Ядринцев Николай Михайлович
Варрава

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Накануне светлого дня).

   

ВАРРАВА.

(НАКАНУНѢ СВѢТЛАГО ДНЯ).

39. Есть-же у васъ обычай, что бы я одного отпускалъ
вамъ на Пасху,-- хотите-ли отпущу вамъ Царя Іудейскаго?
40. Тогда опять закричали всѣ, говоря: не Его, но Варраву.
Варрава-же былъ разбойникъ.
Глава 19. Еванг. отъ Іоанна.

   Еще нѣтъ 12-ти часовъ, но уже наступила темная ночь, окутавъ все чернымъ, какъ вороново крыло, мракомъ. Все погружено во тьмѣ, дома, улицы; въ окнахъ, однако, кое-гдѣ мелькаютъ огни, но улицамъ слышна временами торопливая походка людей, во дворахъ мелькали тѣни, повсюду замѣчались скрытая суета, приготовленія; городъ по спитъ, онъ притаился по мракѣ и исполненъ благоговѣйнаго ожиданія чего-то.
   Мой умъ также напряжемъ ожиданіемъ и пока и мысль, и во отраженіе бродятъ гдѣ то далеко, странныя ассоціаціи идей и представленій сплетаются, какъ блуждающія облака, въ причудливые образы.
   Мнѣ чудится иная ночь, или, скорѣе, приближеніе ночи. Яркая, красная заря заката еще не исчезла съ неба и сверкаетъ на окраинѣ полнымъ заревомъ. Желтый, почти оранжевый цвѣтъ разлитъ на глиняныхъ домахъ, съ плоскими крышами, въ восточномъ стилѣ, на городѣ, на дальнихъ несчаныхъ холмахъ и исчезающихъ въ голубомъ туманѣ горахъ. Съ другой стороны горъ медленно выползаетъ сумракъ, онъ какъ-бы колеблется охватить землю, она какъ сцена переживаютъ послѣдній моментъ, передъ закрытіемъ занавѣса Еще секунда, и тяжолый занавѣсъ мрака падетъ, сразу наступитъ темная южная ночь. Между тѣмъ на холмѣ, въ концѣ города, рѣзкой картиной выступаетъ страшная сцена. Высоко поднимались три креста, на среднемъ изъ нихъ была исхудалая фигура мученика, великаго Мученика за грѣхи человѣчества; потухающій взоръ иго, полный глубокаго страданія, заполненъ былъ покорности, тѣло его было почти восковое отъ истекшей крови. Два другія пригвожденныя тѣла извивались въ судорогахъ отъ боли. Изъ устъ одного изъ нихъ раздавались страшныя проклятія и богохульство, другой молилъ о пощадѣ. Толпа во главѣ съ исполнителями приговора стояла какъ прикованная, крики ея смолкли, но на лицахъ была написана еще не остывшая злоба, жажда мести и крови; странное и непонятное для человѣческаго сердца, повидимому, чувство гнѣздилось въ этой толпѣ, присутствовавшей при казни; это чувство чередовалось на лицахъ вмѣстѣ съ тупымъ равнодушіемъ и любопытствомъ зѣваки, готоваго наслаждаться даже кровожаднымъ зрѣлищемъ. Но среди этихъ людей, въ этой толпѣ видны были и другія лица, на которыхъ выраженіе было прямо противоположное. Вотъ лежало неподвижное тѣло, поддерживаемое руками близкихъ, тѣло опрокинувшейся въ обморокъ женщины, не вынесшей ужаса казни. А вотъ другое лицо, которое точно застыло, прикованное къ лицу мученика и переживающее съ нимъ всѣ послѣднія муки и страданія. Это исполненное муки лицо женщины, съ кроткими любящими глазами, съ выраженіемъ того глубокаго сочувствія, того безмятежнаго нѣжнаго состраданія, которое въ силахъ выражать только женскіе исполненные ангельской доброты глаза. Что отражается въ этихъ глазахъ, что совершается въ душѣ въ эту минуту?
   Еще нѣсколько секундъ мученій и Божественный учитель испустилъ духъ.
   Эта страшная картина изъ прошлаго пронеслась предъ мною во всемъ своемъ потрясающемъ реализмѣ. Она мелькнула страшная и рѣжущая душу, а затѣмъ появились другіе образы, все смѣнилось. Я увидѣлъ Варраву, разбойника съ холоднымъ злодѣйскимъ лицомъ, съ мутнымъ ледянымъ взоромъ, съ печатью Каина, совершившаго преступленіе. Типъ Варравы олицетворилъ передъ мною исторію преступленія, онѣ предсталъ предо мною съ ножомъ въ рукѣ, по которому еще сбѣгала свѣжая капля крови, онъ прокрадывался изъ дома, гдѣ совершилъ злодѣйство. Онъ крался и торопился, чтобы исчезнуть и скрыться во мракѣ ночи незамѣченнымъ. Онъ уйдетъ отъ людей, а совѣсть, подъ вліяніемъ отупѣлой звѣрской натуры, давно спала въ немъ. Никто не видѣлъ его, видѣлъ я одинъ. Мнѣ представилось, что Варрава вышелъ изъ моего дома, когда я возвращался. При видѣ его лица и ножа въ рукѣ, при видѣ капли крови, я понялъ все, и взоръ мой въ мгновенье ока пронизалъ стѣны этого дома, стѣны эти точно разомъ рухнули, и я увидалъ или отгадалъ; что произошло внутри. Я видѣлъ до мельчайшихъ подробностей и разбитые сундуки, и опрокинутую мебель, и трупы, повергнутые послѣ минутнаго сопротивленія. Но что ужаснѣе всего, это были трупы людей дорогихъ, близкихъ мнѣ: это былъ трупъ, слабой женщины и трупы маленькихъ дѣтей-младенцевъ; это было все мое существованіе, это было нѣчто болѣе дорогое, чѣмъ все мое собственное существованіе, это были мои дѣти, невинныя, чистыя непорочныя. За что-же, за что ихъ ударилъ этотъ ножъ убійцы!
   Меня охватилъ ужасъ, страхъ, точно пропасть разверзлась предо мною на секунду: встрѣтясь лицомъ къ лицу съ убійцей, я почувствовалъ, что и мнѣ угрожало въ эту минуту тоже. Но не страхъ, не чувство самозащиты взяло верхъ,-- во мнѣ вспыхнуло другое чувство,Я не сознавалъ, что оно такое: гнѣвъ. Негодованіе, потребность мести, потребность въ удовлетвореніи. Я знаю только одни, что у меня шевельнулся мгновенно вопросъ: "отпустить-ли Варраву?" Онъ видимо не рѣшался напасть на меня, онъ метнулъ безпокойный взоръ волка и хотѣлъ, кажется, бѣжать, но вслѣдъ затѣмъ мои чувства и умъ упорно стали протестовать: "Нѣтъ! такъ отпустить его нельзя!" Повинуясь этому чувству, въ мгновеніе ока я схватилъ его за горло и инстинктивно сжалъ его, онъ поблѣднѣлъ, ножъ выскользнулъ у него изъ рукъ и, звеня, покатился на плиты мостовой. Злодѣй былъ пойманъ мной. Такъ мнѣ нарисовалась исторія преступленія и отношенія къ преступнику, котораго возмущаетъ наше чувство.
   Впослѣдствіи, анализируя, однако, много разъ въ жизни подобные факты, читая процессы, провѣряя своимъ чувствомъ всѣ движенія души человѣка въ первую минуту послѣ обнаруженія преступленія и сопоставляя послѣдующія чувства, когда мы видимъ того-же Варраву, обезоруженнаго, заключеннаго въ тюрьмѣ, а потомъ съ туповатымъ выраженіемъ стоящимъ во время приговора, я старался дать отчетъ о своемъ чувствѣ. Я забирался въ тайники души, выкопалъ тамъ малѣйшіе упреки совѣсти и старался уличить себя, что я несправедливаго могъ сдѣлать относительно Варравы. Словомъ я искалъ, не было-ли въ первомъ чувствѣ моемъ къ человѣку-преступнику того-же звѣрскаго инстинкта, какъ и въ той толпѣ, которая кровожадно смотрѣла на казнь и мученія подъ вліяніемъ одной жажды кровавой расправы? Не было-ли у меня чувства того-же Варравы? Это было-бы для меня и унизительно, и ужасно. Съ этимъ я не могъ-бы примириться. И я выкапывалъ съ безпощадностью прокурора, и съ фанатизмомъ самаго яраго инквизитора ересь моей души, я вылавливалъ грѣхъ, скрывшійся, можетъ быть, незамѣтно отъ меня самого, я старался уличить себя и не давалъ закрасться какому-нибудь юридическому софизму, ибо отвѣтъ требовался не въ области разума и логики, все объясняющей, а въ области непосредственнаго чувства. Словомъ предо мной стоялъ во очію неразрѣшимый доселѣ уголовный вопросъ со всей его теоретической двойственностью: "виновенъ или не виновенъ"? Я вспоминалъ свои размышленія, свои философствованія по тѣмъ вопросамъ, надъ которыми не въ первый разъ волновалось и волнуется человѣчество. Прежде, чѣмъ явился ко мнѣ защитникъ Варравы въ видѣ теорій гуманизма и невмѣняемости, я самъ въ душѣ прочелъ ему защитительную рѣчь, стараясь отрѣшиться и отъ грубаго чувства мести, и отъ личнаго чувства и несправедливой расправы. Я былъ человѣкъ и хотѣлъ человѣческаго суда и человѣческаго приговора. Я искалъ его въ кодексахъ міра, въ исторіи и философіи уголовнаго права всѣхъ временъ и народовъ, и не нашолъ его. Я перечиталъ Бентама, Беккарія, Миттермайера, энциклопедистовъ и массу ученыхъ юристовъ и гуманистовъ, боровшихся съ грубымъ человѣческимъ инстинктомъ мести и суевѣріемъ наказанія. И, все-таки, фатальный вопросъ, спустя годъ, по прежнему стоялъ предо мною съ тою же жгучестью и неразгаданностью, какъ и въ первую минуту. Когда Варраву взяли въ тюрьму, я былъ повергнуть въ глубину собственнаго несчастій и былъ почти равнодушенъ къ нему. Острую боль смѣнила въ душѣ горечь и та глубокая незлобивая тоска, которая далека отъ гнѣва, но ближе всего къ философскому всепрощенію. Я говорилъ себѣ логикой событій: "Страшная вещь надо мной совершилась, но совершилась она столь-же надо мной, сколько и надъ близкими, дорогими мнѣ; она совершилась и надъ цѣлымъ обществомъ, ибо моя семья была частью этого человѣческаго общества. Совершилось неисправимое страшное преступленіе или несчастіе, но такъ или иначе называйте его, оно -- зло. Оно зло, противъ котораго протестуетъ мое чувство не въ силу эгоизма, а въ силу высшей идеи, въ силу присущей мнѣ совѣсти". А затѣмъ рядъ новыхъ мыслей:... "кто виновенъ? виновенъ-ли Варрава? виновенъ-ли ножъ его, его рука? Не есть-ли все это только конецъ послѣдняго рычага; послѣдняя точка, исходный моментъ, состоящій изъ сцѣпленія ряда неуловимыхъ обстоятельствъ, соціально патологическихъ причинъ, въ связи съ индивидуально-психіатрическими? Отпустить-ли Варраву? Вѣдь все равно теперь не поможешь! Зачѣмъ-же нужна жизнь еще одного человѣка, вѣдь и Варрава человѣкъ, хотя онъ не сознаетъ этого, хотя и хотѣлъ потушить въ себѣ все человѣческое". Я не желалъ, чтобы и меня обвинили въ криминализмѣ и черствости сердца.
   Отпустить? Да, я ничего не желаю имѣть, лично противъ него, если вы ничего не имѣете. Я готовъ былъ съ великодушіемъ наболѣвшаго сердца, съ высоты личнаго страданія сказать: отпустите его: не вѣдалъ бо, что творилъ! "Не вѣдалъ и не чувствовалъ онъ, какую дозу горя и отчаянія онъ внесъ въ чужую душу". Лично для меня исторія Варравы была покончена. Ту же борьбу чувствѣ и различныхъ теченій я вижу и въ исторіи борьбы человѣчества съ преступленіемъ. Подъ вліяніемъ прилива чувства всепримиренія и прощенія, желая загладить хоть однимъ добрымъ дѣломъ великодушія массу несправедливости и жестокости, іудейская толпа передъ Пасхой также потребовала прошенія и освобожденія Варравы
   И это было несомнѣнно высокое и прекрасное чувство великодушія. Что можетъ быть выше, святѣе, какъ не миловать! Не даромъ-же послѣ тысячи казней люди хотятъ этого облегченія и искупленія своихъ приговоровъ. Примѣрь хорошій! Но что-же дальше. Воображеніе мое не умолкало. Оно начало мнѣ рисовать дальнѣйшую судьбу Варравы, іудейская толпа отпустила Варраву, но не оставила его у себя, она его изгнала изъ Іерусалима и приказала искать мѣста внѣ Іудеи. И это понятно, потому что Варравы всѣ страшились. Въ этомъ заключалась исторія изгнанія и ссылки, замѣнившей Варравѣ казнь, какъ и многимъ другимъ. Онъ шелъ въ отдаленную страну, и вдругъ предо мною открылось, что этою страною въ данную минуту была моя отдаленная родина. Понятно, что я затрепеталъ за свой домъ, за свою семью. Я увидѣлъ Варраву здѣсь, онъ пришелъ къ намъ искать пріюта. И вотъ въ этой отдаленной странѣ разыгралась таже драма. Варрава была, теперь бѣдный странникъ, ссыльный бродяги, его приняли въ нашу родную семью, его накормили. Посмотрите, онъ сидитъ, сытый на лавкѣ, кругомъ его хозяева ложатся спать. Вотъ старикъ-дѣдъ взобрался на палати, а за нимъ увязался и внучекъ; старикъ и ребенокъ, какъ сладко спятъ они! Вотъ дочь управилась за мать около печки, заготовила опару и тоже ложится за занавѣску, старуха поплелась въ чуланъ, самого хозяина нѣтъ, онъ въ городѣ, лучина тухнетъ. Всѣ уснули. Не спитъ только странничекъ, онъ кидаетъ безпокойные взоры, зловѣщій огонь горитъ въ его глазахъ, старыя недобрыя мысли бродятъ въ головѣ. Вотъ вспыхнула въ послѣдній разъ лучина и, вмѣстѣ съ длиннымъ нагаромъ упавъ, зашипѣла въ подставленномъ корытцѣ съ водой. Все погрузилось въ сонь, слышно тихое дыханье ребенка, тяжелый вздохъ и молитвы старика, а Варрава-странникъ вытащилъ ножъ... Я не видѣлъ, но слышалъ, что во мракѣ совершается что-то страшное, меня охватилъ ужасѣ. Предо мной опять сталъ старый проклятый вопросъ: что-же дѣлать съ Варравой? Онъ сталъ предо мною со своей неразрѣшенностью и со всей своей жгучестью. Не теоретическія разсужденія стояли предо мною, а изъ мрака ночи я слышалъ несущіеся изъ далека стоны, вопли и проклятія. Не гнѣвъ и месть, а безсиліе и отчаяніе давили грудь. Я готовъ былъ молиться за примиреніе, за любовь, а сердце мое стонало и обливалось кровью. Тогда я открылъ священную книгу и сталъ въ ней искать утѣшенія. Я прочелъ слова Вкуса: "Отче! прости имъ, ибо не вѣдаютъ, что творятъ".
   Затѣмъ я прочелъ слова разбойника: "и мы осуждены справедливо, потому что достойное по дѣламъ нашимъ приняли, а Онъ ничего худаго не сдѣлалъ". И затѣмъ слова кающагося разбойника: "Помяни мя, Господи, егда пріидиши во царствіе Твое".
   Я читалъ. Эти слова были для меня новымъ откровеніемъ. Они были для меня высочайшимъ гуманизмомъ. Я проникалъ, что такое всепрощеніе и понималъ раскаяніе разбойника. Я спрашивалъ себя, простила-ли іудейская толпа Варраву? Разрѣшила-ли она уголовный вопросъ, отпуская разбойника? И долженъ былъ сказать: нѣтъ -- потому что она освободила его, но не пролила въ душу его примиреніи и раскаянія. Предъ Варравой не было того примѣра собственнаго мученичества и прощеніи, которое видѣлъ разбойникъ распятый предъ великимъ учителемъ. Толпа, гнавшая его въ изгнаніе, не была такою; она его только озлобила и опозорила. Она его не исправила, не примирила съ собою и совѣстью. Могъ-ли послѣ этого волкъ превратиться въ овцу и Каинъ въ Авеля? Развѣ это было всепрощеніе?! Это была для меня ясная исторія ссылки, далеко ни примирившей и не исправившей преступника, а столкнувшей его въ другую среду, сдѣлавъ ее одну искупительной жертвой.
   Я готовь былъ въ эту великую ночь также отпустить ссыльнаго Варраву и простить ему все, лишь только-бы въ его душу проникло раскаяніе и сознаніе глубины того зла, какое онъ наносилъ. Но я не могъ въ тоже время не вспомнить моей родины, которая также страдала, а "она ничего худаго ни сдѣлала". Я готовъ былъ сказать толпѣ, предъявлявшей мнѣ требованіе гуманизма по отношенію къ Варравѣ. "Пусть святое Евангеліе, высокое человѣческое чувство и безпристрастная наука разсудитъ насъ. Освободите Варраву, но прежде исправьте и возстановите миръ въ душѣ его Простите его; но не забудьте и вынуть ножъ, воткнутый Варравой, заживите раны; нанесенныя имъ. Избавьте отъ него несчастную страну, которая одна должна служить искупленіемъ чужихъ грѣховъ. Снимите-же и ее со креста. Вѣдь и это законъ гуманности! Сжальтесь!...
   Въ эту минуту вдругъ загудѣлъ ударъ пасхальнаго колокола, возвѣстившій наступленіе свѣтлаго дня всепрощенія, еще, еще ударъ, и Ночь ожила. Заблистали повсюду плошки, и освѣтились церкви гирляндами огней, вскочилъ народъ на ноги, загудѣла улица. Въ темной ночи распахнулись двери освѣщенныхъ храмовъ, понеслось въ ночномъ воздухѣ торжественное пѣніе, просвѣтленныя чѣмъ-то радостныя лица лобзались люди вспомнивъ въ одинъ день и часъ величайшій запѣть любви Великаго Мученика, и это чувство общаго ликованія охватило и меня Переливался звонъ колоколовъ, волны благовѣста расходились все шире и шире, а вмѣстѣ, съ нимъ шире и спокойнѣе надъ вліяніемъ великаго дня вливалось въ мое сердце чувство незлобія и прощенія. Я тонъ былъ простить всѣ понесенныя обиды, всѣ раны и оскорбленія моего истерзаннаго тѣла, но призывалъ, чтобы свѣтлый праздникъ мира, любви и освобожденія наступилъ и для всеискупающей и многострадальной моей родины!

Н. Ядринцевъ

"Восточное Обозрѣніе", NoNo 16--17, 1888

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru