и быть не может -- такого человека, который питал бы лучшие намерения, ибо нигде не найти более великих побуждений!
Милó мог бы и пощадить свои легкие. Королева слышала только одно слово из всей его речи, а затем погрузилась в раздумье над ним. Когда он кончил, она проговорила:
-- Позовите ко мне эту даму -- я бы хотела поговорить с ней.
"Грудь с грудью и уста с устами встретятся они теперь. Смелей, старик!" -- сказал себе аббат, преисполненный надежд.
Когда статную женщину ввели в опочивальню королевы, Беранжера даже не взглянула на неё, не ответила на её глубокий поклон, а только попросила её подать зеркало со стола.
Пристально смотрела она в него несколько минут, то приглаживая свои черные волосы, то откидывая их назад и оправляя на груди косыночку так, чтобы немного была видна грудь. Затем она послала Жанну за коробочками с помадой, с белилами и румянами, за кисточками для бровей, за пудрой для лица. Под конец она потребовала, чтобы ей принесли бриллиантовую коронку, и надела её. Поправив прическу, повертев головкой туда-сюда, она положила зеркало и долго оглядывала Жанну.
-- Недаром называют вас угрюмой: у вас угрюмый рот, -- сказала она. -- Я допускаю, что вы статны, но на это есть свои причины. Вы высокого-таки роста, шея у вас длинная. Зеленых глаз я не терплю... Фи, отвернитесь, не смотрите на меня! Волосы у вас удивительно хороши и цвет кожи также. Полагаю, все северянки такие? Подойдите ближе!
Жанна подошла. Королева прикоснулась к её шее и щекам.
-- Покажите мне ваши зубы! -- сказала она. -- Хорошие крепкие зубы, но гораздо крупнее моих. Руки велики, и уши тоже -- старайтесь скрывать их! Ну, теперь покажите ногу!
Она нагнулась на краю постели, Жанна протянула ногу.
-- Она меньше, чем я думала, но гораздо больше моей, -- заметила королева, потом вздохнула и откинулась назад.
-- Бесспорно, вы очень высокого роста, -- продолжала она. -- Вам двадцать три года? Мне ещё нет и двадцати, а в меня уже были влюблены пятьдесят человек. Аббат из Пуатье говорит, что вы красивы. Вы и сами того же мнения?
-- Не моё дело, мадам, думать об этом, -- отвечала Жанна довольно сдержанно.
-- То есть вы хотите сказать, что вы сами это знаете прекрасно, и я думаю, что это правда, -- заметила Беранжера. -- У вас чудный цвет лица и чудная фигура, но всё-таки женская. Теперь посмотрите на меня внимательно и скажите, как вы меня находите? Положите свою руку сюда и сюда, и туда, потрогайте мои волосы, вглядитесь хорошенечко в мои черные глаза. Волосы мои до колен, когда стою, и до полу, когда сижу. Я -- дочь короля. Разве вы не находите, что я красива?
-- Да, мадам. О, мадам!.. О, государыня, -- говорила Жанна, едва в силах стоять перед тем, что рисовало её воображение. А королева (зеркала больше не было перед ней, и её воображение ей уже ничего не рисовало) продолжала разливаться в жалобах:
-- Когда я жила ещё при дворе отца, его поэты прозвали меня Студеное Сердце за то, что я была холодна к любви. Любили меня и мессир Бертран де Борн, и мой кузен граф Прованский, и граф Оранский, и Рембо, и Госельм, и Эбл де Вантадорн. А вот нашелся человек холоднее меня, а я запылала страстью. А вы очень любите короля?
На такой вопрос, предложенный так спокойно, Жанна омрачилась. Он прогнал всякое сознание опасности, он затронул в ней чувство собственного достоинства.
-- Я так глубоко люблю короля, королева Беранжера, -- воскликнула она, -- что надеюсь заставить его меня возненавидеть со временем.
-- Вы беситесь или хитрите! -- проворчала королева. -- Вам хотелось бы ещё пришпорить его. Правда ли, что рассказывал мне аббат Милó?
-- Не знаю, что рассказывал он вам, -- отвечала Жанна. -- Правда, одно: я не посмела допустить короля любить меня, а тем более не могу допустить этого теперь.
Королева сжала руки и зубы.
-- Вы -- чёрт! О, как я ненавижу вас! -- воскликнула она. -- Вы отказываетесь от того, чего я жажду, и он возненавидел меня из-за вас. Вы -- ничтожнейшая тварь, а я -- дочь короля!
Ноздри Жанны раздулись; она дышала трепетно и часто; в её пышной груди бушевала буря, которая, дай ей волю, скрутила бы в миг колючий листочек. Но Жанна не сказала ни слова в ответ на ненависть королевы. Вместо того, устремив неподвижный взор в пространство и заложив одну руку на шею, она заговорила о своем собственном намерении и опять свернула разговор на возвышенный предмет.
-- О, королева, я не дотронусь больше никогда до вашего и моего короля! -- воскликнула она. -- Но я пойду спасать его.
-- Женщина! Как ты смеешь говорить так мне! -- вскрикнула Беранжера. -- Неужели тебе дела нет до моих мук? Или ты ещё мало натворила зла?
Жанна вдруг откинула назад свои волосы, упала на колени и подняла лицо, восклицая:
-- Мадам, мадам, мадам! Хоть умереть, а я всё-таки должна его спасти! Умоляю вас, простите меня! Но я должна идти.
-- Полноте! Что вы можете поделать против Монферрата? -- вскричала королева, содрогнувшись; а Жанна пристально и торжественно посмотрела на неё, как умирающая инокиня.
-- Вы говорите, я красива, -- заговорила она и вдруг остановилась, потом прошептала: -- ну, -- и я сделаю, что могу...
Она поникла своей золотистой головой. Королева, на миг ошеломленная, жестоко засмеялась:
-- О, кажется, и я не могла бы пожелать тебе ничего худшего! Ненавижу тебя больше всего на свете, мать побочного сына! О, это будет достойное наказание! Прочь отсюда, невозможная змея! Оставь меня!
Жанна встала на ноги, поникла головой и пошла прочь. Но не успела она захлопнуть дверь, как королева сорвалась с кровати и поймала её. Она бросилась ей на шею и отчаянно зарыдала.
-- О, Господи! -- залепетала она. -- Жанна, спаси Ричарда! Смилуйся надо мной: я так несчастна!
Теперь та была более похожа на королеву, чем эта.
-- Дитя моё, я исполню, что обещала! -- молвила Жанна, целуя пылавший лоб Беранжеры.
Она вышла вместе с аббатом на поиски Джафара-ибн-Мулька.
Чтоб добраться до него, необходимо было снять допрос с Фанумы. Сказано -- сделано. Джафара заманили в дом, он оказался благоразумным и находчивым молодым человеком.
-- Я не могу сам вести вас к господину моему, -- сказал он. -- Мне приказано проводить маркиза. Но можно ведь найти и другого надежного в проводники. А я ничего не имею против того, чтобы задержать на недельку или более отъезд сиятельного господина.
Но ни на что больше не шел, и даже угроза смертью, пущенная в ход аббатом, не заставила его изменить своего намерения.
-- Смерть?! -- воскликнул он, когда ему представили все доводы. -- Ну, что ж такое? Двух смертей не бывать, одной не миновать. Я бы только посоветовал вашим попам первым делом разыскать Эль-Сафи.
Попы согласились: этот Эль-Сафи должен был служить проводником в Ливан. Эль-Сафи также на всё согласился, как только его разыскали. Галера была готова выйти в море. Временный гроссмейстер храмовников написал верительную грамоту своему "возлюбленному другу во едином Боге, Синану, Повелителю ассасинов, Vetus de Monte (Старцу Гор)".
Два дня спустя, аббат Милó, Жанна со своим малюткой Фульком, две-три её женщины и сам Эль-Сафи, их руководитель в деле, оставили Акру и направились в Тортозу, откуда им предстояло взбираться на Ливан верхом на мулах.

Глава VII
Глава под названием "Кассандра", или о жертвоприношении на Ливане[*]

[*] - Кассандра -- дочь Приама троянского, славная прорицательница. Она досталась в добычу Агамемнону, который и привез её домой. Здесь Клитемнестра, умертвив мужа, убила и Кассандру.
От гавани Акры до Тортозы надо плыть по морю два дня при попутном ветре. А оттуда, карабкаясь по горам, вы можете добраться до Муссы приблизительно в четыре дня, если проходы открыты. Если же они завалены, вы и совсем туда не попадете. Высоко на Ливане, над ледяным ущельем, где разветвляются сирийские реки Оронт и Леонт, под кедровой террасой, над облачной вершиной горы Шэрки лежит глубокая зеленая долина, которую стерегут со всех сторон снежные вершины с крепостями на них.
Посреди всего этого, меж кедров и рядов кипарисов, стоит большой, как город, белый дворец Повелителя ассасинов. Можно сколько угодно карабкаться по Ливану из ущелья в ущелье и не заметить этого места, а завидев его с какой-нибудь страшной кручи, вы не сможете приблизиться к нему. Старца из Муссы посещают только те, которые призывают смерть в том или в другом виде -- таким людям тут нет отказа. Ослепительные снежные завесы, черные висячие леса, голые гранитные стены обрамляют дворец. Взгляните вверх -- и вы увидите со всех сторон взлетающие к небесам острия вершин, а глубоко внизу, под лазурной крышей небосклона, -- дремлющую долину зеленее изумруда.
В этом дворце, в просторных чертогах, почивают юноши, погруженные в мечты о женской красоте, а у дверей стоят лоснящиеся мальчики, прижимая к сердцу чаши с дурманом. Все эти люди едят и пьют одуряющее зелье, которое сначала повергает их в непробудный сон, а потом приводит в безумное опьянение. Тогда Старец призывает к себе того или другого и повелевает:
-- Спустись с горы вниз, в прибрежные города, разыщи такого-то, облобызай его и вонзи в него нож поглубже!
Нимало не медля, юноша идет, всё время глядя окаменелым взором прямо перед собой, покуда не найдет своей жертвы; и до тех пор не смеет он глаз сомкнуть, пока дело не будет сделано. Таков обычай в Муссе, в замкнутой долине Ливана.
Туда-то и отправился на мулах из Тортозы Эль-Сафи, проводник Жанны и аббата Милó. Он беспрепятственно провел их через все ущелья и замок на вершине Мон-Ферран, а по-сарацински -- Бахрин. С этой высоты они взглянули вниз на куполы и сады Муссы и поняли, что половина дела уже сделана.
То, что произошло вслед за тем, было исполнено по настоянию Эль-Сафи, который сказал, что Жанна не добьется своего, если не будет надлежаще принаряжена и окутана покрывалом.
Жанне такое предложение пришлось не по вкусу.
-- У наших женщин нет обычая кутаться в покрывало, Эль-Сафи, -- возразила она, -- за исключением той минуты, когда невесту ведут под венец.
-- А у наших мужчин нет обычая избирать себе женщин без покрывала, и по понятным причинам, -- возразил ассасин.
-- Что же это за причины, сын мой? -- спросил его аббат.
-- Сейчас скажу, -- отвечал Эль-Сафи. -- Вот приводят к нашему господину женщину под покрывалом и говорят: "Повелитель мой! Вот тебе женщина с лицом как луна, она милее персика, что падает со стены!" Старец тотчас же понял бы, что это за красота; и воображение нарисовало бы ему ещё более пышную картину, чем на самом деле; и тогда действительность должна возвыситься до степени его воображения. Но дело другое, если бы он увидал её с непокрытым лицом: зрение действует разрушительно на отвлеченное представление, если предшествует ему. Зрение должно быть подвластно воображению. Итак, господин, мечтая о скрытом для взора сокровище, ведёт женщину под венец и находит, что она действительно такова, какою описал её продавец. Ведь, как мы понимаем, женщины и другие наслаждения соответствуют нашим вкусам, а нашему вкусу указывает дорогу воображение, эта ступень к вожделению, как острота служит прибавкой к мечу. Вот почему красавица непременно должна носить покрывало.
-- В твоих словах есть своя соль, -- заметил аббат. -- Но в данном случае ведь нет вопроса ни о продавцах, ни о свадьбе, чёрт побери!
-- Если в вашей компании нет вопроса о свадьбе, так в чем же дело? -- спросил Эль-Сафи. -- Позвольте вам заметить, что для Старца из Муссы могут быть только эти два вопроса.
Жанна, стоявшая надувши губки и высоко подняв головку всё время, пока длились эти переговоры, не проронила ни словечка, но затем подчинилась требованиям проводника. Её переодели. На неё надели пурпуровую куртку, всю зашитую золотом и жемчугами, нижние шелковые пунцовые штаники, а сверху -- газовые шаровары со множеством складок, как носят женщины на Востоке. Её волосы были заплетены в косы, а косы перевиты нитками жемчуга; стан опоясан широким шелковым кушаком. Поверх всего этого надели густое белое покрывало, обшитое внизу тяжелой золотой бахромой. У перехватов на ногах ей надели золотые обручи с бубенчиками, которые звенели на ходу; наконец, ноги обули в ярко-алые туфельки. Ей разрисовали бы, вдобавок, лицо и брови, но Эль-Сафи решил, что этого совсем не нужно.
Когда всё было кончено, она обернулась к одной из своих женщин и потребовала, чтобы ей подали её малютку. К великому удивлению аббата Милó, проводник не делал при этом никаких затруднений. Жанну посадили в золоченую клетку (на муле) и понесли вниз по крутой тропинке в область певчих птиц и цветущих деревьев.
Дорогой говорили мало, за исключением той минуты, когда аббат ушиб себе ногу об утес. Очутившись в долине, они пробрались сквозь чащу густолиственных кедров и подошли к одним из четырех ворот, ведущих в замок Муссы.
С десяток мальчиков-красавцев в очень коротких рубахах и на босу ногу повели их из залы в залу до самой крайней, где восседал Старец окруженный своими присными. Первая из этих зал была из кедрового дерева, окрашена в красную краску; вторая -- зеленого цвета с водоемом посредине; третья -- темно-синего; четвертая -- чисто красная. Следующая же зала, длинная, очень высокая, была белая, как снег, с красным, как кровь, ковром по всему полу. В глубине её на белом троне восседал Старец из Муссы, белый сам как лебедь, в белой одежде и с белой бородой; а вокруг него стояли его ассасины, такие же бесцветные, как и он сам.
Все мальчики опустились на колени и скрестили руки на груди. Эль-Сафи упал ниц и, как червь, ползком добрался до ступенек трона. Старец оставил его лежать неподвижно, а сам смотрел прямо перед собой величавым взглядом. Сам папа, во всей его маститой святости (Милó раз видел его), и тот не имел более важного, недоступного вида, чем этот повелитель убийц -- снежно-белая картина на кроваво-красном поле. Но что придавало всему ещё более таинственности, так это странный молочный свет, врывавшийся в агатовые окна, да голос Старца -- сухой шепот, который, как и ропот леса, подходил ко всеобщему безмолвию.
Эль-Сафи поднялся и стал, как палка. Последовал бесстрастный обмен вопросов и ответов. Старец что-то бормотал в потолок, едва шевеля губами. Эль-Сафи отвечал ему как бы наизусть, не двигая ни единой мышцей, кроме челюстей. Что же касается ассасинов, они прижались к стене на корточках, словно мертвые, погребенные сидя.
По знаку Эль-Сафи аббат в сопровождении Жанны, окутанной покрывалом, прошел по зале и остановился перед белым призраком на троне. Жанна увидала, что это был настоящий мужчина.
Ноздри его были слегка тронуты кармином, глаза отливали желтизной и ярко светились, ногти были окрашены в красный цвет. Очертания головы напоминали старую птицу. Жанна подумала, что под его высоким колпаком скрывается лысина, зато его борода спускалась до половины груди. Когда он раскрыл рот и заговорил, она заметила, что белее всего были у него зубы, а губы имели сероватый оттенок. Он как будто не глядел на неё и только сказал аббату:
-- Скажи мне, зачем ты пришел в мои владения? Ты ведь франк и христианская собака! Зачем ты привел с собой эту прекрасную женщину?
-- Господин мой! -- откашливаясь, начал аббат. -- Мы с ней -- любящие и преданные слуги великого короля, которого вы называете Мелек-Ричард. Этот лев, попирающий стопами своими пути мусульман, ведёт жестокую войну против вашего врага, султана. Так вот, мы явились к вам искать защиты против него: оказывается, один из слуг вашего величества по прозванию Джафар-ибн-Мульк находится теперь в Акре, добром граде короля Ричарда, и вместе с маркизом Монферратом злоумышляет против жизни нашего повелителя.
-- В первый раз слышу! -- проговорил Старец. -- Он был послан для других целей, но в остальном рука его свободна. Что ещё имеешь ты сказать?
-- А вот что, господин мой! -- вымолвил аббат. -- У нашего короля слишком много тайных врагов, которые злоумышляют против него за то, что он заботится об их душевном благополучии. Это так позорно, что верные слуги короля решили не дремать. Вот я, вместе с этой женщиной, которая дороже ему всего на свете (а он ей), и пришел предупредить ваше величество о гнусном замысле маркиза в твердой надежде, что вы не отнесётесь к нему благосклонно. Мы думаем, что теперь король Ричард осаждает Святой Град, а посему, без сомнения, ему помогает Всемогущий Бог. Но если дьявол, который любит маркиза и, наверно, завладеет им, переманит ваше величество на свою сторону, мы усомнимся в его одолении.
-- Вы разве думаете, что Мелек-Ричард скажет вам спасибо за ваши заботы о нем? -- спросил Старец едва слышным голосом.
-- Господин мой! -- возразил Милó. -- Мы ищем не благодарности его, не его доброго мнения, а его спасения.
-- Стремиться к спасению -- одно, достигнуть и удержать его -- Другое дело, -- заметил Старец. -- Ступайте назад, к выходу!
Они послушались, а хозяин дома долго сидел молча, не шевеля ни рукой, ни ногой. Случилось так, что в одну минуту проснулся ребёнок у Жанны на руках, он принялся вытягиваться, изгибаться и пищать, требуя пищи. Жанна пыталась успокоить его тем, что мило покачивалась на одной ноге. Аббат в ужасе хмурился и мотал головой, но Жанна, не признававшая никакого господина в отсутствие Ричарда, не обращала на него внимания. Но вот юный Фульк заревел так, что резко зазвенели тихие стены величавого жилища. Милó принялся молиться. Никто не шелохнулся, кроме Жанны, для которой было совершенно ясно, что ей надо делать.
Она откинула назад свое длинное покрывало и открыла свое прекрасное лицо. Она расстегнула свою куртку и оголила грудь, которую поднесла к жадно ищущему ротику малютки. Непринужденность движения, склоненная головка, бессознательность придавали такую же красоту её поступку, как и её прелестям. Фульк забурчал от удовольствия, а Жанна, подняв глаза, заметила, что Старец уставился на неё своими сверкающими глазами. Но это не особенно её смутило. Она подумала:
"Если про него говорят правду, так ему не раз приходилось видеть мать с малюткой".
Может, видел, а может, и нет: его поступок можно истолковать двояко.
Посмотрев минуты три, он приказал одному старому ассасину (не Эль-Сафи) пройти по зале к выходу.
Тот возвестил:
-- Таково слово Старца из Муссы, Повелителя ассасинов. Скажи шейху назареян, что придет и уйдет маркиз де Монферрат, и как он уйдет, уж больше не возвратится! Пусть уйдет с миром и сам шейх, да поскорей, чтобы я не раскаялся и не приказал вдруг его казнить. Что же касается этой красавицы, пусть она остается здесь с моими женщинами и, в виде выкупа, будет мне послушной женой.
Аббат, как громом пораженный, воздел руки к небу, простонав:
-- О, мешок грехов! О, плавильные огарки! О, несказанная жертва!
Но Жанна остановила его с грустной улыбкой.
-- Полноте, господин аббат! Есть ли на свете жертва, которая была бы слишком велика для короля Ричарда? -- тихонько упрекнула она его. -- Ступайте, отец мой. Я справлюсь отлично, я ничего не боюсь. Только сделайте всё, что я вам скажу. Поцелуйте за меня руку моему повелителю Ричарду, когда увидите его, да попросите его вспомнить, какие клятвы мы дали друг другу в Фонтевро, когда он принял Крест, и ещё в Кагоре при вознесении святых Даров. А госпоже моей, королеве Беранжере, скажите так: "С этого дня Жанна -- жена другого и больше не стоит между королем и её брачным ложем, как и никогда она не стояла, Бог свидетель!" Поцелуйте же меня, отец мой, и молитесь за меня усердно!
Аббат Милó пишет, что он так и сделал. Он прибавляет, что припомнил тот день, когда в часовне Темной Башни впервые поцеловал бедную девушку, думавшую, что она убедила своего возлюбленного растоптать ногами её сердце.
В эту минуту большой темнокожий мужчина, старшина евнухов, подошел к ней и рукой дотронулся до её плеча.
-- Куда, друг мой? -- спросила Жанна.
Он только показал ей дорогу: это был глухонемой.
-- Веди меня, я пойду за тобой! -- промолвила Жанна и вышла вслед за ним.
Вышла, не оглядываясь, не опуская головы, а, напротив, высоко держа её, словно шла на доброе дело. Шла она долго вслед за темнокожим по извилистым ходам и переходам, и вступила в сад, засаженный апельсинными деревьями; а за ним они остановились у больших бронзовых дверей. Там стояли ещё два темнокожих с саблями наголо. Евнух два раза ударил по притолоке. Дверь отворилась изнутри, и они вошли. Их встретила старушка вся в черном. Ей передал Жанну евнух и, почтительно поклонившись, вышел вон. Бронзовые двери закрылись за ним.
А потом... После ванны Жанну облекли в неслыханно пышные одежды. И невольники повели её в обитель Блаженства. Там, посреди женщин с отекшими глазами, Жанна уселась чинно и принялась кормить своего ребенка.

Глава VIII
Приход и уход маркиза

Маркиз Монферрат роскошнейшим образом обставил свое путешествие из Акры в Сидон, со свитой, на шести галерах. Впрочем, должно быть, и этого было ему мало: в Сидоне он взял с собой свою любимую жену с её женщинами, евнухами и янычарами. Его сопровождали в Триполи уже целых двенадцать кораблей. Оттуда он отправился по алепской дороге в Рыцарский Карак, а два дня спустя -- дальше, к великому подъему на Мон-Ферран. С ним двигалась вся блестящая компания -- все его эсквайры и рыцари в златотканых одеждах с алыми чепраками на мулах и носилками для женщин, с поэтами и скоморохами, со своим попом, турками и наложницами.
Целью маркиза было -- произвести внушительное впечатление на Старца из Муссы, но вышло наоборот. Старца нелегко было тронуть: он привык ко всему такому. Пророку не напророчить, попа не удивить чудесами!
Поднявшись на вершину Мон-Феррана, он был встречен старым суровым шейхом, который преспокойно объявил ему, что он должен тут и остановиться. Маркиз разозлился, шейх держался степенно. Маркиз бушевал и поминал про свои рати.
-- Смотрите-ка сюда, сударь мой! -- проговорил шейх.
Горные зубцы были унизаны лучниками; в висячих лесах блистали копья; а между ними и небом угрюмо стояли ледяные вершины.
Маркиз почувствовал, что колени у него опускаются. Наутро он проснулся в целомудренном настроении, и переговоры были возобновлены на иную ногу. В заключение он просил, чтоб ему дозволили взять с собой хоть трех молодцов, без которых он не мог обойтись. Ему были необходимы: его духовник, его шут да цирюльник.
-- Нет, это невозможно! -- возразил шейх и прибавил: -- Если они уж до такой степени нужны вам, можете покуда оставаться с ними на Мон-Ферране. Но в таком случае вы уж не можете рассчитывать на свидание с Повелителем ассасинов.
-- Но, высокопочтенный господин мой, -- возразил маркиз с дурно скрываемым нетерпением. -- Ведь в этом вся цель моего путешествия.
-- Так и было слышно, -- заметил шейх. -- Но это уж ваше дело. Я же могу со своей стороны сказать, что эти особы не могут быть необходимы при кратком свидании.
-- Я могу уделить его величеству целую неделю, -- проговорил маркие.
-- Господин мой может уделить вам целый час, но считает, что и половины этого времени за глаза довольно.
-- Друг мой! -- сказал маркиз, широко раскрыв глаза. -- Я избран в короли Иерусалима.
-- Ничего про это дело мне не известно, -- отвечал шейх. -- Я думаю, нам лучше спуститься.
И они пошли только втроем: шейх, маркиз и Джафар-ибн-Мульк.
Когда они, наконец, достигли цветущей долины и вступили в третий из парадных покоев, их встретил глава евнухов и заявил, что его господин в гареме, а потому тревожить его невозможно. До сих пор маркиз всё расточал улыбки и восторги, но теперь его взяла страшная досада. Но делать было нечего. Поневоле пришлось ему ждать на голубом дворе часа три. Наконец его ввели в приемную залу, залитую молочным светом, и он чуть не упал в обморок от злости и смущения. Он был ослеплен; он, спотыкаясь, прошел по кроваво-красному ковру до трона и, едва держась на ногах, остановился с сомкнутым ртом, в то время как Повелитель ассасинов уставился на него до того прищуренными глазами, что трудно было даже поручиться, видит ли он его. Окружающие как колы, стояли на коленях.
-- Что вам нужно от меня, маркиз Монсферрат? -- Спросил старый владыка самым глухим голосом.
Маркиз набрался храбрости и сказал с достоинством:
-- Прекрасный повелитель мой! Я хочу свести двух королей на дружественной почве, я ищу союза для общей доброй цели и ищу обмена выгодами и прочими подобными любезностями.
Все эти предложения были записаны на табличках и внимательно просмотрены Старцем из Муссы, который, наконец, сказал:
-- Рассмотрим всё это по порядку. Каких же это королей вы хотите свести на дружественной почве?
-- Вас, государь мой, и себя, -- отвечал маркиз.
-- Я не король, -- отозвался Синан, -- и не слыхал, чтобы вы были король.
-- Меня избрали королем Иерусалима! -- резко возразил маркиз.
Старец поднял свое морщинистое чело.
-- Ну, дальше. Что это за общая добрая цель?
-- Хе-хе! -- просиял маркиз. -- Это -- справедливая кара. Я буду разить вашего врага, султана, через его друга, короля Ричарда.
Старец задумался.
-- Ты сам нанесешь ему удар, маркиз? -- спросил он наконец.
-- Государь! Твой вопрос совершенно справедлив, -- поспешил ответить Монферрат. Выходит так, что я не могу сам сразить короля Ричарда: мне до него не добраться. Я в этом сознаюсь -- видишь, как я откровенен! Но вы, я уверен, можете сразить его. А этим, позвольте вам заметить, вы нанесёте смертельный удар Саладину, который его любит и заключает с ним договоры вам в ущерб и всему христианству на позор.
-- Ты говоришь о позоре христианству? -- переспросил Синан, заморгав глазками.
-- Увы! Будешь поневоле говорить, -- мрачно подтвердил маркиз.
-- Я вижу, ты принимаешь близко к сердцу это дело.
-- Да, очень близко! -- отвечал маркиз. Старец опять пристально посмотрел на него, потом спросил, где можно найти Мелека.
-- Мы думаем, что он теперь в Аскалоне и отделился от герцога Бургундского, -- сказал маркиз.
-- Джафар-ибн-Мульк и Коджа-Гассан! -- сказал старец как бы во сне. -- Подите сюда!
Молодые люди отошли от стены и упали ниц перед троном, а их господин обратился к ним таким голосом, словно заказывал обед:
-- Возвращайтесь с маркизом на берег через Эмезу и Баалбек и, как завидите Сидон, наносите удар! Одного из вас сожгут живьем. Я думаю, пусть лучше это будет Джафар. Другой же пусть поспешит вернуться с доказательством. Прием окончен.
Старец сомкнул глаза. Лежавших ниц кто-то тронул легонько. Они подползли к своему повелителю и поцеловали его ногу. Затем стали поджидать маркиза. А тот, бледный, как смерть, ничего не видел и не слышал. При новом знаке один из ассасинов положил ему руку на плечо.
-- О, Господи Иисусе! -- пробормотал маркиз, обливаясь потом.
-- Перестань блеять, глупый баран! Ты разбудишь господина, -- торопливо прошептал Джафар.
Маркиза увели, а Старец спал себе преспокойно.
Никого из своих так больше и не видал маркиз: во-первых, их уже не было в Мон-Ферране, во-вторых, его повезли другой дорогой. Сперва ехали по угрюмому хребту Мазиафа, где крепость, словно повисшая в воздухе, как облачко, стережет долины, потом -- по снежным полям, по террасам, вырубленным во льдах, где крутизна поднимается и падает на тысячу футов с обеих сторон. Так добрались до Эмезы -- горного селения, окутанного вечными туманами; оттуда спустились к Баалбеку и через тернистые речные ущелья -- к залитому солнцем морю. Вот по каким местам вели приговоренного к смерти итальянца! А он тем временем уж понял, что конец его близок, и старался закалить себя, чтобы мужественно встретить смерть.
Башни Сидона засверкали непорочной белизной над сизой пеленой туманов. Путники увидели золотистые пески, окаймленные морской пеной, увидели и корабли. Спускаясь по долине, роскошно усеянной цветами и душистыми кустами, там, где крепкие кактусовые изгороди замыкали вспаханные поля и оливковые сады, а кузнечики поднимали свою трескучую музыку, Джафар-ибн-Мульк прервал молчание, в которое были погружены все трое:
-- Пора? -- спросил он своего брата, не поворачивая головы.
-- Нет ещё, -- отозвался Коджа.
Маркиз принялся горячо молиться, но не раскрывая уст.
Они вступили в степь, среди которой торчали утесы, покрытые альпийскими розами и диким виноградом. Здесь воздух был мягкий, чистый, солнце нежно. Осел маркиза вдруг вздумал порезвиться, насторожил уши и заржал. Джафар-ибн-Мульк подошел вплотную к маркизу и обнял его за шею.
-- Добрый знак! -- сказал он. -- Рази, Коджа!
Коджа всадил свой нож по рукоятку -- маркиз только кхекнул. Джафар сиял его с осла -- труп трупом.
-- Ну, а теперь отправляйся обратно, Коджа, -- проговорил он. -- Я должен оставаться здесь: таково ясное желание Старца!
-- И я тоже думаю, -- сказал тот. -- Дай мне доказательство!
Они отрубили маркизу правую руку. Коджа, встряхнув её, положил себе за пазуху. Когда он уж отъехал далеко по дороге в горы, Джафар сел на кучку фиалок, поел немножко хлеба и фиников и крепко уснул на солнышке. Там его и нашел объезд сидонских солдат, которые тут же поблизости нашли бренные останки своего повелителя за исключением правой руки. Солдаты забрали Джафара-ибн-Мулька и сожгли его живым.
Старец из Муссы был ласков с Жанной; он был до того доволен ею, что редко проводил время без неё. Он находил теперь, что Фульк -- прекрасный мальчик, да иначе и быть не могло, принимая во внимание, какие у него родители. Жанне была дана самая полная свобода, какая только возможна для любимицы великого владыки. Однажды, недель шесть спустя после того, как она в первый раз явилась в долину, он послал за ней. Когда она пришла и низко поклонилась, он потянул её за руку, чтоб она стала рядом с троном, обнял её и поцеловал. С чувством самоудовлетворения заметил он, что у неё прекрасный вид.
-- Дитя моё! -- ласково начал он. -- У меня есть для тебя новость, которая, наверное, будет тебе приятна. В настоящее время большая часть маркиза уже разложилась в склепе.
Зеленые глаза Жанны дрогнули на мгновенье; она молча всмотрелась в умное лицо старика.
-- Государь! -- спросила она по привычке. -- Это правда?
-- Сущая правда, -- ответил он. -- В доказательство взгляни на эту руку, которую один из моих ассасинов -- тот, что остался жив -- принес мне.
Он вынул из-за пазухи мертвую руку и положил бы её на колени Жанны, если б она не воспротивилась.
Он опустил её на пол рядом с собой. Потом Старец продолжал:
-- По справедливости, я мог бы требовать себе награды за это. Я и потребовал бы, если б не был уже вознагражден.
Опять Жанна вдумчиво всматривалась в него.
-- Какое же это ещё вознаграждение, государь? -- промолвила она.
Старик только улыбнулся своей умной улыбкой и теснее обнял её стан. Жанна продолжала думать свою думу.
-- Ну, что же вы сделаете теперь со мной, государь? Убьете меня? -- спросила она.
-- Можешь ли ты задавать такой вопрос? -- ответил Старец.
Затем он продолжал говорить уже более важно. Он сообщил Жанне, что, по его мнению, жизнь короля Ричарда находится пока в безопасности, но что он предвидит большие затруднения на его пути, пока он не уберется восвояси.
-- Не один ведь маркиз Монферрат враг ему, -- продолжал Старец. -- Мелек страдает от того же, от чего и все великие люди -- от зависти людей, которые, с его точки зрения, слишком глупы, чтоб он мог считать их человеческими существами. Для дурака нет ничего противнее, как видеть собственную глупость; а так как твой Мелек -- всё равно, что зеркало для таких людей, то можешь быть уверена, что они придушат его при первой возможности. Он -- самый смелы из всех людей на свете и один из лучших правителей, но он нескромен. Он -- человек чересчур властительный; и слишком мало в нем любви. Жанна слушала его с широко раскрытыми глазами.
-- Разве вы знаете моего господина? -- спросила она.
Старик взял её за руку.
-- Весьма немного есть людей на свете, -- сказал он, -- про которых я не знал бы чего-нибудь. Говорю тебе: есть предел власти Мелека. Не может человек своенравно говорить Да или Нет без того, чтобы за это когда-нибудь не поплатиться. С той, как и с другой стороны, долг всё растет. Его дело -- с кем столкнуться: с теми ли, к кому он сперва благоволит, или с теми, кого он отвергает. Обыкновенно первых труднее удовлетворить, чем последних. Поэтому пусть он остерегается своего брата.
Жанна прильнула к нему, умоляя его и взглядом, и устами.
-- О, господин! -- сказала она, и губы её задрожали. -- Если я хоть что-нибудь значу для вас, скажите мне, когда королю Ричарду будет угрожать опасность -- тогда я должна буду покинуть вас.
-- Будь, что будет, -- проговорил её повелитель. -- Но я сообщу тебе всё, что найду нужным для тебя; и этим ты должна удовлетвориться.
Красота Жанны, ещё возвеличенная роскошным нарядом, который ей нравился, а также и её телесным благосостоянием, была, конечно, замечательна, а скромность -- ещё больше, но сердце было самым великим её достоинством. Она опять подняла взор к моргающим глазам своего повелителя и несколько секунд твердо смотрела в них, обдумывая его слова. Затем она опустила глазки и проговорила:
-- Конечно, я останусь у вас до тех пор, пока не будет угрожать моему господину прямая опасность; здешний воздух полезен моему малютке.
-- Он для всего полезен, -- заметил Старец. -- Особенно он полезен для тебя, о мой источник неиссякаемых наслаждений. И я уж позабочусь, чтобы этим воздухом питались розы у тебя на щечках, о моё прекрасное дитя!
Жанна сложила руки и пробормотала:
-- Вы сделаете, как вам будет угодно, о, господин мой! Я не сомневаюсь.
-- Будь в этом уверена, дорогое, милое дитя! -- сказал Старец и отослал её обратно в гарем.

Глава IX
О том, как Ричард жал то, что посеяла Жанна, а султан подбирал колосья

"Старайтесь хорошенько заглядывать в мозги вашего господина, когда ему везет: если счастье тянется, он не спешит расходовать свои силы; но по этой-то причине он тем опаснее в несчастии, накопив себе капитал. Этим я хочу сказать, что анжуйский бес, весь обратившийся в драчуна за последние годы короля Ричарда, нашел в нем для себя вполне благоприятную обитель".
При всех своих правах на рассуждения, почтенный аббат Милó из Пуатье мог бы высказать свою мысль гораздо проще -- тем более, что она проста и верна.
Ричард был покинут своими союзниками. Он вдруг остановился среди своих высших стремлений, когда был уже за день пути от храма Господня и в то же время так же далеко от него, как от своего замка Шинона. Его грызла лихорадка. На его совести тяготели и смерть многих, и утрата цели, и всеобщий ропот, и зависть, и упреки. А он всё прокладывал себе путь через угрюмые пространства топкой грязи прямо к Аскалону. Он осадил его, взял приступом, выгнал из него неприятеля и снова водворился в нем. Оттуда, вдруг бросившись на юг, он напал врасплох на Дарум и предал мечу весь его гарнизон. Этим он перерезал надвое войска Саладина и всадил такой клин в тело его империи, что и её оба легкие очутились в его полном распоряжении. Наступило, по-видимому, самое удобное время для переговоров. Саладин послал из Иерусалима своего брата с соколами в подарок. Ричард, засевший в Даруме во всеоружии, принял его радушно. Ещё была надежда, что для Господа Бога можно будет добыть договором то, чего не удалось взять мечом.
Но тут-то и стали прилетать дурные вести, как бы издеваясь над величием людским. Вернувшись в Акру, французы услыхали про замыслы и участь маркиза Монферрата. Такие милые дела произвели переполох среди союзников. Герцог Бургундский обвинял Саладина в убийстве маркиза. Сен-Поль громко кричал, что это -- дело рук короля Ричарда; а смерть герцога, подоспевшая в самую пору, оставила его одного в поле. Он старался воспользоваться всем, что только было возможно: написал императору, написал королю Филиппу и своему родственнику эрцгерцогу австрийскому, который тем временем уже был дома. Он всех и каждого оповещал о последнем гнусном поступке рыжего анжуйца. Он даже послал письмо к самому Ричарду, открыто обвиняя его в преступлении. Ричард посмеялся над ним, но всё-таки прервал переговоры с Саладином, пока ему не удастся доказать, что Сен-Поль -- большой лгун, каким он знал его всегда.
Между тем опять всплыл на поверхность вопрос о короне Иерусалимской. Граф Шампанский сел на корабль и приплыл в Дарум выпросить её для себя у Ричарда. Он также привез ему известие, что герцог Бургундский скончался от удара.
-- Кажется, Бог всё ещё хоть немножко на моей стороне, -- сказал Ричард. -- Угарная свеча погасла! Но следующие слова показали, что он ошибся.
-- Прекрасный государь мой! -- проговорил граф Генрих. -- Мне грустно, что я должен сообщить вам ещё кое-что: перед отъездом из Акры я виделся с аббатом Милó.
По лицу Ричарда пробежали серые тени.
-- О, продолжайте, братец! -- прохрипел он. Молодой человек запнулся.
-- Прекраснейший мой государь! Господь поражает нас в разные места и всегда находит прорехи в нашей броне.
-- Ну, говорите дальше! -- торопил Ричард, присмиревши.
-- Дорогой мой государь, братец! Аббат Милó уехал из Акры за три недели перед смертью маркиза. С ним вместе уехала и мадам Жанна, но он вернулся без неё. Вот всё, что мне известно; но это не всё, что известно аббату.
Услышав имя Жанны, король начал быстро дышать, как это делаем мы все, когда нас больно поразит неожиданный удар. Затем он слушал, не подавая признака волнения, и под конец спросил;
-- Где Милó?
-- Он в Акре, государь, -- отвечал граф. -- И сидит в тюрьме.
-- Кто заключил его туда?
-- Я сам, государь.
-- Вы поступили неправильно, граф. Отправляйтесь обратно в Акру и привезите его ко мне.
Шампанец уехал.
Как вам известно, от большого волнения Ричард терял способность говорить: глубоко проникал удар ему в душу, и там горе застывало. Более, чем когда-либо, в таких случаях он не признавал ничьих советов, кроме своих собственных, а они были хуже всех на свете. Ещё счастье аббата Милó, что он был в заточении. Теперь вы поймете, почему он выкрутил то изречение, с которого начинается эта глава.
После того как на лице Ричарда мелькнула тень от острой боли, он заглушил свое горе пороками. Говорить так грубо, как он говорил под конец с графом, можно было только с лакеем. Зная его нрав, Генрих Шампанский ушел от него в ту же минуту, как заслышал эти слова. А король Ричард сел к столу да и просидел три часа, не шелохнувшись. Он был буквально недвижим, сидел прямо; а на лицо его легли сероватые тени, только на скулах оно побелело. Его рука, также побелевшая на сгибах, крепко держалась за край стола; глаза, не моргая, смотрели на входную дверь. Люди входили и уходили, опускались перед ним на колени и докладывали, что им было нужно. Затем, встретив его окаменелый взор, откланивались и тихо пятились назад.
Если король думал о чем-нибудь, это никому не было известно; если он что-либо чувствовал, никто не осмеливался прикоснуться к его больному месту. Может быть, эта книга хоть слегка обрисовала вам, чем была для него Жанна. Прибавлю только, что с первого же намека король знал, для чего она ушла с аббатом Милó и почему отправила его обратно одного.
Королева знала, потому что Жанна сказала ей; а он знал, ничего не слыхав. Да, она ушла, чтоб спасти его от себя самой! Она опасалась его, потому что чересчур любила, а её красота распаляла его страсть; и вот, не решаясь искалечить свою красоту, она стремилась скрыть её подальше от него. Более высокой любви быть не может. Если б он только подумал об этом, сердце его смягчилось бы. Но он не думал об этом; он знал наверно.
Под конец своего угрюмого бдения, Ричард встал и вышел из дома. Ему подвели коня; сквайры явились на зов по гарнизонному расписанию. Он объехал вокруг стен городских, выбрался за ворота и поскакал к холмам на разведку. Пожалуй, он говорил немного отрывистей и суше, чем обыкновенно; может быть в его, всегда звонком, голосе послышалась помертвелая нотка. Но других признаков волнения не было заметно. За ужином, пред лицом всех, он пил и ел, как обыкновенно. Только раз испугал он присутствующих: выронил из рук свой большой золотой кубок, и он раскололся.
Минула ночь -- и все, как христиане, так и сарацины, увидели, что король Ричард вдруг стал совсем другой. Как будто им овладел дух безмолвного ожесточенья, дух дьявольского лукавства с перерывами безумства. Терпеливо расставлял он по холмам ловушки сарацинам и убивал всех, кто попадался ему в плен. Однажды он напал на большой караван верблюдов, направлявшихся из Вавилона в Иерусалим; разрубив на куски весь отряд конвойных, он предал смерти также купцов и путешественников. Казалось, он тем охотнее разил других мечом, что сам подставлял себя под удары, только никак не мог получить их. А он, без сомнения, заслужил их. Он совершал подвиги безумной, невероятной отваги, а рядом проявлял чрезвычайную любезность странствующего рыцаря: ездил один, один же, собственными руками, вызволял других, дозволял врагу отрезывать себя от своих, а затем один или с горсточкой рыцарей прокладывал себе дорогу обратно в Дарум.
Под боком у него всё время были де Бар, ярл Лейчестер и гроссмейстер. Гастон Беарнец спал у него в ногах и всюду крался за ним, как кошка. Но всех их измучило это его ужасное настроение. Наконец, возвратился граф Шампанский с аббатом Милó, но с ещё худшими вестями. Яффе приходилось совсем плохо: она опять была в осаде. Епископ Сарумский вернулся с Запада с веткой засохшего терновника и с целой повестью о гибнущем заброшенном королевстве.
Прежде всех других Ричард принял наедине Милó. Насчет этого свидания добрейший аббат говорит в своей книге весьма сдержанно; и то, про что он умалчивает, имеет гораздо более значения, нежели то, про что он говорит. Вот его слова:
"Я застал моего господина сидящим в постели в своей броне. Мне сказали, что уже два дня он ничего не ел, и его непрерывно рвало. Тем временем он успел убить до пятисот сарацин. Я полагаю, он узнал меня.
-- Скажи мне, добрый человек (странное обращение!), -- спросил он, -- как зовут того, к кому тебя водила мадам Анжуйская?
-- Государь! -- отвечал я. -- Мы ходили к Повелителю ассасинов, которого зовут Старец из Муссы.
-- К чему же ты ходил туда, монах? -- продолжал он и шарил рукой, чтобы схватиться за меч, но не мог его найти, а между тем он был у него под рукой.
-- Государь! -- отвечал я ему. -- До мадам дошли слухи, будто маркиз и этот Старец сговорились вас убить.
На это король Ричард не ответил ничего, только обозвал меня дураком. Притом он спросил:
-- А какая смерть постигла маркиза?
-- Государь! Самая злополучная. Он отправился на Ливан для свидания со Старцем и ушел от него в сопровождении двух ассасинов, но при нем не было никого из своих.
Его спутники дошли с ним до города Сидона и, по условленному знаку, зарезали его своими длинными ножами. Затем они отрезали ему правую руку, и один из них отправился с ней к Старцу, а другой остался близ трупа и уснул мирным сном. Там его нашли и сожгли живым.
Король ничего не ответил, но дал мне денег и небольшое драгоценное украшение, которое он всегда носил, точно я сослужил ему какую-нибудь службу! Затем он кивнул головой в знак прощанья, и я ушел от него, не переставая удивляться. После того несколько недель он ни слова со мной не говорил".
Из этого вы можете заключить, что Ричард был очень болен. Да, он был болен: умственный недуг питал недуг телесный, и из объедков этого пира поднимало свою косматую голову кровавое ожесточение. И сейчас в Сирии матери пугают своих детей, что их возьмет Мелек-Ричард -- такое воспоминание оставила по себе ужаснейшая пора, когда он не знал ни жалости, ни покоя. Он никому не говорил о своих намерениях и ничего не желал выслушивать от других. Епископ Сарумский явился с целым запасом зловещих новостей: граф Джон попирал Англию пятою; Филипп французский вступил в Нормандию со своими войсками; вельможи Аквитании восстали. Если уж Бог судил, чтоб Ричарду нечего было делать на Востоке -- на Западе его призывало кипучее дело. Да, но разве у Бога нет здесь дела? Что будет с Яффой, трепещущей под вражеским мечом? Что будет с Акрой, где французские войска тонули в грязи, где обе королевы были в их власти, а Сен-Поль творил суд и расправу? А что будет с Жанной?
Ни одна живая душа не продохнула её имени, а между тем, и день, и ночь её облик витал перед умственным взором короля Ричарда, наполовину скрытый багровыми облаками. Эти облака, мелькавшие по милому личику, были то рассеянный полк, то сбитая конница в припадке бешеного бегства. Из воротившейся кучи вдруг вскидывались белые длинные тонкие руки -- руки Жанны, обагренные кипучей кровью... Но и наяву, как и в мечтах, когда он мчался драться или вдруг останавливался спасать других, являлась новая страшная окраска: чернота покрывала кровь. И из этой тьмы подымалась одна рука. Она предостерегала:
-- Терпи!.. Я оторвана от тебя, я окружена непроницаемой оградой, я далеко от тебя!..
Так всегда было: угрозы, порочные стремления, кораблекрушение, гибель; у неё -- предсмертные судороги и самоотречение, у него -- бешенство и поражение. Но то были благодетельные муки. А были и другие, не столь очистительные, проклятые муки: это -- когда в его голове внезапно являлась мысль, что ею владеет другой, что он ограблен и не в силах вернуть свое. В таких случаях бешенство дикого зверя заливало его бурным потоком. Ведь тут нельзя было не ринуться, крадучись, вперед, ни сверкнуть в воздухе мечом, ни рвануть врага зубами. Это -- не Жиль де Герден! Здесь были только налицо все свойства силы и хищные похоти лютого зверя, но без его силы. В такие минуты дьявольского наваждения Ричард мерял взад и вперед свою комнату или плоскую крышу, а в его диких охотничьих глазах сверкало неистовое бешенство леопарда в клетке.
-- О, Боже мой! Боже! Долго ли это ещё будет тянуться? -- восклицал он.
Увы! Клетка его была гораздо ниже всякой комнаты и гораздо крепче, ведь он сам делал к ней запоры. Но надо отдать ему справедливость: когда, наконец, грустный образ Жанны выплывал из-за бурных туч, как тихая луна, он смирялся, падал перед ним в прах.
Иной раз, особенно на заре, когда прохладный ветерок пробирался меж деревьев, он более ясно видел пред собой цепь событий и мог судить, кого следует обвинять. Как он ни был до мозга костей великодушен, тут не щадил бича. Бичевал он и себя перед образом Жанны Сен-Поль -- этой чистой святой, отдавшей свою гордую плоть на поругание ради его блага. Он был в этом уверен так же, как в своем страстном желании обладать ею; и чем сильнее было это желание, тем более бесился он при мысли, что его ограбили. Грабитель, как он сам сознавался, был ограблен!
Так началась опять старая адская борьба. Заря за зарей выходил он, углубленный в такие думы, один на бестенные пустыри, к тихим, плещущим волнам моря, в сады или на плоскую крышу дома, лицом к лицу с нарождающимся днем, с молитвой, трепещущей на устах, но не сходящей с иссохшего языка. Отчаяние овладело им, и он вел своих людей на смертный бой, чтобы верней найти там смерть и себе. Время шло и дотянулось до начала лета, а Ричарда всё ещё посещало каждую ночь раздумье о его грехе, и каждый день прибавлял новые поводы к раскаянию.
Однажды утром, вместо того, чтоб в одиночестве бороться самому с собой, он пошел к аббату. Пусть Милó сам расскажет об этом.
"В день святых Прима и Фелициана король пришел ко мне раненько, когда я ещё лежал в постели.
-- Милó! Милó! -- сказал он. -- Что делать мне, чтобы спастись?
Он был весь белый, с диким взглядом и весь дрожал.
-- Возлюбленный господин мой! -- отвечал я. -- Спаси ты свой народ! Со всех сторон к тебе взывают -- из Англии и из Нормандии, из Анжу, из Яффы и Акры. В мольбах нет недостатка.
Король покачал головой.
-- Здесь, -- сказал он, -- я больше ничего не могу поделать. Бог против меня: дело слишком свято для такого нечестивца, как я.
-- Государь! Все мы нечестивцы, спаси нас Боже! Если Господь отстраняет вашу милость от Своего намерения, вы можете, по крайней мере, оградить от других свое собственное. Может быть, здесь вы сами взяли на себя слишком большое бремя, но там, на родине, это бремя возложено на вас. Отказываясь здесь, вы приобретете там. Иначе и быть не может!
Я верил в то, что говорил, а он пощипывал свои наколенники и покачивался из стороны в сторону.
-- Милó, они побили меня! Сен-Поль, Бургундец, Бовэсец. Они загрызли меня, как собаки... Милó, да кто же я такой?
-- Государь! -- ответил я. -- Вы -- сын своего отца. Как они прежде лаяли на старого льва, так лают теперь на молодого.
С открытым ртом уставился он глазами в меня и воскликнул;
-- Богом клянусь, Милó! Я сам на него лаял и думал, что он того стоит.
-- Мне ли судить великих государей? -- возразил я. -- Со своей стороны, я никогда не думал, чтоб на душе у него были какие-нибудь чудовищные грехи.
Тут Ричард вдруг вскочил со словами:
-- Еду домой, Милó, сейчас же еду! Пойду на могилу отца и там принесу покаяние, и стану служить моему народу, жить честно! Смотри же, Милó, исповедуй меня, коли ты в силах: велика моя духовная жажда.
Благословенная мысль! Он исповедал мне грехи свои (целую кучу грехов!) и так горько плакал, что я, право, разнюнился бы вместе с ним, если б не был готов скорее смеяться и ломать себе руки от радости, что наконец-то растаял долгий смертельный лед, сковавший его душу. Впрочем, прежде чем исповедывать его, я осмелился заговорить о мадам Жанне, о том, что он потерял её навеки, и почему -- она уже теперь законная жена другого, и по своей доброй воле; и сам он, Ричард, должен, наконец, исполнить свою обязанность перед королевой... Все это он выслушал внимательно и обещал всё сносить терпеливо. Затем я исповедал его и в то же утро дал ему вкусить святой Плоти Господней в Храме святого Гроба. Я был уверен, что он исцелился. Так и было надолго: он доказал это подвигами невероятной отваги".
Вскоре флот короля Ричарда вышел в море и поплыл по направлению к Акре. Одна за другой приходили вести из осажденной Яффы. Но он мало обращал на них внимания: он налаживал заключение договора с Саладином. Ричард конечно плыл, не спуская глаз с Акры. Но Яффа лежала на дороге, а, при его праве, весьма могло случиться, что именно при сознании полной невозможности совершить подвиги, он натворит больших дел. Когда его красная галера стала на якорь в виду Яффы, этот город, по-видимому, был обречен на погибель. И это, без сомнения, так разгорячило Ричарда, что он совершил один из тех невозможных подвигов "невероятной доблести", как выражается Милó, благодаря которым его имя живо до сих пор, тогда как имена многих лучших государей давно уж позабыты.
Окрестности Яффы обрываются крутизнами к морю. Они представляют собой плохую защиту для судов, зато галеры могут подходить к самым стенам города и даже забирать припасы из окон, которые выходят на море. С суши Яффа расположена менее безопасно. Склон от гор идет прямо к городу, немногие внешние укрепления и каменный мост через реку не могут устоять против решительного натиска врага.
Когда флот короля Ричарда подъехал настолько близко, что можно было разглядеть город, то стало ясно, что наделали сарацины: они взяли внешние укрепления и заняли мост. Исподволь проделали они в стенах проломы и толпой ворвались в город. Флаг на крепости ещё развевался, но на улицах вокруг него шла битва или, вернее, резня. Падение Яффы составляло вопрос нескольких часов.
Король Ричард стоял на корме своей галеры и наблюдал за этой картиной. Вот, видит он, бегом несётся вниз по молу человек, а за ним с полдюжины других, желтых всадников.
Беглец был, по-видимому, священник: когда он нырнул, на солнце блеснула его бритая макушка. Он нырнул в морскую зыбь и поплыл отчаянно, спасая жизнь свою. Преследователи подъехали к самому берегу и стали стрелять в него из самострелов. То были телохранители Саладина, ловкие стрелки, которые никогда не покидали его. Но священник плавал, как рыба: они промахнулись.
Король Ричард сам вытащил из воды беглеца, схватил его за подрясник, и заключил в свои объятия, как любовницу.
-- О, храбрый пастырь! О, неустрашимая душа! -- кричал он, весь под впечатлением мужества человека. -- Дайте ему место, пусть он отхаркает соленую воду! Душой моей клянусь, бароны, дай Бог, чтоб глоток вина был так же славен, как этот глоток соленой воды.
Священника усадили, и он начал свой рассказ. Весь город в развалинах; все мужчины, женщины и дети перерезаны. Держится ещё только крепость. Нельзя было терять ни минуты! И вот король Ричард как был в рубахе и штанах, в башмаках, без шлема, без всякой брони схватился за меч и за секиру.
-- Эй! Кто с Анжуйским? -- выкрикнул он и бросился к берегу вплавь.
Де Бар кинулся за ним по пятам, затем, с громким криком, и Гастон Беарнский и ярл Лейчестер, спина в спину. За смельчаками поспешили епископ Солсбери, человек сильный духом, Овернец, лиможец и Меркадэ. Вот и все восемь главарей, составлявших экипаж "Волнореза", не считая разжиревших дьяков, не больших любителей воды. Как только люди с других судов заметили, что происходит, они тоже, то здесь, то там, стали бросаться в воду; остальные в лодках достигли берега и завязали бой с конницей сарацин и с их лучниками. А та восьмерка уже давно опередила их и пробила себе дорогу в разгромленный город.
Как они совершили свой подвиг одному богу войны известно, но что они совершили его -- это верно. Все рассказывают о нем одинаково -- Богаден и Випсоф [английские летописцы того времени], мусульмане и христиане. Кто знает короля Ричарда, тот может представить себе, какая ярость обуяла его тогда, какая забушевала в нем буря желчи, обиды, озлобления! Они были так могучи, что напрягли невероятно его мышцы, превратили его спутников в обожателей, сделали его неприступным, превратили его в самого беса. Но то был не бес, ослепленный яростью, а холодный бес, который мог обдумать свою хитрую затею, мог мудро выбрать наилучший способ для своего удара.
Ворвавшись в городские ворота, смельчаки сплотились и двинулись вперед правильным клином, щит за щитом. Во главе, у острия клина, стал сам Ричард со своей секирой. Быстрым шагом прошли они по улице, не оглядываясь ни вправо, ни влево; они прямо наступали на крепость, прорывая и попирая ногами всё, что становилось им на пути. Сперва помеха невелика: только за углом из переулка налетел на них отряд нубийских копейщиков в надежде отрезать им наступление боковым движением. Ричард остановил свой клин, и темнокожие разили копьями прямо в щиты христиан с такой силой, что наша дружина закачалась, как хворост. Но клин держался стойко. И кровава была его работа секирой и мечами! Богатыри положили на месте большую часть нубийцев, телами своими оттеснили толпу, напиравшую на них по пятам, и продрались до площади перед крепостью. Здесь всё было заполнено крикливой толпой; барабаны обращали день в ад кромешный; большие знамёна развевались и раскачивались, словно камыш над водой. Кто пытался поджечь крепость, кто карабкался на стены с других сторон. Вся площадь бушевала, как смерч, посреди целого моря напряженных лиц, который вздымал и людей и колеблющиеся водоросли их знамен.
Король Ричард видел, как обстоит дело в этом зловещем улье: эти люди не могли драться в такой тесноте; конница ничего не могла поделать в плотной массе пехотинцев; лучники не могли стрелять, когда их замкнули в толпе; копья и даже дротики не могли соперничать с мечами. Но он видел также толпу, напиравшую на крепость, и эти угрожающие поднятые руки, и эти вытянутые шеи.
-- О, Господи! -- взмолился он. -- Неверные вторгаются в Твое наследие!.. По слову моему, господа, пробивайте дорогу!
И голосом, покрывшим адский шум натиска, он крикнул:
-- Спаси нас, святой Гроб! Спаси нас, святой Георгий!
Клин врезался в самую чащу врага. В этой работе мясников люди рубили и пилили живое тело. Много, много крови стоила она! Рукоятка секиры короля заскорузла от крови и, наконец, при последнем ударе не выдержала, согнулась, как мягкий стебелек. Ричард завладел палашом обезглавленного мамелюка и продолжал работать. Раз, два, три, четыре раза врезались герои в этот рой людей, и ничто не могло расстроить их порядка; только Ричард порезал себе ноги, наступая на железные брони падших или на изломанные мечи; у остальных не было ни царапины, так как они были в латах. Они удерживали площадь за собой, пока не подоспел граф Шампанский со своими рыцарями и с пизанскими лучниками, тогда сражение окончательно было выиграно. Осаждающие были прогнаны; над домом храмовников взвилось знамя с английским драконом.
Король Ричард предался отдыху. Но два дня спустя на склонах выше Яффы разразилась настоящая битва: Саладин в последний раз сразился с Ричардом, и Мелек сломил его. Наш король со своими пятнадцатью сподвижниками опять выстроился клином и уложил столько врагов, сколько было его душе угодно. Но на этот раз неприятель уже знал с кем имеет дело, и резня была не так жестока. Однако левое крыло наступающих войск ворвалось в город, и гарнизон был объят ужасом. Но и тут накатился Ричард и выпер врага через другой конец города; там неверные и погибли в пучине морской. Очевидцы говорят, будто он сделал всё это сам один. Возможно, ведь его имя гремело грозой в ушах сарацин. "Такого бойца свет ещё не видал!" -- говорили они. При виде его они, как стадо овец, сбивались в кучу, и, как овцы, рассеивались при каждом его натиске.
"Да воскреснет Бог! -- восклицает Милó, потрясая пером. -- И вот Он воскрес. О, лев на стези! Кто устоит против тебя?"
Ричард загнал Саладина в глубь холмов и ещё раз принудил его укрепить сторожевые башни Иерусалима. Но он уже достиг предела своих сил. К нему привязался недуг, и к приливу ярости присоединилось старое точащее отчаяние.
Целую неделю пролежал он в постели и в бреду болтал, не переводя духа, всякий вздор про Жанну и Темную Башню, про поля терновников у Пуатье и Лангедока, про своего брата, красавца Генриха, про Бертрана де Борна и про сокола в Ле-Пюи.
Затем случилось приятное событие. Благородный враг Ричарда, Саладин, услышал про его болезнь и послал брата своего, Сафадина, навестить его. Великого эмира ввели в шатер его великого врага.
-- О, Боже христиан! -- воскликнул он со слезами. -- Какому великому делу Ты дал совершиться! Ты сотворил это зеркало Твоей власти, а затем Сам потемнил его!
Он поцеловал пылавшее чело короля Ричарда, затем выпрямился, глядя в лицо окружающим.
-- Говорю вам, государи мои! Во всей нашей стране ещё не видано такого царя. Мой брат, султан, готов скорей лишиться Иерусалима, чем дать умереть такому человеку!
При этих словах Ричард открыл глаза.
-- Нет, Сафадин! Нет, друг мой! Ещё ни смерть, ни Иерусалим не в моей власти. Заключи для меня с братом моим Саладином перемирие на три года, а там я, с Божьей помощью, опять приду сразиться с ним. На этот раз меня больше не хватает.
-- Дорогой государь мой1 -- спросил Сафадин. -- Вы ранены?
-- Ранен? -- шепотом отвечал король. -- Да, ранен в душу и сердце. Больно, ох, как больно, больно!
Преклонив перед ним колена, Сафадин поцеловал его перстень со словами:
-- Пусть Бог, которого мы втайне исповедуем оба, Бог всех богов, сотворит тебе на благо, о брат мой!
Так сказал Сафадин, а Ричард улыбнулся ему в ответ и ласково кивнул головой.
Когда мир был заключен, короля перенесли на корабль. Флот отплыл в Акру.

Глава Х
Узы

На другой же день по прибытии в Акру король Ричард послал за своей сестрой Жанной Сицилийской и обратился к ней с такими словами:
-- Ну, сестра, скажи мне правду: что произошло при свидании королевы с мадам Анжуйской?
-- С мадам Анжуйской?! -- вскричала Жанна, которая, как вам известно, была очень умна. -- Мне кажется, вы отнимаете этот титул у королевы?
-- Я не могу отнять от неё того, что никогда ей не принадлежало, -- возразил король Ричард. -- Но я могу повторить свой вопрос, если вы не помните его.
-- Не надо, государь, -- ответила она и рассказала всё, что знала, прибавив: -- Государь мой и брат мой! Осмелюсь доложить вам: мне кажется, что королева находится в большом горе. Мадам Жанна не заявляла никаких притязаний; надеюсь, я отдаю ей полную справедливость. Но заметьте, ведь и королева также не требовала ничего. Вы сами взяли её за себя, по своей королевской воле, и она вполне сознавала эту честь. Но вы отняли у неё обратно большую половину того, что дали. Королева любит вас, Ричард! Она теперь самая несчастная дама; но ещё есть время поправить беду: пусть она будет для вас королевой-супругой, о брат мой, Ричард, -- и всё может ещё хорошо сложиться. Какая другая причина могла побудить мадам Жанну поступить так? Ведь не любовь же к старику, которого она в глаза не видала?
Чело короля побагровело; но он заговорил обдуманно:
-- Никогда не сделаю её своей женой. Никогда добровольно не пожелаю больше её видеть. Я прегрешил бы против Бога и против чести, если бы поступил иначе. Я этого не сделаю никогда, никогда! Пусть она возвращается восвояси!
-- О, государь, государь! Как же ей это сделать?
-- Как ей будет угодно. Со своей стороны я приложу весь почет, какой ей подобает.
-- Но, государь, приданое...
-- Я верну его всё, до последнего гроша.
-- Но оскорбление...
-- Оскорбление уже нанесено: я хочу избежать большего.
-- И это твердое ваше решение, Ричард?
-- Бесповоротное.
-- Но, государь, она вас любит.
-- Напрасно любит!.. Встаньте!
-- Молю вас, государь: явите жалость к ней!
-- Я глубоко её жалею. Я, кажется, всегда и всех жалел, с кем только имел дело. Но не хочу видеть вокруг себя особ, достойных жалости! Прощай, сестра. Уйди, не то мне придется жалеть тебя.
Но Жанна продолжала умолять:
-- О, государь!..
-- Прием окончен! -- вымолвил король.
Королева Сицилийская встала и простилась с братом.
Ричард сдержал свое слово: он никогда больше не видал в глаза Беранжеру за исключением одного раза, и то впоследствии. Он сделал в Сирии всё, что оставалось ему делать: закрепил мирный договор с Саладином; присутствовал при выборе Генриха Шампанского и водворил на место Гюя Люзиньяна; распределил кому какие следовали наказания и награды, насколько это было в его власти; наконец, послал обеих королев в сопровождении охраны в Марсель. Затем, спустя два года после того, как вступил в Акру полным надежд победителем, он выехал из неё разбитым. Он брал все города, которые ему приходилось осаждать; он выигрывал каждое из своих сражений. Его побили не неверные, а его же союзники.
Им предстояло ещё раз его побить, и даже с помощью других. Небеса, и те были против него. Его преследовали бури с первого же дня, как он пустился в море. Они разлучили его со свитой, они бросали его от одного берега к другому и роковым образом замедляли его путь. Там, на родине, имели время сплотиться его враги -- Евстахий де Сен-Поль, Бовэсец, Филипп французский, а позади их всех -- Джон Мортен, который подымал небо, землю и их самих, чтобы добиться королевского престола. Но Промысел, как думал Ричард, допустил его в страшную непогодь высадиться в Корсике и там услышать, как обстоят дела в Галлии. Филипп привлек к себе Раймонда Тулузского. Сен-Поль стоял во главе их союзной армии под Марселем, готовый погубить Ричарда. Возвращающемуся королю готова была ловушка.
Надо вам сказать, что к тому времени в его распоряжении оставалась только одна, его собственная, галера да ещё три других. Не было с ним ни де Бара, ни Гастона, ни Безьера, ни даже верного капитана Меркаде; и он не имел ни малейшего понятия о том, где они могли быть. Он попался бы непременно в западню, и она крепко прихлопнула бы его.
-- Нечего сказать, хорошие, чудесные дела! -- говорил он. -- Но я их поправлю.
Он снялся с якоря и поплыл, огибая Сицилию, к берегам Далмации. Но там опять его настигли бешеные вихри. Из четырех последних судов он лишился трех и, наконец, вошел в гавань Газару -- небольшое рыбацкое селение на этом пустынном берегу. Он намеревался вернуться домой через Германию и Нидерланды и высадиться в Англии, покуда его брат Джон был ещё во Франции.
Он или позабыл, или не позаботился припомнить, что все эти земли были подвластны эрцгерцогу Луитпольду. Конечно, он знал, что Луитпольд его ненавидит, но не знал, что тот считает его виновным в убийстве Монферрата. Не подозревая, чтобы могли возникнуть какие-либо затруднения, он отправил послов просить у правителя Гаэары пропуска для неких купцов-богомольцев. То был австрийский рыцарь Гюнтер.
-- А кто такие ваши богомольцы? -- спросил он. Ему сказали, что это -- мастер Гюг, купец из Алоста фландрского, и его слуги.
-- Что это за купец? -- был следующий вопрос.
-- Господин наш! -- сказали видевшие его. -- Это -- красивый мужчина, высокий, как дерево, стройный и могучий; глаза у него острые, синие, а борода рыжеватая, как не бывает у фламандцев.
-- Посмотрим, что это за купец. -- сказал Гюнтер и вошел в гостиницу, где находился король Ричард.
Ричард сидел у огня и грелся. К несчастию для мнимого купца, он не встал почтительно, когда вошел правитель Газары весь в дорогих мехах и с важной осанкой.
-- Ты -- купец Гюг из Алоста? -- спросил Гюнтер, оглядывая его свысока.
-- Да, я ношу это имя, -- отозвался Ричард. -- А ты, друг мой, кто такой?
Австриец заикнулся, потом возвысил голос:
-- Ах, Боже ты мой! Я -- государь Гюнтер, правитель этого города и замка!
Тогда король встал, чтобы отвесить ему поклон, и тем выдал свой высокий рост.
-- Я должен был и сам догадаться, государь мой, из того, что вы имели любезность прийти ко мне. Прошу прощенья!
Так говорил Гюг-купец, а Гюнтер только дивился на него.
-- Ты что-то чересчур высок для купца, Гюг! -- заметил он. -- Неужели в Алосте родятся такие богатыри?
Король Ричард улыбнулся.
-- Это моё единственное преимущество перед вами, господин мой, -- ответил он. -- Впрочем, мои землячки вообще родят статных молодцов.
-- Вы были воспитаны в Алосте, мастер Гюг? -- с подозрением отнесся к нему Гюнтер.
Ричард снова рассмеялся и сказал:
-- Ну, об этом уж спросите у матери моей, господин Гюнтер.
"Гром и молния! -- подумал австриец. -- Вот развязный купец".
Он принялся делать кое-какие затруднения, мелочные чиновничьи докуки, а король Ричард всё посмеивался, стараясь в то же время исполнять всё требуемое. Но Гюнтеру всё было мало. Он сказал, что его сюзерен, эрцгерцог, крутенек относительно прихода иностранцев. У Ричарда сорвалось с языка, что он не особенно уважает эрцгерцога. Однако в конце концов он всё-таки получил пропуск. И всё было бы хорошо, если б только, уезжая из Газары, он не переплатил по счету.
"Переплатил" -- не настоящее выражение: он просто затопил хозяина в золоте. Спеша пуститься в путь, он разозлился на трактирщика, который приставал к нему со счетом.
-- Какой там счет, хозяин! -- воскликнул он, уже занесши одну ногу в стремена. -- Какого чёрта стану я считать наполовину на коне! На, считай сам, человечек, и будь доволен тем, что тебе дают!
Он бросил наземь горсть золотых безантов, круто повернул лошадь и рысцой поехал со двора.
-- Не человек, а исполин! -- вырвалось у хозяина. -- Король это или чёрт, только не купец.
С того и пошла молва про незнакомца. Гюнтер запыхтел. Ещё бы! Является вдруг человек ростом шесть футов и два дюйма, купец дьявольски развязный. Он не встает при появлении владельца города и замка и не подделывается под него, а сам смеется, когда ему смешно. Он выше эрцгерцога и считает его милость тупым псом, а трактирщика осыпает золотым дождем, как Данаю [Даная -- дочь аргосского царя Акрисия, была заточена отцом в медную башню, так как оракул возвестил ему, что её сын убьет его. Но Зевс посетил узницу, ниспав на неё в виде золотого дождя, -- и она родила Персея. Отец выбросил дочь с внуком в бочке в море. Но бочку выкинуло на берег. Персей во время игр случайно убил деда брошенным диском. Художники возлюбили эту сказку. Ею полны стены Помпеи; её изображали Тициан и Корреджио.]. Да кто же он такой? Сам Юпитер, что ли? Кто мог считать эрцгерцога "тупым псом" как не император или разве могущественный король? Эге, король: вот оно что! Ведь есть короли, шатающиеся по чужим землям. А что, если Ричард английский сбился с дороги? Гюнтер щелкнул пальцами. Конечно, это Ричард английский! Нет на свете другого такого рослого короля. Но, в таком случае...
-- Гром и молния! Стало быть, я дал улизнуть злейшему врагу моего господина? -- рассудил он и заревел, призывая своих ландскнехтов [Ландскнехты -- явление более позднее (немецкая наемная пехота в 15-17 веках). Это -- единственный анахронизм, перетасовка времен, которую мы встретили у Юлета.], требуя себе сапожищи, шлем и большой меч.
Гюнтер тотчас же пустился в дорогу и по лесным тропинкам нагнал мнимого купца через сутки. Он окончательно настиг его в маленькой деревянной гостинице деревушки Бломау в Каринтийских Альпах, в лесу, который выходил на дорогу к Грацу.
Король Ричард сидел себе там на кухне, попивая кисленькое пивцо, которое было ему не по вкусу. Ландскнехты окружили избу, а Гюнтер с двумя из них вошел, бряцая оружием.
Радуясь развлечению, Ричард вскинул на них глаза:
-- Ага! Вот он опять, господин Гюнтер! Все же приятнее, чем пиво.
-- Король Ричард английский! -- воскликнул австрияк, бледный от природы, от жары и волнения. -- Вы мой пленник.
-- На то и похоже, -- отозвался король. -- Садитесь, Гюнтер. Предлагаю вам отведать пиво и довольно плохонького сыра.
Но ни под каким видом не хотел Гюнтер с первого же слова сесть перед помазанником Божиим.
-- О, государь! Мне приличнее стоять перед вами, -- глухо проговорил он, страшно волнуясь.
-- Это вовсе не неприлично, если я вам говорю, чтобы вы сели, -- возразил король Ричард.
Итак, Гюнтер уселся и отер пот с головы, а Ричард допил свое пиво. Затем они оба легли спать на полу. Ранним утром пленник разбудил своего тюремщика.
-- Ну, Гюнтер! Нам лучше бы скорей в путь-дорогу! -- заметил он.
-- Государь, я готов! -- ответил Гюнтер, очевидно неготовый, вставая и дотягиваясь.
-- Ну, веди меня! -- приказал Ричард.
-- Нет, я следую за вами, государь!
-- Говорю тебе, белый ты пес, веди меня! -- проговорил король и на одно мгновенье показал зубы.
Астрияк повиновался.
Один из немногих слуг Ричарда, некий нормандец по имени Мартен Во в виде собственной безопасности избрал простейший способ: отстал от других. Гюнтер был чересчур взволнован, чтоб замечать такие пустяки. В то время, как он со своим отрядом огибал лес с одного конца. Мартен огибал его с другого. Он был довольно глуп, но всё же не настолько, чтобы дать засадить себя в тюрьму, если мог этого избежать. Волею Божией моряк, он чувствовал стремление к своей стихии и волей Божией попал в неё несколько дней спустя. Но о нем будет ещё речь впереди.
Эрцгерцог Луитпольд был у себя в своем добром городе Граце, когда ему доставили известие о поимке короля, а затем -- и самого пленника.
-- Du lieber Gott (Боже милостивый)! -- крикнул он. -- Ach, mein GЭnther!
Он наградил своего вассала поцелуем. Его глазки засверкали кровью, как Марс, когда он сверкает. Но всё-таки эрцгерцог был рыцарем: он взял протянутую руку короля и, помявшись немного, поцеловал её.
-- Что, государь? -- вырвались торжествующие звуки из его широкого горла. -- Теперь мы с вами, кажется, на более равной ноге?
-- Согласен с вами, Луитпольд, -- сказал король.
Затем, пока эрцгерцог муслил себе губы, Ричард прибавил:
-- Но, надеюсь, вы не вздумаете простереть свое преимущество до того, чтобы держать речь ко мне.
Австрияк с трудом проглотил эту пилюлю.
-- Государь! -- сказал эрцгерцог. -- Слишком много речей потребовалось бы для того, чтобы смыть все обиды, которые нанесены мне вашими руками: никакие речи на всех собраниях в мире не могли бы извинить убийство моего второго кузена, графа Сен-Поля, и первого кузена, маркиза Монферрата.
-- Это правда, -- возразил Ричард. -- Но ни одна из этих речей не вернула бы их к жизни.
-- О, государь, государь! Душой моей клянусь, я вас считаю виновным в смерти маркиза Монферрата.
-- Я так и думал! -- отозвался король. -- И ваше обвинение ничего не прибавляет к моим мнениям, скорее наоборот.
-- Значит, вы это допускаете, король Ричард? -- спросил эрцгерцог.
Удивление придавало ему особенно глупый вид: его раскрывшийся рот, его ощетинившиеся волосы напоминали орла, запутавшегося в кустах.
-- Я далек от того, чтоб это отрицать, -- сказал Ричард. -- Никогда не опровергаю я никаких обвинений, но и сам никогда никого не обвиняю, пока не приготовлюсь доказать это. Но теперь -- другое дело.
-- Я должен держать вас в строгой охране, государь, -- проговорил эрцгерцог. -- Я должен сообщить обо всём моему повелителю, римскому императору.
-- Вы в своем праве, Луитпольд, -- промолвил король Ричард.
День закончился тем, что короля английского заточили в высокую башню, футов шестьдесят над городской стеной.
Теперь посмотрим, что поделывал наш Мартен Во, который всё вынюхивал море. Вскоре он сделал лучше: он смотрел на него с вершины высокой горы. Оно сверкало вдали в тумане, и ничего ему больше не оставалось делать, как спуститься вниз по речному руслу, которое благополучно привело его в Триест. Оттуда ему удалось переправиться в Венецию, где кабачки были слишком хороши и слишком многочисленны для него. Он болтал про свои злоключения, про свои лопнувшие сапоги, про австрийское пиво, про своего увлекающегося господина, про свой собственный замечательный ум и способность ко всякой верной службе.
А Венеция прежде, как и теперь, была colluvies gentium -- стоком народов. Долговязые одинокие арабы шагали по узким улицам или неподвижно дремали у стен набережной. Город был полон бродячих крестоносцев, страшно помятых молодцов, христиан-отступников, мусульман-отступников, покладистых евреев, богомольцев, собирателей святынь во святых местах. Как чума, как зараза, распространилась история Мартена и, к несчастию, далеко не к выгоде Ричарда, невозмутимо пребывавшего в своей башне. Когда иссякли для него все источники благостыни в Венеции, Мартен Во отплыл в Анкону. Там тоже ему оказывали всяческое внимание: он повстречал своего земляка, нормандского рыцаря Жиля де Гердена.
Едва заслышал Жиль, что Ричард заточен в темницу, а Жанны нет подле него, он страшно вспыхнул. Не надо удивляться, что он ничего не знал про дела в Акре: он не был в Акре с французскими войсками, а ходил богомольцем в Иерусалим и оттуда, вместе с Люзиньяном, попал на остров Кипр. Вот он теперь ухватил Мартена за глотку и тряс его, пока глаза у несчастного не выкатились, словно агатовые шары.
-- Ну, болван, говори сейчас: где мадам Жанна? Не то я покончу то, что начал! -- сказал он грозно.
Но Мартен ничего больше не мог ему сказать: он был мертв. После такого дела, даже в Анконе, приходилось бежать; и Жиль был готов убраться оттуда. Страсть к Жанне, которая никогда не покидала его надолго, разыгралась с такой силой, что ему захотелось непременно разыскать, увидеть её, прикоснуться к ней или умереть. Единственной помехой был король: так надо его отыскать, куда бы ни забился он! Случилось, очевидно, одно из двух: или Ричарду она уж надоела, или он её лишился по каким-нибудь превратностям пути. Могло быть и третье предположение: её умертвили по приказанию королевы. Но он отклонил эту мысль: он был уверен, что Жанна жива.
"Великое дело -- смерть, но и она не так велика, как наслаждение обладать Жанной во всей её красе", -- рассуждал он.
Он вполне был в этом убежден -- и вернулся к двум первым предположениям. Если Жанна надоела королю, тот не постесняется (таков уж он от природы) так прямо и сказать в глаза ему, Жилю. Если же он потерял её, то пусть сидит себе преспокойно в темнице, а Жиль со временем может её найти. Надо только удостовериться. И ещё вот что пришло ему в голову:
"Если он в заточении, в цепях, его убить довольно просто!"
И сердце его тешилось такой прелестной мыслью.
Никакого труда не стоило пройти по стопам Мартена: ясно -- Венеция, Триест и вверх по горам до Бломау. Но тут след терялся, тщетно разыскивал его Жиль вдоль и поперек. Этот недогадливый господин по ложным слухам проехал даже в Вену. Но нам нет нужды пересказывать все его странствия. Шесть месяцев спустя после того, как он уехал из Анконы, в лохмотьях, без шляпы, голодный и холодный, он прибыл к крепким башням Граца. Проходя близ городского рва, услышал он чей-то чистый громкий голос:
Li dous consire
Quem don'Amors soven...[*]
[*] - О, светлое время струится,
Радость опять загорится! (фр., прим. ред.).
Он понял, что наконец-то набрел на того, кого искал. Но кто-то ещё, другой, клубочком прижавшись у стены, не спускал с башни своих жадных взоров и видел, как Жиль вдруг остановился, словно оглушенный, хлопнул себя рукой по затылку, потом прислушался и задумался, шевеля челюстями.
Голос оборвался. Жиль повернул обратно и тихонько пошел своей дорогой. Он проскользнул через городские ворота в город. А скорчившийся у стены человек всё ещё пытливо смотрел на него из-под длинных прядей своих всклокоченных волос.

Глава XI
Доверенный посланец

Старец из Муссы, Повелитель всех ассасинов, потомок Али, Полнота Света, Господин тех, что едят дурман, и прочая, и прочая, женился па Жанне и сделал её своей первой женой.
Помимо её телесной красоты, он ценил в ней её скромность, покорность, здравый смысл и ту особенную гордость, которая смиряет обладателя женщины: она, можно сказать, была слишком горда, чтобы даже позволить в себе чванство. Принимая во внимание, что Старец так высоко ценил Жанну, нечего удивляться, что она стала, наконец, его единственной женой.
Вот такого рода жизнь вела Жанна. Ранним утром, когда супруг уходил от неё, она спала ещё часик, затем вставала и шла в баню. Затем в сад фонтанов в её беседку приводили её мальчика. Она часа два или больше проводила с ним: учила его читать молитвы, почитать отца, любить мать и повиноваться ей, уважать волю Господню. В десять часов Жанна кончала завтрак и вместе со своими женщинами садилась за рукоделье. Одна из них споет, другая что-нибудь хорошее расскажет; порой, если госпожа разрешит, они болтают меж собой, то и дело поглядывая на неё, чтобы заслужить от неё похвалу или (очень редко) порицанье. Не было среди её рабынь ни одной живой души, которая не любила бы её, но также и не боялась бы её.
Жанна не была говорливее прежнего, но она рассуждала не меньше. Частенько в течение дня присылал за ней Старец, не то и сам заходил в её покои, чтобы обсуждать с ней дела. Никогда не случалось, чтобы Жанна была не в духе, скучна, раздражена или вообще не расположена удовлетворить все его желания. И каждую пятницу в своей мечети Синан приносил благодарность Аллаху за то, что он даровал ему такую бесподобную жену -- степенную, скромную, благочестивую, любящую, целомудренную, покорную, ловкую, услужливую и раскрасавицу. Так он говорил всякому про свою жену. А так как Старец был человек величайшей опытности, то такие похвалы имели особое значение. Он поспешил доказать не только словами, но и делом, что считает её достойной доверия.
В один прекрасный день, когда она сидела у себя в гареме с малюткой на коленях, напевая ему и себе одну из нескончаемых французских песенок, ей доложили, что грозный повелитель желает видеть её в своих покоях. Она спустила с колен ребенка и последовала за евнухом. Войдя в комнату, где уже сидел Старец, Жанна стала на колени, как того требовал обычай, и поцеловала его в колено. Он коснулся её головы рукой и проговорил:
-- Встань, дитя моё! Посиди со мной немножко. Я должен потолковать с тобой кое о чем, что касается тебя.
Она тотчас же села рядом с ним. Он взял её за руку и так начал свою речь:
-- Жанна! По-видимому, я что-то вроде пророка. Твой прежний повелитель, Мелек-Ричард, находится во власти врагов своих. Он теперь в заточении, в плену у эрцгерцога по обвинению во многих преступлениях. Первое -- убиение брата твоего, графа Эда де Сен-Поля; впрочем, это -- ещё сравнительно пустое дело, которое, вдобавок, совершилось в честном бою. Затем обвиняют его (и, как тебе известно, ложно) в смерти маркиза Монферрата. У нас свой взгляд на это. А главное-то дело тут, как я подозреваю, в выкупе. Но вопрос: захотят ли враги его допустить, чтоб этот выкуп состоялся? Ведь Мелек-Ричард им ненавистен не тем, что он наделал, а тем, что помешал им сделать ему. Ну, что же скажешь ты, дитя моё, на это? Я вижу, это тебя огорчает.
Действительно, Жанна была огорчена, но не в том смысле, как можно было бы предположить. Вместе с большим самообладанием, в ней было также много и житейского разума. Не было ни слез, ни сердцебиения, ни безотчетного страха, ни перемен в лице. Глаза её искали встречи с глазами Старца и твердо остановились на его лице. Губы её были как всегда румяны и только плотно сжаты.
-- Что же тебе угодно будет предпринять, государь мой? -- спросила она.
Старец из Муссы погладил свою красивую бороду.
-- Дело об убийстве Монферрата я могу решить в нескольких строках, -- раздумывая, молвил он. -- Мало того, я могу добраться до Мелека и обеспечить ему все удобства. Но что мне будет всего труднее сделать (заметь, неудачи я всё-таки не допускаю!) так это -- заставить его врагов там, у него на родине, отпустить его за выкуп.
-- Я могу это устроить, -- возразила Жанна, -- если ты возьмешься сделать остальное.
Старик потрепал её по щеке и промолвил:
-- Не в обычаях наших стран отпускать жен своих на чужбину. Сверх того, ты не нашего племени. И как я могу положиться на Мелека, который, я знаю, тебя любит? Как могу положиться на тебя, зная, что ты любишь Мелека?
-- О, государь! -- сказала Жанна, глядя прямо ему в глаза. -- Я явилась сюда потому, что любила господина моего Ричарда; и теперь, обеспечив ему безопасность, я вернусь сюда. И... -- прибавила она, опустив глаза, -- вернусь именно по этой причине, а не по какой другой.
-- Я вполне тебя понимаю, дитя моё! -- сказал старик и взял её за подбородок.
Это вызвало краску у неё на лице, и она тотчас же опять подняла головку с робкими словами:
-- Милый мой господин! Ты так ласков со мной... Если б у меня не было той, другой, причины, я из-за этого бы одного вернулась к тебе.
Синан поцеловал её.
-- Так оно и будет, моя дорогая! -- сказал он уверенно. -- Времени ещё много впереди. Понятно, ты поедешь соответственно моему сану и твоему здоровью, которое именно теперь требует осторожности.
-- Не бойся за моё здоровье, о, господин мой! Я чувствую в себе много силы.
Он опять поцеловал её, прибавив:
-- Никогда ещё не знавал я женщины такой прекрасной и вместе такой сильной духом!
Он написал два письма, приложил к ним две печати, одну свою, другую -- царя Соломона.
Эрцгерцогу он писал кратко:
"Эрцгерцогу Луитпольду Vetus de Monte (Старец Гор) шлет свой привет. Если бы Мелек-Ричард потерпел ущерб в славе своей или в своей жизни, тогда я вас попрошу только припомнить, как я услужил маркизу Монферрату -- так услужу и вашей Светлости".
Но императорский сан требовал предостережения в более вежливой форме. Ему досталось замечательно красивое письмо.
"Самому возвышенному из людей, Генриху, Божией милостью Императору Римлян, блаженному и благочестивому, августейшему, непобедимому завоевателю -- Veins de Monte, Божией милостью Повелитель ассасинов, шлет свой привет и лобзанье мира. Пусть Ваше Светлейшество хоть немного ознакомится с ошибкой по отношению к высокопоставленной особе, которая находится у вас в плену. Не Мелек-Ричард был причиной смерти маркиза Конрада, а я -- Старец Гор, Повелитель ассасинов, Полнота Света. Я повелел умертвить его для доброй цели, а именно, чтобы спасти друга моего, всё того же Мелека, дабы не постигла его смерть от руки маркиза. А его, вышереченного Мелека, я решил защищать всеми силами посредством безмолвных убийц, которые мне служат. Прощайте. И да хранит ваше Светлейшество Тот, Которого мы оба чтим, каждый по-своему".
Как и во всех делах Старца, все приготовления были сделаны скоро и безмолвно. Три или четыре дня спустя Жанна прижала к груди юного Фулька, смиренно и горячо простилась со своим повелителем и покинула равнину Ливана, пускаясь в свое посольство.
Ее доставили к морю со всеми почестями, подобавшими высокому сану любимой жены султана. Ни разу не коснулась она ногою земли, даже не видела её в глаза: она сидела в закрытых носилках, окутанная покрывалом до самых глаз. С ней сидела старая турчанка обширных размеров, которую называли в гареме Мать Цветов. В носилки были впряжены мулы, а подле ехали евнухи на мулах верхом. Со всех сторон -- третья линия защиты -- ехали янычары, все в белом, на белых арабских жеребцах. В таком порядке они живо добрались до Тортозы, повелитель которой был верным союзником Старца из Муссы; но, отдавая почести таинственной клетке, он и не подозревал, что припадает к стопам Жанны-пикардийки. Длинные галеры забрали груз, который к ним доставили горные дороги, и принялись бороздить Эгейское море то качаясь, то ныряя в его волнах, и пристали к берегу только в Салониках. Оттуда переменные носильщики так же таинственно доставили Жанну в Марбург Штирийский. Только там увидела она ясное небо.
Ее принесли в гостиницу и сняли с неё покрывало. Старшина евнухов вручил ей бумагу, на которой он сам написал (он был лишен языка):
"Государыня! Благоуханье Гарема! Гульзарина (по-ихнему это значит -- Золотая Роза)! Вот что мне повелел мой грозный господин. С этой минуты, с этого места вы свободны делать всё, что вам укажет ваша мудрость. Письма нашего повелителя будут посланы вперед с кем подобает -- одно в Грац, где эрцгерцог стережет Мелека, другое -- к Римскому императору, где бы он ни был. В Граце находится теперь тот, кого вы ищете. Через шесть месяцев от нынешнего дня я буду здесь, чтобы опять сопровождать вашу Светлость".
Он трижды поклонился ей и удалился.
-- Ну, вот что, мать! -- обратилась тогда Жанна к старой дуэнье. -- Сделай ты для меня, что я у тебя попрошу, да поскорей! Достань мне коричневой краски, чтобы окрасить мою кожу, какую-нибудь рваную юбку, такую же куртку, как носят женщины в Египте. Дай мне также денег, чтобы их поднять, и отпусти меня с миром.
Все так и было сделано. Жанна надела негодные лохмотья, которые едва прикрывали ей тело, окрасила свое прелестное личико в темную краску так же, как руки, грудь и шею, и вольно распустила волосы. Затем она пошла в путь-дорогу босиком, дрожа от холода, ведь уже третий месяц она ждала ребенка. Она направилась в Грац, прямо через пустынные болота.
Почти два года не видела она короля Ричарда. При мысли о свидании с ним и о нем самом, кровь кипела у неё на сердце, приливала ей к лицу и румянила его. Она не собиралась видеться с ним, если бы даже нашлась возможность: Жанна знала, до каких пределов у неё хватит мужества ему сопротивляться. Она решила, что спасет его, и тотчас же уедет. Вот как она сама с собой рассуждала, идя своей дорогой: "Жанна, друг мой! Теперь ты -- жена мудрого Старца, который к тебе ласков и возвысил тебя надо всеми прочими своими женами. Тебе не подобает иметь иных любовников. Только спаси его, Господи, Иисусе Христе! Спаси его, Владычица Мария!"
Это воззвание она всё повторяла, как молитву, оно не сходило у неё с языка всё время на пути в Грац. Только тогда прерывалось оно, когда лицо её заливало краской от волнения и мысли: "Божье испытанье! Да неужели же до того дошло, что о таком великом государе приходится молиться, как о беспомощном монахе?!"
Тем не менее, она молилась чаще, чем краснела. Ничего-то она не боялась. Она ночевала в лесах, в коровьих хлевах, на хуторских дворах под скирдами; покупала себе на пропитание лишь самое необходимое и не привлекала ничьего внимания, но зато и не навлекала на себя никаких неприятностей, о которых стоило бы упоминать. На закате пятого дня своего странствия она завидела стены города, они поднимались в небеса над черными болотами. Над ними высились укрепления. Угасающим взором своим позолотило солнце ещё раз церковный купол, вокруг вздымались чудовищные круглые башни в медных шапочках. Жанна насчитала на стенах ещё семь башен -- тяжеловесных широких крепостей с плоскими крышами, с огромными зубцами. На шесте неподвижными складками повисло большое знамя. Все это казалось огромной кучей, мрачной, уединенной, неведомой, закутанной в грозовые тучи.
Впрочем, Жанна сама была северянка, человек невпечатлительный. Для неё был привычной картиной, как простой шатер, этот серый небосклон, а также этот простор болотистых равнин, эти кучи камней, одна как другая. Но при мысли, что её Ричард здесь, в нескольких верстах от неё, сердце её горячо забилось. Её единственной заботой стало -- как разыскать его в таком большом городе?
Когда она добралась до Граца, уже совсем стемнело, и караульные собирались запирать ворота. Она им не мешала. Она заметила, что у ворот стоят ларьки, шалаши и даже маленькая церковь. В ней-то Жанна провела всю ночь, съёжившись в комочек, в уголке, у алтаря.
В Штирии заря встает лениво. Жанна проснулась и ещё в сумерках вышла, крадучись, из церкви, грызя корку хлеба. Весь пригород ещё спал мертвым сном. Легкий ветерок шелестел в тополях и дул на поверхность городского пруда, нагоняя на неё морщины. Жанна обошла кругом городские стены, вглядываясь в их ободранные края, в огромные обветшалые башни, в аистов на крутых крышах.
-- О, Боже мой, Господи! -- взмолилась она. -- Там, в мучениях, лежит мой любимец, король!
Резкий утренний ветерок стал свежее. Облака понеслись на запад, оставляя за собой небо чистое, свободное. С востока вдруг явилось красное солнце и зажгло целое зарево на вершине купола святого Спасителя. Вдруг из высокого окна угрюмой башни донесся мужской голос -- звонкий, могучий, вздрагивающий на высоких нотах. Жанна схватилась за грудь, заслышав слова:
О, светлое время струится.
Радость опять загорится!
Всем покажет царица,
Как пылко её сердце.
Солнце зажгло её высоко поднятое лицо, заблестело в её влажных глазах, заалело на её губках, творящих молитву.
Теперь ей было ясно, что оставалось делать. Она не смела пробраться в башню: это открыло бы ему, что она тут. Но у неё не хватит сил и отойти. Нет, она должна выждать, какое действие произведёт письмо её повелителя, должна повидать посланного с письмом. Она будет выжидать здесь, у подножия башни, ступая по плитам, поддерживающим башни, по которым ступает Ричард.
Жанна так и сделала. Скорчившись, сидела она у стены на голой земле, и только каменные быки башен защищали её с двух сторон от сырости и ветра. Пищу она скупо покупала себе в ларьках у городских ворот, а порой питалась только подаянием. Горожане Граца, довольно бестолковые, крикливые малые, предполагали, что это -- отшельница, блаженная или просто несчастная. Они заключили, что она не их земли: ведь волосы у неё были словно посыпаны золотом, как у ломбардок, а глаза -- зеленые. Её лицо с пытливым взглядом загорело, как у венгерца. Народ думал, что она ворожит своими длинными пальцами. На этом основании её сначала гнали назад, в болота, но она возвращалась на свое место и считала, что день не потерян, если по звучному пению Ричарда она знала, что он ещё жив. Его песни ещё больше говорили её сердцу: они твердили о любви; и если в них не упоминалось её имени, зато её образ был в них неизменно. Голос, конечно, его: кто же может петь так хорошо? А по высоте и звучности этого голоса она знала, когда он думает о ней и когда -- нет. Большей частью он пел всё утро напролет, с той самой минуты, когда солнце било в его окно. Из этого она вывела, что он плохо спал. С полудня не было слышно ни звука: наверно он спал всё это время. Вечером он снова пел, но порывисто и не так живо. Больше всего пел Ричард ночью, если была луна, и засыпал с последними звуками Li dous consire -- своей любимой песни, которую он сам сложил для неё и о ней.
Целый месяц просидела она у стены, а не подметила ни следа гонца, посланного с письмом. Вместо него вдруг увидела она, что в аллее тополей остановился Жиль де Герден и пошел бродить у стен, как делала она сама, Жанна тотчас же его узнала, несмотря на все его лохмотья, -- узнала это широкое, низколобое, чисто нормандское лицо. Как он попал сюда, она не могла угадать -- разве по чутью ищейки. Но она прекрасно знала, чего он здесь ищет. Кровожадное чутье привело его сюда из Акры, этого непреклонного человека, по широким морям и долам, по крутым горам -- это так же верно, как то, что чутье любви направляло её шаги. Только его кровожадное чутье ещё сильнее. Так вот он здесь со злодейским замыслом в душе!
Следя за ним из-под длинных прядей своих распущенных волос и подпирая голову локтями, она думала: "Что же мне теперь делать? Умолять его смилостивиться?.." Как! Смеет ли она просить за такую царственную главу, за такое великое сердце, за такого великого короля, за этого почти Бога, которому она готова пожертвовать всем не меньше, чем самому Богу?
Эта душевная борьба разрывала её на части. А Жиль тем временем, посапывая, обходил именно те быки, у которых она корчилась, подкарауливая все выходы.
С одной стороны, Жанна боялась его, с другой -- презирала заранее всё, что бы он ни натворил.
"А этот прокаженный?! -- вспомнилось ей. -- Его Предсказание делает Жиля страшным. Ведь даже моё самозаклание на Ливане не устоит, пожалуй, пред таким человеком!.. Но что же будет с ним, с королем Ричардом, с этим певцом-богатырем, с этим богом войны?"
Во второй раз Жиль обошел стены, разнюхивая там и сям, то покачивая головой, то ковыляя дальше. Вдруг Жанна опять заслышала голос короля -- высокий, звенящий всё выше и выше, этот дивный голос, тоньше мужского, чистый, как у дитяти. И заливался он песнью с поразительной веселостью: Al'entrada del temps clair, eya! [Эх, настаёт погодушка! (фр., прим. ред.).]
Жиль остановился вдруг, словно его кто-то оглушил, и уставился глазами на верх башни. При виде его глупо разинутого рта, грудь Жанны вздымалась от почти неудержимого прилива гордости. О, с той минуты, как Дева Мария зачала, был ли на свете такой возлюбленный, как её Ричард? О, Жиль, Жиль! Ступай себе со своим ножом за пазухой, куда твоей душе угодно! Ну, что ты, олух, в состоянии поделать против короля Ричарда?..
Жиль вошел в городские ворота, и Жанна ему не мешала. Два дня не было его. И уже являлась причина думать ей иначе: узник перестал распевать. Но в эту самую минуту из города вышел человек, одетый цыганом, и заговорил с ней. То был Коджа, ассасин-гонец с письмами.
-- Ну, что, Коджа? -- спросила Жанна, еле держась на ногах.
-- Повелительница! Эрцгерцог не желает смерти королю: он -- человек достойный. Но многие другие желают: западные короли, родственники маркиза, а больше всех -- кровный брат Мелека. Один из его людей, насколько могу судить, теперь -- там, у Мелека; это -- твой земляк, госпожа.
Перед мысленным взором Жанны вдруг встало видение: опять этот бессмысленный прокаженный, как мрачное пятно на залитой солнцем равнине; стоит он на белом камне и почесывается. И почудилось ей, будто он запрыгал с выступа на выступ, грозя пальцем, показывая свое безобразное лицо, шипя безъязычным голосом...
-- Повелительница! -- начал было Коджа. Но она повернулась к нему лицом, вскинула свои смятенные глаза и прошептала:
-- Я молюсь, молюсь!.. Ужели Бог не сжалится? Коджа пожал плечами и промолвил:
-- Очень нужно Богу жалеть людей! И без того уж конец света в его власти. Мелек-король и этот нормандский навоз уже у него на глазах. Может ли кто, кроме Бога, знать, чем всё кончится? Как может Он жалеть о том, что положил в своей премудрости? Скажу одно: если король умрет, умрет и тот человек!
Жанна высоко закинула голову и проговорила:
-- Нет, Коджа, король не умрет!.. Но если до завтра этот человек не выйдет вон из города, я пойду разыскивать его.
Ранним утром Жиль вышел из ворот и завернул за угол рва, направляясь в ту сторону, где сидела Жанна. Голова его была опущена на грудь.
Жанна поспешно вышла из-под тени быков и остановилась перед ним, скрестив руки на груди. В эту минуту тень башни была увенчана тенью самого Ричарда, но она этого не заметила.
-- Стойте, сударь Жиль! -- воскликнула она. Нормандец взвизгнул, словно свинья, которую отгоняют от корыта, и побледнел, как смерть.
-- О, сердце Иисуса! -- вскричал Герден.

Глава XII
Борьба в потемках

Никогда ещё не было Ричарду так полезно одно его свойство, как теперь: это -- его безграничная невозмутимость. Днем ли, ночью ли, он мог сидеть неподвижно, как камень, как гранитная глыба в образе человека. И ничто не могло его смутить -- ни внешние тревоги, ни работа его собственных мозгов. В такое-то созерцательное настроение впал он, как только захлопнулась за ним дверь тюрьмы, и в таком положении оставался три-четыре недели, между тем как Судьба плела свою нить. Изо дня в день являлся к нему эрцгерцог с обидами, про которые он рассказывал или которые сам наносил. А Ричард едва поводил бровью на его слова. Эрцгерцог намекал про выкуп, а Ричард глаз не спускал со стены за его головой. Эрцгерцог говорил о письмах от того -- другого великого человека, из которых-де явствовало, что о выкупе нечего было и думать, а Ричард засыпал.
Ну, что поделать с человеком, который и к мирным предложениям и к угрозам относится с одинаково безграничным равнодушием? Если считать это поводом к обиде -- конечно, Ричард подавал повод; если тут все дело решали деньги, то, надо заметить, Ричард не предлагал за себя ни гроша, а враги требовали слишком много.
Все эти письма к эрцгерцогу были не такого рода, чтобы войти в состав строгого Свода законов дипломатии, как зерна в закрома, или иссушить Песенник, как долину Иезекиила. Все это были произведения касательные или достодолжные и намекательные, то краткие, то медоточивые. Так, например, граф Сен-Поль писал: "Дорогой наш родственник! Убейте убийцу вашего родственника!" И едва ли мог он, при таких условиях, выразиться лучше.
Король Филипп французский прислал целых два письма. Одно, врученное герольдом, было очень длинно и написано языком послания апостола Иакова, с тем расчетом, чтоб оно могло попасть в Свод законов дипломатии. Другое привез за пазухой Савиньяцкий монах, и вот что оно гласило: "На ниве, по которой прошла борона, землепашец может сеять с надеждой собрать добрый урожай. Когда жатва убрана в закрома, он созывает к себе друзей своих и работников: и идет у них пир горой. Возделывайте ниву и молитесь! Я молюсь".
Наконец, прибыл прихрамывающий богомолец из Аквитании. Скуфья у него была усеяна металлическими образками, а в голенище левого сапога хранился пергаментный сверток, который заставлял его ступать вприпрыжку. Этот сверток оказался письмом от Джона, графа Мортена, которое гласило: "Пока я присматриваюсь тайком, а когда наследую свое царство, то воздам явно".
Отнюдь нельзя было сказать про эрцгерцога, что он умен; но было бы трудно не понять всех этих писем, если знать хоть сколько-нибудь политику Европы. Если остановка только за деньгами, вот и деньги! Представьте же себе, как эрцгерцог, начиненный спешными тайнами стольких государей, старался изливать их в целых речах! А король Ричард спал себе да спал.
-- Чёрт побери! Да он, кажется, смеется надо мной? -- сказал, наконец, повелитель Австрии и оставил его в покое.
С той минуты Ричард начал распевать.
Не будем несправедливы к Луитпольду: для него вопрос сводился не исключительно к деньгам; но деньги перевесили. А Ричард не просто оскорбил смертельно своего тюремщика: он оскорбил его бесконечное число раз. Эрцгерцог был человек щепетильный, а Ричард проворными ножищами, как бык, вытоптал все местечки, которые тот обработал.
Ни на минуту не скрывал он ни своей скуки в присутствии Луитпольда, ни своего облегчения -- в его отсутствии, ни своего безучастия к его выгодам.
Это поднимало желчь в эрцгерцоге. Ведь он-то, хоть умрет, не мог бы ответить равнодушием на равнодушие Ричарда. Поэтому, когда от Старца из Муссы пришло послание, его дерзость оказалась неуместна! Как ни был рассержен эрцгерцог, он смог показать хладнокровие. Он разыграл с великим Старцем ту же роль, которую Ричард разыгрывал с ним самим, -- отнесся к нему и к его письму, как будто бы их и не существовало. Затем он совершенно прервал сношения с Ричардом. Тут явился к нему Жиль де Герден с тайными предложениями и речами.
Эрцгерцог осушил пивной рог и своей ручищей выжал себе бороду. Сильно щурился он на Жиля, которого принимал за наемного убийцу самого жалкого разбора, подосланного, по всей вероятности, графом Джоном.
-- Довольно ли ты зол для того, чтобы выполнить свое намерение? -- спросил он. -- А я -- нет, должен тебя предупредить.
-- Вот уж четыре года, как я всё порываюсь убить, -- отозвался Жиль.
-- Да довольно ли на это в тебе мужества, молодец?
В ответ Жиль опустил глаза в землю.
-- Он ещё жив: значит, до сих пор мужества мне не хватало. Но теперь, надеюсь, хватит. На мгновенье оба умолкли.
-- Какая же цена твоей услуги? -- спросил, наконец, Луитпольд.
-- Ей нет цены, -- ответил Жиль.
-- Ты мне пришелся по сердцу, -- сказал Луитпольд.
Как мы уже сказали, Ричард взялся за пение с того дня, как эрцгерцог отстал от него. Вероятно, на это повлияло и телесное облегчение; важнее же была нравственная причина -- уверенность в своей безопасности. Но что заставляло его то кипятиться, то застывать, так это -- сомнение.
В данную минуту не могло быть сомнения только в одном: врагов у него было слишком достаточно, чтобы успокоить доводами совесть австрияка.
А друзья? Он не был уверен, есть ли вообще таковые? Что значат де Бар, Гастон, Овернец, аббат Милó? А его сестра Жанна, мать, братья! Ричард только пожал плечами, слишком хорошо зная свою породу; слыханное ли дело, чтобы анжуец помогал кому-либо из анжуйцев, кроме самого себя? Остается одна Жанна! Но он сам потерял её, по своей вине и в силу её чрезвычайного благородства. Пусть себе она идет своей дорогой, сияя славой среди всех женщин! Он одинок на свете...
Чудной человек! Он принялся петь.
Жиль де Герден застал его за песнью в честь солнышка, ярким пятном отражавшегося на кирпичной стене.
Ричард сидел, обхватив одну коленку руками и откинув голову назад; в горле у него струёй переливались трели его песни. На вид он был таким же свежим и нарядным молодцом, как всю свою жизнь: борода остро подстрижена, густые волосы зачесаны назад, зеленая куртка, тонкие кожаные штаны, а башмака -- ещё тоньше. Песнь, в которую он углубился в данную минуту, называлась Li Chastel d'Amors. Вот её начало:
Говорят, двери делаются
Для выхода и входа;
Но кто не умеет рассуждать,
Тот оставайся снаружи!
Это -- врата молений:
Они -- для воспитанных.
А чернь городская
Оставайся в ограде!
И так далее, на множество строк, сцеплявшихся между собой: конец шестой строки рифмовался с пятью последующими строками. Но Жиль ровно ничего не понимал в искусстве южных менестрелей, да если б и понимал, так взвинтившая его возбужденность прогнала бы последнюю его сообразительность. При словах "Оставайся в ограде", он вошел и бойко двинулся вперед. Ричард заметил его и поднял руку, продолжая отчеканивать свои рифмы:
Е las claus sou de prejar:
Ab eel obron li cortes.
Тут произошел небольшой перерыв. Совсем мрачный Жиль двинулся на шаг вперед; и опять поднялась отстраняющая рука Ричарда:
Dedinz la clauson qu'i es
Son las mazos dels borges
Все выше подымался голос за новыми рифмами; всё веселей и веселей витали звуки. В песне "Li Chastel d'Amors" было двенадцать строф; король Ричард, углубившись в их музыкальное сочетание, пропел их все до конца. Наконец, он остановился и спросил:
-- Ну, Герден, что тебе тут надо?
Жиль выступил на шаг-другой вперед, придвинулся ещё шага на два, потом ещё и ещё, скачками. Когда он подошел настолько близко, что можно было разглядеть, что у него в руке, король встал. Жиль заметил, что у него на ногах кандалы, впрочем, настолько легкие, что они не мешали ему двигаться. Ричард сложил руки на груди и промолвил:
-- О, Герден! Какой же ты дурак!
Жиль захлебнулся от ярости и бросился на своего врага. Он был ниже ростом, но крепко сложен; в его железных руках был зажат нож, а в сердце клокотала ярость; главное, он был свободен. Как только подошел он к Ричарду, тот хватил его в подбородок так, что он отлетел далеко. Но вот Герден опять подобрался; губы его дергались; глаза сузились, как щелки. Сжимая нож в руке, он оперся спиной о стену, чтобы перевести дух.
-- Ну, довольно с тебя? -- спросил его Ричард.
-- Да, волк ты этакий! -- отозвался Жиль. -- Я обожду, пока стемнеет.
-- Думаю, к тебе это больше идет! -- пояснил король, опять садясь на постель.
Герден прикорнул у стены, не спуская с него глаз. Прошло с час. Ричард всё лежал на постели, вытянувшись во весь рост и мурлыча про себя песенку. Затем Жиль мог убедиться, что он уснул. Слезы выступили на глазах Гердена, и он зарыдал:
"О, Дева Мария, Дева Мария! Почему я не могу убить этого ледяного беса, а не короля? Может ли быть такое отродье на земле, чтобы спать с ножом у горла?" Жиль встал на ноги и подошел взглянуть поближе на спящего; но он знал, что не в состоянии будет убить его. Непрерывно шагая по комнате, он раза два проходил мимо, но на третий его так и тянуло подойти к самой постели. Иной раз его длинный нож сверкал в воздухе, он поднимал руку, но снова опускал её в отчаянии.
"Если он не проснется, придется так и уйти, -- рассуждал он сам с собой. -- Не могу я этого сделать, когда он спит".
Наконец он уселся на пол, у стены.
Становилось темно. Он чувствовал теперь, что устал: ему дурно, всё кругом вертится. Он поник головой и заснул. Проснувшись с громким всхрапом, он увидел, что вокруг него кромешный мрак. Вот когда пора! Сам Бог не разглядит его. Он повернулся и осторожно пополз вперед, огибая край кровати. С трудом встал он на колени и закинул голову назад.
-- Жанна! Оторванная от меня душа! -- зарычал он и со всей силы хватил ножом.
В тот же миг король Ричард, как кошка, прыгнул на него сзади, дернул его за волосы и давай вертеть его уши до того, что они захрустели.
-- Ах ты, подлый щенок! Ублюдок! Нормандская белокровная саламандра! Клянусь стопами Божьими, заколочу я тебя до смерти за это!
И Ричард исколотил его до того, что кровь хлынула у него из ушей; потом разложил его у себя на коленях и, как школьнику, исполосовал ему всю спину ножкой от стула. Такая унизительная расправа имела и унизительные последствия. Жилю представилось, что он опять в монастырской школе, и ему спустили штанишки.
-- Меа culpa, mea culpa (виноват)! -- заревел он. -- Ваше преподобие! Сжальтесь надо мной, простите!
Наконец, Ричард выпустил его из рук и швырнул на постель.
-- Реви, покуда не заснешь, шут гороховый! -- проговорил он. -- Осел ты преблаженный! Я уж два часа как слышу, что ты храпишь, сопишь и во сне ворочаешь своим ножом. Спи, человечек, спи! Да только помни: чуть ты зашевелишься опять, я снова отдую тебя.
Жиль заснул и проспал до бела дня, пока не заслышал голос короля Ричарда, требовавший, чтоб ему подали завтрак.
Тюремщик явился, весь бледный, бормоча:
-- Тысячу раз прошу прощенья, государь! Тысячу раз прошу...
-- Неси скорей поесть, Дитрих! Да позови цирюльника, -- перебил его Ричард. -- Ну, а когда эрцгерцогу вздумается ещё подослать убийцу, пусть он выбирает такого человека, который знал бы свое дело, а этот -- сущий пачкун! За мою память он уже третий раз дал промах. Ну, убирайся прочь!
А Жиль лежал ничком на постели и представлял собой противную картину. Королю подали завтрак -- кружку вина и кусок белого хлеба. Цирюльник подровнял ему бороду, причесал волосы, одел его во всё чистое. Затем, отослав своих слуг, король, как кошка, подкрался с другого конца комнаты к постели и хлопнул Жиля сзади так, что тот подскочил на воздух.
-- Вставай, Герден! -- приказал ему Ричард, -- и скажи мне, что тебе стыдно самого себя; а затем выслушай, что я тебе скажу.
Жиль опустился на одно колено:
-- Богу известно, что я подло поступил с вами, о господин король мой! -- пролепетал он и встал с омраченным лицом и перекосившимся ртом. -- Но всё-таки не так позорно, как вы со мной поступили -- это ведь тоже известно Богу!
Король взглянул на него прямо.
-- Я ещё не оправдывался ни перед кем! -- произнес он спокойно. -- Не стану оправдываться и перед тобой. Я беру на себя последствия за мои поступки, когда и в чем бы они ни выражались. Но от таких дел, как твои, никогда ничего не будет. Я говорю только о людях. И вот ещё что я тебе скажу прямо: в первый же раз, как ты перейдешь мне дорогу, я убью тебя! Ты -- зловредное животное; но не в том смысл, что желаешь смерти мне, а потому, что этого тебе не добиться. Не пробуй больше, Герден!
-- А Жанна? Где она, господин мой? -- спросил Жиль, весь чернея.
-- Не могу тебе сказать где теперь графиня Анжуйская, -- отвечал король. -- Её нет ни здесь, ни во Франции: думаю, что она в Палестине.
-- В Палестине? В Палестине?! Христе Боже наш! Да неужели вы прогнали её от себя? -- вскричал Жиль вне себя от ярости.
Опять взглянул на него король Ричард, но только пожал плечами.
-- Ты говоришь, судя по себе. Ну, ступай-ка домой, Герден. Отправляйся в Нормандию к моим друзьям, к моему брату Мортену, к другому брату, Руанскому; попроси их собрать за меня выкуп. Я должен вернуться назад! Ты расстроил меня: меня тошнит от убийств. Ты напомнил мне то, что я хотел было забыть. Если ко мне попадут ещё убийцы, я разобью свою темницу, а также голову эрцгерцога. А мне не хотелось бы этого, ведь я не питаю к нему никакой злобы. Разыщи де Бара, Герден! Подыми на ноги всю Нормандию! Главное, отыщи Меркадэ, и пусть он поработает хорошенько в Пуату. Что же касается Англии, так там позаботится брат мой Джеффри. Аквитанию предоставляю господину Беарнцу. Уходи же, Герден, и сделай всё, что я приказал тебе. Если же ты ещё хоть слово скажешь мне про мадам Анжуйскую, клянусь смертью Бога, я сверну тебе шею! Ты недостоин говорить даже обо мне, как же ты смеешь говорить о ней, ты, ночной убийца, горлорез с заднего крыльца, придорожный разбойник! Фу! Лучше уж ничего не говори, а убирайся! Постой-ка, я позову дворецкого.
И Ричард заревел в замочную скважину. Тюремщик взбежал наверх.
-- Дитрих, выведи ты эту скотину на чистый воздух, -- обратился к нему Ричард. -- Пошли его делать свое дело. Скажи господину своему, что теперь он будет вести себя лучше. А когда всё это исполнишь, вернись и пусти меня на крышу немного прогуляться.
Безмолвно последовал за тюремщиком Герден; но эрцгерцог был до того раздосадован, что не захотел его видеть.
-- Я решился стать негодяем, а он сделал меня им понапрасну, -- проворчал великий человек. -- Скажите же ему, пусть он убирается к чёрту!
И Жиль с поникшей головой вышел из городских ворот. Тут-то Жанна выскочила к нему из своей засады.
Сказать, что он упал, как подстреленная птица, было бы неверно: птица падает плотно, а Жиль упал, свалился, как развинченный. Нижняя челюсть у него отвисла, руки свесились, колени подогнулись, наконец, опустилась голова.
-- А!.. Сердце Христово! -- вскричал он и закрыл глаза руками.
А Жанна зашипела на него, как змея.
-- Что ты сделал с королем? Что ты с ним сделал?! На крыше стоял король Ричард. Он смотрел вниз и увидел её. Он весь омрачился.
-- Я ничего не мог поделать, Жанна, но шел, чтобы его убить, -- захныкал Жиль.
-- Дурак! Знаю; я видела, как ты вошел туда. Я могла бы тогда же остановить тебя, как теперь, но я не хотела.
-- Почему же, Жанна?
Она ответила с презрительным взглядом:
-- А потому, что я люблю короля Ричарда и знаю тебя, Жиль, знаю, что можешь и чего не можешь. Пес... Ты -- просто крыса!
-- Крыса? -- переспросил де Герден. -- Что ж, может быть, но ведь и крыса может чувствовать себя оскорбленной. Этот король вырвал тебя у меня, он же убил моего отца и братьев. Вот почему я его возненавидел! Разве я не прав?
В глазах Жанны застыло презрение.
-- Твой отец?.. Братья твои? -- повторила она его слова. -- Фу! Я ему отдала больше. Моё сердце всё спалено. Я приняла на себя стыд, я продала свое тело, не пощадила души своей! Он тебя ограбил? Нет, я сама ограбила себя, а также и его, когда сама вырезала его из своего сердца. Как ни изнывало оно, мои мольбы убедили его обручиться с испанкой; я отстранила его от себя, хотя сама истекала кровью. Затем, видя, что и этого мало для его спасения, я отдалась Старцу из Муссы, стала его женой, одной из его жен: понимаешь ли? Да. Я сделалась его женой! И после этого ты смеешь говорить мне об отце, о братьях, о том, что у тебя отняли, -- мне, добровольно сделавшейся одной из игрушек старика? Что все твои беды в сравнении с душой и с кровью сердца моего, с моей жизнью и светом, со славой, выпавшей мне на долю от Ричарда? О, глупец, глупец! Да знаешь ли ты, что такое любовь? Ты думаешь, что это значит целоваться, обниматься, трогать за подбородок? Глупец! Любовь дочерна сушит сердце; капля за каплей точит кровь; морит голодом перед яствами. Любить -- значит умирать, когда жизнь так отрадна, считать позор почетнее чести. О, Дева святая Мария, звезда женщин! Что понимают в любви мужчины?!
Вся съёжившись, она сухими глазами обводила вокруг как бы ища ответа в угрюмых болотах. Если бы она подняла их к тяжелым небесам, она нашла бы его: как призрак, на вершине башни стоял король Ричард.
-- Выслушай меня, Жанна! -- произнес Жиль, красный как рак. -- Я ненавидел твоего короля целых четыре года и трижды пытался лишить его жизни. Но на этот раз он окончательно меня побил! Слишком уж он могуч, слишком царственен, чтобы кто-либо дерзнул вступить в единоборство с ним. Поверишь ли? Он спал, а я не мог решиться. Потом я уснул, а он проснулся и оставил меня лежать. Тогда ещё раз я проснулся и, думая, что он спит, хватил в постель, а он очутился позади меня, подкравшись, словно кошка, и разложил меня у себя на коленях, как ребенка. О, Жанна! Он настолько же выше обыкновенных людей, насколько я -- ниже! И вот он же меня посылает хлопотать о выкупе, как будто бы я его старый поклонник! И я... Я иду за выкупом! Боже! Воззри на нас с высоты величия Твоего! Что за сила в нем!
Жиль вздрогнул и оглянулся вокруг. Жанна уже успела перевести дух и улыбнулась:
-- Он -- король! -- промолвила она. -- Ну, Жиль, идем; я иду с тобой! Ты пойдешь к аббату Милó, а я -- к королеве-матери: она слушает меня.
-- Я сделаю, как мне приказано, Жанна, -- сказал запуганный человек. -- Не могу я не повиноваться.
С высоты своей башни король Ричард смотрел, как они удалялись вместе. Он высоко простер к небу руки, рыча, как ночной волк.
-- О, Господи! Теперь ты уж довольно разил меня! Слушай же: и я стану разить, как только будет можно.
Немного спустя явился ассасин Коджа. Жанна сказала ему:
-- Коджа! Я должна ехать в дальний путь с этим человеком. Ты нас соберешь в дорогу, а сам останешься ожидать меня, покуда вернусь.
-- Повелительница, я раб твой! Делай, как тебе угодно! -- отвечал Коджа.
Жанна оделась монахиней, а Жиль -- богомольцем из Иерусалима. Коджа купил им в Граце ослов и довел их до Триеста. Там они сели на корабль, готовый к отплытию в Бордо. Благополучно пустились по морю: на десятый день прошли Геркулесовы Столбы, а пять дней спустя уже вошли в устье Жиронды. В Бордо они расстались. Жиль отправился в Пуатье в обществе богомольцев; Жанна узнала, что королева Беранжера находится в Кагоре, и свернула к холмам Гасконии.
Позади неё, далеко, томился в заключении узник, которому только смерть могла доставить достойное освобождение.

Глава XIII
Женская любовь

"Не спрашивайте меня, что я делал все эти дни (пишет аббат Милó). Буди милость Господня на мне в час кончины моей! Я хлопотал о выкупе короля Ричарда, как радел, работал бы во славу Господа нашего Иисуса Христа. Много есть аббатств в Турени, которые оскудели, благодаря мне, много раз уже свершалось таинство Евхаристии над оловянной чашей, и всё ради того, чтобы Ричард возвратился домой. А всё-таки дороже всяких рубинов, думается мне, в этом деле была сестра короля Филиппа, принцесса Элоиза".
Мне кажется, аббат прав. Эта убитая горем дама явилась ночью в Париж в сереньком одеянии монашенок Фонтевро, застала там в беседе брата своего и Джона Мортена. Они как раз обсуждали этот вопрос. Филипп, не совсем низкий человек, был тронут известием о том, что Ричард сидит в темнице; он уже выслушал часть доклада Гердена.
-- Христе Боже наш! -- восклицал он. -- Такой великий государь -- и сидит себе в оковах! И кто же? Брат мой Ричард! А видит Бог, как он мне ненавистен!
Он продолжал бормотать про себя. Граф подливал масла в огонь как умел:
-- О, да и ненавидит же он вас, государь! Он ненавидит и меня, и всех нас.
-- Да, и по мне, мы могли бы найти для этого достаточно поводов, если б их не было и без того довольно, -- лукаво заметил Филипп. -- Известно ли вам, что де Герден явился из Сирии в Пуату?
Граф не сказал ничего, хотя ему уже это было отлично известно.
Когда доложили о приезде мадам Элоизы, король вздрогнул, а граф побелел, как полотно.
-- Мы можем принять её милость, -- проговорил Филипп и пошел к дверям навстречу сестре.
Элоиза вошла по-прежнему -- задыхаясь, спотыкаясь, крадучись. Она стремительно опустилась на колени, чтобы поцеловать руку брата, затем встала и пристально посмотрела на Джона Мортена.
-- Вы в поздний час, сестрица, посетили нас, -- сказал король, -- Вероятно, вас вынудили обстоятельства?
-- Да, государь, вынудили! Я виделась с Жилем де Герденом. Король Ричард в заточении в Граце -- его необходимо освободить.
-- Но кто же это сделает, сестрица? Вы?
-- Да, государь.
-- Вы, мадам, становитесь истинной христианкой.
-- Это необходимо для меня, государь! Я нанесла тяжкую обиду королю Ричарду -- этого я не могу перенести спокойно.
-- О, не торопись! -- перебил её Филипп. -- Разве тебе самой не была нанесена обида?
-- Да, была, но не мне, -- возразила вся побелевшая девушка.
-- Обида всё-таки шла от его родных. Что же делать, если обидчик уж в могиле? Его кровные пусть отвечают за него.
Элоиза вздрогнула; и по той же причине вздрогнул ещё один.
-- Молю Бога, чтобы Он сжалился над ним в его смертный час! -- воскликнула она. -- За него, умирающего или мертвого, ответят его кровные...
-- Вы говорите туманно, сестрица.
-- Вся жизнь моя -- туман.
-- Сестрица! В лице вашем король Ричард оскорбил весь наш род.
-- А я оскорбила род короля Ричарда, -- возразила она.
-- Это всё, что вы имеете сказать, Элоиза?
-- Нет, государь, не всё! -- ответила она, бросив язвительный, озлобленный взгляд на Мортена. -- Но в настоящую минуту мне не нужно больше говорить ничего.
И в самом деле, больше ничего не было нужно: сдавленный крик вырвался из груди графа:
-- О, Господи Иисусе! Государь, спасите мне брата!
Какой он ни был негодяй, а выдержать не мог взгляда женщины: он вонзался в душу его, как меч. Король Филипп был поражен.
-- И ты, ты? -- воскликнул он.
Джон протянул руки к королю с криком:
-- О, государь! Мадам права: я -- дурной человек. Я должен вознаградить брата, он должен быть спасен!
Король Филипп почесал затылок.
-- Кто теперь бродит в потемках, как не я? -- проговорил он. -- С вами, Мортен, я поговорю сейчас. А вы, мадам, должны говорить яснее, -- заговорил он горячо, обращаясь к сестре. -- Что означает ваше усердие по поводу короля английского? Он -- ваш кузен и мог быть вам супругом.
Элоиза отшатнулась от него, но Филипп грубо продолжал:
-- Разве вы обязаны его благодарить за то, что он не женился на вас? Это, что ли, подгоняет вас?
Она в недоумении посмотрела на него.
-- Я обязана ему честью, Филипп, -- медленно произнесла она. -- Это -- великий король!
-- Великий король! Великий король! -- передразнил её брат. -- Чёрт побери! Зато и негодяй великий! В нем нет ни капли правдивости, верности, благодарности, уважения к другим. Он меня ни в грош не ставит.
-- Для него вы, конечно, ничто, -- согласилась Элоиза.
-- Мадам! Я -- король Франции, я ваш брат и повелитель! Он -- мой вассал, он обязан мне службой и нарушает её. Он самовольно подписывает договоры и сочиняет войны. Он грозит мне и потешается надо мной: убивает слуг моих -- и смеется! Мне не угодно, чтобы он издевался надо мной! Не будет покоя в этом королевстве, когда он явится здесь.
Король Филипп остановился, потом обратился к дрожащему товарищу:
-- Что же касается вас, граф Мортен, я должен получить объяснение. Сестра моя любит своих врагов: это -- христианская добродетель, но не ваша. Быть может, вы боитесь своих врагов, даже сидящих в клетке? Ведь так? Вы, граф, примостились себе в Аквитании. Думается, и в Анжу вы не безызвестны. Или вы, пожалуй, уже желаете, чтобы вас там не знали? Или вам там уж чересчур удобно? Признаюсь, я предпочел бы иметь именно вас своим соседом в этих краях. С вами я мог бы спеться. Окажите же мне повиновение, отвечайте!
-- Государь! -- заговорил граф, расставляя руки. -- Мадам Элоиза всё во мне перевернула: я -- грешник, но я могу загладить грехи свои. Брат мой -- мой повелитель, он милосердный государь...
-- Псс! -- только и вымолвил король Филипп и повернулся к нему спиной.
-- Мадам! -- обратился он к сестре. -- Ложитесь спать! Мне дорого это будет стоить, но я не буду препятствовать выкупу моего кузена. Будьте и тем довольны.
Элоиза скользнула вон из комнаты. Филипп набросился на Джона, как молния.
-- Ну, Мортен! Какие же доказательства этой старой истории с моей сестрой?
Джон смотрел на него испуганно молочно-мутными глазами, как у утопленника.
-- О, Господи! -- пробормотал он. -- Никаких доказательств нет, государь, никаких... ровно никаких!
Филипп возвысил голос:
-- Смотрите же, берегитесь! Я отступаюсь от вас! Оставьте мои владения, уезжайте куда хотите, скрывайтесь, прячьте свою голову, торопитесь! Если б я говорил из глубины души, одни мои слова убили бы вас. Но вас ожидает ещё худшее. Насколько я знаю Ричарда, во Франции будет война. Но попомните моё слово: потом будет и в Англии война!
Думы о Ричарде овладели им: он как-то странно тихонько вздохнул.
-- Смотрите, сколько любви в женщинах! Сколько женщин тратят жизнь свою за одного высокого мужчину, который ничего не дает и ничего не просит, а только выжидает, сидя себе царем, в то время как они всё отдают ему, всё, всё, без конца. Пусть же Ричард вернется, благо женщинам так хочется носить раны! Но ты!.. ты!.. (вспыхнул он опять). Убирайся ты в ад кромешный, лжец, лжец до мозга костей! Избегай встречи со мной, пока я не узнал о тебе ещё чего похуже.
-- Дорогой государь, -- начал было Джон. Но король Филипп с досадой остановил его:
-- Ах, убирайся ты, змея, не то я растопчу тебя!
Принц удалился.
Вот что сделала Элоиза французская.
Призрак покойницы не мог бы так напугать королеву Беранжеру, как появление статной монахини, когда она увидела, что это -- Жанна. Она схватилась за сердце.
-- О! -- воскликнула она. -- Опять ты тревожишь меня! Неужели мне никогда не будет от тебя покоя?
Ни один мускул не шевельнулся на лице Жанны.
-- А у меня разве есть покой? -- заговорила она. -- Король в цепях в Штирии. Его надо освободить. Теперь ваша очередь! Когда-то я спасла ему жизнь для вас: я продала себя; теперь я -- жена старика, и мне уж больше нечего продавать! Не продадите ли вы чего-нибудь?
-- Продать? Продать? Что я могу продать такого, что он купил бы? -- заныла Беранжера. -- Он меня не любит.
-- Какое вам до этого дело? Разве вы не любите его?
-- Я его жена, несчастная жена! Мне нечего продать.
-- Продайте вашу гордость, Беранжера! -- возразила Жанна.
Молодая королева только прикусила губы.
-- Странные речи ведешь ты со мной, женщина.
-- Я и сама-то стала странная! -- промолвила Жанна. -- Прежде была я девушкой, которая принесла в жертву свою честь, потому что любила. Теперь я -- в большей чести, потому что не люблю.
-- Не любишь своего мужа?
-- Ну, как же я могу любить своего супруга, если люблю твоего? Но своего супруга я почитаю и охраняю его честь: он добр ко мне.
-- И ты смеешь говорить мне прямо, что любишь короля? А!.. Ты опять была с ним!
Жанна пытливо взглянула на неё.
-- Я его не видала и никогда больше не увижу, покуда он жив. Но ты и я, мы должны спасти его во что бы то ни стало!
Увидя, как благородно стояла перед ней, хорошенькой женщиной-игрушкой, эта непреклонная статная женщина, Беранжера подошла к ней подластиться, протягивая руки, чтоб погладить её по лицу.
-- Жанна, сестрица! -- молвила она. -- Пусть мне на долю выпадет спасти Ричарда! Право же, я люблю его. Ты уже и без того так много сделала для него, и для тебя он уж не должен существовать. Позволь мне это сделать, Жанна, позволь!
Она гладила её по лицу и ластилась к ней. Высокая монахиня улыбнулась.
-- Неужели я должна всё и всегда отдавать, и моя сокровищница не должна иссякать? Ну, хорошо, хорошо! Я доверяюсь тебе. Нет, погоди, не целуй меня! Я ещё не кончила. Поезжай к королеве-матери, поезжай к своему брату-королю. Не езди только ни к королю французскому, ни к графу Джону: он жесточе гиены и трусливее её. Иди к аббату Милó, к государю Беарнцу, к де Бару, к Меркаде. Подыми на ноги всю Англию, продай свои сокровища, корону. О, Царь Царей! Наконец, продай свои собственные прелести! Королева-мать -- женщина суровая, но она поможет тебе. Сделай всё это в точности -- и я оставлю жизнь короля Ричарда в руках твоих. Могу ли я на тебя положиться?
Девушка пристально посмотрела на неё и нежно коснулась её подбородка.
-- Поцелуй меня, Жанна!
-- Да, да, теперь я поцелую Студеное Сердце: оно оттаяло!
Вернувшись в Бордо, Жанна застала там Коджу и поджидавший её корабль, на котором она и отплыла в Тортозу. А Беранжера, королева Англии, в это время уже начала исполнять свою роль -- роль королевы.

Глава XIV
Как выпустили леопарда

Как яростный порыв ветра, пронеслась в голове Ричарда жгучая мечта о Жанне, образ которой мелькнул всего футов на шестьдесят под ним, но далеко как никогда. Она разогнала в темнице сонм диких гостей. Перед узником восстали вкрадчивые образы того, что могло бы быть и чего никогда не будет. Они поддерживали с двух сторон трепетные плечи нежной девы, подарившей его первыми восторгами любви -- его Жанны, богатырки в тонком одеянии с распущенными золотистыми волосами, словно распускающийся цветок. Лицо её пылает. Она ещё так молода, такой свежей юностью веет от её гибкого высокого стана, что её только бы целовать, целовать. О, Боже! Что это за прелесть! Но вот пахнуло запахом сырого жнива, свежим соленым воздухом Нормандии, мелькнули бледное золото осенней зелени, молочное небо, мягкий блеск октябрьского солнца. Вот он опять останавливается, поднимает её к себе на седло и угрюмо скачет вдвоем с Жанной.
И видит он опять Темную Башню; и воскресают в нем любовь и наслаждения, в которых утопали они там. А там невеста в храме повертывает свою горделивую и робкую головку; и она у него в объятиях, жмется к нему в бешеной скачке. И невеста в высокой башне, и венчаная графиня, и льнущая к нему верная подруга. И вдруг... О, невозможно! Она погибла для него. Непостижимо оторвана от него она, эта вечная его любовница и невеста!..
Пожалейте, если можете, эту одинокую душу, этого короля в оковах, этого пылкого анжуйца, сына Генриха, сына Джеффри, сына Фулька; пожалейте этого рыцаря Да-и-Нет! Он не посмел взглянуть на Святой Град, чтобы не соблазниться, не пожертвовать всем для его освобождения; а теперь он увидал нечаянно свою невесту -- и не мог к ней прикоснуться. Её благоуханье, священный воздух, в котором движется любимая женщина, нахлынули на него волнами. Ведь они его, вопреки всем законам ада и неба, -- и не его! Чувствовать такую близость и новую утрату; видеть, страстно желать и не схватить -- это перевернуло все его мозги: с этой минуты то была погибшая душа!
В лихорадочном возбуждении, с неподвижным взглядом, он шагал взад и вперед по своей тюрьме; зубы его сверкали; он метался то отчаянными прыжками, то легкими кошачьими шагами.
У него не было ни одной мысли, кроме полного отчаяния, никакой надежды, кроме диких порывов хищного зверя. В четыре шага он мерял свою комнату, потом поворачивался и глубоко вздыхал, взмахивая головой у стены, и опять, и опять повертывался и вздыхал или же раскачивал свою кровать. В голове ни мысли, ни надежды, ни соображений! Он знал только одно -- твердил свое Да, когда Богу угодно было говорить Нет.
Много раз стоял он так, безумно, роковой враг самому себе. Непоколебимо было и его Да, ибо никто с ним не соглашался, и его Нет, ибо никто ему не повиновался. А когда холопы преклоняли перед ним колени, это возмущало его против собственных решений.
-- Эти глупцы принимают мои повеления, стало быть, и повеления эти глупы! -- таков был его вывод.
Так, когда судьба, когда сам Бог подписывался под его le Roy Ie vault [воля короля -- закон (фр., прим. ред.)], on сам восставал против себя и против своих законов и подвергал опасности спасение души своей, чтоб только уничтожить и то и другое.
Если бы в ту пору австрияк лишил его жизни, может быть, это даже было бы к лучшему. Но враги его умолкли; а друзья, сами того не подозревая, стали продолжать их дело, давая ему возможность запятнать себя.
Выкуп был собран ценою крови и молитв. Он был внесен сполна. Граф Лейчестер и епископ Солсбери привезли его.
Леопарда выпустили. Быстро тряхнув головой, словно принуждая себя, он повернулся лицом к западу и двинулся через Нидерланды по направлению к морю. Там его встретили английские пэры. Лоншан, брат его Руанец и многие из тех, которые его любили или боялись.
Угрюмый и голодный, он быстрыми шагами прошел свободно, когда все расступились, к галерее и там, запахнувшись в свой плащ, принялся одиноко шагать по мосточку. Все время, пока его везли на запад, он глаз не сводил с востока, с далеких от его королевства стран, где думалось ему, лежит его сердце.
В Дэнвиче его встретила королева-мать. Он как будто не узнал её.
-- Сын мой! Сын мой, Ричард! -- воскликнула она, опускаясь перед ним на колени.
-- Встаньте, ваше величество! -- просил он. -- Мне предстоит много дел.
Как бешеный, помчался он в Лондон через серые равнины Эссекса, тотчас снова короновался, затем пошел на север со своими войсками, чтоб опустошить Линкольншир. Он срывал с лица земли целые замки, требовал безжалостной кары, невероятных даней и недоимок. Пробыв в середине Англии всего три месяца, он воздвиг там целый ряд костров дымящейся крови. Затем он совсем покинул этот край, таща за собой обобранных людей и отобранные деньги и оставляя воспоминание о каменном лице, которое смотрело всё на восток, о безжалостном мече, о душе, витающей где-то в вышине. Сложилось предание, будто приходил в Англию какой-то рыцарь-великан, не говоривший по-английски, не делавший никому добра, бесстрашный, безжалостный, холодный, как чужая могила. Спросите англичанина, что он думает о Ричарде Да-и-Нет -- и он ответит:
-- О, это был король без жалости, без страха и любви. Не признавал он никого на свете -- ни Бога, ни врага Господня, ни несчастных людей. Если страх Божий -- начало премудрости, то любовь к Нему -- венец её. Как же король Ричард мог любить Бога, когда он не боялся Его? Как могли мы любить его, когда чересчур его боялись?
Ричард переправился в Нормандию. В Гонфлере его встретили любившие его. Но он отплатил им злом: он словно не узнал и этих людей.
Гастон Беарнец, сверкая радостными глазами, вприпляску прибежал на набережную, чтоб первому расцеловать его. Ричард, дрожа в лихорадке (или что-то вроде того), подал ему сухую, пылавшую руку, но не взглянул на него: он не спускал жадных глаз с востока. Де Бар, изменивший своим верноподданническим чувствам из любви к нему, не получил ни слова благодарности. Быть может, Ричард узнал хоть аббата Милó или хоть своего худощавого добренького капитана Меркаде; но ни тому, ни другому он не сказал ни слова. Друзья были поражены: перед ними была всё та же блестящая оболочка короля Ричарда, но в ней поселилось что-то новое, ненавистное. В этом они убедились на деле.
Предстояло совершить много славных дел -- война, ассизы [В Англии с 12-го века ассизы означало суд с присяжными; оттуда это название перешло во Францию. Ассизами назывались также законы для судов.], подавление разбоев от моря до Пиренеев. И Ричард совершил всё это, но, Боже, в каком ужасном и поспешном виде! Казалось, каждое необходимое деяние изводило его вконец, и никакое насилие не доставляло ему утешения. Казалось, он хотел прожить жизнь свою с отчаянной быстротой, стремясь скорее просто наполнить как-нибудь свое время, чем с пользой употребить его; он мчался к какому-то неведомому и ему одному известному концу.
После вторичного венчания на царство, его первым делом в Нормандии была осада пограничных замков, сворованных у него французами. Одним из них оказался Жизор. Ричард не пожелал приблизиться к нему, а как бы повел осаду из Руана, словно слепой, играющий в шахматы; большой замок сдался в шесть недель. Тут Ричард совершил ещё одно дело, которое раскрыло глаза Гастону на его настроение. Он послал в дар старику-священнику церкви святого Сульпиция большую сумму; но ему сказали, что старик умер, и что почти весь храм Божий, в котором он отправлял службу, предан огню королем Филиппом. Лицо Ричарда вдруг потемнело, постарело.
-- Так и я вижу отсюда самого Филиппа! -- молвил он.
И сжег дотла, сравнял с землей замок Жизор, его церкви и жилища горожан. Он приказал, чтобы камня на камне не осталось -- так и было сделано. Когда услышал об этом Гастон Беарнец, он щелкнул пальцами и сказал:
-- Теперь я знаю, наконец, что терзает моего короля. Он видел свою утраченную любовницу.
В Нормандии Ричард поступал до того безжалостно, что по всему этому прекрасному герцогству распространилась страшная слава о нем как о чудовище. На крутом утесе Анделиса он выстроил громадный замок, повисший, как грозовая туча, над плоскими берегами Сены. Он дал ему название, совсем не подходяще к его лихорадочному настроению.
-- Пусть здесь поднимется в один год Замок-Весельчак! -- приказал он. -- Гоните на работу всех, до последнего, жителей Нормандии, если понадобится.
Он сам составлял все планы. Замок должен был быть всем скалам скала, оплотам оплот. Он называл его своим сынком, плодом его представления о смерти.
-- Стройте моего сынка Весельчака! -- восклицал он. -- Пусть он родится таким же великим, каким я зачал его!
Так всё и было. Когда всё было готово, в ознаменование крестин своего детища Ричард повелел сбросить в ров французских пленников; и, говорят, его самого и его приспешников, как дождем, обрызгало кровью в то время, как они стояли над этой проклятой купелью. Он был, как сумасшедший: ничто не могло остановить его беснований, когда поднялся его сынок Весельчак. Впервые после его освобождения услышали все ещё любившие его, помогавшие ему, как он смеялся:
-- Клянусь Хребтом Господним! -- кричал он. -- Здоровенный грубиян народился у меня; и несладко будет от него французам.
Лицо его вдруг исказилось страданьем, и, зарыдав, он проговорил:
-- У меня был сын, Фульк!
И грубиян же был Весельчак! Десять лет истязал он Филиппа. Под конец, как известно, он вел беспутную жизнь, служил врагам дома своего отца; но при жизни Ричарда он повиновался ему.
Ричард принудил Филиппа заключить перемирие на несколько лет и двинулся в глубь Турени, затем -- в Анжу, но не для того, чтобы сидеть там смирно. Никогда он не знал покоя; казалось, он не знал и сна, не знал никакой отрады. Он ел с жадностью, но никогда не досыта; пил много, но никогда не допьяна; он пировал, но не чувствовал веселья; охотился, сражался, но всё безрадостно. Он наотрез отказался повидаться с королевой, которая в то время находилась на юге, в Кагоре.
-- Она мне не жена! -- крикнул он. -- Пусть себе отправляется домой!
Самые соблазнительные послания то и дело присылались к нему через самых соблазнительных посланцев от его брата Джона. Мы, мол, оказали тебе такую-сякую добрую услугу в Лангедоке: того-то повесили, этого наградили. Так что же скажет на всё это наш любезный брат и повелитель? Братец Ричард каждому говорил одно и то же.
-- Пусть мой любезный братец сам придет ко мне.
Но любезный братец так и не явился.
Никто не знал что делать с королем. Никому он ничего не говорил про свои дела; никто не осмеливался с ним заговорить. Аббат Милó так пишет в своей книге:
"Король Ричард вернулся из Штирии, как человек, который восстал бы, принес с собой замогильные тайны шепчущих привидений и погружался в них. Словно червь какой подтачивал его жизненные силы или прогрыз дыру у него в мозгу. Не знаю, что за дух, кроме дьявола, мог им овладеть. Знаю только, что он ни разу не посылал за мной, чтобы следовать моим указаниям в духовных делах, -- ни за мной, ни за каким-либо другим духовным лицом, насколько мне известно. Он ни разу не приобщался, и, по-видимому, не ощущал в этом потребности, а, в сущности, он очень в этом нуждался".
В таком-то состоянии, словно кем-то бешено подгоняемый, прожил Ричард три года -- таких года, что и одного было бы довольно, чтобы извести всякого другого, обыкновенного человека. Но в нем огонь всё ещё пылал на свободе: его глаза ярко горели, его ум был остер, а голова свежа (когда он давал им волю). Какая у него была тогда цель жизни? Сама смерть, по-видимому, смотрела косо на такого человека. Или, может быть, она считала его своим хорошим сборщиком душ? Только два обстоятельства были совершенно ясны: он посылал в Рим гонца за гонцом и вернул своей супруге взятое за ней приданое. Это могло означать лишь развод или решение оттолкнуть от себя жену. Несомненно так и поняли сторонники королевы. Но она сама всё ещё жалостно цеплялась за трон; и чем сильнее была её надежда, тем больше разрасталась её сторона.
Как бы то ни было, а приверженцы королевы гнездились в Аквитании и в Лимузене: под общим стягом собрались все мятежные вассалы в этом герцогстве. Сам принц Джон засел с Беранжерой в Кагоре, покусывая ногти по своему обыкновению. Одним глазом он подстерегал, как бы Ричард не вздумал ему мстить, другим поглядывал, не идут ли посланцы от французского короля с мирными предложениями.
Джон не дерзал выступить открыто против брата, но не решался и поднять оружие за него. Поэтому он выжидал. А конец-то был недалеко.
В тех краях душой всех козней стал граф Евстахий де Сен-Поль: он успел уже сделаться почти тридцатилетним беззаветным ловкачом. Его шпионы отлично извещали его о невозможном состоянии Ричарда. Он знал про посольства в Рим, про безумные, смертоносные поры про припадки угрюмости и упорного молчанья, про кутню без веселости, про напрасную трату сил этого подкошенного анжуйского великана.
"В один из таких сумасбродных дней мой враг может хватить через край", -- рассуждал Сен-Поль и соответственно подготовлял ловушку. Овладев двумя замками в холмах Лимузена, он укрепил их хорошенько, а между ними была втиснута деревня Шалюз.
"Только б нам заманить Ричарда сюда! -- рассуждал он. Ему покажется пустяком овладеть этой местностью, а мы-то и прижмем его в холмах".
Епископ из Бовэ приложил свою руку к этому делу. Адемар, виконт Лиможский, последовал его примеру; а за ними и Ашар, владелец Шалюза, хотя не по желанию, а по принуждению Лиможца, своего сюзерена. Другим таким же подневольным пособником явился Жиль де Герден, который делал свое дело в Пуату. Там его разыскал Сен-Поль и, после некоторого сопротивления, перетянул на свою сторону.
Проведя на родине почти пять лет, король Ричард не чувствовал себя спокойнее и не был более расположен к отдыху, чем в ту минуту, когда возвратился туда. Однажды ему принесли известие, что в Лимузене найден большой клад. Говорили, будто крестьянин боронил у холмов Шалюза и вывернул из-под земли золотой стол, за которым сидел сам император (Карл, что ли?), его жена, дети и советники -- и всё-то из литого золота.
-- Подайте мне этого золотого императора! -- объявил Ричард. -- Я ведь только что сделал статую из глины. Пусть его принесут ко мне.
Все думали, что он сказал это так, чтоб только отпустить шуточку насчет нового Римского императора, его племянника, которого он помог выбрать [Римским императором был тогда уже не Генрих VI, а Оттон IV -- племянник Ричарда, помогшего ему занять этот великий престол.]. Весьма возможно, что он ограничился бы этой шуткой: ведь не такого сокровища он домогался. Но кто-то сообщил его слова в Лангедок; кто-то принес на них ответ (Сен-Поль), будто виконт Лиможский в качестве созерена села Шалюз требует клад себе.
-- Так я не прочь получить и его самого, этого виконта, впридачу! -- отозвался Ричард. -- Пусть его пришлют мне вместе с золотым столом.
Виконт, конечно, не явился.
-- Он наш! О-о, он наш! -- ликовал Сен-Поль, потирая руки.
Виконт останавливал его:
-- Не будьте так уверены: он может послать вместо себя Гастона или Меркаде. Или, если найдет на него, он вдруг нагрянет к нам с такой силой, что нам не справиться. Мне кажется, ты разыграл дурака, Сен-Поль.
-- Нет, я сыграл роль помещика, который хочет изловить раба.
-- Однако твой раб без малого в сажень ростом, и вооружение у него подходящее, -- возразил виконт, от природы человек сухой.
-- Мы его повалим, ухватим за пятки, мы вырвем ему его долгие руки, этому бессердечному бешеному тирану! Двух прелестнейших дам он ввергнул в горе. Пусть же он сам испытает горе!
Так говорил Сен-Поль, уверенный в себе.

* * *

Все это время королева жила в Кагоре в обители белых монахинь, и, вероятно, чувствовала себя счастливее, чем когда-либо. Граф Джон уведомлял её обо всех обидах Ричарда. Можете мне поверить на слово, Сен-Поль до того ревностно отстаивал её, что было бы почти оскорблением для него, если б она оттолкнула его помощь. Но она испытывала чистую радость самоотвержения и не хотела ничего слышать против короля Ричарда, даже когда ей сообщили (и с вескими доказательствами), что он ведёт в Риме переговоры, она ни словом не обмолвилась своим друзьям. В душе она любовалась собой, начиная находить отраду в своих муках, как большинство женщин.
-- Пусть он меня не хочет! Пусть хоть трижды отречется от меня, как отреклись от Тебя, Иисусе Боже мой сладчайший! -- возносила она мольбы свои Распятию на стене. -- Хоть Тебя так отвергли. Ты не перестал любить. В Тебе, думается мне, женщина пересилила мужчину.
Ей доставляло острое наслаждение чувствовать каждый новый удар, который ножом резал её трепетное сердечко. Раз или даже два она писала принцессе Элоизе французской, которая жила в Фонтевро, во владениях короля Ричарда:
"Любезная принцесса! Все стараются восстановить господина и повелителя против меня. Если вам случится увидеть его, пожалуйста, скажите от меня, что я не поверю ничему, что слышу про него, покуда не услышу хоть слово из его собственных преславных уст".
Но Элоиза, застывшая в своей келье, не делала шагу, чтобы добиться свидания с королем английским.
-- Ну и пусть себе страдает: ведь страдаю же я! -- промолвила она. А затем, в своей странной ревности к страданиям, не желая, чтобы за Беранжерой оставалась заслуга мучиться сильнее её, дочери Франции, она поспешила послать успокоительный ответ в Кагор. Тем не менее, Беранжера всласть упивалась своим страданьем. Сен-Поль посылал ей письма, полные любви и преданности, восторженные письма с воинственным настроением против нанесенных ей обид. Но она неизменно отвечала:
-- Граф Сен-Поль! Вы оскорбляете меня, ища возможности отомстить за собственные обиды. Я не допускаю никаких возражений против короля и господина моего. Многие питают к нему ненависть, но я люблю его. Моё желание -- поступить кротко. И вам тоже очень пристала бы кротость.
Но Сен-Поль не мог думать иначе.
Наконец прошел слух, что король Ричард сам своей особой ведёт на юг большое войско, чтоб овладеть сокровищем Шалюза. Известие оказалось верно. Ричард не только с упорством нервнобольного настаивал на приобретении этого злополучного золотого кесаря, но даже своим ясным политическим взглядом провидел возможность кстати покорить всю Аквитанию.
-- На это мне любая палка пригодится, хоть тот же Адемар Лиможский! -- проговорил он, не подозревая, что к этому делу руку приложил и Сен-Поль.
Он приказал Меркаде созвать всех своих рыцарей, а рыцарям -- собрать их отряды.
Однако, прежде чем выступить в поход, Ричард отправил двух гонцов -- одного в Рим, другого на Дальний Восток. Затем только начал он с большим рвением готовиться к отъезду.

Глава XV
Хозяйственные соображения старца из Муссы

Жанна прозванная Гульзариной, Золотой Розой, родила Старцу из Муссы троих детей. Она кормила грудью третьего и учила старшего, Фулька Анжуйского, Символу Веры или тому, что сама ещё помнила из него, когда к Старцу явился гонец из Тортозы с письмом, на котором красовались три леопарда Англии.
На запечатанном письме была такая надпись: "Превысокой и прелюбезной госпоже моей, Жанне, графине Анжуйской, от короля Ричарда. Торопить гонцов!"
Это письмо принесли и подали Старцу, сидевшему в белой зале посреди своих немых.
-- Полнота Света! -- промолвил визирь, совершив падение ниц. -- Вот письмо от Мелека-Ричарда с его печатью для её величества Золотой Розы.
-- Подай его мне, визирь! -- проговорил Старец и, сломав печать, прочел:
"Госпожа, дорогая сердцу моему! Скоро, очень скоро освобожусь я от своих безнадежных сетей; тогда и вы будете свободны от своих. Крепитесь! Наконец-то, после пятилетних усилий, я к вам спешу! Ричард Анжуйский".
Старец из Муссы всё сидел, поглаживая свою красивую бороду, отослав своего визиря.
Он смотрел прямо перед собой в дальний конец залы. Ни единый звук не нарушал мертвенной тишины, среди которой он обдумывал вопросы жизни и смерти. Ассасины дремали, прислонясь спиной к стене, и мирно посапывали.
Как тонкий голосок, донесся к ним сквозь сон с далекой высоты призыв:
-- Коджа-ибн-Гассан, ибн-Альнук! Приблизься и внемли.
Тонкий юноша встал, ринулся вперед и пал ниц перед троном.
Снова принесся издалека слабый голос:
-- Богаден, сын Фальми из Бальсоры! Приблизься и внемли!
Ещё один юноша в белых одеждах отделился от стены и последовал за Коджой.
-- Дети мои! -- обратился к ним Старец. -- Вот вам приказание! Отправляйтесь на Запад на сорок дней. В земле франков, в южной части её, но к северу от великих гор, вы найдете Мелека-Ричарда, превосходного мужа, которого призывает к себе Аллах. Разите его, но издалека (вблизи у вас решимости не хватит) -- и вы заслужите рай и обладанье нежногрудыми женщинами, которых видите только в мечтах своих. Живо изготовьтесь!
Двое юношей ползком добрались до трона, чтобы прикоснуться губами к туфле Старца, и вышли вон. Безмолвие снова овладело залой, опять окутав её покровом.
В тот же день, попозже, девушка-рабыня явилась доложить Жанне, что её ожидает её повелитель. Малютка мирно спал в колыбели под кисейным пологом. Мать нагнулась и поцеловала своего Фулька, статного красавца-мальчика шести с половиной лет, и последовала за посланной.
Старец очень нежно обнял её, поцеловал в лоб и поднял с колен.
-- Пойди сюда, сядь рядом со мной, моя прекрасная и благочестивая супруга, мать сынов моих! -- промолвил он. -- Я должен обо многом поговорить с тобой.
Когда оба уселись рядом на подушках окна, Синан обвил рукой её стан и молвил:
-- О, моя Золотая Роза! Для того, чтобы супружеская жизнь шла счастливо и мирно, лучше, если жена не слишком горячо будет любить своего мужа, но зато будет кротка, покорна всем его желаньям, проворна и приветлива. А муж должен любить её и почитать то, что придает ей цену, -- её красу, её смекалку, благословенный дар рожать детей, её скромность. Для неё довольно и того, что она дозволит себя любить и, в свою очередь, будет исполнять свои обязанности по отношению к мужу. Любовь, эту потребность своей души, она перенесёт на детей своих. Так-то достигается на Земле душевный мир, а с ним и счастье: ведь без первого никогда не может быть и второго. Ты, дитя моё, ведь живешь в душевном мире?
-- Господин мой! -- отвечала Жанна, и теперь уж не было у её алых губок и следа прежних складок недовольства. -- Да, я спокойна: я уверена в вашем чувстве, а вы сами говорите, что я его достойна. И я люблю детей своих.
-- Жанна, ты счастлива?
Она вздохнула, но лишь слегка.
-- Я должна бы чувствовать себя вполне счастливой, господин мой... Но и теперь я всё ещё думаю порой о короле Ричарде и за него молюсь.
-- Я тебе верю, -- вымолвил Старец. -- Потому-то и хочется мне, чтобы ты повидалась с ним ещё раз, что желаю тебе полного счастья.
Яркий румянец залил щеки Жанны, она с трудом переводила дух. Быстрым движением натянула она на себя покрывало, чтоб скрыть от него, как сильно вздымалась её грудь. Должно быть, у матери Прозерпины [Мать Прозерпины -- Деметра (у римлян Церера), богиня плодородия, покровительница земледелия. Дебелая красавица, она была не раз замужем.] так же точно проснулась вновь смятенная девственность, когда в своих странствиях она повстречала пастуха, который потребовал от неё взаимности.
Супруг смотрел на Жанну пытливо, но не сердито. Смущение её всё возрастало, а он предоставил ей молча побороть его. Наконец, оно стало утихать. Жанна взяла мужа за руку, заглянула пристально ему в лицо. Синан горячо её любил: он ответил ей объятиями.
-- Ну что же, радость радостей моих?
-- Господин мой! -- торопливо, чуть не шепотом ответила она. -- Не давай мне видеть его, не требуй этого! У меня на это смелости не хватит. Это было бы даже несправедливо. Прошу не за себя, а за него. Ведь это -- великан душой, какого не было на свете. Оттого-то он способен и на внезапную перемену: я знаю его отлично. При виде меня, когда я недоступна для него, он способен на отчаянный поступок -- так раз уж было.
Жанна склонила голову, чтобы он на лице её не прочел всего. Синан угрюмо улыбнулся, погладил её руку и поиграл ею, то поднимая, то опуская.
-- Нет, дитя моё, нет! -- возразил он. -- Теперь не будет тебе от этого никакой беды. Положим, беда уже сделана, но скоро всё кончится. Из его собственных уст ты услышишь, что он не сделает тебе ничего дурного.
Жанна в удивлении взглянула на него, пораженная до того, что это отразилось у неё на лице.
-- Ты, значит, знаешь о нем больше, нежели я, государь? -- спросила она; и сердце её быстро забилось.
-- Думаю, что так, -- отвечал Старец. -- Верь слову моему, дорогое дитя, я не желаю ему зла. Напротив, -- задумчиво прибавил он. -- Я желаю ему меньше зла, чем он сам себе желает. Я всей душой желаю ему добра. А тебе, девочка моя, которую я полюбил глубоко, разумно -- тебе, моя Золотая Роза, Луна Халифа, мой стройный стебелёк, моя виноградная лоза, мой священный сосуд, источник безграничных наслаждений -- тебе превыше всего желаю, после трудов твоих, успокоения, бодрости и душевного мира. Ну, и мне кажется, что я, наконец, добьюсь их для тебя. Поезжай же, если я тебя прошу, и возьми с собой твоего сына Фулька, чтобы отец мог на него взглянуть, благословить его и, если найдет нужным, по обычаям своей страны, обеспечить его. Когда же ты из уст его узнаешь то, что, я уверен, он сообщит тебе, вернись ко мне, моя Отрада, моя Радость, и отдохни у меня на груди!
Жанна вздохнула, зашевелила пальцами на коленях и прошептала:
-- Если так надо непременно, господин мой...
-- Ну да, понятно, непременно надо! -- круто оборвал её Старец.
Он отослал её обратно в гарем, поцеловал в уста, и позвал к себе Коджу и Богадена, сына Фальми из Бальсоры. Этим двум восторженным ассасинам он дал самые тщательные указания, так что ошибиться было невозможно. Золотая Роза с подобающей свитой отправилась с ними до Марселя. Оттуда она должна была ехать в Пампелуну и остановиться при дворе короля наваррского, который, как и отец его, всегда любил арабов. Там она должна была жить, покуда не придет к ней один из ассасинов (оставшийся в живых) сказать, что они разыскали короля Ричарда и что он желает её видеть. Тогда она поедет к нему в сопровождении визиря, главаря евнухов и Матери Цветов, а поступать будет как сама заблагорассудит.
Вскоре после того, как были отданы эти распоряжения, галера отошла от мраморной набережной Тортозы и благополучно поплыла по синим волнам. Жанна, её сын Фульк Анжуйский и прочие вышеназванные лица находились все в большом зеленом шатре на корме. Но Жанна и видом не видала, слыхом не слыхивала, что вместе с ней едут Коджа ибн-Гассан ибн-Альнук и Богадэн, сын Фальмы из Бальсоры.

Глава XVI
Шалюз

Когда король Ричард сказал, даже без подтвердительной клятвы, что повесит Адемара Лиможского и графа де Сен-Поля, все, слышавшие это, поверили его словам. Первый поверил аббат Милó. Говоря иносказательно, вы можете себе представить, как он воздевал руки к небу, когда писал:
"Повесить рыцарей, таких высоких саном и положением, было бы, конечно, позорным деянием для короля-христианина. Не потому, чтобы виновный не был достоин наказания, или наказуюший был недостаточно важное лицо -- это Богу одному известно! Но верная политика должна указывать мудрые средства. И она учит. Ведь есть другие пути для покарания мятежника -- палить все у него в замке, убивать его людей на стенах, наконец, пырнуть ножом, якобы приняв его за простого смертного. Но вешать его, право, значит внушить ещё не повешанным, как и они должны поступать с его людьми. Есть ведь и другие способы убить собаку, кроме того, чтобы пичкать её маслом до удушенья! То же должно сказать про лордов и других лиц, возмущавшихся против своих королей. В данном, особом, случае, король Ричард думал только о том, чтобы следовать по стопам своего великого отца. Он так напоминал его тогда! То, что он сделал под конец, было совершенно не похоже на всё, что ни делал этот государь когда-либо, насколько мне приходилось слышать. И, вспоминая об этом, я проливаю слезы, кровавые слезы. В то время он имел именно такие намерения, находясь в самом разгаре своего Да".
Ричард сказал свое "Да!" на решение повесить Сен-Поля и Лиможца и собрал такое войско, которое должно было неизбежно раздавить Шалюз, будь он хоть в двадцать раз сильнее. Но на самозаклание Жанны на Ливане он сказал "Нет!". И с этой целью всё собирал свою рать, чтобы повергнуть в трепет всех южных государей, которые допустили это. В челе войска, в середине и в тылу у Ричарда числилось до пятнадцати тысяч человек. Передовым отрядом предводительствовал де Бар; там были английские лучники и нормандские рыцари. В середине стал он сам, собрав под свое знамя все вооруженные силы Анжу, Пуату и Турени. Тыл взял на свою ответственность граф Лейчестер, наместник Ричарда в Аквитании. Как только гарнизон Шалюзы издали завидел целый лес копий на северных высотах, огромные машины, выступавшие высоко над горизонтом, длинную линию свиты, рыцарские значки и знамёна, английского дракона, анжуйских леопардов и одинокого нормандского льва -- самые разумные из защитников замка горой стали за необходимость намедленно сдаться.
-- Да это целая империя идет на нас! -- воскликнул Адемар Лиможский. -- Ну, разве я не был прав, когда говорил, что знаю короля Ричарда?
-- Награбленная империя воришки! -- возразил Сен-Поль. -- Честность на нашей стороне. До последнего издыхания я стану сражаться за мою государыню, даму Беранжеру, славу двух государств!
-- Чудесно сказано, -- возразил Адемар. -- Ну, а я сражаюсь не за эту прекрасную особу, а за золотой стол с золотыми куклами вокруг.
Так точно рассуждал и сам Ашар, владелец Шалюза, с горьким раскаянием поглядывая на его ветхие стены.
Над ровной лужайкой, покрытой травой, округло возвышается зеленая, пышная грудь двух холмов. На каждом из них стоит башня, а между ними ютится церковь и село Шалюз в виде извилистой улицы. Стена и пруд замыкают эту деревушку и соединяют обе башни. Как и предвидел Ричард, самое легкое дело было -- врезаться между холмами и разъединить, а затем и взять обе башни, каждую в отдельности. Адемар думал так же. И это не особенно его утешало, покуда в нем не зародилась мысль самому принять начальство над одной башней, а другую предоставить Сен-Полю. Таким образом, он мог действовать самостоятельно, то есть вовсе бездействовать в виду соединенных сил Англии и Анжу.
Сен-Поль, видите ли, шел на бой из-за жизни Ричарда, а Адемар -- из-за золотого стола: большая разница! Адемар успешно произвел разобщение башен; но сделал вид, что собирается оказать врагу сопротивление: он расставил людей на стенах и распустил знамёна.
Король Ричард тихонько делал свое дело, как и всегда, когда действительно стоял лицом к лицу с войной. Для него война не была ни игрушкой, ни возбуждающим средством, а чистым искусством: он никогда не разъярялся. Целую неделю он довольствовался тем, что изучал город со всех сторон; и ни одна телега припасов не могла попасть в Шалюз, ни один перебежчик не мог выйти из него. Затем, когда всё было исполнено согласно его желанию, он двинул вперед свои машины, прикатил башни, задал работу землекопам -- словом, повел осаду в надлежащем виде и против слабейших мест. Успех был превосходный. В сущности, осажденные даже не пытались защищаться. Обе башни-крепости на холмах были разъединены; Шалюз очутился в его власти.
Ричард предал гарнизон мечу, а деревню -- огню. Виконт Адемар и его люди сдались. Ричард завладел кладом (оказалось, что Кесарь был без головы) и сдержал свое слово относительно его открывателей: он повесил виконта и владельца Шалюза в виду другой башни.
-- Ах ты, негодяй бездушный! -- бранился Сен-Поль сквозь зубы. -- Меня-то тебе не вздернуть.
Но, оглянувшись на дюжину своих отощавших людей, он подумал, что если Ричард и не повесит его, то придется самому повеситься. Мало того: ему пришло в голову, что между его приспешниками найдется, пожалуй, один или два таких, которые готовы избавить его от такого труда. Впрочем, граф был человек себе на уме: он смеялся на предложение сдаться до тех пор, покуда у него ещё оставалась хоть одна несъеденная лошадь, хоть один лучник, хоть одна стрела. Что же касается огня, то он считал, что этим его не проймешь. А между тем, почем знать? Со дня на день могли подойти подкрепления с юга. Не кинет же его королева, своего героя, на съедение псам! Неужели принц Джон не поспешит завладеть королевством? Неужели король Филипп не постарается покарать своего мятежного вассала?
Каждый день, без особой поспешности, но страшно беззаботно, король Ричард подъезжал к самой башне и встречался взорами с графом де Сен-Полем, наблюдавшим за ним с вершины замка своими дерзкими глазами. Ричард, как и всегда, был боец-весельчак.
-- Сойди-ка вниз, Сен-Поль, да задай пляску вместе с лиможцем!
-- Когда я сойду вниз, государь, -- отвечал граф, -- твоему войску будет не до пляски!
Ричард терпеливо выжидал и в то же время слишком подвергал опасности жизнь свою. Аббат Милó даже стал лысеть от тревоги за него, не смея, однако, ему перечить. У Гастона Беарнца хватило смелости, но обезумевший повелитель прогнал его от себя. Де Бар, любивший его, пожалуй, больше всех, никогда не оставлял его надолго одного и придумывал всяческие уловки, чтоб заманить его как-нибудь подальше от башенных стен. Но Ричард, чтоб удовлетворить свою прихоть, выбрал себе в товарищи такого же бесшабашного беса, как он сам, а именно -- Меркаде. Этот смуглый гасконец был под стать ему по сложению, по удали и горячности. С ним Ричард совершал свой ежедневный обход, никогда не упуская случая обменяться зловещей шуточкой с Сен-Полем. Страшно, жутко было смотреть, как он, без шлема на голове и без капли рассудка в ней, гарцевал под рядом луков.
-- О, Сен-Поль! -- вырвалось у него однажды. -- Если б ты только стоил моих трудов, я заставил бы тебя сойти вниз и удружил бы тебе точно так же, как брату твоему, Эду. Но нет! Положительно тебя придется повесить.
А Сен-Поль, весело ухмыляясь, говорил ему в ответ:
-- Король, не бойся! Никогда не придется тебе меня вешать.
-- Душой моей клянусь! -- возразил Ричард. -- Ещё немножечко похорохорься так же смело, человечек, -- и я освобожу тебя оттуда.
-- Государь! Это было бы хуже всего, -- сдержанно ответствовал Сен-Поль.
-- Как так, мальчишка?
-- Да ведь если б ты мне даровал свое прощенье, моя рыцарская честь потребовала бы, чтоб и я простил тебя. А этого я никогда не сделаю. Значит, я продолжал бы жить, но был бы осужден.
-- Ну, будь что будет! -- смеясь, проговорил Ричард и повернул прочь.
Сен-Поль мог бы наповал его убить, но он не пожелал воспользоваться случаем.
-- Смотри-ка, Герден! -- воскликнул он. -- Вон едет наш король без лат. Хочешь прицелиться ему в спину и разом всё покончить?
-- Богом клянусь, Евстахий, не хочу!
-- Что так?
-- Просто не смею! -- отозвался Жиль. -- Я боюсь его больше, когда он так поносит меня, чем когда смотрит прямо мне в лицо. Пусть он ведёт свои войска на приступ: я размозжу ему голову. Но нападать на него безоружного я больше и пробовать не стану.
-- Фу! -- проворчал Сен-Поль. Но в душе он был того же мнения.

* * *

Но вот настал день, когда де Бар объезжал соседние холмы для разведок вместе со своими рыцарями. Были слухи, что с юга, из Прованса и Русильона, движется неприятель, и что принц Джон, про которого было известно, что он находится в Гаскони, соединился с братом королевы наваррской. Наверно не было ещё ничего известно, но Ричард полагал, что Джона ещё можно будет соблазнить выйти из этого союза.
День был безоблачный, ясный, холодный, с жесточайшим северо-восточным ветром, свистевшим по отлогостям. Сидя на коне, на холме, де Бар дохнул на голую руку, потом похлопал ею по боку, чтобы вызвать в ней кровообращение. Окидывая поляну острым взглядом охотника, он заметил, что король Ричард выехал из ряда своих войск на караковом коне, а с ним Меркаде и Гастон Беарнец в зеленом плаще. На Ричарде был красный кафтан, над его шляпой развевалось красное перо. Он был без щита, а судя по легкости его движений, когда он поворачивался в седле, чтобы оглянуться назад, положив одну руку на спину лошади, де Бар убедился, что на нем не было лат.
-- Дурак из дураков! -- буркнул он своему соседу, Саварику де Дре. -- Вон гарцует себе наш король, словно едет на охоту с соколами.
-- Погоди! -- остановил его Саварик. -- Куда это он мчится?
-- Краснобайничать с Сен-Полем, чёрт возьми! Куда же больше ему ехать в эту пору?
-- Никогда Сен-Поль не позволят себе никакой подлости, -- заметил Саварик.
-- Нет, нет, конечно! Но там ведь Герден.
-- Да погоди же! -- опять остановил его Саварик. -- Смотри, смотри! Кто это показался там из тучи дыма?
Им превосходно было видно осажденную башню, почерневшую и словно горевшую на солнце. Внизу, у подножия её, ещё дымилось селение Шалюз, как беспорядочная куча кирпичей и обломков. Из-под клубов дыма вдруг показалась тощая фигура в белом; она то двигалась, крадучись, то бежала, спотыкаясь и прячась, где только можно было, за развалинами стен. Ближе и ближе подбегала она к башне, всё спотыкаясь своими согнутыми коленками. Де Бар всё с большей тревогой следил за незнакомцем.
-- Это улепетывает какой-нибудь лагерный воришка...
-- Смотри, смотри! -- воскликнул Саварик. Белый человек вышел из-под башни и в эту минуту стоял на коленях в открытом поле. В тот же миг кто-то бросил с башни веревку. Не успела она коснуться земли, как коленопреклоненный прицелился из лука и пустил стрелу. В то же мгновение человек спустился по веревке, проворно побежал вперед и, прыгнув на белого человека, повалил его. Видно было, как в воздухе сверкнуло лезвие ножа.
-- Страшная война! -- заметил де Бар, чрезвычайно занятый происшедшим.
-- Война и в небесах. Взгляни на этих двух орлов! -- перебил его Саварик.
В самом деле, в холодной лазури дрались две большие птицы. Как почерневшие хлопья снега, падали тихонько на землю их выдранные перья... Но вот один из орлов перекувыркнулся в воздухе и упал на землю.
Взглянув опять по направлению к башне, де Бар и его спутники увидали, что там всё пришло в сильное движение. Люди метались, лошади толпились в кучу; всадника в красном одеянии поддерживал всадник в зеленом. Затем караковый конь без седока принялся оглядываться вокруг и заржал.
-- О, Боже! Короля Ричарда застрелили! Едем, Саварик! Скорей надо спуститься!
-- Нет, постой! -- опять перебил его тот. -- Надо нагнать этих убийц, я вижу второго негодяя тоже в белом!
Де Бар также успел заметить его.
-- Коней пришпорить! Живо! -- крякнул он своим рыцарям. -- Вперед, за мной!
Он первый тронулся в путь; за ним весь его отряд легким облачком помчался по склону холма. А игра продолжалась; они видели её, как на сцене.
На земле большим белым комком лежала одна из таинственных фигур, другая бежала к ней у стен, так же крадучись и сгибаясь, как первая. Третье действующее лицо, человек с башни, не слыхал приближения белого незнакомца и наклонился над тем, которого он только что убил, и, по-видимому, обшаривал его, чтоб забрать бумаги или деньги.
-- Пришпоривайте, пришпоривайте! -- крикнул де Бар.
С грохотом помчались его всадники туда. Но они не поспели.
Белый скороход бежал слишком скоро для того, кто убил его товарища. Положим, тот оглянулся вокруг, но белый насел на него прежде, чем он успел подняться. Произошла короткая стычка, оба покатились по земле. Зачем белый встал на ноги, поднял своего убитого товарища на плечи и поспешно скрылся в дыму Шалюза, Когда де Бар и его друзья очутились близ башни на расстоянии выстрела из лука, там оказался лишь один убитый, лежавший на том самом месте, где его настиг смертельный удар. Белые убийцы, живой и мертвый, оба исчезли в дыму. Король и весь его отряд тоже исчезли. Из башни вышел граф де Сен-Поль со своими людьми, безоружный, с непокрытой головой. Построившись в ряд, молча выжидали они, пока приблизится де Бар.
Тот подскакал галопом и воскликнул:
-- Граф де Сен-Поль! Вы -- мой пленник!
Он остановил своих спутников движением руки.
-- Сэр Гильом, -- угрюмо обратился к нему Сен-Поль. -- Король застрелен, но не мной! Я -- изменник короля. Ведите же меня к нему, чтоб он не умер, прежде чем я успею взглянуть ему в глаза.
-- А кто такой вон тот убитый? Он один из ваших? -- спросил де Бар.
-- Имя его Жиль де Герден. Это -- нормандец и враг короля, но он погиб (если он уже мертв) в защиту короля. Он убил убийцу.
-- Мне это очень хорошо известно, -- возразил де Бар. -- Я был свидетелем его славного подвига. Но надо изловить этих белых людей. Кто бы такие они могли быть?
-- Ничего про них не знаю: они не из моих людей. Платье на них всё белое, с головы до ног, а лица темные; бегают же они, как турки. Но какие дела могут здесь быть у турок?
-- Надо их разыскать! -- решил де Бар.
Он послал в погоню Саварика и половину своего отряда.
Между тем Жиля Гердена подняли и убедились, что его наповал прикончили две раны: одна в шею, у затылка, другая -- под сердцем. Де Бар положил его тело поперек седла и повел пленников в свой лагерь.
Короля Ричарда отнесли в его собственный шатер и уложили в постель. При нем остались только его врачи и аббат Милó, потерявший всякое мужество. Гастон Беарнец за дверью рыдал, как девчонка. Граф Лейчестер поехал за королевой, а Ив Тибето -- за графом де Мортеном. Де Бар узнал, что врачи вынули стрелу, обыкновенную, генуэзсскую, но они опасались, что она отравлена.
Они прострелили королю Ричарду правое легкое.

Глава XVII
Острая боль

В последние часы, которые ему ещё оставалось провести на земле, явились к Ричарду, одна за другой, три женщины. Каждая из них сказала ему правду как умела.
Первою явилась Элоиза французская в серой одежде монахинь Фонтевро, с лицом, более мрачным, чем её капюшон, с волосами, висевшими, как мокрая трава; но в её впалых глазах горел таинственный огонь. Она сказала страже у дверей:
-- Впустите меня: я -- глас застарелого горя!
Перед ней раздвинулся занавес палатки. Она подошла, шаркая ногами, к постели, на которой было распростерто длинное тело. Король услышал шорох её платья и повернулся в её сторону своим изменившимся лицом, но тотчас же откинул голову назад, лицом к потемкам.
-- Уберите её прочь! -- прошептал он.
Де Бар стоял между ним и женщиной.
Но Элоиза протянула руки вперед, как слепец.
-- Я принесла душе оздоровление: я очищаю старые грехи. Отойдите же вы все! -- сказала она. -- Оставьте меня с ним одну, только с его духовником. То, что мне сказать необходимо, должно быть сказано, как оно было и содеяно, -- тайно.
Ричард вздохнул.
-- Пусть она останется. И Милó также! -- промолвил он.
Остальные на цыпочках вышли вон. Элоиза подошла и преклонила колени у изголовья короля.
-- Слушай же, Ричард! -- сказала она. -- Ведь твой последний час близок, как и мой. Дважды порывалась я тебе сказать, и дважды ты отверг моё признанье. Оба раза оно могло оказать тебе услугу, ну, так теперь я сослужу тебе службу. Слушай: ты не виновен в смерти своего отца, он не виновен в моём горе.
Король не поворачивал своей головы, но взглянул в сторону; Элоизе было видно сбоку, что глаз его блестит. Губы его зашевелились и снова слиплись. Тогда Милó поднес к ним губку с вином, и Ричард шепнул:
-- Скажи мне, Элоиза: кто виноват перед тобой?
-- Твой брат, Джон Мортен! Он негодяй! -- промолвила она.
Вздох, как стенанье, вырвался у короля Ричарда, глубокий, трепетный, жалобный вздох:
-- О, Элоиза, Элоиза! Кто из нас четверых не был негодяем?
Но Элоиза возразила:
-- Что было, то прошло. Я тебе всё сказала. Что будет, не могу тебе сказать: прошлое поглощает меня. А всё-таки я ещё раз скажу, что брат твой Джон -- негодяй, скрытая зараза, вор!
-- Помоги ему Бог! Суди его Бог! -- опять вздохнул Ричард. -- Я не могу и не хочу брать на себя ни того, ни другого!
Он снова застонал, но так беспомощно и безнадежно, как человек до того измученный, разбитый, что аббат Милó стал громко бормотать дрожащими губами. Элоиза подняла свое поникшее лицо и била себя в грудь, восклицая:
-- О, Ричард! Отчего Богу не было угодно, чтобы я досталась тебе неоскверненной? Я тебя спасла бы от этой горькой кончины! Суди сам, до чего я тебя тогда любила, если так горячо люблю теперь?
Не открывая глаз, Ричард промолвил;
-- Никто не мог долго меня любить, потому что никто не мог вполне положиться на меня, как я сам не полагался на себя.
Затем он беспокойно обратился к аббату:
-- Уведи её. Милó, я устал.
Элоиза опустилась перед ним на колени и поцеловала его сухой лоб.
-- Прости, король Ричард! -- сказала она. -- Ты более всего был королем, когда больше всего нес на себе оковы; ты более всего был милостив, когда больше всего нуждался в милости. Я свое дело сделала. Мне остается молиться и готовиться к концу.
Беззвучной поступью вышла она, как и пришла. И ни одна живая душа больше не видала её.
Следующей явилась королева Беранжера, под вечер. Она держалась чинно, как в цепях, весьма торжественно преклоняясь пред лицом смерти. Вся белая, как слоновая кость, она была в черном платье, в руках у неё было большое Распятие. У дверей она остановилась на одно мгновенье, а с ней и граф Лейчестер, сопровождавший её.
-- Горе меня одолевает, Лейчестер! -- проговорила она и обратилась к привратникам: -- Он ещё жив? Узнает он меня? Он не спит? Не требует ли он меня со слезами?
-- Мадам! Король уснул.
-- Ну, так пойду молиться за него, -- промолвила королева и вошла в шатер.
Чинно преклонила она колени и обеими руками подняла Распятие в уровень с лицом. Затем жалобно заговорила с Ним, понизив свой истомленный голос и словно призывая Христа оглянуться на её страдания:
-- О, Христос, Христос! Оглянись на меня, на дочь царя земного, жестоко распятую, как Ты Сам! Этот умирающий -- мой супруг и король, который от меня, как и от Тебя, Господи, отрекся. Он собирался совсем отстранить меня, а я всё-таки его люблю. Да, люблю его, Иисусе Христе, и я потрудилась ему на пользу вопреки моей чести, которую сама, как и он, ставила ни во что. Когда он был в заточении, я унижалась, чтобы только возвратить ему свободу. Когда он освободился, я все усилия употребляла для того, чтоб отстранить от него врагов, в то время как он сам отстранял меня. Я молилась за него, да и теперь молюсь, когда он, распростертый здесь, лежит, сраженный тайным ударом, и умирает, не заботясь даже спросить, жива ли я. О, Спаситель мира! Это ли ещё не страданья?
Ее говор разбудил больного. Он открыл глаза и пристально посмотрел вокруг себя. Он знаком показал Милó, чтобы тот наклонился. Старик, отпыхиваясь, подошел к нему.
-- Кто тут? -- шепотом спросил он. -- Не...
-- Нет, нет, дорогой государь мой! Это -- королева.
-- Ах, она бедная, несчастная! -- со вздохом проговорил он. -- Поверни меня, Милó!
Аббат повиновался; но это вызвало струю крови из уст короля. Её остановили и привели его в чувство с помощью водки.
Королева была страшно потрясена при виде его изможденного лица. Она, несомненно, любила его. Но ей нечего было сказать. Несколько времени их глаза смотрели друг в друга. Её глаза были отуманены слезами; его глаза, страшно пытливые, страшно смышленые, лихорадочно сверкали. Он читал у неё в душе.
-- Мадам! -- сказал он ей так, что она едва могла расслышать. -- Я поступил с вами дурно, но ещё хуже -- с другими. Я не могу умереть спокойно без вашего прощения. Но сам просить у вас прощенья не стану: ведь, живи я ещё целые годы, я поступил бы снова так же точно.
Королева задрожала от слез обиды.
-- О, Ричард! Ричард! -- застонала она. -- Как я страдаю! Ведь моё сердце принадлежит вам, оно всегда принадлежало вам. Но что я получила от вас? Ничего! О, Боже! Ровно ничего.
-- Мадам! -- произнес он. -- В том моя вина, что я дал вам право кое на что. Это -- моя первая и величайшая несправедливость. Отдавая вам это право, я поступил, как тать; отнимая его от вас, я снова совершал грабеж. Богу известно...
Он сомкнул глаза и больше их не открывал. Королева ещё и ещё взывала настойчиво:
-- О, Ричард! Ричард!
Но король не отозвался: он, по-видимому, погрузился в глубокий сон.
Королева дрожала, тяжело дышала, молилась, склоняясь перед своим распятым Христом. Так прошла ночь.
Последней пришла Жанна в своей белой одежде. Она явилась на заре, и румянец зари пылал у неё на щеках. Она спешила легкой поступью по росистой траве; губы её были раскрыты, волосы распущены.
Она вошла, до того возбужденная горем, что никакие привратники, никакие королевы, ни даже сонмы королев не могли бы её остановить. Ростом она была велика, как любой из присутствующих мужчин. Она прошла мимо часовых у входа, ни о чем не спрося, не проронив ни слова, и легкой, решительной походкой приблизилась к смертному одру. Там она остановилась, вся сияя и ширясь от внутреннего возбуждения: не оглядываясь на прошлое, на протекшую жизнь, она видела перед собой только славу смерти.
Королева знала, что Жанна здесь, но продолжала читать свои молитвы или, по крайней мере, делала вид, что читает.
Вдруг, неожиданно, Жанна опустилась на колени и, вытянув руки, обвила ими Ричарда и поцеловала его в щеку, потом подняла глаза и отчаянным, но победоносным взглядом смотрела на всех, уверенная, что никто не посмеет оспаривать её права.
Никто и не думал об этом. Беранжера продолжала молиться. Жанна задыхалась от волнения.
Наконец, у неё вырвались резкие слова:
-- Неужели ты, Беранжера, можешь оспаривать моё право целовать мертвеца, любить его и с восторгом говорить о нем? Как ты думаешь, которая из нас, трех женщин, может отдать наилучший отчет об этом любимом человеке, -- ты, Элоиза или я? Элоиза явилась и заговорила о старых грехах. Явилась ты и начала плакаться о новых. Что же мне остается делать здесь, раз я пришла? Уж не говорить ли о грехах будущих? А ты, мой дорогой рыцарь! -- воскликнула она, прикасаясь рукой к его голове. -- Увы! Здесь неуместно говорить о твоих великих прегрешениях; но, мне кажется, ты оставишь людям и искорку огня...
Туг Жанна взглянула на Беранжеру, и складка старого горделивого недовольства подернула ей губы, а её зеленые глаза сверкнули. Беранжера ни слова не сказала.
-- Видишь ли, Беранжера, -- продолжала Жанна. -- Я говорю, как мать его сына, Фулька Анжуйского. Пусть мой сын Фульк лучше грешит, как грешили его предки, как грешил его отец, чем чахнуть, ища спасения в монастыре и посрамлять человека в нашем Спасителе за его выбор! Пусть лучше течет в нем дурная, но великая кровь, чем такая жидкая, как у тебя! Чего же тут бояться, девушка? Уж не меча ли? Вот уж восемь лет, как в моё сердце вонзен острый нож, но я не подаю ни звука. Пусть же и сын пронзит то сердце, которое пронзил отец! Я не из тех влюбленных, которые говорят своему возлюбленному: "Погладь меня по сердцу, милый!" Я из тех, которые говорят: "Если тебе угодно, мой король, пронзи мне сердце, дай пролить за тебя кровь мою!" Да, я проливала за него кровь и опять пролью, сладчайший мой Господь Иисус!
Жанна тихо склонилась над изголовьем короля и поцеловала его в голову, прибавив:
-- Аминь! Пусть бедняги проливают кровь, если требует её король.
Королева продолжала молиться. Король открыл глаза, не проявив ни трепета, ни испуга, и улыбнулся, взглянув на Жанну, склонившуюся над ним.
-- Хорошо, дитя моё! Хорошо, что ты поспела! -- молвил он. -- А что мальчик?
-- Он здесь, Ричард.
-- Приведи его ко мне, -- проговорил король. Де Бар, тихо ступая, вышел к мусульманам, стоявшим у дверей, и вернулся, ведя за руку Фулька -- стройного высокого белокурого мальчика с открытым лицом, с отцовским изящным очертанием рта и смелыми серыми глазами. Жанна обернулась, чтобы подвести его.
-- Дитя моё! Вот отец твой!
-- Я знаю, матушка, -- проговорил ребёнок и опустился на колени у кровати.
Король Ричард положил ему на голову свою руку.
-- Жесткая щетинка, Фульк! -- заметил он. -- Совсем отцовская! Но пошли тебе Боже иметь лучшую под ней подкладку, чем моя. Пусть Бог сделает тебя мужчиной!
-- Но никогда не сделает Он меня великим королем, -- сказал Фульк.
-- Быть может. Он сделает тебя чем-нибудь лучшим, -- заметил отец.
-- Не думаю, -- ответил мальчик. -- Ты -- величайший из царей земных. Так говорит Старец из Муссы.
-- Поцелуй меня, Фульк! -- вымолвил король. Мальчик поспешно поднял свое личико к его лицу и горячо поцеловал отца прямо в губы.
-- Как влюбленный! -- засмеялся король, а Жанна объяснила:
-- Он всегда целует прямо в губы.
Ричард вдруг почувствовал сильную усталость и глухо вздохнул. Фульк оглянулся вокруг и, смущенный торжественностью обстановки, взял мать за руку. Она передала его де Бару, и тот увел ребенка прочь.
Король показал знаком Жанне, чтоб она к нему нагнулась. Она склонилась низко, но и то едва могла расслышать его. Все видели, что конец близок.
-- Я должен отойти с миром, душа моя, если это возможно, -- прошептал Ричард. -- Скажи, что с тобой будет, когда я умру?
Жанна погладила его по щеке.
-- Я вернусь к супругу моему и к детям, дорогой мой! Я оставила их там трех: все мальчики.
-- И что ж, они добры к тебе? Ты счастлива?
-- Я живу в мире со своей совестью; я -- жена мудрого старца; я люблю детей своих; я вспоминаю про тебя, мой Ричард! Этого с меня довольно.
-- Ещё есть кое-что такое, что ты могла бы мне отдать, моя Жанна!
Жалобная улыбка подернула её губы.
-- Ну что же у меня "ещё" осталось, чтобы подарить тебе? -- спросила она. Ричард на ухо шепнул ей:
-- Нашего сына, Фулька.
-- Ax!.. -- вырвалось у Жанны.
Королева пристально смотрела на неё сквозь пальцы.
-- О, Жанна, Жанна! -- говорил Ричард, обливаясь потом от усилий, которых стоило ему каждое слово. -- Вся наша совместная жизнь прошла в том, что ты мне отдавала всё, а я растрачивал твои дары; ты жила скрягой, чтобы я мог разыгрывать роль расточителя. Так ещё, в последний раз, прошу тебя: не откажи! Согласна ты остаться здесь с нашим сыном?
Жанна была не в силах проронить ни слова. Она качнула головой и повернула к нему свои глаза, полные слез. Слезы катились теперь неудержимо, и не у неё одной. Голова Ричарда откинулась назад, и с минуту все думали, что он уж скончался. Но нет! Он опять открыл глаза, зашевелил губами. Все напрягли слух, чтобы его расслышать...
-- Губку, губку! -- зашептал он и прибавил: -- Приведите мне Сен-Поля.
Холодные лучи рассвета начали пробиваться в щели шатра. Молодого графа Сен-Поля ввёл к королю де Бар; он был в цепях. Стоя теперь за изголовьем короля, Жанна приподняла его на руках своих.
-- Разбейте его кандалы! -- проговорил король. Сен-Поль очутился на свободе.
-- Евстахий! -- обратился к нему умирающий. -- Мы с тобой обменялись крупными словами; не раз померялись и силой. Мои узы падут прежде, чем заря займется, а твои уж пали. Отвечай мне: Герден умер?
Сен-Поль упал на колени.
-- О, государь мой! Он умер на месте, где пал. Но Богу известно, что к этому злодейству он не приложил руки своей, как и я тоже.
-- Если это известно мне, я полагаю, известно и Богу, -- вымолвил король со слабой улыбкой. -- Но выслушай, Евстахий: я должен ещё сказать тебе слово. Много я нанес обид твоему имени. Брату твоему -- за то, что он порочил высокопоставленную даму и мой королевский дом; сестре твоей, присутствующей здесь, -- тем, что недостаточно её любил и слишком любил себя... Евстахий! Ты должен поцеловать её, прежде чем я сойду в вечность.
Сен-Поль поднялся и подошел к ней: брат и сестра поцеловались, склонясь над головой короля.
Тогда Ричард снова заговорил:
-- Теперь я вам скажу, что я неповинен в смерти вашего кузена Монферрата.
-- О, государь!.. О, государь! -- воскликнул Сен-Поль.
Жанна остановила его взглядом и сказала:
-- Я повинна в его смерти! Он добивался смерти короля, а я его самого добила, поставив условием моего брака его смерть. Он заслужил её.
-- Да, сестра, он заслужил, но и я точно так же! О, государь! -- вскричал он, обливаясь слезами. -- Возьми жизнь мою по праву, но сперва прости меня!
-- Что мне прощать тебе, брат мой? -- молвил Ричард. -- Поцелуй меня! Мы с тобой были добрыми друзьями в старину.
Сен-Поль поцеловал его, всё рыдая. Король привстал.
-- Вот чего я требую теперь от вас обоих, Сен-Поль и де Бар! -- обратился он к ним. -- Защищайте оба сына моего, Фулька! У Милó бумаги на его владения в Клюньи. Воспитайте в нем доброго и доблестного рыцаря. Да научите его вспоминать о своем отце с большей нежностью, нежели этот отец вспоминал о своем. Вы это сделаете, да? Скорей же, скорей!
Но тут вмешалась королева с громким криком:
-- О, государь, государь! А для меня разве уж больше не осталось ничего? Мадам! -- обернулась она к Жанне и обняла её колени. -- Сжальтесь надо мной! Дайте и мне хоть какое-нибудь, хоть самое маленькое дело! О, Христос Спаситель! -- восклицала она и раскачивалась из стороны в сторону. -- Неужели я так-таки ничего не могу сделать для моего короля?
Жанна наклонялась и подняла Беранжеру:
-- Мадам! Берегите моего малютку Фулька, когда подле него не будет ни отца, ни матери!
Королева плакала горькими слезами:
-- Никогда, никогда не оставлю я его, если вы доверяете его мне, -- начала она.
Ричард протянул руку и сказал:
-- Да будет так! Государи мои, послужите королеве и мне в этом деле!
Двое вельмож низко нагнули головы. Королева принялась опять, рыдая, читать свои молитвы.
Свет в очах короля почти погас; он, конечно, ничего уж больше ими не видал. Окружающие догадались, что его губы силятся шептать:
-- Губку, скорей!
Жанна принесла её и отерла ему рот; но слезы мешали ей смотреть. Король Ричард встрепенулся, откинул голову с её руки и прошептал с глубоким вздохом:
-- Христос! Умираю!
Кровь хлынула потоком. У всех окружающих замерло сердце. Кровь вытерли, но Жанна заметила, что вместе с этой горячей кровью отлетел и его дух. Высоко подняв голову, она дала всем прочесть в её глазах истину. Она прильнула своими устами к его устам и не отрывалась от них до тех пор, покуда не почувствовала, что он похолодел в её теплых объятиях. Огонь погас.
Его погребли в обители Фонтевро в ногах у отца, как он сам приказал.
На погребении присутствовал король Джон английский вместе с пэрами Англии, Нормандии и Анжу. Была там и королева, но не было ни Элоизы (разве что за решеткой), ни короля Филиппа, потому что он питал к королю Джону ещё большую ненависть, чем к Ричарду. Не было там ни Жанны, ни Фулька Анжуйского, ни его воспитателей: они были заняты другим делом.
Не весь Ричард был похоронен здесь, где и теперь большая статуя указывает место великого праха. Сердце его Жанна увезла с собой в ящичке в Руан, куда за ней последовали её сын, Фульк Анжуйский, де Бар, её брат Сен-Поль, Гастон Беарнец и аббат Милó. Там они положили его в церкви посреди гробниц герцогов нормандских. Это сердце заслуживало такого почета: оно было такое же сильное, как те покойники, да ещё издавало сладкие звуки, когда искусная рука перебирала струны. Затем Жанна поцеловала Фулька и оставила его на попечении королевы, его дяди и Гильома де Бара, а сама отправилась на свой корабль.
В своем белом дворце, в зеленеющей долине Ливана, Старец из Муссы обнял свою супругу.
-- Луна души моей! Сад мой! Сокровищница моя! -- называл он её, осыпая поцелуями.
-- Король почил в мире, господин мой, -- сказала она. -- И это вносит мир в мою душу.
-- Дети твои будут звать тебя благословением своим, как и я зову тебя, милочка.
-- А прорицание прокаженного ведь не сбылось, господин мой! -- сказала Жанна.
-- О, эти дела в руках Верховного Владыки! -- отвечал Старец из Муссы. -- Своим перстом Он указывает путь, предначертанный нам.
Жанна пошла к своим детям и занялась различными делами, возлагаемыми на неё её званием.

ЭПИЛОГ
аббата Милó

Как подумаю (пишет Милó на последней странице своей книги), что мне довелось видеть кончину трех королей английских, носителей дикого терна, как припомню я род смерти каждого из них, так и приходится преклониться пред удивительными велениями Всемогущего Творца, посылающего каждому конец, соответствующий его деяниям на земле и, так сказать, запечатленный кровью в назидание всем нам.
Король Генрих подготовлял борьбу, король Ричард вел её, а король Джон пользовался ею.
Король Генрих умер, проклиная всех и проклинаемый всеми; король Ричард умер, прощая и прощаемый; а король Джон -- богохульствуя и не удостоившись даже ничьего укора. Первый из них делал зло, сознательно желая зла; второй делал зло, желая добра; а третий был сам воплощением зла. Первый любил немногих, второй любил только одну, а третий -- никого. Поэтому и смерть первого принесла пользу лишь немногим, смерть второго -- только одной, а смерть третьего -- ровно никому; ведь человек, который никого не любит, не способен и ненавидеть; в конце концов, им пренебрегают.
Но вот что заметьте: главное горе всех этих королей было в том, что все они, члены Анжуйского дома, больше вредили тем, кого они любили, нежели тем, кто был им ненавистен.
Король Генрих был великий государь, и многим принес он вред как в жизни, так и в смерти. Мой дорогой господин, друг и повелитель, мог бы быть ещё более великим, если бы его рассудок не шел вразрез с его сердцем, если бы его великодушию не подставляла ножку его гордость. Такого великодушного человека любили бы все так же, как любила одна; но он был так надменен, что в самой его щедрости таилось жало: он словно с презрением кидал крохи тем, которые так сильно нуждались. Все его недостатки и большая часть нареканий на него проистекали от этого разлада в его природе. Сердце его говорило Да! на всякое благородное побуждение. Но тотчас же его высокомерный ум подсказывал коварство и кричал Нет! на требование сердца.
Ричард был человек религиозный, набожный. Он бился горячо, а рассуждал холодно. Любил он только одну женщину. Он был бы счастлив, если бы дал ей волю делать по-своему. Но он перечил ей, играя в самоотверженную любовь, веял на неё то полымем, то стужей; он не оставлял её никогда в покое, а сам льнул к ней совсем. И ей приходилось расплачиваться за всё.
И я должен сказать от всего сердца про него, про моего вечного друга и короля, что если его смерть не была благодеянием для бедной Жанны, то, стало быть, для женщины счастье -- истекать кровью от ножа в сердце. Но нет! Мне известно, что она была счастлива его кончиной; я уверен, что и он тоже. Ведь он имел время загладить свои проступки; он умер, окруженный всеми, кто любил его; и смерть спасла его от пущего позора. Истинный мудрец изрек: "Illi Mors gravis incubat, qui notus nimis omnibus, ignotus moritur sibi (тому тяжела смерть, кто умирает известный всем, но неизвестный себе)". Но король Ричард познал самого себя в эти последние жестокие часы. И, верим мы, он получил от Бога разрешение грехов своих. Буди, Господи, милостив к нему, где бы он ни был!..
Говорят, будто душа его была избавлена от огней Чистилища в тот самый день, когда она оставила свою плотскую оболочку, и она была восхищена на небо в огненном облаке. Это, вероятно, потому, что он славно предводительствовал полками креста. Достоверно я этого всего не знаю: мне не было откровения об этом. И я молю Бога, чтобы он был помещен вместе с Ганнибалом, Иудой Маккавеем и великим императором Карлом. А пока я пишу, пусть бы (если тут нет греха) и Жанна посидела у него на коленях. Помилуй, Господи Иисусе, души их обоих!
Explicit.[*]
[*] - В развёрнутом виде; явно, открыто (лат., прим. ред.). Роман начинается и кончается латинскими терминами, как положено по тем временам. Началось с Exordium, в конце красуется Explicit. Это -- сокращенная фраза: "Volumen explicitum est", то есть свиток развернут весь. Так в старину кончалась каждая рукопись: слово finis (fin, конец) стали употреблять уже в печатных книгах. А в заголовке книги писали ещё вместо Exordium -- Incipit, то есть начало.

---------------------------------------------------------

Первое издание перевода: Ричард-Львиное Сердце / Морис Юлет; Пер. с англ. А. А. Богаевской; Под ред., с введ. и примеч. проф. А. Трачевского. -- Санкт-Петербург: Картогр. заведение А. Ильина, 1902. 382 с. 20 см.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru