В своей рецензии на "Кормчие Звезды", первый сборник стихотворений Вячеслава Иванова, Валерий Брюсов справедливо отметил: "чувствуется долгая работа... завершение многолетних исканий" {Валерий Брюсов. Собрание Сочинений. М., 1975. Т.6. С.295.}. Каковы были эти искания, до сих пор не изучено. Для большинства исследователей символизма Вячеслав Иванов представляется зрелым мэтром с самого начала своей поэтической деятельности.
Но историка литературы должны интересовать все этапы творчества поэта -- и мастерство, и ученичество. Ранние, не всегда совершенные произведения часто дают представление о поэтической родословной поэта. Анализируя такого рода тексты, можно проследить путь формирования поэта, развитие его стиля и круг интересовавших его тем.
В обширном творческом наследии Вячеслава Иванова мы находим значительное количество стихотворений, которые Иванов сам, по всей видимости, не считал достойными публикации. Именно потому, что эти произведения не прошли строгого отбора самого автора, они являются важными документами для исследователя. Настоящая публикация знакомит читателя с "Русским Фаустом" -- одним из любопытнейших произведений раннего Иванова {Название "Русского Фауста" дано публикатором ради удобства и носит условный характер. В рукописи второй сцены Иванов поставил заглавие: "Фауст. Русские варианты общечеловеческой легенды". Однако первая сцена не имеет названия.}. Это произведение дает ценный материал не только для рассмотрения темы "Вячеслав Иванов и Германия", но также для изучения такого фундаментального вопроса, как "Гете в русской литературе".
Текст относится к последним месяцам 1887 г. Как известно, Иванов в это время был в Германии, где изучал классическую филологию и историю античности в Берлинском университете. Но одновременно с университетскими занятиями молодой ученый заинтересовался немецкой культурой. Об этом свидетельствуют тетради Иванова этого периода; сохранились стихи на немецком языке (часто шуточного характера), а также целый ряд прозаических и стихотворных этюдов, в которых он или ссылается на немецких авторов, или пишет о немецком искусстве {Тетрадь, где находится вторая сцена "Русского Фауста" (ГБЛ. Ф.109. К.1. Ед.хр.33), также содержит немецкие стихи ("Die Schale", "Versuch einer Dichtung"), очерк "Призраки", в котором Иванов цитирует строку из сцены "Погреб Ауэрбаха в Лейпциге" из гетевского "Фауста", и эссе "Осенние мысли", где речь идет о готическом храме. Часто повторяющаяся в то время у Иванова тема готического храма, по-видимому, возникает после посещения Кельнского собора в 1886 г. См. стихотворение "Готический собор" (ГБЛ. Ф.109. К.1. Ед.хр.23).}. Много лет спустя Иванов сам вспоминал, как он тогда "упивался многотомным Гете" {Вячеслав Иванов. Собрание сочинений. Брюссель, 1974. Т.2. С. 18. Цитата из "автобиографического письма" 1917 г.}.
Интерес зрелого Иванова к творчеству Гете общеизвестен; гетевские цитаты нередко служат эпиграфами к отдельным стихотворениям и даже книгам. В своих теоретических трудах Иванов неоднократно упоминает имя Гете в связи с программой русского символизма {Напр., в "Мыслях о символизме" (1912), где Иванов называет Гете "дальним отцом" русского символизма. См.: Вячеслав Иванов. Собрание Сочинений. Т.2. С.612.}. В 1912 г. Иванов посвятил творчеству Гете обстоятельную критическую статью, а для советского юбилейного издания Гете в 1932 г. перевел драму "Прометей". Чрезвычайно высокое мнение Иванова о Гете подтверждается и мемуаристами. Переводчик Иоганнес фон Гюнтер утверждает, что Иванов знал всего "Фауста" наизусть {Johannes von Guenther. Ein Leben im Ostwind. München, 1969. S. 123.}.
"Русский Фауст" занимает особое место в творчестве раннего Иванова. Текст является не переводом, а оригинальным произведением. Судя по заглавию второй сцены; "Фауст. Русские варианты общечеловеческой легенды" -- авторский замысел заключался в том, чтобы создать русскую версию классического текста Гете. Этим объясняются явные отступления от немецкого "оригинала". Монолог героя Иванова происходит не в кабинете ученого, а на фоне усадьбы и березовой рощи. Сам герой -- типичный представитель передового русского дворянства, который решил освободить крепостных и в результате остался "лишь тяжко разорен". В этом произведении народный праздник Ивана Купалы заменяет Пасху, упомянутую в начале немецкого "Фауста" (в сцене "У ворот" -- "Vor dem Тог"). В чисто литературном отношении сказывается и русская традиция. Здесь чувствуются отголоски из "Сцены из Фауста" Пушкина и "Дон Жуана" А.К. Толстого, -- двух произведений, навеянных мотивами гетевского шедевра.
Итак, "Русского Фауста" можно рассматривать как первый этап процесса освоения немецкого классика. И этот процесс продолжается без перерыва на всем протяжении творческого пути Иванова. Однако, следует подчеркнуть особенности ивановского восприятия "Фауста". В своих сочинениях Иванов многократно отдает предпочтение второй части драмы, ибо по его мнению, "вторая часть не похожа на первую и представляет собой беспредельное, символическое расширение первой" {Вячеслав Иванов. Собрание сочинений. Т.4. С. 148.}. Ключевые для Иванова цитаты из "Фауста" за редким исключением взяты из второй части {Напр., часто повторяемые Ивановым слова "Allés Vergängliche ist nur ein Gleichnis" ("Все преходящее только подобие") и "Zum höchsten Dasein immerfort zu streben" ("Безостановочно к бытию высочайшему стремиться").}. С этой точки зрения интересно, что в "Русском Фаусте", произведении раннего периода, Иванов опирается именно на первую часть гетевского текста. "Сцена 1" явно напоминает "пролог на небе" ("Prolog im Himmel"). "Сцена 2" тесно связана со знаменитым первым монологом гетевского героя в сцене "Ночь" ("Nacht"). Можно предположить, что даже стихотворный размер -- вольный ямб -- подсказан гетевским прологом на небе {Интересно в этом контексте заметить, что в "Дон Жуане" Толстого диалог Сатаны с небесными духами также дается вольным ямбом.}.
Небезынтересно также отметить высокий уровень техники стихосложения в "Русском Фаусте". В первой сцене очень эффектно использован контраст между богатой неожиданными оборотами речью циничного Мефистофеля и простым, но торжественным языком Бога. В монологе автору удается передать характерную для Фауста смену юмора и отчаяния. Однако при всех несомненных достоинствах этого произведения, нельзя не заметить, что это работа поэта-ученика. Предпринятые молодым автором изменения гетевского текста являются в конечном счете поверхностными. Иванов всегда ценит творчество немецкого классика, но в произведениях позднего периода интерпретирует и развивает гетевские образы по-своему. Вот этот момент переосмысления, лежащий в основе интертекстуального подхода зрелого Иванова, в "Русском Фаусте" отсутствует. Поэт тут остается верным, слишком верным подтексту. Но самое главное в "Русском Фаусте" -- преданность великому наставнику, который впоследствии оказал столь сильное влияние на творчество Иванова и на творчество русских символистов вообще {См.: В.Жирмунский. Гете в русской литературе. Л., 1981. С.448-472, и, для менее полемического обзора, André von Gronicka. The Russian Image of Goethe. Philadelphia, 1985. T.2. С161-203.}.
Подлинный текст "Русского Фауста" хранится в рукописном отделе Государственной библиотеки им. Ленина (ГБЛ) в фонде Иванова. Сцена 2 (Ф.109. К.1. Ед.хр.33) находится в тетради, на полях которой четко зафиксировано число, когда автор работал над данным произведением. Таким образом можно установить, что вся сцена была написана за четыре дня, с 27 по 30 декабря 1887 г. Сцена 1 (Ф.109. К.2, Ед.хр.59) написана на отдельном листе бумаги без заглавия и даты. Согласно описи фонда, эти стихи относятся к периоду 1910-1920 гг., но по ряду причин такое заключение кажется малообоснованным {Назову три главные причины: 1) органическая связь первой сцены со второй, 2) столь нетипичный для зрелого Иванова поэтический язык, 3) большое количество ошибок в описи вообще.}. Вполне возможно, что две предлагаемые сцены должны были стать частью большой поэмы или драмы.
1 Ср. слова Сатаны в прологе "Дон Жуана" А.К. Толстого: "Как ревностный жандарм с небес навстречу мне". Возможно, что необычайное слово "фиск" у Иванова подсказано персонажем "фискал", который играет центральную роль в следующей сцене "Дон Жуана".
2 Многократное повторение слова "зевать" напоминает речь Мефистофеля в пушкинской "Сцене из Фауста": "...И всяк зевает да живет -- И всех вас гроб, зевая, ждет. Зевай и ты".
3 Цитата из "Фауста" Гете: см. речь Мефистофеля (строки 1336-1337): "[Ich bin] ein Teil von jener Kraft, die stets das Böse will und stets das Gute schafft". ("[Я] часть той силы, которая всегда хочет зла, а всегда творит добро").
4 Ср. первые слова Фауста в "Сцене из Фауста" Пушкина: "Мне скучно, бес..."
Автор пользуется случаем выразить благодарность за ценную помощь при подготовке настоящей публикации -- А.С. Бобровой, Н.А. Богомолову, М.Л. Гаспарову, Д.В. Иванову.