Иванов Иван Иванович
Герой современной легенды

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ГЕРОЙ СОВРЕМЕННОЙ ЛЕГЕНДЫ.

(Продолженіе *).

*) "Міръ Божій", No 2, февраль 1896 г.

V.
Бонапартизмъ.

   Одинъ изъ дѣятелей наполеоновскаго времени, превосходно знавшій императора, очевидецъ важнѣйшихъ событій его царствованія, выразился кратко и мѣтко объ основной нравственной и умственной чертѣ Цезаря: "Императоръ -- весь система, весь иллюзія" {De Pradt. Histoire de l'ambassade dans le grand duché de Varsovie, en 1812. Parie 1812, p. 94.}.
   Это значитъ, у Наполеона на всѣ предметы были составлены вполнѣ опредѣленные и ничѣмъ непоколебимые взгляды. Въ началѣ неограниченной власти, въ первый годъ консульства онъ еще снисходилъ до чужихъ совѣтовъ, заимствовалъ свѣдѣнія у болѣе опытныхъ и знающихъ юристовъ и администраторовъ, во вскорѣ такой порядокъ вещей совершенно измѣнился. Наполеонъ проникается убѣжденіемъ, что онъ рѣшительно все знаетъ и понимаетъ лучше другихъ, что у него "голова желѣзная" {Duc de Vicence I, 109.}, "рука счастливая", и на кого онъ ее возлагаетъ, тотъ мгновенно становится и умнымъ, и талантливымъ, "способнымъ на все" {"J'ai la main heureuse, Monsieur; ceux sur qui je la pose sont propres а tout". Таковъ былъ отвѣтъ Наполеона, когда онъ назначилъ одного изъ своихъ камергеровъ на очень отвѣтственный постъ и ему стали возражать на счетъ неподготовленности его избранника. Mémorial, I, 402.}.
   Наполеону доставляло особенное удовольствіе -- своими милостями и назначеніями на самые важные посты идти наперекоръ общему мнѣнію о разныхъ политическихъ дѣятеляхъ. Его чудодѣйственное слово должно было всѣми признанное ничтожество превращать въ государственный умъ и популярное имя осуждать на мракъ забвеніе. Онъ хотѣлъ быть не только господиномъ, но и творцомъ людей, и совершенно естественно окружалъ себя помощниками, во всѣхъ отношеніяхъ безцвѣтными, безличными и, главное, безхарактерными и безпринципными. Въ такой средѣ его власть и его величіе должны были производить подавляющее впечатлѣніе, и ему ничего не стоило играть роль исключительнаго существа среди Бертье, Маре, Беньо и даже Камбасересовъ и Редереровъ, превосходившихъ умомъ своихъ товарищей, но стоя же нравственно мелкихъ и граждански ничтожныхъ {Любопытно, что именно Редереръ характеризуетъ эту политику Наполеона и безпрестанно самъ приходитъ въ восторгъ отъ его величія и государственныхъ способностей. Ср. Bondois. Napoléon et la société de eon tempe, Paris 1896. Chaptal. У Тэна. О. c. p. 79.}.
   "C'est un diable",-- говорили восторженные рабы, и не смѣли перевести духа, когда императору угодно было пуститься въ разсужденія, все равно, по поводу какого бы то ни было вопроса. Эти сцены поистинѣ умилительны.
   Мы знаемъ, какую школу прошелъ Наполеонъ Буонапарге и генералъ Бонапартъ. Свѣдѣнія его -- на счетъ политики, юриспруденціи, исторіи и быта французскаго народа -- стояли на самомъ скромномъ уровнѣ. Руссо для всѣхъ этихъ предметовъ самый неосновательный учитель, какого только можно представить, а онъ былъ единственнымъ политическимъ писателемъ и философомъ, какого зналъ Бонапартъ. И вотъ, шпага, на которую самъ же генералъ и впослѣдствіи императоръ любилъ ссылаться, какъ на своего генія карьеры и на raison suprême власти, привела его на высоту трона и открыла передъ нимъ необозримое поприще всевозможныхъ вопросовъ администраціи и высшей политики -- законодательной и нравственной. И при томъ -- гдѣ и при какихъ условіяхъ!
   Въ государствѣ, совершенно не похожемъ на Корсику, а именно только Корсикой и интересовался будущій цезарь въ теченіе всей своей молодости, вплоть до своего молніеноснаго возвышенія... Послѣ революціи, поколебавшей и отчасти уничтожившей вѣковыя основы политической жизни великаго народа, старое не успѣло окончательно очистить сцену, а новое все еще встрѣчало вражду и даже чувство ужаса... Предстояло разобраться въ этой безпримѣрной смутѣ идей, фактовъ и страстей. А у властителя наготовѣ лишь одинъ идеалъ государства, какой можно было вынести изъ полудикаго отечества и военнаго лагеря. "Государство -- соединеніе людей не дисциплинированныхъ и не поддающихся дисциплинѣ, если только ихъ не сжимаетъ желѣзная рука" {Duc de Vicence I, 102.}. Такъ передаетъ политическое ученіе Наполеона одинъ изъ его искреннѣйшихъ поклонниковъ. Новый писатель, крайняго демократическаго направленія, но далеко не безусловный отрицатель даже нравственныхъ достоинствъ Наполеона, очень вѣрно и сильно выразилъ ту же мысль: "Наполеонъ создалъ изъ Франціи солдата и превратилъ этого солдата въ божество" {Louis Blanc. Histoire de dix ans. Paris 1844, I, Introduction p. 5. До какой степени французскому радикальному политику близко сочувствіе личности цезаря, показываетъ удивительное впечатлѣніе, какое Луи Бланъ получаетъ отъ разсказа о попыткѣ Наполеона отравиться передъ первымъ отреченіемъ отъ престола. Мы ниже встрѣтимся съ этимъ любопытнѣйшимъ фактомъ въ исторіи Наполеона и увидимъ, что безпристрастному историку менѣе всего можно было написать слѣдующія отроки: "...on а raconté qu'il avait essayé de s'empoisonner. liest possible qu'il ait voulu s'ensevolir dans son orgueil: en cette âme sablonne et profonde, Fexaltation se confondait avec la rase et le calcul n'excluait pas la poésie". Ib. p. 35.}.
   Отсюда необыкновенная простота отношеній къ людямъ и къ самымъ сложнымъ задачамъ государственнаго управленія. Всѣ французы -- солдаты, если не фактически, то по долгу и гражданскому положенію. Фактическое превращеніе всего населенія -- съ десятилѣтняго возраста по шестидесятилѣтній -- Наполеону не удалось осуществить, но этъ не могло препятствовать ему распространить военные обычаи и пріемы на всѣ учрежденія.
   Военный начальникъ не стѣсняется въ глаза подчиненнымъ объяснять -- рѣзко и повелительно -- уставъ дисциплины: это -- законная необходимость извѣстныхъ обязанностей. Совершенно также Наполеонъ поступаетъ со своими министрами. Они безпрестанно должны выслушивать отъ него слѣдующія поученія: кого онъ сдѣлалъ важными сановниками и министрами, тѣ перестаютъ быть свободными въ своихъ мысляхъ и выраженіяхъ; они могутъ быть только органами ею мыслей; для нихъ актъ измѣны начинается уже въ ту минуту, когда они позволяютъ себѣ сомнѣваться, и измѣна вполнѣ осуществляется, когда отъ сомнѣнія они переходятъ къ разногласію съ своимъ повелителемъ {Mollien. II, 9.}.
   Онъ, слѣдовательно, единственный законодатель и правитель государства,-- практически это въ буквальномъ смыслѣ слова.
   Но, вѣдь, чтобы писать законы и притомъ для культурной націи ХІХ-го вѣка, требуется въ высшей степени много условій: гражданскій государственный геній, познаніе гражданскихъ порядковъ и уваженіе къ гражданскому строю жизни. Ни однимъ изъ этихъ качествъ Наполеонъ не обладалъ, не могъ не хотѣлъ обладать. Всѣ его идеалы сосредоточивались на "военной классификаціи" и упрощенномъ способѣ -- царствовать и управлять. Ему необходимо было, чтобы Франція ежегодно доставляла ему извѣстное количество солдатъ. "Я могу ежегодно издерживать (dépenser) столько-то рекрутъ" {Staël, XIII, 257.},-- вотъ его государственный девизъ, не имѣющій, конечно, ничего общаго съ заботами о культурномъ развитіи страны. И мы увидимъ,-- эти заботы ни на одну минуту не занимали Наполеона; напротивъ, культура, развитіе, образованіе, идеи преслѣдовали его во снѣ и на яву, подобно кошмару. Онъ самъ откровенно объяснилъ, что значить пройти его карьеру и обладать его натурой.
   Когда Меттернихъ, послѣ разгрома "великой арміи" въ Россія, велъ переговоры съ Наполеономъ и указалъ на его новое войско изъ подростковъ, императоръ воскликнуть:
   "Вы не солдатъ, и вы не знаете, что происходитъ въ душѣ солдата. Я выросъ на поляхъ сраженій и человѣкъ подобный мнѣ плюетъ на жизнь милліона людей" {Подлинное выраженіе Наполеона не приводимо въ печати, и Меттернихъ отказывается повторить его. Mémoires. Paris. 1881, I, 151--2. У Тена они цитируются въ самой откровенной формѣ по тексту, намъ неизвѣстному. О. с. I, 115.}.
   Въ этихъ словахъ, конечно, менѣе всего можно узнать государя и вообще государственнаго человѣка.
   Но революція завѣщала Наполеону сложную законодательную работу. Новый порядокъ требовалъ веотложно новыхъ законовъ, новое общество постоянно нуждалось въ новыхъ юридическихъ формахъ и принципахъ. Это сознавали всѣ революціонныя собранія, и самое бурное изъ нихъ -- конвентъ -- среди страшныхъ смутъ якобинства и террора, продолжало работу своихъ предшественниковъ. Въ самомъ началѣ революціи былъ рѣшенъ утвердительно вопросъ о гражданскомъ кодексѣ, единомъ для всей Франціи, въ августѣ 1793 года Камбасересъ представилъ конвенту подробнѣйшій проектъ новаго уложенія и въ теченіе того же мѣсяца были обсуждены статьи касательно семейныхъ отношеній. Революція не успѣла довести своего начинанія до конца и не могла успѣть при непрестанныхъ потрясеніяхъ государства внутри и извнѣ. Но она болѣе спокойной эпохѣ оставила въ наслѣдство главнѣйшія основы гражданской свободы личности. Наполеону предстояло только воспользоваться наслѣдствомъ, и вся его заслуга заключается въ продолженіи давно начатаго дѣла, а личное вмѣшательство -- въ ограниченіяхъ слишкомъ либеральныхъ, по его мнѣнію, идей первыхъ законодателей. Впослѣдствіи Наполеонъ гордился гражданскимъ кодексомъ, какъ величайшимъ подвигомъ своей власти {Mémorial I, 210.}. И, несомнѣнно, кодексъ былъ благодѣяніемъ для страны, не знавшей до тѣхъ поръ единообразнаго, точнаго и яснаго законодательства. Но только претензіи Наполеона на творческое созданіе кодекса столь же основательны, какъ и его же изумительное выраженіе о собственной личности: l'homme des abnégations et du désintéressement или о собственномъ историческомъ значеніи: будто онъ мессія принциповъ просвѣщенія и свободы, "полярная звѣзда народныхъ правъ" {Ib. I, 387, 436.}...
   Трудно вѣрить глазамъ, читая подобныя рѣчи, но мы услышимъ дальше еще не такія стихотворенія въ прозѣ отъ изгнанника Св. Елены, самаго страннаго изъ героевъ "самоотверженія и безкорыстія".
   Въ дѣйствительности Наполеонъ вмѣшивался въ законодательную работу коммиссіи и государственнаго совѣта крайне оригинально. Его отвращеніе къ метафизикамъ, идеологамъ и къ краснорѣчивымъ ораторамъ не мѣшало ему выступать на поприще всѣхъ этихъ "гадовъ", заслуживающихъ "быть брошенными въ воду" {Thibaudeau. О. с. 204. Тэнъ 29.}. Въ изгнаніи Наполеонъ утверждалъ, будто онъ укрѣпилъ на всегда "великіе принципы нашей революціи", ея "великія и прекрасныя истины", будто эти истины, "возникшія на французской трибунѣ, упроченныя кровью битвъ, украшенныя лаврами побѣды, привѣтствуемыя кликами народовъ, освященныя трактатами, союзами монарховъ, ставшія доступными слуху и устамъ королей,-- не отступятъ болѣе вспять" {Mémorial I, 436.}.
   Такъ ораторствовалъ развѣнчанный цезарь, чаруя слушателей нѣкіимъ "жаромъ вдохновенія". На престолѣ онъ иначе смотрѣлъ на "французскую трибуну" и одному изъ ея представителей, совершенно укрощенному и преданному, заявилъ буквально слѣдующее:
   "Я хочу, чтобы можно было отрѣзать языкъ адвокату, который бы сталъ имъ пользоваться противъ правительства" {Письмо къ Камбасересу. Bondois. О. с. р. 155.}.
   А сколько же въ идеяхъ революціи заключалось противнаго наполеоновскому правительству!
   Это съ неизмѣнной энергіей доказывалъ самъ Наполеонъ, совершая свой важнѣйшій, по его словамъ подвигъ -- составляя кодексъ.
   Прежде всего, онъ не могъ допустить правильнаго отправленія правосудія на основаніи существующихъ законовъ. Онъ безпрестанно вмѣшивался въ судебные приговоры, въ права гражданскихъ судовъ, и, конечно, по одной и той же системѣ -- въ интересахъ военной дисциплины. Рядомъ съ обыкновенными судами постоянно дѣйствовали военныя коммиссіи, экстренныя присутствія, назначаемыя лично Наполеономъ, и военный судъ простирался на всѣхъ, сколько-нибудь причастныхъ къ распространеннѣйшему преступленію во времена имперіи -- къ дезертирству. Достаточно было шпіонамъ заподозрить кого-либо въ томъ, что онъ совѣтовалъ новобранцу бѣжать, и "преступника" подвергали суду военной коммиссіи. Сохранилось множество приказовъ императора -- задерживать въ тюрьмахъ лицъ, оправданныхъ судами, и отъ судей требовалось представить объясненія на счетъ ихъ приговоровъ. Наполеоновское правительство не отступало даже и передъ пытками {Staël. XIII, 245--246; Bondois. Ib. р. 155. Любопытна юридическая мѣра Наполеона, которой онъ восхищался въ изгнаніи. Онъ хотѣлъ до послѣдней степени сузить роль адвокатовъ и установить законъ, чтобы вознагражденіе за веденіе дѣлъ получали только адвокаты, выигравшіе процессъ. Наполеонъ ожидалъ самыхъ плодотворныхъ результатовъ для національныхъ добродѣтелей отъ подобнаго закона. Mèm. II, 442.}.
   И это совершенно естественно: развѣ могъ подобный властитель чувствовать уваженіе къ какимъ бы то ни было гражданскимъ учрежденіямъ и исполнителямъ закона, а не его воли!
   Забавнѣе всего -- сильнѣйшая наклонность Наполеона къ идеологіи и краснорѣчію, столь ему ненавистныхъ у другихъ. Императоръ до страсти любилъ говорить рѣчи въ государственномъ совѣтѣ, водворять восторженное молчаніе среди членовъ и залетать въ самыя выспреннія сферы метафизики. Въ Сен-Жерменскомъ предмѣстьѣ и въ салонѣ г-жи Сталь много забавлялись этими дѣйствительно удивительными сценами {Staël. XIII, 164.}. Оказывалось, генералъ Бонапартъ, превратившись въ консула, а потомъ императора, во мгновеніе ока сдѣлался первостепеннымъ ученымъ и философомъ. По крайней мѣрѣ, не оказывалось вопроса, который бы не рѣшался имъ просто и необыкновенно быстро, и при всеобщемъ упоеніи слушателей. Они даже усвоили особый способъ апплодировать подъ сурдинку упражненіямъ властителя въ политической философіи.
   Любопытно познакомиться съ образчиками этихъ упражненій" Мы приведемъ самое интересное -- именно потому, что восторгъ подданныхъ Наполеона въ новѣйшее время раздѣлилъ ученый французскій историкъ.
   Дѣло шло объ усыновленіи. Юристы посмотрѣли на актъ съ реальной, чисто-гражданской точки зрѣнія,-- Наполеонъ возсталъ и произнесъ слѣдующую рѣчь:
   "Усыновленіе не гражданскій договоръ и не судебный актъ. Анализъ юриста приводитъ здѣсь къ самымъ дурнымъ результатамъ. Человѣкомъ можно управлять только при помощи воображенія, безъ воображенія онъ -- скотъ... Не нотаріусъ за двѣнадцать франковъ можетъ совершить подобный актъ. Здѣсь требуется другая процедура, законодательная. Усыновленіе, что это такое? Актъ, которымъ общество хочетъ подражать природѣ. Это нѣчто въ родѣ новаго таинства... Сынъ отъ плоти и крови одного отца, по волѣ общества, переходитъ въ плоть и кровь другого. Это величайшій актъ, какой только можно вообразить. Онъ сообщаетъ чувства сына тому, у кого ихъ не было, и то же самое совершаетъ съ чувствами отца. Откуда долженъ снисходить этотъ актъ? Свыше, подобно молніи" {Тэнъ. О. с. р. 37--38.}.
   Тэнъ склоняетъ голову предъ этимъ краснорѣчіемъ... Но на самомъ дѣлѣ трудно представить рѣчь, болѣе наивную, реторически-безсодержательную и въ государственномъ смыслѣ болѣе фальшивую и безплодную, чѣмъ подобная поэзія среди юридическихъ преній законодателей. Неужели Наполеонъ могъ серьезно вѣрить, что современные ему французы и ихъ потомки окажутся способными -- все равно, путемъ какихъ угодно формальностей проникаться священной таинственностью акта усыновленія и чувствовать благоговѣйный трепетъ предъ неизбѣжно прозаической гражданской процедурой, какими бы эпитетами и внѣшними осложненіями ея ни украшать? Другой французскій историкъ, превосходящій Тэна практическимъ смысломъ, совершенно основательно изліянія Наполеона признаетъ "дѣтскими и смѣшными", въ особенности "при рѣшеніи важнаго юридическаго вопроса" {Bondoie. О. с. р. 153.}.
   Весьма часто эти изліянія напоминаютъ знакомаго намъ автора разныхъ разсужденій о любви, о человѣческомъ счастьѣ и прочихъ метафизическихъ матеріяхъ. И этого слѣдовало ожидать. Умственное развитіе Наполеона на счетъ идей отнюдь не увеличилось ко времени возвышенія, а въ періодъ власти фатально не могло увеличиться. Если современный историкъ восторгается банальной и безцѣльной реторикой цезаря, что же происходило съ очевидцами и слушателями подобныхъ рѣчей? Въ особенности, если члены государственнаго совѣта, помимо всѣхъ законныхъ благъ, еще при консульствѣ стали получать отъ господина денежныя подачки. Предъ нами одно изъ распоряженій перваго консула: здѣсь наиболѣе извѣстныя имена стоятъ рядомъ съ той или другой суммой франковъ: секретарь государственнаго совѣта Локюе, распредѣлитель подарковъ, оцѣненъ въ 10.000, Редереръ -- въ 15, Порталисъ -- въ такую же сумму. Деньги приказывается передать "изъ рукъ въ руки", такъ чтобы каждый думалъ, будто только онъ одинъ удостоился консульской милости {Документъ приведенъ у Bondois, р. 154.}.
   И вотъ эти-то законодатели вели пренія въ присутствіи Наполеона и доставляли ему презабавное зрѣлище, ожесточенно нападая другъ на друга. Консулъ и императоръ любилъ устраивать такія травли, онѣ не вели ни къ какимъ послѣдствіямъ: въ любую минуту можно было крикнуть: Quos ego! и все смолкало. Въ результатѣ государственный совѣтъ только "формулировалъ его личные декреты" {"Le conseil d'Etat ne servit plus qu'à donner la forme à des decrets émanés de lui". Chaptal у Тэна, p. 79.}.
   Естественно, кодексъ Наполеона долженъ былъ принять въ себя не мало собственныхъ усмотрѣній цезаря. Всѣ они, конечно, менѣе всего согласовались съ "великими принципами" революціонныхъ "метафизиковъ", напримѣръ, въ вопросѣ о разводѣ.
   Наполеонъ и здѣсь не пропустилъ случая "метнуть огненную стрѣлу", по выраженію Тэна. Стрѣла на этотъ разъ нѣсколько интереснѣе, чѣмъ болтовня по поводу усыновленія. Наполеону хотѣлось узаконить разводъ по требованію одного изъ супруговъ и даже при недоказанныхъ фактахъ измѣны.
   Это требованіе вытекало изъ общаго понятія Наполеона о женской натурѣ и женской нравственности. Онъ терпѣть не могъ разсуждающихъ и даже просто разговаривающихъ женщинъ. Ниже мы увидимъ, какую шумную и жестокую войну онъ поднялъ противъ не только писательницы, г-жи Сталь, но и вообще хозяекъ салоновъ. Наполеонъ не скрывалъ своихъ взглядовъ и въ лучшихъ случаяхъ его рѣчи на этотъ счетъ напоминали знаменитый монологъ мольеровскаго героя въ Школѣ женщинъ, "Пусть лучше женщины работаютъ иголкой, а не языкомъ!.." говорилъ Наполеонъ и сознавался, что желаніе жены для него было бы совершенно достаточнымъ мотивомъ поступить какъ разъ наоборотъ. Очевидно, французскій императоръ усвоилъ пристрастіе къ Востоку до буквальнаго повиновенія турецкой національной мудрости.
   Одинъ изъ самыхъ вѣрныхъ слугъ Наполеона превосходно изобразилъ своего господина, какъ героя многочисленныхъ романическихъ приключеній. Современные авторы легенды и здѣсь пытаются опоэтизировать Бонапарта, но всѣ ихъ усилія должны разбиться о рѣшительное заявленіе Коленкура, наполеоновскаго дипломата и искренняго его обожателя.
   "Отношенія императора къ женщинамъ -- совершенно матеріальныя -- исключали всякую возможность признавать у женщинъ остроуміе, умъ и талантъ чѣмъ-то обаятельнымъ. Онъ не любилъ образованныхъ и извѣстныхъ женщинъ, не желалъ, чтобы онѣ выходили изъ своего вульгарнаго положенія. Онъ въ обществѣ отводилъ для нихъ самое скромное мѣсто, лишалъ ихъ дѣятельности и вліянія на мужчину. Женщина въ его глазахъ была лишь изящнымъ созданіемъ, красивой игрушкой, предметомъ для пріятнаго времяпрепровожденія, и ничего больше. Пытались придать романическій характеръ его мимолетнымъ увлеченіямъ,-- въ дѣйствительности у него никогда не было связей, гдѣ сильнѣйшій является слабѣйшимъ, гдѣ порабощенное, упоенное сердце даетъ больше, чѣмъ отъ него требуютъ. "Любовь", сказалъ онъ мнѣ однажды, "глупое предубѣжденіе, больше ничего, будьте въ этомъ увѣрены" {Duc de Vicence I, 157--158.}.
   Мы привели сообщеніе Коленкура потому, что оно важно для насъ не только касательно романическаго вопроса въ жизни Наполеона: оно необходимо для вѣрной оцѣнки изумительныхъ гоненій, поднятыхъ Наполеономъ на г-жу Сталь, и весьма цѣнно вообще для полнаго представленія о нравственной философіи Бонапарта. Мы не стали бы заниматься кавалерскими чувствами политическаго дѣятеля, если бы они оскорбляли только "прекрасный полъ": исторіи нѣтъ дѣла до подобныхъ галантныхъ интересовъ. Сущность факта въ томъ, что Наполеонъ -- законодатель и правитель -- всюду носился съ своими мелкими закулисными дрязгами и позволялъ себѣ личный опытъ съ актрисами, придворными дамами и женами мелкихъ офицеровъ примѣнять къ своему "величайшему подвигу" -- кодексу.
   Въ результатѣ, положеніе о разводѣ должно сыграть роль грознаго призрака для женщинъ наполеоновской монархіи. По мнѣнію императора, всѣ французы-мужья подвергались неотвратимой опасности попасть въ разрядъ рогоносцевъ, если бы законъ не пришелъ къ нимъ на помощь.
   "Вдумайтесь въ нравы націи: измѣна въ супружествѣ вовсе не исключительное явленіе, она очень обыкновенна... Нужна узда на женщинъ, которыя измѣняютъ за побрякушки, стишки, за бога Аполлона, за музъ и т. п.".
   Наполеонъ могъ бы прибавить и еще кое-какія причины женскихъ измѣнъ, напримѣръ, поучительно было бы для членовъ государственнаго совѣта услышать эпизоды изъ египетскаго похода, когда генералъ разыгрывалъ роль Людовика XIV, удалялъ изъ арміи мужей красивыхъ женъ и появлялся публично, передъ всѣми войсками, въ сопровожденіи своихъ избранницъ... Законъ о разводѣ прошелъ, какъ желалъ Наполеонъ, и впослѣдствіи на основаніи этого закона, т. е. по единоличному желанію супруга, императоръ могъ развестись съ Жозефиной и жениться на австрійской принцессѣ. Не помышлялъ ли тонкій государственный мужъ о своемъ будущемъ, метая стрѣлы въ повальную безнравственность французской нація?
   Но законодатели, бравшіе взятки изъ рукъ перваго консула, никакими вопросами, конечно, не задавались, личныхъ вопросовъ впрочемъ и не допустилъ бы господинъ: за одобреніе и молчаніе онъ платилъ чистыми деньгами и имѣлъ право требовать выполненія условій.
   Бывали наивные люди, серьезно принимавшіе свою обязанность вести пренія и возражать Бонапарту. Но у него было самое вѣрное средство привести ораторовъ къ порядку.
   "Съ Наполеономъ случались страшныя вспышки. Когда у него не хватало доводовъ противъ собесѣдниковъ, ему противорѣчива шихъ, онъ давалъ понять самъ свое неудовольствіе сухими отвѣтами, и если осмѣливались ему возражать, онъ выходилъ изъ себя и впадалъ въ дерзости".
   Такъ разсказываетъ Коленкуръ {Due de Vicence I, 317--318.}. Этому образцовому слугѣ своего господина приходилось весьма часто уходить отъ императора. Такое поведеніе дѣйствовало на властителя: онъ смягчался, и, несомнѣнно, будь у Наполеона побольше людей, не утратившихъ сознанія своего достоинства и смѣлости защищать его, нравъ цезаря не развился бы до такого чудовищнаго самообожанія и самовластія. Но несчастіе Франціи и самого ея владыки заключалось въ удручающемъ "безлюдьи" бонапартовской эпохи,-- безлюдьи въ смыслѣ личнаго и гражданскаго мужества. Коленкуръ съ своей манерой бѣжать отъ разгнѣваннаго господина покажется намъ героемъ рядомъ съ невѣроятнымъ раболѣпствомъ военныхъ, гражданскихъ и духовныхъ сановниковъ, и въ особенности "идеологовъ" и "метафизиковъ", т. е. писателей. Наполеонъ, мы увидимъ, и самъ не ожидалъ такого дѣйствія своей власти и на первое время не могъ скрыть изумленія -- предъ усердіемъ своихъ подданныхъ -- становиться въ положеніе безсловесныхъ животныхъ.
   Въ томъ же самомъ государственномъ совѣтѣ ему подчасъ надоѣдало одному ораторствовать вкривь и вкось при неизмѣнномъ безмолвномъ восторгѣ законодателей. "Согласитесь, что очень легко быть умнымъ на этомъ креслѣ", воскликнулъ онъ разъ, указывая на свое предсѣдательское мѣсто.
   Это восклицаніе дѣйствительно было "огненной стрѣлой" не только противъ покорныхъ рабовъ, но и противъ самого господина, и если бы Наполеону почаще приходили на умъ такія свѣтлыя мысли, онъ, вѣроятно, дешевле оцѣнилъ бы свою "желѣзную голову", "счастливую руку" и такъ-называемый "практическій смыслъ" -- l'esprit de la chose, какъ онъ самъ выражался. Онъ увидѣлъ бы, на какомъ пьедесталѣ построено величіе и почему это величіе выросло съ такой головокружительной быстротой. Наполеонъ вопросъ рѣшалъ неправильно, односторонне, всѣ успѣхи приписывалъ своему исключительному генію и своей звѣздѣ. Полное рѣшеніе вопроса только изрѣдка мелькало предъ глазами упоеннаго счастливца и онъ никакъ не могъ додуматься до самой простой, единственно вѣрной и для него благодѣтельной идеи: я великъ не только потому, что у меня есть звѣзда, но и потому еще, что кругомъ царствуетъ темная ночь духовнаго ничтожества, безличія, малодушія, политической бездарности и даже настоящаго подлиннаго слабоумія и мелкой, чисто торгашеской продажности.
   Но естественно ли было такъ разсуждать солдату на высотѣ величайшей государственной власти? Онъ зналъ, чего стоять купленные имъ слуги, и это знаніе доставляло ему только лишнее удовольствіе -- презирать ихъ и бросать имъ въ лицо презрѣніе. Въ изгнаніи онъ такъ выражался о своихъ законодателяхъ и правителяхъ: "государственный совѣтъ былъ его мыслью въ процессѣ обсужденія; министры, въ свою очередь, были его мыслью въ исполненіи" {"L'Empereur employait individuellement les conseillers d'Etat à tout, disait-il, et avec avantage. En masse, c'était son veritable conseil, sa pensée en délibération, comme les ministres sa pensée en exécution". Mem. I, 153.}. Въ этихъ словахъ вся система Наполеона: онъ не только управлялъ Франціей, снабжалъ ее законами,-- онъ стремился быть самолично на каждомъ административномъ посту. Для Наполеона Франція представляла нѣчто въ родѣ его домашняго хозяйства въ самомъ узкомъ мѣщанскомъ смыслѣ. Мы видѣли,-- онъ придавалъ большое значеніе вопросу, сколько кусковъ сахару израсходовано на придворный чай, сколько императрица Жозефина тратитъ на прачку; цезарю случалось даже отправлять въ тюрьму портнихъ своей супруги за ея расточительность на туалеты {М-lle Despreaux, модистка Жозефины, была посажена въ Бисетръ. Ср. Lévy. Ib. р. 174.}. Заботливость о семейномъ благочиніи шла еще дальше.
   Наполеонъ не довѣрялъ умѣнью своей первой жены держаться соотвѣтственно высокому сану: Жозефинѣ, напримѣръ, надо отправиться на воды. По пути ей предстоятъ торжественныя встрѣчи, представится необходимость сказать кое-гдѣ нѣсколько словъ. Она можетъ допустить неловкость, безтактность, и вотъ императоръ диктуетъ 21 страницу большого формата подробнѣйшихъ инструкцій, гдѣ указаны даже вопросы и отвѣты Жозефины во время всего ея путешествія.
   Подобные факты изумляли слугъ Наполеона и ихъ изумленіе находитъ сочувствіе у того же новѣйшаго французскаго историка: на его языкѣ это называется обладать "необъятнымъ количествомъ положительныхъ свѣдѣній" {Тэнъ. Ib. р. 40, rem. 1: "on parvient a concevoir l'immencité de ses informations positives".}.
   Но, вѣдь, наполеоновскія наставленія, ни болѣе, ни менѣе, какъ все тотъ же катехизисъ нравственности и благопристойности, какой у Мольера ревнивый комическій женихъ внушаетъ своей будущей женѣ. Въ комедіи это смѣшно, и отчасти каррикатурно, но можно ли серьезно говорить о размѣрахъ ума я свѣдѣній государственнаго человѣка по поводу хотя и не столь забавныхъ и глупыхъ уроковъ мужа своей легкомысленной супругѣ?
   Такъ ежедневно поступаютъ самые обыкновенные буржуа-педанты и никто не думаетъ возводить ихъ въ геніевъ,-- совершенно напротивъ.
   Дальше, Наполеонъ даетъ уже совершенно курьезную программу брату Іосифу, сначала неаполитанскому, а потомъ испанскому королю. Бѣднякъ не умѣлъ царствовать такъ же, какъ Жозефина -- играть роль императрицы, и вотъ, всюду поспѣвающій цезарь посылаетъ ему своего рода зерцало королевской власти. Вы можете подумать,-- мысли насчетъ управленія подданными. Отнюдь нѣтъ. Императоръ настаиваетъ на болѣе положительныхъ вопросахъ: въ какой обстановкѣ Іосифъ долженъ ложиться спать, кто и какъ долженъ его стеречь, какъ обязаны стучаться въ дверь его спальни... {Corrèspondance de Napoléon, XII, 423.}.
   Но должны же быть, при такой внимательности къ положенію брата, и государственные совѣты? Они есть, и мы заранѣе можемъ догадаться какого рода.
   Добродушный Іосифъ хочетъ облагодѣтельствовать своихъ подданныхъ, пріобрѣсти ихъ расположеніе и съ этой цѣлью уничтожить пока ненавистнѣйшій изъ налоговъ -- на соль. Наполеонъ крайне недоволенъ этими проектами. Онъ считаетъ немыслимымъ искать любви у народа, которымъ владѣешь по праву войны съ 40 или 50 тысячами иностраннаго войска. А касательно налога на соль -- Наполеонъ установилъ его во Франціи, какъ же брать смѣетъ его отмѣнить въ Неаполѣ? Да и чѣмъ онъ будетъ содержать войско? Въ результатѣ -- волшебный кругъ: во что бы то ни стало требуется армія, но чтобы содержать ее -- нуженъ налогъ на соль, а при такомъ налогѣ и при арміи -- немыслимы добрыя чувства со стороны итальянцевъ. И Наполеонъ не замѣчаетъ противорѣчія: вѣдь, если отмѣнить налогъ, пожалуй, исчезнетъ и необходимость арміи.
   Цезарь идетъ дальше.
   "Я желалъ бы, чтобы неаполитанская чернь возмутилась; пока вы не покажете примѣръ, вы не будете господиномъ. Я отнесся бы къ бунту въ Неаполѣ, какъ отецъ семьи относится къ оспѣ у своихъ дѣтей: лишь бы она не очень истощила больного,-- въ сущности это спасительный кризисъ" {Письмо у Bondois, О. с. р. 196.}.
   Подобная государственная мудрость говорить сама за себя и не требуетъ никакихъ разъясненій и критики. Повсюду -- le droit canon противъ звучныхъ фразъ (phrases sonores).
   Это право у Наполеона было тѣмъ оргинально, что съ одина ковой настойчивостью примѣнялось въ важнѣйшихъ политическихъ вопросахъ и въ будничвыхъ мелочахъ, часто пошлыхъ и презрѣнныхъ. "Необъятность положительныхъ свѣдѣній" Наполеона простиралась на такія обстоятельства и предметы, какими врядъ ли когда интересовался уважающій себя правитель великаго государства.
   Трудно перечислить всѣ области совершенно не политическаго характера, приковывавшія вниманіе цезаря. Онъ будто никакъ не не могъ отличить дѣйствительно государственнаго вопроса отъ фантазіи какого-нибудь захолустнаго феодала-крѣпостника или патріарха-самодура. Онъ, напримѣръ, распорядился вести статистику богатымъ невѣстамъ по округамъ Франціи. Въ таблицѣ противъ имени дѣвушки, помимо свѣдѣній объ ея движимомъ и недвижимомъ имуществѣ, префектамъ рекомендовалось обозначать внѣшность, таланты, нравственность, религіозныя чувства. Съ такими списками въ рукахъ префектамъ рекомендовалось устраивать брачные союзы и цѣлесообразно распредѣлять богатства. Однажды Наполеону даже пришла мысль -- повидать замужъ по собственному усмотрѣнію всѣхъ дѣвицъ съ доходомъ выше 50.000 ливровъ. Планъ не осуществился въ такихъ размѣрахъ, во нѣсколько обрученій Наполеону удалось расторгнуть и по-своему выдать несчастныхъ дѣвицъ замужъ {Наполеонъ на о-вѣ св. Елены отвергалъ фактъ составленія статистическихъ таблицъ богатыхъ невѣстъ, когда объ этомъ заявилъ англійскій министръ въ палатѣ общинъ. "Quels plate mensonges!" -- восклицалъ Бонапартъ, но оффиціальные документы подтверждаютъ вполнѣ дѣйствительность его забавнѣйшаго распоряженія въ эпоху неограниченной власти. Mémorial II, 668; Тэнъ, Ib. р. 330, rem. 1.}.
   Тэнъ признаетъ у Наполеона "универсальную компетенцію", и доказываетъ ее извѣстіемъ, что императоръ лично назначалъ даже низшихъ чиновниковъ и лично повышалъ ихъ {Тэнъ. Ib. р. 327.}. Существуютъ именные приказы Наполеона даже на счетъ служителей разныхъ присутственныхъ мѣстъ. Современники императора судили нѣсколько иначе объ этой "универсальной компетенціи".
   "Онъ хотѣлъ присутствовать всюду, поспѣвать во всемъ, быть единственнымъ правителемъ въ мірѣ. Но человѣкъ можетъ до такой степени разрывать собственную личность развѣ только шарлатанскимъ способомъ, потому что практика власти всегда попадаетъ въ руки второстепенныхъ исполнителей и они примѣняютъ деспотизмъ къ дѣлу по мелочамъ"" {Staël. XIII, 246.}.
   Такъ пишетъ современница и свидѣтельница наполеоновской игры во всевѣдѣніе и вездѣсущіе. И факты съ роковымъ краснорѣчіемъ доказали справедливость ея сужденія. Лишь только стала меркнуть звѣзда цезаря, всѣ назначенные и, такъ сказать, созданные имъ префекты и другія власти предоставили его злосчастной судьбѣ, а сами бросились къ новому трону. Наполеонъ сколько угодно могъ совершать разнообразнѣйшія операціи съ чиновничьими списками, повергать въ изумленіе своихъ министровъ, а впослѣдствіи и ученыхъ историковъ -- свѣдѣніями на счетъ карьеры офицеровъ и канцелярскихъ писцовъ, въ результатѣ отъ него ускользала самая сущность государственнаго правленія: его система не создала себѣ прочныхъ опоръ и вѣрныхъ защитниковъ, все ограничилось мертвымъ механизмомъ и бумажнымъ фокусничествомъ. Бонапартъ часто доводилъ свои фокусы до смѣшного. Изъ сожженной Москвы, среди разлагающейся арміи, предъ лицомъ самого зловѣщаго исхода -- императоръ даетъ инструкціи французскому театру въ Парижѣ...
   Но это еще не все. Наполеонъ чувствовалъ въ теченіе всей жизни чисто мѣщанскую провинціальную наклонность къ сплетнямъ и темнымъ происшествіямъ. Его высшимъ удовольствіемъ было въ глаза дамамъ разсказывать ихъ интрижки, сплетничать на нихъ мужьямъ и, наоборотъ, поражать своихъ придворныхъ свѣдѣніями на счетъ ихъ закулисныхъ продѣлокъ {Duc de Vicence I, 232.}, изумлять самого Фуше подробностями, невѣдомыми даже этому прирожденному министру наполеоновской полиціи, и имѣть ежедневно отчетъ о поведеніи не какихъ-либо подозрительныхъ либераловъ и революціонеровъ, а просто -- веселыхъ актрисъ {Welchinger. La censure sous le premier empire. Paris 1882, p. 172, p. 244.}.
   И подобная "компетенція" отнюдь не оставалась только интимнымъ удовольствіемъ императора. Мы уже знаемъ, какъ легко у него личный опытъ въ любовныхъ дѣлахъ превращался въ принципіальную основу законодательства. Такъ и здѣсь. Наполеонъ своими свѣдѣніями о домашнихъ дрязгахъ чиновниковъ пользуется въ правительственныхъ распоряженіяхъ вполнѣ серьезно и съ обычной настойчивостью.
   Онъ, напримѣръ, разузналъ, что такой-то довольно важный чиновникъ у семейнаго очага отличается уступчивостью и безхарактерностью, во всемъ подчиняется женѣ. Въ результатѣ императоръ наотрѣзъ отказывается дать ему повышеніе, хотя о выдающихся служебныхъ способностяхъ и усердіи покорнаго мужа свидѣтельствуетъ самъ Коленкуръ и онъ же ходатайствуетъ за него предъ Наполеономъ. Коленкуръ добивается своего, но лишь потому, что онъ вообще находится въ исключительномъ положеніи.
   Любопытенъ его разговоръ съ императоромъ. Цезарь въ восторгѣ отъ своей компетенціи въ кухонныхъ дѣлахъ своихъ подданныхъ. Онъ сравниваетъ себя съ волшебникомъ Калліостро и считаетъ его мелкимъ сравнительно съ собственными чудесами, Коленкуръ резонно замѣчаетъ ему, что онъ -- министръ -- хочетъ слѣдить только за администраціей, а не домашними обстоятельствами подчиненныхъ. Наполенъ другого мнѣнія: "Я хочу знать все, что дѣлается"... {Duc da Vieence I, 159, 160.}
   И онъ дѣйствительно зналъ, но только не дальше частныхъ. "аппартаментовъ", какъ выражается Коленкуръ. Нельзя одновременно вести дневникъ похожденіямъ актрисъ и стоять на уровнѣ политическихъ нуждъ и интересовъ шестидесятимилліонной монархіи. Въ результатѣ "универсальная компетенція" сводится гь слѣдующему.
   Фуше, прямо геніальный шпіонъ и интриганъ, никакъ не можетъ удовлетворить своего владыку. Императоръ, оказывается, всегда знаетъ больше, чѣмъ его министръ, и нерѣдко Фуше приходится выносить жестокія головомойки за недостатокъ бдительности.
   И бывшему якобинцу трудно было соперничать съ цезаремъ. Въ распоряженіи послѣдняго находились полицейскіе таланты представителей самыхъ разнообразныхъ профессій, начиная съ лакеевъ и кончая писателями, въ рожѣ г-жи Жанлисъ {Кромѣ записокъ Фуше и другого наполеоновскаго министра полиція Савари, воспоминаній Chaptal'а, министра внутреннихъ дѣлъ, существуетъ обширная спеціальная литература объ организаціи полиціи при первой имперіи, едва ли не сажая поучительная для оцѣнки наполеоновскаго государственнаго генія. Объ услугахъ императору со стороны г-жи Жанлисъ обстоятельно сообщаетъ Савари; она особенно много способствовала гоненію на г-жу Сталь, поджигаемая чувствомъ ревности къ славѣ знаменитой писательницы. Ср. Welchinger. О. c. р. 167, rem. 1.}. Наполеонъ имѣлъ всѣ основанія не довѣрять Фуше, откровенно цѣнившему свои услуги на вѣсъ золота. Приходилось имѣть собственную полицію, т. е. полицію надъ полиціей. И она была организована едва ли не лучше общегосударственной. Въ особенности одинъ сортъ агентовъ держалъ въ непрестанномъ ужасѣ высшее общество столицы и самый дворъ,-- наполеоновскіе адъютанты генералы его гвардіи. Кромѣ того, для всякаго общественнаго круга существовалъ особый надзоръ: для ученыхъ, коммерсантовъ, военныхъ. И ежедневно императоръ получалъ громадную корреспонденцію исключительно полицейскаго содержанія, и съ одинаковой аккуратностью -- въ Тюльери и Московскомъ кремлѣ {Этими свѣдѣніями мы обязаны Шапталю. Много интересныхъ данныхъ также въ запискахъ г-жи Rémusat и въ Mémoires iïun bourgeois de Paris, par le docteur L. Véron, Parie 1853, chap. II. Въ этихъ мемуарахъ представлена въ сжатой формѣ очень дѣльная характеристика вообще столичной атмосферы въ эпоху имперіи.}. И для Наполеона, конечно, этого сорта "компетенція" была самая необходимая, имѣла первостепенное значеніе. Передъ ней блѣднѣли и отступали на задній планъ всѣ другія государственныя дѣла.
   И въ этой области императоръ дѣйствительно достигъ энциклопедическихъ познаній. Но каковы же были свѣдѣнія Наполеона за предѣлами полицейскихъ бюро и "черныхъ кабинетовъ"?
   Здѣсь мы попадаемъ въ самую странную область, какую только можно представать. Наполеонъ имѣетъ дѣло съ положительными фактами только въ мелкихъ, второстепенныхъ отрасляхъ администраціи. Всѣ его общія идеи, представленія о высшихъ вопросахъ внутренней и внѣшней политики -- сплошное недоразумѣніе. Онъ, дѣйствительно, "весь иллюзія", какъ выражается архіепископъ мехельнскій, одинъ изъ приближенныхъ сотрудниковъ императора {Наполеонъ въ изгнаніи съ величайшимъ презрѣніемъ отзывался о Прадтѣ, какъ о человѣкѣ, измѣнившемъ ему. Mémorial I, 470--71. Но это не мѣшаетъ выраженію аббата оставаться вполнѣ точнымъ и согласнымъ со всѣми болѣе или менѣе безпристрастными источниками.}.
   Дѣло въ томъ, что Наполеонъ столь же деспотически составлялъ свои понятія о предметахъ, какъ и управлялъ Франціей. И иного пути не было: знанія безусловно отсутствовали, быстро развившаяся самоувѣренность и чудовищное самолюбіе мѣшали властителю сознаться въ невѣдѣніи или ошибкѣ -- все равно, при какихъ бы то ни было обстоятельствахъ {У Bondoie приведенъ любопытный отвѣтъ Наполеона одному члену государственнаго совѣта, поставившему-было въ тупикъ отважнаго ритора: "Vous m'avez forcé à me gratter la tempe: que cela ne voue arrive plue, et ne me pouesez pas a bout". 15. p. 152.}. Приходилось ограничиться собственной фантазіей и плоды ея навязывать дѣйствительности, въ противорѣчіе съ самыми вопіющими фактами и истинами.
   И посмотрите, какъ Наполеонъ судить о Франціи и другихъ европейскихъ государствахъ, въ особенности объ Англіи, самой ненавистной и грозной для него націи. Это -- какая-то сказка, поэма, бредъ разстроеннаго мозга, а не ясныя опредѣленныя мысли государственнаго дѣятеля.
   Наполеонъ пересоздалъ въ своемъ воображеніи всю Европу. Онъ прежде всего совершенно не знаетъ Франціи и французскаго народа. Онъ не понимаетъ, какъ эта страна, столь единодушно возставшая противъ иноземцевъ въ 93 году, теперь, подъ властью Наполеона, въ минуту затменія его звѣзды, или равнодушно взираетъ на его участь и на появленіе иностранныхъ армій во Франціи или даже измѣняетъ имперіи {Duc de Vicence II, 208.}. Въ жилахъ націи течетъ, по прежнему, "французская кровь", говорилъ Наполеонъ, а поведеніе ея застало его совершенно врасплохъ. Онъ вполнѣ безотчетно управлялъ страной въ теченіи пятнадцати лѣтъ и ни разу не задумался, къ чему приведетъ его система, какъ она отразится на духѣ народа.
   "Молчаніе и порядокъ", Tordre et le silence {Welohinger. Ib. р. 85.} -- пароль и лозунгъ наполеоновской имперіи, а что таится за этимъ молчаніемъ, и какими жертвами водворяется порядокъ,-- эти вопросы не существуютъ для великаго человѣка, то же самое и относительно другихъ государствъ и націй.
   Меттернихъ пишетъ: "Я былъ изумленъ, встрѣтивъ у этого" столь удивительно одареннаго человѣка, совершенно ложныя идея на счетъ Англіи, ея жизненныхъ силъ и ея умственнаго прогресса. Онъ не допускалъ мнѣній, противныхъ его собственнымъ, и пытался объяснять ихъ предразсудками, которые онъ осуждалъ" {Metternich. Mémoires I, 107.}.
   И такъ вездѣ. Наполеонъ совершенно не знаетъ Испаніи и ея національное движеніе до конца остается для него загадкой. Онъ не отдаетъ себѣ яснаго отчета въ значеніи католичества и вліяніи католическаго духовенства и папской власти среди народовъ романскихъ странъ. Онъ преувеличиваетъ до крайнихъ предѣловъ свой престижъ во Франціи и всемогущество своего государственнаго авторитета надъ всей націей. Его уму недоступна, сущность общественныхъ и нравственныхъ потрясеній революціи, онъ даже въ изгнаніи будетъ считать важнымъ дѣломъ самую неудачную и во многихъ отношеніяхъ комическую мѣру -- созданіе новой аристократіи изъ якобинцевъ {Mém. I, 363.}. И прочтите его разсужденія о ходѣ французской революціи; вы будете не менѣе Меттерниха поражены узкимъ и поверхностнымъ взглядомъ на великій переворотъ, совершившійся притокъ на глазахъ у Бонапарта.
   "Карлъ I погибъ изъ-за того, что сопротивлялся, Людовикъ XVI потому, что не сопротивлялся".
   "У Людовика XVI была регулярная армія, помощь иностранцевъ, двѣ конституціонныхъ партіи -- дворянство и духовенство" {Mém. I, 540.}.
   Неужели, философствуя такимъ образомъ, Наполеонъ не зналъ, капитальнѣйшаго явленія революціи: именно попытки двора прибѣгнуть къ военной силѣ разожгли революціонныя страсти, вызвали возстанія парижанъ, а вмѣшательство иностранцевъ -- прямо повлекло паденіе монархіи, гибель несчастнаго монарха.
   И здѣсь же Наполеонъ указываетъ другой исходъ для Людовика XVI: перестать быть главой феодаловъ и стать вождемъ націи. Но вѣдь оба средства не имѣютъ между собой ничего общаго, и какъ можно было рекомендовать на выборъ одно изъ двухъ? Если необходимо было отречься отъ первыхъ двухъ сословій, тогда немыслимъ разговоръ объ арміи и иностранцахъ. А потомъ, что это значитъ deux portions constitutionettes de la nation -- la noblesse et le clergé? Большинство духовенства шло рядомъ съ третьимъ сословіемъ, и, слѣдовательно, было противъ феодальной монархіи. За нее оставалась высшая аристократія духовная и свѣтская, сравнительно совершенно ничтожная частъ націи, но за то и безусловно не конституціонная. Очевидно, у Наполеона царилъ полный хаосъ мыслей на счетъ величайшихъ событій современной ему исторіи, и только этимъ хаосомъ можно объяснить созданіе герцоговъ-якобинцевъ и принцевъ-авантюристовъ предъ лицомъ буржуазіи, гордой своимъ участіемъ въ ниспроверженіи аристократическихъ привилегій и менѣе всего, конечно, склонной признать ихъ ради Фуше, Мюратовъ, Бертье, Савари... Если въ Сен-Жерменскомъ предмѣстьѣ смѣялись надъ дикими манерами новыхъ аристократовъ и весьма зло называли ихъ "дворянствомъ крови герцога Ангіенскаго", среди третьяго сословія обогащенные и раззолоченные рабы цезаря должны были возбуждать глубокую ненависть. Дальше мы познакомимся съ еще болѣе удивительными иллюзіями развѣнчаннаго цезаря, и предъ нами невольно предстанетъ вопросъ, какъ могла держаться власть, построенная на невѣроятныхъ недоразумѣніяхъ? Что она пала такъ же быстро, какъ и возникла,-- это совершенно естественно. Но по истинѣ исключительное явленіе -- ея существованіе, хотя бы. сравнительно, и кратковременное. Очевидно, подобную власть поддерживали другія силы, чѣмъ государственный геній властителя и его мнимая "необъятность положительныхъ свѣдѣній". Эти силы мы знаемъ,-- точнѣе не силы, а повальное общественное безсиліе, крайняя запуганность непосредственно послѣ террора, а потомъ рабскіе инстинкты однихъ и laissez faire -- другихъ,-- лишь бы только не якобинцы и не терористы.
   Наполеонъ зналъ силу инстинктовъ еще по корсиканскимъ опытамъ, во ошибался въ одномъ,-- вѣрилъ устойчивости инстинктовъ, думалъ, разъ человѣкъ купленъ -- его преданность обезпечена. Отсюда его пристрастіе къ презрѣннымъ личностямъ, безнадежно погибшимъ въ общественномъ мнѣніи. Онъ даже нарочно старался предварительно скомпрометировать человѣка, чтобы сдѣлать изъ него болѣе рѣшительнаго слугу {На этотъ счетъ удивительно единодушныя свѣдѣнія у m-me Staël и m-me Rémusat. Бонапартъ, пишетъ первая, стремился dépopulariser выдающихся личностей какимъ бы то ни было средствомъ, delier les hommes de l'honneur XIII, 258--59. М-me Rémusat: "Онъ думалъ, что настоящая манера привязать къ себѣ людей заключается въ томъ, чтобы скомпрометировать и даже погубить ихъ въ общемъ мнѣніи". В. Евр. 1880, VI, 646.}. Это, конечно, при извѣстныхъ обстоятельствахъ довольно выгодный разсчетъ. Но вѣдь слуга, пріобрѣтенныйтакими средствами, всегда можетъ быть перекупленъ другимъ господиномъ. Такъ именно и произошло съ главнѣйшими помощниками Наполеона, Фуше и Талейраномъ.
   Еще важнѣе было недоразумѣніе на счетъ психологіи тѣхъ, кто сначала искренне призналъ власть Наполеона. Бонапартъ не понималъ настроенія людей, запуганныхъ и застигнутыхъ грозой, готовыхъ укрыться подъ какую угодно кровлю, лишь бы спастись отъ опасности. Но гроза пронесется, страхъ уляжется, и спасшіеся непремѣнно станутъ искать лучшаго пристанища, начнутъ помышлять объ удобныхъ и просторныхъ жилищахъ. Диктатура была хороша на слѣдующій день послѣ террора, ее даже могли не замѣчать, отождествлять съ миромъ и порядкомъ. Но диктатура длящаяся, безпрестанно усиливающая свой гнетъ, являлась внѣ самыхъ естественныхъ и разумныхъ потребностей времени и общества.
   Въ результатѣ, съ каждымъ годомъ между Наполеономъ и Франціей образовывалась все болѣе глубокая пропасть. Онъ съ закрытыми глазами шелъ по разъ принятому пути, и въ недугѣ самообожанія и самоочарованія не замѣчалъ, что каждый шагъ приближалъ его къ полному нравственному и политическому одиночеству и роковому разладу съ націей. Достаточно подобнаго ослѣпленія, чтобы усомниться въ государственномъ геніи корсиканца и отвергнуть у него даже право приписывать себѣ l'esprit des choses или le tact des circonstances. Ни того, ни другого не могло быть у человѣка, застигнутаго врасплохъ обстоятельствами и событіями въ минуту неудачъ. Наполеонъ не могъ опомниться, лишь только его постигъ первый ударъ: онъ въ одно мгновеніе оказался выбитымъ изъ сѣдла,-- и мы увидимъ, какую жалкую роль пришлось разыграть этому "проницательному государственному человѣку", врагу утопій и теорій, "привыкшему пользоваться собственными глазами" {Выраженія Тана. Ib. р. 170.}.
   Мы знаемъ,-- эти глаза были обращены исключительно на одну сторону человѣческой природы и политическихъ условій Франціи. Современный историкъ восхищается отвращеніемъ Наполеона къ "книжнымъ формуламъ, клубнымъ фразамъ", къ гуманному оптимизму. Наполеонъ видѣлъ только "реальнаго человѣка, цѣльнаго и живого, съ глубокими инстинктами и неистребимыми потребностями" {Ib. р. 171--72.}.
   Восторгъ историка преисполненъ легкомыслія. Именно представленіе Наполеона о "реальномъ человѣкѣ" и погубило его счастье и власть. Этотъ реальный человѣкъ оказывался ни болѣе, ни менѣе, какъ натуральнымъ "человѣкомъ звѣремъ". Кромѣ инстинктовъ, Наполеонъ рѣшительно ничего не хотѣлъ признавать и понимать.
   Общія идеи, принципы, личная самостоятельность, личныя жертвы во имя общаго блага -- все это языкъ боговъ для Наполеона. Даже въ трагедіи онъ не могъ допустить благородныхъ чувствъ, не вѣрилъ, напримѣръ, будто Августъ, въ пьесѣ Корнеля, могъ простить заговорщика Цинну, а людей, толкующихъ объ убѣжденіяхъ и нравственности, считалъ просто смѣтливыми людьми: они только хотѣли подороже продать себя {Staël XIII, 257, 259. М-me Rémusat. В. Евр. Ib. стр. 656. Staël XV, 15 (Dix années d'exil). Chaptal.}. Коленкуръ сообщаетъ любопытный фактъ. Когда палата депутатовъ во время ста дней рѣшила серьезно воспользоваться конституціонными правами, Наполенъ -- авторъ конституціи по необходимости -- никакъ не могъ помириться съ такимъ поведеніемъ парламента. Онъ все допытывался, какіе личные мотивы руководятъ народными представителями, что одинъ изъ самыхъ отважныхъ ораторовъ имѣетъ лично противъ него -- императора? {Duc de Vicence II, 180--183.} Принципіальныхъ побужденій Наполеонъ не могъ допустить у кого бы то ни было -- по натурѣ и, казалось ему, по опыту.
   Очевидно, въ теченіе всего правленія Бонапартъ имѣлъ дѣло не только съ воображаемой Франціей и фантастической Европой, но и вообще съ нереальными людьми. Какъ печально ни было положеніе французскаго народа, какъ ни обезкровила революція верхи націи, опирать неограниченную власть только на инстинкты, значило строить зданіе развѣ только съ двумя углами на прочномъ основаніи, другіе два висѣли въ воздухѣ и зданіе должно было неминуемо рухнуть, не въ силу фатальностей и непонятныхъ стеченій обстоятельствъ, какъ думалъ Наполеонъ, а въ силу самой его системы, въ силу сущности его личнаго нравственнаго міра и личныхъ общихъ воззрѣній.
   Эта система получила послѣдній штрихъ кисти художника въ учрежденіи, стяжавшемъ крайне печальную славу въ наше время, въ орденѣ почетнаго легіона {Извѣстно, что орденъ давно сталъ предметомъ торговли, и минувшимъ лѣтомъ палата депутатовъ принуждена была заставить выйти въ отставку весь совѣтъ почетнаго легіона, развившій невѣроятно скандальную дѣятельность. Вотумъ палаты оказался почти единогласнымъ.}. И съ самаго начала, даже по мысли учредителя, орденъ носилъ тлетворные задачи. Развить ихъ постарался самъ цезарь.
   Мы знаемъ, съ какой страстью древняя вѣковая знать принялась выполнять обязанность придворныхъ у новаго властителя. Мы видѣли быстрое превращеніе Брутовъ и Катоновъ революціи въ лакеевъ и шпіоновъ. Почетный легіонъ долженъ былъ завершить процессъ. Наполеонъ отлично понималъ сущность своего новаго замысла. Для него орденъ былъ одной изъ "побрякушекъ, съ помощью которыхъ управляютъ людьми" {Thibaudeau. Mémoires, р. 83.}. И онъ былъ правъ. Если до послѣдняго времени французъ готовъ принести всевозможныя жертвы ради красной ленточки, сто лѣтъ назадъ его гипнотизировалъ видъ ордена. Никакая конституціонная идея и никакое республиканское чувство не въ силахъ были противостоять "лентамъ" и "игрушкамъ", какъ выражался тотъ же Наполеонъ Не даромъ еще коммиссары конвента такъ заботились о своихъ мундирахъ и о пышной обстановкѣ своихъ путешествій {Напримѣръ, разсказъ о прибытіи коммиссаровъ къ Тулону во время осады въ Mémorial I, 78.}. Надо было удовлетворить эту національную страсть, и любопытно, что Наполеонъ и здѣсь могъ, при желаніи, сослаться, на любимаго писателя своей юности -- Руссо. Философъ въ проектѣ польской конституціи отводитъ очень видное мѣсто медалямъ и внѣшнимъ знакамъ отличія {Rousseau. Consid. Sur. Gout, de Pol.}...
   Современники подробно разсказываютъ торжество раздачи первыхъ крестовъ. Сначала 14-го іюля 1804 года въ годовщину взятія Бастиліи, а потомъ 16 августа 1804 г. по поводу годовщины дня рожденія императора, въ первый разъ -- во дворцѣ Инвалидовъ, во второй -- въ Булонскомъ лагерѣ, на берегу океана, въ виду флота, предназначеннаго для завоеванія Англіи, состоялась присяга легіонеровъ и раздача ордена. Около двухъ тысячъ барабановъ, несмѣшная толпа зрителей, торжественность акта совершенно вскружили головы и героямъ, и публикѣ. Красивыя дамы просили позволенія броситься въ объятія воинамъ, украшеннымъ крестами, хозяева ресторановъ предлагали тѣмъ же счастливцамъ даровое угощеніе... Наполеонъ и здѣсь достигъ на первое время громаднаго успѣха, и орденъ въ его рукахъ получилъ значеніе магическаго жезла, наравнѣ съ деньгами и титулами превосходно усыплявшаго совѣсть и разумъ якобинцевъ, роялистовъ и просто французовъ.
   Много лѣтъ спустя Наполеонъ съ гордостью вспоминалъ о своемъ искусномъ ходѣ. Желаніе получить орденъ становилось настоящей яростью, и она все возрастала, чѣмъ больше крестовъ раздавалось {Mémorial I, 364.}. Оказалось, французы это отличіе цѣнили выше всего на свѣтѣ. Они могли допустить какой угодно деспотизмъ, примириться съ самыми вопіющими оскорбленіями гражданскому чувству и человѣческому достоинству, но возстали бы противъ неумѣстной, по ихъ мнѣнію, награды орденомъ. Императоръ такъ и не могъ украсить актера Тальма -- очень любимаго и даже уважаемаго имъ -- цезаремъ {Ib. II, 294.}.
   Но для подданныхъ иного выхода -- и не было. Наполеонъ все стремился пріурочить къ своей личности, уничтожить источники самостоятельной жизни во всей Франціи, и въ результатѣ развился страшный, всепоглощающій карьеризмъ. Въ войскахъ, безпрестанно истребляемыхъ и возобновляемыхъ, жажда повышенія превратилась въ настоящее безуміе, пятнадцатилѣтніе школьники умоляли родителей отпустить ихъ къ Наполеону, низшіе офицеры радовались смерти высшихъ, не смотря ни на какія личныя отношенія. Эгоизмъ и честолюбіе развивались до чудовищныхъ предѣловъ, когда предъ глазами была сказочная карьера самого цезаря и превращеніе какого-нибудь Марата въ короля, Бертье въ принца и такъ безъ конца. У самаго добродушнаго смертнаго невольно поднимались чувства зависти и злобы.
   На гражданскомъ поприщѣ выходило еще хуже. На войнѣ требовалась, по крайней мѣрѣ, храбрость и физическая выносливость, въ канцеляріяхъ карьеры совершались иными путями. Какими именно, съ изумительнымъ единодушіемъ объяснили самъ Наполеонъ и г-жа Сталь. Уже подобное единодушіе вполнѣ краснорѣчиво и убѣдительно.
   Наполеонъ въ изгнаніи отлично изображалъ своихъ чиновниковъ. Они проявляли неудержимую стремительность къ власти, собственно къ властвованію, старались затмить другъ друга распорядительностью и всезнайствомъ, и въ то же время отличались полной готовностью "подвергнуться рабству", по выраженію императора. Однимъ словомъ,-- знакомые вамъ деспоты и рабы въ одной и той же кожѣ. Конечно, поиски мѣстъ обуревали этихъ гражданъ и Наполеонъ умѣлъ превосходно угадать нравственный смыслъ явленія, что съ нимъ случалось очень рѣдко. "Когда въ извѣстномъ классѣ стремятся къ должностямъ изъ-за денегъ, значитъ у націи исчезла истинная независимость, благородство и достоинство характера" {Ib. II, 403.}. Г-жа Сталь свидѣтельствуетъ, что Бонапартъ получалъ тысячи просьбъ на каждую должность и эти просьбы могли только укрѣпить его въ глубокомъ презрѣніи къ своимъ подданнымъ {Staël XV, 39.}.
   Но такой результатъ являлся необходимой логической основой всей бонапартовской системы. Чтобы раскинуть по странѣ такую "сѣть", о которой восторженно говорилъ Наполеонъ, даже въ изгнаніи, надо было приспособить особыхъ исполнителей. Въ результатѣ систематическое растлѣніе націи, искушеніе слабыхъ и приниженіе сильныхъ. Процессъ начался съ маршаловъ и министровъ и долженъ былъ закончиться всѣми классами и сословіями имперіи. Наполеонъ, говоритъ очевидецъ, старательно "развивалъ у людей всевозможныя постыдныя страсти" {М-me Rémusat: "Il cultive soigneusement chez les gens toutes les passions Honteuses". Cp. В. Евр. 1880, VII, 180.}. Другой современникъ находитъ, что Наполеонъ "развратилъ людей въ короткій промежутокъ десяти лѣтъ больше, чѣмъ всѣ римскіе тираны съ Нерона до послѣдняго гонителя христіанъ" {Chateaubriand. O. compl. Bruxelles 1828, XXIV, p. 28. De Buonaparte et des Bourbons.}.
   Послѣднее выраженіе принадлежитъ писателю, мало надежному въ своихъ сужденіяхъ, но на этотъ разъ приговоръ подтверждается важнѣйшей отраслью внутренней бонапартовской политики,-- важнѣйшей по его собственному признанію.
   Императору, сравнительно, дешево обошлась купля маршаловъ и всякихъ сановниковъ, не потребовали большихъ усилій и солдаты, быстро превратившіеся изъ гражданъ республики въ преторіанцевъ, оказалось безконечно благодарнымъ и духовенство за возстановленіе католическаго культа, за правильное казенное содержаніе и прочія блага. Оно не знало, какимъ восторгомъ и увѣнчать цезаря. Онъ "видимое провидѣніе для націи", "Новый Августъ", земля приглашалась "замолчать и внимать въ молчаніи и благоговѣніи гласу Наполеона", а принцъ Роганъ, главный придворный капелланъ, письменно заявляетъ самому императору: Le grand Napoléon est mon Dieu tutélaire. Это было совершенно подъ стать сравненію Наполеона съ Богомъ, какое позволилъ себѣ одинъ изъ министровъ. Оно вызвало было протестъ цезаря, но въ другой разъ онъ съ удовольствіемъ читалъ надпись надъ своимъ трономъ: Ego sum qui sum {М-me Rémusat. Ib. его. 172. Много любопытныхъ образчиковъ оффиціальной лести собрано у Lévy, о. с. livre VI, chap. II. Сравненіе цезаря съ богомъ принадлежитъ вице-адмиралу Депре, выговоръ Наполеона въ Correspondance XVII, 183, 22 moi 1808. Леви, конечно, забываетъ о надписи надъ, трономъ и о благосклонномъ отношеніи къ ней императора.}.
   Все это казалось очень хорошо, во зданіе могло считаться увѣнчаннымъ лишь при одномъ условіи, если "система" не встрѣчала, критики, а ея креатуры -- насмѣшекъ и презрѣнія. Эти rieurs и l'opinion publique -- исконная язва Франціи и въ особенности съ XVIII-го вѣка. Цезарь не могъ чувствовать себя спокойно, пока, его величіе, и въ особенности артистическая "игра на инструментѣ власти" не были обезпечены отъ явныхъ или тайныхъ покушеній "метафизиковъ" и "идеологовъ". Правда, у него была полная фактическая возможность отнестись съ презрительнымъ равнодушіемъ къ подобнымъ гадамъ (vérmine), но цезарь, мы видѣли, носилъ въ своей натурѣ роковыя типичныя черты мѣщанина во дворянствѣ. Объ общественномъ мнѣніи онъ выражался непечатной бранью {Duc de Vicence I. 185.} и все-таки изнывалъ по этикету, вмѣшивался въ дамскіе туалеты, вообще старался быть государемъ comme it faut и приходилъ въ крайнее раздраженіе, если у него не признавали этого таланта {Графъ Делаказъ, напримѣръ, разсказываетъ, въ какое негодованіе пришелъ Наполеонъ, когда прочиталъ въ англійскомъ журналѣ сообщеніе о своемъ туалетѣ: журналистъ находилъ, что Наполеонъ "дѣлалъ свой туалетъ eu homme comme il'faut". Развѣнчанный цезарь вышелъ изъ себя; неужели англичане считаютъ его за дикаря? Mém. I, 377.-- О надзорѣ за дамскими костюмами. Duc de Vicence I, 50--51; Staël XIII, 223.}. Отсюда необычайно лихорадочный интересъ Наполеона къ нравамъ и разговорамъ парижскихъ аристократическихъ салоновъ, не исчезнувшій у него даже въ изгнаніи {Mém. I, 478.}, отсюда театральные эффекты безчисленныхъ придворныхъ церемоній рядомъ съ чисто корсиканскими манерами и солдатскимъ остроуміемъ властителя, отсюда, наконецъ, очень мѣткая характеристика Наполеона у русскаго современника его власти.
   "Бонапарте умѣетъ торжествовать на полѣ сраженія, но не можетъ съ благородною твердостью отклонить тріумфъ въ Парижской оперѣ, умѣетъ предписывать законы побѣжденнымъ, но не знаетъ, какимъ языкомъ говорятъ законодатели, возвышаетъ достоинство короны своей побѣдами и унижаетъ ее площадными выраженіями. Будучи мѣщаниномъ на тронѣ, онъ знаетъ, что легче взнестись выше монарховъ, нежели съ ними сравняться" {Вѣстникъ Европы 1806, у Добровина. Р. Вѣст. 1895, IV, 218. Восторженнѣйшій почитатель Наполеона, Леви, настаиваетъ на le bon garèonisme bourgeois -- цезаря, забывая, что это качество въ положеніи Наполеона могла быть источникомъ самыхъ комическихъ и отнюдь не царственныхъ явленій.-- Lévy, о. с., livre IV. chap. X.-- Что Наполеонъ дѣйствительно крайне внимательно слѣдилъ за настроеніями театральной публики, показываетъ слѣдующій эпизодъ. Однажды Наполеона встрѣтили въ оперѣ менѣе шумными апплодисментами, чѣмъ обыкновенно, онъ обратился къ одному изъ адъютантовъ и сказалъ; "Messieurs, il nous faudra bientôt entrer en campagne".-- Такъ, по крайней мѣрѣ, разсказывали въ Парижѣ. Merlet Tableau de la 'litter, franèaise. Paris 1878, 12.}.
   Мѣщанскія наклонности цезаря и его постоянныя муки выскочки вызвали небывалый въ исторіи Франціи гнетъ надъ общественной мыслью и литературой. Это -- краснорѣчивѣйшее наслѣдіе, завѣщанное исторіи бонапартизмомъ и въ то же время жесточайшій изъ недуговъ, погубившихъ всю систему.
   

VI.
Начала конца.

   О личномъ характерѣ Наполеона, его внутренней и внѣшней политикѣ, даже его военныхъ талантахъ могутъ бытъ разныя мнѣнія и для каждаго изъ нихъ не трудно подыскать опору и доказательство у современниковъ и сподвижниковъ императора.
   Это не значитъ, конечно, будто и самые предметы такъ же двойственны или многообразны, какъ взгляды историковъ. Истина вездѣ и всегда одна, и всякая историческая задача рано или поздно должна рѣшиться въ одномъ опредѣленномъ направленіи, по крайней мѣрѣ, для большинства изслѣдователей. Только пути къ этому рѣшенію крайне затруднительны, сбивчивы и до безконечности извилисты. Такъ и въ наполеоновской жизни и личности.
   Но касательно нашего героя существуетъ одинъ вопросъ, съ самаго начала не допускающій двухъ отвѣтовъ,-- вопросъ, совершенно одинаково разрѣшаемый самимъ Наполеономъ, его министрами и писателями его эпохи.
   Императоръ былъ непримиримымъ и необыкновенно озлобленнымъ врагомъ мысли и слова. Казалось, эти человѣческія способности просто своимъ существованіемъ повергали его въ отчаяніе и онъ терялъ голову въ неустанныхъ порывахъ искоренить ихъ, или, по крайней мѣрѣ, подорвать всѣ возможности и средства развитія.
   "Императоръ, столь могущественный, столь побѣдоносный, безпокоится только объ одномъ, на счетъ людей, которые говорятъ, и, за отсутствіемъ ихъ, на счетъ тѣхъ, которые думаютъ" {Villemain. Souvenirs contemporains d'histoire et de littérature. Paris 1862, I, 145.}.
   Такъ выражается одинъ современникъ.
   У другого читаемъ тождественную мысль:
   "Бонапартъ съ ужасомъ относился къ самому невинному слову -- идеологія, потому что оно означаетъ умозрительныя теоріи. Во всякомъ случаѣ, странно было съ его стороны бояться только тѣхъ, кого онъ называлъ идеологами, въ то время, когда вся Европа была вооружена противъ него" {Staël. XIII, 270.}.
   Самъ Наполеонъ высказывался гораздо энергичнѣе о людяхъ пишущихъ и умѣющихъ говорить. По его мнѣнію, они неизбѣжно "лишеній всякой солидности въ сужденіяхъ, у нихъ нѣтъ логики и они разсуждаютъ крайне плохо" {Тэнъ. О. с. I, 326.}.
   Особенное негодованіе вызывали у Наполеона общія идеи политическаго характера. Онъ не находилъ словъ заклеймить "темную метафизику", "идеальные вымыслы экономистовъ", и одинъ намекъ на философскую или экономическую теорію приводилъ его въ страшный гнѣвъ" {Mémorial. I, 721. Welchinger. р. 45: "cette ténébreuse métaphisique"; "les idéalités des économistes"...}.
   Это будто инстинктивная ненависть сына полудикаго племени къ культурѣ и просвѣщенію. Послѣ похода въ Египетъ Наполеонъ не переставалъ грезить о восточныхъ сказочныхъ завоеваніяхъ, о монгольскихъ герояхъ, Чингисханѣ, Тимурѣ, и о пророкѣ -- Магометѣ, даже въ изгнаніи съ восторгомъ отзывался о восточныхъ порядкахъ и обычаяхъ, въ родѣ рабства и затворничества женщинъ {Mémorial I, 638.}. Совершенно естественно и логически онъ заявлялъ глубокое отвращеніе къ "узамъ стѣснительной цивилизаціи", а это могло означать лишь одно: безпощадное гоненіе на свободное слово и просвѣтительную мысль {"Les freins de la civilisation gênante". М-me Rémusat. Русск. излож. B. E. Ib. 1880, VI, 654.}.
   Слѣдовательно, извѣстная политика относительно литературы коренилась въ самой сущности наполеоновской натуры: здѣсь онъ былъ въ полномъ смыслѣ самимъ собой, неустанно энергичнымъ и идеально послѣдовательнымъ.
   Особенно опасной и сложной борьбы Наполеону не предстояло въ области литературы такъ же, какъ не было подобной борьбы и на другихъ поприщахъ. Мы знаемъ простѣйшія средства, какими Бонапартъ привлекалъ на свою сторону сильныхъ и подчинялъ слабыхъ: подкупъ деньгами или почестями и запугиваніе опалой или дѣйствительной карой. Противъ этого оружія одинаково не устояли ни Роганы, ни Фуше, ни потомки крестоносцевъ, ни члены революціонныхъ собраній и якобинскихъ клубовъ. Роялисты могли сколько угодно острить, что Наполеонъ изъ якобинскихъ шапокъ надѣлалъ ленточекъ для почетнаго легіона. Наполеонъ, съ своей стороны, могъ указать на свои переднія, на свиты и штабы свѣжеиспеченныхъ принцевъ, герцоговъ, переполненныя знатнѣйшей молодежью Франціи.
   Та же исторія и съ литераторами.
   Терроръ душилъ въ тюрьмахъ или губилъ на гильотинахъ вѣрнѣйшихъ защитниковъ гражданской свободы, въ родѣ Кондорсе и Андре Шенье. Лучшая благороднѣйшая кровь была расточена еще до появленія Бонапарта на тронъ. Ему предстояло имѣть дѣло съ такимъ же жалкимъ, нравственно-немощнымъ наслѣдствомъ въ области литературы, какое онъ нашелъ въ политикѣ.
   Собственно два человѣка могли возбудить у властителя серьезное сомнѣніе на счетъ "стѣснительной цивилизаціи": Шатобріанъ и г-жа Сталь.
   Шатобріанъ быстро пріобрѣлъ громадную популярность -- особенно въ аристократическомъ Сен-Жерменскомъ предмѣстьѣ. Изъ глубины Бретани онъ явился настоящимъ паладиномъ давно вымершаго рыцарства, религіознымъ, мечтательнымъ, героическимъ. Ничего общаго не имѣлъ онъ съ революціоннымъ движеніемъ, чувство отвращенія охватывало его при видѣ парижской демократіи: въ день смерти Мирабо, т. е. въ началѣ самой горячей смуты, онъ отплылъ изъ Франціи въ Америку -- наслаждаться природой и "естественнымъ состояніемъ" среди подлинныхъ ирокезовъ. Потомъ вернулся, принималъ участіе въ трагикомедіи эмигрантской борьбы съ революціонными войсками, спасся въ Лондонъ, жилъ въ бѣдности и развлекался романическими приключеніями, ожидая ясной погоды въ отечествѣ.
   Ждать пришлось не долго. Первый консулъ водворилъ порядокъ и, какъ основу его, задумалъ возстановить связи Франціи съ римскимъ престоломъ. Тогда настало время рыцарственнаго мечтателя. Онъ вернулся во Францію, и одновременно въ соборѣ Парижской Богоматери раздалось Te Deum по случаю заключенія конкордата и вышла въ свѣтъ книга -- Геній христіанства, т. е. римскаго католичества. Она стремилась къ той же цѣли, какую имѣлъ въ виду и первый консулъ, только другими путями: возстановлять авторитетъ церкви при помощи поэзіи. Бонапартъ хотѣлъ показать, что католичество необходимо, а Шатобріанъ, что оно необыкновенно прекрасно и недосягаемо поэтично.
   Естественно, оба возстановителя должны были встрѣтиться. Въ предисловіи къ книгѣ первый консулъ именовался Киронъ, освободителемъ израиля, и авторъ -- "безвѣстный израильтянинъ" льстилъ себя надеждой принести свою "крупицу песка" для вновь созидаемаго зданія. Первый консулъ узнавалъ, что тридцать милліоновъ христіанъ у алтарей молятся за него, народы взираютъ на него, Франція возлагаетъ на него надежду...
   Подобныя рѣчи нѣкоторымъ образомъ предвѣщали грядущее превращеніе консула въ императора.
   Очевидно, талантливѣйшій поэтъ эпохи былъ пока завоеванъ, и Шатобріанъ, не знавшій себѣ равнаго, по какимъ угодно литературнымъ и политическимъ талантамъ, считалъ себя въ правѣ ожидать великихъ милостей. Но Бонапартъ держался другихъ взглядовъ на государственныя способности писателей вообще, и на геніальность Шатобріана въ частности. "Пишущій человѣкъ" не способенъ ни на какое дѣло и не пригоденъ ни на какой административный постъ,-- таково было глубокое убѣжденіе Наполеона, и онъ могъ наградить Шатобріана развѣ только второстепенной дипломатической должностью. Надменный Ренэ не могъ простить подобной дерзости и томился духомъ. Подоспѣла казнь герцога Ангіенскаго -- безусловно дѣло преступное и вовсе не оправдываемое опасностью роялистскихъ заговоровъ,-- дѣло разсчитаннаго террора и открытаго вызова. Такъ объяснялъ самъ Бонапартъ, желавшій внушить ужасъ бурбонской партіи наканунѣ провозглашенія имперіи {М-lle Rémusat. Ib. стр. 673 etc.}.
   Шатобріану надлежало стать во главѣ возмущеннаго общественнаго мнѣнія стараго дворянства, и поэтъ дѣйствительно отказался отъ своего поста и отправился въ Палестину, чтобы на возвратномъ пути -- въ Альгамбрѣ, имѣть свиданіе съ нѣкоей романической особой: она именно возложила на рыцаря столь тягостный подвигъ.
   Ясно, императору нечего было безпокоиться на счетъ шатобріановскаго настроенія духа. О поэтѣ даже забыли во время его пилигримства, но онъ явился, издалъ новую поэму -- Мученики и поднялъ новый шумъ. Наполеонъ былъ радъ шуму: все-таки чѣмъ-нибудь занимались праздные языки, и дѣлалъ свое дѣло,-- между прочимъ, по случаю роялистскаго заговора въ Бретани приказалъ разстрѣлять родственника Шатобріана. Поэту совѣтовали обратиться къ императору съ письменной просьбой о помилованіи, но Шатобріанъ предпочелъ переслать Наполеону Мучениковъ, вѣруя въ неотразимость своего таланта.
   Родственникъ, конечно, былъ казненъ, и Наполеонъ имѣлъ случай сдѣлать очень мѣткое замѣчаніе о Шатобріанѣ и объяснить, какъ надлежало относиться къ первостепенной силѣ современной литературы.
   "Мнѣ надобно показать примѣръ въ Бретани, чтобы избѣжать множества мелочныхъ политическихъ преслѣдованій. Это подастъ поводъ Шатобріану написать нѣсколько поэтическихъ страницъ, которыя онъ будетъ читать въ Сен-Жерменскомъ предмѣстьѣ. Прекрасныя дамы станутъ плакать, я вы увидите.-- это его утѣшить" {Ib. VII, стр. 186.}.
   Наполеонъ былъ совершенно правъ. У эффектнаго и необыкновенно краснорѣчиваго Ренэ былъ неисчерпаемый источникъ пламенныхъ, демоническихъ стихотвореній въ прозѣ, бездна разочарованія, даже отчаянія, и ни единаго прочнаго политическаго убѣжденія, а безъ этого, конечно, немыслимо истинное гражданское мужество. Разумѣется, у Наполеона -- неумолимаго гонителя въ другихъ случаяхъ, для Шатобріана всегда была въ запасѣ добродушная насмѣшка, а подчасъ любезность и награда. Иного обращенія театральные демоны и не заслуживаютъ ни при какихъ условіяхъ.
   Совершенно иная судьба выпала на долю современницы Шатобріана,-- г-жи Сталь. Здѣсь Наполеонъ развернулъ всѣ тайны своей восточной души и всѣ пріемы мстительной корсиканской политики.
   Г-жа Сталь, можно сказать, уже своимъ существованіемъ неминуемо вызывала ненависть Бонапарта. Прежде всего, она была женщиной -- говорящей и даже пишущей, а мы знаемъ, по мнѣнію Наполеона, женщины должны "вязать чулки". Потомъ, г-жа Сталь принадлежала къ ядовитѣйшей, на взглядъ Наполеона, породѣ француженокъ: держала салонъ, принимала у себя парижскихъ острослововъ, писателей, политиковъ. Наконецъ, г-жа Сталь была дочерью Неккера, бывшаго министра, несомнѣннаго либерала и послѣ революціи не прекращавшаго выпускать брошюры политическаго содержанія.
   На счетъ опасныхъ идей г-жи Сталь Наполеонъ, впрочемъ, имѣлъ уже предшественниковъ, въ лицѣ директоровъ. Еще въ 1796 году она была на замѣчаніи, какъ сторонница свободной республики и имя ея стояло въ полицейскихъ спискахъ рядомъ съ именами другихъ, не менѣе подозрительныхъ лицъ: воровъ, дезертировъ, фальшивыхъ монетчиковъ. Г-жа Сталь обвинялась тогда въ "противореволюціонныхъ козняхъ" и нѣкоторымъ уже приходила мысль объ изгнаніи {Welchinger. р. 162--163.}.
   Переворотъ 18-го брюмера вызвалъ г-жу Сталь на крайне опасный шагъ; она стала принимать у себя противниковъ наступающаго деспотизма Бонапарта, одинъ изъ нихъ, Бенжамэнъ Констанъ, членъ трибуната, отравлялъ перваго консула либеральными рѣчами. Ни для кого не было тайной, насколько близко отважный трибунъ стоялъ къ г-жѣ Сталь.
   Но и безъ Констана достаточно было одного салона. Трудно представить, какое чувство внушало Бонапарту одно представленіе о просвѣщенной свѣтской гостиной: здѣсь ничто не напоминало ни казармъ, ни лагеря, ни полицейскаго бюро, ни даже залъ императорскаго тюльерійскаго дворца.
   Мы знаемъ, до какой степени Наполеону былъ ненавистенъ вообще Парижъ, но самое ужасное въ этомъ городѣ были салоны. Они, пишетъ современникъ, "приводили въ отчаяніе" Наполеона. "Этотъ человѣкъ, получившій воспитаніе въ военной кофейнѣ, со хранившій ея манеры, языкъ, не могъ не быть врагомъ всего, что составляетъ признакъ культурной городской жизни, и что сохраняетъ тѣнь свободы; безъ этой свободы немыслимо хорошее общество, и невозможно вообще человѣческое общежитіе. Наполеонъ чувствуетъ, что въ салонахъ надъ нимъ произносятъ судъ тѣ, кто ему подчиненъ во всѣхъ другихъ отношеніяхъ... Самыя низкія, самыя оскорбительныя выраженія безпрестанно сыплются у него противъ.этого города, и я не сомнѣваюсь, что онъ тысячу разъ питалъ то самое желаніе на счетъ языковъ Парижа, какое извѣстный императоръ выражалъ по поводу головъ Рима" {De Pradt О. с. рр. 45--46.}.
   "Жалкая игра словъ" салонныхъ остряковъ казалась Наполеону серьезной опасностью для его власти {"...Le miserable jeu de mots qu'emploient vos salons",-- слова генералу Нарбонну. Welchinger, p. 47.}, и за остроту очень легко было попасть въ тюрьму, даже въ домъ сумасшедшихъ. Такъ, напримѣръ, случилось съ однимъ поэтомъ. Онъ въ кафе отказался отъ лимоннаго мороженаго, заявивъ: "No n'aime pas l'écorse", т. e. я не люблю кожицы, а для усердныхъ слушателей звучало: "je n'aime pas les corses".
   Но въ салонахъ очень важную роль играли не столько поэты, сколько дамы. Отсюда изумительная война могущественнаго императора съ женщинами,-- единственная въ своемъ родѣ историческая картина. Оффиціально извѣстно множество жертвъ личнаго гнѣва Бонапарта. Каждая отдѣльно мало интересна, но въ общемъ онѣ даютъ краснорѣчивѣйшую характеристику государственнаго генія французскаго цезаря. По времени и по достоинству во главѣ этихъ жертвъ стоитъ г-жа Сталь {Staël. XIII, 202. Нѣкоторыя изгнанницы, далеко не всѣ, перечислены у Тэна. О. с. I, 205 rem. 1.}.
   Наполеоновская полиція тщательно слѣдила за салонами, и стоило гостямъ пошутить или избрать для своего разговора непріятную тему, Фуше немедленно предупреждалъ хозяевъ -- получше "наблюдать за своимъ обществомъ" -- mieux surveiller leur société. Можно представить, въ какомъ положеніи оказывались хозяева, получившіе подобный, всегда вполнѣ серьезный, приказъ! Бывали случаи, совершенно почтенные люди доносили на друзей по самымъ страннымъ поводамъ изъ страха лично подвергнуться доносу {Напримѣръ, одинъ докторъ донесъ на своего друга, когда тотъ отозвался критически въ "городскомъ обществѣ" о состояніи медицины при имперіи. Тэнъ. О. с. II, 230, rem. 1, фактъ изъ Notice sur l'interieur de la France, Faber'а.}.
   Салонъ г-жи Сталь при такихъ условіяхъ долженъ былъ попасть въ исключительное положеніе. Относительно хозяйки Наполеонъ выражался очень опредѣленно:
   "Эта женщина учитъ мыслить тѣхъ, кому бы это и въ голову не пришло, и тѣхъ, которые этому разучились" {М-me Rémusat. Ib. VII, 189.}. А что касается салона, онъ, дѣйствительно, являлся очагомъ оппозиціи первому консулу: достаточно было Констана, чтобы набросить тѣнь на все общество г-жи Сталь.
   Въ результатѣ -- многолѣтняя исторія гоненій, мелкихъ придирокъ и еще болѣе -- мелкихъ преслѣдованій и оскорбленій. Г-жа Сталь должна была расплачиваться за себя лично, за оппозицію Констана и за либерализмъ отца: Въ 1802 году Неккеръ выпустилъ книгу Dernières vues de politique et de finances, выражалъ сомнѣніе, чтобы генералъ Бонапартъ могъ основать во Франціи "наслѣдственную умѣренную монархію". Дочь жила въ это время съ отцомъ, въ его имѣніи Könne. Консулъ поклялся, что г-жа Сталь болѣе не вернется въ Парижъ: "дочь человѣка, предлагающаго Франціи три формы правленія, въ то время, какъ я во главѣ государства!"...
   Немедленно былъ учрежденъ неотступный полицейскій надзоръ за г-жей Сталь. Изъ его отчетовъ мы узнаемъ, когда г-жа Сталь пріѣзжала въ Парижъ, кого видѣла, когда ее посѣтилъ Констанъ. Газеты открыли, съ своей стороны, жестокую травлю по поводу романа Дельфина, переводя на свой языкъ отзывъ властителя о романѣ: "Все это метафизика чувства, смута ума. Я не могу выносить этой женщины" {Welchinger. No 165.}. Такъ какъ г-жа Сталь находилась въ разводѣ съ мужемъ,-- не были пощажены и ея личная жизнь и нравственность. Особенно раздражали консула многочисленные визиты иностранцевъ и писательницъ. Наконецъ, въ февралѣ 1803 года, состоялось окончательное распоряженіе удалить г-жу Сталь не только изъ Парижа, а вообще изъ Франціи.
   На самомъ дѣлѣ, гораздо хуже, чѣмъ изъ Франціи. Къ г-жѣ Сталь, вообще къ жертвамъ наполеоновскаго гнѣва вполнѣ примѣнима рѣчь Цицерона къ изгнаннику римскаго правительства: "Гдѣ бы ты ни находился, помни, что ты вездѣ одинаково находишься во власти побѣдителя" {Ad Familiares, IV, 7.}. Всѣ правительства Западной Европы ни въ какомъ случаѣ не рѣшились бы навлечь на себя гнѣвъ консула, а потомъ императора,-- изъ-за дочери Беккера. Изгнанія поражали всѣхъ, кто приближался къ отверженной: и мужчинъ, и женщинъ. Сама г-жа Рекамье, "красивѣйшая женщина Франціи" {Staël. XIII, 204.}, поплатилась ссылкой за визитъ въ Коппе.
   Подобныя мѣры, конечно, не могутъ быть оправданы никакими государственными соображеніями, вообще политическимъ геніемъ. Трудно было настоящему политику, при наполеоновскомъ могуществѣ, унизиться до такой дѣятельности. Г-жа Рекамье остроумно и изящно отозвалась о ней: "Великому человѣку можно извинить слабость любить женщинъ, но бояться ихъ..." {Welchinger. 199.}.
   Да, именно страхъ и другое, еще менѣе свойственное великому человѣку чувство -- зависть, побуждали Наполеона съ личной яростью преслѣдовать г-жу Сталь, ея знакомыхъ и даже полицейскихъ префектовъ, не расположенныхъ слишкомъ тѣснить и оскорблять ее. Онъ не могъ удовлетвориться надзоромъ оффиціальной полиціи, устроилъ свою собственную личную, упрекалъ самого Фуше, что онъ далеко не все знаетъ о поведеніи г-жи Сталь, и хвалился что онъ -- императоръ -- можетъ привести даже прирожденнаго шпіона въ изумленіе обиліемъ своихъ частныхъ свѣдѣній {Correspondance de Napoléon. XV, 1807.}.
   Это борьба не государя, не хранителя общественнаго порядка съ нарушителемъ, а личный разсчетъ сильнаго съ слабымъ. Неотъемлемый признакъ истиннаго душевнаго величія и нравственнаго достоинства -- отсутствіе зависти и мелочнаго самообожанія. Наполеонъ страдалъ этими недугами отнюдь не больше, чѣмъ необъятнымъ честолюбіемъ -- разыграть роль основателя новой міровой религіи и гражданской власти.
   Бонапартъ не могъ терпѣть рядомъ съ собой вообще какую бы то ни было самостоятельную силу, избралъ самый легкій путь къ величію и престижу -- дѣйствовать среди посредственностей, ничтожествъ и рабовъ. И онъ даже не скрывалъ этого, давая самые отчаянные отзывы объ умственныхъ способностяхъ своихъ ближайшихъ сотрудниковъ. Пріемъ обоюдоострый и, несомнѣнно, наивный: если маршалы я министры являлись столь жалкими по уму и талантамъ, какая же заслуга быть среди нихъ первымъ?
   Но зависть и эгоизмъ способны были до конца ослѣпить корсиканца, попавшаго на тронъ. Маршалы постоянно жаловались на "эгоизмъ, коварство, даже ненависть и зависть" императора, и мы видѣли его произволъ въ распредѣленіи славы генераламъ, совершенно независимо отъ дѣйствительныхъ фактовъ.
   То же самое и въ литературѣ. Одинъ академикъ съ неподражаемой наивностью выразилъ сущность литературной политики Наполеона. Онъ въ оффиціальномъ отзывѣ выражалъ неудовольствіе на Шатобріана: тотъ не продолжалъ льстить монарху, который "позволилъ ему извѣстность" -- "qui lui avait permis la célébrité"... Очевидно, "механизмъ бюллетеней" былъ признанъ вполнѣ законнымъ явленіемъ во всѣхъ областяхъ французской жизни при Наполеонѣ.
   И вотъ г-жа Сталь хотѣла быть и становилась извѣстной безъ позволенія! Современники изъ самыхъ разнообразныхъ лагерей единогласно указываютъ на зависть властителя, какъ главнѣйшую причину несчастій писательницы. "Почести, окружавшія г-жу Рекамье и г-жу Сталь, затмевали его, какъ оппозиція его правительству". Такъ выражается одинъ изъ членовъ государственнаго совѣта {Pelet de la Lozère, cp. Welchinger. 168, rem.}. Оппозиція, потому только что извѣстный человѣкъ талантливъ и интересенъ для другихъ! То же самое повторяетъ и придворная дама {М-me Rémusat "Мнѣ случалось слышать иногда отзывы Бонапарта о г-жѣ Сталь. Ненависть его къ ней питалась отчасти завистью, какую внушало ему всякое превосходство, съ которымъ онъ не могъ справиться, и его рѣчи были пропитаны такой горечью, что возвеличивали ее противъ его воли, а его унижали въ глазахъ тѣхъ, кто его слушалъ, владѣя всѣми своими умственными способностями". Ib. VII, 189.}.
   Легко представить, какая участь предстояла сочиненіямъ г-жи Сталь. Настоящая драма загорѣлась по поводу книги О Германіи. Ничего политическаго въ ней не было, г-жа Сталь желала только заинтересовать французовъ нѣмецкой литературой и философской мыслью,-- но Наполеонъ былъ убѣжденъ, что "политику дѣлаютъ, говоря о литературѣ, морали, объ искусствахъ, обо всемъ на свѣтѣ" {Bourrienne, по пов. Allem.}, и книга въ количествѣ десяти тысячъ отпечатанныхъ экземпляровъ была уничтожена, отъ автора потребовали рукопись, и министръ полиціи заявилъ, что воздухъ Франціи нездоровъ для г-жи Сталь {Dix années d'exil. Oeuvres XV, 117--118.}. Намекъ тонкій и въ то же время краснорѣчивый; но онъ отнюдь не означалъ, что г-жа Сталь можетъ отправляться на всѣ четыре стороны. Напротивъ, она должна была съ этого времени состоять подъ домашнимъ арестомъ, въ особенности отказаться отъ мысли уѣхать въ Англію. Г-жа Сталь принялась изучать карту Европы, ища убѣжища, и остановилась на Россіи. Безъ всякаго багажа, въ открытой каретѣ, съ однимъ вѣеромъ въ рукахъ, въ неописуемомъ нервномъ состояніи, плѣнница бѣжала черезъ Австрію, Польшу въ Россію и прибыла въ Москву всего за нѣсколько недѣль до появленія въ стѣнахъ Кремля наполеоновскихъ войскъ...
   По истинѣ безпримѣрная борьба могущественнаго монарха съ женщиной изъ-за того, что она не захотѣла "вязать чулковъ", а писала книги и говорила, какъ "идеологъ". И борьба тѣмъ болѣе замѣчательная, что на одной сторонѣ были рѣшительно всѣ средства: полиція, страхъ власти и литература. Да, она сослужила Наполеону большую службу. "Журналы получили приказаніе бранить ее; всѣ напустились на нее безъ всякаго великодушія",-- пишетъ современница, далеко не другъ г-жи Сталь {М-me Rémusat Ib. VII, 189.},-- и во главѣ застрѣльщиковъ шли лучшіе критики и популярнѣйшіе писатели эпохи, въ родѣ Фонтана, Мишо, Шатобріана. Автора Духа христіанства, помимо правовѣрной католической аффектаціи, обуревала еще и зависть къ громкому имени и драматической судьбѣ писательницы, а первые два принадлежали къ очень распространенному типу литературныхъ пресмыкающихся. Общій ихъ характеръ разъ на всегда прекрасно изобразила та же г-жа Сталь.
   "Среди всѣхъ страданій, которыя заставляетъ испытывать рабство печати, самое горькое -- видѣть, какъ въ листкахъ оскорбляютъ то, что дороже всего, что заслуживаетъ наивысшаго уваженія, и при этомъ невозможно отвѣчать также въ газетахъ, которыя по необходимости распространеннѣе книгъ. Сколько подлости у тѣхъ, кто оскорбляетъ могилы, когда друзья мертвыхъ не могутъ взять на себя защиту! Сколько подлости у тѣхъ писакъ, которые нападали и на живыхъ, имѣя за собою власть,-- и являлись застрѣльщиками, во всѣхъ карахъ, на какія такъ щедръ деспотизмъ, если ему внушаютъ малѣйшее подозрѣніе! Что за стиль, носящій на себѣ полицейскій отпечатокъ! Рядомъ съ этимъ нахальствомъ, рядомъ съ этой низостью, когда читались нѣкоторыя рѣчи американцевъ или англичанъ, вообще общественныхъ дѣятелей, стремящихся въ своихъ обращеніяхъ къ другимъ сообщить имъ только свое задушевное убѣжденіе, въ такія минуты чувствовалось волненіе,-- будто внезапно слышался голосъ друга -- тому, кто былъ покинутъ и не зналъ больше, гдѣ найти близкое для себя существо" {Staël. XIII, 252.}.
   Эта характеристика до послѣдней черты вѣрна дѣйствительности. Наполеонъ успѣшно расправился съ г-жей Сталь, остальные писатели не могли причинить ему никакихъ существенныхъ хлопотъ. Императору оставалось примѣнить къ нимъ ту же политику, какою онъ покорилъ якобинцевъ и аристократовъ.
   Жозефъ Шенье, братъ Андре, когда-то знаменитый драматургъ и сатирикъ, во время революціи пѣвецъ республиканской свободы, при Наполеонѣ чиновникъ и одописецъ, говорилъ очень откровенно насчетъ писательской психологіи своей эпохи. "Никому не нужна честь, и всѣ нуждаются въ деньгахъ" {"Nul n'а besoin d'honneur, tous ont besoin d'argent". Cp. Merlet. Tableau de la littérature franèaise 1800--1815. Paris. 1878. p. 237.}. Самъ Шенье на себѣ блистательно оправдывалъ эту истину, посылая Наполеону слезныя письма насчетъ денежныхъ вспоможеній и какой-нибудь должности, гдѣ бы можно было служить съ "зауряднымъ умомъ" -- "l'intelligence ordinaire". Министръ полиціи черезъ секретаря жаловалъ ему -- "ободренія и утѣшенія", "des encouragements et des consolations"... И все это происходило отнюдь не потому, чтобы Шенье находился въ крайней нуждѣ; поэтъ, просто страдалъ мотовствомъ, страстью къ роскоши и реализировалъ свои гражданскія чувства въ наполеондорахъ.
   Шенье -- одинъ изъ сильнѣйшихъ, талантливѣйшій послѣ Шатобріана. Что же происходило съ другими?
   Во французской литературѣ искони жила идея о меценатствѣ правительственной власти. Людовикъ XIV придалъ много блеску своему царствованію, заявивъ себя, по крайней мѣрѣ, на первыхъ порахъ, покровителемъ талантовъ. Нѣсколько пенсій быстро превратили Корнелей и Расиновъ въ придворныхъ піитъ и подчасъ необыкновенно откровенныхъ льстецовъ. У Наполеона, слѣдовательно, былъ и здѣсь предшественникъ, все равно, какъ терроръ служилъ ему руководствомъ въ вопросахъ цензуры и проскрипцій.
   Императоръ былъ искренно убѣжденъ, что онъ путемъ полицейскихъ распоряженій можетъ создать какую угодно литературу. "Жалуются, что нѣтъ литературы", писалъ онъ, "это вина министра внутреннихъ дѣлъ". "Литература нуждается въ поощреніяхъ", наставлялъ онъ Шампаньи. "Вы -- министръ, предложите мнѣ какія-либо средства -- дать толчокъ всѣмъ разнообразнымъ отраслямъ художественной литературы, которыя всегда составляли славу націи" {Corréspondance de Napoléon XV, 68.}.
   Мы видѣли, для Наполеона ничего не стоило создать спеціалиста въ какой угодно области государственнаго управленія: у него была "счастливая рука". Того же метода онъ держится и въ искусствѣ, стоитъ ему или даже его министру обратить на кого-либо вниманіе и тотъ непремѣнно превратится въ національную литературную славу.
   Едва вѣроятно, а между тѣмъ Наполеонъ именно такую мысль проводитъ въ своихъ инструкціяхъ министру внутреннихъ дѣлъ. И полиція проникается этими взглядами и совершенно серьезно усиливается создавать знаменитостей, избраннымъ поэтамъ заказываетъ разныя произведенія на торжественные случаи и принимаетъ энергическія мѣры на счетъ благопріятныхъ отзывовъ въ газетахъ {Welchinger. 146--147, 250.}.
   Поощренія, конечно, выражались и въ болѣе осязательныхъ формахъ -- деньги и мѣста играли первостепенную роль въ меценатствѣ Наполеона и приводили къ самымъ желаннымъ результатамъ. Мы знаемъ, среди якобинцевъ императоръ нашелъ усерднѣйшихъ слугъ своей власти, среди писателей онъ набралъ большинство цензоровъ.
   Это фактъ въ высшей степени важный и богатый послѣдствіями. Въ распоряженіи Фуше оказались академики и, въ свою очередь, полиція раздавала академическія кресла. Литераторы, поступившіе на полицейскую службу, доставляли начальству подробные отчеты, о личностяхъ, талантливости и политическомъ направленіи товарищей. Даже Наполеона поражало подобное соединеніе профессій и онъ открыто издѣвался надъ однимъ изъ этихъ агентовъ, Эменаромъ, академикомъ, по милости министра полиціи Савари. Эменаръ исполнялъ цензорскія обязанности съ фанатизмомъ я въ короткое время стяжалъ жесточайшую ненависть писателей и журналистовъ.
   Цензура, попадавшая въ руки литераторовъ, должна была двойнымъ гнетомъ тяготѣть надъ печатью. Цензоры являлись одновременно и представителями литературныхъ партій, и художественными критиками. Оффиціальныя обязанности сливались съ личными интересами и вкусами. Въ результатѣ цензоры уничтожаютъ сочиненія изъ-за слога, изъ-за бездарности автора -- по ихъ, конечно, мнѣнію.
   Это тоже отчасти французская традиція. Въ старое время, при Ришелье, напримѣръ, академія играла роль и высшей художественной инстанціи и судебной коммиссіи, по распоряженію правительства вопросъ о классическихъ правилахъ поэзіи превращала въ вопросъ высшей политики и сразила, между прочимъ, по своему кодексу эстетической политики или политической эстетики корнелевскаго Сида. При Наполеонѣ дѣло упростилось, сосредоточилось въ рукахъ министра полиціи и самой академіи пришлось состоять при полиціи и цензурѣ.
   Наполеонъ позаботился упрочить такое положеніе и преобразовалъ академію, по обыкновенію, энергично и просто, уничтожилъ самое безпокойное отдѣленіе нравственныхъ и политическихъ наукъ, занятія академиковъ ограничилъ вопросами о грамматикѣ, языкѣ, стилѣ. Чтобы подогрѣть усердіе ученыхъ въ этой не особенно веселой области, Наполеонъ прибѣгъ къ обычному средству, щедрой рукой раздавалъ академикамъ почетный легіонъ, мѣста въ сенатѣ, титулы бароновъ и даже герцоговъ.
   Усердіе превзошло ожиданія властителя. Наполеону приходилось попадать въ оригинальнѣйшее положеніе -- вести борьбу съ своими же не по разуму ретивыми цензорами. Нѣкоторые случаи, дѣйствительно, поразительны и подтверждаютъ давно уже извѣстный намъ фактъ, какъ легко Наполеону было управлять французами и, главное, найти среди нихъ усерднѣйшихъ агентовъ и исполнителей.
   Одинъ цензоръ, напримѣръ, очевидно, истомившійся въ поискахъ за неблагонадежными произведеніями, предложилъ запретить трагедію Вольтера Танкредъ и мольеровскаго Тартюфа.-- Почему,-- слѣдовали такіе пункты:
   "Первая изъ этихъ пьесъ должна быть уничтожена, потому что герой-изгнанникъ возвращается въ отечество, не получивъ предварительно разрѣшенія начальства, вторая, потому-что можетъ не понравиться духовенству, и конкордатъ, только-что установленный во Франціи, имѣетъ главною цѣлью -- устранить всѣ причины разногласія между духовной и свѣтской властями".
   Записка была представлена министру внутреннихъ дѣлъ, тотъ передалъ ее Наполеону. "Что за галиматья", воскликнулъ онъ, прочитавши документъ. "Должно быть, этотъ господинъ очень глупъ... Его дѣло -- быть рыночнымъ смотрителемъ. Немедленно замѣнить его".
   И этотъ цензоръ былъ тоже писатель.
   Его участь нисколько не расхолодила усердія другихъ. Съ особеннымъ блескомъ оно обнаруживалось въ выискиваніи отдѣльныхъ намековъ и сомнительныхъ отрывочныхъ мыслей и фразъ. Здѣсь главная вина падала на самого властителя. Свойственная Наполеону мелочность доходила до чудовищныхъ предѣловъ, когда предъ нимъ была книга, газета или полицейское сообщеніе о салонномъ разговорѣ.
   У Наполеона не было дѣтей въ бракѣ съ Жозефиной, и на сценѣ не смѣли играть пьесъ, гдѣ говорилось о бездѣтномъ супружествѣ. Наполеонъ намѣревался развестись съ Жозефиной, и со сцены приходилось устранять пьесы съ подобными мотивами. Наполеонъ въ самомъ началѣ власти встрѣтилъ всюду низменные рабскіе инстинкты, измѣнниковъ идеямъ революціи и преданіямъ монархіи, якобинцевъ превратилъ въ шпіоновъ и палачей. Очевидно, произведенія, гдѣ говорилось о малодушіи и низости передовыхъ людей націи, не могли существовать. Классическія пьесы подвергались тщательному просмотру, вычеркивались сцены и монологи, одни стихи замѣнялись другими, и съ Корнелемъ и Расиномъ соперничали полицейскіе цензоры-литераторы {Такому исправленію подверглась, между прочимъ, Athdlie -- Расина. Замѣчательно, эта же трагедія выдержала не мало мытарствъ и до революціи при Людовикѣ XVI, однажды даже вызвала сенсаціонный спектакль незадолго до собранія генеральныхъ штатовъ. Многіе ея стихи были примѣнены тогда къ Маріи-Антуанеттѣ, утратившей популярность среди парижанъ незадолго до революціи.}.
   Изъ стиховъ и фразъ, которыя цензура выбрасывала въ пьесахъ и книгахъ, можно составить необыкновенно краснорѣчивую характеристику личности Наполеона и его правительства. Цензоры будто нарочно заботились запечатлѣть въ потомствѣ образъ своего властителя -- оффиціальными документами.
   Рѣчи на счетъ счастливаго побѣдителя, тираннической власти, превращенія "вчерашняго героя въ тирана", происхожденія того или другого честолюбиваго героя изъ народа -- все это или вычеркивалось, или уничтожалось изъ-за нѣсколькихъ фразъ все произведеніе.
   Естественно, усердіе въ этомъ направленіи могло ставить наполеоновскихъ слугъ въ очень трагикомическія положенія. Напримѣръ, одинъ агентъ донесъ на нѣкоего писателя, будто онъ обозвалъ Наполеона печатно "бичомъ божіимъ". Оказалось, это выраженіе находилось въ Мысляхъ Бальзака -- писателя эпохи Ришелье и относилось къ кардиналу. Обвиненный литераторъ только ждалъ старое сочиненіе. Наполеонъ, разслѣдовавши дѣло, впалъ въ негодованіе: "Глупцы! Развѣ это можно примѣнять ко мнѣ? Рѣшительно, цензура добровольная или оффиціальная ни на что не годится!" {Welchinger, 47.}.
   Но, случалось, самъ Наполеонъ, въ порывѣ мракобѣсія, готовъ былъ сдѣлать ложный шагъ и ему приходилось выслушивать совѣты Фуше, не преслѣдовать слишкомъ поэтовъ за ихъ вольности, "не дѣлать своихъ враговъ интересными".
   Впрочемъ, и вся дѣятельность цензуры могла имѣть въ виду не писателей и даже не цѣлыя произведенія, а только мелочи и частности. Литераторы быстро усвоили потребную дрессировку и, какъ всѣ прочія орудія и жертвы наполеоновской политики, оставили далеко позади самыя смѣлыя ожиданія властителя. Только придирчивость полиціи и мелкая подозрительность Наполеона могли создавать разные цензурные инциденты. Въ дѣйствительности идеалъ бонапартизма -- молчаніе и порядокъ были осуществлены.
   Бонапартъ въ особенности опасался періодической печати. Она быстрѣе всѣхъ другихъ произведеній мысли распространялась по странѣ и со времени революціи привыкла заниматься почти исключительно политикой.. Для корсиканца газета являлась чѣмъ-то необычайно ужаснымъ, какъ истое дѣтище и органъ культурнаго гражданскаго общества. Наполеонъ даже преувеличивалъ силу чудовища и на своемъ риторическомъ языкѣ выражался: "Если я дамъ волю печати, я не останусь и трехъ дней у власти".
   Это, конечно, слишкомъ сильно, но политика императора относительно печати управлялась именно чувствомъ ужаса. Ея основной принципъ: во Франціи, съ эпохи имперіи, одна партія,-- слѣдовательно, вполнѣ достаточно и одной газеты, и Наполеонъ грозилъ дѣйствительно для всей Франціи оставить одну газету {Ib. 81, 90.}. До этого не дошло ариѳметически, но фактически существовалъ одинъ политическій органъ -- оффиціальный Moniteur. Изъ него другія газеты должны были почерпать факты и идеи.
   То же самое и относительно остальныхъ газетныхъ отдѣловъ. Судебные отчеты могли быть помѣщаемы лишь съ разрѣшенія судебной власти, Gazette de France пріобрѣла привилегію печатать эти отчеты раньше другихъ и всѣ газеты обязаны были перепечатывать ея сообщенія. Даже отдѣлъ Faits divers наполнялся полицейскими свѣдѣніями и свѣдѣнія эти давались лишь избраннымъ, не запятнанымъ газетамъ.
   Литераторы и здѣсь шли во главѣ системы. Знакомый намъ Эменаръ предлагалъ лишить провинціальныя газеты права печатать какія бы то ни было статьи, превратить ихъ въ листки объявленій.
   Реформа имѣла двѣ цѣли. Газеты были обложены налогомъ, пропорціональнымъ подписной суммѣ. Подписка на столичныя газеты, несомнѣнно, увеличилась бы съ преобразованіемъ провинціальныхъ и, слѣдовательно, налогъ возросъ бы. А потомъ министръ избавился бы отъ лишнихъ хлопотъ дѣлать выговоры департаментскимъ префектамъ за направленіе мѣстной печати.
   Но, въ сущности, реформа являлась излишней, газеты и безъ того превратились въ кладбище, крайне однообразное и гнетущее. Всѣ онѣ до тождества походили другъ на друга, и руководящій Moniteur занимался исключительно придворной хроникой и описаніемъ разныхъ торжествъ и путешествій высокихъ лицъ.
   Воцарилась смертная скука. Можетъ быть, ничто такъ тяжело не отзывалось на умахъ французовъ, какъ полное отсутствіе газетнаго шума и журнальной политики. Даже наполеоновскія власти это поняли и старались всѣми силами занять и разсѣять вѣрноподданныхъ цезаря.
   Цензоры и полиція изощряются изобрѣсти какой-либо увеселительный мотивъ для легкомысленной публики. Дается приказъ поднять вопросъ о преимуществахъ французской и итальянской музыки, наемными рецензентами завязывается горячая полемика по поводу плагіата драматической пьесы... Но ничего, конечно, не выходитъ изъ этихъ смѣхотворныхъ предпріятій, тѣмъ болѣе, что въ воздухѣ ясно начинаетъ чувствоваться начало конца.
   Это чувство проникаетъ современниковъ среди, повидимому, самыхъ розовыхъ перспективъ. Съ теченіемъ времени бонапартизмъ получаетъ окончательную и прочную окраску. Онъ прежде всего вводитъ во всеобщее обращеніе ложь и лесть. Это единственные пути для слугъ Наполеона выражать свои мысли.
   Газеты не смѣютъ сообщать фактовъ, непріятныхъ властителю, даже самыхъ мелкихъ: иначе -- штрафъ, конфискація, назначеніе спеціальнаго цензора на средства газеты. "Они говорятъ только то, что я хочу", заявлялъ Наполеонъ о "своихъ" газетахъ, именно, mes journaux, это выраженіе столь же законно, какъ mes soldats. Естественно Бонапартъ именно за это качество глубоко презиралъ "своихъ" журналистовъ, обращалъ вниманіе только на нѣмецкую и англійскую печать, и съ пренебреженіемъ отказывался отъ французскихъ газетъ, когда секретарь намѣревался познакомить его съ ихъ содержаніемъ.
   Въ результатѣ, печать превратилась въ сплошной бюллетень, столь же мало общаго имѣвшій съ дѣйствительностью, какъ и военные бюллетени Наполеона. Свѣдѣнія по управленію, статистическія данныя составляли личную тайну императора. Можно было заниматься только иностранными землями и притомъ въ опредѣленномъ направленіи: Англію слѣдовало изображать наканунѣ гибели, поносить Германію и Россію, и вообще создавать для французовъ такія же призрачныя государства, воображаемые народы, какими тѣшилось воображеніе самого Наполеона. Этотъ порядокъ будетъ продолжаться до послѣдней минуты: во время разгрома "великой арміи" въ Россіи французская печать будетъ сохранять неприкосновенно гордый побѣдоносный видъ, и пѣть безъ конца оды въ стихахъ и прозѣ императору и его домочадцамъ.
   Врядъ ли когда и гдѣ-либо, не исключая даже Востока, литература лести развивалась до такихъ невѣроятныхъ предѣловъ, какъ это было во Франціи при Наполеонѣ. Правда, поэты Людовика XIV могли дать не мало уроковъ своимъ наслѣдникамъ въ эпоху имперіи, но льстивый азартъ наполеоновскихъ піитъ на столько же превосходить рабское вдохновеніе старыхъ классиковъ, насколько Эменары, Рейнуары, Лемерсье, уступаютъ талантами Корнелю и Расину.
   Какого качества могли быть оды, поэмы, драмы бонапартовскихъ лавреатовъ, можно судить по общему характеру поэзіи при цезаризмѣ.
   Цензура до послѣдней степени съузила кругъ предметовъ, подлежавшихъ литературной разработкѣ. Наполеонъ изъ всей исторіи поэтамъ оставлялъ лишь античныя времена и глубь среднихъ вѣковъ, т.-е. появленіе капетинговъ на французскомъ престолѣ, эпоху Карла Великаго: перемѣна династіи во Франціи напоминала, по мнѣнію императора, происхожденіе его собственной власти, а Карлъ Великій, конечно, былъ его непосредственнымъ предшественникомъ.
   Съ этихъ точекъ зрѣнія должна составляться и исторія. Наполеонъ придавалъ этому вопросу очень большое значеніе. Историческіе труды обязаны играть роль нравственную и политическую, т.-е. роль тѣхъ же бюллетеней и газетныхъ статей и, именно, по фактической правдѣ и внутреннему смыслу быть на высотѣ спеціальныхъ продуктовъ бонапартизма.
   Естественно, Наполеонъ имѣлъ свою точно установленную программу историческихъ изслѣдованій. Прежде всего, ихъ слѣдуетъ поручать людямъ "преданнымъ" -- à des hommes attachés. Только эти люди способны "представлять факты въ ихъ истинномъ свѣтѣ и подготовлять здравое просвѣщеніе націи". Это значило: вся исторія Франціи до появленія Наполеона будетъ состоять изъ сплошныхъ бѣдствій, неустройствъ, всевозможныхъ безпорядковъ, такъ что читатель долженъ "почувствовать облегченіе, дойдя до эпохи" имперіи. Нѣкоторые французскіе короли должны подвергнуться особеннымъ воздѣйствіямъ со стороны "преданности" историковъ. Генрихъ IV не могъ появляться на сценѣ, какъ популярнѣйшій государь старой монархіи: очевидно, и въ исторіи его роль предстояло освѣтить съ подходящей точки зрѣнія. По поводу Людовика XIV историку необходимо остановиться на его "смѣшномъ бракѣ" съ г-жей Мэнтенонъ. Все это Наполеонъ считалъ настоящей исторіей. Мало того. Наивность или слѣпая отвага цезаря шли еще дальше: "Объ общественныхъ дѣлахъ, которыя мои дѣла, говорилъ онъ,-- въ области политики, соціальныхъ и нравственныхъ вопросовъ,-- объ исторіи, именно объ исторіи современной, новѣйшей или новой, никто изъ нынѣшняго поколѣнія не будетъ думать, кромѣ меня, а въ ближайшемъ поколѣніи всѣ будутъ думать, какъ я захочу" {Tain. О. с. I, 229--230.}.
   Когда Жозефъ Шенье, бывшій революціонеръ и республиканецъ, превратился въ придворнаго исторіографа, Наполеонъ дѣйствительно могъ быть покоенъ за "нынѣшнее поколѣніе". Но ручательство за будущее, несомнѣнно, одна изъ нарочито-бонапартовскихъ иллюзій.
   Сійэсъ, внесшій не малую лепту, съ своей стороны, въ капиталъ наполеоновскаго деспотизма, совершенно захудалъ при имперіи, и на вопросъ, что онъ думаетъ о бонапартовскомъ управленіи, отвѣчалъ: "я совсѣмъ не думаю" {Merlet. О. с. р. 13.}. Это отличная характеристика для всего "нынѣшняго поколѣнія", и она вполнѣ подтверждается поэтическимъ творчествомъ при Наполеонѣ.
   Можетъ быть, среди поэтовъ бонапартизма были задатки талантливости и серьезныхъ литературныхъ стремленій, по желѣзное удушающее кольцо охватило всѣхъ безразлично и быстро превратило литературную сцену въ мерзость запустѣнія. Устраненные отъ всякихъ историческихъ и жизненныхъ мотивовъ и темъ, поэты набросились на форму и стали изощряться въ стихотворческомъ фокусничествѣ. "Содержаніе", по остроумному замѣчанію историка, "стало предлогомъ къ разработкѣ подробностей" {Ib. р. 177.}.
   Да и что иное можно было дѣлать, когда приходилось заниматься такими, напримѣръ, задачами: описать искусственные цвѣты, изобразить громоотводъ, представитъ въ стихахъ "анализъ азбуки", т.-е. воспѣть достоинства особенно интересныхъ буквъ и звуковъ. Высшей школой оказалось искусство подражать формой стихотворенія жужжанію насѣкомаго, передать повтореніемъ одного и того же звука впечатлѣніе смѣха, вообще "искусство нарисовать картину для уха столь же быстро, какъ и для глазъ" {Выраженіе современнаго поэта: L'art de peindre à l'oreille aussi vite qu'aux yeux.}.
   Очевидно, наши символисты смѣло могли бы пойти въ науку къ наполеоновскимъ эстетикамъ!
   И подобными безсмыслицами занимались, несомнѣнно, умные люди и притомъ безпощадные критики г-жи Сталь, въ родѣ фонтана!
   И замѣчательно, поэтовъ при Наполеонѣ дѣйствовало рѣшительно безчисленное множество, и -- самаго нѣжнаго идиллическаго направленія. Любовныя.пѣсни въ рыцарскомъ духѣ процвѣтали наравнѣ съ шарадами, пасторали, идилліи сыпались дождемъ, альбомные пустяки переполняли солиднѣйшіе журналы. Будто наполеоновскіе цензоры обладали дѣйствительной способностью создавать и вдохновлять таланты символическаго, фокусническаго и просто промышленнаго направленія. Отсутствіе идей не только не мѣшало стихотворству, а, напротивъ, будто сырой испорченный воздухъ, плодящій насѣкомыхъ и плѣсень, вызывало на литературное поприще все новыхъ подвижниковъ. Они, конечно, не доставляли ни малѣйшаго безпокойства цензурѣ, и при случаѣ полиція свободно заказывала имъ стихи и пьесы на разные торжественные случаи.
   Нѣкоторые не удовлетворялись мелкой промышленностью и пускались въ оптовую торговлю риѳмами. Возникали громадныя героическія поэмы, въ родѣ Каролеиды изъ двадцати четырехъ пѣсенъ; авторъ ея -- виконтъ д'Арлэнкуръ. Тема, конечно, была внушена преемникомъ Карла Великаго. Еще любопытнѣе поэма Атлантіада, академика Лемерсье. Здѣсь, вмѣсто греческой миѳологіи царила физика и дѣйствующія лица воплощали равновѣсіе тяготѣніе, центробѣжную силу, разные металлы и минералы и даже математическія науки... Къ такимъ результатамъ привела наполеоновская система поощренія литературы при посредствѣ полиціи! И могла ли процвѣтать поэзія тамъ, гдѣ военная сила лежала въ основѣ государственныхъ идеаловъ, гдѣ, по выраженію поэта, "цифра и сабля составляли все" {Ламартинъ въ предисловіи къ Méditations.}.
   Утративъ всякое идейное содержаніе, литература утратила одновременно я всякое нравственное чувство и сознаніе достоинства. Достаточно вспомнить, что произошло во французской поэзіи при появленіи на свѣтъ "римскаго короля". Можно смѣло сказать, никогда ни одинъ "сынъ неба", или "сынъ восходящаго солнца", или "царь царей" не слышалъ такого оглушительнаго залпа восторговъ, какъ "сынъ человѣка" -- le fils de l'Homme: такъ принято было называть дѣтище Бонапарта, "сына Карла Великаго", "сына Юпитера".
   Сначала поэты изощрялись на тему счастливой беременности, потомъ августѣйшаго разрѣшенія отъ бремени, приготовили поэмы съ разсчетомъ -- въ извѣстный моментъ приспособить ихъ одинаково быстро къ рожденію сына или дочери {Поэма L'Heureuse grossesse -- французскій переводъ латинскаго произведенія Лемэра, профессора Сорбонны.}. Появился неисчислимый рой водевилей, комедій, одъ, балетовъ, гимновъ, гороскоповъ, стансовъ. Одинъ заслуженный профессоръ открылъ, что еще Виргилій воспѣвалъ Наполеона и его потомство, и ученый издалъ даже брошюру для доказательства этой мысли.
   Такая стремительность объясняется весьма просто, какъ и все вообще въ политикѣ Наполеона. Передъ рожденіемъ "римскаго короля" было назначено пятьдесятъ премій за привѣтствія и конкуррентовъ явилось 12.7301 Одинъ сборникъ содержитъ стихотворенія 1.300 соратниковъ, и между ними встрѣчаются имена Беранже, Казимира Делавиня и... знакомаго намъ Эменара. Когаре, гонитель Танкреда и Тартюфа, также внесъ свою лепту, и совершенно правильно: вдохновеніе покупалось такъ же, какъ и всѣ прочія услуги бонапартизму. Нельзя сказать, чтобы казнѣ особенно дорого обошелся этотъ рѣдкостный потопъ рабской литературы, всего въ 88.400 франковъ. Наполеонъ зналъ цѣну вещамъ и людямъ!
   Но далеко не всегда поэтическій товаръ оплачивался полиціей. Если бы давать деньги всѣмъ поэтамъ, Наполеону пришлось бы раззорить, по крайней мѣрѣ, еще одну Италію. Ежегодно 15-ое августа, оффиціально утвержденный день рожденія императора, вызывать наплывъ привѣтственныхъ стихотвореній: очевидно, льстецовъ-добровольцевъ существовало во всѣхъ углахъ Франціи неисчерпаемое море.
   И они не только шли на встрѣчу самымъ дикимъ вожделѣніянъ цезаря, а нерѣдко даже раздражали его непомѣрно рабскимъ духомъ. Мы видѣли, Наполеонъ ссорился съ своей цензурой изъ-за неразумной ретивости, цензура, въ свою очередь, враждовали съ полиціей, оспаривая у нея право на ту или другую кару надъ писателемъ или произведеніемъ. То же самое и въ литературѣ. Ивой литераторъ впадалъ въ такой азартъ лести, что становилось неловко самому Бонапарту. Такъ, напримѣръ, Фуше вдохновилъ Эменара на оперу Тріумфъ Траяна. Эменаръ взялъ въ сотрудники еще двухъ поэтовъ и они соорудили выспреннюю хвалу чувствительному сердцу Наполеона. Цезарю не понравилась такая политика, тѣмъ болѣе, что авторы всевозможныхъ льстивыхъ глупостей всегда старались прикрыться его авторитетомъ: распространялся слухъ, что произведеніе внушено императоромъ, и критика, конечно, осуждена была въ лучшемъ случаѣ на безмолвіе.
   Подчасъ раздраженный наивной угодливостью журналистовъ, Наполеонъ заявлялъ: "я не нуждаюсь въ ихъ похвалахъ", и требовалъ отъ нихъ мужества (la touche mâle) и французскаго сердца. А цензоры запрещали даже восторженно-хвалебныя поэмы, находя авторовъ и ихъ произведенія слишкомъ недостойными его величества: "восхвалять его нуженъ Гомеръ" {По такому мотиву была осуждена поэма аббата Ailland L'Egyptiade, воспѣвавшая походъ Бонапарта въ Египетъ.}!.. Вообразите положеніе писателей!
   И надо при этомъ помнить, что бонапартизмъ свой мертвящій духъ усиливался распространить и за предѣлы Франціи. Въ странахъ съ вассальными королями-родственниками само самой, конечно, водворялись французскіе порядки и совершенно естественно, "римскаго короля" съ одинаковой ревностью привѣтствовали на всѣхъ языкахъ западно-европейскаго материка. Но Бонапарту легко было настичь жертву всюду, кромѣ Англіи и Россіи. Исторія съ нюренбергскимъ книгопродавцемъ Пальмомъ въ своемъ родѣ стоитъ трагедіи съ герцогомъ Ангіенскимъ.
   Пальмъ распространялъ патріотическую брошюру Германія въ глубокомъ своемъ униженіи и отказался назвать ея автора -- Гессе ля, когда наполеоновское правительство заявило себя оскорбленнымъ. Наполеонъ приказалъ разстрѣлять кногопродавца. Это событіе вызвало всеобщее негодованіе, и въ Россіи воздали должное, въ прозѣ и въ стихахъ, новому злодѣйству деспота {Staël. XIII, 251. Дубровинъ. P. В. IV, 220.}. Любопытнѣе всего,-- Наполеонъ будто самъ стремился закрѣпить извѣстное о себѣ представленіе въ исторіи. Всѣ отдѣльные запрещенные намеки и фразы, изъ которыхъ, мы видѣли, можно составить весьма опредѣленную и вѣрную характеристику Бонапарта, получаютъ послѣдній ударъ кисти въ его открытой и необычайно упорной ненависти къ Тациту.
   Лѣтописи были запрещены въ школахъ, и Бонапартъ не пропускалъ случая защитить Нерона отъ навѣтовъ историка и придраться къ сочиненію, лишь только оно упоминало о Сеянѣ, прославленномъ наперстникѣ тираніи. Именно въ подобныхъ случаяхъ Фуше долженъ былъ сдерживать гнѣвъ своего господина и совѣтовать ему изъ-за пустяковъ не дѣлать враговъ интересными.
   Дѣйствительно, у Тацита не мало краснорѣчивыхъ замѣчаній, предвосхищающихъ самое подлинное изображеніе наполеоновской эпохи. Въ Римѣ разучивались говорить и великой добродѣтелью считалось умѣнье молчать; льстецы составляли пышныя рѣчи для оправданія безумствъ и преступленій господина; рабы распоряжались судьбами государства; люди, казалось, утрачивали различіе между великими дѣлами и великими злодѣйствами; цезарямъ при жизни воздвигали храмы и украшали громкими титулами {Hist. III, 36. IV, 43. Annales III, 66 etc.}. Развѣ во всѣхъ этихъ фактахъ Наполеонъ не могъ почувствовать своихъ собственныхъ подвиговъ на поприщѣ слова и мысли? И развѣ онъ, принявшій титулъ великаго, жаждавшій объявить себя пророкомъ, видѣвшій на яву въ лицѣ своемъ владыку міра и приписывавшій своему величію священнѣйшее библейское изреченіе: развѣ это не цезарь -- божество, на языкѣ рабовъ "благое", въ лѣтописяхъ историка -- олицетворяющее извращенную человѣческую природу?.. Онъ имѣлъ всѣ основанія преслѣдовать Тацита, какъ современнаго историка и личнаго своего врага.
   Во Франціи, по крайней мѣрѣ, кругомъ Наполеона, водворилось болѣе чѣмъ молчаніе. Цезарь совершенно искренно и безповоротно убѣдился въ своемъ всемогуществѣ и всевѣдѣніи. Ни въ чьихъ совѣтахъ и сообщеніяхъ онъ больше не нуждался. Онъ по цѣлымъ часамъ ораторствовалъ, восхваляя свой геній, ничего не хотѣлъ ни читать, ни слушать. Если онъ бралъ въ руки книгу, процессъ ознакомленія съ ней кончался въ нѣсколько минутъ. Бонапарту достаточно было перевернуть съ головокружительной быстротой нѣсколько страницъ, и книга летѣла прочь: "однѣ глупости въ этой книгѣ", кричалъ всепонявшій геній, "это идеологъ, конституціоналистъ, янсенисть". Сыпалась брань, и цезарь снова уходилъ въ облака, едва обозрѣвая землю орлинымъ взоромъ. Что касается совѣтовъ, одна идея о нихъ приводила Наполеона въ ярость. "Совѣты! мнѣ!.." кричалъ онъ, или: "Онъ, несчастный, онъ даетъ мнѣ совѣты!..", или: "этотъ человѣкъ считаетъ себя необходимымъ? Онъ думаетъ меня учить?.." {De Pradt. О. с. Préface III; р. 3, 4, 8--9 rem. Bondoie. О. с. 304--305. Chaptal у Тэна. О. с. I, 79.} И власть иллюзій и самыхъ невѣроятныхъ ослѣпленій съ годами все болѣе туманила мозгъ человѣка, въ сущности никогда основательно не думавшаго ни надъ какимъ государственнымъ вопросомъ и умѣвшаго рѣшать всѣ дѣла въ мірѣ лишь двумя средствами -- деньгами и саблями.
   При такихъ условіяхъ Наполеону смѣютъ говорить лишь о томъ, что уже заранѣе имъ призвано и рѣшено и что можетъ доставить ему удовольствіе. Дѣйствительность совершенно исчезаетъ изъ кругозора властителя. Онъ живетъ среди призраковъ и сказокъ. Въ высшей внѣшней и внутренней политикѣ у него работаетъ одна фантазія, ежеминутно пришпориваемая безумнымъ честолюбіемъ и безнадежно-слѣпой самоувѣренностью. Лесть, потоками изливающаяся изъ устъ всѣхъ придворныхъ, поэтовъ, журналистовъ, ученыхъ, уничтожаетъ послѣдніе остатки реальной почвы подъ ногами цезаря. И когда знаменитый астровомъ Лапласъ въ научномъ сочиненіи, въ Изложеніи системы міра, выражалъ надежду на близкое объединеніе Европы въ одну семью по религіи, законамъ и подъ властью императора, онъ высказывалъ задушевную мечту самого властителя. И когда другой писатель заявлялъ, Что Наполеонъ "внѣ предѣловъ человѣческой исторія, принадлежитъ временамъ героическимъ и превосходитъ всякое восхищеніе", онъ перелагалъ на изящный литературный стиль собственныя прорицанія Бонапарта. И когда, наконецъ, поэтъ сравнивалъ цезаря съ Юпитеромъ и примѣнялъ къ нему разсказъ Гомера о борьбѣ отца боговъ съ другими божествами, онъ открывалъ публикѣ сущность воззрѣній Наполеона на свое положеніе среди государей всего міра.
   Въ результатѣ, поучительнѣйшая картина, какую только знаетъ, человѣческая исторія и психологія. Съ одной стороны, нація, осужденная на нравственное оцѣпенѣніе, и умственный маразмъ, рядомъ съ ней -- существо "не отъ міра сего", безнадежно больное маніей величія, лишенное всякаго точнаго представленія о своихъ политическихъ силахъ и о внѣшнихъ условіяхъ своей дѣятельности, одушевленное единственнымъ чувствомъ и владѣющее однимъ лишь оружіемъ для борьбы -- самообожаніемъ.
   Когда въ государственномъ совѣтѣ дерзали возражать Наполеону противъ его самыхъ безсмысленныхъ проектовъ, вродѣ военной классификаціи, т. е. фактическаго превращенія культурнаго государства ХІХ-го вѣка въ казарму и лагерь, онъ, вмѣсто всякихъ доказательствъ, возражалъ въ такомъ духѣ:
   "Знайте, моя популярность безгранична, неизмѣрима; что бы ни говорили на этотъ счетъ, народъ повсюду любитъ и чтить меня. Его грубый здравый смыслъ выше всевозможныхъ злыхъ умысловъ салоновъ и выше метафизики глупцовъ. Онъ пойдетъ за мной противъ васъ всѣхъ. Это васъ удивляетъ, а между тѣмъ это такъ. Народъ знаетъ только меня; только благодаря мнѣ, онъ пользуется всѣмъ, что у него есть; благодаря мнѣ, его братья, сыновья преуспѣваютъ на службѣ, получаютъ ордена, обогащаются... Въ особенности васъ не должна смущать оппозиція, о которой вы говорите. Она существуетъ только въ парижскихъ салонахъ, и отнюдь не въ націи". И дальше раскрывалась перспектива бонапартовскаго золотого вѣка, когда самъ престарѣлый законникъ Камбасересъ могъ по волѣ цезаря взять ружье и совершать воинскіе подвиги {Mémonal I, 724--725. "Sachez que ma popularité est immense, incalculable; car quoi qu'on en veuille dire, partout le peuple m'aime et m'estime. Son gros bon sens l'emporte sur toute la malveillance des salons et la métaphysique des niais. Il me suivrait en opposition de vous tous"...}.
   Что оставалось дѣлать даже тѣмъ подданнымъ Наполеона, кто ясно видѣлъ въ недалекомъ будущемъ неминуемую пропасть?
   Бонапартъ толковалъ о своей необъятной популярности, но зачѣмъ же тогда полиція прибѣгала къ смѣхотворнѣйшимъ проектамъ оживить общественное настроеніе? Въ то самое время, когда властитель утопалъ въ волнахъ самыхъ розовыхъ иллюзій, цензоры и министръ полиціи находились въ крайнемъ безпокойствѣ на счетъ удручающей скуки и мертвеннаго душевнаго состоянія парижанъ и провинціаловъ. Этотъ фактъ признавали усерднѣйшіе слуги Бонапарта и призывали на помощь всю свою рабскую изобрѣтательность, чтобы помочь горю.
   Одинъ цензоръ-писатель представилъ министру такой проектъ. Въ Парижѣ съ нѣкотораго времени существовало общество Caveau moderne, выпускавшее ежемѣсячно сборники хорошихъ chansons. На эти сборники было до 600 подписчиковъ, chansons расходились по всей Франціи и пользовались большимъ сочувствіемъ публики, потому что "французскій народъ отъ природы пѣвунъ" -- "le peuple franèais est naturellement chanteur". Правительство закрыло общество, и авторъ проекта находилъ это распоряженіе ошибочнымъ. Правительству скорѣе слѣдовало воспользоваться обществомъ въ своихъ цѣляхъ, т. е. "изъять изъ обращенія сатирическія пѣсни и замѣнить ихъ гимнами на торжественные случаи и военныя празднества". Цензоръ и предлагалъ полиціи возобновить общество, и былъ увѣренъ, что не пройдетъ и недѣли -- въ Парижѣ и по всей странѣ разлетится множество chansons и они "распространятъ немного веселости, въ которой такъ нуждаются французы" {Welchinger, 204--205.}.
   Министръ полиціи принялъ проектъ, но осуществленію его помѣшало новое военное предпріятіе Бонапарта -- походъ въ Россію, заставившій вскорѣ французовъ запѣть совсѣмъ другимъ голосомъ.
   Блюстители порядка и цезарской популярности, независимо отъ пѣсенъ, заказывали спеціально-веселыя драматическія и музыкальныя пьесы, чтобы разсѣять грустныя мысли "націи". Особое "бюро общественнаго настроенія", le bureau de ;'esprit public, состоящее при полиціи, обязано было distraire l'opinion, т. е. всевозможными средствами настраивать на требуемый ладъ умы и сердца подданныхъ.
   Все это, конечно, было извѣстно Наполеону, но онъ пребывалъ въ неизлѣчимомъ гипнозѣ, парилъ среди волшебныхъ сновидѣній и съ закрытыми глазами шелъ къ катастрофѣ.
   Наполеонъ заявлялъ государственному совѣту, что весь народъ пойдетъ за нимъ въ какой угодно военный походъ, и не переставалъ грезить все новыми завоеваніями. А въ это самое время издавались поистинѣ варварскіе законы противъ дезертировъ. Безпрестанные наборы, не щадившіе никакихъ семейныхъ положеній, вызвали во всей странѣ неописанный ужасъ. Молодые люди калѣчили себя, рекруты бѣжали толпами, крестьяне скрывались отъ набора; въ 1811 году такихъ бѣглецовъ числилось 80.000 и былъ изданъ декретъ, безпримѣрный въ исторіи: отвѣтственность за дезертировъ переносилась на ихъ отцовъ, братьевъ, сестеръ, опекуновъ, даже на трактирщиковъ и цѣлыя общины. Наполеонъ приказалъ, чтобы военныя команды размѣщались на постой по деревнямъ, гдѣ жили родственники бѣглецовъ. Эти "адскіе отряды", какъ ихъ называли крестьяне, вели себя завоевателями непріятельской страны. Не было преступленія противъ собственности и нравственности, которое не разрѣшалось бы гарнизону {Современники разсказываютъ едва вѣроятныя мѣры, къ какимъ прибѣгали въ народѣ, лишь бы избѣгнуть военной службы. Такъ, напримѣръ, отцы многочисленныхъ семействъ освобождались отъ набора лишь въ томъ случаѣ, если въ семьѣ былъ новорожденный. Этотъ законъ повлекъ къ искусственнымъ преждевременнымъ родамъ: мать рѣшалась рисковать и своей жизнью и здоровьемъ дѣтей, лишь бы спасти отца семьи отъ солдатчины. Bondois. О. с. 296.}.
   По дорогамъ Франціи безпрестанно встрѣчались толпы новобранцевъ,-- избитыхъ, истомленныхъ, будто преступники -- гонимыхъ эскадронами жандармовъ. Скоро запасъ совершеннолѣтней молодежи истощился, и пришлось набирать пятнадцатилѣтнихъ мальчугановъ, вести ихъ прямо на бойню, потому что они не успѣвали выучиться даже стрѣлять и отбивали себѣ пальцы. Объ этомъ фактѣ разсказывалъ самъ Наполеонъ на островѣ св. Елены. Но и тогда у него ни на минуту не промелькнула догадка о настоящемъ смыслѣ подобныхъ явленій. Онъ было обезпокоился извѣстіемъ, что солдаты даже въ сраженіи добровольно калѣчили себя, назначилъ военную коммиссію съ цѣлью жесточайшимъ образомъ наказать виновныхъ, но хирургъ доказалъ ему неопытность солдатъ, и Наполеонъ заявилъ себя "счастливымъ", подарилъ хирургу свой портретъ съ брилліантами, 6.000 франковъ и пенсію 3.000 {Mémorial I, 335--336. Хирургъ, баронъ Larrey, едва ли не единственный человѣкъ, удостоившійся вполнѣ положительнаго отзыва со стороны Наполеона. Ср. Ib. р. 691.}, какъ будто открытіе хирурга до такой степени могло быть утѣшительнымъ для полководца, не видѣвшаго конца-края своимъ военнымъ предпріятіямъ!
   Такія сцены происходили въ лагерѣ. А внутри страны населеніе стонало отъ другого бѣдствія, тождественнаго по существу съ полицейскими гоненіями на печать, но еще болѣе чувствительнаго: оно всею тяжестью падало именно на ту націю, которая, по мнѣнію Наполеона, была въ восторгѣ отъ его правленія и его личности.
   Мы уже знаемъ, какъ математически просто понималъ Наполеонъ внутреннюю политику,-- столь же рѣшительно онъ покончилъ со всѣми вопросами внѣшней. Внутри -- солдатъ и шпіонъ, извнѣ -- тоже самое, только предметы воздѣйствія иные: тамъ человѣческое достоинство, гражданская свобода, слово и мысль подданныхъ, здѣсь -- международныя права иностранцевъ.
   "Континентальная система", столь же спеціально бонапартовское изобрѣтеніе, какъ и его "сѣть" изъ префектовъ-императоровъ. Опять принципы, до послѣдней степени элементарные. Нужно во что бы то ни стало извести Англію, вѣрнѣйшее средство -- оцѣпить ее кордономъ, въ особенности протянутъ цѣни и выставитъ штыки противъ всего англійскаго во Франція. А что изъ этого произойдетъ для самой Франція -- это вопросъ праздный, даже не существующій.
   Въ концѣ 1806 года былъ изданъ приказъ -- закрытъ французскіе порты для англійскихъ колоніальныхъ и мануфактурныхъ товаровъ. Легко представить, что воспослѣдовало въ результатѣ такой энергической политики! Французамъ предстояло во мгновеніе ока замѣнить англійскіе товары, я, конечно, множество продуктовъ даже первой необходимости не могло быть создано немедленно. Съ одной стороны начались банкротства коммерсантовъ, съ другой -- страшный подъемъ цѣнъ, всецѣло падавшій на потребителя, все государство пришло въ невыносимое напряженіе, вѣковыя экономическія отношенія падали и увлекали за собой тысячи жертвъ. Контрабанда, разумѣется, попыталась придти на помощь, но наполеоновская полиція не дремала: на городскихъ площадяхъ запылали костры изъ незаконно-провезеннаго товара, населеніе сопровождало эти зрѣлища воплями и слезами, доносчики еще болѣе расплодились, а такъ какъ система была распространена на всю Европу, примкнула и Россія -- французскій императоръ превратился въ универсальнаго жандарма, металъ угрозы во всѣ государства, передвигалъ войска по всѣмъ направленіямъ, пребывалъ въ какомъ-то длящемся пароксизмѣ гнѣва и злобы, и все это ради униженія Англіи!
   И между тѣмъ, именно Англія менѣе всѣхъ страдала отъ чудовищной затѣи, а во Франціи и въ вассальныхъ государствахъ бѣдствія достигли высшаго предѣла. Въ 1811 году въ Европѣ исчезъ сахаръ, кофе, чай и даже хининъ. Нѣмцы перестали курить, голландцы -- солить сельди: и то и другое являлось жесточайшимъ насиліемъ надъ исконными привычками націй, а въ Голландіи -- подрывалась существенная отрасль промышленности. Наполеоновскія газеты восхваляли кофе изъ спаржи, чай изъ осиновыхъ листьевъ, сахаръ изъ винограднаго сиропа...
   Страшное раздраженіе охватило почти всю націю, въ особенности населеніе приморскихъ городовъ. Морская торговля упала окончательно и вѣковыя фирмы исчезли съ лица французской земли... А безумецъ продолжалъ грезить о своей необъятной популярности и даже въ изгнаніи говорить безъ конца о неисчислимыхъ благодѣяніяхъ, оказанныхъ Франціи его пятнадцатилѣтнимъ правленіемъ.
   Любопытно, что Наполеонъ лично оказался не въ силахъ выполнить въ точности своей системы, во-первыхъ, просто потому, что она была вопіюще-безсмысленна, потомъ у Бонапарта нигдѣ и никогда не лежало въ основѣ дѣятельности принципа, а лишь себялюбивый практическій разсчетъ, и, наконецъ, сынъ Летиціи Буонапарте не могъ не воспользоваться своимъ изобрѣтеніемъ, какъ мгодной аферой. Онъ сталъ продавать монополіи на ввозъ колоніальныхъ товаровъ, разрѣшилъ ввозить изъ Голландіи во Францію товары подозрительнаго происхожденія -- только за громадную пошлину -- въ размѣрѣ половины всей цѣны продукта. Эта мѣра быстро доставила казнѣ громадныя суммы,-- тогда Наполеонъ распространилъ ее на всю Европу...
   Помимо экономическихъ бѣдствій, сколько было здѣсь тлетворныхъ нравственныхъ язвъ! Шпіонство, контрабанда, всякаго рода обманы и насилія распускались пышнымъ цвѣтомъ подъ руководствомъ и по примѣрамъ самого властителя! Въ то время, когда потоками лилась кровь молодыхъ поколѣній и нація истощалась и хирѣла физически, въ духовный организмъ народа проникали разлагающіе внутренніе недуги и грозили въ дѣйствительности осуществить восточный идеалъ правителя.
   Но ни идеалъ, ни самъ идеалистъ, ни пути къ цѣли совершенно не подходили къ европейской сценѣ. Не даромъ, съ такимъ презрѣніемъ Наполеонъ обзывалъ Европу "норой". Противоестественность вещей, создаваемыхъ конкуррентомъ Магомета и Чингисъ-хана, чувствовалась всюду -- въ народѣ, въ ненавистныхъ салонахъ, даже среди генераловъ и придворныхъ. Мы увидимъ, какъ народъ отвѣтилъ на развѣнчаніе цезаря иноземцами; пока онъ молчалъ, уклоняясь только отъ бонапартовскихъ тріумфовъ, побѣдъ и военной славы. Въ высшемъ обществѣ громко говорили о началѣ конца -- le commencement de la fin: объ этомъ сообщилъ самъ Наполеонъ своимъ приближеннымъ {Слова, обращенныя Наполеономъ въ адъютанту, генералу Нарбонну. Welchinger, 47.}. Но ему стоило только поглубже заглянуть въ думы тѣхъ же приближенныхъ, и онъ прочелъ бы ясный и окончательный свой приговоръ:
   "Императоръ -- безумецъ, въ полномъ смыслѣ слова -- безумецъ. Онъ всѣхъ насъ, какъ мы есть, ниспровергнетъ въ пропасть, и все это кончится ужасной катастрофой" {Marmont. Mémoires III, 337. Слова того самаго министра, который сравнивалъ Наполеона съ Богомъ.}.

Ив. Ивановъ.

(Окончаніе слѣдуетъ).

"Міръ Божій", No 3, 1896

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru