Ядринцев Николай Михайлович
Сибирский фельетон

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Чувства Сибиряка после похорон Тургенева.- Сибирячка и молодое поколение Сибири.- Тобольская семинария и отлучение ею Тургенева.- Пробуждающаяся жизнь.- Место молодежи!- Исповедь юноши.- Его красавица.- Первая иллюзия и первое разочарование.- Дорогой цветок.

СИБИРСКІЙ ФЕЛЬЕТОНЪ.

Чувства Сибиряка послѣ похоронъ Тургенева.-- Сибирячка и молодое поколѣніе Сибири.-- Тобольская семинарія и отлученіе ею Тургенева.-- Пробуждающаяся жизнь.-- Мѣсто молодежи!-- Исповѣдь юноши.-- Его красавица.-- Первая иллюзія и первое разочарованіе.-- Дорогой цвѣтокъ.

   Похороны Тургенева вызвали особыя чувства среди образованнаго общества Россіи. Эти похороны затронули наболѣвшія струны въ нашей интеллигенціи, они соединили людей разныхъ лагерей, возрастовъ, соединили два поколѣнія, доселѣ смотрѣвшія другъ на друга пепріязнепПо, привлекли всѣхъ, кто поклоняется идеѣ добра и свѣта.
   Будучи свидѣтелями этихъ похоронъ, смотря на блестящую процессію съ сотнями огромныхъ пестрыхъ вѣнковъ, съ развевающимися хоругвями, съ сотнями юношей и студентовъ, идущихъ съ пѣньемъ за гробомъ, окруженныхъ толпой въ сто слишкомъ тысячъ народа, можно было видѣть тріумфъ писателя и "тріумфъ литературы", еслибы рядомъ не шли грустныя мысли о судьбѣ этого писательства.
   Вѣдь если въ Европейской Россіи, въ столицѣ ея, уваженіе къ литературѣ и писателю только что нарождается, пробиваетъ себѣ дорогу, (вѣдь это вторые величественные похороны послѣ Достоевскаго), то что же сказать о насъ, о Сибири, о ея литературныхъ всходахъ. Нужна ли намъ литература? Гдѣ связь сибирскаго писателя съ обществомъ, совершится ли когда нибудь этотъ союзъ? И я смотрѣлъ тоскливо въ невѣдомую даль и глубокая тоска охватывала душу. Я вспомнилъ какая идетъ въ Сибири травля, какъ гонится печать въ лицѣ юноши и въ лицѣ "сѣдыхъ бородъ" (типичное выраженіе одного изъ сибирскихъ Угрюмъ-Бурчеевыхъ).
   Ахъ, какъ надоѣло устремлять взоръ только въ это безотрадное море безобразій, въ это черное пятно! Какъ надоѣли всѣ эти "гамадрилы", "навозные", всѣ эти самодурничающіе цивилизаторы, всѣ эти двухпрогонные, какъ надоѣлъ мнѣ Кондратъ! Неужели нѣтъ ничего на моей родинѣ болѣе утѣшительнаго!?
   Въ эту минуту глубокой грусти и раздумья, когда я думалъ о судьбѣ писателей, чрезъ нѣсколько часовъ послѣ похоронъ Тургенева мнѣ было подано письмо въ редакцію отъ неизвѣстной особы. Вотъ это письмо:

Милостивый государь!

   На страницахъ вашего уважаемаго журнала, стоящаго на стражѣ интересовъ моей родины, хотѣла бы я поговорить о понесенной вами, міровой утратѣ. Мною говорилось о покойномъ Иванѣ Сергѣевичѣ, такъ много, что новаго уже никто ничего не скажетъ, а тѣмъ болѣе я, замурованная въ узенькомъ кругѣ интересовъ насущнаго хлѣба, стоящая въ сторонѣ отъ всѣхъ партій, рвущихъ къ себѣ дорогой прахъ съ возгласами: "онъ. нашъ, онъ нашъ, онъ нашъ!" Я просто хочу вылить въ этомъ письмѣ все, что накипѣло на сердцѣ. Европа оцѣнила въ немъ художника и преклонилась передъ его нравственнымъ обликомъ; она назвала его "геніемъ человѣчества" и наслаждалась, любовалась картинами, созданными его могучею кистью, какъ обезпеченный, удовлетворенный человѣкъ любуется красивымъ пейзажемъ. Но русскіе люди, а въ особенности мы, русскія женщины, мы потеряли въ немъ не только источникъ наслажденія, но и источникъ добра, къ которому жадно припадали въ дни нашей юности. Онъ былъ нашимъ учителемъ и его идеалы вошли въ нашу плоть и кровь; мы донесли ихъ до старости, проводя, какъ умѣли, въ жизнь и не измѣнимъ имъ до могилы. Не принесемъ мы ему сотенъ рублей на памятникъ, не принесемъ, потому что но имѣемъ ихъ, а не имѣемъ, потому что онъ самъ научилъ насъ той нравственной опрятности, которая заставила гнушаться погоней за наживой, рѣдко идущей объ руку съ нравственнымъ идеаломъ; но никто не поклонится могилѣ его съ такой горячей любовью, никто не заплачетъ надъ нимъ съ такимъ искреннимъ горемъ въ душѣ, какъ сдѣлаемъ это мы, русскія женщины его времени; онъ пожалѣлъ, приголубилъ насъ, освѣтилъ намъ путь и завѣщалъ идти но немъ неуклонно. И мы пойдемъ, какъ бы ни былъ тернистъ этотъ путь, пойдемъ, какъ шли до сихъ поръ, не ноя, не жалуясь. Пусть болитъ голова отъ заботъ и думъ, пусть утомленныя работой руки настойчиво просятъ отдыха въ борьбѣ и погонѣ за "своимъ" хлѣбомъ; пусть и самый хлѣбъ этотъ будетъ горекъ и черствъ,-- женщина, воспитавшаяся на идеалахъ г. Тургенева, не промѣняетъ его на сытый подножный кормъ; и не потому дорожитъ она имъ, что онъ "свой", а потому что приправой къ нему является "идея", завѣщанная дорогимъ покойникомъ, идея свободы, труда и самостоятельности. И особенно ярко свѣтится эта идея теперь, въ окружившихъ насъ, безпросвѣтныхъ сумеркахъ. Если и блеснутъ двѣ, три искры, то этотъ мгновенный періодическій свѣтъ, озаряетъ только гниль и муть окружающаго. Душа изболѣла, мозгъ отупѣлъ въ мелочахъ, отдохнуть не на чемъ.
   Не во время умеръ онъ, проповѣдникъ добра и мира, хоть на время смягчало его кроткое слово нашъ озлобленный умъ, какъ душевная, могучая музыка Шопена смягчаетъ страданія нервно больнаго. Онъ именно "на высяхъ" творилъ миръ, какъ сказалъ Ренанъ, играя свою "пѣснь торжествующей любви" на самыхъ тонкихъ, самыхъ высокихъ струнахъ человѣческаго сердца, онъ во врагахъ видѣлъ людей и могъ бы сказать намъ: "простите имъ, не вѣдятъ бо что творятъ".
   Слава ему, показавшему намъ свѣтъ! Миръ его праху!

Сибирячка.

   Такъ вотъ кто сочувствуетъ Тургеневу! Это письмо полное простоты и искренняго чувства произвело на меня, признаться, гораздо болѣе впечатлѣнія, чѣмъ масса громкихъ искусственныхъ высокопарныхъ спичей, чѣмъ масса реторическихъ статей съ литературнымъ краснорѣчіемъ. Это чистая слезинка, изъ бѣднаго сердца упавшая на гробъ писателя глубоко тронула меня, она показываетъ какія скрытыя привязанности, какія чувства таились между писателемъ и читателемъ. "Слава показавшему намъ свѣтъ!" Такъ вотъ она, зародившаяся солидарность съ писателемъ, невидимая таинственная и прочная! Вотъ кому онъ былъ близокъ и кому служилъ утѣшеніемъ, не мы одни пожившіе, перечувствовавшіе его время, чувствуемъ солидарность съ покойникомъ,-- оно тронуло и молодыя сердца.
   Молодыя учащіяся поколѣнія въ дальнихъ городахъ моей родины также желали почтить память великаго писателя. Къ сожалѣнію не вездѣ это удавалось. Когда вѣсть о смерти Тургенева достигла Тобольска, 2-го сентября, семинаристы тобольской духовной семинаріи пожелали отслужить панихиду по Иванѣ Сергѣевичѣ Тургеневѣ и чрезъ учителей передали ректору о своемъ желаніи. По желаніе семинаристовъ признано было "неудобоисполнимымъ".
   Что хотѣла сказать этимъ тобольская семинарія, что, отказывая Тургеневу въ христіанскомъ поминовеніи, она не признаетъ его христіаниномъ? По вѣдь въ подобной же семинаріи въ Томскѣ была отслужена панихида въ присутствіи учащихся и ректоръ семинаріи сказалъ слово, при похоронахъ Тургенева въ Петербургѣ участвуетъ высшее духовенство, почему одна тобольская семинарія должна составлять исключеніе? По можетъ быть тобольская семинарія захотѣла выразить, что она не признаете въ Тургеневѣ достойнаго писателя. Тогда и это оригинально, когда цѣлый міръ признаетъ его такимъ.
   Все однако бываетъ. Какое то духовное лицо въ томъ же Тобольскѣ, въ прошломъ столѣтіи спорило съ аббатомъ Шаппомъ, извѣстнымъ астрономомъ, что земля стоитъ, а солнце ходитъ, и почтенный астрономъ ничѣмъ его не могъ переубѣдить. Эдмондъ Лбу въ своей міровой рѣчи на гробѣ Тургенева припомнилъ того купца, который объявилъ въ Россіи: "я не знаю Тургенева, онъ Европеецъ, а я купецъ русскій". "Этотъ субъектъ принадлежитъ къ самой многочисленной и самой сильной кастѣ глупцовъ, но онъ выбралъ для Тургенева слишкомъ узкія рамки", сказалъ Лбу. Кондратъ также не признаетъ Тургенева и не слыхалъ о немъ. По не будемъ говорить сегодня объ этихъ явленіяхъ, объ этомъ "черномъ пятнѣ". Для насъ достаточно, что эти симпатіи къ литературѣ связываютъ лучшую часть подрастающихъ поколѣній, что писатель нашелъ путь къ молодымъ сердцамъ и завоевалъ ихъ.
   Молодое поколѣніе, молодое поколѣніе! Ты сфинксъ будущаго, изъ за котораго ломались копья въ нашей литературѣ, ты великое, какъ идея грядущей жизни, и безпомощное какъ ребенокъ, полное энергіи и безсилія, полное самомнѣнія и въ тоже время неопытное подобно мышонку, исполненное чистоты сердца, возвышенныхъ стремленій, но еще не ступившее пяди въ практической жизни и хрупкое какъ тростникъ, загадочное, неуловимое "безформенное", какъ опредѣлилъ тебя покойный художникъ, часто задорное, но и покорное какъ дитя въ умѣлыхъ рукахъ, пытавшееся не разъ высоко поднять молодую голову надъ литературою, но въ конецъ пришедшее поклониться на могилу писателю. Мало того, ты ищешь утѣшенія, руководительства, и у тебя "душа изболѣла", "отдохнуть не ни чемъ".
   Среди русской интеллигенціи было роковое недоразумѣніе, но связь интеллигентныхъ поколѣній сказалась. Нѣтъ стариковъ и молодыхъ, остались только "вѣрующіе* въ идею человѣческаго совершенства. У насъ, сибиряковъ, также было своего рода недоразумѣніе съ своимъ молодымъ поколѣніемъ. Въ сущности мы не знали этого поколѣнія и оно мало знало насъ. Наше знакомство недавно началось.
   Я помню, когда пива жизни нашей была пуста и молодое образованное поколѣніе Сибири только оставляло родину и освобождало себя отъ всякихъ обязательствъ служенія ей. Собственно у насъ не было "молодаго поколѣнія". Это была странная страна, точно побитая градомъ. Съ грустью я иногда останавливалъ взоръ на этой землѣ и думалъ: гдѣ наши молодые всходы? Гдѣ паши юноши? Кого мы воспитываемъ, что мы оставимъ послѣ себя? Зазвучитъ ли когда на родной землѣ отзывчивый голосъ? Кто смѣнитъ поколѣніе старыхъ писателей, стоящее у могилы? Тяжело умирать одиноко, когда кругомъ ничего кромѣ "гамадриловъ", какой-то оргіи, наживы, бѣшеной пляски самодурства, ничего, кромѣ ожирѣвшаго Кондрата.
   И вотъ въ это время я открываю внезапно цѣлое подростающее поколѣніе, которое мало того, что воспитываетъ любовь къ литературѣ, ищетъ въ ней утѣшенія, ищетъ разгадки вопросовъ какъ общечеловѣческой, такъ и мѣстной нашей жизни. У него также есть свое накипѣвшее горе, свои проклятые вопросы. Я полагаю, что у насъ съ нимъ солидарность гораздо большая, чѣмъ съ Кондратомъ, и намъ найдется чѣмъ подѣлиться. Сегодня я открываю мѣсто "молодой литературѣ". Вотъ исповѣдь одного изъ нашихъ юношей и можетъ быть будущаго писателя, присланная мнѣ для фельетона.-- Мѣсто молодости! провозглашаю я торжественно.
   

ИСПОВѢДЬ ЮНОШИ.

   "Милостивые государи"!.. крикнулъ я жалобнымъ голосомъ и проснулся, дико озираясь.
   Въ дѣйствительности же никакихъ милостивыхъ государей не оказывалось, а стоялъ только изъ черной жести подсвѣчникъ на столѣ, у котораго я сидѣлъ, облокотившись. Въ подсвѣчникѣ догоралъ огарокъ. Онъ скоро опустился въ нагрѣвшуюся трубку подсвѣчника и погасъ, пустивъ клубъ смраду на прощанье. Я остался въ прежней позѣ, прислушиваясь къ шуму вѣтра. Ночь случилась ненастная: осенній дождикъ монотонно лился на позеленѣвшую отъ сырости кровлю моего жилища. Мало по малу мной овладѣло какое-то неопредѣленное тоскливое чувство... Это чувство еще болѣе усилилось, когда припомнились причины моего пробужденія...
   Дѣло въ томъ, что я видѣлъ сонъ и сонъ при томъ диковинный. Приснилась мнѣ молоденькая дѣвушка... ("Ага, это насчетъ шашней, значитъ", мелькнетъ у иного читателя въ головѣ. Нѣтъ, смѣю завѣрить, не безпокойтесь -- ничего нѣтъ по этой части. Ну-съ, лицо у этой дѣвушки очень симпатичное. Углы черныхъ глазъ расположены хотя и несимметрично, но глаза смотрѣли такъ осмысленно, смѣло, даже съ оттѣнкомъ какой-то ироніи, что многое въ этомъ личикѣ можно было простить. Нѣсколько пухлыя губки и нѣсколько приплюснутый носикъ давали понять, что въ жилахъ дѣвушки есть капля инородческой крови. Нарядъ былъ также оригиналенъ какъ физіономія. На русскій сарафанъ наброшена опупшонная соболемъ душегрѣйка, на головѣ мѣховая шапочка, а изъ подъ шапочки виднѣлась толстая черная коса, увѣшанная монетами. Дѣвушка сидѣла на вершинѣ небольшого холма среди необъятной равнины, сливавшейся гдѣ-то далеко, далеко съ сѣрымъ печальнымъ небомъ. Возлѣ дѣвушки стояло нѣсколько важныхъ серьезныхъ мужчинъ. Предъ этой группой съ попившей головой стоялъ я. Дѣвушка вопросительно смотрѣла на меня, а важные серьезные господа перешептывались, и, взглядывая на меня, покачивали головами. Самыя разнообразныя чувства боролись у меня въ груди. Мнѣ было почему-то стыдно предъ этими людьми и больно при мысли, что я чѣмъ-нибудь оскорбилъ эту дѣвушку.
   Наконецъ одинъ изъ важныхъ господъ прерванъ это тягостное для меня молчанье. Онъ величественно по направленію къ дѣвушкѣ протянулъ руку, обнаружилъ при этомъ изящную кисть руки и ровнымъ металлическимъ голосомъ произнесъ -- это твоя родина "Сибирь!"
   Кровь застучала у меня въ вискахъ, бросилась краской въ лицо, закопошились тысячи мыслей, я чувствовалъ потребность излить ихъ... Но вступительное -- "милостивые государи" произнесъ такъ громко, что и проснулся.
   Странный сонъ, тяжелый сонъ!.. Онъ, какъ говорится мнѣ въ руку.
   Теперь, когда я все припомнилъ, сидя у стола, невеселыя думы еще сильнѣе овладѣли мной, хвостики мыслей вяло появлялись и исчезали Мнѣ душно было въ комнатѣ, душно въ городѣ, гдѣ я всего два какихъ нибудь мѣсяца назадъ былъ счастливѣйшимъ изъ смертныхъ. Да, счастье непрочно... Въ самомъ дѣлѣ приснись этотъ сонъ мнѣ за два мѣсяца ранѣе, то я навѣрное нейтралъ бы въ немъ такой жалкой роли. Ужели бы я стоялъ съ поникшей головой предъ красавицей и пискливымъ надорваннымъ голосомъ крикнулъ,-- милостивые государи? Нѣтъ, тысячу разъ пѣть...
   Гордо, звучно, съ вызывающимъ взоромъ сказалъ бы я тебѣ примѣрно такъ: у тебя, красавица, толпа поклонниковъ. Они несутъ тебѣ дары. Я тоже твой поклонникъ, но какой даръ могу принести тебѣ? Конечно, если бы мнѣ довелось быть головой въ N-ской думѣ, то постарался бы "выхлопотать, наконецъ, женскую гимназію... Будь я богатъ, какъ г. X, завелъ бы тебѣ нѣсколько училищъ, школъ... А ужь если бы мнѣ такое же богатство, какъ у г. В, то выстроилъ бы тебѣ, милая, цѣлый университетъ -- учись бы только... Словомъ -- если бы, но что говорить по пусту!
   У меня ничего нѣтъ, и всякій дворникъ подъ сердитую руку не прочь поднять на меня метлу, не говоря уже о нѣкоторыхъ гражданахъ, нашей родины, не любящихъ выносить соръ изъ избы... Есть у меня голова, руки -- онѣ къ твоимъ услугамъ!"
   Да, такія рѣчи повелъ бы я прежде; такія рѣчи дѣйствительно и шепталъ я, сидя на школьной скамьѣ въ сладкой дремѣ подъ мѣрныя строфы Виргилія... Мнѣ грезилась деревня, потонувшая въ зелени, школа съ ребятишками, словомъ во всѣхъ подробностяхъ представлялась тихая, безобидная жизнь школьнаго учителя. Не мало также волновало меня чувство предстоящей свободы, ожидалось что-то доброе, свѣтлое, такъ что даже окружающее какъ будто принарядилось въ моихъ глазахъ... Эхъ, мечты, мечты!
   Помню, я вышелъ изъ того заведенія, гдѣ учился. Было роскошное утро и городъ, гдѣ я прожилъ восемь лѣтъ, показался мнѣ такимъ привлекательнымъ, что меня не на шутку кольнула въ сердце мысль -- разстаться съ нимъ. По это лишь мимолетное чувство: чрезъ минуту даже удивился, какъ оно могло явиться у меня. Въ деревню, въ деревню, мысленно твердилъ я... Тамъ вѣдь я родился... Какимъ былъ, тамъ всё родное...
   Съ такими почти мыслями, не замѣтно ускоривая шагъ, летѣлъ я вдоль по улицѣ къ значительному лицу съ ранѣе приготовленной просьбой о мѣстѣ школьнаго учителя въ родномъ селѣ. Звоню, вхожу и ожидаю.
   Не могу не сознаться, къ моему глубокому прискорбію, что у меня, благодаря, конечно, воспитанію, довольно развито честолюбіе, хотя я всячески стараюсь подавлять это чувство. На этотъ разъ оно съиграло со мной скверную штуку. Я слыхалъ, что значительное лицо -- человѣкъ просвѣщенный, "изъ цивилизаторовъ", гуманный, учился въ университетѣ... А всякій истинно образованный человѣкъ, думалось мнѣ. дорожитъ народнымъ образованіемъ, считаетъ его дѣломъ святымъ... Слѣдовательно, выводилъ я, таковымъ народное образованіе будетъ считать и вышеозначенное значительное лицо, а слѣдовательно, продолжалъ я, оно сочувственно отнесется и къ будущему, такъ сказать, носителю его (т. е. образованія), каковымъ себя по своей крайней самонадѣянности я и воображалъ.
   Но это еще ничего, наиблагосклоннѣйшій читатель, какъ видно мое воображеніе разыгралось не на шутку... Мысленнымъ очамъ моимъ представлялось уже, что добродушное лицо начальника привѣтливо смотритъ на меня, даетъ что-то даже въ родѣ отеческихъ совѣтовъ относительно моей будущей дѣятельности и, кажется (чистѣйшая нелѣпость!), жметъ мнѣ руку на прощанье.
   Изъ всего этого читателю замѣтно, что я принадлежу къ крайнимъ идеалистамъ и кромѣ того замѣчается во мнѣ что-то такое, что освѣщаетъ мою личность съ не совсѣмъ привлекательной стороны. Но что дѣлать, каюсь, постараюсь поправиться. Впрочемъ нельзя сказать, чтобы ужъ очень я былъ самонадѣянъ. Нѣтъ, стоя въ передней, я припомнилъ и Акакія Акакіевича и еще кое-что... все это впрочемъ на одну минуту. Вѣдь "то" было въ Россіи, а не въ Сибири, думалось мнѣ. Нашъ цивилизаторъ начальникъ такъ важно говоритъ о невѣжествѣ Сибири, о необходимости просвѣщать ее.-- Не можетъ быть чтобы онъ меня не понялъ.
   Наконецъ я предсталъ предъ значительнымъ лицомъ... Совершенно противно моимъ ожиданіямъ: значительное лицо чуть-чуть кивнуло головой на мой поклонъ -- это випервыхъ; цо вторыхъ оно мелькомъ, какъ на какой-нибудь столъ, или стулъ, взглянуло на меня и начало читать прошеніе, подъ коимъ лежалъ мой аттестатъ. Я между тѣмъ, внимательно всматриваясь въ полъ, погрузился въ глубокія соображенія... Наконецъ значительное лицо подняло отъ моихъ документовъ коротко остриженную голову и на этотъ разъ, кажется, внимательнѣе посмотрѣло на меня...
   -- Что же васъ, молодой человѣкъ, заставляетъ идти въ народные учителя,-- у васъ такой прекрасный аттестатъ?.. Такого глубокаго вопроса, признаюсь, я столько же ожидалъ, какъ проливнаго дождя съ отштукатуреннаго потолка той залы, гдѣ стоялъ... По этому я призамедлилъ отвѣтомъ. Съ трудомъ, будто на вѣкахъ у меня были пудовыя гири, поднялъ я взоры и встрѣтилъ взглядъ значительнаго лица. По что за взглядъ!.. Онъ, какъ сталь, врѣзался мнѣ въ глаза, электрической искрой пробѣжалъ по мозгамъ, мелкой дробью разсыпался по спинѣ и тоскливо замеръ гдѣ то въ пяткахъ...
   -- По призванію-съ, Вашество!..
   -- Гм. Хорошо, я передамъ вашу просьбу куда слѣдуетъ...
   При этомъ я невольно какъ-то глубоко поклонился и вышелъ...
   Въ эту минуту физіономія у меня навѣрное была длиннѣе вершка на два обыкновеннаго Въ груди какъ будто засѣло чортъ знаетъ что-то, въ головѣ ни одной мысли. Поплелся домой, но на пути присѣлъ на мосту, безцѣльно глядя на противоположный берегъ рѣки, на необъятный лугъ, гдѣ почти на самомъ горизонтѣ виднѣлись березки.
   -- Верстъ десять, чай, будетъ до этихъ березокъ, почему то спросилъ я себя...
   -- Да, не болѣе... отвѣтилъ себѣ сквозь зубы, вздохнулъ и поплелся во свояси.
   Чрезъ недѣлю являюсь справиться къ другому значительному лицу о судьбѣ прошенія. Тамъ мнѣ сказали, что дескать "не присылали". Я къ первому значительному лицу -- тамъ говорятъ, что "послали". Я ко второму -- отвѣчаютъ -- "самъ скоро ужо пріѣдетъ". Въ такихъ пріятныхъ развлеченіяхъ прошло два мѣсяца. Стало холоднѣе, хозяйка моей квартиры подозрительнѣе, аппетитъ мой энергичнѣе, а въ карманѣ всего на всего двѣ копѣйки...
   Наконецъ получаю мое прошеніе, на коемъ начертано -- "отказать". Не повѣрилъ глазамъ... Какъ? За что? Эхъ, молъ, даже идею причинности и ту не пощадили и... махнулъ рукой.
   Было сѣрое октябрьское утро. Дождикъ какъ изъ сита лѣниво гноилъ почернѣвшія крыши домовъ. Я тащился домой усталый, измученный... Все глядѣло кисло, хмуро. Какъ разъ мнѣ привелось идти мимо того заведенія, гдѣ я учился... Alma mater глядѣла какой-то старушкой...
   Мнѣ припомнились пыльные классы, юные товарищи, припомнились любимые, гуманные наставники... Да, будутъ учиться мои товарищи, будутъ надѣяться, ждать чего-то лучшаго,-- приносить пользу родинѣ... А я? О, aima mater... твои мрачныя окна словно мутныя старческія очи матери слезятся, глядя на несчастное безпомощное дѣтище. Я прослезился...
   Внезапно нашло на меня что-то въ родѣ вдохновенія. Съ чувствомъ ударилъ я себя въ грудь и произнесъ: о, дорогіе мои наставники... О, положительный Иванъ Ивановичъ, о, добродушный Петръ Григорьевичъ и вы, глубокій Яковъ Андреевичъ и т. д. Зачѣмъ вамъ было ставить мнѣ пять по паукамъ, когда Сократъ знаетъ только то, что ничего не знаетъ?.. Всѣ вы, какъ нарочно, водрузили -- каждый по своему предмету -- роковое пять, да еще подъ одной общей чертой... Безъ ножа зарѣзали вы меня бѣднаго... единицъ мнѣ, единицъ... сжальтесь... Я зарыдалъ.
   Словомъ мое состояніе духа было ужасно, я совсѣмъ раскисъ!.. Въ настоящій же разъ, когда дождикъ все идетъ, да идетъ, а вѣтеръ все жалобнѣй воетъ, когда въ комнатѣ у меня сыро и темно, какъ въ погребѣ, я... что бы вы думали, читатель? Не унываю!.. Я пойду служить въ казенную палату, я пойду въ губернское правленіе, я пойду въ какую-то контрольную палату, я пойду къ самому Кондрату, наконецъ, если хотите, я пойду... Впрочемъ вы вѣдь узнаете, читатель. Все узнаете -- разскажу до капельки.

Г. Младенькій.

   
   Для эпилога я долженъ прибавить, что эту исповѣдь я получилъ не изъ лавки Кондрата и не изъ томской казенной палаты, а уже изъ одного русскаго университета. Вотъ гдѣ очутился герой этого разсказа.
   Эта исповѣдь юноши, первое раздумье и первое разочарованіе напомнило мнѣ многое изъ пережитаго. Первая разбитая иллюзія, первый дождь! Но что всего дороже для меня въ этой исповѣди, это то, что въ молодой душѣ начинаетъ распускаться самый дорогой цвѣтокъ -- любовь къ родинѣ.
   Я припомнилъ слова Эдмонда Абу на могилѣ Тургенева: "Тотъ кто не любитъ своего отечества всецѣло, пылко, до сумашествія, тотъ только полу-человѣкъ".
   И я прижали этотъ распустившійся цвѣтокъ къ груди моей.

Добродушный Сибирякъ.

"Восточное Обозрѣніе", No 40, 1883

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru