Йенсен Йоханнес Вильгельм
Золотоискатель

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Guldgraveren
    Перевод Анны и Петра Ганзенов (1919).

Иоганнес Йенсен.
Золотоискатель

Перевод с датского А. и П. Ганзен.

   У гробёлльского столяра Андерса Эриксена много лет висела пара диковинных сапог. Они были не рантовые, не выворотные, а цельные из резины, и такие высокие, что взрослому мужчине хватали до самых бедер. Такие сапоги носят золотоискатели.
   Сам столяр Андерс никогда не носил их, только ребятишки его редкий раз шлепали в них по пруду, и то не больше нескольких минут подряд; местный доктор объявил. что ноги не могут дышать в таких сапогах. Они и пахли-то как-то странно -- не то ядом, не то лекарством, и когда вода плотно обнимала свободные голенища вокруг ног, то последние ощутительно начинали "отсыхать". Вообще сапоги эти внушали к себе большое почтение. Заходя в мастерскую столяра и видя их на стене, люди невольно посылали смутную мысль туда, в широкий свет, в те далекие края, где добывается золото, но куда не забираются порядочные люди. Случалось, что они при этом с каким-то богобоязненным любопытством осведомлялись о Лавсте Эриксене, отце Андерса: где-то он теперь, не слыхал ли столяр о нем чего-нового, и скоро ли станет его наследником?..
   Столяр Андерс на такие расспросы отрицательно мотал головой. И понемногу все позабыли и про Лавста Эриксена и про сапоги, которые висели себе под потолком и ветшали, затянутые паутиной.
   Столяр Андерс познакомился со своим отцом или. как выражались весельчаки, "обрел" своего отца на тридцатом году своей жизни. До тех пор отца как будто и не существовало для Андерса. Мать Андерса умерла, когда он был еще совсем маленьким, а тогда отца уже и след простыл. В бытность Андерса школьником, другие ребятишки побойчее любили затыкать ему рот рассказами о том, что у него был отец по имени Лавст, да сбежал от него и его матери, от дома и от всего. А когда Андерс вырос и с помощью добрых людей научился ремеслу, то привык, в знак благодарности, терпеливо выслушивать рассказы благодетелей об его негодяе-отце, сбежавшем в Америку,
   Андерс вообще был парень молчаливый, не злой, худой н длинный, словно весь вытянувшийся от благодарности, бледный, узкогрудый, и мухи никогда не обидел. В солдаты его не взяли -- не годился. И вот, он занялся сколачиванием гробов, словно желая втихомолку, выместить свою обиду на людях. Плодовит он был необычайно и, что ни год, приживал ребенка с женщиной, с которой никто другой не подумал бы сойтись.
   Лавст Эриксен сам к свое время явился отпрыском подобного детопроизводства. Сначала он служил на побегушках, потом подручным, затем старшим работником и выбился-таки в люди собственным трудом. Потом ненароком соблазнил девушку и запутался. Несчастье никогда не приходит в одиночку; Лавст "полюбил" девушку, то есть взглянул на потеху всерьез и решил нести последствия своего греха, а это -- признак высокомерия, и никогда не прощается добрыми людьми, которые требуют, чтобы все вели себя одинаково подло. Лавст проявил чувство и был за это исключен из своего сословия.
   Такому отверженцу приходится начинать жизнь сызнова, и, по тогдашним временам, Лавсту оставалось одно -- уйти в степь. За сто риксдалеров, вколоченных упорным трудом. Лавст купил себе участок, поросший вереском, и в одно из воскресений люди узрели его с его беременной подругой на "собственной земле", -- ни дать ни взять, благородные господа вышли на прогулку! На самом-то деле они выбирали место для постройки жилья и к вящему неудовольствию обывателей Гробёлле выбрали вересковый холм с "видом" на окрестности. Они словно не понимали, что им куда приличнее было бы забиться в низину, сколотив себе там по примеру других совестливых бедняков какую-нибудь лачугу. В течение зимы Лавст натаскал на вершину холма камней, старых бревен и досок, а весной собственноручно начал строить дом. В сущности, дом этот вышел наполовину землянкой, так как Лавст выкопал глубокую яму, выложил ее булыжником и покрыл вереском. Рядом же с этим "замком" он по своему дурному вкусу водрузил флагшток. Лавст купил шест на аукционе, выкрасил его в белый цвет со спиральными красными полосами, и в тот день, когда молодые справляли новоселье в пустынной степи, на верхушке шеста трепался маленький флаг! Ну, разумеется, этого Лавсту уже не могли простить!
   Теперь Лавсту и Метте-Кирстине предстояло ни более, ни менее, как возделывать свой участок ручным способом, трудиться, не покладая рук. с единственной перспективой в будущем приобрести сносное жилье, пару коров, да десяток-другой овец в полную собственность. Но до того надо было прожить целый век человеческий; пока же у них в жилье не водилось даже кошки. Лавст ходил в Гробёлле на поденщину, и его заработка едва-едва хватало ему с женой на пропитание. Свободное время Лавст отдавал своему геркулесову [Геркулес -- древне-греческий полубог, совершивший много невероятно трудных подвигов] труду -- вскапывал степь заступом; но из этого, конечно, ничего не выходило. Тем не менее он не сдавался, и обывателей злило его упорство, а то они, пожалуй, не прочь были бы одолжить ему на время и плуг и пару волов. Гордость и упорство не к лицу молокососу-нищему! И вот зажиточные хозяева бесились, глядя на него, а мелкота ненавидела его за то, что он обособился от них. В ночь под Новый год они и сговорились в шутку снести с помощью канатов крышу с жилья молодоженов. Лавст вышел из дому и поколотил кое-кого. С тех пор Метту-Кирстину стали гнать со дворов, где она прежде получала молоко. Еще хуже пришлось им, когда домохозяева стали заявлять, что могут отлично обойтись без услуг Лавста: он так кичился своей работой, вот они и не хотели кланяться ему, чтобы он являлся к ним зарабатывать себе на хлеб насущный! Дольше всех давал работу Лавсту Фома Спанггор, но и с ним Лавст однажды повздорил, тот ему отказал, и Лавст остался со своими богатырскими руками без дела, праздным отщепенцем.
   К всеобщему негодованию. Лавст сумел продержаться еще с полгода. Он арендовал участок торфяного болота за пустячную плату, так как торф этот был крайне низкого качества. Но Лавст придумал изготовлять из него месиво, а потом прессовать в виде кирпичей, и топливо получилось прекрасное. Работа была не из легких, но Лавсту удалось завязать сношения с городом, где он и сбывал свой торф по хорошей цене. Поденный заработок торфокопов никогда не превышал двух марок Лавсту же. говорят, удавалось зашибать свыше шести. Но хозяин торфяника не потерпел этого. Он затеял дело в суде, доказывая, что Лавст имеет право копать торф лишь для собственной надобности, а не заводить тут целую фабрику. Лавст проиграл дело. Всю зиму обыватели степной хижины голодали. Ходили слухи, что их совсем скрутило с голодухи, одни кожа да кости осушись. Из жалкой трубы хижины с "видом" почти никогда не курился дымок. Раз в две недели, а то и раз в месяц, Лавст появлялся в мелочной лавочке и покупал фунт жиру. Да откуда брались у него деньги и на это? Он кутал свое изможденное лицо в большой шерстяной платок и ходил за четыре-пять миль, чтобы заработать молотьбой одну марку. Видели его и на ярмарке в чужом приходе, где он продавал самодельные костяные трубочистки, которых никто не покупал. На Пасху в окрестностях Гробёлле появился заезжий американский мормон. А весной Лавст Эриксен внезапно исчез. Люди заржали!
   Для Метты-Кристины и для мальчика дело обернулось как будто даже к лучшему. Раз этот упрямый перестал колоть людям глаза, жена и ребенок могли перейти на попечение прихода и опять пожевать хлебца. И, по слухам, попечительному совету предстало в хижине неописуемо жалкое зрелище. Метта-Кристина, однако, гак и пе оправилась: ни пища, им уход не могли поставить ее на ноги, -- она умерла. Мальчик попал с публичного торга в питомцы к бедной крестьянской семье, а потом в ученье к столяру. Выйдя из ученья, он поселился в селе и успел обзавестись семьей к тому времени, когда человек, назвавшийся его отцом, неожиданно опять всплыл на горизонте.
   В один прекрасный день дилижанс высадил v постоялого двора какого-то неизвестного с сундуком, окованным железом. Никто не знал того приезжего, и сам он никому себя не назвал. На сундуке была наклеена бумажка с надписью: "Red Star Line", и по совокупности всех признаков было решено, что незнакомец прибыл из Америки. Но он. несомненно, был датчанин. Приезд его вызвал в селе целую сенсацию, и его прозвали "золотоискателем". Все толковали об этом неведомом господине, который остановился на постоялом дворе и ничего пока не предпринимал, только сидел себе за столом да разглядывал народ. Взгляд у него был пронзительный и заставлял всех быть настороже. но в общем вид у него был мирный. Одет он был по-иностранному, но довольно неважно, и выбрит, как все, за исключением жесткого клока на подбородке. Словоохотливостью не отличался. Но вот, как-то на постоялый двор зашел один пожилой мужчина, который признал приезжего. После того всем как-то обидно стало, что приезжий не кто иной, как Лавст Эриксен, который после двадцатидевятилетнего отсутствия вернулся-таки домой из Америки.
   В тот же день Лавст отправился проведать сына. Встреча вышла не из трогательных. Кто-то уже побывал у столяра Андерса и сообщил ему новость, чтобы не вышло чего-нибудь лишнего. Андерс стоял у своего станка и не оставил работы, а только быстро поднял голову и кивнул: здравствуй, дескать. Лавст Эриксен окинул взглядом мастерскую и сына н тихо произнес:
   -- Здравствуй, Андерс!
   Андерс продолжал усиленно стругать.
   -- Я, ведь, отцом тебе прихожусь...
   -- Слышал, -- поспешил сказать Андерс. И лишь мельком взглянул на отца, встревоженный чужим голосом и еще больше тем, что отец сразу заговорил так напрямик.
   Молчание.
   Лавст рассматривал сына, который с особым усердием обделывал доску, сдирая с нее длинные визжащие стружки.
   Андерс был высокого роста, худой, с выдающимися скулами и больными глазами. Кривоногий и сутулый, с тонкой, как у ребенка, и провалившейся по середине шеей, он был похож на мать. Лавст то и дело поглядывал на него и опять отводил глаза в сторону. Оба молчали. Жена Андерса приотворила было дверь из комнаты и просунула свою нечёсаную голову в мастерскую, но увидела незнакомца и молча удалилась.
   Молчание.
   -- Откуда ты берешь лес? -- кротко спросил Лавст Эриксен, взглянув на кругляши и доски, громоздившиеся под потолок. Поток воззрился на особую полку, где лежали пара досок из красного дерева и несколько отрезков других благородных древесных пород, и прослезился. Андерс приостановился и проследил за взглядом отца, засунув одну руку под кожаный передник. Так он стоял долго, погруженный в думы, затем опять взглянул на отца и умышленно придавал лицу замкнутое выражение, чтобы старик не возымел каких-либо надежд, сказал:
   -- Я покупаю лес у Свенсена в Виррезунде.
   Деревянный тон ответа глубоко поразил отца. Он еще несколько минут, задумчиво переводя глаза с предмета на предмет, и жалобно произнес, обращаясь к сыновьей спине:
   -- Ну, да... Поговорим, поговорим. Андерс. Я полагаю остаться тут.
   За дверями послышался шум, -- жена Андерса подслушивала. Андерс продолжал стругать, затем подмял доску, чтобы взглянуть -- ровно ли вышло.
   -- Я виноват перед тобой, -- продолжал Лавст Эриксен несколько дрожащим голосом.
   Андерс как будто и не слыхал, тщательно направляя рубанок. Старик несколько минут спокойно и внимательно всматривался в сына, наконец, решительно кивнул головой и повернулся к дверям:
   -- Гуд-бэй! [английское слово "good-bye" (прощайте).]
   Выйдя па улицу, Лавст Эриксен постоял еще с минуту, смерил на глаз высоту жилища сына, оглянул два голых куста крыжовника в "саду" и шток-розы у стены дома, затем быстро зашагал назад на постоялый двор.
   В течение следующих месяцев "золотоискатель" вносил значительное оживление в среду обывателей. Не то чтобы он был особенно весел сам по себе. -- наоборот, от него трудненько было добиться даже "да" или "нет"; но он отличался разными странностями, которые во многих отношениях занимали окружающих. Никто никак не мог разобрать -- есть ли у него средства? Он, правда, не шикарил, но разве это мешало ему быть человеком состоятельным? Руки его огрубели от тяжелой работы, и он не мог вполне расправить ладони; видно было, что они-таки поработали на своем веку. Но сам он был еще крепыш, что твой палач, только волосы уже побелели.
   Недели через две по приезде Лавст Эриксен стал ходить на работу. Он был мастер на все руки, но отличался несчастной страстью исправлять и переделывать орудия, и пробовать все новые приемы работы. Все было не по нем, и все шло недостаточно живо для него, чуть ему давали волю, он возил навоз талоном, а пахал так, что из-под плуга искры летели; вечно торопился, как на пожар или за повивальной бабкой, и все над ним потешались втихомолку. Вдобавок он был невероятно угрюм и резок без всякого к тому повода, -- никто и не думал перечить ему; и это тоже давало пищу насмешкам. Окружающие передразнивали его манеру отвечать, огрызаясь; и в приходе надолго завелась мода преважно лаять сквозь зубы "нау" [английское слово "no". т. е. "нет"] в ответ на вопросы. Заметив, что его считают чудаком, он замкнулся в себе еще пуще. Более благоразумные люди, однако, питали к "золотоискателю" уважение. Видно было, что он научился в Америке куда большему, нежели показывал. Кому-то раз понадобилось свалить высокое старое дерево, и среди зрителей случайно оказался "золотоискатель". Он тотчас взял топор, который, разумеется, нашел негодным, и (надо было видеть его в эту минуту!), сверкая глазами, принялся обхаживать дерево, орудуя топором, словно фехтовальщик рапирою, становясь в позиции и пуская в ход всякие уловки? Чудо просто. Как он орудовал! Он был сметлив и, присматривался ко всяким мудреным штукам повсюду, где успел побывать. Новый способ завязывать веревки, введенный им, тоже привился в приходе, и узел этот так и назывался "узлом золотоискателя", хотя это и был обыкновенный матросский узел. Лавст Андерс оказался также искусным охотником и стрелял уток на фьорде; говорили, что он приманивал их. сам крякая по-утиному, и многим становилось жутко от такого "заклинания". Были у него и замечательные часы, которые показывали и месяцы, и дни года; никто понять не мог. как это можно завести часы на такой долгий срок?
   Пожив на родине несколько месяцев, "золотоискатель" занялся копанием мергеля. А занимались этим испокон веков лишь самые отчаянные головы, и "мергелекопов" знали за молодцов, которым все нипочем. Мергель копают двумя способами: в открытых ямах, грозящих оползнями, или в закрытых, которые знающими людьми считаются более безопасными. В последнем случае в верхнем слое почвы вырывают лишь узкий колодец вплоть до залежи мергеля, мергелекоп спускается на дно колодца и роется во стороны. Наверху же стоит помощник и подымает на блоке ведра с мергелем. Если обвалится такая яма, человек там внизу пропал; но это случается не так уж часто. Самые залежи мергеля находят следующим способом: двое товарищей, знающих толк в деле, обходят места и буравят землю длинным железным шестом с винтовой нарезкой на конце. Земля, прилипшая к острию шеста, исследуется при полощи азотной кислоты, если кислота зашипит, значит, в почве есть мергель. Сначала "золотоискатель" работал по найму на других, и скоро им стали дорожить, так что он зашибал хорошие деньги. В работе он не знал удержу и в грош не ставил жизнь; дело у него так и кипело; он один внизу поспевал за двумя товарищами наверху: первый вертел ворот, а второй отвозил мергель в тачке. Лавст ожил, попав на это дело; вот где, по-видимому, было его призвание. Ему необходимо было копать.
   Но, разумеется, в недолгом времени страсть к приключениям взяла свое. Ему не терпелось показать себя, -- какой он молодец, не в пример прочим, -- и он вступил в компанию с тремя шведами, отчаянными пьяницами, решив организовать эксплоатацию мергеля на широких началах. Они купили залежь и первый месяц работали, как все добрые люди, ворочая горбом, словно великаны. С ранней зари виднелись их исполинские фигуры, пыряющие в утреннем тумане, и слышалось звяканье цепей ворота. С ног до головы выпачканные мергелем и сырой землей, появлялись они потом в селе и сорили деньгами направо и налево, наводя столбняк на людей своим хвастовством, мотовством и забористыми проклятиями.
   Но, конечно, у них добром не кончилось. "Золотоискатель" ни в чем не знал меры, -- приобрел в городе локомобиль, велел прикатить его за пять миль, установил, и вот эта четверка нехристей принялась выкатывать мергель вагонетками по рельсам! У этих безбожников не было ни капли совести, которая заставляет других добрых людей чураться всяких модных затей. Ведь, мало кому было радости смотреть, как эта скверная труба пыхтела и чадила в степи, не переставая; и можно было прямо ослабнуть умом от одного этого черного дыма и угольной копоти. Словом, не худо было бы им посбавить прыти, пусть даже это дело обходилось без содействия лукавого. Да и страшно было так пускать свою машину: спины сливались в колесе, с такою быстротою оно вертелось, -- того гляди, все разлетится вдребезги! А тогда тяжелые железные осколки могут ведь отлететь, Бог весть куда! Да и надолго ли вообще хватит этой железной штуки? Непременно заржавеет; значит, и расчета никакого нет обзаводиться ею. Нет, прямо страсть брала глядеть, как эти "компаньоны" истязали землю. Правда, дело у них спорилось: один был тут, другой -- там; черный локомобиль трясся и гудел; железные цепи визжали и лязгали, и один вагончик за другим вывозил мергель. Никому из обывателей никогда и не снилось добывать мергель в таких колоссальных размерах. Зато никогда еще так и не зубоскалили над "золотоискателем", как спустя недели две по открытии этой "паровой добычи", когда залежь вдруг оказалась истощенной!
   Самого Лавста Эриксена это открытие, впрочем, не огорчило. Его удручало другое: ему все не удавалось помириться с сыном.
   Аккуратно каждое воскресенье являлся он поутру в село ухаживать за столяром. И все не мог настолько сблизиться с ним, чтобы толком поговорить о чем следовало. Лавст Эриксен обыкновенно заходил в мастерскую и смотрел, как сын работает, а столяр Андерс невозмутимо продолжал возиться с клеем, сосновой сажей и формами из серного камня, в которых отливал сложенные накрест руки и головки ангелов; так время шло до первого благовеста к обедне. Тут столяр снимал с себя кожаный фартук, а старик прощался и уходил. Иногда мм случалось обменяться парой слов, но никогда ни один не заговаривал о том, что, собственно, больше всего интересовало обоих. Столяр Андерс держался при этом с особого рода предупредительностью, словно отец был весьма почтенным клиентом, который лишь что-то долго не может решиться заказать тот гроб, из-за которого приходил.
   От дальнейших попыток к сближению Лавст Эриксен воздерживался, ожидая от сына хоть какого-нибудь шага к этому. Обыкновенно, старик становился возле верстака у самого порога, никогда не заходил дальше и ни до чего не дотрагивался после того, как однажды сын молча отобрал у него циркуль, который старик от нечего делать принялся было вертеть в руках. И все время, пока был в мастерской, отец не сводил с сына глаз.
   Иногда, впрочем, он пытался нащупывать почву, осведомляясь о здоровье хозяйки. или прямо справлялся о грыже Андерса, но Андерс ничем не откликался и на такие подходы. В одно воскресенье старик, будто нечаянно, оставил на верстаке фунт шоколаду, но в следующее воскресенье нашел его нетронутым на том же месте. Лавст даже вздрогнул, увидав пакет. Шоколад оказался нетронутым и в следующее воскресенье, но на этот раз старик дотянулся до него и унес с собою. В эти три воскресенья отец с сыном пе обменялись ни словом.
   Столяр Андерс сам был природный крестьянин и по себе знал крестьянскую манеру скрытничать, так что ему нетрудно было догадаться, чего хотелось отцу, нетрудно было раскусить напускную холодность старика. Тому хотелось на старости лет чуточку участия, хотелось вернуть себе сына--вот п все. Но столяр Андерс те видел никакой причины откликнуться па это. Не то, чтобы он питал зло против отца за то, что тот когда-то бросил их с матерью, -- Андерс ничего этого не помнил, да и не в его натуре было восставать против несправедливости. К тому же, пожалуй, оно и к лучшему было, что отец ушел тогда; старик сам как будто намекнул на это, и нельзя было не согласиться с тем. что вполне резонно искал- счастья в чужих краях, раз на родине тебе заказан путь к нему. Вдобавок Лавст Эриксен, пожалуй, и не собирался покинуть жену и сына навсегда, а хотел только уехать на время, чтобы раздобыться для них же деньжонками, если повезет. | Словом, что касалось этой стороны дела, то они еще могли бы как-нибудь столковаться между собою. Но столяр Андерс ждал -- и у него был досуг ждать -- чтобы старик объяснил, как он вернулся: в качестве ли обузы, лишнего рта для семьи сына, или?.. Лавст Эриксен, между тем, меньше всею желал касаться именно этого вопроса. Вероятно, какой-то инстинкт подсказывал ему сначала испытать сына обходя этот пункт молчанием. Но это привело только к тому, что они так ни разу и не заговорили о деле.
   В будни "золотоискатель" был сильным и неутомимым работником, но, когда по воскресеньям крупными шагами приближался к мастерской своего сына, он казался настоящим стариком. В эти дни он снимал свою диковинную заморскую одежду, в которой блуза переходила прямо в штаны, и надевал синюю куртку с блестящими пуговицами и с манишкой. Приходил он ровно в девять часов, и обыватели, направлявшиеся в церковь, видели, как он столь же аккуратно, ровно в десять, уходил от сына прямо к себе на постоялый двор. В церковь он не ходил. Встречные слышали, как он, потупясь в землю, разговаривал на ходу сам с собою, но никто не понимал его, так как он говорил тогда "по-аглицкому". За тот год, что он провел в тех местах, он и сделался какой-то сказочной фигурой в глазах обывателей. Но никому не удалось сойтись с ним поближе.
   Лавст Эриксен, усвоивший себе на чужбине суровую, отрывистую манеру обращения, в душе был гораздо мягче и добрее, чем, вообще, свойственно крестьянам. Это сказывалось хотя бы в том постоянстве и аккуратности, с которыми старик воскресенье за воскресеньем появлялся в селе и нырял в маленькую мастерскую, где чахлый долговязый гробовщик поворачивал ему впалый зад своих штанов, не прерывая работы и не разжимая рта, словно отца тут и не было.
   Иногда "золотоискатель" стоял так тихо, что сын почти забывал об его присутствии, и тогда по грубым чертам лица старика пробегало выражение мучительного одиночества; этот прошедший огонь и воду человек тоскливо осматривался кругом, как потерянный, и безнадежно потирал руки. Неужели же для него так-таки и не найдется тут мирного уголка? Неужели ничьи глаза не взглянут на него с преданностью и ласкою на склоне его лет?
   В жилой комнате ему так и не пришлось побывать. Но всякий раз, как дверь в нее оказывалась приотворенной, старик притихал, как мышь, и заглядывал туда, где топталась раскисшая, с выпяченным животом жена Андерса, варя на огне вечную картошку, почесывая ногтями пробор на голове и то шлепая, то утирая своих малышей, у которых вечно текло то с одного конца, то с другого. Часы в жилой комнате тикали с особенной важностью. На комоде стояла фотография в рамке рядом с фарфоровой собачкой, и "золотоискателю" всегда в таких случаях думалось, что, может быть, это фотография покойницы-жены и подруги его, которую он покинул. Но он не мог двинуться с места, чтобы войти и взглянуть: его никто, ведь не приглашал.
   -- Hay!
   Но как-то раз, придя в обычное время в воскресенье, "золотоискатель" не застал Андерса в мастерской; его голос слышался из соседней комнаты, где он тихо разговаривал с детьми, которые то хохотали, то всхлипывали и топали ножонками по полу. Дверь туда была закрыта.
   С четверть часа простоял "золотоискатель" один-одинешенек в мастерской на своем обычном месте, оглядывая бедную обстановку и потертые предметы ежедневного обихода сына. Уж он и переминался с ноги на ногу, чтобы дать сыну знать о своем присутствии, и даже крякал, чтоб его услышали, -- нет, дверь оставалась запертой.
   -- Нау! -- Старик повернул оглобли обратно.
   На другой день к столяру Андерсу явился посланный с парой сапог и с большим толстым конвертом. Это были те самые сапоги, в которых Лавст тут копал мергель; письма в конверте не было, но были зато двести пятьдесят бумажек по десяти крон! [крона расценивалась до войны приблизительно 50 к.]
   Вот тоже манера посылать такую уйму денег в простом конверте! Много толковали об этом на селе. За такого рода неосторожность человек, пожалуй, обязан дать ответ перед законом. Но таков уж был "золотоискатель", всегда и во всем скоропалительный и нисколько не помышляющий ни о каких роковых последствиях своих необдуманных поступков.
   Его способ добывания мергеля и его "фабрика" долго давали людям обильную пищу для шуток даже после его отъезда. Ведь, сколько деньжищ слопал этот локомобиль! Но как же ему было не перенять всяких глупостей в Америке? Останься Лавст Эриксен при старом способе добывания мергеля, ему хватило бы той залежи на весь остаток его жизни.
   Ну-с, так в один прекрасный день "золотоискатель" взял, да и уехал. Улизнул втихомолку вместе со своим кованым сундуком и кротовыми лапищами. Он вернулся обратно в Соединенные Штаты, в необозримые прерии и бесконечные леса.
   В Гробёлле о нем никогда больше и слыхом не слыхали.

------------------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Гиммерландские рассказы / И. Йенсен; Пер. с дат. А. и П. Ганзен Под ред. и с предисл. А. В. Ганзен. -- Пб.: Всемир. лит., 1919. -- 107 с.; 16 см.- - (Всемир. лит. Дания; No 25)
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru