Янсон Кристофер
Права ли она? (Два брака)

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Gjorde hun ret.
    Перевод с норвежского З. Зенькович.
    Текст издания: журнал "Вестник иностранной литературы", 1912, NoNo 1--2.

0x01 graphic

Кристофер Янсон.
Права ли она?
(Два брака)

Роман

Перевод с норвежского З. Зенькович

0x01 graphic

Обложка норвежского издания романа 1926 г.

I.

   Они выросли вместе. Он был единственный сын сельского пастора; она -- внучка старого капитана, жившего в соседстве с пасторатом. Старики проводили время за шахматным столом, за трубкой, дети летом играли еловыми шишками, камешками, а зимой -- строили крепости из снегу.
   Других дворов вблизи не было. Крестьянские избы ютились выше, по склону горы или лежали по ту сторону леса, примыкавшего к пасторату.
   Но с вершины горы открывался вид на залив и на маленький прибрежный городок, расположившийся в расстоянии мили от села. Таким образом две семьи были обречены на совместную жизнь и, по-видимому, как старики, так и молодые, были довольны своей судьбой.
   Старый капитан был вдов, но держал хорошую экономку, так что мог угостить пастора славным обедом и горячим тодди, когда тот заглядывал к нему вечерком. Иногда приходила и пасторша, тогда устраивался вист втроем.
   Капитан страдал подагрой и редко выходил из дому. По зимам он частенько сидел в комнате, утешаясь газетами, книгами да маленькой внучкой -- Миной, переселившейся к нему после преждевременной смерти родителей. Мина была маленькая робкая птичка, прятавшаяся, если к ним заглядывал кто-нибудь чужой. Не боялась она одного только Эйнара, товарища ее игр, и они проводили вместе все дни с утра до ночи. Эйнар был на два года старше, что и обеспечивало за ним первенство в играх. Что бы он ни придумал, Мина все находила превосходным. И он был мастер придумывать веселые игры, -- был ловкий мальчик, мог делать колеса, которые сами вертелись, сделал из снега двух огромных солдат с большими усами и с саблями: они стояли по обе стороны решетки и сторожили, "чтобы кто-нибудь не увел Мины", -- пояснял он.
   Мина восхищалась Эйнаром, а он был очень рад иметь товарища, который никогда ему ни в чем не перечил.
   Зимою Мина всегда являлась первою и посматривала, не бежит ли Эйнар с салазками. Летом она просыпалась с птицами... Дети никогда не ссорились, не спорили, потому что Мина всегда уступала. Они думали, что всю жизнь не расстанутся и будут вместе играть... Их радостное существование было омрачено впервые, когда настало время учиться и Эйнара отправили в город, где и устроили на полный пансион; он только в субботу вечером приходил домой на воскресенье.
   Мине пришлось довольствоваться приходской школой: у дедушки не было средств, да и не мог он обходиться без своей щебетуньи. Но по воскресеньям дети играли целый день и вознаграждали себя за потерянную неделю. Пастор был человек рассудительный и не принуждал сына ходить с ним в церковь. "Пусть лучше погуляет на свежем воздухе: это полезнее, чем сидеть и дремать в церкви в душном, спертом воздухе, пропитанном запахом грубой шерсти и смазных сапог", -- говаривал он. И Эйнар рассказывал Мине, что в городе все девочки страшно скучные и важные, что ни одна не похожа на нее, что ему до них дела нет. Он передавал ей все, чему его учили, и девочка завидовала его учености, а всего больше тому, что он ходит в начальную школу. Дедушка время от времени рассказывал внучке кое-что из истории, но все больше про войны: Фридрих II Прусский был его героем. Хорошо им жилось, пока Эйнар приходил на воскресенья, но настало время, когда Эйнару пришлось уехать в Христианию, чтобы поступить в гимназию. Тут уж они виделись только на каникулах.
   Мина с нетерпением ждала этих каникул и наслаждалась ими, потому что Эйнар оставался прежним верным товарищем, не зазнавался, не важничал. Он рассказывал Мине о клубе, где они собирались по субботам п по ролям читали пьесы. Эйнара всегда выбирали на первые роли. Мина рассказывала о своих успехах в хозяйстве: Она уже научилась стирать и гладить, стряпать, умеет приготовлять даже пуддинг из рыбы и бифштекс

II.

   Сколько красоты в такой тихой юношеской любви! Нет вспышек страсти, нет клятв во взаимной любви, нет поцелуев, -- а только радостное чувство от взаимной близости, радость встречи, болтовни; самое большое наслаждение -- погулять вдвоем рука об руку, -- конечно, чтобы никто не видел.
   Первая юношеская любовь робка, молчалива, застенчива, что не лишает ее глубины.
   К чему слова, когда взгляд и рукопожатие говорят и оба знают, что принадлежат друг другу и не могут расстаться.
   Слова нужны, когда является беспокойство и неуверенность.
   Жизнь представляется цветущим садом.
   Мелочи повседневной жизни на почве собственного чувства вырастают в пышные розы, фиалки, гиацинты, которые благоухают даже, когда любимый человек отсутствует. Воспоминания, полные значения лишь для одного и другого и составляющие богатство лишь этих двух, звучат торжественным, но никому не слышным гимном...
   Эйнар сдал экзамен на аттестат зрелости, но не чувствовал никакой склонности сделаться чиновником.
   Он предпочитал быть инженером.
   И пастор предложил сыну ехать в Америку, чтобы там получить теоретическое и практическое образование.
   Эйнар ничего не имел против.
   Америка с ее кипучей, не знающей устали деятельностью, с грохотом машин, с гениальными изобретениями влекла его с тех пор, как он начал интересоваться техникой. Да, там он скорее завоюет себе жизнь, чем здесь дома.
   В результате он уехал.
   Это решение было тяжелым ударом для Мины. Уедет на много лет.
   Последний вечер остался у нее в памяти.
   Они оба притихли: слова не шли с языка. Эйнар пробовал было пошутить, поговорить о своих планах, о жизни в Америке, как ее изображают в книжках. Но все выходило как-то неестественно. Ему и самому казалось, что его речь вымучена, и -- он умолк.
   У Мины слезы навертывались на глаза, но она храбрилась и старалась улыбаться.
   Пришла минута прощанья. Эйнару страстно хотелось поцеловать Мину, один только раз. Но тут был ее дедушка и его отец -- было неловко. Уже садясь с отцом в экипаж (старик захотел непременно сам отвезти сына на пароход), -- он успел шепнуть Мине: "Я вернусь, Мина, и тогда -- ты знаешь..."
   Потом он взмахнул своей студенческой фуражкой и -- уехал.
   Мина поднялась к себе и заплакала.
   Теперь можно дать волю слезам.
   Много-много лет -- Господи! Как у нее хватит на это сил! Нужно жить и ждать, стараться сделаться хорошей хозяйкой к тому времени, когда он приедет за нею.

III.

   Надежда -- дивный дар! Она скрашивает самое серое однообразное существование.
   Мысли о будущем, об ожидающей тебя радости в награду за твое терпение напоминают собою солнечные лучи, пробивающиеся сквозь мглу и туман. Достанешь из тайника старые воспоминания, баюкаешь ими себя и улыбаешься. Для всех других эти воспоминания не имеют никакой цены, они не поймут, если и будут в них посвящены. Но для того, кто их пережил -- что он говорил, когда они бродили по лесу -- как он упал, идя на лыжах, так что снег клубами взлетел кругом -- как они прятались за ригой, когда отец искал его, чтобы засадить за уроки, -- как он помогал старухе тащить тяжелую вязанку дров... Все это мелочи, но как приятно вспоминать о них! Ведь с ними связан ряд других милых мелочей.
   И эти воспоминания неизгладимы, всегда новы и свежи.
   Для Мины они были золотым сказочным веретеном, с которого тянулась бесконечная нитка, едва она его касалась.
   А девушке все чаще и чаще приходилось обращаться к воспоминаниям, потому что в капитанском домике становилось все мрачней и все пустынней.
   Дедушка часто прихварывал, все чаще оставался в постели, и Мина должна была ухаживать за ним, читать ему.
   Эйнар часто писал родителям, те делились своим счастьем с соседями -- пастор гордился своим сыном.
   Время от времени и Мина получала письма -- они были ее счастьем. Она прятала письмо на груди, а когда шла гулять, в лесу доставала его и опять и опять перечитывала, хотя и знала наизусть. Письма под конец становились смятыми, изнашивались.
   Эйнар писал всегда в бодром тоне и был полон надежд. Он поступил на механический завод и должен был начать с самой простой работы, со смазки и чистки машин.
   "Посмотрела бы ты на меня, Мина, какой я красавец?'' писал он. "Весь в саже, как трубочист, весь в масле; одет я в грязную куртку и в промасленный балахон. Да, это не то, как бывало щеголять в студенческой фуражке по улице Карла Иоганна".
   Эйнар в своих письмах никогда не писал о любви: он знал, что письма читаются вслух!
    Пастора перевели в другое место, и он уехал.
   Как же теперь будет с письмами из Америки? Ведь нельзя же попросить родителей Эйнара пересылать их им на прочтение?..
   Нужно, стало быть, запасаться терпением и ждать случайной весточки.
   И для дедушки-капитана отъезд пастора был тяжелым ударом. Как же теперь с шахматами, с вистом? Новый пастор, хотя и был очень мил (ему было лет около сорока, он был вдов), не играл в карты, не пил тодди, не умел играть в шахматы. Что с ним делать? Во время болезни капитана пастор часто заглядывал к нему и вел беседы на религиозные темы.
   Капитан, однако, не очень любил этот жанр: "он словно на требу приходит и рад бы отправить меня на тот свет!" -- говаривал он.
   Капитан предпочитал говорить о Фридрихе II Прусском...
   Пастор не пришелся по душе капитану, зато ему самому понравилась капитанская внучка. Красивая, кроткая, непритязательная девушка, облегчавшая жизнь старому деду, все больше и больше привлекала вдовца.
   Он обменялся с нею всего несколькими словами, но она показалась ему очень рассудительной, а ее застенчивость была вполне естественной при их кратком знакомстве.
   Пастор внимательно приглядывался к ней и все больше убеждался, что она была бы женою вполне в его вкусе. Он вдовел уже три года и глубоко чувствовал свое вдовство.
   Экономка, как бы она ни была хороша, никогда не сумеет окружить человека той нежной самоотверженной заботливостью, какую проявляет жена. Его покойная жена была удивительно кроткое, преданное, смиренное существо, во всем подчинявшееся желаниям мужа. Быть может, Мина того же склада?
   Пастор стал чаще бывать у капитана, как будто желая ободрить и утешить старика, а в сущности, ради Мины.
   Капитану он изрядно надоел: ведь он не умел играть в карты!
   В минуты откровенности он поверял капитану свою тоску одиночества, говорил о нитях, связывающих людей, живущих совместною жизнью, -- о том, как страдает работа и нарушается душевное равновесие, когда эти нити порываются.
   Наконец капитан насторожился и как-то сказал внучке: "Мне сдается, Мина, что он поглядывает на тебя. Что ты скажешь? Пожалуй, другого такого не найдешь. Он кажется порядочным человеком и может тебя обеспечить".
   Мина засмеялась, а про себя подумала: "Если бы ты только знал!.."

IV.

   Капитану становилось все хуже. Под копец он впал в детство, стал рассеян, забывчив.... Что будет с Миной, когда он умрет? "Теперь как раз время тебе приехать, Эйнар, или хоть отозваться", часто думала она.
   Уж восемь лет прошло с отъезда Эйнара, и в последний год Мина не получала от него известий. Она не могла понять причины, беспокоилась, по не допускала сомнений в его верности. Ведь у нее были его письма, были воспоминания. Ей очень хотелось написать его отцу, спросить, но корреспонденция между капитаном и пастором оборвалась, и она даже не знала его постоянного адреса. К тому же она стеснялась. Нет, лучше уж она подождет, ведь он приедет. Как-то вечером Мина сидела у деда. Тот лежал в постели и читал газету. Вдруг он испуганно опустил газету и взглянул на Мину.
   "Знаешь, что тут написано? Какая грустная новость! Подумай -- твой старый друг детства Гаммер погиб во время несчастного случая. Так много обещавший юноша! Какой удар родителям!" И старик подал газету внучке.
   У девушки в глазах потемнело. Она не могла пошевелиться, в ушах шумело -- она была близка к обмороку.
   Вечером, придя к себе в комнату, она положила газету на свою кровать и в десятый раз перечитала зловещее известие: "Телеграф принес из Америки сообщение о том, что молодой инженер Гаммер, занимавший уже видное место на заводе Вильсон Ко, погиб жертвою несчастного случая. Подробности пока неизвестны "
   Что все это значит? Возможно ли все это?
   Все ее планы разом рушились. Она не могла ни плакать, ни думать, она лежала и глядела в одну точку, ничего не понимая.
   Не мог же Господь быть таким жестоким, чтобы уничтожить ее единственную надежду, которая поддерживала ее все эти долгие годы.
   Эйнара нет... Быть может, он раздавлен поездом -- хотя об этом и не говорится, -- он изувечен, обращен в кровавую массу; он, ее красавец, которого все так превозносили. Нет, это -- невозможно, это -- страшная ошибка... Однако, вот тут черным по белому написано -- "Инженер Гаммер погиб жертвою несчастного случая"... Не сказано -- заболел -- ранен, а прямо погиб, чтобы не было недоразумений. Все кончено: нужно поставить крест на всех надеждах... И как они могут писать об этом с таким холодным равнодушием, словно дело идет о замерзшем воробье. Они и не подозревают, что с судьбой этого юноши связана судьба молодой девушки, которая жила этой единственной надеждой, а теперь будет медленно угасать.
   Мина сама не понимала, как она пережила эту ночь. Она встала, как всегда, но душа ее словно окаменела, застыла. Она не могла собрать своих мыслей, они обрывались, смешивались в бессвязном хаосе, -- но ее ждали ее обычные обязанности. Каким серым показался ей день, а между тем солнце светило, птички щебетали, был один из тех дней, которые будили в душе Мины радостные воспоминания, говорили о лете, пели о том, что скоро вернется он. Теперь ей ни до чего нет дела: она не чувствует солнечного тепла, не видит и лазури неба, щебетанье птиц кажется несносным криком. Жизнь стала бесцветной, безрадостной, безнадежной.
   Пред нею открылась пустота и выступили тревожные вопросы.
   Что будет с нею после смерти деда?
   У нее нет ни родных, ни друзей... Ей придется жить среди чужих людей, зарабатывая себе кусок хлеба. Куда идти? К кому?
   Мина исполняла всю работу по дому, но не говорила ни слова. Дед понимал ее горе и не тревожил ее.
   Однажды утром капитана нашли мертвым. Его смерть не была неожиданной -- он заметно угасал. Случилось именно то, чего боялась Мина: после него остались одни долги. Дом должен быть продан и ей придется уехать. Но все это безразлично: жизнь для нее утратила всякую цену. Только теперь она поняла, что любовь к Эйнару наполняла всю ее жизнь.
   Приводя в порядок дедовские бумаги, она нашла нераспечатанное письмо, адресованное на ее имя. Она поспешила вскрыть его: оно оказалось от Эйнара, он писал:
   "Дорогая Мина! Не сердись на меня за то, что я пишу, но мною сегодня овладел такой ужас и страх, что я должен сделать это. Ведь ты ждешь меня, ведь мы принадлежим друг другу, неправда ли? Я, по крайней мере, все время думал о тебе и не могу себе представить жизнь без тебя. Но ты теперь взрослая уже и живешь в таких условиях, которые могут оказать на тебя давление. Не думай, что я не доверяю тебе в каком-нибудь отношении, но здесь я увидел, что жизнь иногда так складывается, что с нею нельзя совладать. Потому я и хочу уверить тебя, что я всегда думаю о тебе и жду тебя. В будущем году я возвращаюсь в Норвегию, к тебе. Я возьму представительство от нашего завода в Норвегии. И тогда -- о, Мина! я не смею и мечтать об этом счастье. Но напиши же мне несколько слов, что ты ждешь меня, что все по-прежнему. От твоего ответа зависит вся моя судьба. Напиши, что ты та же кроткая, верная, спокойная Мина, которую я любил всю мою жизнь.

Твой Эйнар".

   Мина стояла, словно пораженная громом. Что это значит? Она взглянула на число, на почтовый штемпель -- все в порядке.
   Он написал, письмо пришло, когда она уезжала в город за покупками.
   А дед, все забывавший в последнее время, не помнивший сегодня, что было вчера, сунул письмо в кучу бумаг и совершенно забыл отдать его ей.
   А Мина огорчалась, что он не пишет. А он написал, это она не ответила на его тревожный вопрос. Что он должен был думать?
   -- Дедушка, дедушка, зачем ты это сделал? -- Мина разразилась слезами и долго рыдала, уронив голову на стол. Он мог думать, что она изменила ему. Но теперь все равно -- его уж нет, он умер и никогда не придет за нею.
   Мина покрыла письмо поцелуями, потом спрятала его на груди и принялась за обычную работу.

V.

   Пастор много помогал осиротевшей девушке и в устройстве похорон капитана, и по ликвидации его запутанных дел. К его искреннему сочувствию к Мине присоединилось изумление пред находчивостью и осмотрительностью, которые она проявила в эти хлопотливые дни.
   Когда все пришло до некоторой степени в норму, пастор снова пришел в капитанский домик и просил позволения поговорить с глазу на глаз с фрэкен Миной.
   Она вышла к нему бледная, одетая в траур. Взяв ее руку в обе свои, он ласково пожал ее.
   -- Я не желал бы быть нескромным, фрэкен Мина, -- начал он, -- но позвольте спросить, что вы намерены делать, когда вам придется уехать отсюда?
   -- Не знаю, -- тихо ответила Мина.
   -- Я не из любопытства спрашиваю вас, пожалуйста, не думайте этого; мне хотелось бы быть вашим другом, помочь вам в это трудное время. Вы не представляете себе никакого выхода?
   -- Я должна приискать себе место по хозяйству -- ведь я не умею ничего другого, -- ответила Мина.
   -- А вы не думали о возможности остаться здесь?
   -- Я не понимаю, г-н пастор, что вы имеете в виду.
   -- Да, вот, ну я буду говорить прямо, фрэкен Мина. Мне так недостает жены, а с тех пор, как я узнал вас, я почувствовал к вам искреннее влечение. Ваш кроткий, непритязательный нрав, ваши заботы о деде, ваша хозяйственность -- все говорит за то, что в вас я нашел бы жену, какая мне нужна. Обещайте мне подумать об этом предложении... -- Мина слегка покраснела. Рот задрожал и на глазах навернулись слезы. Пастор заметил это. -- Я не хотел бы застать вас врасплох. Подумайте об этом, не спеша, и при случае дайте ответ. Теперь прощайте, пусть Господь укажет вам ваше решение.
   Много ночей Мина провела в раздумье и в борьбе. ее жизнь кончена; она обречена па подневольную работу. Теперь ей предстоит только решить, какие условия легче. С одной стороны влачить существование экономки в чужом доме, среди чуждой обстановки, иметь дело, быть может, со злыми, черствыми хозяевами, с грубой прислугой; с другой -- остаться в привычных условиях, за привычной работой, среди прежней природы, освященной воспоминаниями о незабвенном умершем, быть барыней вместо того, чтобы служить, пользоваться почетом и уважением, быть радостью и утешением другому человеку. Пастор был образованный, серьезный, христиански- настроенный человек. Она ничего не имеет против него. Он был всегда ласков и тактичен в обращении с нею.
   Через три месяца пастор и Мина были обвенчаны.

VI.

   Уж целый год Мина была замужем за пастором и понемногу начала примиряться с неизбежностью.
   Раз счастье ее жизни было разбито и безвозвратно погибло, более сносных условий, чем настоящие, нельзя было и желать. Ежедневные заботы о хозяйстве заполняли ее время, а муж был по-прежнему ласков. Он желал только, чтобы она была хорошей хозяйкой и сидела бы с ним, когда он бывал дома.
   Днем он был занят в канцелярии и требами в приходе. А вечером, когда дневная страда кончалась п он садился с газетой отдохнуть у лампы, Мина набивала ему трубку, подавала халат и наливала чашку чаю. Он благодарил ее взглядом и ласково трепал по щеке. Он чувствовал себя вполне счастливым, видя в ней доброго гения своего очага. Он предоставлял ее себе самой, ни о чем не расспрашивал, не чувствовал потребности в обмене мнениями. Иногда только он прочитывал кое-что из газетных новостей или рассказывал о том, чему ему пришлось быть свидетелем во время посещений больных -- и это все.
   Мина сидела в кресле, прислушивалась к тиканью часов и шила или вязала, уйдя в свои мечты. Лишь бы она время от времени отвечала на его замечания -- этого было достаточно.
   Если Мина была мечтательна прежде, то теперь она еще больше жила в мире грез. По-настоящему она жила в часы прогулок и в своей собственной комнате. У нее была отдельная маленькая комнатка, составлявшая ее храм: она украсила ее всеми воспоминаниями о дедушке и о нем, об утраченном.
   Там были его письма, его карточка, там были засушенные цветы и былинки, говорившие с нею языком, непонятным другим. Вне этой комнаты -- вся жизнь обратилась в машинальное существование.
   Она по утрам заводила себя, как всякие часы, и ходила, пока не оканчивался рабочий день. Эта механическая работа спасала ее от болезненного полубредового существования с милым сердцу покойником.
   В средине лета с соседнего двора, из ее прежнего дома, пришел мальчик с письмом "к барыне".
   "Дорогая Мина! Я приехал, чтобы еще раз увидеть тебя -- иначе я не могу. Когда ты не ответила на мое письмо, в котором я молил тебя решить мою судьбу, -- я понял, что между нами что-то встало, старался выкинуть тебя из сердца -- но не мог. Тоска гнала меня домой. Здесь я узнал, что ты вышла замуж уже род назад. О, Мина, Мина, за что ты причинила мне столько страданий? Но я должен видеть тебя, поговорить с тобою.
   Я не решился прямо явиться к тебе, в мой прежний дом, чтобы не испугать тебя. Пока я остановился в бывшем вашем доме и жду тебя. Ты должна придти, я должен поговорить с тобою; узнать решение загадки. Ответь в нескольких словах с мальчиком. Жду с тревогой и страхом ответа.

Твой Эйнар".

   Мина застыла с запиской в руках. Что это? Злая шутка? Волшебство? Эйнар ведь умер, и давно уж. Значит он жив? Газеты налгали?
   Она побледнела и должна была прислониться к столу. Сердце замерло, в глазах потемнело, в ушах шумело. Она опустилась на стул и не сводила глаз с записки.
   Служанка крикнула снизу, что мальчик ждет ответа, Мина машинально взяла лист бумаги и быстро набросала несколько слов:
   "Я ничего не понимаю. Это действительно ты? Ты не умер? Я не смею видеть тебя, не смею придти к тебе. Если ты должен, -- приходи. Моего мужа нет дома, и он вернется только вечером. Я дрожу -- ничего не понимаю. Мина".
   Мина опять села и неподвижно глядела пред собою. Наконец, собравшись с духом, она спустилась вниз и сказала прислуге: "Мой старый друг приехал из Америки. Когда он придет, покажите ему мою комнату".
   Вернувшись к себе, она не могла успокоиться -- то садилась, то вставала, выглядывала в окно, смотрела на полученную записку. Она жила в его прежней комнате, из этого окна он когда-то смотрел, -- не видно ли ее с санками.
   Кажется, кто-то идет по дороге?..
   Нет, это мальчик прошел через двор.
   А вот -- Мина не могла отойти от окна -- поспешно идет молодой человек. У него безбородое, загорелое лицо, таким она видела его в последний раз -- это должен быть он.
   На лестнице послышались шаги, Мина задрожала и закусила губу. В дверь постучали; она сама открыла ее.
   В комнату вошел Эйнар Гаммер.
   Мина, бледная, дрожащая, взглянула ему в лицо. Он, ни слова не говоря, обнял ее. Она опустила голову ему па плечо. В ее больших ясных глазах стояло выражение нежности, радости и страдания. Он тихонько поцеловал ее. Она не сопротивлялась. В эту минуту был забыт весь мир. Наконец все объяснилось.
   -- Но откуда же газеты взяли известие о твоей смерти? -- спросила Мина, сидя на коленях и обнимая его.
   -- Умер мой двоюродный брат, Эрик Гаммер, который уехал годом раньше меня и устроил меня на завод, где сам работал. Он погиб при столкновении поездов. Но отчего ты, Мина, не ответила па мое письмо?
   -- Я получила письмо после известия о твоей смерти. Я нашла его в бумагах дедушки. Он забыл его передать мне. Я была в городе, когда письмо пришло.
   -- Как жестоко судьба посмеялась над нами! Но теперь все пойдет иначе.
   -- Иначе? Как же может быть иначе, раз я замужем?
   -- Замужем или не замужем -- все равно. Ведь мы принадлежим друг другу; всегда принадлежали, не правда ли?
   -- Правда. Но какую силу имеет это, раз я связана?
   -- Мы развяжем эти узы. Ведь не можешь же ты теперь оставаться с ним?
   -- Не в том дело, что можешь, а в том, что должен.
   -- Разумеется, ты должна честно и откровенно все ему рассказать. Он поймет и сжалится над нами.
   -- Он! Никогда! Ты не знаешь его. Ему не понять этого никогда. Он увидит перст Божий во всем, что произошло, и будет настаивать на своем праве.
   -- Но что же ты предпримешь, Мина?
   -- Предприму? Я останусь здесь, а ты уедешь. Мы должны, Эйнар, расстаться навсегда, иначе быть не может. Какое счастье было увидеть тебя, узнать, что ты жив, -- хотя теперь и начнется пытка, которая тяжелее смерти.
   -- Чтобы мы склонились пред этим ударом судьбы, даже не попытавшись отразить его?! Нет, Мина, нет!..
   -- Что же ты предложил бы?
   -- Ты должна убедить его согласиться на развод.
   -- Невозможно! Он считает развод противным заповеди. И я тоже.
   -- Ты тоже? Ведь не считаешь же ты, что те слова, которые произносятся во время обряда, создают супружеские узы? Что же ты делаешь с любовью? Ведь не любишь же ты его?
   -- Люблю его? -- Мина горько улыбнулась. -- Нет, но я уважаю его. Он добр и ко мне всегда был благожелателен. Мне не хотелось бы заставить его страдать.
   -- Это страдание скоропреходяще. Мина, А для него будет облегчением сознание совершенного доброго дела и исполненного долга. Он скоро утешится.
   -- Ты думаешь? Он любит меня по-своему, как такие люди умеют любить. Он никогда не поймет. А я никогда не пойду на развод.
   -- Ты предпочитаешь жить, как живешь, ввергнуть меня в отчаяние теперь, когда я нашел тебя? Я ждал тебя восемь долгих лет, оставался тебе верным. А знаешь ли ты, что значит это для молодого мужчины? А теперь же, когда я при- I шел, ты отвергаешь меня.
   -- Я? О, Эйнар, ты не знаешь сам, как ты жесток. Если бы зависело от меня...
   -- А от кого же это зависит? Ты должна выбрать.
   -- Но если выбор идет путем греха?
   -- Разве грех расторгнуть узы, заключенные по недоразумению, без обоюдной любви?
   -- Но ведь я добровольно дала согласие.
   -- Добровольно! Ты действовала под давлением нужды и одиночества, искала средств к существованию. Где же тут добрая воля?
   -- Ты не думаешь, что здесь действительно виден перст Божий, как говорит мой муж.
   -- Неужели следует и сюда вмешивать Бога! Ты, кажется, стала настоящей пасторшей, Мина: усвоила подобающий тон!
   -- Не раздражайся, Эйнар.
   -- По-моему, выбор очень прост. С одной стороны -- любовь, она говорит: вы всегда любили друг друга, вы с детства хранили друг друга в помыслах, вы созданы друг для друга. Вас благословил сам Бог. Соединяясь, вы исполните волю Господню. Что же вы медлите? С другой стороны, случай, холодный долг; он встал между нами и злобно усмехается: вы обречены изнывать под игом собственной ошибки, если даже она разобьет ваше счастье, ваше будущее, убьет вашу душу. К чему жить под ярмом, когда можно исправить ошибку быстрым решением? Нет, если на пути становится подобная случайность, нужно перешагнуть через препятствие.
   Мина закрыла рукою глаза и молчала. Затем поднялась с колен Эйнара и отошла к окну. Эйнар ничего не сказал и только следил за нею глазами. Помолчав, она тихо, словно про себя, произнесла:
   -- Нелегко будет жить после этого.
   -- Раз выбор совершен, будет легко. Но, конечно, выбор потребует сил. Подумай-ка, Мина, какой будет у нас мир и счастье! Как чудесно будет у нас в доме, где мы будем жить с тобой вдвоем.
   -- Можно ли быть счастливым с больною совестью, Эй- нар? Боюсь, что я всегда буду сомневаться, правильно ли я поступила.
   -- Тогда я обниму тебя и заглушу сомненье поцелуем и шуткой.
   -- Ты думаешь, это легко?
   -- Да, думаю и знаю. Будь только мужественна, Мина. Оденься, выйдем погулять, погода чудесная. В лесу мы скот рее договоримся, чем здесь, в душной комнате. -- Эйнар схватил ее обе руки. -- А, Мина! Какое счастье снова увидеть тебя! Ты все та же, только еще красивее и милее. Как я люблю тебя!
   Глаза Мины наполнились слезами.
   Эйнар оделся, и они рука об руку пошли в лес, как, бывало, в прежние годы.
   Странное чувство испытала Мина, оставшись одна вечером. Ей хотелось и плакать, и смеяться. Она увидела его, он жив, она ему принадлежит, а в сущности, ей никогда не суждено стать его женою. Суровая невозможность смотрела ей в глаза, а в душе проснулась жажда радости, счастья и нежности, какой она никогда не испытывала. Она глядела вдоль дороги, где только- что исчез его кабриолет, и мечты окрылялись надеждой, хотя она и знала, что надежды нет...
   Подъехала тележка пастора, и на Мину повеяло холодом.
   Она совсем забыла об ужине и, когда пастор вошел в комнату, она накрывала стол.
   Муж с минуту поглядел на нее.
   -- Как ты оживлена, Мина, глаза блестят... что-нибудь случилось?
   -- Да, у меня был любимый друг детства, Эйнар Гаммер; я, конечно, рассказывала тебе о нем. Он был товарищем моих игр.
   -- Но ведь он умер?
   -- Нет, это ошибка. Умер его двоюродный брат, носивший ту же фамилию.
   -- Что же, он собирается здесь обосноваться?
   -- Едва ли. Он приехал, чтобы устроить здесь агентуру для американских машин, затем он поедет к отцу и вернется сюда через месяц.
   -- Я надеюсь, ты пригласила его бывать?
   -- Да.
   -- Хорошо сделала. Тебе полезно общество, ты слишком много бываешь одна.
   Когда вечером, уходя спать, пастор протянул Мине губы для обычного поцелуя, она почувствовала некоторое отвращение. Почему? Ведь она принимала его поцелуи утром, после обеда и вечером, как нечто входящее в число супружеских обязанностей, а теперь...
   Ведь, целуя другого, она изменяла Эйнару. Грешила против любви...
   Ведь этого другого она не любила -- он был только ее мужем.
   Мина долго не спала в ту ночь.

VII.

   "Милый Эйнар! Ты просил меня спокойно и не спеша взвесить то, что ты говорил на прогулке. Я делала это: думала, взвешивала за и против, но, по-видимому, остаюсь все на том же месте. Однажды я собралась с духом, и твои доводы показались мне справедливыми, но при виде моего ласкового мужа я опять увидела, что развод невозможен. Подумай: при наших общественных условиях жена пастора требует развода, без всякого основания, даже без малейшего повода к просьбе.
   Ведь любовь -- по норвежскому закону -- в расчет не принимается, ее осмеют, как вздорную мечтательность. Перед лицом закона значение имеют лишь юридические узы. Буква значит больше сердца. Что в том, что я желала бы расторгнуть наш брак, если он не желает. А он никогда не пожелает. Я представляю себе его глупо-озадаченную физиономию при подобном предложении. Он примет меня за сумасшедшую. Как бы он ни жалел меня, он все-таки в разводе будет видеть нарушение заповеди. Имею ли я право растоптать счастье его жизни? Ведь так оно, в сущности, будет. Он счастлив тем, что я здесь, большего он не требует ни от жизни, ни от любви. Нет, мой любимый, я не вижу выхода.
   Я так запуталась в собственной сети, что не могу разорвать ее. Мне остается только отречься от себя, терпеливо нести свой крест и ждать смерти. Мои мечты стремятся к. тебе.

Твоя Мина.

   "Любимая Мина! Меня не испугало твое мрачное письмо. Я до последней крайности буду отстаивать свою жизнь и свое право. "Ждать смерти"... Разве это подходящие речи для молодой, здоровой женщины, которой жизнь подносит свои спелые плоды? Нет, Мина, ты не имеешь права убивать себя. В чем священнейшие обязанности человека: в том ли, чтобы следовать велению сердца, развивать свои дарования, чтобы выполнить свое назначение, или в том, чтобы склониться перед несчастной случайностью, которую можно преодолеть? Ответь сама.
   Твой первый долг -- долг пред твоей собственной личностью. Помни это. Неужели подобная покорность не кажется тебе самой унизительной, даже преступной? Неужели ты можешь прожить всю жизнь в браке с человеком, которого не любишь, потому-то ты все-таки любишь меня, и я тут же около тебя и протягиваю тебе руку? Ведь это противоестественно, невозможно! Ты предпочтешь чужого тебе человека, с которым связана церковными узами, тому, кого избрало твое сердце? А ты не думаешь, что такое ежедневное унижение будет высасывать из тебя жизненные силы? Неужели же твоя женская гордость не возмущается против подобного оскорбления твоего достоинства?
   Я должен сказать тебе, Мина, что есть нечто более святое, нежели внешние брачные узы: это -- божественный закон, живущий в твоей собственной душе, и побуждающий тебя жить полной цельной жизнью в соответствии с твоими дарованиями. Любовь в тебе -- всего сильнее.
   Под сенью этой любви разовьется твоя богато-одаренная душа, ты принесешь радость и счастье окружающим, внесешь благословение в свою семью.
   Без этой любви ты захиреешь, увянешь, умрешь, как выкинутый цветок. Брак без любви, чтобы не сказать -- несчастный, -- убьет в тебе лучшие силы и тогда в душе твоей встанет вопрос: имею ли я право задерживать собственный рост, отбрасывать счастье, которое судьба мне посылает только потому, что слишком робка, слишком труслива, чтобы отважиться на решительный шаг?
   Я прекрасно представляю себе трудности, которые возникнут по поводу развода: допрос на суде, пасторское увещание, вмешательство властей, презрение и осуждение со стороны близких, ужас прихожан, изгнание из общества, -- тебе, конечно, не вынести всего этого, даже если бы тебе и удалось добиться согласия мужа. Я могу предложить тебе другой, более легкий план. Ты просто уедешь со мной в Америку. Все совершится без шума и в тайне. Ты уложишь свой сундук, а я заеду за тобой в экипаже, как на прогулку; мы приедем в город, сядем на пароход и уедем. Ты оставишь мужу письмо с извещением, что уехала с тем, чтобы больше не встречаться. В Норвегии "побег" является законным основанием для развода. Ты избежишь прощальной сцены с мужем, а сплетни не дойдут до Америки. Когда развод состоится, мы заживем мирно и спокойно, счастье нам будет улыбаться, а ты исполнишь свое назначение и будешь солнцем и радостью моего очага.
   Конечно, твоему мужу это причинит горе, но теперь оно неизбежно. Поверь мне, -- он скоро утешится. Для него хорошая жена -- только хорошая хозяйка, а таких -- сколько угодно. Он поймет тебя и простит.
   Подумай об этом. Эта мысль озарила меня, словно вдохновение; она устраняет все трудности.
   Через месяц я вернусь за ответом -- за тобой, и увезу тебя на вечное владение.

Твой Эйнар.

VIII.

   Мина раньше жила, как во сне, теперь стало еще хуже. Прежде ее грезы витали в в прошлом, теперь к ним примешалось снедающее беспокойство.
   Последнее предложение Эйнара заронило искру в ее душу. Она ловила себя на том, что серьезно думала о нем, увлекалась этой мыслью. Вдруг все устроится и она действительно будет жить подле него, кого она любит, и никто не будет слухами и сплетнями отравлять ее существование!
   Подумать только, что она станет его женою -- о, насколько легче и богаче будет ее жизнь!
   У нее на душе пели птички, ей хотелось самой петь, ликовать, но -- раздавались на лестнице шаги мужа и -- словно облако затягивало солнце, словно кто-то холодной рукой проводил у нее по лицу, сердце судорожно сжималось.
   Все бы ничего, если бы только можно было избежать его ласк -- они повергали ее в ужас, вызывали буквально тошноту и отвращение.
   Эйнар вернулся. Он устроил все дела и скоро должен был ехать обратно в Америку. По его просьбе Мина приехала к нему в отель. Она часто бывала в городе за покупками и ее приезд не мог никому броситься в глаза.
   Свидание было очень бурным. Эйнар настаивал, убеждал, говорил с таким жаром, что Мина сдалась на его предложение. Из двух зол это было меньшее и всего скорее решало вопрос.
   Домой она вернулась страшно потрясенная. К счастью, муж отсутствовал и должен был вернуться через неделю. Можно было подумать, что сама судьба благоприятствовала ее побегу.
   Было решено, что Мина спокойно и не спеша уложится с вечера, а на следующее утро в десять часов Эйнар приедет за нею. Они скажут, что едут покататься в город, а на самом деле в тот же вечер сядут на пароход.
   Мина раскрыла сундук и начала было укладываться, но тут ею овладело сомнение. Уезжая из города, она была полна мужества и веры в свою правоту. Она отклонила предложение проводить ее: на этот раз она не обманет его.
   Но теперь, когда ее охватила тишина, когда она снова очутилась в той обстановке, среди которой жила с мужем, когда она увидела его трубку, его чайную чашку, халат, все мелочи, связанные с ним, на нее напали страх и сомнение.
   Неужели она изменит ему? Предаст его, тогда как он так свято верил в нее? Неужели она нарушит клятву, данную пред алтарем, -- быть ему верной женою до гроба?
   Нет, нет, слова Эйнара -- искушение злого духа. Он хочет сделать ее клятвопреступницей. Неужели она может надеяться жить спокойно, если увлечется этими обольстительными веяниями?
   Никогда! Жизнь ее будет полна яда и самобичевания.
   Нет, она не в силах уехать. Она бросила укладываться, разделась и легла в постель. Всю ночь она не сомкнула глаз и дрожала, как в лихорадке.
   Настало утро, приближался назначенный час. Мина позвала служанку.
   -- Эйнар Гаммер -- вы знаете: молодой человек, который был у нас, -- приедет за мною в десять часов, чтобы ехать кататься. Скажите ему, что я больна и не могу ехать. Передайте ему эту записку.
   Когда послышался стук экипажа, Мина с бьющимся сердцем выскочила из постели и выглянула из-за гардины. Она видела, как он подъехал, как прислуга показала ему записку, как он читал:
   "Я не могу, Эйнар, ты должен ехать без меня. Прости и прощай. Прощай навек. Будь счастлив. Мина".
   Она видела, что он взглянул на окно, выпрыгнул из экипажа и вошел.
   Она слышала, как он бегом бежал по лестнице: бросилась к двери и повернула ключ. Он стучал, дергал дверь. Мина затаила дыхание. Он что-то пробормотал и ушел. Она видела, как он снова сел в экипаж и что-то сказал прислуге. Он был рассержен, взмахнул бичом и уехал.
   Мина видела все из окна. Когда яге Эйнар скрылся из виду, она, как подкошенная, упала на пол.

IX.

   Мина прохворала несколько дней, а когда встала и принялась за обычную работу, ею овладело холодное спокойствие. Выбор был сделан, произнесено бесповоротное решение. Жертва была принесена. Она испытывала даже своего рода облегчение, что мучительные волнения миновали.
   Эйнар уехал. С парохода он прислал ей письмо следующего содержания:
   "Ты не выдержала испытания. Ты испугалась. Я не могу насиловать твою совесть. Только бы ты не пожалела о своем выборе. Твое решение показало мне, что ты, пожалуй, не могла бы вынести жизни в Америке. Ты слишком робка, слишком нежна, твои нервы чересчур чувствительны. Жизнь здесь слишком сурова. Ты вечно испытывала бы мучения совести и не могла бы излечиться. Ты погубила мою жизнь, -- но это неважно, лишь бы ты была счастлива.
   Я всегда буду желать тебе всякого благополучия, Мина, и никогда тебя не забуду.

Твой Эйнар".

   Слава Богу, он не сердится, простил и, может быть, даже понял.
   Пастор вернулся и все вошло в колею.
   -- Ты что-то побледнела за последнее время, дружочек; тебе надо больше бывать на свежем воздухе, -- заметил он и потрепал Мину по плечу.
   Мина вздрогнула: она еще была полна всем происшедшим.
   Однажды ей приснился чудесный сон.
   Она переехала в другое место, у нее прелестный дом. Стояло лето, сирень цвела и наполняла все своим чудесным ароматом. Дом был уютный и со вкусом меблирован. На стенах висели картины. Вокруг дома щебетали птицы, кружились ласточки.
   Она прибирала в доме -- это был ее дом. Она ходила и напевала в ожидании кого-то. Вот он пришел. Это был Эйнар, здоровый, веселый.
   Он обнял ее и целовал без счету. Потом они обнявшись ходили по комнате, болтали, смеялись, вышли на балкон и наслаждались прохладой и красотой летнего вечера. Им было так хорошо одним, вдвоем, они никого и ничего не желали.
   Потом наступила ночь, и они прошли в свою спальню. Какая она уютная, прохладная! Она лежала в его объятиях, он смотрел на нее с несказанной нежностью и улыбался. А ей было так хорошо, что она, кажется, готова была остаться в его объятиях всю жизнь.
   Она очнулась, услыша не то хрюканье, не то храп. Где она?
   Дом, Эйнар, лето -- все исчезло... Она опять в пасторате. Подле нее ее муж. Это -- не Эйнар, это храпит ее муж.
   Мина приподнялась на локте и пристально посмотрела на него.
   Какой он безобразный, толстоватые губы отвисли, нос выводит хрюкающие звуки, жесткие с проседью волосы обрамляют старое лицо. Пожалуй, он скоро проснется, потянется к ней, захочет поцеловать... Мина вздрогнула, словно к ней заползла холодная жаба.
   Нет, довольно. Она любит другого, ей грезилось, что она в его объятиях, а она должна терпеть ласки этого чужого человека... Нет, это чересчур отвратительно... Она ведь не продажная женщина, с которой можно обращаться, как угодно. Она сегодня же велит перенести одну кровать в свою рабочую комнату. С этих пор она будет жить своею жизнью, конечно, исполняя свои обязанности хозяйки, -- но остальное время посвящая воспоминаниям о нем. Она покается мужу, что любит другого, он поймет ее и оправдает ее поведение.
   Мина тихонько встала и быстро оделась. Однако несмотря на то, что она ходила на цыпочках и старалась избежать всякого шума, пастор проснулся.
   -- Что это, деточка, ты так рано поднялась? Еще нет и пяти часов? -- заметил он, глядя на часы.
   -- Я проснулась, -- птицы так славно чирикают, п мне захотелось погулять, -- ответила Мина. -- Спи, я вернусь к завтраку.
   Она ушла, а пастор снова захрапел.
   Мина бродила по лесу и обдумывала, как бы сообщить пастору о своем решении. Она поговорит с ним теперь же за завтраком; он лучше всего настроен. Но за завтраком пастор объявил ей, что должен ехать по делам службы в город и предложил, не воспользуется ли она хорошей погодой и не поедет ли с ним.
   -- - Спасибо, но как раз сегодня у меня много дела, и я не могу.
   -- Хорошо, я поеду один. Думаю, что вернусь не поздно.
   Лучше подождать его возвращения, -- подумала Мина, - тогда можно будет спокойно переговорить обо всем.
   Пастор уехал. Мина все более и более утверждалась в своем намерении и радовалась собственному мужеству. Давно нужно бы это сделать. Все ее будущее преобразится. Словно она вернет свою девственность, свою независимость, свою любовь. Она захотела нарядиться, как на праздник, вымылась и переоделась с головы до ног. Тщательно причесалась, как он любил, надела свое праздничное платье с белым воротничком, приколола на грудь гвоздичку -- все, чтобы приветствовать начало новой жизни.
   Когда вечером Мина услышала стук подъезжавшего кабриолета, она сошла вниз и с бьющимся сердцем стала ждать -- сражения.
   Должно быть, случилось нечто необычайное -- пастор казался взволнованным и спешил. Бросив поводья работнику, он прошел прямо в комнату, в сапогах и пальто, чего с ним никогда не случалось.
   -- Ты и вообразить не можешь, что я слышал. Я сам не могу опомниться. Подумай, фру Ларсен, жена директора банка, -- знаешь, такая высокая брюнетка -- отказывается жить с мужем. Слыхано ли что-нибудь подобное?
   Мина покраснела до корня волос.
   -- По какой же причине? -- чуть слышно спросила она.
   Причины, разумеется, никакой, просто фантазия! Она за-, являет, что любит другого. Каково! Словно замужней женщине пристало любить другого?!.
   -- Но в книжках мы видим, что подобные вещи бывают, -- смущенно прошептала Мина.
   -- В книжках! Вот-вот именно она, пагубная современная литература с ее развратом, и является первоисточником этих превратных идей. Чуть что-нибудь не так, сейчас же выступает на сцену вопрос о разводе, а то и о самоубийстве. Как будто верность и долг утратили всякую ценность. Все узы расторгаются, все связи порываются, живешь, словно на трясине. Ужасное время!
   -- Ты говорил с нею?
   -- Конечно, муж просил меня употребить все мое влияние, чтобы вернуть ее на путь благоразумия, и я использовал всю силу красноречия, чтобы пробудить ее закоренелую совесть. И знаешь ли, что она мне ответила?
   -- Нет!
   -- Нп мало не смущаясь, она посмотрела мне прямо в глаза и заметила: "Не вмешивайтесь, г-н пастор, в дела, которых вы не понимаете! " Это я-то не понимаю! А когда я напомнил ей Божественное слово и ее собственный обет пред алтарем, она запальчиво ответила: "Есть, г-н пастор, закон, который я ставлю выше слов обряда, это закон моей собственной совести." Каково?
   Мина страстно желала крикнуть ему:
   -- Я ее понимаю! Я тоже люблю другого и не хочу жить с тобою!
   Но ею овладело изнеможение, она не смела.
   А пастор продолжал, на него напал какой-то стих.
   -- Что ты скажешь на это, Мина? Слово Божие для нынешней публики ничего уж не значит. Нет, у них есть иной закон, лучше и выше, -- слепое повиновение своим инстинктам, капризам, без всякого раздумья о последствиях. Разве апостол Павел в послании к Коринфянам не ясно говорит: "Да возлюбит муж жену свою, и жена да возлюбит своего мужа. Жена не властна над телом своим, но муж, равно и муж, не властен над своим телом, но жена." Но этим людям нет дела до слова Божия! Разве эти женщины думают о том, что причиняют страдания своим мужьям, им только удовлетворить бы свою похоть!
   -- Причиняют страдания, говоришь ты?
   -- А ты как думаешь? Ах, помоги мне, пожалуйста, снять сапоги, Мина, -- ты как думаешь, разве муж не страдает, будучи вынужденным отказываться от супружеского сожития с женою своей, с которой живет под одной кровлей, которую любит? ее постоянное присутствие постоянно бередит его рану. Но они, подобные женщины, не думают о других: они думают только о себе.
   -- Но что же, по-твоему, должна сделать фру Ларсен? -- осмелилась Мина прервать мужа.
   -- Сделать? Она должна исполнять свой долг, должна исполнять заповедь. Есть, Мина, на свете то, что зовется жертвой. Чтобы исполнить наш долг и заповедь Господню, нам часто приходится жертвовать собою, жертвовать своими вкусами, желаниями, своим себялюбием. Пусть оттого страдает наша плоть и кровь, наградой нам будет спокойная совесть и сознание, что мы чем-то пожертвовали тому, пред кем у нас есть обязательства.
   -- По если она действительно любит другого?
   -- Пусть она выкинет эту греховную любовь из своего сердца, -- запальчиво воскликнул пастор, -- пусть отгонит искушение, как сатанинское наваждение, и искупит свой проступок еще более ревностным исполнением долга. Я понимаю, Мина, -- прибавил он несколько мягче, -- я понимаю, ты ищешь оправдания для грешницы: это свидетельствует, что у тебя доброе сердце, что ты боишься осудить. Но как я ежедневно благословляю Господа и благодарю Его за ту уверенность, в коей живу, за то, что в твое сердце никогда не проникнут подобные мысли. -- Мина... Пожалуйста повесь мое пальто! Благодарю... Только теперь я вижу, какая ты сегодня нарядная? Разве сегодня какое-нибудь торжество?
   -- Я оделась ради хорошей погоды... К тому же нужно починить мое ежедневное платье, -- оно протерлось на швах! -- ответила Мина и отвернулась.
   Ей хотелось выбежать из комнаты, кричать, плакать. Но пастор поймал ее и заключил в объятия.
   -- Милая моя, преданная, верная, чем вознаградить мне тебя за то, что ты согласилась быть моей? Подумай-ка, -- ректор Ларсен -- такой достойный, деликатный человек, -- и она не любит его!.. Он так любезен, добр... Да, современные женщины представляют собою удивительную породу. Для них не существует нравственных обязательств! И очаг разрушается, дети остаются без призора. И это -- матери! А какой пример для других семей!.. Нет -- скоро я все перестану понимать. Ах, прав апостол -- мир лежит во зле. Однако, Мина, я проголодался... ты скоро покормишь меня?
   Мина исчезла. В ее мозгу звенело: "Страдание... причинять ему напрасные страдания... разрушить его счастье... самопожертвование -- долг... Заповедь Господня, касающаяся брака -- жена не властна над своим телом, но муж...".
   И в эту ночь Мина лежала на своем прежнем месте подле своего мужа.

X.

   Из заметок Мины.
   "Я должна писать, чтобы не задохнуться. Мне не с кем поговорить, некому открыть душу кроме Бога, а Он не слышит. Я должна выплакать свое отчаяние, излить его на бумаге, здесь в его комнате, с ее светлыми и орошенными слезами воспоминаниями. Я чувствую себя зажатой между двумя жерновами. Я подавила отвращение и живу с мужем, сказав себе, что такова заповедь Божия, но все-таки в душу закрадывается сомнение: так ли это? Не оскверняю ли я тем самым себя, самое и память любимого человека? Тут я испытываю мучения, которые хуже всякой смерти.
   Неужели эта борьба никогда не прекратится? Неужели моя душа никогда не успокоится? Я чувствую, что такая жизнь постепенно будет убивать меня. Этому Молоху я принесла в жертву и свое достоинство женщины, и самоуважение, и свою любовь. Неужели же этой жертвы требует Бог, Который есть сама Любовь? Кто может, пусть разрешит мне эту загадку, -- я не могу...
   Мой муж ничего не подозревает. Он слепо доверяет мне. Он так добр, так не способен подозревать... Неужели же я разрушу его иллюзии, омрачу его жизнь, заставлю его страдать? Нет, нет, пусть моя жертва свершится без единого вздоха. Придет же освободительница -- смерть.
   Сегодня я сидела на гребне горы. Долина была окутана легким туманом. Я видела перед собою только один серый полог. Вдруг солнечный луч прорезал море облаков; словно занавес поднялся, и предо мною сверкающей синей полосой мелькнули залив и море. Пароход спешил туда, к свету, к простору, к свободе. Туда он звал меня с собою, к любви, к счастью, к мирному очагу. Почему я не пошла за ним?
   Туман снова спустился, опять все застлал, вокруг меня опять та же темная, пустая мгла.
   Почему я не пошла за ним?..
   Сегодня я бродила по лесу. Там так тихо, уютно. Солнце не палит, свет не раздражает, тихо... разве упадет обломившаяся ветка, прыгнет белка...
   Там я увидела птицу с подстреленным крылом и сломанной ногой. Крыло бессильно волочилось, и я нагнулась, чтобы помочь ей. Но птица испугалась и отчаянно запрыгала дальше на своей единственной ноге.
   Ты не понимаешь, бедняжка, что я хочу тебе добра... Я перевяжу твою ногу, подвяжу крыло, буду кормить тебя и беречь, пока ты не окрепнешь.
   Но птицы не поймать... Она ковыляет дальше и дальше и не понимает моих речей.
   Не бойся, дружок, я не стану преследовать тебя, я буду смирно стоять, но тогда ты замерзнешь или умрешь с голоду, когда наступят холода. Знаешь ли ты, что тут у тебя сестра, которая тоже голодает и холодает, хотя у нее есть теплый дом и вдоволь пищи... Тоже подстреленная птица, которая беспомощно машет крыльями...
   Как жестоко причинять страдания другим! Моя душа содрогается при одной мысли. А между тем я судьбой обречена на то, чтоб заставлять страдать... А я хотела бы делать только добро. Если я откажусь быть женою мужу, я причиню ему страдания, а чтобы быть верной долгу Божественной заповеди -- я должна заставлять ' страдать тебя, мой милый. Какою горечью полно твое письмо, ты пишешь: "Ты погубила счастье моей жизни"... Я погубила! да я охотно жизнь отдала бы за тебя! -- как могла я сделать это?
   -- Ты страдаешь Эйнар. Ты одиноко коротаешь дни и тоскуешь там, в чужой далекой стране? О, ты не можешь тосковать и томиться, как я; у тебя есть работа, она наполняет твою жизнь и увлекает тебя. Мы сидим и смотрим друг на друга, как подстреленные птицы, разделенные пропастью. Ни один не может перелететь... А письма только разбередили бы незакрывающуюся рану. Пусть все минуло, угасло, умолкло...
   О, Эйнар, я мысленно прижимаюсь губами к твоему лбу, склоняюсь головою к тебе на плечо, целую тебя -- чувствуешь ли ты это через море? Я с тобой ежедневно, всегда с тобою, а ты страдаешь из-за меня. Покойной ночи, мой любимый!
   Снег падает мягко и тихо-
   Сколько жаждут укрыться твоим белым покровом, -- разостлать под страданьем и горем. Ты несешь прохладу, ты даришь кров. Под твоим теплым покровом люди спят, как мертвые покоятся в могилах. Мир полон страданья. Разве ты не слышишь горького плача в детской? Не видишь измученных бессонницей, истощенных матерей, из ночи в ночь не спускающих с рук больных детей? Разве не видишь безработных, они с отчаянием оглядывают пустые стены: все заложено и выхода нет... Разве ты не видишь тех, кто борется с пороком, одолевающим их, с сомненьем, их терзающим... Не видишь всех -- их так много! -- кто любит, и не имеет на то права... Если ты можешь охладить пыл их сердец, смежить их усталые вежды, можешь одеть измученную совесть покровом забвенья, как этим снежным покрывалом, -- тогда, да будешь ты благословен, о снег, благословен тысячами страдальцев, населяющих землю. Снег, падай мягко и мерно. Падай и скрой мою одинокую, бесплодную борьбу. Посылай скорее смерть -- скорее".

XI.

   Годы шли однообразной чередой. Мина свершала свою жертву, а ее муж ничего не подозревал. ее единственной целью было исполнять долг верной жены и это удавалось. В доме царил образцовый порядок. Когда пастор возвращался с требы -- его кабинет был всегда натоплен. Мина всегда сама набивала ему его трубку, подавала халат и готовила чай к чтению вечерних газет. Стол покрывался по часам. Она никогда не прерывала чтения вопросами или возражениями; она всегда благоговейно слушала и повиновалась. Но в лесной тиши и в маленькой наемной комнатке, куда она заходила каждый раз, как выходила из дому, -- она служила своим богам, она жила там своими грезами и не знала устали.
   Однажды пастор заметил:
   -- Ты что-то побледнела и похудела, Мина, и стала кашлять. Не хочешь ли, я позову доктора?
   -- Все пройдет, вот только наступит лето. А доктор не поможет.
   -- А не попить ли тебе рыбьего жиру?
   -- Я как-то пробовала понемногу переносить его, он вызывает у меня тошноту.
   -- Ну, тогда молочное леченье. Молока у нас, слава Богу, достаточно.
   -- Я попробую.
   Но сколько Мина ни пила молока, ничто не помогало. Болезнь, унесшая в могилу ее мать, таилась у нее в крови и быстро развивалась. ее печаль и уныние довершали дело.
   Она готова была встретить смерть когда угодно: ведь она так часто называла ее избавительницей.
   В один прекрасный день пришло письмо из Америки. Мина вертела его и переворачивала, смотрела на почтовый штемпель. Из Америки к ней оно могло быть только от него, больше она никого в Америке не знала. С бьющимся сердцем вскрыла она конверт.
   Письмо было от Эйнара. Он писал:
   "Дорогая Мина! Твоим последним мне пожеланием было пожелание счастья. Сперва оно казалось мне невозможностью. Но жизнь милосерда, даже самые глубокие раны залечиваются. И теперь я верю, что снова могу быть счастливым. Я встретил женщину, которая согласна разделить мою судьбу и не чужда моих интересов. Я чувствую, что жизнь предъявляет ко мне требования, и испытываю вновь желание бороться. Я должен был отказаться от надежды когда-нибудь назвать тебя моею, и теперь ты являешься мне дивным, незабвенным видением, олицетворяющим чистоту и невинность. Как набожный католик смотрит на изображение Мадонны, висящее у него на стене, так смотрю я на наши юношеские воспоминания. Здесь среди грохота и визга вертящихся фабричных колес, среди лжи и обмана, в атмосфере наживы и борьбы за власть -- ты не ужилась бы. Эта жизнь раздавила бы. как жерновами, твою нежную, кроткую душу. Ты больше на месте там, в сосновых лесах, на освещенных солнцем зеленых долинах, где поют жаворонки.
   Если бы ты написала мне, что ты жива, что тебе хорошо живется, я был бы бесконечно рад. Моя жена шлет тебе свой почтительный привет. Я рассказывал ей о тебе, о наших норвежских воспоминаниях, о моем романическом плане побега.
   Теперь -- прощай, дорогая, незабвенная Мина. Да благословит тебя жизнь.

Твой друг Эйнар".

   Мина лежала в постели с письмом в руках. Ее черты застыли, и она закрыла глаза. Как часто она молилась за счастье Эйнара. Ну, вот он счастлив. Что же она -- не рада? Отчего же это письмо прозвучало погребальным звоном?
   Эйнар женился! Последний мыльный пузырь лопнул. Он уж не будет больше стоять у изгороди, не заглянет в окно при свете месяца.
   Его обнимает другая, он внемлет ее словам, его согревают ее поцелуи. Конец, всему конец. Изменили даже воспоминания, к вину примешалась  желчь. Теперь смерть может придти в любой момент.
   Теперь она одна во всем мире.
   Снег, снег, ложись пустым покровом на разбитые надежды.
   И смерть пришла. Исхудалая Мина лежала в постели, муж сидел подле нее и держал ее руку. Только что был доктор: он только покачал головой.
   Мина смотрела на мужа. Она не могла много говорить, это причиняло ей боль. Но вот она сделала усилие и прошептала:
   -- Антон, -- я была тебе верна. Не правда ли?
   Пастор наклонился над нею и погладил ее покрытый потом лоб.
   -- Опять ты говоришь о верности -- я не понимаю, что ты, дружок, хочешь этим сказать?
   Мина грустно улыбнулась.
   -- Да от верности -- можно умереть.
   Она лежала еще с минуту, потом глаза закрылись, слабый вздох и -- все кончилось. Она угасла, как свеча.
   Пастор чувствовал, как рука жены, лежавшая в его руке, понемногу стала холодеть. Он поднялся, закрыл ей глаза и прочел про себя молитву. Слезы катились у него по щекам.
   Пастор разбирал вещи и бумаги покойной жены. В столе он нашел пачку сшитых, мелко, но четко написанных листков. На тетрадке была надпись: "Исповедь живого мертвеца".
   Он взял тетрадку -- почерк Мины, -- сел, стал читать и с грустью, смешанной со страхом, раскрыл тайну ее жизни. На последнем листке стояло: "Я умираю, а борьба все та же, она так же свежа и остра, как в первый день. Взываю к тебе, Господи, ответь мне, правильно ли я поступила? Была ли моя жизнь беспрерывным грехом или дорого купленной победой?
   Господи, Ты сам -- любовь, живешь Ты в любви или в исполнении долга? Жил ли Ты в том чувстве, которое делало меня сильной, гордой и радостной, поднимало все мои силы, наполняло восторгом душу, побуждало коленопреклоненно благодарить Тебя, моего Создателя, или Ты жил в ежедневных усилиях воли, стремившейся подавить мои чувства, победить отвращение; жил ли Ты в том биче, коим я бичевала свою душу? Чем я согрешила: тем ли, что не пошла на зов любимого человека, или тем, что осталась при исполнении холодного долга, растоптав свое чувство, лицемерно притворяясь, чтобы не причинить страдания тому, кто назывался моим мужем и ничего не подозревал?
   Нужно ли ценою всей жизни искупать ошибочный выбор или следует смело шагать через пропасть? Можно ли раздваивать совесть? Разреши мне эти вопросы, ибо для меня они сегодня так же темны, как и в первый день...
   Успокойся, сердце, успокойся! Скоро твоя работа прекратится. Я баюкаю свою совесть мыслью, что не причинила страданий тому, кого выбрала себе в мужья. Я была ему верна и за то умираю. Напишите же на моей могиле: Она умерла от верности!"...
   Слезы капали на бумагу, которую пастор держал в дрожащей руке. Немного погодя он встал и спустился вниз, где лежала его покойная жена, пристально вгляделся в ее мраморные черты, склонил колена у ее постели и, целуя холодный лоб умершей, прошептал:
   -- Бедная, милая Мина! Бедная жертва верности! А я ничего не подозревал.

Конец первой части.

   
   

ЧАСТЬ II.

   Подруги собрались на кофе. Нужно было разобрать по косточкам новобрачных и их хозяйство. Для подруг ничто не может сравниться с удовольствием подвергнуть обзору п критике квартиру молодой, рассмотреть мебель, портьеры и ковры, определить, подходят ли обои к обстановке, -- не говоря о возможности побывать в спальне, посмотреть па накидки на подушках, на прошивки на простынях, на умывальник и -- при случае тихонько подтолкнуть друг друга.
   Дружба и ревность, зависть и сочувствие борются за первенство.
   -- Да, нужно признать -- она выиграла первый выигрыш, -- заявила Майя Хольм (она председательствовала за столом и была уже пожилая, выдающаяся учительница). Подумать только -- поймала самого очаровательного Августа Вальсет, победителя сердец, повергшего столько сердец в отчаяние.
   -- Включая и твое, Майя? -- вызывающе заметила Трине Хауг.
   -- Конечно; и это свидетельствует только о моем хорошем вкусе. Я еще раз повторяю, что очень люблю мужчин: они гораздо интереснее нас -- женщин.
   -- Спасибо, Майя, за комплимент, -- воскликнула Улла Гарман.
   -- Не за что. Но разве вы, если говорить откровенно, не согласны, что было бы приятнее иметь здесь за столом пятерых веселых кавалеров, чем вас, которых я знаю наизусть?
   -- Нет, конечно, нет! -- воскликнула Стина Станг, известная под кличкой мужененавистницы. -- Я предпочитаю общество образованных женщин компании этих грубых, невоспитанных господ с их циничным остроумием. Приходится кое- что слышать о подвигах этих "столпов общества".
   -- Ну, и о достойных женах рассказов достаточно, -- вставила Майя. -- Твоими устами, Стина, говорит черная зависть. Должно быть, у тебя когда-нибудь сорвалось.
   -- Успокойся, это я тебе предоставляю, -- отрезала Стина.
   -- Положительно, в свое время я постаралась-таки, -- прервала ее Майя, -- Небу все известно... Но ничто не помогло. Я вздыхала, была сентиментальна, посещала студенческие балы, ходила па лыжах, жертвовала в пользу "общества крестьянской молодежи", курила, танцевала "вдовий вальс", стояла за женский вопрос -- кажется, уж все козыри пастила в ход...
   Все засмеялись: "Ах эта Майя"!..
   -- "Можете ли вы, милостивые государыни, объяснить мне, почему я не вышла замуж? Я недурна собой -- не правда ли? -- у меня хорошая фигура, хороший характер, разносторонние интересы, я знаю толк в хозяйстве -- что же еще нужно мужчинам? Мужчины глупы это -- факт. Они не понимают собственного блага.
   -- Ты должно быть чересчур много употребляла перцу и в кушаньях и в речах, на это ты мастерица, -- вставила Трине.
   -- Пряности имеют свою цену, а иногда следует и рот упражнять, как мы упражняемся в танцах и в пластике. Нет, я настаиваю на том, что мужчины глупы. Они лебедю предпочитают гуся.
   -- Позвольте представить вам лебедя -- Майю Хольм, -- сказала Улла.
   Все засмеялись.
   -- А может быть их двусмысленности пришлись тебе не по душе? -- торжественным тоном спросила Стина.
   -- Стина ненавидит мужчин и мечтает о платонической любви, -- заметил кто-то.
   -- Что может быть отвратительнее, неестественнее платонического брака! -- воскликнула с громким смехом Майя. -- Я уверена, что Стина будет целовать и ласкать своего мужа, если только выйдет замуж.
   -- Очень хорошо, что я не выхожу, -- ответила Стина, характерно поджимая губы.
   -- А вы заметили, какой хорошенький уголок устроила себе Фрида в кабинете мужа? -- спросила Майя. -- Полукруглый диван с массой подушек, зеленоватая с лунным светом лампа, как русалка, тянется над головой, столик, инкрустированный перламутром, для кофе п папирос... Должно быть, здесь молодые будут наслаждаться своим счастьем.
   -- Ты, Майя, пожалуй, не отказалась бы сидеть там с Августом, будь ты на месте Фриды? -- заносчиво спросила Стина.
   -- Ничего не имела бы против, -- просто ответила Майя, -- это было бы очень приятно. Ведь не станете же вы отрицать, что Август очарователен.
   -- Но ведь и Фрида прелестна, -- вставила Трина.
   -- Правда, но уж очень она величественна для простой учительницы музыки. Богу известно, почему Август Вальсет предпочел ее нам остальным.
   -- Должно быть, этот вид королевы и очаровал его.
   -- Возможно. Она положительно словно говорит: три шага -- не ближе?
   -- Тем больше славы -- покорить королеву!
   -- О, Августу не нужно было особенно стараться. Предложение было достаточно велико. Пожалуй, и Стина не устояла бы, если бы выбор пал на нее.
   -- Попробовал бы он! -- возразила Стина, при чем глаза ее стали похожи на глаза хищной птицы.
   -- Я предсказываю, что Стина кончит тем, что у нее будет с полдюжины детей, -- заметила неугомонная Майя. -- Кто хочет держать пари? Не сердись, Стина, ты ведь знаешь -- я люблю покалякать. Утешься, дружок, чашкой кофе и яблочным тортом или венским печеньем -- совсем свежее, от Сольфсена.
   -- О, я не обижаюсь: я слишком хорошо тебя знаю. Но я положительно удивляюсь, как это вы все повлюблялись в этого конфектного господина.
   -- Август Вальсет -- конфектный! Что с тобою?
   -- Он такой мужественный! -- Такой интеллигентный! Выдающийся! Он, наверное, будет профессором или займет ответственный пост, как чиновник; -- так все говорят.
   -- Фрида натура холодная и я готова предположить, что ею руководило желание пристроиться, -- снова вмешалась Стина.
   -- Холодная! Подожди -- она оттает!
   -- Что касается желания пристраиваться -- то почему говорить о нем с таким презрением? -- заметила Майя. -- Быть обеспеченной совсем недурно. Невесело за гроши обучать глупых ребят. А Фриде нужно было это делать. Приятно променять убогую мансарду на теплое гнездышко, устланное пухом. Вы ведь видели, как она устроилась? Везде ковры, рояль, шкап с новейшею литературою.
   -- И милый, внимательный муж, Август Вальсет, -- закончила Майя.
   -- А ты откуда это знаешь? -- сухо спросила Стина. -- Ты разве наблюдала его в будничной обстановке?
   -- Вот воплощенное недоверие! Неужели ты сомневаешься в его такте? Стоит на него посмотреть! Он типичный джентльмен.
   -- В таком случае ты должна радоваться, что ему досталась такая благородная гордая супруга, как Фрида Лунд. Я, конечно, ждала, что она останется верна своей гордости и не выйдет замуж, -- заметила Стина.
   -- Ты можешь попросить Вальсета любить ее платонической любовью, -- подразнила Майя.
   Остальные засмеялись.
   -- Но, право, нехорошо, что мы, ее подруги, дурно говорим о ней.
   -- Да кто же дурно отзывался о ней? Мы хвалили ее и находили очень милой.
   -- Не без примеси зависти.
   -- Зависть вполне уместна, потому что он не нам достался, неправда ли? -- прервала Майя. -- У тешим же Уллу, друзья! Поднимем наши чашки с кофе (других кубков у нас не имеется!) и поздравим Фриду с нарядами, с обувью, с яствами и питиями, с домом, с мужем и с детьми -- со всем, что есть в жизни хорошего.
   Подруги поднялись, расцеловались, потом оделись и разошлись.
   Кофейный совет на этот раз окончил свое заседание.

II.

   Молодая женщина, бывшая предметом дружеской критики, сидела в своей уютной библиотеке. ее задумчивость носила скорее грустный характер. Полгода была она замужем и была окружена всею роскошью и комфортом, какой может предложить жене состоятельный муж. Она могла заказывать себе дорогие туалеты, посещать театры и концерты, принимать гостей, если бы домашняя жизнь показалась ей однообразной и скучной.
   Муж готов был во всем, что зависело от него, сообразоваться с ее желаниями. Сам он был воплощенная любезность, готов был носить ее на руках.
   Платила ли она ему взаимностью? Она и сама не знала хорошенько, но думала, что любила, выходя замуж, и во всяком случае не любила никого другого. Но была ли это любовь, то чувство, о котором пишут в книгах, которое зажигает кровь, бросает в жар и холод, наполняет душу томлением? Такого чувства она не испытала. Она думала, что супружеские отношения зажгут в ней эту искру. Но этого не произошло, наоборот...
   На мужа она ни в чем не могла пожаловаться. Он был добр, нежен и готов был исполнить всякое ее желание. Не было мужчины, который ей нравился бы больше. В нем она видела своего лучшего товарища и друга и искренно желала платить ему добром за добро. Но -- но чего же недоставало? Она должна была бы радоваться, преисполниться признательности: бедная учительница музыки была перенесена в богатую обстановку, где все, без труда, было к ее услугам, где слуги избавляли ее даже от хозяйственных забот...
   Но -- но -- было иное затруднение, ужасное, неизбежное препятствие -- супружеские отношения, не только их физическая сторона, но чисто-нравственное отвращение.
   Она чувствовала себя униженной, оскверненной. ее чувства не соответствовали его чувствам. Он одержим необузданной, неукротимой, дикой силой. Он бросается на свою жертву и пе знает пощады.
   Он превращается в зверя, в гордого льва, который хочет только победы и обладания... И, в сущности, он пользуется лишь своим супружеским правом,
   Фрида пришла к сознанию, что ее чувство к мужу была не любовь, а дружба. А нужна взаимная страстная любовь, чтобы выдерживать и даже жаждать этих отношений.
   Жалея мужа, она молча страдала, но долго тянуться так не могло, она должна была высказаться. Иначе она не выдержит подобного гнета.
   Окружавшая ее роскошь не могла придать ей силы. Временами она чувствовала себя наложницей в гареме, с единственным назначением служить утехой мужу. Единственно чего он желал, чтобы она заботилась о своей красоте, служила бы ему любимой игрушкой и в часы отдыха услаждала бы его слух музыкой и пением. Сам он чересчур уставал после рабочего дня и желал наслаждаться покоем у домашнего очага, и вполне естественно -- хотел избежать разговоров на мудреные темы, -- уклонялся от разрешения вопросов, которые она надумала за целый день.
   Фрида часто чувствовала себя одинокой, покинутой. Куда девалась ее прежняя самостоятельность? Приемов и выездов она не желала. Она предпочла бы работу, будь то даже прежние утомительные уроки музыки. Она мечтала посвятить себя музыке. У нее был прелестный голос, и она выступала в концертах. Ее убеждали продолжать, готовиться к сцене. Воплощать идеи и образы великих мастеров. -- да, это цель достойная ее честолюбия! Что пользы в том, что она получила солидную подготовку у матери, которая была выдающейся певицей, пока не вышла замуж и не похоронила себя в хозяйстве и детской.
   И теперь Фрида собиралась повторить тот же опыт и далее повторила его.
   Поступить, как многие артистки, которые выходят замуж, потом бросают семью и долгие годы проводят заграницей, готовясь к своей цели, -- она считала ниже себя. Ведь если она вышла замуж, -- то для того, чтобы жить с мужем общею жизнью.
   Но зачем, в сущности, она вышла замуж. Почему? Кто мог бы ответить яа этот вопрос?
   Он был так мил, так настойчиво добивался, она жаждала иметь свой дом, принимала свое чувство к нему за любовь. Может быть, и обеспечение бессознательно сыграло свою роль.
   Она смертельно устала от борьбы за кусок хлеба и с открытой душою пошла к своей новой цели.
   И вдруг явилось это ужасное, -- а именно это-то он всего выше и ценил.
   Муж предложил ей уроки у лучших учителей. Но когда она разучила партию из любимой оперы -- она прекратила занятия. Ограничиться гостиной, даже концертной эстрадой она не могла и не желала -- для этого она слишком высоко ценила творения мастеров.
   Как ни трудно, -- она должна объясниться с мужем.

III.

   У Августа Вальсета был друг, выдающийся доктор Абрагам Вольд. Однажды после приема в дверь его приемной постучал и вошел Август Вальсет.
   -- Кого я вижу! Август, -- давненько уж мы не виделись. Надеюсь, дома все благополучно?..
   -- Да. Но мне хотелось бы поговорить с тобою с глаза на глаз, если у тебя есть время.
   -- Сколько угодно; мои мучители все ушли. Садись. Случилось что-нибудь? У тебя такой торжественный вид.
   -- Да, видишь ли, это очень грустно, и я, право, пе знаю, как и говорить об этом. Во всяком случае ты должен обещать мне сохранить это в тайне.
   -- Само собою разумеется -- врач все равно, что духовник. Но в чем же дело?
   -- Вопрос чисто медицинский, Абрагам... Я спрошу тебя прямо случалось ли тебе в практике встречаться с таким случаем, когда жена страдает от супружеского сожития, начинает питать к нему постоянное отвращение?
   Абрагам помолчал с минуту и опросил:
   -- А твоя жена жаловалась?
   -- Нет, нет. Она не из таких. Но я вижу, что она страдает, ужасно страдает. Она сжимает от боли зубы, все ее тело вздрагивает и слезы катятся из-под сомкнутых век. Она весь день потом больна. А я чувствую себя несчастным...
   -- Я понимаю, понимаю. Конечно, это несчастье.
   -- Ты знаешь средство? Может быть, операция...
   Абрагам покачал головой.
   -- Нельзя, Август, оперировать душу, а этот случай, мне кажется, скорее духовного, чем физического свойства. Рекомендовать тебе воздержание -- бесполезно.
   -- Как женатый человек, ты понимаешь подобное требование граничит с невозможностью. Если бы я из чувства сострадания дал бы подобное обещание, я был бы не в силах его сдержать. Вынужденное воздержание разрушило бы мое счастье, обратило бы жизнь в муку и, наконец, вытравило бы из души и самое чувство. А я безгранично люблю свою жену, Абрагам.
   -- И суррогаты предлагать не стоит?
   -- Фуй! Не говори мне о таких вещах!
   -- Нет, нет; я знаю, ты в этом отношении всегда был образцом добродетели!
   -- Но ведь это ненормально, Абрагам... Ведь сама природа устроила так, что он и она ищут друг друга, находят взаимное удовлетворение и теснее сливаются в совместной жизни?
   -- Конечно. И с этой точки зрения этот случай можно назвать ненормальным. Но я наблюдал, что подобные случаи нередки в среде современных женщин. У нормальной, уравновешенной женщины -- душа и тело живут заодно. Душевная преданность порождает телесную. Но у многих из современных женщин душа, так сказать, поглощает тело. Они чувствуют душевную привязанность, могут проявлять и нежность, и горячность, -- но, когда доходит до физического обладания, они испытывают отвращение. Их душевная преданность не нуждается в телесных отношениях. Такие женщины часто бездетны.
   -- Ты отнимаешь у меня надежду иметь детей, которых я так люблю.
   -- Я не возьму на себя утверждать, но говорю только, что так бывает.
   -- А ты ничего не посоветуешь?
   -- Единственно -- обращаться с женою, как можно бережнее, -- что, разумеется, ты сделаешь. От всей души сочувствую твоему несчастью, Август, и понимаю тебя.
   Друзья пожали друг другу руки и Вальсет, огорченный, направился домой.

IV.

   Когда он позвонил, Фрида, как всегда, вышла ему навстречу и поцеловала его. По его лицу она сразу заметила, что что-то неладно. Сама она чувствовала нервную дрожь, потому что решила сегодня же вечером поговорить с мужем.
   Вальсет снял пальто и вошел. Было тепло, приятно, а голубоватая лампа в будуаре жены настраивала на интимный разговор.
   -- Почему не зажжена люстра? -- спросил он почти резким тоном.
   -- Я думала, что ты так больше любишь.
   -- Зажги все лампы. Я хочу, чтобы было как можно светлее.
   -- Что-нибудь случилось, Август? Ты какой-то особенный.
   -- Я должен, Фрида, поговорить с тобою серьезно.
   -- Я как-раз хотела тебя об этом просить. Садись тут подле меня.
   -- Благодарю. Я предпочитаю ходить. Я знаю, о чем ты хочешь говорить со мною, Фрида.
   -- Откуда ты можешь знать?
   -- О, твое лицо давно это сказало. Ты страдаешь от жизни со мной.
   -- Ты понял это? Ты не сердишься?
   -- Нет, но я безгранично несчастен. '
   -- Бедный друг! Неужели эти отношения так много для тебя значат?
   -- Все. Пойми, Фрида; все это неразрывно связано с моим чувством и с моим личным счастьем. Если бы ты знала, какой борьбы стоило мне воздержание в юности! Но я хотел этого, отчасти потому, что мне в этом направлении были внушены строгие принципы моими родителями. Отчасти потому, что я испытывал отвращение к связи без любви, только по влечению. И теперь, когда наконец передо мной открылись двери счастья, когда я сам познал блаженство, которое мне открыла твоя любовь, когда я почувствовал, что моя преданность тебе растет от безпредельной благодарности, -- что моя любовь корнями срослась именно с этим, -- теперь меня вдруг гонят прочь, удаляют и я, мучимый жаждой, стою у источника и не могу напиться. Знаешь, Фрида, это жестоко; этого я не выдержу. Ты, как женщина, может быть, не понимаешь этого?
   Фрида молча прислушивалась к потоку слов мужа. Когда он замолчал, она поднялась, подошла к нему, обняла его одной рукой за шею, а другой провела по его волосам.
   -- Бедный мой Август! Досталась же тебе такая невозможная жена. -- Пусть пока все остается по-прежнему. Я постараюсь преодолеть свое отвращение...
   -- А ты в самом деле испытываешь его?
   Фрида грустно улыбнулась.
   -- Вспомни, ты сам только что говорил, что испытывал отвращение к связи без чувства, только по инстинктивному влечению! Влечения у меня нет, а любовь...
   -- Ее у тебя тоже нет?
   -- Совершенно верно. Я ставлю тебя выше всех, кого я знаю, но только, как друга, как товарища. Если ты станешь меня принуждать к другому, я охладею к тебе, даже стану бояться тебя и ненавидеть.
   -- Этого я не понимаю. Я верю, раз ты говоришь, но не понимаю. Со мною как-раз наоборот. Если ты откажешься жить со мною, ты, которую я ежедневно вижу и страстно люблю, -- я предчувствую, настанет время, и или я должен буду избегать твоей близости, или в паши отношения вкрадутся холод и горечь, и убьют любовь, которая иначе разгоралась бы с каждым днем.
   Фрида молчала, погруженная в свои думы.
   -- Разве это не несчастье? -- заговорила она, словно про себя. -- Или убить в себе самоуважение или убить твою радость и счастье -- таков выбор.
   -- И большего несчастья -- для семьи -- не может быть. Такая женщина, как ты, не должна бы выходить замуж.
   -- Ты прав, Август, но как могла я знать это заранее? Ну, мы попробуем еще...
   -- Нет-нет! Я не хочу принуждать тебя к тому, что претит твоей душе, -- ты это прекрасно понимаешь. Я сегодня же переберусь к себе в кабинет.
   У Фриды на глазах выступили слезы.
   -- Какой ты хороший, чуткий... И ты не сердишься на меня? 
   -- Как могу я сердиться, ведь ты страдаешь не меньше меня.
   -- Я обещаю еще подумать, проверить себя. И если бы случилось -- ио я не думаю, -- да, так милости просим. И знай одно.
   -- Именно?
   -- Что я тебя люблю.
   -- Ты ясе сама сказала, что -- не любишь.
   -- А теперь я тебе поиграю, спою... Мы ведь с тобою друзья, любящие друзья.
   -- Друзья? Нет, для меня ты -- возлюбленная.

V.

   Вальсет тоже сделал попытку.
   Он перенес свою постель в кабинет и -- как будто -- комната наложила свой отпечаток на его душу. Теперь он чаще запирался у себя, когда бывал дома. Фрида скоро почувствовала, что отношения между нею и мужем уже не те. Она старалась быть вдвое милее, заботилась о нем, но он как будто не замечал. Он стал молчаливее, не бросался к ней с распростертыми объятиями, не прижимал ее к себе, когда возвращался домой. Чаще всего он шел прямо к себе в кабинет и принимался за газеты, пока она не звала его ужинать. Часто, когда она машинально, по прежней привычке обнимала его и целовала, он отстранялся, как будто с болью, и замечал;
   -- Нет, не надо...
   -- Почему? -- грустно спрашивала она.
   -- Потому, -- потому что... ведь ты меня не любишь.
   Она, молча, устремляла на него долгий взгляд.
   Она заметила, что он стал позднее возвращаться домой и на вопрос, где он бывает, отвечал "заходил на минутку в клуб повидаться с товарищами". Часто он возвращался поздно ночью, засиживаясь за картами, которые -- по его словам, опротивели ему после женитьбы.
   Он положительно избегал приятных минут в уютном уголке дивана.
   -- Отчего ты не хочешь сегодня остаться дома? -- спросила Фрида.
   -- Потому что тогда мне придется молиться "не введи нас во искушение", ответил Август, одевался и уходил
   Раз как-то он получил приглашение на холостой ужин. Он положительно жаждал посидеть, как в старое время, с друзьями, поболтать о том, о сем. Это отвлекало его от собственных мыслей, развлекало.
   Все были очень хорошо настроены, особенно после ужина. Устрицы и омары подняли тон ужина, а дессерт был полит шампанским: праздновался своего рода юбилей, а следовательно все должно было быть торжественно. С общего согласия карты были отменены: решено было провести остальную часть вечера за холостой беседой с сигарами и тодди. Разговор прежде всего коснулся, конечно, женщины.
   -- Правда ли, доктор, -- ты должен это знать, -- начал хозяин, -- правда ли, что современные дамы стали фокусничать -- не хотят иметь детей, а если у них есть один, объявляют уже забастовку -- с них достаточно, и продолжения они не желают.
   -- Да, это все имеет свои основания, -- ответил доктор, известный специалист по детским болезням. -- Удивительные теперь женщины. Они одержимы небывалым духом протеста, который в них сочетался с жаждой наслаждения. Они хотят только забавляться, только веселиться, оне слагают с себя всякую ответственность, бросают детей на нянек, разезжают по балам и театрам.
   -- Да-с, это -- плоды проклятого женского вопроса. Они буквально ждут случая заявить протест! -- воскликнул Пер Штейнман.
   -- Уж не посватался ли ты к поборнице женского равноправия и не остался ли с носом? -- подразнил его Пауль Брекке.
   -- А если они строптивы, так к черту их! -- вставил Ганс Хольтер. -- Мы можем сказать вместе с Лютером: "Если ты не хочешь, -- захочет другой; если жена не хочет, -- придет служанка". Прочие расхохотались.
   -- Откуда это ты набрался такой мудрости, Ганс? Этот Лютер был теплый парень, у него можно многому поучиться. А ты что скажешь, Август, отщепенец нашей холостой компании. Твоя жена не проявляла еще своей строптивости?
   Кровь бросилась в лицо Вальсету.
   -- Я попрошу не вмешивать в это мою жену, -- гневно, будучи не в силах сдержать себя, пробормотал он и закурил новую сигару.
   -- А еще хотят упразднить проституцию! К кому же нам, холостякам, прибегнуть, когда даже женитьба не помогает, -- воскликнул Пер Штейнман.
   -- Мы можем просить духовенство проповедовать учение Павла о том, что жена должна исполнять свои супружеские обязанности, -- с улыбкой заметил хозяин.
   -- Много это поможет. Неужели ты думаешь, что этот тролль сообразуется с Писанием? Нет, доктор прав, они желают только развлекаться.
   -- По ведь и любовь может быть удовольствием, -- заметил Ганс Гольтер.
   -- Ну-ка, Ганс, скажи речь о любви! -- воскликнул хозяин. -- Ты мастер на этот счет...
   Ганс Гольтер постучал по стакану.
   -- Silentium, господа! Silentium! Нужно сказать вам, что я не так близко принимаю к сердцу сообщение доктора о строптивости наших дам, а равно и удар друга нашего Пера кулаком по столу меня не смущает. Дело в том, что ни поборницы равноправия, ни Павел не могут изменить закона природы. Люди будут любить и спариваться, чтобы там ни было. Для того мы и созданы Адамом и Евой, самцом и самкой. Если закрыть главный путь, пойдут обходным. Когда поклонявшееся красоте греческое общество оказалось настолько глупо, что стало запирать женщин в кухне и в детской, обратило их в невежественных рабынь или в красивых гусынь, с которыми можно было толковать лишь о пеленках, тогда появилась гетера во всеоружии знания и ума, с песней и пляской, с розами в волосах. Она ничего не имела против объятий Перикла или Дамона, против наслаждений любви. Дивный институт гетер упразднен. Наше северное ханжество и наше духовное начальство задушили его. Он остался в уменьшенном масштабе. Гетера не появляется с розами в волосах, с цитрой в руках. А все-таки те девочки, которых мы ловим на углу улицы Розенкранца, бывают очень милы, особенно если угостить их, как следует шампанским. И целоваться они умеют и не отказывают нам в своей любви, особенно если есть презренный металл.
   -- Видно, что у Ганса большой опыт, -- шепнул доктор своему соседу.
   -- Не перебивайте, -- продолжал Гольтер, -- я хочу поговорить о наших современных гетерах, о презренных, замалчиваемых. По-моему, эти жертвы общественного темперамента заслуживают уважения.
   -- Теперь, Ганс, я выступлю обвинителем против тебя, -- прервал его хозяин.
   -- Я сошлюсь на авторитеты. Читали ли вы, что говорит Лекки?
   -- Нет, мы не изучали ни больших, ни малых пророков, -- ответил Штейнман.
   -- Не выдавай же своего невежества, Пер, -- не смущаясь продолжал Ганс. -- Он называет так называемых проституток надежными столпами добродетели, хотя они и являются воплощением порока. На эти приниженные создания обрушиваются все страсти, которые иначе наполнили бы мир позором. Вероучения, культурные течения возникают и ниспровергаются, а гетера по-прежнему остается вечной жрицей человечества, приносимой в жертву за грехи народа.
   -- Ганс, кажется, впадает в торжественный тон.
   -- Я только спрошу, господа, справедливо ли это? Изысканное порядочное общество презирает падших женщин. А они с холодом в душе должны брать на себя чужие страсти, идя навстречу болезни, нищете и преждевременной смерти, для того чтобы мы, рабы любви, могли спокойно работать, невзирая на строптивость жен, не увеличивая расходов на хозяйство, не тревожась детским криком. Разве это не самопожертвование в самом широком смысле? -- позволю себе спросить.
   -- О, да! Клоака тоже исполняет достойное назначение!
   -- Циник, -- оборвал его Ганс Голтер.
   -- Ганс так задушевно говорил о проститутках, а ты, Пер, быть может, скажешь спич по адресу подобных им мужчин? -- спокойно с иронической усмешкой предложил Август Вальсет.
   -- В чем дело? -- спросил хозяин.
   -- Был произнесен тост за ночных нимф с улицы Розенкранца и за их самопожертвование, -- сказал Штейнман.
   -- Для вас все кончается болтовней, -- вспылил Ганс. -- Я поднимаю бокал за право любви следовать вечным законам природы, не спрашивая соизволения ни у попов, ни у властей.
   Разговор становился все живее. Гости перебивали друг друга, кричали, чокались... Наконец доктор предложил выйти на улицу, побродить, освежиться. Предложение было восторженно принято, и полупьяная шумливая компания двинулась по улице. Ганс Гольтер разошелся. Взобравшись на перрон почтамта, он собрался произнести речь, но его прервал полицейский:
   -- Здесь не полагается останавливаться ночью и проповедовать. Если вы член армии спасения или полуночной миссии, -- пожалуйте на улицу Дакке.
   -- Мы говорим о высокой морали, мой суровый друг, она тебе неизвестна, -- пояснил Ганс.
   -- О какой бы ерунде вы ни говорили, придержите язык, а не то я отведу вас в полицию. Нельзя шуметь на улице.
   -- Внушительный аргумент, о благородный страж нашего города, -- пробормотал Ганс и обнял канстэбля.
   Август Вальсет незаметно отделился от своих пьяных товарищей. На воздухе он почувствовал, что и сам не совсем твердо стоит на ногах. В голове у него шумело. Все эти разговоры о гетерах, о праве любви жгли его мозг. Кровь закипела у него в жилах, когда он подумал о ней: она лежит теперь дома в постели, такая теплая, здоровая, соблазнительная... И она, подобно другим строптивым женам, оттолкнула его от себя. Неужели он и дальше будет сносить это? Неужели он вечно будет гореть на угольях.
   Фрида легла и ждала, и прислушивалась. Муж не приходил. Наконец она заснула. Сколько времени она спала, она не могла бы сказать, но проснулась от того, что ей показалось, что кто-то прокрался в спальню. В испуге она нащупала кнопку и повернула, В ногах ее постели стоял Август и смотрел на нее. Он обеими руками ухватился за кровать. Глаза его горели, губы как-то странно отвисли. Таким она его никогда не видала. Он был в состоянии опьянения. Его глаза впивались в нее; его взгляд сладострастно скользнул по белой шее и высокой груди, округленные очертания которой чувствовались под рубашкой. Он не говорил ни слова, только смотрел и идиотски улыбался.
   -- Уйди, Август, уйди! Ступай в свою комнату, ты сам на себя не похож! -- в страхе воскликнула Фрида.
   Лицо Августа передернулось. Со стоном, словно раненый он повернулся и вышел из комнаты, не проронив ни слова.
   Фрида дрожала. Едва он вышел, она вскочила с кровати и заперлась на ключ. Она слышала его шаги: он ходил взад и вперед в своем кабинете, помещавшемся над ее спальней. Он не ложился. Она лежала и прислушивалась: шаги раздавались взад и вперед по комнате... словно разъяренный зверь в клетке... Она видела перед собою его лицо, изменившееся, искаженное болью и -- ненавистью. Нет, продолжать так нельзя.
   На утро за завтраком Август был бледен и казался больным.
   -- Ты нездоров, мой друг? -- спросила Фрида.
   -- Ничего. Просто несколько утомлен, не спал ночь. Вчера за ужином я слишком много выпил. Я думаю, это скоро пройдет.

VI.

   Фрида все время думала над тем, как разрешить эту путаницу. Наконец она все себе уяснила и пришла к решению. Раз вечером она обратилась к мужу с просьбой уделить ей несколько минут.
   -- Я должна, Август, поговорить с тобой о серьезном деле.
   -- Еще что-нибудь неприятное?
   -- На этот раз, надеюсь, все будет хорошо. Я вижу, что дальше так жить нельзя. Ты изнеможешь.
   -- Совершенно верно, я изнемогаю. Я начинаю понимать тех, которые пьют, чтобы забыться. А ты какое средство придумала? Конечно, не...
   -- Нет, этого я не могу, иначе я сама изведусь.
   -- Так что же это?
   -- Мы должны развестись, Август. Ты должен стать свободным и не раздражаться моей постоянной близостью. Ты найдешь себе жену, которая даст тебе больше, чем я, -- будет с радостью всецело тебе принадлежать, принесет тебе детей и счастье. Я не могу больше видеть, как ты страдаешь.
   Август грустно улыбнулся.
   -- Ты говоришь о женитьбе так, как будто найти жену все равно, что сорвать яблоко с дерева. Ты думаешь, что жены растут, как цветы на полях? И что Адаму безразлично какой цветок сорвать? Ты забываешь любовь, хотя и очень красиво о ней рассуждаешь.
   -- О, я уверена, что многие могли бы удовлетворить твоей потребности к домашнему уюту... Ты так мил, а женщины тебя боготворят.
   -- Ты думаешь? Ио есть одно препятствие -- я люблю тебя, а не других.
   -- Милый Август... Какой жестокой должна я казаться.
   -- Но как же ты хочешь добиться развода? Неужели мы должны изображать несогласия, ссоры, чтобы быть разведенными?
   -- Нет ничего легче. Я отказываюсь от супружеской жизни с тобою. Ты сейчас получишь развод.
   -- А скандал?
   -- Ты боишься? Но ведь он падет только на меня. Я -- грешница, ты -- мученик.
   -- А ты думаешь, что сможешь вынести тяжесть позора?
   -- Я не боюсь, я готова встретить его. За эти бессонные ночи я обо всем передумала.
   -- Ты не знаешь, как тяжко общественное презрение и ненависть! Они сокрушали силу людей, которые были крепче тебя. И куда ты направишься? За что возьмешься?
   -- Я вернусь к прежней работе: к урокам музыки.
   -- А ты не думаешь, что переход покажется тебе чересчур трудным: ты уже привыкла к беззаботному существованию, к роскошной обстановке?.. Ведь ты не хочешь..."
   -- Ни эре -- об этом пожалуйста не упоминайте.
   -- Нет, я понимаю: ты неисправимо горда. Но помни -- я всегда готов тебе помочь.
   -- Знаю; для меня твое сердце всегда открыто, и это мне порукой, что ты не возненавидишь меня. Но скажи откровенно -- не находишь ли ты, что это самый благоразумный, единственный способ развязать узел?
   -- Я должен обдумать. Пока у меня голова идет кругом... Но отношения, каковы они в настоящий момент, невыносимы. Видеть тебя ежедневно, -- как ты только что говорила, -- касаться тебя, желать тебя -- и оставаться лишь при желании, -- на долгий срок нестерпимо. Это растравляет не закрывшуюся рану. Лучше тебе совсем исчезнуть. Я буду оплакивать тебя, как мертвую.
   Но я ненавижу слово -- развод... Порвать связь -- ведь это все равно, что вырезать кусок живого мяса.
   -- Я понимаю. Но, по-моему, лучше перенести операцию, чем постоянно ходить по иглам.
   -- Правда. Но разве нет более мягкого исхода? Что ты скажешь о заграничном путешествии для занятий музыкой?
   -- -- Не напоминай мне о моих честолюбивых мечтах. Этот рай для меня закрыт, -- я ворвусь к своей толчее. Кроме того, это была бы полумера, Август. Ты жил бы надеждой, что прежние отношения восстановятся. Будем же мужественны, порвем супружеские узы, чтобы свободно завязать узы дружбы. Ведь ты будешь моим другом?
   Август посмотрел на нее с мукой во взгляде.
   -- Разве я могу иначе?
   Фрида погладила его по голове, потрепала по лицу.
   -- Какой ты милый... Но поверь, мы оба будем чувствовать себя счастливее, когда будем свободны в отношении друг друга. А я буду мечтать о том времени, когда ты встретишь другую женщину, которую полюбишь и которая с большим правом займет мое место. Я счастлива буду, когда до меня дойдет эта весть. Теперь, пока меня будет мучить совесть... Обещаешь серьезно подумать об этом?
   -- Да. Хотя в настоящую минуту у меня такое чувство словно я сам себя обрекаю на заклание.

VII.

   Предложение было выполнено. Дело прошло тихо. Август Вальсет уехал на время, чтоб буря разразилась без него. Фрида наоборот осталась в городе и сделала публикацию об уроках музыки.
   Тут все куры закудахтали, словно лиса забралась в курятник. Куры хлопали крыльями, хлопали и кудахтали, разнося повсюду скандал.
   -- Представьте себе только: год женаты и уже развелись! Нет, это уж безумие! Так недалеко и до французских нравов.
   Грешников перевертывали так и сяк, разбирали по косточкам...
   Город на время нашел себе интерес помимо политических пререканий и скандалов в стортинге.
   Подруги, собравшись, по обыкновению, за чашкой кофе, нашли предмет для разговоров.
   -- Кто виноват? -- спросила Стина Станг.
   -- Что спрашивать! Конечно, она, -- возразила Майя Хольм. Вероятно, она стремилась к платоническому сожитию, по рецепту Стины. Платоническая любовь! черт возьми! простите, господа, что я бранюсь, но мне досадно.
   -- Почему, Майя? -- спросила Трина Хауг, -- Теперь очаровательный Август опять свободен и ты можешь опять выступить в поход.
   -- О, я вас об этом не спрашиваю. Но неужели вы находите, что можно причинить мужчине такую несправедливость: добровольно выйти замуж и затем отказаться от брачных отношений. Ведь должен же быть предел, предел дерзости. Припомните-ка, не говорила ли я вам, что она желает держать людей на приличном расстоянии от жизни? У нее такой вид, точно она говорит: прочь с дороги, идет королева!
   -- Я должна отдать Майе справедливость: современные женщины требуют от своих мужей невозможного, -- заметила Улла Гарман. -- Как будто муж должен быть рабом своей жены, сообразоваться с ее вкусами!
   -- А вы не находите, что женщина, которая осмеливается сказать правду, обнаруживает известное мужество? -- воскликнула Стина.
   -- Я думаю, что настало время, когда женщина может сказать своему мужу: послушай, я не собиралась быть твоей покорной рабой, как было в старину. Если ты желаешь, чтоб я распоряжалась у тебя в доме, -- предоставь мне свободу. Я не желаю никакой слащавости. Муж должен соблюдать чистоту нравов, если жена желает этого.
   Майя расхохоталась.
   -- Нет, Стина, пожалуй, ты пошлешь Фриде благодарственный адрес за спасение республики!
   -- Да, я думала пойти к ней и поблагодарит ее за ее смелость.
   -- Ты, что, Стина, делала недавно доклад в союзе нравственности? -- спросила Трина.
   -- Без сомнения, твой визит будет единственный. Но поспеши, потому что здесь она, конечно, долго не останется, -- добавила Улла.
   -- Почему?
   -- Да потому, что они камнями забросают ее. Неужели ты думаешь, что наше общество потерпит такого рода поведение? Кто захочет доверить своих детей человеку, который попирает мораль? Я надеюсь, что духовенство вмешается в это...
   -- Конечно, это будет очень полезно! Ведь духовенство говорит, что по Лютеру чем больше детей, тем лучше, -- воскликнула Стина.
   -- Да, как бы то ни было, ее роль сыграна, -- вмешалась Майя Хольм. -- Теперь она знает, что значит голодать. А как она могла бы жить! Какая неблагодарность! Город возмущен и устроит демонстрацию.
   -- Да, он будет взывать: "Да здравствует Диана Ефесская" и преклонится перед женщиной со многими грудями! -- с презрением докончила Стина.

VIII.

   И город проявил себя. Где бы Фрида ни появлялась, ее встречали с пренебрежением и неприязнью. Разве она совершила преступление? Или вообще что-нибудь дурное? Она только хотела исправить свою ошибку, которую совершила выйдя замуж, не вполне отдавая себе отчет в том, что, собственно, она делает.
   Она хотела только порвать узы, которые сковывали свободу ее мужа, чтобы вернуть ему радость и надежду, дать ему возможность стать счастливым отцом семейства.
   Какое дело обществу до этого? Это касается только ее и ее мужа. Разве общество имеет право совать свой нос во все семейные дела? Разве оно имеет право преграждать ей путь к будущему именно в тот момент, когда она находит, что поступает, как должна.
   А между тем они хотят преградить ей путь и, как будто, имеют на то власть.
   Никто не откликался на ее объявления.
   Когда она приходила с визитом к прежним знакомым, одни встречали ее холодно, другие сказывались не-дома, и на всех лицах читалось: не приходи больше!
   Она получала анонимные письма, оскорбительные по своей грубости. Но анонимные письма составляют ведь специальность Христиании.
   Мать двух девочек, прежних ее учениц, написала ей:
   "Фру Вальсет -- или, как вас теперь будут звать! Вы сильно меня огорчили и разочаровали; я искренно интересовалась вами и была высокого мнения не только о вашем уме, но и о вашей нравственности. Я радовалась тому безграничному счастью, которое выпало на вашу долю, когда я услышала о том, что вы вышли замуж за прекрасного человека, всеми уважаемого за его доброту и за дарования. И теперь после года замужества вы вдруг требуете развода и по такому скандальному поводу! Это невероятно! Но эту дерзость вы превзошли другою: вы объявляете о своих уроках, как будто ничего не случилось. Что ж, вы смотрели на ваш брак, как на способ устроиться или, как на увеселительную прогулку? неужели вы не понимали, что замужество налагает священные обязанности, от которых никто не вправе отказываться? Разве вы выходили замуж лишь для того, чтобы унизить своего мужа и посмеяться над ним? Ваша жестокость и бессердечие глубоко возмутительны. Общественное негодование, по справедливости, осудит вас. И вы думаете, что я поручу обучение моих невинных крошек вам, разведенной жене, которая сегодня выходит замуж, а завтра разводится и смотрит на очаг, как па забаву? Слава Богу для нас еще религия священна, и мы не принадлежим к сторонникам свободной любви. Посмотрим, долго ли вы так натанцуете. Слава Богу наше общество еще не научилось танцевать на новый лад. Желаю, чтобы ваше поведение послужило вам уроком, хотя и оплаченным дорогою ценою, и пребываю ваш бывший друг Ханна Хаге".
   Фрида сидела с письмом в руках. Отказ! Неужели ее не поймут? неужели самый серьезный и самый смелый шаг ее жизни будет превращен в пошлый скандал?
   Однажды в передней раздался звонок и вошел Август -- Что я вижу? Август! Ты вернулся.
   -- Приехал вчера. Ты позволишь мне войти?
   -- Ты спрашиваешь? Ты смеешься надо мной?
   -- Нет, но обычно разведенные супруги не посещают друг друга.
   Фрида слегка ударила его по плечу.
   -- Входи же. Я так нуждаюсь в человеке, который захотел бы подать мне добрый, дружеский совет.
   -- Я прекрасно понимаю. Из этого ничего не будет. Это я мог предсказать уже давно. В сущности, потому я и пришел сегодня.
   Фрида предложила Августу свое единственное кресло.
   -- Здесь все словно одурманились и смотрят на меня, как на преступницу.
   -- Да, да, я знаю их. С них довольно и меньшого. Теперь тебе придется сесть на овсянку.
   -- Я должна уехать, Август. Может ты своим влиянием сумеешь добыть мне сносную работу.
   -- Я это предвидел. Не так-то легко сломить кору установившихся отношений. На твое имя уже положен вклад.
   -- Что ты говоришь? Где? Кем?
   -- Это для тебя безразлично, лишь бы у тебя были деньги. Они лежат в Кредитном Банке и ждут лишь твоих распоряжений.
   -- О, я понимаю. Ты. Август, не смотря па все по-прежнему добр ко мне. Но только взаймы, слышишь, -- Разумеется. Твоя гордость.
   -- А ты хотел бы, чтобы наши цензоры нравов имели повод говорить, что она помимо всего требует за развод денег.
   -- Нет, нет, пусть это будет заем. В банк положена сумма, которой хватит тебе на два года пребывания и занятий в Берлине или где ты захочешь.
   Фрида молчала, а потом опустила голову на руки и заплакала. Взволнованный Август смотрел на нее, но не мешал ей плакать.
   Наконец Фрида подняла голову и, смотря на Августа заплаканными глазами, сказала:
   -- Поцелуй меня, ты мой единственный, лучший друг.
   И она обняла его и крепко поцеловала.

IX.

   Фрида укладывалась, когда в передней раздался звонок и в дверях остановилась дама.
   -- Фрида Вальсет? -- спросила она.
   -- Да.
   -- Меня зовут Стина Станг. Мы с вами встречались когда-то у Майи Хельм. Позволите мне войти?
   -- Пожалуйста. Чем могу служить?
   Стина Станг вошла. Фрида предложила ей сесть.
   -- Я пришла поблагодарить вас, фру Вальсет!
   -- Меня? За что?.. Вы единственная.
   -- Потому что у вас хватило мужества протестовать против брака, требующего от женщины физического подчинения мужу.
   -- Разве меня следует за это хвалить? Я огорчена, фрэкен Станг, очень огорчена.
   -- Вы огорчены? Так почему же вы сделали это?
   -- Потому что я была должна, иначе -- я чувствовала это -- мне грозила физическая и духовная гибель. А огорчена я за своего мужа: ему доставила я разочарование и страдание... А он такой хороший.
   -- А я полагала, что вы действовали по принципу! Вы не хотите примкнуть к движению, которое ставит себе задачей освободить брак от элемента чувственности, поднять среди женщин достоинство девственности и в мужчинах воспитать дух целомудрия? Вспомните отцов церкви! С каким жаром проповедовали они чистоту и целомудрие... Как их современники стремились к воздержанию, даже и в браке! Тогда было религиозное воодушевление. Что, если бы вновь пробудить его в обществе! Взять своим девизом слова святого Иеронима и попытаться секирой девственности срубить древо брака!
   Фрида не могла сдержать улыбку.
   -- Вы, фрэкен Станг, собираетесь объявить войну законам природы? И вы думаете, из этого выйдет что-нибудь хорошее? Вы думаете, что все благие усилия отцов церкви привели к чему-нибудь хорошему? Они внесли противоестественные страдания в прежде-счастливые семьи, а природа за их спиною посмеялась над ними. Если бы ваши платонические идеи взяли верх, фрэкен Стина, что сталось бы с продолжением человеческого рода?
   -- Да я просто ставлю крест над ним... Вы читали Вейнингера?
   -- Нет, но я слышала о нем.
   -- Так вот он говорит: полное половое воздержание убивает только материальную сторону человека и тем самым содействует полноте его духовной сущности. В силу этого для человека вовсе необязательно заботиться о продолжении рода. Всякая плодовитость возбуждает лишь отвращение и никто, будучи искренним, не чувствует себя обязанным заботиться о дальнейшем существовании человеческого рода. А там, где нет сознания долга, нет и долга.
   Фрида по-прежнему улыбалась.
   -- Кланяйтесь от меня Вейнингеру... Господа философы порой обращаются в смешную говорильную машину. Пустые фразы, зародившиеся в безумной голове холостяка, они хотят противопоставить бурному потоку жизни. А природа смеется над ними и идет своим путем.
   -- Вы меня изумляете, фру Вальсет. Неужели вы в самом деле думаете, что общество, в котором мы живем, заслуживает того, чтобы его сохранять? Грубость мужчин у нас, в Христиании, дошла до таких размеров, что мы, женщины, рискуем! подвергнуться нападению на улице. А как воспитываются наши девушки и дома, и в школе? Их готовят к тому, чтобы быть светскими дамами, нравиться мужчинам. Им все равно, что мужчины презирают их, смеются над ними, унижают их -- лишь бы они влюблялись в них! Их цель -- кокетство. Что можно себе представить более жалкого, чем такая женщина-раба, которая, как собака, заглядывает в глаза и ластится к своему господину, чтобы снискать доказательство его милости. О, я прихожу в ярость при одной мысли... Разве не настало время, чтобы женщины работали для родины, на пользу общества с его тысячами нужд вместо того, чтобы тратить время на стряпню, возню с детьми и на кокетство. Нужно все силы отдать на служение страждущему человечеству!
   Стина Станг говорила с жаром. Фрида добродушно улыбалась.
   -- Да, все эти пышные фразы и широковещательные теории очень хороши, -- ответила она. -- Но я думаю по-старине, что очаг -- главное поле для нашей деятельности, фрэкен Станг. Я не очень высокого мнения о "слугах страждущего человечества", которые бегают во благотворительным базарам, по собраниям, делают доклады, забывая своих детей и мужей. В то время, как они работают для просвещения зулусов за чашкой кофе, между болтовней, их собственные дети вырастают в настоящих зулусов... Я не вижу большой разницы между ними и теми дамами, которые проводят целые дни у портних, у парикмахеров, занимаются своими руками и ногами, пренебрегая занятиями с собственными детьми.
   -- Вы меня все больше и больше удивляете, фру Вальсет. Вы, кажется, питаете уважение ко всем устарелым теориям о святости семейных обязанностей. Так почему же вы не остались у очага, чтобы иметь детей, раз к этому нужно стремиться?
   -- Потому что природа отказала мне в этом счастье.
   О, как я желала бы иметь ребенка, которого мы оба любили бы! Он всего прочнее связал бы нас.
   -- Так вы действительно из тех женщин, которые считают, что женщина находит себя в мужской грубости, веками воспитанной в нем. Отчего же вы отказались жить с ним? Простите, что я спрашиваю так прямо, мы ведь говорим с глазу на глаз,
   -- Я скажу вам, потому что вы мне кажетесь серьезным, благожелательным человеком. Чтобы дать мужу такое доказательство своей преданности нужно любить, так любить, чтобы всем существом стремиться к нему, думать о нем, желать счастья, слиться с ним воедино. Тогда в сожительстве не будет жертвы. Тогда не делают разницы между телом и духом. Тогда не придет в голову сказать; я люблю тебя душою, но не телом. Душа и тело будут едино и будут стремиться к другому такому же цельному существу. Любовь, по крайней мере настоящая, -- слепа, фрэкен Станг. Она не рассчитывает, не рассуждает, не действует по выдуманным теориям, -- она любит и отдается, и находит счастье в полном самоотречении. А плодородие не отвратительно, как позволил себе говорить Вейнингер, -- а прекрасно, когда оно является результатом взаимной любви.
   -- Так вы думаете, что такое сожительство, какое вы изобразили, может сочетаться с чистотою нравов?
   -- Я отвечу вам вопросом же, неужели вы думаете, что то, что предначертано и завещано самим Богом, на чем держится весь мир, может быть нечистым? Оно -- свято, -- скажу я, -- божественно.
   -- Для меня это становится все более загадкой. Почему же вы развелись?
   -- Именно потому, что отсутствовала любовь, которая только одна оправдывает сожительство супругов. Мой муж самый лучший из всех известных мне людей, но для меня он есть будет только, товарищ и друг. Потому что я могла предложить ему только дружбу. Всякая нормальная женщина отдается только тому, кого она сильно любит. А это вам понятно? Если ее принуждают силою, она чувствует себя оскорбленной; озлобляется. Каждое объятие должно быть торжеством счастья, служением красоте и божеству, толькоў тогда оно имеет право на существование.
   -- Я уважаю ваши взгляды, фру Вальсет, хотя и не могу их понять. Почему же вы не продолжали жить со своим мужем в платоническом союзе товарищеской дружбы.
   -- Потому что мой муж не мог этого выдержать. Платоническая любовь в браке -- преступление против природы, по крайней мере, для большинства мужчин и -- я думаю -- женщин.
   Я -- удивительный, ненормальный экземпляр. А мой муж слишком хороший человек для того, чтобы терзаться неудовлетворенной страстью. Потому я и хотела вернуть ему его свободу.
   -- Хотя сами вы и желали бы жить в ваших прежних условиях?
   -- Как ни желать! Я немножко избалована, я страшно люблю комфорт н все красивое. Мне так жаль своих прежних комнат.
   -- Да, здесь у вас далеко от изящества, -- заметила Стина, оглянув жалкую обстановку комнаты. -- Что же, вы думаете здесь оставаться?
   -- Я завтра уезжаю.
   -- Заграницу?
   -- Да, для начала в Германию. Тут меня готовы гнать и побить камнями.
   -- Вас не поняли.
   -- Если бы люди понимали друг друга, они не были бы так жестоки друг к другу.
   -- А я-то воображала, что вы встанете во главе нового крестового похода!
   -- Да, вы ошиблись. Но я благодарю вас за то, что вы пришли: у вас нет камней в руках.
   -- Я прониклась к вам уважением, хотя и не одобряю ваших старозаветных теорий о суверенном господстве природы, Природу можно облагородить, фру Вальсет. Из дикой розы можно получить прекрасную пышную розу.
   -- Да, но отнюдь не срезая куста. Помните, что говорит Кант? "Erst Mann und Weib zusammen machen den Menschen aus".
   -- Вы думаете он говорил в этом смысле?
   Стина улыбнулась и встала. Фрида проводила ее в переднюю.
   -- Счастливого пути, фру Вальсет, -- сказала Стина, прощаясь. -- Держите высоко свой идеал, вы достигнете успеха, только подальше от мужчин.
   -- Мужененавистница до конца ногтей, -- ответила Фрида И они расстались.

X.

   Фрида исчезла, как камень, брошенный в воду.
   Разбежались широкие круги, и водная гладь сравнялась. Подруги время от времени вспоминали о случившемся, при виде серьезного лица Августа Вальсета, шедшего на службу или возвращавшегося с бумагами подмышкой. Возбуждался вопрос, куда исчез этот тролль, расточались сожаления по адресу покинутого мужа. Не было, конечно, недостатка и в утешительницах, которые охотно усладили бы его одиночество, но -- Август как будто не замечал ласковых взглядов. В общем он не искал женского общества. Его чаще можно встретить в театре, в клубе.
   Но городские сплетницы утверждали, что он очень много, времени проводит дома, читает и пишет.
   Первое письмо Фрида ему написала из Берлина.

"Мой дорогой, мой верный друг!

   Я чувствую себя прекрасно и хорошо устроилась в шумной столице. Путешествие прошло вполне благополучно, без неприятностей, хотя в Бельте и покачало. Первую неделю здесь я употребила на то, чтобы ориентироваться осмотреться и устроиться поудобнее и поэкономнее в то ясе время.
   Теперь я успокоилась и чувствую, что все пойдет на лад. Я была на пробном уроке у того профессора, которого ты мне указал: он удивился тому, как я уже много знаю, хвалил методу моей матери и распространялся относительно моего голоса.
   Но это их общая манера, -- чтобы закрепить птичку за собою. Он обещал через два года доставить мне ангажемент на одной из первоклассных оперных германских сцен. На контральто большой спрос.
   Но что значит подобные обещания в начале?
   А все-таки они придали мне бодрости.
   Мне остается только поблагодарить тебя за все, что ты для меня сделал. Мне кажется, что я свободнее дышу... Как будто душа моя расправляет крылья... Я всеми фибрами впитываю в себя художественные впечатления, упиваюсь ими, как человек долго томимый жаждой. Мне кажется, я здесь чего-нибудь достигну.
   Только одна черная тень преследует меня и ложится камнем на грудь, когда я освобождаюсь от своих занятий...
   Это -- мысль о тебе, мой друг. Меня, как кошмар, преследует сознание, что я причинила тебе горе. И все-таки я не испытываю раскаяния. Я не могу убедить себя в том, что поступила неправильно. Я должна сказать себе, что это был единственный выход при данных обстоятельствах.
   Как ты поживаешь? Неужели ты все один, вздыхаешь, одиноко бродя по пустым уютным комнатам, где мы жили с тобою?
   Попытайся забыть меня, Август, не мучай себя сознанием своего одиночества. Ищи рассеяния. Ищи общества здоровых молодых девушек, -- общества хороших людей, которые помогут тебе встряхнуться.
   Быть может, ты найдешь кого-нибудь себе по сердцу. Ведь ты сам знаешь, что неотразим для женских сердец. О, если бы до меня дошла весть о том, что ты влюбился, по-настоящему влюбился -- о, как бы я возликовала!..
   С моей груди свалился бы тяжелый камень. Постоянно чувствовать, что ты причинил зло тому, кого искренно любишь -- невесело.
   Может быть, ты мог бы сдать квартиру, нанять себе уютную холостую квартирку, вместо того чтобы терзаться старыми воспоминаниями и бередить старую рану?
   Подумай об этом.
   Пиши мне почаще, хорошо? Я буду писать тебе, когда только ты захочешь, о том, как мне живется. Я смотрю теперь на тебя, как на своего благодетеля, на освободителя, к которому чувствую самую искреннюю благодарность.

Фрида.

Письмо Августа Вальсета к Фриде.

   Любимая моя... чуть не написал жена, но я ведь не имею права -- значит -- друг мой...
   Как холодно и чуждо звучит это слово.
   Благодарю тебя за твое письмо. Меня радует, что ты хорошо устроилась, что бодро с надеждой глядишь в будущее, что ты нашла свое настоящее призвание.
   Желаю тебе удачи, тогда хоть один из нас будет счастлив.
   Ты меня просишь забыть тебя. Я должен был усмехнуться. Что ж ты думаешь, -- ты для меня была фарфоровой статуэткой, которую, -- когда разобьют, -- бросают в сорную кучу.
   Искусство забывать -- трудное искусство, особенно когда не хочешь забыть. Мне кажется красивым обычай украшать могилы дорогих умерших, убирать их цветами, хотя все это не вернет их к жизни.
   Ты просишь меня нанять другую квартиру -- разве я не должен украшать могилу дорогой умершей? Усталый после службы, я хожу по комнатам и усаживаю розами гробницу, где скрыто короткое счастье моей жизни. Здесь мне дорога всякая вещь -- портьеры, вышитые тобою, стул, на котором ты сидела с своим рукодельем, лампа, светившая нам в вечерние часы и -- рояль... Порою с священным трепетом я поднимаю крышку и беру несколько аккордов, -- но слезы просятся из глаз -- видишь я могу быть сентиментальным -- я опускаю крышку: душа музыки отлетела, -- осталась лишь ее мертвая форма.
   Слава Богу у меня есть моя работа. Работа -- благословенна Небом. И я работаю, как никогда раньше не работал: веду процессы, вчиняю иски, разбираюсь во всей лжи и хитросплетениях, к которым люди прибегают с неслыханной ловкостью, когда хотят выпутаться из затруднений, ими самими созданных.
   Вот/для своих доверителей я пускаю в ход весь свой талант, чтобы упрятать грешников в тюрьму, чтобы выжать деньги из тех, у кого их нет -- фу, отвратительное -- в сущности- -- ремесло.
   И вот, когда я с недовольством в душе возвращаюсь домой -- в более чистую обстановку -- мне навстречу глядят пустые комнаты, полные воспоминаний. И мне кажется, что стою в осыпавшемся лесу, где смолкли птичьи песни, -- или что я ночью брожу в опустошенном пожаром городе среди дымящихся руин на месте дворцов, радовавших взор. О, как пустота может кричать!
   Потом я одеваюсь и еду в Grand Café.
   Там горит электричество, густая толпа, полупьяные художники и нарядные дамы, и остроты и смех. Но я сижу у своего стола со своим стаканом вина и на душе у меня еще тяжелее, пока вино, что называется, не создает и мне настроения... Тогда я произношу бессмысленные речи и под шутовской шуткой изливаю всю свою желчь на людей. Затем идешь, полупьяный, домой и можешь смеяться себе в лицо.
   Ты в своем письме сама высказала желание, чтобы я искал развлечений, приятнаго общества, молодых здоровых девушек. Вот тебе результат.
   Но к чему иеремиады? Жизнь так капризна, порою она заводит нас на вершину, залитую солнцем, откуда открывается чудесный вид, а на завтра она сбросит нас в пропасть и искалечит. Нужно жить -- вот все, что можно сказать.
   Я собирался написать тебе бодрое письмо -- а вот что вышло. Уж такова эгоистическая натура человека. Для меня облегчение излить перед тобой тоску своего одиночества. А в глубине души закрадывается вопрос: разве это бесповоротно? Разве ты никогда не вернешься? Наши комнаты, наша красивая обстановка зовут тебя, моя душа взывает к тебе, Фрида. Неужели ты устоишь?

Август.

Письмо Фриды к Августу Вальсет.

   "Дорогой друг! твое ласковое и в то же полное укора письмо привело меня в уныние. Я не могла работать в течение нескольких дней, не потому, однако, что мною овладело сомнение относительно правильности принятого много решения, нет, я вполне убеждена, что иного пути избрать не могла.
   Но мысль о том, что мой поступок причинил тебе столько страданий, чуть не придавила меня к земле. Но раз я сделала попытку подняться, я должна работать, чтобы стать наконец чем-нибудь. И ты, дорогой друг, не должен налагать на меня новых цепей своим безмолвным отчаянием, своими немыми жалобами -- этого я не выдержу. Мне и теперь нужна вся сила воли, чтобы устоять.
   Ты намекаешь на возможность возврата прежних отношений. Ах, мой благородный друг, неужели ты не хочешь и не можешь меня понять? Или ты, как другие, которые и письменно и устно говорили, что я по капризу бросила благородного, доброго мужа и сделала его несчастным?
   Если так, я попробую еще раз заглянуть тебе в душу и объяснить свой поступок. Что за каприз принудил меня оставить тебя? Факт, что я тебя не люблю.
   Удивительно, как трудно люди проникаются сознанием, что из всех прав на земле -- самое большее принадлежит любви. Когда человечество научится преклоняться пред этим глубочайшим божественным законом нашей души и будет с ним сообразовать свое поведение? Ты можешь сказать; неслыханно, чтобы женщина оставила благородного, воспитанного, доброго мужа, комфортабельный дом, видное общественное положение -- только потому, что она не любит своего мужа. А почему она его не любит?
   Да, почему?
   Любовь, -- мой друг, -- самая капризная, самая непонятная и самая могущественная. ее сущность и свойство не поддаются математическим выкладкам. Ее нельзя разбирать, ей приходится повиноваться. И она, может быть, и часто бывает суровым владыкой. Однако именно розы ее тирании и сообщают жизни ее разнообразие и обновление. Лучший благороднейший из людей не затронет нашего сердца, а самый ничтожный зажжет огнем. Мы -- женщины любим не лучшего, а того, кто лучше дополняет нас, ту душу, которая дает дополнительный цвет к нашей душе. Конечно, есть иные более тонкие психологические законы, кроме тех, которые доступны нашим грубым материальным восприятиям.
   Но я думаю, что здесь всего лучше прислушаться к голосу инстинкта. Если мы оскорбим это деликатнейшее, чистейшее из всех наших чувств, -- мы рискуем всей своей душевной жизнью: немногие справляются с этим.
   Видишь ли, насколько прекрасны взаимоотношения двух, связанных любовью и потому принадлежащих друг другу, хотя бы и без благословения священника, бургомистра и общества, настолько же отвратительны и безнравственны отношения, где эта любовь отсутствует, хотя бы духовенство всего мира и бургомистры, и общество благословили этот союз.
   Взаимная любовь и только она одна освящает отношения и делает брак законным.
   Где нет ее, исчезает и нравственная связь. Мы -- женщины, чувствуем это гораздо интенсивнее, чем вы -- мужчины.
   Для нас любовь прежде всего слияние душ и только потом, когда мы любим, выступает эротическая сторона.
   -- Когда ее нет, мы, -- нравственные женщины по крайней мере, остаемся совершенно холодны.
   К чему же в таком случае говорить о долге?
   Нет, для долга есть граница, там, где его исполнение связано с унижением и для того, кто дает счастье, и для того, кто принимает.
   Поверь, Август, всякая порядочная женщина теряет самоуважение, если живет с нелюбимым человеком. Тут оскорбляется ее женственность, -- ее гордость, исчезает глубочайшая радость, которая заключается в свободной преданности, -- вместо нее ярмо, долг.
   И это презрение к себе самой переходит на мужа, вызывает ненависть и озлобление.
   И какой же уважающий себя гордый мужчина захочет сохранять подобные отношения, где он, как вор, похищает то, что ему не принадлежит?
   Меня называли эгоисткой. Быть может, в глубине души, ты тоже меня так называешь, Август? Если бы я бросила бедный дом, маленьких беспомощных детей, ради любви к другому, который дал бы мне золото и лесной простор -- тогда бы ты, пожалуй, был прав. Хотя я и в этом случае судила бы иначе. Ткань любви тонка и разнородна, любовь всемогуща. -- Но подумай о моем случае. Я оставляю благородного, умного мужа, которого считаю своим другом, который и хочет, и может дать мне все, что делает жизнь красивой и привлекательной для натуры, любящей красоту, как моя. Я меняю эту жизнь на неверное, одинокое существование, где я сама никому не принадлежу и ни от кого не могу ждать защиты.
   Я выхожу на суд безучастного, жестокого мира, не имея, куда приклонить голову.
   Скажи -- неужели ты думаешь, что какая-нибудь женщина сделает это из каприза?
   Разве ты не чувствуешь, что здесь дело идет о величайшей жизненной ценности, что на такой выбор человек идет только, ради спасения самого дорогого, что есть у человека -- его самоуважения?
   Это зовется -- потерять душу, -- Август.
   И женщина, которая стоит на такой точке зрения, не в состоянии продолжать этих отношений, не унижая своего человеческого достоинства, хотя бы ее и восхваляли за ее смирение. Ты -- при своем уме, конечно, сумеешь понять это.
   А теперь я схожу со скамьи обвинения и отказываюсь от дальнейшей защиты. Я решила, хотя, быть может, это тебя и огорчит, по крайней мере на время, прекратить нашу переписку. Я перееду, и ты не будешь знать моего нового адреса. Я вижу, что мои письма только тревожат старые воспоминания, поддерживают тщетные надежды в твоей душе. Будем оба мужественны и подвергнем себя добровольной операции. Когда мы снова обретем власть над своей душой, преодолеем свое волнение и вернем себе равновесие, тогда -- быть может -- мы снова радостно встретим друг друга с взаимным пониманием, с вернувшейся жаждой жизни. В одном я убеждена, чувство горечи никогда не проникнет в наши отношения.
   Ты всегда будешь для меня дорогим другом, который был мне опорой и который всегда рыцарски защитит мое имя.
   Теперь прощай, Август. Постарайся забыть меня, мой друг. Я буду стремиться к тому, чтобы оказаться достойной тебя и твоего доверия.

Благодарная тебе Фрида.

Письмо Августа Вальсета к Фриде.

   Дорогой друг! Ты окончательно изгоняешь меня, отказываешь мне в переписке, несмотря на мои жалобы и горе. Хорошо, я принимаю и это и, пожалуй, согласен, что так и лучше, раз нет никакой надежды па возможность нашего воссоединения... Хотя операция и болезненна.
   Я все-таки пишу тебе еще в последний раз, адресуя письмо на прежнюю квартиру в надежде, что хозяйка знает твой новый адрес и перешлет тебе письмо.
   Как ты пишешь, что хочешь еще раз попытаться выяснить мне мотив вынудивший твой образ действия, так и я хочу сделать последнюю попытку выяснить и сделать тебе понятной мою точку зрения.
   Один пункт твоего письма особенно возмутил меня не только, как человека вообще, но и как юриста: я считаю его в корне неверным. Я имею в виду твое утверждение, что любовь суверенна, что ей должно повиноваться без изъятия.
   Хорошо, пусть любовь суверенна, когда человек свободен и ответствен только за себя.
   Но как же обстоит дело в том случае, когда у человека существуют священные обязательства к другому? Можно ли тогда считать любовь всемогущей? Нет, тогда возникает конфликт, встает вопрос: чьи права больше, какие обязательства перевешивают, -- обязательство перед собственным чувством или перед обязательствами к другому?
   Мы здесь говорим о браке в узком смысле слова. Разве брак основывается только на взаимном чувстве, всесильном в данном случае?
   Можно ли считать брак расторгнутым, когда это чувство выдохлось с одной стороны? Разве к этому чувству не примешиваются священные обязанности, священные обещания, которые добровольно приносятся сторонами в момент заключения брачного союза? Разве можно -- без дальних рассуждений -- отбрасывать эти обязательства, когда с одной стороны наступает охлаждение?
   Имеет ди право муж оставить жену или жена оставить мужа, когда чувство остынет, -- в силу суверенных прав любви, как ты утверждаешь?
   Или представим себе так: она не любит его, но он продолжает любить ее, -- имеет ли только она право уйти, повинуясь всемогущему голосу любви, или и он -- во имя прав той же любви -- может сказать: останься со мною. А если в семье есть дети, -- неужели мать тоже имеет право отбросить все свои обязанности в отношении их и пойти за другим, в кого она влюбилась?
   Мы, юристы, видим в браке добровольно-заключенный договор, налагающий взаимные обязательства, которые должны соблюдаться, должны пользоваться защитой общества, поскольку мы являемся его гражданами и пользуемся общим покровительством его законов. Нарушение брака без законного основания, без взаимного согласия, должно рассматриваться, как нарушение контракта, обещания. Закон должен ограничить суверенную любовь, раз она преступает границу закона.
   Узы брака могут быть тесными, казаться несправедливыми и педантичными, могут подлежать изменению, но пока они существуют, их нужно уважать.
   В нашем случае, Фрида, я считаю себя юридически в праве сказать тебе: ты должна остаться здесь в качестве моей жены в силу тобою данных обещаний, когда ты выходила за меня замуж, и в силу моей суверенной любви, которая все так же горяча и искренна.
   Другое дело, -- благородство, не позволяет человеку насильно пользоваться этим правом, если у другой стороны это возбуждает неудовольствие, даже отвращение, -- я этого и не сделал.
   О, Фрида, в моей адвокатской практике мне -- приходилось наблюдать печальные последствия, к которым приходили женщины, слушавшиеся лишь голоса страсти и пренебрегавшие всем ради любви.
   Они тоже провозглашали высшее право любви. Совсем юные девушки, вопреки предостережениям и мольбам родителей, вопреки рассудку, отдавались легкомысленным художникам, чтобы впоследствии пожать слезы, горе разочарования и измену. В чаду страсти они верили, что эта любовь будет им порукой против бедности и всех предрекаемых несчастий. Увы! любовь, -- которая совсем не считается с рассудком, с психологией и с обстоятельствами, -- такая любовь строит воздушные замки, сеет легкомыслие и пожнет раскаяние. Человеческая жизнь соткана из стольких взаимно-переплетающихся нитей, что мгновенно вспыхнувшему чувству не распутать их.
   Сколько таких несчастных женщин перебывало в моем кабинете: как они горько плакали и раскаивались в том, что послушались голоса своей суверенной любви!
   Я вижу твою презрительную усмешку и слышу, как ты цитируешь Гольберга, один из героев которого говорит своей избраннице: "Мое сердце долго колебалось между рассудком и любовью, но все-таки любовь одержала верх"...
   В моей юридической практике встречались женщины, которые без колебаний бросали мужа и детей во имя новой суверенной любви, но несколько лет спустя, обманувшись в своих надеждах, страстно желали вернуться к прежним условиям.
   Любовь не сдержала своих обещаний, а нарушение прежних обетов создало муки совести.
   Не подумай, что я эту устарелую -- так тебе может показаться -- проповедь морали хочу применить к нашему случаю. Ты по собственному желанию ушла от меня, пользуясь моим согласием, а я добровольно взял на себя крест, хотя быть может он и сломит меня своею тяжестью, потому что я люблю. Дети не стоят на нашем пути... Я пишу об этом только для того, чтобы предостеречь тебя от фраз о суверенных правах любви. У нас, где заключается так много легкомысленных браков, где гордое имя любви присваивается случайно вспыхнувшему чувству, -- где любовь меняют, как белье, -- здесь проповедь суверенной любви опасна и влечет за собою несчастье.
   В чем основание брака? Если его строят на одном только чувстве любви, то допускают его постоянство, не принимая в расчет жестокого закона перемен. Как часто люди радостно вступают в брак, по-видимому, имея все данные на счастье! Но вот подкрадываются болезни, нужда, роковые случайности... Один из супругов изменяется под влиянием обстоятельств. Кротость сменяется гневом, раздражительностью, прежде живой разговорчивый субъект становится молчаливым, равнодушным. Я не говорю о величайшем несчастье, когда на месте угасшей любви, вспыхивает новая. Разве брак должен быть тотчас же расторгнут, потому-то основы первой любви поколеблены? Да, если бы любовь была единственной основой брака. Но, ведь есть и еще нечто, на чем он зиждется, что остается, когда проходит первый пыл. Это те обещания, которые с полным сознанием их святости люди дают друг другу, заключая союз: хранить взаимную верность, пока смерть не разлучит, всеми силами облегчать друг другу жизнь. Словом -- как говорит Библия -- быть друг другу опорой. Муж или жена, обманувшиеся в своих ожиданиях, потому-то другой изменился, всегда должен думать:
   "Болезнь изменила моего милого, нельзя на него сетовать за это. Я постараюсь честно исполнить свой брачный обет, сделаю все, что буду в силах, мужественно и безропотно буду нести свой жребий".
   Ведь эта пара когда-то любила друг друга; неужели же ты думаешь, что память о прошлом, общие тревоги за детей, совместная борьба за жизнь, общие переживания, -- неужели ты думаешь, что все это не окажет своего умеряющего действия, не удержит недовольную сторону от новой авантюры?
   В тех семьях, где есть дети, все обходится легче. Заботы о детях и любовь к ним облегчает жертву. Но и там, где их нет, стремление сдержать свой обет- -- быть верной помощницей -- может внести оттенок идеализма и облегчить даже путь на Голгофу.
   "Любовь всему верит, всегда надеется, все выносит", -- говорит апостол Павел.
   Я допускаю, что там, где в брачную жизнь врывается страсть и нет детей, которые явились бы аргументом против нее, там конфликт может оказаться настолько сильным, что развод будет предпочтительнее внешней верности. Однако следует остерегаться обобщений. Каждый индивид в каждом отдельном случае знает, как далеко можно зайти или где следует остановиться, а потому остережемся осуждения.
   Наши души так тонко переплетаются между собою, что грубая теория порвет эту ткань. Мне хочется добрым словом помянуть старинные устои брака- -- верность, добрую волю, строгость к себе, самопожертвование, понимание...
   А теперь я позволю себе замечание, касающееся наших отношений. Ты пишешь: "Какой же уважающий себя гордый человек захочет таких отношений, где он, как вор, захватывает то, что ему не принадлежит". Совершенно верно. Но если тут нет воровства, если желанное дается добровольно, из дружбы, из сострадания, -- как тогда?..
   Разве нельзя представить случай, когда жена скажет себе: мой бедный муж не должен так страдать, пусть очаг не утратит для него своей прелести, -- если в моей власти воспрепятствовать этому. Я дала ему такой обет и сдержу его, хотя это и претит моей натуре. Его все возрастающая любовь и признательность послужат наградой за мою жертву. Не подумай, что это упрек тебе. Т ы этого не могла. Но я думаю, что ты ошибаешься и употребляешь слишком сильные выражения, когда подобные отношения называешь безнравственным и жену, которая соглашается на них, -- сравниваешь с продажной женщиной. Я для нее нашел бы иное более почетное имя.
   Но пора кончить послание.
   Закончу признанием: я вполне добровольно дал свое согласие на наш развод, но я желал бы, чтобы ты никогда меня о нем не просила. Прощай! -- Август.

XI.

   Два года работы миновали, а Фрида стойко соблюдала принятое решение и не давала о себе знать. Она жила потихоньку, отдавшись музыке и пению, вооружившись всей энергией, дабы достичь чего-нибудь. ее успехи изумляли учителей. В городе сплетен почти забыли об ее "чудовищном" преступлении, как вдруг в "Вечерней Почте" появилось сообщение, (там всегда следят за многообещающими артистами), что б. Фрида Вальсет получила выгодный ангажемент в Веймарском театре. Слух подтвердился, когда друг Вальсета д-р Вольд узнал, что Фрида прислала первый взнос в уплату займа и обещала каждые три месяца присылать по столько же. Она рассыпалась в благодарностях и была бодро настроена.
   Фрида действительно устроилась в опере прославленного Веймара, в городе Гете и Шиллера. Пред нею открылся новый мир, не всегда из приятных...
   Театр за-кулисами представляет собою удивительный улей. Суетливая жизнь гудит и шумит, но не все, кто хочет лакомится медом -- рабочие пчелы. Много там трутней, их единственное занятие летать и гудеть, распространять слухи, разносить сплетни, плести интриги и устраивать скандалы. С внешней стороны театры больших европейских городов обращают па себя внимание своей величественной архитектурой, колоннадами, вестибюлями, залитыми электрическим светом. В часы представлений по сцене проходят величавые образы героев: они любят и ненавидят, смеются и плачут, и зрители смеются и плачут с ними вместе, сочувствуя страданиям этих любовников и благородных дам и храбрых рыцарей.
   А за кулисами эти прекрасные, чистые создания снедаемы черной завистью друг к другу: почему одному досталось больше аплодисментов, почему этому дали роль, которая раньше составляла его исключительное право, почему другой выступает в костюме, который затмевает другого остроумием идеи. Величественные жесты, громкие слова и -- зачастую за ними мелкие души. Души такие же пустые, как и вся обстановка. Леса, цветущие сады, горные ландшафты, которые чаруют взор, -- лишь холст, покрытый красками; вооружение, огромные мечи, страх наводящие шлемы, -- лишь полированная жесть; драгоценности, сияющие в царских диадемах, -- куски простого стекла.
   Фрида была в опере уже целый год и во многих отношениях была разочарована, не самими ролями: их она любила и в них жила всею душой. Она обладала редкой способностью перевоплощаться; она не играла, она была то Азучена, то Амперис, то Гертруда...
   Но за кулисами, в антрактах начиналась пытка. Видеть и слышать, как эти самые люди, которые только что выдерживали натиск страстей, идиотски хихикают, ухаживают, отпускают фривольные остроты по адресу статисток и танцовщиц, чтобы в следующий момент по вызову режиссера ненавидеть и любить и стенать в предсмертной борьбе, -- это было для нее слишком мучительно, а потому она усвоила себе обыкновение сидеть в своей уборной, хотя за то и навлекала на себя насмешки товарищей. Она была слишком надменна, хотела казаться лучше других, норвежская принцесса-недотрога.
   В опере появился новый тенор; его только что открыли, это была восходящая звезда, к тому же он был норвежец. Его свежий нетронутый голос мог преодолевать наибольшие трудности, он с легкостью брал верхнее с. Директора старались поймать его в свои сети, пока победа не осталась за Веймаром. Рекламой возвестили появление нового, изумительного по диапазону, тенора и театр был набит битком. Прежние певцы отступили на время на задний план и от зависти скрежетали зубами.
   Молодые дамы делали ему за кулисами глазки, находили его милым и интересным. И действительно он был красивый малый.
   Положение молодого героического тенора представляет много опасностей; самой судьбой он обречен на баловство; он скоро привыкает к тому, что его присутствие наполняет кассу и становится нахальным и даже наглым. Каждый раз при возобновлении контракта он повышает свои требования; он позволяет себе вольности немыслимые для других, зазнается, изленивается и перестает работать. Он уже достиг совершенства, он берет верхнее с, он героический тенор; его партнеры унижены и ненавидят его; девушки вздыхают о нем. "Mein Liebchen, vas dillst du doch mehr!"
   Вначале отношения между героическим тенором и Фридой были прекрасные; он рад был встретить землячку, да еще такую, которая имела вид королевы и пользовалась успехом.
   Ему льстило, что он пользовался предпочтением на общих прогулках и выездах. Вначале он был учтив и мил, и Фрида просто принимала его ухаживание. Так было приятно возобновлять общие воспоминания о Христиании, услышать новости о катании с гор, и о лыжном спорте, и о подрастающей молодежи. И тенор болтал о том и о сем, был полон рассказов. Но когда он утвердился, как в седле, в своем новом положении, привык получать цветы и розовые записочки от дам, -- открыл, что можно позволять себе различные вольности в отношении женского театрального персонала, не стесняться даже и с самим директором, он позволил себе проявить назойливость и по отношению к Фриде.
   Ведь и она такая же дочь Евы, как и все остальные. Он был с ней фамильярен в присутствии посторонних, позволял себе дотронуться до ее руки, до обнаженного плеча, когда она стояла в ожидании выхода; а когда бывал ее партнером в опере, то пользовался случаем обнять ее крепче, чем полагалось в роли. Фрида не оставалась в долгу. Она отчитала его в присутствии посторонних; как мальчишку школьника, высмеяла его, как только могла.
   Взбешенный тенор поклялся отомстить.
   Однажды перед представлением, когда Фрида оделась и была готова к выходу, в дверях ее уборной появился тенор и, не говоря дурного слова, обнял ее и поцеловал. Глаза Фриды загорелись, и она со всего размаху ударила его по лицу так, что стоявшие за кулисами обернулись и захихикали.
   Фрида была так взволнована, что чуть не забыла свой роли, но зато почувствовала удовлетворение при виде своего врага, которому пришлось примачивать щеку под краном и наскоро вновь гримироваться.
   -- За это вы поплатитесь, святоша Фрида! -- прошипел он, проходя мимо нее.
   Этот вечер Фрида не так-то легко забыла. К довершению несчастья ей приходилось в различных сценах иметь партнером своего обидчика, который пользовался страстными объяснениями, чтобы щипнуть ее в руку или в плечо.
   На следующий день Фрида написала директору письмо с жалобой на тенора и в заключение добавляла, что или тенору или ей придется оставить театр.
   Директор прочитал письмо, почесал за ухом, -- Ох уж эти мне певцы! -- пробормотал и послал за тенором.
   -- Что это такое, г-н Альме? На вас поступила жалоба со стороны контральто.
   -- Это верно по поводу вчерашнего поцелуя. Каюсь, г-н директор; я выпил несколько больше рейнвейну, а она была неотразима в своем костюме... Это, конечно, не повторится. К тому же! Ведь г-н директор знает, что она моя землячка и хорошая приятельница...
   -- Слишком близкая, г-н Альме?
   -- Нет, нет, г-н директор; ведь я знаю, что честь театра нужно соблюдать. Но актрисы не должны быть так щепетильны: право! можно иной раз подурачиться, позволить себе какую-нибудь вольность, но из-за этого не стоит весь мир переворачивать вверх дном.
   -- Но здесь, по-видимому, дама чувствует себя глубоко оскорбленной, потому что она требует, чтобы один из вас оставил театр.
   -- Я охотно уйду, г-н директор, и полагаю, что для меня найдется место в другом театре. Но... ей меньше всех пристало разыгрывать угнетенную невинность,
   -- Что вы хотите сказать, г-н Альме?
   -- Что на родине о ней не высокого мнения.
   -- Неужели? я никогда ничего подобного не слышал.
   -- Да, много историй связано с ее именем у нас в Христиании. В конце концов она сбежала от своего мужа.
   -- А, вы заметили за ней что-нибудь неблаговидное, г-н Альмэ?
   Тенор многозначительно улыбнулся.
   -- Тут уже мои уста запечатаны семью печатями, г-н директор.
   -- Так оно и должно быть, я извиняюсь за свой вопрос. Теперь я требую, чтобы вы извинились перед фрекэн Фридой за вашу неосторожность, потом я с ней поговорю.
   Директор жестом дал тенору понять, что аудиенция кончена, и тот с низким поклоном удалился. Директор пригласил Фриду. Он сообщил ей, что г-н Альмэ готов просить у нее извинения.
   При этом он выразил надежду, что неприятная история исчерпана и что все будет по-старому.
   Когда Фрида попробовала объяснить ему, что для нее немыслимо оставаться в театре вместе с Альмэ, то директор задал несколько странных вопросов и сделал несколько намеков, которые дали ей понять, что ему кое-что известно о ее прошлом.
   II так... сплетня проникла сюда, как зловонный поток, она следовала за нею по пятам. Фрида покраснела, закусила губы, чтобы подавить свой гнев, но ни слова не сказала в свою защиту!
   Она только положительно потребовала отставки по окончании контракта.
   Она жаждала весны, когда можно будет уехать. Но остающееся время было особенно тяжело для Фриды. Альмэ жаждал мести. Он пользовался каждым случаем, чтобы бессовестным образом третировать ее. Его вынужденное извинение, в сущности, было ряд слегка замаскированных колкостей и неприличий. Его дешевые остроты за кулисами падали на добрую почву, потому что театральные дамы были преисполнены зависти к своей надменной, холодной сопернице.
   Фрида замкнулась в себе и жила только своим искусством. Помимо театра у нее было несколько знакомых семейств. Это были образованные, интересовавшиеся искусством, люди. Они хорошо принимали Фриду, и она чувствовала себя уютно в их среде. Однако, понемногу, она стала замечать охлаждение, особенно когда стало известно, что она уезжает и что она не фрекэн Лунд, а была замужем.
   Прощальный спектакль Фриды был настоящим триумфом: масса цветов, лавровый венок и бесконечные аплодисменты.
   Как артистка, она, во всяком случае, одержала победу.

XII.

   Фрида приехала в новый город. Пока ее голос был молод и свеж, пока она сохраняла свою царственную осанку и прекрасную фигуру, ангажементы сыпались один за другим. Она побывала в Мангейме, Касселе и Франкфурте. И когда после долгих лет работы, ей удалось возвратить оставшуюся часть долга, она этот день справляла, как праздник. Но ей нигде не удавалось обосноваться надолго, несмотря на искреннее желание. И всегда виною была ее личность. Мужчины постоянно влюблялись в нее, то это были ее партнеры по труппе, то театральные завсегдатаи. А когда их ухаживание не ценилось, они переходили к оскорблениям и к мести: всплывала сказка тенора Альмэ.
   Неужели же мужчины будут вечно преследовать ее? неужели они во всех странах одинаковы? ужель они стремятся только к удовлетворению своей чувственности и женщина для них только самка, ведь должны были бы они чувствовать, что она, сама не обладая этого рода потребностью, не может возбуждать их желаний, но они глазами пожирали ее сияющее лицо, ее круглые, белые плечи, ее высокую грудь и кружились над лею, как комары вкруг огня. Она заставляла себя быть холодной с мужчинами, хотя со многими из них ей хотелось бы сойтись поближе. Но стоило ей стать хоть немножко приветливее с ними, они влюблялись и доходили до сватовства.
   Фрида осторожно отстранялась и замыкалась в себя. Часто, сидя в своем элегантном помещении и глядя на суетливую толпу на улице, она мечтала о доме, об очаге и детях, которых она любила бы и воспитывала.
   Невольно мысль возвращалась в Норвегию, к тому очагу, который она покинула.
   Но, она стряхивала с себя малодушие, садилась за собственный рояль и начинала петь. Ведь у нее было чудесное искусство, неужели она захочет ему изменить! Звуки неслись и наполняли ее...
   Годы шли своей чередой; слава Фриды разошлась далеко кругом. Теперь пошлая сплетня уже не оскорбляла и не могла вредить прославленной артистке.
   Холодная и бесстрастная она с презрением отвергала все предложения.

XIII.

   Прошло много лет. Сцена сменилась городской больницей. В комнате стоит шесть кроватей и все они заняты.
   К одной из больных пришла дама с двумя девочками; у девочек в руках пакеты с финиками и виноградом для больной. Пока дама разговаривала со своей больной приятельницей, к ней подошла сиделка и тихо дотронулась до ее плеча.
   -- Простите, одна больная, вон с той угловой кровати, хотела бы повидаться с вами, прежде чем вы уйдете. Она была прежде с вами знакома.
   Дама поднялась п вместе с детьми направилась в угол. Бледная женщина, сохранившая еще следы былой красоты, с блестящими глазами, с несколько впалыми щеками приподнялась, опершись на локоть.
   -- Простите мне мою смелость, -- заговорила она, -- вы Стина Станг?
   -- Да, но теперь меня зовут Стина Мюре.
   -- Вы замужем?
   -- Как же, а вот мои внучки. Но кто же вы, мне кажется, ваше лицо мне знакомо.
   -- Да, попробуйте угадать.
   -- Неужели вы Фрида Вальсет?
   -- Совершенно верно. Вот что с человеком делает болезнь н старость.
   -- И вы лежите в общей палате! Разве вас не беспокоит соседство стольких больных, из которых каждая жалуется и стонет?
   -- Конечно беспокоит, но что же делать? Необходимость, жестокая необходимость. Ведь я не знаю, сколько протяну, и нужно устраиваться так, чтобы сбережений хватило до конца. Иностранные врачи тщетно оперировали меня, но счетов не забывали.
   -- А чем вы страдаете?
   -- У меня рак в горле. Он погубил мой голос. А когда врачи изрекли смертный приговор, мне страстно захотелось умереть дома.
   -- Ваш прежний муж не знает о том, что вы здесь?
   -- Нет и ничего не должен знать. Как раненый зверь, я пряталась в кустах, чтобы умереть незамеченной, но, когда я увидела вас, я обрадовалась знакомому лицу. Вы вышли-таки замуж?
   -- Я вижу, вы улыбаетесь. Вы, верно, вспоминаете наш разговор, около тридцати лет тому назад, когда вы собирались уезжать?
   -- Не буду отрицать. Тогда вы были полны платонических идей, были ярой мужененавистницей.
   Фру Мюре засмеялась.
   -- Жизнь шутит с нами шутки; мы выходим в жизнь с запасом заученных фраз и теорий и готовы реформировать весь свет и судить обо всем на основании наших симпатий и антипатий; но, вот в один прекрасный день приходит любовь, стучится в дверь; теории разлетаются и твое "я" растворяется!
   -- И так, любовь вас нашла!
   -- Да, у меня чудесный муж и эти две дочурки моей дочери, в баловстве которых меня обвиняют.
   Фру Мюре прижала к себе кудрявые головки.
   -- Семья -- лучшее, что есть на свете, -- прибавила она.
   -- Да, если там есть любовь, -- заметила Фрида.
   -- А к вам любовь так и не пришла, Фру Вальсет?
   -- Нет, я обручилась с искусством.
   -- И не чувствовали некоторой сухости, холода от того?
   -- О, нет!
   -- Стало быть, вы не знали несчастия?
   -- Наоборот, я была счастлива. Думаю, что мало людей, которые бы жили такой полной жизнью, как я.
   -- Значит, роли переменились. Вы стали платоником, а я погрузилась в кухню и детскую и чувствую себя прекрасно.
   Старые знакомые поговорили еще немного и, когда Фру Мюре поднялась, Фрида сказала:
   -- Спасибо, что вы не обиделись на мою смелость. Я буду несказанно рада, если вы заглянете ко мне в другой раз, пока я еще здесь. Так было приятно с кем-нибудь поговорить.
   Фру Мюре послала девочек домой, а сама отправилась прямо в контору Августа Вальсета.
   Добродушная, улыбающаяся фигура вышла ей на встречу.
   -- Вот это редкое посещение! Не должен ли я возбудить процесс против вашего мужа или против ваших маленьких троллей, или предъявить ко взысканию иск. Чем могу служить? Пожалуйста, садитесь.
   Стина Мюре опустилась в пододвинутое ей кресло и сразу приступила к делу.
   -- Знаете ли, от кого я сейчас, господин Вальсет?
   -- Нет и как бы я мог предполагать.
   -- От вашей прежней жены.
   Вальсет сделался крайне серьезным.
   -- Что вы говорите? от Фриды?
   -- И знаете, где она? В госпитале.
   -- Больна и здесь?
   -- Уже две недели. Я встретила ее случайно. Она лежит в общей палате.
   -- Чем она больна?
   -- У нее рак горла, неизлечимый, по мнению врачей. Сюда она приехала, чтоб умереть. Мне казалось, что я должна вам сообщить об этом, так как знаю ваше доброе сердце и вашу верность к вашей прежней жене.
   -- И не дала мне знать о себе!
   -- Она хотела исчезнуть незамеченной.
   -- Бедная Фрида!
   -- Ей очень неудобно: пятеро больных кроме нее, и вы можете себе вообразить их стоны и вздохи с утра и до ночи, и с ночи до утра. Особенно тяжело по ночам, говорит она.
   -- Но отчего она не взяла себе отдельную комнату?
   -- Лечение заграницей поглотило большую часть ее состояния.
   Вальсет ушел в свои думы.
   -- Благодарю, что вы сказали мне об этом. Вы очень хорошо сделали.
   В этот же день около полудня Вальсет отправился в госпиталь, чтобы поговорить со старшим врачом.
   -- Так значит, возможно ее перевезти?
   -- Мы перевезем ее в нашей карете и хорошо укутаем.
   -- Но, она не должна знать, по чьему приказу это делается и куда ее перевозят. Ей можно будет сказать, что доктора пожелали перевезти ее в лучшую комнату, в другое здание.
   -- Хорошо, господин Вальсет.
   -- Все расходы я беру на себя. Как вы думаете, сколько времени она сможет прожить?
   -- Недели две.

XIV.

   Фрида опять лежала в своей прежней спальне. Она была перенесена словно по мановению волшебного жезла. Все было, как во сне. Ничто не изменилось здесь с тех пор, как она покинула эту комнату совсем молодой женщиной: каждый стул стоял на своем месте; и безделушки на бюро и картины на стенах, все приветствовали ее возвращение домой. Часы под стеклянным колпаком по-прежнему выбивали такт; как в прежние дни на нее смотрела Рафаэлева Мадонна с своим прекрасным божественным младенцем. А эта маленькая картинка! разве не "Надежда" Watts'а, которую она так любила. Истощенная, усталая женская фигура в мягкой одежде сидит, отдыхая, на земном шаре; глаза ее завязаны, но она крепко цепляется за свою арфу, на которой оборваны все струны, кроме одной. Одна струна еще осталась -- ее последняя надежда. Она не видит ея, потому что глаза ее завязаны, но дрожащая струна звенит, когда ветер по ней пробегает. А за нею на фоне темного ночного неба блестит маленькая звездочка. Ты не хочешь, ты не можешь увидеть ее'? Еще есть надежда. Но женщина ничего не замечает. Она покорно, терпеливо ждет, согбенная и утомленная разочарованиями и страданиями, прислушивается к звукам последней струны на арфе своей жизни и ждет, что она вот-вот оборвется.
   Фрида лежала и с грустью смотрела на хорошо знакомую любимую картину...
   Она опять лежит на своей постели; кругом мир и тишина. За нею ходит та яге сестра, которая все время была около нее. Разве это не сон? Она слышала, как доктор распорядился перенести ее в другую комнату и вот она здесь. Не было сомнений в том, кто стоит за всем этим. Это последний дар его великодушного, преданного сердца. Стало быть, он не забыл ее, не таит в душе зла против нее.
   По прошествии нескольких дней, когда Фрида пришла в себя и оправилась от неожиданного сюрприза, сиделка подала ей карточку. Она прочла:
   "Дорогая Фрида! Позволишь ли зайти к тебе? Если тебе неприятно, откажи. Я ни за что не желал бы причинить тебе теперь хоть малейшую неприятность. Август".
   И Вальсет пришел. Он сел на стул у кровати, который только-что занимала сиделка, выскользнувшая из комнаты. Фрида протянула ему руку, он взял ее и стал осторожно гладить, пристально смотря ей в лицо. Ни тот, ни другой не могли произнести ни слова; глаза их были полны слез.
   -- Я боялся показаться назойливым и потому раньше не просил у тебя позволения придти. Мне хотелось бы, чтобы ты хоть умерла спокойно. Ведь надежды нет?
   -- Нет, нет, я надеюсь только, что страдания не будут продолжительны. Видно, что ты мужчина, -- с улыбкой заметила она. -- Если бы ты спросил разрешения, я сказала бы нет. А теперь я тебе так благодарна за то, что ты не спросил. В больнице далеко не весело. А здесь я как будто в раю. Но откуда ты узнал, что я здесь?
   -- Мне рассказала Стина Мюре.
   -- Я могла бы предположить, что это она разболтала. Но все-таки она хорошо сделала. А ты вот какой стал, Август. Жирный филистер, не правда ли? А глаза все те же, и сердце то же. По всему, что ты для меня сделал, я вижу, что ты на меня не сердишься, что ты меня простил?
   -- Я никогда на тебя не сердился, а в моем прощенье ты не нуждалась.
   -- Однако я, помимо воли, должна была причинить тебе много зла, Август.
   -- Ты ведь так поступила из любви ко мне. Но т ы была ли счастлива? Не раскаивалась ли в принятом решении?
   -- Никогда ни одной минуты. Я была несказанно счастлива. Я имела возможность развивать свои способности, я много путешествовала, наслаждалась красотой. Мне удалось стать выше театральных интриг и мелочей. Я встречала в жизни много людей, которые без примерно хорошо относились ко мне. Ты знаешь, что обыкновенно пятьдесят лет для певицы предельный возраст, если болезнь не явится раньше. А потому я искренно рада, что болезнь пощадила меня.
   -- Отрадно слышать, что ты была счастлива, Фрида.
   -- А разве ты не согласен со мною, Август, что величайшее счастье в том, чтобы человек мог дойти до возможной для него высоты?
   Вальсет с минуту оставался в раздумье. Потом печально промолвил:
   -- У меня, Фрида, тоже были честолюбивые мечты. Ведь я тоже мог бы выполнить свою задачу, у меня тоже были дарования, было и мужество, и желание, но... Но не будем сентиментальны: что прошло, того не вернешь.
   Фрида посмотрела на него: несколько сутуловатый, отяжелевший, обрюзгший. Ей стало жаль когда-то блестящего, веселого, живого человека.
   -- Ты не мог утешиться, как я того тебе желала.
   Вальсет пожал плечами.
   -- Утешением были суррогаты -- окольные пути, Фрида, а кто на них вступает -- теряет самоуважение и жизненную бодрость. -- Август замолчал и сидел, опустив глаза. Потом медленно проговорил: -- Да, одна из труднейших загадок жизни: то, что для одного спасение, для другого смертельный яд. Почему?.. -- Вальсет погладил руку Фриды. -- Ты счастлива, потому что непоколебимо убеждена в том, что поступила правильно. А я настолько еще эгоистичен, что, взвешивая свою загубленную жизнь, задаюсь вопросом: "Права ли она?"

Конец.

   ---------------------------------------------------------------------------------------------
   Источник текста: журнал "Вестник иностранной литературы", 1912, NoNo 1--2.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru