Иванов-Разумник Р. В.
Поэзия душевного единства

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Белинский о Пушкине).

ИВАНОВЪ-РАЗУМНИКЪ.
СОЧИНЕНІЯ
ТОМЪ ПЯТЫЙ

КНВО-ПРОМЕТЕЙ.
Н. Н. МИХАЙЛОВА
1916

   

Поэзія душевнаго единства.

(Бѣлинскій о Пушкинѣ).

   Когда Бѣлинскій, въ началѣ тридцатыхъ годовъ, вступалъ на литературно-критическое поприще -- Пушкинъ подходилъ уже къ концу своего жизненнаго пути. Это время -- начало тридцатыхъ годовъ -- было періодомъ охлажденія "толпы" къ Пушкину, и Бѣлинскій не избѣгъ этой общей участи и раздѣлялъ мнѣніе большинства о "паденіи таланта" Пушкина.
   Уже въ это время Бѣлинскій собирался писать о Пушкинѣ статью или рядъ статей; первое указаніе на это мы встрѣчаемъ еще въ 1835 году. Но вскорѣ послѣ этого погибъ журналъ "Телескопъ", въ которомъ работалъ тогда Бѣлинскій, и его литературная дѣятельность прервалась на полтора года -- съ осени 1836-го до весны 1838 года, когда вышелъ первый номеръ "Московскаго Наблюдателя" редакціи Бѣлинскаго и его друзей. Впрочемъ и въ этомъ промежуткѣ вынужденнаго перерыва, Бѣлинскій не оставлялъ мысли писать о Пушкинѣ; въ письмѣ къ М. Бакунину отъ і ноября 1837 года онъ сообщаетъ между прочимъ: "скоро примусь за статью о Пушкинѣ; это должно быть лучшею моею критическою статьею". Хотя и это намѣреніе осталось невыполненнымъ, но въ первомъ же номерѣ "Московскаго Наблюдателя" за 1838 г. Бѣлинскій дѣйствительно помѣстилъ статейку о посмертныхъ произведеніяхъ Пушкина. Какъ ни незначительна эта статейка, но въ ней уже ясно сказался переломъ и философскихъ воззрѣній Бѣлинскаго и его взглядовъ на Пушкина. Ревностный неофитъ гегеліанства, поклонникъ "разумной дѣйствительности", объективной разумности міра и жизни -- Бѣлинскій увидѣлъ въ Пушкинѣ величайшаго поэта "дѣйствительности" въ этомъ смыслѣ; кромѣ того Бѣлинскій сумѣлъ оцѣнить теперь "художественную" сторону значенія Пушкина. Первая изъ этихъ мыслей при дальнѣйшей эволюціи Бѣлинскаго подверглась значительному измѣненію, а вторая -- о "художественномъ" значеніи Пушкина -- стала "лейтъ-мотивомъ" его знаменитыхъ "пушкинскихъ статей" сороковыхъ годовъ. Въ письмѣ къ Станкевичу (отъ сент. -- окт. 1839 года) Бѣлинскій, какъ бы резюмируя отдѣльныя мѣста своихъ статей 1838 -- 1839 гг., особенно подчеркнулъ и эту "художественность" Пушкина, и его "міровое" значеніе: "...Шиллеру до Пушкина -- далеко кулику до Петрова дня. Какая полная хіудожественная натура!.. Нѣтъ, пріятели, убирайтесь къ чорту съ вашими нѣмцами -- тутъ пахнетъ Шекспиромъ новаго міра!"
   Здѣсь достигаетъ апогея преклоненіе Бѣлинскаго предъ Пушкинымъ. Если въ указанной выше статейкѣ 1838 года Бѣлинскій еще находилъ, что "какъ поэтъ Пушкинъ принадлежитъ къ міровымъ, хотя и не первостепеннымъ геніямъ", то въ статьяхъ 1839--1841 годовъ мы уже не находимъ подобной оговорки. Наоборотъ, въ одной изъ статей начала 1839 года ("Русскіе журналы", "Моск. Набл." 1839 г. No 4) Бѣлинскій восторженно повторяетъ слова Каткова: "какъ народъ Россіи не ниже ни одного народа въ мірѣ, такъ и Пушкинъ не ниже ни одного поэта въ мірѣ"... "Эти строки -- прибавляетъ Бѣлинскій --...составляютъ одну изъ самыхъ основныхъ опоръ нашей внутренней жизни, одно изъ самыхъ пламеннѣйшихъ вѣрованій, которыми живетъ духъ нашъ"... И это восторженное отношеніе къ Пушкину продолжало быть "основной опорой внутренней жизни" Бѣлинскаго вплоть до періода его духовнаго кризиса 1840--1841 гг., когда всѣ опоры рушились, когда твердая почва вѣры въ "объективную разумность міра" ушла изъ-подъ ногъ Бѣлинскаго. Именно къ этому времени относится начало охлажденія Бѣлинскаго къ Пушкину: поэзія его перестала "консонировать" душѣ Бѣлинскаго, впервые глубоко пораженной и измученной "нестерпимыми диссонансами бытія"; "паѳосъ" поэзіи Пушкина -- ясное, солнечное, художественное "пріятіе міра" -- пересталъ быть родственнымъ и понятнымъ Бѣлинскому, которому теперь стала ближе, роднѣе -- непримиримая и мучительная поэзія Лермонтова {См. ниже статью "Поэзія душевнаго раздвоенія".}.
   Извѣстно, чѣмъ и какъ разрѣшился этотъ духовный кризисъ: Бѣлинскій нашелъ спасеніе на почвѣ вѣры въ прогрессъ, на почвѣ "соціальности", общественности. На этой почвѣ укрѣпилось то пониманіе Бѣлинскимъ поэзіи Пушкина, которое мы найдемъ въ его "пушкинскихъ статьяхъ" сороковыхъ годовъ. Мы не увидимъ въ нихъ прежняго пылкаго обожанія Пушкина, превознесенія его выше всѣхъ поэтовъ, наименованія его "Шекспиромъ новаго міра"; наоборотъ, начиная съ 1841 -- 1842 года Бѣлинскій отказывается отъ прежней своей мысли, что Пушкинъ -- "міровой" поэтъ: впервые это выражено Бѣлинскимъ въ обзорѣ русской литературы за 1841 г. "Пушкинъ обладалъ міровою творческою силою,-- говоритъ тамъ Бѣлинскій:-- по формѣ онъ соперникъ всякому поэту въ мірѣ, но по содержанію, разумѣется, не сравнится ни съ однимъ изъ міровыхъ поэтовъ"... Причину этого Бѣлинскій видитъ въ неразвитости историческаго и общественнаго уклада русской жизни, ибо "поэту принадлежитъ форма, а содержаніе -- исторіи и дѣйствительности его народа". И въ статьѣ 1842 г. о "Рѣчи" Никитенко Бѣлинскій снова повторяетъ эти свои мысли; онъ подчеркиваетъ великое художественное значеніе Пушкина, заслонившее собою отъ самого поэта общественное содержаніе его поэзіи. "Пушкинъ -- говоритъ онъ -- художникъ въ полномъ значеніи этого слова; это его преобладающее значеніе, его высочайшее достоинство, и, быть можетъ, его недостатокъ, вслѣдствіе котораго онъ чѣмъ болѣе становился художникомъ, тѣмъ болѣе отклонялся отъ современной жизни и ея интересовъ и принималъ аскетическое направленіе, наконецъ охолодившее къ нему общество"... Пушкинъ -- повторяетъ Бѣлинскій нѣсколькими строками ниже -- "былъ слишкомъ поэтъ, слишкомъ художникъ, можетъ быть, въ ущербъ своей великости въ другихъ значеніяхъ"...
   Насколько въ настоящее время можно согласиться съ такими мнѣніями Бѣлинскаго -- объ этомъ скажу ниже; теперь достаточно только указать на нихъ {Замѣчу кстати, что этотъ "общественный критерій" творчества Пушкина былъ по существу повтореніемъ аналогичныхъ мыслей Полевого, высказанныхъ еще въ началѣ 30-хъ годовъ и вызывавшихъ ранѣе рѣзкій отпоръ со стороны Бѣлпискаго. Особенно ясно сказалось вліяніе мыслей Полевого на пониманіи Бѣлинскимъ "Бориса Годунова", какъ это еще будетъ отмѣчено ниже.}. Съ такими взглядами вплотную подошелъ, наконецъ, Бѣлинскій къ давно задуманнымъ и давно обѣщаннымъ статьямъ о Пушкинѣ.
   Преклоняясь предъ художественной мощью поэта, Бѣлинскій именно эту художественность поставилъ во главу угла своихъ статей, онъ сдѣлалъ Пушкина главнымъ выразителемъ теоріи "искусства для искусства" и назвалъ эту теорію уже миновавшимъ фазисомъ развитія русской литературы, русскаго сознанія; онъ связалъ этотъ миновавшій фазисъ съ условіями соціальнаго развитія Россіи и увидѣлъ въ Пушкинѣ "идеолога дворянства", выражаясь современными словами. И все это -- на фонѣ восторженнаго восхищенія красотой и художественной мощью поэзіи Пушкина; восхищеніе это оставалось неизмѣннымъ съ начала и до конца "пушкинскихъ статей", съ 1843-го до 1846 года, хотя въ другихъ отношеніяхъ Бѣлинскій за это время все болѣе и болѣе охладѣвалъ къ Пушкину. Два-три примѣра. Въ началѣ 1841 года, въ статьѣ о стихотвореніяхъ Лермонтова, Бѣлинскій говорилъ о Пушкинѣ, что "во всѣхъ томахъ его произведеній едва-ли можно найти хоть одно сколько-нибудь неточное или изысканное выраженіе, даже слово"; а три года спустя, въ обзорѣ русской литературы за 1844 годъ, одновременномъ съ восьмой-девятой изъ "пушкинскихъ статей", Бѣлинскій подвергаетъ придирчивому и несправедливому анализу со стороны слога прелестное, тонко стилизованное "подъ Языкова", посланіе Пушкина къ Языкову, находя неточными, слабыми и непонятными такія выраженія, какъ "удалое посланіе", "молодое буйство", "разымчивая, хмельная брага", "свободная жажда". Другой примѣръ: прежде Бѣлинскій видѣлъ въ Пушкинѣ не только колоссальный творческій даръ, но и великую умственную силу, а подъ конецъ своихъ "пушкинскихъ статей", въ 1846 г., онъ указываетъ на Пушкина и на Гоголя какъ на примѣръ "художественныхъ натуръ", у которыхъ "умъ уходитъ въ талантъ, въ творческую фантазію; и потому въ своихъ твореніяхъ, какъ поэты, они страшно, огромно умны, а какъ люди -- ограничены и чуть не глупы"... (письмо къ Герцену отъ 6 апрѣля 1846 года). Какъ ни несправедливо подобное отношеніе къ Пушкину -- въ которомъ даже мало компетентный въ этомъ Николай I видѣлъ "самаго умнаго человѣка въ Россіи" -- однако характерно здѣсь прежнее преклоненіе Бѣлинскаго передъ "художественностью" натуры Пушкина; въ этомъ, повторяю, заключается "лейтъ-мотивъ" его знаменитыхъ "пушкинскихъ статей", которыми Бѣлинскій навсегда неразрывно связалъ свое имя съ именемъ Пушкина.
   Непосредственнымъ введеніемъ къ этимъ статьямъ явилась статья о Державинѣ. Но это введеніе было, такъ сказать, введеніемъ "отъ-противнаго": Бѣлинскій доказывалъ, что Державинъ не былъ "поэтомъ-художникомъ"; въ Пушкинѣ же, наоборотъ, Бѣлинскій видѣлъ по преимуществу поэта-художника. Какимъ образомъ сталъ возможенъ въ русской литературѣ поэтъ-художникъ?-- вотъ вопррсъ, который Бѣлинскій рѣшаетъ въ первой, второй и третьей изъ "пушкинскихъ статей". Рѣшеніе это -- историко-литературное: Бѣлинскій перебрасываетъ мостъ отъ Державина къ Пушкину, характеризируя сперва писателей XVIII вѣка, современныхъ Державину, а затѣмъ Карамзина, Жуковскаго и Батюшкова, какъ непосредственныхъ предшественниковъ Пушкина въ томъ или иномъ отношеніи. Все это вмѣстѣ должно было составить, по мысли Бѣлинскаго, обширную "критическую исторію русской поэзіи",-- т.-е. главнѣйшую часть той "Критической исторіи русской литературы", надъ которой Бѣлинскій работалъ, начиная съ 1841 года и которую онъ такъ и не написалъ въ видѣ цѣльной книги. Но это и несущественно: въ рядѣ разрозненныхъ статей Бѣлинскаго мы имѣемъ цѣльную и единственную въ своемъ родѣ исторію русской литературы; въ статьяхъ этихъ впервые была вскрыта внутренняя связь, внутреннее развитіе русской литературы отъ Кантемира и Ломоносова до Пушкина включительно.
   Изучая это развитіе, Бѣлинскій окончательно отказался отъ своего ошибочнаго и не-историческаго взгляда на безсвязность явленій русской литературы. Еще въ 1840 году Бѣлинскій настаивалъ на прежнемъ своемъ тезисѣ -- "у насъ нѣтъ литературы" -- и спрашивалъ: "гдѣ ея историческое развитіе? Скажите, въ какомъ отношеніи находятся между собою эти поэты -- Ломоносовъ, Державинъ, Карамзинъ, Жуковскій" Батюшковъ? Докажите, что Жуковскій непремѣнно долженъ былъ явиться послѣ Карамзина, а не прежде, Озеровъ и Батюшковъ -- не прежде ихъ обоихъ!.. Нѣтъ, каждый изъ нихъ дѣйствовалъ самъ по себѣ и отъ себя, независимо отъ прошедшаго, не спрашиваясь у настоящаго"... Къ 1842--1843 году Бѣлинскій отказался отъ этой ошибочной точки зрѣнія; онъ призналъ, что въ русской литературѣ есть исторія, есть внутреннее развитіе -- и подробно остановился на изученіи этого развитія въ своихъ "пушкинскихъ статьяхъ". Во второй изъ этихъ статей, какъ бы отвѣчая самому себѣ на приведенное выше мнѣніе 1840 года, Бѣлинскій доказываетъ, что "явленіе Жуковскаго вскорѣ послѣ Карамзина очень понятно и вполнѣ согласно съ законами постепеннаго развитія литературы, а черезъ нее и общества". Еще подробнѣе и общнѣе говоритъ объ этомъ Бѣлинскій во введеніи къ "пушкинскимъ статьямъ": "наблюдая за ходомъ отечественной литературы, мы, естественно, часто должны были въ прошедшемъ отыскивать причины настоящаго и прозрѣвать въ историческую связь явленій. Чѣмъ болѣе думали мы о Пушкинѣ, тѣмъ глубже прозрѣвали въ живую связь его съ прошедшимъ и настоящимъ русской литературы и убѣждались, что писать о Пушкинѣ -- значитъ писать о цѣлой русской литературѣ: ибо какъ прежніе писатели русскіе объясняютъ Пушкина, такъ Пушкинъ объясняетъ послѣдовавшихъ за нимъ писателей. Эта мысль сколько истинна, столько и утѣшительна; она показываетъ, что, несмотря на бѣдность нашей литературы, въ ней есть жизненное движеніе и органическое развитіе, слѣдственно у нея есть исторія"... Основныя вѣхи этой исторіи Бѣлинскій и намѣчаетъ въ "пушкинскихъ статьяхъ", задаваясь цѣлью "проложить другимъ дорогу тамъ, гдѣ еще не протоптано и тропинки". И несмотря на частичныя ошибки и заблужденія, дорога, проложенная Бѣлинскимъ, до сихъ поръ остается, и навсегда останется, не минуемой для всякаго историка русской литературы.
   Обратимся къ этимъ главнымъ вѣхамъ нашего литературнаго развитія, намѣчаемымъ въ этихъ статьяхъ Бѣлинскимъ -- къ Карамзину и Жуковскому, т.-е. сентиментализму и романтизму, которые пришли на смѣну ложноклассицизму XVIII-го вѣка. Во второй изъ "пушкинскихъ статей" Бѣлинскій подробно развиваетъ тѣ мысли о Карамзинѣ, которыя онъ высказалъ еще въ 1834 и 1841 гг., въ "Литературныхъ Мечтаніяхъ" и въ обзорѣ русской литературы за 1841 годъ. Но теперь Бѣлинскій вноситъ и много новаго въ свое пониманіе значенія Карамзина: прежде онъ обращалъ главное вниманіе на его стилистическую реформу, теперь же онъ показываетъ зависимость этой внѣшней перемѣны отъ болѣе глубокихъ, внутреннихъ причинъ; по великолѣпному слову Бѣлинскаго, "галлицизмъ выраженій" Карамзина былъ только слѣдствіемъ "галлицизма мыслей" его, ибо "новыя идеи естественно требовали и новаго языка". Эти новыя идеи -- человѣчность, "жизнь сердца", вообше все то, что объединяется терминомъ "сентиментализмъ"; сущность этого теченія впервые была такъ подробно выяснена Бѣлинскимъ.
   Еще подробнѣе остановился онъ на Жуковскомъ. Хотя Бѣлинскій и считалъ его первымъ представителемъ русскаго "романтизма" и даже заявлялъ, въ полемикѣ съ Шевыревымъ, свое первенство въ выраженіи и развитіи этой мысли, однако еще настойчивѣе указывалъ Бѣлинскій на сентиментальныя черты романтизма Жуковскаго. Мысль эта только недавно стала безусловно признанной (послѣ появленія въ 1904 году монографіи А. Н. Веселовскаго "В. А. Жуковскій"); а между тѣмъ эту мысль Бѣлинскій не уставалъ твердить съ самаго начала своей критической дѣятельности. Еще въ "Литературныхъ Мечтаніяхъ" Бѣлинскій указывалъ на "одностороннюю мечтательность" Жуковскаго и на то, что "у него часто подъ самыми роскошными формами скрываются какъ будто карамзинскія идеи". Полугодомъ позже, въ статьѣ "О русской повѣсти и повѣстяхъ г. Гоголя", Бѣлинскій еще опредѣленнѣе подчеркнулъ, что "Жуковскій ввелъ литературный мистицизмъ, который состоялъ въ мечтательности, соединенной съ ложнымъ фантастическимъ, но который въ самомъ-то дѣлѣ былъ не что иное, какъ нѣсколько возвышенный, улучшенный и подновленный сентиментализмъ". Эта блестящая характеристика остается и до сихъ поръ справедливой, хотя самъ Бѣлинскій иногда противорѣчилъ ей, заявляя, напримѣръ, что Карамзинъ никогда не былъ поэтомъ "и, слѣдственно, на Жуковскаго, какъ поэта, никакого вліянія имѣть не могъ" (статья "Литературное объясненіе", въ "Моск. Набл." 1838 г.). Однако такое утвержденіе оказалось случайнымъ, высказаннымъ въ пылу полемики -- и Бѣлинскій болѣе къ нему не возвращался. Онъ пришелъ къ мысли видѣть въ Жуковскомъ представителя русскаго "романтизма" и впервые развилъ эту мысль въ началѣ 1840 года; но при этомъ онъ продолжалъ повторять свою мысль о Карамзинскихъ вліяніяхъ въ поэзіи Жуковскаго. Въ обзорѣ русской литературы за 1841 годъ Бѣлинскій подробно остановился на Жуковскомъ; снова подчеркивая тамъ введеніе имъ "романтизма" въ русскую литературу, Бѣлинскій попрежнему указываетъ на "однообразно-унылое чувство" его поэзіи, которое "нерѣдко походитъ на чувствительность". Наконецъ, въ статьѣ о Баратынскомъ, написанной уже въ концѣ 1842 года, Бѣлинскій опять и опять повторяетъ эти два своихъ мнѣнія -- о введеніи Жуковскимъ "романтизма" и въ то же время о сентиментализмѣ его: "Жуковскій былъ не больше, какъ даровитый ученикъ Карамзина, шагнувшій дальше своего учителя", говоритъ тамъ Бѣлинскій. Всѣ эти мысли Бѣлинскій объединилъ и окончательно развилъ во второй изъ своихъ "пушкинскихъ статей". Онъ указываетъ здѣсь, что Жуковскій является "однимъ изъ знаменитѣйшихъ" дѣятелей карамзинскаю періода русской литературы, что въ своихъ оригинальныхъ произведеніяхъ Жуковскій "является писателемъ, совершенно подчиненнымъ вліянію Карамзина", что его складъ ума, взглядъ на предметы, характеръ слога и языка -- чисто Карамзинскіе. Эта глубоко вѣрная мысль Бѣлинскаго о сентиментализмѣ Жуковскаго почему-то осталась незамѣченной послѣдующими историками русской литературы; во всякомъ случаѣ на нее до послѣдняго времени не обращали достаточнаго вниманія, усиленно подчеркивая другую указанную Бѣлинскимъ сторону -- романтизмъ поэзіи Жуковскаго.
   Начиная съ двадцатыхъ годовъ, не прекращались въ русской литературѣ споры о "романтизмѣ", и Бѣлинскій не одинъ разъ возвращался къ характеристикѣ этого спора и къ выясненію встрѣчающихся въ немъ понятій и терминовъ. Но только во второй изъ "пушкинскихъ статей", разбирая подробно поэзію Жуковскаго, Бѣлинскій вплотную подошелъ къ вопросу о томъ, что такое романтизмъ, и далъ рѣшеніе этого вопроса. Впервые романтизмъ былъ опредѣленъ такъ глубоко: не какъ литературное теченіе, а какъ психологическая категорія и система міровоззрѣнія. Романтизмъ, по Бѣлинскому, есть "внутренній міръ души человѣка", въ глубинѣ и основѣ котораго неизбѣжно лежитъ мистицизмъ. При такомъ широкомъ опредѣленіи {См. подробное развитіе его въ моей книгѣ "Ист. русск. общ. мысли", т. I, гл. II, а также въ статьѣ "Вѣчные пути", Сочин., т. VII.}, Бѣлинскій неизбѣжно долженъ былъ найти романтизмъ даже въ древне-греческомъ мірѣ, что нѣкоторымъ казалось страннымъ по причинамъ чисто-терминологическимъ; а между тѣмъ только именно такое обобщенное опредѣленіе проникаетъ въ самую глубь вопроса о романтизмѣ. Опредѣленіе это не было достаточно оцѣнено въ свое время, и только сравнительно недавно были сдѣланы попытки вернуться къ точкѣ зрѣнія Бѣлинскаго.
   Съ этой точки зрѣнія Бѣлинскій приступилъ къ характеристикѣ "романтической" поэзіи Жуковскаго. Онъ не замѣтилъ, что у Жуковскаго нѣтъ главнаго, основного, имъ же, Бѣлинскимъ, указаннаго признака романтическаго міропониманія -- мистицизма, что его романтизмъ есть псевдоромантизмъ, что мистицизмъ замѣненъ у него разсудочнымъ піетизмомъ; Бѣлинскій недостаточно оцѣнилъ вѣсъ имъ же самимъ указанныхъ сентименталистическихъ вѣяній въ якобы "романтическомъ" творчествѣ Жуковскаго. Но тѣмъ характернѣе рѣзкая отрицательная критика "фантастическихъ" балладъ этого поэта: Бѣлинскій ясно вскрылъ всю неубѣдительность, всю реалистичность этой надуманной фантастики. Однако цѣль этой критики у него была другая: не псевдо-романтизмъ Жуковскаго хотѣлъ обрисовать Бѣлинскій, но нападалъ на всякій романтизмъ вообще, но имя и во славу реалистическаго міропониманія. Послѣ кризиса 1840--1841 года, Бѣлинскій сталъ въ рѣзкую оппозицію былымъ своимъ "романтическимъ" настроеніямъ; во второй изъ "пушкинскихъ статей" мы находимъ окончательное сведеніе счетовъ Бѣлинскаго съ отнынѣ ненавистнымъ ему "романтизмомъ", подъ которымъ Бѣлинскій будетъ теперь понимать мистицизмъ, фантастику, всякую "мечтательность" и всякаго рода попытку уйти чувствомъ или мыслью изъ окружающаго насъ міра дѣйствительности. Теперь Бѣлинскій считаетъ такой романтизмъ -- отжившимъ свое время: "XVIII вѣкъ -- говоритъ онъ -- дорѣзалъ его радикально. Этотъ умнѣйшій и величайшій изъ всѣхъ вѣковъ былъ особенно страшенъ для среднихъ вѣковъ"... Это восхищеніе вѣкомъ раціонализма очень характерно для Бѣлинскаго сороковыхъ годовъ; въ тридцатыхъ годахъ Бѣлинскій, какъ мы знаемъ изъ его статей 1838--1840 гг., ненавидѣлъ этотъ наиболѣе позитивный изъ всѣхъ вѣковъ. Теперь Бѣлинскій, восторгаясь Шиллеромъ, отрицательно относится къ "романтическимъ" сторонамъ его творчества; повторяя свое прежнее сравненіе Гёте съ Шиллеромъ, высказанное еще въ статьѣ о стихотвореніяхъ Баратынскаго, Бѣлинскій провозглашаетъ, что "геній Шиллера ничѣмъ не ниже генія Гёте", что "мысль считать Шиллера ниже Гёте -- и нелѣпа, и устарѣла"; но тутъ же онъ высказываетъ свое отрицательное отношеніе къ "романтическимъ" балладамъ Шиллера, сожалѣетъ, что столько пушечныхъ зарядовъ таланта потрачено по воробьямъ, и объясняетъ эту сторону творчества Шиллера "невольной данью своей національности", "которой умственную жизнь составляетъ теорія, созерцаніе, мистицизмъ и фантазерство". Это отношеніе къ нѣмцамъ, къ Шиллеру, къ романтизму опять-таки крайне характерно для Бѣлинскаго начала сороковыхъ годовъ. И чѣмъ дальше, тѣмъ это отношеніе Бѣлинскаго къ романтизму становилось все отрицательнѣе и рѣзче, такъ что въ седьмой изъ "пушкинскихъ статей", написанной въ 1844 году, Бѣлинскій уже опредѣляетъ романтическое, какъ "все неточное, неопредѣленное, сбивчивое, неясное, бѣдное положительнымъ смысломъ при богатствѣ кажущагося смысла". Теперь, въ 1843 году, во второй изъ "пушкинскихъ статей", онъ еще не порываетъ всѣхъ связей съ "романтизмомъ", и хотя рѣзко возстаетъ, но имя реалистическаго міропониманія, противъ "мистицизма и фантазерства", однако признаетъ все-таки желательность синтеза между личнымъ и общимъ, т.-е. между "романтикой", внутренней, задушевной стороной сердца, и реалистическимъ міровоздѣйствіемъ, "выходящимъ изъ сферы индивидуальности и личности". Съ этой точки зрѣнія Бѣлинскій подчеркиваетъ и значеніе Жуковскаго, въ поэзіи котораго впервые зазвучали мотивы "романтики сердца", индивидуальнаго преломленія жизни; это было неизбѣжной ступенью къ поэзіи Пушкина. "Жуковскій былъ первымъ поэтомъ на Руси, котораго поэзія вышла изъ жизни",-- резюмируетъ Бѣлинскій и переходитъ къ Батюшкову.
   Почти вся третья статья посвящена этому поэту, подробному анализу еготворчества; въ статью эту и въ слѣдующія въ переработанномъ видѣ вошла значительная часть изъ статьи о "Римскихъ элегіяхъ" Гёте. Не буду останавливаться подробно на характеристикѣ Бѣлинскимъ Батюшкова; достаточно указать, что въ этомъ поэтѣ онъ справедливо видитъ дальнѣйшую ступень развитія русской поэзіи, непосредственно ведущую къ поэзіи Пушкина. "Что Жуковскій сдѣлалъ для содержанія русской поэзіи, то Батюшковъ сдѣлалъ для ея формы: первый вдохнулъ въ нее душу живу, второй далъ ей красоту идеальной формы",-- говоритъ Бѣлинскій и видитъ въ Батюшковѣ непосредственнаго предшественника Пушкина въ этомъ отношеніи. Такимъ образомъ подходитъ Бѣлинскій къ Пушкину и обращается къ нему, начиная съ четвертой изъ "пушкинскихъ статей".
   Съ тѣхъ поръ -- съ 1843 года -- о Пушкинѣ создалась цѣлая литература, стало извѣстнымъ неизвѣстное Бѣлинскому, а потому неудивительно, что цѣлый рядъ фактическихъ указаній Бѣлинскаго о стихотвореніяхъ Пушкина является ошибочнымъ. Но, разумѣется, дѣло не въ этихъ неизбѣжныхъ въ то время ошибкахъ, а въ общемъ взглядѣ Бѣлинскаго на всю сумму поэтическаго творчества Пушкина. Прошло почти сто лѣтъ послѣ критическаго анализа стихотвореній Пушкина въ четвертой и пятой изъ этихъ статей Бѣлинскаго -- и до сихъ поръ анализъ этотъ остался единственнымъ, оцѣнивающимъ и группирующимъ лирическія произведенія великаго поэта. Съ тѣмъ большимъ вниманіемъ должны мы отнестись къ этимъ критическимъ взглядамъ Бѣлинскаго и къ его пониманію и освѣщенію пушкинскаго творчества.
   Въ четвертой статьѣ Бѣлинскій наскоро группируетъ и оцѣниваетъ лицейскія стихотворенія Пушкина и послѣдующія его стихотворенія 1818--1825 гг., большая часть которыхъ отнесена Бѣлинскимъ къ числу "переходныхъ"; цѣль этой четвертой статьи -- показать связь поэзіи Пушкина съ поэзіей его предшественниковъ. Только съ пятой статьи, появившейся уже въ 1844 году, Бѣлинскій начинаетъ критическій анализъ творчества Пушкина поры его расцвѣта, а потому статья эта и начинается обширнымъ введеніемъ о критикѣ и объ ея задачахъ. Мысли эти давно занимали Бѣлинскаго и иногда онъ посвящалъ ихъ развитію обширныя статьи; здѣсь онъ съ особенной яркостью формулируетъ эти свои мысли въ нѣсколько новыхъ формахъ. Онъ подробно развиваетъ теорію критическаго очувствованія -- такъ слѣдуетъ назвать его теорію современными терминами,-- теорію необходимости перечувствовать, пережить, перестрадать горести и радости поэта, чтобы понять и оцѣнить его произведенія, чтобы уразумѣть паѳосъ его поэзіи, его творчества. Паѳосъ, это -- живой нервъ творчества поэта, его преобладающая страсть, его любовь и ненависть, его сознательная или безсознательная святыня, его міропониманіе, міровоспріятіе; главная задача всякой критики -- опредѣленіе такого паѳоса того или иного писателя, того или другого произведенія. За нѣсколько лѣтъ передъ этимъ Бѣлинскій не употреблялъ въ этомъ смыслѣ такого термина, а просто говорилъ о содержаніи творчества: "содержаніе -- писалъ онъ въ обзорѣ литературы за 1841 годъ -- есть міросозерцаніе поэта, его личное ощущеніе собственнаго пребыванія въ лонѣ міра и присутствіе міра во внутреннемъ святилищѣ его духа". Но слово "содержаніе" имѣетъ уже слишкомъ установившееся значеніе, такъ что Бѣлинскій замѣнилъ его словомъ "паѳосъ", употребленнымъ въ этомъ смыслѣ еще Гегелемъ въ его эстетикѣ (Hegel's Werke, B. X, T. I, S. 252 sqq.). Однако дѣло не въ терминахъ: какъ бы ни называть сущность творчества поэта, несомнѣнно во всякомъ случаѣ, что именно выясненіе этой сущности -- основная, главная задача критики. Въ процессѣ критики необходимъ и психологическій анализъ, и изученіе окружающей поэта среды, соціальныхъ и классовыхъ вліяній и т. п.-- но все это только подготовительный матеріалъ для окончательной эстетической и философской оцѣнки поэта, паѳоса его творчества.
   Что же считаетъ Бѣлинскій такимъ паѳосомъ пушкинскаго творчества? Бѣлинскій даетъ на это отвѣтъ на первыхъ же страницахъ пятой статьи: "Пушкинъ былъ призванъ -- говоритъ онъ -- быть первымъ поэтомъ-художникомъ Руси, дать ей поэзію, какъ искусство, какъ художество"... Вотъ центральная, основная мысль, которая послѣдовательно проходитъ черезъ всѣ "пушкинскія статьи" Бѣлинскаго и объединяетъ ихъ въ одно цѣлое; мыслью этой Бѣлинскій начинаетъ первую изъ своихъ статей и кончаетъ послѣднюю изъ нихъ, но особенно подробно мысль эта развивается въ пятой статьѣ -- мысль "о художественности, какъ преобладающемъ паѳосѣ поэзіи Пушкина". Паѳосъ Пушкина, говоритъ Бѣлинскій -- поэзія-художество, искусство, какъ искусство. Извѣстно, какъ относился Бѣлинскій въ сороковыхъ годахъ къ такому взгляду на искусство; еще въ статьѣ 1842 года о "Рѣчи" Никитенко онъ во всеуслышаніе отказался отъ прежнихъ своихъ эстетическихъ взглядовъ и теоріи "искусства для искусства"; онъ указалъ, что "нашъ вѣкъ особенно враждебенъ такому направленію искусства", что искусство должно быть "осуществленіемъ въ изящныхъ образахъ современнаго сознанія, современной думы о значеніи и цѣли жизни, о путяхъ человѣчества, о вѣчныхъ истинахъ, бытія"... Такою искусства Бѣлинскій не находилъ, не видѣлъ въ Пушкинѣ. Но тутъ же Бѣлинскій указывалъ, что теорія самоцѣльности искусства неизбѣжна и необходима, какъ "первый моментъ" процесса постиженія искусства: "миновать этотъ моментъ -- значитъ никогда не понять искусства; остаться при этомъ моментѣ -- значитъ односторонне понять искусство".
   Эти же мысли Бѣлинскій повторяетъ и теперь, въ статьяхъ о Пушкинѣ 1843--1846 гг. Въ началѣ третьей статьи онъ указываетъ, что "искусство, не будучи прежде всего искусствомъ, не можетъ имѣть никакого дѣйствія на людей, каково бы ни было его содержаніе"; но тутъ же онъ повторяетъ, что этимъ не исчерпываются требованія, предъявляемыя къ искусству. Искусство-самоцѣль есть только "первый моментъ"; въ дальнѣйшемъ своемъ развитіи искусство должно встать въ тѣсныя соотношенія "съ жизнью, которая всегда выше искусства, потому что искусство есть только одно изъ безчисленныхъ проявленій жизни", -- говоритъ Бѣлинскій въ началѣ пятой изъ этихъ статей. Итакъ, съ одной стороны, "поэзія прежде всего должна быть поэзіей", художество "составляетъ собою одну изъ абсолютныхъ сторонъ духа человѣческаго", а съ другойтакое пониманіе есть только первая ступень въ эволюціи поэзіи: все это объясняетъ отношеніе Бѣлинскаго къ поэзіи Пушкина. Въ поэзіи его Бѣлинскій видѣлъ только "первый моментъ" развитія поэзіи въ Россіи; онъ видѣлъ въ ней то самое "искусство для искусства", которое нельзя миновать, но на которомъ нельзя и остановиться. Вотъ почему, разбирая въ концѣ пятой статьи знаменитый пушкинскій "Ямбъ" ("Чернь"), Бѣлинскій съ полнымъ сочувствіемъ относится къ заключающейся тамъ проповѣди эстетическаго индивидуализма, которая, казалось бы, была совершенно непріемлема для Бѣлинскаго сороковыхъ годовъ, съ его Девизомъ -- "соціальность": онъ принимаетъ этотъ эстетическій индивидуализмъ, но только какъ "первый моментъ", только какъ тезисъ, невѣрный безъ антитезиса и синтеза. Такимъ тезисомъ, такимъ "первымъ моментомъ" была для Бѣлинскаго поэзія Пушкина -- и вотъ причина, по которой Бѣлинскій считалъ поэзію Пушкина уже прошедшимъ моментомъ развитія русской литературы: это свое убѣжденіе Бѣлинскій высказалъ на первыхъ же страницахъ введенія къ "пушкинскимъ статьямъ". Правда, этотъ прошедшій моментъ развитія Бѣлинскій признаетъ великимъ, онъ "съ любовью, но безъ ослѣпленія" преклоняется передъ Пушкинымъ, передъ всеобъемлемостью его генія (мысль, впослѣдствіи подробно развитая Достоевскимъ въ знаменитой пушкинской рѣчи), передъ удивительной простотой, пластичностью, мощью и художественностью его стиха; все это такъ, но несмотря на это Пушкинъ не современный поэтъ,-- думаетъ Бѣлинскій,-- ибо паѳосомъ его поэзіи является только художественность, только искусство, только красота. А современный поэтъ долженъ, кромѣ всего этого, быть еще и провозвѣстникомъ "современнаго сознанія, современной думы о значеніи и цѣли жизни, о путяхъ человѣчества, о вѣчныхъ истинахъ бытія"...
   Такъ опредѣляетъ, такъ понимаетъ Бѣлинскій творчество Пушкина, такъ оцѣниваетъ великій критикъ великаго поэта. Насколько оцѣнка эта остается въ силѣ до настоящаго времени? Или, иными, словами: дѣйствительно ли Бѣлинскому удалось опредѣлить паѳосъ пушкинскаго творчества? Теперь, на разстояніи почти цѣлаго вѣка намъ, разумѣется, многое должно представляться въ иномъ свѣтѣ, чѣмъ въ свое время Бѣлинскому, но все-таки и до сихъ поръ основная мысль "пушкинскихъ статей" Бѣлинскаго остается въ силѣ, хотя и съ очень значительнымъ дополненіемъ. Бѣлинскій проницательно отмѣтилъ "эстетическій индивидуализмъ" Пушкина, указавъ на художественность, какъ на паѳосъ его творчества, но онъ не обратилъ достаточнаго вниманія на внутренній паѳосъ поэзіи Пушкина, онъ не замѣтилъ, что у Пушкина есть свои глубокія и затаенныя думы "о значеніи и цѣли жизни, о путяхъ человѣчества, о вѣчныхъ истинахъ бытій". Этимъ внутреннимъ паѳосомъ поэзіи Пушкина является сама жизнь, идея "пріятія міра и жизни", какова бы ни была эта жизнь -- и именно это было особенно дорого Бѣлинскому въ Пушкинѣ въ эпоху принятія Бѣлинскимъ "разумной дѣйствительности". И въ "пушкинскихъ статьяхъ" Бѣлинскій не одинъ разъ указываетъ мимоходомъ на эту сторону пушкинскаго міропониманія, но не замѣчаетъ, что въ ней-то и скрытъ внутренній паѳосъ поэзіи Пушкина, дѣлающій эту поэзію великой и "міровой" не только по формѣ, но, вопреки мнѣнію Бѣлинскаго, и по содержанію.
   Еще въ четвертой изъ "пушкинскихъ статей", разбирая одно изъ "переходныхъ" стихотвореній Пушкина ("Друзьямъ"), Бѣлинскій указываетъ, что грусть Пушкина была грустью души мощной и крѣпкой и что она всегда смѣнялась "бодрымъ и широкимъ размахомъ прояснѣвшей души". И эту вполнѣ вѣрную мысль Бѣлинскій не устаетъ повторять и подчеркивать. Разбирая въ пятой статьѣ стихотвореніе "19 октября 1825 года", Бѣлинскій снова замѣчаетъ: "не въ духѣ Пушкина остановиться на скорбномъ чувствѣ... Пушкинъ не даетъ судьбѣ побѣды надъ собою, онъ вырываетъ у нея хоть часть отнятой у него отрады. Какъ истинный художникъ, онъ владѣлъ этимъ инстинктомъ истины, этимъ тактомъ дѣйствительности, который на "здѣсь" указывалъ ему какъ на источникъ и горя, и утѣшенія и заставлялъ его искать цѣленіе въ той же существенности, гдѣ постигла его болѣзнь"... Нельзя лучше вскрыть внутренній паѳосъ поэзіи Пушкина, чѣмъ это сдѣлано въ приведенныхъ словахъ Бѣлинскаго, а также и въ слѣдующихъ, десяткомъ страницъ ниже: "онъ -- говоритъ Бѣлинскій о Пушкинѣ -- ничего не отрицаетъ, ничего не проклинаетъ, на все смотритъ съ любовью и благословеніемъ. Самая грусть его, несмотря на ея глубину, какъ-то необыкновенно свѣтла и прозрачна; она умиряетъ муки души и цѣлитъ раны сердца"... Приводя послѣднее четверостишіе изъ "Брожу ли я вдоль улицъ шумныхъ", Бѣлинскій замѣчаетъ: "изъ этого, какъ изъ многихъ, особенно большихъ, пьесъ Пушкина, видно, что онъ поставлялъ выходъ изъ диссонансовъ жизни и примиреніе съ трагическими законами судьбы не въ заоблачныхъ мечтаніяхъ, а въ опирающейся на самоё себя силѣ духа"... Наконецъ, говоря о тѣхъ стихотвореніяхъ Пушкина, въ которыхъ слышны "муки сомнѣнія" или "вопль отчаянія", напр., въ "Демонѣ" или въ "26 мая 1828 года" ("Даръ напрасный, даръ случайный"), -- Бѣлинскій замѣчаетъ по поводу послѣдней пьески: она "есть не что иное, какъ порожденіе одной изъ тѣхъ тяжелыхъ минутъ нравственной апатіи и душевнаго отчаянія, которыя неизбѣжны, -- какъ минуты,-- для всякой живой и сильной натуры; но она отнюдь не есть выраженіе паѳоса пушкинской поэзіи, а скорѣе -- случайное противорѣчіе паѳосу его поэзіи" (курс. мой). И въ послѣдующихъ строкахъ Бѣлинскій отождествляетъ этотъ паѳосъ Пушкина съ признаніемъ "разумной дѣйствительности".
   Послѣднее тождество ошибочно, такъ какъ пушкинское "пріятіе міра" далеко не тождественно былому преклоненію Бѣлинскаго предъ "разумной дѣйствительностью". Однако, дѣло не въ этомъ, а въ томъ, что Бѣлинскій съ удивительной проницательностью опредѣлилъ истинный паѳосъ пушкинской поэзіи -- его "пріятіе міра"; повторяю, невозможно лучше и вѣрнѣе опредѣлить "паѳосъ" пушкинскаго творчества, чѣмъ это сдѣлалъ Бѣлинскій въ приведенныхъ выше замѣчаніяхъ. Но -- удивительное дѣло!-- опредѣливъ такъ отчетливо паѳосъ, содержаніе, сущность пушкинской поэзіи, Бѣлинскій тутъ же, на тѣхъ же страницахъ отказывается видѣть въ этой сущности хоть что-либо, заслуживающее серьезнаго вниманія, а потому продолжаетъ считать сущностью поэзіи Пушкина только художественность, только эстетическій индивидуализмъ поэта. Онъ указываетъ, что публика не была въ состояніи оцѣнить все совершенство этой художественности пушкинскаго творчества, но что, съ другой стороны, публика эта "въ правѣ была искать въ поэзіи Пушкина болѣе нравственныхъ и философскихъ вопросовъ, нежели сколько находила ихъ -- и это, конечно, была не ея вина"... Итакъ, вотъ въ чемъ дѣло: глубочайшій паѳосъ поэзіи Пушкина, его "пріятіе міра" и разрѣшеніе въ этомъ смыслѣ всѣхъ нравственныхъ и философскихъ вопросовъ -- все это не удовлетворяло Бѣлинскаго, всецѣло отдавшагося въ это время идеѣ "соціальности" и общечеловѣческаго прогресса; и это помѣшало Бѣлинскому оцѣнить всю силу и глубину пушкинскаго міропониманія. Бѣлинскій не могъ замѣтить поэтому, что "художественность" является только эстетическимъ эквивалентомъ пушкинскаго "пріятія міра", точно такъ же, какъ "пріятіе міра" является только философскимъ эквивалентомъ "художественности" Пушкина. Эти два "паѳоса" пушкинскаго творчества настолько же нераздѣльно едины, какъ форма и содержаніе: они проникаютъ другъ друга, они являются тѣломъ и душой пушкинской поэзіи.
   Отчего же однако Бѣлинскій, съ такой удивительной ясностью вскрывшій оба эти "паѳоса" поэзіи Пушкина, не увидѣлъ ихъ нераздѣльности и, настойчиво подчеркивая внѣшній паѳосъ пушкинскаго творчества, не воздалъ должнаго его внутреннему паѳосу? Причина очевидна и я на нее указалъ выше: Бѣлинскаго не удовлетворяло пушкинское "пріятіе міра", строгое и подчасъ тяжелое міропониманіе, оправдывающее жизнь имманентно, ею же самою; Бѣлинскій въ это время (1844--1846 гг.) былъ уже вѣрующимъ "соціалистомъ", убѣжденнымъ проповѣдникомъ теоріи прогресса, теоріи, оправдывающей жизнь не ею самою, а безконечно отдаленными послѣдствіями ея. Обратите вниманіе на обширные комментаріи Бѣлинскаго къ "Теону и Эсхину" Жуковскаго, во второй изъ "пушкинскихъ статей": вѣдь это громкій, восторженный гимнѣ трансцендентному оправданію жизни идеей прогресса, идеей "человѣчества"... Непостижимое тамъ Жуковскаго Бѣлинскій видитъ здѣсь, на землѣ: для него "два противоположные берега -- здѣсь и тамъ -- сливаются въ одно реальное небо историческаго прогресса, историческаго безсмертія"... И съ восторженной вѣрой предсказываетъ Бѣлинскій "радостные дни новаго тысячелѣтняго царства Божія на землѣ"; съ восторженной вѣрой слышитъ онъ голосъ свыше: "борись и погибай, если надо: блаженство впереди тебя, и если не ты -- братья твои насладятся имъ и восхвалятъ вѣчнаго Бога силъ и правды!" И онъ готовъ повиноваться этому голосу: "благо тому, -- восклицаетъ онъ въ экстазѣ,-- кто, падая въ борьбѣ за свѣтлое дѣло совершенствованія, съ упоеніемъ страстнаго блаженства погружался въ успокоительное лоно силы, вызвавшей его на дѣло жизни, и восклицалъ въ священномъ восторгѣ: все тебѣ и для тебя, а моя высшая награда -- да святится имя твое и да прійдетъ царствіе твое"...
   Это восторженное исповѣданіе вѣры проходитъ черезъ всѣ "пушкинскія статьи"; я привелъ только наиболѣе яркое мѣсто, но всякій самъ найдетъ подобныя во второй, пятой, шестой и послѣдней изъ этихъ статей, т.-е. на всемъ протяженіи отъ 1843 до 1846 года. Понятно теперь, почему Бѣлинскій не могъ оцѣнить пушкинское міропониманіе, столь далекое отъ этой горячей вѣры въ прогрессъ: въ этомъ случаѣ Бѣлинскій лишенъ былъ возможности критическаго вчувствованія въ кругъ пушкинскаго переживанія, а между тѣмъ самъ же онъ объявилъ такое вчувствованіе необходимымъ для пониманія и оцѣнки поэта. Это не помѣшало ему съ глубокой проницательностью вскрыть и освѣтить внутренній паѳосъ пушкинской поэзіи, но помѣшало поставить его на должное мѣсто и освѣтить имъ -- а не одной только "художественностью" -- все творчество Пушкина, помѣшало увидѣть въ Пушкинѣ великаго "мірового" поэта съ вѣчно неумирающимъ содержаніемъ поэзіи. Нѣсколько ниже мы увидимъ, что въ послѣднихъ изъ этихъ статей (начиная со статьи восьмой) Бѣлинскій прибавилъ еще нѣсколько очень существенныхъ чертъ къ своей характеристикѣ Пушкина, но эти новыя черты только еще сильнѣе подчеркнули "соціальную" точку зрѣнія Бѣлинскаго и еще болѣе затушевали значеніе пушкинскаго міропониманія и міровосчувствованія.
   Отлагая общіе выводы, обращаюсь къ дальнѣйшему теченію "пушкинскихъ статей" Бѣлинскаго; остановившись такъ долго на главномъ, вопросѣ объ основной точкѣ зрѣнія Бѣлинскаго на поэзію Пушкина, не буду подробно разбирать отдѣльные взгляды Бѣлинскаго на тѣ или иныя произведенія великаго поэта, а ограничусь только наиболѣе существеннымъ. Шестая статья посвящена разбору юношескихъ поэмъ Пушкина. Къ "Руслану и Людмилѣ" Бѣлинскій отнесся чрезмѣрно строго, подчеркивая художественную "незначительность" этой юношеской поэмы; но тутъ же Бѣлинскій указалъ на громадное значеніе этой поэмы для своего времени, а также на отрицательное отношеніе молодого Пушкина къ псевдоромантизму (пародія на "Двѣнадцать спящихъ дѣвъ" Жуковскаго въ четвертой пѣснѣ "Руслана и Людмилы"). Переходя къ "Кавказскому Плѣннику", Бѣлинскій замѣчаетъ, что герой этой поэмы начнетъ являться и въ слѣдующихъ пушкинскихъ поэмахъ: "слѣдя за нимъ, вы безпрестанно застаете его въ новомъ моментѣ развитія, и видите, что онъ движется, идетъ впередъ, дѣлается сознательнѣе, а потому и интереснѣе для васъ"; мысль эта стала вскорѣ ходячей -- и теперь въ каждомъ учебникѣ можно найти указаніе на внутреннюю связь Плѣнника, Алеко, Онѣгина. Кстати сказать, большинство современныхъ Бѣлинскому критиковъ считало автора "Кавказскаго Плѣнника" и "Цыганъ" -- байронистомъ; Бѣлинскій тоже признавалъ несомнѣнное вліяніе Байрона на Пушкина, но въ то же время впервые указалъ (въ десятой статьѣ), что "невозможно предположить болѣе антибайронической..... натуры, какъ натура Пушкина" -- опять-таки мысль безусловно вѣрная и впослѣдствіи сдѣлавшаяся общепризнанной.
   Седьмую статью Бѣлинскій начинаетъ съ подробнаго разбора "Цыганъ". Свое отношеніе къ этой поэмѣ онъ вполнѣ выразилъ еще въ 1839 году, въ письмѣ къ Станкевичу; восхищаясь художественностью Пушкина, Бѣлинскій писалъ: "его натура художественная была такъ полна, что въ произведеніяхъ искусства казнила безпощадно его же рефлексію: въ лицѣ Алеко..... Пушкинъ безсознательно биче
   валъ самого себя, свой образъ мыслей и, какъ поэтъ, чрезъ это художественное объективированіе освободился отъ него навсегда"... Въ настоящей же статьѣ Бѣлинскій говоритъ не столько о "Цыганахъ", сколько по поводу "Цыгань": пользуясь случаемъ, Бѣлинскій высказываетъ свои завѣтные взгляды на женщину, на любовь, на ревность, на бракъ. Мы знаемъ, каковы были эти взгляды Бѣлинскаго сороковыхъ годовъ,-- знаемъ по его перепискѣ, знаемъ по его статьямъ: это были взгляды "сенсимонистскіе". Животная чувственность безъ любви бываетъ только въ бракахъ, -- говоритъ Бѣлинскій и прибавляетъ: "бракъ есть обязательство -- и можетъ быть оно такъ тамъ и нужно"... Это презрительное замѣчаніе сразу характеризуетъ "сенсимонистскій" взглядъ Бѣлинскаго. Такимъ же "сенсимонизмомъ" проникнуто и обширное разсужденіе Бѣлинскаго о ревности Алеко; впрочемъ трудно назвать "разсужденіемъ" пылкую атаку противъ этого ненавистнаго, "унижающаго человѣческое достоинство" чувства. Рѣшеніе этого вопроса Бѣлинскій даетъ чисто раціоналистическое, обычное для всякой системы утопическаго соціализма: пока есть любовь -- не должно быть ревности, когда есть ревность -- не должно быть любви; слѣдовательно, ревность есть логическая и нравственная безсмыслица...
   Въ восьмой статьѣ (1844 г.) Бѣлинскій подходитъ, наконецъ, къ "Евгенію Онѣгину" и продолжаетъ разборъ этого романа въ девятой статьѣ (1845 г.), посвященной Татьянѣ. Въ этой послѣдней статьѣ мы имѣемъ дальнѣйшее развитіе "сенсимонистскихъ" воззрѣній Бѣлинскаго на женщину, на любовь, на бракъ: все это повліяло на обвинительный приговоръ, вынесенный въ концѣ концовъ Бѣлинскимъ Татьянѣ. Бѣлинскій былъ несправедливъ въ своей оцѣнкѣ этой лучшей "русской женщины" своего времени, потому что не хотѣлъ судить ее съ единственно возможной -- исторической точки зрѣнія; онъ былъ настолько несправедливъ въ своей оцѣнкѣ этого величайшаго изъ пушкинскихъ созданій, что ставилъ выше Татьяны -- Марію изъ "Полтавы". "Творческая кисть Пушкина -- говоритъ Бѣлинскій въ концѣ седьмой изъ этихъ статей -- нарисовала намъ не одинъ женскій портретъ, но ничего лучше не создала она лица^Маріи. Что передъ нею эта препрославленная и столько восхищавшая всѣхъ и теперь еще многихъ восхищающая Татьяна -- это смѣшеніе деревенской мечтательности съ городскимъ благоразуміемъ?.." Причины такого крайне невѣрнаго и пристрастнаго отзыва очевидны: Марія пожертвовала всѣмъ для любимаго человѣка, она пренебрегла пересудами молвы, она отдалась безъ условій; а Татьяна любитъ Онѣгина, но остается вѣрна своему мужу, старому и чванному генералу... Это давно уже заставило Бѣлинскаго признать Татьяну виновной въ профанаціи чувства любви, въ профанаціи всего того, что должно для женщины быть дороже жизни. Когда невѣста Бѣлинскаго не хотѣла ѣхать вѣнчаться къ нему въ Петербургъ изъ боязни "общественнаго мнѣнія", то онъ, возмущенный, писалъ ей: "о, я понимаю теперь, почему вы такъ заступаетесь за Татьяну Пушкина и почему меня это всегда такъ бѣсило и опечаливало, что я не могъ говорить съ вами порядкомъ и толковать объ этомъ предметѣ!" (письмо отъ 4 окт. 1843 г-)Еще полутора годами ранѣе Бѣлинскій обмѣнялся мнѣніями о Татьянѣ съ Боткинымъ: Боткинъ писалъ ему, что замужняя Татьяна, любящая Онѣгина и все-таки продолжающая жить съ мужемъ -- омерзительное нравственное явленіе; при этомъ онъ характеризовалъ Татьяну рѣзкимъ терминомъ, который, говоря словами Бѣлинскаго, позволено употреблять въ однихъ словаряхъ, да и то только въ самыхъ обширныхъ... Этимъ терминомъ Бѣлинскій называлъ когда-то всякую "эмансипированную женщину"; теперь Боткинъ, съ одобренія Бѣлинскаго, называетъ этимъ словомъ Татьяну... "О Татьянѣ... согласенъ,-- отвѣчаетъ Боткину Бѣлинскій (4 апр. 1842 г.): -- съ тѣхъ поръ, какъ она хочетъ вѣкъ быть вѣрною своему генералу.....-- ея прекрасный образъ затемняется". И въ свой девятой статьѣ Бѣлинскій всецѣло повторяетъ такое сужденіе о Татьянѣ, разбирая ея "отповѣдь" Онѣгину: это не разборъ, а несправедливый, пристрастный обвинительный актъ. Въ этихъ горькихъ и мѣткихъ словахъ Татьяны, окончательно вскрывающихъ сущность характера Онѣгина, Бѣлинскій видитъ только "месть за оскорбленное самолюбіе", "страхъ за свою добродѣтель", "трепетъ за свое доброе имя въ большомъ свѣтѣ"... И эту свою ненависть Бѣлинскій переноситъ даже на Татьяну первыхъ главъ романа, обзывая ее "нравственнымъ эмбріономъ"...
   Все это крайне характерно для "неистоваго" и въ любви, и въ ненависти великаго критика. "Сенсимонистскій" взглядъ на женщину заставилъ Бѣлинскаго подойти къ Татьянѣ -- русской дѣвушкѣ начала двадцатыхъ годовъ -- съ абсолютнымъ мѣриломъ, не обращающимъ вниманія на какую бы то ни было историческую почву. И это помѣшало Бѣлинскому оцѣнить всю глубину натуры "бѣдной Тани", это заставило его вынести ей суровый обвинительный приговоръ -- который почти полъ-вѣка держался въ русской критической литературѣ, но который долженъ быть признанъ несправедливымъ и ошибочнымъ. Но все это не помѣшало Бѣлинскому оцѣнить поэтическую прелесть образа Татьяны: Бѣлинскій далъ увлечь себя предвзятому чувству только на нѣсколькихъ послѣднихъ, "резюмирующихъ" страницахъ девятой статьи, когда Татьяна предстала передъ нимъ въ роли великосвѣтской дамы. Наоборотъ, въ первой, большей части этой статьи Бѣлинскій говоритъ о Татьянѣ съ восторженнымъ сочувствіемъ, превознося "великій подвигъ" Пушкина, заключающійся въ томъ, что "онъ первый поэтически воспроизвелъ въ лицѣ Татьяны русскую женщину"; Бѣлинскій называетъ здѣсь Татьяну "геніальной натурой", "истинно-колоссальнымъ исключеніемъ", и вообще какъ бы перегибаетъ палку въ другую сторону. Это одна изъ самыхъ блестящихъ статей Бѣлинскаго, и она никогда не утратитъ своей цѣнности; чего стоитъ хотя бы одна блестящая характеристика типа "уѣздныхъ барышень" и "идеальныхъ дѣвъ", служащая вступленіемъ къ знакомству съ Татьяной! И если рѣзкій заключительный выводъ Бѣлинскаго не можетъ быть принятъ въ настоящее время, то вся его статья въ цѣломъ до сихъ поръ является одной изъ наиболѣе цѣнныхъ среди многочисленныхъ позднѣйшихъ характеристикъ Татьяны.
   Съ еще большимъ основаніемъ можно повторить это о восьмой статьѣ Бѣлинскаго, объ его характеристикѣ Онѣгина и Ленскаго. Если въ характеристикѣ Ленскаго еще проглядываетъ слишкомъ явная антипатія Бѣлинскаго сороковыхъ годовъ къ "романтизму", то характеристика Онѣгина является образцомъ тонкаго анализа и глубокаго пониманія намѣреній автора. Но не буду останавливаться здѣсь на этомъ анализѣ, а скажу только о той общей точкѣ зрѣнія, съ которой Бѣлинскій разсматриваетъ типъ Онѣгина и съ которой онъ приходитъ къ опредѣленнымъ выводамъ о самомъ Пушкинѣ. Подходя къ изученію типа Онѣгина, Бѣлинскій прежде всего опредѣляетъ ту историческую почву, на которой могъ вырасти этотъ типъ -- и это, несомнѣнно, единственный возможный путь для правильнаго пониманія Онѣгина, который былъ неизбѣжнымъ результатомъ строго-опредѣленныхъ соціальныхъ условій. Вообще говоря, "соціологическій методъ" въ критикѣ необходимъ, какъ одна изъ ступеней, ведущихъ къ обобщающему критическому синтезу; Бѣлинскій первый положилъ основаніе этому методу въ русской критикѣ. Но опредѣливъ Онѣгина, какъ неизбѣжный продуктъ русскаго дворянства начала XIX вѣка, Бѣлинскій вполнѣ основательно не остановился на этомъ выводѣ, а перенесъ его на самого творца этого типа. Выражаясь современными понятіями, можно сказать, что Бѣлинскій увидѣлъ въ Пушкинѣ "идеолога дворянства": эту мысль Бѣлинскій настойчиво подчеркиваетъ, начиная съ восьмой изъ настоящихъ статей, и это было той новой чертой характеристики Пушкина, о которой у насъ была уже рѣчь выше. Въ "Евгеніи Онѣгинѣ" -- говоритъ Бѣлинскій, -- особенно ясно отразилась личность поэта и его идеалы: "вездѣ видите вы въ немъ человѣка, душою и тѣломъ принадлежащаго къ основному принципу, составляющему сущность изображаемаго имъ класса; короче, вездѣ видите русскаго помѣщика... Онъ нападаетъ въ этомъ классѣ на все, что противорѣчитъ гуманности; но принципъ класса для него -- вѣчная истина"... А въ десятой статьѣ Бѣлинскій даже прибавляетъ, что Пушкинъ "въ душѣ былъ больше помѣщикомъ и дворяниномъ, нежели сколько можно ожидать этого отъ поэта"... Такъ это или не такъ, но во всякомъ случаѣ Бѣлинскій отмѣтилъ этимъ важный фактъ для пониманія Пушкина: дѣйствительно, Пушкинъ тридцатыхъ годовъ очень часто былъ или хотѣлъ быть "идеологомъ дворянства"; безъ этой черты будетъ неполна его характеристика и будутъ непонятны многіе изъ его литературныхъ и общественныхъ взглядовъ.
   Пушкинъ -- дворянинъ, Пушкинъ -- помѣщикъ: эти черты еще сильнѣе подчеркнули "соціальную" точку зрѣнія-Бѣлинскаго, но въ то же время еще болѣе затушевали безотносительную цѣнность пушкинскаго міропониманія. Повторилась та же исторія, какъ и при опредѣленіи внѣшняго и внутренняго паѳоса пушкинскаго творчества: сосредоточивъ главное вниманіе на оцѣнкѣ эстетическаго значенія Пушкина, Бѣлинскій недостаточно оцѣнилъ философскую сущность его поэзіи; и теперь также, правильно отмѣтивъ соціологическую подпочву творчества Пушкина, Бѣлинскій попрежнему не обратилъ достаточнаго вниманія на тѣ вѣчныя цѣнности, которыя лежатъ въ основѣ пушкинскаго творчества, на его отношеніе къ міру, къ жизни, къ людямъ. А между тѣмъ именно въ "Евгеніи Онѣгинѣ" съ удивительной стройностью и полнотой выразилась безсознательная философія великаго поэта, которая для всѣхъ временъ сохранитъ свою вѣчную, неумирающую цѣнность. Бѣлинскій не замѣтилъ въ содержаніи поэзіи Пушкина этой вѣчной цѣнности; обративъ вниманіе на "классовые идеалы" Пушкина, онъ еще болѣе укрѣпился въ мысли, что время поэзіи Пушкина уже прошло, что Пушкинъ уже устарѣлъ настолько же, насколько его "классовые идеалы" оказались отжившими свой вѣкъ передъ лицомъ историческаго прогресса. Если бы Бѣлинскій былъ въ этомъ правъ, то Пушкинъ не былъ бы великимъ поэтомъ: великіе поэты -- не старѣютъ. Именно въ этомъ и была основная ошибка Бѣлинскаго: онъ недостаточно оцѣнилъ вѣчные элементы пушкинскаго творчества.
   Перехожу къ десятой статьѣ Бѣлинскаго -- къ его подробному разбору "Бориса Годунова". Въ своемъ отношеніи къ этой трагедіи Пушкина Бѣлинскій повторялъ теперь -- въ 1845 году -- сказанное за пятнадцать лѣтъ до этого Полевымъ и вызвавшее нѣкогда рѣзкую критику Бѣлинскаго. Въ статьѣ 1840 года объ "Очеркахъ" Полевого Бѣлинскій, говоря о "Борисѣ Годуновѣ", спрашивалъ: "какъ же оцѣнилъ г. Полевой это великое созданіе Пушкина?-- А вотъ посмотрите: "прочитавъ посвященіе, знаемъ напередъ, что мы увидимъ карамзинскаю Годунова: этимъ словомъ рѣгнена участь драмы Пушкина. Ему не. пособятъ уже ни его великое дарованіе, ни сила языка, какою онъ обладаетъ". Теперь ясно и понятно ли, что это за оцѣнка?" -- съ негодованіемъ заключаетъ Бѣлинскій. А теперь посмотрите на оцѣнку "Бориса Годунова" Бѣлинскимъ въ десятой статьѣ: "Пушкинъ рабски во всемъ послѣдовалъ Карамзину -- и изъ его драмы вышло что-то похожее на мелодраму... Историкъ сыгралъ съ поэтомъ плохую шутку. И вольно же было поэту дѣлаться эхомъ историка, забывъ, что ихъ раздѣляетъ другъ отъ друга цѣлый вѣкъ!"... Вѣдь это та же самая мысль Полевого, только выраженная гораздо ярче и рѣзче. И неудивительно, что Бѣлинскій въ этомъ случаѣ пришелъ въ концѣ концовъ къ Полевому: вѣдь точкой зрѣнія Полевого двадцатыхъ годовъ была "общественность", но имя которой, углубленной, ратовалъ теперь, въ сороковыхъ годахъ, Бѣлинскій. Отсюда одинаково враждебное отношеніе ихъ къ консервативной философіи исторіи Карамзина: когда-то Бѣлинскій ломалъ копья за Карамзина-историка, но уже въ концѣ 1841 года, т.-е. въ началѣ своей "соціальности", онъ очень охладѣлъ къ его "Исторіи", что и выразилъ въ своемъ обзорѣ русской литературы за 1841 годъ, а нѣсколько позднѣе -- во второй изъ "пушкинскихъ статей" (1843 г.). А отсюда и его отрицательное отношеніе къ "Карамзинскимъ" элементамъ пушкинскаго "Бориса Годунова".
   Въ настоящее время установлено, что Бѣлинскій ошибался, считая Пушкина только перелагателемъ Карамзинскаго Годунова въ формы трагедіи; изслѣдованіе Жданова "О драмѣ Пушкина Борисъ Годуновъ" показало, что Пушкину матеріалами для драмы служили первоисточники, а не "Исторія" Карамзина. Какъ бы то ни было, но Бѣлинскаго не удовлетворило то психологическое объясненіе личности Бориса, какое далъ Пушкинъ въ своей трагедіи, и Бѣлинскій далъ свою удивительную по проницательности характеристику Годунова, свое объясненіе причинъ возвышенія и паденія этой замѣчательной личности. Правда, многіе историческіе факты въ то время не могли быть извѣстными Бѣлинскому: такъ напримѣръ, вслѣдъ за Карамзинымъ и Пушкинымъ онъ полагалъ, что крѣпостная неволя была установлена Годуновымъ,-- мнѣніе, которое современная наука относитъ къ числу историческихъ сказокъ; опять-таки вслѣдъ за Пушкинымъ онъ не всегда вѣрно понималъ отдѣльные поступки Годунова -- напримѣръ, его "комедію" съ отказомъ отъ царскаго вѣнца, которая была вовсе не "комедіей", а скрытой борьбой Бориса за самодержавіе противъ "конституціонныхъ" замысловъ боярства и т. д. Но тѣмъ удивительнѣе та поистинѣ геніальная проницательность, съ которой Бѣлинскій яркими, почти художественными чертами набросалъ характеристику Бориса Годунова, характеристику, которой удивляются теперь спеціалисты-историки (отсылаю читателя къ цѣнной статьѣ Павлова-Сильванскаго "Народъ и царь въ трагедіи Пушкина", во второмъ томѣ "Пушкина" изд. Брокгаузъ-Ефронъ).
   Въ 1846 году появилась, наконецъ, одиннадцатая и послѣдняя изъ "пушкинскихъ статей" Бѣлинскаго. Это была вообще послѣдняя статья Бѣлинскаго въ "Отечественныхъ Запискахъ"; бросая этотъ журналъ, Бѣлинскій все же хотѣлъ закончить въ немъ циклъ своихъ "пушкинскихъ статей", продолжавшихся уже четвертый годъ. Поэтому онъ принужденъ былъ скомкать весь оставшійся громадный матеріалъ въ одну небольшую главу; поэтому и содержаніе этой главы является такимъ пестрымъ. Остается только удивляться -- какъ сумѣлъ Бѣлинскій на этихъ немногихъ торопливыхъ страницахъ сказать такъ много, что до сихъ поръ историки литературы только повторяютъ сказанное Бѣлинскимъ о "Мѣдномъ Всадникѣ", "Моцартѣ и Сальери", "Каменномъ Гостѣ".
   Въ "Мѣдномъ Всадникѣ" Бѣлинскій увидѣлъ развитіе идеи о столкновеніи личнаго и общаго. Къ темѣ этой Бѣлинскій неоднократно подходилъ въ своихъ "пушкинскихъ" статьяхъ, и не трудно было бы уже а priori опредѣлить, къ какой постановкѣ этого вопроса придетъ Бѣлинскій. Извѣстно, что въ періодъ своего примиренія съ "разумной дѣйствительностью" Бѣлинскій старался синтезировать личное съ общимъ, но въ этомъ "синтезѣ" личность играла подчиненную роль; извѣстно, что въ 1840--1841 г., поднявъ знамя мятежа противъ "Общаго", Бѣлинскій ставилъ человѣческую личность "выше общества, выше человѣчества"; но извѣстно также, что въ слѣдующіе годы Бѣлинскій нашелъ точку опоры въ "соціальности", а позднѣе -- въ соціализмѣ, и вмѣстѣ съ этимъ его горячею вѣрою стала вѣра въ прогрессъ, въ человѣчество. При этомъ онъ попрежнему продолжалъ горячо любить человѣческую личность; въ седьмой изъ "пушкинскихъ статей", говоря объ Алеко, Бѣлинскій замѣчаетъ, что "одинъ изъ высочайшихъ и священнѣйшихъ принциповъ истинной нравственности заключается въ религіозномъ уваженіи къ человѣческому достоинству во всякомъ человѣкѣ, безъ различія лица, прежде всего за то, что онъ -- человѣкъ.... въ живомъ, симпатическомъ сознаніи своего братства со всѣми, кто называется человѣкомъ". Такимъ образомъ идея соціалистическаго братства строилась Бѣлинскимъ на почвѣ этическаго индивидуализма; права "общаго" онъ обусловливалъ правами "личнаго". "Общее выше частнаго, безусловное выше индивидуальнаго, разумъ выше личности,-- говоритъ Бѣлинскій въ началѣ пятой изъ "пушкинскихъ статей":-- это истина несомнѣнная, противъ которой нечего сказать; но вѣдь общее выражается въ частномъ, безусловное -- въ индивидуальномъ, а разумъ -- въ личности, и безъ частнаго, индивидуальнаго и личнаго общее, безусловное и разумное есть только идеальная возможность, а не живая дѣйствительность". Все это, однако, только этическая и философская сторона вопроса; остается еще сторона соціологическая. На чью же сторону стать при враждебномъ столкновеніи личнаго съ Общимъ? Къ кому и къ чему склонить слухъ -- къ смятеннымъ жалобамъ бѣднаго безумца Евгенія или къ всесокрушающему тяжелому топоту Мѣднаго Всадника? "Смиреннымъ сердцемъ признаемъ мы торжество общаго надъ частнымъ, не отказываясь отъ нашего сочувствія къ страданію этого частнаго",-- отвѣчаетъ Бѣлинскій, и иначе онъ не могъ отвѣтить, оставаясь вѣрнымъ своему идеалу будущаго тысячелѣтняго царства Божія на землѣ; еще во второй изъ этихъ своихъ статей (1843 г.) Бѣлинскій съ сочувствіемъ говорилъ о "греческомъ романтизмѣ", что "несчастія и гибель индивидуальнаго не скрывали отъ его глубокаго и широкаго взгляда торжественнаго хода и блаженствующей полноты общаго"... Эта же мысль проведена теперь Бѣлинскимъ въ его разборѣ "Мѣднаго Всадника"; смыслъ этой поэмы (точно также какъ и поэмы "Галубъ") Бѣлинскій видѣлъ именно въ столкновеніи личнаго съ общимъ. (О другихъ возможныхъ пониманіяхъ читатель можетъ узнать изъ интересной статьи Валерія Брюсова о "Мѣдномъ Всадникѣ" въ третьемъ томѣ уже указаннаго выше изданія Пушкина).
   Съ такой же проницательностью опредѣлилъ Бѣлинскій основную идею "Моцарта и Сальери" -- сущность и взаимоотношенія генія и таланта. Этотъ вопросъ всегда интересовалъ Бѣлинскаго; одна изъ самыхъ первыхъ его рецензій (1834 года) о повѣсти нѣкоего К. Баранова "Ночь на Рождество Христово" начинается рѣшеніемъ именно этого вопроса: въ талантѣ Бѣлинскій видитъ эхо генія; эта же мысль подробнѣе развивается Бѣлинскимъ полугодомъ позднѣе въ рецензіи на "Аббадонну" Полевого. Еще годомъ позднѣе, въ статьѣ о Ломоносовѣ, Бѣлинскій снова останавливается на вопросѣ о значеніи генія -- и вообще постоянно затрагиваетъ этотъ вопросъ вплоть до послѣдней изъ "пушкинскихъ статей". Все это тѣсно связано съ несомнѣнной переоцѣнкой Бѣлинскимъ "роли личности въ исторіи"; но при разборѣ "Моцарта и Сальери" дѣло, разумѣется, не въ этомъ. Бѣлинскій тонко вскрываетъ сущность пушкинской драмы -- психологію сознающаго себя таланта и несознающаго себя генія; вѣрнѣе было бы сказать, что это противопоставленіе непосредственнаго генія и трудолюбиваго ремесленничества. Какъ бы то ни было, но Бѣлинскій глубоко вѣрно оцѣнилъ мрачную трагичность лица Сальери; онъ увидѣлъ, что на нѣсколькихъ страничкахъ этого драматическаго шедевра передъ нами проходитъ глубокая, законченная трагедія человѣческой души.
   Это же самое видѣлъ Бѣлинскій и въ "Каменномъ Гостѣ", въ этомъ "перлѣ созданій Пушкина", быть можетъ даже чрезмѣрно высоко ставившемся Бѣлинскимъ по отношенію къ другимъ произведеніямъ Пушкина. Еще въ письмѣ къ Станкевичу отъ сент. -- окт. 1839 г. Бѣлинскій называлъ эту драму "перломъ всемірно-человѣческой литературы", а ея автора -- "Шекспиромъ новаго міра". Теперь, въ 1846 году, Бѣлинскій уже отказался видѣть въ Пушкинѣ "мірового" поэта, вслѣдствіе отсутствія въ его творчествѣ общественнаго и философскаго "паѳоса" -- и мы знаемъ, что въ этомъ основная ошибка Бѣлинскаго; но это не помѣшало Бѣлинскому остаться при своей прежней, восторженной оцѣнкѣ "Каменнаго Гостя". "Для кого существуетъ искусство какъ искусство, въ его идеалѣ, въ его отвлеченной сущности,-- говоритъ теперь Бѣлинскій, -- для того Каменный Гость не можетъ не казаться, безъ всякаго сравненія, лучшимъ и высшимъ въ художественномъ отношеніи созданіемъ Пушкина"... И тутъ же самъ Бѣлинскій называетъ эту драму Пушкина "богатѣйшимъ, роскошнѣйшимъ алмазомъ въ его поэтическомъ вѣнцѣ", "перломъ созданій" его; драма эта, говоритъ Бѣлинскій, "въ художественномъ отношеніи есть лучшее созданіе Пушкина". Но такъ чувствовать, такъ понимать это произведеніе могъ только тотъ, "для кого -- какъ мы только-что слышали отъ Бѣлинскаго -- существуетъ искусство какъ искусство, въ его идеалѣ, въ его отвлеченной сущности"... И, слѣдовательно, такое искусство существовало для Бѣлинскаго въ 1846 году.
   Этотъ выводъ чрезвычайно важенъ и мы должны обратить на него особенное вниманіе. Обыкновенно предполагается, что Бѣлинскій послѣднихъ лѣтъ своей жизни былъ ожесточеннымъ и непримиримымъ противникомъ "искусства въ его отвлеченной сущности", "искусства какъ искусства". Общеизвѣстенъ разсказъ Тургенева о яростномъ негодованіи Бѣлинскаго этой эпохи на мысли, выраженныя Пушкиномъ въ его "Черни", о рѣзкомъ отрицаніи Бѣлинскимъ самодовлѣющаго искусства; нѣкоторыя подобныя черты можно встрѣтить въ послѣднихъ статьяхъ Бѣлинскаго. На этомъ основаніи сложилась легенда о томъ, что общественная точка зрѣнія Бѣлинскаго сороковыхъ годовъ окончательно устранила собою его былое признаніе "искусства въ его отвлеченной сущности". Въ дѣйствительности дѣло обстояло далеко не такъ: изъ предыдущихъ страницъ ясно, что хотя Бѣлинскій и сталъ признавать теперь теорію самодовлѣющаго искусства только "первымъ моментомъ" пониманія искусства вообще, однако, онъ настойчиво подчеркивалъ невозможность миновать этотъ моментъ, пройти мимо него. Общественные и философскіе вопросы должны волновать поэтовъ нашего времени,-- говорилъ Бѣлинскій:-- но это не отрицаетъ существованія искусства въ его идеалѣ, искусства какъ искусства. Въ началѣ пятой изъ "пушкинскихъ статей" Бѣлинскій высказалъ эту мысль (встрѣчавшуюся у него и раньше) съ неоставляющей ничего желать опредѣленностью, повторяя свое любимое противопоставленіе искусства и беллетристики. "Всякая поэзія -- говоритъ здѣсь Бѣлинскій -- должна быть выраженіемъ жизни, въ обширномъ значеніи этого слова, обнимающаго собою весь міръ, физическій и нравственный. До этого ее можетъ довести только мысль. Но чтобъ быть выраженіемъ жизни, поэзія прежде всего должна быть поэзіею. Для искусства нѣтъ никакого выигрыша отъ произведенія, о которомъ можно сказать: умно, истинно, глубоко, но прозаично... Произведенія непоэтическія безплодны во всѣхъ отношеніяхъ, между тѣмъ какъ произведенія наполовину прозаическія бываютъ полезны для общества и для частныхъ людей; но они дѣйствуютъ и въ этомъ отношеніи только наполовину"... И далѣе Бѣлинскій повторяетъ, что "поэзія прежде всего должна быть поэзіею, а потомъ уже выражать собою то или другое", что искусство составляетъ собою "одну изъ абсолютныхъ сторонъ духа человѣческаго", -- мы уже слышали выше эти слова. Такъ говорилъ Бѣлинскій въ 1844 году; и теперь, въ 1846 году, для него, какъ мы видѣли, продолжаетъ существовать "искусство какъ искусство, въ его идеалѣ, въ его отвлеченной сущности"... И что особенно характерно: указывая на чисто "художественную" тему "Каменнаго Гостя", Бѣлинскій замѣчаетъ, "что "такая тема не можетъ пользоваться популярностію. Ее можно или понять глубоко, или вовсе не понять. Для непонимающихъ она не имѣетъ ровно никакой цѣны; для понимающихъ невозможно любить ее безъ страсти, безъ энтузіазма. Но первыхъ много, послѣднихъ мало, и потому она существуетъ для немногихъ"... {Эта же мысль легла въ основу глубоко-вѣрной оцѣнки Бѣлинскимъ пушкинскаго "Домика въ Коломнѣ", въ началѣ одиннадцатой статьи.}. Какъ видимъ, самъ Бѣлинскій указывалъ, что "искусство въ его отвлеченной сущности" существуетъ только "для немногихъ" -- и самъ причислялъ себя къ числу этихъ немногихъ.
   Послѣ краткаго разбора "Каменнаго Гостя", Бѣлинскій заключаетъ свою статью нѣсколькими словами о сказкахъ и о повѣстяхъ Пушкина. О сказкахъ Бѣлинскій сказалъ буквально "нѣсколько словъ", заявивъ, что за исключеніемъ "Сказки о Рыбакѣ и Рыбкѣ" всѣ остальныя пушкинскія сказки "были плодомъ довольно ложнаго стремленія къ народности". Это мнѣніе Бѣлинскаго не случайное; напротивъ, онъ постоянно проводилъ его съ начала и до конца своей критической дѣятельности. На первыхъ же строкахъ "Литературныхъ Мечтаній" Бѣлинскій отрицательно отзывается о Пушкинѣ, какъ "авторѣ Анджело и другихъ мертвыхъ, безжизненныхъ сказокъ"; а въ концѣ этой своей "элегіи въ прозѣ" снова возвращается къ сказкамъ Пушкина: "странно видѣть, какъ этотъ необыкновенный человѣкъ, которому ничего не стоило быть народнымъ, когда онъ не старался быть народнымъ, теперь такъ мало народенъ, когда рѣшительно хочетъ быть народнымъ"... Черезъ полтора года, въ рецензіи на вышедшую четвертую часть "Стихотвореній Александра Пушкина" (1836 г.), Бѣлинскій называлъ пушкинскія сказки "поддѣльными цвѣтами" и категорически заявлялъ: "онѣ, конечно, рѣшительно дурны, конечно, поэзія и не касалась ихъ"; а нѣсколько раньше, рецензируя какую-то сказку неизвѣстнаго автора "Царь-Дѣвица", Бѣлинскій считалъ одинаковыми по достоинству и "плохенькое произведеньице" Карамзина -- его сказку "Илья Муромецъ",-- и сказки Пушкина и Жуковскаго: "въ самомъ дѣлѣ, развѣ Илья Муромецъ уступитъ въ достоинствѣ Царю Салтану, Берендею, Коньку-Горбунку и пр., и пр.?" Интересно отмѣтить, что "Конекъ-Горбунокъ" Ершова, ставшій въ скоромъ времени дѣйствительно общенароднымъ, вызвалъ тогда же очень суровую рецензію Бѣлинскаго, замѣтившаго, что если сказки Пушкина, "несмотря на всю прелесть стиха", не имѣли ни малѣйшаго успѣха, то "о сказкѣ г. Ершова -- нечего и говорить"... Мнѣніе это -- самое неудачное изъ всѣхъ ошибочныхъ сужденій, когда-либо высказанныхъ Бѣлинскимъ, и справедливость обязываетъ указать на него.
   Всѣ эти мнѣнія о сказкахъ Пушкина были высказаны Бѣлинскимъ въ 1834--1836 гг., т.-е. въ то время, когда Бѣлинскій, вмѣстѣ съ большинствомъ и критиковъ и читателей, былъ увѣренъ въ "упадкѣ" пушкинскаго таланта. Но и послѣ 1838-го года, въ періодъ наибольшаго преклоненія Бѣлинскаго передъ Пушкинымъ, онъ не измѣнилъ своего мнѣнія о пушкинскихъ сказкахъ: укажу на его первую статью этого новаго періода, "Литературную хронику" (1838 г.), въ которой Бѣлинскій замѣчаетъ, что "мнимый періодъ паденія таланта Пушкина начался для близорукаго прекраснодушія съ того времени, какъ онъ началъ писать свои сказки. Въ самомъ дѣлѣ, эти сказки были неудачными опытами поддѣлаться подъ русскую народность; но несмотря на то и въ нихъ былъ виденъ Пушкинъ". Черезъ полгода, рецензируя двѣ книжки "Русскихъ сказокъ" Бронницына и Ваненко, Бѣлинскій писалъ: "Пушкинъ обладалъ геніальною объективностію въ высшей степени, и потому ему легко было пѣть на всѣ голоса. Но его геній изнемогъ, когда захотѣлъ, на зло законамъ возможности, субъективно создавать русскія народныя сказки, беря для этого готовые рисунки и только вышивая ихъ своими шелками"... Въ своихъ "пушкинскихъ статьяхъ" Бѣлинскій только повторяетъ эти свои постоянныя мнѣнія. Въ концѣ пятой изъ этихъ статей Бѣлинскій изумляется, съ какимъ "непостижимымъ искусствомъ" умѣлъ Пушкинъ "спрыскивать живою водою своей творческой фантазіи немножко дубоватые матеріалы народныхъ нашихъ пѣсенъ"; говоря такъ, Бѣлинскій имѣетъ въ виду "Бѣсовъ", "Утопленника", "Зимній вечеръ" и "жениха" (о послѣднемъ онъ замѣчаетъ въ началѣ восьмой статьи, что "это -- поэма, въ сравненіи съ которою ничтожны всѣ богатырскія народно-русскія поэмы, собранныя Киршею Даниловымъ"). "Эти пьесы -- продолжаетъ Бѣлинскій -- въ тысячу разъ лучше его же такъ называемыхъ сказокъ, этихъ уродливыхъ искаженій и безъ того уродливой поэзіи"... И нѣсколько ниже онъ снова повторяетъ свое мнѣніе о "бѣдномъ мірѣ русскихъ сказокъ".
   Таковъ былъ взглядъ Бѣлинскаго на русскія народныя сказки, пѣсни, былины и на сказки Пушкина. Что касается первыхъ, то уже давно указано на ошибочность такого взгляда Бѣлинскаго; поэтому здѣсь отмѣчу только несомнѣнную ошибочность отрицательнаго отношенія Бѣлинскаго и къ пушкинскимъ сказкамъ. Пріемъ "стилизаціи" -- выражаясь современнымъ терминомъ -- является въ настоящее время настолько обще-признаннымъ, что не можетъ возникнуть спора о его художественной законности. Когда Тургеневъ писалъ свою великолѣпную "Пѣснь торжествующей любви", онъ не поддѣлывалъ этимъ средневѣковыхъ хроникъ и новеллъ, а художественно возсоздавалъ ихъ стиль, духъ, пріемъ письма. Въ настоящее время литературные "стилизаторы" безконечно расплодились и опошлили этотъ художественный пріемъ, всегда законный въ рукахъ таланта; Пушкинъ же съ "геніальною объективностію", отмѣчаемою самимъ Бѣлинскимъ, примѣнилъ этотъ пріемъ къ русской сказкѣ и создалъ образцы намѣренно лубочной народной, сказки. Это не "поддѣльные цвѣты", а прелестные художественные лубки, аналогичные тому, что впослѣдствіи дали въ живописи Е. Полѣнова, Малютинъ, Билибинъ, а въ музыкѣ -- Глинка ("Камаринская"), Римскій-Корсаковъ ("Сказка о Царѣ Салтанѣ"). Пушкинъ въ своихъ сказкахъ далъ непревзойденный образецъ такой обработки народной поэзіи всею силою художественной техники; отрицательное мнѣніе Бѣлинскаго должно, въ силу всего этого, быть признаннымъ не имѣющимъ достаточныхъ основаній и ошибочнымъ.
   Остается сказать объ оцѣнкѣ Бѣлинскимъ повѣстей Пушкина; Бѣлинскій имѣлъ возможность посвятить имъ только двѣ-три послѣднія страницы своей послѣдней статьи. Быть можетъ именно вслѣдствіе этого Бѣлинскій былъ лишенъ возможности оцѣнить должнымъ образомъ такое великое созданіе Пушкина, какъ "Капитанскую Дочку". Къ "Повѣстямъ Бѣлкина" Бѣлинскій отнесся даже совершенно отрицательно, назвавъ ихъ "недостойными ни таланта, ни имени Пушкина";нѣсколькими годами позднѣе Аполлонъ Григорьевъ перегнулъ палку въ противоположную сторону, безмѣрно восхищаясь этими повѣстями и видя въ нихъ ключъ для пониманія всего творчества Пушкина. Что же касается "Капитанской Дочки", то Бѣлинскій былъ несправедливъ къ этому лучшей)7 русскому роману, только впослѣдствіи превзойденному "Войною и миромъ" Л. Толстого. Вообще Бѣлинскій недостаточно цѣнилъ прозаическія произведенія Пушкина. Еще въ 1840 году онъ писалъ Боткину (16 апр.), проводя свою любимую мысль о необходимости различенія беллетристики и художественности: "напримѣръ, -- говорилъ онъ,-- Капитанская Дочка Пушкина, по-моему, есть не больше, какъ беллетрическое произведеніе, въ которомъ много поэзіи и только мѣстами пробивается художественный элементъ. Прочія повѣсти его -- рѣшительная беллетристика"... И въ своихъ статьяхъ Бѣлинскій не разъ высказывалъ такое же мнѣніе. Въ статьѣ о "Героѣ нашего времени" Бѣлинскій мимоходомъ замѣтилъ, что "прозаическіе опыты (Пушкина) далеко не равны стихотворнымъ. Самая лучшая его повѣсть, Капитанская Дочка, при всѣхъ ея огромныхъ достоинствахъ, не можетъ идти ни въ какое сравненіе съ его поэмами и драмами". Въ обзорѣ русской литературы за 1843 годъ Бѣлинскій поставилъ эту "лучшую повѣсть" Пушкина далеко ниже повѣстей и разсказовъ изъ "Вечеровъ на хуторѣ близъ Диканьки" Гоголя. "Въ Капитанской Дочкѣ -- говоритъ Бѣлинскій -- мало творчества и нѣтъ художественно очерченныхъ характеровъ, вмѣсто которыхъ есть мастерскіе очерки и силуэты"... И теперь, въ 1846 году, Бѣлинскій хотя и видитъ въ этой повѣсти "одно изъ замѣчательныхъ произведеній русской литературы", а въ многихъ ея частностяхъ -- "чудо совершенства", однако тутъ же находитъ онъ и "рѣзкіе недостатки" повѣсти. Вполнѣ оцѣнена была эта вещь Пушкина только черезъ полвѣка послѣ Бѣлинскаго, въ прекрасной работѣ Н. Черняева "Капитанская Дочка Пушкина, историко-критическій этюдъ" (1897 г.). Изъ другихъ повѣстей Бѣлинскій нѣсколько подробнѣе остановился на "Дубровскомъ", сумѣвъ дать въ нѣсколькихъ строкахъ оригинальную характеристику героини этой повѣсти. Кромѣ того, и въ "Капитанской Дочкѣ", и въ "Дубровскомъ" Бѣлинскій увидѣлъ преобладаніе "паѳоса помѣщичьяго принципа", и такимъ образомъ въ концѣ своихъ статей еще разъ примѣнилъ къ Пушкину извѣстный уже намъ "соціальный" критерій. Кстати замѣтить, въ началѣ одиннадцатой статьи Бѣлинскій именно съ этой точки зрѣнія черезчуръ подробно остановился на разборѣ "Родословной моего героя"; въ сущности это не столько разборъ, не столько критика, сколько сердитая полемика Бѣлинскаго, давно уже стоящаго на "соціальной" почвѣ демократизма, съ аристократическими идеалами Пушкина.
   Еще нѣсколько словъ объ историческихъ и журнальныхъ статьяхъ Пушкина -- и Бѣлинскій заканчиваетъ этотъ свой громадный, затянувшійся на четыре года трудъ о Пушкинѣ, или, вѣрнѣе сказать, обширную критическую исторію русской поэзіи. Мы шагъ за шагомъ слѣдовали за Бѣлинскимъ, особенно останавливаясь на тѣхъ вопросахъ, которые въ настоящее время должны или рѣшаться, или ставиться иначе, чѣмъ это дѣлалъ въ свое время Бѣлинскій; но если бы мы, наоборотъ, указывали на тѣ сужденія, которыя до сихъ поръ сохранили всю свою силу, то статья эта выросла бы до громадныхъ размѣровъ. Блестящій и глубокій анализъ поэзіи непосредственныхъ предшественниковъ Пушкина и связь ихъ съ Пушкинымъ; критическая оцѣнка и классификація лирическихъ произведеній великаго поэта; опредѣленіе внѣшняго и внутренняго паѳоса его творчества; послѣдовательный разборъ всѣхъ поэмъ Пушкина; рядъ блестящихъ и глубокихъ характеристикъ героевъ этихъ поэмъ и вообще общественныхъ типовъ Россіи первой четверти XIX вѣка,-- все это навсегда и неразрывно связало имя Бѣлинскаго съ именемъ Пушкина. Съ тѣхъ поръ прошло около вѣка -- и до сихъ поръ эта работа Бѣлинскаго остается единственной во всей громадной пушкинской литературѣ.
   Но именно поэтому необходимо было съ особеннымъ вниманіемъ остановиться на ошибкахъ Бѣлинскаго, на тѣхъ ошибкахъ основной точки зрѣнія, о которыхъ уже говорилось выше. Главная ошибка -- отношеніе къ поэзіи Пушкина, какъ къ поэзіи прошлаго, имѣющей отнынѣ только историческую цѣнность по содержанію, хотя и вѣчно великую по своему художественному значенію. Ошибка эта произошла отъ той общественной точки зрѣнія, на которой стоялъ Бѣлинскій, увидѣвшій идейную сущность пушкинскаго творчества въ его аристократизмѣ, въ "паѳосѣ помѣщичьяго принципа". Въ этомъ была часть истины, а еще большая часть ея была въ опредѣленіи другого паѳоса пушкинскаго творчества -- "паѳоса художественности"; но именно эти двѣ истины, соціальная и эстетическая, помѣшали Бѣлинскому поставить на первое мѣсто философскую истину творчества Пушкина и оцѣнить главный внутренній паѳосъ пушкинскаго творчества. Бѣлинскій съ удивительной проницательностью и глубиной вскрылъ эту сущность пушкинскаго отношенія къ міру и жизни, его геніальную безсознательную философію "пріятія міра", которой, какъ солнечными лучами, пронизано все его творчество; Бѣлинскій ясно видѣлъ это, но не оцѣнилъ вѣчнаго, не умирающаго значенія этой стороны пушкинскаго творчества: въ этомъ его основная и главная ошибка. Не оцѣнивъ вѣчнаго, типическаго значенія пушкинскаго міропониманія, Бѣлинскій могъ считать поэзію Пушкина поэзіей минувшей эпохи, а самого Пушкина -- великимъ, но не "міровымъ" поэтомъ; и въ этомъ была вторая, производная ошибка Бѣлинскаго. Но вотъ прошло уже три четверти вѣка, скоро цѣлое столѣтіе, а Пушкинъ все такъ же вѣчно-современенъ, все такъ же близокъ людямъ одинаковаго съ нимъ психологическаго типа; его поэзія не можетъ стать минувшей -- это живая, безсмертная, вѣчно-настоящая поэзія. Соціальный "паѳосъ помѣщичьяго принципа" умеръ вмѣстѣ съ эпохой Пушкина, умеръ вмѣстѣ со і всѣмъ тѣмъ, что было въ Пушкинѣ смертнаго; но эстетическій паѳосъ "х)щожественности" и философскій паѳосъ "пріятія міра", взаимно слитые какъ форма и содержаніе, дѣлаютъ пушкинское творчество великимъ и безсмертнымъ. Для раскрытія этой истины Бѣлинскій, несмотря на всѣ свои ошибки, сдѣлалъ больше, чѣмъ послѣ него всѣ критики вмѣстѣ взятые, и потому имя его останется навсегда неразрывно связаннымъ съ именемъ Пушкина.
   
   1910 г.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru