Иванов-Разумник Р. В.
Поэзия земледельческого быта

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Белинский о Кольцове).

ИВАНОВЪ-РАЗУМНИКЪ.
СОЧИНЕНІЯ
ТОМЪ ПЯТЫЙ

КНВО-ПРОМЕТЕЙ.
Н. Н. МИХАЙЛОВА
1916

   

Поэзія земледѣльческаго быта.

(Бѣлинскій о Кольцовѣ).

   Въ 1835 году вышла изданная Станкевичемъ книжка стихотвореній Кольцова, и Бѣлинскій тотчасъ же написалъ объ этомъ поэтѣ небольшую статью; къ стихотвореніямъ этимъ Бѣлинскій отнесся довольно сдержанно, хотя и нашелъ, что Кольцовъ "владѣетъ талантомъ небольшимъ, но истиннымъ, даромъ творчества не глубокимъ и не сильнымъ, но неподдѣльнымъ и ненатянутымъ"... Въ 1836 году Кольцовъ впервые пріѣхалъ въ Москву и познакомился съ Бѣлинскимъ, который оказалъ на него впослѣдствіи такое громадное вліяніе; расцвѣтъ своего творчества, относящійся къ 1838--1839 гг., самъ Кольцовъ приписываетъ благотворному вліянію Бѣлинскаго. И Бѣлинскій, ставшій близкимъ другомъ и совѣтникомъ поэта, видѣлъ, какъ могуче росъ и развивался талантъ Кольцова; начиная съ 1839 года, Бѣлинскій въ своихъ письмахъ къ Боткину не одинъ разъ вспоминаетъ о Кольцовѣ и, восхищается его растущимъ талантомъ. Въ журнальныхъ своихъ отзывахъ Бѣлинскій также сталъ теперь воздавать должное Кольцову; такъ напримѣръ, въ своей рецензіи 1840 года на книжку стихотвореній извѣстнаго въ то время крестьянина Слѣпушкина, Бѣлинскій посвящаетъ нѣсколько страницъ восторженному отзыву о поэзіи Кольцова, изумляясь "богатырской силѣ могучаго духа" этого поэта. Одновременно съ этой рецензіей Бѣлинскій писалъ большую статью о "Героѣ нашего времени"; въ ней онъ опять говоритъ о Кольцовѣ, указывая, что поэтъ этотъ "доселѣ непонятъ, не оцѣненъ", что "только немногіе сознаютъ всю глубину, обширность и богатырскую мощь его таланта". Такой же отзывъ мы находимъ и въ статьѣ "Русская литература въ 1841 году"; тутъ же высказывается и сожалѣніе о томъ, что до сихъ поръ нѣтъ собранія избранныхъ стихотвореній Кольцова.
   Друзья Кольцова собирались издать его стихотворенія еще въ концѣ тридцатыхъ годовъ, считая, что брошюрка 1835 года (въ ней было только 18 стихотвореній) является и слишкомъ краткой и устарѣвшей, такъ какъ лучшія вещи Кольцова были написаны имъ большею частью послѣ 1836 г. Въ 1840 году Бѣлинскій принялся за редактированіе предполагаемаго сборника стихотвореній Кольцова; въ письмѣ изъ Воронежа отъ 28 апрѣля 1840 года Кольцовъ писалъ Бѣлинскому, что скоро пошлетъ ему тетрадь своихъ піесъ: "какъ вы желаете, напишу всѣ, худыя и добрыя: онѣ что у меня, что у васъ -- все равно... Но только буду васъ просить при сборѣ книги выбирать вещи однѣ добрыя... Книга же, думаю, теперь соберется порядочная, листовъ въ пятнадцать печатныхъ"... Однако при жизни Кольцова Бѣлинскому такъ и не удалось осуществить это изданіе; черезъ полтора мѣсяца послѣ смерти Кольцова Бѣлинскій писалъ Боткину (9 дек. 1842 г.), что слѣдуетъ издать сочиненія Кольцова,-- "но какъ издать, на что издать и проч. и проч."; средствъ не было, издателя не находилось. И только три года спустя удалось устроить это изданіе, которое взяли на себя Некрасовъ и Прокоповичъ; весною 1846 года вышла редактированная Бѣлинскимъ книга "Стихотворенія Кольцова", размѣромъ ровно въ пятнадцать листовъ, причемъ однако пять печатныхъ листовъ занимала собою вступительная статья Бѣлинскаго "О жизни и сочиненіяхъ Кольцова". Изданіе это впослѣдствіи неоднократно повторялось, являясь наиболѣе полнымъ и лучшимъ собраніемъ стихотвореній Кольцова; въ настоящее время лучшимъ и совершенно полнымъ изданіемъ является Академическое, подъ редакціей А. Лященка (1909 г.). Въ этомъ изданіи читатели найдутъ подробныя библіографическія указанія на не особенно богатую литературу о Кольцовѣ.
   Прежде чѣмъ говорить о взглядѣ Бѣлинскаго на сущность поэзіи Кольцова, интересно остановиться на текстѣ его статьи, подвергнувшейся въ 1846 году значительнымъ цензурнымъ сокращеніямъ; сокращенія и измѣненія эти коснулись тѣхъ мѣстъ, въ которыхъ Бѣлинскій говорилъ объ отношеніи къ Кольцову его отца и вообще его семьи. Отношеніе. это было возмутительное, какъ объ этомъ впервые разсказалъ Бѣлинскій въ своей статьѣ и что впослѣдствіи тщетно пытались опровергнуть другіе біографы Кольцова; умирающій поэтъ былъ обузой для семьи, которая старалась "изводить" его чѣмъ могла. Кольцовъ обо всѣхъ этихъ преслѣдованіяхъ съ горечью сообщалъ въ дружескихъ письмахъ къ Бѣлинскому; понятно то негодованіе, съ которымъ Бѣлинскій и его друзья относились къ такимъ извѣстіямъ. Когда Кольцовъ умеръ, Боткинъ требовалъ отъ Бѣлинскаго, чтобы тотъ въ журнальной статьѣ о Кольцовѣ заклеймилъ поведеніе отца покойнаго поэта, ускорившее, а можетъ быть и вызвавшее самую смерть, Бѣлинскій отвѣчалъ (9 дек. 1842 г.): "объ отцѣ Кольцова -- думать нечего: такой случай могъ бы вооружить перо энергическимъ громоноснымъ негодованіемъ гдѣ-нибудь, а не у насъ. Да и чѣмъ виноватъ этотъ отецъ, что онъ -- мужикъ? И что онъ сдѣлалъ особеннаго? Воля твоя, а я не могу питать враждебности противъ волка, медвѣдя или бѣшеной собаки, хотя бы кто изъ нихъ растерзалъ чудо генія или чудо красоты, такъ же, какъ не могу питать враждебности къ паровозу, раздавившему на пути своемъ человѣка. Поэтому-то Христосъ, видно, и молился за палачей своихъ, говоря: не вѣдятъ бо, что творятъ. Я не могу молиться ни за волковъ, ни за медвѣдей, ни за бѣшеныхъ собакъ, ни за русскихъ купцовъ и мужиковъ, ни за русскихъ судей и квартальныхъ; но и не могу питать къ тому или другому изъ нихъ личной ненависти. И что напишешь объ отцѣ Кольцова, и какъ напишешь? Во-первыхъ, и написать нельзя; во-вторыхъ, и напиши -- онъ вѣдь не прочтетъ, а если и прочтетъ -- не пойметъ, а если и пойметъ -- не убѣдится"...
   Несмотря на это, Бѣлинскій все же попробовалъ сперва въ краткой некрологической замѣткѣ ("Отеч. Зап." 1843 г., т. XXVI), а затѣмъ и въ большой статьѣ обрисовать положеніе Кольцова въ его семьѣ; но онъ былъ правъ тремя годами ранѣе, заявляя, что объ этомъ "нельзя написать". Цензура вычеркнула изъ его статьи почти все, касающееся этого вопроса, начиная съ эпиграфа, изъ стихотворенія Аполлона Григорьева, о "русской семьѣ". Вычеркнутыя мѣста впослѣдствіи были возстановлены по рукописи Бѣлинскаго въ изданіи Солдатенкова; сравнивая эту возстановленную статью съ ея печатнымъ текстомъ 1846 года, можно видѣть, что было вычеркнуто цензурой; для характеристики отношенія цензуры сороковыхъ годовъ къ Бѣлинскому это представляетъ значительный интересъ. Какъ бы то ни было, но даже связанный цензурою Бѣлинскій далъ яркую біографію Кольцова, оставшуюся донынѣ одною изъ лучшихъ, несмотря на сравнительную устарѣлость. Появившаяся въ 1878 году обширная біографія Кольцова, написанная М. деПуле, основывалась на болѣе богатыхъ біографическихъ матеріалахъ, но не имѣетъ почти никакой литературной цѣны, являясь въ сущности только озлобленнымъ памфлетомъ противъ Бѣлинскаго.
   Біографическій матеріалъ статьи Бѣлинскаго представляетъ изъ себя только введеніе къ опредѣленію сущности поэтическаго творчества Кольцова. Переходя къ этому опредѣленію, Бѣлинскій ставитъ свой излюбленный вопросъ о разницѣ между "геніемъ" и "талантомъ" -- вопросъ, который уже былъ поставленъ имъ въ это же самое время въ статьѣ "Мысли и замѣтки о русской литературѣ"; теперь онъ разрабатываетъ его подробно, говоря о Кольцовѣ {Въ этомъ видны отголоски вліянія Шеллинга и Гегеля. Общеизвѣстно значеніе "генія" въ эстетической системѣ Шеллинга; что же касается до Гегеля, то разграниченіе понятій "генія" и "таланта" мы находимъ въ § 395 его "Энциклопедіи" (редакціи Баумана).}. Интересно, что въ своей первой статейкѣ о Кольцовѣ (1835 г.) Бѣлинскій стоялъ совершенно на такой же точкѣ зрѣнія; онъ начиналъ эту статью разграниченіемъ понятій "генія" и "таланта", указывая, что между ними есть постепенная градація, что "есть художники, которыхъ вы не рѣшитесь почтить высокимъ именемъ геніевъ, но которыхъ вы поколеблетесь отнести къ талантамъ". Въ большой своей статьѣ Бѣлинскій развиваетъ эту мысль, высказанную имъ десятью годами ранѣе, называя такихъ людей, большихъ, чѣмъ талантъ, но меньшихъ, чѣмъ геній -- геніальными талантами. Но тутъ же необходимо отмѣтить и разницу между этими двумя, раздѣленными десятилѣтіемъ, взглядами Бѣлинскаго: раньше онъ видѣлъ и "геній" и "талантъ" -- въ сферѣ "художественности", "искусства"; теперь онъ склоненъ приписать генію -- художественность, а таланту -- "беллетристику". Прежде Бѣлинскій видѣлъ между "геніемъ" и "талантомъ" главнымъ образомъ количественное различіе, теперь онъ видитъ между ними различіе качественное -- и въ этомъ лежитъ возможность существованія "геніальнаго таланта", который отъ простого таланта отличается свойствомъ, а отъ генія -- объемомъ содержанія. Теперь вопросъ о геніи и талантѣ Бѣлинскій соединяетъ съ вопросомъ о личности, указывая, что геній соединяетъ въ себѣ высочайшее развитіе личности съ всеобщностью и глубиной своихъ идей и идеаловъ; достояніемъ таланта, напротивъ, является частность и исключительность. "Геніальный талантъ" и здѣсь оказывается среднимъ между ними, являясь сочетаніемъ глубокой внутренней сущности человѣка съ ограниченнымъ объемомъ содержанія.
   Такимъ "геніальнымъ талантомъ" Бѣлинскій считалъ Кольцова. Это опредѣленіе вызвало довольно рѣзкое возраженіе со стороны В. Майкова, замѣнившаго собою въ 1846 году Бѣлинскаго въ "Отеч. Запискахъ". Въ своей статьѣ о Кольцовѣ ("Отеч. Зап." 1846 г., т. XLIX) Вал. Майковъ полемизируетъ съ Бѣлинскимъ, называя всѣ эти разграниченія -- "геній", "талантъ" и "геніальный талантъ" -- чисто словесными и ничего не объясняющими въ поэзіи Кольцова. Критикъ Бѣлинскаго былъ бы правъ, если бы Бѣлинскій счелъ свою задачу выполненной послѣ такого разграниченія; но дѣло въ томъ, что для Бѣлинскаго это только первый шагъ къ опредѣленію сущности таланта Кольцова. Словами "геніальный талантъ" Бѣлинскій сразу ярко освѣтилъ двѣ главныя стороны творчества Кольцова: исчерпывающую глубину художественнаго содержанія при сравнительно узкихъ рамкахъ его. Онъ указываетъ, что геній Пушкина былъ всеобъемлющъ, но что даже и Пушкинъ "не могъ бы. написать ни одной пѣсни въ родѣ Кольцова, потому что Кольцовъ одинъ и безраздѣльно владѣлъ тайною этой пѣсни"; въ этомъ узкомъ мірѣ "народной пѣсни" Кольцовъ достигъ исчерпывающей глубины художественнаго содержанія. Въ чемъ же заключалось это содержаніе?-- Тутъ Бѣлинскій подходитъ къ главному вопросу своей статьи и даетъ рѣшеніе, которое одно только можетъ объяснить намъ значеніе поэзіи Кольцова.
   Поэзія Кольцова -- поэзія земледѣльческаго быта: "Кольцовъ зналъ и любилъ крестьянскій бытъ такъ, какъ онъ есть на самомъ дѣлѣ, не украшая и не поэтизируя его. Поэзію этого быта онъ нашелъ въ самомъ этомъ бытѣ"... "Нельзя было тѣснѣе, слить своей жизни съ жизнію народа, какъ это само собою сдѣлалось у Кольцова. Его радовала и умиляла рожь, шумящая спѣлымъ колосомъ, и на чужую ниву смотрѣлъ онъ съ любовію крестьянина, который смотритъ на свое поле, орошенное его собственнымъ потомъ"... "Онъ былъ сыномъ народа въ полномъ значеніи этого слова... Не на словахъ, а на дѣлѣ сочувствовалъ онъ простому народу въ его горестяхъ, радостяхъ и наслажденіяхъ. Онъ зналъ его бытъ, его нужды, горе и радость, прозу и поэзію его жизни"... Эти слова Бѣлинскаго интересно сопоставить со слѣдующими безхитростными словами самого Кольцова, въ его письмѣ къ Бѣлинскому отъ 28 сент. 1839 г., гдѣ онъ объясняетъ причину, почему въ этомъ году мало написалъ стихотвореній: "трудно отвѣчать, и отвѣтъ смѣшной: не потому, что некогда, что дѣла мои были дурны, что я былъ все разстроенъ; но вся причина -- эта суша, это безвременье нашего края, настоящій и будущій голодъ. Все это какъ-то ужасно имѣло, нынѣшнее лѣто, на меня большое вліяніе -- или потому, что мой бытъ и выгоды тѣсно связаны съ внѣшнею природою всего народа. Куда ни глянешь -- вездѣ унылыя лица; поля, горѣлыя степи наводятъ на душу уныніе и печаль, и душа не въ состояніи ничего ни мыслить, ни думать. Какая рѣзкая перемѣна во всемъ! Напримѣръ: и теперь поютъ русскія пѣсни тѣ же люди, что пѣли прежде, тѣ же пѣсни, такъ же поютъ; напѣвъ одинъ -- а какая въ нихъ, не говоря ужъ грусть -- онѣ всѣ грустны,-- а какая-то болѣзнь, слабость, бездушье. А та разгульная энергія, сила, могучесть будто въ нихъ никогда не бывали. Я думаю въ той же душѣ, на томъ же инструментѣ, на которомъ народъ выражался широко и сильно, при другихъ обстоятельствахъ можетъ выражаться слабо и бездушно. Особенно въ пѣснѣ это замѣтно; въ ней, кромѣ ея собственной души, есть еще душа народа въ его настоящемъ моментѣ жизни"...
   Эти слова Кольцова являются лучшимъ подтвержденіемъ приведеннаго выше мнѣнія Бѣлинскаго; только съ этой точки зрѣнія можно понять ту "поэзію крестьянскаго быта", которую мы находимъ въ произведеніяхъ Кольцова, а также вѣрно оцѣнить сущность и значеніе этой поэзіи. Съ давнихъ поръ существовала тенденція умалить и принизить значеніе Кольцова въ русской литературѣ; первая статья подобнаго рода, если не считать журнальныхъ отзывовъ еще при жизни Кольцова и рецензій на книгу 1846 года, явилась впервые въ 1852 году (въ "Сынѣ Отечества") и принадлежала перу В. Стоюнина; подобные же взгляды можно встрѣтить и въ нѣкоторыхъ статьяхъ 1909 года, появившихся по случаю столѣтняго юбилея со дня рожденія Кольцова. Всѣ эти отрицательные выводы о совершенной второстепенности поэзіи Кольцова возможны только въ томъ случаѣ, если упустить изъ вида единственно объясняющій все дѣло взглядъ Бѣлинскаго, взглядъ который позднѣе повторили и развили Чернышевскій (въ "Очеркахъ гоголевскаго періода"), Добролюбовъ (въ популярной книгѣ о Кольцовѣ) и цѣлый рядъ другихъ писателей. Изъ этого ряда писателей нельзя не остановиться на одномъ, который ярче другихъ развилъ мысль Бѣлинскаго. Это -- Гл. Успенскій, заговорившій о Кольцовѣ въ своихъ изумительныхъ по силѣ и тонкости очеркахъ "Крестьянинъ и крестьянскій трудъ". "Поэзія земледѣльческаго труда -- говоритъ Гл. Успенскій -- не пустое слово. Въ русской литературѣ есть писатель, котораго невозможно иначе назвать, какъ поэтомъ земледѣльческаго труда исключительно. Это -- Кольцовъ". Мы обратимся къ этому произведенію Гл. Успенскаго, въ которомъ о Кольцовѣ на трехъ страничкахъ сказано больше, чѣмъ во многихъ большихъ статьяхъ объ этомъ поэтѣ. Эти страницы Гл. Успенскаго являются лучшимъ развитіемъ основной мысли Бѣлинскаго о Кольцовѣ.
   "Никто,-- говоритъ Гл. Успенскій,-- не исключая и самого Пушкина, не трогалъ такихъ поэтическихъ струнъ народной души, народнаго міросозерцанія, воспитаннаго исключительно въ условіяхъ земледѣльческаго труда, какъ это мы находимъ у поэта-прасола. Спрашиваемъ, что могло бы вдохновить хотя бы и Пушкина при видѣ пашущаго пашню мужика, его клячи и сохи? Пушкинъ, какъ человѣкъ иного круга, могъ бы только скорбѣть, какъ это и было, объ этомъ труженикѣ, "влачащемся по браздамъ", объ ярмѣ, которое онъ несетъ, и т. д..... А мужикъ, изображаемый Кольцовымъ, хотя и влачится по браздамъ, хоть и босикомъ плетется за клячей, находитъ возможнымъ говорить этой клячѣ такія рѣчи:
   "Весело (!) на пашнѣ, я самъ-другъ съ тобою, слуга и хозяинъ. Весело (!) я лажу борону и соху, телѣгу готовлю, зерна насыпаю. Весело гляжу я на гумно (что-жъ тутъ можетъ быть веселаго для насъ съ вами, читатель?), на скирды, молочу и вѣю... Ну, тащися, сивка!.. Пашенку мы рано съ сивкою распашемъ, зернышку сготовимъ колыбель святую; его вспоитъ, вскормитъ мать-земля сырая... Выйдетъ въ полѣ, травка... Ну, тащися, сивка!... Выйдетъ въ полѣ травка, вырастетъ и колосъ, станетъ спѣть, рядиться въ золотыя ткани" и т. д. Сколько тутъ разлито радости, любви, вниманія -- и къ чему? Къ гумну, къ колосу, къ травѣ, къ клячѣ, съ которою человѣкъ разговариваетъ, какъ съ понимающимъ существомъ, говоря: "мы съ сивкою", "я самъ-другъ съ тобою" и т. д. Человѣкъ, такъ своеобразно, полно понимающій, живущій непонятными для меня и васъ, образованный читатель, вещами, пойметъ ли онъ меня, если я къ нему подскочу съ разговорами о выгодности ссудо-сберегательныхъ товариществъ? А косарь того же Кольцова, который, получая на своихъ харчахъ 50 коп. въ сутки, находитъ возможность говорить такія рѣчи:
   "Ахъ, ты степь моя, степь привольная!.. Въ гости я къ тебѣ не одинъ пришелъ, я пришелъ самъ-другъ съ косой вострою. Мнѣ давно гулять (это за 50-го копеекъ въ сутки!) по травѣ степной, вдоль и поперекъ, съ ней хотѣлося. Раззудись плечо, размахнись рука, ты пахни въ лицо вѣтеръ съ полудня, освѣжи, взволнуй степь просторную, зажужжи коса, засверкай кругомъ. Зашуми трава подкошенная, поклонись цвѣты головой землѣ", и т. д.
   "Тутъ, что ни слово, то тайна крестьянскаго міросозерцанія: раззудись плечо... засверкай кругомъ... и т. п.-- все это прелести ни для кого, кромѣ крестьянина-земледѣльца, недоступныя. Припомнимъ еще поистинѣ великолѣпное стихотвореніе того же Кольцова "Урожай", гдѣ и природа, и міросозерцаніе человѣка, стоящаго съ ней лицомъ къ лицу, до поразительной прелести неразрывно слиты въ одно поэтическое цѣлое. Чтобы яснѣе видѣть достоинства этого стихотворенія, возьмемъ для сравненія извѣстное стихотвореніе другого русскаго поэта, Лермонтова: "Когда волнуется желтѣющая нива".
   Тутъ Гл. Успенскій переходитъ къ пристрастному, но ядовито-остроумному разбору этого "перла лермонтовской поэзіи". Созерцаніе красотъ природы -- иронизируетъ Гл. Успенскій -- возбудило въ Лермонтовѣ сильныя душевныя движенія: въ небесахъ онъ увидѣлъ Бога, сталъ постигать, что такое счастье, и морщины на челѣ у него разошлись. Какія же красоты природы такъ растрогали поэта? О, конечно: "самые лучшіе ея сорта". Поэтъ "обставилъ самыми пріятными растеніями путь, по которому въ душу его шествуетъ Богъ, и размѣстилъ эти растенія и разные фрукты въ такомъ порядкѣ и видѣ, чтобы ему не совѣстно было принять высокопоставленнаго посѣтителя. Взята поэтому "желтѣющая нива", зрѣлище очень пріятное для глазъ, затѣмъ слива, да еще малиновая, да не просто малиновая слива, а слива подъ тѣнью, да и тѣнь-то сладостная. Потомъ ландышъ: во-первыхъ, онъ серебристъ, обрызганъ росой, роса взята душистая, особенная, ради экстреннаго случая; кромѣ того, ландышъ этотъ освѣщенъ на выборъ -- и утренней, и вечерней зарей, разноцвѣтными переливами, помѣщенъ подъ кустомъ, изъ-подъ котораго уже и киваетъ съ привѣтливостью. Тутъ, ради экстреннаго случая, перемѣшаны и климаты, и времена года, и все такъ произвольно выбрано, что невольно рождается сомнѣніе въ искренности поэта. Что,-- думается, вникая въ его произведеніе:-- увидѣлъ бы онъ Бога въ небесахъ и разошлись бы его морщины и т. д., если бы природа предстала предъ нимъ не въ видѣ какихъ-то отборныхъ фруктовъ, при особомъ освѣщеніи, а въ болѣе обыкновенномъ и простомъ видѣ? Что, если бы вмѣсто малиновой сливы, душистой розы, серебристаго ландыша, автору предстояло созерцать, напримѣръ, корявый крыжовникъ, бруснику, ежевику, горьку ягоду калину, рябину и прочую неблагообразную тварь Божію?.."
   "Совсѣмъ не то въ "Урожаѣ" Кольцова, -- продолжаетъ Гл. Успенскій.-- Здѣсь все просто, обыкновенно, взята одна только нива желтѣющая, на которой сосредоточены всѣ заботы земледѣльца, сосредоточены всѣ его думы. Авторъ подробно излагаетъ эти "три думы" крестьянскія, связанныя только съ нивой и не разбрасывающіяся по сторонамъ; съ этой же нивой и думами о ней связано совершенно объяснимое вниманіе къ природѣ, вниманіе пристальное, жадное (какъ туманъ густится въ тучу, туча проливается дождемъ и т. д.), и какъ, наконецъ, глубоко понятны заключительныя слова стихотворенія: "и жарка свѣча поселянина предъ иконою Божьей Матери". Тутъ нѣтъ пустого мѣста, нѣтъ прорѣхи въ міросозерцаніи человѣка, и само міросозерцаніе удивительно своеобразно" (Гл. Успенскій, "Крестьянинъ и крестьянскій трудъ", гл. III).
   Такъ развилъ Гл. Успенскій основныя мысли Бѣлинскаго о поэзіи Кольцова, поэзіи крестьянскаго, поэзіи земледѣльческаго быта. Бѣлинскій и Гл. Успенскій ярко освѣтили главную сторону творчества Кольцова, до сихъ поръ сохранившую всю свою цѣнность и создавшую Кольцову его узкое, но высокое мѣсто въ исторіи русской литературы. Бѣлинскій кромѣ того останавливается и на извѣстныхъ "Думахъ" Кольцова, какъ на другой сторонѣ творчества этого поэта; Бѣлинскій не могъ не признать, что эта сторона творчества Кольцова имѣетъ для русской литературы весьма малое значеніе, будучи очень важной только для характеристики личности самого Кольцова. Начиная съ 1836 года Кольцовъ нахъдился подъ сильнымъ вліяніемъ Бѣлинскаго и его друзей; еще въ 1835 году Кольцовъ написалъ думу "Великая тайна", вѣроятно подъ вліяніемъ Станкевича и его философіи той эпохи. Съ 1836 года у Кольцова идетъ рядъ "думъ", отражающихъ въ себѣ шеллингіанскія и гегеліанскія умозрѣнія Бѣлинскаго и его друзей; объ этомъ вліяніи на Кольцова есть статья В. Ярмерштедта (очень устарѣвшая съ фактической стороны): "Міросозерцаніе кружка Станкевича и поэзія Кольцова" ("Вопр. философ. и психологіи", 1894 г., кн. I). Бѣлинскій старался передать Кольцову основныя положенія философіи Гегеля; Кольцовъ пробовалъ читать философскія книги, но безрезультатно, о чемъ и горевалъ, сообщая Бѣлинскому: "субъектъ и объектъ я немножко понимаю, а абсолюта -- ни крошечки" (письмо отъ 28 окт. 1838 г.); въ другомъ письмѣ еще яснѣе: "я понимаю субъектъ и объектъ хорошо, но не понимаю еще, какъ въ философіи, поэзіи, исторіи они соединяются до абсолюта. Не понимаю еще вполнѣ этого безконечнаго игранія жизни, этой великой природы во всѣхъ ея проявленіяхъ"... (письмо отъ 15 іюня 1838 года). Но то, чего Кольцовъ не понималъ умомъ, онъ хотѣлъ высказать въ поэтическихъ образахъ въ своихъ "думахъ", темами которыхъ какъ-разъ являются вопросы о великой природѣ во всѣхъ ея проявленіяхъ, о безконечномъ играніи жизни... Попытки были мало удачныя, такъ какъ Кольцовъ, подобно Бѣлинскому, былъ типичный реалистъ по своему психологическому типу; онъ это и самъ призналъ (какъ указываетъ Бѣлинскій) въ своемъ стихотвореніи "Не время-ль намъ оставить" (1841 г.). "Мистическое направленіе Кольцова, обнаруженное имъ въ думахъ,-- говоритъ Бѣлинскій,-- не могло бы у него долго продолжиться, еслибъ онъ остался живъ. Этотъ простой, ясный и смѣлый умъ не могъ бы долго плавать въ туманахъ неопредѣленныхъ представленій"... Думы Кольцова были именно слишкомъ "надуманы" и, за немногими исключеніями, шли не отъ сердца, не отъ души поэта; значеніе ихъ для характеристики Кольцова велико, но другого значенія онѣ не имѣютъ.
   Но мы уже видѣли, что вовсе не здѣсь лежитъ сущность поэзіи Кольцова, ея безотносительное значеніе; сущность эта заключена въ "пѣсняхъ" Кольцова, являющихся единственнымъ въ своемъ родѣ проявленіемъ въ поэтическомъ творчествѣ эстетической стороны земледѣльческаго быта. Бѣлинскій ошибался въ частностяхъ своей критики произведеній Кольцова; такъ напримѣръ, онъ преувеличенно оцѣнивалъ довольно посредственную "Ночь", почему-то относя ее "къ капитальнымъ произведеніямъ русской поэзіи"; напротивъ того, онъ недооцѣнилъ такія вещи, какъ "Пѣсня пахаря", "Крестьянская пирушка" и т. п., поставивъ ихъ ниже "Разсчета съ жизнію" и другихъ болѣе слабыхъ стихотвореній Кольцова. Но все это дѣло субъективной оцѣнки, всегда очень спорной; что же касается до сущности настоящей статьи Бѣлинскаго, то она до сихъ поръ остается въ полной силѣ. Бѣлинскій показалъ, что "поэзія земледѣльческаго быта" есть та сторона поэзіи Кольцова, которая на вѣчныя времена сохранитъ ему высокое мѣсто въ исторіи русской литературы.
   
   1910 г.
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru