Ядринцев Николай Михайлович
В глуши

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ВЪ ГЛУШИ.

(провинціальный очеркъ.)

   Городъ Б. былъ когда-то степной, татарской деревней, огуломъ, спеціально занимавшейся конокрадствомъ; администраціи, на основаніи высшихъ соображеній, вздумалось окрестить Б. городомъ: снесли сотню татарскихъ мазанокъ, соорудили острогъ, присутственныя мѣста, церковь; кликнули кличъ: сначала явился чиновный людъ, за нимъ поплелось мѣщанство;-- на площади воздвиглись "казенные вѣсы" двѣ, три лавчонки, нѣсколько кабаковъ... и началось великое дѣло: просвѣтленіе во тьмѣ ходящихъ, твореніе надъ ними суда и расправы... Старики сказываютъ, что со времени великаго момента: превращенія татарской деревушки въ градъ всероссійскій, еще болѣе заунывныхъ нотъ зазвучало въ призывѣ азанчеевъ благословленія Аллаха на все живущее на землѣ.
   Вообразить что-нибудь противнѣе этого городишка -- невозможно. Вокругъ голая степь, не та здоровенная, черноземная степь, что двинетъ силой, что родитъ самъ-пятнадцать, но степь нищенская, убогая, поросшая бурьяномъ. Только за околицей, безконечной вереницей, тянется тощая березовая аллея; да нѣсколько березъ и акацій скучилось въ сторонѣ этой аллеи, на христіанскомъ кладбищѣ. Аллея эта "большая дорога" -- "трахтъ" -- на которой изрѣдка звякнетъ колокольчикъ, на столько изрѣдка, что на звонъ его чуть-ли не все народонаселеніе высыпаетъ къ воротамъ, высовывается изъ оконъ. Рѣчонка, перерѣзывающая городъ на двѣ части: татарскую и русскую,-- воробью по брюхо, грязная, сонная, запруженная горами навоза и падали; только въ новую воду бурлитъ она, но и тогда ея мутныя волны ничего не несутъ на себѣ за исключеніемъ того-же навоза, да еще развѣ разбухше-синяго тѣла какого-нибудь Абдулки, сложившаго свою бритую голову на удаломъ промыслѣ... Только зимой на мосту рѣчонки кипитъ жизнь: это аборигены и пришлецы, съ голодухи и тоски пробуя силу кулаковъ и крѣпость челюстей, дуютъ другъ друга не на животъ, а на смерть.
   Въ городишкѣ все бѣдно, все голодно: собаки голодны до того, что вечеромъ невозможно выдти на улицу,-- растерзаютъ; онѣ опаснѣе волковъ, что напрасно рыскаютъ стаями вокругъ городишка: нѣтъ добычи; люди голодны до того, что изъ-за кляченки, стоющей пять цѣлковыхъ, складываютъ свои бритыя я небритыя головы, долгіе годы томятся въ каменныхъ мѣшкахъ, идутъ въ Сибирь... Даже чиновный людъ голоденъ, и ему, какъ волкамъ, нѣтъ поживы; у всѣхъ животы подвело.
   Тощища въ городишкѣ невылазная, невообразимая: ночью собаки да волки воютъ, надрывая душу самаго крѣпко-нервнаго человѣка; днемъ воютъ азанчеи "ля илляхъ илы Аллахъ" съ покачнувшихся минаретовъ и по степи, дальше собачьяго и волчьяго несется ихъ голодный вой... Отъ одного только этого никогда неустающаго, никогда непрерывающагося огульнаго воя можно съума сойдти, дойдти до галюцинацій.
   Зимой хуже еще чѣмъ лѣтомъ: домишки вплоть по маковку заносятся снѣгомъ, ночь тянется безконечно; людей, собакъ и волковъ голодъ пробираетъ еще сильнѣе, этотъ голодъ придаетъ ихъ вою какую-то чудовищную виртуозность: точно все нутро выворачивается. Извѣстія о сожранныхъ, замерзшихъ и безъ вѣсти пропавшихъ, есть единственныя "новости дня" зимняго сезона этого забытаго Богомъ уголка.
   Жить "свѣжему человѣку" въ этомъ городишкѣ невозможно: онъ или зачахнетъ, пуститъ пулю въ лобъ или сопьется съ кругу.
   Впрочемъ спиваются съ кругу въ городишкѣ всѣ, у кого есть только лишній грошъ въ карманѣ, кто только не можетъ безъ оглядки бѣжать отсюда: пьетъ безъ просыпу чиновничество и земство, несетъ послѣднюю гуню въ кабакъ мѣщанство, тащитъ, несмотря на проклятія пророка, за веревочную узду туда-же уворованную клячу татарство. Только благодѣтельный спиртъ можетъ притупить голодную тоску. Непьющимъ здѣсь горе: тоска высосетъ всего.
   Эта непроходимая тоска сосала вмѣстѣ съ другими и героинь моего разсказа: Аннушку Рукавишникову и Дунюшку Мыловарову. На грѣхъ одной было 19, другой -- 18 лѣтъ, на грѣхъ обѣ онѣ принадлежали къ "купецкому" сословію, а еще на самый пущій грѣхъ и та и другая выучились грамотѣ у мѣстнаго педагога, крестовоздвиженскаго дьячка. Эти три грѣха отозвались очень тяжко на дѣвушкахъ: грѣхъ молодости -- желаніемъ жизни, физіологической потребностью любви, страсти; грѣхъ "купецкаго" сословія -- отсутствіемъ изъ мѣсти и молодежи подходящихъ жениховъ, грѣхъ знанія -- еще большей тоской, еще большимъ желаніемъ жизни, еще болѣе болѣзненными порывами къ образамъ, которыхъ не создавала, не могла создать пьющая, голодующая и тоскующая дѣйствительность. Послѣдній грѣхъ былъ самый тяжкій грѣхъ.
   Дома жилось дѣвушкамъ не особенно скверно: отцы и матери ихъ были заурядъ съ прочими; первые сидѣли въ лавчонкахъ и весьма мало обращали на дѣтей вниманія, только когда дѣвушки выросли, отцы стали сильнѣе ругаться съ матерьми изъ-за приданаго; да больше помышлять какъ-бы поскорѣе сбыть никуда негодный, живой товаръ, объегоривъ при этомъ по правиламъ комерціи заглядѣвшагося на дѣвичью красу ротозѣя покупателя. Матери, за хозяйствомъ, за домомъ, хоть и больше, но тоже не особенно много обращали вниманія на моихъ героинь; ихъ вниманіе болѣе или менѣе ограничивалось замѣчаніями въ родѣ того, что:
   "Что ты, бездѣлуха, зѣнки только пялишь на улицу. Нѣтъ чтобъ матери пособить, вишь совсѣмъ смаялась!"
   Или:
   "Куда расфуфырилась, словно фря какая. Али деньги-то отцовскія, такъ жалѣть нечего!" и т. д.
   Впрочемъ, матери по своему любили моихъ героинь: ихъ судьба (замужъ выдать) не давала покою, мучила материнскій сонъ; сладкій кусокъ не доѣдала мать, отдавала дѣтямъ; передъ огромнымъ кивотомъ съ темными ликами клались болѣе усердные поклоны, когда случалось которой-нибудь изъ дѣвушекъ прихворнуть. Не малымъ горемъ звучали материнскія слова, когда обѣ подруги сходились вмѣстѣ.
   "Выросли вы у насъ, какъ цвѣточки полевые, а не шлетъ Господь Богъ женишковъ вамъ; не на радость вамъ далась и краса-то ваша дѣвичья; сгинетъ она здѣсь, какъ травка безъ дождичка... О-о-охъ, дѣвушки, дѣвушки, загуляла-бы я на вашей свадебкѣ, такъ загуляла-бы, какъ отродясь никогда не гуляла.
   Правда, засылали изъ сосѣдняго городка сватовъ раза два, три, да все неудачно: заслали разъ, запросили много, старики заупрямились, заслали другой и денегъ не просили: "намъ-де не денегъ, сами богаты, жену ищемъ" -- да дѣвки заупрямились: за вдовцевъ старыхъ сватали, нравъ ужь очень вдовцевъ не хвалили, съ дѣтьми чужими приходилось няньчиться... Ревомъ ревѣли дѣвки, когда прослышали про такое сватовство: жаль стало старикамъ дѣвокъ, и этихъ сватовъ спровадили.
   Но все это, конечно, была еще бѣда небольшая: нашлись-бы и женихи, лѣта не вѣсть какія наступили, но на грѣхъ просвѣтилъ крестовоздвиженскій дьячекъ грамотой моихъ героинь.
   Собственно говоря, свѣтъ просвѣщенія, изшедшій отъ крестовоздвиженскаго дьячка на моихъ героинь, былъ очень скудный свѣтъ, такъ-что понимать его слѣдуетъ въ смыслѣ крайне-ограниченномъ: онѣ выучились читать и писать, писать съ той массой граматическихъ ошибокъ, которая дѣлаетъ доступнымъ смыслъ написаннаго только людямъ, искусившимся въ тайнѣ подобныхъ грамотъ; арифметика имъ не далась окончательно, о существованіи другихъ отраслей званія, онѣ имѣли весьма неопредѣленное понятіе... Главное, онѣ умѣли читать.
   Въ каждомъ городишкѣ есть своего рода "летучія библіотеки". Какимъ вѣтромъ заносятся въ эти своеобразныя сокровищницы знанія книги -- уразумѣть и прослѣдить довольно трудно: проѣзжій гусаръ, позанявшійся въ ожиданіи лошадей на станціи Дюма-отцемъ и заспавшій потомъ Дюма-отца, вноситъ свою лепту въ эту сокровищницу; приказчикъ, съѣздившій къ Макарью и пріобрѣвшій тамъ Францыля Венеціана -- вноситъ свою лепту; отецъ-благочинный, отжилившій у своего кума сказаніе о семи мытарствахъ -- свою; студентъ, выписанный исправникомъ на каникулы въ качествѣ педагога къ будущимъ насадителямъ правды и расправы и возмутившій сердечный покой черноглазой исправницы -- Бюхнеромъ и Фохтомъ -- свою; шерстобитъ, ходившій по деревнямъ на заработки и захватившій по дорогѣ у проходимца-коробочцика Бову-королевича -- свою и т. д. Словомъ -- это улей, куда каждая пчела песетъ свою долю меда. Разнообразіе въ содержаніи улья идетъ до безконечности. Здѣсь найдете все, что хотите, какъ въ уѣздной лавочкѣ, начиная отъ дегтя до финиковъ и сахара: нѣсколько номеровъ Современника, повѣсть о Евдокіи праведной, Русскій Вѣстникъ, Дебэ, Битву русскихъ съ кабардинцами, Русское Слово, Потерянный Рай, Гуака, Некрасова, томъ Бѣлинскаго, Молешота, Айвенго, Лермонтова, Еруслана Лазаревича и пр. и проч. Въ основаніи этихъ своеобразныхъ библіотекъ положены самыя широкія комунистическія начала: никто не можетъ, не имѣетъ права сказать, "эта книга моя, твоя". Эта книга ничья, она всѣхъ и каждаго, кто держитъ ее въ рукахъ. Книги эти, во время своего существованія, дѣлаютъ нѣсколько оборотовъ въ одномъ и томъ-же кругу,-- до тѣхъ поръ, пока, благодаря ветхости, онѣ не утрачиваютъ три четверти своего содержанія; тогда онѣ безслѣдно, Богъ вѣсть куда, исчезаютъ... Все это читаютъ, перечитываютъ, чуть:не выучиваютъ наизусть, зачастую не понимая смысла прочитаннаго, наслаждаясь только процессомъ чтенія. Съ одной стороны -- тощища, непрогоняемая даже такими крутыми мѣрами, какъ водка и карты, съ другой -- инстинктивное, никакими педагогическими пріемами невыбиваемое желаніе знать, что дѣлается, какъ живется дальше родной навозной кучи, дѣлаютъ подобныя библіотеки необходимой" принадлежностью,-- какъ распивочныя и на выносъ,-- каждаго медвѣжьяго уголка съ острогомъ и присутственными мѣстами.
   Изъ всѣхъ жаждущихъ просвѣщенія самой страшной жаждой отличались мои героини: отцы, ихъ имѣли на столько средствъ, чтобы не запрягать ихъ, какъ лошадей, въ черную работу; въ то-же время они не были такъ "поставлены", чтобы дать возможность своимъ дочерямъ сокращать свои отъ утра до поздней ночи простиравшіеся досуги инымъ, не менѣе пріятнымъ образомъ, какъ сокращали его мѣстныя аристократки: звукъ унылый фортепьяно никогда не раздавался въ неладно скроенныхъ, да крѣпко сшитыхъ избахъ Рукавишникова и Мыловарова, мѣстные франты льнули тамъ, гдѣ играли въ стуколку и откуда неслись унылые звуки, моихъ-же героинь не удостоивали своего вниманія. Итакъ, дни Аннушки и Дунички ничѣмъ не сокращались.
   Рукавишниковъ и Мыловаровъ раза три въ годъ отправлялись "въ губернію" за товарами; къ этому дню Аннушка и Дуничка изъ грошей сколачивали рубль, два и отдыху не давали "молодцамъ":
   -- Не забудь-же, Ванюша, купи. Такъ и скажи: такъ-и-такъ, молъ, книжечку.
   -- Не съ руки намъ эвтотъ товаръ-то, Авдотья Никитишна; кабы на счетъ платочка-съ, разуважилъ-бы. Остались-бы оченно довольны, какъ вонъ намеднись Марья Ивановна: разцѣлопала-бы, говоритъ, тебя, за твой отмѣнный скусъ.
   -- Ничего, Ванюша, ты только скажи: позанятливѣй; тамъ ужь знаютъ; да нѣтъ-ли, спроси, съ стишками.
   Ванюша каждый разъ въ точности исполнялъ порученіе "хозяйской дочки". Являлись книжки "позанятливѣй": то Поль-де-Кокъ, то Загоскинъ, то Фетъ, то Георгъ-Милордъ... а однажды, ни съ того, ни съ другого, явилась даже "Кассаціонная практика правительствующаго сената", за что, впрочемъ, Ванюша былъ выруганъ, несмотря на оправданіе:
   -- Ужь оченно мудрено что-то прописано; думаю: полагать должно-съ, что тутъ самый смакъ и есть... Да и опять эвтотъ востроглазый шельмецъ смутилъ: останетесь, говоритъ, довольны, ночей не будете почивать.
   Мои героини зачитывались, особенно "стишками", до уродства, до безобразія. Придетъ Дуничка къ Аннушкѣ, или Аннушка къ Дуничкѣ: говорить, понятно, не о чемъ.
   -- А я, Дуничка, все выучила.
   -- Что ты, Аннушка!
   -- Вотъ слушай.
   И начнетъ Аннушка валять, не переводя духа:
   
   Печальный демонъ, духъ изгнанья,
   Леталъ надъ грѣшною землей...
   
   И валяетъ; валяетъ отъ первой до послѣдней строки; валяетъ безъ запинки, безъ ошибки, какъ дьячекъ "отче нашъ"; валяетъ до поту; валяетъ на зависть своего друга, который тутъ-же клянется ей, во что-бы то ни стало, достигнуть такихъ-же блестящихъ результатовъ.
   За Дуничкой Аннушка начнетъ:
   -- Мнѣ, Дуничка, стишки Надежда Степановна списала; помнишь она все ихъ еще пѣла,-- какъ на мазаркахъ мы встрѣтились.
   -- Неушто? Аннушка, ангельчикъ, дай скорѣй...
   -- Я ихъ тоже наизусть вчерась выучила; всю ночку не спала, маменька все еще бранилась: тятенькѣ, говоритъ, безпремѣнно пожалуюсь...
   
   Говорятъ, что я кокетка,
   Что любить я не могу.
   А видали-ль, какъ нерѣдко
   Равнодушіемъ плачу...
   
   И эта валяетъ; валяетъ тоже до поту лица...

------

   Мои немудреныя героини читали все, что удавалось захватить имъ, все, что попадалось имъ подъ руку; въ особенности зачитывались онѣ лѣтомъ: глазъ, надзору было меньше, укрыться было гдѣ. Дома Мыловарова и Рукавишникова какъ-разъ бокъ о бокъ приходились съ "мазарками" (на мѣстномъ жаргонѣ такъ зовется кладбище). Тамъ-то, съ ранняго утра, захвативъ для виду шитье, соединялись подруги и тамъ-то, въ тѣни тощихъ березъ, сидѣли онѣ за столиками, за занятливыми книжками до тѣхъ поръ, пока сердитый голосъ не вызывалъ ихъ изъ сказочнаго, чарующаго міра:
   -- Чего вы тамъ запропастились. Того и гляди, отецъ изъ лавки придетъ, а у насъ и на столъ не собрано. Вишь швеи-Софьи какія!
   Послѣ обѣда та-же исторія: опять "на мазарки".
   Изъ всего читаннаго мои героини упивались, конечно, только тѣмъ, что любится и любитъ; какъ ни узка была почерпнутая ими сфера знанія, но тѣмъ не менѣе она была хотя уродливой, но все-же исходной точкой своего рода анализа, сопоставленія. Все, что читали онѣ, было свѣтло, хорошо, любило и любилось; все это страдало и боролось изъ-за любви; все это въ концѣ концовъ побѣждало и наслаждалось; все это, если по волѣ авторовъ, и умирало, то опять-таки изъ-за любви и опять-таки широко, прекрасно умирало; умирало съ поцѣлуями, со стихами; за подобныя страданія и смерть можно отдать двадцать жизней не только въ паскудномъ татарскомъ городишкѣ, но и гдѣ-нибудь гораздо почище. Книжка познакомила моихъ героинь съ новымъ, хотя и одностороннимъ, міромъ, съ новыми, хоть и уродливыми представленіями и впечатлѣніями. По простымъ, общимъ законамъ логики, міръ, созданный ихъ воображеніемъ изъ красокъ и цвѣтовъ, почерпнутыхъ въ книжкахъ, ежеминутно сталкивался съ жалкимъ міромъ дѣйствительности и ежеминутно звалъ ихъ извѣдать всѣ прелести невѣдомыхъ странъ. Это было своего рода дьявольское навожденіе, отъ котораго нельзя отдѣлаться ни крестомъ, ни пестомъ, тѣмъ паче, если врагу рода человѣческаго на помощь приходятъ молодая, горячая кровь и дѣйствительность такого пошиба, въ которой самъ дьяволъ околѣлъ-бы съ тоски.
   Все, къ чему ни прикасались въ дѣйствительности мои немудреныя героини, шло въ разрѣзъ съ тѣмъ сказочно-любовнымъ міромъ, въ которомъ жили онѣ по цѣлымъ днямъ: тамъ, начиная отъ Францыля-Венеціана, Демона и кончая болѣе современными произведеніями, фигурировали распрекрасные герои и героини, все время провождавшіе въ пріятнѣйшихъ занятіяхъ -- "въ амурахъ; здѣсь все время поглощалось лавочкой, кухней, грошевыми разсчетами и копѣечно-грязными наслажденіями въ видѣ водки, здоровеннаго пирожища съ соминой и неявнѣе здоровенной выхранки, амуръ-же, если и допускался, то только въ крайне ограниченныхъ размѣрахъ и при томъ въ формѣ весьма не привлекательной. Тамъ въ книжкахъ являлись герои и героини раздушенные, распомаженные, едва-ли обладавшіе желудками, лицомъ ангелами уподоблявшіеся; всѣ они говорили мудреными словами, чуть не стихами; платье носили по самой послѣдней модѣ; живой-же, дѣйствительный людъ ходилъ нечесаннымъ, немазаннымъ, въ гуняхъ, дегтярныхъ сапожищахъ, пошедшимъ весь въ желудокъ. На языкѣ живого міра не было ни одного мудренаго слова, онъ не зналъ этихъ словъ, не хотѣлъ знать этихъ словъ. Тамъ въ сказочномъ мірѣ, въ груди клокотали страсти,-- здѣсь о страстяхъ и помину не было. Тамъ, если лилась кровь, то опять-таки изъ-за любви, если умирали, то все-же изъ-за нея,-- здѣсь-же услышишь: придушили кого-нибудь,-- такъ знай кляченку, гуню своровалъ; помяли бока,-- такъ въ пьяномъ видѣ, въ кабакѣ; померъ,-- такъ не отъ чахотки, а обожрался, опился, старость приспичила. Природа неменьше людей шла въ разрѣзъ съ тѣмъ, на что мои героини наталкивались въ дѣйствительности: въ книжкахъ горы, моря, широкія рѣки, дремучіе лѣса, звѣри лютые, роскошныя палаты; здѣсь, въ жизни -- убогія хаты, вонючій Бисмякъ (рѣчонка), степь, мозолившая глаза тощимъ бурьяномъ, мазарка, съ покачнувшимися, почернѣвшими крестами, душу надрывающіе своимъ воемъ голодные псы.
   То, чего недоставало въ книжкахъ, пополнялось молодымъ воображеніемъ моихъ героинь; это воображеніе подсказало имъ, что за Бисмякомъ лежитъ тотъ сказочный міръ, гдѣ обитаютъ героини и герои, гдѣ знать не знаютъ ни водки, ни собачьяго воя, ни зуботычинъ, ни пироговъ съ соминой, ни мѣдныхъ денегъ, гдѣ все прогуливается подъ тѣнью невиданныхъ древесъ, пересыпая любовныя объясненія поцѣлуями и поцѣлуи любовными объясненіями, гдѣ умирая отъ ранъ въ грудиj декламируютъ стихи.
   Въ эту-то обѣтованную землю, населенную небожителями, съ ея медомъ и макомъ, стремились изъ этой страны тощищи и голодухи мои героини. Недоставало только Моисея.
   Ѣхалъ офицеръ на Амуръ и недоѣхавши половины дороги, спустилъ всѣ деньжонки, выданные благодѣтельной казной въ видѣ прогоновъ, суточныхъ и т. д. Увидалъ офицеръ, что онъ уподобляется раку на мели: ни взадъ, ни впередъ, ни тпру, ни ну и затосковалъ. При шлось офицеру "писать письма къ родителямъ", а до полученія отвѣта, пробиваться, чѣмъ Богъ пошлетъ, въ татарскомъ городишкѣ.
   Офицеръ бродитъ унылый, мрачный, словно туча; пустота желудка и кармана сказываются печатью страданья на челѣ: часы заложены, новое, только съ иголочки пальто -- тоже, вся надежда на дальнѣйшее существованіе заключается въ послѣдней офицерской парѣ: проѣстъ офицеръ пару и хоть съ голоду умирай... А отъ жестокихъ родителей нѣтъ писемъ: бѣдны родители офицера и плохо вѣрятъ они своему, не разъ надувавшему ихъ сыну-шалопаю.
   Мрачная туча забрела на мазарки, какъ разъ въ то время, когда мои героини упивались тамъ "занятливой" книжкой.
   Мои героини даже вскрикнули отъ восторга и удивленія. Ихъ сердца забились тѣмъ боемъ, что суждено испытывать людямъ только до двадцатилѣтняго возраста при встрѣчахъ "съ предметомъ своей страсти". Все, что рисовало Дунечкѣ и Аннушкѣ пылкое воображеніе, все предстало передъ ними въ очію, въ дѣйствительности: ихъ симпатіи постоянно лежали на сторонѣ героевъ изъ офицеровъ,-- офицеръ предсталъ предъ ними; герои были молоды,-- офицеру пошелъ двадцать восьмой годъ; герои были статны, высоки ростомъ,-- офицеръ взялъ статью и ростомъ; герои носили усы,-- офицеръ усами взялъ; герои страдали,-- отъ тощаго желудка у офицера вытянулась физіономія; герои являлись при обстановкѣ не совсѣмъ обыкновенной,-- мои героини увидали офицера при закатѣ солнца, попирающаго стопой могильную плиту.
   Впослѣдствіи оказалось даже, что офицеръ стишки знаетъ.
   Офицеръ, не смотря на тощій желудокъ, тоже пріятно поразился моими героинями; офицеръ не былъ особый знатокъ и цѣнитель женской красоты, но то, что увидалъ онъ, могло-бы до нѣкоторой степени удовлетворить знатока и цѣнителя: не говоря о молодости, свѣжести, о той горячей крови, что сказывается въ каждой жилкѣ, природа дала моимъ героинямъ многое и другое, что заставляло останавливаться на ихъ румяно-загорѣлыхъ лицахъ. Это были полевые цвѣты, выросшіе на черноземной почвѣ: ихъ каріе глаза блестѣли молодостью, ихъ косы не нуждались въ шиньонахъ.
   Офицеръ, какъ и слѣдовало ожидать, не смутился встрѣчей съ моими героинями; мои героини смутились встрѣчей съ офицеромъ: имъ впервые пришлось такъ близко встрѣтиться въ дѣйствительности съ тѣмъ, что давно уже сложилось въ воображеніи. Прав-да, въ городишкѣ обиталъ тоже офицеръ, начальникъ мѣстной инвалидной команды, но то былъ инвалидъ по всѣмъ правиламъ искуства, ни съ какимъ героемъ ни малѣйшаго сходства неимѣвшій.
   Офицеръ, сообразно обстановкѣ, изобразилъ задумчивую мечтательность: подошелъ къ одному изъ крестовъ и, сложивъ на груди руки, прислонился къ символу страданія. Лучъ заходящаго солнца упалъ на его высокую фигуру. Мои героини украдкой, но восторженно созерцали офицера:
   "Печальный демонъ, духъ изгнанья!.." мелькнуло въ обѣихъ головкахъ.
   -- Качай, Пузиковъ, дальше! поощрялъ себя офицеръ.
   Процессъ восторженнаго созерцанія кончился.
   Офицеръ обошелъ нѣсколько крестовъ, прочиталъ надписи и сбоку учинилъ диверсію къ моимъ героинямъ: онѣ не видѣли приближеніе офицера, но чуяли это приближеніе, сердце подсказало, что онъ близко, близко; отъ ускореннаго біенія этого сердца имъ дышать стало трудно.
   -- Смѣю прервать ваше уединеніе нескромнымъ вопросомъ?
   Двойное: "ахъ!" въ отвѣтъ.
   -- Простите, madmoiselles, быть можетъ, своимъ приходомъ я испугалъ васъ, но...
   -- Нмчеги-съ... помилуйте-съ... Мы читали...
   Мои героини въ сотый разъ перечитывали Амалатъ-Бека; книга оказалась офицеру знакомой; разговоръ завязался; отъ "ничего-съ", "да-съ", "что вы", мои герони мало по малу перешли къ вопросамъ.
   -- А на войнѣ страшно?
   Офицеръ на войну не хаживалъ, но за то онъ былъ не изъ застѣнчивыхъ, надъ вопросомъ онъ не остановился:
   -- Какъ-же-съ! Я одинадцать мѣсяцевъ просидѣлъ въ Севастополѣ и былъ раненъ въ грудь на вылетъ пулей...
   Снова; "Ахъ, какъ страшно!"
   -- Бывало обѣдаешь, а около тебя пули, какъ шмели, такъ: жужу... У меня былъ деньщикъ, Федька, подаетъ онъ мнѣ чай, вдругъ -- граната! Трахъ -- и прямо въ подносъ...
   Опять: "Ахъ!"
   Дуничка, вспомнивъ, что героини часто падаютъ въ обморокъ, хотѣла даже упасть въ обморокъ, но побоялась -- не съумѣетъ.
   -- А стишки вы знаете?
   Офицеръ закрутилъ усъ.
   -- Еще-бы, очень много.
   -- Скажите какіе-нибудь хорошенькіе, пристали мои героини.
   Офицеръ не заставилъ себя упрашивать.
   
   Ты для меня душа и сила,
   Ты для меня огонь любви святой,
   Ты жизнь мнѣ новую открыла!
   Спи, ангелъ мой, спи, Богъ съ тобой!
   
   -- Дунька! Чего ты тамъ, чортъ-дѣвка, сидишь! Я вотъ тѣ за косы притащу! заявила себя сердитая дѣйствительность.
   -- Тятинька кличетъ!
   -- Милочка, побѣжимъ скорѣй!
   Дѣвушки скрылись.
   -- Чортъ ихъ возьми! Не дурны, шельмы, обѣ, въ особенности эта черномазая. Эхъ, кабы Ваську сюда,-- обдѣлали-бы мы эти статейки ладно! размышлялъ офицеръ, взирая вслѣдъ убѣгающихъ героинь.
   Размышляя о статейкахъ, офицеръ забылъ даже, что завтра ему придется спускать свою послѣднюю пэру. Только на квартирѣ, благодаря хозяйской мордѣ, напомнившей о деньгахъ, офицерскія мысли приняли болѣе реальное направленіе.
   -- Деньжищъ, чай, у толстопузыхъ аспидовъ много... Которую только цапнуть?
   Размышляя о моихъ героиняхъ и о. деньжищахъ толстопузыхъ аспидовъ-родителей, офицеръ, убаюкиваемый самоувѣренностью и надеждой, заснулъ тѣмъ сномъ, которымъ умѣютъ спагь одни только офицеры, даже спустившіе свои прогоны и порціоны.
   За то сонъ не давался моимъ героинямъ, несмотря на послѣднія офицерскія слова: "спи, ангелъ мой, спи, Богъ съ тобой!"
   -- Ты замѣтила, Дуничка, глаза-то у него какіе!
   -- А глаза, за глаза ненавижу его! декламировала въ отвѣтъ Дуничка.
   Солнце взошло, а дѣвушки все шептали другъ другу объ офицерскихъ глазахъ, офицерскихъ усахъ. Только совсѣмъ утромъ заснули онѣ, но и утренній сонъ былъ продолженіемъ ночныхъ грезъ... былъ продолженіемъ настолько, что если-бы Анна Филатьевна и Марья Никитична (моихъ героинь родительницы) видѣли, какъ неспокойно спится дочкамъ, слышали, какимъ страстнымъ шопотомъ зовутъ онѣ кого-то къ себѣ, то, понявъ, что чары дьявольскаго навожденія начали дѣйствовать на молодую кровь, конечно, усугубили-бы надзоръ за своими дѣтищами, постарались-бы, спрыснувъ ихъ богоявленской водицей, поскорѣй пріискать "добрыхъ молодцевъ" и съ рукъ на руки, съ "божьимъ благословеніемъ", передать свои неспокойныя, стосковавшійся въ безлюдьи и бездѣльи "сокровища".

------

   Но матери были слѣпы, офицеру родители благословенія и денегъ не высылали, дьяволу предоставлялся полный просторъ для навожденій и искушеній.
   Шли дни, дни іюньскіе, жаркіе, пыльные, когда съ одинадцати до шести часовъ все вымираетъ, все спитъ,-- когда и безъ того намертвыхъ улицахъ (числомъ -- двѣ, качествомъ -- по нѣсколько десятковъ прилѣпившихся другъ къ другу мазанокъ) собаки, за исключеніемъ сбѣсившейся отъ жара, не увидишь,-- шли ночи, даже и въ этомъ обиженномъ небомъ уголкѣ -- хорошія, свѣтлыя, съ доносягщимся откуда-то ароматомъ гречихи, липы,-- когда опять-таки все, изморенное дневнымъ жаромъ, покоится сномъ праведныхъ, за исключеніемъ уже не бѣшеныхъ, но здравомыслящихъ собакъ, рыскающихъ всласть по мертвымъ улицамъ. Въ этомъ мертвомъ царствѣ сна до моихъ героинь не было дѣла никому: ни одна сплетня не доходила до родительскихъ ушей.
   А между тѣмъ сплетня могла-бы находить обильную пищу днемъ и еще паче ночью.
   Офицеръ Пузиковъ шелъ на-ура; анализовъ душевныхъ движеній онъ не долюбливалъ, даже болѣе чѣмъ сомнительно, чтобы онъ знавалъ ихъ. Это былъ офицеръ, съ сильнымъ, поглощавшимъ все остальное, развитіемъ строевыхъ и плотоядныхъ способностей; Пузиковъ руководствовался однимъ правиломъ: бери, благо попалось подъ руку, о сведеніи-же счетовъ предоставляй думать другимъ. Офицеръ, конечно, видѣлъ, что онъ нравится дѣвушкамъ, но онъ даже и не задумывался надъ вопросомъ: которая изъ моихъ героинь ему нравится и нравится-ли которая? а коротко и ясно разрѣшалъ этотъ вопросъ: "славныя, канашки, обѣ! Обѣихъ надо заполучить!" Послѣ двухъ-трехъ свиданій "на мазаркахъ", мои героини, путемъ обоюдныхъ размышленій и сообщеній другъ другу результатовъ этихъ размышленій, пришли къ слѣдующимъ окончательнымъ выводамъ: офицеръ, собственно говоря, не есть офицеръ,-- т. е. штабсъ-капитанъ какого-то ингерманландскаго Фридриха-Вильгельма полка,-- по существо высшаго разбора, сотканное чуть-ли не изъ однихъ солнечныхъ лучей, совмѣстившее въ себѣ всѣ прелести Демона, Джальмы, Русакова, Амалатъ-Бека, Айвенго, Еруслана Лазаревича и т. д.
   -- Помнишь, Анничка, какъ онъ сказалъ: въ этой груди, клянусь, пылаетъ цѣлый адъ страстей!
   -- Точно Демонъ Тамарѣ...
   -- Да, да...
   
   Клянусь я первымъ днемъ созданья!
   Клянусь послѣднимъ днемъ его!...
   
   Такимъ-же своеобразнымъ путемъ устанавливалась точка соприкосновенія офицера съ другими, не менѣе Демона интересными субъектами.
   Порѣшивъ съ офицерскимъ происхожденіемъ и съ офицерскими добродѣтелями, мои героини такъ-же скоро порѣшили и съ неисповѣдимыми судьбами, занесшими офицера въ татарскую глушь. Въ этомъ случаѣ имъ оказалъ большую помощь самъ-же офицеръ, напускавшій жестокаго тумана на свое пребываніе въ городишкѣ:
   -- Я вѣрю въ судьбу: она хранила меня подъ непріятельскими пулями, она-же привела меня сюда... Бѣжать отсюда? Но развѣ я зналъ, что въ этой глуши я встрѣчу васъ? Шумный свѣтъ, боевая жизнь утратили для меня свои прелести, я готовъ умереть здѣсь...
   Развѣса уши слушали мои героини офицерскія рѣчи про боевую жизнь и шумный свѣтъ и порѣшили, что само небо, сжалившись надъ ихъ тощищей, послало въ сладкое утѣшеніе прелестнаго субъекта съ эполетами и что въ этой посылкѣ явно усматривается все тотъ-же высшій перстъ, болѣе или менѣе всегда являющійся кстати и всегда принимающій участіе въ залихватскихъ романахъ: не моглиже мои героини думать, чтобы это высшее существо, сотканное изъ Демона, Джальмы, майковскихъ стиховъ и прозы Крестовскаго, носившее адъ страстей въ своей груди, проѣдало послѣднія штаны, и только благодаря этому проѣданію и невозможности на офицерскія штаны добраться до Амура, попало на мазарки и разомъ пожрало два юныхъ, жаждавшихъ любви, стиховъ и сильныхъ ощущеній, сердца.
   Благодаря все тѣмъ-же глупымъ книжонкамъ, мои героини, отыскивая причины появленія и происхожденія штабсъ-капитана Пузикова, поставили даже такой вопросъ:
   -- Ужь не есть-ли онъ принцъ какой, инкогнито путешествующій по планетѣ съ спеціальной цѣлью развлекать тоскующихъ дѣвицъ?
   Поставивъ такой вопросъ и разрѣшая его чуть-ли неположительно, мои героини хотя и не вообразили себя принцесами, замуравленными въ замкѣ злого волшебника,-- по тѣмъ не менѣе цѣлые часы проводили въ разговорахъ на тему: какъ хорошо было-бы быть этими замуравленными принцессами.
   Проходили дни; жестокіе родители денегъ офицеру не высылали, новымъ штанамъ грозила серьезная опасность, видъ офицера съ каждымъ днемъ становился все болѣе и болѣе сумрачнымъ, интереснымъ; нестерпимой печатью страданія проникся каждый офицерскій мускулъ, каждый волосокъ офицерскихъ усовъ. Отъ одного только созерцанія этого вида героини млѣли, не спали ночей, похудѣли. Стремительность же офицерскихъ атакъ окончательно сокрушила дѣвичьи сердца. Оставалось сдѣлать одно только усиліе. Офицеръ его сдѣлалъ...
   Мрачный, какъ темная ночь, съ руками, сложенными на груди, прислонившись къ могильному кресту, стоялъ онъ.
   -- Сегодня, въ полночь, здѣсь, я жду васъ! проговорилъ, отчеканивая каждое слово, офицеръ "голосомъ изъ могилы".
   Героинямъ даже страшно стало взглянуть на него: полночь, онъ, могилы!...
   Боже, какъ хорошо!
   Дуничка и Аннушка тѣснѣе прижались другъ къ другу и молчали.
   -- Вы молчите? Вы несогласны? Такъ что жъ? Приходите сюда завтра и вы увидите на этой-же могилѣ мой окровавленный трупъ. По крайней мѣрѣ тогда пожалѣйте обо мнѣ...
   У моихъ героинь отъ ужаса сдѣлались большіе, большіе глаза: финалъ готовился безспорно романическій, но вѣдь его кровь ороситъ землю; вѣдь онъ погибнетъ!
   -- Что вы говорите! какъ это можно!
   -- Вы любите меня?
   Мои героини зардѣлись румянцемъ и опустили глаза.
   -- Вы молчите? Стало быть -- да. Такъ зачѣмъ же вы хотите моей смерти?
   -- А вы съ саблей придете?
   -- Когда же разстаюсь я съ моей вѣрной подругой? Клянусь! горе тому, кто будетъ намъ помѣхой!
   -- У васъ сабля настоящая?
   -- Это знаютъ мои враги; она не разъ обагрялась ихъ кровью.
   -- Вы никого не убивайте...
   -- Если никто не станетъ поперегъ дороги. Но если только... о! тогда...
   Офицеръ недоговорилъ, что "о! тогда" будетъ,-- но онъ такъ закрутилъ усы, сдѣлалъ такіе ужасные глаза, что у моихъ героинь пробѣжали мурашки по тѣлу.

-----

   Наступила ночь. По мирному, погруженному въ спячку, городишку, стонъ стоялъ отъ собачьяго лая и воя, когда офицеръ, отбиваясь отъ враждебныхъ полчищъ, шелъ на романическое свиданіе; не одна голова поднялась отъ подушки и послала демона ко всѣмъ чертямъ...
   -- Какого тамъ лѣшаго деретъ!
   -- Конокрады чай?
   -- Слышь, какъ воютъ; чужой, значитъ...
   -- А, чтобъ ему пусто было.
   Съ такими пожеланіями добрался офицеръ до кладбища; потъ валилъ съ него въ три ручья. Усѣвшись около ограды, псы отчаяннымъ воемъ старались убѣдительно доказать офицеру, какъ непріятно имъ, голоднымъ псамъ, что не удалось свести болѣе близкое знакомство съ офицерскими ляшками.
   Накинувъ платки на бѣлыя, дѣвственныя плечи, ждали мои героини прекраснаго офицера; отъ страха и волненія ихъ била лихорадка; имъ казалось, что мертвецы поднялись изъ могилъ и окружили ихъ. Вся облитая мѣсячнымъ свѣтомъ, береза, принявъ грандіозно-живую форму, протягивала къ нимъ свои длинныя руки. Глупое теля, смирно лежавшее около ограды и вздумавшее подняться, едва было не разрушило свиданіе. Еще минута, еще теля и мои героини бѣжали-бы безъ оглядки съ кладбища. По... показался онъ, съ мечемъ въ рукахъ.
   -- Онъ!
   -- Онъ!
   Онъ прогналъ весь страхъ; чѣмъ? какъ? "Знаетъ только ночь глубокая..."?

*****

   Офицеръ -- въ большой радости, мои героини -- въ большомъ горѣ. Жестокіе родители сжалились надъ своимъ сыномъ-шалопаемъ и вмѣстѣ съ невещественнымъ родительскимъ благословеніемъ на вѣки нерушимымъ, выслали и вещественное проявленіе этого благословенія: деньги. Офицеръ спасенъ, штаны остались цѣлы, подъ судъ за растрату казенныхъ денегъ не попадетъ, на Амуръ пріѣдетъ. Какъ громомъ поразила офицерская радость моихъ героинь: офицеръ -- былъ свѣтлымъ лучемъ, ворвавшимся сквозь заржавленныя рѣшотки тюрьмы ихъ-тоскливо-однообразной, ихъ пошло-безъисходной жизни; офицеръ воплощалъ въ себѣ поэзію, за нимъ начинались опять тѣ-же мазарки, тотъ-же собачій вой, тѣ-же пироги съ соминой, тѣ-же неумытыя рожи въ дегтярныхъ сапожищахъ; офицеръ уносилъ съ собой молодость, горячую кровь, страстные поцѣлуи.... словомъ, все, чего жаждетъ грѣховная молодость и отъ чего не отказывается безгрѣшная старость.
   Горькими слезами зарыдали мои героини, когда офицеръ, видомъ мрачный, въ душѣ ликующій, произнесъ:
   -- Я долженъ открыть вамъ ужасную вещь.
   Мои героини приготовились услыхать самое ужасное, но онѣ не приготовились услыхать то, что услыхали: онѣ находились въ первомъ чаду любви, въ ихъ немудреныя головы не закрадывалась даже мысль, что этотъ чадъ, сладкій чадъ можетъ такъ скоро улетучиться.
   Снова "голосъ изъ могилы:"
   -- Судьба вырываетъ меня изъ вашихъ объятій. Меня призываетъ мой долгъ. Я уѣзжаю.
   Глаза моихъ героинь стали даже больше, чѣмъ въ то время, когда офицеръ заявилъ желаніе предстать передъ ихъ очи въ видѣ бездыханнаго трупа съ пулей въ груди.
   -- Да. Лебо неумолимо!
   Сложенныя на крестъ руки, слезы, поцѣлуи, увѣренія вѣчной любви завершили эту сцену.
   Только когда демонъ исчезъ, опамятовались мои героини и опамятовившись могли измѣрить бездну, открывшуюся за удалившимся демономъ... Вопросъ: что будетъ съ нами? засѣлъ въ ихъ немудреныя головы и никакъ не находилъ подходящаго разрѣшенія.
   -- Нѣтъ, Дуничка, я руки на себя наложу; я безъ него жить не могу. Радость моя, счастіе мое!.. Дуничка, давай умремъ... Когда онъ поѣдетъ мимо насъ, бросимся подъ лошадей. Пусть всѣ знаютъ, какъ мы любили его. Умирая, мы будемъ произносить его имя. Умремъ же, Дуничка, голубушка.
   -- Что ты, Аннушка. Вѣдь это большой грѣхъ,-- въ оврагъ стащутъ.
   -- А не ты-ли клялась умереть вмѣстѣ. Зачѣмъ мы будемъ жить?
   -- Страшно, Аничка.
   -- Такъ знаешь что? Убѣжимъ съ нимъ.
   Мысль найдена, мысль блестящая: немалое число героинь убѣгало съ своими героями изъ домовъ жестокосердыхъ родителей. Безъ этого лынка любовныя исторіи теряютъ очень много цѣнности. Конечно за этой блестящей мыслію должны были-бы слѣдовать другія, хотя и менѣе блестящія, но за то болѣе душеспасительныя мысли въ родѣ того, что, "да, сдѣлали мы большой руки глупость, поддавшись на медовыя офицерскія рѣчи; горе большое грозитъ нашимъ головушкамъ, если провѣдаютъ кому знать и вѣдать надлежитъ, что заслушивались мы сладкихъ рѣчей, что, не скупясь на ласки, награждали, мы за эти сладкія рѣчи, но горшее горе грозитъ намъ, если эти сладкія рѣчи унесутъ насъ за Бизякъ-рѣку, въ невѣдомыя страны. Куда мы дѣнемся съ распрекраснымъ офицеромъ Пузиковымъ? Зачѣмъ мы убѣжимъ? Что воспослѣдуетъ изъ сего? Что питьѣсть будемъ? Какой отвѣтъ дадимъ, когда спросятъ насъ: а гдѣ у, васъ паспорты?
   Безспорно ни одинъ изъ этихъ душеспасительныхъ вопросовъ не возникалъ въ головахъ моихъ героинь, такъ-какъ гораздо легче было задать и разрѣшить проблему Анички: умремъ вмѣстѣ. Зачѣмъ? страдаемъ. Какъ? утопимся,-- чѣмъ подобрать подходящіе отвѣты на счетъ: что съ нами подѣлаетъ офицеръ? Куда мы помчимся? Какимъ такимъ манеромъ всезрящаго ока городового избѣжимъ?
   Аннушка, открывшая блестящую мысль, разомъ просіяла, разомъ, вся прониклась ею, разомъ вся отдалась ей: разлука не грозитъ впереди, сомовьи пироги, собачій вой, тощища... исчезли, любовь, поэзія снова вступаютъ въ свои права. Какъ же и не радоваться: человѣка, только-что вырвавшагося изъ тюрьмы, снова хотятъ замуравить въ ней, а онъ нашелъ возможность бѣжать отъ нея далеко,
   далеко, бѣжать свободный, и вольный, какъ птица въ поднебесья.
   Дуничка, по привычкѣ, по натурѣ представила нѣкоторыя возраженія,-- но эти возраженія были такъ слабы, что разлетѣлись прахомъ при персомъ прикосновеніи къ нимъ болѣе экзальтированной Анички. Аничка напомнила другу -- клятвы, нѣсколько подходящихъ примѣровъ изъ романовъ, нарисовала одинъ только уголокъ того счастія, той обѣтованной земли, что ждетъ ихъ впереди -- и всѣ колебанія Дунички уступили мѣсто радости и счастію.

------

   Блестящая мысль сообщена офицеру Пузикову. Офицеръ прежде всего очень разлакомился, а во-вторыхъ, голова его такъ-же мало оказывала способностей къ анализу, какъ и головы моихъ героинь. Вообще, какъ извѣстно, способность взвѣшивать и оцѣнивать не далась еще всероссійскому люду; это людъ непосредственно-первобытныхъ впечатлѣній,-- которымъ всецѣло отдается онъ и благодаря которымъ совершаетъ зачастую замѣчательно-глупыя вещи.
   Офицеръ Пузиковъ принадлежалъ тоже къ всероссійскому люду: прибытіе съ двумя барышнями на Амуръ такъ крѣпко ударило въ офицерскую голову, что Пузиковъ сразу-же поддался удару. Непосредственное впечатлѣніе, ударившее въ офицерскую голову, было на столько сильно, что онъ ни на минуту не остановился предъ разрѣшеніемъ другого вопроса: а на какія такія деньги я довезу моихъ барышень на Амуръ? и какимъ такимъ образомъ, не состоя въ магометанствѣ, устроюсь я съ моими барышнями на Амурѣ, если даже предположить, что жестокосердые родители вновь смилуются надъ моимъ шалопайствомъ?
   Мѣсто скорби и плача -- мазарки снова превратилось для моихъ героинь въ рай земной, когда офицеръ изрекъ свое слово. Впрочемъ изрекъ онъ его не безъ ломанья:
   -- Дайте подумать!
   Думалъ офицеръ, конечно, не много, но ходилъ по мазаркамъ долго; занимала-же его въ это время не забота о судьбѣ моихъ героинь, но услаждался онъ мыслію, какъ отъ зависти лопнутъ всѣ остальные штабсъ-капитаны, капитаны, прапорщики и т. д. и что изъ этого огульнаго лопанья дальше воспослѣдуетъ.
   Съ замираніемъ сердца слѣдили за каждымъ шагомъ своего идеала мои героини; разрѣшался вопросъ "быть или не быть".
   Пузиковъ подошелъ къ моимъ героинямъ, сидѣвшимъ на могильномъ камнѣ и молча остановился передъ ними. Минута торжественная: ей не могъ проникнуться только какой-то забулдыжный песъ, завывшій ни съ того, ни съ другого во всю псиную глотку.
   -- Клянетесь-ли вы любить меня вѣчно?
   За клятвами дѣло не стало.
   -- Я готовъ на все, готовы-ли вы?
   И за готовностью дѣло нестало, хотя опять-таки никто не спросилъ: въ чемъ готовъ? зачѣмъ готовъ?
   -- Такъ бѣжимъ, и горе тому, кто остановитъ насъ!
   Офицеръ ударилъ по рукояти сабли и тѣмъ краснорѣчиво выразилъ, какое ужасное горе ожидаетъ того смертнаго, кого обуяетъ рѣшимость остановить офицерскіе порывы.
   Рѣшеніе произнесено; мои героини ожили, разцвѣли, и вся эта сцена закончилась тѣмъ обычнымъ финаломъ, гдѣ преобладаютъ: "лобзанія и слезы".

-----

   Надъ рѣкой Бизякомъ идетъ ревъ, а офицерская тройка мчится далеко, далеко, и не слышатъ этого рева тѣ, кто мчится на этой тройкѣ.

Н. Михайловичъ.

"Дѣло", No 1, 1872

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru