Каразин Николай Николаевич
Двуногий волк

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ДВУНОГІЙ ВОЛКЪ.

РОМАНЪ ВЪ ДВУХЪ ЧАСТЯХЪ

H. Н. Каразина.

Съ 20 рисунками автора.

ТРЕТЬЕ ИЗДАНІЕ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.

0x01 graphic

   

Оглавленіе.

Часть I.

   Глава I. "Двуногій волкъ"
   " II. На добромъ мѣстѣ добрые люди
   " III. Передъ грозою
   " IV. "Заметались"
   " V. Лагерь "бѣлыхъ рубахъ"
   " VI. Плѣнный
   " VII. Сестра милосердія
   " VIII. Въ офицерскомъ кружкѣ
   " IX. Тѣни
   " X. Что разсказывалъ старый лауча Досщакъ своимъ товарищамъ
   " XI. Переметка
   " XII. Работники ограбленнаго каравана
   " XIII. Доносъ
   " XIV. "Атамкулъ"
   " XV. Ката-джиль
   " XVI. Печальное утро
   " XVII. Въ разъѣздѣ
   " XVIII. Выручка
   " XIX. Ожиданіе
   " XX. Корреспондентъ New York's Herald
   " XXI. "Бѣлая рубаха"
   " XXII. Слѣды...
   " XXIII. Адамъ-Крылганъ
   " XXIV. Досщакъ и его бутылка
   " XXV. На другихъ колодцахъ
   " XXVI. "Сардыба-куль" и "Учь-чучакъ"
   " XXVII. Вѣсти
   " XXVIII. Досщакъ лауча что-то замышляетъ
   " XXIX. "Я -- мать"

Часть II.

   Глава I. Побѣгъ
   " II. Внѣ русскаго лагеря
   " III. Атамкулова курама
   " IV. Разладъ
   " V. Матъ-Мурадова ставка
   " VI. Гаремъ Муллы-Атамкула
   " VII. Сказка о ханѣ-женщинѣ
   " VIII. Провидѣніе
   " IX. Досщакъ лауча попался
   " X. Генеральское письмо
   " XI. Судъ и казнь
   " XII. Нѣсколько словъ о ханѣ и его подданныхъ
   " XIII. Опять въ офицерскомъ кружкѣ
   " XIV. Воспоминанія.-- Старый знакомый
   " XV. Досщакъ и его багажъ
   " XVI. Суета и сборы
   " XVII. А что если...?
   " XVIII. Нежданная-негаданная перекочевка
   " XIX. Враги
   " XX. Погромъ
   " XXI. Найдена
   " XXII. Самое непріятное и трудное Положеніе
   " XXIII. Письмо Сергѣя Николаевича и отвѣтъ на него
   "XXIV. Рѣшеніе Натальи Мартыновны и результаты вызова Ровича
   Эпилогъ
   

ГЛАВА I.
"Двуногій волкъ".

   Въ желтомъ накаленномъ пескѣ торчалъ деревянный колъ, выкрашенный красною краскою. Нижняя часть этого кола, воткнутая въ песокъ, была окована желѣзомъ, на верхней-же части укрѣплена была короткая поперечная перекладина, -- и на ней, нахохлившись, истомленный зноемъ, сидѣлъ красивый охотничій соколъ и дремалъ, задернувъ своими желтоватыми, поперечными вѣками зоркіе, разбойничьи глаза.
   Эта птица олицетворяла собою полную неподвижность; начиная отъ красной шапочки на своей маленькой головкѣ и кончая серебряною цѣпочкою, которою она была привязана къ поперечинѣ за лапку, все казалось какимъ-то изваяніемъ... Не шевелился, не звякалъ даже ни одинъ бубенчикъ, украшавшій ожерелокъ на шеѣ сокола, и, словно нарисованная, виднѣлась короткая, голубоватая тѣнь, отброшенная птицею на горячемъ, красновато-желтомъ фонѣ мертваго песка.
   Двѣ борзыя собаки, тощія, почти голыя, высунувъ сухіе, воспаленные языки, лежали на боку, въ растяжку; и если бы только не чуть замѣтное движеніе ясно-очерчивающихся реберъ,-- ихъ скорѣе можно было принять за падаль, чѣмъ за существа живыя, готовыя въ одно мгновеніе, по одному призывному свистку хозяина, вскочить и воззриться въ безконечную степь -- и стрѣлою понестись по этимъ волнистымъ, сыпучимъ пескамъ, которымъ, казалось, не предвидится ни конца, ни начала.
   Красивый, гордый конь, кровный тюркменскій жеребецъ, несмотря на духоту и палящій зной, покрытый ковровою теплою попоной, тоже неподвижно стоялъ на своемъ приколѣ, привязанный за сухую жилистую щиколотку передней ноги тонкимъ волосянымъ арканомъ. Поводья дорогой, разукрашенной серебромъ, бирюзою и сердоликами уздечки были слегка притянуты къ высокой рогообразной лукѣ сѣдла и поддерживали красивый изгибъ лебединой шеи.
   Остальной конскій вьюкъ лежалъ неподалеку, въ самомъ тщательномъ порядкѣ. Видно было, что весьма опытная рука укладывала его, и эта же рука могла въ одно мгновеніе вскинуть его на крупъ коня и ловко приторочить, несмотря на его кажущуюся сложность. Тутъ была пара переметныхъ сумъ "коржуновъ", сдѣланныхъ изъ тонкаго, дорогаго хивинскаго ковра, "кызылъ-тырнакъ", кожаный чехолъ съ чашками, такъ-называемый, "калмыкъ-башъ" или "теркешь", украшенный длинною кистью изъ сыромятной кожи, тыквенный кальянъ въ серебряной оправѣ съ сѣткою, съ длиннымъ камышевымъ чубукомъ, мѣдный, хитро-чеканенный кунганчикъ, козлиный турсукъ для воды, скоробившійся отъ жара, пара персидскихъ пистолетовъ -- длинноствольныхъ съ раструбами на концахъ, и шерстяной тканый мѣшокъ для ячменя, наполненный до половины.
   Кромѣ сокола, коня и борзыхъ собакъ, было еще одно живое существо, хотя бы никто не подумалъ: зачѣмъ живому существу такъ долго и неподвижно лежать въ такомъ, повидимому, неудобномъ положеніи.
   Это существо былъ человѣкъ. Онъ лежалъ совершенно навзничь, закинувъ руки себѣ за голову, уставившись глазами въ безконечную, сѣроватую даль знойнаго, раскаленнаго неба.
   Рогатыя поля его войлочной, разрѣзной шапки защищали эти, наискось прорѣзанные, полу-прищуренные глаза и бросали густую тѣнь, раздѣляющую его темно-бронзовое, скуластое лицо какъ разъ на двѣ половины.
   На человѣкѣ надѣтъ былъ халатъ изъ верблюжьяго сукна, подъ этимъ халатомъ виднѣлся другой, ярко-красный,; прошитый по бортамъ золоченымъ галуномъ -- красные же широкіе шаровары такъ и горѣли на солнцѣ своимъ яркимъ узоромъ, вышитымъ разноцвѣтными шелками. Ноги были обуты въ мягкіе кожаные чулки "мусса" съ зелеными пятками и башмаки съ высокими остроконечными каблуками, окованными сталью съ серебряною насѣчкою...
   Рядомъ съ нимъ лежала дорогая сабля "клынчь" въ черныхъ шагреневыхъ ножнахъ, съ бѣлою костяною ручкою, украшенною разноцвѣтными камнями, бирюзою и кистями, двуствольное ружье русской работы и русскій же револьверъ въ чехлѣ, бѣлымъ шнуркомъ привязанный къ широкому, усаженному бляхами поясу. Кромѣ, этого оружія виднѣлась еще цѣлая коллекція ножей, подвѣшенныхъ къ поясу, и разныя дорожно-боевыя мелочи: кремни, кресала, проволочные протравники и кошелекъ изъ краснаго сафьяна съ серебряною узорною вышивкою.
   Подальше отъ этой неподвижной группы, всторонѣ, въ неглубокой лощинѣ, поросшей сухою колючкою, лежалъ другой конь, безъ сѣдла и сбруи. Широко вытаращилъ этотъ конь свои глаза, уже подернутые холодомъ смерти; судорожно, взбороздивъ песокъ, протянулись окоченѣлыя, длинныя, кованныя по-тюркменски ноги.
   Здѣсь была уже не временная неподвижность. Это былъ дѣйствительно трупъ. Сомнѣваться въ этомъ невозможно было уже потому, что если бы кто-нибудь вздумалъ присмотрѣться къ поблекшимъ сухимъ ноздрямъ животнаго,-- онъ навѣрное замѣтилъ бы миріады крохотныхъ, песчаныхъ муравьевъ, совершенно безцеремонно забирающихся туда, въ самую глубь, и безнаказанно выползающихъ оттуда, снова на свѣтъ божій.
   Да и не стоило присматриваться къ такой мелочи; довольно было только потянуть носомъ воздухъ...
   "А хорошо -- песъ меня затрави!-- пахнетъ... Особенно на тощій желудокъ!.. Какъ это дня четыре ничего не поѣшь,-- такъ оно весьма пріятно... Съ какой бы только стороны удобнѣе зайти!?.."
   Такъ, вѣроятно, думалъ малорослый степной бродяга-волкъ, давно уже потягивавшій воздухъ въ данномъ направленіи, и все еще не рѣшавшійся выбраться изъ-за песчанаго наноснаго бугорка въ самомъ концѣ лощины и подобраться поближе къ этому лакомому куску, повидимому предназначенному для насыщенія такихъ же какъ и его, отощалыхъ, истерзанныхъ голодомъ желудковъ.
   "И что это онъ расположился тутъ съ своими собаками! думалъ волкъ, вытянувшись на брюхѣ и еле отдѣливъ отъ земли свою воровскую морду.-- Ну, отдохнулъ, поѣлъ самъ, покормилъ коня и ступай своею дорогою; не мѣшай и другимъ поѣсть! Ишь развалился какъ важно, каналья! словно для одного его эта вся степь! Небось, коли бы у тебя поднялась такая рѣзь въ брюхѣ... Эхъ! хоть бы кусочекъ рвануть! Авось не замѣтитъ!.."
   И попробовалъ-было волкъ чуточку продвинуться впередъ. Только-только тронулся -- глядитъ: пошевелилъ конь своимъ стройнымъ ухомъ; медленно открылся красный, словно кровавый, глазъ у пса... Чу! слышится никакъ глухое, зловѣщее ворчаніе... Смертельный ужасъ охватываетъ все существо мелкаго бродяги, мгновенно заглушая рѣзкій позывъ мучительнаго голода.
   Попятился волкъ задомъ, спрятался, проползъ подальше, вскочилъ на ноги -- и ходу! по за буграми и песчаными наносами... И долго-долго не рѣшался онъ ближе подходить къ этому мѣсту, откуда, въ жаркомъ степномъ воздухѣ, тянулась такая соблазнительная струя, возбуждавшая нервное подергиванье всей его хитрой, острорылой мордочки.
   Прошелъ часъ, прошелъ другой... Прошелъ и страхъ волчій, и еще злѣе заворочался голодъ въ его внутренностяхъ. Снова подкрался волкъ... глядитъ: -- также неподвижно стоитъ конь, на тѣхъ же мѣстахъ лежатъ ненавистныя собаки, словно мертвое чучело для приманки торчитъ соколъ на своей перекладинѣ, -- и, не пошевельнувшись ни однимъ мускуломъ, не мѣняя своего положенія, бездушнымъ трупомъ лежитъ, растянувшись на пескѣ, отдыхающій батырь...
   И взяло раздумье отощалаго звѣря... "Что за дьяволъ!.. вѣдь это онъ съ самаго утра лежитъ такъ! Ужъ не думаетъ ли онъ, что снова вскочитъ на ноги -- павшій конь... и вотъ теперь онъ поджидаетъ его, не рѣшаясь продолжать свой путь на одной только лошади..."
   Къ западу склонялось жгучее солнце. Багровыя сумерки расползались понизу; чуть-чуть потянуло прохладою. Пожарнымъ заревомъ вспыхнулъ горизонтъ, и, словно политыя свѣжею кровью, заалѣлись вершины бугровъ и наносовъ, -- вершины отдѣльныхъ, разбросанныхъ по степи камней, отбрасывая отъ себя безконечно-длинныя, расползающія тѣни...
   Поднялся батырь, сѣлъ, кругомъ осмотрѣлся... Протеръ кулакомъ свои глаза, поправилъ рогатую шапку на головѣ, и разомъ вскочивъ на ноги, машинально хватился за оружіе...
   Фыркулъ конь и метнулся на приколѣ; словно ужаленные змѣею вскочили псы и дико завыли; загремѣли бубенцы на соколиномъ ожерелкѣ...
   -- Пора въ дорогу! на одномъ доѣду, коли тотъ не вынесъ. Эхъ ты, русская кляча!.. произнесъ про себя батырь, и пошелъ, шатаясь, къ своимъ вьюкамъ, гдѣ, замѣтнѣе всего, торчалъ длинный чубукъ его дорожнаго кальяна.
   Здѣсь онъ привелъ въ порядокъ курительный приборъ, прочистилъ сѣтку, наложилъ свѣжаго табаку изъ замшеваго мѣшка, высѣкъ огня и захрипѣлъ на всю степь, пуская густую струю бѣловатаго дыма.
   Темнѣе и темнѣе становилось кругомъ; погасли и верхушки холмовъ. Синеватый туманъ поднялся со дна лощинъ и промоинъ.
   Задумался батырь, тусклыми, сонными глазами глядя на степь, сквозь густую пелену табачнаго дыма...
   Когда одинокій конь видитъ, или даже чуетъ приближеніе другаго коня -- онъ самъ не свой; то рвется на привязи, то мечется изъ стороны въ сторону, то вытягиваетъ длинную шею, раздуваетъ ноздри, прядетъ ушами, тихо, привѣтливо ржетъ, волнуется и на мгновеніе замираетъ въ выжидательной позѣ, словно статуя, прислушиваясь къ, приближающемуся топоту, приглядываясь къ издали замѣтнымъ взмахамъ хвоста и гривы незнакомаго животнаго.
   И собаки не могутъ покойно -- словно не замѣчая -- относиться къ приближенію чуждаго всадника.. Лай сейчасъ поднимутъ, то грозный, злой, то веселый, привѣтливый, навстрѣчу понесутся въ перегонку. Не нужно ихъ и наускивать!..
   Въ настоящую же минуту и конь, и псы оставались въ полнѣйшемъ покоѣ, -- а между тѣмъ, къ бивуаку, тихо, неслышно вовсе, подъѣзжалъ -- всадникъ. Батырь ясно видѣлъ его между клубами дыма, застилавшими степь передъ его глазами.
   Онъ видѣлъ, какъ ровною поступью еще не утомленнаго коня, не разбирая дороги, прямо на него такъ и рѣзалъ всадникъ, полуголый, въ однихъ кожаныхъ штанахъ. Его босыя ноги упирались въ обвернутыя войлокомъ деревянныя стремена. Руки у этого всадника не держали ни поводьевъ, ни плети; онѣ, словно параличемъ разбитыя, безжизненно висѣли по сторонамъ его въ-струну-вытянутаго тѣла. На головѣ всадника не было шапки, и батырь ясно видѣлъ его багровосинее, налитое кровью, лицо съ вытаращенными, пожелтѣвшими бѣлками глазъ, съ распухшимъ концомъ языка, судорожно закушеннаго между оскаленными зубами. На затылкѣ всадника виднѣлся узелъ волосянаго аркана, и отъ этого узла, вдоль спины, болтался -- конецъ его, оборванный и размочалившійся отъ постояннаго ерзанья по деревянному арчаку непокрытаго попоною киргизскаго сѣдла.
   Рыжая тощая лошадь, повѣсивъ голову, кивая своимъ лысымъ лбомъ на каждомъ шагу, шла не шла, а словно только такъ ноги переставляла. Она даже земли не касалась. Сухой бурьянъ и колючки не гнулись и не шуршали подъ ея ногами. Черезъ рытвину перешла она -- и не спустилась на ея дно, а словно по воздуху перебрела съ одного берега на другой.
   Чудно какъ-то ѣдетъ чудный всадникъ: казалось давно бъ ему пора прямо наткнуться на курящаго кальянъ батыря, а между тѣмъ не уменьшается да и не увеличивается промежутокъ между тѣмъ и другимъ... Всадникъ словно на одномъ мѣстѣ держится, словно остановился, и только., такъ, для примѣра, переступаютъ расходившіяся ноги, киваетъ развивавшаяся, лысая конская морда...
   Одна только пара глазъ, неподвижно уставившаяся на дымъ, видѣла этого всадника; ни тюркменскій жеребецъ, ни собаки, ни даже соколъ изъ-подъ своей красной шапочки не видали его вовсе. Они и не слышали его, и не чуяли. Передъ ними мертво и тихо разстилалась въ мракѣ безконечная пустыня -- и спокойно оставались они на своихъ мѣстахъ. Какое имъ дѣло до того, что, подъ одуряющимъ вліяніемъ "ганаши", грезится ихъ хозяину!
   -- Оставь ты меня, Юнусъ, оставь! чуть слышно шевелятся губы батыря.-- Ну, что ты все за мною гоняешься?.. Ну, чего ты отъ меня хочешь? Ну, виноватъ я передъ тобою... Продалъ тебя!.. Продалъ!.. Да, продалъ!.. Уйди... Уйди... Уйди... Оставь!..
   И батырь опрокинулъ кальянъ порывистымъ движеніемъ назадъ. Онъ отшатнулся, уперся локтями въ землю и все не спускалъ глазъ съ одного и того же мѣста, ничего не замѣчая кругомъ... не замѣчая даже, какъ дымитъ и тлѣетъ пола его верблюжьяго халата отъ выпавшаго изъ сѣтки горячаго угля.
   

ГЛАВА II.
На добромъ мѣстѣ добрые люди.

   -- Мирза!..
   -- Эге?
   -- Ты не спишь?
   -- Зачѣмъ спать!.. Днемъ выспался... Все въ ту сторону гляжу.
   -- Что видишь хорошаго?
   -- Понизу темь одна, наверху -- звѣзды... Больше ничего не видно...
   -- Да и не увидишь!
   -- Пріѣдетъ. Если но этою ночью -- завтра пріѣдетъ... Ужъ это вѣрно! Такъ вѣрно, какъ меня зовутъ-вотъ -- Османъ, тебя -- Шаришь, земляка твоего коряваго -- Саидъ-бае...
   -- Пора бы! Одвуконь на четвертыя сутки попасть можно съ текинскихъ кочевокъ, а мы здѣсь вотъ уже скоро шестой разъ восходъ солнца увидимъ; у меня, вонъ, въ торбахъ послѣдняя горсть ячменя вчера вышла.
   -- Можетъ на пути что повстрѣчалось?! Въ дорогѣ все случается... и хорошее, и худое...
   -- Худое-то еще скорѣе. Особенно когда за плечами черный духъ гнѣздится...
   -- Духъ... ишь ты!
   -- А то, скажешь, нѣтъ! Мало онъ его изъ одного конца степей въ другой перегоняетъ... То-то... небось я видѣлъ. Да и не я одинъ...
   -- Что ты видѣлъ, мирза?
   -- Что? ночь теперь -- вотъ что. Днемъ разскажу...
   -- Пустое болтаютъ... Эхъ эхъ эхъ! На все воля Аллаха!..
   -- Свѣтать начнетъ скоро! что-то холодновато становится.
   -- Да! поверху вѣтромъ тянетъ. Слышишь, какъ шуршитъ колючка?.. Оно всегда такъ подъ утро...
   Такъ переговаривались, больше отъ скуки, джигиты Османъ и Шарилъ, величая другъ друга аристократическимъ титуломъ "мирзы".
   Одинъ изъ нихъ лежалъ ничкомъ, на брюхѣ, на самомъ гребнѣ каменистаго берега сухой балки, и, покрывшись съ головою суконнымъ халатомъ, выглядывалъ изъ-подъ него, силясь что-либо разсмотрѣть въ этомъ мракѣ туманной. непроглядной, настоящей степной ночи. Другой джигитъ лежалъ немного пониже, на полускатѣ и тоже съежившись подъ теплымъ халатомъ.
   Обоимъ не спалось -- также, вѣроятно, какъ и тѣмъ четыремъ джигитамъ, темноватые, неясные силуэты которыхъ рисовались совсѣмъ уже внизу, въ самомъ днѣ лощины, гдѣ чуть-чуть краснѣли остатки костра, отбрасывая на сложенное оружіе и сбрую легкіе металлическіе отблески.
   Это была маленькая партія бродячихъ "Яу", вотъ уже нѣсколько дней бивакирующая въ балкѣ "Учь-кудукъ" (Три колодца), названной такъ потому, что по близости ея находились, да и теперь еще находятся три полузасыпанныя пескомъ ямы, въ которыхъ періодически скопляется небольшое количество мутной, солоноватой воды, достаточное для удовлетворенія десятка-другаго жаждущихъ желудковъ.
   Вода эта была очень дурная -- "джаманъ-су"; люди должны быть слишкомъ неприхотливыми, чтобы ее пить, или же умирать отъ жажды. Лошади пили ее неохотно, маленькими глотками, видимо только изъ необходимости; верблюды -- не пренебрегали и съ большимъ аппетитомъ вылизывали даже вонючую, илистую грязь, оставшуюся на днѣ колодца.
   Кругомъ -- выжженная солнцемъ пустыня, сѣрая, угрюмая... Вѣтры по ней гуляютъ своенравные, непостоянные, и по всѣмъ направленіямъ гоняютъ пыльные столбы, засыпающіе глаза путникамъ, захватывающіе на своемъ полетѣ и сѣдую полынь, и шаровидное перекати-поле, и высохшій пометъ, и птичьи перья, оставшіяся послѣ орлинаго обѣда, и даже клочекъ какой-то синей бумаги, брошенный проѣзжимъ человѣкомъ...
   Лѣтомъ -- безлюдье, жаръ, золистая пыль, безводица-безкормица и тощіе, голодные волки... Зимою -- опять безлюдье, гололедка, суровая заметь и тѣ же тощіе, голодные волки, озлившіеся подъ вліяніемъ мучительнаго голода до того, что другъ на друга бросаются, ради куска жилистаго, сухаго мяса.
   Недоброю славою пользуется это непривѣтливое, мертвое урочище... Да и неоткуда было ему набраться хорошей, доброй молвы!
   Большіе караваны далеко стороною обходятъ это проклятое мѣсто; выбираютъ они дорогу хоть и подальше, да гдѣ бы воды было побольше. Маленькіе караваны -- тѣ другаго опасаются и держатъ путь, гдѣ полюднѣе... Да какъ и не опасаться имъ, когда на "Учь-кудукѣ" того и гляди наткнешься на хорошихъ людей, такихъ вотъ какъ и теперь здѣсь засѣли... А отъ этихъ хорошихъ людей -- чѣмъ дальше, тѣмъ лучше!

0x01 graphic

   -- Дорога намъ скоро длинная будетъ!.. началъ помолчавъ немного Османъ.-- Эй, мирза! ты слышишь, что ли?!
   -- А что?! а я было вздремнулъ... Кто, ты говоришь, кого ширнулъ?
   -- Очнись! Тебя шайтанъ своимъ кривымъ рогомъ. Далеко, я говорю, идти намъ придется.
   -- Ничего не далеко, мы туда къ нимъ не пойдемъ; мы на Адамъ-крылганѣ Садыка ждать будемъ. А тамъ, слышь, ханъ не приказалъ русскихъ до тѣхъ поръ трогать, пока въ самые пески съ хвостомъ не уберутся.
   -- Пески для нихъ смерть, пески и для насъ смерть... задумался вслухъ Османъ.
   -- Небось, не помремъ, мы стороною... Слышишь?
   -- Что!..
   -- Лошадь бѣжитъ.
   -- Тс!.. Да ну, не возись!..
   Оба джигита прилегли ухомъ къ землѣ и принялись слушать. Секунды три была мертвая тишина, прерываемая только легкимъ потрескиваніемъ огня внизу и шелестомъ утренняго, предразсвѣтнаго вѣтра...
   -- Четыре ноги -- надо восемь... приподнялъ голову Османъ.
   -- Четыре... согласился Ширинъ.
   Размѣнявшись этими лаконическими замѣчаніями, джигиты снова принялись слушать.
   Блѣдная полоса свѣта протянулась на горизонтѣ; блѣднѣе и блѣднѣе становилось мерцаніе звѣздъ, и гасли онѣ совсѣмъ, захваченныя этой полосою, все болѣе и болѣе разгорающеюся... Утренняя заря сметала съ небосклона всѣ эти мелкія искры свѣта; только одна звѣзда долго еще боролась, вспыхивая алмазомъ, вздрагивая своими мигающими лучами... Потухла и она... Розовымъ блескомъ загорѣлось полнеба... Золотистый свѣтъ полился по степи, гоня передъ собою голубоватыя, дымчатыя тѣни...
   -- Вонъ онъ!.. крикнулъ Османъ.
   -- Ѣдетъ! произнесъ Шаришь.
   И это восклицаніе разомъ подняло на ноги всѣхъ его товарищей, и заставило ихъ выбраться изъ своего оврага.
   -- Лошадь одна... человѣка нѣтъ... лошадь его... гнѣдой аргамакъ... бѣлаго коня нѣтъ... сѣдло на боку.... Была бѣда... На все воля Аллаха!..
   Проговоривъ эту обрывистую рѣчь, Ширинъ поправилъ поясъ, подтянулъ халатъ и пошелъ потихоньку къ своимъ конямъ, стоявшимъ неподалеку, на приколахъ...
   Три человѣка уже неслись во всю прыть своихъ лошадей къ одинокому аргамаку со сбившимся на сторону дорогимъ сѣдломъ.
   Испуганно, тревожно поглядѣлъ имъ навстрѣчу аргамакъ... повелъ ушами, попятился, фыркнулъ и сталъ, распознавъ наконецъ, должно быть, знакомыхъ коней, знакомыхъ джигитовъ.
   Привели аргамака на мѣсто стоянки, окружили, начали осматривать...
   -- Крови нѣтъ... конь не тронутъ ни пулею, ни клинчемъ, ни пикою... конь въ бою не былъ... сообщилъ свои замѣчанія Османъ-джигитъ.
   -- Да, конь въ бою не былъ!.. подтвердилъ это замѣчаніе старый, бѣлый совсѣмъ разбойникъ, пристально посмотрѣвъ въ большіе черные глаза кровной лошади.
   -- Да его ли это конь?.. усумнилась какая-то ржавая кольчуга...
   Даже и слова никто не сказалъ на это... Всѣ только покосились на чудака и презрительно сплюнули...
   Кто изъ ихняго брата -- степныхъ бродягъ -- не зналъ батыря "Атамъ-кула", что бѣжалъ отъ русскихъ!-- кто не видалъ его на этомъ лихомъ аргамакѣ, которому по всему правому берегу "Аму" не находилось равнаго!..
   Озадачились "Яу" -- порастерялись немного;-- на всякаго изъ нихъ напало тяжелое раздумье... Ждали батыря Атамъ-кула... Слово онъ имъ прислать, что будетъ къ этому времени на Учь-кудукѣ... "Вотъ пріѣдетъ мирза" думалъ каждый изъ нихъ, "пріѣдетъ, заберетъ ихъ, на "Трехлапомъ верблюдѣ" (названіе другаго сосѣдняго колодца) -- еще семерыхъ захватитъ... Дальше къ "Хала-атъ" еще партія ждетъ... Вотъ, соберетъ мирза Атамъ-кулъ ихъ всѣхъ подъ свой бунчукъ... Поведетъ... куда поведетъ?.. а Аллахъ знаетъ куда!.. про то имъ и знать нечего; его -- Атамкулова -- забота... А теперь вотъ что-же! какъ теперь?! Вмѣсто батыря -- одинъ конь пришелъ... Что тутъ дѣлать будешь!?.."
   Долго совѣщались нерѣшительные, оробѣвшіе бродяги -- да ужъ Османъ всѣхъ выручилъ...
   И по его слову -- сѣли всѣ на своихъ коней, захватили прибылаго аргамака съ собою и пошли легкою трусцою -- по слѣду, что остался отъ кованыхъ ногъ коня Атамкулова.
   -- Можетъ узнаемъ, что намъ знать нужно!.. говорилъ Османъ.-- Можетъ еще самого отыщемъ... сообщилъ онъ свои надежды...
   -- Дохлаго?.. буркнулъ бѣлобородый.
   -- А хоть бы и дохлаго... заговорила вдругъ ржавая кольчуга.-- Халаты на немъ хорошіе... клюнчь... топанча... ножи... кошель есть съ деньгами; -- зачѣмъ имъ пропадать безъ проку?..
   И въ этомъ восклицаніи выразилась... вся наружу вылилась волчья натура бродяги, всѣ его совершенно волчьи помышленія...
   Бредетъ гуськомъ вереница голодныхъ звѣрей!.. Старый, опытный волкъ идетъ передомъ... Чу!.. выстрѣлъ... Шарахнулись звѣри, озираются... еще путемъ и врага не разсмотрѣли, а уже накинулись на своего вожака, околѣвающаго съ кускомъ свинца подъ лѣвою лопаткою... "Зачѣмъ, молъ, даромъ пропадать мясу?.. Тамъ еще будетъ либо нѣтъ, а тутъ вотъ готовое!"
   И вотъ, такая же точно вереница потянулась изъ балки "Учь-кудукъ" въ ту сторону, куда Османъ съ Шарипомъ всю ночь проглядѣли, поджидая себѣ вожака -- мирзу "Атамъ-кула".
   

ГЛАВА III.
Передъ грозою.

   Года четыре тому назадъ, еще послѣ бухарскаго погрома, начали по всѣмъ степямъ ходить тревожные, предостерегательные слухи.
   Во всѣхъ свободныхъ кочевыхъ аулахъ, державшихъ болѣе или менѣе сторону Хивы, только и думали о томъ, что скоро придется опять браться за оружіе и продолжать борьбу, Богъ вѣсть когда начавшуюся -- Богъ вѣсть когда кончащуюся... Они были увѣрены, что Самаркандъ и Зара-Булакъ {1 мая 1868 года и 2 іюня того же года въ Самаркандѣ и 2 іюня подъ Зарабулакомъ -- страшные военные удары заравшанскаго похода, рѣшившіе участь Бухарскаго ханства.} подорвавшіе такъ бухарскаго эмира, не пройдутъ безслѣдно и для ихъ хана, котораго большинство порицало за его слабую поддержку сосѣдняго правителя въ войнѣ съ "бѣлыми рубахами" {Такъ обыкновенно называютъ русскихъ по цвѣту ихъ одежды.}.
   Враждебные Россіи "роды" были убѣждены, что эта уклончивость и нерѣшительность хана были умышленны.
   "Погоди!.. пойдутъ и на тебя русскіе -- тогда изъ Бухары тебѣ тѣмъ же откликнутся!" слышалось въ средѣ кочевниковъ, гудѣло подъ войлочными крышами ихъ кибитокъ и, желомеекъ, носилось съ вѣтромъ по степи и залетало даже въ роскошныя сакли самихъ приближенныхъ хана.
   Чодоры, Солоры, Кара, даже отдаленные Теке открыто, готовились къ войнѣ; мирные узбеки, землепашцы и садоводы хивинскаго оазиса -- тоже брались за оружіе; послѣдніе не знали, впрочемъ, противъ кого придется употреблять эти допотопные фитильные мултуки, эти кривые, серпообразные клынчи и тростниковыя пики -- противъ ли бѣлыхъ рубахъ, -- которыя еще, впрочемъ, не показывались, -- или же противъ своихъ буйныхъ кочевыхъ сосѣдей, тюркменъ, уже дававшихъ знать по окраинамъ о своей готовности ополчиться за вѣру, пророка, за самобытность своихъ обычаевъ, за свою необузданную волю, прикрывая все это благонамѣренной маской своихъ обязанностей относительно хивинскаго хана, ихъ феодала.
   Положеніе хана въ данное время было самое странное, почти комическое. Шахъ Назаръ, въ своихъ изустныхъ разсказахъ о положеніи дѣлъ въ хивинскомъ дворцѣ въ это смутное время, такъ обрисовываетъ это положеніе:
   У хана Сеидъ-Магомедъ-Рахима -- два уха и одинъ мозгъ, двѣ руки и одно тѣло. Въ одно ухо говорятъ ему одно, въ другое -- другое; за одну руку тащутъ тюркмены въ поле, за другую -- узбеки дома удерживаютъ. Что было дѣлать хану? Или пополамъ разорваться, или на одну какуюлибо сторону склониться. Чья сторона, сильнѣе? Узбtки просятъ: "Не ходи! не затрогивай! пожалѣй наши поля, сады, огороды, дома наши и наши семьи". Тюркмены -- шайтановы правнуки, тѣмъ беречь нечего, кричатъ: "Иди!.. чего боишься? или насъ не знаешь? Не пройдетъ и двухъ лунъ, какъ мы привеземъ тебѣ полные коржуны русскихъ головъ; всѣ пески уложимъ бѣлыми рубахами. А не пойдешь -- такъ тебѣ же хуже будетъ!.. А вотъ тебѣ пока отъ насъ задатокъ, чтобы ты не забывалъ, какое такое войско изъ себя изображаемъ..."
   И въ ханскую лѣтнюю ставку то и дѣло стали приходить жалобы отъ мирныхъ узбековъ: тамъ Чодоры скотъ отогнали; тамъ Кара цѣлый кишлакъ ограбили и всѣхъ дѣвокъ съ собою угнали; тамъ каики на Аму Дарьѣ захватили и такую цѣну за перевозъ берутъ, что выходитъ одинъ грабежъ и разореніе. "А что ханъ Рахимъ могъ противъ нихъ сдѣлать!"
   "Вотъ, погодите, писалъ онъ къ кочевникамъ по лѣвому берегу. Придутъ русскіе, встрѣтимъ ихъ войною... не помирюсь! А не придутъ -- не мнѣ же самому начинать!"
   Узбеки втайнѣ радовались, узнавъ объ этомъ письмѣ... Они были увѣрены, что "бѣлыя рубахи" сами не начнутъ враждебныхъ дѣйствій.
   -- Придутъ скоро! утѣшали себя тюркмены.-- А будутъ мѣшкать -- поторопимъ... за живое задѣнемъ, такъ вызовемъ!..
   И вотъ началось это систематическое задѣваніе за живое.
   Эмисары Хивы, подосланные, конечно, партіей желавшей войны во что бы то ни стало, разсыпались по степямъ и начали показываться въ средѣ кочевыхъ народовъ, подчиненныхъ намъ уже десятки лѣтъ.
   Эти ловкія "ищейки", у которыхъ были "длинные носы и гибкіе языки, смѣлость тигра, жадность волка, хитрость лисицы и прыткость зайца" {Буквальный переводъ -- отрывокъ изъ одной писаной инструкціи, найденной при одномъ изъ попавшихся эмисаровъ.}, пробирались песками между Аральскимъ и Каспійскимъ морями; они доходили даже до "Эмбы" и волновали киргизовъ, подстрекая ихъ къ поголовному возстанію, обѣщая со стороны хивинскаго хана самую дѣятельную поддержку и покровительство.
   Кочевники слушали этихъ эмисаровъ съ большимъ любопытствомъ и вниманіемъ. Старики подсмѣивались и недовѣрчиво покачивали головами. Они хорошо помнили еще неудачные опыты прежнихъ лѣтъ. Молодежь, пожалуй, и не прочь бы идти на призывъ, но воздерживалась пока, видя недовѣріе старшихъ. Послѣдніе взяли перевѣсъ -- и большинство подстреканій не достигло желанныхъ результатовъ.
   Но за то около этихъ бродячихъ, удалыхъ головъ сгруппировались тѣ, въ комъ проснулась, уснувшая было, жажда къ грабежу и набѣгамъ, къ разнообразію и превратностямъ боевой, попросту -- разбойничьей жизни.
   Въ пескахъ "малыхъ и большихъ Барсуковъ" сформировались небольшія шайки барантачей и начались частые "поиски" на казалинскихъ караванныхъ путяхъ. Чаще и чаще стали въ форты доходить слухи о дорожныхъ безчинствахъ. Случались даже нападенія на почтовыя станціи Орско-казалинскаго тракта. Такъ пострадали нѣсколько станцій въ Каракумахъ, откуда были отогнаны лошади и уведены въ плѣнъ казаки, находившіеся въ станціонныхъ кибиткахъ.
   Въ Казалинскъ то и дѣло стали привозить раненыхъ и убитыхъ съ дороги. Начинала развиваться повсемѣстная паника.
   Купцы требовали себѣ защиты вооруженной силы и, не получая ея, останавливали торговлю.
   Маленькіе конные отряды, высланные въ степь, безплодно гонялись "за вѣтромъ въ полѣ" (по удачному выраженію казаковъ), томили себя, томили своихъ коней -- и возвращались на стоянки, не достигнувъ никакихъ опредѣленныхъ результатовъ.
   Весь награбленный товаръ, отогнанный скотъ, плѣнные люди -- все свозилось къ Хивѣ и ея окрестнымъ селеніямъ, и на тамошнихъ рынкахъ находило себѣ покупателей.
   Совершенно независимое отъ происковъ Хивы, возстаніе въ степяхъ Средней орды 1870-го года нашло себѣ на берегахъ "Аму" самое горячее сочувствіе. Отдѣльныя лица, виновные "роды" и аулы откочевывали къ этой рѣкѣ и спасались отъ заслуженнаго возмездія.
   Громкое по разбоямъ имя Садыка -- племянникъ извѣстнаго Аблая-кенисара -- опять загремѣло по степямъ, и потянулись со всѣхъ концовъ безшабашные бездомники бродяги, собираясь подъ его знакомые значки.
   Въ отвѣтъ на запросы русскихъ властей, хивинскій ханъ отвѣчалъ, что онъ всѣмъ этимъ безчинствамъ не причина,-- что ему самому плохо приходится отъ этихъ разбоевъ; а справиться съ тюркменами онъ, молъ, не въ силахъ. "Пускай, молъ, сами русскіе попробуютъ съ ними поладить!" добавлялъ онъ не безъ двусмысленности.
   И въ то же время, изъ лѣтняго ханскаго дворца, ежедневно скакали гонцы къ бухарскому эмиру -- съ письмами и цѣнными подарками.
   Сеидъ-Магомедъ-Рахимъ-ханъ спрашивалъ эмира Мозафара, что думаетъ дѣлать этотъ послѣдній, если русскіе пойдутъ на Хиву мимо предѣловъ его ханства.
   Партія войны въ Бухарѣ тоже подняла голову и начала шумѣть. Но эмиру Мозафару слишкомъ памятны были бѣдствія 1868 года. Онъ не могъ забыть Самарканда и Зарабулака, не могъ забыть и рыцарскаго возмездія "Карши" и "Шегрисябзь"... Теперь эмиръ зналъ что дѣлать -- и нѣсколько особенно крикливыхъ головъ, отдѣленныхъ отъ своихъ туловищъ, разомъ успокоили воинственныхъ проповѣдниковъ.
   А надъ безконечными, степями "злой туманъ" все сгущался и сгущался, и въ этомъ "зломъ туманѣ" слышался возбуждающій, запахъ крови...
   Долго тянулось это смутное время: гроза, скопившаяся надъ головами -- томила только и не разражалась. Кому было плохо, кому хорошо...
   Первые робко жались по своимъ домамъ и кибиткамъ, стягивали поближе свои разбросанные стада и табуны. Послѣдніе рыскали по степямъ, особенно по тѣмъ, гдѣ разсчитывали прежде всего столкнуться съ бѣлыми рубахами.
   Въ пустыняхъ "Кизилъ-кумъ" стало люднѣе.
   Это обстоятельство не трудно было замѣтить сразу. Даже волковъ и орловъ стервятниковъ стало какъ будто больше въ этихъ роковыхъ мѣстностяхъ.
   Четвероногіе и крылатые хищники должно быть предчувствовали скорую добычу.
   И вотъ, съ востока, изъ-за Нуратынъ-тау, порывы степнаго вѣтра, вмѣстѣ съ пескомъ и клубами перекатиполя, донесли тревожный кликъ:
   -- Идутъ бѣлыя рубахи!..
   

ГЛАВА IV.
"Заметались".

   И двухъ угоновъ, какъ слѣдуетъ, не успѣла сдѣлать учькудукская шайка... Придержали коней, перевели духъ, хотѣли было опять тронуть, смотрятъ -- а на горизонтѣ, на самомъ томъ краю, гдѣ дрожитъ и волнуется туманная, дрожащая полоса озера миража, замелькали черныя, крохотныя точки...
   Первый замѣтилъ ихъ зоркій Османъ, перегнулся на сѣдлѣ назадъ -- онъ рысилъ въ головѣ -- и тревожно произнесъ: -- А то что?
   -- Наши... отвѣчалъ ему сосѣдній джигитъ. А самъ поблѣднѣлъ какъ пыль на дорогѣ, и мултукъ свой изъ за плеча сталъ поспѣшно отпутывать.
   Встревожились бродяги, въ кучу сбились и стали...
   -- Что-же ты это? усмѣхнулся сквозь зубы Османъ, кивнувъ на оружіе,-- по своимъ, что ли, хочешь?.. Вѣдь наши?!
   -- Гонятъ шибко... за ними тѣ идутъ... это вѣрно... Ишь какъ, гляди, гляди! Ишь какъ лошадей нахлестываютъ!
   -- На утекъ! крикнулъ Шарипъ и закачался на сѣдлѣ отъ смѣха.
   Такъ охотно послушались барантачи этого крика... шарахнулись съ мѣста въ карьеръ, да замѣтили, что самъ Шарипъ не трогался... удержали лошадей и назадъ по одиночкѣ вернулись.
   -- Ловко, пріятели, ловко!.. Ай да батыри!.. хо-хо-хо! покачивался Шарипъ.-- Ой якши! бекъ якши!.. Ахъ вы, чортовы дѣти!..
   -- Самъ-то ты, должно быть, близко бѣлыхъ рубахъ не былъ. А то бы не дралъ такъ глотку! огрызнулся одинъ изъ джигитовъ.
   -- О-хо-хо! А ну-ко... я погляжу, какъ вы на русскихъ... такъ ли вотъ какъ и теперь, по одному клику мирзы Садыка кинетесь?.. Погляжу, погляжу!
   -- Гляди вонъ лучше туда... видишь?.. Вѣдь это наши съ "Трехлапаго верблюда", съ ними еще народъ...
   -- Съ "Хала-атъ" тоже съ ними! крикнулъ Османъ.-- Вонъ Байтакъ -- тамыръ мой! я его по конскому скоку узнаю... Ишь какъ машетъ! совсѣмъ какъ козелъ. Вонъ-вонъ... Ну, что нибудь да не ладно!..
   Разстояніе между тѣми, что скакали, и тѣми, что стояли на мѣстѣ -- становилось все менѣе и менѣе.
   Масть лошадей уже различалась довольно легко... можно было видѣть, какъ яростно нахлестывали они своихъ измученныхъ коней.
   -- И чего это они такъ дуютъ? недоумѣвалъ Османъ.
   Два джигита значительно опередили другихъ и скакали рядомъ почти бокъ-о-бокъ... Коржуны вьючные у одного оторвались -- отъ быстрой ѣзды, а можетъ и не были совсѣмъ приторочены отъ спѣху; джигитъ ихъ одною рукою придерживалъ... Лица обоихъ были тревожныя... глаза пугливо бѣгали по сторонамъ, словно отыскивали что-то на горизонтѣ... Пересохшія -- отъ быстраго движенія -- растрескавшіяся губы были полураскрыты, жидкія бороды встрепаны и густо напудрены стенною пылью...
   Взмыленныя лошади тяжело дышали на скаку -- особенно одна, у которой изъ воспаленныхъ ноздрей, вмѣстѣ съ каплями крови, горячій воздухъ вырывался -- съ какимъ то порывистымъ хриплымъ свистомъ.
   -- Загналъ! рѣшилъ Шарипъ, услыхавъ еще изда.. этотъ звукъ...
   -- Что новаго?!... гаркнулъ имъ навстрѣчу во все горло Османъ...
   Подскакалъ первый... осадилъ коня... хотѣлъ сказать что-то... да только махнулъ рукою въ сторону Учь-кудука и хотѣлъ было гнать дальше...
   -- Русскіе!.. словно выстрѣлилъ другой... и перелетѣлъ чрезъ голову лошади, со всего маху вспахавшей своей мордою рыхлую почву...
   Несчастное загнанное животное не выдержало-таки и невольно измѣнило своему хозяину...
   Тревожный говоръ пошелъ по всей кучкѣ всадниковъ... одинъ за другимъ подскакивали остальные бѣглецы. Скоро набралось человѣкъ двадцать...
   Между прибывшими были два настоящихъ тюркмена съ того берега Аму-дарьи. Они были въ полосатыхъ халатахъ. Оба они скакали позади всѣхъ, -- но не потому, чтобы это зависѣло отъ слабости ихъ лошадей... а потому, что такъ сами хотѣли... Поводья ихъ были вытянуты -- тонкія цѣпныя удила рвали рты разгорячившихся, порывающихся впередъ лошадей...
   -- Къ Учь-кудуку гони! повелительно крикнулъ одинъ.
   -- Дорогой -- говорить будемъ!-- произнесъ другой... Атамкуловы!.. добавилъ онъ, обращаясь къ Шарипу.
   -- Можетъ и его! отвѣчалъ тотъ уклончиво.
   -- Гдѣ самъ?..
   -- А мы вотъ тебя спросить хотѣли объ этомъ...
   -- Гм!.. откашлялся тюркменъ и передернулъ поводья.
   -- Гайда, гайда!.. крикнулъ другой.
   Сбились всѣ въ кучу -- погнали...
   -- Русскіе... на "Хала-атъ" пришли!.. Матъ-муратъ опоздалъ, не прикрылъ дороги... Ніазъ и Садыкъ, слышали, на Минъ-булакѣ ихъ дожидаются... говорилъ отрывисто тюркменъ.-- Вороны! на "Трехлапаго верблюда" казаки пришли -- насъ сбили... На "Учь-кудукъ" пріидутъ -- мы тогда совсѣмъ безъ воды останемся... День этотъ можетъ нашъ... надо покормить коней, напоить ихъ и воды въ турсуки набрать, -- пока еще тѣ не пришли... гяуры! А то опоздаемъ!.. Они идутъ тихо, да безъ устали... много дороги подъ себя забираютъ... Повозокъ нѣтъ съ ними. Верблюдовъ много!.. Въ два часа по всему каравану не проѣдешь... Много животовъ идетъ -- много воды потребуютъ... Отгонятъ насъ отъ колодцевъ,-- тогда хоть десять Садыковъ приходи, безъ боя на Аму отступать придется...
   -- Вода въ степи -- жизнь... Воды нѣтъ -- смерть! лаконически произнесъ другой тюркменъ...
   И эти слова какъ-то странно подѣйствовали на сердца степныхъ бродягъ... Имъ стало жутко... Нѣкоторые даже вздрогнули -- и оглянулись... Всѣ безъ исключенія поддали лошадей...
   Эта паника, охватившая бѣглецовъ съ "Трехлапаго верблюда", сообщилась и учь-кудукскимъ бѣглецамъ... Теперь уже всѣ скакали -- скакали какъ изъ степнаго пожара, какъ отъ разлива водъ... Скакали какъ сайгаки отъ свиста охотничьей пули... неслись какъ дикіе тарпаны отъ звенящаго розмаха арканной петли...
   Они спѣшили захватить эту гнилую, соленую воду -- въ которой была жизнь... Они робко косились на безводную, знойную, спаленную солнцемъ степь -- гдѣ была смерть...
   И кромѣ нихъ по степи метались такія-же маленькія конныя партіи; рыскали одиночные, растерявшіеся всадники.
   Бѣлыхъ рубахъ ждали -- бѣлыя рубахи пришли словно нежданныя... Это былъ расплохъ, но расплохъ странный -- къ которому, степь цѣлыхъ четыре года готовилась...
   "Вода -- жизнь!.. безъ воды -- смерть!"
   Въ этихъ словахъ тюркмена было что-то пророческое.
   

ГЛАВА V.
Лагерь "бѣлыхъ рубахъ"

   Эти желтые, сыпучіе барханы, по которымъ носился жаркій, порывистый вѣтеръ, сметая и разнося по-степи ихъ зыбкія вершины, никогда еще не видали столько людей!.. и людей совершенно чуждыхъ имъ, незнакомыхъ, одѣтыхъ въ короткія бѣлыя рубахи и красныя кожаныя шаровары; вооруженныхъ винтовками Бердана; людей въ первый разъ пришедшихъ на эти мѣста,-- и расположившихся здѣсь, на этихъ барханахъ, совсѣмъ какъ у себя дома -- по-хозяйски.
   Широко раскинулся ихъ бивуакъ... Всюду, у подножій холмовъ виднѣлись металлическія рогатки составленнаго въ козлы; оружія... красныя тряпки значковъ, потрепанныхъ-таки непогодою... Тамъ и сямъ дымились маленькіе костерчики; мѣстами поднимались, вершины палатокъ... Неподвижно, увязнувъ въ песокъ -- почти по ступицу -- стояли орудія; за ними ряды зеленыхъ ящиковъ, за ними вереницы приземистыхъ, неуклюжихъ лошадей въ коновязяхъ... Потомъ опять -- ряды ружейныхъ козелъ, опять значки, опять какіе-то шатры, навѣсы и палатки... И между всѣмъ этимъ, снующія по всѣмъ направленіямъ, толпящіяся въ кучкахъ, лежащія въ растяжку, сидящія на корточкахъ, все чѣмъ-то занятыя, суетливыя на бивуакахъ, спокойныя въ дѣлѣ, "бѣлыя рубахи",
   На вершинахъ отдѣльныхъ, болѣе возвышенныхъ бархановъ торчали одиночные часовые пѣшіе... Подальше чуть-чуть виднѣлись сквозь пыль и дымъ костровъ конные пикеты... одиночные всадники рыскали отъ одного пикета къ другому... выѣзжали за нихъ, взбирались на пригорки и все вглядывались вдаль, словно дожидаясь чего-то, что неизбѣжно должно появиться на этомъ зеленомъ, волнообразномъ горизонтѣ...
   У черныхъ зіяющихъ отверстій колодцевъ -- больше всего толпилось народу, больше всего слышалось голосовъ и шуму... Шли къ нимъ, шли отъ нихъ. Къ нимъ шли бѣгомъ, помахивая пустыми котелками, ведерками, чайниками и всякой походной посудою; отъ нихъ шли потихоньку, неторопясь, -- бережно неся съ трудомъ добытую воду.
   Колодцы находились не въ одномъ мѣстѣ; они были разсыпаны по извилистымъ лощинамъ. Еслибъ соединить эти точки, то получилась-бы ломаная линія того самаго вида, въ какомъ представлялся весь бивуакъ, если на него смотрѣть сверху, съ высоты полета тѣхъ двухъ орловъ, что съ самой первой стоянки слѣдили за отрядомъ и теперь носились надъ нимъ, словно выбирая себѣ подходящую добычу...
   Вся дѣятельность бивуака, вся его общественная жизнь, всѣ живые интересы сосредоточивались у колодцевъ...
   Эти колодцы были его нервные узлы.
   Еще вчера пришелъ туркестанскій отрядъ на урочища Хала-ата. Всѣ знали, что отсюда идти дальше придется еще не скоро; а потому всякій старался устроиться нспокойнѣй, поудобнѣй -- если только возможны покой и удобства на этой ужасной, проклятой небомъ мѣстности.
   Впереди, то-есть въ той сторонѣ; куда глядѣли пушечныя жерла, заложенныя деревянными втулками, разстилалась совершенно невѣдомая пустыня, страшная по своимъ мрачнымъ легендамъ, по тѣмъ разсказамъ, которые передавались бывалыми людьми, съ таинственнымъ, почти суевѣрнымъ ужасомъ.

-----

   -- Смотри... видишь?.. говорилъ тихонько бывалый джигитъ-туземецъ своему русскому тамыру (пріятелю).
   -- Чего смотрѣть-то?! сплевывалъ тотъ послѣ богатырской затяжки махоркою:-- одинъ песокъ -- ничего больше!..
   -- Смотри! Тамъ вонъ нынче горы, а тамъ лощины, указывалъ джигитъ вдаль своимъ крючковатымъ, чернымъ, словно обуглившимся пальцемъ, -- подымется ночью ураганъ... посмотришь, что завтра будетъ... Тамъ, гдѣ гора была -- будетъ лощина, гдѣ лощина -- гора...
   -- Ну, а дорога-то какова? освѣдомился "тамыръ".
   -- Дорога?.. дороги нѣтъ... Тамъ нѣтъ дороги... Тамъ дорога та, по которой поведетъ тебя воля Аллаха!.. другой нѣтъ дороги...
   -- Ну, сторона!..
   -- Зачѣмъ туда идти?!. не надо! Ни человѣкъ, ни верблюдъ, ни лошадь не стерпитъ...
   -- Ишь ты!..
   -- Слышалъ я, братцы мои, ротный сказывать... Амиръ бухарскій однова раза войско свое повелъ туда, значитъ,-- и все это войско его пескомъ занесло, такъ и не знаютъ до сей поры, гдѣ оно сгинуло... слышится еще молодой голосъ, въ другомъ кружкѣ, "бѣлыхъ рубахъ".
   -- Ври больше! сурово обрѣзываетъ его обросшій щетиною. угреватый унтеръ...
   -- Адамъ-крылганомъ прозывается... разсказываетъ кто-то въ третьемъ мѣстѣ,-- а по нашему слово это человѣчью погибель означаетъ.
   -- А вотъ мы поглядимъ эту "человѣчью погибель!" бахвалится бойкій горнистъ.-- Не по такимъ палестинамъ хаживали!.. Что братъ, Косолапкинъ, аль прогнали отъ колодцевъ, съ чайниками-то?.. Что пустую посуду приволокъ?..
   -- Прогнали... ворчитъ недовольный Косолапкинъ.-- Нѣтъ, не прогнали!.. Дорогою стрѣлки вылокали... "Ты, говорятъ, еще сходишь, а намъ въ цѣпь надоть -- николи!.."
   -- Эко горе! Давай я смахаю...
   -- И птица туда не летитъ, братцы мои, и звѣрь не бѣжитъ... опять слышится сдержаный, боязливый голосъ.
   -- Перво-на-перво судьба; а второе -- начальство. Прикажутъ пройти, пройдемъ. А коли ежели птица не летитъ -- ну, и пущай ее!-- потому -- намъ она совсѣмъ не требуется!.. отчеканиваетъ статный фельдфебель съ двумя георгіевскими крестами.-- Кошмы разстилать!.. Вздору не болтать! Вторая смѣна становись въ ружье -- живо!.. покрикиваетъ онъ, сидя на неразобранномъ еще тюкѣ.

-----

   Солдаты были покойны, такъ по крайней мѣрѣ казалось всякому, кто бы только ни взглянулъ на эти усатыя и безусыя лица, то загорѣлыя -- почти бронзовыя, то матовоблѣдныя -- словно чахоточныя, то расплывшіяся, красныя, обрамленныя щетинистыми бакенбардами, всѣ безъ исключенія занятыя, повидимому, исключительно -- обыденными интересами: расчисткою старыхъ, полузасыпанныхъ колодцевъ, рытьемъ новыхъ, добываніемъ воды, потребность въ которой не истощалась, а напротивъ все увеличивалась и увеличивалась... Колодцы едва могли удовлетворять ее. На вершинѣ пологаго кургана закладывалось небольшое укрѣпленіе, воздвигалась какая-то сторожевая башня, поднимающаяся мало-по-малу надъ окрестной пустыней... Кое-гдѣ трещалъ барабанъ, гдѣ-то завывала унылая, надтреснутая труба. Хоръ пѣсенниковъ начиналъ было тянуть что-то охрипшими, словно задавленными голосами -- да бросилъ... Видно не до пѣсенъ было!..
   Несмотря на этотъ наружно-покойный видъ, на сердцѣ у каждаго шевелилось скверное чувство...
   И эти прищуренныя, нѣсколько воспаленныя отъ жара и пыли глаза, отрываясь отъ обыденной работы, все чаще и чаще поглядывали вдаль -- въ дай безконечные сыпучіе пески, въ ту сторону, гдѣ находилось урочище "Адамъ-крылганъ" -- что значитъ "человѣчья погибель".
   И въ офицерскіе шатры заглядывало это тревожное безпокойство... Все въ русскомъ лагерѣ боялось этихъ роковыхъ песковъ, и все рвалось туда. За спиною остались цвѣтущія, населенныя мѣста, -- полныя жизни, -- впереди простирались пески, гдѣ царила смерть. Еслибъ каждому изъ нихъ предоставили свободный выборъ -- идти назадъ или впередъ, то не нашлось бы ни одного человѣка, пожелавшаго бы возвратиться.
   Строили укрѣпленія, -- значитъ предполагали оставить въ немъ небольшой гарнизонъ. Это было необходимо -- всѣ знали это. И хуже песковъ, хуже пятидесяти-градуснаго жара -- хуже смертельной жажды, хуже всего на свѣтѣ,-- боялись только одного, чтобы не вынуть жребія "оставаться".
   Больные собирались съ силами,-- бодрились и притворялись здоровыми; слабые старались казаться сильными...
   Они строили эти приземистыя глиняныя стѣны, эту башню -- и проклинали свою -- неизбѣжную работу...
   Это все были русскіе солдаты, мало того, это были старые батальоны туркестанскихъ "бѣлыхъ рубахъ"; въ ихъ рядахъ были герои Ташкента, Уратюбе, Джюзака, Ирджара, Самарканда, Ургута, Шегри-сябзя, Каршей и Зарабулака.
   Рѣдко можно было встрѣтить "рубаху", не украшенную грязной, затасканной полосатой лентой.
   

ГЛАВА VI.
Плѣнный.

   Уральская казачья полусотня, посланная еще третьяго дня на рекогносцировку въ окрестности Хала-ата, только-что возвратилась въ лагерь.
   Казаки вываживали потныхъ, запыленныхъ лошадей и расправляли свои усталыя отъ долгой ѣзды ноги. Небольшая группа, человѣкъ -шесть, оставалась еще на коняхъ, окружая какого-то страннаго всадника.
   Этотъ всадникъ по костюму рѣзко отличался отъ его окружавшихъ. Онъ сидѣлъ на сѣдлѣ не по своей собственной волѣ; ноги его были связаны веревкою подъ брюхомъ лошади, руки скручены за спиною. Недовѣрчиво, боязливо смотрѣлъ онъ и, словно пойманный волкъ, озирался по сторонамъ изъ-подъ своей рогатой войлочной шапки. Верблюжій халатъ на немъ былъ изорванъ и мѣстами даже окровавленъ. Эти лоскутья, эти черныя пятна, наконецъ эти синяки на лицѣ и подбитый глазъ -- свидѣтельствовали ясно о той усиленной борьбѣ, которую выдержалъ онъ прежде чѣмъ отдаться во вражескія руки...
   Кромѣ этихъ синяковъ и ссадинъ, все лицо его было покрыто пылью, превратившеюся отъ пота въ полосы грязи. Трудно было разсмотрѣть черты этого скуластаго лица подъ этой отвратительной маскою.
   Около лошади плѣннаго вертѣлись двѣ борзыя собаки, одна съ перебитою ногою, и поднявъ кверху свои острыя морды, жалобно выли, глядя на всадника.
   Одинъ изъ казаковъ держалъ у себя на плечѣ охотничьяго сокола въ красной шапочкѣ; за сѣдломъ у другаго приторочено было, связанное вмѣстѣ въ общій пучокъ, оружіе пойманнаго.
   Командиръ пришедшей полусотни поѣхалъ съ докладомъ къ начальнику отряда. Чуть не со всего лагеря собрались пѣхотинцы, артиллеристы и казаки -- смотрѣть на попавшагося батыря. Пришли и туземцы, киргизы-лаучи изъ верблюжьяго обоза, взглянуть: какого молъ звѣря изловили бородатые уральцы?
   Заходили справа, заходили слѣва, сзади, спереди, разсматривали во всѣхъ подробностяхъ, руками даже потрогивали; казаковъ разспрашивали...
   -- Гдѣ сцапали? освѣдомился тощій артиллеристъ, глядя на плѣннаго въ упоръ, и пощупывая даже его угловатыя колѣна, вздрагивавшія съ этого прикосновенія.
   -- Ишь какого! удивлялся приземистый пѣхотинецъ, поскребывая свой дубленый затылокъ.
   -- Беретовъ, почитай, за сорокъ отсюда. Страсть бился какъ, когда брали... Насилу справились! говорилъ одинъ изъ конвойныхъ казаковъ.
   -- Что-же, поймали что-ли -- али какъ? допрашивалъ артиллеристъ.
   -- На соннаго наскочили... А то бы гдѣ поймать! Конь, это, у него лихой, здоровенный аргамакъ; тутъ-же на приколѣ стоялъ, да вырвался, чортовъ сынъ; такъ и удралъ въ пески... Не догнали!..
   -- Удралъ?!. А-а! Жалость какая!..
   -- Со всѣмъ, значитъ, снарядомъ захватили, пояснялъ другой уралецъ.-- И кальянъ это у него заправленъ былъ... Сбруя, вся какъ есть, въ порядкѣ сложена; самъ навзничь лежитъ, кверху носомъ и на всю степь дрыхнетъ. Мы бы такъ и связали его соннаго, да вотъ эти псы "поштрѣли ихъ лукавый!" все дѣло испакостили. Ну, проснулся это онъ; какъ вскочитъ на ноги, да къ лошади. А Сысоевъ-урядникъ, вонъ энтотъ самый, что съ командиромъ поѣхалъ, какъ налетитъ на него; конемъ съ ногъ сшибъ и самъ свалился... Такъ оба по песку и покатились.
   -- Подпруга лопнула у него; какъ тутъ усидишь! отозвался одинъ изъ казаковъ.
   -- И такая-то, братцы мои, свалка поднялась у насъ... Страсть!
   -- Волкъ матерой, одно слово, медвѣдь да и шабашъ! Подходу просто не даетъ... Бились мы бились!-- Пристрѣлить было хотѣли; Басюнъ уже винтовку снялъ съ плеча, намѣрился -- да сотенный говоритъ, чтобы ни Боже мой!.. Живьемъ чтобы взять, непрекословно... Ну, опять возиться начали...
   -- А тотъ-то что? не стрѣлялъ развѣ?
   -- Стрѣльнулъ раза-два, успѣлъ... Мнѣ вотъ маленько бедро ссадило. Нашъ косоглазый арканъ на него сзади накинулъ -- ну и сладили.
   -- Откуда родомъ?
   -- Изъ-за Аму-дарьи, сказывалъ. Да нѣшто ему можно вѣрить? Теперь вотъ по степи ихъ видимо-невидимо... сила таскается; что мы слѣдовъ видѣли, страсть!
   -- Вчера ночью къ цѣпи нашей подъѣзжали четверо. Постояли-постояли на барканѣ -- и прочь поѣхали, замѣтилъ пѣхотинецъ.
   -- На "Трёхлапаго верблюда" пришли мы. Тамъ тоже была ихняя стоянка; сами ушли, одинъ колодецъ обвалили, каторжные, въ другой дохлую собаку кинули, третій цѣлъ остался. Орда треклятая! Ишь!
   Казакъ притворно замахнулся на плѣннаго; тотъ заморгалъ глазами и конвульсивно отшатнулся.
   -- Небось, дуракъ, не трону!.. успокоилъ его казакъ.
   Кое-кто въ толпѣ, засмѣялись. Начали расходиться мало-по-малу. Любопытство было удовлетворено.
   Вернулся "сотенный" изъ генеральской ставки; сняли съ сѣдла несчастнаго батыря, развязали ему ноги, руки распустили. Тотъ тяжело опустился на песокъ, легъ Ничкомъ и потянулъ себѣ на голову отрепья своего халата. Два часовыхъ казака -- пѣшихъ -- стали около него; прочіе повели своихъ лошадей въ общія коновязи.
   Въ эту минуту -- изъ удаляющейся толпы зрителей выдѣлился одинъ туземецъ-лауча, совсѣмъ почти голый, только въ мѣховомъ бараньемъ малахаѣ на головѣ и короткихъ, кожаныхъ, истертыхъ до-нельзя штанахъ,-- подошелъ шага на три къ лежащему, сѣлъ на корточки и, подперши голову руками, принялся его разглядывать, не сводя съ того мѣста, гдѣ подъ халатомъ должно было быть лицо его, пристальнаго, сосредоточеннаго на одномъ только этомъ пунктѣ взгляда...

0x01 graphic

   -- Ты чего? огрызнулся часовой казакъ.
   -- Я тебѣ развѣ мѣшаю? почти шопотомъ произнесъ лауча.
   -- Пущай сидитъ -- коли дѣлать ему больше нечего! произнесъ другой часовой.
   -- Пущай сидитъ! согласился первый.
   Всѣ въ лагерѣ хорошо знали стараго лаучу-Досщака: знали его и въ конномъ и пѣшемъ бивуакѣ, знали его и въ пушечномъ обозѣ. Всѣ знали и были увѣрены, что ничего худаго онъ не сдѣлаетъ, а хорошаго -- по своей части, какъ верблюдовожатый,-- онъ дѣлалъ не мало.
   И послѣднее обстоятельство нисколько не показалось казакамъ подозрительнымъ. Досщакъ сидѣлъ и никого не трогалъ, и его никто не трогалъ и не сгонялъ съ мѣста, не прерывалъ его странныхъ наблюденій надъ спавшимъ, а можетъ быть притворившимся спящимъ, плѣннымъ батыремъ.
   

ГЛАВА VII.
Сестра милосердія.

   Хриплый, отвратительный ревъ верблюдовъ, то злобный, то пронзительно-болѣзненный, фырканье, сапъ и отрыганіе жвачки... Ржаніе лошадей, вытье и лай собакъ... Грубые, охрипшіе мужскіе голоса... Изрѣдка выстрѣлы... Топотъ копытъ, тяжелые шаги по сыпучему песку, стукотня саперныхъ лопатъ и кирокъ... Вотъ звуки, наполняющіе воздухъ на всемъ протяженіи русскаго лагеря, разносящіеся по печальнымъ окрестностямъ, вмѣстѣ съ вѣтромъ, пескомъ и пылью. Сурово, непривѣтливо поражали они ухо. Ничего въ нихъ не было отраднаго, -- ничего такого, что бы хотя сколько-нибудь ласкало слухъ, на чемъ могло бы отдохнуть тоскливое, сдержанно бьющееся сердце.
   Все здѣсь говорило о томъ, что не для мира, не для веселья и покоя собрались сюда всѣ эти живыя существа.
   Но вотъ въ жаркомъ воздухѣ прозвучала какая-то странная нота.
   Это былъ звукъ слабый, едва слышный. Онъ могъ бы быть неожиданнымъ; онъ могъ изумить, озадачить каждаго, до чьего бы уха онъ ни коснулся.
   Этотъ звукъ совершенно не подходилъ ко всей обстановкѣ; онъ былъ чуждъ, несвойствененъ всему тому, что видѣлъ глазъ. Въ общемъ хорѣ прозвучалъ поражающій диссонансъ.
   Все кругомъ говорило о войнѣ, -- этотъ же звукъ напоминалъ о томъ, что прямо противоположно ей: о семьѣ, о любви, о мирѣ.
   Это былъ плачъ ребенка.
   И этотъ звукъ тотчасъ же вызвалъ другой, -- такой же нѣжный, ласковый, полный самой могучей, чарующей гармоніи -- голосъ женщины.
   Шагахъ въ двадцати отъ одного изъ колодцевъ, защищенная отъ вѣтра гребнемъ холма, стояла небольшая коническая палатка туземнаго покроя. По наружному виду палатка эта не представляла собою ничего такого, что бы отличало ее отъ прочихъ; тѣ же туго-натянутыя веревки, тѣ же грубые швы, тянущіеся отъ верхней шишки до самаго низу; тѣ же сугробы песку, напирающіе на нее съ подвѣтренной стороны. Все то же, что и у той, и другой, и у третьей...
   Эта палатка обладала, впрочемъ, какой-то особой нравственной силою. Всѣ, проходя мимо другихъ палатокъ, относились къ нимъ совершенно равнодушно; никакого измѣненія не замѣчалось въ выраженіи лицъ проходящихъ, развѣ только привычная рука машинально дотрогивалась до козырька холщевой фуражки -- и то только если въ откинутой палаточной полѣ, въ этомъ узкомъ темноватомъ треугольникѣ, виднѣлся офицерскій погонъ, блестѣла пуговица, торчалъ сапогъ со шпорою, или какой-нибудь подобный признакъ начальства.
   Совсѣмъ другое явленіе совершалось здѣсь. На эту палатку смотрѣли; къ этой палаткѣ прислушивались, даже торопливый шагъ задерживали. Суровый, нахмуренный взглядъ становился мягче, привѣтливѣй: на пересохшихъ губахъ мелькало даже что-то, весьма близко похожее на улыбку.
   А если и здѣсь откидывались входныя полы, то уже просто прикладываніе руки къ козырьку, казалось, не имѣло ни мѣста, ни смысла. Какъ передъ чѣмъ-то чтимымъ, святымъ, какъ передъ алтаремъ обнажались гладко остриженныя "не ладко кроеныя да крѣпко сшитыя" простыя солдатскія головы.
   Внутреннее убранство этой палатки -- значительно отличалось отъ прочихъ. Прежде всего бросалось въ глаза полное отсутствіе оружія; здѣшнимъ обитателямъ оно было совершенно лишнее. Затѣмъ, ковры и войлоки, покрывавшіе землю, были чисто выметены и не засыпаны, какъ обыкновенно, окурками сигаръ и папиросъ, погнутыми, исковерканными картами, кусками мѣлу и наскоро-смахнутыми со стола объѣдками. Внутреннія стѣнки палатки изъ полосатаго "адрасса" не были заплеваны; большая, складная желѣзная кровать была, поверхъ ковра, покрыта чистымъ бѣлымъ одѣяломъ, и бѣлая наволока на подушкѣ поражала своею свѣжестью. Большіе вьючные сундуки, обитые кожею и окованные желѣзомъ, служили диванами и креслами. Въ углу стояла деревянная баклага съ водою, прикрытая отъ песку и пыли, врывающейся даже и въ это опрятное жилище. Каждая мелочь: крохотное зеркальце, повѣшенное на колокъ полотенце, походные чайники, стаканы, погребецъ съ посудою, -- все носило на себѣ печать уютности и комфорта; во всемъ видна была предупредительная, опытная рука,-- рука хозяйки -- женщины.
   Въ свѣтло-сѣромъ коленкоровомъ платьѣ, короткомъ и почти въ обтяжку, въ бѣломъ кисейномъ платкѣ на головѣ, сидѣла на кровати сама хозяйка и что-то говорила ребенку, мальчику лѣтъ двухъ-трехъ (можетъ-быть немного болѣе), сидѣвшему у ней на колѣняхъ.
   Мальчикъ капризился и хныкалъ, видимо безъ всякой особенной причины, а просто такъ, потому что ему пришла охота похныкать, похандрить немножко. Женщина старалась какъ-нибудь разсѣять эту дѣтскую хандру, разогнать набѣжавшее хмурое облачко.

0x01 graphic

   Прекрасные, большіе сѣрые глаза женщины смотрѣли на ребенка съ такою нѣжностью, съ такимъ глубокимъ, любящимъ выраженіемъ, что не трудно было догадаться, какая связь была между тою и другимъ. Только мать можетъ смотрѣть такъ; такіе глаза могутъ быть только у матери.
   Загрубѣлыя, но безукоризненно чистыя руки женщины гладили мальчика по его свѣтло-русой головѣ, трепали эти пухлыя розовыя щечки; тонкіе пальцы щекотали его подъ горлышкомъ. Улыбка скользила по загорѣлому лицу. Въ этой улыбкѣ было много любви, кротости. Въ этой улыбкѣ было много отраднаго, успокоивающаго, но въ ней не было ничего, что бы хотя немного напоминало веселье и радость. Въ ней не было и горя, небыло ничего грустнаго, горькаго. Это была какая-то странная, безплотная улыбка.
   Такъ улыбаться могутъ только ангелы.
   А эта женщина была дѣйствительно ангелъ для всѣхъ тѣхъ, кто ее окружалъ.
   Это была, знакомая уже намъ {Повѣсть "Въ камышахъ".} Наталья Мартыновна Чижикова, дочь "стараго пушкаря" -- героиня, не боявшаяся лишеній и опасностей тяжелаго похода, смѣло взявшая на себя, на свои слабыя силы, тяжелую, но зато -- святую задачу.
   Она знала, что въ самыя тяжелыя минуты болѣзненныхъ страданій, въ тоскливыя минуты смертельной агоніи, въ минуты унынія и безнадежности, -- ея участіе, ея уходъ, ласка, успокоивающее слово святой любви и надежды -- не разъ еще понадобятся для этихъ грубыхъ съ виду, чуткихъ своимъ простымъ сердцемъ, скромныхъ, безъизвѣстныхъ героевъ -- тѣхъ самыхъ, что въ грязныхъ бѣлыхъ рубахахъ, въ вытертыхъ кожаныхъ штанахъ, въ сапогахъ, закорузлыхъ отъ жара, снуютъ мимо ея палатки, снимая свои холщевыя шапки съ назатыльниками.
   Материнская любовь къ человѣчеству, преимущественно къ человѣчеству страдающему, заставила ее идти. Материнская любовь къ своему ребенку не позволила ей съ нимъ разстаться.
   Вотъ почему и мать и сынъ вмѣстѣ находились въ этомъ суровомъ боевомъ лагерѣ, раскинувшемся посреди песковъ, подъ знойнымъ, раскаленнымъ, мглистымъ, безцвѣтнымъ небомъ.
   

ГЛАВА VIII.
Въ офицерскомъ кружкѣ.

   Стемнѣло. Въ воздухѣ повѣяло чѣмъ-то, весьма мало, но все-таки похожимъ на свѣжесть.
   Передъ одною изъ офицерскихъ палатокъ былъ разостланъ на пескѣ большой пестрый коверъ -- и на немъ сидѣли и полулежали человѣкъ десять офицеровъ. Они пили мутный, солоноватый чай и пускали въ воздухъ струи табачнаго дыму.
   Эта относительная ночная свѣжесть вызвала ихъ изъ своихъ душныхъ палатокъ; скука согнала ихъ всѣхъ вмѣстѣ.
   Разговоръ шелъ вяло, неоживленно; должно быть обо всемъ было переговорено, -- но уже давно, а новаго матерьяла не представлялось.
   Неподалеку два деньщика подогрѣвали маленькіе походные самоварчики, подкидывая въ ихъ трубы кусочки высохшаго помета, распространявшаго вокругъ особый горѣлый запахъ, свойственный только этому роду топлива. На желѣзномъ таганѣ кипятилось какое-то мясное варево и шипя сбѣгало, обливая края и бока закопченой кострюли. Сквозь полотно палатки мигалъ огонекъ свѣчи и очерчивалась темная силуэтная тѣнь чьей-то спины и локтя руки, пишущей что-то, судя по ея движенію. Кудлатая собака безъ хвоста, высунувъ на бокъ языкъ и прищуривъ глаза, преусерднымъ образомъ служила, хотя ее никто не просилъ объ этомъ. Заблудшій ишакъ, хлопая ушами, бродилъ вокругъ, безпрестанно спотыкаясь и путаясь въ натянутыхъ палаточныхъ веревкахъ. Солдатскіе огоньки мигали въ почтительномъ отдаленіи отъ начальства; а подальше, за поясными группами сидящихъ и лежащихъ человѣческихъ фигуръ, искрились красноватые металлическіе блики на концахъ штыковъ составленныхъ въ козлы ружей.
   -- Какъ выдрыхнешься, этакъ, днемъ, -- къ ночи никакого сна нѣту... Скука! произнесъ маіоръ Пуговицынъ, и тутъ-же едва не свихнулъ челюсти отъ зѣвоты, растянувшей чуть не до ушей его усатый ротъ и вызвавшей на его заспанные глаза какую-то влажность.
   -- Смэр-рть! согласился съ нимъ его товарищъ, маіоръ Бирнапсъ.-- Никакого развлеченія, кромѣ нашей фортификаціонной работы, которая, если не ошибаюсь, приближается къ окончанію.
   Маіоръ Бирнапсъ родился въ Россіи, мало того -- въ Сибири, совершенно не зналъ нѣмецкаго языка, но говорилъ по-русски все-таки съ нѣмецкимъ акцентомъ и даже не совсѣмъ правильно. Такова уже, должно быть, сила породы.
   -- Знаете-ли, господа, чего-бы мнѣ хотѣлось?.. заговорилъ, приподнявшись немного, поручикъ Кустиковъ, сконфузился и остановился.
   -- Прохоръ -- чаю! пробасили рыжія бакенбарды.
   -- И будемъ мы стоять здѣсь до тѣхъ поръ, пока не подойдетъ отрядъ изъ "большаго форта", произнесъ адъютантъ Лохматовъ, лежа на животѣ и пощелкивая шпорами.
   -- Дабы продолжать наступательное движеніе соединенными силами... пояснилъ маіоръ Бирнапсъ.
   -- Знаете-ли, господа... началъ опять поручикъ Кустиковъ.
   -- Да, братъ, постой-ка, остановилъ его Пуговицынъ.-- Я, вотъ, хотѣлъ все спросить тебя -- за что это тебя сегодня Наталья Мартыновна за ухо выдрала?
   Всѣ засмѣялись.
   -- Шадрину, барабанщику, въ морду далъ... Наталья Мартыновна видѣла должно быть, подозвала... ну и...
   -- И взлупку дала -- превосходно!.. Прохоръ, чаю!..
   -- Господа, что-то тамъ на правомъ флангѣ стрѣляли сегодня. Вы не слышали?
   -- А чортъ его знаетъ! Должно быть, въ цѣпи отъ скуки забавлялись. Опять какъ третьяго дня, по орламъ, надо полагать!
   -- Тревогу на весь лагерь только даромъ подняли.
   -- Не по орламъ, а тюркмены близко шляются, замѣтилъ адъютантъ. -- Я самъ трехъ вдали видѣлъ. Съ той стороны, вонъ, гдѣ наши верблюды пасутся, подъѣзжали. Генералъ приказалъ "полусотнѣ" выдвинуться имъ навстрѣчу.
   Какой-то казачій офицеръ, съ костылемъ въ рукахъ, подошелъ къ офицерской группѣ и сталъ сзади, вслушиваясь въ разговоръ.
   -- Мои джигиты говорили... началъ онъ.
   Всѣ обернулись въ его сторону.
   -- Да, джигиты говорили: Садыкъ подошелъ и стоитъ на слѣдующихъ колодцахъ. Народу съ нимъ тысячи полторы... Атамкулъ тоже съ ними...
   -- Какой это Атамкулъ?.. Это тотъ, который... началъ маіоръ Бирнапсъ.
   -- Да, тотъ, который, передразнилъ его казакъ.-- Нашъ Атамкулка... Вотъ-бы поймать шельмеца!..
   На лицѣ казака показалась болѣзненная гримаса. Онъ нагнулся и потеръ свое больное колѣно.
   -- Что ноги? спросили рыжія бакенбарды.
   -- Ничего, пѣшкомъ ходить тяжело... на конѣ, ничего, можно...
   -- Вѣдь этакое животное! произнесъ Пуговицынъ,-- Былъ, чортовъ сынъ, простой лауча... джигитъ каналья... Дали скоту крестъ, въ офицеры произвели. Совсѣмъ было обрусѣлъ. Да вдругъ, на-ко вотъ, бацъ!.. тягу далъ,.
   -- Замотался, я слышалъ; его, вѣдь, за какими-то сборами посылали къ кочевникамъ.
   -- Просто проворовался! замѣтилъ казакъ.-- Теперь у нихъ однимъ изъ предводителей считается.
   -- Припоминаю, началъ Бирнапсъ.-- У полковника Горластаго, еще въ Самаркандскомъ походѣ, играли въ карты...
   -- Эка диковина! перебилъ его Пуговицынъ.-- Ты вотъ припомни такой походъ, въ которомъ не играли бы въ карты...
   -- Я говорю, что я припоминаю... Я металъ -- многіе господа штабъ и оберъ-офицеры мнѣ понтировали...
   -- Ну?
   -- Понтировалъ совмѣстно съ ними и Атамкулъ, и за нимъ сто десять рублей осталось, кои онъ и по сіе время...
   Раздался общій взрывъ хохота.
   -- Вотъ тебѣ теперь отличный случай, послышался голосъ изъ палатки.-- Возьми его въ плѣнъ и взыщи.
   -- И взыщу, серьезно произнесъ маіоръ.
   -- Что, господа, если его поймаютъ -- повѣсятъ, или разстрѣляютъ? освѣдомился поручикъ Кустиковъ.
   -- Разстрѣляютъ,-- потому -- все-таки бывшій офицеръ.
   -- А кромѣ того, предварительно на четверть часа повѣсятъ. Это уже за неуплату карточнаго долга... сострили рыжія бакенбарды -- и сами поспѣшили засмѣяться своей остротѣ.
   Помолчали всѣ немного.
   -- Вотъ кстати! началъ адъютантъ.-- Надо будетъ завтра обгь этомъ Натальѣ Мартыновнѣ сказать...
   -- О чемъ это?..
   -- Да вотъ насчетъ Атамкула. Вѣдь это ея самый надоѣдливый поклонникъ былъ. Я помню, говорить не могъ даже, когда ее видѣлъ. Глаза, это, у него разгорятся, самъ весь дрожитъ... Разъ, мы съ Спѣлохватовымъ насилу оттащили его...
   -- Вотъ какъ!.. началъ было хромой казакъ... и словно подавился своими словами.
   -- Все просилъ замужъ за него выйти; десять тысячъ барановъ въ калымъ предлагалъ.
   -- Разъ меня чуть ножомъ не пырнулъ изъ ревности, улыбнулся офицеръ-стрѣлокъ.-- Ночь была темная... поздно... ни эти не видать... Мы еще тогда на вечерѣ были у коменданта... Ну, Наталья Мартыновна просила меня проводить ее до квартиры... А этотъ, скота, за нами слѣдомъ... просто совсѣмъ какъ бѣшеный сталъ... Хорошо еще, что насъ Трубаченко съ Бабаджакомъ догнали...
   -- Да я бы его убилъ, подлеца, на мѣстѣ... не выдержалъ казакъ.-- Я бы его...
   Онъ продвинулся впередъ, неловко переставляя свою ногу: костыль, на который онъ опирался, вздрагивалъ и буравилъ песокъ своимъ окованнымъ наконечникомъ.
   -- Звѣрь-дикарь... за что его убивать? произнесъ чей-то покойный голосъ.
   -- А все-таки поймать его слѣдовало бы... Поймать и для примѣра...
   Маіоръ Пуговицынъ сдѣлалъ выразительный жестъ рукою.
   -- Часа три тому назадъ, говорилъ тотъ-же спокойный голосъ, -- я думалъ, что Атамкулъ попался уже намъ въ руки. Я даже заговорилъ съ нимъ, то-есть пытался заговорить... Онъ не отвѣчалъ. Рожу распознать почти невозможно... Обросъ и весь въ шрамахъ, опять грязь, кровь. Посмотрю завтра, когда его вымоютъ немного.
   -- Я самъ замѣтилъ, заговорилъ адъютантъ.-- Когда снималъ его съ лошади, онъ шагнулъ,-- помните, онъ немного правую ногу оттягивалъ?-- ну, вотъ и теперь...
   -- Ну, это, положимъ, не доказательство, произнесъ Пуговицынъ.-- Когда у человѣка нѣсколько часовъ подъ рядъ ноги скручены арканомъ -- что же тутъ удивительнаго, что онъ ихъ оттягивать будетъ на ходу?.. Это не доказательство.
   -- Это о томъ батырѣ вы говорите, что уральцы привезли?.. Ну какой же это Атамкулъ?! Я его очень хорошо помню, этотъ и ростомъ ниже и по-русски совсѣмъ не говоритъ; а что на счетъ рожи., вздоръ! эти косоглазые всѣ на одинъ покрой.
   -- Это вѣрно! подтвердилъ маіоръ Бирнапсъ,-- Я своихъ джигитовъ, не всѣхъ конечно, но трехъ изъ нихъ, только по халатамъ и отличаю.
   А все-таки это обстоятельство подозрительно, глубокомысленно, произнесъ офицеръ съ погонами генеральнаго штаба.-- Надо все это привести въ полную ясность... допросить, изслѣдовать фактъ, однимъ словомъ...
   -- "Моментъ", словно про себя произнесли рыжія бакенбарды.
   Офицеръ генеральнаго штаба поднялъ голову, сдвинулъ брови, презрительно пожалъ плечами и тоже словно про себя произнесъ:
   -- Свинья...
   -- Господа -- господа... возвысилъ голосъ Пуговицынъ и придержалъ руку бакенбардиста, потянувшуюся было за бутылкою.
   Эта бутылка была пуста... Всѣ отлично знали объ этомъ, зналъ также и тотъ, кому она понадобилась. Значитъ маіоръ очень хорошо сдѣлалъ, помѣшавъ рыжимъ бакенбардамъ дать бутылкѣ несвойственное ей назначеніе.
   -- Шиломординъ -- не дури, брось! А хорошая, господа, сегодня ночь, знаете-ли, какъ будто прохладнѣй вчерашняго... Вася, ну-ко хвати "Горныя вершины", ну-ко затягивай!
   -- Но вѣдь, однако... бормоталъ обиженный и, приподнявшись на колѣнахъ, всматривался въ темноту.-- Однако, это чортъ знаетъ что такое... ишь вѣдь! удралъ!
   
   "Горныя вершины -- спятъ во мглѣ ночной!.."
   
   затянулъ теноркомъ поручикъ Кустиковъ
   
   "Тихія долины..."
   
   въ разладъ подтянули нѣсколько голосовъ.
   -- Я тѣ дамъ "свинью"! все еще не могли успокоиться рыжія бакенбарды, и поймавъ тонъ пѣсни рявкнули басомъ...
   
   "Не шумя-ятъ листы..."
   
   -- Ну, и принялись они его колошматить, разсказывалъ шопотомъ одинъ деньщикъ другому какіе-то эпизоды изъ прежней деревенской жизни.
   -- За что это? спрашивалъ тотъ.
   -- Да за то же.
   -- Это за сноху-то, за бабу?
   -- А то нѣтъ?.. таперича если онъ свекоръ, ну, значитъ, и шабашъ... Опять и сыновья узнали... А домъ-то въ углу стоялъ.
   -- Важно!.. Смотри -- вонъ карій бьется, не запутался-ли?
   -- А ну его!..
   -- Бей, бей ее! Дави! сапогомъ, сапогомъ! такъ, разъ! Ну еще! уйдетъ, уйдетъ, эко живущая; сдерни коверъ! гляди, въ чемоданы залѣзетъ... Ахъ ты! готово! послышались энергичныя, оживленныя восклицанія и усиленная возня въ палаткѣ.
   Это туда, на свѣтъ фонаря, заползла громадная фаланга и вызвала своимъ появленіемъ обычную, чуть не ежедневную охоту... Отвратительное насѣкомое преслѣдовалось съ ожесточеніемъ.
   

ГЛАВА IX.
Тѣни.

   Казакъ съ костылемъ шагалъ, между тѣмъ, по бивуаку, лавируя между рядами спящихъ солдатъ, шагая черезъ веревки палатокъ, осторожно обходя стоящихъ на приколахъ офицерскихъ лошадей, прижимающихъ уши и подозрительно косящихся на проходившую мимо нихъ темную хромую фигуру. Онъ прошелъ уже всю лѣвую половину бивуака, обогнулъ песчаный гребень, поровнялся съ колодцами, -- у которыхъ, несмотря на позднее время ночи, все еще была оживленная толпа жаждущихъ и сквозь говоръ отчетливо слышался скрипъ веревки, огибающей блокъ, и плескъ воды, выливаемой въ турсуки, -- остановилъ одного солдата съ ведромъ наполненнымъ до половины, хлебнулъ изъ него и произнесъ:
   -- А, стала какъ будто свѣтлѣе -- чище...
   -- Точно такъ, ваше благородіе, таперича послаще пошла, а спервоначалу -- страсть солона была! отвѣчалъ солдатъ.
   -- Ну, волоки дальше... спасибо!
   -- На доброе здоровье!..
   Солдатъ, оттопыривъ свободную руку и перегнувшись на бокъ, торопливо зашагалъ дальше; офицеръ постоялъ на мѣстѣ, словно въ раздумьѣ, и снова пошелъ по томуже направленію, то исчезая въ темнотѣ, то освѣщаясь свѣтомъ костровъ, снова пропадая и снова обрисовываясь. Онъ шелъ все вдоль бивуака, и наконецъ остановился прямо противъ небольшой палатки, не доходя до нея шаговъ десять.
   Здѣсь онъ осторожно сѣлъ на песокъ, устроилъ попокойнѣй свою больную ногу, и задумчиво сталъ смотрѣть на то, что было передъ его глазами.
   Палатка была освѣщена внутри. На четвероугольномъ красновато-сѣромъ фонѣ палатки, какъ на щитѣ волшебнаго фонаря, двигались томные силуэты. Силуэтовъ этихъ было два, и хотя очертанія ихъ были не совсѣмъ ясны, но всякій, самый непроницательный даже наблюдатель могъ бы смѣло рѣшить, что одна изъ этихъ фигуръ была женщина, другая -- ребенокъ.
   Ребенокъ былъ на рукахъ у женщины. Повременамъ она его приподнимала, подхвативъ подъ мышки. Такъ обыкновенно подбрасываютъ дѣтей, когда съ ними играютъ. При этомъ движеніи маленькія ножки энергично болтались въ воздухѣ, уморительно рисуясь на полотнѣ палатки.
   Обѣ тѣни, вообще, принимали часто чрезвычайно странныя, даже уродливыя очертанія. То носъ вытягивался, вдругъ, какъ-то необыкновенно длинно, переламывался на угловомъ швѣ и тянулся дальше, совсѣмъ уже по другому направленію,-- то кисть руки со всѣми своими пятью пальцами, словно гигантскій темный паукъ, захватывала собою всю палатку; складка платка на головѣ, прядка волосъ, отдѣлившаяся на лбу, вдругъ превращались въ какіе-то безобразные рога и затѣмъ снова принимали на мгновеніе свои естественныя формы.
   Проходящіе мимо не обращали вниманія на эту дикую фантасмагорію, но еслибы кто-нибудь изъ нихъ вздумалъ наблюдать за нею повнимательнѣй, онъ навѣрно не удержался-бы отъ веселой улыбки, а пожалуй даже и отъ взрыва гомерическаго хохота.
   Помню, я разъ наблюдалъ подобную сцену, послѣ одного боя, залившаго кровью чуть не десяти-верстное пространство. Это былъ одинъ изъ тѣхъ колоссальныхъ, наводившихъ на всю мѣстность роковую панику, незабываемыхъ вѣками, погромовъ, въ которыхъ, благодаря усовершенствованному цивилизаціей оружію, гибнетъ очень мало нашихъ и черезчуръ уже много ихнихъ.
   Ночью, незадолго до разсвѣта, утомленный кровавыми сценами дня, я сидѣлъ на складномъ стулѣ, неподалеку отъ палатки одного изъ раненыхъ офицеровъ и наблюдалъ за этою палаткою. Какія уродливыя, комичныя карикатуры рисовались на грязномъ, забрызганномъ кровью холстѣ!
   -- Я умру... да!.. тоскливо шепталъ раненый.-- У меня, тамъ, дочь есть. Ой!.. Она одна у чужихъ... Батюшки!.. Ой, ой! горитъ все!.. спасите, докторъ! ну же!.. Я не хочу умирать... я не могу... не смѣю...
   -- Ну, ничего, ничего... поправитесь еще... что-же такое?.. чего тутъ! Пустяки... бормоталъ какую-то успокоительную нелѣпицу докторъ.
   -- И за этою кратковременною жизнью, темною, полною страданій, горя, воздыханій -- есть другая, вѣчная! торжественно декламировалъ голосъ священника.
   -- Что мнѣ до той жизни!.. Я теперь жить хочу... теперь... моя дочка... Надя... хрипѣлъ и захлебывался голосъ, въ которомъ уже слышались всѣ признаки смертельной агоніи.
   А на полотнѣ, туда -- сюда, вправо -- влѣво, вверхъ и внизъ неистовствовали и метались безобразные, смѣшные силуэты.
   Хмельная пляска въ присядку подъ напѣвъ "вѣчная память"...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Глаза хромаго казака были пристально устремлены на палатку и слѣдили за движеніемъ тѣней. Они не замѣчали уродливости формъ; они, сквозь двойной холстъ, видѣли то, чего не могли видѣть ничьи другіе. Передъ нимъ носились граціозные, стройные образы. Его слухъ поражали милые, дорогіе звуки...
   Люди -- мужчины, столько времени не видавшіе ничего, что хотя сколько-нибудь напоминало-бы женщину, обставленные всѣми условіями, предрасполагающими къ разнузданности животной страсти: жаркій климатъ, возбуждающій воздухъ весны, обиліе мясной пищи, непрерывное возбужденіе всей нервной системы видомъ крови и разнообразіемъ событій,-- люди, у которыхъ одно слово -- "женщина" мгновенно вызывало цѣлый рядъ страстныхъ, циническихъ иллюзій, -- эти люди могли-ли покойно относиться къ присутствію женщины среди ихъ лагеря, и женщины молодой, красивой? Казалось, что присутствіе должно было вызвать всѣ страсти, -- и эти страсти, сосредоточенныя на одномъ только предметѣ, должны были-бы разразиться цѣлымъ рядомъ преступныхъ столкновеній.
   Ничего этого не было здѣсь, въ лагерѣ, расположенномъ въ пескахъ, въ преддверіи Адамъ-крылгана.
   Если у кого-нибудь и начинало копошиться грязное чувство -- тотъ старался задавить его, уничтожить прежде чѣмъ оно могло бы развиться въ осязательную форму. Онъ часто дѣлалъ это изъ боязни, что его, уличеннаго въ святотатствѣ, побьютъ камнями...
   Понятно, что это побитіе могло быть только нравственное. Но Богъ вѣсть что бы предпочелъ уличенный: простой ли камень, пущенный въ високъ сильною рукою, или же то презрѣніе, ту печать отверженія, которая немедленно легла бы на него, -- тотъ нѣмой укоръ, который бы онъ видѣлъ въ взглядѣ каждаго встрѣчнаго.
   Монахи, аскеты часто видятъ на мрачныхъ стѣнахъ своихъ храмовъ чудныя черты женщины въ образѣ Богоматери; развѣ эти черты волнуютъ ихъ кровь, развѣ онѣ возбуждаютъ въ нихъ животное чувство?..
   Наташа, съ своею спокойною, грустною улыбкою, съ своими чудными глазами, всегда устремленными туда, гдѣ царитъ страданіе и горе, Наташа -- мать съ своимъ крошкою сыномъ на рукахъ, въ глазахъ всѣхъ людей, ее окружающихъ, не была женщиною.
   И то чувство глубокой любви, которое свѣтилось въ глазахъ хромаго казака, было слишкомъ похоже на боготвореніе.
   Дикарь-язычникъ такими глазами смотритъ на свое доброе божество, когда проситъ у него защиты отъ другаго божества, не менѣе могучаго, но злаго...

-----

   Затихли голоса, мгновенно погасъ свѣтъ, исчезли движущіяся тѣни. А казакъ все находился на томъ-же мѣстѣ, только припалъ на локоть и вытянулся во всю длину на мягкомъ пескѣ, все еще тепломъ, несмотря на ночную прохладу.
   -- Что ты?! вздрогнулъ онъ и приподнялся.
   -- Это я, ваше благородіе, войлочекъ принесъ, вамъ и подушку сѣдельную, говорила стоявшая передъ нимъ высокая, темная фигура.
   Казакъ узналъ старика, деньщика покойнаго "стараго пушкаря", неизмѣннаго дядьку и спутника его дочери.
   -- Спасибо, Дементій, спасибо! заговорилъ онъ, немного смѣшавшись.
   -- До лагеря вашего казачьяго далеко, говорилъ Дементій, разстилая войлокъ,-- а тутъ все одно... А я къ лошадямъ пойду.
   -- Ну, что Наталья Мартыновна? что Петя?.. началъ было казакъ.
   -- А слава Богу! ничего... произнесъ старикъ и пошелъ себѣ по своему дѣлу, улыбаясь и ворча сквозь сизые, косматые усы.
   -- Вѣдь ишь ты!.. которую уже ночь такъ-то!..
   

ГЛАВА X.
Что разсказывалъ старый лауча Досщакъ своимъ товарищамъ.

   Въ сторонѣ отъ верблюжьяго обоза, въ рытвинѣ, гдѣ не такъ задувало вѣтромъ пламя костра,-- у огонька, уже потухающаго, спруппировалось нѣсколько полуголыхъ, темныхъ какъ старая бронза, худыхъ какъ скелеты, тѣлъ. То эти тѣла казались совсѣмъ черными, когда загораживали огонь отъ глазъ наблюдателя, то по нимъ скользилъ красноватый свѣтъ, рѣзко очерчивая глубокими тѣнями впадины подъ мышками и между реберъ. Мелькнетъ конецъ какой-то тряпки, намотанной на головѣ, и скроется, -- заискрится бляха на рукояткѣ ножа и потухнетъ, протянется костлявая рука надъ огнемъ, кинетъ туда горсть сухаго навоза и исчезнетъ въ общемъ тонѣ темной, южной ночи.
   Говоръ тихій, гортанный слышится въ той сторонѣ, шипитъ и бурлитъ въ плоскомъ котлѣ на треножкѣ, и паръ красноватый чуть-чуть поднимается оттуда. Хрипитъ и сопитъ незатѣйливый кальянъ изъ тыквы горлянки, и медленно переходитъ изъ рукъ въ руки. Вздохнетъ кто-нибудь полною грудью, протяжно такъ, словно за весь жаркій, томительный день отдыхаться хочетъ, сплюнетъ, другой накопившуюся слюну отъ табачной жвачки и прокашляется, затянетъ въ полголоса третій безконечную пѣсню, съ неизбѣжнымъ припѣвомъ "Адалай-га", да сразу и кончитъ, на первой же строфѣ импровизаціи. Все видно давно перепѣлось. Зѣвнутъ уже разомъ нѣсколько ртовъ -- и Аллаха съ его пророками при этомъ непремѣнно помянутъ. И снова стихнутъ всѣ, словно сговорились; и слышенъ тогда только трескъ огня да легкій шелестъ чего-то невидимо ползущаго по песку, изъ мрака, на заманчивый свѣтъ костра пробирающагося. Тутъ засѣли лаучи коротать лѣтнюю ночь, благо днемъ достаточно выспались.
   -- Досщакъ пришелъ? проговорилъ одинъ.
   -- Не пришелъ, отвѣтилъ другой.
   -- Не пришелъ, подтвердилъ третій.
   И снова воцарилось молчаніе.
   Къ свѣту дѣло подходило. "Плеяда" поднималась надъ горизонтомъ, "поясъ Оріона" такъ и сверкалъ своими тремя звѣздами, почти навзничь запрокинулась "Большая Медвѣдица". Скоро сѣроватый отблескъ протянется надъ восточнымъ горизонтомъ, предвѣстникъ разсвѣта... Легкіе шаги по мягкому песку приближались къ костру, темная фигура вырисовалась неподалеку.
   -- Досщакъ -- ты?
   -- Я, отвѣтила фигура.-- Да, это я, Досщакъ, какъ вотъ ты Алай, ты Узень, ты Шарипъ... у всякаго есть свое имя... И тотъ, кто лежитъ тамъ, кого казаки поймали и теперь стерегутъ, только плохо,-- тоже свое имя имѣетъ.
   -- Ѣсть хочешь?
   -- Я-то? Я хочу ѣсть! очень хочу!.. И тотъ хочетъ, да только сказать объ этомъ не смѣетъ. Онъ и лица своего показать не смѣетъ, боится... А потому и боится, что его зовутъ не Досщакомъ какъ меня, не Алаемъ какъ тебя, не Узенемъ, не Шарипомъ какъ васъ вотъ двоихъ, а иначе... Еслибъ его не звали такъ, какъ зовутъ,-- чего бы ему бояться?..
   Проговорилъ это Досщакъ и сѣлъ къ котлу, снялъ крышку, запустилъ туда руку, не горячо-ли,-- вынулъ оттуда и начисто облизалъ свои пальцы.
   -- Кто же лежитъ "тамъ"? спросилъ Алай.
   -- Какъ-же зовутъ его? обернулся Шаришь.
   -- Досщакъ намъ скажетъ, заявилъ не безъ увѣренности Узень.
   -- Скажетъ, лаконически произнесъ Шаришь и началъ ѣсть.
   И остальные придвинулись поближе къ котлу и запустили туда руки. Они только и ждали прихода Досщака, чтобъ начать ѣсть свою болтушку изъ муки, солоноватой воды и пригоршни солдатскихъ сухарей, захваченныхъ Узенемъ изъ казеннаго, верблюжьяго вьюка.
   -- Тогда мы жили около "Токмака" по рѣкѣ "Чу", только повыше, въ самыхъ горахъ стояли наши аулы, разсказывалъ Досщакъ послѣ ужина.-- Своей кибитки у меня не было, хозяйства тоже никакого. Послѣ смерти моей второй жены ничего и заводить не хотѣлось. Пріютился же я у одного богатаго человѣка; біемъ онъ былъ...
   -- Бикетаемъ звали, перебилъ Узень.
   -- Бикетаемъ. Вотъ у него-то я и жилъ. Надъ всѣми его стадами и табунами надзоръ имѣлъ; да и съ самимъ Бикетаемъ, старикомъ, мы въ большой дружбѣ жили. И ему хорошо и мнѣ тоже было. Да, хорошее тогда было время!..
   Досщакъ вздохнулъ и потянулъ изъ кальяна; потомъ сплюнулъ по обыкновенію и продолжалъ:
   -- Было у Бикетая два сына: старшему двадцать лѣта ровно тогда было, а младшему пошелъ только четырнадцатый. Старикъ младшаго любилъ, а старшаго нѣтъ. Да и не за что любить было того: ужъ очень онъ былъ человѣкъ нехорошій!.. Нашему муллѣ, старому Гассуну, разъ въ бороду плюнулъ... Отецъ бить его хотѣлъ; онъ покосился на свой ножъ и говоритъ: "вотъ только тронь, хоть пальцемъ"... Разбойникъ!..
   -- Ой-ой! покачали головами слушатели.
   -- Да. Сколько бѣдъ, сколько зла всему аулу нашему отъ него приходилось, да и другимъ сосѣдямъ тоже доставалось не мало! У насъ горная сторона, глушь. Всякаго народа бездомнаго, бродячаго много шляется,-- и отъ этихъ людей, все равно что волковъ, оберегаться надо. А тутъ мы узнали, что старшій Бикетаевъ сынъ заодно съ тѣми бродягами, на ихъ силу и опирается больше. Начались грабежи по тогдашней русской границѣ... Говорятъ, мы причиною. На насъ солдатъ посылали, разореніе какое терпѣли мы тогда! а все этотъ проклятый подводилъ... На стараго Бикетая напустились, тогда. "Уйми, говорятъ, ты отецъ". "Уймите сами, отвѣчалъ Бикетай,-- я отъ него отступился". Ну, хотѣли унять... А тутъ, кстати, еще пакость одна случилась. Въ сосѣднемъ аулѣ, разъ ночью, невѣсту украли, хорошую дѣвку, красивую. Погнали по слѣду, не догнали... Такъ и пропала дѣвка, Узнали уже послѣ, что помогъ всему этому дѣлу Атамкулъ, старшій-то сынъ Бикетаевъ.
   "Пріѣхалъ къ отцу женихъ, говоритъ: "мнѣ твой сынъ обиду нанесъ; я его убью!" "Убей", говоритъ Бикетай. "Не будетъ", говоритъ женихъ, "крови отъ тебя на семью нашу"... {Кровавая месть, переходящая изъ рода въ родъ по завѣщанію.} "Не будетъ", говоритъ Бикетай, "я отъ него отрекся. Не сынъ онъ мнѣ больше!"
   "Поѣхалъ тогда женихъ въ горы, Атамкула искать, да такъ и не возвращался больше, А черезъ два дня самъ Атамкулъ вернулся. "Поѣзжайте, тѣло Ахметово уберите; его, говоритъ, убилъ кто-то, а можетъ и самъ какъ-нибудь убился..." Вотъ и уняли!
   "Долго онъ такъ-то мучилъ всѣхъ насъ, просто черною болѣзнью въ аулахъ нашихъ считался. И не звали его иначе, какъ "проклятый"... Семь лѣтъ бились мы съ нимъ такъ-то, на восьмой самъ ушелъ.
   "Проходили тогда мимо Токмака "бѣлыя рубахи". "Аулье-Ата" воевать хотѣли. Велъ ихъ генералъ. У него всякому джигиту, кто только хотѣлъ идти при немъ, находилось мѣсто. Съ нимъ и ушелъ Атамкулъ; такъ и пропалъ безъ вѣсти, просто какъ умеръ совсѣмъ. Не слышно о немъ ничего не было, не видалъ его никто изъ нашихъ. Покойно стало по всей окружности. Благодарили мы тогда Аллаха; и къ святому, что на обрывѣ могила стоитъ, у самой караванной дороги, всѣмъ ауломъ молиться ѣздили... Такъ-то рады всѣ были, что съ "проклятымъ" своимъ развязались!
   "Остался тогда при Бикетаѣ одинъ только младшій сынъ Юнусъ... этотъ хорошій джигитъ былъ, добрый, ласковый, и меня старика "дядею" называлъ.
   "А любилъ я Юнуса не меньше какъ и самъ отецъ любилъ его...
   "Прошелъ годъ, прошелъ -- другой... третій прошелъ,-- все какъ слѣдуетъ время шло, какъ Аллахъ всемогущій указываетъ... Умеръ старый Бикетай, и все что послѣ него осталось -- все Юнусу переходило по волѣ умершаго... Старшему-то Атамкулу ни одной овцы даже паршивой не отказано... Всѣ мы рѣшили тогда, что такъ и слѣдуетъ... Прошелъ еще годъ, а за нимъ еще; сосватали Юнусу дѣвку изъ хорошаго рода, -- пришла вѣсть и объ Атайкулѣ...
   "Узнаемъ мы, что нашъ "проклятый" въ большіе люди вышелъ у русскихъ... чинъ ему дали съ золотыми наплечниками, крестъ съ птицею... а потомъ еще старше чѣмъ-то сдѣлали; и кто видалъ его -- говорилъ, что такой изъ себя важный сталъ, что важнѣе Алматинскаго бія, у котораго тоже золотые наплечники были... Задумался Юнусъ, да такъ, что и объ дѣвкѣ-невѣстѣ пересталъ говорить... не пьетъ кумыса, не ѣстъ ничего... плохо спитъ даже, и все сидитъ въ кибиткѣ, да думаетъ...
   "Понялъ я тогда, о чемъ онъ задумался: да и сказать ему объ этомъ страшно; думать даже боюсь... Ну, вотъ будто мое сердце все напередъ чувствовало.
   "Я молчу, все жду:-- вотъ самъ Юнусъ заговоритъ... Тогда заговорилъ мой Юнусъ.
   -- "Что, говоритъ, я здѣсь?.. ничего! простой киргизъ -- только! Что въ томъ проку, что у меня скота и всего много, а на что мнѣ это все одному-то?.." -- "Какъ на что,-- говорю я ему,-- вотъ женишься; семья будетъ, дѣти... Будешь жить какъ отецъ твой жилъ,-- богато, привольно"... "Я, говоритъ, въ джигиты къ русскимъ пойду -- тамъ война идетъ у нихъ. Я не хуже брата въ большіе люди выйду"... Такъ онъ меня тогда этимъ словомъ и срѣзалъ.
   "Долго я его тогда уговаривалъ; не я одинъ -- много стариковъ приходило говорить со мною... черезъ мѣсяцъ собираться началъ"...
   -- Это Юнусъ-то?
   -- Юнусъ... Сталъ и я собираться... Думаю -- не оставлю его, ни на одинъ мигъ изъ глазъ не выпущу... Оно бы ничего!.. отчего не пойти -- коли-бы тамъ брата старшаго не было!.. А слышали мы тогда, что этотъ, старшій-то, сильно золъ на Юнуса, что наслѣдство не пополамъ, а ему одному осталось... Атамкула я и боялся пуще всего... Ну, думаю, Аллахъ не попуститъ зла!.. Поѣхали".
   Разсказчикъ перевелъ духъ -- и опять попыхтѣлъ кальяномъ... Полоса свѣта на востокѣ все расползалась и расползалась, -- и отъ контраста съ этимъ блѣднымъ, золотистымъ свѣтомъ, внизу, особенно въ лощинахъ, стало еще темнѣе! Только тамъ и сямъ, на самомъ краю, словно разставленные столбики, зачернѣлись часовые, медленно похаживающіе по своимъ утоптаннымъ за ночь дорожкамъ...
   -- Много земли отошло за то время подъ Бѣлаго царя, продолжалъ Досщакъ,-- мы и не знали тогда объ этомъ хорошенько. "Аутье-Ата" проѣхали -- тамъ давно уже поселились русскіе; въ Чимкентъ пріѣхали -- тамъ уже и крѣпость построили, въ Ташкентѣ -- цѣлый городъ построили они, больше прежняго, бухарскаго... "Гдѣ война?" спрашиваемъ.-- "Въ Самаркандѣ, говорятъ, даже дальше!.." Поѣхали и мы въ Самаркандъ... Долго ли ѣхали, не помню, однако пріѣхали, хвала Аллаху, благополучно.
   "Начальникъ въ Самаркандѣ былъ тогда строгій. На головѣ у него шапочка черная была, на носу стекла носилъ круглыя съ золотыми рамками... Я, потомъ припомнилъ, еще прежде видѣлъ его въ Алматахъ, только онъ тогда былъ моложе... Прежде чѣмъ къ начальнику идти, объ Атамкулѣ справились, говорятъ намъ -- "здѣсь, только уѣхалъ верстъ за сто, скоро назадъ будетъ". А рѣшили мы тогда, не поговоривъ съ Атамкуломъ, никакого дѣла не начинать. "Ты, молъ, старшій братъ -- ты и укажи какъ дѣлать" -- задобрить хотѣли его тѣмъ, что совѣта у него просимъ.-- Пріѣхалъ, наконецъ, Атамкулъ.
   "Не сразу узнали мы его... Даже ростомъ показался онъ намъ выше на цѣлую голову... Свои уже джигиты у него были -- и много... Казаки даже русскіе были у него подъ начальствомъ, цѣлая сотня. По-русски такъ и рѣжетъ... вино пьетъ съ начальниками и за руку съ самимъ генераломъ здоровается...
   "Пошелъ я напередъ; Юнусу дожидаться велѣлъ.-- Думаю: "дай прежде вывѣдаю, что у него на душѣ такое?.." "Чего принесло?.." такъ и бухнулъ онъ мнѣ съ перваго раза... Сказалъ я ему... "Ишь ты! говоритъ.-- Теперь братъ Юнусъ человѣкъ богатый... а въ джигиты простые лѣзетъ... странно!.." Сказалъ онъ это, а самъ такъ зло усмѣхнулся, что у меня даже въ животѣ все застыло... Молчу -- жду... "Ну, ладно, говоритъ, пускай съ моими идетъ; -- я тамъ послѣ можетъ и генералу скажу. Гдѣ, спрашиваетъ, остановились?.." "На базарѣ, за городомъ, говорю, пустая сакля съ дворомъ тамъ есть, -- гдѣ еще три тополя растутъ, -- тутъ и остановились..." "Хорошо, вечеромъ самъ пріѣду. Прощай, старая собака!.." Это онъ мнѣ-то... Ну, и взорвало же меня это слово! то-есть если бы не Юнусъ, не его дѣло, такъ бы и вцѣпился ему въ горло, благо бороду онъ обрилъ, поганецъ, по русскому обычаю... Ушелъ я отъ него... Слышу тотъ кричитъ въ догонку: "Эй ты, такъ послѣ отца, дурака, много добра Юнускѣ досталось?.." Я уже промолчалъ на это...
   "Братья вечеромъ свидѣлись... Ничего, безъ ссоры. Обнялись даже... только все у Атамкула губы не ладно сжимались, все онъ что-то зло на него поглядывалъ...
   "А черезъ два дня, слышимъ, въ походъ собираются русскіе. Уже не противъ эмира, а за него; городъ "Карши" отнимать, что сынъ старшій эмировъ отъ отца отбилъ... Пошли и мы...
   "Прошли свою землю; разсыпались джигиты по кишлакамъ, по чужимъ-то. Ну, извѣстно -- война! Грабить начали, скотину отбивать и все прочее... Къ генералу съ жалобою пришли отъ тѣхъ -- отъ бухарскихъ жителей... Генералъ велѣлъ, чтобъ не трогали... А генералъ это такой былъ, что ежели что велитъ, такъ ужъ никто не смѣй ослушаться. Прошелъ день... Лагеремъ стали наши около Джама... опять пришли съ жалобами -- разсердился генералъ; спрашиваетъ: "кто?" -- узнали его офицеры, говорятъ: "Атамкуловы джигиты..." Позвалъ онъ Атамкула,-- тотъ пришелъ; стоить блѣдный такой, даже дрожитъ, даромъ что важный... И велѣлъ ему генералъ сказать своимъ джигитамъ, что перваго, кто только поѣдетъ барантовать, для примѣра прочимъ, повѣситъ. Это мы уже послѣ узнали, въ томъ и бѣда вся вышла...
   "Только выступили мы къ Каршамъ, началась перестрѣлка. Джигиты наши всѣ врозь! Атамкулъ при генералѣ... Ищу я Юнуса, нѣтъ Юнуса... страхъ на меня напалъ такой, что коня подъ собой не слышу... Къ вечеру уже глядимъ: ѣдетъ Юнусъ и четырехъ коровъ передъ собою гонитъ, да верблюда ведетъ въ поводу, и какъ разъ мимо генеральской ставки... Увидалъ строгій генералъ... "Повѣсить!" говоритъ. Я такъ и обмеръ...
   . "А у генерала, что сказано то и сдѣлано... Сбилъ я сейчасъ народъ, бросились мы въ палатку генеральскую... человѣкъ пятнадцать... всѣ на колѣни!.. "Прости! говоримъ, для перваго раза, онъ еще совсѣмъ молодой... не зналъ ничего, ему братъ и не говорилъ объ твоемъ строгомъ приказѣ..." "Какой братъ?" спрашиваетъ генералъ. "Атамкулъ", говоримъ... "Я и не зналъ, что у него братъ есть... Это братъ твой?" спрашиваетъ у Атамкула... А тотъ -- о, проклятый! о, чтобъ кости его ни на землѣ, ни подъ землею не знали покоя, чтобъ его заживо огненная болѣзнь пожрала!-- тотъ отказался... "Нѣтъ, говоритъ, я его не знаю -- это не мой братъ..." "Все равно -- повѣсить!" сказалъ генералъ и даже бровью не повелъ... Повели бѣднаго Юнуса... Опять стали просить мы, клялись, что это братъ Атамкула, чтобъ ради заслугъ братнихъ... "Это братъ твой?" еще разъ спросилъ генералъ, Атамкулъ засмѣялся и говоритъ: "Такихъ братьевъ много у меня найдется. Всякій пріѣдетъ, да братомъ называться, пожалуй, станетъ..." Нахмурился генералъ и сказалъ свое послѣднее слово: "Если это братъ твой -- я прощу его..." Кинулись мы тогда всѣ въ ноги Атамкулу... сапоги его цѣловали, просили всѣ что ни на есть, заклинали... Ждемъ... А ужъ тамъ казаки веревку приготовили. Юнуса, къ дереву подтащили... все готово... А мы -- ждемъ слова Атамкулова. Стоитъ онъ, въ землю потупился, молчитъ. Темный такой лицомъ сталъ, вотъ какъ земля... То на генерала покосится, то на насъ, то въ ту сторону, гдѣ Юнуса связаннаго держали...
   "Молитву начали мы тогда Аллаху всемогущему... Отвернулся генералъ и пошелъ въ свою палатку... У самаго входа остановился, посмотрѣлъ на Атамкула и проговорилъ: "Ну?" Мы такъ и затаили духъ...
   "Нѣтъ, онъ не братъ мой", тихо-тихо проговорилъ Атамкулъ... Только чуть губы зашевелились у него... Однако всѣ мы, сколько ни на есть, хорошо эти слова его послѣднія слышали.
   "Повѣсили Юнуса! Ушелъ я тогда отъ русскихъ.... далеко ушелъ -- и только издали присматривался... Все злодѣя этого изъ виду не упускалъ, все слѣдилъ за нимъ, за каждымъ его шагомъ и ждалъ, когда справедливый Аллахъ пошлетъ на него свою кару".
   Замолчалъ Досщакъ и подкинулъ въ огонь еще горстку, помета...
   -- Ну, что-жъ дальше? спросилъ Узень...
   -- Я дождался! произнесъ Досщакъ и понурилъ свою голову. Понурили свои головы и слушатели.
   Поняли они теперь, почему "тотъ, связанный" боится, чтобъ не узнали его, не узнали его имени...
   Послышались глухіе барабанные перекаты; труба взвыла въ казачьихъ коновязяхъ. Свѣтлѣе и свѣтлѣе разгоралось небо на востокѣ; по вершинамъ холмовъ заиграли лучи восходящаго солнца, ниже спустились, -- и загорѣлись рогатки солдатскихъ ружей... Зашевелился лагерь "бѣлыхъ рубахъ", и принялся за свою обыденную работу...
   Скоротали лѣтнюю ночь лаучи и разбрелись во всѣ стороны, кому куда надо. Только скоро всѣ въ одно мѣсто собрались... Тамъ Досщака стараго нашли... Много народу столпилось около "связаннаго". Его подняли на ноги и собирались вести къ допросу въ генеральскую ставку...
   

ГЛАВА XI.
Переметка.

   Въ лощинкѣ, между двумя грядками песчаныхъ наносовъ, за четверть версты впереди цѣпи парныхъ часовыхъ, залегъ небольшой "секретъ" изъ десяти стрѣлковъ съ офицеромъ.
   Дѣло было подъ-утро, начиналъ брезжить сѣроватый свѣтъ надъ восточнымъ горизонтомъ; началось легкое движеніе въ лагерѣ, невидное для "залегшихъ", потому что лагерь скрытъ былъ отъ нихъ буграми и туманною дымкою, но за то хорошо слышное для ихъ привычнаго уха.
   Солдаты сильно утомились за ночь продолжительною, упорною борьбою съ самою неотвязною сонливостью. Если часовой, стоя и прохаживаясь, не всегда можетъ удержаться отъ подозрительнаго кивка носомъ, то каково же бороться со сномъ, лежа въ очень удобной позѣ, закутавшись въ теплыя шинели!.. А бороться пришлось всю ночь -- и зорко поглядывать, во всѣ двадцать два глаза, за тою чертою, что едва отдѣляла горизонтъ: -- не покажется ли на той, относительно свѣтлой, полоскѣ подозрительная черная точка, -- чутко прислушиваться, не услышатъ ли топота конскихъ копыта, или легкаго шороха ползущаго по песку тѣла.
   Но въ этомъ "секретѣ" все были охотники, любители ночныхъ и всякихъ приключеній, -- а потому, находившемуся при нихъ офицеру совершенно лишнее было наблюдать за своими подчиненными, не заснулъ ли кто-нибудь изъ нихъ, убаюканный этою мертвою тишиною и неподвижностью.
   Съ разсвѣтомъ -- стрѣлки могли возвратиться въ лагерь (секретъ днемъ не имѣетъ никакого значенія). Имъ предоставляется право хорошо выспаться послѣ трудовой ночи, а потому, понятно, съ какимъ удовольствіемъ наблюдали солдаты -- и за расширяющеюся полосою утренняго свѣта, и за увеличивающимся съ каждою минутою движеніемъ въ лагерѣ.
   -- Гляди! шепнулъ одинъ стрѣлокъ, тихо, словно про себя, не оборачиваясь къ своимъ товарищамъ, не мѣняя своей лежачей позы, прямо въ упоръ глядя куда-то впередъ, въ пространство.
   Всѣ и безъ этого предостереженія "глядѣли", и вѣрно всѣ увидѣли разомъ то, что видѣлъ сказавшій. Всѣ словно зарыться поглубже въ песокъ хотѣли, такъ плотно прижались они къ землѣ и затаили дыханіе... Только пальцы лѣвой руки сильно стискивали ружейные стволы, -- да указательный палецъ правой руки -- чуть-чуть ощупывалъ гладкую поверхность спусковаго крючка.
   Это залегли тигры, когда они подстерегаютъ подходящую къ водѣ добычу... Такіе же, вытянувшіеся во всю длину тѣла, такіе же замершіе, неподвижные, -- только двуногіе и сѣрые, а не четвероногіе и полосатые.
   На холмъ, на самую его верхушку, что виднѣлась темнымъ силуэтомъ передъ глазами стрѣлковъ, выскакала черная точка -- всадникъ, -- постояла мгновеніе и скрылась. Неопытный глазъ не могъ бы съ увѣренностью опредѣлить, куда она спряталась: назадъ-ли спустилась за бугоръ, или перевалилась на эту сторону; но опытный глазъ ясно видѣлъ послѣднее.
   Вслѣдъ за этою точкою, на бугрѣ показалась цѣлая группа, но уже не пряталась, а такъ и осталась, занявъ вершину и гарцуя по ней въ разныхъ направленіяхъ.
   -- Слышь! также тихо сказалъ первый стрѣлокъ, тотъ-же что и сказалъ "гляди", и опять напрасно предупредилъ, потому что и безъ того всѣ хорошо слышали.
   Они слышали топотъ. Топотъ торопливый, топотъ коня усталаго, сбивающагося съ ноги на скаку, топотъ быстро приближающійся съ каждою минутою.
   Шесть человѣкъ изъ секрета сбросили шинели, быстро поползли вправо, на перерѣзъ скачущему; остальные не спускали глазъ съ борхана.
   А всадникъ былъ уже близко. Онъ внимательно осматривался вокругъ себя, конь его фыркалъ и подозрительно озирался, вытягивалъ сухую, красивую морду по вѣтру -- и прялъ ушами; всадникъ былъ вооруженъ, но отцѣпилъ свое оружіе и держалъ его въ пучкѣ, подъ лѣвой мышкою такъ, какъ держатъ вещь, которую употребить въ дѣло въ виду не имѣютъ.
   -- Переметка, шепнулъ одинъ стрѣлокъ другому.
   -- Должно полагать; тѣ, видно, гнались за нимъ, да не догнали, шепнулъ другой, -- а дальше гнаться боятся; стали.
   Всадникъ тронулъ коня впередъ, конь взвился на дыбы, сильно осѣлъ на заднія ноги, всадникъ свалился, или, вѣрнѣе, его сняли съ сѣдла... Онъ не могъ крикнуть, потому что ротъ у него зажали двѣ сильныя мозолистыя ладони, -- не могъ пошевелиться, потому что его мгновенно обвила и скрутила тонкая, упругая веревка, такъ и впившаяся въ его смуглое, бронзовое тѣло.
   Звонко, словно серебряная струна звякнула въ утреннемъ воздухѣ, донеслась изъ лагеря сигнальная труба: "снимать секреты!"
   -- Ну, слава те Господи! съ удовольствіемъ вздохнулъ одинъ изъ стрѣлковъ, -- нонѣшнюю ночь хоша не даромъ маялись, послалъ Господь какую ни на есть дичину.

-----

   Привели пойманнаго въ лагерь, разглядѣли "дичину": лицо у него не киргизское -- и не узбекское, на тюркмена тоже не похоже: глаза большіе, черные, брови густыя -- дугою, борода длинная, густая, курчавая, хоть и сѣдая отъ пыли, однако черная какъ смоль -- по натурѣ. Самъ пойманный, -- одѣтъ въ рваный халатъ, самый бѣдный, ноги босыя, желѣзными стременами до крови стертыя; оружіе плохонькое: клынчь въ протершихся ножнахъ и мултукъ короткій съ кремнемъ;-- конь же у него такой, что и за пятьсотъ "тилей" {Хивинская золотая монета въ рубль восемьдесятъ копеекъ.} не легко купить, и уздечка съ сѣдломъ на конѣ вся чеканенымъ узоромъ серебрянымъ и бирюзою украшены. Всадникъ былъ не по коню, -- и это обстоятельство показалось страннымъ.
   -- Я "иране" (персіянинъ), разсказывалъ пойманный,-- служилъ конюхомъ у самого Матъ-Мурада. Слышалъ, что русскіе близко -- идутъ моихъ земляковъ освобождать -- теперь я бѣжалъ отъ хозяина и коня у него укралъ со всею сбруею. За мной долго гнались, до самаго почти русскаго лагеря, да не догнали, потому что такой лошади, что была подо мною, нѣтъ равной во всей конницѣ Матъ-Мурада. Меня еслибъ поймали -- шкуру съ живаго содрали бы, да и теперь, если попадусь какъ-нибудь въ ихъ руки -- пропаду... Все мнѣ спасеніе у русскихъ, и служить я буду имъ усердно. Каждую каплю крови своей отдамъ въ жертву русскимъ... А служить хорошо я умѣю. Всѣ дороги хорошо знаю; все, что дѣлается у нихъ,-- все знаю... Сколько у нихъ войска, сколько пушекъ,-- всю знаю; у меня даже для памяти все на бумагѣ записано...
   И пойманный персіянинъ,-- перебѣжчикъ или переметка, какъ ихъ называютъ солдаты, -- вытащилъ изъ-за пазухи лоскутокъ желтоватой бумаги, тщательно, мелко исписанный красивымъ персидскимъ шрифтомъ.
   Спросили стрѣлковъ, тѣхъ, что были въ секретѣ,-- говорятъ: "точно гнались за нимъ человѣкъ десять, можетъ и больше, сами видѣли..."
   -- Вотъ одинъ выстрѣлилъ въ меня, продолжалъ иранецъ, -- смотрите, вонъ и знакъ отъ пули. Вотъ глядите.
   Онъ снялъ халатъ съ одного плеча, и всѣ видѣли красный, словно обожженный знакъ отъ скользнувшей по тѣлу пули.
   -- Ну, хорошо, сказалъ ему генералъ.-- Будь спокоенъ, служи намъ хорошо и тебѣ будетъ хорошо -- мы тебя хивинцамъ не выдадимъ, а измѣнишь -- сами повѣсимъ... такъ и знай!
   Толмачъ перевелъ иранцу эту рѣчь, -- тотъ сдѣлалъ низкій поклонъ, приложивъ обѣ руки къ сердцу, просіялъ весь отъ радости и попросилъ только одной милости: -- не отнимать у него его лошади. На это тоже согласились. Но, на всякій случай, замѣтили ему, что за нимъ будутъ очень зорко приглядывать, пока не убѣдятся въ его вѣрности.
   Иранца велѣно было отвести въ бивуакъ туземныхъ милиціонеровъ джигитовъ, и онъ, довольный совершенно своимъ положеніемъ, пошелъ черезъ весь лагерь, сопровождаемый двумя пѣшими казаками.
   Голову свою иранецъ держалъ прямо, а глаза его такъ и бѣгали по сторонамъ, такъ и выглядывали все, что только есть въ лагерѣ. И вотъ, видитъ онъ: стоитъ часовой, около него сидитъ на пескѣ человѣкъ, "тотъ кто имени своего назвать боится"; голова у человѣка этого внизъ опущена, на колѣни, лица не видно...
   -- Скверный народъ хивинцы! чтобъ имъ всѣмъ передохнуть -- отъ стараго до малаго! громко сказалъ иранецъ и засмѣялся.
   Услышалъ эти слова сидящій, поднялъ голову, взглянулъ и вздрогнулъ, глаза у него широко раскрылись.
   -- Аллахъ да поможетъ тебѣ послѣ завтра... Жди и готовъ будь! произнесъ иранецъ, только теперь онъ сказалъ это по-персидски, а передъ тѣмъ говорилъ все узбекскимъ нарѣчіемъ.
   Казаки, что вели его, хорошо понимали все, что говорилъ онъ прежде; этихъ-же послѣднихъ словъ не поняли вовсе.
   -- Это онъ ругаетъ его, надо полагать, замѣтилъ одинъ казакъ другому, -- ну, и не любятъ-же эти иранцы хивинскаго человѣка -- страсть!
   -- Кто любитъ кнутъ да палку! замѣтилъ не безъ основанія другой.
   А "сидящій" опять поникъ головою, и никто-бъ не замѣтилъ того оживленія, что на секунду вспыхнуло на его лицѣ и заронило въ его сердцѣ искру надежды на спасеніе.
   Въ то же утро пришелъ Досщакъ лауча въ свой верблюжій станъ. Онъ опять ходилъ провѣдать того человѣка, что имени своего боится.
   -- Ну что? полюбопытствовалъ Узень.
   -- Какъ это просты русскіе, Аллахъ ихъ бережетъ! всякому бѣглому, что съ вѣтра нарвался, такъ сразу и вѣрятъ на слово. Надо глядѣть зорко,-- какъ бы чего худаго не вышло!
   Хлопотъ было лаучамъ много въ то утро. Верблюдовъ -- тысячи двѣ штукъ -- надо было въ степь вывести близъ лагеря на паству, благо въ степи было тихо и разъѣзды принесли самыя успокоительныя вѣсти.
   "Все-молъ спокойно и обстоитъ благополучно!"
   

ГЛАВА XII.
Работники ограбленнаго каравана.

   Вотъ уже третій день, какъ былъ пойманъ казаками неизвѣстный батырь. Его допросили, узнали все, что могъ только сообщить попавшійся въ плѣнъ простой джигитъ, и оставили на время въ покоѣ, какъ обыкновеннаго плѣннаго... Но вотъ, по лагерю стали все болѣе и болѣе распространяться слухи о томъ, кто такой этотъ плѣнный. Было много знавшихъ лично Атамкула, еще въ то время, когда онъ находился на русской службѣ; были между ними и такіе, что очень коротко его знали -- и не могли бы ошибиться, встрѣтивъ его теперь, спустя почти пять лѣтъ. Но... и тутъ явились сейчасъ безчисленныя "но", мѣшавшія высказаться точно и опредѣленно, тѣмъ болѣе, что это рѣшительное признаніе личности Атамкула равнялось для него смертному приговору.
   А кому охота взять на свою совѣсть этотъ приговоръ, когда шевелится, хотя бы самая микроскопическая, капля сомнѣнія!
   Причинъ же объяснять все только однимъ сходствомъ -- было слишкомъ много. Какимъ, напримѣръ, образомъ можно было допустить въ откровенномъ, грубомъ и нѣсколько простоватомъ Атамкулѣ, какимъ его всѣ знали, такое самообладаніе и находчивость во всѣхъ испытаніяхъ, такое тонкое искусство замаскировать свое лицо, замаскировать всѣ привычки, знакомыя движенія, -- однимъ словомъ: все, что только могло хотя сколько нибудь его выдать?
   Его, совершенно неожиданно, громко называли сзади,-- онъ не оборачивался, даже движеніемъ плечъ не выдавалъ себя; его разспрашивали о разныхъ предметахъ, незамѣтно наводя на что нибудь подозрительное, -- и этого подозрительнаго не высказывалось ни въ одномъ его словѣ...
   Лицомъ онъ былъ похожъ на Атамкула, это правда, но борода, хотя и жидкая, -- киргизская, -- нѣсколько его измѣняла... Тотъ былъ краснощекій, откормленный, лоснящійся, съ наглымъ взглядомъ и самоувѣренными движеніями; этотъ былъ худъ, блѣденъ, держался сутуловато и казался даже много ниже ростомъ... А тутъ еще шрамъ на лицѣ совершенно искажалъ черты и придавалъ имъ особенное выраженіе. Тотъ говорилъ громко и звучно; этотъ -- какъ-то глухо, словно слова вылетали изъ самой глубины разбитой, чахоточной груди... А не смотря на все это, многіе говорили:
   -- Однако, чортъ его побери, до какой степени похожъ, бестія!
   И "бестія" оставался простымъ джигитомъ изъ шайки Садыка, слышавшимъ что-то объ Атамкулѣ, но никогда не видавшимъ его лично.
   Два только лица, во всемъ лагерѣ, не сомнѣвались въ его личности: однимъ изъ нихъ былъ, какъ уже извѣстно, Досщакъ, -- молчавшій до поры до времени; другимъ -- Наташа, молчавшая изъ человѣколюбія...

-----

   А между тѣмъ въ русскій лагерь прибыли еще новыя личности. По той дорогѣ, откуда пришелъ русскій отрядъ, показались четыре пѣшихъ человѣка: одинъ изъ нихъ былъ раненъ чѣмъ то острымъ по головѣ, трое другихъ -- здоровые. Всѣ были почти голы, только кожаныя шаровары прикрывали ихъ наготу; всѣ были сильно измучены продолжительною ходьбою, и повалились на землю, едва только добрели до русской цѣпи. Ихъ, конечно, взяли и привезли въ лагерь.
   Это оказались бухарскіе подданные, работники одного изъ тамошнихъ купцовъ, шедшіе съ караваномъ изъ "Нуръ-ата", ограбленнымъ бродячими шайками. Они разсказывали, какъ на нихъ напали человѣкъ сто конныхъ джигитовъ, отобрали верблюдовъ съ товарами, двухъ людей убили совсѣмъ, а одного ранили, вотъ этого самаго, что пришелъ съ ними, -- и обобрали всю ихъ одежду, оставили только шаровары.
   Они просили у русскихъ прежде всего пить и ѣсть, такъ какъ, вотъ уже вторыя сутки, они не пили и не ѣли; затѣмъ, они просили, какъ милости, пріюта, т. е. позволенія идти пока съ русскими, -- а тамъ они увидятъ, что имъ будетъ предстоять удобнаго къ возврату на родину.
   Дѣйствительно, по слухамъ, знали уже въ лагерѣ, что какой-то караванъ изъ Бухары былъ ограбленъ тюркменами, и рѣшили, что эти люди и есть изъ того разграбленнаго каравана.
   Прибывшихъ напоили, накормили и позволили оставаться. Они были очень довольны, благословляли русскихъ и молили Аллаха о ниспосланіи имъ всего хорошаго.
   Иранецъ-переметка прежде всѣхъ познакомился съ ними, много разспрашивалъ ихъ, самъ разсказывалъ, и въ тотъ же день они стали друзьями. Къ тому-же, между прибывшими оказались тоже два персіянина, земляки, а это служило. совершенно достаточнымъ поводомъ къ сближенію. Русскіе солдаты вообще очень дружелюбно относятся къ туземцамъ, особенно пострадавшимъ, -- и въ тотъ же день стали называть ихъ "тамырами" (пріятелями).
   Въ тотъ же день всѣ и забыли объ этихъ пострадавшихъ, и они совершенію безпрепятственно ходили по всему лагерю, -- все видѣли, и, конечно, не могли не замѣтить также и плѣннаго батыря, съ которымъ пытались даже заговаривать.
   И опять одинъ старый Досщакъ, брюзга и ворчунъ, былъ очень недоволенъ положеніемъ дѣлъ, -- такъ недоволенъ, что рѣшился даже преодолѣть свой страхъ къ высоко-поставленнымъ лицамъ, надѣлъ свой новый красный халатъ, долго молился, стоя на колѣняхъ, на разостланной кошемкѣ, махнулъ рѣшительно рукою, да и пошелъ -- по лагерю, направляясь прямо къ большой палаткѣ, у которой легонько покачивалось, полинялое отъ дождя и солнца, красное знамя съ семью бѣлыми звѣздами.
   

ГЛАВА XIII.
Доносъ.

   Пришлось тутъ Досщаку лавировать, пока не увидѣлъ онъ ставки -- цѣли своего хожденія... Тутъ надо обойти длинный рядъ ружейныхъ козелъ, мимо котораго бродитъ задумчивый часовой -- тамъ тюки какіе-то сложены въ порядкѣ -- тоже обходить надо... Большой крюкъ далъ онъ, огибая артиллерійскій паркъ, наткнулся на лазаретные шатры -- опять обходи стороною... Споткнулся Досщакъ на протянутыя палаточныя веревки, -- палатка дрогнула, -- его выругали... Солдаты знакомые заговаривали съ нимъ поминутно, да и незнакомые то и дѣло приставали...
   -- Эй, тамыръ, куда?
   -- А, другъ! старый огрызокъ! чаю хочешь? или сюда, красный чортъ, съ сахаромъ дамъ; садись!..
   -- Гляди, ребята, онъ съ медалью... вишь на халатѣ болтается. Досщанка, здравствуй, правдивая душа!
   -- Осторожнѣй, лѣшій, -- ружья поваляешь!..
   Подобные возгласы со всѣхъ сторонъ сыпались на Досщака; а онъ все шелъ да шелъ, не заговаривая ни съ кѣмъ, даже не оборачиваясь на всѣ эти восклицанія и призывы, -- и наконецъ дошелъ.
   Вотъ и значокъ красный, экъ у него края отрепаны! бывалъ въ передѣлкахъ; вотъ и часовой стрѣлокъ стоитъ: кострюлька мѣдная такъ и горитъ на солнцѣ, паръ отъ нея идетъ, огонекъ дымится подъ желѣзнымъ таганомъ... Деньщикъ бутылку откупориваетъ и полою своего кителя, горлышко обтираетъ... Казачій офицеръ, только что вышелъ должно быть, на лошадь садится; а лошадь пятится задомъ, тому и неловко... Однако сѣлъ, чуть не наѣхалъ на Досщака, едва тотъ посторонился... Вотъ еще кто-то изъ палатки выходитъ, гремя саблею; бумаги изъ портфеля выронилъ -- ихъ и подхватило вѣтромъ... Казаки откуда-то выскочили, подбирать начали, -- одну бумагу и Досщакъ поднялъ, подалъ, а самъ сказать что-то хотѣлъ, да побоялся должно быть и промолчалъ... "Ну да и вѣтеръ съ утра нынче -- просто такъ и рветъ!" замѣтилъ кто-то... "Начальника кавалеріи пригласить ко мнѣ" -- говорилъ пріятный баритонъ въ палаткѣ... "Нарѣжь кусками -- да и подавай", говоритъ кто-то за палаткою...
   -- Тебѣ что надо?
   Досщакъ обомлѣлъ.
   Усатая физіономія прямо въ лицо ему смотритъ, глазъ не спускаетъ, да скверно такъ, ну сейчасъ вотъ зубы оскалитъ, ротъ разинетъ и... цапъ!-- пропалъ тогда старый Досщакъ-лауча вмѣстѣ съ своимъ краснымъ халатомъ, съ медалью, съ бараньей шапкою, что мнетъ и коверкаетъ въ закорузлыхъ рукахъ.
   "Знакомая морда! думаетъ Досщакъ, -- въ обозѣ видѣлъ; разъ даже нагайкою ударилъ, только не больно..."
   -- Джандаралъ нада -- арзымъ баръ {Просьба есть.}! произнесъ онъ рѣшительно и громко, и сѣлъ на песокъ, противъ самаго входа, принявъ обычную почтительную позу.
   Досщакъ говорилъ по русски очень дурно, однако могъ объясняться обо всемъ довольно понятно. Онъ, въ виду важности дѣла, рѣшился вести съ генераломъ разговоръ по-русски, чтобы избѣжать толмача, переводчика, которому обыкновенно туземцы не очень-то довѣряютъ.
   Не успѣлъ Досщакъ произнести эти слова, какъ генералъ самъ вышелъ за чѣмъ-то изъ палатки; красный халатъ сразу бросился ему въ глаза...
   -- Что тебѣ? громко спросилъ генералъ.
   -- Когда Атамкулка вѣшать будешь? сразу повелъ дѣло Досщакъ, поднялся на ноги и большой кулдукъ (поклонъ) отвѣсилъ.
   Засмѣялся генералъ, даже жилетъ бѣлый съ золотою цѣпью запрыгалъ у него на желудкѣ.
   -- Поймай, приведи -- тогда и повѣшу, произнесъ генералъ, смѣясь.-- Я этого чудака помню, это заклятый врагъ Атамкула -- я помню, кто-то говорилъ мнѣ...
   -- Точно такъ, ваше в--тво! почтительно говорилъ кто-то очень маленькій, за генеральскою спиною.-- Это было, ваше в--тво, на переходѣ къ Нуреку; огни тогда разложили обогрѣть озябшихъ людей...
   -- Джандаралъ! заговорилъ Досщакъ,-- джандаралъ, зачимъ не вѣшалъ Атамкулка? зачимъ поймалъ -- не вѣшалъ?.. убижалъ будетъ Атамкулка -- нельзя будетъ вѣшать... Атамкулка скоро убижалъ будетъ;-- одинъ день, два день -- убижалъ... Нехорошіе люди въ лагерѣ есть: -- одинъ человѣкъ нехорошій, четыре нехорошій -- Атамкулъ возьметъ и убижалъ будетъ. Сичасъ, джандаралъ, вѣшать Атамкулка -- тогда не будетъ убижалъ.
   Въ этой рѣчи лауча, не смотря на комизмъ выговора и положеній, было такъ много искренности, такъ много неподдѣльнаго увлеченія и настойчивости, дышала такая увѣренность въ справедливости сказаннаго, что генералъ невольно нахмурился и задумался на минуту.
   -- Да ты почему же говоришь, что это Атамкулъ?-- можетъ быть это и не онъ, произнесъ генералъ.
   -- Пускай Атамкулка приводилъ -- Досщанка показалъ будитъ.
   -- Распорядитесь, сказалъ генералъ тому маленькому, что стоялъ сзади.-- Садись, обратился онъ къ Досщаку.
   Лауча тотчасъ же сѣлъ и словно закоченѣлъ, словно это сидѣлъ на пескѣ не живой человѣкъ, а манекенъ въ костюмѣ; генералъ опять шагнулъ въ палатку,-- маленькій человѣкъ побѣжалъ куда-то въ сторону.
   -- Аллахъ всемогущій, всезнающій, справедливый! не дай злому дѣлу смѣяться надъ добромъ, не клади черную грязь на чистую голову мою... Аллахъ великій, ты одинъ Богъ надъ всѣмъ міромъ, и нѣтъ кромѣ тебя другаго!.. тихо бормоталъ Досщакъ, едва шевеля своими сухими, старческими губами.
   

ГЛАВА XIV.
Атамкулъ.

   Наташа, въ сопровожденіи нѣсколькихъ офицеровъ, вышла изъ своей палатки и прогуливалась по громадному, хорошо ей знакомому лагерю. Хромой казакъ, прихрамывая съ своимъ костылемъ, шелъ рядомъ съ нею и заигрывалъ съ маленькимъ Петею. Ребенокъ крѣпко уцѣпился за платье матери, стараясь подлаживать свои крошечныя ножки къ шагамъ взрослыхъ; ему это было не слишкомъ трудно, потому что Наташа сама шла, приравниваясь къ сыну,-- и вся прогуливающаяся группа подвигалась впередъ очень медленно.
   Давнымъ-давно переговорили обо всемъ интересномъ, и за неимѣніемъ въ данную минуту матерьяловъ для разговора, шли молча; кто-то вполголоса напѣвалъ какой-то маршъ; всѣ машинально шли въ тактъ этому напѣву.
   -- Петя, прервалъ молчаніе казакъ,-- садись ко мнѣ верхомъ на плеча,-- я понесу. Ну, полѣзай, молодецъ,-- Кустиковъ, да посадите его...
   -- Не хацу!.. увернулся ребенокъ, и еще крѣпче ухватился за платье,-- я пискомъ!.. пискбмъ!..
   -- Ничего, пусть привыкаетъ ходить, говорила Наташа.-- Ну, что твоя спина, Карповъ? обратилась она къ молодому солдату-линейцу, надорвавшемуся недавно при вытягиваніи изъ колодца тяжелой бадьи съ водою.
   -- Прошло, матушка, Наталья Мартыновна, какъ рукою сняло! весело отвѣчалъ солдатъ, вскочивъ на ноги и вытянувшись въ струнку.
   -- Они отъ одного слова вашего выздоравливаютъ; вы намъ -- докторамъ просто практику отбиваете... шутилъ старичекъ-докторъ, въ сѣромъ нанковомъ кителѣ, выходя изъ ближайшей палатки и присоединяясь къ прогуливающимся.
   -- Да ужъ, конечно, для солдата ласковое слово да чарка водки полезнѣй цѣлаго пуда вашего поганаго аптечнаго снадобья, отъ котораго у меня до сихъ поръ во рту горько, замѣтилъ одинъ изъ офицеровъ.
   -- Вотъ моя нога все хуже и хуже... Какъ прійдется совсѣмъ отрѣзать... э-эхъ! грустно произнесъ казакъ.-- Давно бы пулю въ лобъ пустилъ, если бы...
   -- Наталья Мартыновна, полѣчите его ласк... началъ-было тотъ же офицеръ, да и замолчалъ, словно проглотилъ остальное, что хотѣлъ сказать, такъ строго взглянула на него Наташа.
   -- Дисентерія полегчала, много тише стала; скорпіоны восьмерыхъ покусали, палецъ указательный отмахнулъ сегодня барабанщику, двѣ бутылки портвейну изъ аптеки украли... докладывалъ докторъ.
   -- Эге! смотрите, господа, что это за сходбище у генерала? посмотрите народу сколько! пойдемъ и мы туда! вскрикнулъ Кустиковъ.
   -- Крайне интересно узнать -- въ чемъ состоитъ дѣло, замѣтилъ маіоръ Бирнапсъ.
   -- Пойдемте, сказала покойно Наташа.
   И вся группа, свернувъ мимо длинныхъ артиллерійскихъ коновязей, направилась къ генеральской ставкѣ.
   А передъ генеральскими палатками, дѣйствительно, собралась довольно значительная толпа и полукругомъ стояла передъ лицевою стороною главнаго шатра, слѣдя съ самымъ напряженнымъ вниманіемъ за всѣмъ, что тамъ происходило.
   Передніе ряды толпы занимали преимущественно офицеры, за ними стояло нѣсколько пѣхотинцевъ въ амуниціи и съ ружьями, десятка два казаковъ и больше всего туземныхъ джигитовъ-милиціонеровъ, красиво пестрившихъ, толпу своими яркими халатами. Конные подъѣзжали сзади и останавливались, приподнимаясь на стременахъ и глядя, съ высоты своихъ сѣделъ, черезъ головы переднихъ. Со. всѣхъ сторонъ все прибывали и прибывали новые любопытные, такъ что, когда подошла Наталья Мартыновна, -- ей, несмотря на полнѣйшую готовность, съ большимъ трудомъ. расчистилась узкая дорожка, по которой и прошла она съ своими спутниками.

-----

   Генералъ сидѣлъ у входа въ палатку, на складномъ желѣзномъ стулѣ; около него и сзади стояли нѣсколько штабныхъ офицеровъ; въ темномъ четвероугольникѣ палаточнаго, входа виднѣлись еще неясныя фигуры.
   Шагахъ въ трехъ, не болѣе, передъ генераломъ стоялъ плѣнникъ; онъ не былъ связанъ, и руки его свободно были спущены по сторонамъ тѣла; голова плѣнника была нѣсколько нагнута напередъ, весь корпусъ былъ какъ-то странно сгорбленъ, даже колѣна чуть-чуть согнулись и слегка вздрагивали, можетъ быть отъ усталости, а можетъ, и отъ скрытаго волненія; мозолистыя, босыя ноги плотно врылись въ песокъ и словно закаменѣли тамъ, не мѣняя ни на минуту своего положенія; пальцы рукъ нетерпѣливо перебирали грязное тряпье халата; гладко обритая голова, была совершенно обнажена, ее не прикрывала даже обыкновенная тюбетейка; нѣсколько грязныхъ струпьевъ и продольный, заживающій уже шрамъ, виднѣлись на этомъ угловатомъ, кровномъ монгольскомъ черепѣ; глаза глядѣли исподлобья, прямо въ упоръ на генерала,-- и глядѣли довольно спокойно, почти апатично...
   Рядомъ съ нимъ стояли два пѣхотинца съ ружьями у ноги и казакъ съ обнаженною шашкою; позади ихъ -- немного свободнаго мѣста, а потомъ -- плотно сдвинутые, замершіе въ неподвижности, передніе ряды зрителей. Досщака-лаучи пока не было видно.
   -- Конечно, сходство, большое, говорилъ генералъ по-французски,-- но больше данныхъ, что это не онъ. Еслибъ не заявленіе этого лаучи, чортъ бы его взялъ! я пока еще ихъ не сводилъ вмѣстѣ, а надо... генералъ сдѣлалъ досадливый, нетерпѣливый жестъ,-- нельзя же!.. И зачѣмъ этотъ дуракъ попался!..
   -- Можно позвать этого иранца, что вчера поймали; онъ долженъ знать Атамкула -- въ томъ видѣ, въ какомъ онъ есть въ настоящее время, посовѣтовалъ одинъ изъ штабъ-офицеровъ съ золотыми погонами на помятомъ кителѣ, -- у Матъ-Ніаза онъ видѣлъ вѣроятно его...
   -- Распорядитесь...
   -- Ну, конечно это Атамкулъ... говорилъ кто-то въ палаткѣ, вполголоса, -- какъ онъ тамъ ни присѣдай, какъ ни увертывайся, а это онъ. Я готовъ даже держать какое угодно пари!
   -- Пойдите -- заявите ваше мнѣніе; вы такъ увѣренно говорите...
   -- Ну его къ чорту!..
   -- То-то!.. Какія это доказательства неопровержимыя представитъ Досщакъ? интересно! Я думаю: вздоръ какой-нибудь.
   -- Онъ такъ увѣренъ... Тьфу! мнѣ даже смотрѣть жалко на этого несчастнаго... Повѣсятъ подлеца непремѣнно. А это еще кого привели?.. тоже свидѣтель должно быть; рожа знакомая.
   -- Это перебѣжчикъ, что вчера поймали, персіянинъ... Слушайте, слушайте!
   Изъ-за палатки, униженно припадая, согнувшись почти въ дугу, проскользнулъ иранецъ -- онъ былъ блѣденъ, скорѣе какого-то пепельнаго цвѣта, и дрожалъ какъ въ лихорадкѣ... Онъ не зналъ зачѣмъ его позвали, и, увидавъ плѣнника, видимо растерялся, даже назадъ попятился.
   -- Иди! толкнулъ его сзади колѣномъ приземистый казакъ-уралецъ.
   -- Здравствуй! сказалъ генералъ.
   Иранецъ задрожалъ и опустился на корточки.
   -- Ты знаешь этого человѣка? спросилъ генералъ, кивнувъ въ ту сторону.-- Экъ онъ струсилъ! обратился онъ къ штабъ-офицеру...
   Иранецъ молчалъ и блуждающими глазами посматривалъ по сторонамъ, видимо избѣгая того пункта, на который ему указывали.
   -- Туда гляди! толкнулъ его казакъ.
   -- Кто это? повторилъ свой вопросъ генералъ.-- Ну, не бойся! чего боишься?.. Посмотри хорошенько и скажи, кто это... Переведите ему.
   Маленькаго роста офицеръ -- съ нерусскимъ типомъ смуглаго лица -- перевелъ. Иранецъ внимательно слушалъ, бѣгло взглянулъ на плѣнника и замоталъ головою.
   -- Я не знаю его... Это хивинскій человѣкъ -- я знаю, а кто онъ -- не знаю.
   -- Ты знаешь въ лицо Атамкула, того, что отъ насъ бѣжалъ и теперь служитъ у хивинскаго хана? допрашивалъ переводчикъ.
   -- Атамкула? повторялъ вопросъ иранецъ.
   -- Ну да.
   -- Того, что большой начальникъ у русскихъ былъ -- онъ большой человѣкъ у хана -- Атамкулъ-дахта! {Дахта -- одинъ изъ крупныхъ военныхъ чиновъ.} Я видѣлъ Атамкула, я знаю его... какъ мнѣ не знать Атамкула!.. Три раза,-- нѣтъ, четыре, -- да, такъ точно, четыре раза солнце всходило, послѣ того какъ Атамкулъ велѣлъ мнѣ сто палокъ дать, да я ушелъ... Я знаю хорошо Атамкула...
   Всѣ невольно улыбнулись. Въ толпѣ послышался даже сдержанный смѣхъ. У всѣхъ на душѣ какъ-то стало легче...
   -- Что, батенька, это Атамкулъ, да? вы такъ же увѣрены и теперь? хотите, можетъ быть, на двѣ бутылки и консервъ съ омаромъ!.. тихо, но не безъ ядовитости, говорилъ голосъ въ палаткѣ.
   -- А, чортъ! мнѣ это рѣшительно все равно!..
   -- Вретъ, братцы, этотъ иранецъ! шепталъ одинъ изъ казаковъ своимъ товарищамъ, -- видимо дурака ломаетъ; и какъ это господа только вѣрятъ!
   -- Вѣшать, аль къ разстрѣлу?.. освѣдомился молодой пѣхотинецъ.
   -- Пластовать, а потомъ шкуру спущать ремнями... Тебѣ что пріятнѣй будетъ -- ась?
   -- Тише -- тамъ!
   -- Гдѣ теперь Атамкулъ? спросилъ генералъ иранца.
   -- Атамкулъ теперь, какъ мнѣ знать, гдѣ онъ теперь?-- четыре раза солнце всходило, былъ Атамкулъ у Матѣніаза; четыре тысячи коннаго народу, четыре тысячи пѣшаго и сто пушекъ у Атамкула было. Атамкулъ-дахта большой человѣкъ у хивинскаго хана.
   -- Прогоните этого дурака!
   -- Пошелъ, пошелъ -- ну, уходи, благо цѣлъ!..
   Иранцу не дали даже и докланяться какъ слѣдуетъ -- по всѣмъ правиламъ восточнаго этикета -- и выпроводили съ арены.
   Передъ плѣнникомъ появился новый свидѣтель; свидѣтель этотъ былъ все время за палаткою и его не видно было; свидѣтель этотъ все слышалъ -- и ждалъ... Онъ подошелъ теперь къ плѣнному сзади, совершенно неожиданно, и дотронулся до его плеча,-- тотъ быстро обернулся, зашатался и поднялъ руки... Онъ будто бы хотѣлъ,-- такъ по крайней мѣрѣ показалось всѣмъ, кто замѣтилъ этотъ жестъ -- онъ хотѣлъ закрыть руками свое лицо. Онъ опомнился -- и его ладони остались на половинѣ дороги...
   -- Здравствуй, Атамкулъ!.. Вотъ мы опять увидѣлись, произнесъ Досщакъ,-- здравствуй!.. Брать твой Юнусъ прислалъ меня тебя провѣдать... Джандаралъ, вѣшай пожалиста Атамкулка...
   -- Я тебя не знаю... хрипло, давясь своими словами, произнесъ плѣнникъ.
   -- Нѣтъ, ты меня хорошо знаешь.
   Досщакъ отошелъ отъ плѣнника, посмотрѣлъ на него еще разъ, долго такъ, прямо въ упоръ, и обратился къ генералу:
   -- Атамкулъ маленькій былъ, вотъ такой!-- Досщакъ показалъ рукою на аршинъ отъ земли, -- и Юнусъ, братъ его, маленькій былъ, еще меньше... Я у отца ихъ служилъ, мыть водилъ ихъ -- и отца-старика мылъ... Я ихъ всѣхъ трехъ знаю, и мать знаю,-- всѣхъ знаю... У отца на спинѣ, какъ разъ между лопатокъ, на ладонь отъ поясницы -- пятно есть, темное, -- какъ войлокъ этотъ, -- такого вида какъ луна, когда она въ первый разъ показывается на небѣ... вотъ такъ!
   И Досщакъ нагнулся и начертилъ пальцемъ на пескѣ форму полумѣсяца.
   -- Я говорю по-русски; -- ты тоже знаешь по-русски и понимаешь, о чемъ говорю я,-- ты теперь съѣсть меня хочешь, да зубы коротки.-- хоть ты и не человѣкъ, а волкъ... Да, ты волкъ, -- ты даже хуже волка, обратился Досщакъ къ плѣннику.-- У старшаго сына, вотъ у него, у Атамкуда, тоже на спинѣ, на томъ же мѣстѣ -- такое же пятно есть... Прикажи, джандаралъ, съ него халатъ снять и рубаху.
   Досщакъ замолчалъ, отошелъ въ сторону и спокойно сѣлъ на песокъ. Онъ сдѣлалъ свое дѣло -- и теперь, ждалъ, чѣмъ все это разрѣшится.
   -- Раздѣть!
   Въ одно мгновеніе нѣсколько рукъ протянулось къ плѣннику; тотъ сильно рванулся -- одинъ солдатъ упалъ, другой отскочилъ, хватаясь за бокъ.
   -- Силенъ, дьяволъ!
   -- Навались! разомъ!
   Навалились... Несчастный захрипѣлъ и упалъ на колѣна. Съ него сорвали халатъ и рубаху... его подняли на ноги и повернули спиною...
   -- Вотъ это пятно! сразу нашелъ переводчикъ и ткнулъ туда пальцемъ. Отъ этого прикосновенія, по обнаженной спинѣ пробѣжала нервная дрожь...
   -- Да, это положительное доказательство, произнесъ штабъ-офицеръ..
   -- Сейчасъ вѣшать будешь, джандаралъ?
   -- Экъ торопится!
   -- А если это несчастная случайность? произнесъ генералъ опять по-французски.-- Показаніе простаго лаучи, видимо озлобленнаго на этого человѣка, -- Атамкулъ онъ или нѣтъ -- это все равно... Весьма возможно, что Досщакъ хочетъ за что-то мстить ему... Если онъ для своей цѣли рядитъ его въ Атамкулову шкуру?.. Странно, что ни одинъ солдатъ, ни одинъ офицеръ... а вѣдь его многіе изъ васъ, господа, хорошо знали...
   Въ эту-то минуту въ кругъ вошла Наталья Мартыновна.
   Наташа взяла сына на руки, когда проходила черезъ толпу, -- хромой казакъ не успѣлъ въ этомъ предупредить ее. Ребенокъ испугался такого многочисленнаго общества, обвилъ рученками шею матери и глядѣлъ кругомъ широко-раскрытыми глазками... Продѣвая руку въ рукавъ халата, плѣнникъ повернулъ голову -- и увидѣлъ женщину...
   Онъ взглянулъ на нее. Этотъ взглядъ былъ странный... въ немъ сверкнула самая жгучая, дикая страсть... Этотъ взглядъ былъ мгновенный, но его успѣлъ уловить хромой казакъ.
   -- Атамкулъ! вскрикнулъ онъ громко.
   Наташа вздрогнула и опустила ребенка на землю.
   -- Атамкулъ -- Атамкулъ... никакого нѣтъ сомнѣнія... это Атамкулъ, заговорили кругомъ голоса. Всѣ почти давно убѣждены были въ этомъ и молчали, словно ихъ что-то сдерживало -- и это что-то прорвалось разомъ, когда казакъ назвалъ его громко... Быть можетъ каждый изъ нихъ думалъ въ эту минуту: "не я первый!"
   -- А Атамкулъ, такъ Атамкулъ -- чортъ его возьми!.. всталъ со стула генералъ.-- Кричатъ во все горло: "Атамкулъ, Атамкулъ!.." будто я самъ давно не вижу, что Атамкулъ... ворчалъ онъ про себя, уходя въ палатку.-- Подъ строгій караулъ -- и дать знать въ военно-судную коммиссію... слышались уже оттуда сухія отрывистыя приказанія...
   -- Онъ погибъ? тихо спросила Наташа.
   -- Да, ужъ теперь не вывернется, пробасилъ капитанъ Пуговицынъ.
   Хромой казакъ стоялъ какъ ошеломленный, прижавъ кулакъ къ своему пылающему лбу.
   Необузданная, дикая страсть къ женщинѣ вызвала предательскій взглядъ,-- этотъ взглядъ проскользнулъ бы незамѣтнымъ, непонятнымъ для толпы; но та же глубокая страсть сдѣлала его понятнымъ для хромаго казака, и вырвала у него это роковое восклицаніе.
   -- Кровь Юнуса взыщется!.. торжественно объявилъ Досщакъ своимъ товарищамъ, въ тотъ же вечеръ.
   

ГЛАВА XV.
Ката-джиль *).

*) Большой вѣтеръ.

   Часа два послѣ полудня, странная духота стала распространяться въ воздухѣ. Это не былъ обыкновенный солнечный жаръ; это было что-то иное, до сихъ поръ еще "бѣлыми рубахами" не испытанное... Дышать становилось все труднѣе и труднѣе, тѣло покрывалось сильною испариною, весь организмъ слабѣлъ, а между тѣмъ кровь обращалась быстрѣе и сердце билось усиленнѣе... Клонило ко сну -- а сна небыло... Жажда усилилась до невѣроятной степени, и у колодцевъ толпилось несравненно больше народу чѣмъ прежде... Накаленный, неподвижный воздухъ -- словно давилъ все, что находится на землѣ, и располагалъ къ лѣни, къ полному бездѣйствію... Всякая работа валилась изъ рукъ; тоскливое чувство овладѣло всѣми; всѣ испытывали на яву давящій, невыносимый кошемаръ.
   И животныя видимо раздѣляли это чувство съ человѣкомъ: всѣ въ поту, уставивъ неподвижно безцвѣтные, словно мертвые глаза, широко раздувъ кроваво-красныя ноздри, тревожно настороживъ уши, стояли лошади въ своихъ коновязяхъ и не ѣли корма. Ноги у нихъ подгибались, но онѣ не ложились и инстинктивно повертывались крупами всѣ въ одну и ту же сторону -- къ сѣверо-западу.
   Собаки зарывались въ песокъ и жалобно выли. Верблюды -- тѣ всѣ полегли, вытянули головы, и, странное дѣло: крупами къ тому-же сѣверо-западу.
   Если всадникамъ приходилось ѣхать на сѣверо-западъ, лошади шли неохотно, упирались, и тотчасъ же сами поворачивали назадъ, едва только, на одну секунду, ослабѣвалъ поводъ и отдѣлялись отъ взмыленныхъ боковъ острыя, понуждающія шпоры. Тѣ же, которымъ приходилось ѣхать въ обратную сторону, едва могли сдерживать прыть своихъ коней, не въ мѣру уже порывающихся впередъ.
   Ишаки сбились въ кучи и пронзительно орали... Этотъ ревъ вмѣстѣ съ унылымъ вытьемъ собакъ еще болѣе усиливалъ общую тоску и наводилъ на людей уныніе...
   Природа готовила что-то нехорошее. Это нехорошее, очевидно. должно было прійти съ сѣверо-запада.
   А между тѣмъ въ воздухѣ было тихо; вѣтеръ, расходившійся такъ наканунѣ и нагнавшій за ночь цѣлые бугры песку, совершенно стихъ -- и въ настоящую минуту пламя свѣчи, зажженной прямо на открытомъ воздухѣ, было неподвижно, словно въ стеклянномъ футлярѣ.
   Небо стало какого-то красновато-желтаго цвѣта и солнечный дискъ сквозилъ мутнымъ шаромъ, безъ лучей, безъ блеска; на него можно было смотрѣть совершенно свободно, словно сквозь стекло закопченное.
   Такъ продолжалось часовъ до семи вечера.
   Чѣмъ болѣе склонялось солнце къ западу, тѣмъ оно становилось все багровѣе, и этотъ кровавый свѣтъ разливался по скатамъ холмовъ, очерчивая противоположные скаты -- темными, синеватыми тѣнями.
   Грозная черная стѣна поднималась изъ-за горизонта, поднималась медленно, расползаясь направо и налѣво, мало-по-малу захватывая половину всего горизонта...
   Вотъ, эта стѣна поровнялась съ солнцемъ. Багровый дискъ спрятался за нее на половину, вотъ и совсѣмъ скрылся -- и густыя сумерки настали почти мгновенно...
   -- Крѣпить палатки, смотрѣть за ружейными козлами въ оба... огней не раскладывать, которые есть -- тушить!.. раздавались тревожныя приказанія...
   -- Ката-джиль -- ката-джиль! говорили туземцы, отыскивая себѣ пріютъ между тяжелыми тюками верблюжьихъ вьюковъ.
   -- Ну, братцы, держись эту ночь! такой ураганъ будетъ -- страсть! переговаривались бѣлыя рубахи.

-----

   Первый порывъ вѣтра разразился спустя полчаса послѣ солнечнаго заката. Это былъ шквалъ, налетѣвшій разомъ, но также разомъ стихнувшій. Онъ принесъ съ собою тучи мелкой песчаной пыли, повалялъ нѣсколько ружейныхъ козелъ и сорвалъ крышу съ одной изъ палатокъ; безпорядокъ въ лагерѣ, произведенный этимъ сухимъ шкваломъ -- отъ темноты казался несравненно большимъ... Послышались тревожные возгласы, засновали по всѣмъ направленіямъ темныя фигуры, ловящія свои сорванныя шапки, натыкающіяся другъ на друга, падающія,-- вскакивающія снова на ноги и снова куда-то бѣгущія...
   Еще разразился ударъ, вслѣдъ за нимъ другой, гораздо большій... По черному небу забѣгали красноватыя, огненныя пятна, словно оно накаливалось мѣстами. Послышался глухой, словно подземный гулъ -- и въ воздухѣ сильно запахло сѣрою.
   Теперь уже крупный степной песокъ несся вмѣстѣ съ вѣтромъ; этотъ песокъ обжигалъ лицо, руки, шею, затылки,-- все незащищенное одеждою.
   Лошади дико ржали и рвались на своихъ коновязяхъ... "Крѣпи приколы! береги коней, сохрани Богъ разбѣгутся!" -- то и дѣло слышались во мракѣ предостерегающіе возгласы казаковъ и артиллеристовъ.
   Удары урагана все усиливались и усиливались... Всякъ занятъ былъ только однимъ: это -- удержаться на ногахъ, удержать то, что ему ввѣрено... Ничего невозможно было разобрать въ этомъ свирѣпствующемъ хаосѣ... Чу!.. такъ и есть... это выстрѣлъ! Это звукъ слишкомъ хорошо знакомый, чтобы не различить его въ бѣшеномъ свистѣ и ревѣ бури... Вотъ другой... третій... Звукъ сигнальной трубы пронзительно прозвонилъ, оборвался, -- еще разъ прозвонилъ, едва слышно, словно отголосокъ далеко крикнувшей птицы.
   Тревога!.. Тревога въ такую страшную минуту...

-----

   -- Сюда братцы!.. помогите! раздался отчаянный, задавленный голосъ.
   Голосъ этотъ донесся оттуда, гдѣ былъ, связанный Атамкулъ. Караульные солдаты бросились въ ту сторону. Темно, ничего не видно, песокъ засыпаетъ глаза... Прямо передъ однимъ изъ нихъ, словно изъ-подъ земли поднялась массивная, темная фигура и шарахнулась въ сторону.
   -- Лови! лови!.. Эй, чортъ, чего меня схватилъ, не видишь что ли?.. А врешь, не уйдешь!..
   -- Атамкулка убёгъ!
   -- Умираю, братцы! охъ, смерть моя пришла! охъ, тошнехонько!.. Господи!.. стоналъ кто-то, корчась на пескѣ въ предсмертныхъ конвульсіяхъ.
   -- Ихъ много было, много -- человѣкъ пять. Трое сразу навалились на часоваго. Я видѣлъ своими глазами... послать за докторомъ; носилки несите, что ли!
   -- Упокой Господи!
   Новый порывъ вѣтра принесъ новыя волны сыпучаго, горячаго песку.
   -- Живьемъ засыплетъ, Пресвятая Богородица помилуй!.. слышится невдалекѣ жалобный голосъ оторопѣвшаго солдатика, рекрута, новичка еще въ степныхъ передѣлахъ.

-----

   Старый Дементій, еще заблаговременно, засвѣтло, хорошо укрѣпилъ палатку, своей, барыни. Онъ обнесъ ее двойною веревкою, крѣпко вколотилъ колья, вбилъ еще пару, на всякъ случай, для прочности, и осмотрѣвъ работу, рѣшилъ что "выдержитъ".
   -- Вы, матушка Наталья Мартыновна, не сумлѣвайтесь, не. унесетъ, крѣпко! извольте покойно почивать съ Петею... и не услышите за ночь-то, а ужъ я постерегу, доложилъ онъ своей госпожѣ, съ безпокойствомъ поглядывавшей на подозрительное небо.

0x01 graphic

   -- Не за себя я боюсь, Дементій, не за себя... произнесла Наташа.
   -- Знаю, матушка ваше благородіе, знаю. Я вотъ пока чайнички согрѣю; оно хоша и не велѣно огней раскладывать, да я тихимъ манеромъ, въ ямочкѣ, -- никто и не увидитъ...
   Пошелъ старикъ распоряжаться "тихимъ манеромъ, въ ямочкѣ" -- выглянула еще разъ изъ палатки Наталья Мартыновна. Темнѣетъ быстро... даже страшно становится.
   Ея овладѣло тоскливое безпокойство, безотчетное какое-то, будто предчувствіе чего-нибудь недобраго -- роковаго.
   -- Петя, милый, ты не бойся, ласкала она ребенка: -- это пустяки: это вѣтеръ большой будетъ, онъ пройдетъ и будетъ хорошо такъ, прохладно... вѣдь тебѣ очень жарко было сегодня?.. да?..
   -- Залко... лепеталъ ребенокъ, лѣниво потягиваясь на кровати, въ одной рубашенкѣ съ разстегнутымъ воротомъ.-- Мама, пить чаю хочу... мама, дай чаю...
   -- Сейчасъ, крошка, сейчасъ; Дементій пошелъ сварить чаю, принесетъ -- мы и будемъ пить съ кисленькими конфетками. Ты любишь кисленькія конфетки? да?
   -- Кисленькія... повторилъ ребенокъ.
   -- Милый мальчикъ мой!..
   Наташа взяла сына на руки и крѣпко сжала его въ своихъ объятіяхъ. Ею овладѣлъ какой-то странный, усиленный припадокъ любви и нѣжности къ своему ребенку; она покрывала его поцѣлуями.
   Вся палатка вдругъ затряслась, стѣнки ея вздулись какъ паруса, что-то лопнуло снаружи.
   -- Держи, держи!-- ребята, подсоби это... слышался тревожный голосъ Дементія.-- Ну и вѣтрище же! этакій арканъ какъ ложемъ... Ничего, не робѣйте, матушка,.-- удержимъ!..
   Порывъ вѣтра затушилъ свѣчу, -- стало темно какъ въ могилѣ, ребенокъ заплакалъ...
   -- Свѣтоприставленіе -- одно слово! говорилъ старикъ,-- Осторожнѣе, дьяволы, задавите! Не видятъ, ошалѣли, такъ и прутъ на человѣка... Что ты, что ты?!.. Ой, батюшки!..
   Нѣсколько конныхъ фигуръ наскакали прямо на палатку и сбили съ ногъ старика. Вдругъ вся палатка сильно нагнулась на сторону, послѣднія веревки лопнули, полы распахнулись, крыша поднялась вертикально и улетѣла по вѣтру; словно крыло какого то гигантскаго чудовища -- мелькнуло въ воздухѣ громадное полотно и скрылось... Въ ту же минуту Наташа, испуганная, ошеломленная, крѣпко прижавшая ребенка, почувствовала какъ ее стянули за талію двѣ чужія руки и потащили... чье-то горячее, непріятное дыханіе пахнуло ей въ самое лицо... Надъ самымъ ухомъ слышала она киргизскую рѣчь: "тащи -- вяжи на сѣдло -- проворнѣе!.." Этотъ голосъ былъ ей хорошо знакомъ, она узнала говорившаго -- и пронзительно, съ невыразимымъ отчаяніемъ вскрикнула: "спасите, помогите!..."
   Ноги у нея уже стояли на землѣ... Она чувствовала, какъ ее подняли и втягивали на лошадь. Ребенокъ вывалился у нея изъ рукъ. Наташа отчаянно рванулась и вцѣпилась зубами за то, что ей первое попалось.
   Кто-то застоналъ, -- уперся ей въ лобъ ладонью и отогнулъ ея голову.
   Наташа потеряла сознаніе.

----

   Хромой казакъ, верхомъ на своемъ "степнякѣ", пробирался сквозь всю эту сумятицу. Вокругъ него толпились пѣшіе и конные, переговариваясь и окликая другъ друга. Онъ ѣхалъ шагомъ, осторожно, перегнувшись на сѣдлѣ и пристально всматриваясь въ эту непроницаемую мглу волнующагося песка и пыли. Онъ направлялся къ знакомой ему палаткѣ, но потерялъ теперь должное направленіе и, съ отчаяніемъ въ душѣ, проклиналъ свою разсѣянность. Какъ теперь отыскать ее?.. гдѣ она? Онъ даже не зналъ, гдѣ югъ, гдѣ сѣверъ...
   Вотъ онъ наткнулся на фронтъ пѣхотинцевъ, стоящихъ въ ружьѣ. Длинные ряды едва-едва виднѣлись. Онъ окликнулъ:
   -- Какая часть?
   -- Третій стрѣлковый батальонъ.
   -- На своемъ мѣстѣ стоите, или пришли откуда?
   -- На своемъ.
   "А! значитъ надо ѣхать значительно правѣе, думалъ и соображалъ казакъ, -- здѣсь сейчасъ будутъ саперы,-- вотъ это, кажется, они и есть; гдѣ же ящики зарядные? они должны быть впереди, а за ними...
   -- Какая часть?..
   Что-то круглое подкатилось подъ ноги коня,-- тотъ взвился на дыбы и отскочилъ.
   -- Господи! въ такую пору и я не при ней... Что-то она теперь, бѣдная, дѣлаетъ!.. тоскливо шепталъ казакъ.-- Ну, степнякъ, или, другъ, смѣлѣе, не упирайся...
   Словно фейерверкъ вспыхнули краснымъ снопомъ огненныя искры и съ трескомъ понеслись по вѣтру. Это разнесло притушенный костеръ на одной изъ походныхъ кухонь.
   -- Сюда, сюда, теперь вѣрно! обрадовался казакъ, узнавъ наконецъ мѣстность.
   Вдругъ до его слуха долетѣлъ пронзительный вопль. Это былъ вопль женскій, а женщина только одна и была во всемъ лагерѣ.
   Не разбирая теперь уже ничего, втиснувъ шпоры въ бока лошади, гикнувъ такъ, что чуть не лопнуло у него въ горлѣ, ринулся казакъ прямо на этотъ призывный вопль и врѣзался въ самую свалку...
   Какого-то коннаго окружили и тащили съ сѣдла; другой, тоже конный, свирѣпо отбивался, пробираясь черезъ толпу; онъ тоже скоро упалъ, а лошадь брыкалась и рвалась, схваченная за поводья нѣсколькими руками.
   -- Не бей, живьемъ захватывай! распоряжался чей-то густой басъ.-- Главное, того подлеца не упусти... Лови, лови!..
   -- Наталья Мартыновна! гдѣ вы? во все горло крикнулъ хромой казакъ.
   -- Здѣсь, здѣсь! отвѣчали мужскіе голоса.
   Казакъ не слѣзъ, а скорѣе свалился съ лошади, бросилъ ее на произволъ судьбы, хотѣлъ побѣжать, но больная нога дала себя почувствовать разомъ. Онъ стиснулъ зубы отъ боли и поспѣшно заковылялъ туда, гдѣ крикнули "здѣсь!"
   Нѣсколько человѣкъ хлопотали и суетились надъ чѣмъ-то, лежащимъ на пескѣ; хромому казаку такъ и мелькнуло въ глаза свѣтлое платье Наташи. Она лежала неподвижно, безъ всякихъ признаковъ жизни...
   -- Убита! зарыдалъ казакъ и опустился около тѣла.
   -- Жива, Богъ съ вами! обмерла только съ перепугу... Ребенка отыскали? нѣтъ?. Ребенка ищите, ребенка!..
   -- И меня около нея не было! рыдалъ казакъ.-- Господи, не допусти -- помилуй!..
   

ГЛАВА XVI.
Печальное утро.

   Наступило утро, сѣрое, мглистое, удушливое.
   Порывы урагана значительно ослабѣли, но по всему лагерю все еще носились цѣлыя тучи песку и пыли. Ураганъ стихъ и замѣнился ровнымъ вѣтромъ, нагонявшимъ на лагерь эти тучи, слѣпившія глаза, затрудняющія дыханіе, мѣшающія ясно видѣть, даже на небольшихъ разстояніяхъ.
   Принялись кое-какъ исправлять ночныя поврежденія,-- ставить сорванныя палатки, собирать все разнесенное вихремъ по степи. Разослали, по разнымъ направленіямъ усиленные казачьи разъѣзды.
   Вѣсть о случившемся ночью несчастіи облетѣла уже весь лагерь. Тяжело было на сердцѣ у всѣхъ, отъ генерала до послѣдняго солдата; грусть и тоска отражались въ каждомъ взглядѣ, а подчасъ и слезинки сбѣгали по загорѣлымъ лицамъ, оставляя на щекахъ грязныя отъ пыли полосы. Не нашлось бы ни одного, кто-бы не желалъ, цѣною какого угодно самопожертвованія, помочь горю,-- а помочь, всякій ясно сознавалъ, не было никакой возможности, по крайней мѣрѣ, въ данную минуту.
   Когда разсвѣло настолько, что можно было разсмотрѣть слѣды ночной катастрофы, дѣло оказалось въ слѣдующемъ положеніи:
   Палатка Натальи Мартыновны была повалена вѣтромъ: одною своею стѣнкою она прикрыла все тамъ находившееся; рѣзкими углами выступали изъ-подъ полотна спинка желѣзной кровати, углы чемодановъ, еще какой то кованый желѣзомъ уголъ, прорвавшій полотно, и разные другіе предметы незатѣйливаго, походнаго быта.
   Крыша отнесена была шаговъ на двадцать и застряла въ песчаномъ наносѣ, уткнувшись въ него концами своихъ заостренныхъ реберъ; словно громадный, исковерканный бурею, зеленый зонтикъ -- виднѣлась она сквозь пыль, все еще парусила и вздрагивала отъ удавовъ вѣтра.
   Другая стѣнка, разорванная пополамъ, лежала ближе; изъ-подъ нея торчали до колѣнъ босыя ноги, одѣтыя въ рваныя кожаныя чамбары; вытащили -- оказался трупъ съ проколотымъ штыкомъ бокомъ, головою, размозженной ударомъ увѣсистаго приклада. Присмотрѣлись -- узнали: это былъ одинъ изъ тѣхъ четырехъ мнимыхъ работниковъ бухарскаго купца, изъ разграбленнаго каравана...
   Немного подальше, солдаты, тѣсною толпою, обступили еще одного лежащаго: это былъ старикъ Дементій, оглушенный ударомъ въ голову; несчастный лежалъ безъ всякихъ признаковъ жизни; въ конвульсивно-сжатомъ кулакѣ его виднѣлся клокъ верблюжьяго сукна -- цѣлая пола халатная.
   Три солдата тащили волокомъ по песку еще одного убитаго; за тѣломъ безобразно волочились оборванные лоскутья халата, перепачканные кровью и грязью...
   -- Иранца того, собаку, ухлопали, говорили тащившіе.-- Онъ, видно, не тутъ околѣлъ, -- подальше отползъ; мы его, инда, у самой цѣпи отыскали...
   -- Тамъ за цѣпью лошадь подстрѣленная лежитъ, не изъ нашихъ, замѣтилъ казакъ, сопровождавшій тащившихъ.-- Знать, дьяволы, къ Адамъ Крылгану погнали; слѣду-то, окромя этой падали, не видать,-- все чисто замело ураганомъ!..
   Въ караульнѣ, гдѣ находился Атамкулъ. нашли трупъ солдата часоваго; самого же плѣнника и слѣдъ простылъ; два-три отпечатка босыхъ ногъ виднѣлось тутъ же,-- Богъ вѣсть какъ эти отпечатки уцѣлѣли...
   Ясное дѣло было, кто былъ виновникъ всего происшедшаго: Атамкулъ не удовольствовался представившимся ему случаемъ къ побѣгу и спасенію, онъ еще хотѣлъ захватить съ собою слишкомъ дорогую, богатую добычу. Онъ и захватилъ ее, только отчасти. Маленькаго Пети нигдѣ не могли отыскать,-- ни живаго, ни мертваго.

-----

   Наташу привели въ чувство. Она не плакала, не жаловалась,-- она молчала; но въ этомъ безмолвіи было столько страданій, столько горя, что ни у кого изъ окружающихъ не хватило силы не только пытаться утѣшать ее словами, но даже смотрѣть на нее... Также молча, потупивъ глаза въ землю, стояли вокругъ нея офицеры...
   -- Да вы бы... началъ было одинъ изъ нихъ, разрыдался вдругъ какъ ребенокъ и ушелъ поскорѣе подальше,-- что, молъ, еще больше разстраивать своими неумѣстными слезами...
   Словно окаменѣвшая статуя, сидѣла Наташа на одномъ изъ чемодановъ; глаза ея смотрѣли апатично, безжизненно, словно стеклянные; густая прядь русыхъ волосъ свисла со лба на лицо; обнаженное плечо виднѣлось сквозь разорванное во время борьбы платье... Это плечо слегка вздрагивало, только вѣрно не отъ холода.
   Кустиковъ снялъ съ себя пальто и накинулъ его на плечи Наташи; она даже и не замѣтила этого...
   Солдаты ставили ея палатку и переговаривались шепотомъ; толстенькій докторъ примачивалъ голову Дементію; фельдшеръ изъ жидковъ суетливо приготовлялъ инструменты для кровопусканія и шепотомъ спрашивалъ "полотенчика и чашечку"...
   Поставили палатку, исправилй поврежденія, привели все въ порядокъ.
   -- Ну, голубушка моя, пойдемте, родная... подошелъ къ Наташѣ докторъ.-- Лягте въ постельку, отдохните, капельки дамъ вамъ, пріймите... Ну, пойдемте-же...
   -- Куда?.. глухо такъ, почти безсознательно произнесла Наташа.
   -- Господа, подсобите поднять, возьмите вотъ такъ подъ мышки, суетился докторъ.-- Ну, вотъ и отлично... да лягте же, лягте... Дастъ Богъ оправитесь, ободритесь; вѣдь вы молодецъ у насъ... А тамъ можетъ все къ лучшему... можетъ найдутъ...
   Наташа громко, пронзительно крикнула и опять впала въ безпамятство.
   -- Эхъ, я скотина! ударилъ себя по лбу докторъ.-- Это я ее словомъ "найдутъ" донялъ такъ... Ахъ, я старый дуракъ!..
   Остановившаяся у палатки лошадь храпнула и начала рыть песокъ ногою. Съ сѣдла слѣзъ генералъ, бросилъ казаку поводья и вошелъ въ палатку.
   -- Ну, что? какъ?.. началъ онъ, осмотрѣлся кругомъ, взглянулъ на лежащую уже на кровати Наталью Мартыновну, развелъ руками и вышелъ...
   А разъѣзды еще не возвращались. Хромой казакъ былъ въ одномъ изъ нихъ... Онъ еще до разсвѣта ушелъ съ своею полусотнею... Отъ него было уже двѣ вѣсти въ лагерь: одну привезъ казакъ, съ просьбою выслать вслѣдъ за нимъ какое нибудь подкрѣпленіе, на всякъ случай; другую вѣсть привезъ джигитъ-туземецъ, -- и эта послѣдняя вѣсть заронила въ души оставшихся въ лагерѣ свѣтлую искру надежды.
   "Я на слѣду" только и было сказано въ запискѣ карандашемъ, на клочкѣ газетной бумаги.
   О всемъ случившемся уже производилось самое тщательное слѣдствіе.
   

ГЛАВА XVII.
Въ разъѣздѣ.

   Полною рысью гнали казаки. Полусотня растянулась на большое разстояніе... Всадники, нагибаясь съ сѣделъ, приглядывались къ каждому сѣдлу на пескѣ, къ каждой подозрительной ямкѣ, пристально всматривались вдаль, оглядывались по сторонамъ, -- и все гнали и гнали впередъ безостановочно, похлестывая нагайками своихъ коренастыхъ лоштачковъ, худо поенныхъ, худо кормленныхъ, безотвѣтныхъ, всевыносливыхъ...
   Хромой казакъ несся впереди; около него, привставъ на стременахъ, подпрыгивалъ молодой юнкеръ казакъ и старикъ урядникъ съ раскидистою бородою, рыжею съ просѣдью; на армячинной рубахѣ его виднѣлись два креста...
   Всѣ внимательно слушали, еще того внимательнѣе вглядывались, изрѣдка перебрасывались короткими замѣчаніями...
   Эта полусотня очень похожа на стаю гончихъ. Впущенныхъ въ кнею {Захваченный для облавы участокъ лѣса называется кнеею, на охотничьемъ жаргонѣ.}; даже это отрывочное переговариваніе напоминало нѣсколько тявканье и ворчню собакъ, еще не попавшихъ на слѣдъ, что называется -- не справившихся...
   -- Замело! потрясъ головою урядникъ съ крестами и подхлестнулъ своего бѣлоногаго...
   -- Не слишкомъ ли забрали мы вправо, эсаулъ? нерѣшительно вставилъ свое замѣчаніе юнкеръ.
   -- Въ самый разъ гонимъ, авторитетно произнесъ урядникъ,-- больше никуда, какъ "туда".
   А эсаулъ ничего не отвѣчалъ, глаза его пристально устремлены были впередъ, на ту черту, что уже ясно опредѣлилась разсвѣтомъ, волнистою темною линіею...
   -- Коли "они" на нашихъ коняхъ дуютъ, что у насъ въ лагерѣ украли, говорилъ урядникъ,-- то далеко не уйдутъ... а коли имъ тутъ свѣжихъ подготовили,-- ну, тогда "поштрѣли-те въ бороду" скверное дѣло! что вѣтеръ въ полѣ, что тюркменъ въ степи -- все едино.
   -- Стой!..
   Одинъ изъ казаковъ чуть не кубаремъ свалился съ лошади, присѣлъ на песокъ... разглядываетъ...
   -- Это что, братцы?..
   Остановились.
   -- Кованая, али нѣтъ?
   -- Наша подкова -- оренбургской ковки... это наша.
   -- Они!
   Песчаный наносъ, словно ворвавшійся въ промежутокъ между двухъ бархановъ, пересѣкалъ дорогу, а за этимъ наносомъ виднѣлась полоса чистая, съ которой все смело вѣтромъ, а на этой полосѣ ясно сохранилось нѣсколько конскихъ слѣдовъ... Эти-то слѣды и разсматривали теперь остановившіеся казаки...
   -- Они!-- кому быть другому!?.
   Джигитъ-туземецъ и Досщакъ-лауча находились при этомъ же разъѣздѣ. Оба всадника значительно опередили полусотню... Старикъ Досщакъ такъ и носился передъ казаками, какъ борзой песъ передъ гончими; то онъ вскакивалъ на гребни бархановъ, приглядывался, принюхивался, прислушивался, то снова пускался въ лощину, исчезалъ на нѣкоторое время, и снова появлялся гдѣ-нибудь,-- совершенно тамъ, гдѣ его не ожидали.
   -- Экъ старается нашъ Досщанка! покачивали головами казаки, слѣдя за юркимъ наѣздникомъ.
   -- Эй, тіора (начальникъ), это что? подскакалъ онъ къ хромому казаку, держа въ рукѣ замаранную, красную ленточку... За тѣмъ вонъ барханомъ -- мало-мальски стоялъ, лошадь дышать давалъ -- песокъ мокрый -- и это вотъ лежалъ...
   -- Поясокъ Петинъ, вздохнулъ казакъ; глаза у него вспыхнули, даже на щекахъ показался пятнистый румянецъ...
   Пользуясь минутной остановкой, казачьи кони перевели духъ, нѣкоторые успѣли поваляться на пескѣ (привычка степныхъ лошадей), встряхнулись и погнали дальше.
   Отсюда-то хромой казакъ послалъ джигита въ лагерь съ своею короткою, лаконическою запискою.
   Направленіе, выбранное погонею, оказалось вѣрнымъ. Подошли къ тому мѣсту, о которомъ говорилъ Досщакъ... Да, такъ; это они останавливались... Слѣды были только трехъ лошадей; съ Атамкуломъ должно было быть пять человѣкъ, онъ шестой; два трупа осталось въ лагерѣ, конскій трупъ найденъ одинъ, значитъ -- на трехъ лошадяхъ было четыре всадника, на одной изъ нихъ сидѣло двое... Свѣжихъ лошадей не было заготовлено, какъ предполагалъ урядникъ... Бѣглецы, на основаніи всѣхъ этихъ соображеній, не должны быть далеко, -- кони ихъ утомились, особенно тотъ, что несъ на своей спинѣ двухъ... Кромѣ этихъ слѣдовъ, никакихъ другихъ не было; это доказывало отсутствіе по близости непріятельскихъ партій... Да если бы и встрѣтилась небольшая партія во сто, или нѣсколько болѣе, всадниковъ, то для хорошо вооруженной казачьей полусотни, она была не страшна... Оставалось не терять времени -- его и не теряли.
   Ободренные первою удачею, казаки съ новой энергіею продолжали преслѣдованье.
   Вотъ еще что-то виднѣется впереди... Это лежитъ павшая лошадь... Ноги животнаго судорожно вытянуты, брюхо вздулось, какъ бочка, глаза на выкатѣ... Съ одной стороны навалило на трупъ цѣлый сугробъ песку...
   -- Знать давно лежитъ она тутъ, замѣтилъ одинъ изъ казаковъ, указывая на этотъ наносъ.
   -- Теплая еще... освидѣтельствовалъ урядникъ.-- Песокъ что! песку долго ли занести, коли вѣтеръ силенъ... Околѣла коняка може полчаса времени -- не больше... Вотъ и ногу согнуть можно; не закостенѣла...
   Опять виденъ слѣдъ... Теперь уже между отпечатками копытъ нашли и отпечатки босыхъ ногъ. Шагъ широкій, размашистый; пальцы глубоко уходятъ въ песокъ, пятки чуть къ нему прикасаются. Бѣжитъ разбойникъ за стремя держась, отъ того и шагаетъ такъ широко... Теперь близко. Этакимъ манеромъ далеко не уйдутъ...
   Лицо хромаго казака сіяло надеждою, радостью... "Еще нѣсколько минутъ", думалъ онъ... "Вотъ, можетъ, за тѣми барханами"...
   -- Гей! словно изъ одной груди вылетѣлъ общій крикъ -- крикъ изумленія, восторга... Досщакъ-лауча взвизгнулъ, словно его въ бокъ кольнули...
   Не болѣе, какъ въ ста шагахъ впереди ихъ, изъ лощины, вялою, утомленною рысью выѣхалъ всадникъ... Всѣ разомъ узнали эту широкую, сутуловатую спину... Всадникъ одною рукою обхватилъ что-то маленькое, завернутое въ халатную полу, въ этой же рукѣ были у него поводья; другая рука, вооруженная плетью, безпощадно била несчастную лошадь по головѣ, по крупу, подъ брюхо, по чемъ ни попало... За этимъ всадникомъ, цѣпляясь за песокъ руками, выбиралось изъ лощины двое пѣшихъ, въ однѣхъ рубахахъ... они озирались, какъ волки, и силились догнать передняго, чтобы снова уцѣпиться за стремена... Еще показался всадникъ, но у него лошадь уже шла шагомъ, качаясь подъ сѣдломъ, готовая уже пасть отъ изнеможенья.
   Казаки гикнули и поддали въ карьеръ.
   Но въ тоже мгновеніе другой гикъ, болѣе громкій, рѣзкій, оглушительный, пронесся но песчанымъ барханамъ, вылетѣлъ изъ каждой лощины.
   Все кругомъ запестрѣло черными высокими шапками, грязно-красными халатами... Загудѣла степь отъ топота безчисленныхъ конскихъ ногъ...
   Полусотня сбилась въ кучу... казаки инстинктивно послѣзали съ лошадей... Партія тюркменъ, въ нѣсколько сотъ человѣкъ, сплошнымъ кольцомъ окружила полусотню и охватила уральцевъ, справа, слѣва, сзади и спереди.
   -- А! поштрѣли-те въ бороду! проворчалъ старикъ-урядникъ и закачался на сѣдлѣ...
   -- Убили, убили... братцы!.. какъ снопъ повалился съ сѣдла еще одинъ изъ казаковъ.
   -- Держись плотнѣй!.. коней береги!.. не выпускай поводьевъ! крикнулъ хромой казакъ.-- Не робѣй!.. Отобьемся!..
   Первые выстрѣлы не были слышны казакамъ.
   

ГЛАВА XVIII.
Выручка.

   Изъ лагеря вышло "подкрѣпленіе".
   Подкрѣпленіе это послано было на всякій случай; вышедшіе не знали еще, что этотъ случай уже представился. Верстъ за двѣнадцать, а можетъ-быть и болѣе, какъ предполагали въ отрядѣ, могли уйти казаки, -- верстъ за пять уже могли-бы быть слышны выстрѣлы, особенно при благопріятномъ вѣтрѣ; отрядъ прошелъ почти столько же, даже больше, -- ничего не слыхать, должно-быть все обстоитъ благополучно...
   Такъ думали въ высланномъ отрядѣ, а потому шли ровно, не спѣша, сберегая силы людей и коней, -- тѣмъ болѣе, что по сыпучему песку, да еще въ жаръ, идти трудновато.
   Впереди шла казачья сотня, за нею рота пѣхотинцевъ, послѣдніе поотстали значительно (пѣшій конному не товарищъ).
   -- Конечно, говорилъ капитанъ Пуговицынъ (онъ велъ эту роту),-- рекогносцировка -- не лишнее дѣло, отчего не пройтись, а все-таки -- вздоръ, прошляемся даромъ. Толкуютъ -- провалъ ихъ побери!-- "ночное нападеніе", демонстрація какая-то... партіи тамъ большія подходили... все чепуха!.. Всю суматоху Атамкулка натворилъ "со товарищи"... А ловкая же бестія этотъ иранець!
   -- Поплатился!.. замѣтилъ Кустиковъ.
   -- Поплатился... Ну, да это уже такъ, несчастная случайность, пуля въ догонку... Темно какъ у арапа въ желудкѣ... Хорошо, что еще своихъ не задѣла!
   -- Головинъ сейчасъ же погналъ слѣдомъ... можетъ быть догонятъ... поймаютъ Атамкула, выручатъ Петю... Ахъ, Господи, чего бы я не далъ, чтобы такъ случилось!
   -- Третное жалованье отдашь? улыбнулся Пуговицынъ.
   -- Ну, полно, вы все шутите... А тутъ ей Богу не до того!.. А хорошо быть казакомъ, кавалеристомъ!..
   -- Что такъ?
   -- Я бы сейчасъ, вмѣстѣ съ Головинымъ, поскакалъ... О!-- я бы всѣ уголки обшарилъ... все бы осмотрѣлъ, догналъ бы... А то-вотъ тащись съ пѣшими, по двѣ версты въ часъ; а тамъ казаки все кончатъ безъ насъ...
   -- Небось, безъ насъ не обойдется...
   -- Тоска, скука!
   -- Да, братъ, терпѣніе требуется... Не отставать тамъ! Эй, четвертый взводъ, чего растянулись?.. Унтеръ-офицера чего смотрятъ!.. пріостановилъ капитанъ своего мохнатаго конька и оглянулся назадъ, на хвостъ колонны.
   Усталые солдаты стали подбѣгать и подразниваться къ шагу переднихъ.
   -- Эй, Прошка! неужли-жъ ты, косолапый чортъ, на ходу трубки набить не можешь? гаркнулъ басомъ унтеръ Бубновъ.
   -- Табакъ просыпалъ, дяденька... я сейчасъ, однимъ духомъ!
   -- Не оттягивать! прикрикнулъ отъ себя Кустиковъ.
   -- А хорошо бы, знаешь, братъ, заговорилъ опять Пуговицынъ, немного спустя, -- хорошо бы: -- Наталья Мартыновна, сидитъ тамъ -- убивается,-- шутка ли -- горе какое, не всякая мать пережить въ состояніи, -- потеряла уже всякую надежду; -- полное отчаяніе... Вдругъ, всадникъ на взмыленномъ конѣ подъѣзжаетъ къ палаткѣ, слѣзаетъ и подаетъ ей потеряннаго сына. "Возьмите, вотъ онъ, онъ живъ, здоровъ"... Знаешь, что?-- хорошо-бы еслибъ при этомъ легкая рана какая-нибудь, въ руку ли что-ли или въ плечо, чтобъ не опасно и не слишкомъ больно... крови пожалуй побольше, -- это не мѣшаетъ для декораціи... А -- хорошо-бы?
   И капитанъ нагнулся съ лошади и потрепалъ по плечу молодаго офицера, шутливо посмѣиваясь сквозь густые клубы табачнаго дыма дешевой сигары.
   -- Шутите вы все... а мнѣ такъ горько, такъ грустно, какъ только вспомню...
   -- Грустно!.. А мнѣ, думаешь, весело! Только вотъ, сколько васъ тамъ около нея ни было, всѣ вы чуть не расхныкались, рожи повытянули, а отъ того ей не легче... Знаю я эту барыню, давно знаю, она умѣетъ горе переносить, она въ этомъ опытна... Она васъ всѣхъ покрѣпче... Сразу-то ее точно громомъ хватало, а вотъ погодите, оправится -- она сама лучше васъ найдетъ, что дѣлать надо, какъ поступить... Она въ утѣшеніяхъ да въ слезахъ сочувственныхъ не нуждается, и ваши рожи ей будутъ вовсе не кстати...
   Пуговицынъ замолчалъ -- и усиленно пыхнувъ нѣсколько разъ своею сигарою, швырнулъ окурокъ на песокъ...
   -- Что-то пріостановились наши казаки, тише пошли! мы догонять начинаемъ, проворчалъ онъ, прищурясь изъ-подъ длиннаго козырька своей шапки,-- Да-съ, дѣло дрянь, Атамкулку не догонятъ, не для того онъ ушелъ, чтобы опять попасться... знаю я этого волка, -- не найдете вы и мальчишку нашего; хорошо еще что мать выручили!..
   -- Нѣтъ надежды? не то спросилъ, не то такъ машинально произнесъ Кустиковъ.
   -- Я не говорю... мало-ли чего не бываетъ! пожалъ плечами Пуговицынъ.-- Гляди,-- сюда скачутъ никакъ?..
   -- Сюда... двое... что случилось?.. Вы слышите?
   На лицѣ молодаго офицера промелькнуло тревожное выраженіе... Солдаты поддали шагу; они почти бѣжали... Они забыли усталость, они забыли, что ноги ихъ по щиколотку уходятъ въ песокъ... Вся рота теперь уже положительно шла бѣгомъ; многіе на бѣгу осматривали замки своихъ ружей...
   -- Выстрѣлы! произнесъ Пуговицынъ.
   -- Палятъ, братцы, палятъ,-- казаки спѣшиваются, что такое! гляди -- и наши казаки палить начали...
   -- Замашка такая! легче однако, братцы, гляди, загорстишься -- съ ногъ свалитъ...
   -- Наддай, наддай... Эва какъ пальнулъ!..
   -- Полконетъ {Фальконетъ -- большое ружье на подставкахъ, туземное оружіе.}, надо полагать...
   Перебрасывались солдаты замѣчаніями, задыхаясь отъ бѣга, прихватывая свободными руками свои мѣшки и патронныя сумочки...
   Кустиковъ вытянулъ плетью свою лошадку и понесся впередъ, безпощадно колотя животное и каблуками, и нагайкою... Онъ уже ничего не видѣлъ, не слышалъ, кромѣ отдаленныхъ звуковъ, выстрѣловъ, кромѣ этой сотни казаковъ изъ отряда, остановившейся какъ разъ на гребнѣ песчанаго наноса... Эти казаки то слѣзали съ сѣделъ, то снова садились, подвинулись немного вправо, потомъ назадъ отошли, опять впередъ на гребень выдвинулись... Они, видимо, были въ нерѣшительности и поджидали пѣхоту, постоянный оплотъ казаковъ, когда дѣло имъ кажется не по силамъ...
   А этотъ оплотъ, горсть бѣлыхъ рубахъ, маленькая кучка, человѣкъ въ семьдесятъ, подходила быстро, -- и въ этомъ подходѣ, въ противуположность казакамъ, не было ничего похожаго на сомнѣніе, на нерѣшительность.
   "Бѣлыя рубахи" знали куда идутъ и что будутъ дѣлать...
   -- Не пори горячки!.. легче! поспѣемъ... небось не уйдутъ! слышался спокойный басъ капитана Пуговицына.
   Онъ только-что закурилъ новую сигару, тщательно откусивъ, за неимѣніемъ ножа, ея кончикъ.
   Вышли на гребень "бѣлыя рубахи"; теперь все видно.
   Всѣ барханы впереди усѣяны всадниками, -- халаты на всадникахъ темно-красные, всѣ какъ одинъ, шапки черныя... То они съѣзжаются въ кучи,-- то опять разбѣгаются въ разсыпную; гарцуютъ, горячатъ своихъ долгоногихъ коней, покрытыхъ попонами... Вонъ съѣхалась кучка побольше... два значка треугольные надъ нею виднѣются...
   Всадники выносятся впередъ, на полномъ скаку осаживаютъ коней, и назадъ несутся еще скорѣе... Каждый разъ, когда остановится всадникъ, -- вспыхиваетъ бѣлый клубочекъ дыма -- и слышенъ короткій, обрывистый звукъ выстрѣла... Тамъ и сямъ, безпрестанно вспыхиваютъ такіе клубочки, летятъ по вѣтру, разносятся, сливаются въ длинныя полосы,-- и стелятся эти полосы надъ песчаными холмами, поднимаясь все выше и выше...
   Все въ одну и ту же сторону выскакиваютъ джигиты... Они бьются съ кѣмъ-то, а съ кѣмъ -- не видно; должно-быть за тѣмъ вонъ холмомъ скрыта невидимый врагъ...
   -- Тамъ Головинъ съ своею полусотнею, говоритъ казачій офицеръ,-- это на него такъ насѣдаютъ...
   -- "Вдарить" бы намъ отселева разомъ!..
   -- Опасно! Вишь ихъ вѣдь сколько... Какъ бы чего... Подождемъ пѣхоту...
   -- Тоже, поди-сунься,-- расчешутъ... Нешто пальнуть!..
   -- Не замай... погоди...
   Переговариваются казаки и нерѣшительно толкутся на мѣстѣ. Подошла рота; ободрились, на коней сѣли. Сотникъ поѣхалъ къ Пуговицыну...
   -- Здравствуйте, капитанъ!
   Командиръ сотни приложилъ всю пятерню къ козырьку своей шапки и не безъ ловкости перегнулся на сѣдлѣ; вышло что-то въ родѣ поклона.
   -- Непріятель въ весьма громадномъ количествѣ, продолжалъ онъ, -- видимо-невидимо! при семъ неравенствѣ силъ, соблюдая, примѣрно, осторожность въ наступленіи и все прочее...
   -- Горнистъ, дуй наступленіе! произнесъ Пуговицынъ, не обращая вниманія на краснорѣчіе казачьяго офицера.
   Дунулъ горнистъ въ свой рожокъ, -- ничего не выходитъ, засорило; продулъ малость, откашлялся... завылъ сигнальный рожокъ, подвторилъ ему барабанъ, началась атака...
   Нѣсколько паръ стрѣлковъ выбѣжали впередъ. Странно было смотрѣть на эту горсть пѣшихъ людей, такъ самоувѣренно идущихъ противъ непріятеля, разъ въ десять превышавшаго ея силы.
   Сплотившись въ небольшую колонну, подъ звуки какой-то ерунды, выбиваемой двумя барабанами и надтреснутымъ рожкомъ,-- шли впередъ "бѣлыя рубахи".
   -- Огонь! проговорилъ Пуговицынъ, не выпуская сигары...
   Нѣсколько солдатъ изъ цѣпи пріостановились, одинъ на землю даже присѣлъ... приложились... Гулко пронесся первый выстрѣлъ "берданки", за нимъ второй... Уныло провизжали въ воздухѣ пули.
   Тронулась и сотня, шагомъ впередъ, не обгоняя, впрочемъ, пѣхоту...
   -- Какъ скомандую -- такъ сразу чтобъ въ карьеръ -- одначе съ оглядкою -- прислушивайся, -- какъ скомандую "стой, къ пѣшей оборонѣ!" -- такъ чтобы сразу тоже... дѣлалъ наставленіе сотенный командиръ, рисуясь передъ своимъ фронтомъ.
   -- Сопрѣлъ, братъ, страсть, столько-то бѣжамши; рубаху теперь хоть выжми, сообщалъ шепотомъ пѣхотинецъ своему товарищу...
   Маленькій отрядъ все подавался впередъ и впередъ, безостановочно, неуклонно, неотразимо, прямо -- въ центръ раскинувшагося по барханамъ непріятеля, -- прямо туда, гдѣ гуще были толпы, гдѣ колыхались два треугольные значка... За этимъ центромъ какъ разъ приходился тотъ барханъ, охваченный тюркменами, на которомъ сосредоточены были до сихъ поръ всѣ ихъ выстрѣлы, все ихъ вниманіе.
   А изъ-за этого бархана выдвигалась уже небольшая кучка людей; они вели въ поводу своихъ коней, по три и по четыре на человѣка, -- а прочіе, окруживъ коноводовъ жиденькою цѣпью, отстрѣливались изъ своихъ маленькихъ винтовокъ.
   Хромой казакъ услышалъ выстрѣлы подмоги и рѣшился вывесть свою полусотню изъ занятой ею позиціи.
   При звукѣ первыхъ выстрѣловъ пѣхоты, тюркмены заволновались и разомкнули свое живое кольцо... Изрѣдка только долетали со свистомъ ихъ маленькія пульки и глухо шлепались о песокъ, невдалекѣ отъ колонны... Нѣсколько подстрѣленныхъ лошадей валялись тамъ и сямъ, нѣкоторыя изъ нихъ пытались встать на ноги, приподнимались и снова падали; нѣсколько человѣческихъ труповъ,-- то ничкомъ, то крестообразно навзничь, краснѣлись на желтомъ фонѣ песка, къ этимъ тѣламъ подскакивали наѣздники, нагибались, не слѣзая съ сѣделъ, втаскивали ихъ на крупъ коней -- и рысцею догоняли отступающихъ товарищей... Свободныя отъ всадниковъ лошади носились по барханамъ, съ растрепанными сѣдельными вьюками, и звонко ржали; за ними гонялись, ловили ихъ за поводья, или-же просто гнали вслѣдъ за прочими.
   -- Эхъ, кабы словить аргамачковъ пары двѣ! завистливо поглядывали казаки и не рѣшались отдѣлиться отъ фронта для этой ловли.
   И гдѣ же было казаку, на его маленькомъ моштачкѣ, рискнуть конь на конь сцѣпиться съ джигитомъ-тюркменомъ, подъ которымъ горячій, выдрессированный на диво -- аргамакъ, прыгающій черезъ двухсаженныя канавы, черезъ стѣнки въ ростъ человѣка,-- прыгающій такъ свободно, какъ будто этихъ препятствій и не существуетъ.
   -- Въ кучѣ-то ничего, отсидѣться можно, а врозсыпь -- оборони Господь! разнесутъ, собаки, "поштрѣли ихъ въ пузо!" разсуждаетъ, и совершенно справедливо, осторожное казачье войско.
   -- Потрепали!! подъѣхалъ Пуговицынъ къ хромому казаку и протянулъ ему руку.
   -- Да, братъ, спасибо -- выручилъ... Бѣда какъ стиснули! патроны разстрѣляли,-- думали -- конецъ пришелъ, говорилъ казакъ...
   -- Много потери?
   -- Шесть -- и съ десятокъ коней: которыхъ побили -- которые повырвались... А вѣдь я "его" нагналъ "проклятаго"; вѣдь я чуть не въ рукахъ держалъ его... Петю было выручилъ... Эхъ, судьба-судьба!
   И Головинъ отвернулся и вытеръ глаза рукавомъ кителя...
   -- Теперь уже пиши пропало! грустно добавилъ онъ.-- Ну, а что тамъ -- какъ?..
   -- Пріѣдешь -- увидишь, угрюмо произнесъ Пуговицынъ.
   -- Въ какомъ порядкѣ отступленіе полагается? Будетъ отъ васъ, капитанъ, ордеръ на сей предметъ?..
   -- Лошадей давайте подъ тѣла и раненыхъ -- какого еще вамъ ордера! досадливо проворчалъ капитанъ и скомандовалъ своимъ:
   -- Съ Богомъ, братцы!
   Небольшой отрядъ сталъ отступать по направленію къ лагерю. Тюркмены не преслѣдовали.-- Они видѣли "бѣлыхъ рубахъ" -- они знали уже ихъ, и только издали рѣшились задѣвать, посылая на вѣтеръ свои шальныя пульки.
   

ГЛАВА XIX.
Ожиданіе.

   Тотчасъ же, какъ была получена въ лагерѣ лаконическая записка Головина, -- ее, первымъ дѣломъ, показали Наташѣ.
   -- Онъ найденъ, спасенъ... его отняли?! проговорила она, задыхаясь.-- Да говорите же, говорите...
   Нервная дрожь охватила ее всю, щеки вспыхнули, глаза загорѣлись живымъ блескомъ... Она вся словно преобразилась и бросилась къ выходу палатки.
   -- Да куда-жъ вы, Наталья Мартыновна?-- куда, матушка?.. остановилъ ее докторъ.-- Да вы постойте, чего вы...
   -- Я сама поѣду. Лошадь мою, ради Бога, лошадь... Дементій, сѣдлай... скорѣе, скорѣе!..
   Наташа заметалась по палатѣ... Она чего-то искала, она совершенно растерялась -- и только машинально повторяла: "лошадь, скорѣе, скорѣе!.." Она говорила это все тише и тише, наконецъ почти шепотомъ... пошатнулась -- докторъ поддержалъ ее и подвелъ къ постели.
   Наталья Мартыновна опять стала приходить въ безпамятство: сильное нервное потрясеніе, произведенное записною, вызвало этотъ энергичный порывъ,-- за этимъ порывомъ. наступило полное ослабленіе всего организма.
   -- Ну, вотъ видите, хорошо... говорилъ докторъ.-- А еще сами скакать собирались... сѣдлать велѣли Дементію, -- а Дементій вашъ...
   Докторъ не договорилъ, сообразивъ, что разсказывать ей о бѣдномъ старикѣ въ данную минуту совсѣмъ будетъ неумѣстно.
   -- Головинъ пока на слѣдъ напалъ только, продолжалъ онъ.-- Вотъ и слава Богу! онъ навѣрное догонитъ ихъ теперь -- и все будетъ благополучно... Къ ночи, вѣрно, назадъ вернутся, привезутъ вамъ Петю... А ужъ какъ теперь сторожить мы васъ будемъ -- право! изъ офицеровъ караулъ къ вашей палаточкѣ назначимъ, всю окружимъ... А вы, голубушка наша, успокойтесь, лежите смирно; вотъ я вамъ опять примочу головку уксусомъ, это хорошо! Вотъ такъ... Карпушка, что, готово тамъ у тебя?.. давай, коли готово!..
   -- Сей минутъ, ваше высокоблагородіе,-- сичасъ поспѣетъ, отозвался изъ-за палатки Карпушка, тотъ самый солдатикъ, что надорвался у колодца, замѣнившій пока старика. Дементія...
   -- Горяченькаго чайку съ краснымъ виномъ выпейте.... Вотъ я самъ напою васъ... вотъ хорошо, вотъ прекрасно!.. Эге, что это? опять глазки мокрые,-- стыдно!.. Ну-ко я ихъ. оботру...
   Докторъ вытащилъ изъ своего кармана платокъ грязный, порванный, взглянулъ на него и опять въ карманъ спряталъ -- не годится значитъ... Схватился за полу своего кителя -- еще того хуже вышло.
   -- Э-эхъ! крякнулъ онъ и началъ осматриваться. Ну вотъ, вотъ (онъ нашелъ полотенце, относительно чистое), вотъ хорошо. Ну и надѣлали же вы, родная, всему-то лагерю горя. Всѣ справляться ходятъ, солдатики пріуныли совсѣмъ, озлились страсть какъ. Вотъ бы ихъ теперь въ дѣло пустить!.. отъ генерала шестой разъ присылаютъ справиться;-- самъ пріѣзжалъ два раза... У "Горластаго", проходилъ мимо, въ карты даже не дуются... Такой переворотъ... Тише, тише, братъ, легонько! проговорилъ докторъ, уже шепотомъ, Карпову, вошедшему съ подносикомъ, на которомъ стояли маленькій мѣдный чайникъ и стаканъ въ. серебряной кружкѣ.-- Тс!.. не разбуди... Боже тебя сохрани!.. Выйди, братецъ, и кругомъ тамъ скажи, чтобы тихо, ни-гу-гу... такъ и скажи -- започивала...
   И докторъ неловко поднялся съ кровати,-- на ципочкахъ отошелъ въ уголъ палатки, осторожно опустился на складной стулъ, покосился еще разъ на больную -- и тихонько, чтобъ не шелестить бумагою, вытащилъ изъ кармана и развернулъ затасканный, скомканный листъ -- новый номеръ "Русскаго Инвалида", вышедшій всего только семь съ половиною мѣсяцевъ тому назадъ.
   Весь лагерь, съ самымъ жгучимъ нетерпѣніемъ, ожидалъ возвращенія Головина и его полусотни.
   На всѣхъ барханахъ, съ вершины которыхъ можно было видѣть подальше, толпился народъ, пѣшій и конный -- и всѣ не спускали глазъ съ той стороны, откуда должны были вернуться казаки.
   Солнце жгло невыносимо, на него не обращали вниманія и не прятались въ тѣнь палатокъ... На башенкѣ, которую возвели уже до верха, на стѣнкахъ новаго укрѣпленія, всюду виднѣлись бѣлыя рубахи солдата и кителя офицеровъ... Поминутно къ этимъ группамъ подходили все новые и новые наблюдатели.
   -- Ну что, не видать еще? спрашивали они, щурились и прикрывали отъ солнца глаза рукою, приглядываясь къ холмистому горизонту.
   -- Не видно что-то...
   -- Отошли знать далеко.
   -- Пымаютъ, аль не пымаютъ?
   -- Ахъ ты, Владычица небесная! вотъ бы важно...
   -- Коли ежели пымаютъ, чай, молебенъ служить будутъ!
   -- А "сама" то что, какъ? не видали братцы?
   -- Гляди, гляди -- пыль никакъ!.. эвося видишь?
   -- Капитанъ, одолжите на минуту вашего бинокля... я только взгляну; на одну секундочку.
   -- Идутъ!..
   -- Нѣтъ, это такъ, вѣтеръ носитъ песокъ... Вишь, вонъ, поулеглось -- и опять ничего не видно.
   -- Раньше ночи не вернутся,-- это вѣрно...
   Носился смутный говоръ по барханамъ урочища Хала-Атъ, по гребнямъ вновь-возведеннаго Георгіевскаго укрѣпленія.
   Цѣлый день прошелъ въ этомъ томительномъ, нетерпѣливомъ ожиданіи. Солнце стало опять какъ-то подозрительно закатываться; опять подулъ вѣтеръ и затуманилъ горизонтъ облаками пыли... Темнѣть начало; не возвращается что-то Головинъ съ своею полусотнею. Отъ Пуговицына тоже нѣтъ извѣстій...
   "Далеко же зашли, однако!" думаютъ въ лагерѣ.
   Всѣми начало одолѣвать безпокойство: "ужъ не случилось ли чего нибудь съ ними въ самомъ дѣлѣ?.."
   Заискрились огоньки въ темнотѣ; конское ржанье чуть-чуть донеслось по вѣтру -- ему отвѣтили въ лагерныхъ коновязяхъ... Только что за диво!.. видимое дѣло наши возвращаются, наконецъ; только что же пѣсенъ не слышно? не въ обычаѣ туркестанцевъ возвращаться домой безъ пѣсенъ съ барабаннымъ подбоемъ и бубнами...
   "Видно, плохо дѣло, не до пѣсенъ..." опять думаютъ въ лагерѣ. Пріуныли всѣ, голоса смолкли, ждутъ, къ темнотѣ приглядываются.
   А оттуда, между барханами, движутся темныя массы, одна пониже -- пѣхота, другая повыше -- кавалерія... Отдѣльныя точки отходятъ отъ этихъ массъ, быстрѣе приближаются къ лагерю. Въ передовой цѣпи окликъ слышится... Все такъ и ринулось изъ лагеря навстрѣчу.
   Вернулся капитанъ Пуговицынъ со своею ротою; вернулись казаки, что съ нимъ ходили; вернулся и Головинъ съ полусотнею, и прямо поѣхалъ къ генеральской ставкѣ.
   

ГЛАВА XX.
Корреспондентъ New-York's Herald.

   Одиноко, уныло, непривѣтливо торчали круглыя башенки вновь построеннаго форта. Окруженное барханами мертваго, сыпучаго песку, Хала-атъ казалось какимъ-то забытымъ могильнымъ памятникомъ.
   Горсть людей, оставленная въ этомъ фортѣ, уныло смотрѣла на степь съ высоты стѣнокъ, въ ту безконечную даль, гдѣ скрылись уже послѣдніе остатки хвоста ушедшей колонны.
   Тихо, печально было въ укрѣпленіи; ни пѣсенъ, ни говора... лица у всѣхъ были пасмурныя, грустныя... Самая злая тоска, самая жгучая досада и жалоба на слѣпой жребій -- такъ и сквозили въ выраженіяхъ этихъ смуглыхъ, загорѣлыхъ физіономій, на которыхъ не отражались до сихъ поръ никакія чисто-физическія лишенія, но за то съ большей силою отразилось лишеніе нравственное -- "оставаться", когда другіе "ушли".
   А куда ушли тѣ? очень можетъ быть, что въ тѣхъ самыхъ пескахъ, что тянутся на юго-западъ, -- въ этомъ страшномъ урочищѣ, заклейменномъ грознымъ именемъ Адамъ-Крылганъ, всѣ ушедшіе найдутъ себѣ могилу; можетъ быть цѣлый рядъ мучительнѣйшихъ лишеній и страданій будетъ предшествовать этой могилѣ...
   Все можетъ быть.
   Однако тѣ, что ушли -- были веселы, бодры, отважно глядѣли впередъ; кипучая жизнь и энергія сверкала у нихъ въ глазахъ....
   Тѣ, что остались, -- считали себя точно заживо погребенными.
   Слѣды громаднаго лагеря, еще не занесенные пескомъ, еще болѣе усиливали эту тоску одиночества...
   Вонъ -- виднѣются утоптанные четвероугольники, гдѣ стояли палатки; вонъ, длинною полосою видны остатки корма, смѣшанные съ навозомъ.-- это бывшія коновязи... Вонъ колесныя борозды, -- тамъ прошли орудія... Въ лощинахъ чернѣютъ обвалившіяся, закопченыя печи, гдѣ варилась неприхотливая солдатская пища... Клочья войлоковъ и соломенныхъ рогожъ, обрывки веревокъ, лоскутки бумаги и цвѣтныхъ тряпокъ -- пестрили песокъ... Словно алмазы сверкали на солнцѣ осколки битой посуды... Дватри туземца-оборвыша, словно шакалы, бродили по всему этому пространству, нагибались, -- подбирали то, что имъ было нужно, оглядывались на фортъ, словно воры, и снова принимались за поиски...
   Десятка два верблюдовъ, оставленныхъ за слабостью, виднѣлись на барханахъ, гдѣ они тщетно отыскивали себѣ на прокормъ -- хотя какую-нибудь сухую былинку... Все давно было вытравлено въ окрестностяхъ форта и искатьто нечего; подальше отойти-бы, да страшно: -- стаи волковъ, такихъ-же голодныхъ, остервенѣлыхъ, бродятъ тамъ, привлеченные запахомъ отъ разлагающихся труповъ, верблюжьихъ и конскихъ, валяющихся за барханами... А этихъ жертвъ голода и чрезмѣрныхъ усилій набралось не мало -- и окружили они фортъ "Хала-ата" своею зловонною, заражающей воздухъ цѣпью...
   Вотъ уже третій день какъ ушли бѣлыя рубахи, третій день какъ улеглись столбы пыли, долго виднѣвшіеся на горизонтѣ... Вѣстей нѣтъ,-- ни оттуда, ни отсюда... скука,-- тоска!
   А дни-то тянутся какіе длинные -- изъ одного пожалуй цѣлую недѣлю выкроить можно!
   Кончится день -- темнота охватитъ окрестность, загорятся огни въ фортѣ: спать бы теперь, коротать во снѣ тихоползущее время,-- а сна нѣтъ... тоска гложетъ сердце и гонитъ этотъ спасительный сонъ прочь; и также какъ и днемъ -- бродятъ по стѣнкамъ молчаливыя тѣни...
   Мяса нѣтъ; давно уже послѣднее вышло... сухарей довольно-бы, да больно они выглядываютъ неаппетитно... Да все бы это еще полгоря, все бы "наплевать", еслибъ только скорѣе прислали спасительную смѣну, скорѣе бы услышать приказъ -- благовѣсть: "Выступать вслѣдъ за отрядомъ."

-----

   -- Эка темь! произнесъ часовой, сойдясь носъ съ носомъ съ товарищемъ своимъ, другимъ часовымъ, какъ разъ на углу, у орудія.
   -- Темь! согласился товарищъ.
   Оба повернулись спинами другъ къ другу и опять разошлись по стѣнкамъ...
   -- Чу-кось! братъ,-- слышишь? снова, при встрѣчѣ, произнесъ первый.
   -- Поглядывай!.. произнесъ второй.
   Теперь они уже не расходились, а остановились на мѣстѣ, замолчали и стали прислушиваться; одинъ даже присѣлъ, чтобы на свѣтъ виднѣе было.
   -- Топочетъ, тихо шепнулъ одинъ.
   -- Три коня бѣгутъ -- сюда подходятъ... Кто бы это?.. Вишь ты съ какой стороны подъѣзжаютъ...
   -- Бродяги, чай...
   -- Нѣтъ, прямо на фортъ прутъ: надо быть почта, аль курьеръ какой...
   -- Гляди!
   Невдалекѣ обрисовались три темные силуэта: два повыше, одинъ ниже;-- два повыше -- это были всадники; пониже -- лошадь, навьюченная чѣмъ-то. За плечами у всадниковъ торчали концы карабиновъ.
   Костюма въ темнотѣ разсмотрѣть не было никакой возможности.
   -- Кто идетъ? раздался громкій окликъ съ верхушки сторожевой башенки.
   -- Кто идетъ? послышалось со стѣнъ.
   На стѣнахъ, кромѣ часовыхъ, появились силуэты любопытныхъ, поднятыхъ на ноги этими окликами.
   Всадники остановились шагахъ въ двадцати.
   Одинъ изъ нихъ слѣзъ съ лошади, другой оставался на сѣдлѣ.
   -- Мы свой... наши; мы -- хорошій человѣкъ... тохта! (постой), ни стрѣляй пожалуста... торопливо заговорилъ слѣзшій съ лошади.
   -- Nous sommes vos amis... Eh bien! Ou est-monsieur le chef du camp?.. произнесъ громко и отчетливо -- сидящій на конѣ.-- Шарипъ, обратился онъ къ своему спутнику, уже по-русски, -- огонь, чай... бутылка и коверъ...
   Отдавъ эти приказанія, всадникъ неторопливо слѣзъ съ лошади, порасправилъ ноги, присѣлъ на песокъ -- и аккуратно, не спѣша, размѣривая всякое движеніе, вытащилъ изъ сумки сигару и ножичекъ, обрѣзалъ кончикъ, зажегъ спичку, ярко вспыхнувшую во мракѣ и на мгновеніе освѣтившую конецъ носа, рыжеватые усы и короткую подстриженную прямоугольникомъ бороду, и принялся курить, распространяя въ ночномъ воздухѣ ароматическій запахъ дорогой гаванны.
   -- Что за шута такого принесло -- диковина! озадачились было солдаты.-- Что это онъ пробормоталъ такое, -- понѣмецкому знать!..
   -- Ты Васька не понялъ?
   -- Ну-те къ лѣшему!.. Шелдыханъ-балдаганъ, поди самъ разбери!.. покачалъ головою Васька.-- Одначе, ребята, подъ кто доложь полковнику, въ самъ дѣлѣ...
   Но докладывать не было никакой надобности:-- нѣсколько офицеровъ подходили уже къ толпѣ, собравшейся около пріѣзжихъ.
   -- Что тамъ такое? раздался голосъ полковника. Солдаты разступились и почтительно дали дорогу.

-----

   Черезъ полчаса, въ одной изъ офицерскихъ палатокъ, попросторнѣе прочихъ,-- при яркомъ освѣщеніи костра, разложеннаго у входа, -- пріѣзжій сидѣлъ уже на коврѣ, съ стаканомъ чая въ рукахъ, разсказывая о своихъ похожденіяхъ, -- смѣясь и весело болтая съ собравшимся вокругъ него офицерствомъ.
   Разговоръ, шелъ на французскомъ и нѣмецкомъ языкахъ.-- По-русски-же пріѣзжій зналъ только тѣ слова, которыя произнесъ, отдавая приказаніе своему слугѣ -- джигиту -- киргизу изъ "Перовска"; кромѣ этого онъ зналъ еще: "сколько верста, -- кушать, -- буди-рано" -- и только недавно обогатилъ свои познанія русскаго языка словомъ -- "ухъ жарко!.." Далѣе этихъ словъ познанія его не простирались.
   Одѣтъ онъ былъ весь въ свѣтло-сѣромъ; фуражка у него была американскаго покроя съ широкимъ назатыльникомъ, -- высокіе сапоги съ толстыми подошвами, стянутые ремнями выше колѣна, дополняли его костюмъ; за плечами -- на перевязи висѣлъ короткій карабинъ, стрѣляющій чуть не сорокъ разъ въ минуту,-- пара револьверовъ у пояса, сумочка черезъ другое плечо, футляръ съ биноклемъ и записная книжка, тоже на ремешкѣ и въ футлярѣ.
   Его приземистая, широкоплечая фигура показывала необыкновенную ловкость, выносливость и силу; умные темносѣрые глаза смотрѣли покойно и весело, стрижка усовъ и бороды обличала въ немъ кровнаго янки.
   -- Мистеръ Генри Блэкъ... корреспондентъ -- New York's Herald... отрекомендовался онъ на вопросъ полковника, начальника хала-атинскаго форта...
   Онъ разсказывалъ, какъ онъ одинъ съ своимъ киргизомъ, проѣхалъ болѣе тысячи верстъ степью, руководясь только картою и компасомъ, не довѣряясь особенно знанію дороги своего проводника; какъ онъ прибылъ, наконецъ, на Хала-ата, разсчитывая здѣсь найти всѣ русскія войска и ихъ начальника; что онъ очень жалѣетъ, что отрядъ этотъ уже ушелъ, -- но это не бѣда; -- онъ увѣренъ, что скоро нагонитъ его на пути -- и завтра же чуть свѣтъ выѣдетъ въ дорогу, опять тѣмъ же способомъ, какъ и сюда пріѣхалъ.
   -- Ну нѣтъ, братъ, отсюда-то мы тебя не выпустимъ, какъ бы про себя, однако вслухъ, произнесъ полковникъ по-русски.-- Кто его знаетъ -- что ты за гусь, еще отвѣчать за тебя прійдется...
   -- А la votre!.. пріятно улыбнулся полковнику м-ръ Генри Блэкъ, словно въ отвѣтъ на его замѣчаніе... и залпомъ выпилъ рому изъ походнаго серебрянаго стаканчика...
   Сообщили пріѣзжему -- насколько только можно было смягчить и усладить -- рѣшеніе начальника форта задержать корреспондента New York's Herald въ фортѣ, пока не напишутъ въ отрядъ къ главнокомандующему и не получатъ отъ него отвѣта, сообразно съ которымъ и поступятъ; а пока, молъ, просятъ уважаемаго гостя принять радушное гостепріимство въ укрѣпленіи, предлагая къ его услугамъ все, что имѣютъ сами -- относительно комфорта и прочаго...
   М-ръ Генри Блэкъ слегка озадачился, выслушавъ это заявленіе, сначала было немного нахмурился, но скоро оправился, развеселился попрежнему -- и пошелъ разсказывать различные эпизоды изъ своего труднаго и обильнаго приключеніями путешествія...
   Время было однако спать -- американецъ наотрѣзъ отказался отъ палатки и складной кровати, говоря, что привыкъ уже къ своему ковру; переговорилъ съ своимъ джигитомъ, легъ въ растяжку, закурилъ на сонъ грядущій сигару, отмѣтилъ что слѣдуетъ въ записной книжкѣ, -- и крѣпко заснулъ, оглашая тишину ночи здоровымъ, басовымъ храпомъ.
   Къ утру корреспондента New York's Herald -- въ укрѣпленіи не оказалось. Онъ уѣхалъ еще за часъ до разсвѣта, въ ту сторону куда ушелъ отрядъ, оставивъ начальнику форта короткую, но весьма любезную записку, гдѣ говорилъ, что очень благодаритъ за вниманіе и гостепріимство, оказанное ему въ фортѣ -- и надѣется, если не скоро, то навѣрное въ Хивѣ увидѣться снова съ своими хала-атинскими друзьями.
   -- Да это просто дьяволъ! рѣшилъ полковникъ, прочитавъ записку...
   -- А молодецъ!.. замѣтилъ одинъ изъ офицеровъ...
   -- Свободенъ какъ птица -- счастливецъ! вздохнулъ другой.
   -- Вотъ перехватятъ его въ дорогѣ, да на-колъ посадятъ, а то пожалуй еще чего бы хуже не было!.. мрачно замѣтилъ третій.
   Но полковникъ возразилъ на это, что хуже того какъ посадятъ на колъ -- уже не можетъ быть положенія.
   Такъ и согласились всѣ на этомъ, поговорили еще немного и предались своимъ обыденнымъ занятіямъ: скучать, хандрить, поглядывать вдаль и поджидать спасительной смѣны.
   

ГЛАВА XXI.
"Бѣлая рубаха"

   Вотъ ужъ не одинъ день какъ идутъ "бѣлыя рубахи" сыпучими песками.
   Впередъ идетъ авангардъ: казаки и пѣхоты немного... Идутъ они бодро, особой устали почти незамѣтно... Только ближе присмотрѣться надо къ этимъ исхудалымъ лицамъ, къ этимъ конямъ, у которыхъ давно уже сквозятъ ребра и бока подвело отъ недостатка питья и корма... За авангардомъ тянутся остальныя массы... Пыль тучами носится надъ ними.
   Не слышно -- ни конскаго топота, ни пѣшаго шага, ни колеснаго грохота орудій: мягкій песокъ заглушаетъ эти звуки -- и только тяжелое дыханье, да усталый храпъ измученныхъ лошадей слышится въ этихъ пыльныхъ тучахъ.
   Росту солдатъ небольшаго, сложенъ кремнемъ, идетъ твердо, хотя подъ ногами я мягко, спину согнулъ немного,-- вѣдь на этой спинѣ и мѣшокъ съ пожитками, и сухари на трое сутокъ, и сапоги, запасные, и шинель свернутая, всего безъ малаго полтора пуда, да еще у пояса сумки съ патронами, берданка въ рукахъ... А палатки переносныя, а бутылки съ водою, зашитыя въ кошму?... Все ничего! спина уже привыкла давно къ этому вьюку, словно верблюдъ къ своему сѣдлу... Сколько уже тысячъ верстъ отмѣрили "бѣлыя рубахи" подъ этимъ вьюкомъ -- и не считаютъ они уже этихъ верстъ; сколько сзади. осталось, сколько еще. предстоитъ впереди...
   Ночь не доспитъ -- ничего, ѣсть почти нечего -- не бѣда, питья нѣту -- это скверно, однако обойдутся...
   Выбьется изъ силъ солдата -- умретъ безъ ропота; похоронятъ его другіе, дальше пойдутъ... И ни изъ одной груди не вырвется упрека, не вырвется раскаянія, не прозвучитъ тоскливая жалоба...
   Вотъ казачья сила -- та другое дѣло: се къ своему очагу да семьѣ, къ станицѣ такъ и тянетъ.
   Скажи казаку:-- а домой хочешь?.. чѣмъ тебѣ въ походъ идти,-- оставайся, братъ, дома...
   Такъ и просіяетъ казакъ, такъ и расползется по его лицу широкая улыбка... Заторопится сборами такъ, что горитъ все у него въ рукахъ...
   Скажи это "бѣлой рубахѣ", скажи ей: "Тебѣ оставаться",-- бродитъ бѣдный солдатъ послѣ такого приговора какъ въ воду опущенный: не ѣстъ, не пьетъ, тоскуетъ и съ самою жгучею завистью поглядываетъ на тѣхъ счастливцевъ, что въ далекій походъ собираются...
   Такова-то "бѣлая рубаха!"
   

ГЛАВА XXII.
Слѣды.

   Небольшая степная шайка, въ двадцать коней и десять всадниковъ, такъ какъ каждый былъ о дву-конь, прорвалась между фортомъ Хала-ата и русскими войсками и шла теперь по ихъ слѣду.
   Это не были опасные соперники,-- это были просто волки, трусливые, готовые уступить тотчасъ же свою дорогу передъ малѣйшею для нихъ опасностью.
   Они шли по слѣдамъ, разсчитывая, что на ихъ долю выпадетъ какая-нибудь случайная добыча: верблюдъ-ли пристанетъ, или упадетъ отъ изнеможенія, выокъ-ли какой нибудь бросятъ, потеряютъ-ли что нибудь, а можетъ и зазѣвается отсталый человѣкъ и дастъ накинуть себѣ на шею веревочную петлю аркана.
   Шайка шла вразбродъ, рысцею, не спѣша очень, чтобы не догнать колонны, однако и не медля, чтобъ ее сзади самоё не догнали...
   Разбойники зорко глядѣли впередъ, глядѣли по сторонамъ, а чаще всего назадъ оглядывались.
   Широкою полосою виднѣлись передъ ними слѣды прошедшихъ войскъ... Степные вѣтры не задули, не закрыли пескомъ эти страшные слѣды; а передъ глазами барантачей развертывалась ужасающая картина человѣческихъ страданій и выносливости.
   Темными, зловонными массами виднѣлись на красноватомъ пескѣ трупы павшихъ верблюдовъ... Тамъ и сямъ виднѣлись и конскія тѣла... Попадались лошади, которыя еще держались на ногахъ, но уже стояли совершенно неподвижно, готовыя съ минуты на минуту рухнуть на горячій песокъ, съ тѣмъ чтобы уже больше никогда не подниматься... Глаза такого несчастнаго животнаго потеряли уже свой живой блескъ, они глядѣли мутно, куда-то въ пространство. Лошади эти даже головы не поворачивали, ухомъ не шевелили, когда подъѣзжалъ къ нимъ барантачъ, разсчитывая поживиться брошеннымъ... И часто одно первое понуканіе разбойника вело за собою паденіе животнаго на землю...
   Попадались разбойникамъ и слѣды какихъ-то странныхъ костровъ; громадными черными пятнами виднѣлись они еще издалека, -- и вѣтеръ разносилъ по степи пепелъ и обуглившіеся комья...
   Видно было, что не для тепла, не для варки пищи раскладывались эти громадные огни...
   Случалось, что еще не успѣвало дотлѣть горѣвшее, и въ этомъ пожарищѣ виднѣлись клочья обгорѣлыхъ войлоковъ,-- обрывки веревокъ, исковерканныя, раскаленныя желѣзныя части...
   Это "бѣлыя рубахи" жгли за собою безъ разбора все то что не могли уже поднять оставшіеся въ живыхъ верблюды,-- все то, что должно было быть брошено.
   Имъ сказали, что каждая мелочь, каждый пустякъ, попавшійся въ руки непріятеля, будетъ считаться "трофеемъ", а бѣлыя рубахи никогда во вражескихъ рукахъ трофеевъ не оставляютъ.
   -- Ишь, дьяволы, собаки! проворчалъ одинъ изъ разбойниковъ,-- все пожгли, чтобъ намъ не осталось... и швырнулъ на песокъ только что поднятый лоскутъ, за его окончательною негодностью.
   -- Сколько верблюдовъ пало, Аллахъ, Аллахъ! замѣтилъ другой.-- Вчера я заѣзжалъ со стороны, поднялся на бугоръ и видѣлъ, какъ шли ихъ караваны... Сколько ихъ!..
   -- Да, подъѣхалъ къ нимъ третій.-- На три часа пути въ длину вся дорога покрыта ими... Если половина ихъ дойдетъ только до Аму-Дарьи -- и то на ста каикахъ не перевезутъ ихъ на ту сторону.
   -- Не дойдутъ они до воды!.. задумчиво произнесъ старикъ въ рваномъ халатѣ, въ большой косматой шапкѣ,-- нельзя дойти... въ колодцахъ воды на сто животовъ, а ихъ тысячи... Гдѣ эти колодцы -- они даже не знаютъ...
   -- Да, какже!-- не знаютъ! недовѣрчиво покачалъ головою одинъ.-- Съ прежнихъ колодцевъ согнали Садыка, согнали всѣхъ нашихъ, -- значитъ знали... У нихъ, я слышалъ, трубы такія есть, что за тысячу верстъ все видно; -- у нихъ книги такія есть, что все въ нихъ написано...
   -- За нами Аллахъ,-- за ними шайтанъ! произнесъ старикъ,-- Аллахъ сильнѣе шайтана... Увидитъ, что вотъ мы теперь все верблюдовъ да лошадей палыхъ видимъ, а скоро и люди будутъ встрѣчаться...
   -- Здѣсь я вижу другіе слѣды, подъѣхалъ въ эту минуту тотъ, что шелъ правѣе всѣхъ, стороною.-- Вотъ, смотрите, указалъ онъ на песокъ, -- эти прошли давно, еще вчера, -- а эти только Сегодня; тѣхъ много -- не перечесть, этихъ только двѣнадцать ногъ -- три коня бѣжали здѣсь... два подъ сѣдлами, одинъ такъ, просто въ поводу -- вотъ его ноги... Ихъ только двое идутъ -- и они не съ тѣми, а. одни,-- насъ десять...
   -- Насъ десять, повторили нѣсколько голосовъ.
   Бандиты очень хорошо поняли, что хотѣлъ сказать ихъ товарищъ словами: "насъ десять".
   -- Не поймаемъ, замѣтилъ старикъ, -- кони у васъ плохіе, а эти на добрыхъ бѣгутъ, -- видишь, какъ широко шагаютъ!
   -- Эхъ, кабы мы ихъ раньше увидѣли!..
   -- На одного тигра десяти волковъ мало... опять произнесъ старикъ...
   -- "Вечеромъ узнаютъ каковъ день былъ", отвѣтилъ ему пословицею тотъ, кто первый отыскалъ эти одинокіе слѣды...
   -- Гонимъ!
   И вся шайка сбилась въ кучу и пошла гораздо быстрѣе...
   Волки погнали по слѣду тигровому... Этотъ слѣдъ былъ оставленъ корреспондентомъ "New York's Herald" и его слугою...
   М-ръ Генри Блэкъ и не подозрѣвалъ въ эту минуту, что по немъ открыта безпощадная травля.
   

ГЛАВА XXIII.
Адамъ-Крылганъ.

   Бѣлыя рубахи пришли къ Адамъ-Крылгану.
   Въ этомъ мѣстѣ песчаные барханы сдвинулись кольцомъ, образовавъ въ серединѣ просторную котловину.
   Словно накаленная печь, вѣяла удушливымъ, сухимъ, жаромъ эта котловина. На самомъ днѣ ея зіяли черными точками небольшія отверстія колодцевъ. Ихъ было немного; они были, глубоки и узки. Воду надо было доставать ведрами, пуская ихъ въ глубь колодцевъ на длинныхъ веревкахъ: -- способъ, трудный, утомительный, медленный.
   А тысячи жаждущихъ пришли къ этимъ колодцамъ.... Пить и пить -- это была одна преобладающая мысль у всѣхъ.... "Воды!" -- это было единственное слово, произносимое пересохшими языками.
   А воду эту доставали капля по каплѣ.
   Колодцы оберегались какъ святыня. У нихъ поставлены были караулы. Очередь въ питьѣ, разъ установленная, не измѣнялась ни для кого, ни въ какомъ случаѣ. Генералъ и послѣдній солдатъ были, равны въ этой, очереди.
   Если жизнь кого нибудь держалась на одномъ волоскѣ, еслибъ она зависѣла отъ одного глотка воды, отданнаго не въ свою очередь,-- его бы не отдали.
   Потому что жизнь каждаго была тоже въ такомъ точно положеніи.
   И не смотря на все это, даже этихъ взвѣшенныхъ и размѣренныхъ капель -- не хватало. Колодцевъ оказалось менѣе чѣмъ ожидали.
   Трудно даже было назвать водою то, что извлекалось изъ колодцевъ. Мутно-желтая, густая, съ противнымъ гнилымъ вкусомъ, эта вода пилась съ жадностью и тщательно вылизывалось даже мокрое дно сосуда. Въ одномъ изъ колодцевъ нашли дохлую собаку. Отвратительный, разбухшій трупъ животнаго, вытащенный на песокъ, заражалъ воздухъ; отъ этого оскверненнаго колодца сразу всѣ инстинктивно отшатнулись, но жажда побѣдила эту брезгливость, и вонючую воду пили; ради стакана этой воды, готовы были отдать все что имѣли...
   Обезсиленные длиннымъ, тяжелымъ походомъ, люди -- по десяти и болѣе часовъ -- какъ тѣни стояли у колодцевъ, ожидая очереди; и боялись они отойти отъ нихъ, боялись сѣсть, боялись отдыхать, чтобы какъ нибудь не пропустить очереди. А они знали, что пропустить этой очереди нельзя: офицеры съ именными списками въ рукахъ распоряжались раздачей, и всякій заснувшій въ свое время былъ бы разбуженъ. Но это была безсознательная боязнь... потому что эти колодцы были единственный источникъ жизни; -- безъ нихъ кругомъ безпощадная, неминуемая смерть, потому что возвратиться уже не было силы...
   Изнуренные люди, измученные двухсуточною жаждою, не перенесли-бы того пути, что прошли; а кто упадетъ дорогой, тотъ уже больше на ноги не встанетъ.
   Это всѣ хорошо знали.
   Пришелъ на Адамъ-Крылганъ не весь отрядъ; пришли только пѣшіе люди; казаки съ своими лошадьми остались пока на прежнихъ колодцахъ, и должны были прійти сюда когда пѣхота выступитъ дальше. Еслибы и тѣ и другіе очутились здѣсь вмѣстѣ,-- то пришлось бы этому урочищу оправдать второй разъ свое страшное названіе: "Адамъ-Крылганъ" -- (человѣческая погибель).
   И вдругъ, раздался крикъ -- полный отчаянія крикъ, отъ котораго потемнѣло въ глазахъ у каждаго.
   -- Кавалерія идетъ... она вонъ за тѣми барханами!"
   Еще лишняя тысяча жаждущихъ людей, еще столько же лошадей, едва дотащившихъ сюда свои ноги...
   И эти вновь-пришедшіе разсчитывали на воду колодцевъ Адамъ-Крылгана; они хотѣли пить сами, хотѣли напоить своихъ лошадей, -- когда еще не были удовлетворены всѣ тѣ, которые пришли сюда сутками раньше.
   Неожиданный приходъ кавалеріи -- былъ чьей-то роковой ошибкой.
   Паника быстро начала распространяться по войскамъ. Эта паника могла разразиться общей деморализаціей... По инстинктивному чувству самохраненія, каждый могъ бы, съ оружіемъ въ рукахъ, броситься добывать себѣ воду... Сильный задавилъ бы слабаго, подчиненный не призналъ бы въ этой смертельной борьбѣ своего начальника, дисциплина разлетѣлась бы какъ дымъ,-- и окрестности "Адамъ-Крылгана" представляли бы такую, полную) ужаса картину человѣческаго изступленія, что трагическая легенда прежняго времени поблѣднѣла бы предъ настоящей.
   И все это было бы такъ, еслибы это были другіе люди Но это были батальоны "бѣлыхъ рубахъ", а они умѣли гибнуть, не теряя человѣческаго достоинства.
   Собрался экстренный военный совѣтъ... Сѣдой старикъ, имя котораго заняло теперь лучшія страницы исторіи русскаго оружія, сталъ во главѣ этого совѣта...
   

ГЛАВА XXIV.
Досщакъ и его бутылка.

   Опять, какъ тотъ разъ, предшествовавшій допросу Атамкула, черезъ бивуакъ пробирался лауча Досщакъ, и опять прямо къ генеральской ставкѣ.
   Въ очереди къ водѣ забыты были -- туземцы-лаучи и джигиты при отрядѣ; съ запекшимися губами, съ помутившимися глазами, безъ силъ, безъ голоса, многіе изъ нихъ уже корчились на пескѣ, въ предсмертной агоніи... "Сусу" {"Су" -- вода.} -- это все, что можно было разслышать въ ихъ хрипящемъ шепотѣ...
   Шатаясь и падая не разъ, пробирался Досщакъ къ генералу, ходатайствовать за своихъ несчастныхъ товарищей...
   -- Назадъ! остановилъ его часовой.
   -- Пускай пожалиста, пускай!.. просился Досщакъ, силясь отстранить ружье загородившее ему дорогу...
   -- Назадъ! еще разъ произнесъ часовой, только не такъ уже рѣшительно и грозно, какъ первый разъ.
   -- Ты пустилъ -- человѣкъ живетъ; не пустилъ -- умираетъ! проговорилъ лауча, и сѣлъ на песокъ, у самыхъ ногъ часоваго.
   Въ этомъ движеніи было столько рѣшимости дождаться во что бы то ни стало нужныхъ результатовъ... Въ этомъ взглядѣ старческихъ глазъ, сверкнувшихъ какимъ-то живымъ блескомъ, виднѣлось такое убѣжденіе въ необходимости видѣть того, къ кому пришелъ Досщакъ, что солдатъ опустилъ ружье и спросилъ:
   -- Что тебѣ надо?..
   Вышелъ другой солдатъ изъ палатки, еще кое-кто подошли къ старику. Вышелъ и генералъ.
   -- На сѣверъ отсюда... вонъ туда! говорилъ генералу Досщакъ,-- хорошій конь -- одинъ часъ ходу -- еще есть колодцы... Ихъ вы не знаете, -- я знаю... Я вспомнилъ.. Я узналъ это мѣсто... Давно, очень давно, я былъ здѣсь... это вѣрно! тамъ должны быть колодцы... Скажи, джандаралъ, своимъ солдатамъ; пусть идутъ они сзади; -- я, Досщакъ, пойду впереди... я приведу ихъ къ водѣ... Здѣсь воды мало -- людей много... Одни люди здѣсь, другіе тамъ,-- для всѣхъ воды будетъ довольно... Послушай меня, скажи своимъ солдатамъ, чтобы шли за старымъ Досщанкою... А теперь дай воды -- моимъ людямъ, они умираютъ, прикажи имъ только мокрымъ поясомъ губы помазать... Джандаралъ... сжалься надъ ними!..
   Такъ говорилъ старикъ, то поднимаясь съ колѣнъ, то снова падая... А въ то время еще человѣка два изъ джигитовъ, что оказалось посильнѣе, подползли сзади -- и приподнявшись на локтяхъ, смотрѣли на генерала какъ голодная, забитая собака смотритъ на своего хозяина...
   -- Я еще и самъ не пилъ, спокойно и твердо произнесъ генералъ.-- Я вамъ отдамъ свою воду, когда дойдетъ моя очередь; другой воды для васъ мнѣ взять не откуда.
   Солдатъ, стоявшій на часахъ, вдругъ пошатнулся... ружье выпало у него изъ рукъ... онъ пошатнулся еще разъ -- и какъ снопъ, ничкомъ, повалился на землю. Его поразилъ солнечный лучъ...
   -- Воды, скорѣе воды... къ вискамъ и въ ротъ!.. заторопился одинъ изъ офицеровъ...
   А откуда взять этой воды?.. Странное требованіе, вылетѣвшее совершенно безсознательно, машинально. Даже самъ крикнувшій словно сконфузился свой ошибки и, смущенный, отвернулся въ сторону....
   Наталья Мартыновна, Богъ вѣсть откуда явившаяся, совершенно неожиданно для всѣхъ, очутилась около упавшаго...
   У нея въ рукахъ была маленькая бутылочка съ закругленнымъ дномъ... она уже намочила платокъ и покрыла имъ голову солдата, она даже зубы ему разжала и силилась вставить туда горлышко своей бутылки...
   А тутъ умирающіе джигиты увидѣли, какъ сверкнуло на солнце зеленоватое стекло... Собравъ послѣднія силы, они доползли до Наташи и крѣпко ухватились за ея платье...
   Солдаты подошли чтобы ихъ оттащить.
   -- Оставьте... тихо произнесла Наталья Мартыновна,-- тутъ и для нихъ останется по каплѣ -- имъ вѣдь много не нужно... Держите имъ только руки, чтобы они у меня бутылки не вырвали... Вотъ такъ...
   И солдаты держали крѣпко руки джигитовъ, пока Наташа вливала тѣмъ въ ротъ остатки изъ бутылки,-- а сами готовы были также точно судорожно сжать зубами горлышко спасительнаго сосуда... готовы были вырвать сами эту бутылку.
   Джигиты плакали и цѣловали слѣды, оставшіеся на пескѣ отъ ногъ женщины... Солдаты крестились ей вслѣдъ...
   Колыхнулъ вѣтеръ концы легкой кисейной косынки на головѣ Наташи,-- концы эти развѣвались изъ-за ея плечъ... Страшный зной, эта дрожащая мгла, туманила зрѣніе и мѣшала ясно видѣть предметы, измѣняя ихъ очертанія...
   Должно быть по этой причинѣ концы косынки казались всѣмъ длинными, свѣтлыми крыльями...
   Повѣрить прямо на слово Досщаку -- въ томъ, что сообщилъ онъ насчетъ какихъ-то другихъ колодцевъ,-- было невозможно. Тѣмъ болѣе, довѣрившись ему, дослать часть отряда на эти другіе колодцы... Лауча былъ здѣсь уже давно... онъ самъ говорилъ, что много времени прошло уже съ тѣхъ поръ; -- этихъ колодцевъ могло уже не существовать теперь, хотя бы они въ то время и были...
   Ему сообщили эти соображенія...
   -- Дай мнѣ лошадь, джандаралъ, говорилъ онъ, -- хорошую лошадь... Видишь -- вотъ бутылка...
   Досщакъ вытащилъ изъ-за-пазухи халата бутылку, обшитую войлокомъ...
   -- Видишь, продолжалъ онъ, -- эта бутылка пуста... на -- посмотри самъ... Въ ней нѣтъ ни капли, -- въ ней давно уже нѣтъ ничего... О, если бы тамъ что нибудь было!.. Я пойду одинъ; если меня не убьютъ тюркмены, тамъ, у тѣхъ колодцевъ, я вернусь и привезу тебѣ эту бутылку полную... Ну, тогда... тогда ты пошлешь людей за мною, пошлешь?
   Возражать противъ этого предложенія было невозможно. Досщаку дали лошадь -- и онъ поѣхалъ.
   

ГЛАВА XXV.
На другихъ колодцахъ.

   Пусто, мертво было въ этой песчаной пустынѣ, когда Досщакъ выѣхалъ изъ лагеря; послѣдній говоръ и шумъ бивуака давно уже стихъ за барханами...
   Изнуренная лошадь, хотя и хорошая, тихо шла подъ сѣдокомъ, не слушая ни толчковъ каблуками подъ исхудалые бока, ни ударовъ плети нетерпѣливаго джигита.
   Пристально всматривался Досщакъ въ окрестность... Все одно и то же: одинъ песчаный холмъ смѣняется другимъ, одинъ волнообразный гребень -- другимъ, точно такимъ же, словно по одной формѣ отлитымъ... Рѣзко граничитъ желтый песокъ съ сѣровато-синимъ, безоблачнымъ небомъ... Пусто на землѣ, пусто и на небѣ: ни облачка, ни птицы... Зачѣмъ сюда летать вольной твари -- въ эту страну смерти?!. Съ чуть слышнымъ шорохомъ ползаютъ по песку большія головастыя ящерицы, тѣмъ должно быть воды не надо!-- и смотрятъ гадины на проѣзжающаго мимо человѣка, смотрятъ и не прячутся... "И зачѣмъ это тебя принесло сюда?" должно быть думаютъ эти ящерицы,-- "роясь въ пескѣ, мы и такъ много уже костей находили -- и конскихъ, и людскихъ, и верблюжьихъ... должно быть тебѣ увеличить число этихъ костей хочется!.."
   -- Гайда, гайда! подгоняетъ Досщакъ своего коня.-- Этакъ мы съ тобою не скоро до воды доѣдемъ...
   Не узнаетъ лауча мѣстности, а ужъ какъ онъ на это памятенъ!-- Вотъ на томъ бугрѣ большой бѣлый камень торчалъ... Гдѣ же онъ?.. Вѣрно пескомъ занесло... Теперь бы все подъ гору должна быть дорога, -- нѣтъ, все такъ же...
   "А ну какъ не найду?" подумалъ старикъ и назадъ оглянулся.
   Проложенный его лошадью слѣдъ далеко-далеко тянется, пропадая въ мглѣ... Верстъ пять уже отъѣхалъ всадникъ... Пожалуй уже половина пути осталась только.
   Осмотрѣлъ лауча свою бутылку -- здѣсь; ощупалъ за сѣдломъ -- тутъ-ли арканъ,-- тутъ, все въ порядкѣ. Осмотрѣлся самъ: конь киргизскимъ сѣдломъ осѣдланъ, узда тоже самая простая; на джигитѣ халатъ такой же какъ и на всякомъ тюркменѣ, такая же шапка баранья, клынчъ (шашка) торчитъ сбоку, на поясѣ...
   -- А хорошо что я все это устроилъ, по крайности съ тюркменами встрѣчусь, за своего признаютъ... Тс!..
   Два всадника ѣдутъ, также потихоньку, -- между собою разговариваютъ... Вонъ еще одинъ изъ-за холма выѣзжаетъ... Вонъ и впереди кучка виднѣется...
   Ѣдетъ себѣ покойно Досщакъ, дѣлаетъ видъ, что и вниманія на тѣхъ не обращаетъ.
   -- ѣздили на русскихъ смотрѣть, говорилъ одинъ изъ всадниковъ, -- близко не подъѣзжали -- у нихъ ружья проклятыя, далеко хватаютъ... а издали ничего не видно...
   -- Я пушки видѣлъ... Блестятъ на солнцѣ, такъ и замѣтно, произнесъ другой.-- А не много у нихъ этихъ пушекъ -- у нашего хана больше...
   -- У нашего хана больше, замѣтилъ и отъ себя Досщакъ.
   Поглядѣлъ на него тюркменъ, зорко такъ, и отвернулся...
   -- Давно коня поилъ? спросилъ у Досщака другой.
   -- Давно, еще до свѣту; думалъ, тамъ еще напою разъ, своихъ застану, -- а ужъ тамъ русскіе -- такъ и отъѣхалъ ни съ чѣмъ... Пошли Аллахъ всякія бѣды на ихъ головы!.. Заморилъ совсѣмъ жеребца... Ну, да ничего, на Алты-кудукѣ напою... Вы давно оттуда?..
   -- Съ полудня... Ты самъ изъ чьихъ?
   -- Я Божій... уклончиво отвѣтилъ Досщакъ.
   Поѣхали джигиты молча... Теперь уже Досщакъ старался не отставать отъ нихъ; онъ зналъ, куда они ѣдутъ. Ему тоже туда надо было. Только объ одномъ онъ думалъ: какъ бы назадъ вернуться, воды въ свою бутылку набравши...
   -- Темная ночь, да воля Аллаха, что будетъ, то будетъ!.. рѣшилъ онъ и вполголоса затянулъ длинную, монотонную пѣсню...
   Густымъ столбомъ вилась пыль надъ котловиной; много коннаго народу толпилось тамъ: сотни четыре коней, если не больше. Это всадники бивуакировали вокругъ колодцевъ, поставивъ коней на приколы и сидя въ кружкахъ, у самыхъ отверстій. Кожаныя ведра спускались въ эти отверстія на длинныхъ волосяныхъ арканахъ, и назадъ вытягивались. Вода плескала черезъ край и смачивала отсырѣвшій песокъ... Задрожалъ Досщакъ, увидавъ эту воду,-- и конь его рванулся какъ бѣшеный, широко вздувъ красныя какъ кровь ноздри.
   Лауча едва сдерживалъ прыть своей лошади; онъ тихонько слѣзъ, расправилъ ноги и сталъ арканъ отъ сѣдла отвязывать...
   -- Эхъ, ведро потерялъ, вотъ горе! произнесъ онъ громко.-- Мулла! обратился онъ къ дюжему джигиту у колодца,-- дай своего, коня напоить...
   -- Бери, произнесъ джигитъ, оставилъ ведро на пескѣ, а самъ отошелъ въ сторону...
   Тихо, не торопясь, принялся Досщакъ распутывать веревку, заглянулъ въ колодецъ, почесался... поплевалъ на руки, сталъ быстро ведро спускать, опять вытащилъ, а зубы его такъ и стучали другъ о друга, глаза такъ и горѣли, устремленные на черное, зіяющее отверстіе...
   "Будешь торопиться -- еще пожалуй подумаютъ что... счастье еще, что народъ все сборный, отъ значковъ отсталые, ну имъ и нѣтъ дѣла до чужаго человѣка, за такую же бродячую собаку, какъ и они сами, принимаютъ..."
   Выводокъ Досщакъ полное ведро... отхлебнулъ самъ, напоилъ лошадь -- та чуть съ ногъ его не свалила, такъ на это ведро кинулась...
   -- Ну, будетъ, а то лопнешь пожалуй! прикрикнулъ лауча и отнялъ ведро, выплеснулъ остатокъ на песокъ и прилегъ, намотавъ себѣ на руку длинный поводъ.
   А ужъ солнце стало закатываться... Синія тѣни поползли по песку -- потемнѣло въ лощинѣ и сырью пахнуло отъ колодцевъ...
   "Эка благодать, эко счастье мнѣ!-- а тамъ?.." И задумался Досщакъ, припоминая, что творится тамъ, на оставленныхъ имъ колодцахъ.
   "А прійди на это мѣсто разомъ столько же народу -- и здѣсь было"бы тоже самое.-- Половину, разсчитываетъ Досщакъ,-- все-таки перевести можно".
   Еще разъ подошелъ онъ къ жерлу, еще разъ коня напоилъ, самъ напился, въ бутылку набралъ украдкой (теперь это легко было сдѣлать, потому что въ сгустившихся сумеркахъ трудно было разсмотрѣть такія мелочи) и сталъ опять въ дорогу собираться...
   Вдругъ до ушей Досщака долетѣло слово, заставившее его сначала вздрогнуть, а потомъ сосредоточить все свое вниманіе на томъ, что говорилось неподалеку...
   -- Не вѣрятъ они ему и боятся... говорилъ кто-то въ темнотѣ.
   -- Кого боятся?.. спрашивалъ другой.
   -- Да все его же, Атамкула... я самъ слышалъ, какъ у Матъ-Ніаза говорили, что хорошо бы еслибъ шайтанъ свернулъ ему шею...
   -- Мало-ли всякаго вздору съ языка слетаетъ!..
   -- Такъ-то такъ, а все не вѣрятъ... А какъ онъ опять передастся русскимъ -- они вѣдь не очень зло помнятъ... Тутъ еще говорили, что будто Атамкулъ бумагу посылалъ русскимъ и отъ нихъ получалъ...
   -- И то можетъ быть... Я вотъ слышалъ, какъ онъ ушелъ отъ нихъ -- увезъ съ собою кого-то, -- дѣвку, говорили, а можетъ и врали...
   -- Нѣтъ, мальчика...
   -- А ханъ что -- не слыхать?
   -- Ханъ къ нему милостивъ... Вотъ это-то больше всего Матъ-Ніазу досадно... Садыкъ тоже на него зубы точитъ, еще за старое. Они передъ ханомъ-то помирились, а вѣдь Садыка всякъ знаетъ, онъ обиды во всю жизнь не прощаетъ...
   -- Вѣрно!-- Куда же отсюда?
   -- На Сардыба-куль сказывали...
   Примолкли голоса... Опять потомъ стали говорить, только тише. Некогда было Досщаку все переслушивать, взялъ онъ лошадь за поводъ и потихоньку повелъ ее отъ колодцевъ подальше.
   Какъ никто не обратилъ вниманія на Досщака при его появленіи, такъ и теперь никто и головы не обернулъ, когда онъ снова сѣлъ на коня и выѣхалъ съ бивуака.
   Свѣжѣе дышалось ночью, добрѣе шелъ въ волю напоенный конь,-- и скоро багровое зарево, пятнами вспыхивающее надъ горизонтомъ, указало Досщаку куда держать дорогу.
   

ГЛАВА XXVI.
"Сардыба-куль" и "Учь-чучакъ".

   Съ своей страшной, полной смертельныхъ лишеній, стоянки на колодцахъ Адамъ-Крылганъ и Алты-кудукъ -- "бѣлыя рубахи" выступили.
   Еслибы ихъ сломили эти лишенія, -- они бы не могли выступить -- и должны были бы погибнуть, но у нихъ сохранилось еще настолько силъ чтобъ идти.
   Путь назадъ былъ хорошо извѣстенъ; по этому пути они скоро могли найти воду, они знали -- гдѣ она и сколько.
   Путь впередъ былъ теменъ, неизвѣстенъ какъ сама будущность. Вода была -- это всѣ знали; эта вода -- Амударья -- цѣль похода; но гдѣ она? далеко-ли еще, близко-ли -- этого не зналъ никто.
   Между колодцами, съ которыхъ выступилъ отрядъ, и Аму -- залегало пространство мертвыхъ песковъ.-- Это пространство надо было пройти.
   Кто говорилъ, что впереди -- не болѣе сутокъ похода; кто говорилъ, что три дня; кто говорилъ, что еще болѣе ста верстъ,-- то есть почти недѣля.
   Если два дня пути, не болѣе -- люди дойдутъ, можетъ быть дойдутъ и верблюды и лошади; если-же болѣе -- то не дойдетъ никто.
   Всѣ эти вопросы были рѣшены разомъ.
   "Стоять на мѣстѣ -- смерть; идти назадъ -- позоръ; идти впередъ -- ставить на карту все -- на банкъ!"
   А бѣлыя рубахи такъ любятъ эту послѣднюю, критическую, роковую карту.
   И они пошли впередъ.
   Слѣдующая ночь проведена была безъ воды, на пескахъ. Мертвая тишина царствовала въ лагерѣ... странные звуки неслись изъ степи, со всѣхъ сторонъ, и эти звуки заставляли опытныхъ солдатъ держать ухо востро.
   Не разъ многіе припадали ухомъ къ землѣ, и тогда ясно слышался топота коней -- движенія цѣлыхъ массъ всадниковъ... Молчаливая до сихъ поръ пустыня, тихая какъ могила, -- словно ожила. Въ воздухѣ носились слабые, чуть слышные звуки... Но ничего не было видно, потому что было темно.
   -- Слышь, галдятъ?.. шепталъ солдатъ въ уши своему товарищу.
   -- Галдятъ... много народу -- чу-кось! такъ-же шепотомъ отвѣчалъ товарищъ.
   -- Конь заржалъ... вонъ еще -- въ той сторонѣ...
   -- Орда гуляетъ.
   -- Ты видѣлъ вечеромъ, какъ солнце садилось?..
   -- Чего?
   -- Наши всѣ видѣли -- ротный шапку снялъ, перекрестился, да и сказываетъ: "Аму-дарья, братцы, близко. Молись ребята, Богу!"
   -- Что-же видѣли-то?..
   -- Орла въ небѣ. Минуту одну только и видѣли... Поднялся это онъ, птица Божія, высоко-высоко, -- постоялъ, а опосля этакъ бокомъ, наискось, за барханы спустился. А ужъ коли орелъ есть, сказано: вода близко.
   -- За тридцать перстовъ -- болѣ она, птица-то, отъ воды не отлетаетъ... это вѣрно.
   -- Да, тридцать верстовъ... можетъ и ближе будетъ. Опять вотъ орда гудетъ слышь тамъ позади, за арьергардомъ...
   -- Да, слышно...
   -- Тоже и она -- отъ воды далеко не пойдетъ, коли много ея. По малости шляется, а вкупѣ -- ни Боже мой!
   -- Теперь она, вишь, весь лагерь охватила:-- надо быть ея много...
   -- Съ разсвѣтомъ и глазомъ увидимъ то, что теперь одно ухо слышитъ... Гляди, объѣздъ идетъ... Кто идетъ?..
   -- Рундъ! отозвались въ темнотѣ, въ группѣ приближающихся пѣшихъ людей, идущихъ вдоль цѣпи.
   Старикъ-генералъ, тяжело ступая по сыпучему песку, самъ обходилъ передовую цѣпь, ласково кивая козырькомъ своей шапки, когда солдаты бодро вытягивались на своихъ мѣстахъ, узнавая слишкомъ знакомую, характеристическую фигуру своего главнокомандующаго.
   И каждый разъ, при видѣ этого молодцоватаго подбодриванія,-- при видѣ того лихаго, полнаго энергіи взгляда, съ которымъ встрѣчали его солдаты, отдыхала наболѣвшая душа старика -- и думалось ему:
   "Счастливъ тотъ генералъ, которому довелось командовать такими войсками".

-----

   Было еще далеко до разсвѣта, когда: отрядъ выступилъ далѣе.
   Темное небо горѣло, миріадами звѣздъ... но звѣзды эти сверкали, а не свѣтили. Темно было внизу, и чуть-чуть обозначались во мракѣ черныя горбатыя массы верблюдовъ, сведенныхъ въ густую колонну,-- и болѣе свѣтлыя массы -- пѣхотинцевъ, охватившія эту громадную колонну вьючныхъ животныхъ...
   Отрядъ выступилъ въ строгомъ боевомъ порядкѣ. Врагъ былъ близко -- и имъ пренебрегать было нельзя.
   Стройно, словно это не походъ по мертвой пустынѣ изнуренныхъ войскъ, а какой то срепетированный, заученный парадъ, -- подвигались впередъ туркестанскіе батальоны.
   Стало свѣтать.
   Обозначилась волнистая линія далекаго горизонта; эта линія стала предметомъ наблюденія каждаго, отъ генерала до послѣдняго лауча при верблюжьемъ обозѣ-караванѣ. Эта линія вся была усѣяна черными, передвигающимися точками.
   Врагъ увидалъ наконецъ, что мертвая пустыня, которая по ихъ предположеніямъ должна была быть могилой "гяуровъ",-- оказалась имъ, правовѣрнымъ, плохою союзницею. Русскіе не знали еще, что эта пустыня пройдена, что они уже у воротъ культурной, орошенной богатыми водами, полосы хивинскаго ханства, -- но тѣ знали уже, что теперь имъ остается разсчитывать только на свои силы, чтобы удержать наплывъ "бѣлыхъ рубахъ", -- и стали со всѣхъ сторонъ сбираться въ густыя массы, чтобъ загородить могучему врагу его безостановочную дорогу.
   Впереди -- далеко еще. но совершенно ясно -- обозначались три плоскія возвышенія. Это былъ "Учь-чучакъ" (три вершины, три тычка), за ними -- Аму, а съ нею конецъ мученіямъ, конецъ всѣмъ бѣдамъ!
   Безъ всякаго понуканія -- всѣ, словно подъ наитіемъ одной общей мысли, прибавили -шагу, -- кони натянули поводья, верблюды натягивали шеи, фыркали своими разорванными ноздрями и глухо ворчали.
   -- Вода!.. донеслось изъ авангарда.
   -- Вода!.. Вода!.. прогремѣло по всему отряду...
   Свѣтлая полоска, отражавшая въ себѣ золотистый багрянецъ утренней зари, мелькнула влѣво отъ Учь-чучака...
   Какъ будто гальваническая искра пронизала отрядъ -- отъ передняго человѣка до самаго задняго.
   По вершинамъ бархановъ заклубились бѣловатые дымки,-- все чаще и чаще, больше и больше. Это тюркмены пытались остановить отрядъ, гикая, бѣснуясь и носясь по холмамъ, заскакивая съ боковъ, спереди и сзади.
   Имъ не отвѣчалъ ни одинъ выстрѣлъ.
   Видѣнная вода не была Аму -- какъ оказалось впослѣдствіи; до великой рѣки невѣдомаго міра былъ еще одинъ добрый переходъ. Это было покаозеро Сардыба-куль, лежащее свѣтлымъ полукругомъ въ небольшой котловинѣ, у подножья Учь-чучака. Зеленоватая полоска камышей обрамливала свѣтлое, прозрачное зеркало. Какъ пріятно, ласкала глазъ эта зелень, признакъ жизни!-- Такъ давно уже не видѣли русскіе ничего, что бы, хотя сколько-нибудь, ее напоминало.
   Съ большимъ трудомъ можно было удержать лошадей, чтобъ онѣ не ворвались въ воду и не поколѣли-бы, опившись послѣ такого продолжительнаго воздержанія.

0x01 graphic

   Оживленный бивуакъ охватилъ берега Сардыба-куль... Дымились веселые огоньки, отовсюду неслись звуки пѣсенъ, музыка... Лицо каждаго сіяло восторгомъ, побѣдою. Съ этой минуты участь Хивинскаго ханства была рѣшена. Главный и самый могучій врагъ былъ побѣжденъ; этотъ врагъ -- природа. Оставались такіе пустяки, на которые "бѣлыя рубахи" привыкли смотрѣть съ полнымъ презрѣньемъ.
   -- Ну, ребята, слава тѣ Господи -- добрались! говорилъ солдатикъ, торопливо снимая рубаху.
   -- Теперь вода вольная, не мѣренная -- хоть опейся!..
   -- Эй, другъ, что -- не больно глубоко?..
   -- Важно!
   -- Сюда не ходи -- яма... Благодать!..
   -- Третій-то мѣсяцъ не мывшись.
   -- Тутъ, сказывали, дневка,-- мы рубахи-то всѣ, и портянки перестираемъ...
   -- У ротнаго жеребецъ сдохъ; -- горнистъ Демка не доглядѣлъ, а тотъ вырвался, да въ озеро. Пилъ-пилъ, покедова не лопнулъ...
   -- Тутъ и человѣкъ обопьется -- не токмо что скотина глупая... Гляди, гляди!.. какъ казаки тѣхъ-то красныхъ чертей погнали!..
   А пока солдаты беззаботно, весело купались и мылись, обрадовавшись обильной "немѣренной" водѣ,-- вокругъ озера шла оживленная перестрѣлка -- массы непріятельской кавалеріи отступали за Учь-чучакъ; казаки и часть пѣхоты ихъ преслѣдовали. Между дробными перекатами ружейной пальбы по временамъ слышались отдѣльные громкіе удары пушечныхъ выстрѣловъ.
   Къ полудню -- непріятель исчезъ... Все вернулось въ лагерь и уже отдыхало. Послѣ столькихъ лишеній, отдыхъ былъ совершенно заслуженной наградой.
   У ставки главнокомандующаго гремѣла, хоръ музыки. Все горе было забыто. Страшная степь осталась позади,-- а впереди широкая, торная дорога.
   Колоссальный подвигъ нѣсколькихъ туркестанскихъ батальоновъ былъ совершенъ. Этотъ подвигъ заставилъ весь міръ взглянуть на нихъ съ изумленіемъ и произнести: "Да, это -- солдаты!"
   

ГЛАВА XXVII.
Вѣсти.

   Чудное утро!
   Крутой, обрывистый берегъ Аму-Дарьи, спускался почти отвѣсно. Въ розливъ вода подходитъ вплотную къ этому берегу, поднимается, и подмываетъ его снизу, образуя длинныя параллельныя борозды, въ глубинѣ которыхъ остается осадочный илъ, песокъ и разная водяная растительность; затѣмъ вода спадаетъ, отходитъ отъ этой обрывистой, подрытой стѣны и образуетъ плоскія, сырыя отмели, тянущіяся у подножья обрыва. Эти отмели -- второй ярусъ береговъ, -- онѣ на туземномъ языкѣ зовутся -- "тугаи", любимое мѣстопребываніе чаекъ рыболововъ, куличковъ, пчелоѣдовъ и прочей водяной птицы... Червяки, водяныя насѣкомыя, а иногда и мелкая рыбка -- во множествѣ находятся птицами на этихъ отмеляхъ, -- и обиліе добычи сбираетъ сюда, со всѣхъ концовъ, рѣчное, пернатое населеніе.
   Мутно-желтая глинистая вода катится беззвучно, ни одной лодки не видно на ея поверхности, но за-то -- то и дѣло показываются громадные рыбьи всплески и расходятся кольцеобразными кругами...
   Жарко. Всѣ чайки устали летать -- и неподвижно сидятъ по: отмелямъ, отдыхая отъ ранней работы; словно снѣгъ бѣлѣютъ массы птицъ на красноватомъ пескѣ отмелей; нѣкоторые изъ этихъ отмелей-притоновъ покрыты тонкимъ слоемъ воды, -- тогда блескъ солнца на поверхности рѣки совершенно скрываетъ желтизну песка этихъ отмелей, и все, что на нихъ сидитъ, кажется будто покоится на гладкой водной поверхности.
   Легкая полоса тумана скрываетъ далекій противуположный берегъ; чуть-чуть симѣютъ на немъ какіе-то возникающіе надъ туманомъ, синеватые холмы...
   Отрядъ сталъ лагеремъ на вершинахъ береговыхъ обрывовъ; оттуда внизъ на тугаи протоптаны многочисленныя, крутыя тропинки.-- По этимъ тропинкамъ спускаются и поднимаются почти непрерывныя цѣпи солдатъ:-- внизъ съ пустою посудою, вверхъ съ налитыми до краевъ котелками, бадейками и фляжками... У самой воды расположены были кухни, и изъ-подъ котловъ поднимались густые, черные столбы дыма... Тутъ же, неподалеку, сбирали и спускали на воду -- привезенныя съ собою на верблюжьихъ спинахъ -- сборныя маленькія лодки -- "кауфманки" {Эти лодки построены были по идеѣ генерала Кауфмана, и потому получили свое названіе.}, нѣчто въ родѣ понтоновъ. Матросы и солдаты-пѣхотинцы, съ видимымъ наслажденіемъ, садились въ эти лодки и пробовали ихъ, дружно работая короткими веслами...
   Всѣ туземные каики были заранѣе убраны тюркменами съ этого берега, -- и потому основаніемъ переправы только и служили эти понтоны; съ помощью ихъ, а главное -- отваги и находчивости матросовъ, разсчитывали добыть какъ нибудь съ того берега эти увезенные каики, для чего надо было, конечно, прежде вырвать ихъ изъ рукъ непріятеля.
   Все вражеское давно очистило нашу сторону и перебралось на лѣвый берегъ; -- между нами и непріятелемъ пролегала теперь широкая рѣка, и потому въ лагерѣ все было совершенно покойно и не принимались многія обычныя мѣры осторожности. Незачѣмъ было даромъ утомлять солдатъ, нуждавшихся въ хорошемъ отдыхѣ.
   Общая бодрость и веселье, по достиженіи цѣли похода, отразились на всѣхъ здоровыхъ; это веселье не могло не отразиться и на больныхъ: -- лазаретныя носилки, съ каждымъ днемъ, все пустѣли и пустѣли... Докторамъ работы, съ каждымъ часомъ, становилось все менѣе и менѣе.
   Усиленная работа и заботливость заглушала нѣсколько жгучую тоску въ сердцѣ Натальи Мартыновны; но теперь, въ относительномъ бездѣйствіи, эта тоска начинала развиваться снова, съ прежнею, разрушительною силою.
   Жалко было смотрѣть на эту женщину. Прежней, хотя и задумчивой, всегда серіозной, но цвѣтущей здоровьемъ и силою Наташи -- не было и тѣни. Блѣдная, исхудалая, съ вѣчно опущенными внизъ глазами, словно въ чемъ виноватая, она казалась олицетвореніемъ тоски и грусти.
   Къ ней приходили, заговаривали съ нею, старались занять ее чѣмъ-нибудь, развлечь;-- всѣ усилія эти оставались тщетны, -- а малѣйшее слово, неосторожно сорвавшееся съ языка, малѣйшій намекъ, вызывали тотчасъ-же тихія, беззвучныя слезы... Самое тяжелое страданіе отражалось въ такія минуты на ея и безъ того изстрадавшемся лицѣ,-- и неосторожный говорунъ проклиналъ себя, свой языкъ, и долго послѣ этого не рѣшался не только заговорить, но даже подходить къ несчастной матери.
   Одинъ только Головинъ никогда не проговаривался и умѣлъ поддержать съ Наташею разговоръ о чемъ-нибудь постороннемъ, вызывая даже съ ея стороны нѣкоторый интересъ и вниманіе...
   Но за то хромой казакъ измѣнился не хуже самой Наташи. Онъ тоже походилъ скорѣе на ходячій трупъ, чѣмъ на живаго человѣка... Тяжелая борьба сломила и его желѣзную натуру,-- и часто, прійдя въ свой казачій бивуакъ, легши ничкомъ на коверъ и уткнувшись въ кожаную подушку, онъ рыдалъ подолгу, а потомъ спѣшилъ скрыть поскорѣе на своемъ лицѣ слѣды этой слабости, для того чтобы снова идти къ той женщинѣ, за одну каплю крови которой онъ готовъ былъ пожертвовать всею своею, до послѣдней капли...
   Хромой казакъ потерялъ уже всякую надежду спасти сына и возвратить его матери; но онъ, понятно, не выказывалъ этого Наташѣ. Наташа была увѣрена, что, рано или поздно, ея сынъ будетъ въ ея объятіяхъ, -- и тоже никогда не проронила объ этой надеждѣ ни слова. Она словно боялась, что найдутся люди, готовые однимъ словомъ разбить вдребезги эту надежду, и ревниво оберегала ее, тая отъ всякаго посторонняго взгляда... Эта надежда поддерживала ее въ минуту тяжкаго испытанія, но она же за то и служила источникомъ самыхъ сильныхъ огорченій...
   "Онъ живъ,-- но гдѣ онъ? что съ нимъ? въ какихъ грубыхъ, ненавистныхъ рукахъ этотъ ребенокъ? какія страшныя лишенія испытываетъ онъ? что терпитъ и переноситъ этотъ бѣдный мальчикъ?.."
   Иногда Наташѣ казалось даже, что. легче было бы увидѣть трупъ своего сына, чѣмъ эта мучительная неизвѣстность.
   За вѣсть о немъ она готова была бы пожертвовать всѣмъ. О, еслибъ хотя откуда нибудь,-- хоть вонъ съ тѣмъ порывомъ степнаго вѣтра, хотя на крыльяхъ вонъ той серебристой чайки, скользнувшей надъ рѣкою, -- прилетѣла эта свѣтлая вѣсть!.. И Наташа, по какому-то непонятному, инстинктивному чувству, ждала этой спасительной вѣсти.
   И она дождалась.

-----

   Разъ, подъ вечеръ, когда стало прохладнѣе и розовый свѣтъ заходящаго солнца пріятно ласкалъ глазъ, утомленный однообразіемъ пейзажа, Наташа шла вдоль берега, любуясь золотистыми всплесками воды и чайками, по всѣмъ направленіямъ шныряющими надъ ея поверхностью... Она была одна, даже хромой казакъ не провожалъ ее.
   Большая собака "Куцый" подбѣжала къ ней, ласково повертѣла своимъ обрубленнымъ хвостомъ; Наташа помадила по головѣ, доброе животное -- и собака, оставшись вѣроятно совершенно довольна этой честью, запрыгала, залаяла и понеслась снова къ своему мѣсту, на ротной кухнѣ.
   У самой воды толпилось нѣсколько туземцевъ лаучей и милиціонеровъ. Къ этому сброду присоединились еще десятка два бродягъ, Богъ вѣсть откуда явившихся; ихъ не гнали. Всѣ они называли себя персіянами-рабами, бѣжавшими отъ своихъ господъ, подъ покровительство русскихъ, -- и наши солдаты охотно ютили ихъ около себя, дѣлясь съ пришельцами своимъ незатѣйливымъ, скуднымъ обѣдомъ...
   Вообще, за послѣднее время, въ лагерѣ значительно прибавилось разнаго пестраго, неопредѣленнаго народа, на что, вообще, какъ и прежде, особаго вниманія не обращалось.
   Вотъ мимо подобной-то группы и проходила Наталья Мартыновна.
   Весь оборванный, полуголый, черный какъ уголь, подошелъ къ ней туземецъ -- и глядя на нее просительными, слезящимися глазами, протянулъ къ ней свою руку, завернутую по-локоть въ тряпку.
   Несчастный должно быть былъ раненъ, потому что на этой грязной тряпкѣ не трудно было замѣтить ржаво-красное пятно высохшей крови...
   Бѣдняга бормоталъ что-то на непонятномъ для Наташи языкѣ, протягивалъ руку и, подойдя шага на три, опустился на колѣни...
   Наташа подошла къ нему и нагнулась. Туземецъ принялся медленно разворачивать тряпки... Наталья Мартыновна вздрогнула и отскочила... она почувствовала въ своей рукѣ кусокъ свернутой бумаги...
   -- Возьми это и читай... тихо, почти шопотомъ произнесъ по-русски туземецъ.-- Тамъ все узнаешь...
   Наташа хотѣла крикнуть и не могла... хотѣла поднять руку, чтобы знакомъ подозвать кого нибудь на помощь, но у ней не хватило на это силы... Земля стала уходить изъ-подъ ея ногъ... она зашаталась... А рука, стиснувшая поданный ей клочекъ бумаги, такъ и не разжималась, словно эта бумага судорожно стянула въ кулакъ ея исхудавшіе пальцы.
   Человѣкъ въ лохмотьяхъ исчезъ -- словно его не бывало... Онъ успѣлъ замѣшаться снова въ толпу такихъ же какъ и онъ грязныхъ, такихъ же черныхъ, такихъ же жалкихъ оборвышей...
   Прохладный рѣчной вѣтеръ скоро благодѣтельно подѣйствовалъ на нервы Наташи... Она оправилась и быстро пошла черезъ лагерь, къ своей палаткѣ...
   Какое-то тайное предчувствіе говорило ей, что въ этомъ клочкѣ бумаги таится разгадка, таится вѣсть, такъ давно жданная, желанная...
   "Твой сынъ у меня,-- ему хорошо. Приходи ты -- и тебѣ будетъ хорошо.-- Не пріидешь,-- и ему будетъ худо, и тебѣ худо... Пройдетъ день -- русскіе на томъ берегу будутъ -- наши ихъ не удержатъ... Въ тотъ-же день къ тебѣ прійдутъ люди,-- иди за ними! Пропадутъ мои люди, -- не прійдешь ты -- я за твоего сына не отвѣчаю.

Мулла-Атамкулъ".

   Вотъ что было написано въ этой запискѣ...
   -- Наталья Мартыновна, можно къ вамъ? раздался за палаткою голосъ хромаго казака.
   Наташа хотѣла отвѣтить и не могла... Она дрожала какъ въ самой сильной лихорадкѣ -- она стояла какъ разъ посрединѣ своего шатра; одною рукою она придерживалась за столбъ, другою -- торопливо, судорожно прятала за пазуху роковую записку...
   -- Наталья Мартыновна!.. послышался снова голосъ за палаткою.
   

ГЛАВА XXVIII.
Досщакъ лауча что-то замышляетъ.

   Бѣлыя рубахи перешли на тотъ берегъ.
   Они перешли не тутъ, гдѣ остановились лагеремъ, прійдя на воду. Нѣсколько дней тянулся отрядъ по правому берегу, спускаясь все ниже и ниже.-- Главныя силы шли по кручамъ, то удаляясь отъ воды, углубляясь снова въ пески, то снова приближаясь къ рѣкѣ, на которой и становились всегда ночлегомъ.. Небольшой легкій отрядъ тянулся тугаемъ, то-есть прибрежною отмелью, переходя иногда въ бродъ значительныя пространства;-- этотъ отрядъ служилъ конвоемъ нашей крошечной флотиліи кауфманокъ, шедшей водою, и съ каждымъ днемъ все обогащающейся и обогащающейся пріобрѣтеніемъ новыхъ тузёмныхъ каиковъ, которые захватывались, гдѣ только ихъ ни завидятъ лихіе матросы, съ боемъ или борьбой,-- какъ выходило счастье.
   Къ мѣсту переправы набралось, такимъ образомъ, столько перевозочныхъ средствъ, что уже можно было рискнуть на болѣе отважный, рѣшительный шагъ,-- и этотъ шагъ свершился. Русскіе батальоны врѣзались въ самое сердце Хивинскаго ханства.
   Лагерь раскинулся въ садахъ, въ тѣни колоссальныхъ карагачей, въ окрестностяхъ Хазаръ-Аспа -- хивинскаго укрѣпленнаго города.
   Доносились уже слухи о томъ, что съ другихъ сторонъ, съ Кавказа и Оренбурга, отряды уже подходятъ къ Хивѣ тоже, что они близко,-- и эти слухи подстрекали и торопили туркестанцевъ къ стѣнамъ Хивы,-- чтобы, во что-бы то ни стало, не уступить другимъ пальмы первенства...
   Говорили даже, что пароходы нашей Аральской флотиліи изъ Казалписка уже вошли въ дельту Аму-Дарьи, что эти суда уже на водахъ Аму...
   Участь Хивы подходила къ послѣднему акту -- къ развязкѣ.

-----

   У стараго Досщака былъ большой праздникъ.
   Надѣлъ онъ свой самый лучшій красный халатъ, тотъ, что ему подарилъ самъ главнокомандующій, еще на прошлой недѣлѣ; надѣлъ онъ шаровары желтыя, вышитыя шелками, -- эти шаровары купилъ Досщакъ у солдатика одного -- послѣ фуражировки.. Дешево тогда продавались многія хорошія вещи, и за шаровары, о которыхъ и во снѣ не грезилось бѣдному лаучѣ, онъ заплатилъ всего только два кокана (сорокъ копѣекъ). Надѣлъ онъ еще, поверхъ своей замасленной тюбетейки, шерстяную чалму -- пеструю...
   -- Чисто мулла самаркандскій... такъ и развелъ руками лауча Шарипъ, какъ только увидѣлъ Досщака въ его полномъ нарядѣ...
   -- Батырь! произнесъ лауча Каримъ и даже головою покачалъ и губами подмокалъ.
   -- Ого!.. только и крикнулъ генеральскій джигитъ Узень.-- А у тебя даже моей будетъ больше!-- право больше! и лента твоя краснѣе, смотри, -- у ней по бокамъ двѣ дорожки желтенькія выведены -- это вотъ та, по которой ты къ колодцамъ ѣздилъ, а это -- та, по которой назадъ возвращался;-- вотъ онѣ, обѣ эти дороги!..
   И джигитъ слѣзъ съ лошади (онъ верхомъ подъѣхалъ къ тому мѣсту, гдѣ сидѣли лаучи), подошелъ близко къ Досщаку и долго у него на груди, на лѣвомъ борту халата, что-то разсматривалъ, потомъ отступилъ на шагъ, еще посмотрѣлъ, склонивъ голову немного на бокъ и прищурясь, крикнулъ еще разъ: "Ого!.." и пошелъ привязать своего рыжаго жеребца, покрытаго, отъ самыхъ ушей до хвоста, теплою попоною.
   А на груди у лаучи, стараго Досщака, блестѣла на солнцѣ большая золотая медаль на красно-огненной лентѣ. Такъ и сверкало жаркое солнце, отражаясь отъ диска этой медали; а отъ нея уже это отраженіе и на лицо старика переходило; и сверкало, сіяло это сморщенное, изрытое шрамами и морщинами, старческое лицо, -- такъ и видны были на немъ довольство, радость, полнѣйшее, безграничное счастіе...
   Досщакъ лауча получилъ эту медаль сегодня -- отъ генерала. Онъ получилъ ее за смѣлую поѣздку къ колодцамъ Алты-кудукъ,-- и теперь онъ собралъ своихъ друзей, чтобы вмѣстѣ радоваться его радости.
   И товарищи его радовались не меньше самого Досщака.-- Они сообща купили барана у казаковъ,-- тоже не дорого пришелся,-- зарѣзали его, достати рису и собрались варить пловъ, котораго они, вотъ уже скоро полгода, и близко не видѣли.
   Солдаты мимо ходили, останавливались,-- ихъ тотчасъ же зазывали; -- и радовались наивные лаучи всякому гостю, безъ разбора... Да и чего разбирать или считать гостей, когда Шарипъ цѣлый мѣшокъ рису засыпалъ въ громадный котелъ?-- а котла этого смѣло хватило-бы на половину роты.
   Хорошее мѣсто выбрали лаучи для своего пира. Три карагача росли почти рядомъ одинъ отъ другаго,-- какъ разъ на берегу арыка. Тѣнь, густая такая, прохладная разстилалась отъ этихъ деревьевъ; и на воду тѣнь эта падала, и на ту сторону переходила, такъ что Узенева лошадь -- даромъ что въ десяти шагахъ отъ пирующихъ стояла, а тоже этою тѣнью пользовалась.
   Высокая стѣнка тянулась за этими карагачами, за стѣнкою виднѣлся рядъ стройныхъ тополей, а черезъ гребень ея смотрѣли темнозеленыя вѣтви урюковыхъ деревьевъ, на которыхъ, словно янтарные, желтѣли спѣлые фрукты.-- И какъ только этихъ фруктовъ оборвать еще не успѣли?.. Должно быть много-же ихъ было, когда уцѣлѣли они,-- на самой окраинѣ этого шумнаго, многолюднаго лагеря.
   За тополями возвышался полукруглый куполъ мечети, а наверху этого купола чернѣло большое косматое гнѣздо аиста.-- Длинноногая птица, вся бѣлая, съ черными крыльями, съ краснымъ клювомъ -- сидѣла на этомъ гнѣздѣ, и не боялась она людей, что собрались внизу, хотя она такихъ именно людей съ роду своего и не видывала.
   Музыка играла гдѣ-то далеко-далеко; звуки ея и сюда достигали и джигиты слушали. Вышло что у нихъ не только что пиръ, а еще пиръ съ музыкою.
   -- Такъ-то!.. погладилъ себя по животу джигитъ Узень и посмотрѣлъ кругомъ: согласны ли съ нимъ другіе члены компаніи.
   -- Это ты правду сказалъ, важно кивнулъ своею новою чалмою Досщакъ,-- это правда.
   -- Писалъ ханъ письмо къ джандаралу, говорилъ джигитъ,-- и просилъ чтобы стоялъ малость на мѣстѣ, а дальше не шелъ-бы; -- ты, пишетъ, постой -- пока я тѣхъ прогоню, а то всѣ разомъ для меня очень трудно.
   -- Ну?
   -- Зачимъ, говоритъ, тибѣ Хива?-- не надо тибѣ Хива,-- а мнѣ, говоритъ, надо... Ты, говоритъ, постой пожалиста,-- а я тебѣ сорокъ халатовъ пришлю, сорокъ верблюдовъ, сорокъ барановъ, сорокъ лошадей и сорокъ баба -- хорошихъ хивинскихъ и иранскихъ баба, а ты постой пожалиста...
   -- Кто это тебѣ, землякъ, сказывалъ?.. полюбопытствовалъ солдатъ-стрѣлокъ, сплюнувъ съ своей коротенькой трубочки...
   -- Минѣ кто говорилъ?.. минѣ?..
   -- Да, тебѣ...
   -- Джандаралъ куритъ маленькій трубка -- изъ бумага?
   -- Цыгары?-- куритъ.
   -- Казакъ Демьянка носитъ огня джандаралу?
   -- Носитъ.
   -- Джандаралъ куритъ -- казакъ Демьянка огня даетъ,-- вотъ столичка мѣста бываетъ отъ казака до джандарала.
   И джигитъ показалъ -- сколько именно мѣста, разставивъ свои руки на полъ-аршина одну отъ другой.
   -- Ну, пожалуй, согласился стрѣлокъ.
   -- А на такой дорога маленькой -- все слышно бываетъ?
   -- Бываетъ.
   -- Этотъ самый казакъ Демьянка и говорилъ мнѣ, что писалъ ханъ джандаралу, а я вотъ вамъ разсказываю...
   -- Это ты правду говоришь, опять согласился Досщакъ.-- Хотѣлось бы мнѣ такой бумага смотрѣть; тамъ ханское имя золотою краскою написано.
   -- А ты читать знаешь по ихнему, альбо по вашему, это все единственно? освѣдомился ротный писарь Кузька, покачиваясь и придерживаясь рукою за сосѣдній карагачъ, чтобъ на ногахъ устойчивѣе держаться...
   -- Ты братъ, Кузьма, гдѣ это заложилъ? щелкнулъ пальцами по вороту рубахи солдатикъ-стрѣлокъ.
   -- Я то?-- я завсегда помню!-- мое не пропадетъ, потому я кто? ась? Я кто? писарь я ротный, одно слово начальство... Эй, тамыръ, какъ тебя звать, -- шалтай-болтай чтоли,-- умѣешь ружьемъ на караулъ дѣлать!?.
   -- Зачѣмъ ружьемъ караулъ дѣлать... не надо ружьемъ караулъ дѣлать... отнѣкивался тамыръ...
   -- Читать мало-мало умѣю; -- меня мулла въ Алматахъ еще училъ, говорилъ Досщакъ,-- а вотъ писать не могу, не выучился. И трудно-же писать, больно тяжело!..
   -- Да, трудно...
   -- А что трудно? русски писать трудно, -- татарски писать трудно?
   -- По-татарски труднѣе много, вставилъ свое замѣчаніе писарь Кузька.-- Я вотъ по нашему лихо отхватываю, а по вашему -- даже когда пьянъ ничего не выходитъ. Лѣшій васъ не разберетъ, что вы тамъ навыворотъ свой выводите.-- Такіе-то разводы да закорюки...
   -- А русски хорошо знаешь? пытливо посмотрѣлъ на него Досщакъ, и сталъ соображать что-то, шевеля пальцами.
   -- Лихо!..
   -- Какъ джандаралъ писать знаешь?..
   -- Не токмо что генералъ, министру потрафлю -- я-те, вотъ гляди, въ одинъ моментъ... разъ-два -- полъ-листа готово... Я, надысь, въ недѣлю четырнадцать книгъ шнуровыхъ отмахалъ, вотъ оно что, ежели образованіе настоящее!..
   -- Садысь, пожалиста, садись тутъ -- пловъ ашать {Ѣсть.}, маханъ {Баранина.} ашать, садысь пожалиста!
   И Досщакъ торопливо принялся расчищать около себя удобное мѣсто для гостя.
   Пловъ поспѣлъ. Стали его раскладывать въ большія плоскія чашки, разостлали попоны, коврики, что нашлось подходящаго, поставили эти дымящіяся чашки передъ гостями и потянулись къ нимъ десятки рукъ, зарываясь въ этомъ облитомъ жиромъ, горячемъ варевѣ.
   Ѣли на славу, съ аппетитомъ; ѣли такъ, чтобы вознаградить себя съ лихвою за всѣ перенесенныя лишенія.-- Вѣдь такой пловъ не часто въ жизни ѣсть приходится!
   Весь день ѣли. Къ вечеру -- двухгодовалаго барана какъ и не бывало, мало тоже рису осталось и въ мѣшкѣ Шариповомъ.
   Все время Досщакъ-лауча первый почетъ оказывалъ писарю Кузькѣ -- ужъ онъ его и муллою величалъ, и мирзою, самъ ему лучшіе куски выбиралъ, самъ даже и въ ротъ клалъ собственными пальцами...
   Тутъ и свалился на мѣстѣ писарь Кузька. Захрапѣлъ пьяный да сытый. Взялъ его Досщакъ съ товарищемъ бережно на руки, отнесъ къ стѣнкѣ, навѣсъ надъ головою устроилъ, чтобы со стороны не видно было...
   -- Что ты такъ за нимъ стараешься? спросилъ старика джигитъ Узень, генеральскій!-- Видишь, онъ какъ свинья нажрался, да напился; -- развѣ такъ можно хорошему человѣку?..
   Джигитъ по своему говорилъ,-- кто и были изъ солдатъ поблизости -- не поняли.
   -- Это нужный человѣкъ, сообщилъ потихоньку Досщакъ, -- охъ какой нужный человѣкъ! онъ писать какъ самъ джандаралъ умѣетъ...
   -- Да тебѣ это-то зачѣмъ?..
   -- Этотъ человѣкъ... началъ лауча, замолчалъ на минуту, прислушался, подошелъ тихонько къ шалашу, заглянулъ туда, нашелъ вѣроятно все въ исправности -- и продолжалъ:
   -- Этотъ человѣкъ хорошее дѣло мнѣ, Досщаку, можетъ сдѣлать. И отъ этого дѣла его -- хорошему человѣку хорошее будетъ, дурному -- дурное...
   -- Ты загадки говоришь...
   -- Да, загадки... Досщакъ долго думалъ, еще когда на колодцы ѣздилъ,-- на тѣ, что -- видишь?..
   Онъ показалъ рукою на свою медаль и этимъ движеніемъ совершенно ясно обозначилъ -- какіе именно колодцы.
   -- Еще тогда Досщакъ думалъ -- и теперь думаетъ, и завтра думать будетъ, и не скажетъ никому, что онъ думалъ -- а узнаютъ то, въ свое время, всѣ люди, -- и скажутъ:-- Вотъ старый Досщакъ, даромъ что старъ, а умъ у него не ушелъ отъ его старости.

-----

   Разбрелись и послѣдніе гости.
   Темная, тихая ночь настала, ни эти не видно. Луна еще не всходила, а звѣзды мало свѣту давали; -- особенно подъ деревьями темно было: тамъ сама кошка не разглядѣла бы ничего, даже бѣлой рубахи писаря Кузьки, храпѣвшаго во снѣ на весь околотокъ.
   Словно гигантскіе фонари, свѣтились во тьмѣ разноцвѣтныя офицерскія палатки,-- словно свѣтляки искрились тамъ и сямъ огоньки закуренныхъ сигаръ.-- А въ той сторонѣ, гдѣ находился Хазаръ-Аспъ, -- вспыхивало и разгоралось красное зарево,-- не то луна всходила, не то пожаръ -- и то и другое часто очень похоже бываетъ; объ этомъ предметѣ спорили невдалекѣ два офицера, и голоса ихъ ясно доносились до ушей Досщака, сторожившаго ночной покой своего гостя, нужнаго человѣка.
   

ГЛАВА XXIX.
"Я -- мать".

   -- Что бы это значило? размышлялъ Головинъ, сидя въ своей палаткѣ, на складномъ табуретѣ, -- чтобы это значило?.. "Весь этотъ день не приходить къ ней!" -- Гм!.. ночью тоже... утромъ завтра навѣдаться... Ничего не понимаю...
   И онъ еще разъ принялся прочитывать записку, отданную Наташею лично, -- часъ тому назадъ, когда она опустила, передъ самымъ его носомъ, полы своей палатки, и оттуда уже просунула эту маленькую, сложенную вчетверо бумажку, исписанную почеркомъ, хотя и женскимъ, но твердымъ, рѣшительнымъ.
   Въ этой запискѣ сказано было, чтобы весь этотъ день онъ ни разу не заглядывалъ къ ней въ палатку, -- ночью тоже не навѣдывался,-- а что завтра, рано утромъ, можетъ прійти, и тогда узнаетъ причину такого страннаго запрещенія...
   Прочелъ эту записку хромой казакъ чуть ли не въ двадцатый разъ, приставилъ палецъ ко лбу и опять произнесъ:
   -- Что бы это значило?..
   Одного ли его не хочетъ видѣть цѣлыя сутки Наталья Мартыновна, или всѣхъ вообще, -- и всѣ-ли получили подобныя посланія?.. Нѣтъ, очевидно нѣтъ! разсуждалъ Головинъ, Ни бумаги, ни времени не хватило бы у ней заготовить столько писемъ: должно быть ему одному... Да другіе и такъ, за хлопотами, рѣдко бывали у ней -- не то что онъ; а онъ вѣдь дежурилъ съ утра до вечера, глазъна-глазъ, а по ночамъ тоже у ея палатки сторожилъ, -- значитъ, вѣрно это запрещеніе относится къ нему одному. Что бы это значило?
   Сталъ припоминать Головинъ -- не обидѣлъ-ли онъ чѣмъ нибудь ее, не сказалъ ли чего нибудь такого, что вызвало съ ея стороны эту кару. Всѣ мелочи перебралъ, все припомнилъ; каждый мельчайшій шагъ, каждое движеніе, самое ничтожное слово, все припомнилось ему, съ такою отчетливою ясностью, словно все это сію минуту происходило... Нѣтъ, ничего такого не вышло. Она ласкова была съ нимъ, даже вчера и сегодня гораздо ласковѣе, чѣмъ когда нибудь. Да, такъ. Онъ ей руку поцѣловалъ, она его въ лобъ, и даже голову его рукою своею придержала, обняла будто...
   -- Прощайте, другъ мой! это она сказала въ послѣдній разъ. Зачѣмъ же "прощайте?" Она всегда говорила: "до свиданья", или "до завтраго", или что нибудь въ этомъ родѣ, а тутъ вдругъ: "прощайте..."
   Даже странно немного стало Головину отъ этого "прощайте"; всталъ онъ, накинулъ китель, шашку черезъ плечо повѣсилъ, потянулся за фуражкою и снова сѣлъ.
   -- Нѣтъ, не приказала -- и не надо. Завтра такъ завтра! Не долго потерпѣть, всего одна ночь; засну и не замѣчу какъ эта ночь пролетитъ, а завтра рано утромъ... Развѣ издали посмотрѣть? Можетъ быть выйдетъ она зачѣмъ нибудь -- я и увижу издали-то... Эхъ! вѣдь вотъ подумаешь-то малодушіе! Нѣтъ, буду терпѣть! тамъ что будетъ -- то будетъ, а потерплю... Она такъ сказала, значитъ такъ надо!
   И съ новою рѣшимостью, хромой казакъ сбросилъ китель, шашку, легъ навзничь на свою койку и закурилъ сигару.
   Темнѣть стало, звѣзды заискрились на небѣ, послѣдняя полоска золотистаго свѣта потухла на западѣ, утихъ лагерный шумъ. Наступила ночь, та самая, которую скоротать во снѣ предполагалъ хромой казакъ... Не приходитъ этотъ спасительный сонъ!.. и чувствуетъ Головинъ, что и вовсе не прійдетъ... Горитъ голова, усиленно стучитъ и прыгаетъ сердце, воздуху все требуетъ взволнованная грудь.-- Вонъ изъ палатки! вонъ изъ-подъ этого холщеваго свода, хотя и легкаго на самомъ дѣлѣ, а теперь кажущагося тяжелымъ, могильнымъ склепомъ.
   И на воздухѣ все тоже... Не спится Головину -- и бродить онъ въ темнотѣ, то и дѣло спотыкаясь о палаточныя веревки да колья.
   -- Которая смѣна? окликаетъ онъ ближайшаго часоваго.
   -- Первая, отвѣчаетъ тотъ.
   -- Еще долго, вздыхаетъ Головинъ и снова шагаетъ, не разбирая дороги, немилосердно сжигая свои сигары, одну за другою.
   -- Эхъ! махнулъ онъ рукою и пошелъ рѣшительно впередъ. Дошелъ до казачьяго лагеря, прошелъ обозы, прошелъ мимо генеральской ставки. Вотъ уже близко. Вотъ она -- эта палатка!..
   Казакъ остановился -- и ему стало стыдно. Онъ быстро повернулъ и пошелъ потихоньку обратно.
   "Огня нѣтъ, значитъ спитъ... думалъ онъ.-- Эхъ! да скоро-ли это утро?! Коротка лѣтняя ночь, а какъ она, промятая, тянется!"
   Измучился Головинъ за эту ночь, точно горячку двухнедѣльную выдержалъ. Съ томительнымъ замираніемъ сердца наблюдалъ онъ, какъ все шире и шире, свѣтлѣе и свѣтлѣе разгоралась утренняя заря; какъ запылали багровыя пятна на горизонтѣ, какъ озолотились верхушки тополей и карагачей, мечеть съ своими аистами, какъ снова оживалъ громадный, безконечно-раскинувшійся бивуакъ.
   "Пора! нѣтъ, еще рано, соображалъ онъ.-- Пора! она встаетъ всегда съ разсвѣтомъ; теперь уже можно, рѣшено: иду!.. Она пойметъ, какъ много я выстрадалъ за эту ночь, она проститъ мнѣ мою торопливость..."
   Головинъ уже подходилъ къ Наташиной палаткѣ... Карповъ пыхтѣлъ уже и суетился за ставкою самоварчика. Въ палаткѣ было тихо.
   -- Еще спитъ... Здравствуй, Карпушка! обратился Головинъ къ деньщику... и сѣлъ на опрокинутое ведро.
   -- Здравія желаю! отозвался солдатъ.-- Лимончиковъ хотѣла барыня, я вчера досталъ у маркитанта пару; хорошіе такіе:-- одинъ-то высохъ, а другой важный...
   -- Лимоновъ досталъ? произнесъ Головинъ, а самъ не то хотѣлъ спросить, -- другое, только языкъ какъ-то не поворотился.
   -- Пора бы вставать -- нешто разбудить? посовѣтовался деньщикъ.
   -- Поздно вчера заснула? спросилъ Головинъ.
   -- А не могу знать... Я отлучался часа на два; вернулся, а палатка уже изнутри завязана, значитъ -- почиваетъ... Часовъ шесть есть?
   -- Половина седьмаго.
   -- Нешто и вправду разбудить?.. Самоваръ-вотъ давно вскипѣлъ...
   -- Гм! гм! откашлялся хромой казакъ.
   -- Ничего, время, одобрительно произнесъ Карповъ.
   -- Наталья Мартыновна! окликнулъ Головинъ.
   Отвѣта не было.
   -- Да вы громче... посовѣтовалъ Карповъ.
   -- Наталья Мартыновна!..
   Полная тишина царствовала въ палаткѣ... Головинъ приложилъ ухо къ полотну и сталъ прислушиваться. Ни малѣйшаго шелеста не было слышно. Стѣны палатки вовсе не такія непроницаемыя, чтобы нельзя было слышать дыханія спящей.
   Головинъ поблѣднѣлъ и ноги стали у него подкашиваться.
   -- Что же это? прошепталъ онъ...
   Карповъ опять нагнулся къ самоварной трубѣ и не слышалъ этого вопроса.
   Осторожно раздвинулъ Головинъ полы палатки -- и заглянулъ.
   Кровать Натальи Мартыновны была пуста... Въ палаткѣ не было ни души.
   На маленькомъ столикѣ лежали двѣ записки. Эти бѣлые четвероугольники такъ и лѣзли въ глаза; они словно говорили: "Бери скорѣе и читай!"
   И Головинъ прочелъ.
   Одна изъ этихъ записокъ была та самая бумажка, что сунулъ въ руки Наташѣ оборвышъ-иранецъ, -- другая, писанная ея собственною рукою. Въ этой запискѣ было мало словъ.
   "Я мать.-- Простите меня вы всѣ -- и не забывайте.-- Прощайте! дай Богъ чтобы не навсегда".
   Вотъ и все, что было тамъ написано...
   -- А вотъ и самоварчикъ! просунулся въ палатку съ подносомъ деньщикъ Карпушка.
   

ЧАСТЬ II.

ГЛАВА I.
Побѣгъ.

   Наташа рѣшилась идти.
   Съ той минуты, когда всякія колебанія уступили мѣсто этой рѣшимости,-- весь умъ, всѣ способности мышленія были, устремлены исключительно на обстановку побѣга.
   Да, это былъ побѣгъ. Могла-ли Наташа хотя кому нибудь высказать свое рѣшеніе? могла-ли хотя съ кѣмъ-нибудь посовѣтоваться? Никому и ни съ кѣмъ.
   Еслибъ она сказала хотя слово -- со всѣхъ сторонъ посыпались бы протесты, убѣжденія, и наконецъ приняты были бы такія мѣры, при которыхъ личная воля Наташи была-бы парализована.
   Ее просто не пустили-бы силою.
   А день, назначенный въ запискѣ Атамкула, приближался. Русскіе перешли на ту сторону. Съ минуты на минуту она должна была ожидать прихода тѣхъ людей, за жизнь которыхъ отвѣчалъ своею головою ея сынъ... Эти люди должны были помочь ей выйти изъ лагеря и провести ее -- къ сыну...
   И съ тѣмъ вмѣстѣ -- къ Атамкулу.
   Но Наташа отстраняла отъ себя это послѣднее, она избѣгала даже думать объ немъ,-- она вся сосредоточилась папервомъ, внѣ котораго, въ настоящую минуту, для нея ничего не существовало.
   Она почувствовала себя совершенно чужою въ этомъ лагерѣ: словно лопнуло, порвалось все, что до сихъ поръ ее съ нимъ связывало...
   Она пережила уже самую тяжелую минуту -- и послѣ этой минуты ничего уже не было для нея страшнаго, никакой шагъ не былъ для нея невозможенъ.
   Вчера вечеромъ пришли эти люди -- одинъ изъ нихъ былъ даже у нея въ палаткѣ. Опять какой-то иранецъ незамѣтно подползъ подъ полу, -- а это было такъ удобно: палатка стояла у самой стѣнки -- рядомъ росли два развѣсистые карагача, внизу кусты виноградника. Иранецъ перелѣзъ чрезъ стѣну, спустился на нижнія вѣтки карагача и ждалъ, пока Рама Наташа не отстегнула внизу полы палатки и не указала-ему куда онъ можетъ пробраться. А передъ этимъ, за полчаса, она написала извѣстную намъ записку къ Головину и кликнула Карпова.
   -- Карповъ!..
   -- Что, матушка, ваше благородіе?
   -- Ты собирался сегодня въ гости куда-то...
   -- Точно такъ, ваше благородіе... Такъ какъ, значить, онъ мнѣ землякъ доводится, изъ одной деревни...
   -- Ну, ступай. Можешь попозднѣе прійти...
   -- Покорнѣйше благодаримъ, ваше благородіе...
   И ушелъ Карповъ къ своему земляку -- на другой конецъ лагеря; не подозрѣвая, что, вернувшись, онъ уже не найдетъ своей барыни, а можетъ быть никогда и не увидитъ.
   Затаивъ дыханіе, скорчившись и слегка вздрагивая, какъ волкъ въ западнѣ, сидѣлъ иранецъ между сундукомъ и столомъ, прикрытый на всякій случай конскою попоною... Оборвышъ зналъ, что рискуетъ своею головою, если попадется, если его выдадутъ; но онъ также зналъ, что вернувшись одинъ къ Атамкулу -- онъ попадетъ изъ одной петли въ другую... Безпокойно бѣгали его черные живые глаза изъ-подъ попоны, въ ту минуту, когда Наташа разговаривала съ Карповымъ, онъ даже зажмурилъ свои глаза -- и бормоталъ про себя что-то изъ корана, перепутывая все, что только зналъ на память изъ той книги... Однако онъ слышать все, что говорила Наташа, и успокоился.
   Наталья Мартыновна начала поспѣшно собираться.
   Она связала небольшой узелъ -- и умышленно связала въ черный платокъ... бѣлый-бы могъ ночью броситься въ глаза часовымъ и обратить на себя ихъ вниманіе... Въ этомъ заключались всѣ ея сборы; потомъ она тщательно завязала тесемки входа изнутри,-- чтобы вернувшійся Карповъ подумалъ, что она спитъ, и не безпокоилъ-бы своей барыни заглядываніемъ въ палатку. Сдѣлавъ это, Наташа сѣла на кровать, опустила голову и задумалась.
   -- Пора, уже темно... прошепталъ оборвышъ.
   Наташа вздрогнула, словно проснулась отъ этого шепота и испуганно посмотрѣла вокругъ себя...
   -- Пора, произнесла она также тихо, почти беззвучно, и поднялась съ кровати.

-----

   Иранецъ выползъ изъ-подъ попоны и полѣзъ изъ палатки опять тою же дорогою, какъ и пришелъ; Наташа послѣдовала за нимъ.
   -- Было свѣтло, шепталъ иранецъ, -- и тамъ нельзя идти было; -- теперь ночь, темію.-- тамъ идти можно... Иди слѣдомъ, не отставай... Вотъ сюда, держись за этимъ кустомъ... иди...
   И Наташа шла, не разсуждая, не думая даже ни о чемъ, вся отдавшись на волю проводника, -- шла не какъ живое существо, а какъ машина.
   Пройдя шаговъ двадцать вдоль стѣны, иранецъ ощупалъ проломъ, промытый водою арыка; въ этотъ проломъ свободно могла проскочить развѣ только собака.
   -- Ложись! говорилъ иранецъ.
   Платье Наташи мгновенно намокло, она почувствовала какъ холодная вода охватила ея тѣло, она задрожала, зубы у нея нервно застучали...
   -- Ползи! слышался впереди указывающій голосъ.
   "Словно въ могилѣ" промелькнуло въ головѣ Наташи, когда она почувствовала надъ собою и съ боковъ глиняныя массы стѣны -- такъ близко, что она прикасалась къ нимъ локтями рукъ и головою, если только чуть-чуть поднималась повыше.
   Впереди блеснула звѣздочка, одна-другая-третья... Они выбрались изъ пролома и могли стать на ноги; грязная вода текла съ намокшихъ тряпокъ иранца, -- все платье и бѣлье Наташи прилипло къ тѣлу и стало тяжело какъ свинцовое...
   -- А этотъ, вотъ видишь, сухой, показалъ ей иранецъ на узелокъ,-- я его въ зубахъ несъ, оттого и сухой... Теперь сюда;-- тамъ ваши солдаты стоятъ...
   Русскій говоръ слышался не болѣе какъ въ десяти шагахъ... Наташа видѣла даже, какъ искрился огонекъ солдатской трубочки...
   -- Говорятъ, Оренбургскіе уже подошли къ Хивѣ?
   -- Слыхать, что подошли.
   -- Эхъ, раньше нашего поспѣли, черти!..
   -- Ничего,-- мы своего не упустимъ -- безъ насъ тоже ни въ какомъ случаѣ не обойдется дѣло...
   Слышалось въ той сторонѣ.
   -- Да будетъ воля Аллаха! шепталъ иранецъ, -- теперь сюда... сюда!..
   Листья густаго виноградника зашелестѣли вокругъ Наташи... Она поминутно спотыкалась на узловатые корни и перепутанные стебли, ноги вязли въ сухомъ, рыхломъ грунтѣ, разработанныхъ грядокъ...
   Виноградниками они шли довольно долго. По временамъ пригибались къ землѣ, ложились совсѣмъ и выжидали... Часто имъ слышался говоръ солдата -- то справа, то слѣва,-- то довольно далеко, то уже совсѣмъ близко... Стреноженная лошадь навострила уши и испуганно фыркнула -- почуявъ вѣроятно ползущихъ.
   -- Здѣсь дальше, много дальше, но здѣсь нѣтъ собакъ, шепталъ проводникъ.-- Человѣка всегда обмануть можно -- собаку никогда... Увидитъ собака, услышитъ только, пропалъ бѣдный иранецъ... Сюда-сюда!..
   Бѣглецы проползли опять въ какое-то отверстіе и очутились на дворикѣ пустой сакли. На этомъ дворикѣ виднѣлись слѣды ожесточенной борьбы; валялась разбитая посуда, сломанная деревянная утварь, разное тряпье...
   -- Здѣсь подожди -- я пойду узнаю: какъ русскіе поставили часовыхъ въ эту ночь. Они вѣдь всякую ночь мѣняютъ мѣсто... Я знаю, какъ было вчера.-- не знаю, какъ сегодня. Сиди здѣсь и жди.
   Онъ посадилъ Наташу въ углу темной сакли -- и еще разъ добавилъ:
   -- Жди -- я прійду скоро. Если услышишь тамъ (онъ кивнулъ рукою) шумъ -- или выстрѣлъ -- или я кричать буду... я непремѣнно кричать буду,-- тогда или себѣ домой... поняла?..
   -- Поняла, прошептала Наташа и стала ждать...
   Какъ темно было въ этой саклѣ, какъ душно! какъ безконечно долго тянулось время!..
   Невидимая рука дернула ее за платье.
   -- Иди! прошепталъ надъ самымъ ухомъ знакомый голосъ...
   -- Слава Аллаху, говорилъ иранецъ, -- въ этой сторонѣ казаки стоятъ -- легко пройти будетъ; а вотъ еслибы стояли пѣшіе -- тогда все дѣло пропало-бы;-- а эти спятъ,-- эти ничего не видятъ и очень мало слышатъ... Пойдемъ!
   -- Знаешь, гдѣ теперь стоятъ послѣдніе русскіе часовые? спросилъ вдругъ Наташу проводникъ -- и спросилъ уже не шепотомъ, а во весь голосъ, такъ что Наташа вздрогнула и невольно обернулась.
   -- Они теперь тамъ; и ты знаешь какъ далеко летаютъ пули изъ ихъ ружей -- теперь-же эти пули едва, едва долетать до насъ могутъ. Аллахъ къ намъ въ эту ночь былъ милостивъ.
   

ГЛАВА II.
Внѣ русскаго лагеря.

   -- Еще пройдемъ немного, а тамъ наши люди ждутъ; тамъ и лошади есть, не пойдемъ же мы пѣшкомъ всю дорогу... говорилъ весело иранецъ и крѣпко держался за платье Натальи Мартыновны...
   Онъ вѣроятно боялся, что она еще раздумаетъ и захочетъ бѣжать...
   -- А намъ еще далеко надо уйти въ эту ночь -- далеко, теперь Атамкулъ за Хозаръ-Асномъ стоитъ, Матъ-Ніазъ къ Хивѣ отошелъ, Матъ-Мурадъ не далеко отъ Атамкула, а всѣ остальные -- тамъ, на западной сторонѣ съ русскими, что отъ моря подошли, бьются.
   Иранецъ началъ по временамъ посвистывать.-- Сперва никто не отзывался на этотъ свистъ; потомъ, пройдя еще съ полверсты, вправо отъ дороги, гдѣ силуэтомъ виднѣлись шесты съ конскими хвостами на могилѣ какого-то святаго,-- послышался другой свистъ, отвѣтный.
   -- Сюда! командовалъ иранецъ и потянулъ за собою Наташу.
   Человѣкъ шесть вооруженныхъ джигитовъ со всѣхъ сторонъ окружили пришедшихъ.
   -- Привелъ, самодовольно произнесъ иранецъ, -- хорошій баба привелъ -- Атамкулъ большое спасибо скажетъ и дастъ мнѣ халатъ, лошадь и сто кокановъ, какъ обѣщалъ.
   -- Можетъ дастъ, а можетъ и не дастъ, усумнился одинъ изъ джигитовъ.
   -- Дастъ! увѣренно замѣтилъ другой.
   -- Давай лошадей! распорядился иранецъ.
   -- Да она вся мокрая, ощупалъ Наташу джигитъ:-- видишь, дрожитъ вся.-- озябла... Ты озябла, да?
   -- Совсѣмъ не жирная, ощупалъ другой...
   -- Эй -- снимай съ нея это... такъ негодится. У меня два халата надѣто: я ей дамъ одинъ, все теплѣе будетъ -- снимай!..
   Неумѣлыя руки грубо принялись стаскивать съ Наташи ея платье -- крючки лопались и отлетали, шнурки рвались...
   -- Вишь сколько тутъ напутано!.. Нѣтъ, наши бабы одѣваются лучше, толковали джигиты, хлопоча около Натальи Мартыновны,-- снимай, снимай, чего упираешься!.. Подержи ей руки.
   Наташа машинально защищалась отъ этихъ заботливыхъ попеченій -- она была въ какомъ-то полузабытьѣ; ей казалось, что все что съ ней происходитъ -- происходитъ не на яву, а во снѣ. Съ нея сняли рѣшительно все, кромѣ рубашки, и накинули ей на плечи ватный стеганый халатъ. Отъ этого халата пахло чѣмъ-то весьма неблаговоннымъ, но въ немъ было тепло -- и эта теплота пріятно охватила окоченѣвшіе члены женщины.
   -- Давай и шапку свою, говорилъ кому-то иранецъ,-- ты и въ тюбетейкѣ одной поѣдешь, давай сюда... Вотъ такъ! совсѣмъ джигитъ сталъ, а не баба... ха-ха-ха! днемъ поѣдемъ, никто и не узнаетъ... Ну, теперь на лошадей.
   -- Бери ее, подсаживай... вотъ такъ! на, держи поводья: не надо нагайки, зачѣмъ -- ты валяй впередъ, вы по бокамъ, а мы сзади... Трогай!
   Высокій тюркменскій аргамакъ покойно несъ на своей спинѣ Наташу... Мягкая подушка на сѣдлѣ и высокія стремена позволяли сидѣть совершенно покойно, какъ въ креслѣ; Наталья Мартыновна выпустила изъ рукъ поводья и взялась за луку сѣдла... У ней кружилась голова и въ ушахъ стоялъ смутный гулъ, такъ что голоса ѣдущихъ съ нею рядомъ, казалось, неслись откуда-то издалека...
   Тюркменскія лошади не знаютъ другаго аллюра, какъ широкій размашистый шагъ и полный карьеръ. Теперь вся кавалькада шла шагомъ, но подвигалась впередъ такъ скоро, что обыкновенныя лошади должны были-бы поспѣвать за ними полною рысью...
   -- Намъ нужно много уйти до свѣту, говорили джигиты: -- теперь мы и русскихъ должны бояться, да и своихъ тоже: -- увидятъ, сохрани и помилуй Аллахъ, текинцы -- отобьютъ; увидятъ чодоры {Чодоры, теке и іомуды -- тюркменскіе роды.} -- тоже не дадутъ спуску, драться прійдется; іомуды увидятъ -- и говорить нечего...
   -- Большіе безпорядки пошли у насъ теперь.... Самого хана не боятся -- всякъ чтохочетъ то и дѣлаетъ... Эй, подгоняй, передніе!.. давай ходу больше!..
   Кавалькада шла по узкой дорогѣ, между стѣнами садовъ; по сторонами, виднѣлись темныя группы деревьевъ, кое-гдѣ блистала вода, -- часто приходилось переѣзжать черезъ зыбкіе мостики, перекинутые надъ арыками.
   Все кругомъ было пусто и тихо... Такъ много обработанной земли, такъ много жилья -- и полное отсутствіе людей. Все бѣжало или попряталось, услышавъ о переходѣ русскихъ на этотъ берегъ Аму, -- и оставило свои дома и сады на разореніе и гибель отъ рукъ жадныхъ побѣдителей.
   Послѣ уже, когда вернулись бѣглецы на свои насиженныя мѣста, они глазамъ своимъ не вѣрили и ощупывали руками чуть-ли не каждый предмета своего хозяйства. Они не разсчитывали найти все цѣлымъ и нетронутымъ.
   Къ разсвѣту, кавалькада отошла отъ русскаго лагеря по крайней мѣрѣ на сорокъ верстъ. Городъ Хозаръ-Аспъ съ своею крѣпостью былъ обойдешь далеко стороною... Надобно остановиться и дать отдохнуть лошадямъ: но это еще не главная причина остановки; -- лошади могли бы сдѣлать еще столько-же, не отдыхая, но наступило утро, а съ нимъ денной свѣтъ -- и этого-то свѣта боялись джигиты, -- хотя уже находились внѣ всякой опасности отъ. преслѣдованія.
   Выбрали удобное, скрытое отъ проѣздной дороги мѣстои расположились на отдыхъ.
   Это былъ дворъ старой мечети, обнесенный высокою стѣною. Посреди двора былъ четыреугольный маленькій прудикъ "хаузъ" съ заплѣсневѣлою стоячею водою, надъ, прудомъ неизбѣжные карагачи, покрывающіе своею тѣнью чуть не все пространство двора; у наружной стѣны, въ. которой были продѣланы широкія ворота, тянулся полуразрушенный навѣсъ для лошадей, съ выбитыми въ стѣті впадинами для корма. Навозъ и остатки золы отъ костровъ показывали, что этимъ мѣстомъ многіе уже пользовались, для остановокъ... Одна изъ кучекъ золы еще даже не совсѣмъ остыла, и это обстоятельство возбудило между джигитами муллы-Атамкула не мало тревожныхъ толковъ и предположеній, но выбирать было не изъ-чего и поневолѣ. пришлось оставаться здѣсь, а потому тотчасъ-же и приступили къ устройству деннаго бивуака.
   Наташу отвели въ одну изъ заднихъ сакель, постлали ей тамъ конскую попону, дали подушку отъ сѣдла и приставили караульнаго.
   -- Я тебѣ сейчасъ чаю сварю и принесу, сказалъ ей иранецъ,-- У меня есть кунганъ -- я разведу огонь... Живопоспѣетъ чай!.. Вотъ только жаль, что я не успѣлъ захватить сахаръ, что у тебя лежалъ на столѣ, я видѣлъ въ палаткѣ, и хлѣбъ, что висѣлъ въ мѣшкѣ, -- я тоже видѣлъ... Ну, да что есть, того и довольно будетъ, пока -- спи.
   Но Наташа не нуждалась въ этомъ послѣднемъ приглашеніи. Едва только она слѣзла съ лошади, какъ ея ноги совершенно отказались ей повиноваться. Кое-какъ дотащилась она до указаннаго мѣста, опустилась на попону, и тотчасъ же заснула какъ убитая... Это былъ сонъ крѣпкій,-- сонъ, который не могъ бы быть прерванъ никакимъ шумомъ -- это былъ сонъ-обморокъ.
   Нервное напряженіе, давшее ей силы перенести эту ночь, со всѣми своими треволненіями, уступило мѣсто полному физическому ослабленію...
   Когда иранецъ принесъ ей кунганчикъ съ чаемъ, половину сухой лепешки изъ кукурузы и маленькую зеленую чашечку, -- онъ не могъ добудиться своей добровольной плѣнницы -- какъ ни хлопоталъ объ этомъ, потомъ плюнулъ, поставилъ около все принесенное, легъ у ногъ, свернулся какъ собака и захрапѣлъ на всю саклю...
   

ГЛАВА III.
Атамкулова курама *).

*) Курама -- сбродъ.

   Передъ вечеромъ опять пустились въ дорогу.
   Наташу разбудили съ большимъ трудомъ. Проснувшись,-- она долго не могла еще прійти въ себя, не узнавала мѣста, не узнавала людей, и дикими, блуждающими глазами смотрѣла на все окружающее... Она будто забыла все, что случилось вчера и этою ночью... Она не понимала, что это такое съ нею происходитъ...
   Все тѣло ея было разбито, она чувствовала неимовѣрную слабость, и ее почти на рукахъ вынесли изъ сакли и посадили на лошадь. Прохладный вечерній воздухъ и сырая свѣжесть испареній отъ безчисленныхъ арыковъ, вода которыхъ выступила изъ береговъ и мѣстами затопила дорогу,-- подѣйствовали благодѣтельно на добровольную плѣнницу -- и она мало-по-малу стала овладѣвать собою.
   Всадники выбрались снова на большую дорогу. Отсюда весь путь былъ испорченъ, въ ожиданіи русскихъ... Мостики сломаны, на дорогѣ стояли сплошныя лужи грязи, въ которыхъ ноги лошадей вязли почти выше колѣна... Кромѣ того, мѣстами -- дорогу перегораживали баррикады изъ арбъ, поломанныхъ и сваленныхъ въ кучи; цѣлыя деревья были срублены и повалены на дорогу... Приняты были всѣ мѣры, чтобы задержать движеніе нашихъ войскъ и выиграть время для переговоровъ... Тамъ и сямъ показывались изъ-за стѣнъ испуганныя головы, въ большихъ бараньихъ шапкахъ, изрѣдка въ чалмахъ... Эти головы тотчасъ-же прятались до приближенія кавалькады -- и потомъ глядѣли ей вслѣдъ, съ любопытствомъ и страхомъ.
   Въ ханствѣ начала уже разыгрываться та неурядица, при которой -- осѣдлое населеніе, собственники домовъ и обработанныхъ земель, не различало уже ясно -- кто врагъ -- кто другъ, кто чужой -- кто свой. "Бѣлая-ли рубаха" несетъ съ собою огонь и мечъ -- или черная тюркменская шапка... Фанатическая ненависть къ русскимъ стала уступать мѣсто страху передъ грабителями тюркменскихъ степей, нахлынувшими на оазисъ ханства, какъ волки на издыхающаго верблюда.
   Роль тюркменъ во время послѣднихъ хивинскихъ событій весьма близко походила на ту роль, которую разыгрывали у насъ въ тяжелую годину междуцарствія -- украинская и запорожская вольница.
   Тюркмены "любимое войско Аллаха", гроза всего міра, оплотъ величія и силы хивинскаго хана (какъ ихъ величаютъ разные письменные источники), оказались несостоятельными передъ "бѣлыми рубахами" и уступили имъ поле.. Побѣжденные -- они не могли разсчитывать на военную добычу, но съ пустыми руками нельзя-же было имъ вернуться въ свои кочевыя становища -- и вотъ они принялись за осѣдлыхъ жителей ханства... Войска хана: его регулярная пѣхота, артиллерія и вооруженный сбродъбыли стянуты къ "Клычъ-Ніазъ-баю" -- оттуда напирали уже Оренбургскій и Кавказскій отряды... А съ востока уже подходили болѣе страшные враги -- туркестанскіе батальоны; кого имъ противуставить, что предпринять?.. Оставалось одно, загородить путь; задержать хоть на день -- роковую минуту...
   Матъ-Ніазъ и Матъ-Мурадъ теряли уже голову -- и метались то туда, то сюда съ своими полуразбитыми отрядами, Атамкулъ съ своею вольницею, Садыкъ съ КизылъКумскими киргизами обдумывали уже планъ отступленія въ тюркменскія степи, къ Мерву,-- оставляя на произволъ судьбы своего хана...
   Громче и громче, въ самой Хивѣ, раздавались голоса о лирѣ, о пощадѣ.
   -- Отвернулся Аллахъ отъ нашего хана, задумчиво говорилъ старый джигитъ, изъ тѣхъ, что конвоировали Наталью Мартыновну...
   Кавалькада подвигалась теперь медленно; наступившая темнота еще болѣе затруднила прокладываніе пути по этимъ исковерканнымъ пространствамъ... Часто приходилось останавливаться, слѣзать съ лошадей и руками растаскивать нагроможденныя арбы, чтобы прочистить узенькій проходъ, достаточный только для того, чтобы кое-какъ могли проскользнуть въ него осѣдланныя лошади. Случались остановки, при которыхъ тратилось по получасу времени и даже болѣе.
   Вотъ чуть-чуть донеслись какіе-то странные звуки; не то надтреснутый рожокъ, не то флейта... Однообразная заунывная, трель... дрожала и замирала въ ночномъ воздухѣ. Это были звуки чебызги, незатѣйливаго инструмента изъ камышины, съ прорѣзными дырочками... Иногда эти звуки прерывались, и тогда слышались глухіе удары -- въ бубенъ, и такой же монотонный напѣвъ, словно вытье какое-то,-- словно тамъ не люди, а волчья стая собралась вмѣстѣ и воетъ, глядя на добычу, хотя и заманчивую, но для нихъ недоступную...
   -- Тамъ наши, протянулъ руку съ нагайкою джигитъ...
   -- Э, гей! окликнули ихъ неожиданно справа.
   Кони вздрогнули и попятились... всадники инстинктивно потянулись за оружіемъ.
   -- Кто на дорогѣ? послышался снова окликъ...
   -- Это Достъ-Магометъ кричитъ, это его горло, я слышу, произнесъ иранецъ...
   -- Свои... свои... окликнулъ джигитъ...
   Нѣсколько всадниковъ словно вынырнули изъ мрака и подъѣхали къ нимъ... Не смотря на темноту, они разглядѣли Наталью Мартыновну, не смотря даже на ея халатъ и шапку.
   -- Баба?.. спросилъ одинъ.
   -- Баба, да не твоя, огрызнулся иранецъ.
   -- Гдѣ взяли?..
   -- А тамъ, гдѣ ея теперь нѣтъ... Эй, пріятель, отъѣзжай-ко подальше,-- ну, пошелъ!
   -- Ишь, молодая! полегче -- чего ты? у меня у самого ножъ близко... чего пугаешь!
   -- Это жена Атамкула, произнесъ иранецъ.-- Вотъ онъ вамъ дастъ, когда я разскажу ему, погодите... Онъ вамъ покажетъ!.. Ишь какіе охотники до чужихъ бабъ выпекались!
   -- Да мы что-же, мы только посмотрѣли... Мы развѣ до нея дотрогивались?..
   -- Гдѣ самъ?
   -- Въ Рустемовой саклѣ, въ саду сидитъ... только не идите: такой злой, что и подступиться нельзя, что-то съ Матъ-Ніазомъ не поладилъ.
   -- Намъ не страшно -- трогай!..
   Кавалькада въѣхала въ ворота, между двухъ приземистыхъ, широкихъ башенъ съ зубчатыми вершинами. Ноги лошадей застучали по плитному мощеному двору... Опять всадники нырнули въ какой-то темный, крытый проѣздъ, и потянулись гуськомъ другъ за другомъ по узенькой тропинкѣ, извивавшейся между абрикосовыми деревьями и кустами винограда.
   Впереди виднѣлось еще какое-то темное массивное зданіе... тамъ мигали на стѣнахъ красноватыя отраженія костровъ -- и слышались голоса... Иранецъ слѣзъ съ лошади, передалъ поводья джигиту, ощупалъ Наташу, какъ-бы удостовѣрился тутъ-ли она, и пошелъ пѣшкомъ къ входу въ Рустемову саклю...
   Всадники остановились и начали тоже слѣзать съ своихъ измученныхъ аргамаковъ. Впереди замелькали бѣлыя и красныя точки бумажныхъ фонарей... Кто-то торопливо шелъ имъ навстрѣчу...
   -- Аллахъ былъ къ намъ милостивъ... слышался голосъ иранца...
   

ГЛАВА IV.
Разладъ.

   Въ Хивѣ, въ окрестныхъ городахъ и селеніяхъ, по ставкамъ разбитыхъ и окончательно деморализованныхъ ханскихъ войскъ, въ этой общей неурядицѣ и паникѣ, охватившей все ханство, все низовье великой "Аму", начали ясно обрисовываться двѣ, совершенно противуположныя одна другой, партіи.
   Одна партія требовала мира, требовала немедленнаго прекращенія военныхъ дѣйствій, цѣною какихъ бы то ни было соглашеній съ русскими. Если бы послѣдніе предложили этой партіи самыя тяжелыя условія -- эти условія были-бы приняты безъ возраженія...
   Другая партія настаивала на продолженіи войны, и на продолженіи самаго упорнаго, фанатическаго сопротивленія.
   Приверженцы первой партіи совѣтывали хану послать къ русскимъ "мудрѣйшихъ людей", просить генерала изъ Ташкента остановиться, обѣщать все, что онъ пожелаетъ, и подкрѣпить свои обѣщанія клятвою. Они говорили, что русскихъ удержать силою уже невозможно. "Дуй ртомъ навстрѣчу урагана, удержи его!" приводили они это картинное сравненіе. "Если ханъ съ покорностью явится къ русскому генералу", предполагали они, -- "тотъ не захочетъ его конечной погибели и преложитъ гнѣвъ на милость". "Вотъ въ Бухарѣ, въ 1868 году, -- припоминали эти сторонники мира,-- тоже самое съ эмиромъ бухарскимъ, Мозофаромъ было: вѣдь ужъ какъ на него злы за Самаркандъ были, да за сговоры съ сосѣдними беками... Всѣ мы тогда думали, что послѣ зарабулакскаго боя пришелъ конецъ Мозофарову ханству; а попросилъ онъ покорности, поклонился, -- русскіе остановились, дальше не пошли. Правда, они у него полъ-ханства забрали, лучшую его половину, да все же кое-что и оставили, не все отняли. И теперь Мозофаръ спокойно себѣ въ Бухарѣ благоденствуетъ... А кому онъ обязанъ этимъ?-- все вѣдь бѣдному Рахмедъ-Инаку, что его на миръ подбивалъ, вопреки муллъ-горлановъ {"Рахмедъ-Инакъ-бекъ Заадинскій", уговорившій эмира бухарскаго заключить миръ съ нами въ 1868 году.-- Несчастный погибъ, имѣвъ несчастіе попасться въ руки инсургентовъ при набѣгѣ "Кататюра" на Заадинъ и Хатырчи.}. Послѣ-же еще сами русскіе эмиру помогли, совсѣмъ изъ бѣды выручили, когда сынъ его на отца войной пошелъ; города, отобранные имъ, выручили... И теперь эмиръ-Мозофаръ не своею больше, а русскою силою на ханствѣ держится... Такъ-то!"
   -- И хивинскаго хана, Сенъ-Рахинъ-Богадура, русскіе не тронутъ; оставятъ его-же въ Хивѣ царствовать, сами уйдутъ -- только порядки, можетъ, по своему заведутъ, новые.
   -- На все, на все соглашайтесь, лукавили они, -- русскіе уйдутъ, тогда опять втихомолку на старый ладъ повернуть можно... Когда еще русскіе спохватятся, замѣтятъ, да назадъ вернутся, много лѣтъ пройдетъ, много въ море воды Аму-дарьинской утечетъ... Вѣдь вотъ, между тѣмъ, послѣднимъ разомъ, когда Перовскій изъ Оренбурга ходилъ, и нынѣшнимъ, безъ малаго полъ-вѣка прошло, а въ такое долгое время можетъ и вѣтеръ станетъ дутъ иначе.
   -- Русскіе -- народъ не злопамятный; они покорность шибко любятъ; только не перечь имъ и выходи навстрѣчу, съ хлѣбомъ и подарками... А что ужъ тутъ намъ и перечить, когда на ихъ сторонѣ вся сила.
   -- Вся да не вся! отвѣчали сторонники сопротивленія, укоризненно поглядывая на трусовъ и людей забывшихъ, что они не въ бабьихъ рубахахъ.
   -- Сколько вѣковъ стоитъ Хива благочестивая! Въ ней лучшіе святые могилы свои построили. Къ ней со всѣхъ сторонъ тысячи ходжей, богомольцевъ собираются. Въ Хиву вольный народъ добычу свою привозитъ, и самъ богатѣетъ и городъ богатитъ... Не можетъ нога невѣрнаго попирать благочестивую землю хивинскую! Ни святые, ни пророкъ, ни даже самъ Аллахъ не попуститъ этого позора и посрамленія. Если онъ послалъ теперь испытаніе и кару на хивинскій народъ, то скоро надо ожидать отъ него и помилованія, а не вымаливать это помилованіе у невѣрныхъ собакъ, предупреждать волю Аллаха.
   -- Пусть все забираютъ русскіе силою, послѣ всегда отнять назадъ будетъ можно забранное, когда счастье повернется въ нашу сторону.
   -- Хану говорятъ: "уйти некуда!" -- не правда! Говорятъ: "все равну въ плѣнъ попадетъ къ русскимъ" -- не правда и это! А Мервъ на что, а тюркменскія вольныя степи?! Ханъ къ тюркменамъ уйти можетъ, а то такъ и къ самому хану кабульскому; такъ его "инглизы" поддержатъ, имъ это даже на руку будетъ... Мы вѣдь тоже кое-что да смыслимъ... Да развѣ русскіе пойдутъ дальше Хивы? это только дѣти такой вздоръ выдумать могутъ. Нѣтъ, они остановятся. Что имъ за охота въ тюркменскія степи забираться?! Они знаютъ, что въ степи эти дорога широкая, да назадъ оттуда узкая.
   -- И сюда-бы даже не пришли русскіе, еслибъ не наши безпорядки, да неурядицы... Песками-бы ихъ не пропустили, не то что на этотъ берегъ перебраться дали... Сами мы все грызлись между собою, да спорили, а дѣла не дѣлали настоящаго; потеряли головы -- оттого все и вышло, а не отъ силы русской.
   -- Вотъ какъ надо намъ теперь дѣйствовать: далеко отошли русскіе отъ своей земли; широкія, безводныя пустыни легли за ними;-- можно ихъ совсѣмъ теперь отрѣзать; замучить ихъ исподволь, истомить и погубить потомъ разомъ, однимъ дружнымъ натискомъ...
   -- Мало-ли русскихъ головъ торчало и гнило на копьяхъ, на этихъ же самыхъ стѣнахъ? Погодите, прійдетъ время, и мы увидимъ еще цѣлые ряды такихъ же стриженыхъ головъ...
   -- Пусть поднимется всякъ, кто въ силахъ взяться за ножъ; пусть даже старики и дѣти идутъ сражаться. Во всѣхъ мечетяхъ, на всѣхъ перекресткахъ молитесь объ одномъ: о побѣдѣ надъ невѣрными... Аллахъ смилуется и не станетъ губить въ конецъ своихъ дѣтей вѣрныхъ.
   На сторонѣ первой, мирной партіи, былъ Матъ-Ніазъ, подкрѣпленный осѣдлыми хлѣбопашцами и садоводами, народомъ городскимъ и торговымъ; къ сторонѣ противной, враждебной, требующей "хазавата", явно присталъ МатъМурадъ, а съ нимъ и вся вольница. Тюркмены отступили къ своимъ предѣламъ и выжидали: ханъ колебался между тою и другою стороною.
   

ГЛАВА V.
Матъ-Мурадова ставка.

   Верстъ двадцать не доѣзжая Хивы, по Хазаръ-Асиской дорогѣ, весь заросшій садами, таится кишлакъ Чаганакъ. Кишлакъ этотъ маленькій, всего изъ восьми сакель; сакли эти стоятъ по четыре на каждой сторонѣ улицы; съ крыши каждой изъ этихъ сакель на крыши противуположныхъ перекинуты тонкія жерди, а на жерди хворостъ настланъ, а сверху все циновками прикрыто; этотъ навѣсъ покрываетъ всю улицу; темно такъ въ ней, прохладно, и жители чаганакскіе съ утра и до ночи сидятъ въ своихъ лавкахъ, пользуясь этою тѣнью, заманивая ею всѣхъ проѣзжающихъ остановиться, покурить кальяна, напиться чаю и дать, тѣмъ временемъ, отдохнуть своей лошади.
   Чаганакцы всѣ торговые люди; держатъ кальяны, самовары, и торгуютъ всѣмъ, что только нужно всякому дорожному человѣку... Они и живутъ только этими дорожными людьми, а потому всякая остановка проѣзжаго, подъ тѣнью ихъ базара-улицы, приноситъ имъ, хотя и небольшую, за то вѣрную прибыль.
   Особенно доходны чаганакцамъ большіе арбяные обозы... Чуть только услышать они скрыпъ немазанныхъ осей по дорогѣ, сейчасъ торопятся раздуть уголья въ потухшихъ самоварахъ, подбросить хворосту въ огонь, въ холодное зимнее время... Выглядываютъ изъ-подъ своихъ навѣсовъ и ждутъ... И не спѣшатъ они другъ передъ другомъ зазывать къ себѣ проѣзжихъ, знаютъ, что на всѣхъ хватитъ; всего вѣдь только восемь лавочекъ -- "восемь караванъ-сараевъ" -- какъ они сами свои эти лавочки вели, чаютъ.

-----

   Въ настоящее время много народу чужаго занимало Чаганакъ; вся улица была запружена лошадьми, мѣста не было проѣхать по дорогѣ, не было мѣста и въ лавкахъ, даже во дворахъ, занятыхъ биткомъ, отъ воротъ, вплоть до заднихъ стѣнокъ.
   Только на этотъ разъ, отъ такого наплыва чужаго народу, чаганакцамъ выгоды не было. Самихъ хозяевъ даже не было дома, всѣ разбѣжались и попрятались; остались только два сѣдыхъ старика, которымъ и ходить уже было не подъ силу, не то что бѣгать.
   Со вчерашняго дня пришли сюда эти чужіе люди, заняли кишлакъ, да вотъ уже сутки какъ изъ него и не выходятъ. Весь кормъ, что только былъ заготовленъ, потравили лошадямъ, весь табакъ выкурили, весь чай выпили, все попріѣли... Хозяйничаютъ такъ, что послѣ хозяйства имъ въ годъ не поправиться.
   Это пришелъ самъ Матъ-Мурадъ съ своими конными и пѣшими. Мало у него уже и тѣхъ и другихъ осталось, все поразбрелось, кому куда глядѣлось охотнѣе; однако сотенъ до пяти еще насчитывалось вооруженнаго сброда... Слишкомъ мало, чтобы встрѣчать русскихъ боемъ; слишкомъ зато много для бѣдныхъ чаганакцевъ.
   Да объ этихъ послѣднихъ, впрочемъ, никто и не заботился.

-----

   Далеко слышенъ былъ шумъ и говоръ, несшійся изъ подъ чаганакскихъ навѣсовъ, звякало оружіе, ржали и грызлись злые тюркменскіе жеребцы, собаки хозяйскія выли подъ заборами; дымъ столбами валилъ изъ-за стѣнъ, коптя черные бока чугунныхъ и мѣдныхъ котловъ, блеяли бараны, сбитые въ кучу, у крайней сакли, звонко похлопывали ременныя нагайки джигитовъ...
   -- Аллахъ, Аллахъ! пронеси дальше и скорѣе эту тучу!.. молились, глядя на все издали, настоящіе чаганакскіе обитатели.
   Но Аллахъ вѣроятно не слышалъ ихъ жаркой молитвы -- Матъ Мурадъ не уходилъ и не уводилъ съ собою своей "тучи".
   Самъ датха {Датха (полководецъ).} занялъ вторую саклю, муллы Аманджула. Эта сакля была просторнѣе другихъ; на дворѣ у ней былъ вырытъ прудъ, а у пруда росли четыре тѣнистые карагача. Подъ этими карагачами и расположился Матъ Мурадъ, на разостланныхъ дорогихъ тюркменскихъ коврахъ; а по близости, въ томъ же дворѣ у стѣнъ, стояли его лошади и лошади его приближенныхъ нукеровъ... У воротъ сакли сидѣли два часовыхъ, въ темнокрасныхъ халатахъ, съ длинными ружьями, съ подвязанными къ стволамъ подсошками, и никого не впускали во дворъ, безъ особаго приказанія или разрѣшенія самого датхи. Много народу развелось двуличнаго и двуязычнаго за послѣднее время, нельзя было знать навѣрное -- съ добромъ или со зломъ идетъ человѣкъ, а потому никого. незнакомаго и не впускали, безъ строгаго опроса и провѣрки.
   Матъ Мурадъ не одинъ сидѣлъ въ своей ставкѣ, подъ карагачами; передъ разсвѣтомъ къ нему пріѣхалъ самъ Мулла Садыкъ съ своими киргизами. Извѣстный агитаторъ кочевниковъ привелъ съ собою до двухсотъ всадниковъ, рѣзко отличающихся своимъ видомъ отъ нукеровъ Матъ-Мурада.
   Большинство садыковцевъ были кызылъ-кумскіе киргизы; пришли они на приземистыхъ киргизскихъ лошадяхъ, одѣты были большею частію въ желтоватые халаты изъ верблюжьей ткани, и на головахъ у нихъ были лѣтніе малахаи изъ бѣлой тонкой кошмы.
   Киргизы особнякомъ держались отъ тюркменъ и нукеровъ; они расположились по степному: стреножили коней и пустили ихъ прямо на траву, за околицею кишлака; человѣкъ десять стали поочередно сторожить пасущійся табунъ, а остальные разсѣлись группами на самомъ солнцепекѣ; огни разложили и начали потрошить пригнанныхъ съ собою барановъ.
   Мулла-Садыкъ былъ одѣтъ какъ самый простой киргизъ, въ такомъ же халатѣ верблюжьемъ, въ такой же войлочной шапкѣ, въ красныхъ штанахъ, вышитыхъ цвѣтнымъ шелкомъ, потертыхъ и засаленныхъ... Онъ прилегъ на коврѣ, щурясь поглядывалъ вокругъ своими узко-прорѣзанными, настоящими киргизскими глазами, и съ хрипѣніемъ пропускалъ сквозь зубы струю кальяннаго дыма...
   Матъ Мурадъ сидѣлъ сановито, безпрестанно поглаживая густую, черную бороду съ просѣдью и сердито хмуря совершенно сѣдыя брови... Онъ былъ видимо раздраженъ и говорилъ рѣзко, пересыпая разговоръ бранью. Садыкъ-же... казалось, совершенно равнодушно относился къ предмету разговора; только скулы его, сильно выдававшіяся, слегка вздрагивали и на узкихъ губахъ показывалась, по временамъ, не то насмѣшка, не то гримаса отъ боли -- вѣрнѣе послѣднее, потому что старая рана, полученная имъ еще пять лѣтъ тому назадъ подъ Хатырчами, все еще не заживала какъ слѣдуетъ, и часто открывалась вновь, особенно въ жаркое лѣтнее время.
   Кромѣ этихъ вождей, непреклонныхъ сторонниковъ сопротивленія русскимъ, еще пришло на совѣтъ нѣсколько человѣкъ и съ ними Ата Назаръ ханъ, высокій тюркменъ іомудъ, впослѣдствіи передавшійся русскимъ, и даже оказавшій намъ не мало услугъ, не въ пользу своихъ соотечественниковъ... Тутъ же сидѣлъ и посланный отъ Матѣніаза, Каримъ Ходжа, въ большой чалмѣ и свѣтло-зеленомъ шелковомъ халатѣ, обличавшемъ его духовный санъ. Не смотря, впрочемъ, на этотъ санъ, Каримъ-Ходжа былъ вооруженъ съ ногъ до головы, и около него лежало двуствольное тульское ружье, съ придѣланною къ нему новою ложею, позолоченною и раскрашенною. по золоту красками.
   Одинъ изъ нукеровъ только-что поставилъ передъ вождями блюдо съ пловомъ; два мальчика въ красныхъ халатикахъ и золотыхъ шапочкахъ услуживали гостямъ, подавая кальяны, ловко шныря между сидящими... Головки этихъ мальчиковъ не были обриты по мусульманскому обряду, а заплетены въ косички и выбивались изъ-подъ шапочекъ, придавая лицамъ ихъ довольно миловидную женственность, такъ что мальчики напоминали своимъ видомъ скорѣе дѣвочекъ... Это были "Минъ" и "Балта Ніазъ", любимые пажи Матъ-Мурада.
   -- Хазаръ-Аспъ безъ боя отдали -- бабы! По такимъ-то дорогамъ не могли задержать русскихъ, пока я ле подойду... бабы вы, не батыри!.. произнесъ Матъ-Мурадъ.
   -- А ты бы еще дольше сидѣлъ у хана, -- милостей выщашивалъ! скривилъ губы Садыкъ.
   -- Что мнѣ ханскія милости! тьфу!.. Матъ-Мурадъ презрительно сплюнулъ, -- самъ ханъ теперь мною держится, моею живетъ милостью...
   -- Не ты одинъ хану слуга и помощникъ, словно про себя проговорилъ посланный отъ Матъ-Жаза.
   -- Ты уже не говори! Вы тамъ съ своими давно-бы пошли хвосты цѣловать у гяуровъ: перетрусили ихъ пушекъ, все отдать готовы... Ты мнѣ не говори!.. Накинулся на него Матъ-Мурадъ.
   -- Время покажетъ, чьи глаза лучше вдаль смотрятъ, покойно отвѣтилъ Каримъ-Ходжа.
   -- Еслибы не нашъ разладъ, еслибы дружнѣе за дѣло брались, еслибъ между нами собакъ двуязычныхъ не развелось,-- русскимъ и до Аму не дойти-бы. Кто ихъ на Сардыба-куль пустилъ? чьи трусы, какъ зайцы отъ волка, по степи скакали?-- вы все, наемники! ты вѣдь былъ съ ними, ты тогда еще по совѣту Ніаза все дѣлалъ.
   -- Со мною не много людей было... Тюркмены силою стояли, да ушли прежде -- Садыкъ за ними; что я одинъ дѣлать буду?
   -- Я ушелъ, когда Атамкулъ повернулъ спину, улыбнулся Садыкъ.-- Мнѣ нѣтъ разсчета попасть въ русскіе когти... Сами мое дѣло знаете. "Волкъ не пойдетъ къ пастухамъ, когда не его, а ихъ сила".
   -- То-то вотъ все и бѣжите отъ первой сшибки... Каики даже съ того берега не позабирали -- русскимъ оставили...
   -- Кто отъ того, кто отъ другаго, оглянулся Садыкъ, будто высматривалъ: нѣтъ-ли еще кого здѣсь по близости, посторонняго.-- Другому можетъ быть разсчетъ былъ безъ боя уступить поле...
   -- Кому это? сдвинулъ брови Матъ-Мурадъ.
   -- Не тебѣ,-- чего ѣшь глазами!?.. тебѣ русскіе денегъ не платятъ... А можетъ быть пытались... а?!..
   Покосился Садыкъ пристально на хозяина ставки, такъ и пронизалъ его глазами...
   -- Я-бы съ живаго съ него кожу содралъ, крикнулъ Матъ Мурадъ, -- еслибъ зналъ навѣрное! А то, положимъ, идетъ молва, бродятъ по народу слухи... Только не всегда этимъ слухамъ вѣрить можно.
   -- Гдѣ онъ теперь шляется?
   -- Пріѣзжали люди, на Шейхъ арыкѣ стоялъ, потомъ сюда перешелъ, на Мерискую дорогу. Теперь близко стоитъ...
   -- Что, сюда не пріѣзжалъ? Его давно не видно.
   -- Давно что-то; все какъ будто умышленно прячется, на глаза не показывается... Я посылалъ звать.
   -- Видно совѣсть не чиста, процѣдилъ Садыкъ.-- Вотъ и прячется.
   -- Ужъ поймаю я его, если только вѣрно, что народъ толкуетъ. Посидитъ онъ у меня на колѣ: безъ суда ханскаго обойдусь... На-дняхъ вотъ слово ему сказалъ, онъ огрызнулся. Счастье его тогда, что со мною народу мало было, у него больше... А то бы онъ заговорилъ со мною другимъ голосомъ.
   -- Оттого вотъ, что всѣ вы другъ друга на колъ сажать собираетесь, отъ того и пришлосьнамъ миру просить у русскихъ, произнесъ Каримъ Ходжа.-- Сами вы виноваты во всемъ, сами же намъ поправить дѣло своимъ задоромъ мѣшаете... Этотъ вотъ все на него, за старые счеты, зубы остритъ, кивнулъ онъ на Садыка, -- ты вотъ тоже не ладишь съ нимъ, грозишься коломъ; а ему передадутъ -- поневолѣ его отъ общаго дѣла въ сторону тянетъ. Вѣрьте мнѣ, вѣрьте Матъ-Ніазову слову: "лучше какой ни на есть миръ сърусскими, чѣмъ конечная гибель и разореніе!"
   -- Старая пѣсня! Намъ прежде ее пѣвали, а выходило по нашему, не по вашему.
   -- Посмотримъ...
   -- Вамъ хорошо, заговорилъ Садыкъ, словно такъ про себя, ни къ кому особенно не обращаясь,-- вамъ хорошо: помиритесь вы съ русскими, васъ не тронутъ, земель вашихъ, садовъ и сакель не отберутъ, нищими не сдѣлаютъ,-- будете вы попрежнему жить и привольно и покойно; развѣ только силы да власти прежней не будетъ... Вамъ хорошо... А вы въ мою кожу влѣзьте... Врагъ я ихъ заклятый, давній. Мнѣ въ руки къ нимъ попасться -- живому небыть... Моего добра мнѣ крохи не оставятъ; мнѣ миръ вашъ не на руку: все равно пропадать приходится. Когда уже вся сила выйдетъ, живъ буду, уйду въ Мервъ, къ текинцамъ, и оттуда стану выглядывать и выжидать, когда въ нашу сторону повернется счастье... Вотъ что я сдѣлаю, это вѣрно!..
   -- Атамкулъ не такъ думаетъ... проворчалъ Матъ Мурадъ.-- Ему, можетъ, отъ "бѣлыхъ рубахъ" большой бѣды не будетъ, они вѣдь не злопамятны...
   -- Давно онъ уже хлопочетъ о томъ, да хитеръ, не попадается, а ужъ я его подкараулю, собака перебѣглая!
   -- Такъ какое же слово твое послѣднее Мата Ніазу? поднялся на ноги Каримъ-Ходжа.
   -- Все то же, обернулся къ нему, не вставая, Матъ-Мурадъ.-- А хану скажи: "не слуга я ему, коли русскимъ рабомъ сдѣлается". Такъ скажи -- не мѣняй мои слова на другія, мягкія,-- слышишь?..
   -- Сумасшедшій! пожалъ плечами Каримѣ Ходжа и пошелъ къ воротамъ.
   А тамъ уже его нукеры выводили со двора лошадей, высокихъ аргамаковъ, покрытыхъ роскошными цвѣтными попонами, гремящихъ подвѣсками и кистями уздечекъ...
   Сталъ Каримъ-Ходжа садиться на лошадь, одинъ нукеръ стремя держалъ, другой подсаживалъ старика. Выпрямился тотъ на сѣдлѣ, придержалъ разгорячившагося коня, осадилъ его и снова посмотрѣлъ на Мата Мурада, словно этимъ взглядомъ требовалъ отъ него послѣдняго, рѣшительнаго отвѣта.
   -- Аллахъ да благословитъ путь твой! не безъ ироніи произнесъ Матъ-Мурадъ и махнулъ рукою.
   Каримъ-Ходжа съѣхалъ со двора, окруженный своею свитою... Съ трудомъ протискались всадники по загроможденной улицѣ, выбрались на дорогу и погнали ходкимъ проѣздомъ, по направленію къ хивинскимъ садамъ, чуть-чуть синѣвшимъ на горизонтѣ.
   -- Пора и мнѣ, съ трудомъ поднялся Садыкъ, приложилъ, пальцы къ губамъ и пронзительно свистнулъ...
   Такъ свистятъ табунщики, когда хотятъ заставить разомъ встрепенуться весь косякъ; отъ такого свиста, разбредшіеся по степи, кони вздрагиваютъ, настораживаютъ уши и начинаютъ сбѣгаться въ кучи, предчувствуя какую нибудь скрытую опасность. Это свистъ предостереженіе...
   Свисту Садыка отвѣчалъ такой-же, за воротами; потомъ еще, дальше; потомъ еще донесся чуть-чуть слышный отголосокъ. Киргизы, сторожившіе табунъ, начали стягивать свою цѣпь... Степной бивуакъ закопошился.
   -- Въ Мервъ собираешься? усмѣхнулся Матъ-Мурадъ.
   -- Нѣтъ, пока еще здѣсь пошатаюсь: съ пустыми руками нечего въ чужой край собираться, нахально произнесъ Садыкъ.-- Еще кое-кого пощупаю.
   -- Своихъ?..
   --Кого придется. Ты вотъ, спроси Ата Назаръ хана, гдѣ онъ сорокъ четыре верблюда навьючилъ и куда отослалъ? можетъ въ тѣхъ мѣстахъ и про меня осталось.
   -- А ты видѣлъ? сердито проговорилъ тюркменъ.-- А коли видѣлъ, другимъ не говори -- я вотъ про тебя молчу-же...-- Да по мнѣ хоть всему свѣту труби!.. Заверну къ Атамкулкѣ, поболтаю съ нимъ... Мы вѣдь пріятели.
   Въ голосѣ Садыка звучала самая злая иронія.
   -- Да что-же я -- одинъ, что-ли, дожидаться русскихъ буду? гнѣвно вскочилъ Матъ-Мурадъ, глаза у него загорѣлись, сѣдая борода затряслась отъ злости...
   -- Загороди имъ дорогу, держи ихъ на мѣстѣ, а мы -сзади пособимъ.-- Гайда!..
   Согнулся Садыкъ на сѣдлѣ, щелкнулъ нагайкой и юркнулъ въ ворота.
   -- Отходи-ка къ Хивѣ лучше, чѣмъ здѣсь стоять, посовѣтывалъ Матъ-Мураду Ата-Назаръ-ханъ.
   -- Еще посчитаемся, проговорилъ упрямый датха.-- Вотъ смотри: въ тучахъ, въ туманную полосу солнце садится, а ты знаешь какъ оно завтра поднимется?.. Все въ волѣ Аллаха -- и гнѣву его когда нибудь конецъ да будетъ...
   Задумался Матъ-Мурадъ, глядя какъ багровѣло вечернее небо. Синія тѣни поползли отъ стѣнъ и деревьевъ, ярче засвѣтилось подъ навѣсами костровое зарево... Стихалъ бивуачный шумъ -- и ночная свѣжесть, возбуждая легкую дрожь, пробиралась подъ двойные, ватные халаты.
   Вдругъ, послышались два короткихъ выстрѣла; потомъ тревожные голоса... "Кто, что? Лови его, лови!.. перехватывай черезъ дорогу... не уйдетъ... держи!.."
   Это были крики погони; они слышались все ближе и. ближе.
   

ГЛАВА VI.
Гаремъ Муллы Атамкула.

   -- Здравствуй! сказалъ Атамкулъ и обнялъ Наталью Мартыновну за шею.
   Та не сопротивлялась и стояла какъ окаменѣлая.
   Одинъ изъ джигитовъ поднялъ бумажный промасленный -фонарь и поднесъ его почти къ самому лицу несчастной женщины.
   -- Она мертвая! вскрикнулъ ренегатъ и отшатнулся.
   Лицо Наташи было блѣдно какъ полотно; глаза смотрѣли тускло, неподвижно, даже ротъ полуоткрылся какъ у покойницы, нижняя челюсть отвисла, словно мускулы лица потеряли уже способность движенія.
   Казалось, она даже не дышала.
   Это былъ дѣйствительно мертвецъ, но мертвецъ страшный, стоящій на ногахъ безъ посторонней помощи...
   На суевѣрнаго дикаря напалъ какой то мучительный страхъ... Атамкулъ отступилъ шага на два назадъ...
   Наташа пошатнулась, едва только онъ снялъ съ ея плеча -свою руку.
   -- Это ничего, это отойдетъ, суетился иранецъ,-- это она съ усталости... столько ѣхали... Она ничего... крѣпкая баба, хорошая баба... совсѣмъ джигитъ... Это ничего...
   Богъ вѣсть, что происходило въ эту минуту въ душѣ Атамкула... Только онъ отодвинулся еще дальше, въ самую темь, куда не достигалъ свѣтъ фонаря, и отвернутся...
   -- Веди въ саклю... туда, къ тѣмъ, глухо и хрипло проговорилъ онъ,-- Тамъ женщины есть, веди туда...
   Тупой, мягкій стукъ упавшаго на землю тѣла -- вызвалъ изъ груди Атамкула пронзительный, раздирающій вопль; но онъ не трогался съ мѣста -- онъ дрожалъ и боялся даже взглянуть на упавшую...
   -- Неси!.. бери на руки... Неси!.. крикнулъ онъ и бѣгомъ бросился черезъ садъ, прямо въ ту саклю, откуда еще неслись голоса его джигитовъ, доѣдавшихъ руками какое-то жирное, мясное варево...
   Иранецъ съ однимъ изъ пріѣзжихъ подняли Наташу и понесли. Впотьмахъ трудно было что-нибудь различить впереди, но скоро иранецъ толкнулся объ шероховатую поверхность стѣны, ощупалъ засовъ калитки, отворилъ ее -- и всѣ трое очутились въ еще болѣе густомъ мракѣ; даже звѣзды, усѣявшія ночное небо, исчезли... Всѣ трое были подъ крышею.
   -- Эй, вороны, огонь зажигай!.. чего притаились?.. ну, проворнѣй!.. распорядился иранецъ.
   Послышался пугливый женскій шопотъ и шелестъ въ углу...
   -- Я принесу фонарь... съ ними не скоро управишься, произнесъ джигитъ, и сталъ осторожно опускать на полъ ноги Натальи Мартыновны.
   Въ темнотѣ заискрилась красноватая точка, около этой точки чуть-чуть обозначились сухія губы беззубаго рта и конецъ старушечьяго носа.-- Искра стала разгораться, -- пучокъ сухихъ щепокъ затрещалъ, охваченный пламенемъ, и, наконецъ, ярко вспыхнулъ; пятнистый, мигающій свѣтъ озарилъ все окружающее.
   Это была сакля, довольно богато убранная, сообразно съ мѣстными условіями роскоши: стѣны ея были гладко выштукатурены алебастромъ и расписаны аляповатыми узорами въ видѣ цвѣтовъ и какихъ-то фантастическихъ листьевъ; на брусчатомъ потолкѣ блеснуло даже что-то похожее на позолоту. Мягкій войлокъ покрывалъ сплошь весь полъ сакли, а у стѣнъ были разостланы пестрые ковры и стеганыя ватныя одѣяла. Посрединѣ, на непокрытомъ пространствѣ, виднѣлась груда золы, а рядомъ вязанка хвороста и соломы. Тутъ же стояла разная домашняя посуда съ остатками ужина и мѣдные луженые кунганы съ чаемъ. Кошма, по близости очага, была усѣяна огрызками дынныхъ корокъ и фисташковой шелухою... Неконченная работа -- какія-то красныя тряпки -- валялись тутъ же, и молодой ощипанный котенокъ выглядывалъ изъ-подъ этихъ тряпокъ на вошедшихъ, щуря на свѣтъ свои зеленоватые глазки...
   Въ саклѣ были три женщины: двѣ еще молодыя, которыя закрылись съ головами своими сѣро-синими халатами и, прижавшись въ уголъ, выглядывали оттуда съ еще болѣе пугливымъ выраженіемъ чѣмъ котенокъ, и старуха, безобразная, желтая, съ лицомъ, изуродованнымъ оспою и лишаями, торопливо вставлявшая въ мѣдный подсвѣчникъ огарокъ сальной свѣчки... Работа эта у ней не ладилась, догоравшая щепка обжигала пальцы, свѣча скользила въ дрожащей рукѣ...
   -- А вотъ и фонарь! вошелъ въ саклю джигитъ и покосился въ ту сторону, гдѣ сидѣли молодыя.-- Ишь, съежились! проворчалъ онъ, вѣшая фонарь на крюкъ, у самой двери...
   -- Ступай, ступай... чего глазѣешь?.. ступай! прошамкала старуха.-- Закона нѣтъ сюда ходить... ступай!.. зачѣмъ пришли чужіе мужчины?.. кого принесли?.. кто позволилъ?..
   -- Погоди, дай поглядѣть... усмѣхнулся джигитъ...
   -- Нечего глядѣть... Скажу завтра хозяину -- онъ тебѣ покажетъ.-- Ступай!
   -- Чего ступай!.. Все равно намъ отдадутъ -- тѣхъ-то... Мы ему новую привезли; -- такую, что послѣ нея онъ и смотрѣть на ту падаль не станетъ...
   -- Самъ ты падаль, дохлая собака! отозвалась одна изъ женщинъ, горловымъ, нѣсколько хриплымъ голосомъ.
   -- Откуда привезли?.. полюбопытствовала другая.
   -- Русская... не везли -- сама ѣхала. Да вотъ что-то съ дороги расхворалась; ишь -- пластомъ лежитъ, ужъ сколько мы возились съ нею, дорогою-то...
   -- Ты-то много возился! огрызнулся иранецъ, -- ступай, я тутъ безъ тебя все справлю; уходи, а то пожалуй самъ какъ бы не вернулся. И что это только съ нимъ сдѣлалось?! то ждалъ не дождался, а то вдругъ -- ушелъ и не поглядѣлъ даже!..
   -- Молодая!.. шамкала старуха, присѣвъ на корточки и разсматривая лицо лежащей... Она безцеремонно повернула голову Наташи къ свѣту и стала ощупывать крючковатыми пальцами ея грудь, плеча и руки.-- Молодая -- еще совсѣмъ не старая... Вѣдь онѣ, эти русскія, не скоро старятся... У насъ вотъ была одна, такъ до сорока лѣтъ хорошая еще баба была, свѣжая; другимъ нашимъ даже смотрѣть завидно было... чуть разъ было не удавили съ зависти...
   -- Ты вотъ прибери ее какъ слѣдуетъ, -- я, видишь, тебѣ живую сдаю... видишь, дышитъ еще... гляди сама... Завтра чтобъ совсѣмъ годилась -- помой и одѣнь, какъ очнется... Атамкулъ-Мулла прійдетъ, чтобы какъ слѣдуетъ встрѣтила... Уложи ее покойнѣе, да покрой чѣмъ потеплѣе, голову намочи -- это помогаетъ... Жаль водки русской нѣту... а то бы очень хорошо... я знаю... Пятки натри перцемъ, это тоже оттягиваетъ...
   -- Уходи, уходи!-- мы и безъ тебя знаемъ, что дѣлать надо,-- недаромъ на свѣтѣ шестой десятокъ живу!-- Уходи, да скажи тамъ всѣмъ, чтобы въ дверь не толкались; покою не даютъ, псы голодные!.. Я запру дверь засовомъ изнутри, а ты все-таки скажи имъ... Ступай!
   -- Ну, такъ гляди-же,-- я тебѣ ее живую сдалъ, помни, еще разъ повторилъ иранецъ.-- Ну, будь здорова -- прощай!
   -- Иди!..
   Иранецъ попятился задомъ къ двери, еще разъ взглянулъ на добровольную плѣнницу и вышелъ изъ сакли, плотно прихлопнувъ за собою низенькую рѣзную дверь, украшенную крупными шляпками гвоздей, вбитыхъ какъ попало, безъ рисунка и симметріи...
   Женщины остались теперь однѣ.

-----

   Едва только, мужчины ушли и старуха плотно заперла за ними дверь сакли, какъ любопытство -- эта преобладающая страсть женщинъ вообще и азіатскихъ въ особенности -- охватило обѣихъ женъ Муллы-Атамкула.
   Онѣ однимъ прыжкомъ, какъ кошки, подскочили къ Наташѣ и принялись ее разсматривать. Женщины сбросили съ себя свои верхніе халаты и остались въ однѣхъ длинныхъ шелковыхъ рубахахъ... Свѣтъ фонаря ярко освѣщалъ обѣ эти оригинальныя головы...
   Одна изъ нихъ, та, что переругивалась съ джигитомъ, была персіянка -- высокаго роста, съ красивыми, рѣзкими чертами лица. Большіе черные глаза съ синеватыми бѣлками, окаймленные длинными рѣсницами, смотрѣли нѣсколько дико и даже отталкивающе. Въ этомъ взглядѣ постоянно мѣнялись два преобладающія выраженія -- злости и какого-то особеннаго, рабскаго страха... Такъ смотритъ собака, когда ее наказываетъ нехозяйская рука; она вотъ-вотъ готова укусить эту руку, она такъ и ловитъ удобную минуту для этой цѣли -- и вмѣстѣ съ тѣмъ страхъ передъ этою рукою беретъ верхъ, парализуя способность къ сопротивленію... Даже въ визгѣ и ворчаніи, -- то злобномъ, то просительномъ,-- слышатся отголоски этой борьбы, этого колебанія между злобою и боязнью...
   Оторочка красной шапочки, унизанная металлическими подвѣсками, сдвинувшись на лобъ, почти на самыя густыя, черныя брови, придавала всему лицу еще болѣе непривѣтливое выраженіе... Крупный, длинный носъ, съ красиво прорѣзанными, дрожащими ноздрями -- напоминалъ что-то хищное, а между тѣмъ ротъ улыбался самою доброю, симпатичною улыбкою; даже окрашенные черною краскою зубы не безобразили этого рта, не искажали граціозныхъ его очертаній...
   Черныя косы выбивались изъ-подъ шапочки и, покрытыя металлическими цѣпными украшеніями, звонили при каждомъ движеніи женщины. Въ ушахъ продѣты были массивныя серьги, доходящія до самыхъ плечъ, на шеѣ пестрѣли и сверкали цѣлые ряды стеклянныхъ бусъ, а вся грудь красной рубахи ушита была золотыми и серебряными монетами, расположенными довольно красивымъ, оригинальнымъ узоромъ. Длинные, тонкіе пальцы были тоже унизаны перстнями, съ преобладающими бирюзою и сердоликомъ; ногти ея, тоже какъ и зубы, были выкрашены, только не черною, а ярко-красною, кровавою краскою.
   Персіянка была еще молода, лѣтъ семнадцати, не больше; ея рубаха, не стянутая поясомъ, обрисовывала стройныя, упругія формы... Она была любимѣйшая изъ женъ Муллы-Атамкула -- и понятно, съ какимъ чувствомъ страха и ревности осматривала она теперь свою, вновь привезенную, соперницу...
   Она словно сравнивала себя съ нею, она отыскивала и въ себѣ и въ ней -- все, что можетъ быть въ ея пользу, и повидимому не совсѣмъ осталась довольна этимъ вопросомъ... Больше всего ее смущали длинные, шелковистые волосы Наташи, свѣтло-русые, переливающіеся при свѣтѣ фонаря такимъ нѣжнымъ блескомъ... Она пальцами перебирала эти волосы, взвѣшивала ихъ на рукѣ, измѣряла длину косъ... и вдругъ расхохоталась...
   Зоркіе глаза ревнивицы замѣтили въ этихъ нѣжныхъ локонахъ нѣсколько сѣдыхъ волосковъ, и это открытіе вызвало такой энергичный припадокъ веселости.
   -- Ну, чего заржала, кобыла иранская; замахнулась на нее старуха.-- Молчать!.. я тебя!..
   -- Сама ударю -- смотри! сверкнула на нее глазами персіянка, однако немного отшатнулась и замолчала.
   -- Ишь, звонкая! ворчала старуха, наливая воды изъ глинянаго кувшина въ плоскую чашку.-- Завѣсь-поди дверь ковромъ, опять кто-то въ щель заглядываетъ... Я вѣдь слышу.
   Другая жена Муллы-Атамкула была киргизка. Стоило только разъ взглянуть на эти выдающіяся скулы, на эти глаза, узко прорѣзанные, живые, бѣгающіе на эти яркобѣлые, крупные зубы, чтобы не сомнѣваться въ ея происхожденіи. На головѣ этой дочери степей навернутъ былъ громадный бѣлый тюрбанъ (джавлукъ) съ концами висѣвшими до плечъ и обшитыми золотою бахромою, -- это была женщина толстая, ожирѣлая, и ея бешметъ плотно облегалъ массивныя, округленныя формы...
   Удовлетворивъ своему любопытству, киргизка усердно принялась помогать старухѣ въ уходѣ за больной. Она намочила уже конецъ полотенца въ водѣ съ уксусомъ, распустила поясъ Наташи, стащила съ ея ногъ тяжелые мужскіе сапоги, приподняла голову и подложила круглую цилиндрическую подушку.
   Добрая женщина даже поцѣловала при этомъ нѣсколько разъ свою паціентку и подвинула ближе къ огню чайникъ, чтобъ послѣ напоить Наташу горячимъ чаемъ, когда та очнется отъ своего обморока.
   Она со старухою только и возилась около русской женщины, между тѣмъ какъ иранка, окончивъ свой осмотръ, усѣлась опять къ стѣнѣ, обнявъ руками свои колѣна и положивъ на нихъ свой подбородокъ.
   Въ душѣ киргизки на мгновеніе только шевельнулось ревнивое чувство -- и тотчасъ погасло, едва только она разглядѣла истомленныя, печальныя, полныя самой глубокой горести, хотя и безжизненныя, черты лица новой обитательницы гарема Муллы-Атамкула.
   Наташу раздѣли совсѣмъ -- и стали вытирать все ея тѣло теплою водою съ уксусомъ, потомъ покрыли ее ватнымъ одѣяломъ...
   -- Теперь она уже ожила, проговорила старуха, -- она уже не мертвая; смерть ушла, сонъ пришелъ... Она спитъ... видишь, какъ хорошо дышитъ?.. Она спитъ... Ну, и пускай спитъ, а потомъ я разбужу ее и одѣну... Я знаю когда будить нужно будетъ... Завтра же совсѣмъ будетъ здорова -- и Мулла мнѣ подарокъ дастъ, и тебѣ дастъ, Айбулганъ,-- а той не дастъ, та ничего не дѣлала, такъ только сидѣла, да смотрѣла какъ другія работаютъ...
   Старуха злобно покосилась въ ту сторону, гдѣ сидѣла персіянка...
   -- Джелли тоже работала, она голову мочила, заступилась за подругу киргизка Айбулганъ,-- я сама видѣла...
   -- А я слышала, какъ она шептала и что такое шептала въ это время; если я только заикнусь объ этомъ хозяину, онъ ей и минуты не дастъ жить, велитъ зарѣзать... Я слышала.
   -- Что-же ты слышала? тихо спросила персіянка.
   -- А то, что слышала...
   -- Что-же я сказала?..
   -- "Давнуть бы ее разъ за горло хорошенько -- вотъ бы и не ожила" -- вотъ что ты сказала... Что, развѣ не такъ?.. Я хоть и стара, да еще не оглохла.
   -- А что-жъ, я и Атамкулу скажу то же, какъ только прійдетъ ко мнѣ, такъ и скажу. Онъ любитъ меня; онъ еще вчера говорилъ мнѣ, что лучше меня нѣтъ женщины на свѣтѣ. Еще посмотримъ, чей верхъ будетъ: мой или ея... Еще посмотримъ... Айбулганъ хорошо! Онъ и безъ того на нее рѣдко взглядывалъ; ей все равно...
   -- Молчи, носатая ворона! Карга! накинулась на персіянку Айбулганъ.
   -- А ты безносая... вишь торчитъ точно пуговица на животѣ, кромѣ скулъ да зубовъ ничего и не видно.
   -- Смотри, не попадись на эти зубы!.. взвизгнула киргизка...
   -- Тише, вы! что орете!.. закричала старуха.-- Опять драться какъ утромъ собираетесь... Вонъ еще старыя царапины не зажили... Молчать!
   Эта выходка нѣсколько успокоила раздраженныхъ женщинъ и предотвратила на этотъ разъ драку, обыденное явленіе гаремной жизни..
   Наталья Мартыновна застонала во снѣ и пошевелилась.
   -- Что, разбудили?.. гадины!.. ей теперь спать надо, а вы шумъ подняли... Тише! можетъ не проснется еще; тише сидите...
   -- Сказку разскажи, вотъ мы и будемъ сидѣть, да слушать... предложила сразу успокоившаяся Айбулганъ...
   -- Погоди!.. ворчала все взволнованная, злопамятная Джелли...
   -- Ну, слушайте... произнесла старуха и еще разъ наклонилась надъ лицомъ спящей, прислушалась, откашлялась и начала тихо, почти шепотомъ.
   Обѣ слушательницы придвинулись поближе.
   Старуха говорила тихо, словно ворчала что-то себѣ подъ носъ.-- Айбулганъ, забывши ссору, положила свою голову на колѣна персіянки, та опустила глаза и сидѣла неподвижно, перебирая пальцами концы своихъ косъ... Монеты на ея груди чуть-чуть побрякивали, при каждомъ дыханіи женщины. Нѣсколько ночныхъ бабочекъ и мотыльковъ кружили около фонаря, щелкаясь о его промасленную бумагу.
   Въ углу сакли тихо вздохнуло что-то, невидимое за складками ковра и большой шелковой подушкой...
   Старуха начала свою сказку.
   

ГЛАВА VII.
Сказка о ханѣ-женщинѣ *).

*) Сказка эта, переведенная подстрочно, передана мнѣ въ нѣсколько сокращенномъ видѣ.

   -- "Давно это было, разсказывала старуха.-- На землѣ совсѣмъ все не такъ дѣлалось, какъ теперь, совсѣмъ иные порядки, иные обычаи... Все иное.-- Даже люди былинные, на теперешнихъ людей вовсе не похожіе...
   -- Ну; какую начала!.. недовольнымъ тономъ затянула Айбулганъ.-- Это больно короткая -- скоро кончишь... А ты такую разскажи, чтобы до самаго утра хватило-бы...
   -- Конца у сказки нѣту, внушительно замѣтила разсказчица.-- Конецъ всякой сказки у сказочника на языкѣ; хочу -- коротко кончу, хочу -- на трое сутокъ позатяну... Молчи, значитъ, и слушай...
   -- Все равно вѣдь тебѣ -- скоро захрапишь!.. улыбнулась Джелли.-- Вонъ ужъ и теперь глаза какъ щелки сдѣлались...
   -- Ты не спи, глазастая,-- я не засну...
   -- Опять!.. Да замолчите-же, сороки-тараторки... цыцъ!.. Замолчали и притихли.
   -- "Да, продолжала старуха, -- совсѣмъ все было не по нынѣшнему... Ханомъ надъ всей землей была, тогда женщина -- баба; и всѣ слуги ханскіе, старшіе, самъ даже "диванъ-беги", были бабы...
   Джелли глубоко вздохнула, словно пожалѣла, позавидовала тѣмъ временамъ. Айбулганъ клюнула носомъ, но поправилась, выпрямилась и протерла кулаками свои косопрорѣзанные глазки.
   -- "Хана того, женщину, звали "Занай" и жила она въ большомъ городѣ "Самирамѣ"; городъ этотъ не на землѣ стоялъ, а на тысячи высокихъ столбахъ, и никто не могъ ни попасть въ этотъ городъ, ни назадъ спуститься, пока ему не подадутъ лѣстницы... Оттого и городъ этотъ крѣпко держался, что высоко до него было: никакой тюркменъ не могъ достать, съ самой большой лошади, самою длинною пикою...
   "Женщины въ этомъ городѣ всѣмъ заправляли, а мужчины такъ вотъ, какъ мы, сложа руки сидѣли и ничего не дѣлали,-- только спали, да ѣли, да дѣтей еще няньчили -- и то мальчиковъ, а дѣвочекъ въ ханскій дворецъ всѣхъ сносили, и за тѣми былъ уходъ совсѣмъ особенный.
   "Всѣхъ мальчиковъ, что родятся въ годъ, считали, и оставляли въ живыхъ только изъ ста одного, а прочихъ выбрасывали, -- и пожирали ихъ волки, тигры, да птицы хищныя.
   "Такой уже былъ заведенъ порядокъ, никто противъ этого порядка не могъ и слова сказать:-- отсчитаютъ сотню, приведутъ слѣпую старуху,-- она сама уже выберетъ того, кому живымъ оставаться.
   "Разъ пришло время родить самой Занай -- хану Самирамскому... Долго гадали тогда всѣ: мальчика родитъ ханъ, или дѣвочку? Всѣ говорили, что навѣрное дѣвочку; одна только женщина, именно та самая слѣпая старуха, завѣряла, что будетъ "мальчикъ". Сказала старуха слѣпая это слово, "мальчикъ" то-есть, и заплакала, да такъ горько заплакала, что полились у ней слезы внизъ, на землю, потекли по всѣмъ тысячи столбамъ и пыль дорожную смочили у ихъ подножій...
   -- "О чемъ же ты такъ плачешь? спросили старуху старшіе слуги и совѣтники хана-женщины, Заная...
   -- "А о томъ плачу, что будетъ этотъ мальчикъ не такой какъ прочіе, а совсѣмъ особенный, и будетъ отъ этого мальчика всему нашему царству погибель и разореніе.
   "Сказала старуха слѣпая -- зарыдала еще пуще, такъ вся и вышла на слезы; стала таять какъ снѣгъ, когда его пригрѣетъ солнце, -- мокнуть, все меньше да меньше становиться; такъ вся и растаяла старуха -- и осталась отъ нея, въ городѣ Самирамѣ, одна только небольшая лужица, да и та скоро высохла...
   "Задумались тогда всѣ въ ханствѣ, а пуще всѣхъ задумалась сама Занай... Каково вѣдь матери, въ самомъ дѣлѣ, родить на свѣтъ погибель для своего же народа и царства!
   "Собрали весь "диванъ" {Совѣтъ.}, стали думать. Думали тридцать семь дней и тридцать семь ночей и ничего не выдумали...
   "Потомъ собрали весь народъ, кому только больше двухъ десятковъ лѣтъ было, опять думали тридцать семь дней, и тридцать семь ночей -- и опять ничего не выдумали.
   "Созвали наконецъ всѣхъ двадцатилѣтнихъ: опять столько же думали -- и опять ни съ чѣмъ разошлись.
   "Рѣшили собрать дѣтей малолѣтнихъ, -- можетъ они, по своей по глупости, что-нибудь хоть нечаянно умное скажутъ...
   "Думали дѣти не долго; самая маленькая дѣвочка, совсѣмъ отъ земли не видно, и говоритъ: -- "да вѣдь у насъ убиваютъ всѣхъ мальчиковъ, только одного изъ ста оставляютъ... Возьмите и убейте ханскаго сына, прежде всѣхъ, прежде чѣмъ пустите старуху выбирать кому жить...
   "Вѣдь какъ просто, подумаешь, дѣло-то было, -- а никто до него не додумался. Вѣдь только и страху всего оттого было, что боялись, какъ бы этому злополучному сыну ханскому жить не пришлось...
   "Пошло веселье по всему городу Самираму, а оттуда и по всему ханству; всѣ обрадовались, что такъ легко отъ бѣды отдѣлались. Стали пировать, да спокойно поджидать, когда начнетъ ихъ ханъ Занай разрѣшаться...
   "Вотъ и пришло это давно жданное время.
   "Загрустила ханъ-Занай, повѣсила голову... И ребенка то своего жаль -- и ханства жаль. Глядятъ другіе, что сама задумалась -- стали нехорошее подозрѣвать: какъ бы Занай ихъ, ради своего дѣтища, не обманула, погибели бы царству не сберегла бы -- сына не спрятала-бы. Приставили къ ней караулить двухъ женщинъ, самыхъ злыхъ, самыхъ зоркихъ да опытныхъ, такихъ, что провести ихъ никто не смогъ бы.
   Заперли хана-Заная съ приставленными сторожами въ саклю, сами кругомъ сидятъ, стерегутъ, времени родовъ поджидаютъ.
   "А ханъ-Занай, какъ осталась одна съ тѣми женщинами, долго крѣпилась, а потомъ и говоритъ имъ:
   -- "Слуги вы мои добрыя, хорошія, сослужите мнѣ службу,-- вѣкъ я ее не забуду.
   -- "Какую службу тебѣ надо? спрашиваютъ приставницы, а сами переглянулись между собою; догадываются тоже вѣдь -- хитрыя...
   -- "А такую, говоритъ Занай,-- спасите сына моего, не выдавайте его на убой, волкамъ, тиграмъ, да птицамъ хищнымъ на растерзаніе...
   -- "Нѣтъ, этого нельзя, говорятъ приставницы.
   -- "Просите отъ меня чего хотите -- все сдѣлаю, говоритъ Занай: -- золота дамъ столько, сколько унести сможете, халатовъ столько, что всю улицу до своихъ сакель выложите... Всю кладовую отворю для васъ -- только спасите...
   -- "Нѣтъ, этого нельзя, говорятъ приставницы.
   -- "Дамъ вамъ мѣста самыя послѣ меня первыя: -- будете всѣхъ сами судить, рядомъ со мною на золотомъ коврѣ сидѣть, и будетъ вамъ почетъ въ ханствѣ.-- Послѣ меня самый великій...
   -- "Нѣтъ, этого нельзя, говорятъ приставницы.
   -- "Позволю вамъ выбирать себѣ мужей, какихъ хотите, безъ жребія, позволю даже отъ другихъ женъ отбирать мужей,-- только спасите моего сына.
   -- "Нѣтъ, этого нельзя, говорятъ непреклонныя приставницы.
   "Заплакала тутъ Занай, -- видитъ, что дѣло плохо; ужъ коли этимъ подкупить бабу упрямую невозможно, значитъ ничего не подѣлаешь,-- отдавай сына волкамъ, тиграмъ, да птицамъ хищнымъ на растерзаніе.
   "Такъ думала Занай, что дѣлу конецъ; однако вышло напротивъ. Сказать-то сказали приставницы: "нѣтъ", а сами задумались... Цѣлый день все ходили по саклѣ размышляіочи, а потомъ сговариваться между собою начали...
   "Вотъ и приходятъ онѣ къ Занай-хану передъ вечеромъ, а въ ту ночь и родить надлежало той-то; всего можетъ до родовъ часа три осталось.-- Приходятъ и говорятъ:
   -- "А повтори то, что ты намъ, Занай, послѣднее обѣщала,-- повтори еще разъ.
   "Занай повторила. А у самой въ сердцѣ такъ и заиграло отъ радости -- поняла мать, къ чему дѣло клонится.
   -- "Нѣтъ, говорятъ приставницы,-- намъ выбирать себѣ мужей изъ здѣшнихъ нѣтъ большой корысти, а позволь выбрать себѣ изъ чужихъ, изъ тѣхъ, что внизу ѣздятъ, у насъ между столбовъ, подъ городомъ, и въ городъ попасть не могутъ.
   "А въ городѣ Самирамѣ былъ-такой законъ, чтобъ именно съ чужими-то мужчинами, подъ страхомъ смерти лютой, отнюдь не водиться.
   "Крѣпилась Занай часъ -- не давала этого позволенія: крѣпилась другой -- не давала; а какъ пришелъ послѣдній, -- махнула рукою, да и говоритъ: -- дѣлайте по-вашему, даю вамъ это разрѣшеніе, и на-завтра велю "диванъ-беги" такую бумагу изготовить, съ моими золотыми и серебряными печатями, чтобы никто вамъ въ томъ не препятствовалъ бы.
   "И родила ханъ-Занай сына.
   "И придумали тутъ хитрыя приставницы такую штуку:-- взяли этого мальчика, черезъ задній ходъ вынесли; обмѣнили на дѣвочку -- и отворили ворота ханскія всему народу, что всю ночь дожидался, чѣмъ дѣло кончится.
   "Объявили тутъ всѣмъ приставницы, что обманула ихъ слѣпая старуха, вздору наговорила передъ смертью, оттого и умерла -- слезами разошлась, что на старости лѣтъ языку повернуться криво дозволила.
   "Кто повѣрилъ, кто нѣтъ, а потомъ ребенка новорожденнаго смотрѣть начали. Видятъ: правду говорятъ приставницы -- дѣвочку родила Задай -- всѣ въ томъ сво
   ими глазами увѣрились, значитъ о чемъ же тутъ безпокоиться.
   "На другой же день и выбрали себѣ приставницы мужей. Два молодые тюркмена давно уже подъ городомъ между столбовъ ѣздили, -- статные такіе, красивые, глаза какъ уголья сверкаютъ изъ-подъ ихъ шапокъ высокихъ; халаты шелковые, сапоги золотомъ шитые, -- кони такіе, что вѣтеръ съ ними спорить не можетъ, а на коняхъ сѣдла и сбруя ярче самаго солнца блестятъ дорогими каменьями...
   "Вотъ этихъ-то двухъ тюркменъ и выбрали себѣ въ мужья лукавыя приставницы, спустили имъ лѣстницы и подняли ихъ наверхъ, въ городъ Самирамъ, вмѣстѣ съ ихъ конями разукрашенными.
   "Стала рости, да поживать ханская дочь-подбросокъ; сталъ рости и поживать ханскій сынъ, въ чужой саклѣ, у чужой матери... Прошло десять лѣтъ, ничего не случилось въ городѣ Самирамѣ...
   "Занай издали смотритъ на сына, любуется, надъ слѣпою старухою подсмѣивается, а приставницы съ своими мужьями "снизу"-взятыми всласть утѣшаются, никому о своемъ дѣлѣ пока не проговариваются.
   "Прошло еще десять лѣтъ... Надвинулась на Самирамъ черная туча -- и оттуда надвинулась, откуда ея и не ждали совсѣмъ и не чуяли.
   "Зашевелилось зло черное въ самомъ городѣ Самирамѣ, и долго шевелилось тихо, такъ тихо, что его и не замѣчалъ никто, а замѣтили уже тогда, когда съ малой искорки раздулось, разгорѣлось большое пламя, пожарище.
   "Поднялись, взбунтовались мужчины въ городѣ Самирамѣ; хоть и мало ихъ, а какъ собрались всѣ вмѣстѣ въ одну кучу -- стало довольно. Говорятъ эти мужчины, что не хотятъ они больше бабьяго ханства, не хотятъ знать ханаженщину Заная,-- не хотятъ, чтобы ихъ, въ дѣтствѣ, внизъ бросали, волкамъ, тиграмъ, да птицамъ на съѣденіе, -- не хотятъ, чтобы ихъ выбирали въ мужья женщины, а чтобы они сами женъ себѣ выбирали...
   "Хотятъ эти мужчины-подлые сами заправлять всѣми дѣлами, а женщинъ въ сакли позапереть, засадить за домашнюю работу, за шитье да тканье, за котлы да таганы... Хотятъ своего суда, не бабьяго, хотятъ своего хана выбрать, и выбрали уже такого...
   "А выбрали они молодаго хана себѣ Искандера, того самаго сына неизвѣстнаго Заданна, потому что всѣхъ умнѣе, всѣхъ красивѣе этотъ Искандеръ оказался, да и бунту мужскому онъ самъ былъ главною причиною.
   "Стоитъ Искандеръ посреди толпы и грозитъ матери своей Занай, чтобы сейчасъ все имъ. мужчинамъ, въ руки сдавала, и народу своему бабьему бросить сабли, и пики, и луки, и стрѣлы, и топоры, и баты -- все оружіе, приказала-бы, на колѣни чтобы становились и кланялись мужчинамъ съ покорностью.
   "Собрались и женщины всѣ вокругъ своего хана-Заная... Много ихъ собралось, на одного мужчину сто женщинъ, и начался бой въ улицахъ Самирамскихъ...
   "Долго бились мужчины съ женщинами, къ ночи бабы одолѣвать начали. Окружили непокорныхъ крѣпкою желѣзною стѣною, а самого хана ихняго, новаго Искандера, арканами по рукамъ и по ногамъ опутали...
   "А потому и верхъ бабій вышелъ, что бабы бились желѣзомъ, а мужчины только голыми руками, а то-бы гдѣ же бабѣ противъ мужчины сладить.
   "Начали судить хана самозваннаго Искандера, и осудили его на смерть, самую злую, лютую.
   "Сама ханъ-Занай должна была кривымъ ножемъ ему сердце вырѣзать и это сердце на высокомъ шестѣ, надъ городомъ выставить, на солнцѣ пускай сушится.
   "Собрался народъ смотрѣть на эту казнь лютую, пришла и Занай съ своими старшими слугами. Подали ей ножъ и на Искандера, связаннаго, указываютъ, говорятъ: -- "ну, начинай, потѣшайся надъ своимъ врагомъ всласть, а мы, глядя на эту потѣху, посмѣемся, порадуемся..."
   "И случилось тутъ съ ханомъ Занай странное дѣло: поблѣднѣла она вся, стала точно молоко бѣлая, не можетъ даже смотрѣть на Искандера приговореннаго, и изъ обоихъ глазъ, двумя рѣками широкими, слезы катятся...
   -- "Рѣжь, чего ждешь! кричатъ кругомъ всѣ, и старухи и самыя маленькія-дѣвочки.-- Рѣжь... да смотри потише, побольнѣе, чтобы намъ отъ его стоновъ веселѣе было бы...
   "Никто не зналъ -- на кого Занаю приходилось подымать свою руку материнскую; никто не зналъ, какой змѣй грызетъ ея бѣдное сердце...
   Посмотрѣла Занай на ножъ, посмотрѣла на сына, высоко взмахнула рукою и остановилась на минуту.
   Всѣ такъ и замерли, смотрятъ, дышать перестали, ждутъ...
   "И начата тутъ Занай, передъ всѣмъ своимъ народомъ женскимъ каяться:
   -- "Правду говорила слѣпая старуха: должна я была сына родить, не дочку, и надо было сбыться ея предсказанію: ".будетъ погибель отъ новорожденнаго на насъ и городъ нашъ съ его порядками". Обманула васъ, точно родила сына и спрятала его, -- и вотъ онъ, сынъ мой, на котораго я же должна поднять свою руку... Не въ силахъ того сдѣлать мать, что должна сдѣлать я, какъ ханъ вашъ,-- и легче мнѣ свое сердце вырвать, чѣмъ его ножемъ этимъ; ударить.
   "Какъ сказала это, такъ и сдѣлала: засадила себѣ ножъ въ грудь, по самую рукоятку, и упала навзничь, бездыханная...
   "Ахнулъ народъ кругомъ, и на всѣхъ страхъ напалъ, да смущеніе; разбѣжались всѣ по домамъ и на улицу выйти боятся; а тѣмъ временемъ Искандеръ съ мужчинами и воспользовался -- отобралъ оружіе, заполонилъ женщинъ и сталъ надъ ними властвовать...
   "Разлетѣлись прахомъ старые порядки, закатилось въ тучи бабье солнышко, и настали для насъ времена тяжелыя, не лучше, какъ вотъ теперь, нынѣшнія...
   "И сбылись предсказанія слѣпой старухи: отъ того сына, отъ Заная рожденнаго, погибла воля женская, разсыпалось наше бабье царство . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   -- Да, вотъ оно, что значитъ -- мать! добавила старуха разсказчица, уже не пѣвучимъ, сказочнымъ тономъ, а обыкновенною рѣчью.-- Ну, кончилась моя сказка. Что, какъ она вамъ понравилась?.. Тс!.. гляди, никакъ наша проснулась!
   Наталья Мартыновна давно уже открыла глаза -- и осматривала все окружающее. Въ настоящую минуту, она приподнялась на локтѣ, откинула со лба прядь волосъ и глубоко вздохнула...
   Вдругъ, въ углу, тамъ, гдѣ виденъ былъ только скомканный край ковра, закопошилось что-то маленькое, тоже вздохнуло и широко раскрыло свои глазки...
   Раздался невыразимый, потрясающій душу и сердце, дѣтскій крикъ...
   "Мама! мама!"
   Никто не сообразилъ въ первую минуту, что произошло.
   Наташа съ быстротою молніи вскочила на ноги, задрожала -- вскрикнула что-то непонятное и ринулась въ уголъ. Маленькія рученки обвились вокругъ ея шеи, маленькое, рыдающее личико прижалось къ ея лицу...
   Мать отыскала своего сына.
   Поняли тогда и Джелли-персіянка, и Айбулганъ, и старуха-разсказчица, что такое произошло въ ихъ саклѣ...
   Улыбнулся доброю, беззубою улыбкою старушечій ротъ. Смотритъ она на русскую женщину, и ея языкъ безсознательно лепечетъ послѣднія слова сказки: "Да, вотъ оно, что значитъ -- мать..."
   Джелли отвернулась въ уголъ, прижалась лицомъ къ стѣнѣ, и стояла такъ, не оборачиваясь; только плечи ея да локти вздрагивали, и при каждомъ такомъ вздрагиваніи, серебристо звенѣли нашитыя на рубаху монеты.
   Айбулганъ припала къ ногамъ Наташинымъ, обняла ихъ крѣпко, прижалась къ нимъ своими толстыми губами, и по саклѣ такъ и раздавались звучные поцѣлуи расчувствовавшейся киргизки...
   Разсвѣтать начало; золотистый свѣтъ зари пробрался въ саклю, сквозь щели дверей, сквозь промасленную бумагу верхняго окошка, заставленнаго гипсовой, рѣшетчатой рамой...
   Заходилъ, затоптался народъ по "всему двору и саду... Злые жеребцы ржали и грызлись, сталкиваясь на утреннемъ водопоѣ...
   -- Эй, бабы, приготовься! раздался за дверью голосъ иранца.-- Мулла-Атамкулъ идетъ... отодвинь, засовъ, проворнѣе!..
   

ГЛАВА VIII.
Провидѣніе.

   Двери женской сакли растворились настежь. Утреннее солнце своими золотистыми лучами ярко освѣщало прилегающую къ сторонѣ сакли часть сада -- и блестящая, изумрудная зелень виноградниковъ искрилась, вся обрызганная дрожащими капельками росы, еще неуспѣвшей испариться.
   Изъ-за виноградныхъ лозъ, изъ-за этого ковра зелени, поднимались рядами сѣрые стволы тополей, а за ними, темнозелеными массами, виднѣлись группы карагачей, закрывавшія собою даль, мѣстами только виднѣвшуюся, въ проломахъ противуположной стѣны.
   Свѣжій утренній воздухъ, ворвавшійся въ отворенную дверь, освѣжилъ затхлую, тяжелую атмосферу внутри сакли; обитательницы ея, въ первую минуту, инстинктивно, съ нескрываемымъ наслажденіемъ вздохнули полною грудью... Эта благодѣтельная, животворная струя возбуждающимъ образомъ подѣйствовала на Наташу, -- она почувствовала въ себѣ приливъ бодрости и силы, а то и другое такъ нужно было ей въ эту минуту...
   Всѣ зажмурили глаза, ослѣпленные на мгновеніе яркимъ четвероугольникомъ, блеснувшимъ въ растворенной двери. . . . . . . . .
   Черный силуэтъ сутуловатой, колоссальной фигуры заслонилъ этотъ четвероугольникъ. Громадная чалма и широкія складки неподпоясаннаго халата еще болѣе увеличивали размѣры вошедшаго.
   За нимъ виднѣлись еще два-три смуглыя лица, сверкнулъ на мгновеніе рогатый стволъ мултука съ подсошками, зачернѣли высокія тюркменскія шапки... послышались сдержанныя, отрывочныя фразы...
   Но дверь захлопнулась снова, и все это стихло и исчезло изъ глазъ обитательницъ женской половины двора, очутившихся снова во мракѣ, въ густой, непроницаемой темнотѣ, казавшейся еще большей, послѣ этого минутнаго, яркаго свѣта.
   Атамкулъ самъ притворилъ за собою дверь и заложилъ ее засовомъ, оставивъ на дворѣ свою свиту, даже сопровождавшаго его, преданнаго иранца... Онъ вошелъ въ раклю одинъ.
   Онъ тоже не видѣлъ ничего въ темнотѣ, въ первую минуту, и остановился у порога; но скоро тусклый, красноватый свѣтъ окна надъ дверью, заклееннаго промасленною бумагою, и еще изъ какого-то дымоваго отверстія въ углу, подъ самою крышею, слегка обрисовалъ размѣстившіяся по саклѣ женскія фигуры.
   Айбулганъ, при первомъ звукѣ голосовъ мужчинъ за дверями еще, отскочила въ самый дальній уголъ, повернулась къ нему лицомъ и присѣла; она даже халатъ накинула поверхъ своего тюрбана, и виднѣлась въ своемъ убѣжищѣ, въ видѣ неуклюжей, безформенной массы...
   Джелли быстрымъ движеніемъ разстегнула, почти разорвала воротъ своей рубахи, обнажила до половины грудь и растянулась навзничь, на коврѣ, заложивъ обѣ руки себѣ за голову... Эта поза была очень эффектна и красива, и обличала въ красавицѣ опытную кокетку азіатскихъ гаремовъ...
   Старушка-разсказчица подобострастно присѣла и съежилась, невдалекѣ отъ дверей; она дрожала какъ собака подъ занесенною надъ нею палкою, и слезливыми, часто моргающими глазками, смотрѣла прямо въ глаза Атамкула.
   Этотъ робкій, рабскій взглядъ такъ и ловилъ, такъ и подстерегалъ малѣйшее желаніе, малѣйшій намекъ грознаго властелина... Вся фигура женщины одушевлена была однимъ инстинктомъ йредупрежденія и мгновеннаго исполненія этого желанія, этого намека....
   Наташа подняла голову, взглянула на эту темную массу, за городившую свѣтлый четвероугольникъ дверей, и еще съ большею силою прижала къ своей груди, все еще плачущаго, нервно-дрожащаго ребенка.
   Въ: настоящую минуту она чувствовала въ себѣ приливъ такихъ колоссальныхъ нравственныхъ силъ, такого мужества, что готова была на борьбу, самую безобразную по неравенству силъ... Она даже съ нѣкоторымъ презрѣніемъ, какъ болѣе сильный къ слабѣйшему, отнеслась къ человѣку -- источнику всѣхъ ея страданій, мучителю, въ полной власти котораго она теперь находилась...
   -- Уйдите всѣ вонъ! произнесъ Мулла-Атамкулъ, шагнувъ впередъ.
   Онъ положилъ свою руку на плечо Натальи Мартыновны и даже наступилъ ногою на подолъ халата, какъ бы говоря этимъ движеніемъ, что приказаніе его относится не къ ней, а къ остальнымъ тремъ женщинамъ.
   Старуха разсказчица шмыгнула къ противуположной стѣнкѣ и начала поспѣшно отворять дверку, ведущую во второй, внутренній дворъ женскаго отдѣленія... Айбулганъ пробралась вдоль стѣнки, не оборачиваясь сюда лицомъ, и первая проскочила, едва только эта внутренняя дверь отворилась.
   Джелли не трогалась съ мѣста. Она лѣниво потянулась и притворно зѣвнула, вскинувъ на Атамкула глубокій, продолжительный взглядъ, въ которомъ отражалось наивное непониманіе: что, молъ, это такое передъ нею происходитъ?.. Она даже улыбнулась -- и хотѣла что-то сказать, вѣроятно спросить поясненія...
   -- Иди и ты, коротко пояснилъ ренегатъ.
   Персіянка снова улыбнулась и отрицательно покачала головою.
   -- Ну, повторилъ Атамкулъ.
   Медленно поднялась на ноги Джелли, опять потянулась, уже стоя, при чемъ все ея молодое тѣло красиво выгнулось, и серебристо зазвенѣли металлическія укра
   шенія, и подошла къ Атамкулу. Тотъ невольно попятился.
   -- Что-же, ты меня хочешь промѣнять на эту?!..
   Джелли указала на русскую женщину.
   -- Вонъ! заревѣлъ ренегатъ, выхватилъ изъ-за пояса нагайку и замахнулся.
   За внутренними дверями послышался легкій, испуганный крикъ подслушивавшей Айбулганъ... Персіянка и не вздрогнула, только быстро поднесла руки къ лицу, какъ бы защищая его отъ готоваго разразиться удара.
   -- Хорошо-же, произнесла она.-- Помни. Пріидешь ты ко мнѣ, я знаю, это будетъ скоро, можетъ сегодня-же,-- тогда я сама скажу тебѣ: вонъ! Ты меня велишь зарѣзать,-- и это, я знаю, съ тебя станется, а все таки живая Джелли больше твоею женою не будетъ, развѣ по рукамъ и по ногамъ связанная... Помни и ты! обратилась она къ Натальѣ Мартыновнѣ -- хоть ты и не по своей волѣ, а все таки помни; я тебѣ этого не забуду...
   Персіянка медленно пошла къ дверкѣ, остановилась еще разъ на порогѣ, звонко засмѣялась и хлопнула дверною щеколдою.
   Атамкулъ и Наташа остались одни. Не совсѣмъ одни, между ними былъ ребенокъ.
   Двуногій волкъ стоялъ теперь передъ нею и молчалъ.
   Онъ не зналъ, что ему говорить, съ чего начать, какъ приступить къ дѣлу... Дикарь совсѣмъ растерялся въ эту минуту, и только машинально сжималъ въ своемъ кулакѣ тяжелую рукоять нагайки, посматривая исподлобья то на дверь, въ которую ушла Джелли, то на свою добровольную плѣнницу.
   Петя выглядывалъ на Атамкула изъ-подъ обнимающихъ его рукъ. Онъ привыкъ уже немного къ своей новой обстановкѣ, къ новымъ лицамъ, къ этому пирату степей, ласкавшему его такъ часто, особенно въ послѣднее время, -- и, не понимая вполнѣ всего происходящаго передъ его глазами, казалось, одинъ оставался совершенно равнодушнымъ зрителемъ... Только, въ моментъ взмаха нагайки, ребенокъ задрожалъ всѣмъ тѣломъ и крѣпче прижался къ груди матери; но онъ скоро замѣтилъ, что ударъ назначался не ему, и успокоился...
   -- Здравствуй! опять началъ, съ того же, какъ и наканунѣ, Атамкулъ.
   ' -- Я пришла... тихо, чуть слышно, произнесла Наталья Мартыновна.
   Ренегатъ тяжело опустился на коверъ и чуть-чуть прикоснулся руками къ одеждѣ женщины... Та отодвинулась...
   -- Зачѣмъ?.. хрипло спросилъ онъ -- и покосился на нее исподлобья...
   Глаза Атамкула разгорались какъ уголья; его начала трясти нервная лихорадка, онъ быстро рванулся къ Наташѣ и обхватилъ ее обѣими руками... Онъ ничего не сознавалъ въ эту минуту, кромѣ одной ненасытной, жгучей страсти... Подставь ему къ груди ножъ -- онъ бы не замѣтилъ его, не чувствовалъ бы какъ остріе проникаетъ въ его внутренности...
   Ребенокъ попалъ какъ разъ между ними. Атамкулъ одною рукою отшвырнулъ его въ сторону, и Петя какъ мячикъ покатился по ковру, не успѣвъ даже крикнуть.
   -- Проклятый звѣрь! дико вскрикнула Наташа, вырвалась и бросилась поднимать ребенка.
   За дверями опять послышался звонкій смѣхъ персіянки...
   -- Гей! крикнулъ задыхаясь ренегатъ...
   Старуха догадалась, что этотъ призывный крикъ относился къ ней и вошла въ саклю. Она знала, какого рода услуги отъ нея требуетъ хозяинъ...
   -- Бери ее! бери ее! прокричалъ Атамкулъ.-- А этого щенка въ мѣшокъ и въ воду!..
   Старуха какъ кошка шмыгнула черезъ саклю и вцѣпилась въ Наталью Мартыновну: она ловила сзади ея локти, стараясь стянуть ихъ за спиною.
   -- Вѣдь пришла я къ тебѣ, съ отчаяніемъ въ голосѣ заговорила несчастная женщина, -- вѣдь пришла... Зачѣмъ же насиліе... зачѣмъ? Ты самъ звалъ меня, чтобы отдать мнѣ моего сына... Утопить?.. Петю утопить!.. Я на все готова, на все; а ты его не трогай... Онъ вѣдь не твой; онъ мой!.. Его убьешь -- меня убьешь, а развѣ ты моей хочешь смерти?!..
   Она освободилась изъ рукъ старухи и сама бросилась на шею Атамкулу.
   -- Погоди-же ты, русская собака! ясно послышалось за дверью...
   -- Мулла! Эй! Таксыръ!.. Мулла Атамкулъ! раздались. за противуположною дверью тревожные, призывные голоса.
   Послышалось фырканье лошадей и топотня кованыхъ копытъ, будто весь садъ наполнился конными людьми. Атамкулъ слышалъ голоса и своихъ нукеровъ, и чужихъ... Голосъ Матъ-Мурада покрывалъ все... Датха отчетливо и ясно отдавалъ приказанія прибывшимъ всадникамъ.
   -- Съ той стороны смотрите, чтобы не ушелъ онъ черезъ стѣнку! Выбивайте дверь, если самъ не отпираетъ.-- Попалась ты мнѣ теперь, перебѣглая собака! Попался "языкъ раздвоенный!.."
   Атамкулъ ничего не понималъ, что дѣлается. Онъ чуялъ врага, врага страшнаго, онъ чуялъ смертельную опасность, не зная ея происхожденія.
   Дверь, вытиснутая напоромъ нѣсколькихъ дюжихъ плечъ, сорвалась съ петлей и съ трескомъ обрушилась внутрь сакли...
   Ренегатъ выхватилъ ножъ и бросился къ внутренней двери. Эта дверь была снаружи приперта чѣмъ-то несокрушимымъ... Тамъ слышался все еще смѣхъ персіянки и отрывистыя ея фразы:
   -- Нѣтъ, не уйдешь... я здѣсь сторожу... Эй, сюда, сюда идите!.. Онъ ломится!..
   Сакля наполнилась людьми. У Атамкула вырвали ножъ, его сбили съ ногъ и связали;-- его подняли снова и повели къ Матъ-Мураду, стоявшему верхомъ посреди сада и смотрящему изъ-подъ чалмы, на плѣнника, прямо въ глаза, съ самою злорадною, торжествующею улыбкою.
   На Наталью Мартыновну -- спрятавшуюся съ своимъ ребенкомъ въ уголъ сакли -- въ первое время даже и не обратили вниманія.
   

ГЛАВА IX.
Досщакъ лауча попался.

   Едва только Садыкъ съ своими джигитами оставилъ ставку Матъ-Мурада и направился по Хазаръ-Асиской дорогѣ, какъ на первой же верстѣ отъ кишлака, они встрѣтили чрезвычайно подозрительнаго всадника.
   Этотъ всадникъ былъ киргизъ; онъ ѣхалъ легкою рысью, съ той стороны, откуда дожидали русскихъ. Лошадь у всадника была еще довольно свѣжа, и судя по ея виду, путешественникъ недавно только оставилъ мѣсто отдыха.
   Всадникъ былъ одѣтъ по-киргизски, а лошадь осѣдлана по-русски, хотя эта подозрительная сѣдловка и была прикрыта полосатою попоною. Но это послѣднее обстоятельство еще болѣе увеличивало подозрѣніе...
   Кромѣ того, едва только всадникъ замѣтилъ приближающуюся къ нему конную группу, какъ тотчасъ же поспѣшилъ свернуть въ сторону и скрылся за стѣнками одной придорожной сакли... Всѣ видѣли, какъ торопился онъ исполнить этотъ маневръ, какъ усердно хлесталъ нагайкою свою лошадь, заставляя ее перескочить арыкъ у дороги, какъ боязливо оглядывался онъ въ это мгновеніе на приближающихся и даже трогалъ рукою прикладъ ружья, бывшаго у него за плечами, словно готовился употребить въ дѣло это оружіе.
   Приказанія Садыка никто и не дожидался. Не успѣлъ батырь раскрыть ротъ для этого приказанія, какъ уже киргизы разсыпались цѣпью поперегъ дороги, гикнули и понеслись впередъ, заскакивая справа, слѣва, -- всматриваясь во всѣ предметы, чтобы только не потерять, не проглядѣть какъ нибудь скрывшагося. Началась охота за этимъ подозрительнымъ всадникомъ.
   Вотъ онъ снова показался между деревьями, замѣтилъ погоню и завертѣлся на мѣстѣ... Онъ находился какъ разъ въ центрѣ полукруга... Ему оставался только одинъ путь къ бѣгству -- назадъ. Всадникъ однако колебался и мѣшкалъ -- и вдругъ, завидѣвъ промежутокъ между двумя наѣздниками пошире, стремительно ринулся туда, не обращая вниманія ни на какія препятствія...
   Вотъ тутъ-то раздались крики: лови, лови!-- услышанные въ ставкѣ Матъ-Мурада и надѣлавшіе тамъ такой тревоги.
   Всадникъ проскочилъ; его лошадь оказалась лучшимъ скакуномъ, чѣмъ лошади его преслѣдователей...
   Садыкъ снялъ съ плеча свое ружье, прицѣлился и, выждавъ минуту когда бѣглецъ выбрался на чистое мѣсто, выстрѣлилъ... Нѣсколько пуль еще понеслось по тому же направленію... Лошадь подъ бѣглецомъ споткнулась и упала какъ разъ посреди дороги; всадникъ перевернулся черезъ голову... Не успѣлъ онъ крикнуть, не успѣлъ стать на ноги, какъ уже почувствовалъ себя опутаннымъ волосяными арканами.
   Его поймали.
   -- Э, да это лауча Досщакъ, изъ русскаго лагеря!.. сразу узналъ пойманнаго одинъ изъ киргизовъ, присмотрѣвшись къ запыленному, покрытому грязью и потомъ, его лицу.
   -- Ну да, Досщакъ,-- кому же больше? также сразу сознался и этотъ послѣдній.
   Подъѣхалъ Садыкъ, начался допросъ и обыскъ лаучи Досщака.
   

ГЛАВА X.
Генеральское письмо.

   -- Ты откуда ѣхалъ? сталъ Садыкъ допрашивать пойманнаго джигита.
   -- Я?.. откуда ѣхалъ?.. повторилъ вопросъ Досщакъ и началъ озираться во всѣ стороны, словно отыскивалъ кого нибудь глазами, въ этой толпѣ вооруженныхъ людей, окружавшихъ его плотнымъ, непроницаемымъ кольцомъ.
   Большинство смотрѣло на пойманнаго только съ однимъ чувствомъ живаго любопытства, свойственнаго вообще всѣмъ азіатамъ. Одинъ Садыкъ внимательно осматривалъ джигита съ ногъ до головы, и особенно подозрительно посматривалъ на ременную перевязь сумки, спрятанной за пазухою Досщака... Этотъ ремень надѣтъ былъ петлею на шею, и только одинъ уголъ подозрительной сумки виднѣлся изъ-за борта полосатаго, бумажнаго халата.
   -- Ну, говори, не вертись! а то я тебѣ развяжу языкъ, повытяну его наружу!.. прикрикнулъ батырь...
   -- Откуда ѣхалъ, тамъ меня теперь нѣтъ; а ѣхалъ я не къ тебѣ, а къ Муллѣ-Атамкулу... вотъ что... Ты вотъ перехватилъ меня, задержалъ... Мулла разсердится... онъ не боялся ихъ до сихъ поръ, потому что не зналъ за собою ничего такого, что бы могло дать имъ право на его голову... Онъ считалъ себя ихъ товарищемъ, лицомъ совершенно равноправнымъ, на жизнь котораго они бы не осмѣлились покуситься... Однако онъ сознавалъ, что въ настоящую минуту они обладаютъ этимъ правомъ; есть что-то, что развязало руки его врагамъ... Его занимала мысль: что же это именно такое?
   Атамкулъ сталъ перебирать у себя въ памяти всѣ мелочи, всѣ обстоятельства послѣдняго времени, и невольно пожималъ плечами, теряясь въ недоумѣніи. "За старое мститъ?" думалъ онъ про Садыка, но тутъ же отбрасывалъ это предположеніе и переходилъ къ новому...
   Иногда онъ косо посматривалъ черезъ головы сидящихъ джигитовъ въ ту сторону, гдѣ находилась женская сакля, и тогда его взгляды напоминали взгляды собаки на приготовленную для нея чашку съ съѣстнымъ, къ которой ее пока еще не пускаютъ, а чужая собака ходитъ близко и вотъ; вотъ доберется до этой соблазнительной чашки...
   Была минута, когда ему послышался женскій крикъ... Ему показалось, что это голосъ Натальи Мартыновны. Онъ вздрогнулъ и вскочилъ на ноги.
   -- Куда! процѣдилъ сквозь зубы Садыкъ...
   Руки у Атамкула были связаны, конецъ этой веревки былъ напутанъ на его лѣвую ногу, движенія несчастнаго были стѣснены, -- и двое джигитовъ, безъ труда, усадили его на прежнее мѣсто.
   Ему прочли обвинительное письмо.
   -- О чемъ тутъ писано, я ничего не понимаю, я не знаю... угрюмо отвѣтилъ Атамкулъ и поблѣднѣлъ.
   Онъ сталъ соображать и догадываться.
   -- Дешево наши головы цѣнишь, проговорилъ МатъМурадъ, -- а впрочемъ и за эту оцѣнку спасибо. Все таки честь и почетъ намъ сдѣлалъ: шутка-ли -- десять тысячъ тиль!
   -- А вотъ, за твою я и фальшиваго кокана не далъ бы! засмѣялся Садыкъ.-- Такая дрянь стала, что за негодностью придется тебѣ ее, кажется, сбросить...
   -- Свою береги... и до тебя еще дойдетъ дѣло, огрызнулся Атамкулъ.
   -- Побережемъ...
   -- Мусульманинъ-ли ты, или совсѣмъ особачился? укоризненно покачалъ головою Матъ-Мурадъ.-- Своихъ продавать началъ?..
   -- Неправда въ томъ письмѣ писана... Покажите мнѣ того джигита, что везъ эту бумагу; откуда вы взяли ее?.. Мало-ли, что можно написать по злобѣ... Кто привезъ эту бумагу?..
   -- Давай сюда его! крикнулъ Матъ-Мурадъ.

0x01 graphic

   Досщака ввели въ кругъ.
   Атамкулъ заскрежеталъ зубами... Съ пѣною у рта онъ рванулся къ лаучѣ. Онъ бы задушилъ его на мѣстѣ, еслибы въ эту минуту лопнули какъ нибудь веревки, связывающія ему руки...
   -- Когда я въ плѣну былъ у русскихъ, захрипѣлъ обвиненный,-- онъ погубить меня хотѣлъ, онъ мнѣ смерть готовилъ... Это врагъ мой... это ложная бумага... Кораномъ присягну... пусть сожжетъ меня молніей, пусть покроется тѣло мое проказою, пусть гніетъ мой языкъ, если лгу я теперь... Ложная это бумага! Врагъ я русскимъ, не якшался я съ ними... это письмо мнѣ на погибель писано...
   Несчастный говорилъ горячо, дрожа всѣмъ тѣломъ; все лицо его разгорѣлось, жилы напряглись на лбу, глаза безпокойно бѣгали... Атамкулъ почти бѣсновался...
   Досщакъ сложилъ свои руки на желудкѣ и отвѣсилъ Матъ-Мураду большой кулдукъ (поклонъ). Онъ выдвинулся впередъ и, замѣтивъ беззащитное положеніе Атамкула, сталъ отъ него шагахъ въ двухъ...
   -- Позволь, датха, мнѣ, червяку, по землѣ ползающему, недостойному рабу твоему, слово сказать. Позволь правдою глаза ослѣпить этому злому человѣку. Я, Досщанка-лауча, много знаю, много такого скажу хорошаго... Позволь говорить только...
   -- Говори, произнесъ Матъ-Мурадъ.
   -- Этотъ человѣкъ много зла вашему ханству сдѣлалъ, позволь я его самъ спрашивать стану...
   -- Пусть спрашиваетъ, рѣшилъ Садыкъ.
   -- Такъ не получалъ ты отъ русскихъ халатовъ... Не получалъ?.. Ой-ой!
   Досщакъ укоризненно покачалъ головою и съ упрекомъ посмотрѣлъ на обвиняемаго.-- Неужели скажешь -- не получалъ...
   -- Нѣтъ, ты врешь, собака!..
   -- Погоди... и денегъ не получалъ?
   -- Нѣтъ...
   -- И жену не получилъ?.. хорошую жену, что самъ просилъ у генерала?
   -- Врешь -- проклятый!
   -- Ой-ой-ой... какою злою неправдою языкъ твой ворочается!.. Поспроси, датха, у его людей: -- привезли-ли ему на-дняхъ, вчера еще должно-быть, русскую женщину, изъ ихняго лагеря,-- и какую женщину! самую у нихъ лучшую... спроси-ко!
   -- Есть, тюра, выдвинулся одинъ изъ джигитовъ.-- Самъ видѣлъ: сидитъ тамъ у него въ саклѣ русская баба... говорятъ: точно привезена вчера -- самъ видѣлъ.
   -- Сюда ее!..
   Нѣсколько человѣкъ бросились въ саклю -- Атамкулъ заметался на мѣстѣ.
   Прошло нѣсколько минутъ тяжелаго молчанія...
   Изъ-за кустовъ показалась Наталья Мартыновна; ее вели, подхвативъ подъ мышки. Ее почти несли... Она неловко держала своего сына обѣими руками, ребенокъ трясся какъ въ лихорадкѣ и озирался кругомъ растеряннымъ, полупомѣшаннымъ взглядомъ...
   Наташа едва шла -- она, казалось, ничего не видѣла передъ собою. Какое-то оцѣпенѣніе охватило все ея существо; она не понимала, чего отъ нея ждутъ, -- чего требуютъ.
   -- Моя правда... видишь?.. Моя правда! засуетился лауча Досщакъ.
   -- Ты изъ русскаго лагеря привезена? спросилъ МатъМурадъ.
   Она молчала.
   -- Эй, толмачъ, спроси ее по ихнему, поправилъ дѣло Садыкъ.
   Знающій человѣкъ перевелъ вопросъ.
   -- Да, русская... да, я русская... отпустите меня, это мой ребенокъ... не твой... отпусти! проговорила Наталья Мартыновна, не обращаясь ни къ кому особенно... такъ куда-то въ пространство.
   Она говорила, какъ будто не сознавая того, что говоритъ... ея рѣчь была очень похожа на бредъ сонной...
   -- Бѣдная, бѣдная! произнесъ Досщакъ.-- И для тебя, звѣря подлаго, обратился онъ къ Атамкулу, -- для тебя, чтобы ножъ твой купить братоубійственный, чтобы измѣну твою купить, отдали тебѣ эту женщину...
   -- Кончимъ съ нимъ, что даромъ время терять... лѣниво зѣвнулъ и потянулся Садыкъ,-- дѣло ясное.
   Матъ-Мурадъ задумался...
   Настала еще тяжелая, невыносимая минута общаго молчанія... Все притихло; только лошади грызли удила и отфыркивались, да стая розовыхъ скворцовъ суетливо возилась и щебетала въ густыхъ кронахъ сосѣдней группы карагачей.
   Атамкулъ поникъ головою...
   -- Прикончить!.. тихо произнесъ Матъ-Мурадъ, и сдѣлалъ рукою характеристическій жестъ, черкнувъ пальцемъ по воротнику своего халата.
   -- Вставай, таксыръ (грѣшный)! подошли къ приговоренному два рослыхъ киргиза.
   -- О, великій судья, да пошлетъ Аллахъ много милостей на твою мудрую голову! обратился Досщакъ къ Матъ-Мураду.-- Позволь мнѣ самому -- этому злому человѣку горло перерѣзать...
   -- Свое береги... прочь! грозно прикрикнулъ датха и энергично плюнулъ на землю.-- Кончайте скорѣе!
   -- Что вы лукавите? пронзительно вскрикнулъ Атамкулъ, -- что вы судьями прикидываетесь?! разбойники вы оба -- и только!.. Давно моей смерти хотите. На-те же, подавитесь моей головою, захлебнитесь моею невинною кровью -- и пусть она тяжелымъ камнемъ повиснетъ у васъ на шеяхъ! пусть проклятіе вѣчное падетъ на головы ваши!.. пусть...
   Его повалили, накинули на голову халата и потащили въ саклю.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   -- Брось эту падаль! брезгливо отвернулся въ сторону Матъ-Мурадъ, когда ему принесли голову "двуногаго волка" Муллы-Атамкула.
   -- Зачѣмъ бросать! остановилъ Садыкъ, -- эй ты (онъ обратился къ Досщаку) -- возьми эту голову и отвези русскому генералу отъ меня и Матъ-Мурада въ подарокъ... бери!..
   Досщакъ порывисто схватилъ этотъ безобразный остатокъ обѣими руками, на колѣняхъ подползъ къ Садыку и униженно поцѣловалъ полу его халата.
   Его Юнусъ, его воспитанникъ, былъ отомщенъ.

-----

   А въ то же время, по дорогѣ изъ Хивы, къ Гурленю, къ іомудскимъ кочевьямъ, спѣшно пробиралась группа всадниковъ. Посреди этой кавалькады ѣхалъ человѣкъ, еще молодой, но уже. съ сильно-поношеннымъ, поблекшимъ лицомъ и апатично обвислою нижнею губою -- на немъ былъ халатъ изъ кашемировой шали и на головѣ высокая тюркменская шапка.
   Высокій аргамакъ шелъ плавно, широко шагая, остальныя лошади трусили вокругъ него рысцею.
   За кавалькадою тянулось десятка два арбъ, запряженныхъ гуськомъ, по двѣ лошади, въ каждой. Арбы эти были безпорядочно нагружены. Видно. было, что съ этою нагрузкою торопились и кое-какъ складывали все вмѣстѣ: дорогіе ковры, кованные сундуки, узлы съ. платьемъ и множество металлической посуды.
   Все это спѣшило, словно бѣжало, словно спасалось отъ чего-то страшнаго, что находилось сзади, за ихъ спинами.
   Они бѣжали дѣйствительно.
   Это былъ ханъ хивинскій -- Пеидъ-Рахимъ-Богадуръ, сбитый совершенно съ толку своими совѣтниками, окончательно потерявшій голову...
   Русскіе были уже подъ стѣнами Хивы... Ханъ бѣжалъ. Куда?.-- онъ и самъ, не зналъ этого, онъ объ этомъ и не думалъ... Его словно пугали и заставляли вздрагивать эти отдаленные, глухіе удары, слышавшіеся по временамъ за его спиною.
   То были русскія пушки.

0x01 graphic

ГЛАВА XII.
Нѣсколько словъ о ханѣ и его подданныхъ.

   А политическія событія шли своимъ чередомъ, развертываясь отчасти въ предугаданныя формы, отчасти -- поражая своею неожиданностью.
   Развязка всей драмы уже была подготовлена; паденіе. Хивы было неизбѣжно, и безполезное кровопролитіе подъ ея стѣнами нисколько не ускорило хода дѣла, а только вырвало нѣсколько лишнихъ жертвъ изъ нашихъ рядовъ -- и безъ того немногочисленныхъ. Я говорю о попыткѣ взять городъ штурмомъ Оренбургскимъ и Кавказскимъ отрядами, въ тотъ самый моментъ, когда этотъ городъ выслалъ уже мирную депутацію къ главнокомандующему и отворилъ ему восточныя ворота.
   Хивинскій ханъ бѣжалъ.
   Это была его непростительная ошибка, глупость, подсказанная фанатиками, и чуть было не приведшая его къ потерѣ трона.
   Вѣроятно эта ошибка была понята Сеидъ-Рахимомъ-Богадуромъ во-время, или же совѣты другихъ приближенныхъ, глядящихъ немного далѣе своего повелителя, взяли верхъ надъ фанатическими противниками русскаго вторженія, -- потому что черезъ нѣсколько дней ханъ написалъ русскому генералу о своей полной готовности отдаться на волю побѣдителей и увѣдомилъ о своемъ возвратѣ въ городъ.
   Составленъ былъ соединенный совѣтъ изъ русскихъ и туземныхъ представителей ханства. Этотъ совѣтъ обсудилъ ходъ дальнѣйшихъ дѣлъ и рѣшилъ участь Аму-Дарьинскаго оазиса. Миръ былъ заключенъ.
   По этому миру мы возвращали хану его городъ и власть надъ всѣми племенами, населяющими большую часть Хивинскаго ханства; только правый берегъ Аму и ея дельта оставались въ нашей власти и были присоединены къ обширной русской территоріи.
   На хана и его подданныхъ наложена была денежная контрибуція, чтобы хотя отчасти покрыть значительныя издержки, вызванныя этимъ тяжелымъ походомъ. Эту контрибуцію оставалось только собратъ.
   Эту фразу написать очень легко, еще легче произнести, но не такъ легко примѣнить къ дѣлу, исполнить главнѣйшій параграфъ мирнаго договора.
   Большая часть подданныхъ хана были весьма плохіе подданные -- это подданство было почти фиктивно и ханская власть оказалась, относительно ихъ, болѣе чѣмъ слабою.
   Я говорю о тюркменскихъ вольныхъ родахъ, селящихся или (какъ говорятъ здѣсь) сидящихъ вдоль лѣваго берега Аму и дальше, къ югу, въ глубину необъятныхъ степей, отдѣляющихъ ханство отъ Персіи и горныхъ странъ Гималаи.
   Полукочевые, полуосѣдлые разбойники, они не знали до сихъ поръ другихъ отношеній къ хану, какъ повинность нукерами, т.-е. вооруженными всадниками, которые являлись къ услугамъ хана, когда тому это требовалось. Затѣмъ они, въ видѣ почетныхъ подарковъ, доставляли своему повелителю извѣстную часть добычи отъ грабежей и разбоевъ, что и узаконивало для нихъ этотъ родъ жизни, старый, привычный, облюбленный тюркменами, разстаться съ которымъ вовсе не входило въ ихъ дальнѣйшіе планы.
   Тюркменскіе роды составляли большую часть населенія ханства, они большею же частью и были причиною войны, они вызвали своими набѣгами и безчинствами эту кару, это возмездіе; -- понятно, что на нихъ должна была лечь и большая часть денежной контрибуціи, а эту часть они отказывались платить начисто.
   Ханъ Сеидъ-Рахимъ не имѣлъ силы принудить тюркменъ къ повиновенію и откровенно сознался передъ русскими въ своемъ безсиліи.
   А между тѣмъ давать потачку своевольнымъ разбойникамъ было бы болѣе чѣмъ безтактично; -- ихъ надо было заставить повиноваться, надо было -- во что бы то ни стало -- сломить ихъ заносчивость, подорвать вѣру въ привычную безнаказанность.
   Война съ хивинскимъ ханствомъ окончилась, но тотчасъ же приходилось вести другую войну -- обуздываніе непокорныхъ.
   Съ этою цѣлью стали формироваться въ нашихъ лагеряхъ отдѣльные, экспедиціонные легкіе отряды, которые должны были идти къ тюркменамъ, въ самое сердце ихъ становищъ и кочевокъ.
   

ГЛАВА XIII.
Опять въ офицерскомъ кружкѣ.

   Подъ густою тѣнью громадныхъ карагачей, въ окрестныхъ хивинскихъ садахъ, происходила оживленная, блестящая военная сцена.
   Еще съ ранняго утра, вдоль дороги, у самыхъ стѣнъ пригородныхъ садовъ, вытянулись фронтомъ войска Кавказскаго и Оренбургскаго отрядовъ. Все это было одѣто въ мундиры и блестѣло какъ на мирномъ парадѣ, на площадяхъ столицы: пѣхота въ оригинальныхъ папахахъ, кавалерія въ своихъ красныхъ и бѣлыхъ черкескахъ, офицерство въ блестящихъ эполетахъ, громъ музыки, живая русская рѣчь, -- все это заставляло наблюдателя забывать о томъ, что онъ находится въ одномъ изъ самыхъ отдаленныхъ, дикихъ пунктовъ центральной Азіи, и переносило его назадъ, въ Европу.
   И рѣзкимъ контрастомъ, -- рядомъ съ этими парадными фронтами, -- стояли другіе, полные простоты, почти какого-то нищенства, грозные батальоны туркестанцевъ... Запыленныя бѣлыя рубахи, бѣлыя кепи съ холщевыми назатыльниками, побурѣвшія отъ времени и пыли, когда-то красныя, кожаныя шаровары, закорузлые отъ зноя и грязи сапоги, мѣшки за плечами,-- все. это такъ рѣзко отличалось отъ красивой одежды кавказцевъ.
   Но въ этой простотѣ чуялась страшная, могучая сила, какое-то неотразимое обаяніе, непобѣдимости... Та сила, что заставляла туземцевъ, спокойно смотрящихъ на другіе отряды, потуплять глаза въ землю, и съ уваженіемъ, доходящимъ до фанатическаго ужаса, стороною, издали обходить эти скромныя на видъ колонны.
   Первою просьбою хивинскаго хана, когда тотъ явился къ намъ въ лагерь, была просьба показать ему, хотя издали, тѣхъ страшныхъ солдатъ, что прошли мертвою степью.
   Властелинъ Хивы не вѣрилъ, что это были обыкновенные. смертные. Его воображеніе рисовало ему вѣроятно "Акъ-Кульманъ" въ видѣ какихъ-нибудь фантастическихъ, баснословныхъ чудовищъ. Надобно было видѣть съ какимъ вниманіемъ разсматривалъ ханъ смуглыя лица солдатъ, проходя вдоль фронта. Его губы шевелились и шептали что-то... Не творилъ ли онъ въ это время какія-нибудь заклинанія?
   Смотръ окончился. Войска заняли мѣста, назначенныя имъ для бивуакированія. Офицеры соединившихся отрядовъ начали сходиться въ кружки.
   Нашлись и друзья, и знакомые, и даже родственники; начались обниманія, поздравленія; полилась самая шумная, веселая, оживленная бесѣда.
   Въ палаткѣ маіора Пуговицына собрались его товарищи, человѣкъ десять. Деньщикъ маіора, его бойкій Прошка, успѣлъ уже справиться у маркитантовъ Оренбургскаго отряда о состояніи ихъ походныхъ погребовъ, притащилъ цѣлую полудюжину пузатыхъ бутылокъ съ бѣлою смолкою, съ соблазнительно-блестящими ярлыками.
   Какое наслажденіе предстояло гостямъ маіора Пуговицына, послѣ цѣлаго ряда невольныхъ постовъ и лишеній!
   Маіоръ еще не зналъ: увѣнчался или нѣтъ успѣхомъ походъ его вѣрнаго слуги въ сосѣдній лагерь, -- и, входя въ только что разставленную палатку, покосился на Прошку и вопросительно произнесъ:
   -- Ну?..
   -- Есть!. таинственнымъ шопотомъ отвѣтилъ деньщикъ, а потомъ, нѣсколько погромче, добавилъ: -- Да у нихъ чего только нѣтъ, ваше высокоблагородіе!.. Я заглянулъ-это -- просто разливанное море! Въ два дня не выкушать...
   -- Посуду! скомандовалъ хозяинъ.-- Ну, господа, милости просимъ, чѣмъ Богъ послалъ... Эй, земляки, стели коверъ, подыми полы... вотъ такъ!.. Садитесь, господа!
   Нѣсколько солдатъ бросились поднимать полы палатки,-- образовался тѣнистый навѣсъ, подъ которымъ пахнуло свѣжестью и прохладою.
   -- Сидишь это,-- ну точно у Доминика, или у Донона!.. потянулся толстенькій капитанъ съ лысиною черезъ всю голову, чрезвычайно любившій эти два сравненія, несмотря на то, что никогда въ своей жизни не былъ ни у Доминика, ни у Донона; -- не былъ только по той простой, маловажной причинѣ, что ни разу не довелось ему быть въ Петербургѣ.
   -- Развѣ у васъ, въ Чебоксарахъ, есть Доминикъ или этотъ, какъ бишь ты его назвалъ?.. полюбопытствовалъ сосѣдъ.
   -- Аншанте-деликате-премьеръ-калите! разсматривалъ лысый капитанъ одну изъ бутылокъ и не удовлетворилъ любопытству сосѣда.
   И хромой казакъ пришелъ сюда-же, кивнулъ съ улыбкою головой всей компаніи и, не дожидаясь приглашенія, присѣлъ на коврикъ.
   Оживленный говоръ замѣтно стихъ при его приходѣ. Печальное выраженіе лица пришедшаго, хотя съ виду совершенно спокойное, даже улыбающееся, -- не шло какъ-то къ этимъ веселымъ физіономіямъ.
   -- Сюперьоръ-экскюзе... продолжалъ было лысый капитанъ, поднявъ голову -- произнесъ отрывочное, недоумѣвающее: "э!?." и поставилъ бутылку на мѣсто.
   -- Господа, я уйду. Что же вы это?! заговорилъ казакъ.-- Что же вы это, словно я помѣшалъ вамъ?.. я не понимаю... Я бы не ходилъ, да вѣрите-ли: тоска такая одолѣваетъ одного -- просто околѣть легче... Ну, и идешь въ народъ, гдѣ полюднѣе, да смѣху больше слышится... а вы вотъ... я, пожалуй, уѣду...
   -- Ну полно, голубчикъ, ну чего?! придержалъ его за руку Пуговицынъ.-- Сиди! Хорошій ты парень, только -- баба... Вотъ, на-ко выпей, стаканъ шипучки;-- смотри какую досталъ мой Прошка... Какъ ты говоришь:-- экскюзе?..
   -- Монъ-плезиръ де-бонъ-бонъ...
   -- Слышишь какое? Садись...
   -- Опять вчера цѣлый день по городу ѣздилъ, шепталъ одинъ офицеръ другому, косясь на хромаго казака, -- все еще надежды не теряетъ, разыскиваетъ.
   -- Конечно! пожалъ тотъ плечами.
   -- А я такъ говорю: -- пиши пропало. Это вѣрно! Ну посуди ты самъ, ежели принять въ соображеніе: сколько времени, неизвѣстность направленія...
   И онъ началъ шептать что-то на ухо, загибая и отгибая пальцы на рукѣ, и придерживаясь за пуговицу слушателя.
   -- Нѣмца видѣли, господа? звонко спросилъ молодой прапорщикъ.
   -- Это гусара-то? вотъ чучело!..
   -- Ну, ужъ вы и "чучело"! Человѣкъ какъ человѣкъ, только въ ногахъ тонковатъ, а пьетъ хорошо, я видѣлъ...
   -- Вѣрите-ли: налилъ водки, положилъ туда кусокъ сахару, лимонной кислоты, стоитъ-прихлебываетъ и знай себѣ помѣшиваетъ сухарикомъ... Меня чуть не стошнило... Вотръ санте-съ!.. Эхъ, ледку бы! хоть чуточку!..
   -- Коня, коня -- полцарства за коня, то бишь -- за кусочекъ льду! поправился одинъ изъ гостей.-- Погодите, обживемся -- всего достанемъ: дѣло бывалое!
   -- "Съ окончаніемъ!" громогласно провозгласилъ Пуговицынъ.
   -- И въ ожиданіи будущихъ благъ свыше! продолжалъ тостъ маіоръ Бирнапсъ.
   Офицеры начали чокаться налитыми до краевъ стаканами.

-----

   Въ первую минуту катастрофы, когда, въ палаткѣ Натальи Мартыновны, хромой казакъ прочелъ роковую для него записку, -- онъ совершенно потерялъ голову. Онъ не зналъ что дѣлать, что предпринять...
   "Догнать!" это первое, что мелькнуло въ его головѣ, и онъ выбѣжалъ изъ палатки; но тутъ силы совершенно оставили его;-- онъ схватился за грудь обѣими руками, шатаясь прошелъ нѣсколько шаговъ и сѣлъ на землю.
   Къ нему подошли, его разспрашивали,-- онъ не отвѣчалъ ничего. Молча протянулъ онъ записку первому, кто очутился ближе всѣхъ къ нему.-- Эту записку прочли, и черезъ четверть часа вѣсть о побѣгѣ Натальи Мартыновны разнеслась по всему лагерю.
   Тотчасъ же снаряжена была погоня, начались розыски, слѣдствіе, -- но всё не привело ни къ чему; -- не получили даже и тѣхъ результатовъ какъ въ тотъ разъ, когда гнались за бѣжавшимъ Атамкуломъ, -- тамъ по крайней мѣрѣ видѣли слѣды, видѣли самаго разбойника, догнали и упустили изъ рукъ, -- здѣсь же не нашли ни малѣйшихъ признаковъ, ни самаго ничтожнаго намека. Время было упущено: его слишкомъ достаточно было, чтобы отойти отъ лагеря на такое разстояніе, на которомъ розыски уже немыслимы.
   Оставалось только покориться судьбѣ и ждать.
   Съ какимъ жгучимъ нетерпѣніемъ ожидалъ несчастный Головинъ каждаго шага впередъ, какъ мучила его малѣйшая остановка, малѣйшее замедленіе!.. Самыя ужасныя предположенія, самыя раздирающія душу мысли неотвязно лѣзли ему въ голову.
   Были минуты, когда всѣ думали, что его мозгъ не выдержитъ этого испытанія.
   Она навѣрное у Атамкула -- это знали... Атамкулъ отступилъ куда-то въ глубину тюркменскихъ степей -- это тоже знали.-- Но куда именно?..
   Кровавая развязка въ Рустемовомъ саду не была еще извѣстна.
   Блѣдный, исхудалый, съ сильно посѣдѣвшей за это время головою, бродилъ несчастный по лагерю, инстинктивно подходилъ къ. кружкамъ, гдѣ только слышался болѣе оживленный говоръ, и вносилъ въ эти кружки только тоску и печаль, напоминая своимъ появленіемъ грустное событіе.
   Разъ даже онъ рѣшилъ бросить все, тихонько уйти Изъ лагеря и отправиться одному на розыски... Его поймали на первой же попыткѣ, -- не придали ей, конечно, характера дезертирства, и только съ той минуты за Головинымъ постоянно наблюдали, дѣлая, или по крайней мѣрѣ стараясь дѣлать эти наблюденія для него незамѣтными.
   Исчезновеніе Досщака, скоро замѣченное, показалось подозрительнымъ; -- его связывали съ бѣгствомъ Наташи, и на голову бѣднаго, преданнаго лаучи напрасно взваливали тяжкое подозрѣніе.
   Сильные, энергичные порывы тоски и грусти стали мало-по-малу стихать и смѣнились, тупымъ, тяжелымъ чувствомъ какого-то страннаго оцѣпенѣнія. Къ Головину шли, съ нимъ заговаривали, его старались утѣшать, развлекать: всѣ радовались, когда онъ подходитъ, бывало, къ какому-нибудь изъ кружковъ -- и вмѣстѣ съ тѣмъ его присутствіе тамъ было тяжело, подчасъ невыносимо..
   Онъ не мотъ не замѣчать этого, сильно, огорчался каждый разъ, упрекалъ, жаловался, доходилъ иногда до слезъ, а все таки шелъ гдѣ люднѣе и шумнѣе, инстинктивно боясь тишины и одиночества.
   Въ такомъ душевномъ настроеніи человѣкъ долго жить не можетъ, и сильный организмъ казака видимо слабѣлъ, уступая давленію тяжелаго гнета.
   -- Кончитъ чахоткою, что ужъ тутъ! говорилъ обыкновенно отрядный докторъ, глядя издали на Головина, и-тотчасъ же пускался въ объясненіе связи между физическою и моральною жизнью субъекта, заканчивая всегда свой протестъ латинскимъ изреченіемъ, большею частью вовсе къ дѣлу не идущимъ.

-----

   -- Ну-ко, братъ! протянулъ маіоръ Пуговицынъ стаканъ своему печальному гостю и дружески обнялъ его за талію.
   Тотъ выпилъ молча, однимъ духомъ,-- отвернулся, подтянулъ къ себѣ сѣдельную подушку и легъ, отвернувшись отъ своихъ товарищей.
   -- А знаете-ли, господа, кого я встрѣтилъ сегодня? началъ подпоручикъ Кустиковъ.
   -- Ну?
   -- Иду я сегодня по кавказскому лагерю -- и какъ имъ не жарко въ этихъ дурацкихъ папахахъ?! Наши кепки гораздо лучше... Объ чемъ, бишь, я говорилъ?.. да. Иду я по ихъ лагерю -- смотрю: что за чортъ, -- знакомое лицо? Положительно гдѣ-то видѣлъ!.. Прошелъ еще разъ мимо, уже нарочно... да, онъ, вылитый онъ!.. Я еще разъ, -- а деньщикъ его, точно на зло мнѣ, опустилъ полу палаточную -- ничего и не видно, что тамъ внутри дѣлается... Такая досада!
   -- Да кто онъ?
   -- Можетъ быть и не онъ, -- кто его знаетъ? Мало-ли сходство какое бываетъ!
   -- Да на кого же ты намекаешь?
   -- Помните Ровича, въ Чиназѣ еще...
   -- Не можетъ быть?!
   -- Ну, честное слово... и посадка на сѣдлѣ его, -- помните-ли онъ все еще этакъ на бокъ кривился, перегибался, и затылокъ тоже раздвоенный по-англійски... ну, все, все... ей Богу же, онъ!
   -- Съ оренбургцами?
   -- Нѣтъ, деньщикъ въ черкескѣ, должно быть съ кавказцами... Штабный должно быть; вонъ тамъ они всѣ, въ саду, на отлетѣ стоятъ.
   -- Надо поразузнать... Господа слышите, что Кустиковъ говоритъ? Ровичъ тутъ.
   -- Подай его сюда!
   -- Ну его къ чорту...
   -- Тс! приподнялъ руку Пуговицынъ и покосился на хромаго казака... Тотъ внимательно прислушивался.
   

ГЛАВА XIV.
Воспоминанія.-- Старый знакомый.

   Къ небольшой палаткѣ, раскинутой отдѣльно отъ прочихъ, въ саду, гдѣ помѣстился штабъ Кавказскаго отряда, подъѣхалъ всадникъ, въ короткомъ кителѣ съ офицерскими погонами, красиво обливавшемъ его стройный корпусъ; медленно, лѣниво слѣзъ онъ съ лошади, бросилъ поводья въ руки подбѣжавшаго деньщика и, волоча свою саблю въ металлическихъ ножнахъ, вошелъ согнувшись подъ тѣнь холщевой крыши своего походнаго жилища.
   Этотъ офицеръ былъ нѣсколько взволнованъ и какъ будто озабоченъ чѣмъ-то: это замѣтно было и въ его разсѣянномъ, безпокойномъ взглядѣ, какимъ онъ окинулъ внутренность помѣщенія, и въ его движеніяхъ нерѣшительныхъ, даже въ его жестѣ рукою, совершенно непонятномъ для его деньщика, поглядывающаго вопросительно на господина. Этотъ жестъ долженъ былъ бы что-то означать, выражать какое-нибудь приказаніе, онъ даже сопровождался словами: "эй, послушай!"; но только тотъ, къ кому это относилось, болѣе ничего не слышалъ, и стоялъ, терпѣливо выжидая, держа въ поводу взмыленную, хотя и неусталую, лошадь.
   А господинъ его минуту постоялъ у средняго столба палатки, потомъ подошелъ къ складной кровати, подогнулъ немного колѣни, словно собирался на нее лечь, да видно раздумалъ, снялъ фуражку и снова надѣлъ ее, отодвинулъ ногою табуретъ, тотъ запнулся о коверъ и перевернулся кверху, ногами; тогда нога въ ботфортѣ со шпорою потянулась за другимъ табуретомъ, притянула его удачнѣе, и офицеръ сѣлъ у стола, побарабанилъ немного пальцами, вынулъ портъ-сигаръ, оттуда сигару, откусилъ кончикъ, черкнулъ спичкою, выждалъ пока она догоритъ до самыхъ кончиковъ пальцевъ, бросилъ, но другую не зажигалъ, и швырнулъ подъ столъ приготовленную сигару...
   Деньщикъ все еще терпѣливо ждалъ и оглаживалъ терпѣливаго коня, -- господинъ сидѣлъ и казалось разсматривалъ тѣнь отъ вѣтки, пересѣкавшую противуположную, холщевую стѣнку палатки.
   -- Самоваръ прикажете, ваше благородіе? рѣшился прервать молчаніе деньщикъ.
   -- Да, выводи его хорошенько, а поить подожди... отвѣтилъ, словно проснувшись, офицеръ.
   Очевидно, что. отвѣтъ не шелъ къ вопросу, но вѣрный и смѣтливый слуга понялъ, что ему надо дѣлать.
   -- Должно хмеленъ... зашибъ на завтракѣ у генерала, соображалъ онъ, проваживая коня вдоль стѣны, не выходя изъ ея голубоватой, относительно прохладной тѣни, -- теперь значитъ завалится спать, проспитъ часа полтора,-- тутъ безпремѣнно, чтобъ самоваръ ему поспѣлъ;-- крикнетъ "чаю!.." чтобы сію минуту и лимону подать надо... Тамъ кто изъ господъ подойдетъ, пошлютъ къ маркитанту Груздеву за чѣмъ слѣдуетъ, въ карты, это сядутъ; мнѣ тоже перепадетъ по положенію... Такъ до ночи... Ну. не шали "Голубокъ"... Го-го!
   И деньщикъ погладилъ по шеѣ лошадь, собиравшуюся было пошалить и подняться на заднія ноги...
   Но всѣ эти соображенія приземистаго, коряваго солдатика, съ жесткими щетинистыми бакенбардами, съ добродушными, узенькими глазками щелками, на этотъ разъ оказались невѣрными. Его господинъ и не думалъ ложиться, а все еще сидѣлъ у стола на табуретѣ, подперевъ голову обѣими руками, его господинъ вовсе не былъ хмеленъ; и ничего "не зашибалъ", хотя и точно завтракалъ у генерала, и въ настоящую минуту онъ и не думалъ, о постели, потому что въ головѣ его ворочались и возставали такія воспоминанія, роились такія соображенія, которыя навѣрно-бы разогнали сонъ, хотя бы и въ привычную для того пору.
   И вотъ, этотъ офицеръ сидѣлъ и разсматривалъ тѣнь вѣтки... эта вѣтка должно быть принадлежала большому кусту серебристой акаціи, судя по перистымъ формамъ листьевъ, отчетливо рисовавшихся на полотнѣ...
   Пристально глядя впередъ, не сводя глазъ съ этихъ голубоватыхъ, причудливыхъ очертаній, офицеръ, казалось, видѣлъ въ этихъ очертаніяхъ другія формы, другія линіи... Маленькое облачко набѣжало и поглотило узоры на полотнѣ, по наблюденія офицера не прекратились, его взглядъ все-таки былъ устремленъ по тому же направленію, только слегка прищурился, когда снова ярко засвѣтилась стѣна и снова повторились знакомыя очертанія...
   Двѣ палевыя бабочки, гоняясь одна за другою, впорхнули въ палатку, замелькали здѣсь двумя свѣтлыми, золотистыми точками, спустились на плечо къ сидящему, сѣли на самый погонъ, опять поднялись и опять засновали, словно переплетаясь между собою, и защелкали о туго натянутое полотно...
   Кто-то изъ мимо идущихъ споткнулся на веревку и выругался. Вся палатка затряслась, что-то даже лопнуло... Большой бархатистый паукъ, весьма подозрительнаго вида, бойко перебирая своими мохнатыми ногами, пробѣжалъ по столу и сталъ спускаться внизъ, по одной изъ его ножекъ... Два всадника въ карьеръ пронеслись по дорогѣ, поднявъ цѣлыя облака пыли, пахнувшей даже Но внутренность палатки,-- опять появился на столѣ тотъ же самый паукъ и остановился, словно раздумывая, куда бы ему лѣзть: проходить-ли мимо, или не забраться ли въ рукавъ офицерскаго кителя, казавшійся ему, вѣроятно, тѣнистымъ и заманчивымъ тунелемъ...
   Ни бабочки, ни прохожій, такъ неловко шагнувшій черезъ веревку палатки, ни паукъ, ни всадники -- ничто не обратило. на себя вниманія задумавшагося офицера, и только благодаря совершенно случайному движенію руки сидящаго, скверное насѣкомое измѣнило своему намѣренію и поспѣшило ретироваться по знакомой дорогѣ.
   Заглянулъ деньщикъ въ палатку, и его маленькіе глазки нѣсколько расширились... Заглянулъ онъ опять, уже спустя, по крайней мѣрѣ, часъ, и опять увидѣлъ тоже самое...
   Давно уже былъ вывоженъ и разсѣдланъ "Голубокъ", давно уже кипѣлъ маленькій походный самоварчикъ, давно уже прошло обычное для чаепитія время, а офицеръ все сидѣлъ и думалъ, все еще смотрѣлъ на стѣну палатки, хотя тамъ давнымъ-давно исчезла перистая тѣнь и смѣнилась другою, эта другая -- третьею, наконецъ все затянулось сплошь, безъ просвѣтовъ... Солнце уже стало должно быть спускаться къ горизонту... Затрубили къ водопою въ казачьемъ лагерѣ, заигралъ пѣхотный рожокъ, зовущій стрѣлковъ сосѣдняго бивуака къ котламъ, на ротныя кухни... Совсѣмъ дѣло становилось къ вечеру, а офицеръ все сидѣлъ и думалъ; только теперь онъ курилъ свои сигары, одна за другою, и окружилъ себя, какъ Юпитеръ на Олимпѣ, волнующимися облаками синеватаго табачнаго дыма.

-----

   Этотъ офицеръ, нѣсколько лѣтъ тому назадъ, уже былъ въ центральной Азіи, если и не здѣсь, на берегахъ Аму, въ окрестностяхъ Хивы, такъ въ другихъ пунктахъ: въ Ташкентѣ, въ Самаркандѣ, въ Чиназѣ... Изъ его головы не могли еще совсѣмъ изгладиться всѣ воспоминанія о томъ времени... Передъ нимъ рисовались, воскресая, мало-по-малу, разныя картины недавняго прошлаго, проходили знакомые образы, нѣкоторые въ болѣе ясныхъ, отчетливыхъ формахъ, другіе чуть замѣтными, неопредѣленными, туманными силуэтами...
   Чѣмъ дальше вдумывался офицеръ, тѣмъ яснѣе и яснѣе выступало то, что заставляло его погрузиться въ это созерцательное состояніе; одинъ образъ обрисовывался все яснѣе и яснѣе, раздвигая все остальное -- этотъ образъ словно живой стоялъ передъ его глазами, словно говорилъ ему: "ну, другъ мой, припоминай, припоминай... да смотри все... всѣ мелочи, всѣ подробности... ничего не пропусти, взвѣшивай и обдумывай, а я буду наблюдать за тобою: если что забудешь, я напомню, я ничего не дамъ тебѣ обойти... Я, какъ непрошенный, незваный суфлеръ, буду подсказывать тебѣ, буду диктовать тебѣ отъ слова до слова всѣ твои воспоминанія... Не щади-же себя, мой милый! Вѣдь никого нѣтъ, кромѣ насъ съ тобою, никто насъ не подслушиваетъ... припоминай-же... И такъ ты пріѣхалъ въ Чиназъ -- на пароходѣ "Аралъ" и здѣсь начались твои похожденія...
   "А вотъ и старый пушкарь -- съ своей добродушною, веселою физіономіею, съ длинными, сѣдыми усами и еще длиннѣйшею трубкою... А вотъ и сварливая расплывшаяся старуха, съ запахомъ кухни... А вотъ и еще около нихъ кто-то... стройное, миловидное существо съ безконечно-добрыми, любящими глазами. Ты узнаешь ее? вглядись хорошенько . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   "А вотъ сутуловатая фигура въ сѣрой рубахѣ, нѣсколько грубая на видъ, но... Имени ты не можешь вспомнить, вертится что-то въ головѣ, только никакъ навернуться не можетъ, успѣло уже испариться изъ памяти, да это не бѣда, не въ имени дѣло...
   "Потомъ эта непріятность... Ты ѣхалъ верхомъ и пѣлъ... ты былъ веселъ, беззаботенъ и не подозрѣвалъ, что врагъ страшный, смертельный близко... Онъ засѣлъ вонъ въ тѣхъ кустахъ и навелъ на тебя стволы своего штуцера... Здѣсь нить воспоминаній твоихъ прерывается... еще бы! иначе и быть не можетъ... пораженный никогда не слышитъ звука поразившаго его выстрѣла, конечно если этотъ выстрѣлъ смертельный или близко подходящій къ таковому...
   "Снова туманъ разсѣивается... покойная постель... опять чыі-то добрые, любящіе взгляды, нѣжная рука на твоемъ лбу и груди... Ты думалъ тогда, что ангелъ сидитъ около тебя и вѣетъ на тебя своими чудными, свѣтлыми крыльями. Ты боготворилъ этого ангела... еще-бы не боготворить посланника Божія? съ благоговѣніемъ ты прикоснулся къ этимъ тонкимъ, нѣжнымъ пальчикамъ... Не правда-ли, ты все это очень хорошо помнишь?.. то-есть припоминаешь теперь, а то было совсѣмъ забылъ, совсѣмъ прогналъ изъ своей памяти, замѣнивъ все это новыми, болѣе яркими, болѣе сильными, впечатлѣніями.
   "Мало-по-малу ангелъ терялъ свои безплотныя свойства, онъ спускался на землю и воспринималъ въ себя все земное... Онъ превратился въ женщину... и въ женщину любящую... Ты помнишь-ли что было дальше... ну?..
   "Вздоръ, пустяки! ну какой молодой человѣкъ не воспользуется случаемъ, если хорошенькая дѣвушка сама такъ охотно идетъ къ нему въ объятія! Кто-же тутъ станетъ соображать, да обдумывать послѣдствія?!. Да и что за бѣда? Мимолетное увлеченіе проходитъ само собою... Никто отъ этого ничего не теряетъ... Хотя бы и она, напримѣръ, ну что она потеряла? Навѣрное уже давно успокоилась, забыла объ немъ, десять разъ уже, можетъ, успѣла выйти замужъ, народила дѣтей, нянчитъ ихъ и хозяйничаетъ, печетъ пироги и вотрушки по примѣру своей маменьки -- и совершенно счастлива... Тамъ вѣдь кромѣ него много было вздыхателей -- какой-то потѣшный, толстый маіоръ... опять хоть бы и этотъ сутуловатый, угрюмый... Впрочемъ... позвольте... кажется, съ тѣмъ сутуловатымъ что-то случилось... да... такъ... неужели-же и это тебѣ въ вину поставятъ?.. Всякій сумасшедшій ревнивецъ...
   "...Исхудалый, оборванный, больной, съ дикими, блуждающими взглядами, бродящій по камышамъ, будто звѣрь какой-то, потерявшій разумъ и волю..."
   Офицеръ задрожалъ всѣмъ тѣломъ, боязливо оглянулся и провелъ рукою по своему лицу, будто снялъ съ него насѣвшую паутину.
   "...Ребенокъ -- это дѣло другое... конечно, тутъ надо было подумать; надо было, можетъ быть, нѣсколько иначе. Эхъ... опять вздоръ... что за бѣда, что ребенокъ!.. Нельзя же, въ самомъ дѣлѣ, жениться на всякой женщинѣ, если только ей пришлось быть матерью твоего ребенка... это невозможно -- уже потому... ну хоть бы потому, что мы не турки, и у насъ многоженство не имѣетъ гражданственности, незаконно -- такъ сказать... Какъ же этого не могутъ понять люди?.. не можешь, наконецъ, понять ты, неотвязный, непрошенный суфлеръ... Да и его ли это еще ребенокъ? кто можетъ поручиться ему, что онъ одинъ..."
   Офицеръ покраснѣлъ до ушей и опять оглянулся, опять провелъ по лицу обѣими руками.
   "Что, вѣрно еще не совсѣмъ заглохла у тебя совѣсть?.. видишь: проснулась; тебѣ даже самому стыдно за себя стало; ты самъ сознаешь теперь всю гнусность своего грязнаго предположенія", шепнулъ ему на ухо знакомый голосъ.
   И надо же было, чтобы теперь, когда все давно уже улеглось, забылось... этотъ разсказъ, слышанный имъ въ офицерскихъ кружкахъ когда-то знакомаго лагеря -- разомъ перевернулъ все верхъ дномъ, смутилъ его самодовольное спокойствіе... и вызвалъ весь этотъ рядъ томительныхъ воспоминаній.
   Она, опять она заняла все его сердце; она взошла туда какъ въ свое собственное, давно ей знакомое, привычное жилище и расположилась тамъ полновластною госпожею, разомъ вытѣснивъ оттуда все остальное...
   "А гдѣ же она сама? Въ рукахъ дикарей, въ неволѣ... Жива-ли... или умерла, успокоилась навѣки многострадальная мать? и этотъ ребенокъ, его сынъ, что съ нимъ... гдѣ онъ?.."
   Болѣзненный стонъ вырвался изъ груди офицера, этотъ стонъ былъ услышанъ даже внѣ палатки, на довольно значительномъ разстояніи. Деньщикъ-бакенбардистъ, дремавшій на войлокѣ, встрепенулся, вскочилъ на ноги, кинулся къ давно уже потухшему самовару, схватилъ его и столкнулся съ своимъ господиномъ, у входа въ палатку...
   Офицеръ вышелъ оттуда, слегка пошатываясь; онъ съ видимымъ наслажденіемъ дышалъ свѣжимъ вечернимъ воздухомъ, пропитаннымъ смолистымъ запахомъ тутовника... Нѣсколько минутъ онъ постоялъ у входа, а потомъ началъ медленно прогуливаться по утоптанной тропинкѣ, извивающейся между корявыми, узловатыми стволами деревьевъ.
   -- Чудной день какой выпалъ сегодня!.. недоумѣвалъ бакенбардистъ, поставивъ самоваръ на свое мѣсто...
   Этотъ офицеръ былъ нашъ старинный знакомый, Сергѣй Николаевичъ Ровичъ {См. повѣсть "Въ камышахъ".}.
   

ГЛАВА XV.
Досщакъ и его багажъ.

   Въ ту-же ночь, въ передовой цѣпи казачьяго лагеря раздался одиночный выстрѣлъ. Этотъ тревожный звукъ поднялъ было на ноги весь лагерь -- но все скоро успокоилось, когда разобрали дѣло и разъяснилась причина тревоги.
   Казакъ-часовой выстрѣлилъ по какому-то подозрительному всаднику -- пробиравшемуся вдоль цѣпи... Всадникъ этотъ не отвѣтилъ на троекратный окликъ часоваго, и попытался было скрыться за стѣнкою какого-то строенія... Пуля изъ казачьей винтовки помѣшала ему исполнить свое намѣреніе, и онъ, какъ снопъ, свалился съ сѣдла, а его лошадь понеслась по дорогѣ, растрепавъ вдребезги свою сѣдловку... Первое, что оторвалось и упало на землю, были переметныя сумы-коржуны; ихъ и подняли тотчасъ же подбѣжавшіе на выстрѣлъ казаки, -- подняли и трупъ неосторожнаго всадника, уже безъ всякихъ признаковъ жизни...
   Въ темнотѣ можно было узнать только то, что всадникъ, надо полагать, не изъ нашихъ,-- на этомъ и успокоились... За то, заглянувъ въ коржуны, казаки плюнули и отшвырнули отъ себя свою находку...
   -- Одначе это, ребята, не модель!.. рѣшилъ старый урядникъ,-- и обо всемъ, значитъ, происшествіи -- надоть доложить сотенному. Это, вонъ, что бросили, подбери-ка, брать, потому можетъ она для какого-нибудь слѣдствія потребуется... Положь сюда, рядомъ съ тѣломъ, вотъ такъ...
   -- Ишь ты какая падаль!.. плюнулъ казакъ, исполнявшій приказаніе урядника.-- Что съ собою таскаетъ лѣшій! эко дѣло, поштрѣли-те лукавый, тьфу!..
   Положили убитаго, рядомъ съ нимъ его сумку, прикрыли все войлокомъ и приставили караульнаго.
   А утромъ, когда разсвѣло и собрался народъ на мѣсто ночнаго происшествія, нашлись тогда люди, которые узнали и убитаго, и то, что заключалось въ сумкѣ.
   Убитый оказался -- старый лауча Досщакъ; въ сумкѣ лежала голова Атамкула-двуногаго волка.

------

   -- Эхъ, судьба, судьба! говорилъ спустя нѣсколько времени маіоръ Пуговицынъ въ своей палаткѣ.
   -- Да. соглашался маіоръ Бирнапсъ,-- не подвернись онъ подъ выстрѣлъ, мы бы можетъ быть узнали что-нибудь о Натальѣ Мартыновнѣ...
   -- Да, судьба! еще разъ повторилъ Пуговицынъ.-- Пойдемъ-ка къ Головину -- онъ, бѣдняга, говорятъ, такъ пораженъ случившимся, что пожалуй и не вынесетъ.
   -- Я не понимаю, горячился Кустиковъ,-- я этого не понимаю... неужели-же нельзя принять мѣры? Ну, напримѣръ, окружить всѣ тюркменскія степи, перешарить всѣ аулы, подвергнуть всѣхъ поголовно строжайшему допросу... ну и нападемъ на слѣдъ, по крайней мѣрѣ узнаемъ что-нибудь, если не отыщемъ...
   -- Это ты вѣрно говоришь, серіознымъ тономъ замѣтилъ Пуговицынъ,-- вотъ что: мѣсяца два тому назадъ, не помню гдѣ именно, только гдѣ-то въ Кызылъ-Кумахъ, потерялъ я, братецъ мой, пуговицу отъ кителя -- вѣдь что бы стоило окружить всю степь, изрыть ее пальцами, просѣять, наконецъ, сквозь рѣшето, тогда бы навѣрное нашлась моя пуговица...
   -- О-хо-хо-хо!.. засмѣялся потряхивая плечами маіоръ Бирнапсъ.
   -- Вы все шутите... смущеннымъ голосомъ пробормоталъ Кустиковъ.
   И всѣ трое пошли утѣшать Головина, на котораго ночное происшествіе подѣйствовало такъ сильно, что онъ долженъ былъ слечь въ постель по приказанію доктора, а главное потому, что не могъ уже удержаться на ногахъ, подкошенный возвратною горячкою, результатомъ новаго нервнаго потрясенія.
   На выздоровленіе хромаго казака не было уже никакой надежды: самый неунывающій докторъ отряда рѣшилъ, что спасти больнаго можетъ только чудо.
   А чуда -- ожидать не откуда.
   

ГЛАВА XVI.
Суета и сборы.

   Пошла суета по всему лагерю.
   -- "Выступать! выступать!" только и слышалось во всѣхъ его концахъ, во всѣхъ кружкахъ: и въ офицерскихъ палаткахъ, и въ казачьихъ коновязяхъ, и у артиллеристовъ, засновавшихъ между своихъ пушекъ и зарядныхъ ящиковъ, и въ приземистыхъ "тантабри" пѣхотинцевъ, смазывавшихъ свои высокіе сапоги, первымъ дѣломъ, при одномъ только намекѣ на выступленіе...
   -- Кому выступать?.. кто остается?..
   -- Вашъ батальонъ идетъ, что-ли?
   -- Вѣрно стрѣлкамъ опять счастье!.. чортъ бы ихъ побралъ!..
   -- Сбѣгай кто въ штабъ, узнай повѣрнѣе: что, кто и какъ?
   -- Десять орудій идетъ, говоришь ты?
   -- Вотъ горе!.. мой лысый захромалъ, провалъ его побери! вѣдь каждый разъ такъ!
   Только и слышались подобныя, отрывочныя, недоумѣвающія, безпокойныя рѣчи, по всему протяженію длиннаго лагеря, огибающаго Хиву растянутымъ полумѣсяцемъ.
   Тюркмены зашалили. Они наотрѣзъ. отказались платить возложенную на нихъ долю военной контрибуціи... Наши лазутчики привезли самыя безпокойныя вѣсти... Высшее начальство задумалось; низшіе и солдаты стали веселѣе поговаривать и потирать себѣ руки отъ удовольствія. Шуткали, почти мѣсяцъ даромъ простояли! Тоска, одурь возьметъ -- сидѣть безъ дѣла!.. Добро-бы еще на мѣстѣ, на постоянныхъ квартирахъ... ну это все-бы еще ничего, дѣломъ какимъ ни на есть можно заняться, а то торчи туи, на солнопекѣ, вѣчно застегнувшись... ни взадъ, ни впередъ... удивительно весело! То-ли дѣло "тюркмены, милые люди, зашалили". Вотъ пойдемъ къ нимъ, въ ихъ кочевки, недѣльки двѣ пошатаемся, новыя мѣста увидимъ, перепалочка можетъ, дастъ Богъ, выйдетъ, тоже не безъ пользы по службѣ... отлично!..
   -- Слушай, братъ Раскатовъ, говорилъ Пуговицынъ своему фельдфебелю:-- первымъ дѣломъ чтобы у меня ни одинъ сапогъ не зѣвалъ, каши бы не просилъ... самъ огляжу... У кого неисправенъ -- вздую и вонъ изъ фронта: со слабыми дома останется...
   -- Слушаю-съ... ваше высокоблагородіе! бурчалъ въ рыжеватые, щетинистые усы фельдфебель Раскатовъ...
   -- Ничего чтобы лишняго... этой дряни разной въ мѣшки не набирать, все равно дорогой огляжу -- велю вышвырнуть.
   -- Слушаю-съ, ваше высокоблагородіе!
   -- По двѣ рубахи... сухарей на пять дней, патроновъ полтора комплекта... двадцать рядовъ во взводѣ, да смотри чтобы сквозныхъ не было... "чай-сахаръ" съ вечера принять... пошли капральныхъ... понялъ?..
   -- Понялъ, ваше высокоблагородіе!..
   -- Ну, пошелъ, хлопочи!..
   -- Да, господа, иначе нельзя, ей Богу нельзя! обращался заботливый командиръ, словно въ чемъ-то оправдывался, къ небольшой группѣ офицеровъ, стоявшей неподалеку. Иначе нельзя... не ткни ты его рыломъ во всякую малость, -- потомъ наплачешься... это вѣрно...
   -- Понятно, заранѣе распорядиться нужно... соглашался одинъ изъ офицеровъ.
   -- Это все такія мелочи! небрежно, но все таки какъ будто про себя, замѣчалъ другой...
   -- А видѣли, господа, Бирнапса?.. совсѣмъ очумѣлъ...
   -- А что?..
   -- Да опять его батальонъ остается... незадача ему да и только: не везетъ, значитъ.
   -- Да, братъ, какъ не повезетъ, такъ оно того...
   -- Засуетился... все бѣгаетъ по штабамъ, хлопочетъ... Я встрѣтилъ его, такъ просто и не кланяется, раскраснѣлся какъ ракъ...
   -- Опять будетъ говорить: "интриги, интриги"... Потѣха!... А вѣдь, въ самомъ дѣлѣ, господа, это немного несправедливо: ну, посудите сами...
   -- Э, полноте! А шестнадцатаго кого въ авангардъ выслали? А къ Хазаръ-Аспу кто ходилъ?.. Ну полноте, пожалуйста... какія тутъ интриги! надо вѣдь и очередь соблюдать... Ты мнѣ не одолжишь своего револьвера?.. у моего барабанъ что-то плохо ворочается...
   -- Не дамъ.
   -- Ну, чортъ съ тобою!.. и не надо...
   -- Да Боже тебя сохрани -- если хоть одинъ нарѣжется передъ выходомъ... Боже сохрани, живаго съѣмъ и назадъ не верну; такъ и пропадетъ, собака, безъ вѣсти! покрикивалъ свои распоряженія маіоръ Пуговицынъ.-- Боже тебя сохрани!..

-----

   -- А знаешь что? говорилъ хромому казаку поручикъ Кустиковъ, навѣдавшись въ его шалашъ.-- Знаешь что?.. Оно конечно -- разсчитывать трудно, а все-таки...
   -- Что такое?.. досадливо спрашивалъ Головинъ.-- Въ чемъ дѣло?..
   -- Да я все про то же; конечно, навѣрное разсчитывать трудно... а все таки...
   -- Экой у тебя языкъ непутевый... отстань!..
   -- Конечно... я не говорю, чтобы навѣрное... ужъ почти совсѣмъ про себя бормоталъ Кустиковъ и бѣжалъ дальше, сообщать другимъ свои догадки и предположенія...
   -- Въ самый центръ кочевокъ ихнихъ идемъ... говорилъ онъ, нѣсколько минутъ спустя, уже въ другомъ мѣстѣ, другимъ лицамъ. -- Кавалеріи дано приказаніе идти обходомъ, на рысяхъ... Они поспѣютъ захватить ихъ еще на мѣстѣ... и вдругъ!..
   -- Несбыточно, братъ, а впрочемъ...
   -- Вотъ я это и говорю... конечно, навѣрное разсчитывать нельзя, а все-таки... Ну захватятъ ихъ, окружатъ... ни одна живая душа не выскочитъ..д Вотъ мы тутъ и обшаримъ всѣ закоулочки, всѣхъ переберемъ... и вдругъ... Вотъ было бы счастье!.. Да я, кажется, отъ всѣхъ наградъ отказался бы -- ничего этого мнѣ бы не нужно... А вѣдь можетъ случиться, можетъ... да?..
   И Кустиковъ конфузился, и на его лицѣ появлялась самая печальная мина, когда слушатель говорилъ ему: "Да ну, не мели, братъ, статочное ли это дѣло"... За то приходилъ въ восторгъ и готовъ былъ прыгать подъ самый верхъ палатки, когда слышалъ въ отвѣтъ, что его надежды и предположенія раздѣляются...
   Но еслибъ только юный поручикъ получше зналъ человѣческое сердце -- онъ понялъ бы, что надежды эти шевелились положительно въ каждомъ сердцѣ безъ исключенія,-- что надежды эти не только копошились въ сердцѣ хромаго казака, но рвались въ немъ, чуть на части его не разрывали, -- что не было ни одного скептика, кто бы не думалъ того же самаго... Да только вотъ бѣда: сама-то эта надежда была до того слаба, а между тѣмъ такъ завѣтна, что даже языкъ не поворачивался выразить ее въ словѣ. Словно всякій изъ нихъ думалъ, что если онъ умолчитъ объ этомъ, то легче само разочарованіе; и вотъ ради этого тяжелаго разочарованія -- эти мнимые скептики сберегали для себя впослѣдствіи мнимо-же утѣшительную фразу:
   -- Ну, вотъ видите -- я же говорилъ, что это невозможно!
   И странное дѣло: разговоры по поводу этой завѣтной надежды вертѣлись только на общихъ фразахъ: -- "очень можетъ случиться"... "хорошо бы если бы такъ случилось"... "нѣтъ, это невозможно"... и въ родѣ того; но никто не говорилъ точно и опредѣленно, никто не рѣшался произнести прямо завѣтное, дорогое имя...
   Только въ солдатскихъ кружкахъ слышалась иногда, полная простаго, но сильнаго чувства, фраза:
   -- Эхъ, хоть бы ec-то, нашу голубушку, выручить!..

-----

   Выступленіе отряда назначено было еще до свѣта, ночью.
   Ночь была темная, безлунная... Пѣхота поднялась безъ особаго шума и, рота за ротою, стала вытягиваться но дорогѣ къ Кунграду... Это не было настоящее направленіе экспедиціи -- впослѣдствіи, въ свое время, предполагалось свернуть лѣвѣе, къ Чандыру.
   Между стѣнъ, виднѣвшихся въ темнотѣ болѣе свѣтлыми массами, потянулись "бѣлыя рубахи", навьюченные своими мѣшками и палатками... Почти безъ стука покатились орудія, оставляя своими колесами глубокія борозды дорожной пыли. Мѣстами, гдѣ прерывались стѣны и не было деревьевъ, рисовавшихся неопредѣленными силуэтами,-- тамъ показывались вмѣсто нихъ иные силуэты, иныя формы; то запестрятъ черточки скрещивающихся ружейныхъ стволовъ съ примкнутыми штыками; то мелькнетъ рваный лоскутъ ротнаго значка, косматая шишка пушечнаго банника... Всадники показывались словно фигуры, вырѣзанныя изъ чернаго картона, и снова исчезали, поглощенные сплошной массой тѣни... Все это двигалось тихо, хотя и безостановочно... ни говору не было слышно, ни пѣсенъ. неизбѣжной приправы всякаго выступленія.
   Шли ощупью, осторожно подвигаясь впередъ... И безъ того было темно, а тутъ еще поднялись цѣлыя облака ныли изъ-подъ ногъ пѣхотинцевъ, изъ-подъ колесъ орудій. Совсѣмъ ничего не стало видно; -- стали натыкаться другъ на друга -- задніе стали находить на переднихъ... чаще и чаще слышался металлическій звукъ сталкивающагося оружія... предостерегательные возгласы: "Легче тамъ! Ну, не напирай... Да что тамъ впереди такое? Осторожнѣй!.."
   Какъ маячные огоньки, тамъ и сямъ, повыше и пониже, мигали красноватыя точки раскуренныхъ солдатскихъ трубочекъ и офицерскихъ папиросъ... Эти точки больше и обозначали движеніе всей массы, онѣ видимо передвигались, между тѣмъ какъ постороннему наблюдателю казалось бы съ перваго взгляда, что весь этотъ хаосъ, хотя и бурлитъ, хотя издаетъ неопредѣленные, глухіе звуки, хотя и шевелится... но не подвигается впередъ, будто на мѣстѣ топчется и ворочается вся эта неопредѣленная масса людей и животныхъ.
   Клонитъ ко сну, одолѣваетъ неотвязная дремота.... всадники какъ-то подозрительно киваютъ всѣмъ своимъ корпусомъ... даже пѣхотинцы дремлютъ на ходу, спотыкаются, вздрагиваютъ и тупо озираются кругомъ, не узнавая въ первое мгновеніе -- что съ ними, гдѣ они... куда идутъ, гдѣ находятся въ настоящую минуту.
   Походъ ночью, да еще лѣтомъ, когда весь воздухъ наполняется густою, удушливою пылью, затрудняющей дыханіе,-- такой походъ -- дѣло тяжелое... Каждая верста, пройденная при такихъ условіяхъ, стоитъ, по крайней мѣрѣ, пяти, пройденныхъ при условіяхъ лучшихъ...
   -- Тутъ, братъ, вотъ какъ, говорятъ бывалые солдаты:-- идешь это идешь, думаешь и ни вѣсть сколько ушелъ... Анъ взошло солнышко, глядишь -- и двухъ верстъ не отошелъ отъ мѣста... такъ-то!
   И недолюбливаютъ, шибко недолюбливаютъ солдаты этихъ ночныхъ выступленій.
   Вотъ сзади послышался гулъ какой то большой приближающейся массы. Эта масса нагоняла двигающуюся пѣхоту... Послышались тревожные оклики и команды:
   -- Вправо-влѣво раздайся!..
   -- Возьми въ сторону... съ дороги прочь!..
   А куда? Справа и слѣва высокія стѣны, а гдѣ этихъ стѣнъ нѣтъ -- тамъ глубокія канавы, арыки... Блеститъ въ темнотѣ вода, нога вязнетъ въ топкую грязь...
   Кое какъ прижались пѣхотинцы къ стѣнамъ, -- образовался посрединѣ небольшой промежутокъ: въ этотъ промежутокъ вдвигалась масса конныхъ... Фыркали и храпѣли лошади, звонили сабли въ металлическихъ ножнахъ, задѣвая за стремена... послышалось нѣсколько картавое:
   -- Здорово, пѣхота! какой батальонъ?..
   Загудѣло по рядамъ хриплое, разбросанное, словно недовольное:
   -- Здравія желаемъ ваше -- ство!..
   Проѣхало впередъ начальство, промелькнули высоко въ воздухѣ, надъ головами колонны, генеральскіе значки... и снова сплотилась вмѣстѣ пѣшая сила, снова началось задержанное на минуту движеніе...
   Опять нагоняютъ сзади... земля просто дрожитъ подъ ногами отъ топота безчисленныхъ копытъ; опять голоса: "Раздайся!.. Вправо-влѣво!-- пропусти!"
   Это кавалерія, тронувшаяся послѣ пѣхоты и получившая приказаніе обогнать ее и идти въ головѣ отряда...
   Еще гуще стала пыль; сосѣдъ сосѣда уже не видитъ во все, удушливый кашель надрываетъ грудь, на зубахъ скрипитъ песокъ какой-то... горло пересохло...
   -- А чтобъ чортъ взялъ, кошемники!.. {Обидная кличка казаковъ.}
   -- Молчи, колючка {Такая же кличка пѣхотинцевъ.}, сторонись! Ладно!
   -- Легче, дьяволъ, ноги отдавилъ!.. Эко претъ2 глаза залилъ; не видишь?..
   -- Да что, волкъ васъ заѣшь... много-ли еще васъ? Проѣзжай, что-ли!
   -- Не сердись, землячекъ, чего надрываешься... Тамъ за нами еще три сотни...
   -- Хоть бы водицы хлебнуть, горло промочить, -- что, Митька, не всю еще изъ манерки вылокалъ?
   -- На, получай, малость осталась...
   -- Проѣзжай, казаки, проѣзжай, чего стали?..
   -- Справа рядами!..
   Прошла казачья сила; стала пыль понемногу укладываться... Чуть-чуть на горизонтѣ протянулась свѣтлая полоска, предвѣстница разсвѣта. Кончились безконечныя, надоѣдливыя, скучныя стѣны, шире стала дорога... Пахнуло свѣжимъ вѣтеркомъ, потянуло сырью отъ какого-то болота, лежащаго вправо... пугливо заметалась на немъ встревоженная птица. Стая скворцовъ съ шумомъ поднялась съ. вершины раскидистаго карагача; аистъ встрепенулся на своемъ косматомъ гнѣздѣ; завыли туземныя собаки гдѣ-то въ сторонѣ...
   -- Стой!.. пронеслась давно жданная, желанная команда.-- Оправься, ребята, переведи духъ -- пока подтянутся, задніе!..
   И снова стало веселѣе на сердцѣ солдата, ушли прочь тяжелыя впечатлѣнія тяготы и невзгодъ походнаго быта.
   

ГЛАВА XVII.
А что если...?

   Сергѣй Николаевичъ Ровичъ состоялъ при штабѣ, и въ настоящую минуту находился въ генеральской свитѣ.
   Онъ тоже былъ въ числѣ тѣхъ всадниковъ, что обогнали пѣхоту. Совсѣмъ больной, съ разстроенными донельзя нервами, онъ самъ напросился въ этотъ походъ, чтобы въ пылу болѣе сильныхъ впечатлѣній забыть сколько нибудь тоску, завладѣвшую его мозгомъ, его сердцемъ, всѣмъ его существомъ, -- съ самой той минуты, когда судьба столкнула его съ обстоятельствами, вызвавшими цѣлый рядъ воспоминаній -- такихъ воспоминаній, которыя прежде, при другихъ условіяхъ, располагали его только къ веселой улыбкѣ шалуна, вспомнившаго о своей удавшейся шалости.
   И вдругъ -- эти самыя воспоминанія, совершенно неожиданно для него самого, превратились въ такой тяжелый, невыносимый укоръ, въ грозное "memento mori", преслѣдовавшее его ежеминутно, отнявшее у него сонъ, перевернувшее разомъ вверхъ дномъ все его настроеніе, до сихъ поръ безпечное, самодовольное, веселое...
   -- Если вы больны -- вы можете остаться, говорилъ ему еще вчера утромъ генералъ, взглянувши вскользь на его осунувшееся, блѣдное лицо.
   -- Благодарю васъ, ваше в--ство! отвѣчалъ Ровичъ, и все-таки поѣхалъ.
   "А что если?.." ворочалось то же самое и въ головѣ Сергѣя Николаевича -- и это "а что если" наэлектризовывало всю его натуру, возбуждало энергію и подкрѣпляло силы, подорванныя уже безсонными ночами и этимъ болѣзненнымъ напряженіемъ мозга, все на одной и той же роковой идеѣ...
   Чувство какого то омерзѣнія къ самому себѣ росло у него съ каждою минутою, и это чувство онъ самъ еще разжигалъ и усиливалъ, словно находилъ въ немъ какое-то утѣшеніе, облегченіе своимъ нравственнымъ страданіямъ.
   "А что если..." продолжалъ онъ развивать передъ собою цѣлый рядъ предположеній: -- если сама судьба привела, его сюда, заставила совершенно неожиданно столкнуться съ людьми имъ позабытыми, хотя когда-то коротко знакомыми... Если даже сама катастрофа съ Натальей Мартыновной предназначена судьбой для того только, чтобы вызвать этотъ нравственный толчекъ, переворотъ во всей его натурѣ... Если эта судьба вернетъ ему когда-то дорогое, но неоцѣненное имъ, опозоренное существо... что тогда будетъ?
   О, тогда онъ бросится передъ нею на колѣни... онъ выскажетъ ей всѣ эти муки, которыя онъ испытываетъ, онъ вымолитъ себѣ прощеніе, -- и она, такая добрая, такая любящая, сниметъ съ него это тяжелое ярмо и протянетъ ему руку...
   Съ какимъ бы восторгомъ, съ какимъ благоговѣніемъ, онъ прикоснулся бы къ ея рукѣ, покрылъ бы ее безчисленными поцѣлуями... какъ онъ горячо прижалъ бы къ своему сердцу еще другое существо, ему не чужое...
   "Господи, неужели все это не такъ должно случиться!?"
   У него голова закружилась; онъ схватился рукою за луку сѣдла, чтобы не упасть... Это случилось какъ разъ въ ту минуту, когда они протискивались между рядами пѣхоты...
   -- Вправо-влѣво раздайся! рявкнулъ около самаго Бовина голосъ Пуговицына.
   Сергѣй Николаевичъ узналъ этотъ голосъ... Онъ поблѣднѣлъ, притаился -- и боялся какъ бы его не замѣтили, не узнали... Онъ даже не сообразилъ, что въ этомъ хаосѣ мрака и пыли трудно узнать кого бы то ни было...
   Онъ проѣхалъ мимо Пуговицына, какъ преступникъ, еще неузнанный, проходитъ мимо судьи и чувствуетъ на себѣ его пристальный взглядъ, взглядъ, за которымъ должно послѣдовать роковое: "А постой-ка, братъ... Наконецъ-то ты мнѣ попался!"
   И Сергѣй Николаевичъ злился и досадовалъ на эту полоску свѣта на горизонтѣ. Онъ боялся солнца, которое ему помѣшаетъ прятаться, быть незамѣченнымъ, неузнаваемымъ.
   Это нравственное состояніе могло бы окончиться умопомѣшательствомъ.
   

ГЛАВА XVIII.
Не жданная негаданная перекочевка.

   Всполошились аулы тюркменъ-іомудовъ.
   Прискакали гонцы и развѣдчики изъ-подъ Хивы, говорятъ торопливо, другъ друга перебиваютъ; ничего не разберешь съ перваго раза, только чудится въ ихъ рѣчахъ одинъ кликъ, одинъ набатъ:-- "спасайся кто можетъ!"
   -- Наши рѣшили русскимъ не поддаваться, говорилъ одинъ,-- за что имъ платить будемъ?.. за то, что насъ же они побили, въ наши же земли пришли, да здѣсь же и хозяйничаютъ?..
   -- Сильно генералъ русскій сердится, перебивалъ другой.-- Тамъ уже выходить собираются; -- это на насъ идти хотятъ...
   -- Эхъ, жаль, хлѣбъ собрать не поспѣли! Мы бы имъ показали, гяурамъ, какъ совать носъ въ чужую кибитку... Мы бы имъ показали!.. Аллахъ да поможетъ намъ въ этомъ!..
   -- Уже выступили!.. прискакали новые гонцы.-- Идутъ... Черезъ два дня здѣсь будутъ... Наши всѣ къ Такыру собираются: пѣшіе и конные... Вы чего тутъ сидите? идите тоже -- Неметъ всѣхъ звать велѣлъ.
   -- Сбирай все на арбы, сгоняй скотъ въ кучи... уходи куда дальше! распоряжались старшины.-- Пусть "собаки" приходятъ на голое мѣсто, пусть жрутъ навозъ да золу, что послѣ насъ останется...
   -- Они у насъ женъ отобрать хотятъ, да держать ихъ въ залогѣ... предполагали многіе и спѣшили прежде всего укрыть свои семейства, откочевать съ ними подальше, въ самую глубину своихъ степей, хоть за предѣлы орошеннаго пространства, хоть въ самые пески мертвые... Авось не доберутся туда "бѣлыя рубахи!.."
   -- Идутъ, близко!.. раздавались почти отчаянные вопли.-- Сейчасъ нагрянутъ!
   -- Нѣтъ, еще далеко... еще и Улькунъ-Арыкъ не переходили... Еще не скоро прійдутъ, тутъ вѣдь не близко... раздавались другіе крики, болѣе успокоительнаго свойства.
   Послѣ первыхъ -- суматоха въ кочевьяхъ поднималась страшная; все сбивалось въ кучи, путалось и не знало за что взяться, какъ приняться за внезапную укладку и разборку своихъ кочевыхъ кибитокъ.

0x01 graphic

   Вторые возгласы возстановляли нѣкоторое спокойствіе, давали старшинамъ возможность, хотя сколько-нибудь, обдумать пути отступленія... направить обозы по болѣе удобнымъ и надежнымъ направленіямъ.
   Имъ приходилось оставлять плодородныя, обильныя водою, насиженныя мѣста -- и уходить въ пески... Надо же было запастись всѣмъ необходимымъ, и для себя, и для своего скота; иначе, въ этихъ пустыняхъ, они точно спасутся отъ страшнаго врага "бѣлой рубахи", но за то встрѣтятся лицомъ къ лицу съ другимъ врагомъ, не менѣе страшнымъ: голодомъ и жаждою...
   А русскіе идутъ, все идутъ, не останавливаясь, не давая имъ время устроиться -- идутъ впередъ, распространяя передъ собою паническій страхъ и смятеніе...
   Еще и не видѣли бѣлыя рубахи ни одного врага, еще ни одинъ ружейный стволъ, вычищенный еще въ Хивѣ, не закоптился вновь отъ выстрѣла, ни одно орудіе съ передковъ не снималось, -- а уже въ аулахъ тюркменъ-іомудовъ, солоровъ и чадоровъ слышались вдали грозные перекаты пальбы, слышались ясно, будто стрѣляютъ близко, потъ сейчасъ за этимъ бугромъ, за тѣми зубчатыми линіями садовъ, -- межъ тѣмъ какъ эти звуки существовали только въ разстроенномъ воображеніи кочевниковъ, совершенно потерявшихъ головы отъ неожиданности, на которую впрочемъ они давно разсчитывали, посылая къ русскому генералу свой рѣшительный отказъ повиноваться новому порядку....

-----

   Большой іомудскій аулъ, расположенный близь Змукшира, тоже поднимался на ноги, встревоженный этими страшными вѣстями.
   Это былъ очень богатый аулъ. Въ немъ насчитывалось до двухсотъ кибитокъ... Всѣ эти кибитки стояли просторно, съ большими промежутками... Тутъ же находились и зимовки тюркменъ, -- въ видѣ дворовъ, обнесенныхъ высокими, глинобитными стѣнами, съ навѣсами и даже саклями... При аулѣ существовалъ даже постоянный базаръ, куда два раза въ недѣлю съѣзжалось все окрестное населеніе, свозило свой товаръ, сгоняло скотъ и вымѣнивало все это на товары, привезенные изъ Хивы тамошними купцами.
   Ярко-зеленѣющія поля окружали кочевье... Разбитыя правильными четырехугольниками, они представляли чудную картину, дышащую довольствомъ и миромъ. Между этихъ полей, словно серебристыя жилки, змѣились безчисленные арыки, покрывающіе сплошною сѣтью все обработанное пространство; тамъ и сямъ сверкали четвероугольные пруды-резервуары, обсаженные деревьями.
   Пшеница уже дозрѣвала и ярко золотились на солнцѣ засѣянныя ею поля, волнующіяся отъ вѣтра. Черные верхи кибитокъ, словно шапки грибовъ, виднѣлись за этими полями... Поднимались столбы костроваго дыма; всюду замѣтно было движеніе, жизнь... Стада рогатаго скота и овецъ паслись въ окрестностяхъ, охватывая живымъ кольцомъ все кочевье...
   И вотъ, теперь все это разомъ тронулось съ мѣста.
   Снимали кибитки, укладывали по частямъ на арбы, нагружали на другія узлы съ пожитками, сундуки, свертки ковровъ и войлоковъ... Наскоро жали еще не совсѣмъ дозрѣвшую пшеницу, чтобы все-таки гяурамъ не все осталось.
   Женщины возились съ арбами и разборкой кибитокъ; мужчины сгоняли скотъ, или такъ больше рыскали на своихъ коняхъ по аулу, торопя и подгоняя женщинъ, и безъ того уже потерявшихъ головы отъ торопливости...
   Да и не много мужчинъ осталось при аулѣ, всего ихъ до трехсотъ всадниковъ насчитывалось, а въ настоящую минуту, дай Богъ чтобы три десятка набралось. Всѣ ушли къ сборнымъ пунктамъ, подъ значки Немета, Иртыкъ-Мергеня и другихъ вождей, не терявшихъ еще надежды удержать русскихъ, дать имъ почувствовать свою силу, а если Аллахъ поможетъ, то надолго отбить охоту къ новымъ походамъ въ ихъ благодатныя, до сихъ поръ недосягаемыя для враговъ, кочевья.
   Штукъ пятнадцать арбъ, еще незапряженныхъ, но уже готовыхъ къ отъѣзду, стояло вмѣстѣ, въ нѣсколько рядовъ, на утоптанной площадкѣ, передъ отдѣльною группою кибитокъ.
   Съ нѣкоторыхъ кибитокъ уже сняты были войлоки, и ихъ оголенныя ребра виднѣлись словно какія-то огромныя клѣтки изъ красноватыхъ прутьевъ... Женщины въ бѣлыхъ чашахъ, и просто повязанныя цвѣтными платками, надрывались, сворачивая кибиточные войлоки въ цилиндрическіе свертки, другія поштучно разбирали самые остовы и связывали ихъ въ пучки, третьи тащили къ арбамъ большіе сундуки, окованные желѣзомъ и выкрашенные яркими цвѣтами, по красному и золотому полю...
   Все это сносилось къ арбамъ и здѣсь уже распредѣлялось, что куда, для равномѣрной нагрузки...
   Разная домашняя птица: куры съ цыплятами, прирученные фазаны и цесарки -- съ крикомъ бѣгали между тюками и арбами, поминутно попадаясь подъ ноги... Поджарыя, борзыя собаки жалобно выли, глядя на всю эту суету... Полуголые ребятишки толпились группами, посматривая недоумѣвающими глазенками на все происходящее, не понимая, что это происходитъ передъ ними, что за странную несвоевременную перекочевку затѣяли ихъ отцы и матери... Тамъ и сямъ, прямо на солнопекѣ, виднѣлись люльки съ грудными дѣтьми, и въ этихъ люлькахъ ворочались и пищали какія-то смуглыя, крохотныя тѣльца, барахтаясь въ тряпьѣ ножками и рученками. Нѣкоторыя изъ нихъ успѣли уже вывалиться изъ люлекъ и, незамѣчаемыя захлопотавшимися матерями, ползали въ пыли и рылись въ кучахъ полувысохшаго навоза...
   Вотъ прискакалъ всадникъ на взмыленной лошади... крикнулъ во все горло:
   -- Скорѣе, скорѣе! Ишь не успѣли до сихъ поръ выбраться!.. щелкнулъ опять плетью по боку коня и поскакалъ дальше, цѣликомъ, безъ объѣздовъ, прямо черезъ тюки и канавки.
   Встрепенулось все отъ этого крика, и еще торопливѣе принялись за работу...
   Арбы росли все выше и выше... вотъ уже словно горы виднѣлись какія-то на высокихъ колесахъ; стали ихъ увязывать веревками... Ждутъ когда-то пригонятъ лошадей и воловъ, чтобы тащить все это, нагруженное и готовое къ отъѣзду.
   На нѣкоторыхъ арбахъ были устроены навѣсы холщевые, растянутые на четырехъ прикрѣпленныхъ вертикально палкахъ;-- эти повозки предназначались для семей: женъ и дѣтей,-- это были собственно пассажирскія арбы...
   Впрочемъ, большинство женщинъ сѣдлало себѣ лошадей и садились на нихъ иногда по двѣ на одну -- одна на сѣдлѣ, какъ слѣдуетъ, а другая -- сзади, на крупѣ коня, держась за поясъ впереди-сидящей.
   Вотъ еще прискакали новые всадники.
   -- Да что же вы, коровы лѣнивыя, скоро-ли? Надо идти пока солнце не сѣло, въ ночь чтобы отойти подальше.
   -- Смотри, завтра утромъ какъ бы не нагрянули они! Они уже близко -- Будаевскіе аулы уже захватили, дорогу имъ отрѣзали... Проворнѣе, проворнѣе!
   Пригнали воловъ и коней подъ арбы; облако пыли налетѣло на аулъ, поднятое ногами животныхъ... Суматоха усилилась...
   Волы всѣ были приземистые, малорослые, но мускулистые, сильные; на каждомъ сѣдло было надѣто, съ высокою деревянною лукою спереди; на шеяхъ войлочные хомуты съ веревочными петлями и деревянными накладками.
   Привычныя животныя охотно становились между оглобель; лошади злились, брыкались и кусали другъ друга, когда слишкомъ близко приходилось сталкиваться... Волы протяжно мычали и сопѣли своими ноздрями, прорванными желѣзными кольцами, а то и просто веревкою, продернутой въ окровавленное отверстіе.
   Къ нѣкоторымъ повозкамъ не хватало скота...
   -- Ну ихъ, пускай пропадаютъ -- некогда! торопятъ опять прискакавшіе откуда-то мужчины.-- Бросай все!.. иди!-- Что, готово?
   А бросить жаль. Какъ нарочно остались такія арбы, на которыхъ лежали болѣе цѣнные предметы: одежда и металлическая посуда.-- Началась поспѣшная перекладка: тюки распадались, тазы, чашки и кунганы звеня сыпались на землю... Халаты изъ блестящихъ шелковыхъ тканей безжалостно пачкались въ пыли и грязи... Зло взяло женщинъ отъ этихъ неудачъ, послышались попреки, укоры, брань...
   И одна только женщина во всемъ аулѣ, равнодушно, безучастно смотрѣла на эту сумятицу; какъ неподвижная статуя сидѣла она на землѣ; только руки ея почти безсознательно перебирали въ волосахъ прижавшагося къ ней ребенка...
   -- Да что ты сидишь, сложа руки! крикнула на нее старуха-тюркменка,-- бери это... тащи!...
   Сунула ей старуха какой-то мѣшокъ, сама дальше побѣжала, а все ругается, даже бить грозится...
   Встала на ноги женщина, взяла мѣшокъ -- тяжелъ, не поднимешь. Потащила его волокомъ, а куда -- сама не знаетъ... Ребенокъ упирается рученками, помогаетъ матери, не плачетъ, а смотритъ серіозно, знаетъ, что не до слезъ теперь. А глаза у этого ребенка не такіе какъ у другихъ дѣтей,-- голубые, большіе такіе, и волосы на головкѣ русые, а не черные, гладко остриженные... и у матери его -- свѣтлыя запыленныя косы висятъ сзади, ничѣмъ не покрытыя... прикрываютъ прорѣхи въ ея рубахѣ, изорванной, затасканной, не разберешь какого и цвѣта...
   -- Сюда тащи, ты, русская собака! кричитъ съ арбы румяная, толстая тюркменка, подпершись въ бока руками. Чалма у ней сбилась на сторону, косички, бусами переплетенныя, по вѣтру треплятся, по лицу струится потъ грязными полосами...
   -- Не туда,-- сюда! кричитъ другая, стройная, высокая, гремя ожерельями и безчисленными монетами, нашитыми на груди и бортахъ верхняго халата...
   -- Сторонись, раздавлю! визжитъ и хохочетъ третья, гарцуя на пѣгомъ жеребцѣ, покрытомъ съ хвоста до ушей попоною и коврами...
   -- Да куда-же? недоумѣваетъ бѣдная женщина...
   -- Вотъ-же тебѣ!.. слышится сзади.
   Кто-то больно ударилъ ее по спинѣ веревкою.
   -- Не тронь... брось ее! пускай здѣсь остается, ей ничего не сдѣлаютъ русскіе, вѣдь она имъ своя... Брось! совѣтуетъ совсѣмъ молоденькая, лѣтъ четырнадцати дѣвушка, выглядывая изъ-подъ арбянаго навѣса.
   -- Да, брось, какъ же вотъ! ворчитъ все та же старуха,-- Ибрагимъ съ меня послѣ спроситъ, меня бить за нее будетъ... Ну, садись на арбу проворнѣе, тащи своего щенка... садись!..
   Солнце стало уже замѣтно спускаться къ горизонту, а обозъ все еще не можетъ выбраться... Нѣсколько арбъ вытянулись уже на дорогу, остановились, поджидаютъ, когда остальныя подойдутъ... А оттуда опять клубится пыль, опять несутся всадники, опять слышны понуканія и повтореніе все того же крика:
   -- Да скорѣе, близко же! Говорятъ вамъ.-- Бросай все и трогайся!
   Стемнѣло уже, когда послѣдняя арба выѣхала на дорогу и торопилась догнать, виднѣющійся у поворота, хвостъ всего обоза.
   

ГЛАВА XIX.
Враги.

   Сергѣй Николаевичъ Ровичъ не зналъ Головина во время перваго своего пребыванія въ Азіи. Въ настоящее время онъ изъ разговоровъ въ офицерскомъ кружкѣ легко могъ догадаться, какія чувства питалъ хромой казакъ къ Натальѣ Мартыновнѣ. И этого одного слишкомъ было достаточно для того, чтобы возбудить въ Ровичѣ сильнѣйшую ненависть къ своему сопернику.
   Тѣмъ болѣе, что изъ подобныхъ же толковъ и разговоровъ, къ которымъ Сергѣй Николаевичъ такъ жадно прислушивался, онъ рѣшилъ, что и Наташа, хотя отчасти, но раздѣляла чувство Головина, и одна эта идея доводила Ровича до изступленія.
   Впрочемъ, до сихъ поръ онъ избѣгалъ встрѣчъ со своимъ соперникомъ -- и избѣгалъ довольно тщательно, предупреждая всякую случайность, могущую свести ихъ вмѣстѣ.
   Сергѣй Николаевичъ избѣгалъ даже встрѣчъ со своими старыми чиназскими знакомыми,-- и съ самыхъ тѣхъ поръ, когда отряды соединились вмѣстѣ, подъ стѣнами Хивы, онъ, узнавъ о ихъ присутствіи здѣсь, съумѣлъ до сихъ поръ даже уклониться отъ необходимости раскланяться съ кѣмъ нибудь изъ нихъ, не только что вступать съ ними въ какіе бы то ни было разговоры.
   Инстинктивно чувствуя, какую роль онъ игралъ въ ихъ глазахъ,-- какъ должны были бы смотрѣть на него эти его старые знакомцы, друзья Натальи Мартыновны, онъ, возненавидѣлъ ихъ всѣми силами своей души, -- и въ минуты самыхъ пылкихъ своихъ мечтаній и предположеній, въ минуты своего нравственнаго покаянія и самораскаянія -- его не покидала одна злорадная идея: что "вотъ будетъ потѣха, когда они, всѣ эти ея друзья и поклонники, останутся съ своимъ хромымъ казакомъ на бобахъ, и какія рожи примутся строить, глядя, какъ онъ, Сергѣй Николаевичъ Ровичъ, будетъ владѣть ихъ богатствомъ, ихъ "святымъ ангеломъ".
   "Везъ дуэли, пожалуй, не обойдется..." думалъ онъ въ такія минуты,-- и эта только добавочная идея охлаждала немного пылъ его предположеній.
   Мелочный характеръ Сергѣя Николаевича высказывался весь въ этихъ его думахъ: его поверхностная натура не могла догадаться, не могла понять, что если-бы онъ откровенно, хотя бы въ тяжелыя минуты своего раскаянія, явился бы въ этотъ кружокъ "друзей Натальи Мартыновны",-- если бы у него хватило силы и способности высказаться передъ ними, предстать хотя такимъ, какимъ онъ былъ на самомъ дѣлѣ, въ эти тяжелыя, безсонныя ночи... онъ бы потушилъ разомъ эту ненависть въ ихъ сердцахъ,-- и, очень можетъ быть, что, если бы они увидѣли вновь пробудившіяся у Наташи чувства нѣжности къ отцу своего ребенка, они бы первые искренно, дружески, протянули ему руку...
   Но это естественное и прямое отношеніе къ дѣлу было не по силамъ Сергѣя Николаевича...
   Вотъ въ отношеніяхъ хромаго казака къ Ровичу -- тутъ ничего не было натянутаго, неопредѣленнаго. Отношенія эти ясно опредѣлились уже давно, когда Головинъ и не видалъ въ глаза Сергѣя Николаевича, и только усилились съ той минуты, когда ему указали на него издали, черезъ длинный столъ, за завтракомъ съ тостами въ генеральской ставкѣ.
   -- На сто шаговъ не промахнусь -- это вѣрно! сообщилъ въ то время Головинъ своему сосѣду, указавшему ему на противоположный конецъ стола.-- Это вѣрно, потому на такую гадину у меня рука не дрогнетъ...
   И хромой казакъ помѣнялся своимъ мѣстомъ съ другимъ офицеромъ, чтобы сидѣть спиною къ Ровичу и не видѣть передъ собою "эту гадину".
   Впрочемъ онъ не могъ его видѣть, вѣроятно, только за этимъ завтракомъ, потому что съ тѣхъ поръ Головинъ вовсе не избѣгалъ случаевъ встрѣчъ съ своимъ врагомъ, а напротивъ, искалъ этихъ встрѣчъ, и, завидѣвъ, бывало, вдали идущаго или ѣдущаго Ровича, онъ шелъ къ нему прямо навстрѣчу, пристально, даже не безъ нѣкетораге нахальства, глядя ему прямо въ глаза, и этимъ заставлялъ несчастнаго поспѣшно сворачивать въ сторону и уклоняться отъ непріятнаго столкновенія.
   А столкновеніе это, рано или поздно, должно было случиться. Оно было неизбѣжно.
   

ГЛАВА XX.
Погромъ.

   Большой отрядъ кавалеріи, въ нѣсколько казачьихъ сотенъ, растянувшись чуть не на двѣ версты, шелъ по пересѣченной, изрѣзанной арыками мѣстности іомудскихъ кочевій... Этотъ отрядъ не зналъ дороги, по которой онъ шелъ.. Вся мѣстность вокругъ него была ему неизвѣстна и нова; онъ теперь только изслѣдовалъ ее, такъ сказать, изучалъ: то подвигался впередъ довольно быстро, то бралъ вправо и влѣво, словно отыскивалъ болѣе удобные пути, то даже пріостанавливался на нѣкоторое время въ недоумѣніи, и потомъ торопился впередъ, когда это недоумѣніе разрѣшалось, -- торопился такъ, что, очевидно, хотѣлъ быстротою слѣдованья выиграть, вознаградить время, потраченное на остановку.
   Отрядъ этотъ имѣлъ проводниковъ, но эти проводники, умышленно или неумышленно съ ихъ стороны, оказывались очень плохими колонновожатыми: для отряда гораздо лучше было-бы, еслибъ онъ не имѣлъ ихъ вовсе... проводники только сбивали съ толку, предлагая самыя сбивчивыя, противорѣчащія одно другому свѣдѣнія... Эти проводники были большею частью туземцы, даже изъ такихъ, по мѣстности которыхъ и шелъ отрядъ въ настоящую минуту.
   Весь этотъ многочисленный отрядъ, хотя и быстро двигаясь, утомляя своихъ коней и всадниковъ, очевидно шелъ ощупью...
   Это не былъ обыкновенный переходъ съ одного пункта на другой, -- иначе незачѣмъ было-бы идти такъ много и часто на рысяхъ, или-же самымъ размашистымъ, ускореннымъ шагомъ, почти проѣздомъ... Кромѣ того, люди этого отряда были нѣсколько въ взволнованномъ состояніи, чего никогда не бываетъ при простыхъ походахъ, гдѣ все спокойно и даже дремлетъ, утомленное однообразіемъ дороги, однообразіемъ цѣли -- прибытія на мѣсто ночлега... Напротивъ, здѣсь всѣ всадники тревожно и пытливо посматривали по сторонамъ, а больше всего впередъ, словно отыскивая тамъ, въ этой волнистой линіи, пересѣченнаго мѣстами, заросшаго деревьями и кустарниками, горизонта -- именно то, къ чему направлено было все ихъ вниманіе.
   Это было преслѣдованіе, но преслѣдованіе при самыхъ неблагопріятныхъ обстоятельствахъ: безъ знанія мѣстности и дорогъ, безъ надежныхъ проводниковъ, съ безпрестанными остановками и потерей времени.
   Преслѣдуемые-же были въ совершенно иныхъ условіяхъ: они знали хорошо мѣстность, ибо сами-же ее населяли; они могли идти безъ остановокъ, и, проходя извѣстное пространство, портить его и дѣлать неудобопроходимымъ для преслѣдователей... Ко всему этому, преслѣдуемые были во-время предупреждены о приближеніи опасности, и выиграли. этимъ уже болѣе сутокъ времени. А сутки времени значатъ слишкомъ много въ подобномъ случаѣ...
   Но "Аллахъ прогнѣвался на своихъ правовѣрныхъ, закрылъ имъ глаза и уши, помутилъ разумъ туманомъ {Это заимствовано буквально изъ толкованій одного муллы-политика, разсказывавшаго намъ эпизоды послѣдней войны въ хивинскомъ оазисѣ, оригинально освѣщая ихъ съ своей точки зрѣнія.} -- посѣялъ между нихъ смятеніе и страхъ -- и прояснилъ глаза враговъ невѣрныхъ, далъ тѣмъ крѣпость ногъ, быстроту и силу, -- и свершилось все по волѣ Аллаха, для примѣра всѣмъ, для указанія воли Его въ будущемъ". А воля Аллаха -- слишкомъ серіозная причина, чтобы перевернуть все верхъ дномъ и сдѣлати именно такъ, какъ бы оно не могло сдѣлаться ни въ какомъ случаѣ, идя естественнымъ порядкомъ.
   Это былъ тотъ самый отрядъ, который отдѣлился отъ главной массы нашихъ войскъ, выступившихъ для наказанія непокорныхъ тюркменъ... Цѣлью движенія этого отряда, было проникнуть въ самую глубину ихъ кочевій, обойти ихъ, захватить все еще на мѣстѣ и отрѣзать путь отступленія и бѣгства.
   Отрядъ этотъ, съ перваго взгляда, очень мало походилъ, на регулярное войско -- это былъ какой-то сбродъ, смѣшеніе костюмовъ и типовъ; да и самый характеръ его движенія напоминалъ что-то азіатское, полудикое.
   Казакр шли вразсыпную, то вытянувшись гуськомъ другъ, за другомъ по узенькой, чуть замѣтной тропинкѣ, то сбиваясь въ кучу, когда передніе останавливались въ недоумѣніи передъ какимъ нибудь непреодолимымъ препятствіемъ... Орудія были немыслимы при подобномъ движеніи, а потому ихъ и не было видно вовсе... Вмѣсто нихъ, при сотняхъ ѣхали группами всадники, у которыхъ, за плечами, вмѣстѣ съ винтовками, торчали какіе-то удлиненные, съ закругленными оконечностями, предметы довольно страннаго вида; это были ракетныя команды, съ. своими ракетами и станками,-- оружіемъ столь же шумнымъ и эффектнымъ, сколько и безполезнымъ, хотя и дорого стоющимъ...
   Тамъ и сямъ трепались по вѣтру цвѣтные значки отдѣльныхъ сотенъ и личные значки начальниковъ.
   Почти каждая сотня шла отдѣльно, сама себѣ отыскивая и выбирая дорогу. Тамъ собралась группа оренбургцевъ, въ своихъ широкихъ сѣрыхъ армячинцыхъ рубахахъ и желтыхъ кожаныхъ шароварахъ... Казаки послѣзали съ. лошадей и растаскиваютъ руками барикаду изъ поломанныхъ арбъ и срубленныхъ деревьевъ, загородившую дорогу. Тамъ сибирцы, въ своихъ безобразныхъ косматыхъ шапкахъ съ крарными суконными верхами, дѣлаютъ громадный обходъ, чтобы обогнуть временное болото -- рисовыя поля, на которыя нарочно пустили воду, чтобы обратить ихъ въ непроходимую топь... Тамъ кавказцы, сунжрццы, въ папахахъ, козлами прыгаютъ черезъ арыкъ, на своихъ тонконогихъ, горныхъ лошадкахъ. Туземные джигиты и милиціонеры, въ цвѣтныхъ халатахъ и въ тюркменскихъ шапкахъ и чалмахъ, на разномастныхъ лошадяхъ, покрытыхъ попонами, рыскаютъ взадъ и впередъ, снуютъ между казаками, кричать и переговариваются на своемъ нарѣчіи, и еще болѣе пестрятъ общую картину, придаютъ ей еще болѣе дикій, азіатскій характеръ... Одна сотня долго очень провозилась надъ какимъ-нибудь препятствіемъ, отстала, дала обогнать себя другимъ сотнямъ, а потомъ выбралась, наконецъ, сама попала на хорошую дорогу и въ карьеръ торопится выиграть пространство и время... Тамъ изъ-подъ ногъ лошадей поднимаются густые клубы бѣловатой пыли и совершенно скрываютъ идущую сотню, только значекъ мелькаетъ надъ нею грязною, изорвавшеюся тряпкою; тамъ, наоборотъ, -- жидкая грязь плещется подъ ногами лошадей... кони вязнутъ по брюхо, падаютъ... Все, отъ головы до ногъ, покрыто грязью; хвосты и гривы облипли, одежда тоже; всадники берегутъ только патроны и оружіе отъ подмочки... Но вотъ выбрались на сухое мѣсто и жаркое солнце почти мгновенно высушиваетъ всю эту грязь, возвращая всадникамъ опять ихъ прежній видъ, до новаго купанья въ другихъ топяхъ, которыхъ еще не одну придется переходить на пути слѣдованія.
   Возможность пройти на рысяхъ извѣстное пространство вызываетъ общую радость и оживленіе; препятствіе, потребовавшее значительной потери времени, наводитъ на всѣхъ нѣкоторое уныніе, неудовольствіе, -- и во всѣхъ взглядахъ, нетерпѣливо устремленныхъ впередъ, становится замѣтна злость, зависть къ другимъ, болѣе счастливымъ,-- то самое чувство, которое ощущаетъ ѣздокъ на призовой скачкѣ, запнувшійся на препятствіи, видящій, какъ другой въ тоже время приближается къ цѣли, къ завѣтному флагу съ колокольчикомъ...
   Энергія уступаетъ наконецъ физическимъ силамъ... эти силы слабѣютъ... И конями, и всадниками начинаетъ овладѣвать утомленіе... Лошади тяжело переводятъ своими впалыми боками, фыркаютъ и сопятъ красными, воспаленными ноздрями. Это движеніе продолжается уже почти десять часовъ: съ разсвѣта чуть не до вечера... Пройдено уже много, а сколько впередъ идти -- неизвѣстно. Можетъ быть еще день, два; можетъ быть только часъ, не болѣе... Кто знаетъ, что тамъ впереди? Можетъ быть сейчасъ, вотъ-вотъ за тою чертою они увидятъ то, за чѣмъ гонятся уже столько времени.
   Хриплый, надтреснутый звукъ трубы несется съ той стороны, гдѣ виднѣется большой красный значекъ, съ діагональною полосою бѣлаго цвѣта... Звукъ досадный, проклятый, совершенно какъ будто неожиданный, хотя его давно уже ожидалъ всякій.
   Это сигналъ "стой", и потомъ -- "стягиваться къ головной сотнѣ",-- надо сдѣлать отдыхъ, привалъ, иначе рискуютъ заморить лошадей окончательно.
   Начинается это стягиванье: задніе мало-по-малу приближаются къ переднимъ... сотни, ушедшія впередъ, съ видимымъ неудовольствіемъ возвращаются, осаживаютъ... Располагается пространный бивуакъ, такой же безпорядочный, оживленный, пестрый, какъ и само движеніе.
   Зажигаются костры, дымъ которыхъ поднимается черными высокими столбами; варятъ чай, жарятъ мясо прямо на угольяхъ, благо дорогою попалось нѣсколько штукъ забытыхъ барановъ и телятъ... Лошади стоятъ на приколахъ, понуривъ отъ усталости головы; нѣкоторыхъ заботливо вываживаютъ... Въ грязныхъ арыкахъ моются и купаются; тутъ же берутъ воду для варки и питья... Всюду устраиваютъ кое-какіе импровизированные шалаши и палатки, какое нибудь убѣжище отъ палящихъ лучей солнца... Гдѣ только есть одинокое дерево, или группа кустовъ, дающая тѣнь, -- тамъ уже толпится густая толпа, несутся оживленные, шумные разговоры, то недовольные, ворчливые, то веселые, полные самой беззаботной и безшабашной удали...
   Стоять предполагалось недолго: часа два, не больше; это совершенно достаточное время, для того чтобы привычные, крѣпкіе, степные кони отдохнули, оправились и снова могли бы -быть готовы на подобную-же усиленную работу.
   Со всѣхъ сторонъ несутся вѣсти и предположенія... И то, и другое выслушивается съ жадностью, съ лихорадочнымъ, нетерпѣливымъ блескомъ во взорахъ. А эти вѣсти такъ обильны, одна другой подстрекательнѣй...
   -- Теперь они близко, горячился одинъ, -- это уже по всему замѣтно... И на кой чортъ останавливаться? все равно послѣ отдохнуть можно... Э-эхъ! досадно!
   -- А почемъ знать, что близко?.. Заморятся кони, тогда и совсѣмъ станешь; это бывало.
   -- Еще бы хоть съ полчасика погнать... Вонъ до того лѣса; вотъ гдѣ карагачи виднѣются.
   -- Жаль, Головина съ нами нѣту!.. сѣтовали въ другой группѣ.-- Вотъ, я вамъ доложу, мастеръ высматривать... Вѣрите-ли? Такъ навѣрнякъ и говоритъ: "быть имъ вотъ туты!... "нагонимъ, говоритъ, черёзъ часъ и три четверти"... И какъ сказалъ, такъ оно и есть, ровно черезъ Три четверти и часъ времени -- видимъ, глазомъ видинъ уже, только догоняй и бей... Знатокъ!
   -- Нюхъ дьявольскій... я знаю; охотничья собака какая-то!.. Помните, къ Ухуму ходили, послѣ Джюзакскаго нападенія насъ выслали?..
   -- Да что съ нимъ? кажется, какъ будто онъ выступилъ тоже. Я видѣлъ...
   -- Нѣтъ, лежитъ; совсѣмъ ослабѣлъ; плохъ сталъ... Экъ его подкосило, здоровяка этакого!..
   -- Господа, казаки лошадь нашли приставшую, арбяную, хомутъ снятъ, а шея еще горячая, потная, простыть не успѣла; видимо близко, недавно только брошена! сообщалъ торопливо только-что подошедшій казакъ...
   -- Ну вотъ, видите, видите!.. Я говорилъ, что близко! Теперь это очевидно.
   -- Сунженцы сейчасъ вернулись,-- золу нашли горячую -- огонь-то залили, а простыть не успѣла... котелъ нашли брошенный, притащили съ собоіо даже.
   -- Э, да что мы, въ самомъ дѣлѣ, медлимъ! надо съ полковникомъ поговорить... Онъ знаетъ про это?
   -- Пошли докладывать.
   -- Смотрите, смотрите: вонъ сибиряки садятся на коней... чу-кось! трубятъ!
   -- Къ конямъ! трубачъ, играй: "вперёдъ".
   Послѣднія извѣстія о горячей шеѣ коня и еще не простывшей костровой золѣ ускорили время, назначенное для отдыха... Сотни снова сѣли на коней и стали вытягиваться.
   Мѣстность началась ещё перёсѣченнѣе и непроходимѣе. Узенькія дорожки вились то между стѣнокъ, то между обрывистыхъ канавъ, то пробираясь сквозь густую чашу кустарниковъ, -- эти дорожки путались, перекрещивались между собою или-же вдругъ мѣняли направленіе и шли совершенно въ другую сторону... На подобные сюрпризы натыкались поминутно.
   Справа и слѣва, между полями, засѣянными рисомъ и пшеницею, виднѣлись слѣды только-что снятыхъ кибитокъ... эти круги, вытоптанные и засоренные золою, отчетливо обозначались на поверхности земли... Ихъ тщательно изслѣдовали, пытаясь найти здѣсь хотя какія нибудь указанія.
   А Вотъ и свѣжіе арбяные слѣды! Здѣсь тяжелыя колеса прокатились черезъ вспаханное пространство и оставили тамъ глубокія борозды, тутъ вотъ они перебирались черезъ арыкъ, завязли; ихъ вытаскивали съ трудомъ: ишь сколько босыхъ ногъ топтались около!.. Забытыя куры бѣгали и путались между ногами казачьихъ лошадей, на нихъ не обращали вниманія, -- слишкомъ ничтожная Добыча, сравнительно съ тѣмъ, что имѣется тамъ, впереди... А вонъ и арба видна! лошадь выпряжена и уведена, но арба осталась, со всѣмъ своимъ грузомъ, и одиноко торчитъ посреди дороги...
   Къ ней поскакали со всѣхъ концовъ отдѣлившіеся всадники, повертѣлись около нея, потеребили ее, понюхали и пристроились къ сотнямъ.
   -- Что взялъ? кричитъ одинъ.
   -- А чортъ знаетъ что! некогда копаться съ нею... Гайда, ребята, вонъ скотъ пасется, ишь -- отгоняютъ! на перерѣзъ, братцы... Гайда!..
   А вдали, въ сторонѣ отъ дороги, дѣйствительно пестрятъ, за полемъ съ джугарою, какія-то точки; можетъ быть и скотъ, а можетъ и что нибудь другое? Казаки увѣряютъ, что тамъ коровы; они видятъ даже людей, которые торопятся гнать ихъ куда-то...
   -- Нѣтъ, братъ, врешь! это уже наши! несутся въ карьеръ нѣсколько оренбургцевъ.
   Опять попалась арба, за нею другая... Тамъ вонъ разомъ три, у одной колесо сломалось, на боку стоитъ... Тамъ и люди!
   На одной изъ арбъ стоитъ большая корзина плетеная, изъ нея выглядываютъ двѣ козьихъ головы и одна человѣческая; послѣдняя принадлежитъ ребёнку, не болѣе года... Черные глазенки испуганно смотрятъ на чужихъ людей, рыскающихъ вокругъ повозокъ... маленькій ротикъ полураскрытъ, рученки крѣпко вцѣпились въ края корзины, словно этотъ крошечный сынъ степей боится, чтобы его не вырвали изъ его убѣжища.
   Должно быть теперь близко -- если торопятся такъ, что забываютъ захватить своихъ малютокъ...
   Вонъ стоятъ кибитки, еще неубранныя. Ихъ не успѣли, не могли увезти; однѣ стоятъ безъ войлоковъ, а другія даже въ полномъ убранствѣ... Вонъ даже люди копошатся и торопятся укладывать... Теперь уже поздно... наскакали!
   -- Кто остается на мѣстѣ -- у того ничего не тронутъ, тому ничего не сдѣлаютъ! наказываютъ только тѣхъ, кто бѣжитъ и сопротивляется!.. кричатъ имъ казаки переводчики (толмачи).
   Бѣглецы ничего не понимаютъ... Они можетъ быть даже и не слышатъ этихъ успокоительныхъ фразъ. Женщины сбились въ кучу, присѣли и закрыли лица... Какой-то тюркменъ легъ ничкомъ и притворился убитымъ... другой выстрѣлилъ въ упоръ въ наскакавшаго казака, свалилъ его съ сѣдла, и горячитъ своего бѣшенаго коня; онъ пытается пробиться и ускакать... Тщетная попытка!
   Впереди слышны выстрѣлы...
   -- Ракетную команду впередъ!.. несутся запыхавшіеся офицеры.-- Сунженцевъ рубятъ... на выручку!..
   Происходитъ что-то ужасное, какой-то хаосъ, въ которомъ ничего разобрать невозможно.
   А впереди, за этимъ косымъ пригоркомъ -- тянется безконечный, громадный обозъ, арба за арбою; гонятъ стада, рыскаютъ вокругъ джигиты и отстрѣливаются... Тамъ сбились они въ кучу и пытаются противустоять казачьему натиску... Тамъ они заняты только одною мыслью: пробиться, спастись...
   Все это уже окружено, -- сгоняется вмѣстѣ; дороги въ степь, въ спасительные пески -- отрѣзаны и заперты...
   Спастись потеряна всякая возможность...
   -- Объявить всѣмъ: за малѣйшее безчинство разстрѣляю какъ собаку! Женщинъ и дѣтей пальцемъ не трогать... Боже сохрани!.. Господа, собрать все въ порядокъ!.. говоритъ, нѣсколько картавя, начальникъ отряда, пробираясь сквозь весь этотъ хаосъ; а за нимъ треплется его значекъ, красный съ бѣлымъ, тянется пестрая вереница милиціонеровъ, трубачи-сигналисты продуваютъ свои запыленные рожки...
   Солнце спускается за горизонта, багровое такое, туманное; наступаетъ темнота... Всѣ спѣшатъ воспользоваться остатками свѣта и водворить хотя какой нибудь порядокъ во всей этой сумятицѣ. Ночью это будетъ невозможно...
   Лошадей выпрягаютъ изъ арбъ и отводятъ въ сторону, повозки сдвигаютъ тѣснымъ вагенбургомъ;-- несчастное населеніе этого вагенбурга предало себя волѣ Аллаха, и тѣснится у своего добра. Все окружается цѣпью часовыхъ,-- казаки стягиваются и занимаютъ бивуачныя мѣста, вокругъ обоза...
   Коней не разсѣдлываютъ всю ночь, никто не спитъ... всѣ на-сторожѣ и въ полной готовности къ бою.
   Кто его знаетъ, что вотъ оттуда, изъ-за тѣхъ песчаныхъ холмовъ впереди, не покажутся свѣжія массы непріятеля, пришедшія на выручку своихъ семействъ и имущества!..
   А на горизонтѣ, справа и слѣва, протягиваются какія-то подозрительныя полосы краснаго свѣта; тамъ какъ будто пожаръ... вотъ даже мигаетъ пятнистое зарево; вонъ поднимаются черные клубы густаго дыма... Что это, горитъ степь?-- нѣтъ, это горятъ только поля тюркменскія, ярко пылаетъ кѣмъ-то зажженная пшеница на полѣ, -- и пламя пожара, расходясь съ необыкновенною быстротою, подбирается уже къ сложеннымъ стогамъ, зимнему запасу наказанныхъ кочевниковъ...
   

ГЛАВА XXI.
Найдена.

   Сергѣй Николаевичъ Ровичъ былъ при этомъ отрядѣ.
   Понятно, въ какомъ лихорадочномъ состояніи провелъ онъ этотъ день. Его мучила неизвѣстность и сомнѣніе. Догонятъ-ли или нѣтъ? если догонятъ, то найдетъ-ли онъ тамъ, что искалъ или нѣтъ?.. Нападетъ-ли хоть на какой нибудь слѣдъ Натальи Мартыновны, или въ результатѣ предъ нимъ окажется все та же невыносимая, тяжелая неизвѣстность?..
   Онъ рыскалъ теперь по обозу, присматривался ко всѣмъ повозкамъ, прислушивался, пытался разспрашивать плѣнныхъ,-- всё было напрасно. Ему не отвѣчали, онъ не могъ добиться ни слова на свои вопросы... Да и что могли отвѣчать эти несчастныя женщины и дѣти, обезумѣвшія отъ ужаса?..
   Обозъ же былъ громаденъ -- нѣсколько тысячъ арбъ... Все пространство, что было передъ глазами, все занято этими арбами... Чтобы ихъ пересчитать и осмотрѣть -- надо, по крайней мѣрѣ, сутки; а тутъ эта проклятая ночь, эта темнота, прекратившая всякую возможность дальнѣйшихъ розысковъ... Оставалось покориться необходимости и ждать.
   О, какое мучительное ожиданіе!
   А если она не здѣсь, если она въ другихъ обозахъ, успѣвшихъ скрыться? Что тогда?..
   Эта идея невольно лѣзла въ голову, и еще. болѣе увеличивала страданія Сергѣя Николаевича.
   И не онъ одинъ былъ въ такомъ состояній: всѣ офицеры тѣхъ сотенъ, что пришли изъ Ташкента, -- испытывали почти-то же самое, хотя и не въ такой сильной степени... Офицеры Кавказскаго отряда, не знавшіе Натальи Мартыновны, но слышавшіе объ ней, тоже горячо помогали розыскамъ, хотя и относились къ дѣлу гораздо покойнѣе.
   Но въ головахъ первыхъ роилась еще другая идея: "А что если ея нѣтъ уже въ живыхъ?" Но эту мысль всякій невольно гналъ отъ себя прочь, не позволяя ей даже сорваться съ языка, хотя бы однимъ намекомъ.
   "Это было-бы совсѣмъ несправедливо!" невольно думалось каждому, -- несправедливо со стороны кого?.. Въ эти подробности не входилъ никто... Казалось только всѣмъ просто, что дѣло не могло, не должно окончиться подобной печальной развязкой.
   Вагенбургъ былъ окруженъ цѣпью часовыхъ, -- туда, внутрь его, запрещено было впускать кого-бы-то ни было --; хотя-бы и офицеровъ.
   Сергѣй Николаевичъ бродилъ пѣшкомъ около -- и все еще приглядывался къ ближайшимъ арбамъ, къ темнымъ фигурамъ, сидѣвшимъ неподвижно подъ ними... онъ ждалъ разсвѣта.
   -- Еслибы она была здѣсь, говорилъ кто-то, недалеко отъ Ровича,-- она бы сама вышла... не отвыкла же она совсѣмъ отъ русскихъ, не станетъ же она, въ самомъ дѣлѣ, отъ насъ прятаться!.. Она бы давно сама вышла.
   -- А если она, больная, лежитъ гдѣ нибудь и подняться не можетъ?.. предполагалъ другой голосъ -- нѣтъ братъ, надо будетъ искать.
   Сергѣй Николаевичъ присмотрѣлся и увидѣлъ недалеко еще двухъ офицеровъ, повидимому пришедшихъ сюда съ тою же цѣлью какъ и онъ.
   Его начала разбирать нелѣпая, сумасшедшая ревность къ этимъ двумъ темнымъ силуэтамъ;-- онъ готовъ-бы былъ уничтожить ихъ въ эту минуту...
   "Только я одинъ имѣю право ее искать, ее ждать! чего они пришли сюда-же! по какому праву?" думалъ Ровичъ...
   Онъ былъ убѣжденъ, что онъ думаетъ совершенно основательно и справедливо.
   -- Жаль, фонаря нѣтъ, а теперь бы хорошо побродить и поискать отъ арбы къ арбѣ! можно попросить разрѣшенія...
   -- Поди, сунься; тамъ тебя, пожалуй, такъ пырнутъ ножемъ, что и сядешь на мѣстѣ. Онѣ вѣдь бѣдовыя, эти тюркменки.
   Еще подошли двое, постояли съ минутку и пошли потихоньку вдоль цѣпи.
   -- И эти!.. бѣсновался Ровичъ и грызъ отъ злости пальцы своихъ перчатокъ.
   -- Тохта! (стой) крикнулъ ближайшій часовой и приложился изъ винтовки.
   Ровичъ вздрогнулъ и сталъ всматриваться въ темноту... Онъ ничего не видѣлъ.
   -- Ты чего кричишь? спросилъ онъ у казака.
   -- Какая-то къ цѣпи подходила оттуда -- да пропала вдругъ... Таперь не видно.
   -- Гдѣ-гдѣ?..
   -- Кто начальникъ отряда?.. послышался слабый голосъ около самаго Сергѣя Николаевича...
   Это былъ голосъ женщины... Она говорила по-русски. Нѣсколько темныхъ фигуръ бросились къ ней. навстрѣчу...
   У Ровича закружилась голова, въ глазахъ забѣгали огненныя искры, ноги подкосились -- и онъ опустился на землю, теряя сознаніе...
   ' женщина съ ребенкомъ на рукахъ была мгновенно окружена; къ ней протянулись десятки рукъ, ее подняли эти руки, и съ крикомъ торжества, съ самымъ дикимъ, неистовымъ "ура!", понесли къ ближнему бивуаку...
   -- Огня, огня! зажигайте костры... свѣту больше, свѣту! кричали кругомъ.
   -- Урра! носилось но лагерю, безконечными перекатами -- другіе слышали этотъ вопль, подхватывали его, не зная въ чемъ дѣло, и бѣжали къ мѣсту происшествія...
   Наталья Мартыновна смѣялась и плакала, и опять эти
   слезы смѣнялись смѣхомъ. Она говорила что-то много и разомъ; также точно много и разомъ говорили и всѣ остальные... Никто никого не слушалъ, да это и не надо было никому; всѣ были безумно веселы и счастливы, -- и еслибы завтра спросить кого-нибудь: какъ все это случилось, кто что сказалъ, что сдѣлалъ?.. то на эти вопросы, навѣрное, никто не въ состояніи былъ бы отвѣтить.
   Очнулся Сергѣй Николаевичъ... быстро вскочилъ на ноги, бросился бѣгомъ туда, откуда неслись эти восторженные крики...
   Яркій свѣтъ костра заливалъ своимъ ослѣпительнымъ свѣтомъ фигуру Натальи Мартыновны. Она была все въ той же рваной, тюркменской рубахѣ, босая, полуобнаженная; она сидѣла на коврѣ, держала въ своихъ дрожащихъ рукахъ большую чашку съ чаемъ. Маленькій Петя переходилъ съ рукъ на руки и хохоталъ звонкимъ, серебристымъ смѣхомъ... Офицеры толпились вокругъ; казаки суетились съ постановкою какого-то фантастическаго шатра изъ ковровъ, попонъ, всего, что попадалось подъ руку...
   Сергѣй Николаевичъ видѣлъ все это и стоялъ на мѣстѣ. Онъ не въ силахъ былъ подойти къ ней...
   На этотъ подвигъ у него не хватило рѣшимости.
   

ГЛАВА XXII.
Самое непріятное и трудное положеніе.

   Да, дѣйствительно не могло быть мучительнѣй того состоянія, въ которомъ находился Сергѣй Николаевичъ, съ той ночи, когда сбылась первая половина его надеждъ, завѣтныхъ желаній, -- отысканіе Наташи. Теперь она найдена; остается только второе.
   Какъ легко казалось это второе прежде, такъ стало теперь трудно, почти невозможно его исполнить...
   Подойти къ ней, принести повинную, вымолить себѣ прощеніе, конечно получить его -- это прощеніе (Сергѣй Николаевичъ въ этомъ не сомнѣвался нисколько)... Затѣмъ предложить ей, то бишь, униженно, съ колѣнопреклоненіемъ просить у ней руки, -- получить и это (ужъ въ этомъ-то и не могло быть сомнѣнія) -- сдѣлаться ея обладателемъ, мужемъ, законнымъ отцомъ своего ребенка... и въ концѣ-концовъ...
   Вотъ это-то въ концѣ-концовъ особенно занимало голову Ровича... Не смотря на всю тягость своего нравственнаго состоянія, на всю сердечную боль, исковеркавшую даже его здоровую, цвѣтущую физіономію съ англійскимъ проборомъ на затылкѣ, и превратившую ее во что-то похожее
   на мумію,-- это "въ концѣ-концовъ" такъ было заманчиво, такъ интересно, что вызвало въ немъ невольную улыбку, а иногда даже и чуть слышный смѣхъ, сквозь зубы,-- смѣхъ, въ которомъ ясно слышалось и нѣкоторое злорадство, и полное самодовольство, и даже...
   Какіе-же онъ носы, наклеитъ всѣмъ этимъ -- и тому тоже!.. Они вотъ тутъ вертятся, увиваются, сохнутъ, а онъ... прійдетъ, возьметъ и увезетъ, развѣ скажетъ имъ въ вознагражденіе ихъ потери:
   -- Pardon, messieurs! que faire!.. Конечно, еслибы это не было желаніе самой Натальи Мартыновны, -- то я бы... Но вы сами видите, господа, и потому надѣюсь, что наши дружескія отношенія... не прекратятся; и въ случаѣ если кого-либо изъ васъ судьба заброситъ въ Петербургъ, то я буду радъ и моя жена тоже... запросто, безъ чиновъ...
   И проч, и проч, и проч.
   И много еще въ этомъ родѣ наговорилъ бы имъ, этимъ-то, Сергѣй Николаевичъ, -- только надо прежде, чтобы это все именно такъ случилось... А это случится все именно такъ просто, такъ просто, стоитъ только подойти къ ней и начать...
   Но, вотъ, въ томъ-то и дѣло: Наташа провела уже въ лагерѣ всю ночь, провела утро, затѣмъ вотъ слѣдуетъ вмѣстѣ съ отрядомъ второй переходъ -- это значитъ еще день, и ночь, и половину слѣдующаго дня; всего почти трое сутокъ... Съ ней уже успѣли поговорить, хотя и не наговориться, не только всѣ офицеры отряда, но даже всѣ простые казаки, всѣ кто только ее зналъ прежде; даже многіе тѣ, кто и не знали ея;-- а онъ, ну вотъ какъ нарочно, до сихъ поръ еще не успѣлъ сказать ни полслова, даже подойти не рѣшился настолько близко, чтобы можно было начать разговоръ... Мало того, онъ даже до сихъ поръ съ ней и не поздоровался, онъ только одинъ имѣлъ видъ человѣка совершенно ею незаинтересованнаго, и держался далеко, въ сторонѣ... Разъ даже умышленно отвернулся, когда ему показалось, что она смотритъ въ его сторону...
   "Знаетъ-ли она, что онъ, Сергѣй Николаевичъ, здѣсь?.." думалось ему: "очевидно знаетъ! ужъ не можетъ быть, чтобы ей не разсказали объ его присутствіи... вонъ эти, "проклятый народъ!" Неужели-же они такъ все и будутъ около нея толочься, словно стража какая нибудь, почетная, безсмѣнная... А какъ-же начать говорить съ нею при этихъ неудобныхъ условіяхъ? Нельзя же разыгрывать глупую, смѣшную роль публично кающагося... Наконецъ, между нами очень много найдется такого, о чемъ говорятъ съ глазу на глазъ... Надѣюсь и она такъ думаетъ... Она сознаетъ всю неловкость моего положенія, понимаетъ его и сочувствуетъ... Воображаю, какъ невыносимы ей кажутся подчасъ эти незванные-непрошенные пажи за ея шлейфомъ!.. Пажи съ небритыми подбородками, въ красныхъ кожаныхъ штанахъ и грязныхъ рубахахъ... Да отстаньте же, наконецъ, вы, идіоты недогадливые!"
   Такъ думалъ Сергѣй Николаевичъ и грызъ отъ злости сигару за сигарою, поминутно награждая ударами шпоръ своего коня, уже конечно ни въ чемъ неповиннаго...
   "Однако, это чортъ знаетъ что такое! это наконецъ должно-же кончиться... Надо рѣшиться -- и разомъ!.. Что тутъ еще тянуть и откладывать?.. Можно, наконецъ, просто сказать имъ: "извините, господа, намъ нужно поговорить безъ свидѣтелей"... вотъ они и отъѣдутъ... Рѣшено!"
   А все-таки, третій разъ солнце спускалось за горизонтъ, и третій разъ поднималось снова, а Сергѣй Николаевичъ ни какъ не могъ привести въ исполненіе свою рѣшимость, выказать въ данномъ случаѣ свою, до сихъ поръ ему не измѣнявшую, энергію.

-----

   А Наталья Мартыновна, окруженная своими старыми и новыми друзьями, путешествовала съ комфортомъ, какой только можно было доставать ей при настоящихъ условіяхъ.
   Для нея выбрали лучшую арбу, а выбрать было изъ чего... Эту арбу устлали толстымъ слоемъ ковровъ, устроили надъ нею высокій тѣнистый навѣсъ... Предупредительные казаки вымазали даже курдючнымъ саломъ оси повозки, чтобы скрипъ и визгъ колесъ не безпокоилъ путешественницу.
   Арба была запряжена двумя казачьими лошадьми, что позволяло ей идти скоро и не задерживать движенья легкаго отряда.
   Счастливая и довольная, Наташа сидѣла въ этой арбѣ, съ своимъ сыномъ, и служила для всѣхъ предметомъ самыхъ заботливыхъ попеченій, самой нѣжной предупредительности... И откуда только находилась эта нѣжность у этихъ суровыхъ, запыленныхъ фигуръ, окружавшихъ ея повозку!
   Корявый, угреватый сотникъ Подиругинъ изобрѣлъ какую-то особенную развѣску боковыхъ ковровъ, "чтобы -- какъ онъ выражался -- и солнцемъ-то не пекло, и значитъ, насчетъ вѣтру чтобы было слободно,-- продувало бы этакъ, легонько"... Эсаулъ Маслобойниковъ, не брезгавшій лично для себя водою изъ самаго соленаго, затхлаго степнаго колодца, завелъ для "матушки Натальи Мартыновны" такую баклагу, тыкву горлянку, гдѣ мутная, глинистая вода арыковъ отстаивалась, даже на ходу, фильтровалась и предлагалась для чайниковъ путешественницы въ самомъ чистомъ, наипрозрачнѣйшемъ видѣ... Лысый сотникъ Машкинъ, Козьма Федосѣевичъ, и юный хорунжій Колобковъ -- тѣ даже въ сторону отлучились верстъ за пять, и съ опасностью жизни (потому все-таки сторона враждебная, въ нѣкоторомъ родѣ непріятельская) достали гдѣ-то еще несозрѣвшаго свѣжаго урюку (абрикосовъ) и нѣсколько кистей совершенно зеленаго, невозможнаго къ употребленію винограда.
   -- Такъ-то нельзя кушать, объяснялъ сотникъ Машкинъ,-- а ежели положить въ чай, чудесно, замѣсто лимона!-- пожалуйте, я вамъ нажму въ чашечку!
   Хорунжій Колобковъ нарвалъ -- тоже гдѣ-то въ сторонѣ -- розъ цѣлую торбу, да ужъ очень плотно уложилъ ихъ, а назадъ гналъ шибко, въ карьеръ все... ну, онѣ, эти розы, и того немного... навозъ-навозомъ стали...
   -- Эхъ, жаль, помялись какъ! сѣтовалъ онъ,-- виду точно нѣтъ въ нихъ теперь настоящаго,-- а духъ преотличный: еще лучше сталъ, какъ поразопрѣли!
   -- Дегтемъ пахнутъ ужасно! хохотала отъ души Наталья Мартыновна...
   -- Это ничего, это отъ торбы... Ишь, подлецы, говорилъ имъ, чтобы дали чистую!.. Ничего-съ, это скоро пройдетъ... вывѣтрятся... Вотъ тутъ бутончики есть, извольте посмотрѣть... ежели ихъ, теперь, въ воду,-- за ночь распустятся... ей Богу-съ!..
   Маленькій Летя -- такъ тотъ только спать приходилъ въ арбу къ своей мамашѣ, а то всю дорогу переходилъ изъ рукъ въ руки, съ одного сѣдла на другое... и былъ въ восторгѣ, когда въ его крошечныя рученки вкладывали толстые ременные поводья, каковые онъ принималъ съ самою серіозною миною и даже нѣкоторымъ благоговѣніемъ...
   Но, по временамъ, смѣющіеся веселые глаза ребенка принимали какое-то, совсѣмъ не дѣтское, пытливое выраженіе; онъ пристально всматривался въ черты лицъ окружающихъ его казаковъ, потомъ смотрѣлъ по сторонамъ и задумывался... Малютка словно отыскивалъ глазами какое-то одно лицо, здѣсь не находящееся; лицо, почему-то сохранившееся въ его памяти...
   Но одинъ изъ спутниковъ въ подобную минуту изобрѣталъ что-нибудь новое, особенно занимательное, и ребенокъ хохоталъ, снова переходя изъ рукъ въ руки, забывая на время о своихъ дѣтскихъ воспоминаніяхъ.
   За то Наталья Мартыновна, съ первыхъ же минутъ появленія своего въ русскомъ лагерѣ, окинула присутствующихъ точно такимъ же взглядомъ... Этотъ взглядъ былъ понятъ... ей дали отвѣтъ на него.
   Отъ нея скрыли болѣзнь Головина, сказавъ, что онъ находится при другомъ отрядѣ. Впрочемъ, спустя нѣсколько времени, она знала уже все случившееся; да это и не трудно было... Казачьи офицеры въ данномъ случаѣ оказались очень плохими дипломатами...
   Ей разболтали даже и о Сергѣѣ Николаевичѣ, съ чисто стенною наивностью, нисколько не соображая -- пріятно-ли будетъ ей или нѣтъ это напоминаніе. Ей даже указали на. него, и Наташа нѣсколько разъ взглядывала на печальную фигуру щеголеватаго офицера, держащуюся всегда въ такомъ почтительномъ отдаленіи.
   Несмотря на веселую обстановку своего путешествія, Наталья Мартыновна задумывалась все чаще и чаще, видимо начинала грустить, и это состояніе ея не прошло незамѣченнымъ...
   Наивные казаки понимали, однако, въ чемъ дѣло, но помочь не могли и ограничились только тѣмъ, что послали впередъ джигита въ лагерь съ запискою къ Головину, слѣдующаго содержанія:
   "Любезный дружище -- барыню-то нашли и веземъ... Ничего, слава Богу, здорова и сынишка тоже... Больно о тебѣ печалится, такъ ты уже, братъ, того, коли еще дышишь, да силы всѣ не потратилъ, сбирайся скорѣй, садись на лошадь, да выѣзжай навстрѣчу; а то, коли она тебя, чего Боже оборони, найдетъ въ постели, въ плохомъ видѣ,-- сильнѣе того разстроится и прійдетъ совсѣмъ въ печальное положеніе, кое мы, всѣ сообща, стараемся разсѣять оное, и отчасти успѣваемъ въ своихъ стараніяхъ... Этотъ, питерскій, ѣздитъ все поблизости, сычъ-сычемъ, и на насъ косо поглядываетъ... Наталья Мартыновна видала его, мы ей показывали, да это ничего! Судя по ея выраженіямъ на сей предметъ, надо полагать, что ей наплевать на него, потому мазурикъ, одно ему слово... Петюкъ молодчина, слава Богу здоровъ, тебя тоже все спрашиваетъ... Малецъ первый сортъ -- казакъ лихой будетъ. Пишемъ тебѣ секретно отъ Натальи Мартыновны, а потому она и не приписываетъ отъ себя ничего.-- Увѣдомляемъ тебя о семъ, дабы ты въ чемъ не сомнѣвался...

Сотникъ Иванъ Подпругинъ.
Эсаулъ Павелъ Маслобойниковъ."

   Джигитъ-туземецъ, получивъ это письмо, тщательно запряталъ его въ поношенный кошель, засунулъ себѣ за пазуху, и поскакалъ впередъ, по знакомой дорогѣ. Ему дали десять кокановъ (2 рубля) при отправкѣ, и пообѣщали дать еще десять, если онъ въ этотъ же день будетъ въ русскомъ лагерѣ. А сумма въ двадцать кокановъ -- слишкомъ почтенная сумма, что заставитъ джигита усерднѣе погонять своего аргамака, не жалѣя нагайки...

-----

   "Надо рѣшиться, надо рѣшиться!" думалъ все Сергѣй Николаевичъ, и наконецъ рѣшился дѣйствительно...
   А тутъ и случай представился, чрезвычайно удобный: отрядъ остановился на привалъ... Мѣстность была тѣсная, вся перегороженная стѣнами и арыками; нельзя было стать въ кучѣ всему отряду и сотни растянулись по дорогамъ, въ нѣкоторыхъ, одна отъ другой, разстояніяхъ.
   Арбу Натальи Мартыновны завезли въ прохладный садикъ, немного въ сторону... Пока казаки отпрягали лошадей и хлопотали объ огнѣ для варки, офицеры разбрелись, каждый въ свою сотню, сдѣлать нужныя распоряженія,-- и Наталья Мартыновна осталась одна съ своимъ Петей. Мало того, она даже отошла отъ повозки, гдѣ все-таки торчали два казака, и сѣла у прудика, на разостланномъ коврикѣ, въ тѣни дерева... Петя же сидѣлъ на арбѣ, наблюдая, какъ казаки возились съ своимъ походнымъ хозяйствомъ...
   Сергѣй Николаевичъ замѣтилъ все это и рѣшился болѣе не откладывать... Да и какъ откладывать, когда завтра къ обѣду разсчитываютъ уже прійти домой, а тамъ ужъ и подавно будетъ поздно!.. Тамъ вѣдь тотъ дожидается... и чортъ ихъ знаетъ, какія тамъ у нихъ отношенія!..
   Ровичъ поспѣшно пробрался между коновязями, перескочилъ арыкъ, подъѣхалъ къ арбѣ, слѣзъ съ лошади и бросилъ поводья казаку... Петя смотрѣлъ на него съ недоумѣніемъ, широко раскрывъ свои глазенки.
   "А, вотъ отлично!" мелькнуло въ головѣ Сергѣя Николаевича. Онъ сразу почувствовалъ неудержимый приливъ отеческой любви и нѣжности... "Съ ребенкомъ на рукахъ, съ моимъ сыномъ, я пойду къ ней, и тогда..."
   -- Не хоцу!.. заплакалъ ребенокъ, упираясь ноженками и схватившись за коверъ руками. -- Не хоцу!.. Мама!..
   -- Милый мой, родной... дитя мое! захлебывался Сергѣй Николаевичъ, стараясь поцѣловать барахтающагося мальчика и отцѣпить его руки.
   А тутъ, какъ разъ передъ нимъ, словно изъ-подъ земли вынырнуло корявое лицо Подиругина и смотритъ на него изъ-за стѣнки, смотритъ просто, какъ вообще смотрятъ люди, ничѣмъ не волнуемые,-- а Ровичу показалось, что онъ смѣется, да какъ!-- самымъ злымъ, самымъ дьявольскимъ смѣхомъ... ротъ до ушей, зубы напоказъ, глаза такъ и прыгаютъ, такъ и искрятся...
   "Проклятый!.." чуть-чуть не вслухъ подумалъ Сергѣй Николаевичъ...
   -- Зачѣмъ вы его трогаете? раздался вдругъ сзади знакомый мелодическій голосъ.
   У Ровича и руки опустились; Петя вырвался и съ торжествомъ полѣзъ на плечи къ Подиругину; двое офицеровъ подошли еще (и откуда только они взялись?). Еще двое слѣзали съ запыленныхъ лошадей и отряхивались.
   -- Какого я сазана выволокъ изъ пруда... во какого..? Сейчасъ его, подлеца, жарить!.. ревѣлъ откуда-то эсаулъ Маслобойниковъ.-- И какъ это я его ловко сцапалъ на крюкъ! Эй, Васютка, волоки сала, соли и сковороду -- живо!..
   Дѣлать нечего; Сергѣй Николаевичъ попался окончательно... Онъ даже подумалъ въ первую минуту, что эсаулъ, говоря о сазанѣ, намекаетъ именно на него, Сергѣя Николаевича.
   -- Наталья Мартыновна, началъ Ровичъ,-- вы меня извините, что до сихъ поръ...
   -- Это ничего, перебила его Наталья Мартыновна.-- Сейчасъ сварятъ чай... Мы будемъ здѣсь всѣ завтракать... хотите съ нами?..
   -- Я, право...
   -- Садись, что же; все одно уже... нечего, братецъ Васютка, раздобудь въ сотнѣ еще одну чашечку-плоскенькую... распоряжался Маслобойниковъ, имѣвшій привычку говорить съ перваго раза ты, лицамъ даже незнакомымъ вовсе.
   А тутъ возня началась; притащили коверъ большой, стали его раскладывать, разостлали попонку вмѣсто скатерти, собрали посуду со всѣхъ концовъ и мѣстъ... Наталья Мартыновна принимала самое дѣятельное участіе, продолжать разговоръ съ нею было положительно невозможно, и Сергѣю Николаевичу оставалось только одно изъ двухъ: или удрать поскорѣе, незамѣтно, пользуясь всею этою суматохою, благо на него не обращали вниманія, или же оставаться завтракать вмѣстѣ со всѣми, и тутъ, въ общемъ разговорѣ, намекнуть Наташѣ о необходимости личной аудіенціи; авось она устроитъ эту аудіенцію удачнѣе чѣмъ онъ, поможетъ ему въ этомъ дѣлѣ. Соображая выгоды того и другаго положенія, Ровичъ дождался между тѣмъ конца всѣхъ хлопотъ и услышалъ окончательное приглашеніе Натальи Мартыновны, только обращенное не къ нему одному, а ко всѣмъ вмѣстѣ.
   -- Господа, милости просимъ! громко и весело произнесла Наташа и сѣла на коверъ около чайниковъ, а къ ней сейчасъ же подсѣли и другіе, образовавъ полукругъ, самое отдаленное мѣсто котораго досталось соображавшему Сергѣю Николаевичу;
   Ровичъ сѣлъ; хотѣлъ было принять позу покрасивѣе, но все какъ-то приходилось, что ноги были выше всего остальнаго: коверъ-то былъ разостланъ подъ горку и панталоны въ обтяжку мѣшали. Наконецъ онъ сладилъ со своею позою, бросилъ задумчивый, полный чувства и тайной мысли взглядъ на хозяйку бивуака, вздохнулъ при этомъ и опустилъ глаза внизъ, теребя пальцами кисточку темляка на своей саблѣ.
   -- Вамъ отъ хвоста, или отъ головы? спросилъ его Подиругинъ, распластывая сазана ножемъ и сосчитывая при этомъ число присутствующихъ.
   Они тутъ все свои, а Сергѣй Николаевичъ все-таки чужой, гость, потому казакъ и обратился къ нему съ этимъ предупредительнымъ вопросомъ.
   Сергѣй Николаевичъ вздрогнулъ еще разъ, слегка вздрогнулъ, словно его пробудилъ изъ области поэтическихъ мечтаній этотъ прозаическій вопросъ, и тихо проговорилъ:
   -- Благодарю васъ, я уже завтракалъ...
   -- Когда это вы успѣли, дорогою что-ли?.. Я что-то не видалъ... посмотрѣлъ на него услужливый сотникъ.
   -- Да полно врать вамъ, ну чего церемониться -- кушайте на доброе здоровье! извольте получить! произнесъ Маслобойниковъ и протянулъ ему кусокъ рыбы на кончикѣ татарскаго ножа.-- Берите что-ли -- экой икряный!..
   Сергѣй Николаевичъ совершенно растерялся отъ этой простоты и безцеремонности обращенія; до того растерялся, что взялъ этотъ кусокъ, конечно рукою какъ и всѣ, но позабылъ при этомъ снять свои бѣлыя перчатки, замѣтилъ потомъ это обстоятельство, а поправить дѣло было трудновато, положить опять кусокъ некуда; развѣ на коверъ? Да вишь какой онъ пыльный!.. вонъ и навозу немного къ нему присохло... На колѣни прямо?-- тоже не способно... А Наталья Мартыновна смотритъ, и должно быть смѣется, Ровичъ не видитъ этого, но чувствуетъ, и готовъ швырнуть въ сторону этотъ проклятый жирный кусокъ жареной рыбы... Вотъ онъ уже отнесъ руку съ этимъ кускомъ немного въ сторону... Вдругъ -- цапъ!
   Черная кудлатая собака "Медвѣдка" выручила его изъ бѣды; она давно уже сидѣла сзади, и посматривала на аппетитную порцію, случай удобный представился -- вотъ она и того, попользовалась.
   Раздался общій взрывъ хохота, -- звонкій голосъ Пети покрывалъ почти все.
   -- Ну, вотъ вы теперь и безъ рыбы, потому всю уже роздали... Сами виноваты, успокоилъ его одинъ изъ офицеровъ.
   -- Извините, господа... Я бы очень радъ, но... Но мнѣ надо быть сейчасъ у начальника отряда -- столько работы, столько хлопотъ... залепеталъ Сергѣй Николаевичъ и поднялся на ноги.
   -- А чаю? спросила Наталья Мартыновна.
   -- Нѣтъ... Я бы...
   Ровичъ опять попытался было во взглядѣ выразить ей все, что не удобно было выразить на словахъ, ловко раскланялся, попятился назадъ, чуть-чуть было не упалъ, споткнувшись на эту же проклятую Медвѣдку, вертѣвшуюся у него подъ ногами -- и поспѣшно вышелъ изъ садика, проклиная чуть не вслухъ всѣ эти обстоятельства, мѣшавшія ему до сихъ поръ въ его завѣтныхъ, святыхъ намѣреніяхъ...
   И вдругъ его осѣнила идея:
   "А что если написать?.. Конечно, въ письмѣ нельзя выразить всего, что въ живомъ словѣ, но однако все же можно сказать многое..." Къ тому-же это представлялся положительно единственный исходъ изъ его положенія, и исходъ, которымъ надо было спѣшить, въ виду близкаго прихода на мѣсто постоянной стоянки.
   Весь этотъ переходъ, съ привала до мѣста ночлега, Сергѣй Николаевичъ обдумывалъ содержаніе своего письма; наконецъ обдумалъ окончательно, и, едва только стали на ночлегъ, тотчасъ-же принялся за работу...
   Онъ написалъ все письмо по-французски, но потомъ вспомнилъ, что Наташа не сильна въ этомъ языкѣ и вѣроятно ничего не пойметъ... Пришлось переводить его на русскій языкъ, вышло что-то не ладно... опять хоть за начало принимайся... Сколько листковъ бумаги перепортилъ Сергѣй Николаевичъ, сочиняя это второе письмо!..
   "Что-то сдѣлалось со мною? недоумѣвалъ онъ:-- вѣдь какъ легко писались мною прежде подобныя письма, а тутъ вотъ -- поди-жъ-ты!-- чушь какая-то выходитъ... Просто отупѣлъ совсѣмъ, дуракомъ сдѣлался..."
   Особенно затрудняла его вступительная фраза письма;-- все остальное шло уже гладко, эта досадная вступительная фраза никакъ не подвертывалась:-- то выходило слишкомъ уже высокопарно, то недостаточно чувствительно... чортъ знаетъ что такое!
   Вся ночь проведена была за этимъ письмомъ; наконецъ-таки побѣда осталась на сторонѣ Ровича, письмо было окончено, запечатано въ конвертъ и подписано... Казакъ драбантъ командированъ съ этимъ письмомъ... Осталось покориться судьбѣ и ждать.
   И Сергѣй Николаевичъ, когда тронулись снова въ путь, принялся издали наблюдать, какъ его драбантъ подалъ письмо Натальѣ Мартыновнѣ, какъ она взяла его, распечатала, вопросительно посмотрѣла вокругъ, какъ она наконецъ стала читать его и вся вспыхнула до ушей, какъ опять подъѣхали къ ней эти несносные тѣлохранители.
   "Что это? Боже милосердный! Она даетъ имъ въ руки это письмо... его читаютъ вслухъ... это ясно... Вонъ они всѣ какъ съ сѣделъ перегнулись, вслушиваются... Они смѣются -- она тоже улыбается... О!.. если такъ, то это даромъ не пройдетъ ни ей, ни имъ, никому -- они за это поплатятся!.."
   И Сергѣй Николаевичъ схватился обѣими руками за луку сѣдла, чувствуя, что теряетъ сознаніе и вотъ-вотъ упадетъ съ лошади.
   Впрочемъ, онъ удержался.
   

ГЛАВА XXIII.
Письмо Сергѣя Николаевича и отвѣтъ на него.

   "Милостивая государыня, Наталья Мартыновна"...
   Такъ начиналось письмо Ровича,-- начало, надъ которымъ Сергѣю Николаевичу приходилось болѣе всего задумываться,-- начало, которое, какъ казалось Ровичу, составляло чуть не труднѣйшую часть всего его сочиненія.
   "Дорогая, незабвенная, милая, родная, горячо любимая, страстно любимая"... и пр, и пр, и пр, всѣ подобные эпитеты такъ и рвались отъ сердца, такъ и лѣзли подъ перо, на кончикѣ котораго нѣсколько разъ успѣвала засыхать капелька чернилъ, -- но всѣ эти возгласы какъ-то не шли къ этому письму -- къ посланію роковому, отъ котораго зависѣла вся дальнѣйшая судьба писавшаго, вся его будущая жизнь (это тоже такъ казалось Сергѣю Николаевичу)... "Тутъ -- думалъ онъ -- надо обдумать, надо взвѣсить каждое слово... Надо начать просто, даже холодно нѣсколько, чтобы не сразу дѣйствовать на ея нѣжное, легко увлекающееся сердце, заставить ее серіозно отнестись къ письму, взвѣсить, такъ сказать, каждое его слово, оцѣнить каждый намекъ. Надо писать такъ, чтобы, когда ей придется опустить руку съ письмомъ на колѣни, потупить прелестные глазки и погрузиться въ глубокую думу, тогда чтобы это самое письмо могло бы легко направлять ея мысли, давать впередъ всѣ отвѣты на тѣ вопросы и недоразумѣнія, которые зароятся у ней въ головѣ; -- мало того -- разбивать тѣ противорѣчащіе доводы, которые (весьма легко можетъ случиться) заявитъ ей кто нибудь изъ тѣхъ, что тогда жрали руками жареную рыбу на привалѣ, -- эти несносные, оборванные пажи и рыцари... Затѣмъ, мало-по-малу, страсть, охватывающая все существо писавшаго, должна высказываться все яснѣе и яснѣе, и подѣйствовать на ея сердце, вслѣдъ затѣмъ какъ ея головка уже будетъ подготовлена умными и разсчитанными фразами..."
   Вотъ какой планъ письменной атаки затѣялъ Сергѣй Николаевичъ (не даромъ такъ долго думалъ онъ надъ листомъ бумаги), планъ хитро-разсчитанный, планъ -- передъ которымъ не устояла бы и болѣе опытная, свѣтская барыня, а не простодушное, наивное дитя степей, когда-то такъ довѣрчиво, такъ безпредѣльно его любившее...
   Вотъ, согласно этого-то плана, письмо и начиналось оффиціальною фразою:
   "Милостивая государыня. Наталья Мартыновна!
   "Простите меня, если я начинаю съ воспоминаній, можетъ быть для васъ не совсѣмъ пріятныхъ, даже грустныхъ, но что-же дѣлать!.. Эти воспоминанія для меня лично еще болѣе тяжелы и безотрадны,-- настолько, насколько могутъ быть тяжелы преступнику воспоминанія его преступленія; и если онъ, преступникъ, находитъ грустную отраду въ исповѣди своихъ проступковъ, то почему же и мнѣ не искать того же передъ лицомъ ангела, исповѣдуясь вамъ и разоблачая все то презрѣніе, которое я самъ къ себѣ въ настоящую минуту испытываю.
   "Нѣсколько лѣтъ тому назадъ я встрѣтился съ вами и вы полюбили меня... Вы даже предпочли меня человѣку, впослѣдствіи погибшему отъ этого предпочтенія... Я тоже полюбилъ васъ, былъ увлеченъ своею страстью, въ пылу которой не въ силахъ былъ взвѣшивать послѣдствій своего увлеченія... Я тогда былъ слишкомъ еще молодъ и не умѣлъ цѣнить истинныхъ чувствъ женщины, очевидно посланной мнѣ самимъ Провидѣніемъ.
   . "Подъ вліяніемъ понятій и потребностей того круга, къ которому я принадлежу, я долженъ былъ пожертвовать впослѣдствіи своею любовью... Обстоятельства мои сложились такъ, что нашъ бракъ былъ невозможенъ, -- и я вынужденъ былъ уѣхать, не простившись съ вами, чтобы избѣжать для себя самого, а также и для васъ, всей тяжести минуты прощанія... Я написалъ вамъ письмо, можетъ быть и нѣсколько холодное; но повѣрьте, что строки этого письма далеко не согласовались съ голосомъ моего сердца,-- далеко не выражали того, что я чувствовалъ въ тѣ тяжелыя минуты.
   "Казалось, что между нами все кончено... Насъ раздѣляло разстояніе въ нѣсколько тысячъ верстъ. Впереди намъ не предстояло встрѣтиться снова... Мало-по-малу вы могли забыть обо мнѣ, полюбить другаго, быть даже счастливой... Мало-по-малу и я, въ свою очередь, надѣялся потушить пламя моей страсти, огонь пожирающій мое сердце, -- и тоже встрѣтить женщину, способную вытѣснить вашъ свѣтлый, ангельскій образъ. Но не все такъ дѣлается, какъ предполагается... Угрызенія совѣсти мучили меня, вашъ образъ преслѣдовалъ меня всюду: и въ блескѣ петербургской жизни, въ чаду спектаклей, баловъ,-- всѣхъ шумныхъ развлеченій большаго свѣта, окружавшихъ меня, я не могъ забыть васъ, не могъ заглушить голоса моего сердца... Я проходилъ равнодушно передъ десятками и сотнями женщинъ, -- женщинъ, предъ которыми всѣ падали ницъ, готовые на все; я же не могъ даже смотрѣть на нихъ, занятый одною вами, и одинокій бродилъ съ болью въ груди, съ жестокимъ раскаяніемъ, не дававшимъ мнѣ ни минуты спокойствія..."
   "Ужъ врать, такъ врать!" думалъ Сергѣй Николаевичъ; впрочемъ, ему казалось даже, что онъ и не вретъ, что это все такъ дѣйствительно и было, что это все такъ и должно было быть,-- только онъ до сихъ поръ не замѣчалъ своихъ страданій, а вотъ теперь только увидѣлъ, убѣдился въ ихъ существованіи.
   "Наконецъ это мое положеніе стало невыносимо... Я бросилъ все и рѣшился ѣхать снова въ эти дикіе края, отыскать васъ, пасть на колѣни и вернуть свое потерянное счастье... Я пріѣхалъ.
   "Можете себѣ представить тотъ страшный ударъ, когда я узналъ обо всемъ, что случилось съ вами, -- я думалъ сперва, что не перенесу этого; я былъ близокъ къ самоубійству, но -- сила воли спасла меня отъ этого малодушнаго конца, и я рѣшился посвятить всю свою остальную жизнь разысканію васъ, если вы еще живы -- и полному одиночеству въ стѣнахъ монастыря, если вы уже не существуете въ этомъ мірѣ...
   "Провидѣніе привело меня сюда, это-же Провидѣніе сохранило васъ. Не будемъ же идти наперекоръ Его святой волѣ и обсудимъ хладнокровно всѣ обстоятельства.
   "Я виноватъ передъ вами, и я много страдалъ за это... Вы простите мнѣ мою вину, потому что нѣтъ преступленія, которое не могло бы быть прощено, а это преступленіе уже искуплено моими страданіями... Вы найдете во мнѣ вѣрнаго, преданнаго мужа; наше дитя -- своего отца и имя... О, какъ я люблю этого ребенка! съ какою завистью издали смотрю я на тѣхъ, которые могутъ ласкать его безпрепятственно, когда я, его отецъ, не смѣю даже къ нему приблизиться!..
   "Мы всѣ трое будемъ счастливы... Я горячо увѣренъ въ этомъ,-- и наша жизнь будетъ однимъ безконечнымъ веселымъ, свѣтлымъ праздникомъ...
   "Отъ вашего взгляда, въ которомъ я уже читаю прощеніе, -- отъ вашего одного слова зависитъ теперь все это счастіе; бросьте же этотъ кроткій взглядъ, скажите-же это роковое для меня слово!..
   "Вы дороги мнѣ такъ, какъ никто и никому не можетъ быть дорогъ; вы необходимы для меня -- и въ свою очередь я чувствую, что только одинъ я могу сдѣлать васъ вполнѣ счастливою. Мои средства настолько хороши, что ни вы, ни ребенокъ нашъ, никогда не будете видѣть нужды и лишеній. Я окружу васъ роскошью и довольствомъ и введу васъ въ блестящій кругъ моего общества, въ которомъ вы займете почетнѣйшее мѣсто... Сжальтесь-же надо мною, не отнимайте отъ меня этой чудной, свѣтлой надежды, не отнимайте отца у вашего сына и протяните мнѣ снова вашу добрую, дорогую руку...
   "Каждое мгновеніе ожиданья вашего отвѣта кажется для меня вѣчностью, не томите же и безъ того измученнаго, истомленнаго... Я буду издали слѣдить за вами и съумѣю прочитать на вашемъ прелестномъ лицѣ отвѣтъ, прежде чѣмъ услышу его... О, Господи, какъ страстно, какъ пламенно люблю я васъ! я чувствую, что у меня сердце можетъ разорваться... я чувствую...
   "...Горячо цѣлую ваши ноги, руки, вашу одежду, моя дорогая, единственная, святая Наталья Мартыновна... моя Наташа!"
   Слово "Наташа" было подчеркнуто два раза и около него виднѣлось какое-то желтоватое, расплывшееся пятно. Это была дѣйствительная, настоящая слеза Сергѣя Николаевича, не что либо другое; только упала она не нечаянно, а была тщательно направлена писавшимъ и даже слегка размазана пальцемъ. Тамъ и сямъ, на листѣ почтовой бумаги, еще виднѣлось нѣсколько подобныхъ же пятнышекъ -- вѣскій аргументъ, усиливающій впечатлѣніе, подтверждающій искренность всего написаннаго...
   Въ концѣ письма былъ, конечно, неизбѣжный PS, по которому значилось:
   "Постарайтесь удалить тѣхъ, что постоянно васъ окружаютъ, чтобы я мота поговорить съ вами глазъ-на-глазъ -- это необходимо. Согласитесь, что есть вещи, о которыхъ нельзя говорить при постороннихъ свидѣтеляхъ".
   Письмо было, на всякій случай, не подписано; "Зачѣмъ подписывать, когда она ясно знаетъ отъ кого..." совершенно основательно соображалъ Сергѣй Николаевичъ.
   Получивъ это письмо, Наталья Мартыновна въ первое время озадачилась, и даже повертѣла конвертъ въ своихъ рукахъ, не рѣшаясь его распечатывать... Она невольно посмотрѣла вокругъ нѣсколько вопросительно и совершенно уже машинально спросила у посланнаго:
   -- Отъ кого?
   -- Отъ его благородія, ротмистра Ровича, отрапортовалъ ей деньщикъ Сергія Николаевича, -- насчетъ отвѣту приказали, чтобы въ скорости, потому они изволятъ ожидать.
   Это послѣднее деньщикъ добавилъ отъ себя.
   -- Вотъ какъ! улыбнулась Наташа и начала распечатывать... пальцы ея-слегка вздрагивали при этомъ.
   -- Боже, какое длинное, да какъ мелко исписано!
   -- Интересно, прочитать, что это они такое сообщаютъ? полюбопытствовалъ Подиругинъ и даже придвинулся поближе.-- Весьма интересно...
   Натальѣ Мартыновнѣ нисколько даже не показалось страннымъ такое неумѣстное, безцеремонное любопытство; она даже нашла его весьма естественнымъ.
   -- Уйдемъ! шепнулъ Маслобойниковъ сосѣду, -- зачѣмъ мѣшать!.. Мало ли что можетъ... ну-ко!..
   Тотъ толкнулъ другаго, другой -- третьяго; стали всѣ перешептываться да соображаться.
   -- Куда же вы, господа? опять совершенно машинально спросила Наталья Мартыновна.
   -- Да вотъ надо тутъ насчетъ сотни распорядиться... Урядника кликнуть бы, я не надолго...
   -- Что это такъ въ арьергардѣ растянулись?.. поѣхать поглядѣть... можетъ...
   Наталья Мартыновна тѣмъ временемъ распечатала письмо и стала читать; всѣ присутствовавшіе, несмотря на высказанныя ими надобности, однако таки остались...
   Остальное все видѣлъ издали Сергѣй Николаевичъ, и это все, видѣнное имъ, вызвало у него припадокъ неудержимой злости, почти бѣшенства...
   -- Вотъ какъ! всѣмъ показывать! хвастаться!.. смѣяться надо мною! повторялъ онъ чуть не весь переходъ, отъѣхавъ одинъ въ сторону отъ отряда и вымещая свою злость на ничѣмъ-неповинномъ конѣ.-- О, они меня еще не знаютъ! я имъ покажу! я...
   Къ вечеру этого дня, за нѣсколько минутъ до остановки, онъ получилъ отвѣтъ. Отвѣтъ этотъ привезъ ему Маслобойниковъ.
   -- Приказали передать вамъ, господинъ ротмистръ, сообщилъ хорунжій, подавая письмо, ловко перегнувшись съ сѣдла, и не безъ казачьей граціи приложивъ къ козырьку фуражки пальцы правой руки.-- Отвѣтомъ просили не безпокоиться, добавилъ онъ и повернулъ лошадь...
   -- Благодарю васъ, процѣдилъ сквозь зубы Сергѣй Николаевичъ, принялъ отъ посланнаго даже незапечатанную четвертушку бумаги, отвѣтилъ такимъ же прикладываніемъ пальцевъ къ козырьку, и, выждавъ когда Маслобойниковъ отъѣхалъ подальше, принялся за чтеніе.
   Отвѣтъ Натальи Мартыновны былъ написанъ карандашомъ, крупнымъ, хотя и не совсѣмъ разборчивымъ почеркомъ -- и не безъ грамматическихъ ошибокъ.
   "Милостивый государь, Сергѣй Николаевичъ".
   Такъ начиналось и это отвѣтное посланіе, хотя и не по тѣмъ же глубокомысленнымъ соображеніямъ, какими руководствовался Ровичъ.
   "Вы напоминаете мнѣ о прошломъ и просите за это напоминаніе извиненія -- я вамъ охотно прощаю эту неделикатность и надѣюсь, что вы ея не повторите болѣе.
   "Я нисколько не сержусь на васъ; я даже благодарна вамъ очень за'урокъ, который научилъ меня правильнѣе оцѣнивать людей.-- Это мнѣ очень пригодилось впослѣдствіи, и этимъ я вамъ даже нѣсколько обязана. Вы пишете, что вы были увлечены и не оцѣнили какъ должно послѣдствій; я согласна съ вами, скажу даже болѣе: -- вы и теперь такъ же увлечены, и мое дѣло поправить ошибку вашего новаго увлеченія.
   "Я вамъ отказываю именно по этимъ соображеніямъ. Я увѣрена, что послѣ вы сами будете. благодарить меня за этотъ отказъ.
   "Роскошь, которую вы мнѣ такъ обязательно предлагаете, для меня незнакома, а потому и не привлекаетъ меня нисколько, также какъ и ваше блестящее общество, въ которомъ я буду чувствовать себя совершенно чуждою..."
   Когда Наташа писала эти послѣднія строки, она иронизировала...
   -- Напишите-ка ему, матушка, что вы наплевать хотите на его это общество, вотъ что! совѣтовалъ ей Подиругинъ, видимо озлившійся на Ровича.-- Чѣмъ наше общество хуже его, петербургскаго?.. эхъ! хлыщи они, фазаны пестрые -- право!.. Ей Богу напишите: "наплевать" да и шабашъ!..
   Однако Наталья Мартыновна на этотъ разъ не послушалась совѣтовъ сердитаго эсаула.
   "Могу ли я довѣрить судьбу свою и своего ребенка человѣку, разъ уже меня обманувшему?" писала она. "И кто вамъ можетъ поручиться, что хотя вы и не забыли меня за это время, хотя вы и не увлекались болѣе ни одной женщиной (тутъ она опять пустила въ ходъ иронію, на этотъ разъ болѣе злую и ѣдкую), за то можетъ быть я не была настолько постоянной и могла увлечься снова,-- найти человѣка, который съумѣлъ заставить меня забыть свою первую ошибку и заставилъ полюбить себя настолько, чтобы окончательно заслонить вашъ образъ, никогда, впрочемъ, меня особенно не безпокоившій...
   "Впрочемъ, меня вѣчно преслѣдуетъ другой образъ -- вы понимаете о комъ я говорю, -- и изъ уваженія именно къ этому образу, я не могла бы. принять вашего предложенія.
   "Что же касается до имени моего сына, замѣтьте: и вашего, -- то объ этомъ прошу тоже не безпокоиться: у него, навѣрное, будетъ свое, если и не такое блестящее, то во всякомъ случаѣ не менѣе честное и достойное уваженія.
   "Да и кто вамъ сказалъ, что Петя -- вашъ сынъ?.. что онъ мой -- это несомнѣнно, -- но только это. Прошу понимать это какъ вамъ угодно.
   "Мнѣ остается надѣяться, что этимъ моимъ письмомъ оканчивается всякая дальнѣйшая переписка между нами,-- и я увѣрена, вы будете настолько обязательны, что прекратите всякое преслѣдованіе меня какъ вашими краснорѣчивыми взглядами и вздохами, такъ равно и объясненіями словесными и письменными".
   Письмо Натальи Мартыновны тоже не было подписано и сопровождалось также PS, подъ которымъ значилось:
   "Я посылаю вамъ мое письмо незапечатанное, а насколько публично было чтеніе вашего письма -- вы наблюдали сами... Это должно васъ убѣдить, насколько я откровенно дѣйствую и не стѣсняюсь присутствіемъ возлѣ меня моихъ друзей, которыхъ впрочемъ вы, какъ я замѣтила, не жалуете... Почему?-- не знаю, да и не интересуюсь знать".
   -- Такъ его, подлеца, хорошенько! даже на сѣдлѣ привскочилъ эсаулъ Подиругинъ.
   -- Уррра! заревѣли Колобковъ и Маслобойниковъ.
   -- Эхъ, жаль, переписать не успѣлъ для себя -- для памяти! пожалѣлъ сотникъ Машкинъ; -- особенно послѣднія строчки... Вѣрите-ли, матушка, въ ладонку зашилъ бы, да и таскалъ бы на груди подъ рубахою... честное слово!
   -- Къ Чандыру подходимъ! послышались голоса впереди...
   На горизонтѣ показались ряды деревьевъ и одинокія полуразвалившіяся сакли; тамъ, за ними, виднѣлись столбы дыма, -- эти столбы поднимались съ бивуаковъ большаго русскаго лагеря...
   Впереди видно было густое облако пыли, оно быстро неслось навстрѣчу; въ пыли мелькали конскія головы, размахивающія гривами, блистало оружіе и бѣлѣлись кителя всадниковъ.
   Ясно слышались крики: ура! ура! сливаясь съ топотомъ несущихся въ карьеръ лошадей.
   -- Наши выѣхали!.. навстрѣчу... Все какъ есть офицерство! кричалъ Маслобойниковъ.
   -- Гляди, гляди,-- вонъ и солдатики бѣгутъ!.. эко валятъ какъ -- конныхъ опережаютъ!..
   Наталья Мартыновна, вся взволнованная, высунулась изъ-подъ навѣса арбы, приставила руку къ глазамъ отъ солнца и жадно всматривалась впередъ... Грудь ея порывисто дышала, глаза горѣли...
   Эта женщина, въ тюркменской красной рубахѣ, съ бѣлымъ платкомъ на головѣ, чувствовала, что она, именно она -- виновница всей этой тревоги, всего этого оживленія. Она не выдержала болѣе и разрыдалась, прижимая къ сердцу своего ребенка... Но это были слезы веселыя, радостныя; такія слезы не искажаютъ лица, не придаютъ ему печальнаго, страдальческаго выраженія, а напротивъ того, еще болѣе усиливаютъ эффектъ веселой улыбки, какъ косыя струйки лѣтняго дождя усиливаютъ яркость свѣтящаго за ними солнышка.
   -- А вотъ мы посмотримъ, что скажетъ онъ завтра на барьерѣ!.. цѣдилъ сквозь зубы.Сергѣй Николаевичъ, глядя на Головина, котораго онъ сразу замѣтилъ во главѣ выѣхавшей навстрѣчу кавалькады.
   Джигитъ-посланецъ благополучно доскакалъ до русскаго лагеря подъ Чандыромъ, и прямо явился къ генералу. Вѣсть объ удачномъ набѣгѣ и его результатахъ мгновенно облетѣла весь лагерь. Все всполошилось и поднялось на ноги...
   Пуговицынъ занята былъ въ это время дометываніемъ сто четвертой таліи, которая для него была необыкновенно счастлива -- онъ убилъ уже третьяго валета и готовился прихлопнуть четвертаго; передъ нимъ накопилась уже порядочная кучка смятыхъ, засаленныхъ бумажекъ...
   -- Легче, братецъ! недовольно произнесъ онъ, когда въ палатку влетѣлъ Кустиковъ и запыхавшись, чуть не опрокинувъ стола, не вскрикнулъ, а какъ-то выстрѣлилъ:
   -- Наталья Мартыновна -- здѣсь!..
   -- Что? вытаращилъ глаза маіоръ...
   Офицерство, забывъ разсчеты, выскочили стремительно вонъ, путаясь и спотыкаясь о палаточныя веревки...
   -- Везутъ, везутъ! кричалъ подпоручикъ.-- Джигитъ прискакалъ... везутъ... уже близко...
   Внимательно посмотрѣлъ Пуговицынъ въ лицо Кустикову... видитъ -- что-то похожее на правду... Прислушался -- дѣйствительно, въ лагерѣ поднялась суматоха... слышенъ шумъ, лошадей сѣдлаютъ... Маіоръ снялъ свою фуражку -- онъ даже въ палаткѣ сидѣлъ съ покрытою головою -- и набожно перекрестился; потомъ крикнулъ:
   -- Архипъ, сѣдлать!
   И, не спѣша, зашагалъ прямо къ палаткѣ своего пріятеля, хромаго казака...
   -- Встревожатъ его, размышлялъ маіоръ дорогою, -- бухнутъ разомъ,-- а докторъ давеча говорилъ: "Боже сохрани всякое потрясеніе"... А какъ тутъ его уберечь?.. вѣдь вотъ встряхонутъ его, и здорово встряхонутъ... это вѣрно, какъ дважды два... Такъ и есть! ишь лупятъ прямо къ нему -- шальные! Господа, господа, осторожнѣе, не сразу... надо подготовить сначала... да слушайте-же, эй!..
   Но его никто не слушалъ. Человѣка четыре уже обогнали мѣшковатаго маіора и въ его глазахъ вскочили въ палатку Головина.... Тамъ уже слышались восклицанія Кустикова, успѣвшаго опередить всѣхъ...
   -- Близко, совсѣмъ близко... слышался его голосъ:-- джигитъ говорилъ: идутъ скоро, сегодня должны быть... тамъ пыль видѣли... это они, навѣрное они...
   Когда маіоръ вошелъ въ палатку, тамъ было такъ тѣсно, что трудно было даже повернуться. Головинъ, съ яркимъ, пятнистымъ румянцемъ на щекахъ, торопливо одѣвался и натягивалъ на свои ноги высокіе сапоги, но довольно неуспѣшно -- слабыя руки не слушались и дрожали... На лбу больнаго проступили крупныя капли пота... Въ противоположность румянцу щекъ, лицо его было блѣдно какъ полотно, глаза горѣли лихорадочнымъ блескомъ...
   -- Ты не волнуйся, голубчикъ... Эй, да помогите же ему одѣться! говорилъ Пуговицынъ.-- Ты не волнуйся-же, братъ, тебѣ очень вредно... ну, что толку?!.. чего торопишься!.. Слава Богу нашли, ну и будь покоенъ...
   -- Сердце мое чуяло, сердце чуяло... бормоталъ Головинъ.-- Лошадь! ради Бога, лошадь!.. гнѣдаго сѣдлайте,-- тотъ скачетъ лучше...
   -- Самъ ѣхать хочешь, что-ли? да гдѣ уже тебѣ!.. сиди и жди... Ну полно-же, что горячку порешь!..
   -- Мнѣ "гдѣ"? Да что я, издыхаю, что-ли?.. Я здоровъ! видишь: стою на ногахъ крѣпко... Я совсѣмъ здоровъ... смотри!
   И Головинъ такъ стиснулъ своею рукою руку Пуговицына, что тотъ невольно поморщился...
   -- Э-эхъ!.. досадовалъ маіоръ.-- И къ чему было ему говорить?.. Обрадовались!.. Вотъ глупость сдѣлали!.. Ну Богъ съ тобою... тебя не удержишь... Постой, хоть я тебѣ сѣсть подсоблю... Казакъ, держи лошадь!.. Да что же мою не ведутъ! эй, вы тамъ -- черти! дьяволы! Проворнѣе!..
   -- Здѣсь, готово, ваше высокоблагородіе! докладывалъ Архипъ, проталкиваясь впередъ и таща въ поводу упиравшуюся лошадь маіора.-- Здѣсь! пожалуйте... извольте садиться...
   -- Ты хоть не скачи... поспѣемъ! все еще уговаривалъ Головина Пуговицынъ.
   А хромой казакъ, шатавшійся на ногахъ отъ слабости, словно преобразился, почувствовавъ подъ собою свое привычное сѣдло... Молодцовато сидѣлъ онъ на конѣ и уже несся въ карьеръ, опережая столпившуюся въ узкомъ проходѣ между бивуаками, общую кавалькаду...
   И въ солдатскихъ рядахъ вѣсть о прибытіи Натальи Мартыновны надѣлала тоже не мало тревоги: оттуда уже бѣжали "бѣлыя рубахи" -- безъ шапокъ, кто какъ былъ, брали напрямикъ, перелѣзая черезъ изгороди, прыгая черезъ арыки, перебираясь гдѣ въ бродъ, гдѣ съ помощью рукъ, и не отставали отъ конныхъ.
   -- Ударь теперь на насъ тюркмены, въ этотъ переполохъ... ну, задали-бы они намъ чесу! поговаривали между собою недовольные часовые и дежурные, недовольные ни тѣмъ безпорядкомъ, который они должны были бы предупредить по своей обязанности, ни тѣмъ, что эта проклятая обязанность удерживала ихъ самихъ отъ участія въ радостной встрѣчѣ своей "матушки-благодѣтельницы".
   Вотъ эту-то толпу пѣшихъ и конныхъ, такъ стремительно несущуюся впередъ, и встрѣтилъ казачій отрядъ, возвращавшійся со своего счастливаго набѣга, "удачной рекогносцировки".
   

ГЛАВА XXIV.
Рѣшеніе Натальи Мартыновны и результаты вызова Ровича.

   И въ тотъ же вечеръ, въ палаткѣ Головина происходила слѣдующая сцена.
   Хромой казакъ, выдержавъ такое страшное потрясеніе, совсѣмъ уже ему не по силамъ, лежалъ на постели, слабый, неподвижный, блѣдный какъ полотно, едва переводя чуть замѣтное дыханіе. Если бы кто взглянулъ на него въ эту минуту, тотъ бы навѣрное подумалъ, что видитъ передъ собою трупъ; но присмотрѣвшись пристальнѣй, съ должнымъ вниманіемъ, онъ могъ, замѣтить, какъ много жизни сохранилось еще въ этихъ глазахъ, нѣжно устремленныхъ на сидѣвшую рядомъ, у постели, женщину... Но. только эти глаза одни и говорили, они только и высказывали тѣ чувства, которыя переполнили душу больнаго и довели его до этого печальнаго состоянія.
   Головинъ молчалъ, а какъ много хотѣлось ему говорить!.. Но онъ не говорилъ -- не потому что языкъ его не въ силахъ былъ ворочаться въ пересохшемъ, воспаленномъ рту, а потому что въ ногахъ постели сидѣлъ еще человѣкъ, въ бѣломъ кителѣ, изъ-подъ котораго выглядывала желтая, шелковая рубаха, съ докторскими погонами на широкихъ, нѣсколько приподнятыхъ плечахъ...
   Этотъ человѣкъ чуть не сотый разъ повторялъ одну и ту же фразу: онъ произносилъ ее тотчасъ же, какъ только замѣчалъ въ больномъ желаніе воспользоваться своимъ языкомъ.
   -- Не смѣть говорить!.. повелѣвалъ докторъ, -- только ротъ раскроете, чтобы болтать глупости, сейчасъ велю Натальѣ Мартыновнѣ выйти вонъ и не посѣщать васъ, впредь до моего на то докторскаго разрѣшенія... Поняли?..
   А въ ту же минуту и рука Натальи Мартыновны нѣжно прикрывала ротъ больнаго и тотъ довольствовался въ такомъ случаѣ поцѣлуемъ этихъ тонкихъ, исхудалыхъ пальчиковъ.
   На складномъ стулѣ -- посреди шалаша сидѣлъ Пуговицынъ, и тоже повторялъ все одну и ту же ободрительную фразу:
   -- Э, ничего! онъ у насъ будетъ молодцомъ... Вотъ поглядите, коли мы его въ мѣсяцъ не поставимъ на ноги... Вспомните тогда мои слова... какъ дважды два четыре...
   Кустиковъ тоже пробрался въ палатку и ухитрился такъ усѣсться, что могъ безъ труда прикладываться къ свободной рукѣ Натальи Мартыновны, что ему и не возбранялось, какъ присутствующими, такъ и самой той, кому эта рука принадлежала.
   Подиругинъ и Маслобойниковъ, проходя мимо, то и дѣло навѣдывались въ палатку, заглянуть что тамъ дѣлается; а это было очень легко, ибо полы палатки, со всѣхъ сторонъ, кромѣ одной, были приподняты для провѣтриванія.
   У входа въ палатку стоялъ маіоръ Бирнапсъ, выхлопотавшій-таки своему батальону право участвовать въ экспедиціи... Сосредоточенный и совершенно довольный собою, остзеецъ разставилъ ноги, засунулъ руки въ карманы и пускалъ изъ своей глиняной трубочки, которую онъ выдавалъ за пенковую необыкновеннаго качества, -- такія густыя, волнообразныя струи табачнаго дыма, что изъ-за нихъ совершенно невидимо было его широкое, красное лицо, обрамленное щетинистыми, желтоватыми бакенбардами.
   Наталья Мартыновна переодѣлась уже изъ тюркменской рубахи въ свое собственное, сѣренькое платьице съ чернымъ фартукомъ и бѣлою полотняною накидкою, въ родѣ
   удлиненнаго пелерина. Ея одежда сбережена была Головинымъ и до сей минуты хранилась, какъ завѣтная святыня, въ его походныхъ чемоданахъ.
   -- Слушай-же, говорила Наталья Мартыновна больному, положивъ свою руку на его потный и холодный лобъ: -- я буду лечить тебя вмѣстѣ съ докторомъ: онъ будетъ лечить тѣло, а я твою душу -- я хочу тебя вылечить и вылечу... для себя вылечу... Вѣдь я эгоистка, ты знаешь... Кромѣ тебя, дорогой мой, никто моимъ мужемъ не будетъ... такъ это ты и знай, а потому изволь выздоравливать...
   -- Э, ничего! онъ у насъ будетъ молодцомъ. Вотъ, поглядите-ка, какъ мы его въ мѣсяцъ на ноги поставимъ... Я посаженнымъ отцомъ буду... Такую свадьбу сыграемъ!..
   -- А я шаферомъ! нылъ Кустиковъ.-- Наталья Мартыновна, я у васъ шаферомъ буду... Вы никого кромѣ меня не берите въ шафера... да? не возьмете?..
   -- И какъ я на сей свадьбѣ буду напиваться... О, я буду напиваться!.. возглашалъ маіоръ Бирнапсъ, сквозь облако табачнаго дыма.
   -- Этимъ мы его пуще всякихъ лекарствъ поднимемъ, говорилъ докторъ: -- потому, если не поможетъ эта великая сила, то что же можетъ сдѣлать вся наша походная аптека? тьфу -- одно слово! А впрочемъ, я все таки принесу вамъ сегодня порошки и въ пузыркѣ одной весьма полезной дряни -- и все это вы аккуратно заставляйте его принимать, по инструкціи -- на ярлыкѣ означенной...
   -- Доживу-ли я?.. чуть слышно шепталъ больной.
   -- Тс! закрывала Наталья Мартыновна ему ротъ, -- ни слова!
   -- Молчать, а то сейчасъ выгоню всѣхъ безъ исключенія...
   -- Повиноваться господину доктору безпрекословно, какъ солдатъ своему генералу, ибо больной -- тотъ же солдатъ относительно доктора,-- я такъ полагаю...
   -- Да кончите ли вы вашу трубку? полную палатку дыму напустили, прервала его разсужденія Наталья Мартыновна.
   -- Я ужъ оную окончилъ и кладу въ карманъ, произнесъ маіоръ, укладывая въ карманъ всѣ принадлежности своего куренія.
   -- Вотъ бумага къ вашему высокоблагородію! доложилъ солдатъ, вытянувшись въ струнку передъ палаткою и протягивая конвертъ.
   -- Отъ кого это? спросилъ Пуговицынъ, принимая "эту бумагу".
   -- Отъ его высокоблагородія господина ротмистра Ровича.
   -- "Головину", произнесъ глубокомысленно маіоръ,-- ну, братъ, извини, я за тебя распечатаю и прочитаю... Ого!..
   Больному было не до писемъ въ эту минуту, отъ кого бы они ни были, и онъ не обратилъ даже вниманія на это послѣднее обстоятельство.
   Пуговицынъ прочелъ и лицо его даже передернуло отъ злости... Онъ протянулъ записку Ровича Бирнапсу, тотъ прочелъ, произнесъ: "хлыщъ и дубина" и передалъ Кустикову, тотъ тоже прочелъ и молча сунулъ бумажку въ руку доктора. Записка такимъ образомъ побывала у всѣхъ, за исключеніемъ именно того, кому она была адресована. Впрочемъ и Наталья Мартыновна чрезвычайно заинтересовалась ею, едва только замѣтила встревоженное, озлобленное выраженіе лица читавшихъ...
   -- Что тамъ?.. дайте сюда, протянула она свою руку.
   -- А это до васъ, матушка, не касается, безцеремонно отстранилъ ее Пуговицынъ и вышелъ изъ палатки, взявъ у доктора записку.
   Записка эта была очень коротка, всего въ нѣсколько разгонистыхъ строчекъ, написанныхъ нервнымъ, нетвердымъ почеркомъ:
   "Милостивый Государь!
   "Всякія объясненія излишни... Вы сами должны убѣдиться, что дѣло между нами можетъ быть кончено только на барьерѣ... а потому, если вы не трусъ, я васъ буду ждать завтра, на разсвѣтѣ, за Чандырскою могилою, въ двухъ верстахъ отъ лагеря.

Ровичъ.

   "У меня секундантовъ нѣтъ,-- можете явиться со своими -- сколько бы ихъ ни было, это все равно".
   Спустя полчаса, послѣ нѣкотораго совѣщанія между созванными по этому поводу офицерами, отвѣтъ былъ составленъ, написанъ и препровожденъ по назначенію. Въ этомъ отвѣтѣ, не менѣе краткомъ какъ и самое письмо Ровича, значилось:
   "Вы, милостивый государь, или совсѣмъ дуракъ, или пошлый нахалъ. Въ первомъ случаѣ да проститъ вамъ Богъ ваше убожество,-- а во второмъ вы заслуживаете просто-напросто быть высѣчены, во избѣжаніе чего и совѣтуемъ вамъ немедленно оставить отрядъ и убираться туда, откудапожаловали.
   Подписано: "По общей довѣренности, Пуговицынъ."

-----

   -- Пойти и перестрѣлять ихъ всѣхъ какъ собакъ! рѣшилъ сгоряча Сергѣй Николаевичъ, прочитавши отвѣтъ на свой вызовъ,-- но потомъ сталъ соображать... Соображалъ долго, чуть не всю ночь, а къ утру пришелъ къ. такимъ выводамъ: "связываться съ ними со всѣми неудобно, по многимъ причинамъ... Тутъ, въ этихъ дикихъ мѣстахъ, при подобныхъ дикихъ, лишенныхъ цивилизаціи нравахъ, -- пожалуй и въ самомъ дѣлѣ выпорятъ... Дѣйствительно лучше уѣхать подобру по-здорову..." Кстати -- онъ замѣтилъ въ себѣ довольно утѣшительную перемѣну: его страстный пылъ къ Натальѣ Мартыновнѣ началъ вдругъ остывать, и чрезвычайно даже быстро... Итакъ, рѣшено! Записка, эта скандалезная, пасквильная записка, отвѣтъ Пуговицына,-- была немедленно сожжена, подвергнута пламени спички, а деньщикъ Ровича получилъ приказаніе укладывать господскіе чемоданы.
   Оставалось только подать просьбу объ отпускѣ, получить его и отправляться. Къ тому же онъ получилъ еще вторую записку, отъ того же лица; въ ней обѣщались сохранить все дѣло въ тайнѣ, не разболтать о немъ и не компрометгировать его, если онъ будетъ впредь вести себя прилично и не подастъ самъ къ тому повода. Эта вторая записка очень утѣшила и успокоила Сергѣя Николаевича,-- и онъ даже рѣшилъ, что хотя эти степные рыцари немножко и дики, но все-таки ничего, ребята добрые и зря не кусаются...
   Въ отпускѣ Сергѣю Николаевичу отказано не было.
   

Эпилогъ.

   Домикъ стараго пушкаря въ Чиназѣ оживился.
   Давно уже, со смерти самого пушкаря, Мартына Федоровича Чижикова, а вслѣдъ засимъ его ворчливой супруги, ставни безчисленныхъ оконъ этого домика были наглухо заперты, двери тоже; на замкахъ висѣли даже красныя, сургучныя печати на шнурочкахъ, приложенныя властью, въ ожиданіи наслѣдниковъ...
   Темно и сыро было внутри этого домика. Тонкіе какъ струйки, лучи солнечнаго свѣта прорывались иногда въ щели ставень -- и скользили эти лучи по стѣнамъ, покрытымъ паутиною, по угловатымъ выступамъ мебели, словно чахлами задернутой толстымъ слоемъ пыли... Сколько уже времени прошло, какъ ни одна нога не заходила сюда, -- ни одна рука, вооруженная щеткою, заботливо не прикасалась къ этой мебели... Запущено было, все, покинуто, забыто...
   Приволье мышамъ и крысамъ, раздолье паукамъ, заткавшимъ всѣ углы своею работою, протянувшимъ черезъ всѣ комнаты, съ печи на шкафъ, со шкафа на висячую лампочку, оттуда на горлышко забытой на окнѣ бутылки, оттуда опять въ уголъ, -- свои тонкія, колеблющіяся нити...
   И вотъ, все это ожило разомъ, встрепенулось...
   Двери распечатаны и стоятъ настежь отворены, окна тоже... Свѣжій воздухъ стремительно врывается въ забытое жилище и свободно разгуливаетъ.. тамъ, тревожа отживающее свой вѣкъ тряпье... Мебель вынесена на дворъ и заботливо тамъ. выколачивается; -- двѣ бабы, подобравъ свои юбки жъ поясу, напустили воды по щиколотку и бродятъ тамъ, съ тряпками и ведрами, стѣны штукатурятся вновь бѣлою какъ снѣгъ известкою...
   И странно смотрятъ изъ щелей на всю эту суматоху сконфуженныя мыши, и думаютъ бѣдныя: "что это за безпорядки такіе, что за неумѣстныя, несвоевременныя реформы!.. то-ли дѣло было при насъ, въ наше старое, доброе время!.."
   А пауки -- тѣ уже, съ покорностью судьбѣ, давно выметены вмѣстѣ съ соромъ на дворъ, давно склеваны курами, а который уцѣлѣлъ -- тоже не унываетъ: "что за бѣда! думаетъ:-- чтобы я не нашелъ на Руси сорнаго мѣстечка, гдѣ опять могу какъ угодно раскидываться... вздоръ! земля наша велика и обильна... на нашъ пай хватитъ..."
   Но тѣмъ, кто хлопоталъ объ очисткѣ домика стараго пушкаря, двумъ бабамъ и солдату, на помощь которому прислано было два казака изъ головинской сотни, не было никакого дѣла до разсужденія мышей и уцѣлѣвшихъ пауковъ... Они только одно знали, объ одномъ думали:
   -- Живо, ребята, живо!.. черезъ два дня господа пріѣдутъ изъ Ташкента, чтобы все готово было, безпремѣнно!
   Вотъ они и спѣшили, и старались приготовить, освѣжить и очистить все къ пріѣзду господъ изъ Ташкента, а господа эти прибыли въ Ташкентъ изъ Казалинска, а въ Казалинскъ прибыли съ береговъ Аму, на пароходѣ "Неровенъ", по Аральскому морю...
   Господа эти были -- Головинъ и его жена, Наталья Мартыновна, съ сыномъ Петею,
   Соединенныя силы доктора и любящей женщины взяли верхъ надъ болѣзнью хромаго казака, -- болѣзнью, гдѣ моральное разстройство и потрясеніе были главнѣйшею причиною... Спокойствіе, уходъ и ласка помогли природнымъ силамъ больнаго, поблекшія щеки загорѣлись свѣтлымъ, здоровымъ румянцемъ, -- окрѣпли силы и быстро зашагалъ счастливый паціентъ по дорогѣ къ выздоровленію.
   Тамъ же, въ лагерѣ, была и веселая, хотя чрезвычайно простая по обстановкѣ, свадьба Головина съ Наташею... Срокъ службы хромаго казака наступалъ -- и онъ, по нѣкоторымъ соображеніямъ, счелъ лучшимъ остаться здѣсь, въ центральной Азіи, гдѣ судьба послала ему счастье, нежели отправляться домой, къ себѣ на Микъ, куда его, признаться, не тянуло вовсе. Мѣстомъ жительства избранъ былъ Чиназъ. Вотъ почему и поднялась такая тревога очистки и приведенія въ порядокъ забытаго домика стараго пушкаря.

-----

   Годъ тому назадъ, въ послѣднюю поѣздку мою въ центральную Азію, я былъ, между прочимъ, въ Чиназѣ, и навѣстилъ счастливую чету.
   Домикъ стараго пушкаря просто невозможно было узнать, по крайней мѣрѣ очень трудно, -- настолько трудно, насколько трудно узнать дряхлую старушку, силою какихъ нибудь таинственныхъ чаръ помолодѣвшую лѣтъ на пятьдесятъ.
   Густыя массы вьющейся зелени заплели всѣ стѣны снаружи домика, и сквозь эту вырѣзную, изумрудную листву сверкали оконныя стекла и чистыя бѣлыя занавѣски. Палисадникъ пестрѣлъ яркими цвѣтами и зеленью, по усыпанному пескомъ, чисто выметенному дворику прогуливались куры съ своимъ важнымъ пѣтухомъ-супругомъ, сытыя лошади ржали въ тѣнистыхъ конюшняхъ, вновь возведенныхъ хозяиномъ, любителемъ этихъ четвероногихъ.
   Какимъ молодцомъ вышелъ на крыльцо^ мнѣ навстрѣчу, самъ хозяинъ,-- такимъ, что любоваться надо! Статный, румяный, довольный и счастливый... кто бы могъ узнать въ этомъ богатырѣ прежняго больнаго, умиравшаго подъ гнетомъ предполагаемой, но не существовавшей впрочемъ, чахотки?! "Только нога-каналья все еще выдаетъ, говорилъ онъ,-- безъ хромоты легонькой шагать не позволяетъ; ну, да это не бѣда! я вѣдь не пѣхотинецъ!.."
   И Наталья Мартыновна сбросила съ себя наконецъ свой траурный, полумонашескій костюмъ сестры милосердія... похорошѣла еще больше, пополнѣла и...
   Кажется, скоро Петя будетъ имѣть себѣ товарища своихъ игръ: брата или сестру,-- пока неизвѣстно.
   Остается только пожелать имъ всѣмъ тремъ и въ будущемъ такого же довольства и счастья, какимъ они пользуются въ настоящую минуту -- "ибо, какъ говоритъ старая мораль, они этого вполнѣ заслуживаютъ".

-----

   И еще съ однимъ героемъ моего разсказа судьба столкнула меня вновь, и даже очень недавно, не дальше какъ нынѣшнею зимою, въ Петербургѣ.
   Разъ какъ-то пришлось мнѣ завернуть къ Борелю поужинать. Тамъ, у одного изъ столовъ, покрытыхъ остатками роскошнаго ордёвра (такъ называютъ обыкновенно водочную подзакуску) сидѣли, если можно назвать эти позы сидѣньемъ, нѣсколько офицеровъ. Они ожидали заказаннаго ужина и пока разнообразили время веселою болтовнею, не лишенною ресторанно-милитарнаго остроумія...
   -- Да, господа, продолжалъ одинъ изъ офицеровъ свой начатый разсказъ.-- Да, это была любовь возвышенная, пылкая, полная самаго безкорыстнаго самоотверженія...
   -- Ты бы ее сюда приволокъ, Сержъ! раскачивался, сидя верхомъ на стулѣ, другой.
   -- Вотъ, нашелъ дурака! для степей она на безрыбьи еще куда ни шло... а сюда?! Ну что бы я дѣлалъ здѣсь съ этою "Гретхенъ", тѣмъ болѣе что она выказала блестящія способности къ размноженію...
   -- Вѣрно!.. зарычалъ третій слушатель.-- Господа, мѣсто! Омара волокутъ, омара монстра, омара-колосса... Мѣсто!
   -- А потомъ пришлось мнѣ разсчитываться за мои донъ-жуановскія похожденія, задумчиво говорилъ разсказчикъ, словно припоминая какія-нибудь непріятныя для него событія.
   -- Ихъ было шесть человѣкъ, я одинъ... Я предоставилъ имъ право стрѣлять первымъ. Я ждалъ... Шесть пистолетныхъ стволовъ были направлены противъ меня... Да, признаюсь откровенно, я не считаю себя трусомъ, но видѣть передъ своими глазами эти шесть зіяющихъ черныхъ точекъ -- пренепріятно... Я вынулъ часы... Первый выстрѣлъ -- пуля провизжала у самаго моего виска, второй -- тоже, третій -- мимо, третьей пули я даже не слышалъ, четвертая взрыла песокъ и обдала меня пылью, пятая пронеслась, гдѣ-то надъ головою, шестая раздробила мой револьверъ.
   -- Господа! сказалъ я, это сама судьба щадитъ васъ! и показываю имъ мое исковерканное оружіе.-- Надѣюсь, всѣ недоразумѣнія между нами теперь кончены. Тѣ ревутъ "ура, ура!", бросились ко мнѣ, подняли на руки, принялись качать -- пошлѣйшее обыкновеніе!-- затѣмъ перепились какъ свиньи, а я уѣхалъ въ Петербургъ, потому эта вся дичь, ей Богу, мнѣ надоѣла...
   -- И ты не врешь? полюбопытствовалъ какой-то скептикъ.
   Сергѣй Николаевичъ только презрительно пожалъ плечами.
   Татаринъ во фракѣ и бѣломъ галстукѣ принесъ подносъ съ какими-то закрытыми кострюльками -- и господа принялись насыщать свои претендательные желудки.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru