Катков Михаил Никифорович
К какой принадлежим мы партии?

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 3.40*4  Ваша оценка:

М.Н. Катков

К какой принадлежим мы партии?

   Хорошо то слово, которое раздается вместе с делом и служит ему завершением; оно хорошо, потому что произнесено самою жизнью, развилось из тех же источников, из каких происходит дело, и содержит его в себе. Потому оно полновесно, знаменательно, исполнено жизненной силы. Такое слово есть свет, оно сознание, оно душа живого дела, с которым оно связано неразрывно. У всякого человека и во всяком обществе есть больший или меньший запас таких жизненных слов, и их легко отличить от слов другого рода, которых, к сожалению, бывает у людей великое множество. Особенно у нас люди образованные изнемогают под страшным обилием таких слов, которые в устах произносящих не имеют никакого жизненного значения, - слов пустых, звонко стекающихся в калейдоскоп фраз и заглушающих всякое проявление мысли.
   Человек хорошо понимает только то, что действительно изведал, что было им испытано, что, наконец, было им сделано или что сделалось в нем. Как хорошо чувствуется такое слово, кто бы ни произносил его и к чему бы оно ни относилось! В нем вся сила поэзии, все очарование жизни, в нем неотразимое могущество убеждения. Но где найти человека, у которого все понятия были бы такими живыми силами? Большей частью люди без греха пробавляются понятиями, составленными из элементов общих, представляющими лишь смутные очерки, ни мало не воспроизводящими действительного, внутреннего собственного значения вещи. Иначе и не возможно: никакой человек не может собственным опытом изведать все положения жизни, и во многом по необходимости он должен довольствоваться опытами других, суррогатами воображения, отвлеченными схемами. Кто не испытал известной привязанности, кто не изведал известного лишения, тот никогда не поймет их отличительной сущности, тому никак не растолкуете, в чем состоит их живая особенность, и тому приходится довольствоваться понятиями, которые выработались из других, более или менее близких, или более или менее отдаленных источников; остается только желать, чтоб эти источники были по возможности близки, чтоб эти понятия не были вовсе пустыми словами, которые вносят в жизнь приторную аффектацию, изнуряющую ложь, обилие фраз и общих мест, тяжелым хламом ложатся на способности людей, на общественные силы и делают их негодными к плодотворной деятельности. В этом отношении общество и отдельные люди подлежат одному и тому же закону: что бывает с лицами, то бывает и с общественною средой. Общественные понятия бывают или живыми силами, или пустыми словами.
   В нашей литературе есть всевозможные слова, какие только есть во всех литературах в мире; вам знакомы все термины; мы всего касаемся, обо всем говорим; мы нисколько не затрудняемся в характеристике всевозможных явлений. Мы сыплем терминами, сортируем, классифицируем. На все готово у нас соответственное прозвище. У нас есть философы всех разрядов: и материалисты, и идеалисты, и всевозможные исты, хотя философии у нас еще не бывало. У нас есть политические партии всех оттенков: консерваторы, умеренные либералы, прогрессисты, конституционалисты (даже не выговоришь этого ужасного термина!), и демократы, и демагоги, и социалисты, и коммунисты; но у нас нет ничего похожего на политическую жизнь. У нас есть слова и нет дела, и все наши исты - существа воображаемые, призраки, слова и слова, которым ничто в действительности не соответствует, а если что и соответствует, то совсем другое, ни мало не похожее на смысл этих рассыпаемых нами терминов. Наши кружки, наши партии, их борьба и их сделки, их статьи и их журналы, - все это явления воздушные, которые, конечно, имеют свои причины и принадлежат к области действительного, но действительный смысл их совсем не то, чем они кажутся или чем хотят казаться. И степное марево происходит от действительных причин; но эти колокольни, эти города, эти пейзажи, эти озера, которые кажет оно путнику, все это чистейший обман, призрак, пустота.
   Нельзя без смеха слышать, как распределяют себя по различным политическим партиям наши общественные деятели. Всего почетнее было прослыть прогрессистом; всего позорнее было попасть в разряд консерваторов. Было время (оно еще не миновало), когда слово консерватор употреблялось вместо брани, и несчастный, в которого бросалось это карательное прозвище, трепетал и бледнел и готов был пройтись колесом по городским улицам, чтобы искупить свой грех и перечислиться в ряды прогрессистов. Консерватор - это обскурант, крепостник, ненавистник человеческого рода, враг меньших братии, подлец и собачий сын. Прогрессист - это друг человечества, готовый на великие подвиги, на всяческие жертвы в интересе просвещения, свободы, благоденствия всех и каждого. То - скаредное сердце, а это - широкая, прекрасная, благородная душа, исполненная гражданской скорби, как же было тут колебаться в выборе? Можно ли было дозволить себя назвать консерватором? - и вот все изо всей мочи пускались предъявлять свои права на почетное звание прогрессиста. Так как прозвище прогрессиста означало все самое лучшее и самое приятное на свете, то, стало быть, чем более прогрессист казался прогрессистом, тем было лучше. Все по широкому пути спешили вперед, обличая, отрицая, плюясь, ругаясь и кувыркаясь на все манеры; естественно, разжигалось желание обогнать друг друга, опередить всех и прослыть прогрессистом из прогрессистов. Так как дело происходило на воздухе, то разрушать и созидать было дело самое легкое. Неделями переживались целые эпохи, и что третьего дня казалось отважнейшей мыслью, дающей почетнейшее место в рядах прогрессистов, становилось пошлостью, отсталостью, ограниченностью, достойной смеха. Судоустройство, администрация, политические учреждения, свобода во всех ее видах, наука, все одно за другим выбрасывалось за борт в этой воздушной гонке. Прогрессисту было уже совестно заниматься всем этим вздором, и всякий, еще занимавшийся им, отбрасывался с громким воплем в мрачные ряды консерваторов, становился человеком узколобым, "тупоумным дураком" (sic). И в самом деле, можно ли было толковать о таких мизерных вещах, как, например, административные или судебные преобразования, экономическая свобода или формы государственного устройства, когда можно было заняться разрушением целого мира с тем, чтобы воссоздать из ничего? Наконец, не замедлило стать постыдным всякое определенное направление, всякая мысль, в которой оставался какой-нибудь вкус, какой-нибудь цвет. Наши прогрессисты размахались до того, что все исчезло перед ними, и им осталось только придти в себя и догадаться, что они до одурения кружились на одном месте. Теперь нашим прогрессистам более не предстоит ничего делать; все их эволюции окончены; им остается только, отдохнув и протерев глаза, догонять отсталых из консерваторов, которые понемножку подобрали себе то, что побросали эти дервиши. Прозвище консерваторов мало помалу утратило бранное значение, оно начинает входить в честь, и очень немудрено, что в одно прекрасное утро все проснутся отъявленными консерваторами, и звание прогрессиста, некогда так славное, станет, в свою очередь, бранным словом, обидным и позорным. Нет основания отчаиваться, чтобы скоро потом не совершился новый оборот, чтобы не наступила новая очередь, чтобы снова не вошли в честь прогрессисты и чтобы снова не подверглись поруганию консерваторы, и чтобы в сущности все это не было одно и то же. Эти победы и поражения, эта слава и позор, эти великие партии, эти консерваторы и прогрессисты, эти знамена и значки, - все это одна фантасмагория, которая совсем не то значит, что ею представляется.
   Что приятнее нашей жизни? Постоянная, вечная игра! Прежде наши beaux esprits [великие умы (фр.)] играли в философские школы, теперь играют в политические партии.
   Мы никогда не искали чести принадлежать к какой-нибудь из наших партий, мы никогда не соглашались быть органом какого-нибудь кружка. Ни звание прогрессиста, ни звание консерватора не заключало в себе ничего для нас пленительного. Но если мы сами не причисляли себя ни к какому разряду, зато другие заботились о нашем цвете. Нас бранили и чествовали то консерваторами, то либералами, то прогрессистами, то отсталыми. Но мы смеем уверить наших классификаторов, что нисколько не тщимся принадлежать к тому или другому разряду; мы не видим ни малейшей для себя чести слыть прогрессистами или консерваторами, крайними или умеренными, передовыми или отсталыми. Признаемся, мы даже не видим существенной разницы между всеми этими оттенками в нашей литературе, и, как сказано выше, не видим в них никакого серьезного смысла. Пусть называют нас, как кому угодно: ни чести, ни стыда мы в этом для себя не видим.
   Не только к этим шутовским партиям, но и к партиям серьезным, если б они когда-нибудь образовались у нас, мы не могли бы примкнуть. Мы понимаем всю важность политических партий, там где они являются делом серьезным; мы готовы отдать должную честь органам политических партий там, где они существуют, и однако сами не согласились бы принять на себя обязанность служить органом какой бы то ни было партии. У всякого своя натура и свое призвание, как у человека, так и у журнала. Всякий может быть полезен только в пределах своей натуры и по своим средствам. Претензия стать чем-нибудь вопреки коренным основам своего существования ни к чему не ведет и портит всякое дело.
   Мы понимаем, что всякий общественный интерес может и должен собирать вокруг себя людей и связывать их в одно дело. Чем могущественнее и богаче жизнь, тем сильнее заявляет в ней себя каждое начало, тем упорнее держится всякий интерес, тем более чувствует и знает себя всякое возникшее в ней право. В этом его жизнь и состоит; где, напротив, все расплывается, ничто не заявляет и не чувствует себя, ничто не выступает и не действует, там нет и жизни, - там призраки и тени, но сил живых там нет. Все, что в жизни образовалось, все существующее, естественно, должно заботиться и о сохранении, и об улучшении своего существования. Людям весьма естественно чувствовать с особенной силой тот интерес, которому они служат, и действовать с особенной энергией в пользу того начала, которое создает и держит их. Очень естественно, что всякий другой интерес чувствуется ими с меньшей силой, а в случае столкновения чувствуется даже враждебным образом. Когда разыгрывается жизнь и различные общественные интересы между собой сталкиваются, непременно возникают противоположные направления, которые между собой борются и оспаривают друг у друга и силу, и самое существование. Органы противоположных направлений и по влечению и по долгу прежде всего заботятся о том, чему служат. В разгар борьбы им трудно, а иногда и вовсе невозможно сохранить беспристрастие и свободу суждения. Они склонны смотреть на все с особой точки зрения и все оценивать по отношению к тому началу, которое сознательно или бессознательно, корыстно или бескорыстно владеет их сердцем и господствует над их умами; им бывает трудно и почти невозможно ставить себя на другие точки зрения и входить в другие положения: цель их - непосредственное действие в известном смысле, тот или другой результат в том или другом направлении. Понятия их принимают один привычный оборот. Первая, основная, инстинктивная забота их не в том, чтобы система их воззрений соответствовала целой истине, а в том, чтобы достигнуть ближайшей цели, которая у них перед глазами и которая овладевает их деятельностью. Понятия служат для них только средством; они располагаются в их мысли так, как требуется положением дел в данную минуту и соответственно их точке зрения. Они не имеют ни побуждения, ни досуга заботиться о критике своих воззрений; им некогда приводить свои понятия в их естественные соотношения, ставить их в полной независимости от случайных влияний, от настроений минуты, от ближайшей практической цели. Им более или менее чужд интерес всесторонней оценки, главный интерес разумения и знаний. Но целое общество не может быть равнодушно к этому последнему интересу; человеческая жизнь не может без него обходиться. Между множеством разнородных интересов, разделяющих общественную деятельность, должен действовать и этот интерес, как особая сила. Люди, призванные служить ему, не могут быть органами партий, которые между собой борются, оспаривая друг у друга успех, влияние и власть. Эти люди заботятся не о том, чтобы повернуть по-своему ход дел, но чтобы в каждом положении, в каждую минуту служить органом независимой и всесторонней оценки. Это не значит, что они должны были оставаться равнодушными к текущим интересам жизни; напротив, все достоинство таких органов зависит от того участия, которое они принимают во всем, на все отзываясь. Но их призвание - искать решения вопросов не в интересе какого-либо особого направления, не в видах какой-либо отдельной партии, а в общем интересе дела, согласно с его сущностью и его естественным положением в системе того целого, к которому они принадлежат. Они не могут служить органом тому или другому из противоположных направлений, как бы ни были они почтенны; они не могут отдавать себя на службу тому или другому из спорящих между собой стремлений, прав или даже истин; но они должны иметь в виду то, что каждому особому праву дает характер и силу права, то, что каждой особой истине сообщает значение истины, то, что в каждом направлении составляет его действительную основу, часто не сознаваемую, его истинный интерес, часто затемняемый недоразумениями, страстями и обстоятельствами. Если это партия, то это партия вне всяких партий. Такое призвание нисколько не предопределяет достоинства его органов; оно только обозначает их относительное положение, характер и задачу их деятельности. Они могут быть хороши и дурны, способны и неспособны, удовлетворять и не удовлетворять своему призванию; но такое призвание непременно должно заявлять себя посреди общества, в котором пробудилась жизнь и деятельность.
   Такого рода направление по своей натуре не может замыкаться в какую-нибудь отдельную организацию. Органы этого направления не могут и не должны быть ни присяжными консерваторами, ни присяжными либералами. Они должны заботиться только о том, чтобы сохранять независимость суждения и держаться ко всему в отношениях совершенно свободных. Для них мир не должен разделяться на две разные полосы: черную и белую, дурную и хорошую, злую и добрую. Не будучи ни формальными консерваторами, ни формальными прогрессистами, они могут быть и тем и другим вместе, при известных условиях и в известном смысле.
   В чем состоит истинное назначение охранительного начала? В чем заключается сущность и цель прогресса? У вас эти вопросы давно уже решены; тем не менее посмотрим в чем состоит сущность того и другого направления. Истинно прогрессивное направление должно быть, в сущности, консервативным, если только оно понимает свое назначение и действительно стремится к своей цели. Чем глубже преобразование, чем решительнее движение, тем крепче должно держаться общество тех начал, на которых оно основано и без которых прогресс обратится в воздушную игру теней. Все, что будет клониться к искоренению какого-нибудь существенного элемента жизни, должно быть противно прогрессивному направлению, если только оно понимает себя. Всякое улучшение происходит на основании существующего; этому учит нас природа во всех своих явлениях и формациях. Тот же закон господствует и в истории: всякое преобразование, всякое усовершенствование может происходить только на основании существующего с сохранением всех его сил, всех его значительных элементов. Общественное устройство не может по произволу отказываться от того или другого начала, которое требуется его нормой. Как во всяком развитии природы, так и во всяком историческом развитии есть известная сумма элементов, из которых оно слагается, так что при отсутствии того или другого из них оно вовсе невозможно, или невозможно в своем нормальном виде. Исключить какие-либо существенные начала из данного развития значит изменить сущность вещей, перепрыгнуть, как говорится в логике, из одного рода в другой; значит иметь в виду что-нибудь другое, а не то, о чем идет речь. Исключить из общественного развития какое-нибудь начало, которое служит одним из необходимых условий человеческого общества, значит обессилить общество, изуродовать его, подвергнуть его болезням тяжелым и опасным, от которых придется лечиться. Часто такие катастрофы бывают неизбежны. Слишком часто случаются они в истории народов; но надобно знать, что они случаются вовсе не в интересе прогресса, а вопреки его видам. Жизнь пользуется всем; она пользуется и разрушением, и смертью: но разрушение и смерть не может быть целью жизни; не того она хочет. Общественное развитие может из всякого падения подниматься с новыми силами; но падения не могут быть его целью, оно не может сознательно приготовлять их под видом прогресса. Интерес прогресса состоит не в том, чтоб изгнать из общества то или другое начало: изгнанное в дверь, оно воротится в окно; напротив, задача состоит в том, чтобы каждому началу, без которого не может обойтись нормальное развитие общества, дать соответственное положение и силу, отвести его в должные пределы. Зло и вред заключаются не в том или другом элементе, а в неправильном положении, которое он занимает: надобно изменить его положение, поставить его в другие отношения, и он получит совершенно новый характер. В этом и состоит вся цель прогресса, - прогресса по отвлечению взятого и неизвестно что означающего, - но прогресса в чем-нибудь действительно существующем, в том или другом народе, в том или другом обществе. Напрасно мы будем думать, что, подвергнув остракизму какое-нибудь общественное начало, неправильно действующее, мы освободим от него общество. Оно не исчезнет, оно не уничтожится: исчезнет только доля добра, а яд останется; оно явится в другом виде, под другим именем. Потеряв одно из существенных условий своего развития, общество получит его обратно, но как начало ему чуждое и враждебное, которое до тех пор будет его язвой и задержкой на всех путях, пока не будет признано, не будет замирено и не найдет себе надлежащего места. Возьмем пример. Часто государство находится в неправильном отношении к жизни; централизация и вмешательство, стесняющие и убивающие жизнь, вызывают справедливые жалобы и реакцию, и нередко возникает вопрос, не есть ли государство со всеми своими принадлежностями и отправлениями только помеха для общественной жизни? И не в том ли должен состоять прогресс, чтоб общество наконец освободилось от государства? Жалкое заблуждение! Лишь только мы представим себе, что государственное начало будет исключено, лишь только мы вообразим себе, что самостоятельная и отдельная организация государственных властей исчезнет, как в тот же самый миг общество, по-видимому освобожденное от государства, утратит, напротив, значение свободного общества и во всем составе своем превратится в то самое начало, от которого думало освободиться; оно само будет государством, и государством тем худшим, что государство будет в нем все во всем, не давая ничему свободного существования и на все налагая свою печать. Что это не есть только теоретическое соображение, что действительно так бывает, в том удостоверяет нас история многими примерами. Возьмите древние республики, возьмите Соединенные Штаты. Если нет самостоятельной организации государственного начала, все общество принимает более или менее его характер; если не будет определенной государственной функции, то вся общественная жизнь по необходимости превратится в функцию; если не будет правильного суда и расправы, то явится закон Линча. Вырвите с корнем монархическое начало, оно возвратится в деспотизм диктатуры; уничтожьте естественный аристократический элемент в обществе, место его не останется пусто, оно будет занято или бюрократами, или демагогами, олигархами самого дурного свойства. Негодуя и жалуясь на злоупотребления и излишества централизации, попробуйте коснуться самого начала, уничтожьте централизацию не в ее злоупотреблениях, а в самом ее корне, - вы убьете целую национальность, вы разрушите труд веков, подорвете основу дальнейшего развития, но зла не уничтожите, напротив, еще усилите: вместо одного органического центра явится несколько фальшивых, несколько мелких деспотий, где еще ревнивее и придирчивее разовьется дух вмешательства и опеки и где для личной свободы будет еще менее благоприятных условий. Что такое рабство во всех видах личного, семейного и общинного деспотизма? Не есть ли это тот же принцип власти только в своем грубом виде, не есть ли это то же государственное начало только в диком состоянии? История, полагая общий центр народной жизни, собирает мало помалу все элементы власти из всех закоулков, в которых она внедряется, дико разливаясь по всему простору народной жизни. Сосредоточивая власть в один общий для целой страны орган, образуя правильное государство, историческое развитие дает возможность человеку существовать по-человечески. По мере развития правильного и благоустроенного государства развивается и укрепляется в своих основах свободное общество и государственное начало, преобразуясь, согласно своему истинному назначению, определяя все яснее свойственную ему функцию, становится источником великих благодеяний, крепкой основой свободы и соединяется с ней в общем интересе. Даже принцип неволи, убивавший человека или ставивший его в неестественное положение, не исчезает, не уничтожается. Исчезает только его противоестественное, грубое, дикое действие. Исчезает невольничество, - но в образованном обществе каждый человек жертвует частью своей воли. Исчезает рабство, которое убивает одного человека и уродует другого, но возникают взаимные обязательства, связывающие людей во всяком благоустроенном общежитии. Чем глубже и шире развивается общественная свобода, тем яснее и определеннее становятся обязанности людей друг перед другом и перед целым обществом, и тем охотнее люди подчиняются принципу неволи в высшем, благородном, священном значении долга.
   Что может быть предметом сознательного и разумного хранения? Никак не отживающие формы, которые рушатся сами собой. Истинным предметом хранения должны быть не формы, а начала, которые в них живут и дают им смысл. Всякая опасность, которой подвергается какое-либо начало, живущее в обществе, вызывает в чуткой среде проявление охранительных сил. Интерес охранительный состоит не в том, чтобы помешать дальнейшему развитию начала, которое ему дорого, но чтоб обеспечить и оградить самое его существование. Консерватизм есть живая, великая сила, когда он чувствуется в глубоких корнях жизни, а не в поверхностных явлениях, когда он относится к существованию зиждительных начал человеческой жизни, а не к формам, в которых они являются. Формы дороги для него только в той мере, в какой еще чувствуется в них жизненное присутствие начала; они дороги для него, пока с ними тесно связано существование живущего в них начала. Вот проба истинного консерватизма: почувствует ли он, где и в какой мере погасло жизненное действие хранимого начала и где мертвые остатки обращаются во вред ему, удерживая его в ложном и опасном положении? Узнает ли он то же начало в новой принятой им форме, в новом положении, в новом образе действия? Понятны разные посторонние побуждения- привычка или корысть, - которые могут привязывать людей к отжившим условиям быта, но дело не в отдельных людях, а в сущности направления. Чуткий, понимающий себя консерватизм не враг прогресса, нововведений и реформ; напротив, он сам вызывает их в интересе своего дела, в интересе хранения, в пользу тех начал, которых существование для него дорого; но он с инстинктивной заботливостью следит за процессом переработки, опасаясь, чтобы в ней не утратилось чего-либо существенного. Его, очень естественно, более заботит сохранение этих существенных начал, нежели конечный результат процесса. Истинно-охранительное направление, в сущности, действует заодно с истинно-прогрессивным; но у каждого есть своя определенная функция в одном общем деле, и в своих частных проявлениях они беспрерывно могут расходиться и сталкиваться.
   Плохие те консерваторы, которые имеют своим лозунгом statu quo, как бы ни было оно гнило, которые держатся господствующих форм и очень охотно меняют начала. Для таких все равно, какое бы ни образовалось положение дел, для них все равно, какая бы комбинация ни вступила в силу; им важно только знать, на которой стороне власть. Они презрительно относятся к прошедшему и цинически смотрят на будущее. Нынче они посвящают свои охранительные услуги монархии, завтра они явятся такими же ревностными хранителями власти в республике и вслед затем поступят на службу к диктатору. Они следят только за переходами власти. Им все равно, утратится или не утратится то или другое начало в организации общественной жизни; им нужно только, чтобы где-нибудь и как-нибудь образовалась власть, вокруг которой они всегда с поспешностью сгруппируются, не спрашивая более ни о чем. Они равнодушны к интересу свободы, который составляет душу доброго консерватизма; они готовые поклонники всякого успеха, всякой торжествующей формы. Их инстинктивный порыв влечет их не туда, где чувствуется нарушение равновесия, где действующее начало подвергается опасности и теряет силу; напротив, их тянет в ту сторону, где оказывается преобладание. Они всегда рады оказать помощь торжествующей силе, которая в помощи не нуждается. Если они иногда колеблются, не решаясь пойти в ту или другую сторону, то это значит, что они сомневаются в победе и не уверены, на которой стороне окажется перевес. Такие консерваторы сознательно или бессознательно действуют заодно со лже-прогрессистами и, как говорят немцы, работают друг другу в руки. Если со временем разовьется у нас политическая жизнь и образуются партии, то да избавит Бог наше Отечество от таких консерваторов!
   
   Впервые опубликовано: "Русский вестник". 1862. Т. 37. No 2. С. 832-844.
   
Оценка: 3.40*4  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru