Ядринцев Николай Михайлович
Воспоминания и грезы восточного фельетониста

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Литературное наследство Сибири, том 5
   Новосибирск, Западно-Сибирское книжное издательство, 1980.
   

ВОСПОМИНАНИЯ И ГРЕЗЫ ВОСТОЧНОГО ФЕЛЬЕТОНИСТА

   Читатель, каждый человек имеет право носить в душе своего бога, любить свою родину, лелеять свой идеал и иметь свою королеву сердца, понятно, что не лишен этого права и скромный восточный репортер. Когда я думаю о кумирах, мне часто припоминается драматический рассказ у Брет-Гарта о маленьком китайце, воспитанном европейцами в Сан-Франциско, который целую жизнь под своим платьем носил маленького китайского идола и пал с ним, когда европейские иконоборцы преследовали китайских язычников. Это была очень грустная история.
   Мой божок и мой кумир -- не китайский идол, но воспоминание о моей далекой родине. Теперь, когда я обращаюсь к обозрению ее жизни, я не могу не чувствовать некоторого прилива чувства и торжественного настроения. Поймем ли мы друг друга?..
   Удастся ли мне угодить моим землякам? Я знаю, на писателя из провинции, пишущего в столице, возлагаются большие надежды и большие обязанности. Там, на свободе, все можно писать, там нас защитят, там нет людей пристрастных, думает провинциальный читатель.
   Добрый, наивный провинциальный читатель! Во-первых, он имеет особое представление о петербургской печати, во-вторых, о самом столичном писателе. Мы не будем говорить о "пределах" там и здесь, и здесь и там их "не прейдеши", но мне хочется сказать о природе писательства, если можно так выразиться.
   Провинциальный областной писатель, явившийся в столицу, долго не понимает своего положения и не может освоиться. У него в душе свежи еще впечатления, вынесенные из тайников русской земли, из недр русского народа, он находится еще под влиянием своей местной природы, часто грандиозной и великой, у него сильно бьется сердце, он чувствует жар в крови, мечта его уносит далеко, когда он вырвался на простор более свободной жизни.
   Но рядом с этим его охлаждает суровая, подавляющая проза, этот холодный гранит, эта свинцовая река не заменяет ему прежней обстановки, а бесстрастные, сухие деловые люди наводят тяжелое впечатление. Мрамор и гранит столицы отличаются от величественных скал, где из-под камня выбегает свежая зелень и пробивается светлый ручеек действительной жизни. Тоскливо в первое время чувствуется областному писателю. Наконец, разве легко рисовать себе жизнь издали, заочно?..
   Когда я читаю вести о жизни наших городов в газетах, я составляю себе особое представление о них.
   Во-первых, самые корреспонденции бывают смутны, односторонни и вводят в заблуждение. Это я испытал не раз, живя вдали от родины. Знаешь, наверное, что в таком-то городе пожар, а сообщают, что там произрастание трав и обилие плодов, в другом месте похороны, а вы видите улыбающееся лицо корреспондента, поздравляющего с праздником. Есть, конечно, различные репортеры в провинции, одни -- легкого нрава, веселые, вечно торжествующие и ликующие, другие -- меланхолики, мрачные и озлобленные, испытавшие всю горечь "корреспонденции" и местной взбучки.
   Но самый типичный корреспондент на Востоке -- это вечно чающий движения воды обыватель, вечно живущий надеждами и вечно разочаровывающийся. Один из моих знакомых сравнивал этот тип с гейневским юнкером Шмидтом.
   
   Вянет лист, проходит лето;
   Иней серебрится,
   Юнкер Шмидт из пистолета
   Хочет застрелиться.
   
   Подожди, юнкер Шмидт! -- говорит мой приятель, читая унылую корреспонденцию,-- подожди, "зелень оживится, лето возвратится". И действительно через несколько дней мы читаем: "Настала новая эра для нашего любезного Зашиверска. С прибытием и пит того лица все пошло на другой лад, как будто проскользнула струя свежего воздуха".
   Мы понимали, что в Зашиверск приехал новый начальник. Лето возвращалось, лист зеленел, но вдруг неожиданно, по прошествии некоторого времени, снова начинало звучать "вянет лист, проходит лето" -- возлагаемые надежды, значит, не оправдались. Нечаянно, например, такие надежды и ликования неслись из злосчастно Томской губернии, и вдруг -- "вянет лист, проходит лето""... В этих постоянных очарованиях и разочарованиях проходила вся жизнь корреспондента на окраине. Мы хорошо понимали, что в этом Янусе, в этом Гераклите и Демокрите отражались местные волнения и надежды, но они отражали только одну черту жизни. Мы слышали однообразное: "Прощаюсь, ангел мой, с тобою!" или "Здравствуй, милая, хорошая моя!" Они выражали одно несложное чувство вечных ожиданий и тоскливое мужицкое:
   
   Вот приедет барин,
   Барин нас рассудит,--
   
   оканчивавшееся постоянно жизненной коллизией, провинциальным ухабом, где ломалась колесница надежд, а когда эта колесница валилась, то мы стояли над нею, растопыря руки, восклицая с И Ф Горбуновым: "вот кажинный раз на эфтом самом месте!"
   Но еще хуже для обозревателя корреспонденты, сообщающие только о градусах мороза, цене на сено и о рождении солдаткою телят. Последние известия обыкновенно перепечатываются всех столичных газетах, появляясь первоначально в местных губернских ведомостях. На меня они наводят полное отчаяние. Черт знает, думаешь, "двух телят!" Положим, друг Горацио, "есть многое на свете"... Положим, если принять во внимание, что пишет профессор Вагнер и все прочее... Но все-таки боязно. Ведь это значит всю физиологию, а затем и все законы природы к чертям.
   И что будет, если у нас вместо людей телята начнут рождаться!..
   При таких условиях весьма трудно было составлять себе представление о местной жизни. Но, кроме телят, иногда доносятся и любопытные вещи. При этом надобно знать местную жизнь, чтобы дополнить кое-что воображением, надобно знать тот интерес, который волнует наши маленькие муравейники, и подсмотреть тот секрет, который составляет суть их жизни. Это тот секрет, который подловил бедный учитель пансиона в рассказе Диккенса и сдерживал свирепую начальницу пансиона (просто он подсмотрел ее слабость). Весь секрет состоял в какой-то "ложечке", но достаточно было упомянуть об этой ложечке, и начальница смирялась.
   Так и в сибирских городах, в каждой среде есть свои секреты. И я их знаю, знаю слабости Тюмени, или города Тюленя с его купечеством, знаю, чем болеет Томск, чем волнуется теперь веселый Фрейберг-Барнаул, и какую думу думает город Акакиев Акакиевичей -- Омск. Вот это-то знание местной жизни и облегчит мне, может быть, мои хроники. Когда знаешь местную среду, достаточно намека, чтобы понять, о чем идет дело. Достаточно, например, тюменцев спросить: "А как вы стерляжьей ухой одного французского ученого угощали?" -- как мы поймем, в чем дело. Дело в том, что одному проезжему путешественнику купец Глаз- быков вылил на голову стерляжью уху со словами: "А как, мусью, мы вас шпарили в 12-м году!" Достаточно барнаульцам сказать: "-- А кум-то у вас, братцы, непрочен, велят ему в отставку подавать",-- и я знаю, что это известие обварит барнаульцев как интендантская ревизия. Далее, достаточно мне спросить приятеля другого района: "-- А что "Медный лоб" или "Шапка чебаком" что делает?" -- как мы поймем, о ком идет дело, и посыплются анекдоты. "-- Разнуздался совсем -- дурит!", "-- Сс-с! а обещался быть хорошим человеком". Словом, у нас, провинциалов, разговоры патриархальные. Нет случая, когда бы я не мог представить себе местной сцены.
   Но, помимо этих смешных сцен и курьезов, мне рисуется, читатель, и кое-что иное. Я не могу довольствоваться одними курьезами и безобразиями. Не могу питаться потом и желчью.
   Мне рисуется целая страна, эта девственница под белым покрывалом. Мне чудится, что в ней где-то таится чистый источник жизни, где-то лежат заколдованные народные силы, где-то скрывается тайна грядущего. И эта страна предстает предо мною неразгаданным, таинственным краем противоположностей и контрастов.
   Страна мороза и тропического лета, страна, где нагоняется холод и задаются бани одновременно, страна светлого неба и мрачного существования, страна, где много хлеба и люди вымирают от голода, страна здорового воздуха и ужасных эпидемий, страна, обильная серебром и золотом, но где казенные заводы идут в убыток, страна прекрасных природных путей и безобразных дорог, которые века исправляются, но остаются неисправными, край двойных прогонов и беспрогонной езды, страна отдаленная, где за расстоянием теряется, человеческий стон, страна хуже луны, для которой не изобретен еще телескоп, страна, черный цвет которой в спектре центра кажется розовым, страна, в которой злоупотребления не составляют редкости, льготная страна для мошенников, но ужас для честного человека, страна богатства, роскоши и истощения, страна спячки и смерти, где вечностью пользуются мамонты, но люди не оставляют никакого следа, страна несчастия и обетованная земля русского народа, страна величайшего произвола и страна приволья, страна надежд и отчаяния, страна красоты и безобразия, и тем не менее край непробуженных сил и загадочного будущего!
   Я знаю природу этого края, великую, прекрасную, грандиозную природу, но природу мертвую, подавляющую, которой недостает жизни. Эта природа ждет своей весны. В темных рощах ее недостает рокота соловья, в моем крае не слыхать еще поэта, пророка и писателя.
   Сколько мук, сколько борьбы и испытаний должен вынести край, нарождая этого писателя. Я знаю, какая борьба идет в этом крае против гласности. Но когда зарождается жизнь, нет ничего мучительнее молчания. Читали ли вы про фантастическую страну молчания Эдгара Поэ? Это была мрачная страна в Ливии у реки Запре (стало быть, у нас, в Азии); здесь были реки желты, как шафран, и нездоровы, они не текли в море, но суетливо волновались на одном месте, озаряемые багровым солнцем. По берегам этой реки тянется бледная пустыня, поросшая гигантскими кувшинками, они вздыхают и протягивают свои шеи, похожие на шеи призраков. Там волнуются и шумят леса, но нет ветра. На этой долине стоит серая печальная скала, на которой красуется надпись "отчаяние". "В этой пустыне в дождливую и ужасную ночь,-- рассказывает демон,-- я встретил человека. Человек этот был горд, и лицо его было -- лицо божества, его лоб был задумчив, его глаза полны раздумья, и в морщинах щек читалось его страдание. Он дрожал и чувствовал свое одиночество. Тогда злобный демон вздумал наказать человека. Он вызвал страшных гиппопотамов и тапиров, которые, приблизясь к скале, громко ревели.
   И человек дрожал в своем одиночестве! Затем демон проклял всю природу, и ужасная гроза потрясла долину, дождь хлестал по голове человека, а он дрожал в своем одиночестве и все не оставлял скалы. Тогда демон в гневе вновь проклял всю природу и наложил на нее молчание. И луна остановила свой трудный путь по небу, и гром утих, и молния не блистала больше, и тучи повисли неподвижно.
   На грозной скале изменилась надпись, на ней значилось "молчание". Демон взглянул в лицо человека, оно было бледно от страха, человек гордо поднял голову, прислушался, задрожал и исчез стремительно из пустыни.
   Читая этот рассказ Поэ, мне думалось о моей родине.
   Боже! Да ведь не проклятая же эта страна, обреченная на молчание. Когда-нибудь здесь раздастся же человеческий голос!
   И среди пустыни мне почудился новый звук! Что же это? Моисей в тростнике или голос плачущего крокодила? Да, это был крик младенца, может быть, резкий, может быть, смутный, но, несомненно, голос человеческого существа.
   
   "Восточное обозрение", 1882, No 2.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru