Ярош Киприан Николаевич
Забота о ближнем

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Очерки благотворительности.

ПАРАЛЛЕЛИ.

Собраніе статей: Русскіе и иностранные критики Россіи.-- Психологическая параллель.-- Забота о ближнемъ.-- Сила власти и должностная отвѣтственность.-- Дорожное дѣло въ Россіи

Проф. К. Ярошъ.

ХАРЬКОВЪ.
Типографія Адольфа Дарре, Рыбная улица, д. No 28.
1892.

   

ЗАБОТА О БЛИЖНЕМЪ.

Очерки благотворительности.

I.

   Между политическими идеями Монтескье есть одна, которая должна останавливать на себѣ особенное вниманіе изслѣдователя. Государство,-- говоритъ Монтескье,-- состоитъ изъ учрежденій, образующихъ своимъ взаимнымъ, стройнымъ сочетаніемъ такую или иную внѣшнюю фигуру политической жизни. Но государство не есть лишь эта внѣшняя структура учрежденій. Въ немъ необходимо живетъ еще внутреннее животворящее начало, нравственная движущая, которая одухотворяетъ мертвое тѣло учрежденій и пульсируетъ въ нихъ непрерывнымъ біеніемъ жизненнаго тока. Само собою разумѣется, что внѣшняя политическая структура должна находиться въ полномъ согласіи съ внутреннимъ нравственнымъ принципомъ. Дисгармонія между ними приводитъ къ бѣдствіямъ, подобно тому, какъ и въ человѣкѣ разногласіе между свойствами тѣла и свойствами души является причиной несчастія и трагической судьбы. Напрасно государство усвоило бы себѣ, напримѣръ, самый правильный демократическій строй учрежденій; если духъ его населенія не исполненъ нравственнаго тяготѣнія къ равенству общественно политическаго положенія всѣхъ гражданъ, то демократическая оболочка не сохранится, разрываемая на части рознью стремленій индивидовъ, партій или сословій.
   Общая идея Монтескье можетъ быть перенесена и на отдѣльныя отрасли государственной жизни. Каждая изъ этихъ отраслей имѣетъ свое внѣшнее оформленіе въ соотвѣтственныхъ установленіяхъ и учрежденіяхъ; но и здѣсь внѣшняя организація не составляетъ всего дѣла. И здѣсь мы можемъ различить внутреннія, нравственныя пружины, которыя сообщаютъ отдѣльнымъ сторонамъ жизни присущую имъ душу. Богатая гамма человѣческихъ душевныхъ свойствъ и моральныхъ чувствъ разливается и распредѣляется по различнымъ вѣтвямъ общежитія, причемъ въ одной отрасли его премируетъ одно душевное свойство или чувство, въ другой -- другое. Законы, давая наружную организацію этимъ отраслямъ жизни, не должны, конечно, игнорировать названные нравственные стимулы. Такъ, напримѣръ, если основное нравственное начало военнаго дѣла есть чувство твердой дисциплины, то, понятно, относящіеся къ этому дѣлу законы и учрежденія должны хранить и закалять эту центральную пружину. Если дѣло торговли и промышленности требуетъ стойкой энергіи, широкой предпріимчивости и благоразумной честности, то было бы весьма нецѣлесообразно давать ему оболочку учрежденій, толкающихъ человѣка на путь трусливаго прятанія капитала, сонной неподвижности и подрыванія кредита близорукою склонностью къ обману. Такихъ примѣровъ легко исчислить множество.
   Обращаясь къ благотворительности, необходимо остановиться на разсмотрѣніи основнаго, присущаго этому дѣлу нравственнаго принципа. Моральный источникъ благотворительности лежитъ въ способности человѣческаго сердца болѣть чужою болью, страдать чужимъ страданіемъ. Истинное благотвореніе есть плодъ чистой, безпримѣсной любви къ ближнему. Гражданинъ, воинъ, политикъ, чиновникъ, торговецъ могутъ возбуждаться къ дѣятельности чувствомъ долга, честолюбіемъ, разсчетомъ, предусмотрительностью, ожиданіемъ взаимныхъ выгодъ, благоразумнымъ балансированіемъ между дозволеннымъ и недозволеннымъ,-- но истиннымъ благотворителемъ является человѣкъ лишь въ тотъ моментъ, когда въ его душѣ замолкаетъ все, что не есть голосъ чистаго альтруизма, когда жгучее ощущеніе чужой нужды исторгаетъ человѣка изъ эгоистической атмосферы его личной жизни, когда, человѣкъ поспѣшно снимаетъ собственное платье, чтобы пригрѣть чужую наготу, когда онъ собственными руками омываетъ раны ближняго, и когда, полагая такимъ образомъ предѣлъ чужому страданію, онъ чувствуетъ радость какъ бы личнаго освобожденія изъ-подъ гнета нависшей бѣды. Текущая, обыденная жизнь, говоря вообще, есть арена борьбы,-- борьбы интересовъ, честолюбій, корыстей, талантовъ. Въ результатѣ этой борьбы получается отдѣленіе сильныхъ отъ слабыхъ, счастливыхъ отъ несчастныхъ, побѣдителей отъ побѣжденныхъ. Люди облекаются въ различныя обличія, соотвѣтственно мѣрѣ своего жизненнаго успѣха, и размѣщаются но ступенямъ длинной лѣстницы общественнаго положенія. При этомъ они заботливо разставляютъ ограждающіе мѣста барьеры, такъ называемыя "нормы права", и лишь изрѣдка возносятся мыслью къ высшимъ соображеніямъ справедливости, которая, впрочемъ, по большей части является не болѣе, какъ толкуемой вкривь и вкось формулой: "suum cuique". Но есть въ человѣческой жизни область, куда люди вступаютъ, отрѣшившись отъ различія своихъ соціальныхъ "мѣстъ" и оболочекъ. Это -- область благотворительности.
   Употребимъ сравненіе. Легко представить себѣ семейство, состоящее изъ членовъ весьма различнаго общественнаго положенія; есть въ немъ братья, заслуженные воины, крупные капиталисты и знаменитые таланты, есть въ немъ и братья, стоящіе на крайней степени безчиновности, безденежья и безызвѣстности. Предположимъ, что всѣ они сговорились устраивать, отъ времени до времени, искреннія, истинно семейныя свиданія. Само собою разумѣется, что на этихъ свиданіяхъ, куда богачъ пріѣзжаетъ въ каретѣ, а бѣднякъ плетется пѣшкомъ, они привѣтствуютъ другъ друга поцѣлуемъ, какъ дѣти одного отца, какъ лица, проникнутыя однимъ и тѣмъ же чувствомъ родственной пріязни. Здѣсь не будетъ мѣста превознесенію одного человѣка надъ другимъ, здѣсь немыслимы унизительныя просьбы и горделивыя подачки, здѣсь будетъ естественная, сердечная складчина, куда одинъ внесетъ деньги, другой -- участливый вздохъ, а третій -- разумное, отрезвляющее слово. Точно такой характеръ носитъ на себѣ истинная благотворительность. Это также, въ своемъ родѣ, родственное свиданіе, это также поцѣлуй и рукопожатіе, связывающее сердечный узелъ между сильнымъ и слабымъ человѣкомъ. И эта область также чутка ко всякой фальшивой нотѣ. Благотворящій и благотворимый всегда соединены весьма чувствительнымъ первомъ, малѣйшая неладность на одномъ концѣ связующей нити тотчасъ отзывается и на другомъ. Малѣйшая муть источника любви уничтожаетъ истинный смыслъ благотворительности, "доброе дѣло" тотчасъ исчезаетъ, и остается нѣчто совсѣмъ иное, остается въ лучшемъ случаѣ "полезное дѣло", или "цѣлесообразный поступокъ", или "справедливое дѣйствіе" и пр. Но эта замѣна отнюдь не равнозначуща.
   Опредѣляя полезное и справедливое, человѣкъ неизбѣжно выступаетъ на скользкій путь. Ариѳметическая операція, необходимая при констатированіи полезнаго, колеблется въ борьбѣ съ многопричинностью и сложностью явленій человѣческаго міра. Что же касается справедливости, то вѣсы ея, какъ извѣстно, находятся въ зависимости отъ точки зрѣнія взвѣшивающаго, а чашка этихъ вѣсовъ раскачивается изъ стороны въ сторону толчками клубящихся повсюду личныхъ интересовъ. Наконецъ, здѣсь приходится считаться съ "градусами широты, меридіанами и Пиренеями", о вліяніи которыхъ говорилъ еще Паскаль. Только любовь, съ ея плодомъ -- "добрымъ дѣломъ", свободна отъ колебаній между соображеніями pro и contra; она одна способна на подвигъ, идущій дальше всѣхъ условныхъ межъ и рубежей. Вотъ почему, не опасаясь впасть въ парадоксъ, * мы можемъ сказать, что самое полезное и справедливое дѣйствіе, если оно стремится вытѣснить собою доброе дѣло, есть дурное и вредное дѣйствіе. Такое вытѣсненіе, пренебрегая источникомъ благодѣяній, изсушаетъ въ обществѣ струю дѣятельнаго альтруизма. Замѣна подвиговъ благотворенія "трезвыми началами права" есть актъ моральнаго ограбленія общества, потому что сфера истинной благотворительности есть великая нравственная школа, въ которой человѣкъ проникается возвышенными мотивами и роднится съ благородными чувствами. Укрѣпившись въ дисциплинѣ этой школы, человѣкъ становится способнымъ внести пріобрѣтенныя моральныя богатства въ другія отрасли жизни, сообщая общежитію драгоцѣнный кладъ гуманности, великодушія, безкорыстія и самопожертвованія, которыхъ нельзя добыть орудіемъ разсчета, справедливости и права.
   

II.

   Утвердившись въ такомъ пониманіи благотворительности, мы получаемъ возможность видѣть, почему классическая древность была лишена ея чарующаго сіянія., несмотря на весь разносторонній блескъ своей цивилизаціи. Эллада и Римъ заботились только объ эстетической стройности и внѣшней справедливости уклада жизни. "Пусть будетъ въ общежитіи -- говорилъ грекъ,-- строгая соразмѣрность, т. е. давай тому, отъ кого получаешь, и не давай тому, кто самъ не даетъ (Гезіодъ)". Эту заповѣдь римлянинъ формулировалъ въ лаконическомъ афоризмѣ: "каждому по заслугамъ". Понятно, что эта точка зрѣнія взаимнаго обмѣна благъ и вознагражденія заслугъ является, въ сущности, смертнымъ приговоромъ каждому, кто лишенъ возможности предложить людямъ что-либо съ своей стороны, каждому обездоленному, могущему вынести на жизненное торжище только язвы своего больнаго тѣла или слезы своей удрученной души. И дѣйствительно, напрасно искали бы мы, подъ грандіозными классическими портиками, трогательную фигуру "нуждающагося брата"; нашъ взоръ находитъ здѣсь лишь Лазаря, которому позволялось оспаривать у псовъ отбросы со стола богачей, или паразита, который платилъ патрону за корзину съ объѣдками, за денежную подачку, унизительными поклонами, захлебывался подлымъ смѣхомъ, когда патронъ улыбался, или потѣлъ, когда патронъ говорилъ: "мнѣ жарко" (Ювеналъ). Была ли хотя бы тѣнь настоящей благотворительности въ этомъ сочетаніи тщеславія, презрѣнія къ человѣческому достоинству и животной жадности, сопряженной съ злобнымъ недовольствомъ? "Вы,-- восклицалъ Тертулліанъ, обращаясь къ язычникамъ,-- питаете своихъ паразитовъ, продавая имъ средства существованія за тысячу униженій".
   Конечно, даже въ періодъ упадка Рима случались моменты, когда опустошительный пожаръ или многочисленныя жертвы, раздавленныя внезапно обрушившимся амфитеатромъ, вызывали дѣятельное состраданіе общества, и городъ,-- говоря словами Тацита,-- "становился похожъ на Римъ древнихъ, которые послѣ большихъ сраженій оказывали помощь раненымъ щедротами и попеченіемъ". Но все это было только случайностью, минутнымъ исключеніемъ изъ обычнаго преклоненія предъ силой и презрѣнія къ слабости. Зрѣлища массоваго кормленія черни, государственныя угощенія народа хлѣбомъ и развлеченіями не придаютъ смягчающаго колорита картинѣ классической жизни, потому что въ этихъ фактахъ ясно сквозилъ холодный политическій разсчетъ или просто едва замаскированный подкупъ, такъ часто служившій орудіемъ честолюбивыхъ цѣлей. Темный людъ убогихъ, больныхъ и нуждающихся считался безполезнымъ бременемъ земли. Это былъ "inutile terrae pondus", по жестокому опредѣленію 80-й юстиніановской новеллы, исполненной истинно-языческаго духа. Такимъ образомъ, бѣднякъ классической эпохи тщетно озирался вокругъ, ища опоры, помощи или сочувствія. Мерцающій, смутный свѣтъ надежды виднѣлся ему лишь оттуда, гдѣ лодка Харона совершаетъ свои рейсы. И бѣднякъ стремился къ этой лодкѣ съ радостной поспѣшностью лукіановскаго Микилла, который весело разсказывалъ богинѣ Клотѣ объ обстоятельствахъ своей кончины: "При первомъ знакѣ мнѣ Атропы, я вскочилъ въ восторгѣ и босикомъ помчался за нею или, вѣрнѣе, впереди нея. Здѣсь впервые я вздыхаю полною грудью, такъ какъ у васъ никто не выше своего сосѣда, никто не дрогнетъ отъ холода, не болѣетъ и не получаетъ затрещинъ. У васъ дѣла идутъ на выворотъ: бѣднякъ безпечно скалитъ зубы, а сильные міра стонутъ и плачутъ".
   Нельзя сказать, чтобы ложь, заключавшаяся въ античной житейской морали, не ощущалась инстинктивно язычникомъ и не вносила въ его сердце смутной тревоги. Его мысль не переставала кружиться вокругъ центральнаго пункта этики, близко касаясь истины, то въ теоріи "платонической любви", то въ ученіи Аристотеля о "дружбѣ", то въ эпикурейскомъ космополитизмѣ, то въ циническомъ и стоическомъ "міровомъ гражданствѣ". Но совершить полную побѣду надъ недоразумѣніемъ и возжечь свѣтильникъ истиннаго "добраго дѣла" не суждено было древнему міру. Наирасно философія стремилась въ высь, къ постиженію божественной правды; ея полетъ всегда уподоблялся полету Икара. Мысль философа не могла отрѣшиться отъ почвы своего времени, а это время было проникнуто привычкой увѣнчивать побѣдителей и строго отличать господина отъ раба, богатаго отъ бѣднаго. Часто слова мыслителя кажутся тождественными съ языкомъ современной намъ морали, но, за этой внѣшней тождественностью, всегда лежитъ глубокая внутренняя рознь. Раскроемъ, напр., сочиненіе Сенеки о благотворительности (De beneficiis), сочиненіе, составляющее послѣднее слово языческой мудрости по интересующему насъ вопросу.
   Прежде всего насъ поражаетъ здѣсь благородство и возвышенность мыслей: рѣчь языческаго писателя является какъ-бы отголоскомъ евангельскаго ученія. "Сущность добраго дѣла,-- говоритъ Сенека,-- не въ даваемомъ золотѣ или серебрѣ, а въ намѣреніи и желаніи дающаго. Благотворительность есть актъ благожелательности, порывъ сердца, самъ собою приносящій радость благотворителю. Милосердіе ни отъ кого не отворачивается, его святилище открыто для всѣхъ, оно охватываетъ весь міръ, не выбирая знатныхъ людей и не предъявляя требованій какого-либо ценза; оно довольствуется просто человѣкомъ. Благодѣянію противна гордость: доброе дѣло, исходящее изъ нея, не только теряетъ свое значеніе, но и становится ненавистнымъ. Чего ожидать отъ человѣка, котораго оскорбляютъ, одолжая? Будьте довольны въ такомъ случаѣ, если вамъ прощаютъ ваши благодѣянія. Точно также чужда благотворительность и всякаго разсчета. Ты спрашиваешь, что соотвѣтствуетъ благодѣянію, чѣмъ оно вознаграждается? Но скажи мнѣ, что соотвѣтствуетъ справедливости, великодушію? Чѣмъ вознаграждается цѣломудріе? Добродѣтель цѣнна сама но себѣ, если ты ищешь еще чего-нибудь, кромѣ нея, ты ищешь не ее. Кто назоветъ добродѣтельной женщину, которая отталкиваетъ поклонника, чтобы тѣмъ больше воспламенить его, или сберегаетъ честь изъ боязни мужа или закона?.. Будемъ давать, несмотря ни на что, будемъ давать, хотя бы часто давали напрасно и наши благодѣянія не приносили хорошихъ плодовъ. Никогда крушеніе дома не помѣшаетъ возводить его снова; послѣ пожара, на пеплѣ, еще не остывшемъ, мы закладываемъ новый фундаментъ; города, много разъ уничтоженные, снова выстраиваются на томъ же мѣстѣ. Таково наше упорство въ надеждѣ на будущее! Безъ этой настойчивости, еслибы за неудачными попытками у насъ не разгоралось желаніе приниматься за дѣло сначала,-- что бы сталось со всей человѣческой дѣятельностью"?
   Несмотря на благородство этихъ положеній, ихъ возвышенная мелодія не въ силахъ заглушить суровую основную тему разсужденій Сенеки. Эта основная тема постоянно напоминаетъ вамъ, что мы имѣемъ дѣло съ язычникомъ эпохи, не могшей возвыситься надъ жестокостью нравственной заповѣди: "do ut des" и "suum cuique". Въ каждой главѣ сочиненія римскаго стояка просвѣчиваетъ взглядъ на благотворительность, какъ на взаимный обмѣнъ услугъ и благъ. "Неразумное благодѣяніе,-- говоритъ философъ, противорѣча только-что цитированному,-- не есть благодѣяніе. Наши добрыя дѣла дурно помѣщаются, мы не ищемъ достойныхъ, мы скорѣе бросаемъ на угадъ, чѣмъ даемъ. Что дается первому встрѣчному, то никому не дается". Такъ думаетъ Сенека, не знакомый съ духомъ христіанскаго милосердія, распахивающаго свои двери настежь. Всььма понятно отсюда, почему соображенія о "благодарности" постоянно сопутствуютъ его разсужденіямъ о милосердіи. "Вслѣдствіе нашего неумѣнія давать,-- замѣчаетъ элегически стоикъ,-- намъ не возвращаютъ нашихъ благодѣяній, насъ не благодарятъ, все пропадаетъ въ тотъ моментъ, когда дано... Разумный благотворитель долженъ обладать извѣстнаго рода ловкостью. Никто не любитъ, чтобы его смѣшивали съ толпою, всякому пріятно чувствовать, что данное дается собственно ему. Поэтому благотворитель долженъ подражать куртизанкѣ, которая умѣетъ раздѣлять себя между многими поклонниками, давая каждому какое-нибудь отдѣльное доказательство своей благосклонности". Не Отрицая "разумности" подобныхъ совѣтовъ, нельзя однако же не видѣть въ нихъ прискорбнаго смѣшенія добраго дѣла съ подаркомъ и одолженіемъ.
   "Плоды благотворительности,-- говоритъ Сенека,-- заключаются въ чувствѣ удовлетворенности благотворителя, въ его славѣ и въ томъ, что облагодѣтельствованный въ свою очередь можетъ оказать взаимную услугу". Этотъ элементъ двусторонности и обоюдности добраго дѣла постоянно ощущается подъ покровомъ реторики и софизмовъ римскаго стоика. "Въ нѣкоторыхъ случаяхъ,-- замѣчаетъ Сенека,-- можно требовать отвѣтныхъ благодѣяній. Не значитъ ли это, однако же, обращать доброе дѣло въ заемъ? Нисколько, я не требую вознаграженія, я прошу его, даже не то,-- я извѣщаю о своей нуждѣ. Часто неблагодарность проистекаетъ изъ забывчивости или лѣности; тутъ напоминаніе есть новое благодѣяніе, потому что отвращаетъ одолженнаго отъ неблагодарности". Такія и подобныя разсужденія о вознагражденной благотворительности обличаютъ, какъ мы сказали, античнаго писателя, мыслителя древности, которая настолько цѣнила возмѣщеніе благодѣяній, что часто помѣщала неблагодарность въ число преступленій, караемыхъ закономъ.
   Читая трактатъ "De beneficiis", мы поражаемся крайней казуистичноетью его изложенія. Авторъ борется на каждомъ шагу съ безконечной сложностью житейскихъ комбинацій. Должно ли,-- размышляетъ онъ,-- благодарить за благодѣяніе, которое мы не приняли бы, еслибы знали о немъ напередъ? Какъ быть въ томъ случаѣ, когда одно и то же лицо насъ одолжило, а потомъ оскорбило? Какъ взвѣсить здѣсь полученную выгоду и понесенный вредъ? Можетъ ли рабъ быть благодѣтелемъ своего господина? Если дурному человѣку все не въ пользу, то не слѣдуетъ ли отсюда, что такому человѣку нельзя оказать благодѣянія? Что дѣлать съ благодѣяніемъ, которое оказано невольно? Какъ смотрѣть на совершителя благодѣянія изъ корыстныхъ побужденій? и т. д. Такая казуистичность разсужденій Сенеки обнаруживаетъ отсутствіе у него коренныхъ, руководящихъ принциповъ. И въ самомъ дѣлѣ, что лежитъ въ основаніи благотворительности? На этотъ вопросъ стоикъ отвѣчаетъ ссылкой на природу. Природа внушила людямъ чувство взаимной солидарности, природа освѣтила всѣ души свѣтомъ добродѣтели, природа -- естественный мотивъ всѣхъ добрыхъ дѣлъ. Но факты дѣйствительности часто противорѣчатъ этому положенію. Самъ Сенека говоритъ о существованіи множества людей, не склонныхъ ни къ благотворительности, ни къ благодарности; самъ онъ описываетъ многихъ, которые, "при одномъ подозрѣніи, что у нихъ попроситъ, наморщиваютъ лобъ, принимаютъ разсѣянный видъ и, подъ предлогомъ спѣшныхъ занятій или посредствомъ безконечныхъ разсказовъ, стараются отвести рѣчь, заминая угрожающую просьбу". Слѣдовательно, предполагаемое велѣніе природы не представляетъ собою достаточно надежнаго фундамента для храма человѣческаго милосердія.
   Такимъ образомъ, ученіе Сенеки, лишенное точки опоры въ видѣ опредѣленныхъ основныхъ началъ и твердыхъ идеаловъ, неминуемо должно было приводить къ морали, безсильной подняться выше хаоса пестрыхъ жизненныхъ отношеній и выше индивидуальныхъ свойствъ отдѣльныхъ личностей. "Дурно понимаетъ отецъ интересы дочери,-- говоритъ Сенека,-- когда онъ отдаетъ ее человѣку дурной репутаціи; нелѣпо дѣлать расточителя опекуномъ сына. Но не менѣе нелѣпо дѣлать предметомъ благотворительности неблагодарныхъ, у которыхъ должно пропасть все, что имъ дано. Если боги дѣлаютъ благодѣянія недостойнымъ, то лишь потому, что нельзя ихъ выдѣлить въ отдѣльный народъ, нельзя велѣть дождямъ не падать на землю дурныхъ людей... Не справедливо ли воздавать каждому должное, за благодѣянія благодарить, за оскорбленія мстить? Здѣсь нужно только вести осмотрительный счетъ: благодѣянія бываютъ разныя, смотря по времени, мѣсту, мотиву, свойства лицъ здѣсь также имѣютъ важное значеніе (Письма Сенеки къ Луцилію, LXXXI)". Такова нравственность, утопающая въ сутолокѣ общежитія, гдѣ толпятся господа и рабы, богатые и бѣдные, варвары и свободные граждане. Такова добродѣтель, принужденная ограничиваться совѣтомъ -- "поступать, смотря по человѣку".
   Но этого мало. Узкая языческо-классическая мораль подрываетъ себя окончательно пессимистическимъ взглядомъ на сущность человѣческаго сердца. "Человѣку,-- говоритъ Сенека (Письмо къ Луцилію, СШ),-- каждый день угрожаетъ опасность отъ человѣка. Отъ этой столь обыкновенной и упорной опасности нужно оберегаться со всею возможною бдительностью. Гроза оповѣщаетъ о себѣ громомъ, зданіе трещитъ, прежде чѣмъ упасть, дымъ предупреждаетъ о пожарѣ, и только нападеніе человѣка всегда внезапно. Человѣкъ маскируетъ свой ударъ тѣмъ тщательнѣе, чѣмъ онъ ближе. Ты глупъ, если довѣряешь выраженію лицъ, которыя видишь. Подъ человѣческимъ ликомъ таится дикій звѣрь. Но у звѣрей страшенъ лишь первый скачекъ; разъ звѣрь ушелъ, онъ уже не ищетъ насъ, потому что ничто не побуждаетъ его вредить, кромѣ необходимости. Для человѣка же погубить человѣка -- есть дѣло каприза и наслажденія". Обращаясь къ окружающему я ссылаясь на Овидія, Сенека замѣчаетъ:
   "Хозяинъ боится гостя, тесть зятя, братья другъ друга, благодѣяніе родитъ преступленія, кинжалъ и ядъ служатъ отвѣтомъ на добрыя дѣла. Существуетъ ли гдѣ-либо сынъ, настолько умѣренный, что не ждетъ смерти отца, настолько любящій, что не желаетъ ея?... И это,-- подчеркиваетъ Сенека,-- не есть нѣчто временное: мы злы, мы были такими и, смѣю думать, *мы будемъ такими. Часто говорятъ о безнравственности текущей эпохи, но то же говорили и наши предки; в*ъ сущности, все остается и останется, какъ было и какъ есть". Но если дѣйствительно таковъ человѣкъ вообще, по своей природѣ, то къ чему же сводится теорія Сенеки? Гдѣ почва ея примѣненія? Гдѣ существо, достойное благодѣянія?...
   Изъ всего сказаннаго понятенъ общій характеръ эпохи. Рука античнаго благотворителя не могла не колебаться въ тяжкомъ сомнѣніи о предѣлахъ и формахъ приложимости добраго дѣла. Гостепріимство того времени нерѣшительно выглядывало изъ полуотворенной двери, тщетно стараясь отличить достойныхъ людей отъ недостойныхъ. Человѣкъ еще не научился тогда чувствовать возлѣ себя своего ближняго.
   

III.

   Евангельская проповѣдь о любви къ ближнему явилась истинной новостью {Ср. ст. Бинэ, въ "Христ. Чт." 1879 г.}. На эту проповѣдь мудрецы и законники того времени отвѣчали искреннимъ недоумѣніемъ: "Кто же", спрашивали они, "изъ пестрой массы живущихъ людей,-- нашъ ближній"? Книжники и учители божественнаго закона напрасно перерывали свои книги, отыскивая объясненіе новаго, загадочнаго слова. Іисусъ Христосъ разсѣялъ печальное невѣдѣніе, создавъ передъ глазами человѣчества новый идеальный образъ, образъ -- не человѣка вообще, съ которымъ была знакома и языческая древность, но человѣка-брата. Краткій разсказъ о самарянинѣ разбилъ узкія рамки античной морали и глубокими чертами указалъ направленіе дальнѣйшаго нравственнаго развитія человѣчества.
   Путникъ, изображенный въ притчѣ, проѣзжалъ по опасному мѣсту, которое пользовалось весьма дурной репутаціей и носило названіе "пути крови", вслѣдствіе часто случавшихся здѣсь убійствъ и грабежей. Вдругъ онъ увидѣлъ на краю дороги тѣло раздѣтаго и израненнаго человѣка. Очевидно, это была жертва только-что совершеннаго преступленія. Казалось бы, внезапно открывшееся зрѣлище должно было напомнить путнику объ угрожающей ему опасности и заставить его ускорить шаги. Но самарянинъ, напротивъ, остановился и приступилъ къ перевязкѣ ранъ ограбленнаго. Видъ чужаго страданія вытѣснилъ въ немъ соображенія о томъ, что остановка можетъ угрожать его собственной жизни. Путникъ возложилъ раненаго на своего осла и медленно двинулся къ ближайшей гостинницѣ. Придя туда, онъ не спѣшилъ передать больнаго на руки хозяина гостинницы, онъ не старался навязать привезеннаго кому-нибудь, онъ не обращался съ патетическими воззваніями къ окружающимъ, онъ не наводилъ справокъ о личности подобраннаго на дорогѣ человѣка, онъ не разузнавалъ о его общественномъ положеніи и о томъ, имѣются ли у него достаточные родственники, на которыхъ можно свалить уходъ и издержки. Путникъ все сдѣлалъ самъ, онъ самъ ухаживалъ за страдальцемъ и, уѣзжая, принялъ мѣры, чтобы тотъ не былъ лишенъ, на время его отсутствія, необходимыхъ услугъ. Самарянинъ не сказалъ своего имени, не оставилъ своего слѣда, по которому до него могла бы дойти слава за совершенное и благодарность отъ спасеннаго... Въ этомъ разсказѣ вся программа христіанскаго милосердія. Здѣсь указанъ должный способъ дѣйствія по отношенію къ сотнямъ и тысячамъ несчастныхъ, лежащихъ на "кровавомъ пути" человѣческаго поприща. Здѣсь, въ благородно-простыхъ образахъ, очерчена любовь къ ближнему, не какъ холодно-головная любовь къ человѣчеству, къ обществу и къ прочимъ неопредѣленнымъ, неосязаемымъ абстракціямъ, въ которыхъ исчезаютъ живыя личности, а какъ дѣятельный подвигъ сердечной любви къ дѣйствительнымъ, конкретнымъ людямъ, испытывающимъ дѣйствительныя нужды и страданія.
   Зановѣдь, оказавшаяся трудной для пониманія книжниковъ и за конниковъ, нашла себѣ богатую почву въ душѣ смиренныхъ исповѣдниковъ новой религіи. Первые вѣка христіанства сіяли непрерывнымъ и повсемѣстнымъ актомъ милосердія. Вѣрнѣйшимъ признакомъ принадлежности человѣка, къ новой церкви служила именно степень его благотворительнаго рвенія. Посѣщеніе больныхъ и узниковъ, забота о сиротахъ, вниманіе къ нуждамъ бѣдныхъ, пріемъ странниковъ и чужеземцевъ,-- вотъ дѣятельность, которой отдавали свое сердце христіане, при помощи своихъ діаконовъ и діакониссъ. Каждое общественное бѣдствіе, голодъ или чума, встрѣчало передъ собою дружную рать сестеръ и братьевъ, сомкнувшихся подъ знаменемъ любви къ страдающему ближнему. Служители церкви были, конечно, въ первомъ ряду этой рати, подавая примѣръ благородной настойчивости въ добромъ дѣлѣ и неотступной энергіи личнаго самопожертвованія. Эта черта христіанской жизни была настолько рельефна, что ее не могли игнорировать сами язычники. Императоръ Юліанъ, даровитый консерваторъ, стремившійся поддержать своими руками расшатанныя стѣны языческихъ храмовъ и снова оживить уже расплывшіеся въ воздухѣ образы олимпійцевъ, даже этотъ принципіальный врагъ христіанства не могъ не признать очевидной истины. "Христіане,-- говорилъ онъ,-- помогаютъ не только своимъ бѣднымъ, но и нашимъ; у нихъ нѣтъ нищихъ, которыми полны наши города". Благотворительность этой эпохи останется на вѣки образцомъ чистоты и искренности. Доброе дѣло являлось здѣсь исключительно плодомъ любвеобильнаго сердца, которое дѣйствовало внѣ оковъ какихъ бы то ни было постороннихъ соображеній и внѣ всякаго гнета принужденія. Ап. Павелъ въ посланіяхъ. (2 Кор. IX 5, 7) энергично настаивалъ, чтобы пожертвованія для бѣдныхъ были доброхотны, а сборъ не становился поборомъ. И первые вѣка держались твердо такого истинно христіанскаго начала. "Были,-- говоритъ св. Ириней,-- жертвы и приношенія у народа іудейскаго, есть они и въ нашей церкви, но съ тою разницей, что тамъ приносившіе были рабы, а здѣсь -- свободные. Іудеи были обязаны неизмѣнно платить десятину, христіане же, освобожденные Іисусомъ, даютъ отъ добраго сердца". "Богатые у насъ даютъ, когда хотятъ и сколько хотятъ", замѣчаетъ Іустинъ. "Каждый изъ насъ, свидѣтельствуетъ Тертулліанъ, представляетъ свое скромное приношеніе разъ въ мѣсяцъ или когда хочетъ, если только хочетъ и можетъ, ибо у насъ никого не принуждаютъ; каждый дѣлаетъ это по доброй волѣ". Чуждаясь насилія, помощь ближнему не могла относиться индифферентно и къ источнику жертвъ. Она отвращалась отъ даяній, не блиставшихъ безупречной чистотой. Бл. Августинъ и др. не разъ отклоняли пожертвованія, если усматривали какую-либо причастность ихъ несправедливости и пороку; законность "по человѣческому праву" не служила при этомъ, въ глазахъ отцовъ церкви, замѣной законности "по праву божественному". Такова была благотворительность первыхъ вѣковъ христіанства, благотворительность, согрѣтая искренней любовью къ ближнимъ, облеченная въ личный подвигъ добраго дѣла, чуждая элементовъ принужденія и возвышенно разборчивая въ средствахъ дѣйствія. Въ то время существовала непосредственная, сердечная связь между богатымъ и бѣднымъ, между счастливымъ и несчастнымъ. Между дающимъ и получающимъ тогда не было равнодушныхъ посредниковъ, и забота о братѣ не сводилась въ бездушной цифрѣ денежной подачки. Чувство братской любви у помогающихъ росло и крѣпло въ непосредственномъ, личномъ подвигѣ милосердія, и радость, ими чувствуемая, сливалась съ радостью тѣхъ, которые получали помощь отъ родственно-любящей руки.
   Къ сожалѣнію, первоначальная чистота христіанской благотворительности мало по малу потускнѣла на западѣ Европы. Сначала духовенство, въ качествѣ служителя религіи любви, естественно стояло ближе всѣхъ къ дѣлу заботы о нуждающихся людяхъ. Но его благородная роль постепенно измѣнилась. Люди церкви, отходя отъ идеала, даннаго Іисусомъ Христомъ, начали обнаруживать недостатки и слабости. Появился пурпуръ епископскихъ мантій, родились и зароились земныя вожделѣнія, жажда власти охватила сердца, и духовныя лица перестали быть слугами бѣдныхъ, униженныхъ и оскорбленныхъ. Западная Европа не могла расторгнуть связь съ своей античной древностью, и духъ этой древности началъ пробиваться сквозь священный покровъ, положенный на общежитіе евангельскимъ ученіемъ. Старыя земныя похоти, старая разсудочность, довѣряющая только вычисленіямъ разума, эллинская холодная, но исполненная сладострастія эстетичность, древне-римская властность и вѣра въ силу внѣшнихъ формулъ и формъ,-- все это проснулось въ душахъ западно-европейцевъ и отразилось на характерѣ благотворительности. Число богоугодныхъ учрежденій все болѣе и болѣе увеличивается, но духъ любви отлетаетъ отъ помощи ближнимъ. Въ имущественномъ пожертвованіи, въ богадѣльнѣ, въ госпиталѣ, выработывается форма благотворенія, которое все больше и больше сосредоточивается въ механизмахъ, гдѣ дѣйствуетъ мертвенное исполненіе устава, гдѣ человѣческія нужды и страданія обращаются какъ бы въ отвлеченныя понятія, гдѣ доброе дѣло становится мертвой денежной суммой, а получающій помощь видитъ передъ собою лишь сухой параграфъ регламентированныхъ правилъ. Нагроможденныя крупныя богатства пожертвованій становятся лакомой приманкой для человѣческой жадности. Злоупотребленія я хищничество, точно вороны надъ бездушнымъ тѣломъ, начинаютъ кружиться надъ "имуществомъ бѣдныхъ".
   Когда призрѣніе бѣдныхъ въ рукахъ духовенствѣ обнаружило свои недостатки, въ дѣло вмѣшалась свѣтская власть. Съ Карла Великаго государство начинаетъ брать на себя роль руководителя благотворительностью. Но государство могло, конечно, дѣйствовать только тѣми орудіями, которыми оно располагаетъ, т. е. законами, повелѣніями, запрещеніями, уставами, наложеніемъ обязанностей. Каковы же результаты, достигнутые этими средствами?
   Многіе изслѣдователи указываютъ съ похвалою на старый исландскій законъ Грагаса, какъ на одинъ изъ начальныхъ пунктовъ западно-европейскаго урегулированія разсматриваемаго вопроса (ср. пр. Андреевскаго "О призрѣніи бѣдныхъ" 1861). Въ этомъ законѣ мы находимъ цѣлую сѣть правилъ, установляющихъ отдѣленіе людей, не желающихъ работать, отъ неспособныхъ къ работѣ. Правила стремятся придать дѣлу призрѣнія характеръ не подаянія, а осуществленія общей обязанности гражданъ; этимъ имѣется въ виду оградить достоинство личности бѣднаго,-- какъ будто обиднѣе получать помощь въ качествѣ брата во Христѣ и ближняго, чѣмъ въ качествѣ безполезнаго общественнаго бремени. Далѣе, правила приравниваютъ къ бродягѣ каждаго человѣка, который проситъ помощи, имѣя способность работать, точно способность работать есть нѣчто, поддающееся точному опредѣленію, и будто способный въ работѣ не можетъ нуждаться въ помощи. Всѣмъ гражданамъ запрещается помогать "бродягѣ" подъ угрозой отнесенія самого помогающаго къ разряду бродягъ,-- какъ будто благородное по существу дѣло можетъ быть очернено какимъ-либо позорящимъ названіемъ. Вооружаясь противъ проявленій чувства милосердія, законъ Грагаса предписывалъ заботу о бѣдномъ возлагать на обязанность его родственниковъ,-- какъ будто вынужденная работа можетъ имѣть дѣйствительное, желательное значеніе. Въ случаѣ несостоятельности родственниковъ, содержаніе бѣднаго возлагалось и а общество, на десятинный сборъ со всѣхъ обывателей. Такова система, которой бездушность можетъ сравниться лишь съ холодомъ и мертвенностью природы несчастнаго острова, бывшаго мѣстомъ ея рожденія. Тѣмъ не менѣе, вполнѣ справедливо, что эта организація благотворительности явилась провозвѣстницей европейскихъ порядковъ.
   

IV.

   Англія, тверже другихъ государствъ, съ половины XIV в., стала на путь легальнаго пріурочиванія призрѣнія бѣдныхъ къ обязанностямъ обществъ, причемъ противъ нищества былъ выдвинутъ цѣлый рядъ угрозъ клеймами, розгами и другими карами. Съ XVI столѣтія добрая воля и личный подвигъ благотворителя отходятъ въ сторону, и забота о нуждающихся становится подневольной: прихожанинъ обязывается дѣлать доброе дѣло подъ страхомъ наказанія. Наконецъ, установляется особый налогъ для бѣдныхъ съ владѣльцевъ земли, домовъ, квартиръ и т. д. Бѣдные получаютъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, право на содержаніе, право, санкціонированное закономъ. Нуждающимся въ помощи дается возможность отстаивать свой интересъ посредствомъ суда. Такимъ образомъ, интересъ бѣднаго и страждущаго встаетъ во всеоружіи судебнаго иска противъ интересовъ общинъ или приходовъ, и мы незамѣтно переходимъ изъ сферы благотворительности, согрѣтой чувствомъ христіанскаго милосердія, изъ среды, составляющей единственный небесный уголокъ на землѣ,-- въ область голаго столкновенія матеріальныхъ интересовъ и простой житейской борьбы. Не представляетъ ли логическаго послѣдствія такого положенія вещей -- чувство тяготы и недовольства, которое проникаетъ англійское состоятельное населеніе, терпящее огромный матеріальный ущербъ, благодаря необходимости влачить на себѣ тяжелое бремя содержанія неимущихъ? Когда вопросъ о помощи бѣднымъ сводится на почву ариѳметическаго сочетанія выгодъ и улаживанія интересовъ, тогда вполнѣ понятны чувства и мысли, выраженныя, напр., Спенсеромъ въ одномъ изъ послѣднихъ его произведеній: "Зачѣмъ представлять себѣ бѣдныхъ невинными страдальцами? Быть можетъ, ихъ несчастья и лишенія составляютъ удѣлъ людей порочныхъ. Почему воображаютъ, что устраненіе человѣческихъ страданій составляетъ чью-то непремѣнную обязанность? Стараться отдѣлить страданіе отъ вызвавшей его дѣятельности не значитъ ли идти противъ самой сущности вещей? Съ какой, напр., стати, оказывая помощь дѣтямъ людей порочныхъ, наносить ущербъ дѣтямъ честныхъ родителей, увеличивая лежащую на послѣднихъ тяжесть налоговъ! Когда установлена была обязательная помощь тѣмъ, у кого много дѣтей, то женщины съ нѣсколькими незаконнорожденными дѣтьми, благодаря приданному, въ видѣ получаемой ими отъ приходовъ пенсіи, стали болѣе выгодными невѣстами, чѣмъ дѣвушки хорошаго поведенія"... Эта логика озвѣренія, предоставляющая людямъ испытывать "естественныя послѣдствія ихъ поведенія" и отворачивающаяся отъ дѣтей "порочныхъ людей", служитъ яркимъ примѣромъ того, къ чему можно придти, замѣняя евангельскую заповѣдь утилитарными соображеніями.
   Исходя изъ такихъ соображеній, англійская благотворительность живетъ и движется разсчетомъ. Она тратитъ, напр., большую сумму денегъ на содержаніе молодаго бродяги въ исправительномъ заведеніи, потому что,-- по справедливому замѣчанію Тэна,-- она вычислила, на сколько экономнѣе платить за бродягу въ "preventive institution, чѣмъ дать ему вырости на свободѣ. Свойства внутреннихъ мотивовъ "благодѣяній" должны, конечно, проявляться въ соотвѣтственныхъ внѣшнихъ формахъ. И эти внѣшнія формы, строй и характеръ благотворительныхъ учрежденій Англіи, дѣйствительно, поражаютъ безсердечіемъ. Въ нихъ ничто не умѣряетъ холода каменныхъ стѣнъ и жесткости желѣзныхъ рѣшетокъ; въ нихъ человѣкъ, существо мыслящее и чувствующее, обращается въ "номеръ" и запирается въ стойло. "Съ давнихъ поръ,-- говоритъ Брентано,-- элементъ настоящей благотворительности исчезъ изъ назначенія этихъ учрежденій, и оно свелось къ общимъ условіямъ современнаго экономическаго соревнованія". Напрасно раздаются у насъ иногда понынѣ хвалебныя рѣчи англійскому рабочему дому. Его истинная сущность достаточно извѣстна. Чуткое сердце Диккенса уже давно изобразило ее глубокими чертами. "Рабочій домъ?-- говоритъ бѣдная старуха, въ одномъ изъ произведеній знаменитаго романиста.-- Лучше убейте меня, чѣмъ сдать туда. Придите къ намъ, найдите насъ умирающими, подставьте свѣчу подъ постель, пусть лучше сгоримъ мы вмѣстѣ съ домомъ въ кучу золы, прежде чѣмъ тѣло наше будетъ тамъ! Мнѣ идетъ восьмой десятокъ, я вѣкъ не просила милостыни, въ жизнь не брала ни одного пенни изъ кассы для бѣдныхъ. Платила всѣ подати, какъ только было чѣмъ платить, работала, когда могла, голодала, когда надо. И я молю Бога, чтобы мнѣ достало силы до конца вставать съ постели, идти на работу, на побѣгушки, и пусть лучше издохну въ какой-нибудь трущобѣ, чѣмъ попасть въ руки этихъ безжалостныхъ людей въ рабочемъ домѣ, которые дразнятъ, изнуряютъ, презираютъ и позорятъ честнаго бѣдняка".
   Удивительно ли, въ виду сказаннаго, что, несмотря на множество дорого стоющихъ учрежденій общественнаго призрѣнія, англійская нищета но-прежнему бьется въ конвульсіяхъ агоніи, и смерть отъ голода не перестаетъ собирать свою жатву?.. {Въ прошломъ году въ Лондонѣ констатировано 27 случаевъ такой смерти.}. Нельзя связать, чтобы англійская мысль была чужда сознанія узкости основныхъ началъ отечественной благотворительности. Отъ времени до времени, съ разныхъ сторонъ, слышатся доводы обличенія и критики. Такъ, въ одномъ изъ годовыхъ отчетовъ общины "Убѣжища св. Магдалины" мы читаемъ: "Предметы дѣятельности общины обнимаютъ тѣ же отрасли, на которыя простирается и дѣйствіе закона о бѣдныхъ, результаты котораго оказываются такъ безплодны. Разница между дѣйствіемъ нашей общины и закона заключается въ томъ, что послѣдній есть продуктъ духа міра сего, духа глубоко вкоренившагося себялюбія и нравственнаго упадка, у насъ же -- вѣяніе духа церкви Христовой. Законъ о бѣдныхъ есть искусственное построеніе правилъ и таблицъ, служеніе же членовъ "Убѣжища" основано на свободномъ движеніи сердца, на безкорыстіи и самоотверженіи; живой инстинктъ любви помогаетъ здѣсь распознавать всѣ виды страданій человѣческихъ и оказывать имъ помощь со всею точностью и чуткостью нѣжнаго чувства". Но подобные взгляды составляютъ лишь случайное и побочное явленіе, главное же направленіе англійскихъ усилій тяготѣетъ именно къ міру упомянутыхъ "правилъ и таблицъ".
   Такимъ образомъ, видя подъ оболочкой оффиціальной благотворительности скрытые элементы тайной вражды, видя озлобленное утомленіе со стороны помогающихъ и вѣчное недовольство, растущую требовательность тѣхъ, кому помогаютъ, видя раздраженіе приходовъ, отгоняющихъ отъ своихъ околицъ захожаго бѣдняка суровыми толчками, видя мрачные, тюрьмоподобные рабочіе дома и другія, не менѣе жесткія "заведенія",-- наблюдатель не можетъ подавить въ себѣ тяжелаго чувства. Не могутъ утѣшить его и широкія предпріятія англійской псевдо-филантропіи. Роскошные дворцы для увеселенія бѣдныхъ, общедоступные, хитро-придуманные, путешествующіе по странѣ "университеты" и пр. производятъ на него впечатлѣніе крупныхъ, искусственно-вырощенныхъ плодовъ, съ опаснымъ червякомъ въ срединѣ. Наблюдатель съ стѣсненнымъ сердцемъ замѣчаетъ, что дѣятели этихъ предпріятій гнушаются старыми пріемами благотворенія, боятся произнести самое слово "милосердіе, милостыня" и выражаютъ твердое намѣреніе обосноваться только на началахъ справедливости. Но окажутся ли въ силахъ эти начала вынести бремя, возлагаемое на нихъ? Составятъ ли велѣнія справедливости, обыкновенно ведущія лишь къ безконечно спорнымъ разсчетамъ, надежную замѣну христіанской любви, способной вдохновлять на подвигъ? Среди такихъ сомнѣній, невольно вспоминаются слова знаменитаго нашего писателя: "Никогда люди никакимъ разсчетомъ не съумѣютъ раздѣлиться въ собственности своей и въ правахъ своихъ. Мыслятъ устроиться справедливо, но, отвергнувъ Христа, кончатъ тѣмъ, что зальютъ міръ кровью"... Какъ бы то ни было, но если доброе дѣло еще имѣетъ мѣсто въ жизни, то это не потому, что люди будто бы приходятъ къ сознанію обязанностей, налагаемыхъ справедливостью, и выражаютъ готовность исправить какія-то "историческія неправды", а потому, что среди безконечныхъ споровъ о правахъ и обязанностяхъ лицъ, сословій и классовъ человѣкъ не утратилъ способность отзываться сочувственнымъ сжатіемъ сердца на боль чужаго страданія. Формулы новѣйшей, разсудочно-справедливой филантропіи обязаны проблесками своей жизненности лишь тому, что подъ ними еще теплится внушенное тысячелѣтней нравственной школой уваженіе къ святости "братства во Христѣ" и истекающей изъ него "спасительной милостыни". Напрасно новѣйшіе утопическіе романы англійской литературы рисуютъ передъ нами идеалъ будущаго соціальнаго благополучія въ видѣ стройной промышленной арміи, при которой, какъ при войскѣ, будетъ состоять обозъ больныхъ и немощныхъ. Войско не покидаетъ больныхъ и раненыхъ, потому что между его знаменами высится и знамя съ изображеніемъ креста; безъ этого, съ устраненіемъ стимуловъ состраданія, съ утратой сердечной связи съ идеаломъ евангельскаго самарянина, военная исторія-тотчасъ же запестрѣла бы фактами, въ родѣ поступка Наполеона І-го у Яффы. Незавидную участь можно было бы предсказать ветеранамъ "промышленной арміи", еслибы люди дѣйствительно построили свой нравственный міръ на однихъ промышленныхъ, хотя бы самыхъ справедливыхъ, принципахъ.
   Положеніе вещей, подобное наблюдаемому въ Англіи, встрѣчаемъ и въ другихъ странахъ Западной Европы. Даже во Франціи, которую обыкновенно противополагаютъ Англіи въ дѣлѣ призрѣнія, мы замѣчаемъ присутствіе и развитіе тѣхъ же тенденцій. Здѣсь съ давнихъ поръ королевская власть приступила съ большою самонадѣянностью къ излеченію "соціальной язвы" человѣческихъ нуждъ и страданій. Нося въ себѣ классическо-римскія традиціи, государственная власть возложила свое упованіе на внѣшнюю организацію дѣла. Она не замедлила распорядиться объ устройствѣ благотворительныхъ учрежденій и разразиться угрозами противъ нищенства. "Король-солнце", Людовикъ XIV, задумалъ сразу осушить море бѣдности, которое въ то время разлилось широко и компрометировало блескъ эпохи. Но всѣмъ городамъ велѣно было выстроить госпитали, управленіе государственнымъ призрѣніемъ было централизировано. Но исторія свидѣтельствуетъ о полной безуспѣшности усилій всемогущаго короля: въ морѣ, которое должно было быстро изсякнуть, не убыло ни капли. То же самое приходится сказать и о послѣдовавшемъ царствованіи, которое вызвало у Кене элегическое восклицаніе: "бѣдный крестьянинъ, бѣдное королевство, бѣдный король"!
   Когда коммиссія, снаряженная Людовикомъ XVI-мъ, приступила къ ревизіи положенія оффиціальной благотворительности, то она увидѣла передъ собою ужасныя картины. Она увидѣла въ Hôtel Dieu по четыре и болѣе беременныхъ женщинъ на одной кровати; больныхъ и умирающихъ рядомъ, на гнилой соломѣ. Она увидѣла, что въ Бисетрѣ мѣсто, назначенное для 25 человѣкъ, занимаютъ 200. Она увидѣла небрежность въ веденіи дѣла и варварское обращеніе. Она нашла въ такъ называемыхъ dépôts de mendicité" толпы мрачныхъ, голодныхъ и оборванныхъ страдальцевъ, которыхъ каждый вздохъ былъ болѣзненнымъ стономъ. Эти депо оказались свалочнымъ мѣстомъ, куда запиралось все, что надоѣдало попрошайничествомъ обществу и могло придавать ему неопрятный видъ. Это было своеобразное кладбище, на которомъ погребалась заживо бѣдность.
   Итакъ, благотворительность "старой монархіи" шла вѣрными шагами въ полному банкротству. Ея безсиліе обнаруживалось съ вопіющею очевидностью, особенно при сравненіи ея съ дѣятельностью слабыхъ, но проникнутыхъ христіанскимъ чувствомъ, единичныхъ людей, въ родѣ извѣстнаго Винцента де Поля. Въ то время, какъ оффиціальныя богадѣльни являлись источникомъ заразы для городовъ и провинцій, а несчастные, ввѣрившіеся попеченію всесильнаго государства, искали въ смерти избавленія отъ ужасовъ жизни,-- Винцентъ нашелъ себѣ сотрудниковъ и сотрудницъ, съ которыми утолилъ не мало страданій и осушилъ не мало слезъ. Это былъ отрядъ неусыпныхъ, мужественныхъ борцовъ съ человѣческими бѣдствіями. Всегда готовые на помощь несчастнымъ, эти люди всюду являлись при постеляхъ больныхъ; они бодрствовали здѣсь безъ устали, они искали голодныхъ и сирыхъ, не забывая душевныхъ нуждъ страдальцевъ, за которыми ухаживали, и не упуская случая успокоить ихъ словомъ любви. Благіе результаты этой дѣятельности обусловливались тѣмъ, что здѣсь не возлагали надеждъ на механическую силу мудро придуманныхъ уставовъ, а дѣлали дѣло, какъ личный подвигъ милосердія. Здѣсь христіанское чувство исповѣдывало свою вѣру словами Іеронима: "только благочестіе, оживленное добрыми дѣлами, угодно Богу". Мертвое "призрѣніе" тутъ воскресало отъ прикосновенія любящаго сердца Винцента, о нравственныхъ свойствахъ котораго даютъ наглядное понятіе хотя бы слѣдующія строки въ журналѣ, веденномъ его сотрудницами по пріюту брошенныхъ дѣтей: "22-го января. Г. Винцентъ вернулся около 11 часовъ и принесъ двухъ дѣтей, поднятыхъ на улицѣ. Имъ было нѣсколько дней отъ роду. Боже, какъ они плакали, бѣдныя дѣти! 25-ъо января. Улицы всѣ въ снѣгу, мы ждемъ г. Винцента. Онъ не возвращался сегодня вечеромъ съ своихъ поисковъ. 26 января. Бѣдный г. Винцентъ совсѣмъ окоченѣлъ; онъ пришелъ съ ребенкомъ, который однако уже замерзъ. Нельзя безъ боли видѣть его! 7 февраля. Въ воздухѣ очень свѣжо. Г. Винцентъ пришелъ посѣтить насъ; этотъ святой человѣкъ всегда на ногахъ. Начальница предложила ему отдохнуть, но онъ поспѣшилъ къ своимъ дѣтямъ. Нельзя хладнокровно слышать его ласковыя слова, его утѣшенія! Эти несчастныя созданія слушаютъ его, какъ отца! Онъ заслуживаетъ этого".
   Но примѣры такого служенія ближнимъ, какъ бы предназначенные для указанія истинной дороги, стушевывались въ шумѣ и гамѣ могучей по виду и тщетной по существу государственной благотворительности. Революція застала послѣднюю, какъ мы сказали, въ полномъ банкротствѣ. Съ рѣшительностью, присущею французамъ, и съ легкомысліемъ, свойственнымъ людямъ революціи, Учредительное собраніе и Конвентъ провозгласили помощь бѣднымъ -- долгомъ государства. Сочинители "правъ человѣка" создали эффектный силлогизмъ: люди имѣютъ право на существованіе, нищій есть человѣкъ, слѣдовательно -- государство обязано дать ему возможность жить. Никто не хотѣлъ понять, что сведеніе дѣла помощи ближнимъ въ вопросу о правѣ вынимаетъ изъ этого дѣла истинную движущую силу; что объявленіе нуждающихся государственными пенсіонерами обращаетъ благотворительность въ чисто политическое мѣропріятіе. Никто не хотѣлъ видѣть, что дѣйствовать такъ значитъ озлоблять состоятельныхъ людей, которымъ навязывается обязанность питать многочисленную армію "лишнихъ и безполезныхъ въ жизни существъ". Утверждаясь въ парадоксальной идеѣ, будто бѣдный имѣетъ какое-то право на помощь богатаго, дѣятели революціи не понимали, что осуществленіе этой идеи въ жизни неминуемо открываетъ бездну между богатыми и бѣдными, разрываетъ сердечную связь между людьми-братьями и раздѣляетъ этихъ братьевъ на два враждебные лагеря, въ одномъ изъ которыхъ скопляется ничѣмъ ненасытимое недовольство, а въ другомъ -- ожесточенное желаніе сбросить съ себя тяготу подневольной добродѣтели. Напрасно депутатъ Делекруа тогда же внушалъ собранію: "Il sera trés-impolitique de pousser le gouvernement à appeler avec éclat ses pauvres. Le pauvre n'a droit qu'à la commisération générale".
   Впрочемъ, громкія рѣчи и грандіозные планы революціонной эры не привели ни къ какимъ серьезнымъ послѣдствіямъ. На практикѣ усилилась, быть можетъ, только энергія, съ которой нищій людъ загонялся въ знаменитые "dépôts". Управленіе дѣломъ призрѣнія бѣдныхъ централизировалось въ министерствѣ внутреннихъ дѣлъ, осуществляясь на мѣстахъ, главнымъ образомъ, префектами и мэрами. Такой порядокъ сохраняется понынѣ. Формальное, чиновническое "завѣдываніе" -- само собою разумѣется -- дѣйствуетъ какъ-нибудь и ощупью, не утруждая себя особенными соображеніями о томъ, кто нуждается, въ чемъ нуждается, кому и чѣмъ помочь. Единственное сознательное и ловкое употребленіе крупныхъ благотворительныхъ суммъ составляютъ подачки изъ различныхъ политическихъ видовъ. "Отсюда понятны отзывы изслѣдователей и наблюдателей о государственныхъ филантропическихъ потугахъ во Франціи. Одинъ изъ этихъ изслѣдователей замѣчаетъ, что всѣ "добрыя дѣла" государства сводились и сводятся лишь къ охраненію общественнаго порядка, къ огражденію безопасности лицъ и имуществъ (De-Gérando); другіе, резюмируя свое изученіе, говорятъ: "обиліе законовъ о бѣдныхъ обратно пропорціонально ихъ пользѣ (Valleroux)". Немногіе изъ наблюдателей обращаютъ, сверхъ того, вниманіе на причины такой безполезности. "Въ наше время, замѣчаетъ г-жа Гизо, слишкомъ забываютъ любовь. Нами владѣетъ духъ науки и узаконенія; гордясь своимъ методическимъ искусствомъ, мы готовы думать, что можно все разсчитать, все у править, и, посредствомъ печатныхъ таблицъ и отчетовъ, можно сдѣлать все то добро, какое нужно. Но для дѣлъ милосердія требуется нѣчто болѣе ума, нѣчто болѣе дѣятельности благоустроенной; для нихъ нужна любящая душа, которая печется не объ одномъ подаяніи вещественномъ, но старается дѣлать благодѣянія полезныя и вмѣстѣ отрадныя для страждущаго, старается, чтобы между благотворителемъ и несчастнымъ было взаимное довѣріе,-- единственный залогъ дѣйствительности нравственныхъ отношеній".
   Отъ времени до времени, вопіющіе факты человѣческой безпомощности прорываются рѣзкимъ диссонансомъ среди самодовольнаго гомона жизни передовой европейской націи. Когда ремесленникъ Гайемъ, не справившись съ бѣдностью и не нашедши помощи во всемъ Парижѣ,-- только-что давшемъ міру доказательство своего богатства и выставку современной ступени западной цивилизаціи,-- убилъ своихъ шестерыхъ дѣтей и самого себя, то публика и пресса выразили наивное недоумѣніе и долго задавались вопросомъ: "что же дѣлаетъ Попечительство о бѣдныхъ, съ принадлежащими ему 40 милліонами франковъ"? Очевидно, успѣхъ благотворительности зависитъ не отъ одной только суммы капиталовъ, находящихся въ ея распоряженіи.
   

V.

   Разочаровываясь въ силахъ общественнаго и государственнаго призрѣнія, многіе на Западѣ находятъ успокоеніе въ надеждѣ на самопомощь различныхъ союзовъ, трэд-юніоновъ, рабочихъ ассоціацій, промысловыхъ кооперацій и пр. Еще недавно эта надежда имѣла всю видимость основательности. Даже писатели, исполненные трезвомыслія, какъ напр. кн. Васильчиковъ ("О самоуправленіи"), принимали ее близко къ сердцу. Но указанія позднѣйшаго времени и критика современныхъ изслѣдователей обнаружили ея иллюзію. И въ самомъ дѣлѣ, всѣ эти союзы и ассоціаціи представляютъ собою лишь искусственныя формы общественной организаціи въ видахъ успѣшности житейской борьбы за существованіе. Это не болѣе, какъ вооруженные станы, въ которыхъ соединяются люди, не во имя взаимной любви, а ради того, чтобы сообща ненавидѣть и бороться. Военныя цѣли и боевыя соображенія лежатъ въ основаніи этихъ организацій и придаютъ имъ специфическій характеръ. Рабочіе, земледѣльцы, капиталисты и пр. сплочиваются въ тѣсные союзы, чтобы съ большимъ успѣхомъ защититься отъ враговъ или чтобы ударить на нихъ совокупными силами. Члены этихъ группъ поддерживаютъ другъ друга, какъ солдаты отряда на полѣ битвы, понимающіе, что гибель каждаго изъ нихъ приноситъ вредъ для всѣхъ, разстраивая боевые ряды. Вступая въ ассоціацію, человѣкъ разсуждаетъ такъ: "Оставаясь изолированнымъ, я безсиленъ отстоять свое экономическое и соціальное бытіе. Пожертвую частью своей свободы, труда, имущества, и куплю этой цѣною надежду на помощь въ трудныя минуты жизни". Такимъ образомъ, здѣсь основаніемъ является корыстный мотивъ, а регуляторомъ -- разсудочное балансированіе между сотнями и тысячами личныхъ интересовъ. Бытіе этихъ союзовъ обусловливается и поддерживается жаждой побѣдъ, которой пламенѣютъ общественные классы въ современномъ междуусобіи европейской жизни. Но уже самая зависимость отъ столь невысокаго въ нравственномъ смыслѣ мотива лишаетъ это бытіе надежныхъ элементовъ жизнеспособности. Эм. Лавеле ("Современный соціализмъ") указываетъ на (Примѣры во Франціи, гдѣ даже государственная помощь была не въ силахъ продолжить дни худосочнаго существованія многихъ изъ ассоціацій. Учредительное Собраніе 1848 года выдало имъ три милліона франковъ пособій, но изъ 80 союзовъ, возникшихъ въ Парижѣ, къ 1875 году оставался лишь одинъ.
   Причины понятны. Плоды благородной энергіи не растутъ на тощей почвѣ эгоизма. Воинъ бросается въ огонь непріятельскихъ выстрѣловъ или даетъ себя изрубить у знамени, потому что въ его сердцѣ есть любовь къ отечеству, исторгающая его изъ узкихъ рамокъ его личности; сестра милосердія презираетъ опасность зараженія и смерти, потому что она любитъ ближняго, и эта любовь превышаетъ привязанность къ собственной жизни. Но какой героизмъ, какое мученичество можетъ быть вызвано сферой учета матеріальныхъ выгодъ и личныхъ интересовъ? Въ союзахъ, о_ которыхъ мы говоримъ, по замѣчанію Лавеле, возможны развѣ сначала вспышки энтузіазма, какъ къ нѣкоторой эффектной новинкѣ, но потомъ выступаютъ обыкновенно на первый планъ несходство характеровъ и распри; энергія долга быстро утомляется, и всякіе проблески самоотверженія остываютъ. Къ тому же, организація этихъ союзовъ, какъ боевыхъ отрядовъ, требуетъ самой суровой дисциплины, самой полной покорности вожакамъ. Чѣмъ шире союзъ, тѣмъ сильнѣе должна быть въ немъ руководящая власть. Новый видъ рабства служитъ здѣсь орудіемъ достиженія проблематичнаго благополучія. Для того, чтобы вынести узы этого рабства, чтобы стать не мудрствующими и не бунтующими колесами, винтами и гайками этихъ механизмовъ, предназначенныхъ для истребленія въ человѣчествѣ нищеты и страданій,-- необходимы безличные, безстрастные люди. Но дѣйствительность представляетъ собою, конечно, не то. Какими бы сложными или фантастическими цѣлями ни задавались "соціальные архитекторы" Западной Европы, они должны оперировать надъ существующимъ матеріаломъ, т. е. надъ людьми, каковы они есть. Отсюда понятны результаты ихъ строительныхъ попытокъ.
   Въ виду этихъ именно результатовъ, Спенсеръ вѣрно замѣчаетъ: "Напрасно надѣяться, что худо функціонирующее человѣчество можетъ быть вогнано въ формы отлично функціонирующихъ учрежденій. Нѣтъ такой политической алхиміи, посредствомъ которой можно бы было получить золотые поступки изъ свинцовыхъ инстинктовъ. Благоденствіе общества и справедливость его учрежденій зависитъ отъ характера его членовъ". Единственный пріемъ успѣшнаго реформированія общежитія заключается не въ насильственномъ вымоганіи желательныхъ дѣйствій, не въ пересадкѣ съ мѣста на мѣсто участниковъ житейскаго "концерта", не въ разстановкѣ эффектныхъ соціально-политическихъ декорацій,-- а въ умѣніи заставить зазвучать полнымъ звукомъ нужныя струны человѣческаго сердца. Достоинство этого пріема, вполнѣ объяснимое законами психологіи, было доказано великимъ опытомъ евангельской проповѣди. Вѣрное пониманіе дѣла побудило Э. Лавеле, среди хаоса современной экономической и политической сутолоки, обратить свой взоръ на упомянутый великій опытъ и высказать мысли, столь же высокія, сколько и чуждыя господствующимъ западно-европейскимъ вѣяніямъ: "Христіанство,-- говоритъ онъ,-- выше всѣхъ современныхъ соціалистическихъ измышленій, въ которыхъ недостаетъ истинной любви къ ближнему. Въ Евангеліи царствуетъ вездѣ безконечная любовь къ неимущимъ. Существенная истина, которая выходитъ изъ всѣхъ ученій Христа, это та, что никакое улучшеніе невозможно, если человѣкъ сперва самъ не усовершенствуется. Не критикою принциповъ экономической жизни, какъ бы ни была тонка эта критика, ни новою формою ассоціацій, будь то фаланстеры, или кооперативныя общества, уврачуются недуги общества". Въ европейской жизни нашихъ дней мы замѣчаемъ какъ-будто нѣкоторыя попытки вернуться къ старымъ завѣтамъ религіи любви. Духовенство католическое и протестантское какъ будто стремится воздвигнуть, среди цѣлаго лѣса знаменъ соціалистическихъ, коммунистическихъ и иныхъ, знамя креста. Но къ сожалѣнію, эти попытки не внушаютъ довѣрія. Видя неразборчивость въ средствахъ со стороны служителей церкви, видя ихъ малую брезгливость но отношенію къ житейской свалкѣ парламентскихъ распрей, видя отсутствіе должнаго благочестія, обнаруживающееся въ недостойныхъ сочетаніяхъ святыхъ, евангельскихъ истинъ съ ариѳметическими истинами, носящими на себѣ всѣ признаки низменнаго происхожденія,-- видя все это, зритель далекъ отъ чувства радостнаго ожиданія какой-либо новой исторической эры.
   Говоря о различныхъ формахъ западной "заботы о ближнемъ", мы не можемъ пройти молчаніемъ мѣры, принимаемыя въ настоящее время въ Германіи. Мы подразумѣваемъ новые германскіе законы о страхованіи рабочихъ на случай болѣзни, старости и пр. {Ср. "Соціальное законодательство Герм. имперіи", г. Гольденвейзера, 1890 г.}
   Разсматривая эти мѣропріятія, мы видимъ прежде всего, что они выражаютъ собою разочарованіе въ силѣ дѣйствующихъ на Западѣ пріемовъ общественнаго призрѣнія и благотворительности -- съ одной стороны, и частныхъ союзовъ самопомощи -- съ другой. Это двоякое банкротство оффиціально констатировано въ правительственномъ проектѣ закона 13 іюля 1883 года, гдѣ говорится, во-первыхъ, что поддержка общественнаго призрѣнія обыкновенно, по своей ничтожности, совершенно не можетъ помочь человѣку, впавшему въ нужду по болѣзни или по какой-нибудь другой причинѣ; и, во-вторыхъ, что исторія учрежденія кассъ, заведеній и иныхъ формъ самопомощи показываетъ весьма незначительную роль, которую играла въ ней собственная иниціатива заинтересованныхъ лицъ. Въ виду именно немощи этихъ орудій борьбы съ человѣческими бѣдами, германское законодательство выдвинуло новыя средства, которымъ оффиціальные документы сообщаютъ слѣдующій смыслъ. "Тѣ, которые по причинѣ инвалидности или старости стали неспособными къ заработкамъ,-- читаемъ въ императорскомъ посланіи 17 ноября 1881 г.,-- имѣютъ основательное право требовать отъ согражданъ большаго обезпеченія, чѣмъ оказываемое имъ нынѣ. Найти соотвѣтствующіе пути и средства къ обезпеченію представляется трудною, но и возвышеннѣйшею изъ задачъ общественности, покоющейся на нравственныхъ началахъ христіанской жизни народа". Въ тройной рѣчи 25 іюня 1888 г. находимъ повтореніе той же мысли о заботѣ законодательства относительно "защиты рабочаго класса, какую оно въ состояніи оказывать въ силу началъ христіанской морали слабымъ и угнетеннымъ въ ихъ борьбѣ за существованіе", и относительно "упроченія, путемъ органическихъ учрежденій возросшей на почвѣ христіанства любви къ ближнему".
   Такимъ образомъ, разсматриваемыя мѣры поставляются въ духовную связь съ христіанскимъ милосердіемъ. Но, вдумываясь въ существо ихъ, мы приходимъ къ сомнѣнію касательно внутренней непосредственности этой связи. Характеристическимъ признакомъ всѣхъ проектовъ и законовъ страхованія является элементъ принудительности. Здѣсь государство беретъ на себя дѣло выдачи пособій" нуждающимся, добывая для этого средства изъ обязательныхъ взносовъ лицъ извѣстныхъ категорій и изъ казны, суммы которой образуются также обязательными платежами налоговъ. Обстоятельство такого рода не могло укрыться отъ вниманія депутатокъ рейхстага 1889 г., одинъ изъ которыхъ (Винтереръ) замѣтилъ: "Намъ говорили, что этотъ законъ знаменуетъ собою новое осуществленіе, христіанскаго завѣта любви, но я не могу признавать исполненіе обязанности, требуемое путемъ принужденія и подъ страхомъ наказанія, за выраженіе долга этой любви". Справедливость такого замѣчанія едва-ли можно оспаривать, ибо, дѣйствительно, сущность христіанскаго милосердія не мирится ни съ какою примѣсью насилія. "Были жертвы и приношенія у народа іудейскаго", повторяемъ выразительныя слова св. Иринея, "есть они и у насъ, но іудеи были обязаны платить десятину, христіане же, освобожденные Іисусомъ, даютъ отъ добраго сердца". Разсматриваемыя мѣры суть только "политическія" мѣры; онѣ представляютъ собою логическій моментъ развитія европейскихъ политическихъ тенденцій, въ перспективѣ которыхъ очерчивается образъ "Левіафана" Гоббеса.
   Въ виду сказаннаго, германское страхованіе рабочихъ есть не болѣе, какъ опытъ улаживанія затруднительныхъ житейскихъ отношеній. Оно есть движеніе государства въ сторону извѣстной группы интересовъ и установленіе новаго налога на одинъ классъ населенія въ пользу другаго класса. Здѣсь государство пытается согласить "общественные контрасты" и связать въ политическій узелъ чисто личныя, частныя, разрозненныя выгоды. Уже самыя затрудненія при проведеніи разсматриваемыхъ законовъ и безконечная, разносторонняя оппозиція имъ убѣждаютъ въ томъ, что новое движеніе не имѣетъ подъ собою какого-либо возвышеннаго мотива, который бы охватилъ всѣхъ людей стремленіемъ ко взаимному миру и любви. Передъ нами только съ трудомъ выкраиваемый компромиссъ между жаждой рабочаго класса расширить мѣру своихъ жизненныхъ благъ и стараніемъ состоятельныхъ классовъ сохранить свое выгодное общественное положеніе. Первые требуютъ государственныхъ "пенсій" и другихъ подобныхъ средствъ удовлетворенія своихъ потребностей, вторые размышляютъ надъ вычисленіемъ, не будетъ ли выгодно поступиться извѣстной суммой на страхованіе рабочихъ, чтобы тѣмъ "гарантировать общество отъ утопическихъ тенденцій" и, такимъ образомъ, застраховаться самимъ отъ угрожающихъ покушеній на окончательное разрушеніе своего благосостоянія. Этотъ компромиссъ, не имѣющій, какъ ясно изъ сказаннаго, никакихъ глубокихъ, альтруистическихъ мотивовъ, едва-ли способенъ привести людей къ любовному общенію и при удачномъ его осуществленіи. Быть можетъ, даже напротивъ, онъ заключаетъ въ себѣ свойства, подрывающія сердечность общенія, такъ какъ онъ снимаетъ съ состоятельныхъ классовъ гуманную обязанность участія къ судьбѣ бѣдняка, "застрахованнаго" и принятаго на государственную пенсію. Такая тенденція, общая всей современной западно-европейской культурѣ,-- недовѣріе къ силамъ человѣческаго сердца и намѣреніе выдвинуть въ замѣну ихъ механическую мощь учрежденій,-- обнаруживается ясно и въ актахъ новѣйшей германской политики. Это подмѣчено и указано въ весьма знаменательныхъ словахъ депутатомъ рейхстага Бардтомъ: "Въ качествѣ человѣка благомыслящаго",-- сказалъ онъ,-- "я не могу не говорить съ благоговѣніемъ и благодарностью о дѣлахъ, совершенныхъ церковью, и о тысячахъ ея питомцевъ, которые добровольно жертвовали всѣмъ и даже своею жизнью для искупленія человѣчества. Тѣмъ не менѣе, не могу не указать на ряду съ этимъ, что вотъ уже 2000 лѣтъ, какъ церковь старается путемъ убѣжденія укротить звѣря въ человѣкѣ и внушить ему любовь къ своему ближнему, и что же успѣла она сдѣлать въ области хозяйственной, гдѣ люди понынѣ пожираютъ другъ друга? Современное государство охраняетъ, группирующееся подлѣ него подъ видомъ христіанскихъ, множество храмовъ съ чисто языческими воззрѣніями, въ которыхъ завѣтъ -- любить своего ближняго, какъ самого себя -- совершенно такъ же попирается ногами, какъ было еще до временъ Іисуса Христа". Такъ говорилъ ораторъ, забывая, что церковь, къ которой онъ принадлежитъ, давно оставила "средневѣковую монашескую этику" и уже нѣсколько столѣтій тому назадъ, устами Лютера, провозгласила: "Es ist genug, dass ziemlich die Armen versorgt seien, dabei sie nit Hungers sterben oder erfrieren. Es ist Niamand von der Anderen Güter zu leben verordnet".
   Какъ бы то ни было, но упомянутое пессимистическое заявленіе, отрицающее у европейцевъ чувство взаимной любви и какъ бы примиряющееся съ фактомъ безсердечія и безбожія на западѣ, приводитъ депутата къ вѣрѣ въ одно принужденіе. Мы не будемъ останавливаться на страшной мысли о томъ, какія поколѣнія могутъ быть порождены эпохой, успокоившейся на вѣрѣ въ одну силу; мы замѣтимъ только, что голое государственное принужденіе едва-ли даетъ надежный фундаментъ для общественной устойчивости. Во-первыхъ, принужденіе есть оружіе о двухъ концахъ, индифферентно поступающее въ руки всякихъ лицъ, общественныхъ классовъ и вѣяній, господствующихъ въ данную минуту и въ данномъ мѣстѣ. Во-вторыхъ, стремленія государства становиться на сторону одного изъ борющихся въ обществѣ элементовъ и брать на свое содержаніе патриціевъ ли, или плебеевъ и пр., не приводили къ желательнымъ результатамъ, о чемъ свидѣтельствуетъ исторія, начиная съ мѣропріятій Перикла въ Греціи.
   Охарактеризовавъ германское соціальное законодательство нашихъ дней, какъ опытъ легальнаго упорядоченія современной общественной смуты, мы не будемъ пророчествовать о дальнѣйшей судьбѣ столь новаго явленія. Но мы не можемъ не замѣтить, что этому опыту придется выдержать много затрудненій, какъ и всякой попыткѣ согласить противоположные интересы и построить нѣчто прочное на пескѣ взаимно враждебныхъ эгоизмовъ. Уже теперь, вокругъ только-что созданныхъ и еще создающихся законовъ, рѣютъ ненасыщенные аппетиты, обманутыя ожиданія и разностороннія недовольства. Рабочій классъ недоволенъ малымъ размѣромъ "пенсій", установленіемъ 70-ти-лѣтняго предѣла старости, дающей право на полученіе пособія ("тогда какъ чиновники въ Пруссіи получаютъ пенсіонъ по достиженіи 65 лѣтъ"!) и вообще называютъ свое "страхованіе" лишь "жалкой чечевичной похлебкой, за которую предлагаютъ рабочему продать свою свободу". Работодатели и состоятельные классы недовольны истекающимъ изъ новыхъ законовъ духомъ регламентаціи и мелочнаго контроля ихъ хозяйственной жизни, а также бременемъ платежей, долженствующихъ разростаться все больше и больше. Нельзя сказать, чтобы это опасеніе было неосновательно. Въ настоящее время вычислено, что на уплату весьма некрупныхъ премій по разнаго рода страхованіямъ, напр., 35-тирублевой годовой ренты старикамъ, достигшимъ 70-ти-лѣтняго возраста (по I разряду), въ Германіи потребуется 400 милліоновъ марокъ ежегоднаго расхода.
   

VI.

   Окинувъ взоромъ такъ называемое призрѣніе бѣдныхъ, остановимъ наше вниманіе и на благотворительности частной, т. е. на той помощи нуждающимся и страждущимъ, которую оказываютъ отдѣльныя частныя лица и составляемыя ими общества. Число этихъ лицъ и обществъ въ государствахъ Западной Европы весьма велико, и дѣятельность ихъ не лишена промѣровъ высокаго нравственнаго духа. Тѣмъ не менѣе, общая картина благотворенія имѣетъ темныя пятна. Дѣло въ томъ, что мотивы, приводящіе здѣсь человѣка въ разрядъ благотворителей, часто оказываются исходящими не изъ святилища человѣческой души, въ которой даритъ любовь и сочувствіе къ людямъ, а изъ побочныхъ, загрязненныхъ тайниковъ сердца, гдѣ копошатся грѣховныя страсти. Одни изъ благотворителей пользуются дѣломъ помощи ближнимъ, какъ средствомъ тщеславно проявлять свою силу и власть, другіе приносятъ на жертвенный алтарь дары неправаго собранія, надѣясь проникнуть, подъ маской милосердія, на высшія, лестныя или выгодныя ступени соціальной лѣстницы; третьи кружатся около собранныхъ лептъ, какъ около всякихъ денежныхъ суммъ, ласкающихъ взоръ перспективой возможности хищенія. Лицемѣрный гомонъ этихъ непризванныхъ дѣятелей заглушаетъ скромный вздохъ евангельской вдовы, и мелкая монета послѣдней тонетъ въ потокѣ золота, отливающаго семицвѣтной радугой смертныхъ грѣховъ.
   Истекая изъ такихъ побужденій, благотворительность должна дѣйствовать соотвѣтственными способами. И дѣйствительно, въ ней мы находимъ мало подвиговъ личнаго усердія къ непосредственному врачеванію человѣческихъ скорбей. Современное милосердіе уже съ давнихъ поръ не садитъ голоднаго съ собою за столъ, не предлагаетъ личныхъ услугъ больному и не соединяетъ собственныхъ слезъ съ слезами удрученнаго горемъ. Современный благотворитель бросаетъ милостыню издали, съ тою брезгливою осторожностью, къ какою посѣтители звѣринца "кормятъ" животныхъ, отдѣленныхъ отъ нихъ прочнымъ желѣзомъ безопасныхъ рѣшетокъ. Главные помыслы нынѣшняго благотворенія сосредоточены на собираніи денегъ. Всевозможные антрепренеры изощряются въ придумываніи средствъ достиженія этой цѣли. Люди, пользующіеся дѣйствительнымъ или мнимымъ вліяніемъ по своему общественному положенію, пускаютъ въ оборотъ это вліяніе, какъ орудіе вымогательства пожертвованій. Затрогиваются всѣ страсти, приводятся въ движеніе всѣ пружины, забывается деликатность и нравственная опрятность, даже приличіе; часто не останавливаются и предъ эксплоатаціей тощаго кошелька простаго, рабочаго люда. Всѣ дѣйствуютъ съ полной вѣрой въ то, что флагъ "для бѣдныхъ!" покрываетъ и оправдываетъ многое, осуждаемой моралью и даже претящее простому чувству порядочности. Диккенсъ, со свойственнымъ ему юморомъ, изображаетъ положеніе состоятельнаго англичанина, аттакуемаго со всѣхъ сторонъ благотворительными зазываніями: то получаетъ онъ приглашеніе отъ знатнаго лорда сдѣлать въ такое-то общество взносъ, "ограничивающійся тремя гинеями"; письмо исполнено дружественной пріязни, лестность которой, впрочемъ, парализируется тѣмъ, что она отлитографирована сотнями экземпляровъ и носитъ на себѣ весьма слабый характеръ индивидуальности лишь въ подписи на конвертѣ. То два благородныхъ графа и одинъ виконтъ, соединившись вмѣстѣ, ласково увѣдомляютъ его о томъ, что нѣкая лэди на западѣ Англіи предложила пожертвовать кошелекъ съ 20 фунтами стерлинговъ въ пользу такого-то общества, если 20 ладъ предварительно пожертвуютъ кошельки во сто фунтовъ каждый. И такія приглашенія низвергаются цѣлымъ водопадомъ, въ которомъ отражается на тысячу ладовъ изобрѣтательность въ уловленіи человѣческихъ слабостей... Иногда придумываются способы обращать благотвореніе въ простой ариѳметическій фокусъ. Такъ, недавно, въ Вѣнѣ, возникло "общество", которое собираетъ пожертвованія слѣдующимъ образомъ: каждый членъ этого общества даетъ только десять крейцеровъ, но съ обязательствомъ доставить изъ числа своихъ знакомыхъ еще двухъ членовъ на тѣхъ же условіяхъ. Такимъ путемъ, изъ дѣйствій ни для кого ничего не стоющихъ, наростаютъ болѣе или менѣе крупныя суммы,-- и эта механическая, мертвая прогрессія крейцеровъ относится къ числу богоугодныхъ дѣлъ!
   Между множествомъ пріемовъ обманнаго привлеченія людей къ участію въ "добрыхъ дѣлахъ" весьма значительное мѣсто занимаютъ въ Западной Европѣ благотворительныя развлеченія, вечера, балы, концерты и спектакли. Едва-ли можно видѣть въ нихъ достойную форму для священнаго дѣла. "Польза бѣдныхъ", ради которой собираются на гульбище сытые люди, остается здѣсь въ тѣни, она не владѣетъ сердцами, она не будитъ ни въ чьей душѣ святаго чувства любви. Мы не говоримъ о разорительныхъ затратахъ на устройство этихъ праздниковъ, но уже самый видъ сіяющихъ огнями залъ составляетъ контрастъ, щемящій сердце чуткаго человѣка, сравнительно съ темнотою существованія люда, во имя котораго зажигаются эти огни. Христіанская древность также знала благотворительные пиры, но тогда бѣдняки присутствовали тутъ же, въ качествѣ главныхъ дѣйствующихъ лицъ. Здѣсь счастливые и несчастные радовались вмѣстѣ, связанные во-едино сердечной связью братства во Христѣ. Современный же благотворительный праздникъ есть пиръ безъ хозяина. Веселящіеся гости не вспоминаютъ ни на минуту объ этомъ хозяинѣ, который ожидаетъ гдѣ-то вдали, голодный и холодный, пока усталость сломитъ силы "благотворителей", и наконецъ будутъ выброшены крохи съ праздничныхъ столовъ. Самая обстановка этого своеобразнаго "добраго дѣла", поглощая участниковъ житейской суетою, мѣшаетъ имъ вспоминать о ждущемъ подаянія, о недугахъ и немощахъ бѣдствующей старости, о дѣтяхъ, умирающихъ отъ истощенія на глазахъ матерей. Память обо всемъ этомъ далека отъ людей въ то именно время, когда имъ кажется, что они совершаютъ актъ благотворенія. Въ одномъ изъ своихъ произведеній, извѣстный Эд. Дрюмонъ говоритъ: Le groupe des heureux et des riches se desagrégerait vite s'il n'y avait pas le Pauvre; pour le Paris élégant une grève de Pauvres serait un veritable désastre. Si cet événement se produisait, beaucoup de femmes charmantes mourraient d'ennui; d'autres mourraient de faim parmi celles qui passent pour payer une partie de leur luxe sur les fêtes de charité organisées à grand fracas... Le propre du Pauvre moderne -- c'est que tout le monde se met sens dessus dessous pour lui et qu'on l'arrête dès qu'il se montre... Le Pauvre, qu'à l'exemple du Sauveur tous les saints ont traité comme un frère, est devenu un champ de rapport, une colonne à prospectus, une marmotte que l'on fait danser pour se rendre intéressant, un prétexte, une excuse à toutes les compromission, à toutes les capitulation de conscience".
   Собирая всѣми способами деньги, современная частная благотворительность отличается такою же безразборчивостью и въ расходованіи ихъ. Дѣятельность, не согрѣтая сердечною теплотою, разрѣшается достойными плодами, которые обращаются въ ирахъ, подобно яблокамъ Содома. Деньги разсыпаются въ видѣ холодныхъ подачекъ на угадъ, расходуются на странныя, искусственно-причудливыя цѣли, изобрѣтенныя скучающею сытостію и больною сентиментальностью, или идутъ въ учрежденія, гдѣ самое благотвореніе совершается небрежными руками наемниковъ. Дѣло, требующее душевнаго нодвига, обращается въ недостойную пародію, исполненную канцелярской рутины и формализма. Отсутствіе свѣтлой струи искренняго милосердія здѣсь обнаруживается часто въ филантропическихъ выдумкахъ, поражающихъ своей безсознательно-дикой жестокостью. Такъ напр., въ нѣкоторыхъ общинахъ Бельгіи безпріютные старики отдаются на попеченіе жителямъ за извѣстное вознагражденіе, причемъ попечительства о бѣдныхъ устраиваютъ нѣчто въ родѣ публичнаго торга. Бѣдный старикъ выставляется на подмосткахъ и отдается тому, кто потребуетъ наименьшую цѣну за взятіе его на свое попеченіе. Пріобрѣтатель этого страннаго товара, назначая цѣну, обращаетъ, конечно, вниманіе на крѣпость организма старика и на степень способности его къ работѣ. Ставши полнымъ властелиномъ "благотворимаго" старца, "попечитель" спѣшитъ извлечь изъ него возможно больше пользы. Затѣмъ старикъ выставляется снова на публичный торгъ и поступаетъ въ руки новаго господина.
   Подобные факты характеризуютъ рельефно современную подмѣну истиннаго добраго дѣла ухищреніями торгашества и ловкимъ жонглированіемъ цифровыми вычисленіями. Здѣсь повсюду деньги и денежный разсчетъ, на которомъ балансируетъ судьба всѣхъ слабыхъ, начиная съ немощнаго старика и кончая питомцами воспитательнаго дома. Вывѣска благотворительности надъ этими бездушными денежными операціями служитъ развѣ для огражденія ихъ отъ должнаго контроля. И въ самомъ дѣлѣ, псевдо-филантропическія приходо-расходныя операціи, прикрываясь именами своихъ патроновъ и патронессъ и лицемѣрно прячась подъ маску мнимой святости своего фальсифицированнаго "добраго дѣла", обнаруживаютъ обыкновенно крайнюю щекотливость къ общепринятымъ пріемамъ "повѣрки суммъ и кассъ". Но такое жеманно-щепетильное отношеніе къ строгой и правильной отчетности,-- весьма удобное, конечно, героямъ тайной паживы,-- отнюдь не вытекаетъ изъ существа дѣла. Величайшіе дѣятели филантропіи никогда не оскорблялись контролемъ, напротивъ, они его настоятельно требовали. Даже au. Навелъ постоянно бралъ съ собою "избранное отъ церкви лицо сопутствовать ему для благотворенія, чтобы не подвергнуться отъ кого-либо нареканію, при обиліи приношеній, ввѣряемыхъ его служенію" (2. Кор. VIII, 19,20).
   Нѣтъ надобности распространяться дальше о дурныхъ свойствахъ очерченной благотворительности. Степень ея моральнаго достоинства опредѣляется простымъ сопоставленіемъ фигуры нынѣшняго "милосердаго европейца" съ образомъ самарянина иритчи. Фалынъ существа современнаго "призрѣнія бѣдныхъ" находитъ себѣ заслуженное возмездіе въ его безплодности. Расточаются крупныя суммы, не обезпечивая благихъ результатовъ; случайныя подачки сѣютъ въ средѣ нуждающихся лишь недовольство, зависть, привычку къ праздности или отчаяніе. Богоугодныя заведенія, эти "юридическія лица", у которыхъ голову замѣняетъ бумажный уставъ, а руки -- наемные служители, влачатъ свое существованіе изо-дня въ день, пока ударъ молодецкой кражи или петля хроническаго хищенія не прекратитъ ихъ скорбной жизни. Напрасно современная благотворительность, отбрасывая съ презрѣніемъ старый "сентиментализмъ", старается внести въ свою дѣятельность трезвую разумность и здравый разсчетъ; эта дѣятельность все-таки слѣпа, потому что истинной зрячестью, въ дѣлѣ помощи ближнимъ, обладаетъ только чуткое сердце. Но главный, не вознаградимый вредъ наблюдаемаго положенія вещей заключается въ томъ, что ложныя тенденціи благотворительности и ея холодная бездушность изсушаютъ въ основаніи самый источникъ любви. Фальсификація милосердія опустошаетъ священный уголокъ человѣческой жизни, предназначенный быть великой школой выработки и упражненія нравственныхъ солъ, безъ которыхъ общество и государство, по справедливому выраженію бл. Августина, суть только magna latrocinia.
   Едва ли будетъ ошибочно сказать, что современное состояніе разсматриваемаго вопроса въ Россіи представляетъ значительныя черты сходства съ порядками, изображенными выше. Это достойное сожалѣнія сходство обусловливается духомъ подражательности, который съ давнихъ поръ парализуетъ русскую мысль и волю. Всѣмъ извѣстно, что рабство но отношенію къ Европѣ имѣетъ у насъ не мало сторонниковъ. Но ни настойчивость этого печальнаго идолослуженія, ни бойкость дурнаго тона псевдо-философовъ, въ поврежденной головѣ которыхъ современно-европейскіе вкусы возводятся до значенія "всечеловѣческихъ идей",-- не въ силахъ сдѣлать черное бѣлымъ и вредное полезнымъ. Подражательность была и остается законнымъ удѣломъ только духовной немощи. Правда, человѣческому уму вообще присуща большая или меньшая степень лѣности. Подъ вліяніемъ послѣдней, умъ получаетъ наклонность двигаться по пути наименьшаго сопротивленія. Какъ вода въ своемъ теченіи выбираетъ наиболѣе "легкій" путь, такъ и умъ, ослабляемый лѣностью, ищетъ легкихъ способовъ разрѣшенія своихъ проблемъ. Вотъ почему часто школьникъ не можетъ устоять предъ искушеніемъ скопировать чужое рѣшеніе заданной задачи, хотя бы могъ рѣшить ее самъ, употребивъ надлежащее стараніе. Вотъ почему общественно-политическая мысль, обремененная необходимостью распутать какой-либо вопросъ, и видя гдѣ-нибудь готовый отвѣтъ, впадаетъ съ соблазнъ совершить заимствованіе, похитить продуктъ чужаго творчества. Само собою разумѣется, этотъ путь, ведущій человѣка, общество и государство къ обезличенію, не можетъ вызывать восторга. Выступать на него дозволительно лишь въ случаяхъ полнаго, основательнаго разочарованія въ возможности добиться собственными силами осуществленія той или иной высокой дѣли.
   Возвращаясь къ дѣлу "заботы о ближнемъ", мы задаемся вопросомъ: имѣются ли достаточныя причины, чтобы отнестись съ такимъ безотраднымъ скептицизмомъ къ духу и внутреннему смыслу русской благотворительности временъ, предшествовавшихъ эпохѣ подражанія?
   

VII.

   Время первоначальной жизни каждаго народа, предшествующее появленію письменности въ странѣ, представляетъ собою, конечно, болѣе или менѣе темную эпоху. Однако же, нѣкоторыя свѣдѣнія объ этой эпохѣ могутъ быть добыты изученіемъ остатковъ старины и отраженій былой дѣйствительности въ "свидѣтельствахъ иностранцевъ", а также посредствомъ осторожныхъ гипотезъ, основательныхъ догадокъ и аналогій. Жизнь русскаго народа, до принятія имъ христіанства, не открывается передъ нашимъ взоромъ въ отчетливой и ясной картинѣ. Но, несмотря на сумракъ, всегда лежащій на прошедшемъ, мы можемъ съ полнымъ убѣжденіемъ думать, что и въ то время люди различали хорошее отъ дурнаго и дозволенное отъ недозволеннаго. И въ то время они имѣли такія или иныя религіозныя представленія, поклонялись своимъ божествамъ, въ которыхъ олицетворяли свои моральныя понятія и свои идеалы "должнаго". Уже въ молитвенныхъ собраніяхъ нашихъ предковъ у капищъ этихъ боговъ, въ совмѣстныхъ празднествахъ и игрищахъ вокругъ языческихъ кумировъ, трепетало и вспыхивало великое чувствованіе человѣческаго братства, принося свой первый, благородный плодъ, хотя бы въ видѣ тѣхъ отрѣзковъ жертвеннаго мяса, которые удѣлялись голоднымъ бѣднякамъ.
   Народъ, жившій въ лонѣ величаво-спокойной природы, подъ сплошною тѣнью нескончаемыхъ, меланхолическихъ лѣсовъ, окаймленныхъ безграничной ширью степей, и по берегамъ многоводныхъ, покойно текущихъ рѣкъ,-- такой народъ, весьма естественно, долженъ былъ отразить въ своемъ нравственномъ мірѣ тишину и спокойствіе окружающаго. Его мораль должна была получить характеръ, чуждый страстныхъ порывовъ и пламенныхъ экстазовъ. Служеніе добру должно было принять у него форму спокойнаго исполненія долга, а не горячихъ вспышекъ, въ которыхъ доброе дѣло кипитъ и бушуетъ, какъ въ западной исторіи. Русская добродѣтель, дѣйствительно, съ самыхъ первыхъ своихъ шаговъ, ушла въ глубину народной души и, проявляясь въ жизни, усвоила себѣ форму дѣловитой простоты, лишенной всякихъ театральныхъ эффектовъ. Не трудно видѣть, въ какомъ направленіи она должна была обнаружиться на первыхъ порахъ. Населеніе Россіи никогда не отличалось скученностью. Хотя съ древнѣйшихъ временъ здѣсь существовали города, главнымъ образомъ но такъ называемымъ воднымъ путямъ, но вообще человѣческія жилья были отдѣлены другъ отъ друга большими пространствами, на которыхъ "пашни не были паханы и дворы не стаивали". Непроходимыя лѣсныя чащи чередовались съ необозримыми болотами. Осеннія и весеннія топи смѣнялись снѣжными сугробами, подъ которыми вся природа замирала на долгіе мѣсяцы. Несносные лѣтніе жары смѣнялись морозами, на столько сильными, что отъ нихъ раскалывались деревья сверху до низу. Принимая во вниманіе только эти условія жизни, при которыхъ каждый человѣкъ естественно "радъ человѣку", а тѣмъ болѣе путникъ и странникъ, легко понять, почему особенно яркой формой служенія ближнему у насъ явилось съ незапамятныхъ временъ гостепріимство.
   Нѣкоторые писатели (напр. Кавелинъ) выражали сомнѣніе въ широкомъ дѣйствіи этой добродѣтели въ древней Руси, но едва-ли такое сомнѣніе имѣетъ за себя солидныя основанія. Едва ли можно отвергать, что пріемъ странника и радушное предложеніе ему пріюта понималось славяниномъ, какъ неотложная, священная обязанность. Нарушеніе требованій гостепріимства онъ считалъ позорнымъ, и если какой-либо хозяинъ бывалъ замѣченъ въ этомъ, то всѣ сосѣди его съ негодованіемъ мстили за обиду, нанесенную гостю. Нѣкоторые историки (Карамзинъ и др.) указываютъ на существованіе обычаи, по которому домохозяинъ, уходя со двора, оставлялъ незапертою дверь, на случай нужды прохожаго путника въ кровѣ и пищѣ. Если считать достовѣрнымъ существованіе такого обычая (аналогичные факты, впрочемъ, замѣчаются и теперь въ народномъ быту), то въ этомъ знаменательномъ способѣ гостепріимства нельзя не видѣть руку помощи, протянутую на встрѣчу нуждамъ "ближняго вообще", а слѣдовательно, нельзя и не признавать у русскаго языческаго гостепріимца наличности понятія о "себѣ подобномъ", или объ "общечеловѣкѣ",-- понятія, добытаго, разумѣется, не умственной абстракціей, а живымъ, инстинктивнымъ импульсомъ сердечнаго альтруизма. Какъ бы то ни было, но старинныя иностранныя свидѣтельства единодушны въ признаніи значительной доли мягкости въ нравахъ славянъ. Одни изъ этихъ свидѣтелей говорятъ объ отсутствія у нашихъ предковъ "зложелательства и коварства", другіе восхваляютъ ихъ благосклонность къ чужестранцамъ и попеченіе о родителяхъ, третьи же прямо утверждаютъ, что "у нихъ не встрѣчалось ни бѣдныхъ, ни нищихъ, ибо всякій, заслабѣвшій отъ болѣзни или старости, пользовался заботами своего наслѣдника (см. Исторію проф. Бестужева-Рюмина) ".
   Исходя изъ этихъ данныхъ, можно заключить, что нравственныя свойства древней Руси представляли удобную почву для воспріятія евангельской проповѣди. По крайней мѣрѣ, заповѣдь о любви и помощи ближнимъ здѣсь, не могла показаться странной загадкой. Русскій человѣкъ не отвѣчалъ на нее недоумѣвающимъ вопросомъ: "но кто же. ближній мой"?
   Столѣтія IX и X были вѣками особеннаго рвенія христіанской пропаганды, шедшей по двумъ дорогамъ, изъ Рима и Константинополя, при слабой конкурренціи ислама и еврейства. Съ обоихъ главныхъ названныхъ пунктовъ напрягались усилія подчинить своему вліянію Россію, уже тогда являвшую признаки будущаго величія и уже имѣвшую значительные города, между которыми первое мѣсто занималъ Кіевъ, "второй Константинополь", по словамъ Адама Бременскаго. Но способъ дѣйствія упомянутыхъ стремленій былъ не одинаковъ. Римская проповѣдь шла во всеоружіи умственной ловкости, изворотливости и практичности. Говоря о небѣ, она не забывала землю. Идя на завоеваніе душъ, она стремилась наложить повсюду и мірское владычество. Неся одною рукою крестъ, она держала въ другой рукѣ обнаженный мечъ. Ея завоеваніе, вмѣстѣ съ священными книгами, храмами и служителями церкви, вносило въ страну десятины, дани и проч. Само собою разумѣется, что люди, не лишенные чуткости и цѣнившіе свободу, не могли не почувствовать двуличности этой проповѣди. Кіевляне, съ кн. Владиміромъ во главѣ, уклонились отъ объятій, страстно простиравшихся къ нимъ изъ Рима. Столь же тщетными остались попытки магометанъ привлечь нашихъ предковъ въ свою вѣру. Оцѣпенѣлый, мрачный фанатизмъ этой вѣры, ея болѣзненное, какъ бы угарное и судорожное благочестіе не могло соблазнить русскихъ. Они рѣшили, что въ этой вѣрѣ "нѣтъ веселія", истинно религіознаго утѣшенія и назиданія, что эта вѣра не манитъ перспективой возвышенной жизнерадостности праведной жизни. Далѣе, о переходѣ въ еврейство, конечно, не было рѣчи. Что могло быть привлекательнаго въ уподобленіи народу, который разсѣянъ Божьимъ гнѣвомъ по всему лицу земли и который замеръ духовно въ предѣлахъ ветхаго завѣта, обнаруживая безсиліе приблизиться къ райскимъ вратамъ Завѣта новаго? Такимъ образомъ, русскимъ оставалось принять христіанство греческаго исповѣданія, оставалось преклониться предъ византійской проповѣдью, которая, вмѣсто тонкихъ аргументовъ и ловкихъ ухищреній, съ безыскусственной простотою развертывала предъ смущеннымъ взоромъ князя Владиміра картину Страшнаго Суда, гдѣ человѣческія души, безъ различія ихъ внѣшнихъ, земныхъ оболочекъ, раздѣляются по ихъ внутренней цѣнности праведнымъ судомъ всевидящаго Бога.
   Со времени принятія христіанства Россія вступаетъ въ школу нравственнаго воспитанія въ лонѣ евангельскаго ученія. Проповѣдь пастырей церкви, какъ только огласились ею первые храмы, приступила къ начертанію пути праведной жизни. Едва-ли не первымъ словомъ этой школы и этой проповѣди, но замѣчанію Забѣлина, было изложеніе и толкованіе притчи о Мытарѣ и Фарисеѣ. "Господь", читаемъ въ древнемъ поученіи, "сказалъ: два человѣка вошли въ церковь помолиться, одинъ фарисей, а другой мытарь. Тотъ, фарисей, молясь, говорилъ: "Боже, хвалу Тебѣ воздаю, что я нЈ грѣшенъ, какъ другіе люди, пощусь, десятину даю отъ имѣнія своего, а не какъ мытарь грабитель". Ничего не сказалъ ему мытарь, но, стоя издалеча, какъ не имущій смѣлости къ Богу, не смѣя и очей на небо возвести и только ударяя себя въ перси и исповѣдуя грѣхи свои, говорилъ: "Боже, очисти мя грѣшнаго". Вѣрные! Будемъ подражать мытареву смиренію, имъ же смирился самъ Господь для нашего спасенія"!.. Невозможно выразить въ болѣе сжатыхъ и рельефныхъ чертахъ существо истиннаго благочестія. Эти два образа, которые останутся живы и по истеченіи тысячелѣтій, говорятъ краснорѣчиво о томъ, что религія и нравственность не должны быть сводимы къ однимъ лишь пріемамъ внѣшней обрядности, что единственный путь моральнаго совершенствованія и приближенія къ Богу есть строгое самосовершенствованіе, и что, наконецъ, первая основа всѣхъ добродѣтелей есть смиреніе, которое одно только въ силахъ разогнать иллюзіи эгоизма, заслоняющія отъ человѣка все, за исключеніемъ его собственной личности. Сѣя на воспріимчивой почвѣ русской души эти первыя зерна моральной дисциплины, учители новой церкви не ограничивались поученіями. Присоединяя дѣло къ слову, они облекали свои идеи плотью и кровью своихъ дѣйствій, своей жизни. Уже на порогѣ христіанской эры отечественной исторіи, мы встрѣчаемся съ такими незабвенными лицами, какъ Антоній и Ѳеодосій печерскіе.
   Въ княженіе Ярослава поселился подъ Кіевомъ отшельникъ, послѣ неоднократныхъ паломничествъ на Аѳонъ. Онъ избралъ себѣ мѣстожительствомъ пригорокъ, на которомъ сплошною тѣнью тянулся "лѣсъ великъ", внизу же извивалась широкая лента Днѣпра. Среди безмолвія окружающей природы, какъ въ уединенномъ храмѣ, отшельникъ совершалъ непрерывный молитвенный подвигъ. Проходили дни и ночи, погода и непогода взаимно смѣнялись, благочестивый же человѣкъ продолжалъ свое дѣло, пламенѣлъ душою передъ Богомъ, какъ пламенѣетъ предъ образомъ лампада. Его духъ владычествовалъ надъ плотью, которую онъ поддерживалъ хлѣбомъ и водою, черезъ день или два, но которую въ то же время онъ умѣлъ держать въ повиновеніи, посредствомъ безчисленныхъ колѣнопреклоненій и неусыпнаго бодрствованія. Нося въ собственномъ сердцѣ сокровище высокихъ чувствъ, отражая въ собственной душѣ величіе и красоту Божьяго міра, онъ не тяготился, конечно, уединеніемъ; напротивъ, онъ любилъ его и уклонялся отъ людскаго скопленія, "не терпя всякаго мятежа и молвы". Этотъ отшельникъ былъ Антоній, родоначальникъ русскаго монашества. Подвигомъ этого святаго начинается струя аскетизма, вошедшая прочнымъ элементомъ въ русскій нравственный міръ.
   Аскетизмъ, какъ извѣстно, имѣлъ и имѣетъ много порицателей. Аскетизмъ, говорятъ эти порицатели, отрѣшаетъ человѣка отъ всего земнаго, онъ исторгаетъ насъ изъ всего окружающаго и разрываетъ всѣ наши общественныя связи; аскетизмъ возводитъ страданіе въ самосущую цѣль человѣческой нравственности; онъ учитъ смотрѣть на мученіе, какъ на нѣчто богоугодное, составляющее само по себѣ послѣднюю ступень совершенства. Все это справедливо по отношенію къ аскетизму, проявляющемуся въ безсмысленныхъ самоистязаніяхъ индійскихъ факировъ, въ бѣшенствѣ плясокъ магометанскихъ дервишей, въ нѣкоторыхъ фактахъ истерическаго, кроваваго самобичеванія европейскаго q^eднeвѣкoвья,-- но все это не вѣрно по отношенію къ аскетизму русскому. Этотъ послѣдній проповѣдовалъ укрощеніе плоти, но не требовалъ ея умерщвленія, не прославлялъ самоубійства. Житія и біографіи подвижниковъ, воздавая хвалу посту, стоянію, бдѣнію и проч., часто замѣчаютъ, что несмотря на эти аскетическія дѣйствія, подвижника были здоровы и жили долго. Житія прославляютъ крѣпость, а не слабость о немощь; объ одномъ игуменѣ съ братіей читаемъ восторженный отзывъ: "это былъ желѣзный съ желѣзными"! Лучшее подтвержденіе сказанному можно добыть внимательнымъ чтеніемъ такъ называемаго "Пролога", книги церковной, но вмѣстѣ и народной, появившейся у насъ на первыхъ же порахъ по принятіи христіанства {Ср. ст. Пономарева, "Христ. Чтеніе", 1890 г., 3--4.}. Въ назидательныхъ повѣстяхъ этой книги, въ ея поученіяхъ но всѣмъ вопросамъ нравственнаго строительства человѣка въ міру и въ монашествѣ, ясно обнаруживается, что аскетизмъ, прославляемый русскою церковью и воспринятый русскимъ народомъ, былъ отнюдь не такого свойства, о какомъ говорятъ его порицатели. Сказанія "Пролога" не считаютъ иноческій обѣтъ единственнымъ путемъ спасенія и не набрасываютъ на земную жизнь покровъ осужденія: "На всякомъ мѣстѣ, говорятъ эти поученія, обрѣтается спасеніе Божіе, аще волю Его сотворимъ. Мѣсто убо никого не спасетъ, но дѣла. Древній святіи въ мірѣ суще, съ женами и дѣтьми живуще, угодиша Богу". Цѣня только благочестіе, разрѣшающееся такъ или иначе добрыми дѣлами, "Прологъ" разсказываетъ объ отшельникахъ, не забывавшихъ ближняго, но болѣвшихъ о немъ душою. Такъ, одинъ святой "ангеломъ введенъ бысть на гору, на ней же повелѣніемъ Божіимъ дивіи звѣри дояше и творяще сыры и даяше нищимъ". Другой святой "иде въ храмъ идольскій, и отъятъ златую руку кумиру, и сокрушивъ ю, даде нищимъ". Таковы были учительные примѣры, на которыхъ возрастала народная мораль.
   Русскій аскетизмъ есть "исканіе Бога", посредствомъ послушанія, пощенія, слезъ и рыданій. Этотъ аскетизмъ есть не цѣль, а средство, чтобы устраненіемъ въ человѣкѣ воплей животности дать ему возможность услышать голосъ совѣсти и укрощеніемъ конвульсій звѣря проявить въ человѣкѣ образъ Божій. Нашъ аскетъ не мечталъ о блаженствѣ небытія, не убивалъ въ себѣ человѣка, а лишь боролся съ животной стороной своего существа. Чувствуя въ себѣ клокотаніе опасныхъ страстей, онъ понималъ, что малѣйшая потачка имъ поставитъ его на гибельную наклонную плоскость, и что "птица, запутавшись въ силкѣ и единымъ ногтемъ, погибаетъ"; онъ понималъ, что зародыши нравственнаго зла способны къ быстрому размноженію и что всякій, выступающій на путь компромиссовъ и сдѣлокъ съ совѣстью, уподобляется человѣку, попавшему въ бездну "подвижныхъ песковъ": напрасно этотъ человѣкъ выбивается изъ силъ, чтобы найти себѣ точку опоры, напрасно зоветъ онъ на помощь; его отчаянныя движенія встрѣчаютъ мягкую уступчивость массы, которая разсыпается въ его рукахъ и уходитъ подъ ногами, въ коварной увѣренности, что жертвѣ нѣтъ спасенія. Аскетъ сознавалъ опасность и употреблялъ мѣры, равныя по силѣ могучести своего темперамента. Руководящей цѣлью аскетическаго воспитанія была нравственная дисциплина человѣческой души, и если Россія прошла суровую школу, то это могло послужить ей только на пользу, сообщая народу сдержанность и боязнь грѣха, которыми одними жилъ онъ въ затруднительныя эпохи своей исторіи, въ моменты междуцарствій, безвластія, самоупраздненія власти и т. д. Западная Европа начала исторію своей дисциплины съ подобной же школы. "Исповѣдь" бл. Августина представляетъ собою яркую картину борьбы человѣка съ гидрой порочныхъ вожделѣній. О томъ же свидѣтельствуетъ и долгій, средневѣковый перечень людей, которые, совершивъ прегрѣшеніе и трепеща загробнаго суда, являлись смиренными кающимися къ порогу храма и здѣсь подвергали себя тяжелому искусу покаянія: въ постѣ и молитвѣ, съ босыми ногами и непокрытой головой, они молили слезно о прощеніи и получали это прощеніе не рѣдко лишь послѣ 7, 10, даже 20 лѣтъ сердечнаго сокрушенія. Но потомъ Европа повернула на другую дорогу, на путь покровительственнаго "насыщенія потребностей человѣческой природы". Идя неосмотрительно по этому направленію, легко было взлелѣять страшную и отвратительную "bête humaine", которую такъ живописно изображаютъ западные писатели, и съ которой еще придется считаться въ будущемъ.
   Русское подвижничество отнюдь не носило на себѣ характера оторванности отъ всего земнаго. Напротивъ, оно всегда сохраняло и поддерживало живую связь съ современностью и съ нуждами окружающихъ людей. Житіе самого Антонія говоритъ намъ о томъ, что нечерская братія постоянно обращалась къ отшельнику за разъясненіемъ своихъ сомнѣній и затрудненій. Къ пещерѣ подвижника стекались и свѣтскіе люди; не рѣдко пріѣзжалъ сюда съ дружиною и Изяславъ. Однажды этотъ князь разгнѣвался на Антонія, но лишь только послѣдній, уходя отъ его гнѣва, хотѣлъ покинуть кіевскіе предѣлы, князь "посла съ моленіемъ да возвратится старецъ на мѣсто свое". Въ другой разъ, когда гнѣвъ Изяслава снова утѣснялъ Антонія, черниговскій князь Святославъ прислалъ людей перевезти подвижника ночью въ свою землю. Но Изяславъ скоро раскаялся и отправилъ пословъ въ Черниговское княжество, моля Антонія возвратиться въ область Кіевскую. Мы видимъ такимъ образомъ, что въ аскетѣ нуждаются, что изъ-за человѣка, казалось бы, столь далекаго отъ жизни и "лишняго въ ней", спорятъ и соперничаютъ, его похищаютъ другъ у друга и берегутъ, какъ драгоцѣнность, безъ которой не хотятъ и не могутъ обойтись. И въ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго, ибо уединенный подвижникъ былъ олицетвореніемъ человѣческой совѣсти, живымъ носителемъ нравственнаго идеала. Какъ бы ни были заняты люди своими житейскими интересами, какъ бы ни бушевали въ ихъ сердцахъ матеріальные аппетиты и страсти, все же въ этихъ сердцахъ всегда есть уголокъ, жаждущій небеснаго луча. Эта-то часть души, тоскующая по чистой правдѣ, всегда дорожила и дорожитъ близостью человѣка, на которомъ почіетъ ореолъ святости. Взирая на такого человѣка, люди думаютъ съ сердечной отрадой: "Пусть мы исполнены грѣховъ, пусть наша жизнь кишитъ пороками, ложью и злобой, но правда все же существуетъ, ея свѣтъ не померкъ, онъ все же свѣтится изъ кельи божьяго человѣка, какъ пламя подающаго надежду маяка". Эта-то сторона человѣческой природы служила надежной точкой опоры для воспитательнаго воздѣйствія просвѣтителей русской земли. Еще яснѣе, чѣмъ въ житіи Антонія, выступаетъ живая активность русскаго подвижничества въ Ѳеодосіи Печерскомъ. Уже съ дѣтства этотъ святитель обнаруживалъ дѣятельную практичность. Высокій подъемъ внутренняго благочестія не мѣшалъ ему старательно изучать божественныя книги, работать простую работу въ деревнѣ съ рабами, печь просфоры и совершать другія дѣла практическаго свойства. Ставши игуменомъ Печерской обители, онъ строилъ церкви и келіи, собственноручно носилъ воду и рубилъ дрова, служилъ собственнымъ трудомъ всякому, являя постоянно на собственномъ примѣрѣ красоту и величіе добрыхъ дѣлъ. Онъ далъ точный уставъ монашескаго быта и слѣдилъ за его исполненіемъ, обходилъ ночью келіи, напоминая объ иноческомъ долгѣ съ деликатностью чуткаго сердца. Замѣчая, при обходѣ, что кто-либо изъ монаховъ забываетъ свои обязанности, Ѳеодосій стучалъ въ дверь и "отхождаше смущенъ", а на другой день дѣлалъ внушеніе, "издалеча притчами наказуя". Онъ преслѣдовалъ у своей братіи малѣйшія проявленія корысти и бросалъ въ печь всякое находимое въ кельяхъ имущество, справедливо замѣчая: "гдѣ сокровище ваше, тамъ будетъ и сердце ваше". Не меньшая неусыпная практичность замѣчалась и въ отношеніяхъ Ѳеодосія къ свѣтскимъ людямъ, простымъ и знатнымъ.
   Нѣкоторые писатели утверждаютъ, что дѣятельность просвѣтителей Россіи и представителей русской церкви отличалась покорностью настоящему, отсутствіемъ активнаго участія въ общемъ движеніи; что заступничество этихъ лицъ за утѣсненныхъ не сопровождалось стремленіемъ измѣнить порядокъ, отъ котораго зависѣли утѣсненія. Но съ подобными мнѣніями нельзя согласиться, потому что безчисленные факты свидѣтельствуютъ о томъ, что насадители русской морали отнюдь не чуждались борьбы, а, напротивъ, мужественно противопоставляли святые идеалы мірскимъ девизамъ житейской суеты. Обращаясь опять къ житію Ѳеодосія, мы видимъ, что вся жизнь его была борьбой. Уже въ юности онъ отстоялъ неприкосновенность своихъ благочестивыхъ стремленій отъ энергическаго противодѣйствія своей матери, которая весьма старалась вернуть его на путь обыкновеннаго служенія житейскимъ кумирамъ, причемъ она даже истязала сына, била его "дондеже изнеможе". Всѣмъ извѣстна, затѣмъ, борьба Ѳеодосія съ кіевскимъ княземъ Святославомъ. Когда Святославъ отнялъ престолъ у старшаго брата, печерскій игуменъ горячо возсталъ противъ князя, отказывался отъ его приглашеній, всѣми способами его обличалъ и писалъ ему эпистоліи, исполненныя горькихъ упрековъ. Не меньшую смѣлость проявили и сотни другихъ просвѣтителей Россіи. Однажды полоцкій князь Константинъ, желая обличить передъ всѣми взяточничество одного изъ судей, спросилъ епископа Симеона объ участи, ожидающей такого судью за гробомъ: "Владыко, гдѣ быть тіуну на томъ свѣтѣ"?-- "Тамъ же",-- отвѣчалъ епископъ,-- "гдѣ и князю".-- "Но судья",-- возразилъ князь,-- "неправедно судитъ, творитъ велико лихо, а я что дѣлаю"?-- "Если князь",-- сказалъ Симеонъ,-- "любитъ правду, жалуетъ людей, то онъ изберетъ судью добраго и все творящаго по закону Божію; тогда и князь въ рай и судья въ рай. Князь же, давшій власть злому человѣку губить людей, и самъ пойдетъ въ адъ и судья съ нимъ"... Еще большей рѣзкостью обличенія отличались слова Максима Грека, который далъ, между прочимъ, весьма поэтическое, аллегорическое изображеніе Россіи, плачущей объ отсутствіи у нея истинныхъ слугъ, вмѣсто которыхъ на лицо одни славолюбцы и лихоимцы. Иногда такая борьба поднималась до уровня героизма, какъ напримѣръ въ столкновеніи митрополита Филиппа съ Іоанномъ IV-мъ. Осажденный просьбами многихъ о заступничествѣ передъ царемъ, Филиппъ рѣшился дѣйствовать самоотверженно. Онъ началъ осыпать грознаго царя увѣщаніями и упреками, и наконецъ, разразился суровымъ обличеніемъ въ Соборѣ: "У татаръ и язычниковъ",-- говорилъ онъ,-- "есть правда, въ одной. Россіи ея нѣтъ; во всемъ мірѣ можно встрѣтить милосердіе, а въ Россіи нѣтъ состраданія къ невиннымъ и правымъ".-- "Какое тебѣ дѣло, чернецу, до нашихъ царскихъ совѣтовъ"? воскликнулъ Іоаннъ.-- "Я пастырь стада Христова", отвѣчалъ митрополитъ.
   Такимъ образомъ, дѣятели русской церкви не были рабами "совершившагося факта" и покровителями существующаго зла. Они не чуждались борьбы, но, конечно, ихъ борьба была не та, какую проповѣдывалъ, напр., одинъ изъ просвѣтителей Западной Европы, говоря: "зло противъ зла, насиліе противъ насилія, собачій лай противъ собачьяго лая (Вёрне)". Отвращаясь отъ подобныхъ девизовъ, заимствованныхъ Западомъ, изъ моисеевой морали, наши дѣятели, вмѣстѣ съ тѣмъ, не охотно вмѣшивались въ сутолоку общественно-политическихъ споровъ; они понимали, что такое вмѣшательство неминуемо сдѣлаетъ ихъ "стороною" въ этихъ спорахъ, сообщитъ имъ свойства воюющей партіи и лишитъ ихъ значенія носителей правды, стоящей выше мірскихъ столкновеній. Ихъ борьба была совсѣмъ инаго рода. Они безтрепетно подходили къ человѣческой злобѣ и, съ чувствомъ искренняго состраданія, подносили къ ней зеркало, въ которомъ она могла увидѣть весь ужасъ своего безобразія. Они дѣйствовали стойкостью смиренія. Они входили съ пальмовою вѣтвью мира въ самую среду клокочущихъ страстей, вражды и ненависти. Такъ, св. Сергій, сокрушаясь распрями князей Олега и Дмитрія, рѣшился вмѣшаться въ дѣло: "старецъ",-- читаемъ въ лѣтописи,-- "кроткими и тихими рѣчами бесѣдовалъ съ Олегомъ о мирѣ, любви и душевной пользѣ, и кн. Олегъ перемѣнилъ свирѣпость, утихъ, умилился душою, устыдясь святаго мужа". Возвращаясь еще разъ къ житію Ѳеодосія, мы видимъ въ немъ яркій примѣръ побѣдоносности указаннаго оружія борьбы. Стойкость благочестія Ѳеодосія причиняла, конечно, много досады его матери, но когда онъ ушелъ въ Кіевъ, эта мать отнюдь не радовалась избавленію отъ непокорнаго сына; напротивъ, она "плавала о немъ горько" и затѣмъ сама поступила въ монастырь. Стойкое благочестіе юноши, отвѣчавшаго кроткимъ смиреніемъ на гоненія, овладѣло ея сердцемъ и заставило ее поклониться тому, противъ чего сначала такъ неистово возставала ея душа, воспитанная въ сферѣ мірскихъ понятій и вкусовъ. То же самое представляетъ и заключеніе упомянутой выше борьбы святителя съ Святославомъ. Когда могущественный кіевскій князь, послѣ долгаго ряда обращенныхъ къ нему увѣщаній и упрековъ, нестерпимо уязвляющихъ обыкновенно человѣческую гордость, увидѣлъ наконецъ скромную фигуру Ѳеодосія, переступающаго порогъ его терема, то воскликнулъ со слезами умиленія: "Искренно говорю тебѣ, что еслибы мнѣ сказали о приходѣ отца моего роднаго, воскресшаго изъ мертвыхъ, не обрадовался бы я такъ, какъ твоему приходу, и не боялся бы такъ, какъ боюсь твоей праведной души"! Такова сила правды, идущей въ бой не съ огнемъ и мечомъ, не съ криками злобы и мести, а только съ терпѣніемъ, согрѣтымъ стойкою любовью. Отъ благородныхъ образовъ старинныхъ учителей Россіи, дѣйствительно, истекалъ "свѣтъ пречуденъ", разгонявшій окружавшую темноту.
   Мы не будемъ касаться всѣхъ сторонъ моральнаго просвѣщенія Руси, мы остановимся лишь на одной изъ нихъ, имѣющей отношеніе въ благотворительности. Эта сторона, впрочемъ, есть главная, такъ какъ въ основаніе названнаго просвѣщенія была положена именно проповѣдь милосердія и милостыни.
   

VIII.

   Съ перваго же приступа къ осуществленію своей просвѣтительной миссіи, дѣятели новой церкви встрѣтились съ вѣчнымъ и повсемѣстнымъ фактомъ неравенства между людьми. На Руси, какъ и вездѣ, были счастливые и несчастные, сильные и слабые, богатые и бѣдные. Нравоучителямъ нашимъ предстояло, слѣдовательно, заняться основной проблемой морали, необходимо было подумать, какимъ бы образомъ ослабить эту междучеловѣческую рознь и какъ улучшить печальную долю убогихъ и сирыхъ. Проникнутые евангельскимъ духомъ, они пошли по вѣрному пути. Они употребили всѣ усилія, чтобы возвести свою паству на высшую точку зрѣнія, на высшій пунктъ, съ котораго пестрота житейскаго разнообразія людей становится непримѣтной, тогда какъ внутренняя человѣческая сущность, общій всѣмъ образъ Божій, сіяетъ яркимъ свѣтомъ. Цицеронъ, въ знаменитомъ "Somnium Scipionis", заставляетъ своего героя взглянуть съ небесной выси на маленькій темный земной міръ, съ незримо мелкими его обитателями, чтобы научиться понимать всю миніатюрность и ничтожность человѣческихъ житейскихъ порываній и бурь. Подобно этому, и наши духовные наставники постоянно говорили о людяхъ, какъ о дѣтяхъ Небеснаго Отца, какъ о существахъ, способныхъ отражать на себѣ силу и славу Творца. Само собою разумѣется, что, съ этой точки зрѣнія, желѣзо и мѣдь земнаго могущества, золото и драгоцѣнные камни земнаго богатства обращаются въ предметы, недостойные владѣть человѣческимъ сердцемъ.
   Смиряя гордость сильныхъ и поднимая человѣческое достоинство слабыхъ, наши просвѣтители ставили ихъ на одинъ уровень, связывая между ними союзъ любовнаго единенія., Всякія вдовы и сироты не озлобите",-- говорило старинное поученіе сильнымъ людямъ,-- "да не разгнѣвается Господь яростью на вы. Силенъ бо есть Господь рѣкій: "Азъ есмь отецъ сиротамъ и горе обидящимъ вдовицу"! "И дубъ",-- замѣчаетъ древняя церковная проповѣдь,-- "высокъ возрастомъ и красенъ листомъ, но безъ плода, а малый злакъ, на землѣ лежащій, властельскій плодъ творитъ и повсюду дорогъ". Подхватывая эти нравоученія, народное творчество облекало ихъ въ форму разсказовъ, шедшихъ въ глубь народнаго самосознанія. Духовные стихи на всѣ лады изображали нравственную низость гордыни, которая соединяется съ богатствомъ. Съ чувствомъ скорбнаго отвращенія, передаетъ, напр., стихъ о Лазарѣ спѣсивую рѣчь богача, отталкивающаго бѣднаго брата. "Что же ты за невѣжа такой человѣкъ: братомъ меня называешь! Да какъ ты смѣешь братомъ называть? У меня брата Лазаря въ роду не было. Есть у меня братцы получше тебя. У меня-то братья какъ я самъ,-- а ты что"? Но замѣчательно, что во всѣхъ этихъ проповѣдяхъ и стихахъ нигдѣ нѣтъ озлобленія и ненависти къ людямъ имущимъ, нѣтъ вовсе воззваній къ употребленію въ дѣло насилія. Наши просвѣтители не становились въ лагерь бѣдныхъ, чтобы вести ихъ силою добывать себѣ счастье; они не вѣрили въ спасительность вражды и столкновенія силъ. Имъ совершенно чуждъ былъ духъ, обуревавшій, напр. Томаса Мюнцера и другихъ европейскихъ лже-христіанъ. Они не считали богатство само по себѣ зломъ: бывали и святые,-- говорили они,-- которые "въ богатствѣ и въ домѣхъ суще велицѣхъ угодиша Богу". Презрѣнно и гибельно имущество лишь тогда, когда оно доводитъ человѣка до безчувственнаго высокомѣрія, подобно тому, какъ дурна и презрѣнна бѣдность когда она ропщетъ, похваляется, завидуетъ, клянетъ и осуждаетъ, когда, словомъ, она не несетъ съ собою "святой сумы", "святаго кошеля".
   "Не сего для имѣніе пріялъ еси",-- говорило поученіе богатому,-- "да въ пищѣ и пьянствѣ погубиши его, но послиши его въ онъ міръ руками нищихъ". Слѣдовательно, обладаніе богатствомъ есть лишь средство осуществлять основную, общеобязательную христіанскую заповѣдь любви и помощи ближнимъ. Постоянная, горячая, настойчивая проповѣдь этой заповѣди была главнымъ дѣломъ русскихъ просвѣтителей, исполненныхъ стремленій поддерживать и воспитывать въ народѣ возвышенное чувство общительности. "Всего больше",-- учили и повторяли они,-- "имѣйте любовь ко всѣмъ, и къ богатымъ, и въ убогимъ. А эта любовь лицемѣрна, когда любимъ богатаго, а сиротъ оскорбляемъ. Не могите укорять неимущаго, безроднаго и убогаго". Въ противномъ случаѣ, безъ этой любви, человѣкъ не можетъ спастись, въ немъ нѣтъ никакой цѣны, никакого достоинства: "еже о себѣ жити едину, иная же вся презрити, ненавистенъ человѣкъ той и чуждъ христіанства". Главная добродѣтель, озаряющая насъ лучемъ святости, главный путь, ведущій человѣка къ подножію небеснаго трона, есть "нищелюбіе". Нище-любіе, а не "призрѣніе бѣдныхъ", любовный подвигъ заботы о ближнемъ, а не улаживаніе соціальныхъ проблемъ, не придумываніе хитрыхъ хирургическихъ пріемовъ вырѣзыванія изъ общественнаго тѣла "отвратительной язвы" бѣдности и нищенства. "Буди правдивъ и бративъ",-- говоритъ и повторяетъ въ тысячахъ поученій, на протяженіи вѣковъ, русская учительская проповѣдь.-- "Буди щедръ, нищкормникъ, страннопріимникъ. Не смѣшай своего богатства съ чужими слезами... Раздробляйте нищимъ хлѣбъ свой, убогихъ милуйте и немощныхъ, и на улицѣ лежащихъ и сѣдящихъ; нагихъ одѣвайте, босыхъ обувайте, странныхъ вводите въ домъ свой, вдовицъ призирайте. Милостыня имѣетъ великія крылья, она возноситъ до небесъ. Кто не ѣстъ мяса, воздерживается отъ питія, а убогихъ не милуетъ, тотъ хуже скота. Милостыня выше приноса въ церковь. О богатый! Ты зажегъ свою свѣчу въ церкви на свѣтилѣ, и вотъ придетъ обиженный тобою сирота, вздохнетъ на тебя къ Богу со слезами и твою свѣчу погаситъ. О лихоимецъ, лицемѣръ! лучше бы тебѣ не грабить и не обижать, нежели храмъ Божій просвѣщать воскомъ, собраннымъ неправдою. Лучше помилуй, которыхъ ты обидѣлъ".
   Отзываясь на этотъ неустанный кличъ церкви, литература стиховъ, житій и сказаній разсыпала въ народѣ безчисленные разсказы о явленіяхъ Христа, подъ видомъ убогаго, и примѣры трогательнаго милосердіи. Высшей похвалой человѣку здѣсь была аттестація: "не излезъ же нищій изъ дому его, ни странникъ тщама рукама". Въ знаменитѣйшихъ памятникахъ нашей старой письменности мы неизмѣнно встрѣчаемся съ этой излюбленной темой. Такъ, въ "Поученіи Мономаха" читаемъ: "Всего же болѣе не забывайте убогихъ, кормите но силѣ, придавайте сиротѣ, оправдывайте вдовицу, не дайте сильнымъ погубить человѣка, худаго смерда". Въ 9-й главѣ "Домостроя", въ этой книгѣ, составлявшей какъ бы квинтъ-эссенцію старо-русской житейской мудрости, находимъ цѣлый рядъ совѣтовъ въ томъ же родѣ: "Нищихъ и маломожныхъ, и бѣдныхъ, и скорбныхъ, и странныхъ пришельцевъ призывай въ домъ свой и по силѣ накорми, и напой, и согрѣй, со всею любовью и чистою совѣ".
   Въ этой многовѣковой, тысячеустной проповѣди милосердія, въ этомъ призывѣ, оглашавшемъ Россію изъ конца въ конецъ и походившемъ изъ каждаго, самаго скромнаго, храма и изъ каждой учительной книги,-- мы находимъ не одно лишь простое увѣщаніе о спасительности добрыхъ дѣлъ. Здѣсь мы можемъ усмотрѣть и нѣкоторыя частныя указанія на желательные способы заботы о ближнемъ, на нѣкоторые основные признаки, отличающіе истинную благотворительность. Остановимся на главнѣйшихъ изъ этихъ указаній.
   Во-первыхъ, по единогласному поученію всѣхъ просвѣтителей, благотворительность не есть лишь внѣшній обрядъ или какъ бы внѣшнее отбываніе повинности, установленной религіей. Съ другой стороны, она не есть также и простое улаживаніе общественныхъ затрудненій. Сущность добраго дѣла лежитъ не въ фактической его оболочкѣ, а въ нравственныхъ силахъ, его порождающихъ и двигающихъ. Благодѣяніе -- не средство достиженія покойнаго самодовольства фарисейскаго благочестія и не находчивая попытка разрѣшенія того или другаго соціальнаго вопроса. Благотворительность есть арена готовности "злострадать со други своими" и сердечнаго стремленія "душу свою положить за брата своего". Если человѣкъ совершаетъ благодѣяніе по принужденію, или ждетъ чего-либо взамѣнъ, или если душа его не исполнена смиренія, то дѣйствіе его будетъ не добрымъ дѣломъ, а служеніемъ собственному эгоизму. Малѣйшая примѣсь тщеславія уничтожаетъ нравственное достоинство поступка, ибо "въ сердцѣ гордаго почіетъ діаволъ". Истинная благотворительность -- не сентиментальное сочувствіе издали чужому несчастію, не брезгливая денежная подачка, не платоническія потуги служенія безличному призраку "общества" или "человѣчества"; она есть дѣятельный подвигъ любви, которая трепещетъ жаждой устремиться на помощь дѣйствительнымъ страданіямъ дѣйствительныхъ людей. Доброе дѣло не измѣряется количественно, цифрою пожертвованія и пр.; цѣна его опредѣляется степенью величія чувства и искренности, вложенныхъ человѣкомъ въ его дѣйствіе: "ни бо мѣрою дающихъ судится милостыня, но изволеніемъ разума". Нельзя, конечно, перечислить способы благотворенія, ибо любовь нельзя заковать въ формы какихъ-либо опредѣленныхъ пріемовъ служенія людямъ. Эта живая любовь не мирится съ мертвымъ формализмомъ: "на милость нѣтъ образца", говоритъ народная пословица. Въ одномъ мѣстѣ "милость" несетъ деньги, въ другомъ лѣчитъ больнаго, въ третьемъ плачетъ съ огорченнымъ, присоединяя постоянно къ дѣлу "словесе утѣшна". Такое объясненіе духа благотворительности, съ церковныхъ каѳедръ и книгъ, разливалось въ русскомъ народѣ цѣлымъ рядомъ поученій. Мы приведемъ для примѣра одно изъ нихъ, о Касьянѣ Римлянинѣ. Угодникъ этотъ однажды пожаловался Богу, говоря: "за что св. Николаю отъ людей почетъ, а мнѣ нѣтъ"? Желая разъяснить вопросъ, Богъ послалъ за св. Николаемъ, но на небѣ его не оказалось, ангелъ нашелъ его на землѣ, гдѣ св. Николай помогалъ мужику, возъ котораго свалился въ болото. Оторванный отъ такого дѣла, св. Николай явился весь въ грязи и мокрый. Тогда Богъ сказалъ Касьяну: "посмотри на Николая: видишь, онъ весь въ грязи запачканъ, возясь съ людьми, помогая имъ въ ихъ нуждахъ, а ты всегда чисто ходишь и покойно живешь. Если ты хочешь такого же почета отъ людей, то дѣлай то-же людямъ".
   Признавая благотворительность святымъ, душевнымъ дѣломъ, весьма естественно считать благородныя средства единственно достойными ея. Просвѣтители Россіи постоянно держались твердо этого убѣжденія. Они были всегда весьма далеки отъ того, чтобы полагать, будто "съ благотворительною цѣлью" дозволительно все, а кружка "для бѣдныхъ" будто-бы одинаково радушна и къ честному даянію и къ грязному рублю. Съ древнѣйшихъ временъ русская проповѣдь изрекала негодующее и пламенное осужденіе всякой фальсификаціи добраго дѣла. "Милостыня",-- говорила она,-- "бываетъ обидима, когда отъ хищенія ее творимъ. Иже кто неправдою добываючи, на худыхъ сиротахъ емлючи, и тѣмъ милостыню творитъ, и тѣмъ хочетъ Богу милъ быти, того Богъ ненавидитъ, того Богъ не терпитъ, яко злаго смерда. Лучше, братія, отъ праведнаго имѣнія подати милостыню, хотя бы и мало; что съ правдою добыто, то велико и будетъ честно предъ Богомъ". Въ памятникахъ старинной письменности мы постоянно встрѣчаемся съ отвращеніемъ отъ нечистыхъ даровъ, съ запрещеніями ихъ принимать: "Не принимайте просфоры и всякаго другаго приношенія въ церковь отъ корчемника, рѣзоимца (ростовщика), грабителя, убійцы, неправеднаго судіи, мздоимца, татя, разбойника; просфоры ихъ гнусни и свѣчи ихъ угасаютъ". Богу противна милостыня тѣхъ, которые живутъ "сами не трудящеся, а всегда въ объяденіи и пьянствѣ пребывающе; никакой успѣхъ таковыхъ милостыни есть, таковые гнусни суть Богу; непріятны Богу дарове губителеве". "Приноса,-- говорятъ ноученія священно-служителямъ (XVI в.),-- "не приноси на Божіи жертвенники отъ разбойниковъ, клеветниковъ, властелей немилосердныхъ" и up. Такъ настойчиво отметали соръ отъ священнаго мѣста просвѣтители Россіи, такъ неусыпно ограждали они драгоцѣнную свѣтильню, угасаніе которой грозитъ обществу безпросвѣтнымъ мракомъ. И русскій народъ неустанно твердилъ за своими наставниками, что "ничто же пользуетъ даемое серебро изъ руки нечисты и души непокаянны (Прологъ)", и что благодѣяніе должно быть "необидимое, отъ праведнаго труда, отъ потнаго лица, отъ желаннаго сердца (Іерусалимскій свитокъ)".
   

IX.

   Приведенныя черты воспроизводятъ передъ нами въ сжатомъ очеркѣ старорусское воззрѣніе на дѣло помощи ближнимъ. Отдавая должную дань почтенія чистотѣ этой теоріи благотворительности, мы съ радостнымъ чувствомъ видимъ, что ей соотвѣтствовала въ нашей жизни достойная практика. Проповѣдь милосердія не осталась втунѣ; она пустила глубокіе корни въ воспріимчивой почвѣ. Съ древнѣйшихъ временъ, Россія чуждалась взглядовъ на бѣдняка, какъ на общественнаго парію, какъ на презрѣнную и лишнюю тяжесть, лежащую бременемъ на состоятельныхъ людяхъ. Какъ бы ни была дика и сурова наша старинная жизнь, она никогда не отождествляла понятій о чужеземцѣ и странникѣ съ понятіемъ о врагѣ, въ ней никогда не произносилось жесткое слово юстиніановскаго закона, по которому нуждающійся людъ есть только inutile terrae pondus. Печать страданія, лежащая на человѣкѣ, казалась нашему предку не пятномъ позора и отверженности, а скорѣе какъ бы знакомъ "призванія" или лучомъ святости. Твердо запомнивъ церковный разсказъ о благословеніи свыше всѣхъ "труждающихся и обремененныхъ", нашъ народъ съ давнихъ поръ и понынѣ видитъ въ нищей братіи носителей чего-то возвышеннаго и священнаго. Прекрасное выраженіе этой мысли даетъ старинный стихъ о Вознесеніи. Когда Христосъ оставлялъ землю, убогіе и нищіе горько сѣтовали, говоря: "На кого Ты насъ покидаешь"? Тогда обращена была просьба къ Богу:
   
   Не давай Ты нищей братіи горы золотыя,
   Не давай Ты имъ рѣки медвяныя,
   Сольные-богатые отнимутъ,
   Много тутъ будетъ убійства,
   Тутъ много будетъ кровопролитія.
   Ты дай имъ Свое святое имя:
   Тебя будутъ поминати,
   Тебя будутъ величати,
   Отъ того они слова Будутъ и обуты и одѣты,
   Будутъ и тепломъ обогрѣты.
   
   Эта великая идея, указавшая на лицѣ убогихъ и скорбныхъ ореолъ "Божьяго имени", не могла не отразиться на понятіи, которое имѣла нищая братія сама о себѣ, и на отношеніи къ ней со стороны другихъ людей. Живымъ, рельефнымъ и образнымъ объясненіемъ этого понятія и этого отношенія является извѣстная былина "Сорокъ каликъ со каликою". Былина разсказываетъ о группѣ нищихъ, которые предприняли путешествіе въ Іерусалимъ, поклониться святынѣ, давъ впередъ взаимный обѣтъ отвращаться отъ грѣха, не похищать чужой собственности и блюсти цѣломудріе. Благочестивая цѣль путешествія и этотъ обѣтъ воздержанія отъ прегрѣшеній даютъ путникамъ совершенно опредѣленное освѣщеніе. Мы ясно видимъ, что передъ нами не печальные общественные подонки, не презрѣнная банда праздношатающихся, а группа лицъ, совершающихъ священный подвигъ и несущихъ въ себѣ извѣстный нравственный идеалъ. Эти лица не чувствуютъ въ себѣ гнетущаго ощущенія душевной подавленности, стыда за свое ничтожество, и къ нимъ не примѣнима презрительно-гадливая жалость, бросаемая сверху внизъ. Былина оберегаетъ каликъ отъ такого къ нимъ отношенія уже самымъ описаніемъ ихъ внѣшности: нищая братія, по ея изображенію, "дородные, добрые молодцы", сумочки ихъ "рыта бархата"...
   Идя въ Іерусалимъ, вздумали валики зайти въ Кіевъ, "поѣсть-попить, хлѣба покушать". По дорогѣ повстрѣчали они князя Владиміра на охотѣ и стали просить у него милостыню: "Ты подай намъ милостыню спасенную, ради Христа, Царя небеснаго, ради матери Божіей Богородицы". Но было бы напрасно думать, что эта просьба звучала вкрадчивой нотой просительной рѣчи римскаго кліента, или болѣзненнымъ стономъ страдальца Силоамской купели, или робкимъ шопотомъ западно-европейскаго нищаго. Подъ широкими размахами эпической кисти былевой картины, мы видомъ здѣсь сознаніе нищей братіи о томъ, что ей дано великое небесное наслѣдіе -- "святое имя", что, прося и принимая помощь, она тѣмъ самымъ даетъ возможность другимъ людямъ, посредствомъ милостыни, пріобщиться къ этому имени. Чувство собственнаго достоинства старорусскаго "убогаго", изображенное наивными чертами юной народной фантазіи, проявляется и въ описаніи событія.
   Бытовыя свойства, отражающіяся въ старой былинѣ, развивались и крѣпли вмѣстѣ съ историческимъ ростомъ Руси. Эти же свойства мы можемъ усмотрѣть и въ нашей современности, проникая испытующимъ взоромъ въ скрытыя глубины обиходнаго теченія народной жизни. Мы можемъ встрѣтить здѣсь такую же простоту и краткость просьбы "Христа ради", безъ виртуозности разнообразія и безъ излишней роскоши жалостливыхъ словъ. Нищая братія и здѣсь не пресмыкается, не проявляетъ униженной угодливости, а бредетъ съ открытымъ лицомъ и спокойной совѣстью, умываясь и прихорашиваясь, когда приходится бывать на людныхъ мѣстахъ. Помощь ей также подается не какъ отбываніе непріятной необходимости, а какъ охотный, дѣятельный подвигъ любви, но подвигъ скромный, безъ чванства и экзальтаціи. Подающіе милостыню часто отдѣляютъ ее отъ послѣдняго куска, не желая упустить случай угодить Богу, ибо понынѣ сохраняется убѣжденіе, прожившее рядъ столѣтій, "что нищему подашь -- Христу въ руку вложишь". Бѣднякъ понынѣ сохраняетъ въ глазахъ народа печать покровительства Божія, почему "убожья рука" считается "счастливой", и простолюдинъ вѣритъ, что если убогій приласкаетъ его ребенка, то это будетъ на пользу послѣднему. Такимъ образомъ, между подающими помощь и принимающими ее нѣтъ вражды и озлобленія, нѣтъ презрѣнія и унизительнаго попрошайничества, а есть взаимное задушевное соотношеніе. Вручающій подаяніе сопровождаетъ его скромной просьбой: "не прогнѣвайся на маломъ", и современный калика добродушно обѣщаетъ не гнѣваться. Обѣ стороны исполнены сознанія, что нищая братія, беря даръ отъ имущихъ, возвращаетъ его имъ сторицею, въ видѣ великаго нравственнаго капитала, который заключается въ очищающей и вызвышающей душу благотворителя сострадательной слезѣ, въ сочувственномъ ближнему вздохѣ, въ сокрушеніи, самоуглубленіи и теплотѣ человѣколюбія, сопутствующихъ доброму дѣлу.
   На мягкой почвѣ очерченныхъ воззрѣній росло многоплодное дерево русской благотворительности. Уже на первыхъ порахъ по принятіи христіанства, духъ милосердія проявился въ дѣлахъ Равноапостольнаго князя. Владиміръ широко распахнулъ ворота своего двора, куда всякій убогій могъ приходить и брать всякую потребу, питье и яденіе, и изъ казны деньгами. Князь не удовольствовался и этимъ. Вспомнивъ, что есть люди дряхлые и больные, которые не могутъ придти сами, онъ велѣлъ устроить особые возы, накладывать на нихъ хлѣбъ, мясо, рыбу, медъ и проч., и возить по городу, возглашая: "гдѣ больной и нищій, который не можетъ идти на княжій дворъ"? Древній благотворитель, слѣдовательно, не ограничивался подачками бѣдности, назойливо ломившейся въ глаза, и не откупался небрежной милостыней, исполненіемъ обряда, отъ осуществленія долга, наложеннаго новой религіей. Онъ обнаруживалъ сердечное желаніе дѣйствительно помочь нуждѣ ближняго, онъ искалъ страдальцевъ и вступалъ нерѣдко въ непосредственное соприкосновеніе съ ними, дѣйствуя какъ христіанинъ, а не только какъ дальновидный администраторъ или заботливый политикъ. Каждый праздникъ, при каждомъ торжествѣ закладки или освѣщенія храмовъ, онъ устраивалъ церковные пиры, гдѣ бѣдные являлись желанными гостями и гдѣ раздавалась щедрая милостыня. Эти благотворительные пиры, знакомые Россіи съ древнѣйшихъ временъ и ставшіе послѣ князя Владиміра общимъ завѣтомъ русскаго народа, были истинными торжествами христіанскаго братства, смиренія и любовнаго единенія между людьми, пригрѣтыми лучомъ земнаго счастья и жертвами многообразнаго человѣческаго горя. Нельзя сказать, чтобы сюда никогда не вторгалась человѣческая слабость, то въ видѣ тщеславія, то въ видѣ празднолюбія, прикрывавшагося личиной добраго дѣла. Бывали случаи, что на этихъ пирахъ мужи и жены предавались веселью, не соотвѣтствующему цѣли собранія; бывали устроители празднествъ, дозволявшіе себѣ непристойное соперничество другъ передъ другомъ въ отношеніи предлагаемыхъ угощеній. Но пастыри церкви бодрствовали на стражѣ и пресѣкали зло въ зародышѣ, поучая, что "это ревность не но Богу, а отъ лукаваго", что это "лесть искусителя"; "хотя и думаютъ, что творятъ добродѣтель нищелюбія, но это не любовь; подъ видомъ милостыни, вносятъ погибель (ср. Ист. русск. церкви, м. Филарета)".
   Дѣло, начатое княземъ Владиміромъ, продолжалось другими представителями слагавшейся русской государственности. Лѣтонись полна изображеній подвиговъ княжеской благотворительности. Обо многихъ изъ князей читаемъ благоговѣйные отзывы благочестивыхъ бытописателей. "Онъ былъ окомъ слѣпыхъ, ногою хромыхъ, рукою неимущихъ", "онъ всѣхъ любилъ, нагихъ одѣвалъ, усталымъ давалъ покой, печальныхъ утѣшалъ" и пр. Свидѣтельства объ этомъ подвигѣ служенія ближнимъ переходятъ изъ княжескаго періода нашей исторіи въ царскій, прерываясь развѣ въ моменты крайнихъ усобицъ и монгольскихъ опустошеній, когда вообще замиралъ на время пульсъ народной жизни, и когда "по русской землѣ рѣдко пахари покрикивали, но часто граяли враны дѣляче себѣ трупы".
   Въ описаніи царскаго быта у Забѣлина и у другихъ историковъ часто мелькаютъ трогательныя картины проявленія нищелюбія. При дворѣ царей всегда отводилось особое отдѣленіе, въ которомъ жили убогіе старцы, на полномъ содержаніи и попеченіи государя. При царицѣ состояли убогія старицы. Эти "верховые нищіе" пользовались почтеніемъ и уваженіемъ со стороны своихъ державныхъ кормильцевъ. На ихъ погребеніи нерѣдко присутствовалъ царь; онъ раздавалъ при этомъ милостыню всѣмъ бѣднякамъ, соединяя послѣднихъ, такимъ образомъ, въ одну семью съ своими приближенными старцами. Верховые нищіе были какъ бы образчики нужды и горя, взятые изъ широкаго моря народной жизни и поставленные передъ царскими глазами. Они были видимымъ звеномъ, соединявшимъ высшее земное величіе съ крайней человѣческой маломожностью. Питаніе и упокоеніе этихъ старцевъ было какъ бы алтаремъ, на которомъ царь приносилъ благочестивыя жертвы своей любви къ ближнимъ и являлъ предъ лицомъ всего народа примѣръ непосредственно-дѣятельной и уважительной къ убожеству благотворительности^
   Но подвигъ милосердія этимъ не ограничивался. Много разъ въ году происходили царскіе благотворительные выходы. Такъ, въ Сочельникъ царь выходилъ изъ дворца "тайно", рано утромъ, часа за четыре до свѣта, и отправлялся но богадѣльнямъ и тюрьмамъ, подавая тамъ милостыню изъ своихъ рукъ. Милостыня щедро раздавалась и по пути, на улицахъ, такъ что "каждый былъ съ праздникомъ". Тутъ же царь заходилъ посѣтить и извѣстныхъ страдальцевъ, больныхъ, разслабленныхъ, "лежавшихъ" по дворамъ священниковъ и въ другихъ опредѣленныхъ мѣстахъ. На Свѣтлый праздникъ царь входилъ въ тюрьмы, привѣтствуя заключенныхъ: "Христосъ воскресе и для васъ"; заходя въ больницы и богадѣльни, онъ жаловалъ тамъ всѣхъ къ своей рукѣ. Подобнаго же рода богомольные выходы и выѣзды совершали и царицы. Въ весьма многіе дни во дворцѣ, въ столовой палатѣ, накрывался столъ на нищую братію, и государь самъ обѣдалъ за этимъ столомъ, угощая своихъ многочисленныхъ гостей. Во время поминальныхъ сорокоустовъ чуть не каждый день бѣдняки и убогіе приглашались къ столу въ хоромы... Упоминая объ этихъ фактахъ, Костомаровъ замѣчаетъ съ скептическимъ лаконизмомъ: "то былъ просто обрядъ". Но "обрядъ" этотъ имѣлъ существенный внутренній смыслъ. Не впадая въ идеализацію, должно признать, что во всѣхъ упомянутыхъ пріемахъ благотворенія сіялъ отрадный свѣтъ христіанскихъ завѣтовъ. Вмѣсто того, чтобы отвернуться отъ непривлекательнаго зрѣлища нищеты и отбыть обрядъ милосердія, разославъ опредѣленныя суммы милостыни, царь отправлялся лично и дѣлалъ дѣло своими руками, сливая во-едино помощь ближнему съ молитвенной данью Богу. Онъ приближался къ человѣческимъ скорбямъ и касался собственною рукою язвы общественной нужды. Поднимаясь высоко надъ холоднымъ дѣломъ оффиціальнаго "призрѣнія бѣдныхъ", онъ на порогѣ темницъ произносилъ привѣтствіе, напоминавшее узникамъ о томъ, что они все же не отверженные, такъ какъ, несмотря на ихъ преступленія, они все же не выброшены изъ общаго для всѣхъ людей союза -- братства во Христѣ. Раздавая въ богадѣльняхъ деньги, какъ средство для физическаго поддержанія нуждающихся, царь заботился и о внутреннемъ состояніи ихъ духа, ободряя его своими личными посѣщеніями, допуская бѣдняковъ къ своей рукѣ или садясь посреди нихъ за общую трапезу. Нищенство не было еще возведено въ отвлеченное понятіе, и царь видѣлъ въ нищемъ живаго человѣка.
   Благотворительность, не менѣе дѣятельную, чѣмъ только-что очерченная, находимъ и въ средѣ представителей церкви, въ духовенствѣ и монашествѣ. Церковь издавна была на Руси прибѣжищемъ труждающихся и обремененныхъ. Калѣки и убогіе ютились подъ ея сѣнью, призрѣваемые священниками или иноческими обителями. Иногда проявлявшееся здѣсь гостепріимство принимало грандіозные размѣры. Съ нѣкоторыхъ монастырскихъ имѣній весь доходъ шелъ на нищихъ, такъ что не вносился даже въ книги на приходъ. Троицко-Сергіевская обитель пропитывала весь народъ, который стекался въ нее въ извѣстные дни. Во время народныхъ бѣдствій, благотворительная энергія усиливалась. Такъ Пафнущй Боровскій съ братіей прокормилъ въ голодную пору всѣхъ окрестныхъ жителей, которыхъ собиралось ежедневно по 1.000 человѣкъ. То же извѣстно и о Іосифѣ Волоколамскомъ. Даніилъ Переяславскій спасалъ множество голодныхъ въ теченіи восьми мѣсяцевъ. О Кирилло-бѣлозерскомъ монастырѣ сохранилось свидѣтельство Іоанна Грознаго: "Кириловъ",-- говорилъ царь,-- "доселѣ многія страны пропитывалъ въ гладныя времена (Ист. русск. церкви, м. Макарія III)". Съ учрежденія патріаршества, входитъ въ новую силу старинное обыкновеніе такъ называемыхъ "столовъ", т. е. праздничныхъ угощеній странниковъ и неимущихъ. У патріарха бывало такихъ столовъ ежегодно девять. Патріаршіе выходы, какъ и царскіе, сопровождались обильною ручною милостыней. Вся эта благотворительность гостепріимства, кормленія, пріюта и милостыни запечатлѣна была характеромъ личнаго подвига, выступавшаго нерѣдко весьма рельефно. Многія свидѣтельства изображаютъ дѣятелей нашей церкви, иногда высокихъ іерарховъ, собственноручно совершающими доброе дѣло, служащими ближнему въ лицѣ разслабленнаго, больнаго или скорбнаго.
   Наконецъ, тотъ же духъ милосердія, который жилъ подъ сѣнью церкви и въ царскомъ дворцѣ, проникалъ собою и скромныя жилища обыкновенныхъ смертныхъ. Справедливо говорятъ, что въ тѣ времена жизнь была одинакова по основнымъ началамъ и въ царскихъ палатахъ, и въ боярскомъ домѣ, и въ избѣ крестьянина, такъ какъ вездѣ были одни и тѣ же понятія и нравы, одни привычки, вкусы, обычаи, преданія и вѣрованія. Если царскій дворецъ содержалъ "верховыхъ нищихъ", то и каждый обывательскій домъ старался по мѣрѣ силъ дать пріютъ нищей братіи. Если духовное лицо, въ тиши своей келіи, ухаживало за недугующимъ братомъ, то и свѣтскій человѣкъ старался не отстать на этомъ трудномъ пути угожденія Богу. Исторія сохранила несчетное количество примѣровъ такой благотворительности. Такъ, извѣстно, по сказанію Курбскаго, что знаменитый Адашевъ "десять имѣлъ прокаженныхъ въ дому своемъ, тайно питающе и обмывающе ихъ своими руками". Въ томъ же родѣ существуютъ свѣдѣнія объ извѣстномъ дипломатѣ XVII вѣка, Ордынъ-Нащокинѣ. Царь Алексѣй, дѣлая его думнымъ бояриномъ, писалъ между прочимъ: "помня Бога и Его св. заповѣди, алчныя кормишь, жаждущихъ поишь, нагихъ одѣваешь, странныхъ въ нровы вводишь, еще и ноги имъ умываешь". Ѳ. М. Ртищевъ (ум.1673), "видя скитающіяся и по путемъ лежащія всякія недужныя, купи нѣкій донецъ и устрой въ немъ двѣ келіи, и тамъ, собравъ 13--15 человѣкъ, питаше и упокоеваше тыя". Изъ русскихъ "самарянъ" женскаго пола вспомнимъ знаменитую боярыню Ѳедосью Прокопьевну Морозову. Пламенѣя любовью къ страждущимъ, она содержала въ своемъ домѣ "гнойныхъ", нѣкоего Ѳеодота Стефановича и другихъ; она служила имъ своими руками и въ уста ихъ пищу давала. Ея домъ былъ открытъ нищимъ и сиротамъ, которые "невозбранно въ ея ложницахъ обитали и съ нею ѣли съ одного блюда". Нерѣдко руки ея "пряслицѣ касались": она садилась за прялку, готовила нити и тѣми нитями шила рубахи, а ввечеру, съ одною изъ старицъ, "одѣвшись въ рубище, ходила по улицамъ и стогнамъ града, по темницамъ и богадѣльнямъ, одѣляя рубахами нищихъ".
   Итакъ, куда бы мы ни обратили взоръ, вездѣ передъ нами подобныя явленія. Отъ края до края Россіи, сверху до низу, пробѣгала теплая струя душевнаго участія въ нуждѣ страждущаго ближняго. "Въ тѣ времена",-- говоритъ Забѣлинъ,-- "добродѣтельному и благочестивому сердцу были, какъ воздухъ, необходимы нищіе, странники, убогіе, калѣки и старцы, въ образѣ которыхъ живая душа имѣла тогда чтимый выходъ на путь добрыхъ дѣлъ. Повсюду вспыхивало горячее желаніе послужить страдающныу человѣку, и послужить своими руками, собственнымъ трудомъ, личнымъ дѣятельнымъ подвигомъ".
   Обратимся теперь къ внѣшней организаціи, которою оформливалась русская забота о ближнемъ до конца XVII вѣка.
   

X.

   Не имѣя склонности вообще къ формалистикѣ въ жизни, считая благотворительность богоугоднымъ дѣломъ, требующимъ отъ благотворителя искренняго, душевнаго рвенія и скромнаго, даже "тайнаго" подвига, русскіе люди не выработали какихъ-нибудь искусственно-сложныхъ филантропическихъ системъ и хитроумно организованныхъ учрежденій. Съ первыхъ временъ водворенія христіанства, нищая братія, въ общенародномъ понятіи, была поставлена въ связь съ церковью. Уже Уставъ кн. Владиміра пріурочилъ къ церкви "людей богадѣльныхъ", "слѣпцовъ, хромцовъ, странниковъ", а также "больницы, гостинницы, страннопріимницы". Это же установленіе повторяется и подтверждается и другими, позднѣйшими положеніями; оно отражается и въ Уставѣ князя Всеволода "о церковныхъ судѣхъ", и въ Судебникѣ Іоанна III, и въ Судебникѣ Іоанна Грознаго, гдѣ между прочимъ сказано: "а на монастырѣхъ жити нищимъ, которые питаются отъ церкви Божіи". Церковь была, дѣствительно, средоточіемъ дѣлъ милосердія. Незабвенный святитель Ѳеодосій Печерскій далъ, быть можетъ, самый ранній примѣръ организаціи старорусскаго призрѣнія страждущаго люда. "Видя кого",-- читаемъ въ Патерикѣ,-- "нища и убога, скорби суща, и въ одеждѣ худой, сожалѣлъ скорбя о томъ и со слезами миловалъ его. И сего ради, сотвори дворъ близъ монастыря своего, и церковь св. Стефана созда въ немъ и тамо повелѣ пребывати нищимъ, слѣпымъ, хромымъ, прокаженнымъ, имъ же отъ монастыря выдаваше, еже на потребу". Это призрѣніе, въ которомъ даваемый бѣднымъ пріютъ и хлѣбъ былъ лишь внѣшнимъ выраженіемъ сердечнаго участія къ людямъ, въ скорби сущимъ, это призрѣніе, въ которомъ проявлялось не холоднохозяйственное, вынужденное общественными интересами, дѣло насыщенія голодныхъ ртовъ, а внутренній императивъ любви, предлагавшей помощь "со слезами",-- это "учрежденіе" Ѳеодосія послужило, если не типомъ, то образцомъ русской благотворительности.
   Скудныя историческія свѣдѣнія, не давая возможности окинуть взоромъ всю картину стариннаго призрѣнія бѣдныхъ, приподнимаютъ лишь кое-гдѣ завѣсу прошедшаго: и мы видимъ, то Зиновія-разслабленнаго, "лежащаго" у Рождественскаго священника Никиты, то "кажненныхъ", живущихъ во дворѣ другаго священника, то группы убогихъ, ютящихся у приходскихъ церквей, отъ имени которыхъ они получали свое названіе: успенскіе, архангельскіе, чудовскіе нищіе. Писцовыя книги XV и XVI вв. говорятъ о томъ, что возлѣ сельскихъ храмовъ, вмѣстѣ съ домами церковно-служителей, а также возлѣ монастырей, существовали "богадѣльныя избы". Такъ, въ книгахъ дворцовыхъ селъ Нижегородской губ. значится подъ 1588 годомъ: "Село Сосновское, дворовъ церковныхъ: во дворѣ попъ Ѳеодотъ, во дворѣ пономарь Сенька, да пять келей, и въ нихъ живутъ нищіе, питаются отъ Божьей церкви". Или въ книгахъ другаго уѣзда: "церковь Дмитрія Солунскаго древяна клѣтцки, а у церкви: во дворѣ попъ Давидъ, пономарь Андросъ, да восемь келей, а въ нихъ живутъ нищіе, питаются отъ церкви Божіей, отъ міру" (ср. Неволина, т. 6). То же самое и въ городахъ. Въ документѣ, напр., о городѣ Галичѣ начала XVII в. читаемъ: "За острогомъ храмъ во имя царя Константина, у того храма, въ городѣ на тяглой землѣ, семь избушекъ, а въ нихъ живутъ пономарь, да шесть человѣкъ нищихъ; питаются отъ церкви, по приходнымъ людямъ. У храма Рождества Христова -- четыре человѣка нищихъ, у Богоявленія -- пять такихъ же избушекъ и т. д., а всего въ городѣ 68 человѣкъ нищихъ" (ср. Лешкова, "Русскій народъ и государство"). Въ болѣе значительныхъ городахъ были и болѣе крупныя учрежденія. Такъ въ Москвѣ, во второй половинѣ XVII вѣка: находимъ 410 человѣкъ, имѣвшихъ пріютъ въ царскихъ богадѣльняхъ; въ Моисеевской ихъ было 100, у Боровицкаго моста 38, на Могильцахъ 12, остальные въ Покровской богадѣльнѣ, въ Кулиженской, въ Петровской, въ Срѣтенскомъ монастырѣ. Эти богоугодныя заведенія находились въ вѣдомствѣ приказа Большаго дворца. Но такъ какъ дѣло благотворительности всегда тяготѣло къ церкви, то указъ 1676 г. передалъ вѣданіе "нищихъ и старицъ" дому свят. патріарховъ, которые и раньше имѣли свои богадѣльни. Въ томъ же году патріархъ Іоакимъ велѣлъ жить у приходскихъ церквей нищимъ, которые тѣснились въ избушкахъ и клѣтяхъ по улицахъ Кремля, Китая, Бѣлаго и Земля наго города, а тѣ избушки сломать, а на построеніе тѣмъ нищимъ, которые учнутъ избушки ставить у приходскихъ церквей, давать по одному рублю на человѣка (ср. Воробьева, "О московскомъ сборѣ 1681--1682 г.").
   Изъ этихъ и подобныхъ разрозненныхъ чертъ слагается опредѣленный образъ интересующаго насъ дѣла. Намъ нѣтъ необходимости, въ поискахъ за нищей братіей, блуждать растеряннымъ взоромъ по широкимъ пространствамъ старой Россіи, или углублять испытующій взглядъ въ углы и закоулки ея общественной жизни. Мы знаемъ, что вездѣ, гдѣ только свѣтился крестъ богатаго ли, или самаго скромнаго храма, тамъ и ютилась эта братія, тамъ и имѣла она точку опоры. Обильно разсыпанныя по государству церкви были пунктами, въ которыхъ -- если можно такъ выразиться -- осаждалось и кристаллизировалось разлитое повсюду въ населеніи чувство нищелюбія. Имѣя престолы, предъ которыми народъ исповѣдывалъ свою любовь и преданность Богу, церкви имѣли при себѣ, въ лицѣ недугующихъ и страждущихъ, алтари инаго рода, у которыхъ люди свидѣтельствовали о своей христіанской любви къ ближнимъ. На эти живые жертвенники текли сокровища царскихъ даровъ и царскаго ласковаго слова, къ нимъ несли плоды своего дѣятельнаго милосердія духовныя лица, сюда же возлагалась лепта благотворительнаго труда и рвенія мірянина. Нигдѣ здѣсь не было многоэтажныхъ зданій -- "Эйфелевыхъ башенъ" филантропіи; никто не похвалялся здѣсь разомъ осушить море человѣческаго страданія, но это море, не собираемое искусственными плотинами, растекалось по всей шири пространства страны, гдѣ и просачивалось въ почву бодрой готовности помочь чужому горю. Здѣсь не было сентиментальныхъ экстазовъ и эффектныхъ декорацій, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, здѣсь не было нужды уловлять пожертвованія обманомъ или даже установлять закономъ налогъ, какъ обязательную дозу любви къ ближнему. Жалкія видомъ богоугодныя избушки были богаты искренностью желанія угодить Богу, со стороны окружавшаго населенія, и обитатели этихъ келій, не удрученные параграфами казарменно-тюремныхъ уставовъ, мирились съ неприглядностью своего жилища, чувствуя себя въ своемъ углу, какъ дома. Дѣло благотворенія, словомъ, дѣлалось просто, среди благочестивой тишины, лицомъ къ лицу съ нуждою, съ дѣйствительными, мѣстными ея представителями, не отожествляя благотворительность съ бездушнымъ денежнымъ взносомъ, и рѣдко выходя изъ ограниченныхъ предѣловъ церковнаго прихода, внѣ которыхъ нуждающійся людъ начинаетъ казаться человѣческому взору безличной массой "нищенства" или "пролетаріата", а задачи сердечнаго милосердія обращаются въ головоломныя соціальныя проблемы.
   Приходская благотворительность кое гдѣ слагалась въ прочное зерно, обѣщавшее богатый плодъ. Таковы были "церковныя братства", возникавшія и дѣйствовавшія въ юго-западной Россіи, начиная съ XV вѣка. Нѣкоторые изслѣдователи стараются представить эти "братства" заимствованіемъ изъ западной Европы, копіей европейскихъ, средневѣковыхъ гильдій. Но съ такимъ мнѣніемъ нельзя согласиться. Хотя религіозныя цѣли и лежали первоначально въ основѣ гильдій, но специфическій западно-европейскій духъ не замедлилъ проявиться въ нихъ, сначала придавъ имъ политическій характеръ орудія борьбы горожанъ противъ феодаловъ, а затѣмъ обративъ ихъ въ экономическіе союзы, въ промысловыя гильдіи и цехи. Генеалогія нашихъ церковныхъ братствъ, по вѣрному указанію Костомарова и др., имѣла собственнаго прародителя,-- именно то свойство русской души, которое сказалось уже въ древнѣйшемъ благородномъ содружествѣ "побратимства".
   "Названное братство" или побратимство было союзомъ двухъ или болѣе лицъ, ради оказанія взаимной помощи, причемъ самопожертвованіе со стороны "братьевъ" считалось естественнымъ и непремѣннымъ условіемъ союза. Уже древніе греки наблюдали у скиѳовъ подобнаго рода союзы и удивлялись крѣпости ихъ нравственныхъ узъ. Въ древнѣйшей Руси эта связь почиталась священной. Человѣкъ видѣлъ въ названномъ братѣ второе я. Ихъ сердца бились въ унисонъ, никакія проявленія личнаго интереса или эгоистическаго обособленія не смѣли вторгнуться сюда. Братъ вѣрилъ въ брата, и эта вѣра была для нашего предка вѣрой въ святость человѣческаго слова, въ прочность человѣческаго чувства, словомъ,-- вѣрой въ добро и въ человѣка. Легко понять, какое впечатлѣніе должны были производить случаи -- чрезвычайно, впрочемъ, рѣдкіе -- измѣны братству. Такая измѣна была громовымъ ударомъ, сразу разрушавшимъ все, чѣмъ красна жизнь и что единственно поднимаетъ человѣческую душу надъ уровнемъ животности. Когда богатырь Данило Денисьевичъ, по сказанію былины, убѣдился въ измѣнѣ своего брата, то заплакалъ горькими слезами. Гдѣ видано, чтобы братъ шелъ на брата? Къ чему же послѣ этого жизнь? И благородный витязь не вынесъ моральнаго удара: "взялъ Данило свое острое копье, тупымъ концемъ воткнулъ въ сырую землю, а на острый конецъ самъ упалъ"...
   Этотъ духъ нравственнаго единенія, сказавшійся въ побратимствѣ, отразившійся позднѣе въ интимности старинной братчины, блеснувшій удалою солидарностью Запорожья и проявившійся въ духовномъ единеніи монашескихъ союзовъ,-- былъ внутренней основой и церковныхъ братствъ. Если послѣднія развились преимущественно въ нашихъ южныхъ и западныхъ предѣлахъ, то это не потому, что отсюда были близки европейскіе образцы для подражанія, а потому, что въ этихъ мѣстахъ на долю русскаго народа пришлась особенно крупная доля несчастья. Здѣсь гнетъ чужаго владычества соединялся съ гнетомъ чужой религіи. Здѣсь Россія, лицомъ къ лицу съ іезуитами, познала, что означаетъ "католическое просвѣщеніе" и къ чему ведутъ неумѣстные компромиссы въ родѣ уніи. Весьма естественно, что православное населеніе края должно было сплотиться на защиту своей вѣры. Бичъ страданія умягчилъ сердца, въ которыхъ вспыхнула особенная жажда найти утѣшеніе въ Богѣ. Но путь къ Богу, по общерусскому воззрѣнію, идетъ среди скорбящихъ, протягивающихъ къ намъ руки за помощью. Отсюда понятна интензивность благотворительности, проявленная церковными братствами.
   Заповѣдь любви и милосердія лежала краеугольнымъ камнемъ въ этихъ православныхъ союзахъ. "I. Христосъ говорилъ ученикамъ",-- читаемъ въ актѣ установленія Кіевскаго братства, въ 1616 году,-- "заповѣдую вамъ, да любите другъ друга, потому и узнаютъ васъ, что вы мои ученики, если будете имѣть любовь между собою". То же учили и апостолы. Лука говоритъ: "у вѣрующихъ была одна душа и одно сердце, и не было между ними никого бѣднаго". И мы, грѣшные, послѣдуя сему божественному, спасительному и человѣколюбивому наставленію, начинаемъ сей дружелюбный союзъ". Исходя изъ такого основнаго пункта, братства употребляли усилія, чтобы наиболѣе успѣшно "проразумѣвать и пещись о призрѣніи и потребностяхъ благочестивыхъ единовѣрныхъ братій". Изъ пожертвованій и вкладовъ каждое изъ нихъ составляло себѣ казну, назначавшуюся на воспитаніе сиротъ, на прокормленіе старыхъ и больныхъ, на призрѣніе странниковъ, на пособіе вдовамъ, на защиту обидимыхъ и up. Старшіе братчики должны были распоряжаться дѣлами такъ, "какъ бы око Божіе всегда обращенное на себя видѣли". Благотвореніе не ограничивалось операціями полученія и выдачи денегъ, а носило на себѣ печать истинной заботы о ближнемъ: "если бы какой братъ",-- значилось въ уставѣ Луцкаго братства,-- "по Божію допущенію, подвергся какимъ-либо напастѣмъ, тогда всѣ братія обязаны ему благодѣтельствовать, и въ болѣзняхъ его призирать и о душѣ его заботиться, оказывая любовь къ брату своему, при жизни его и по смерти". Воюя съ людскими страданіями въ предѣлахъ своей мѣстности, братства строили скромныя, но освященныя искреннимъ желаніемъ добра, богадѣльни, больницы и страннопріимные дома. Въ грамотѣ Сигизмунда III, при открытіи Минскаго братства, говорится, что граждане намѣрены устроить госпиталь, "и въ немъ объ людехъ убогихъ и хворыхъ пильное стараніе мѣти,-- тепломъ, выживеньемъ и всякимъ смотрѣньемъ, милосердными и побожными учениками водлугъ переможенья своего". Въ этой дѣятельности не было шаблоновъ формалистики и механичности, но вѣчно бодрствующая, чуткая и дѣятельная любовь. Братчики предъявляли сами къ себѣ весьма строгія нравственныя требованія, понимая, что хорошія дѣла могутъ совершаться только хорошими людьми. И братства честно служили свою службу. Даже враги православія не могли не отдавать имъ справедливости, свидѣтельствуя, что ихъ "благочестіе сіяло на цѣлый край россійскій" {Ср. соч. Флерова "О правосл. дера, братствахъ". Также ст. въ "Христ. чтеніе", 1875, 8--9.}.
   Само собою разумѣется, что необходимость защищаться отъ іезуитовъ и прочія боевыя условія жизни заставили братства позаботиться о своей организаціи, которую они отчасти заимствовали изъ западнаго цеховаго устройства и Магдебургскаго права. Но эти заимствованія касались не внутренняго существа дѣла, а только внѣшней его оболочки {О значеніи заимствованій ср. соч. пр. В. Антоновича ("Монографіи по ист. зап. и югозападн. Россіи"), который говоритъ: "Населеніе смотрѣло на Магдебургское право, какъ за хартію, гарантирующую извѣстную долю самостоятельности. Жизнь устроялась по обычаямъ мѣстнаго права, которое сохранялось по преданію или истекало изъ внутреннихъ понятій о справедливости судящихъ, тогда какъ постановленія "Саксона" по большей части не совпадали съ этими началами, завѣщанными минувшею общинною жизнью края. А потому Магдебургское право въ значеніи кодекса законоположеній -- оставалось мертвою буквою".}. Вслѣдствіе слабаго въ то время развитія государственности, братства должны были устраивать свое внутреннее управленіе, свой судъ, свои особые законы, свои карательныя мѣры и цѣлый ритуалъ своего функціонированія. Все это обусловливалось свойствами эпохи и обстоятельствъ. Но, съ минованіемъ надобности, съ водвореніемъ сложившейся государственности, внѣшняя оболочка братствъ могла бы измѣниться, обнаруживъ и выдвинувъ на первый планъ первоначальное, свѣтлое, благотворное зерно этихъ "дружелюбныхъ союзовъ". Здѣсь, вокругъ священной цѣли, одинаково для всѣхъ дорогой и возвышающейся надъ міромъ личныхъ интересовъ, могло бы воспитаться умѣніе трудиться сообща на общую пользу и способность цѣнить общественное благо,-- умѣніе и способность, отсутствіе которыхъ похоронило не одно благожелательное намѣреніе и не одну благородную реформу.
   

XI.

   Несмотря на многія цѣнныя качества старорусской благотворительности, все же она, конечно, не состояла изъ однихъ лучей свѣта, безъ тѣни. Человѣческая склонность къ слабостямъ и прегрѣшеніямъ находила себѣ доступъ въ нее, изловчаясь прокрадываться даже между столь близкими встарину руками дающихъ помощь и ее получающихъ. Іоаннъ Грозный засвидѣтельствовалъ объ этомъ на соборѣ (Стоглавомъ), созванномъ съ цѣлью подумать вообще "о всякихъ земскихъ нестроеніяхъ". Поставляя собору на видъ, что "нѣцыи стригутся (въ монахи) покоя ради тѣлеснаго, чтобы всегда бражничать", что черньцы и черницы по міру волочатся", что "попы и міряне и жены со св. иконами скитаются и сооруженіе собираютъ и на окупъ сказываются проданные" и пр., царь вмѣстѣ съ тѣмъ коснулся и вопроса о призрѣніи бѣдныхъ и убогихъ. Есть у насъ по городамъ,-- говорилъ онъ,-- богадѣльныя избы, въ которыя ежегодно отпускаема изъ царской казны милостыня,-- хлѣбъ, соль, деньги, одежда, а также поступала милостыня отъ христолюбцевъ; но только въ этихъ избахъ, по злоупотребленіямъ завѣдующихъ ими приказчиковъ, живутъ "мужики съ жонами и мало больныхъ", а нищіе, престарѣлые, страдальцы, скитаются но міру. Вникнувъ во всѣ эти царскія указанія, соборъ далъ совѣтъ относительно праздныхъ скитальцевъ: "разослати ихъ по монастырямъ, и которые здравы тѣломъ, тѣхъ добрымъ старцамъ подъ началъ, а потомъ въ монастырскія службы, тружатися на святую братію, а которые стары или больны, тѣхъ маломожныхъ устроить въ монастыряхъ въ больницы"; содержаніе имъ должно идти изъ вкладовъ на монастыри и изъ казны "благочестиваго царя и преосвященныхъ митрополитовъ и владыкъ,-- какъ имъ, государямъ, Богъ извѣститъ". Что же касается собственно злоупотребленій въ богоугодныхъ заведеніяхъ, то соборъ рѣшилъ: "надзоръ за богадѣльнями поручить добрымъ священникамъ и цѣловальникамъ или градскимъ добрымъ людямъ; а здоровые строи съ женами по богадѣльнямъ не жили бы, но питались бы отъ хотя по дворамъ, какъ было доселѣ, и трудились бы, если еще въ силахъ работать (гл. 73)".
   Вдумываясь въ этотъ отвѣтъ собора, мы не можемъ не почувствовать его мирнаго, возвышенно-спокойнаго тона. Въ немъ нѣтъ раздражительной ноты, нѣтъ озлобленія противъ нищеты, которая своими лохмотьями портитъ общественное благообразіе. Соборъ не защищаетъ, конечно, празднолюбцевъ, являя въ этомъ отношеніи единомысліе съ учительнымъ голосомъ церкви, всегда порицавшей "нехотящихъ дѣлать, чужими трудами кормящихся, аки черви идущіе капусту". Но соборъ не обнаруживалъ запальчивыхъ поползновеній, въ погонѣ за эксплоататорами христіанскаго милосердія, нанести ударъ самому милосердію, упразднивъ его и поставивъ на его мѣсто "трезво-разсудочное администрированіе нищенства". Соборъ не проявлялъ намѣренія отдѣлить нищую братію отъ "боголюбцевъ", онъ твердо полагался на этихъ "боголюбцевъ" и продолжалъ толковать съ вѣрою о "спасенной милостынѣ", которую подадутъ люди, "какъ Богъ имъ извѣститъ". Далекій отъ чувства скороспѣлаго разочарованія, соборъ не оглядывался растерянно по сторонамъ, но возвращался съ мыслью къ тому, "какъ было доселѣ". Что касается недостатковъ, замѣченныхъ въ богадѣльняхъ и указанныхъ царемъ, то соборъ вѣрно понялъ ихъ значеніе и смыслъ. Сущность этихъ недостатковъ заключалась въ томъ, что у жертвенниковъ любви въ ближнему, между несущими жертву и принимающими ее, появились непризванные посредники, какіе-то "приказчики", холодные и равнодушные наемники, мертвые слуги живаго дѣла, раннія ласточки -- провозвѣстники грядущаго запустѣнія въ священномъ храмѣ благотворительности. И соборъ подалъ вѣрный совѣтъ противъ вѣрно понятой болѣзни: онъ выразилъ желаніе, чтобы дѣло милосердія возвращено было въ хорошія руки, подъ недремлющее око чуткой, сердечной заботы "добрыхъ" священниковъ и "добрыхъ" людей.
   Но интересующему насъ вопросу не всегда суждено было встрѣчать подобное "консервативное" къ себѣ отношеніе. Сотню лѣтъ спустя, мы снова видимъ соборъ, мы снова присутствуемъ при обсужденіи задачъ благотворенія. Но это было уже иное время, здѣсь были уже другія рѣчи, другія тенденціи. Къ этому времени разростаніе городской жизни образовало сильно населенные пункты, съ Москвою во главѣ. Сюда стала скопляться нищая братія, "слѣпецъ" и "хромецъ" начали надоѣдать, раздражая нервы. Не безъ того, что въ городской сутолокѣ полумилліоннаго населенія Москвы, не мало празднолюбцевъ сочли для себя удобнымъ выйти на улицу, ловко замаскировавшись аттрибутами убожества. По крайней мѣрѣ, на Руси начинаетъ слышаться иронически-негодующая оффиціальная рѣчь о "гуляющихъ людяхъ, которые, подвязавъ руки, также ноги, а иные глаза завѣся, притворнымъ лукавствомъ просятъ на Христово имя милостыню".
   Прислушиваясь къ сужденіямъ московскаго собора 1681 года о нищенствѣ, мы тщетно ожидаемъ встрѣчи съ напоминаніемъ о прежнемъ милосердіи, о нищелюбіи, "какъ было доселѣ". Никто не обращается здѣсь къ испытанному подвигу "боголюбцевъ", никто не пытается возложить надежды на энергію приходской благотворительности, такъ ярко сіявшей, въ лицѣ церковныхъ братствъ, на "весь южный и западный россійскій край". Взоры и симпатіи времени начали клониться въ другую сторону. На престолѣ былъ Ѳеодоръ Алексѣевичъ, первый изъ русскихъ царей, надѣвшій польское платье; въ общественной атмосферѣ зарождался вкусъ къ "еуропскимъ обычаямъ". Указъ 1682 года о "шпитальняхъ" представляетъ собою чрезвычайно интересный документъ, знаменующій переломъ, который совершался тогда къ нашей жизни (указъ напечатанъ въ Ист. Ѳеодора Алекс., Верха). Заключая въ себѣ много новаго, этотъ указъ прежде всего отличается по истинѣ новымъ въ тогдашней Россіи тономъ,-- тономъ несмѣлаго восхищенія предъ европейскими порядками, тономъ той смиренной зависти, съ какою забитый бѣднякъ взираетъ на сокровища и роскошь богача. Бросая презрительный, гадливый взглядъ на отечественную нищую братію, которая бродила и лежала по улицамъ, указъ подобострастно замѣчаетъ, что въ европейскихъ "государствахъ и градахъ для нищихъ домы построены, отчего великая польза". Умилившись предъ заграничными "dépôts de mendicité", указъ продолжаетъ: "А для унятія бродячихъ воровъ сдѣланы за моремъ во многихъ городахъ двори, гдѣ такихъ людей по особымъ чуланцамъ, сковавъ, сажаютъ на нѣсколько недѣль, смотря по винѣ, и заставляютъ пилами тереть сандалъ и другую тяжелую работу и, по работѣ смотря, даютъ имъ хлѣба и воды или кваса". Очертивъ такимъ образомъ ужасное изобрѣтеніе европейской жестокости и надѣливъ "заморскіе".рабочіе дома русскимъ квасомъ, указъ описываетъ въ томъ же завистливо-хвалебномъ духѣ западные воспитательные пріюты: "а въ иныхъ государствахъ нищенскимъ дѣтямъ построены дворы, въ которыхъ, перво изуча ихъ грамотѣ, научаютъ ремеслу, какому кто похочетъ, или отдаютъ мастерамъ ихъ учить по домамъ, а дѣвокъ отдаютъ по моныстырямъ для ученія жъ, и изуча и въ лѣты совершенные пришедъ, какъ можетъ хлѣбъ свой заживать и себя съ женою прокормить, отпускаютъ на волю, или, купя дворы тѣмъ, поженятъ. И отъ такихъ людей и впредь уже въ градѣ прибытокъ, а воровства отъ такихъ опасаться нечего, потому что ему уже способъ данъ, чѣмъ сыту быть". Описавъ въ столь идиллическихъ краскахъ чужеземные воспитательные дома, на которыхъ, по сознанію самихъ иностранцевъ, всего умѣстнѣе надпись: "здѣсь истребляютъ дѣтей на общественный счетъ",-- указъ высказываетъ желаніе, чтобы такіе дворы были заведены у насъ; при этомъ онъ дозволяетъ себѣ робкое мечтаніе, что питомцы этихъ дворовъ могли бы замѣнить у насъ иностранныхъ ремесленниковъ: "вмѣсто иноземцевъ, мочно бъ и своихъ завесть, какъ нынѣ сказываютъ у турокъ, которые прежде сихъ наукъ не знали, нынѣ имъ учатся". Доказывая основательность своего мечтанія и предвосхищая знаменитый впослѣдствіи тезисъ о русскомъ "génie de l'imitation", указъ замѣчаетъ: все это у насъ могло бы осуществиться, "для того, что отъ народа россійскаго многіе зѣло понятны".
   Исходя изъ приведенныхъ основаній, удобно было приступить къ весьма кореннымъ реформамъ, во указъ 1682 года ограничился лишь проектированіемъ устройства двухъ "шпиталенъ", для запиранія въ нихъ убогаго люда, "чтобы впредь по улицамъ бродячихъ и лежащихъ нищихъ не было", чтобы "притворные нищіе принуждены были хлѣбъ свой заживать работою", и чтобы устранить выставку отвратительныхъ больныхъ, "какимъ людямъ во всѣхъ странахъ Европейскихъ отнюдь не позволяютъ по улицамъ ходить". Лѣченіе въ шпитальнѣ такихъ страдальцевъ, предполагалъ указъ, могло составить практику и упражненіе "молодымъ дохтурамъ". Едва-ли- нужно говорить, насколько чуждо было русскому духу это отношеніе къ нищетѣ, какъ къ преступленію, эта замѣна благотворительности своеобразнымъ общественнымъ "дренажемъ", запрятываніемъ нищей братіи подъ-спудъ, слабонервной брезгливостью къ горькой участи страдальцевъ и обращеніемъ этихъ страдальцевъ въ предметъ для "вивисекціи", въ матеріалъ для экспериментовъ малосвѣдущихъ врачей. Однако же, къ чести разсматриваемаго указа должно замѣтить, что онъ все-таки не вполнѣ еще отрѣшился отъ традицій стараго благочестія, не вполнѣ довѣрился механическому дѣйствію "учрежденія", не вполнѣ рѣшился оторвать дѣло помощи ближнему отъ народнаго сердца. Насъ убѣждаютъ въ этомъ два положенія указа: "Еще же надобно",-- говоритъ одно изъ нихъ,-- "чтобы тому мѣсту быть при улицахъ большихъ, гдѣ всегда многолюдство бываетъ, чтобы мимоходящіе такую богадѣльню или больницу видя, умилясь, милостыню подавали". Другой пунктъ указа постановляетъ: "надъ всѣмъ надобно къ тому приставить добраго дворянина, который бы то дѣло дѣлалъ одной ради любви Божіей съ охотою".
   Но такія оговорки было послѣдними прощальными взглядами, обращенными въ прошедшее. Будущее открывало свои объятія шедшимъ на завоеваніе "еуропскимъ обычаямъ". На порогѣ XVIII вѣка самостоятельность народной благотворительности все болѣе и болѣе забраковывается; все рѣшительнѣе выдвигается вѣра во всемогущество учрежденія, устава и закона, который все настойчивѣе гремитъ надъ головою "каликъ" угрозами наказанія, повелѣвая ссылать ихъ въ посады, волости, къ ихъ помѣщикамъ, а если покажутся опять, то подвергать ихъ жестокимъ карамъ, бить кнутомъ и отправлять въ города Сибири. Наконецъ, весь этотъ новый порядокъ вещей получилъ завершеніе въ мѣрахъ Петра I, который приступилъ къ дѣлу съ страстностью, напоминавшею Іоанна Грознаго, котораго императоръ-преобразователь вообще ставилъ себѣ образцомъ для подражанія {Ср. Берха, Ист. Алексѣя Михаиловича. Герцогъ Голштинскій, устраивая въ 1721 г. въ Москвѣ тріумфальныя ворота, во время торжества мира съ шведами, приказалъ изобразить на одной сторонѣ ихъ Петра I, а на другой Іоанна Васильевича. Петру очень понравилось это, и онъ сказалъ герцогу: "Ваша свѣтлость, сія иллюминація самая лучшая въ Москвѣ: тутъ представлены мои собственныя мысли, этотъ государь (указывая на Іоанна Грознаго) мой предшественникъ и примѣръ; я всегда принималъ его за образецъ".}. "Духовный Регламентъ" поднялъ безпощадный бичъ надъ людомъ, который бременилъ безъ пользы землю и распѣвалъ свои "нелѣпыя и вредныя пѣсни". Приводя въ новый порядокъ расходы дворца и считая суммы, употреблявшіяся на кормленіе нищихъ во дворцѣ, Петръ I написалъ собственноручно (въ 1700 г.): "Си деньги раздать нищимъ по улицамъ, а въ Верхъ ихъ (нищихъ) не брать, для того, что вытерки то комятъ". Этимъ указомъ окончательно и навсегда убогіе отдалились отъ дворца, и поданъ былъ сигналъ въ закрытію передъ нищей братіей дверей домовъ высшаго, интеллигентнаго класса русскаго общества. Прежніе пріемы личнаго благотворенія были объявлены пустою, даже вредною сентиментальностью, и старая милостыня, въ качествѣ вреднаго для общества дѣла, была запрещена подъ страхомъ наказанія. Напрасно укоренившееся народное убѣжденіе выражало про себя свое недоумѣніе устами Посошкова: "А и нынѣшній указъ о нищихъ учиненъ не весьма здраво, потому: велѣно штрафовать тѣхъ, кто милостыню подаетъ. И тѣмъ никогда не унять, да и не возможно унять, и то положеніе и Богу не безъ противности. Богъ положилъ предѣлъ, что давать милостыню, а судьи наши за то штрафуютъ".
   Подобныя заявленія народнаго смысла не могли, конечно, задержать разроставшееся все болѣе и болѣе обаяніе европейскихъ порядковъ. Исторія нашей благотворительности обнаружила все большее стремленіе съ сліянію съ истеріей западнаго призрѣнія бѣдныхъ, основныя черты котораго мы указали выше. Слѣдя за многосложными перипетіями безсильной оффиціальной борьбы съ человѣческими нуждами и страданіями, мы можемъ утѣшиться тѣмъ, что духъ живаго милосердія не потерянъ русскимъ народомъ.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru